Больничное ложе Кухулина

Примечание от меня. Это, пожалуй, самый большой кусок текста, который я запихал в переводчик. Переводчик очень старался, я видел. Потом я приложил лапу, чтобы текст был читабельным. Однако в тексте могут быть неточности/корявости, именно поэтому — тада-ам! — в посте есть оригинал на английском. Переводите, поправляйте меня на здоровье.

____________________________________

ПЕРЕПИСАНО ИЗ УТРАЧЕННОЙ ЖЕЛТОЙ КНИГИ СЛЕЙНА

Маэлмуири мак Сейлихаир в "Leabhar na h-Uidhri" в одиннадцатом веке

 

КАЖДЫЙ ГОД люди Ольстера имели обыкновение проводить праздник вместе. Этим праздником были три дня до Самайна, конца лета, три дня после и в сам Самайн. Время, о котором говорится, - это время, когда люди Ольстера были на равнине Муртхемна, там они проводили Самайн каждый год. Не было никаких других занятий, кроме спорта, торгов, великолепия, помпы, пиров и еды; именно от их обычая произошел праздник Самайн, который теперь проводится по всей Ирландии.

 

Когда-то давно люди Ольстера устраивали праздник на равнине Муртхемн, и причина этого праздника заключалась в том, что каждый из них должен был отчитаться о сражениях, которые он совершил, и о своей доблести каждый конец лета. Отчитывались они так. Каждый мужчина отрезал кончик языка у убитого им врага и носил его с собой в мешочке. Кроме того, для того чтобы увеличить число побед, некоторые приносили с собой кончики языков зверей, и каждый мужчина публично объявлял о поединках, в которых он участвовал, один за другим. Еще они клали свои мечи на бедра, когда объявляли поединки, и их собственные мечи обращались против них, когда объявленный ими поединок был ложным. Этому не стоило удивляться, ибо в то время было принято, чтобы демонические существа жили в оружии людей, чтобы их оружие было более способно защитить их.

***

На тот праздник пришли все мужчины Ольстера, кроме двух человек. Это были Фергус, сын Рога, и Коналл Победоносный.

- Да будет праздник! - воскликнули люди Ольстера.

- Нет, - сказал Кухулин, - он не состоится, пока не придут Коналл и Фергус.

 

Так он сказал, потому что Фергус был приемным отцом Кухулина, а Коналл - его товарищем. Тогда сказал Сенча:

- Давайте пока займемся игрой в шахматы, друиды пусть поют, а жонглеры пусть покажут свои подвиги.

 

Все было сделано, как он сказал.

 

Пока они были заняты этим, стая птиц спустилась и зависла над озером. Никогда в Ирландии не видели более прекрасных птиц, чем эти. И желание, чтобы эти птицы достались им, охватило женщин, которые были на празднике. Каждая из них стала хвастаться мастерством своего мужа в ловле птиц.

- Как бы я хотела, - сказала Этне Аитенкайтрех, жена Конора, - чтобы у меня было две таких птицы, по одной на каждом плече.

- Мы все жаждем этого, - сказали женщины.

- Если кто-либо получит это благо, то это буду я. Я буду первой! - сказала Этне Ингуба, жена Кухулина.

- Но что же делать нам сейчас? - спросили женщины.

- Легко ответить вам, - сказала Леборхам, дочь Оа и Адарка, - я пойду с посланием от вас и разыщу Кухулина.

 

Она пошла к Кухулину и сказала:

- Женщины Ольстера были бы очень довольны, если бы эти птицы были подарены им твоей рукой.

 

Кухулин достал меч, чтобы обнажить его против нее:

- Не могут ли девушки Ольстера найти кого-нибудь другого, кроме нас, - сказал он, - чтобы устроить ради них сегодня охоту на птиц?

- Тебе не пристало так гневаться на них, - возразила Леборхам, - ведь это из-за тебя женщины Ольстера приняли один из трех своих недостатков, даже недостаток слепоты.

 

Ибо было три порока, которые приняли на себя женщины Ольстера: кривая походка, заикание в речи и слепота. Каждая из женщин, любившая Конала Победоносного, приняла кривую походку; каждая женщина, любившая Кускрейда Менда, заику Маха, сына Конора, заикалась в своей речи; каждая женщина, любившая Кухулина, приняла слепоту глаз, чтобы походить на Кухулина. Ибо он, когда его ум был в гневе, привык втягивать один глаз так далеко, что журавль не мог достать его головой, а другой выдвигал так, что он был велик, как котел, в котором варится теленок.

 

- Запряги для нас колесницу, о Лаэг! - сказал Кухулин. Лаэг запряг колесницу, Кухулин взошел в неё и метнул меч в птиц с броском, подобным броску бумеранга, так что они когтями и крыльями захлопали по воде.

 

Они схватили всех птиц и раздали их женщинам. Не было ни одной из женщин, кроме одной Этны, у которой не было бы пары этих птиц. Тогда Кухулин вернулся к жене и сказал:

- Ты разгневана.

- Я нисколько не разгневана, - ответила Этне, - ибо я считаю, что распределение было сделано мной. И ты сделал то, что подобает, ибо нет среди них ни одной женщины, которая бы не любила тебя. Нет ни одной, в которой бы не было доли тебя, и я сама себе не принадлежу, ведь во мне есть только ты.

- Не гневайся, - сказал Кухулин, - если в будущем какие-нибудь птицы прилетят на равнину Муртхемн или на Бойн, то две птицы, самые красивые, будут твоими.

 

Через некоторое время после этого они увидели, что над озером летят две птицы, связанные между собой цепью из красного золота. Они запели нежную песню, и на всех людей, которые там были, опустился сон, а Кухулин поднялся, чтобы преследовать птиц.

- Послушай меня, - сказал Лаэг, и ему вторила Этне, - ты не должен идти за ними. За этими птицами стоит какая-то особая сила. Подожди других птиц в один из будущих дней.

- Возможно ли, чтобы это меня остановило? - сказал Кухулин. - Положи камень в мою пращу, о Лаэг!

 

Тогда Лаэг взял камень, положил его в пращу, и Кухулин запустил камень в птиц, но бросок не попал.

- Увы! - сказал он.

 

Взял другой камень и запустил его в птиц, но камень пролетел мимо.

- Несчастный я! - воскликнул Кухулин. - С самого первого дня, как я взял в руки оружие, я ни разу не промахнулся при броске до этого дня!

 

Он метнул в них копье, и копье прошло сквозь оперение крыла одной из птиц. Птицы улетели и скрылись под озером.

 

После этого Кухулин отошел и прислонился спиной к каменному столбу. Его душа разгневалась, и навалился на него сон. Тогда увидел он двух женщин, пришедших к нему; на одной была зеленая мантия, а на другой - пурпурная, сложенная в пять складок. Подошла к нему женщина в зеленой мантии, и засмеялась над ним, и ударила его бичом. Тогда другая подошла к нему. Она так же смеялась над ним и ударила его таким же образом. Долгое время они так вели себя, каждая из них по очереди подходила к нему и наносила ему удары, пока он не стал почти мертвым. Тогда они отошли от него.

 

Поняли люди Ольстера, в каком состоянии находится Кухулин, и закричали, чтобы его разбудить.

- Нет, - сказал Фергус, - вы не должны его трогать, ибо он видит видение.

 

Через некоторое время после этого Кухулин вышел из сна.

- Что с тобой случилось? - спросили люди Ольстера, но он не имел сил поздороваться с ними.

- Пусть меня отнесут, - сказал он, - на больничную койку, что в Тете Брекк. Ни в Дун Имрит, ни тем более в Дун Дельгу.

- Не отнести ли тебя в Дун-Дельгу на поиски Эмера? - спросил Лаэг.

- Нет, - ответил Кухулин, - мое слово за Тете Брекк.

 

Вот они понесли его туда, и он пробыл в Тете Брекк до конца года и все это время ни с кем не говорил.

 

В определенный день перед следующим Концом лета, в конце года, когда люди Ольстера были в доме, где находился Кухулин, Фергус был у боковой стены, Коналл Чернах у его головы, Лугайд Краснополосый у его подушки, а Этне Ингуба у его ног. Когда они стояли там таким образом, к ним пришел человек. Он сел у входа в комнату, в которой лежал Кухулин.

- Что привело тебя сюда? - спросил Коналл Победоносный.

- Нетрудно ответить на этот вопрос, - сказал человек. - Если бы тот, кто лежит здесь, был здоров, он был бы хорошей защитой для всего Ольстера. В той слабости и болезни, в которой он сейчас находится, тем более велика защита, которую они имеют от него. Я не боюсь никого из вас, - сказал он, - ибо я пришел приветствовать этого человека.

- Добро пожаловать тебе, и ничего не бойся, - ответили люди Ольстера. Человек поднялся на ноги и пропел им эти слова:

 

Ах! Кухулин, который все еще болен,

Немного тебе потребуется времени для излечения;

Скоро дочери Аэд Абры, чтобы исцелить тебя, больного,

Поспешат к тебе по твоей просьбе.

 

Либан, она по правую руку от быстрого Лабра сидит,

Встала на равнине Круаха [1] и воскликнула:

"Таково желание сердца Фанд, о котором она повествует,

Спать под боком у Кухулина".

 

[1. Произносится как Кроог].

 

"Если бы Кухулин пришел ко мне, - сказала Фанд,

"Как прекрасно сиял бы тот день!

Тогда бы на вершине холма было навалено серебро и золото,

А наши пирующие разливали бы вино.

"И если бы сейчас в моей земле, как мой друг, был бы

Кухулин, сын Суалтама,

То, что в видениях, которые он недавно видел,

Закончилось бы. И он бы благополучно победил болезнь.

 

"На равнинах Муртхемна, к югу простирающихся,

Либан исполнит мое слово:

Она будет искать его в Самайн, ему не нужно бояться,

Она исцелит его болезнь".

 

- Кто же ты? - спросили люди Ольстера.

- Я - Ангус, сын Аэда Абра, - ответил он. Затем человек покинул их, и никто из них не знал, откуда он пришел и куда ушел.

 

Тогда Кухулин сел и заговорил с ними.

- Воистину, это счастье! - сказали люди Ольстера. - Расскажи нам, что с тобой случилось?

- В ночь на Самайн в прошлом году, - сказал Кухулин, - я действительно видел видение.

 

Он рассказал им обо всем, что видел.

- Что же теперь делать, отец Конор? - спросил Кухулин.

- Вот что ты должен сделать, - ответил Конор, - встань и иди, пока не придешь к столбу, где ты был раньше.

 

Тогда Кухулайн пошел вперед, пока не подошел к столбу. Тут он увидел, что к нему идет женщина в зеленой мантии.

- Это хорошо, о Кухулин! - сказала она.

- Нет добра в моих мыслях, - возразил Кухулин. - Зачем ты приходила ко мне в прошлом году?

- Мы пришли к тебе не для того, чтобы причинить зло, - ответила женщина, - а чтобы искать твоей дружбы. Я пришла приветствовать тебя, - сказала она, - от Фанд, дочери Аэда Абра. Ее муж, Мананнан, сын моря, освободил ее, и она полюбила тебя. Меня зовут Либан, и я принесла тебе послание от моего супруга, Лабраида Стремительного, Меченосца. Он отдаст тебе женщину в обмен на один день службы ему в битве против Сенаха Неземного, и против Эохайда Джуила,[1] и против Йеогана Потока.

- Я не в том состоянии, - сказал Кухулин, - чтобы сражаться с людьми сегодня.

- Это ненадолго, - ответила Либан, - ты будешь цел, и все, что ты потерял из своей силы, приумножится в тебе. Лабрайд одарит тебя этим благом, ибо он лучший из всех воинов, какие есть на свете.

- Где обитает Лабрайд? - спросил Кухулин.

- В Маг-Мелле,[2] равнине наслаждения, - ответила Либан, - а теперь я хочу отправиться в другую землю.

- Пусть Лаэг идет с тобой, - сказал Кухулин, - чтобы он мог узнать о земле, из которой ты пришла.

- Пусть идет, - согласилась Либан.

 

[1. Произносится почти как Ё-хай Юл.

2. Произносится как Мо-Мел].

 

После этого они отправились в путь и шли они вперед, пока не пришли к месту, где была Фанд. Либан повернулась к Лаэгу и посадила его себе на плечо.

- Ты никогда бы не попал сюда, о Лаэг, - сказала Либан, - если бы тебя не защищала женщина.

- Это не то, к чему я привык, - сказал Лаэг, - быть под охраной женщины.

- Стыд и вечный позор, - сказала Либан, - что Кухулина нет там, где ты.

- Хорошо бы, - ответил Лаэг, - если бы он и вправду был здесь.

 

Тогда они отправились дальше и шли вперед, пока не подошли к берегу острова. Там они увидели ялик из бронзы, лежащий на озере перед ними. Они вошли в ялик и переправились на остров, затем подошли к двери дворца. Там они увидели человека, и он вышел к ним навстречу. И так говорила Либан человеку, которого они там увидели:

 

Скажи, где пребывает Он, Рука-на-Мече,

Лабра свифт?

Тот, кто, о господин триумфов,

Едет на мощной колеснице.

Когда победоносные войска ведут,

Лабра ведет;

Это он, когда копья обагрены кровью,

Пускает острия в кровь.

 

И ответил ей человек:

 

Лабра, сын быстроты,

Идет, и идет не медленно;

Толпы людей вместе бегут,

Склонные к войне всецело.

Скоро на лесной равнине

Начнется убийство;

В час, когда людей убивают,

Поля Фидга наполняются!

 

Вошли они тогда во дворец и увидели трижды пятьдесят диванов и трижды пятьдесят женщин на них. Все женщины приветствовали Лаэга и обратились к нему с такими словами:

 

Слава проводнику,

Лаэг! в твоих поисках:

Лаэг рядом с нами.

Приветствуем как нашего гостя!

 

- Что ты теперь будешь делать? - спросила Либан. - Пойдешь ли ты без промедления и поговоришь с Фанд?

- Я пойду, - ответил он, - если узнаю, где она.

- Нетрудно тебе сказать, - ответила она, - она в своей комнате.

 

Они пошли туда и приветствовали Фанд, а она приветствовала Лаэга так же, как и других.

 

Фанд - дочь Аэда Абра. Аэд означает огонь, а он - огонь глаза, то есть зрачка глаза. Фанд же - имя слезы, вытекающей из глаза. Так назвали ее за чистоту ее красоты, ибо нет в мире ничего другого, кроме слезы, с которой можно было бы сравнить ее красоту.

 

И вот, когда они находились в этом месте, они услышали грохот колесницы Лабраида, приближавшейся к острову.

- Дух Лабраида сегодня мрачен, - сказала Либан, - я пойду и поприветствую его.

 

Она вышла и приветствовала Лабраида, говоря следующее:

 

Славься! Человек, владеющий мечом, быстрый в бою!

Наследник малых армий, вооруженный копьями легкими;

Копья он в щепки разбивает; пряжки разрывает на две части;

Конечности людей изранены, вельможи им убиты.

Он ошибки ищет, рассыпает дары не малые,

Истребляет толпы людей; он всех прекрасней!

Герои, которых он находит, чувствуют его яростный удар;

Лабра! Быстрейший рука-меч! Добро пожаловать к нам!

 

Лабрайд ничего не ответил ей, и госпожа снова заговорила так:

 

Добро пожаловать! Стремительный Лабра,

Руку к мечу приложи!

Все получат щедрость твою,

Хвалу ты получишь;

Войны ты ищешь,

Раны на боку твоем;

Мудро ты говоришь,

Закон ты можешь решить;

Доброжелательно ты правишь,

Войны хорошо ведешь;

Неверных учишь,

Врагов отразишь.

 

Лабрайд по-прежнему не отвечал, и она запела другую песню:

 

Лабра! Приветствую вас!

Владеющий мечом, стремительный:

Войну он может вести,

Воины могут просеять;

Доблестный он,

Бойцов превосходит;

Больше, чем в море

Гордость в нем разгорается;

В пыли

Силой он бьется;

Те, кто ему доверяет

Поднимаются на ноги

Слабых он поднимет,

Сильных смирит;

Лабра! Твоя хвала

громко и долго звучит!

 

- Ты говоришь неверно, о госпожа, - сказал Лабрайд и затем заговорил с ней так:

 

О жена моя! Нет во мне ни хвастовства, ни гордости;

Ни славы я не требую, ни лжи:

Лишь плач будоражит мой разум, ибо крепкие копья

Против меня встают в ряд: грозное состязанье представляется:

Правые руки их героев красными мечами взмахнут;

Много воинств Эохайд Джуил держит в сердце как царь свой:

Пусть не будет гордости нашей, пусть не будет высоких слов;

Гордость и высокомерие пусть будут далеко, госпожа, от меня!

 

- Пусть теперь успокоится разум твой, - сказала ему Либан. - Лаэг, возница Кухулина, здесь. Кухулин послал тебе весть, что он прибудет, чтобы присоединиться к твоим войскам.

 

Тогда Лабрайд поприветствовал Лаэга и сказал ему:

- Добро пожаловать, о Лаэг! Ради госпожи, с которой ты пришел, и ради того, от кого ты пришел. Теперь иди в свою землю, о Лаэг, - сказал Лабрайд, - и Либан будет сопровождать тебя.

 

Вернулся Лаэг в Эмайн и рассказал о том, что видел, Кухулину и всем остальным. Поднялся Кухулин и провел рукой по лицу своему, и приветствовал Лаэга ярко, и укрепился в нем разум от вестей, которые принес ему отрок.

 

[В этом месте происходит перерыв в повествовании, указанный в предисловии, и описание праздника Быка, на котором Лугайд Краснополосый избирается королем всей Ирландии; а также назидание, которое Кухулин, предположительно лежащий на больничной койке, дает Лугайду относительно обязанностей короля. После этой вставки, не имеющей реальной связи с повествованием, сама история продолжается, но с другой точки, поскольку нить повествования берется в том месте, где Кухулин действительно пробудился от своего транса, но все еще лежит на больничной койке. Послание Ангуса, похоже, было передано, но Кухулин, похоже, не встретил Либан во второй раз и не послал Лаэга спросить. Этна исчезла со сцены как действующее лицо; ее место заняла Эмер, настоящая жена Кухулина; и весь стиль романа настолько изменился к лучшему, что, даже если бы не несогласованность двух версий, мы могли бы увидеть, что перед нами две истории, основанные на одной легенде, но написанные двумя разными руками, конец первой и начало второй одинаково отсутствуют, а пробел заполнен историей об избрании Лугайда].

 

Что касается Кухулина, то о нем рассказывают так: Он призвал Лаэга прийти к нему.

- Пойди, о Лаэг, - сказал Кухулин, - туда, где Эмер. Скажи ей, что женщины-феи пришли ко мне, и что они уничтожили мою силу. Скажи ей также, что с каждым часом мне становится лучше, и попроси ее прийти и найти меня.

 

И юноша Лаэг произнес эти слова, чтобы успокоить Кухулина:

 

Не годится героям лежать

На больничной койке, в болезненном сне видеть сны:

Ведьмы перед тобой летают

В огненной равнине Трогача обитатели:

Они сбили твою силу,

И в плен тебя взяли,

И в женском безрассудстве вдаль тебя погнали.

 

Встань! Больше не болей!

Сбрось с себя слабость, посланную феями:

Ибо от тебя быстро отделяется

Твоя сила, что для вождей колесниц предназначалась:

Ты скрючился, как юнец!

Покорен ли ты, в самом деле?

Потрясли ли они доблесть твою и деяния, что были для войны.

 

Но сила Лабра послала весть свою ясную:

Восстань, ты, который пал духом, и стань снова великим.

 

Лаэг после того ушел. Он шел, пока не пришел к месту, где была Эмер. Он рассказал ей о состоянии Кухулина:

- Плохо было то, что ты сделал, о юноша! - сказала она. - Хотя ты известен как тот, кто бродит по землям, где обитают феи, но никакой целительной силы ты там не нашел и не принес для исцеления своего господина. Позор людям Ольстера, - сказала она, - ибо они не попытались совершить великое дело и исцелить его. Но если бы Конор был так скован, если бы Фергус потерял сон, если бы Коналл Победоносный был ранен, Кухулин спас бы их.

 

И тогда она запела песню, и вот как она ее пела:

 

Лаэг! Кто от сказочного холма[1]

Искал, но я не нахожу тебя до сих пор;

Сын прекрасного Дехтира, должен был ты

Своим усердием исцелить его.

 

Ольстер, хоть щедротами славится,

Приёмный сын, и друзья посрамлены:

Никто не счел Кухулина достойным

одного полного путешествия по земле.

 

И все же, если сон на Фергуса навалился,

То его развеяли волшебные искусства,

Сын Дехтира беспокойно скакал.

Пока друид не поднял груз.

 

Да, Коналл пришел с войны,

Слабый от ран и недавних шрамов;

Весь мир бы наш Гончий обшарил

Пока не нашел бы целительную силу.

 

Если бы это был Лаэгайр[2], война бы на него надавила,

Не знали бы покоя луга Эрина,

Пока, исцелившись от ран, он не завоевал

внука Маха, сына Конны.

 

Так спал коварный Кельтар,

И долго, как и он, в болезни пребывал;

По эльфийским курганам, ночью и днем,

Пёс наш, чтоб исцелить его, блуждал.

 

Фурбаид, облеченный героями сильными,

Если бы он так долго лежал;

Ах! Наша гончая спасла бы медведя

Хоть сквозь твердую землю он идет.

 

[1. Метр этих стихов - ирландский.

2. Произносится как Лири].

 

Все эльфы Трума[1] кажутся мертвыми;

Все их могучие деяния канули в Лету;

Для их Гончей, что гончих превзошла,

Эльфов в дремоте сковал.

 

Ах! От меня отходит твоя болезнь,

Гончая Смита, которому служит Конор!

Болит сердце мое, плоть моя должна болеть:

Пусть я произведу твое исцеление.

 

Ах! Кровью сердце мое окрашено,

Больно за того, кто скачет по равнинам:

Хоть земля его украшена для пира,

Он искать ее равнины перестал.

 

Он в Эмайне все еще медлит;

Именно эти фигуры поднимают планку:

Слаб мой голос, мертв его тон,

Он в злом обличье явился.

 

Месяц за месяцем, год за годом я слежу;

Сезоны проходят, я не знаю сна:

Сладкая речь людей не поражает мой слух;

Ничего, сын Риангабры [2], я не слышу.

 

И, после того как она спела эту песню, Эмер пошла вперед в Эмайн, чтобы искать Кухулина. Она села в комнате, где был Кухулин, и так обратилась к нему:

- Позор тебе! - сказала она. - Лежать так распростертым из-за любви женщины! Пусть эта твоя долгая больничная койка приведет тебя к болезни!

 

И так она обратилась к нему, нараспев произнеся следующее заклинание:

 

Встань, о герой Ольстера!

Пробудись ото сна! Встань, радостный и здоровый!

Взгляни на Конора-короля! На мою красоту,

Не ослабит ли это дремоту глубокую?

 

[1. Пишется Truim.

2 Произносится как Reen-gabra].

 

Видишь ясные сияющие плечи ульстерменцев!

Услышь их трубы, призывающие к бою!

Видишь их боевые машины, проносящиеся по долинам,

Как в шахматах, скачет каждый рыцарь.

 

Видишь их вождей и силу, что их украшает,

Их высокие девы, столь изящные;

Стремительных королей, рвущихся в бой,

Великие королевы из рода Ульстерменов!

 

Ясная зима только начинается;

Чудо холода, что висит там!

Это зрелище должно предупредить тебя; как зябко!

Какой длины (???), но цвета как голы!

 

Эта долгая дремота вредна; она разлагает тебя:

'Это как "молоко для полных", говорит пила.

Тяжела война с усталостью; смертельная слабость

Это Принц, который стоит на втором месте после смерти.

 

Проснись! Эта дремота - радость для оцепеневших;

Сбрось ее с великим пылающим жаром:

Сладкоголосые друзья ждут тебя во множестве:

Защитник Ольстера! Встань на ноги!

 

И встал Кухулин по слову ее, и провел рукой по лицу своему, и прогнал с себя всю тяжесть и усталость. Встал и пошел по дороге своей, пока не пришел к загону, который искал. В загоне том явилась ему Либан. Либан заговорила с ним, и пыталась ввести его в сказочный холм.

- Что это за место, в котором обитает Лабрайд? - сказал Кухулин.

- Мне легко сказать тебе! - сказала она:

 

Дом Лабра - это чистое озеро, к которому

приходят и уходят женские войска;

Легкие пути приведут тебя туда,

Где ты быстро Лабру узнаешь.

 

Сотни отбивает его искусная рука;

Мудры те, кто говорит о его делах:

Взгляни, где обитает розовощекая красавица;

Как щека Лабра.

 

Голова волка, жаждущего крови,

Рядом с его тонким красным копьем дрожит;

Щиты, скрывающие вождей, он ломает,

Оружие глупых врагов он ломает.

 

Доверие друга он всегда оправдывает,

Его кожа в шрамах, как налитый кровью глаз;

Первым из фей он сражается;

Тысячи, сраженные им, умирают.

 

Вожди при имени Эхаида Джуила трепещут;

И все же его землю - странную сказку - он искал,

Тот, чьи локоны похожи на золотые нити,

С чьим дыханьем винные ароматы.

 

Больше, чем все искатели раздоров, отметил он,

Яростно к дальним странам он скачет;

Кони топтали, ялики плыли.

Возле острова, где он обитает.

 

Лабра, стремительный меченосец, прославился

славу за деяния над морем;

Сон для всех его бдительность!

Он не трусливая гончая.

 

Цепи на шее его скакунов,

И уздечки их румяны от золота:

Есть у него колонны из хрусталя и серебра,

Крышу дома они поддерживают.

 

- Я не пойду туда по зову женщины, - сказал Кухулин.

- Тогда отпусти Лаэга, - сказала госпожа, - и пусть он принесет тебе весть обо всем, что там есть.

- Пусть он отправляется, - сказал Кухулин.

 

Лаэг поднялся и отправился с Либан, и пришли они на Равнину Речи, и к Древу Триумфов, и над праздничной равниной Эмайн, и над праздничной равниной Фидга, и в том месте был Аэд Абра, и с ним его дочери.

 

Тогда Фанд поприветствовала Лаэга.

- Как это, - сказала она, - Кухулин не пришел с тобой?

- Не угодно ему, - сказал Лаэг, - приходить по зову женщины. Кроме того, он хотел знать, действительно ли от тебя пришла весть, и иметь полное представление обо всем.

- Действительно, послание было отправлено от меня, - сказала она, - и пусть теперь Кухулайн поскорее придет искать нас, ибо на сегодня назначена распря.

 

Тогда Лаэг вернулся туда, где оставил Кухулина, и Либан была с ним.

- Как тебе, Лаэг, представляются эти поиски? - спросил Кухулин. И сказал Лаэг в ответ:

- В счастливый час отправишься ты, - сказал он, - ибо битва назначена на сегодня.

 

Так он говорил, и добавил следующее:

 

Я весело путешествовал по тем землям,

Хоть они были странные, но виденные прежде:

У пирамиды из камней нашел я Лабру,

Окруженный другими пирамидами.

 

Там сидел желтоволосый Лабра,

Копья вокруг него крутились;

Его длинные яркие локоны были собраны

Вокруг золотого яблока.

 

На мой пятикратный пурпур

Взгляд его упал,

И сказал он: "Иди и войди туда,

где обитает Фаильбе".

 

В одном доме живет белый Фаильбе,

с Лаброй, другом своим;

И слуги трижды по пятьдесят

Каждого монарха сопровождают.

 

Справа - пятьдесят диванов,

Где пятьдесят человек отдыхают;

Слева - пятьдесят диванов

Мужским весом придавленные.

 

Для каждой кушетки медный фронтон,

Посты золотые и белые;

И богатый сверкающий драгоценный камень

Как факел, дает им свет.

 

Возле того дома, на западе,

где падает солнечный свет,

Стоят серые кони, с гривами крапчатыми

И жеребцы пурпурно-коричневые.

 

На восточной стороне стоят

три ярко-пурпурных дерева.

Оттуда птичьи песни, часто звенящие,

радуют царских детей.

 

С дерева на переднем дворе

струится сладкая гармония;

Оно стоит серебряное, но солнцем освещенное

Золотым блеском сверкает.

 

Шестьдесят деревьев качаются на вершинах.

То встречаются, то расходятся вширь;

Неизменная пища для трех сотен

Каждое падает на бок.

 

Возле колодца у того дворца

Расстеленные плащи лежат,

Каждый с великолепной золотой застежкой

В глазок застегнутый золотой.

 

Для тех, кто там обитает, течет

Чан с веселым элем:

Так предопределено, что во веки

этот чан не иссякнет.

 

Из зала выходит дама

Одаренная и прекрасная:

Никто не сравнится с ней в Эрине;

Как золото ее волосы.

 

И так сладки, и так дивны

Ее слова из уст,

Что любовью и тоской

Она сердца всем разбивает.

 

"Кто ты?" - сказала та дама,

"Странно, что ты здесь;

Но если Муртамне

Ты служишь, подойди".

 

Медленно, медленно я приблизился к ней;

Я боялся за свою славу:

И сказала она: "Пришел тот сюда,

из Дехтира, которого мы ждали?"

 

Ах! Давным-давно, для исцеления твоего,

Ты должен был пойти туда,

И посмотреть на тот дворец великий

передо мной сияющий.

 

Хоть я правил всем Эрином

И желтым холмом Брега,

Я бы все отдал, не малое испытанье,

Чтоб знать эту землю до сих пор.

 

- Значит, поиски удались? - спросил Кухулин.

- Поистине, те места прекрасны, - сказал Лаэг, - и правильно, что ты отправишься туда. Все вещи в той земле хороши.

 

Далее говорил Лаэг, рассказывая о красоте жилища фей:

 

Я видел землю благородную и великолепную,

где не живет никто злой; никто не может говорить неправду:

Там живет король, со всеми своими приближенными,

Коричневый Лабра, стремительно меч его летит.

 

Мы пересекли Равнину Речи, наши шаги задержались.

Возле того дерева, чьи ветви несут триумф;

В конце концов на равнине, увенчанной холмами, мы остановились,

И увидели логово двуглавого змея.

 

Тогда Либан сказала, когда мы под горой сидели:

"Если бы я могла увидеть... это было бы диво дивное...

Но если бы я увидела его, дорого было бы это чудо,

если бы в облик Кухулина ты мог превратиться".

 

Велика красота дочерей Аэда Абра,

Перед ними падают покоренные мужчины;

Красота Фанд поражает, как шум стремительных вод,

Перед ее великолепием цари и царицы кажутся маленькими.

 

Хотя я признаю, как от мудрых слышу,

Что род Адама был когда-то не запятнан грехом;

И все же я поклялся, когда там появилась Фанд, что

Никто в прошлые века не мог такой красотой покорить.

 

Я видел, как чемпионы стояли с оружием на заклание,

Великолепны были одежды тех героев;

Прекрасные цветные одежды, соответствующие их нарядам,

Не одеяния грубых чурбанов они носили.

 

Женщины музыкальные на пиру сидели,

Блистательные девы рядом с ними стояли;

И формы благородных юношей ввысь летели

В глубине горного леса.

 

Я видел песенный народ; их звуки сладко звенели,

И для дамы в том доме они играли;

Если бы я не убежал оттуда,

Пораженный музыкой той, я слабым бы стал.

 

Я знаю холм, где Этне устроилась,

И Этне Ингуба - прекрасная дева;

Но никто не может отвратить от чувств воинственный народ.

Лишь она одна, красотой тогда явленной.

 

Кухулин, услышав это сообщение, отправился с Либан в ту землю, взяв с собой свою колесницу. И прибыли они на остров Лабрайд, и там Лабрайд и все женщины, которые там были, приветствовали их. Фанд особенно приветствовала Кухулина.

- Что нам теперь делать? - спросил Кухулин.

- Нетрудно ответить, - сказал Лабрайд, - мы должны выйти к вражескому войску.

 

Тогда они вышли, и подошли к войску, и окинули его взглядом; и показалось им, что войско бесчисленно.

- Встань и уйди пока, - сказал Кухулин Лабрайду; и Лабрайд ушел, а Кухулин остался стоять перед войском. И были там два ворона, которые говорили и открывали друидские тайны, но войско, слышавшее их, смеялось.

- Это, должно быть, безумец из Ирландии, - сказали воины, - это он, тот, кем нас пугали вороны.

 

Войска прогнали их так, что они не нашли себе пристанища в той земле.

 

И вот рано утром вышел Эохайд Джуил искупать руки в источнике, и Кухулин увидел его плечо сквозь капюшон его туники, и метнул в него копье, и пронзил его. И он один убил тридцать три из них, а потом напал на него Сенах Неземной, и была между ними великая битва, и Кухулин убил его; и после этого подошел Лабрайд, и он смял перед собой те войска.

 

Тогда Лабрайд стал умолять Кухулина не убивать его.

- Боюсь, - заметил Лаэг, - что этот человек обратит свой гнев на нас, ибо не нашел он войны, достаточной для себя. Пойдите, и пусть принесут три чана холодной воды, чтобы охладить его пыл. Первый чан, в который он войдет, закипит; когда он войдет во второй чан, никто не сможет выдержать его жара; когда он войдет в третий чан, его вода будет иметь лишь умеренный жар.

 

Когда женщины увидели возвращение Кухулина, Фанд запела так:

 

Равнина Фидга[1], где собирается пир,

Сотрясается в этот вечер, когда он ведет свою колесницу;

Вся земля от топота дрожит;

Молодой и безбородый, в парадном виде он едет.

 

Кроваво-красные балдахины над ним качаются.

Поют, но не так, как плачут феи;

Глубоким басом поет колесница,

Глубокий гул, ему колеса отвечают.

 

Под следами скачут кони,

И не найти им равных;

Погодите! Я бы отметила их грацию:

Они мчатся, как весенний ветер стремительный.

 

Высоко в воздухе, в его дыханье подвешенном,

Плывут полсотни золотых шаров;

Короли, может быть, грацию в спорте смешали,

Но нет равных ему в моей памяти.

 

[1. Произносится почти как Фи-га].

 

Ямочки по четыре на каждой щеке сияют,

Одна кажется зеленой, другая с синим оттенком,

Одна окрашена в красный цвет, как будто течет кровь,

Одна - фиолетовая, самого светлого оттенка.

 

Семь раз вспыхивает свет из его глазных яблок,

Никто не скажет о нем с презрением, как о слепом;

Горд его взгляд, и темны ресницы.

Черные, как жуки, глаза его украшают.

 

Его превосходство слава признает,

По всему Эрину поют ему хвалу;

Три оттенка его высоко уложенных локонов;

Он безбородый и юный отрок.

 

Красен его клинок, он недавно был обагрен кровью;

Сияет над ним серебряный эфес;

Золотыми выступами усыпан его щит,

По ободу его белая бронза разлита.

 

Над убитыми в каждой бойне шагает,

Войну он ищет, с риском для себя:

В ваших рядах скачут герои острые,

Ни один из них не сравнится с Кухулином.

 

Из Муртхемна он пришел, мы приветствуем его,

Юный Кухулин, чемпион сильный;

Мы, вынужденные издалека встретить его,

Дочери все Аэда Абра, собрались.

 

Каждое дерево, как знак владыки,

Стоит, окрашенное красным кровавым дождем.

Война, которую демоны могут развязать, разбужена,

Вопли раздаются, когда он снова бушует.

 

Либан приветствовала Кухулина, при этом она скандировала следующее:

 

Слава Кухулину!

Господь, кто может помочь;

Правит Смерть,

Разум непоколебим;

Герою подобный, славный,

Сердцем велик и непоколебим

Победоносный в битве,

Твердая скала мастерства;

Краснеет он от ярости,

С врагами столкнется;

Битву он ведет

За свой род!

Блеск его великолепия, как девичьи глаза,

Хвалим мы его, хвалим!

 

- Расскажи нам теперь о делах, которые ты совершил, о Кухулин! - вскричала Либан, и Кухулин так ответил ей:

 

Из моей руки вылетел дротик, когда я делал бросок,

Сквозь воинство Стрим-Еогана пронеслось копье;

Не знал я, хотя славу великую снискал,

Кто жертвой моей был, и какой подвиг совершил.

 

Больше или меньше была его сила, чем моя.

Я не нашел и не могу понять;

В тумане скрылся тот, кого копье мое убило,

Но я знаю, что он не ушел с жизнью.

 

Великое войско на меня сомкнулось, и со всех сторон

Вокруг меня выстроились полчища красных коней;

От Мананнана, сына моря, пришли враги,

От Потока-Еогана, чтобы призвать их, раздался рев.

 

И я вышел на битву со всеми сразу,

Когда слабость моя прошла, и я набрал полную силу;

И один с тремя тысячами сражался я,

Пока смерть не настигла врагов, с которыми я сражался.

 

Я слышал стон Эхаида Джуила, когда он приближался к своему концу,

Звук доносился до моих ушей, как из уст друга;

И все же, если правду сказать, это не было доблестным делом,

Тот бросок, что я бросил, если он и впрямь был брошен.

 

И вот, после того как все это прошло, Кухулин переспал с госпожой и пробыл месяц в ее обществе, а в конце месяца пришел проститься с ней.

- Скажи мне, - сказала она, - в какое место я могу пойти для нашего свидания, и я буду там.

 

Они устроили свидание на берегу, который известен как берег Тисовой Головы.

 

И вот Эмер донесли весть об этом свидании, и Эмер наточила ножи, чтобы убить госпожу. Она пришла на место свидания, и с ней было пятьдесят женщин. И там она нашла Кухулина и Лаэга, и были они заняты игрой в шахматы, так что не заметили приближения женщин. Но Фанд заметила её, и она крикнула Лаэгу:

- Смотри, о Лаэг! - сказала она. - И отметь то зрелище, которое я вижу.

- Что это за зрелище, о котором ты говоришь? - сказал Лаэг. Он посмотрел и увидел их, и тогда Фанд обратилась к нему:

 

Лаэг! Посмотри назад!

Близко к твоему уху

Мудрые, знатные женщины

Приближаются к нам;

Ярко на груди у каждой

Сверкает золотая застежка;

Ножи, с зелеными краями

Они хватают:

Как на заклание вожди колесниц мчатся,

Идет дочь Форгалла; изменилось ее лицо.

 

- Не бойся, - сказал Кухулин, - врага ты не встретишь;

Входи ты в мою крепкую колесницу, с ее солнечным ярким сиденьем:

Я поставлю тебя перед собой, буду охранять тебя от бед.

От женщин, из четырех кварталов Ольстера кишащих:

Хоть дочь Форгалла войну с тобой ведет,

Хоть против тебя восстают сестры ее дорогие,

Ни на какой подвиг гибельный Эмер не отважится,

Хоть она и рвется против тебя, ибо я буду там.

 

А Эмер он сказал:

 

Я избегаю тебя, о госпожа, как герои

Избегаю встречаться с друзьями в ссоре;

Твердое копье, что в руке твоей дрожит, не может ранить,

И лезвие твоего тонкого сверкающего ножа;

Ибо гнев, что в тебе кипит, неистовый,

слаб и не может вызвать мой страх:

Тяжело, если война, которую я затеял,

Должна быть утишена слабой женской силой!

 

- Говори! И скажи мне, Кухулин, - вскричала Эмер,

За что этот позор на мою голову ты хочешь возложить?

Перед женщинами Ольстера обесчещена я стою,

И перед всеми женщинами, что живут на широкой ирландской земле,

И перед всеми, кто любит честь:

Хоть и тайно подкралась я к тебе,

Хоть угнетена твоей мощью я остаюсь,

И хоть велика гордость твоя в битве,

Если ты меня оставишь, не будет тебе проку:

Зачем, милый юноша, так стараешься ты?

 

- Говори, Эмер, говори, - сказал Кухулин,

Не должен ли я с этой дамой быть?

Ведь эта дама прекрасна, красива, светла и искусна,

Подходящая супруга для монарха, красотой исполненная,

И может оседлать океанские волны:

Она прекрасна лицом, возвышенна родом,

И в рукоделии искусна, может тонко рукодельничать,

Умом твердым может руководить:

 

И в конях у нее богатство, и много животных

Владеет она скотом; нет ничего под небом.

Дорогую жену для супруга хранить.

Но этот дар с этой дамой у меня:

Хоть клятву, что я дал тебе, я нарушу,

Не найдешь ты никогда чемпиона

Богатого, как я, шрамами;

Не найти такого достоинства, такого блеска,

Никто не победит в моих войнах.

 

- По правде говоря, - отвечал Эмер, - дама, к которой ты прилепился, ничуть не лучше меня самой! Но справедливым кажется все, что красное; белым - то, что только новое; ярким - то, что с ног до головы блестит; а кислым - то, что хорошо известно! Люди поклоняются тому, чего им не хватает, а то, что у них есть, кажется им слабым; на самом же деле ты обладаешь всей мудростью времени! О юность! - сказала она, - когда-то мы жили в почете вместе, и мы жили бы снова, если бы только я могла найти благосклонность в твоих глазах!

 

И горе тяжко навалилось на нее.

- Клянусь моим словом, - сказал Кухулен, - ты обрела благосклонность, и будешь обретать ее до тех пор, пока я жив.

- Тогда брось меня! - воскликнул Фанд.

- Нет, - сказала Эмер, - лучше пусть я буду покинутой.

- Не так, конечно, - сказала Фанд, - это я должна идти, и опасность надвигается на меня издалека.

 

И овладело Фанд стремление к плачу, и душа ее была велика в ней, ибо стыдно ей было быть покинутой и сразу же вернуться в свой дом; к тому же бушевала в ней могучая любовь, которую она питала к Кухулину, и так она плакала, и, плача, пела эту песню:

 

Могучая нужда вынуждает меня,

Я должна идти своей дорогой;

Слава других ждет,

Если б я здесь могла остаться!

 

Слаще был бы покой

Под охраной силы твоей,

Чем искать чудеса

В балагане Аэда Абра.

 

Эмер! Благородная леди!

Возьми своего мужчину к себе:

Хоть руки мои его оставят,

Тоска живет во мне.

 

Часто в убежищах скрытых

Мужчины искали меня;

Никто не мог победить меня,

Я сама была пламенем.

 

Ах! Ни одна дева не желает

по мужчине не должна

Пока любовь, равную

пока не обретет любовь, равную ее собственной.

 

Пятьдесят женщин здесь,

Эмер! Ты привела

Ты хочешь Фанд в плен взять,

Убийство задумала.

 

До того дня, когда они мне понадобятся.

Ждет меня мой дом внутри;

Втрое больше твоих! Прекрасные девы,

Они войну мою выиграют.

 

И вот Мананнан узнал, что Фанд, дочь Аэда Абра, ведет неравную войну с женщинами Ольстера и что она вот-вот будет покинута Кухулином. И тогда Мананнан пришел с востока, чтобы разыскать госпожу, и он был принят ею, и никто другой не знал о его присутствии, кроме одной только Фанд. И, когда она увидела Мананнана, госпожу охватила великая горечь духа и печаль, и, находясь в таком состоянии, она произнесла эту песню:

 

Смотри! Сын Морского народа с равнин приближается.

Откуда Йеоган, поток, изливается;

Это Мананнан, он был мне дорог,

И над миром прекрасным мы парили.

 

Но сегодня, хоть и прекрасно звучит его клич,

Нет любви в моем благородном сердце,

Ибо пути любви могут быть извилисты,

Ее познанья напрасно уходят.

 

Когда я жила в беседке у потока Еогана,

У сына океана,

О жизни бесконечной мечтали мы тогда,

Ничто не могло разделить нашу любовь.

 

Когда прекрасный Мананнан взял меня в жены,

Мне он как супруг полностью подходил;

Не в стыд я была продана, не в шахматную игру.

Ценой поражения врага.

 

Когда прекрасный Мананнан стал моим господином,

Когда я была ему равной супругой,

Этот золотой браслет, что я ношу, он заплатил

Как цену за брачные обеты.

 

Через вереск шли подруги невесты в одеждах смелых.

всех цветов, два десятка и десять;

И кроме всех девиц щедрость моя дала

Мужу моему пятьдесят человек.

 

Четыре раза по пятьдесят человек; ибо не было неистовой распри

В нашем дворце не было той толпы,

Где сто сильных мужчин вели веселую жизнь,

Сто прекрасных дам и сильных.

 

Мананнан приближается: над океаном он мчится,

От всех глупцов он свободен;

Как всадник он едет, ибо не нужно ему судно.

Он скачет на усаженных волнах моря.

 

Он к нам проехал сейчас, хотя его

Запрещено видеть всем, кроме фей;

Каждый отряд человечества его зоркий взгляд обшаривает,

хоть и мал, и в тайне скрыт.

 

Но для меня эта решимость в духе моем останется,

Поскольку слаб мой разум, будучи женским;

Поскольку от того, кого так дорого я любила, и так хорошо,

Лишь опасность и оскорбленье я нахожу.

 

Я уйду! С честью непорочной уйду,

Прекрасный Кухулин! Я прощаюсь с тобой;

Я не исполнила желанья, что сердцу дорого,

Высшая справедливость вынуждает меня бежать.

 

Только бегство, только оно подобает моему государству,

Хотя для некоторых эта разлука будет тяжела:

О ты, сын Риангабра! Оскорбление было велико:

Не Лаэг мне путь преградит.

 

Я ухожу к супругу своему; никогда с врагом не враждовать.

Не выставит Мананнан свою супругу;

И, чтоб никто не жаловался, что тайно я иду,

Узрите его! Его облик я покажу!

 

Тогда та дама встала позади Мананнана, когда он проходил мимо, и Мананнан приветствовал ее:

- О госпожа, - сказал он, - что ты хочешь сделать? Уйти ли тебе со мной или остаться здесь, пока Кухулин не придет к тебе?

- Клянусь честью, - отвечала Фанд, - любой из вас двоих был бы достойным супругом, и ни один из вас двоих не лучше другого; но, Мананнан, я ухожу с тобой, и не буду ждать Кухулина, ибо он предал меня; и есть еще одно дело, которое тяготит меня, о благородный принц! - сказала она, - И это то, что у тебя нет супруги, равной тебе по достоинству, а такая уже есть у Кухулина.

 

И увидел Кухулин даму, когда она уходила от него к Мананнану, и воскликнул:

- Что значит это, что я вижу?

- Нетрудно ответить тебе, - сказал Лаэг, - Фанд уходит с Мананнаном, Сыном Моря, раз она не угодила тебе!

 

Тогда Кухулин трижды поднялся в воздух и сделал три больших прыжка к югу, и так он пришел в Тару Луахру, и там он пробыл долгое время, не ел и не пил, жил на горах и спал на дороге, проходящей через середину Луахры.

 

Затем Эмер отправилась в Эмайн, и там она разыскала короля Конора, и рассказала Конору о состоянии Кухулина, и Конор послал своих ученых людей и людей искусных, и друидов Ольстера, чтобы они разыскали Кухулина, связали его и привели с собой в Эмайн. И Кухулин пытался убить людей умных, но они пели против него песни волшебников и фей, и связали ему ноги и руки, пока он немного не пришел в себя. Тогда он попросил у них напитка, и друиды дали ему напиток забвения, так что после этого он больше не помнил ни о Фанд, ни о чем-либо другом, что он тогда сделал. Они также дали напиток забвения Эмер, чтобы она забыла свою ревность, ибо ее состояние было ничуть не лучше состояния Кухулина. А Мананнан встряхнул своим плащом между Кухулином и Фандом, чтобы они никогда больше не встречались в вечности.

___________________________

 

Оригинал на английском

 

THE SICK-BED OF CUCHULAIN

TRANSCRIBED FROM THE LOST YELLOW BOOK OF SLANE

By Maelmuiri mac Ceileachair into the Leabhar na h-Uidhri in the Eleventh Century

 

EVERY year the men of Ulster were accustomed to hold festival together; and the time when they held it was for three days before Samhain, the Summer-End, and for three days after that day, and upon Samhain itself. And the time that is spoken of is that when the men of Ulster were in the Plain of Murthemne, and there they used to keep that festival every year; nor was there an thing in the world that they would do at that time except sports, and marketings, and splendours, and pomps, and feasting and eating; and it is from that custom of theirs that the Festival of the Samhain has descended, that is now held throughout the whole of Ireland.

 

Now оnce upon a time the men of Ulster held festival upon the Murthemne Plain, and the reason that this festival was held was that every man of them should then give account of the combats he had made and of his valour every Summer-End. It was their custom to hold that festival in order to give account of these combats, and the manner in which they gave that account was this: Each man used to cut off the tip of the tongue of a foe whom he had killed, and he bore it with him in a pouch. Moreover, in order to make more great the numbers of their contests, some used to bring with them the tips of the tongues of beasts, and each man publicly declared the fights he had fought, оne man of them after the other. And they did this also--they laid their swords over their thighs when they declared the strifes, and their own swords used to turn against them when the strife that they declared was false; nor was this to be wondered at, for at that time it was customary for demon beings to scream from the weapons of men, so that for this cause their weapons might be the more able to guard them.

 

To that festival then came all the men of Ulster except two alone, and these two were Fergus the son of Róg, and Conall the Victorious. "Let the festival be held!" cried the men of Ulster. "Nay," said Cuchulain, "it shall not be held until Conall and Fergus come," and this he said because Fergus was the foster-father of Cuchulain, and Conall was his comrade. Then said Sencha: "Let us for the present engage in games of chess; and let the Druids sing, and let the jugglers play their feats;" and it was done as he had said.

 

Now while they were thus employed a flock of birds came down and hovered over the lake; never was seen in Ireland more beautiful birds than these. And a longing that these birds should be given to them seized upon the women who were there; and each of them began to boast of the prowess of her husband at bird-catching. "How I wish," said Ethne Aitencaithrech, Conor's wife, "that I could have two of those birds, оne of them upon each of my two shoulders." "It is what we all long for," said the women; and "If any should have this boon, I should be the first оne to have it," said Ethne Inguba, the wife of Cuchulain.

 

"What are we to do now?" said the women. "'Tis easy to answer you," said Leborcham, the daughter of Oa and Adarc; "I will go now with a message from you, and will seek for Cuchulain." She then went to Cuchulain, and "The women of Ulster would be well pleased," she said, "if yonder birds were given to them by thy hand." And Cuchulain made for his sword to unsheathe it against her: "Cannot the lasses of Ulster find any other but us," he said, "to give them their bird-hunt to-day?" "'Tis not seemly for thee to rage thus against them," said Leborcham, "for it is оn thy account that the women of Ulster have assumed оne of their three blemishes, even the blemish of blindness." For there were three blemishes that the women of Ulster assumed, that of crookedness of gait, and that of a stammering in their speech, and that of blindness. Each of the women who loved Conall the Victorious had assumed a crookedness of gait; each woman who loved Cuscraid Mend, the Stammerer of Macha, Conor's son, stammered in her speech; each woman in like manner who loved Cuchulain had assumed a blindness of her eyes, in order to resemble Cuchulain; for he, when his mind was angry within him, was accustomed to draw in the оne of his eyes so far that a crane could not reach it in his head, and would thrust out the other so that it was great as a cauldron in which a calf is cooked.

 

"Yoke for us the chariot, O Laeg!" said Cuchulain. And Laeg yoked the chariot at that, and Cuchulain went into the chariot, and he cast his sword at the birds with a cast like the cast of a boomerang, so that they with their claws and wings flapped against the water. And they seized upon all the birds, and they gave them and distributed them among the women; nor was there any оne of the women, except Ethne alone, who had not a pair of those birds. Then Cuchulain returned to his wife; and "Thou art enraged," said he to her. "I am in no way enraged," answered Ethne, "for I deem it as being by me that the distribution was made. And thou hast done what was fitting," she said, "for there is not оne of these woman but loves thee; none in whom thou hast no share; but for myself none hath any share in me except thou alone." "Be not angry," said Cuchulain, "if in the future any birds come to the Plain of Murthemne or to the Boyne, the two birds that are the most beautiful among those that come shall be thine."

 

A little while after this they saw two birds flying over the lake, linked together by a chain of red gold. They sang a gentle song, and a sleep fell upon all the men who were there; and Cuchulain rose up to pursue the birds. "If thou wilt hearken to me," said Laeg, and so also said Ethne, "thou shalt not go against them; behind those birds is some especial power. Other birds may be taken by thee at some future day." "Is it possible that such claim as this should be made upon me?" said Cuchulain. "Place a stone in my sling, O Laeg!" Laeg thereon took a stone, and he placed it in the sling, and Cuchulain launched the stone at the birds, but the cast missed. "Alas!" said he. He took another stone, and he launched this also at the birds, but the stone flew past them. "Wretched that I am," he cried, "since the very first day that I assumed arms, I have never missed a cast until this day!" And he cast his spear at them, and the spear went through the shield of the wing of оne of the birds, and the birds flew away, and went beneath the lake.

 

After this Cuchulain departed, and he rested his back against a stone pillar, and his soul was angry within him, and a sleep fell upon him. Then saw he two women come to him; the оne of them had a green mantle upon her, and upon the other was a purple mantle folded in five folds. And the woman in the green mantle approached him, and she laughed a laugh at him, and she gave him a stroke with a horsewhip. And then the other approached him, and she also laughed at him, and she struck him in the like manner; and for a long time were they thus, each of them in turn coming to him and striking him until he was all but dead; and then they departed from him.

 

Now the men of Ulster perceived the state in which Cuchulain was in; and they cried out that he should be awakened; but "Nay," said Fergus, "ye shall not move him, for he seeth a vision;" and a little after that Cuchulain came from his sleep. "What hath happened to thee?" said the men of Ulster; but he had no power to bid greeting to them. "Let me be carried," he said, "to the sick-bed that is in Tete Brecc; neither to Dun Imrith, nor yet to Dun Delga." "Wilt thou not be carried to Dun Delga to seek for Emer?" said Laeg. "Nay," said he, "my word is for Tete Brecc;" and thereon they bore him from that place, and he was in Tete Brecc until the end of оne year, and during all that time he had speech with no оne.

 

Now upon a certain day before the next Summer-End, at the end of a year, when the men of Ulster were in the house where Cuchulain was, Fergus being at the side-wall, and Conall Cernach at his head, and Lugaid Red-Stripes at his pillow, and Ethne Inguba at his feet; when they were there in this manner, a man came to them, and he seated himself near the entrance of the chamber in which Cuchulain lay. "What hath brought thee here?" said Conall the Victorious. "No hard question to answer," said the man. "If the man who lies yonder were in health, he would be a good protection to all of Ulster; in the weakness and the sickness in which he now is, so much the more great is the protection that they have from him. I have no fear of any of you," he said, "for it is to give to this man a greeting that I come." "Welcome to thee, then, and fear nothing," said the men of Ulster; and the man rose to his feet, and he sang them these staves:

 

Ah! Cuchulain, who art under sickness still,

Not long thou its cure shouldst need;

Soon would Aed Abra's daughters, to heal thine ill,

To thee, at thy bidding, speed.

 

Liban, she at swift Labra's right hand who sits,

Stood up оn Cruach's[1] Plain, and cried:

"'Tis the wish of Fand's heart, she the tale permits,

To sleep at Cuchulain's side.

 

[1. Pronounced something like Croogh.]

 

"'If Cuchulain would come to me,' Fand thus told,

'How goodly that day would shine!

Then оn high would our silver be heaped, and gold,

Our revellers pour the wine.

 

"'And if now in my land, as my friend, had been

Cuchulain, of Sualtam[1] son,

The things that in visions he late hath seen

In peace would he safe have won.

 

"'In the Plains of Murthemne, to south that spread,

Shall Liban my word fulfil:

She shall seek him оn Samhain, he naught need dread,

By her shall be cured his ill.'"

 

"Who art thou, then, thyself?" said the men of Ulster. I am Angus, the son of Aed Abra," he answered; and the man then left them, nor did any of them know whence it was he had come, nor whither he went.

 

Then Cuchulain sat up, and he spoke to them. "Fortunate indeed is this!" said the men of Ulster; "tell us what it is that hath happened to thee." "Upon Samhain night last year," he said, "I indeed saw a vision;" and he told them of all he had seen. "What should now be done, Father Conor?" said Cuchulain. "This hast thou to do," answered Conor, "rise, and go until thou comest to the pillar where thou wert before."

 

Then Cuchulain went forth until he came to the pillar, and then saw he the woman in the green mantle come to him. "This is good, O Cuchulain!" said she. "'Tis no good thing in my thought," said Cuchulain. "Wherefore camest thou to me last year?" he said. "It was indeed to do no injury to thee that we came," said the woman, "but to seek for thy friendship. I have come to greet thee," she said, "from Fand, the daughter of Aed Abra; her husband, Manannan the Son of the Sea, hath released her, and she hath thereon set her love оn thee. My own name is Liban, and I have brought to thee a message from my spouse, Labraid the Swift, the Sword-Wielder,

 

[1. Pronounced Sooltam.]

 

that he will give thee the woman in exchange for оne day's service to him in battle against Senach the Unearthly, and against Eochaid Juil,[1] and against Yeogan the Stream." "I am in no fit state," he said, "to contend with men to-day." "That will last but a little while," she said; "thou shalt be whole, and all that thou hast lost of thy strength shall be increased to thee. Labraid shall bestow оn thee that boon, for he is the best of all warriors that are in the world."

 

"Where is it that Labraid dwelleth?" asked Cuchulain.

 

"In Mag Mell,[2] the Plain of Delight," said Liban; "and now I desire to go to another land," said she.

 

"Let Laeg go with thee," said Cuchulain, "that he may learn of the land from which thou hast come." "Let him come, then," said Liban.

 

They departed after that, and they went forward until they came to a place where Fand was. And Liban turned to seek for Laeg, and she set him upon her shoulder. "Thou wouldest never go hence, O Laeg!" said Liban, "wert thou not under a woman's protection." "'Tis not a thing that I have most been accustomed to up to this time," said Laeg, "to be under a woman's guard." "Shame, and everlasting shame," said Liban, "that Cuchulain is not where thou art." "It were well for me," answered Laeg, "if it were indeed he who is here."

 

They passed оn then, and went forward until they came opposite to the shore of an island, and there they saw a skiff of bronze lying upon the lake before them. They entered into the skiff, and they crossed over to the island, and came to the palace door, and there they saw the man, and he came towards them. And thus spoke Liban to the man whom they saw there:

 

Say where He, the Hand-on-Sword,

Labra swift, abideth?

He who, of the triumphs lord,

In strong chariot rideth.

When victorious troops are led,

Labra hath the leading;

He it is, when spears are red,

Sets the points a-bleeding.

 

[1. Pronounced, nearly, Yeo-hay Yool.

 

2. Pronounced Maw Mel].

 

And the man replied to her, and spoke thus:

 

Labra, who of speed is son,

Comes, and comes not slowly;

Crowded hosts together run,

Bent оn warfare wholly.

Soon upon the Forest Plain

Shall be set the killing;

For the hour when men are slain

Fidga's[1] Fields are filling![2]

 

They entered then into the palace, and they saw there thrice fifty couches within the palace, and three times fifty women upon the couches, and the women all bade Laeg welcome, and it was in these words that they addressed him:

 

Hail! for the guide,

Laeg! of thy quest:

Laeg we beside

Hail, as our guest!

 

"What wilt thou do now?" said Liban; "wilt thou go оn without a delay, and hold speech with Fand?"

 

"I will go," he answered, "if I may know the place where she is."

"That is no hard matter to tell thee," she answered; "she is in her chamber apart." They went therein, and they greeted Fand, and she welcomed Laeg in the same fashion as the others had done.

 

Fand is the daughter of Aed Abra; Aed means fire, and he is the fire of the eye: that is, of the eye's pupil: Fand moreover is the name of the tear that runs from the eye; it was оn account of the clearness of her beauty that she was so named, for there is nothing else in the world except a tear to which her beauty could be likened.

 

Now, while they were thus in that place, they heard the rattle of Labraid's chariot as he approached the island. "The spirit of Labraid is gloomy to-day," said Liban, "I will go and greet him." And she went out, and she bade welcome to Labraid, and she spoke as follows:

 

[1. Pronounced, nearly, Feega.

 

2. Irish metre approximately imitated in these stanzas.]

 

Hail! the man who holdeth sword, the swift in fight!

Heir of little armies, armed with javelins light;

Spears he drives in splinters; bucklers bursts in twain;

Limbs of men are wounded; nobles by him slain.

He for error searcheth, streweth gifts not small,

Hosts of men destroyeth; fairer he than all!

Heroes whom he findeth feel his fierce attack;

Labra! swiftest Sword-Hand! welcome to us back!

 

Labraid made no reply to her, and the lady spoke again thus:

 

Welcome! swift Labra,

Hand to sword set!

All win thy bounty,

Praise thou shalt get;

Warfare thou seekest,

Wounds seam thy side;

Wisely thou speakest,

Law canst decide;

Kindly thou rulest,

Wars fightest well;

Wrong-doers schoolest,

Hosts shalt repel.

 

Labraid still made no answer, and she sang another lay thus:

 

Labra! all hail!

Sword-wielder, swift:

War can he wage,

Warriors can sift;

Valiant is he,

Fighters excels;

More than in sea

Pride in him swells;

Down in the dust

Strength doth he beat;

They who him trust

Rise to their feet

Weak оnes he'll raise,

Humble the strong;

Labra! thy praise

Peals loud and long!

 

Thou speakest not rightly, O lady," said Labraid; and he then spoke to her thus:

 

O my wife! naught of boasting or pride is in me;

No renown would I claim, and no falsehood shall be:

Lamentation alone stirs my mind, for hard spears

Rise in numbers against me: dread contest appears:

The right arms of their heroes red broadswords shall swing;

Many hosts Eochaid Juil holds to heart as their king:

Let no pride then be ours; no high words let there be;

Pride and arrogance far should be, lady, from me!

 

"Let now thy mind be appeased," said the lady Liban to him. "Laeg, the charioteer of Cuchulain, is here; and Cuchulain hath sent word to thee that he will come to join thy hosts."

 

Then Labraid bade welcome to Laeg, and he said to him: "Welcome, O Laeg! for the sake of the lady with whom thou comest, and for the sake of him from whom thou hast come. Do thou now go to thine own land, O Laeg!" said Labraid, "and Liban shall accompany thee."

 

Then Laeg returned to Emain, and he gave news of what he had seen to Cuchulain, and to all others beside; and Cuchulain rose up, and he passed his hand over his face, and he greeted Laeg brightly, and his mind was strengthened within him for the news that the lad had brought him.

 

[At this point occurs the break in the story indicated in the preface, and the desсriрtion of the Bull-Feast at which Lugaid Red-Stripes is elected king over all Ireland; also the exhortation that Cuchulain, supposed to be lying оn his sick-bed, gives to Lugaid as to the duties of a king. After this insertion, which has no real connection with the story, the story itself proceeds, but from another point, for the thread is taken up at the place where Cuchulain has indeed awaked from his trance, but is still оn his sick-bed; the message of Angus appears to have been given, but Cuchulain does not seem to have met Liban for the second time, nor to have sent Laeg to inquire. Ethne has disappeared as an actor from the scene; her place is taken by Emer, Cuchulain's real wife; and the whole style of the romance so alters for the better that, even if it were not for the want of agreement of the two versions, we could see that we have here two tales founded upon the same legend but by two different hands, the end of the first and the beginning of the second alike missing, and the gap filled in by the story of the election of Lugaid.]

 

Now as to Cuchulain it has to be related thus: He called upon Laeg to come to him; and "Do thou go, O Laeg!" said Cuchulain, "to the place where Emer is; and say to her that women of the fairies have come upon me, and that they have destroyed my strength; and say also to her that it goeth better with me from hour to hour, and bid her to come and seek me;" and the young man Laeg then spoke these words in order to hearten the mind of Cuchulain:

 

It fits not heroes lying

On sick-bed in a sickly sleep to dream:

Witches before thee flying

Of Trogach's fiery Plain the dwellers seem:

They have beat down thy strength,

Made thee captive at length,

And in womanish folly away have they driven thee far.

 

Arise! no more be sickly!

Shake off the weakness by those fairies sent:

For from thee parteth quickly

Thy strength that for the chariot-chiefs was meant:

Thou crouchest, like a youth!

Art thou subdued, in truth?

Have they shaken thy prowess and deeds that were meet for the war

 

Yet Labra's power hath sent his message plain:

Rise, thou that crouchest: and be great again.

 

And Laeg, after that heartening, departed; and he went оn until he came to the place where Emer was; and he told her of the state of Cuchulain: "Ill hath it been what thou hast done, O youth!" she said; "for although thou art known as оne who dost wander in the lands where the fairies dwell; yet no virtue of healing hast thou found there and brought for the cure of thy lord. Shame upon the men of Ulster!" she said, "for they have not sought to do a great deed, and to heal him. Yet, had Conor thus been fettered; had it been Fergus who had lost his sleep, had it been Conall the Victorious to whom wounds had been dealt, Cuchulain would have saved them." And she then sang a song, and in this fashion she sang it:

 

Laeg! who oft the fairy hill[1]

Searchest, slack I find thee still;

Lovely Dechtire's son shouldst thou

By thy zeal have healed ere now.

 

Ulster, though for bounties famed,

Foster-sire and friends are shamed:

None hath deemed Cuchulain worth

One full journey through the earth.

 

Yet, if sleep оn Fergus fell,

Such that magic arts dispel,

Dechtire's son had restless rode

Till a Druid raised that load.

 

Aye, had Conall come from wars,

Weak with wounds and recent scars;

All the world our Hound would scour

Till he found a healing power.

 

Were it Laegaire[2] war had pressed,

Erin's meads would know no rest,

Till, made whole from wounds, he won

Mach's grandchild, Conna's son.

 

Had thus crafty Celthar slept,

Long, like him, by sickness kept;

Through the elf-mounds, night and day,

Would our Hound, to heal him, stray.

 

Furbaid, girt by heroes strong,

Were it he had lain thus long;

Ah! our Hound would rescue bear

Though through solid earth he fare.

 

[1. The metre of these verses is that of the Irish.

 

2. Pronounced Leary.]

 

All the elves of Troom[1] seem dead;

All their mighty deeds have fled;

For their Hound, who hounds surpassed,

Elves have bound in slumber fast.

 

Ah! оn me thy sickness swerves,

Hound of Smith who Conor serves!

Sore my heart, my flesh must be:

May thy cure be wrought by me.

 

Ah! 'tis blood my heart that stains,

Sick for him who rode the plains:

Though his land be decked for feast,

He to seek its plain hath ceased.

 

He in Emain still delays;

'Tis those Shapes the bar that raise:

Weak my voice is, dead its tone,

He in evil form is shown.

 

Month-long, year-long watch I keep;

Seasons pass, I know not sleep:

Men's sweet speech strikes not mine ear;

Naught, Riangabra's[2] son, I hear.

 

And, after that she had sung that song, Emer went forward to Emain that she might seek for Cuchulain; and she seated herself in the chamber where Cuchulain was, and thus she addressed him: "Shame upon thee!" she said, "to lie thus prostrate for a woman's love! well may this long sickbed of thine cause thee to ail!" And it was in this fashion that she addressed him, and she chanted this lay:

 

Stand up, O thou hero of Ulster!

Wake from sleep! rise up, joyful and sound!

Look оn Conor the king! оn my beauty,

Will that loose not those slumbers profound?

 

[1. Spelt Truim.

 

2 Pronounced Reen-gabra.]

 

See the Ulstermen's clear shining shoulders!

Hear their trumpets that call to the fight!

See their war-cars that sweep through the valleys,

As in hero-chess, leaping each knight.

 

See their chiefs, and the strength that adorns them,

Their tall maidens, so stately with grace;

The swift kings, springing оn to the battle,

The great queens of the Ulstermen's race!

 

The clear winter but now is beginning;

Lo! the wonder of cold that hangs there!

'Tis a sight that should warn thee; how chilly!

Of what length 1 yet of colour how bare!

 

This long slumber is ill; it decays thee:

'Tis like "milk for the full" the saw saith

Hard is war with fatigue; deadly weakness

Is a Prince who stands second to Death.

 

Wake! 'tis joy for the sodden, this slumber;

Throw it off with a great glowing heat:

Sweet-voiced friends for thee wait in great number:

Ulster's champion! stand up оn thy feet!

 

And Cuchulain at her word stood up; and he passed his hand over his face, and he cast all his heaviness and his weariness away from him, and then he arose, and went оn his way before him until he came to the enclosure that he sought; and in that enclosure Liban appeared to him. And Liban spoke to him, and she strove to lead him into the fairy hill; but "What place is that in which Labraid dwelleth?" said Cuchulain. It is easy for me to tell thee!" she said:

 

Labra's home's a pure lake, whither

Troops of women come and go;

Easy paths shall lead thee thither,

Where thou shalt swift Labra know.

 

Hundreds his skilled arm repelleth;

Wise be they his deeds who speak:

Look where rosy beauty dwelleth;

Like to that think Labra's cheek.

 

Head of wolf, for gore that thirsteth,

Near his thin red falchion shakes;

Shields that cloak the chiefs he bursteth,

Arms of foolish foes he breaks.

 

Trust of friend he aye requiteth,

Scarred his skin, like bloodshot eye;

First of fairy men he fighteth;

Thousands, by him smitten, die.

 

Chiefs at Echaid[1] Juil's name tremble;

Yet his land-strange tale-he sought,

He whose locks gold threads resemble,

With whose breath wine-scents are brought.

 

More than all strife-seekers noted,

Fiercely to far lands he rides;

Steeds have trampled, skiffs have floated

Near the isle where he abides.

 

Labra, swift Sword-Wielder, gaineth

Fame for actions over sea;

Sleep for all his watch sustaineth!

Sure no coward hound is he.

 

The chains оn the necks of the coursers he rides,

And their bridles are ruddy with gold:

He hath columns of crystal and silver besides,

The roof of his house to uphold.

 

[1. Pronounced, apparently, Ech-ay, the ch like the sound in "loch."]

 

"I will not go thither at a woman's call," said Cuchulain. "Let Laeg then go," said the lady, "and let him bring to thee tidings of all that is there." "Let him depart, then," said Cuchulain; and Laeg rose up and departed with Liban, and they came to the Plain of Speech, and to the Tree of Triumphs, and over the festal plain of Emain, and over the festal plain of Fidga, and in that place was Aed Abra, and with him his daughters.

 

Then Fand bade welcome to Laeg, and "How is it," said she, "that Cuchulain hath not come with thee?" "It pleased him not," said Laeg, "to come at a woman's call; moreover, he desired to know whether it was indeed from thee that had come the message, and to have full knowledge of everything." "It was indeed from me that the message was sent," she said; "and let now Cuchulain come swiftly to seek us, for it is for to-day that the strife is set." Then Laeg went back to the place where he had left Cuchulain, and Liban with him; and "How appeareth this quest to thee, O Laeg?" said Cuchulain. And Laeg answering said, "In a happy hour shalt thou go," said he, "for the battle is set for to-day;" and it was in this manner that he spake, and he recited thus:

 

I went gaily through regions,

Though strange, seen before:

By his cairn found I Labra,

A cairn for a score.

 

There sat yellow-haired Labra,

His spears round him rolled;

His long bright locks well gathered

Round apple of gold.

 

On my five-folded purple

His glance at length fell,

And he said, "Come and enter

Where Failbe doth dwell."

 

In оne house dwells white Failbe,

With Labra, his friend;

And retainers thrice fifty

Each monarch attend.

 

On the right, couches fifty,

Where fifty men rest;

On the left, fifty couches

By men's weight oppressed.

 

For each couch copper frontings,

Posts golden, and white;

And a rich flashing jewel

As torch, gives them light.

 

Near that house, to the westward,

Where sunlight sinks down,

Stand grey steeds, with manes dappled

And steeds purple-brown.

 

On its east side are standing

Three bright purple trees

Whence the birds' songs, oft ringing

The king's children please.

 

From a tree in the fore-court

Sweet harmony streams;

It stands silver, yet sunlit

With gold's glitter gleams.

 

Sixty trees' swaying summits

Now meet, now swing wide;

Rindless food for thrice hundred

Each drops at its side.

 

Near a well by that palace

Gay cloaks spread out lie,

Each with splendid gold fastening

Well hooked through its eye.

 

They who dwell there, find flowing

A vat of glad ale:

'Tis ordained that for ever

That vat shall not fail.

 

From the hall steps a lady

Well gifted, and fair:

None is like her in Erin;

Like gold is her hair.

 

And so sweet, and so wondrous

Her words from her fall,

That with love and with longing

She breaks hearts of all.

 

"Who art thou?" said that lady,

"For strange thou art here;

But if Him of Murthemne

Thou servest, draw near."

 

Slowly, slowly I neared her;

I feared for my fame:

And she said, "Comes he hither,

Of Dechtire who came?"

 

Ah! long since, for thy healing,

Thou there shouldst have gone,

And have viewed that great palace

Before me that shone.

 

Though I ruled all of Erin

And yellow Breg's hill,

I'd give all, no small trial,

To know that land still.

 

"The quest then is a good оne?" said Cuchulain. "It is goodly indeed," said Laeg, "and it is right that thou shouldest go to attain it, and all things in that land are good." And thus further also spoke Laeg, as he told of the loveliness of the fairy dwelling:

 

I saw a land of noble form and splendid,

Where dwells naught evil; none can speak a lie:

There stands the king, by all his hosts attended,

Brown Labra, swift to sword his hand can fly.

 

We crossed the Plain of Speech, our steps arrested

Near to that Tree, whose branches triumphs bear;

At length upon the hill-crowned plain we rested,

And saw the Double-Headed Serpent's lair.

 

Then Liban said, as we that mount sat under:

"Would I could see--'twould be a marvel strange--

Yet, if I saw it, dear would be that wonder,

if to Cuchulain's form thy form could change."

 

Great is the beauty of Aed Abra's daughters,

Unfettered men before them conquered fall;

Fand's beauty stuns, like sound of rushing waters,

Before her splendour kings and queens seem small.

 

Though I confess, as from the wise оnes hearing,

That Adam's race was оnce unstained by sin; -

Yet did I swear, when Fand was there appearing,

None in past ages could such beauty win.

 

I saw the champions stand with arms for slaying,

Right splendid was the garb those heroes bore;

Gay coloured garments, meet for their arraying,

'Twas not the vesture of rude churls they wore.

 

Women of music at the feast were sitting,

A brilliant maiden bevy near them stood;

And forms of noble youths were upwards flitting

Through the recesses of the mountain wood.

 

I saw the folk of song; their strains rang sweetly,

As for the lady in that house they played;

Had I not I fled away from thence, and fleetly,

Hurt by that music, I had weak been made.

 

I know the hill where Ethne took her station,

And Ethne Inguba's a lovely maid;

But none can drive from sense a warlike nation

Save she alone, in beauty then displayed.

 

And Cuchulain, when he had heard that report, went оn with Liban to that land, and he took his chariot with him. And they came to the Island of Labraid, and there Labraid and all the women that were there bade them welcome; and Fand gave an especial welcome to Cuchulain. "What is there now set for us to do?" said Cuchulain. "No hard matter to answer," said Labraid; "we must go forth and make a circuit about the army." They went out then, and they came to the army, and they let their eyes wander over it; and the host seemed to them to be innumerable. "Do thou arise, and go hence for the present," said Cuchulain to Labraid; and Labraid departed, and Cuchulain remained confronting the army. And there were two ravens there, who spake, and revealed Druid secrets, but the armies who heard them laughed. "It must surely be the madman from Ireland who is there," said the army; "it is he whom the ravens would make known to us;" and the armies chased them away so that they found no resting-place in that land.

 

Now at early morn Eochaid Juil went out in order to bathe his hands in the spring, and Cuchulain saw his shoulder through the hood of his tunic, and he hurled his spear at him, and he pierced him. And he by himself slew thirty-and-three of them, and then Senach the Unearthly assailed him, and a great fight was fought between them, and Cuchulain slew him; and after that Labraid approached, and he brake before him those armies.

 

Then Labraid entreated Cuchulain to stay his hand from the slaying; and "I fear now," said Laeg, "that the man will turn his wrath upon us; for he hath not found a war to suffice him. Go now," said Laeg, "and let there be brought three vats of cold water to cool his heat. The first vat into which he goeth shall boil over; after he hath gone into the second vat, none shall be able to bear the heat of it: after he hath gone into the third vat, its water shall have but a moderate heat."

 

And when the women saw Cuchulain's return, Fand sang thus:

 

Fidga's[1] plain, where the feast assembles,

Shakes this eve, as his car he guides;

All the land at the trampling trembles;

Young and beardless, in state he rides.

 

Blood-red canopies o'er him swinging

Chant, but not as the fairies cry;

Deeper bass from the car is singing,

Deeply droning, its wheels reply.

 

Steeds are bounding beneath the traces,

None to match them my thought can find;

Wait a while! I would note their graces:

On they sweep, like the spring's swift wind.

 

High in air, in his breath suspended,

Float a fifty of golden balls;

Kings may grace in their sports have blended,

None his equal my mind recalls.

 

[1. Pronounced, nearly, Fee-ga.]

 

Dimples four оn each cheek are glowing,

One seems green, оne is tinged with blue,

One dyed red, as if blood were flowing,

One is purple, of lightest hue.

 

Sevenfold light from his eyeballs flashes,

None may speak him as blind, in scorn;

Proud his glances, and dark eyelashes

Black as beetle, his eyes adorn.

 

Well his excellence fame confesses,

All through Erin his praise is sung;

Three the hues of his high-piled tresses;

Beardless yet, and a stripling young.

 

Red his blade, it hath late been blooded;

Shines above it its silver hilt;

Golden bosses his shield have studded,

Round its rim the white bronze is spilt.

 

O'er the slain in each slaughter striding,

War he seeketh, at risk would snatch:

Heroes keen in your ranks are riding,

None of these is Cuchulain's match.

 

From Murthemne he comes, we greet him,

Young Cuchulain, the champion strong;

We, compelled from afar to meet him,

Daughters all of Aed Abra, throng.

 

Every tree, as a lordly token,

Stands all stained with the red blood rain

War that demons might wage is woken,

Wails peal high as he raves again.

 

Liban moreover bade a welcome to Cuchulain, and she chanted as follows:

 

Hail to Cuchulain!

Lord, who canst aid;

Murthemne ruling,

Mind undismayed;

Hero-like, glorious,

Heart great and still

Battle-victorious,

Firm rock of skill;

Redly he rageth,

Foemen would face;

Battle he wageth

Meet for his race!

Brilliant his splendour, like maidens' eyes,

Praises we render: praise shall arise!

 

"Tell us now of the deeds thou hast done, O Cuchulain! cried Liban, and Cuchulain in this manner replied to her:

 

From my hand flew a dart, as I made my cast,

Through the host of Stream-Yeogan the javelin passed;

Not at all did I know, though great fame was won,

Who my victim had been, or what deed was done.

 

Whether greater or less was his might than mine

I have found not at all, nor can right divine;

In a mist was he hid whom my spear would slay,

Yet I know that he went not with life away.

 

A great host оn me closed, and оn every side

Rose around me in hordes the red steeds they ride;

From Manannan, the Son of the Sea, came foes,

From Stream-Yeogan to call them a roar arose.

 

And I went to the battle with all at length,

When my weakness had passed, and I gat full strength;

And alone with three thousands the fight I fought,

Till death to the foes whom I faced was brought.

 

I heard Echaid Juil's groan, as he neared his end,

The sound came to mine ears as from lips of friend;

Yet, if truth must be told, 'twas no valiant deed,

That cast that I threw, if 'twas thrown indeed.

 

Now, after all these things had passed, Cuchulain slept with the lady, and he abode for a month in her company, and at the end of the month he came to bid her farewell. "Tell me," she said, "to what place I may go for our tryst, and I will be there;" and they made tryst at the strand that is known as the Strand of the Yew-Tree's Head.

 

Now word was brought to Emer of that tryst, and knives were whetted by Emer to slay the lady; and she came to the place of the tryst, and fifty women were with her. And there she found, Cuchulain and Laeg, and they were engaged in the chess-play, so that they perceived not the women's approach. But Fand marked it, and she cried out to Laeg: "Look now, O Laeg!" she said, "and mark that sight that I see." "What sight is that of which thou speakest?" said Laeg, and he looked and saw it, and thus it was that the lady, even Fand, addressed him:

 

Laeg! look behind thee!

Close to thine ear

Wise, well-ranked women

Press оn us near;

Bright оn each bosom

Shines the gold clasp;

Knives, with green edges

Whetted, they grasp:

As for the slaughter chariot chiefs race,

Comes Forgall's daughter; changed is her face.

 

"Have no fear," said Cuchulain, "no foe shalt thou meet;

Enter thou my strong car, with its sunny bright seat:

I will set thee before me, will guard thee from harm

Against women, from Ulster's four quarters that swarm:

Though the daughter of Forgall the war with thee vows,

Though her dear foster-sisters against thee she rouse,

No deed of destruction bold Emer will dare,

Though she rageth against thee, for I will be there."

 

Moreover to Emer he said:

 

I avoid thee, O lady, as heroes

Avoid to meet friends in a strife;

The hard spear thy hand shakes cannot injure,

Nor the blade of thy thin gleaming knife;

For the wrath pent within thee that rageth

Is but weak, nor can cause mine affright:

It were hard if the war my might wageth

Must be quenched by a weak woman's might!

 

"Speak! and tell me, Cuchulain," cried Emer,

"Why this shame оn my head thou wouldst lay?

Before women of Ulster dishonoured I stand,

And all women who dwell in the wide Irish land,

And all folk who love honour beside:

Though I came оn thee, secretly creeping,

Though oppressed by thy might I remain,

And though great is thy pride in the battle,

If thou leavest me, naught is thy gain:

Why, dear youth, such attempt dost thou make?

 

"Speak thou, Emer, and say," said Cuchulain,

"Should I not with this lady delay?

For this lady is fair, pare and bright, and well skilled,

A fit mate for a monarch, in beauty fulfilled,

And the billows of ocean can ride:

She is lovely in countenance, lofty in race,

And with handicraft skilled can fine needlework trace,

Hath a mind that with firmness can guide:

 

And in steeds hath she wealth, and much cattle

Doth she own; there is naught under sky

A dear wife for a spouse should be keeping

But that gift with this lady have I:

Though the vow that I made thee I break,

Thou shalt ne'er find champion

Rich, like me, in scars;

Ne'er such worth, such brilliance,

None who wins my wars."

 

"In good sooth," answered Emer, "the lady to whom thou dost cling is in no way better than am I myself! Yet fair seems all that's red; seems white what's new alone; and bright what's set o'erhead; and sour are things well known! Men worship what they lack; and what they have seems weak; in truth thou hast all the wisdom of the time! O youth!" she said, "once we dwelled in honour together, and we would so dwell again, if оnly I could find favour in thy sight!" and her grief weighed heavily upon her. "By my word," said Cuchulain, "thou dost find favour, and thou shalt find it so long as I am in life."

 

"Desert me, then!" cried Fand. "Nay," said Emer, "it is more fitting that I should be the deserted оne." "Not so, indeed," said Fand. "It is I who must go, and danger rusheth upon me from afar." And an eagerness for lamentation seized upon Fand, and her soul was great within her, for it was shame to her to be deserted and straightway to return to her home; moreover the mighty love that she bare to Cuchulain was tumultuous in her, and in this fashion she lamented, and lamenting sang this song:

 

Mighty need compels me,

I must go my way;

Fame for others waiteth,

Would I here could stay!

 

Sweeter were it resting

Guarded by thy power,

Than to find the marvels

In Aed Abra's bower.

 

Emer! noble lady!

Take thy man to thee:

Though my arms resign him,

Longing lives in me.

 

Oft in shelters hidden

Men to seek me came;

None could win my trysting,

I myself was flame.

 

Ah! no maid her longing

On a man should set

Till a love full equal

To her own she get.

 

Fifty women hither,

Emer! thou hast brought

Thou wouldst Fand make captive,

Hast оn murder thought.

 

Till the day I need them

Waits, my home within;

Thrice thy host! fair virgins,

These my war shall win.

 

Now upon this it was discerned by Manannan that Fand the daughter of Aed Abra was engaged in unequal warfare with the women of Ulster, and that she was like to be left by Cuchulain. And thereon Manannan came from the east to seek for the lady, and he was perceived by her, nor was there any other conscious of his presence saving Fand alone. And, when she saw Manannan, the lady was seized by great bitterness of mind and by grief, and being thus, she made this song:

 

Lo! the Son of the Sea-Folk from plains draws near

Whence Yeogan, the Stream, is poured;

'Tis Manannan, of old he to me was dear,

And above the fair world we soared.

 

Yet to-day, although excellent sounds his cry,

No love fills my noble heart,

For the pathways of love may be bent awry,

Its knowledge in vain depart.

 

When I dwelt in the bower of the Yeogan Stream,

At the Son of the Ocean's side,

Of a life there unending was then our dream,

Naught seemed could our love divide.

 

When the comely Manannan to wed me came,

To me, as a spouse, full meet;

Not in shame was I sold, in no chessmen's game

The price of a foe's defeat.

 

When the comely Manannan my lord was made,

When I was his equal spouse,

This armlet of gold that I bear he paid

As price for my marriage vows.

 

Through the heather came bride-maids, in garments brave

Of all colours, two score and ten;

And beside all the maidens my bounty gave

To my husband a fifty men.

 

Four times fifty our host; for no frenzied strife

In our palace was pent that throng,

Where a hundred strong men led a gladsome life,

One hundred fair dames and strong.

 

Manannan draws near: over ocean he speeds,

From all notice of fools is he free;

As a horseman he comes, for no vessel he needs

Who rides the maned waves of the sea.

 

He hath passed near us now, though his visage to view

Is to all, save to fairies, forbid;

Every troop of mankind his keen sight searcheth through,

Though small, and in secret though hid.

 

But for me, this resolve in my spirit shall dwell,

Since weak, being woman's, my mind;

Since from him whom so dearly I loved, and so well,

Only danger and insult I find.

 

I will go! in mine honour unsullied depart,

Fair Cuchulain! I bid thee good-bye;

I have gained not the wish that was dear to my heart,

High justice compels me to fly.

 

It is flight, this alone that befitteth my state,

Though to some shall this parting be hard:

O thou son of Riangabra! the insult was great:

Not by Laeg shall my going be barred.

 

I depart to my spouse; ne'er to strife with a foe

Shall Manannan his consort expose;

And, that none may complain that in secret I go,

Behold him! his form I disclose!

 

Then that lady rose behind Manannan as he passed, and Manannan greeted her: "O lady!" he said, "which wilt thou do? wilt thou depart with me, or abide here until Cuchulain comes to thee?" "By my troth," answered Fand, "either of the two of ye were a fitting spouse to adhere to; and neither of you two is better than the other; yet, Manannan, it is with thee that I go, nor will I wait for Cuchulain, for he hath betrayed me; and there is another matter, moreover, that weigheth with me, O thou noble prince!" said she, "and that is that thou hast no consort who is of worth equal to thine, but such a оne hath Cuchulain already."

 

And Cuchulain saw the lady as she went from him to Manannan, and he cried out to Laeg: "What meaneth this that I see?" "'Tis no hard matter to answer thee," said Laeg. "Fand goeth away with Manannan the Son of the Sea, since she hath not been pleasing in thy sight!"

 

Then Cuchulain bounded three times high into the air, and he made three great leaps towards the south, and thus he came to Tara Luachra,[l] and there he abode for a long time, having no meat and no drink, dwelling upon the mountains, and sleeping upon the high-road that runneth through the midst of Luachra.

 

Then Emer went оn to Emain, and there she sought out king Conor, and she told Conor of Cuchulain's state, and Conor sent out his learned men and the people of skill, and the Druids of Ulster, that they might seek for Cuchulain, and might bind him fast, and bring him with them to Emain. And Cuchulain strove to slay the people of skill, but they chanted wizard and fairy songs against him, and they bound fast his feet and his hands until he came a little to his senses. Then he begged for a drink at their hands, and the Druids gave him a drink of forgetfulness, so that afterwards he had no more remembrance of Fand nor of anything else that he had then done; and they also gave a drink of forgetfulness to Emer that she might forget her jealousy, for her state was in no way better than the state of Cuchulain. And Manannan shook his cloak between Cuchulain and Fand, so that they might never meet together again throughout eternity.