"Я - человек. И мое имя - Энакин!"5 читателей тэги

Сиять не так сильно... Может ли он? Может ли, живущий на полную катушку, чувствующий со всей страстью, не признающий полумер, не ослепить ее, не сжечь... не задушить? Энакин чувствует страх от этих мыслей — страх за любимую, опасение причинить ей боль, пусть даже нечаянно...

...Причинить боль. Он это умеет. Он помнит — все еще помнит. Солнечный свет меркнет, превращаясь в красноватые потоки лавы. Кругом только лава и жар. И внутри — жар. Ненависть поднимается к горлу, выплескивается криком «Лгунья!», рука сжимается сама — в ответ на раздражение, ненависть. Прекрати, заткнись, как ты не понимаешь! Заплаканное лицо Падме, ее нежная кожа под рукой. Пусть он не прикасается физически, он все чувствует через Силу, чувствует, как накинутая на шею девушки невидимая петля затягивается, и в замутненном сознании бьется одна мысль: «она должна быть жива... жива... люблю... жива...», и эта мысль, прорвавшаяся через пелену боли, ненависти, желания все сокрушить, ярости, раздирающей на части, не дает затянуть силовую удавку окончательно...

Лава течет вокруг них, от нее больно глазам... раскаленная добела... нет. Что это за морок? Это арена Петранаки. Энакин верхом на рике. Сердце колотится — отголосок боли все еще чувствуется. Падме без лишних слов прыгает. Энакин чувствует ее объятия, на душе становится тепло и спокойно. Потом, все потом, спокойствие не к месту!

— Дальше? Все, что угодно. Моя миссия еще не окончена, я по-прежнему ваш телохранитель, — Энакин ослепительно улыбнулся. — Но сначала надо убраться отсюда. Желательно всем троим, — под третьим, конечно же, подразумевается Оби-Ван.

Туда, где безопасно, туда, где звезды в ночной черноте — в космос, на корабль, в полет — родную стихию. Туда, где можно чувствовать слияние со всем миром. Падме понимает, она разделит этот мир со мной...

- ...я принес мир в мою Империю, мы можем править вместе, нам не нужно больше скрываться! — экстаз от радости, что он может все — буквально все, сливается с ненавистью к лжецам и предателям, с болью от того, что вся его жизнь оказалась фальшивкой, его идеалы — надуманными и чужими, с ощущением силы и могущества...

...Тишина. Только мерный гул двигателей, который давно уже не замечаешь, и такое же мерное дыхание респитатора. Стены комнаты для медитаций. Что из этого кошмар, а что — настоящее? Все казалось таким реальным. Оно и было реальным. Вейдер не знает, что правда, а что ложь. Его... существование — это тоже в какой-то степени ложь. Его существование — почти мертвое тело, мертвая душа, мертвая маска, которую знает вся галактика, все это ложь, но одновременно и правда, потому что нельзя убежать, нельзя вернуться в тот морок. В белой стене комнаты смутно отражается его усталый взгляд, и жжет от этого взгляда не слабее, чем тогда на Мустафаре. Отражение едва видно, и оно искажено сферической поверхностью, от этого кажется еще более ненастоящим, чем только что пережитое — или вспомнившееся?

— Падме? Ты здесь? — зовет Вейдер. Он знает, что она рядом, чувствует ее, и рад, что никто не слышит этих слов, произнесенных шепотом, почти одними губами. Эти слова — и это время — только для нее.

***

— Энакин? — он глухо повторяет имя. — Энакин давно мертв, Падме. Он умер там, в огне. Я убил его.

Слова падают в пустоту. Это правда — ситх убил джедая, лорд Вейдер убил генерала Скайуокера, влез в его шкуру, сделал своей. Но Энакин... нет. Не Энакин. Вейдер рад, что Падме здесь. Он почти не может улыбаться — пересохшие губы, респиратор, остающийся, даже когда снят шлем. Чуть дернул уголком губ — вот и все выражение чувств, но Падме поймет. Она умная. Она всегда его понимала.

Пара медленных вдохов, респиратор привычно шипит. Вейдер смотрит на призрак жены, оставшейся такой молодой и красивой. Ей бы жить и жить, но увы. Тот, кто в этом виноват, мертв. Чувство горечи и вины, возникшее внутри подсказывает — нет, не мертв. Просто молчит. Просто ждет своего часа. Ждать он умел, тут и говорить нечего... Когда-то он ждал шанса улететь к звездам, потом ждал возможности полюбить, потом — когда исполнятся его не мечты — планы. Вся жизнь — ожидание.

— Я тоже по тебе скучал, — Вейдер не пытается больше улыбнуться — слишком неудобно, но знает, что Падме видит в его глазах отголоски той солнечности, что была раньше у Энакина. Его прошлое говорит через его настоящее с помощью Силы, как иронично. Словно он и правда мертвец.

— Ты просишь прощения, Падме? Ты святая. Это тебе надо было быть джедаем, а не мне, — непривычная идея. Непривычно все — этой фразой он признал прошлое, которое отвергал еще несколько минут назад. Но у его жены намного больше качеств, подходящих для настоящего джедая, это факт. А он сам... Мечущийся в поисках приключений, опаленный своей же силой — и все еще неуязвимый. Почти. Пусть все думают, что действительно неуязвим. Пусть остальным будет страшно. И у него — вот такого — просят прощения? Невероятно!

— Принять мою сторону? Принять Империю? Падме, ты ли это?

Он ни на чьей стороне на самом деле. Ни на стороне Палпатина и Империи, ни тем более на стороне Альянса — вот еще, подрывают государственный строй только. Вейдер мысленно фыркает. Он только сам за себя. Может жить почти мертвецом с мертвой памятью в обществе мертвой женщины — пусть так и будет. Мертвый мир — его сторона. Тогда верно, Падме на его стороне. Эти слова он произносит вслух — почти одними губами, неслышно, но знает, что она поймет, что он сказал. И она его любит? Его — такого — любит? Все еще — любит?

Жжение где-то внутри усиливается, становится смутно знакомым — так бывало, когда хотелось плакать. Но его глаза сухи и ситх все так же сморит в стену на свое искаженное отражение. Проводит рукой по лицу, словно отгоняя морок, и только тогда отвечает:

— Знала бы ты, как я люблю тебя, Падме...

...Костры догорали. Душный воздух Эндора лез в ноздри, хотелось чихать и голова, казалось, сейчас заболит от всего этого — шума, выпивки и прочего мельтешения. Хотелось забиться куда подальше. Или куда-нибудь на холод. Пусть даже на Хот — сейчас Люк готов был и на это. Лишь бы не видеть все эти радостные лица. Победа Альянса, но ему было горько. По сердцу словно фелинкс когтями прошелся — внутри жгло и было больно. Слишком сумбурно, слишком суматошно. Слишком много новостей. Обрести и потерять в один день. Для всех костры были праздничные, для него же — только один, погребальный.

Руки еще помнили тяжесть, от которой ныло все тело — и это не считая молний! — когда Люк пытался тащить отца хоть куда-то, где было безопасно. Казалось, на руках остался даже запах — металла и пыли. Или крови, хотя крови точно не было, это все воображение.

Люк не выдержал, ушел от празднующей толпы в ночь. Там не было прохладнее, и все так же доносился шум и музыка, но это была хоть какая-то иллюзия одиночества. Прислонившись лбом к дереву, Люк закрыл глаза и тяжело выдохнул. Жуткое напряжение, остатки разрядов молний Палпатина, до сих пор колющие тело, и головная боль, мучительно отдающаяся где-то в горле — до сих пор, оказывается, — постепенно растекалось, уступая место усталой тяжести.

Свежий ветер погладил волосы. Свежий до холодного. Разве на Эндоре бывает такой холодный ветер? Стало немного легче и спокойнее. Люк открыл глаза, и невольная улыбка тронула губы — неподалеку стоял Оби-Ван Кеноби, прозрачный, как и полагается призраку. Рядом с ним возник мастер Йода. Люк удивился — что случилось, что за призрачное сборище? Но не успел он толком додумать эту мысль, как рядом возникла третья фигура, и Люк непроизвольно вздрогнул. От последней фигуры веяло уютным и родным. Отец? Совсем еще мальчишка в джедайской одежде — таким Люк отца никогда не видел. Он знал, что его отец был джедаем... до того, как... нервно сглотнув, не в силах подумать «стал ситхом», Люк улыбнулся отцу — «все хорошо, спасибо, что ты пришел, я рад тебе». Головная боль стала стихать, будто свежий ветер излечил ее. А может быть, просто Люку стало спокойнее. Вот они все — джедаи, смерти нет — есть великая Сила, и все будет хорошо. Будет ли? Все только начиналось...

Проходит какое-то время, ты понимаешь, что меняешься. Что то - прошлое - жжется. Глоток кафа. Вкуса напитка совсем не чувствуешь. Это неправильно. Когда думаешь, сколько ты на самом деле можешь, то сам себе не веришь. Ну, считают Избранным, и что? (пожимает плечами) Толку от этого ноль. Другим может и есть, а себе... Ну а что вы хотели от "неправильного джедая"? Баланс, да. Есть Свет и есть Тьма. Есть ситхи и джедаи. Милосердие и жестокость. Ну и все такое. И всем этим вроде как можно управлять, восстанавливать... Нет, скажу я вам. Баланс надо тормошить, иначе это хаттова стагнация, вот это что. Кто-то должен побеждать. Кто-то должен дать пощечину миру. Чтоб встряхнулись и захотели совершенствоваться. Вот это я понимаю. А не гребаное равновесие, тишину и покой.

Что я скажу людям? Миру? Самому себе? Что-нибудь скажу точно:) Но прежнего "нет проблем" с улыбкой от меня уже не услышат.

А с этой стороны все выжжено,

Осталась одна зола,

Истлели письма и рукописи,

Руны на бересте...

А с этой стороны холодное небо

И воткнутая игла,

И божья коровка на зеркале

Между этим миром и тем.

Пока мы живы

Пока мы живы, можно всё исправить,

Всё осознать, раскаяться, простить.

Врагам не мстить, любимым не лукавить,

Друзей, что оттолкнули, возвратить.

Пока мы живы, можно оглянуться,

Увидеть путь, с которого сошли.

От страшных снов очнувшись, оттолкнуться

От пропасти, к которой подошли.

Пока мы живы... Многие ль сумели

Остановить любимых, что ушли?

Мы их простить при жизни не успели,

И попросить прощенья не смогли...

Когда они уходят в тишину,

Туда, откуда точно нет возврата,

Порой хватает нескольких минут

Понять – о, Боже, как мы виноваты!

И фото – чёрно-белое кино.

Усталые глаза – знакомым взглядом.

Они уже простили нас давно

За то, что слишком редко были рядом,

За не звонки, не встречи, не тепло.

Не лица перед нами, просто тени...

А сколько было сказано "не то",

И не о том, и фразами не теми.

Тугая боль, – вины последний штрих, –

Скребёт, изводит холодом по коже.

За всё, что мы не сделали для них,

Они прощают. Мы себя – не можем..

© Эдуард Асадов

Он — жив. Несмотря на то, что погасло пламя костра, остановилось сердце... В памяти отдавался собственный голос — непривычно тихий, его последняя просьба к сыну. И свет, резанувший по глазам, привыкшим к красноватому полумраку. Нечем дышать. Некуда вдохнуть. Но он — жив. По-настоящему жив. «Сила освободит меня», так говорится? А может быть, «нет смерти — есть великая Сила»? Это не имело значения. Время, расстояния, слова... прошлое, будущее... все было здесь и сейчас. Он был всеми и все были им, и только бьющийся пульс: «Я жив, я существую». Кто — я? Энакин Скайуокер? Дарт Вейдер? Кто он из них? Он опустил взгляд на свои руки. Выглядят как живые. Обе. Молодые руки. И черной перчатки, так привычной, нет. Все-таки Энакин. По крайней мере для тех, кто сможет его увидеть. Он выдохнул — ирония Силы, он так отвык от всего этого...Но ничто не имело значения в бесконечной... тишине? Тишины-то как раз и не было. Был треск костра, гудение мечей, волны Силы. Как легко Сила отзывалась на его призыв! Любое чувство, самое незначительное, могло вызвать волну. Любая эмоция была брошенным в воду камнем.

То, что когда-то казалось лишь искрами, было всепожирающим пламенем. То, что отзывалось там — плавило его суть здесь, растворяло в себе, и только бьющийся пульс: «Я жив». Нет времени, нет пространства, нет ничего, кроме памяти о том, как жить, памяти о диком желании вдохнуть, о пламени, и это держало, не дало раствориться в Силе тогда, не дало и позже. Тогда — увидеть понимающую улыбку сына — одинокого среди людей и праздника. Позже — память о том миге. Но на самом деле не было ни тогда, ни позже, все было едино.

***

Разнять. Вразумить. Напоить Силой. Ну и дать по башке заодно — обоим. Оба хороши. Словно воздух вышибли из легких — резкий толчок Силы, и все смешалось в вихре — время, пространство, изрытая ранами земля, пещера позади, словно сама Сила застонала, разрывая ткань, отвергая его, выкидывая прочь, бросая на землю. И слабое видение — закат, плоский камень и опадающая опустевшая одежда... Он не успел.

Энакин встал, отряхнул одежду. Тяжело. Очень тяжело. Непривычно. Больно. Ноги дрожали, и он сел на землю, только в отчаянии ударив кулаком казалось, воздух, но боль обожгла руку. Вокруг никого не было. Кровь на руках. Почему? Он вытер ладони об одежду. Нет, это не кровь... не так много, как казалось. Красная, как кровь, земля. Но почему?

Вдох. Выдох. Медленно. Холодный воздух обжигал легкие. Пахло пылью и морем — соль. И немного металлом — битва только что закончилась. А он остался один на необитаемой планете.

— Сможешь, — возражает Вейдер. На самом деле он знает, что еще немного — и Люк сломается, что у него действительно нет сил. И когда это произойдет — можно только догадываться, что сделает Палпатин.

«Ты слышал легенду о Дарте Плэгасе Мудром?» — вкрадчивый, обманчиво ласковый голос его учителя звучит в воспоминаниях, словно тот стоит рядом. Легенды... он тогда был мальчишкой, повелся на ложное сочувствие, тайные знания и мудреные слова. Вот и Люк совершил ту же ошибку. Вейдер чувствовал через Силу все, что испытывал Люк — да это было и так ясно.

Потерять сына, когда только-только обрел его — недопустимо. Вейдер убил бы его собственными руками, лишь бы его сын не достался Палпатину, но вместо этого столько времени наблюдал за происходящим, изображая верного служаку. Впрочем, он врет себе — никогда бы он не смог поднять руку на собственного сына. Потрепать в бою — сколько угодно. Но не убить.

— Ты должен. Ты же мой сын, — говорит Вейдер. У них обоих нет иного выхода, разве что... нет. Бой — тоже не выход.

Это так. Вейдер видит, что Люку даже смотреть на него тяжело, и понимает почему — половине империи его лицо, то есть маска, закрывающая его лицо все это время, снилось в кошмарах, а другая половина посылала мысленные проклятия. Сам же он... Снова поддался эгоистичным чувствам, обрадовался, что обрел сына, и вот. Получай, называется, что хотел. Слепая волна ярости прокатилась внутри, опалив огнем, но не найдя выхода, разбилась и погасла. Ярость — не то, что необходимо сейчас. Нужно другое — помочь Люку обрести себя, пробудить его волю, чтобы у него хватило сил сражаться, напомнить ему — о нем же.

— Расскажи мне о своих друзьях. Вспоминай их.

***

Вейдер ничего не говорит, внимательно смотрит на Люка, осторожно прощупывая его сознание – не телепатический зондаж, как бывало с пленными, а всего лишь считывание образов в Силе, просто чуть глубокое, чем обычно. Перед глазами мелькают лица, разные, почти не задерживаясь, сплошной пеленой. Но некоторые – чуть дольше. Вот человек и вуки. У человека наглый вид, как у профессионального наемника. Вуки... просто вуки. Для него они все одинаковы. Девушка. А вот это интересно... От Люка полыхнуло теплом, словно их с ней что-то связывало.

- Ты прав и не прав одновременно, - холодно отвечает Вейдер, и слова падают камнем на дно бездны. – Твоя сестра. Она жива.

Пусть лучше боится. Пусть злится. Что угодно, чтобы он не сломался. Но все-таки Люк сумел задеть его за живое. Да, он мертв, увы. Энакин Скайуокер давно считается мертвым, а Вейдер – чувствует себя таким. В нем давно уже нет ненависти, только тупая злость, желание скинуть эту удавку в лице Императора. Других чувств он уже и не помнит. Да и физически он все время на грани смерти. Он, такой неуязвимый, как кажется, слишком уязвим. В силу своих телепатических способностей чувствующий слишком остро, перекрыл чувства, чтобы выжить. Быть мертвым, чтобы жить.

- Я покажу тебе.

Вейдер подходит к лежащему на койке Люку, кладет руки ему на виски. Осторожно. Совсем осторожно, чтобы нечаянно не повредить и не сломать окончательно. Пара медленных вдохов и выдохов. Вейдер телепатически нащупывает разум Люка. Смотрит – уже более четкие образы, чем пару минут назад. Полет на крестокрыле. Улыбки друзей. Девушка... его сестра... Лея. Чувство предвкушения, надежда – словно свежий ветер в лицо. Ситх вспоминает свое прошлое – лицо девушки, искаженное плачем, но все равно красивой. Огонь. Темное небо, пронзенное тысячами искр. Лава. Боль. Ненависть. Боль. Дикая, мучительная, вытесняющая все мысли. И желание жить – даже тогда. Даже охваченный огнем. Безнадежно, но упрямо – вперед и вперед. Камешки осыпаются под металлической рукой. По чуть-чуть, толкать вперед свое тело. Жить. Ненавидеть, но жить.

Вейдер убирает руки, разрывая контакт.

- Видишь, ты прав, сын. Я умирал. Но жив. И ты будешь жить.

Уже почти ночь. Все дела закончены, его ученики давно спят. Люк думает, что тоже пора бы спать — завтра тяжелый день, наполненный тренировками и уроками. Чему-то он учит молодежь, чему-то — и они его. Например, тому, как азартно, со страстью браться за новое дело. Что значит, когда горят глаза, когда в душе огонь. Когда-то он и сам был таким... Когда тот огонь стал гаснуть? Люк не помнит. Как-то... незаметно, как будто так и надо, он превратился из восторженного юноши в мудрого степенного учителя. Вот только стал ли он по-настоящему таким мудрым, как хотел? И этого ли он хотел? Когда ты на той стороне — стороне ученика — все воспринимается совсем иначе. Все такое яркое, новое, притягательное, и вот прямо сейчас бы сорваться с места — и в полет. И что осталось? Пыль и пепел. Он только сейчас осознал, насколько другим стал, а вот его ученики... они напоминают о прошлом. И Бен тоже. Бен особенно — и потому что племянник, и потому что очень уж горяч и порывист. Он понимает мальчишку, но никак не может достучаться до него. Люк горько улыбается. Ему самому не везло с учителями... нет, не так, не сказать, чтоб совсем не везло... только теперь он оценил ценность обучения и сожалел, что его собственное оказалось таким, каким оказалось — слишком коротким и сумбурным, а кто виноват? Он сам. Но если бы не сорвался тогда спасти друзей, что бы было? Об этом не хотелось думать. Сейчас проделки мастера Йоды казались такими смешными, а ведь тогда он всерьез обиделся! Но что же делать? Он не умеет шутить так, как Йода, да и не стоит пытаться — потому что он Люк Скайуокер, а не Йода. И не старик Бен — он всегда так называл Оби-Вана, даже когда узнал его настоящее имя. Просто по привычке, потому что в этом есть что-то — юный ученик и старый учитель. Может быть.

Вот и сегодня они с Беном опять повздорили — из-за ничего, по сути. Видимо, просто юношеское «я сам» и ничего больше, вот только... Люк почувствовал в Силе не просто возмущение и эмоции племянника, а что-то незнакомое — темное, холодное. От Бена плеснуло чернотой — той чернотой, какую принимает застывшая кровь, с оттенками багрового. Всего несколько секунд. Бен ушел, думая, что доказал свою правоту, а Люк застыл на месте, узнав это чувство — так отдается в Силе Темная сторона. Потерять его? Нет, ни за что!

И теперь Люк в своей комнате перебирает вещи, чтобы занять чем-то руки и ум. Простая, аскетичная обстановка — кровать, стол, стул, сундук. На столе кружка и недочитанная книга. Люк переставляет кружку, проводит пальцами по странице, складывает книгу, убирает в сундук. Нужна помощь, но чья? Сила подскажет.

Люк садится на полу, собираясь медитировать. Медленно выдыхает. Вдох. Выдох. Сила везде, вокруг. Она чувствуется как тонкие серебристые нити, опутавшие все. На его руках. На кружке. На сундуке. На стенах. Вдох. Выдох. Спящие ученики — спокойствие от одних, смятение от других. Плеснуло черно-багровым от Бена — даже во сне тому нет покоя. Но вокруг тишина, серебристые нити становятся единым полотном — чуть подрагивающим и мерцающим, невесомым. Весь мир, кажется, может уместиться на ладони и одновременно такой огромный. Словно легкое дуновение ветра откуда-то. Теплый, ласковый ветер, зовущий к себе и проходящий сквозь тело. Здесь Сила, здесь ответ. Вдох. Выдох. Обстановка вокруг меняется. Теперь это палуба корабля. Но пелена исчезает — Люк снова у себя в комнате, но не один. Он удивленно смотрит на юношу — его лицо кажется смутно знакомым, будто очень давно видел на старой голозаписи, но кто это, Люк не знает. Не может вспомнить, но понимает, что вспомнит потом.