Ad Dracones9 читателей тэги

Предыдущая глава

Леле

Путь до крепости ишпана Зомбора был неблизкий, и ехать приходилось ещё медленнее из-за раненых, которые стонали на каждом ухабе. Глядя на них, сам я держался стойко, хоть спина немилосердно болела от тряски.

Созерцая окрестные поля, я постепенно погрузился в размышления. Пусть мне и прежде было нечем заняться, кроме как предаваться раздумьям, мне казалось, что лишь сейчас с моего разума сдёрнули пелену, будто её сдуло бодрящим ветром, напоённым запахами согретых солнцем трав.

На ночь мы остановились в одной из деревень по дороге. Вместо того, чтобы поместить меня с другими ранеными, мне выделили отдельную комнату в большом доме старосты. Тогда я в первый раз услышал, как Эгир походя бросил на вопрос хозяина:

— Это мой сын.

читать дальшеТут-то я впервые задумался над тем, что мне и впрямь не стоит называться настоящим именем — не совершив ничего плохого, я теперь оказался на положении беглого преступника.

В дороге мы с Эгиром почти не разговаривали — он ехал верхом, я же на повозке, да и во время остановок находилось столько дел, что он успевал лишь мельком осведомиться о моём самочувствии. К тому же, видимо, сказывалась привычка к одинокому заточению — мне неловко было заводить разговор, когда рядом есть сторонние уши.

По прибытии Зомбор великодушно поселил меня в самых роскошных покоях своего замка. За мной ухаживала, подавая пищу и поднося воду для умывания, столь скромная и молчаливая девушка — она не поднимала глаз и не возвышала голоса, даже чтобы поприветствовать меня — что я принял бы её за простую служанку, если бы не богатые одежды и драгоценные подвески на косе и налобной ленте.

Ближе к вечеру меня навестил Эгир — по счастью, на этот раз он не торопился. Он принёс с собой ножницы, предложив:

— Господин, не желаете подстричься?

По правде, я настолько свыкся со своими седыми космами, что перестал их замечать — но остальным, надо думать, из-за них было не по себе. И всё же я ответил:

— Не стоит.

Тогда Эгир принялся расчёсывать мои волосы, приговаривая, что лучше бы всё-таки их остричь — сплошной колтун, так что и не помыть толком, и не заплести, но я терпеливо хранил молчание, хоть его неумелые мужские руки подчас так сильно дёргали, что выдирали волосы целыми клоками.

— Дядька Эгир, а слыхал ли ты о моей матушке? — наконец задал я вопрос, который крутился у меня в голове с момента освобождения. Хоть умом я понимал, что едва ли узнаю от него что-либо утешительное, в глубине души всё же теплилась надежда, что Коппань лгал мне и матушке удалось бежать из его крепости — быть может, именно благодаря ей меня и вызволили?

Однако старый воин лишь горестно покачал головой:

— Увы, последнее, что мне доводилось слышать о госпоже Илдико — что она с тоски по мужу наложила на себя руки.

Я склонил голову, чувствуя, как сдавило грудь, и с трудом произнёс:

— Неправда это. Её убил Коппань.

— Я так и знал, что это его рук дело, — горестно кивнул Эгир. — Сказать по правде, я думал, что и вас этот душегуб сжил со свету, как и госпожу, да только признаться в подобном злодеянии не отважился — вот и распустил слухи о том, что наследник ишпана Дёзё повредился умом. Уже тогда, когда мелек Онд распорядился распустить дружину ишпана Дёзё, я считал, что это добром не кончится — кто же заступится за вдову и сироту, у которых никого не осталось на свете?

— Я тоже говорил, что это несправедливо, что вас всех вот так выставили за порог, — отозвался я. — И говорил матушке, что нельзя спускать это с рук…

— Да что госпожа могла поделать против мелека, — махнул рукой Эгир, на время прервав своё занятие. — И никто не мог — а что до дружинников вашего отца, то уж за них беспокоиться не стоит, все быстро нашли себе новых господ — большинство неподалёку, близ Балатона, кто-то, слышал, вернулся под руку Онда, а иные устроились в самом Гране, при дворе кенде — один я забрался в такую глушь… А всё потому, что, когда ишпан Зомбор позвал меня к себе по старой дружбе, я подумал, что его владения не так уж далеко от замка Ших — авось и сгожусь на что-нибудь, да вот только не больно и сгодился…

— Не говори так, — принялся увещевать его я. — Кабы не ты, я бы, чего доброго, угорел там — и уж никак не удостоился бы такой заботы. Но уж коли об этом зашла речь, то почему на замок Коппаня напали? — прежде у меня теплилась тщеславная мысль, что всё это было затеяно ради меня, но, судя по словам Эгира, ни он, ни ишпан Зомбор не ожидали увидеть меня живым.

— Тому немало причин, — вздохнул он. — Много чего можно сказать об ишпане Коппане, вот только добрых слов наберётся всего ничего. Вы же видели, как много людей участвовало в штурме замка — достаточно сказать, что у каждого из них на Коппаня имелся зуб. Слишком долго он оставался безнаказанным, потому как поодиночке люди не решались бросить ему вызов, пока наконец ишпан Зомбор не повёл их за собой после того, как Коппань нанёс обиду его родной сестре.

При этих словах я сообразил:

— Выходит, та девушка, что была здесь перед тобой — сестра ишпана?

— Да-да, она самая, молодая госпожа Пирошка [1], — помрачнел Эгир. — С тех пор она почти не покидала женские покои, ела какие-то крохи, да и те через силу, и ни с кем не заговаривала — потому, когда она предложила самолично прислуживать вам, ишпан не только не возражал, но даже обрадовался, ведь это было первым её пожеланием с тех самых пор.

На этом Эгир закончил расчёсывать мне волосы и собрался было уходить, бросив напоследок:

— Отдыхайте, господин Леле.

— Постой! — остановил его я. — Можешь раздобыть мне посох — или хоть какую-то палку, которая подойдёт на роль костыля?

— К чему вам это? — растерялся Эгир. — Вам сейчас не стоит вставать — сначала как следует наберитесь сил, а покамест вам будут хорошенько прислуживать, так что беспокоиться не о чем.

— Я уже достаточно наотдыхался, сидя в темнице, — едва у меня вырвались эти слова, как я понял, что высказался чересчур резко и, улыбнувшись, попросил: — Я так давно не ходил своими ногами — хочется хотя бы выглянуть в окно.

— Разумеется, я разыщу подходящий посох, — заверил меня Эгир, — не позднее завтрашнего дня.

При этом он бросил мимолётный взгляд на дверь, из-за которой доносились звуки начинающейся пирушки — и я сообразил, что, задерживая Эгира, который наверняка не спустит с меня глаз, пока я не вернусь в постель, я лишу его возможности сесть за стол с товарищами, так что вынужден был согласиться.

Эгир был прав: я действительно порядком вымотался, ведь годами все мои усилия сводились к тому, чтобы доковылять от одного конца камеры до другого, однако сон никак не шёл ко мне. По правде, я попросту боялся, что, заснув, вновь очнусь в своём узилище — без света, без памяти, без надежды.

События последних дней настолько напоминали сон, что разум отказывался поверить в реальность происходящего — и в то же время не желал отпускать эту грёзу.

Я сидел, уставив взгляд в еле освещённый сальной свечой сумрак, и вполголоса повторял то, что слышал от Эгира — войди кто-нибудь ко мне сейчас, он решил бы, что я и впрямь помешался. Однако это помогало мне внести ясность в сумбурную картину, выходившую довольно безрадостной. Кто-то другой подивился бы, зачем я вообще это делаю — ломаю голову над тем, в чём для меня нет никакого проку, ведь тут, как говорится, куда ни кинь, всюду клин. Я не мог отомстить Коппаню, которого, впрочем, проучили и без моего участия; не мог обвинить его, не мог явиться к дяде Онду и потребовать справедливости. По правде говоря, в нынешнем положении я вообще ничего не мог без посторонней помощи — а прибегать к ней значило ещё сильнее затягивать этот без того запутанный узел.

И всё же одно я знал точно, даже в тот момент, когда всё, на что я ни бросал взгляд, оборачивалось тупиком: что я не опущу рук, пока в них достанет силы хотя бы сжать перо, и не примирюсь с жалкой долей, пока обладаю хотя бы свободой, сколь бы малым ни казалось это достояние.

Моё бодрствование было вознаграждено: свеча давно догорела, оставив меня во тьме, когда в комнату начали проникать сероватые лучи рассвета. Глядя на то, как разгорается свет нового дня, я лелеял радостную мысль, что могу в любой момент выглянуть в окно — стоит лишь пожелать.


***

Приставленный ко мне лекарь по имени Бенце [2] почти ничем не мог мне помочь, в чём и признался после первого же осмотра.

– Спина молодого господина – это не ветвь, чтобы распрямить которую, достаточно подпорки, – сказал он. – Раз вам не по силам даже разогнуть её, то тут уж ничего не поделаешь, сколько ни бейся.

– Я смогу ездить верхом? – тут же спросил я.

Вместо ответа он, не старый ещё человек с прямой на зависть спиной, не то что у меня, лишь покачал головой и, помолчав, добавил:

– Я бы вообще посоветовал воздержаться от дальних путешествий, как пешком, так и на повозке – тряска не пойдёт на пользу костям молодого господина: они и так не на месте, а если сдвинутся ещё сильнее, то он может слечь и больше не подняться.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы сполна осознать смысл его слов, а Бенце тем временем продолжил:

– Для облегчения болей в спине я дам травы, но молодому господину лучше не налегать на них: в противном случае они будут действовать всё слабее, и вскоре в них не останется никакой силы.

– Благодарю, я не стану злоупотреблять ими, – отозвался я.

– Кроме того, я бы посоветовал молодому господину получше питаться и пить красное вино, ведь силы господина подорваны годами вынужденного бездействия.

– За этим дело не станет, – пообещал я. – Потчуют меня здесь на славу, и на отсутствие аппетита я не жалуюсь.

Лекарь поднялся с места, явно собираясь уходить, когда я остановил его:

– Вы кажетесь мне человеком сведущим. Позвольте спросить, где вы добывали знания – ведь, как мне говорили, вы не покидали пределов нашей прекрасной родины?

– Молодой господин вправе назвать меня невежественным, – ничуть не смутившись, отозвался Бенце, – ведь я и вправду получил все свои знания, не покидая страны, в то время как подлинную учёность, как сказывают, можно обрести лишь за её пределами. Я с малых лет осиротел и был принят на воспитание в монастырь, где меня обучили и грамоте, и врачеванию.

– Так вот почему у вас латинское имя! – догадался я.

– Господин весьма сведущ, – подтвердил лекарь.

– Выходит, вас воспитывали христиане?

– Я сам принадлежу к их числу, хоть в этих местах мало кто принимает это с радостью, – просто ответил Бенце.

– Мой учитель, который наставлял меня в детстве, был родом из Бизанца, – поведал я. – Хоть он мало говорил об этом, он тоже был христианином – теперь я сожалею о том, что мало расспрашивал о его вере, когда это было возможно, а потому охотно побеседовал бы с вами.

– Тогда буду рад составить господину компанию, – пообещал Бенце перед уходом, хотя неясно было, говорит ли он это от чистого сердца или из простой любезности.


***

Вскоре после визита лекаря Эгир принёс мне обещанный костыль, и, пусть от недостатка сна силы в теле ощущалось ещё менее обычного, я тотчас ухватился за него, поднявшись на ноги. Боль в пояснице не давала разогнуться, так что я был безмерно благодарен за долгожданную опору, вцепившись в которую, всё же смог сделать несколько шагов, пусть и кряхтя при этом, будто столетний дед.

Подойдя к окну, я так долго разглядывал снующих по двору людей, медленно плывущие в небе облака и далёкую кромку гор, что Эгир предостерёг меня:

— Лекарь сказал, что на первых порах вам не стоит вставать надолго.

Спину и впрямь ломило, но мне стоило немалых усилий оторваться от окна и вернуться в постель, откуда был виден лишь небольшой клочок неба. Устроившись в кровати, я продолжил расспрашивать Эгира об его житье-бытье, и он поведал, что супруга его по-прежнему в добром здравии, равно как и дети — трое сыновей и две дочери. Двух его сыновей я хорошо знал — старший, Арпад, был моим ровесником, так что мы часто играли с ним в детстве, средний же, Дюси [3], всё старался к нам примазаться, а вот младшего я не помнил — видимо, тогда тот был совсем ещё мал.

В тот же день Эгир помог мне вымыться, чтобы я мог наконец-то избавиться от тюремной грязи, а также обрядиться в новую одежду, то и дело причитая:

— До чего ж вы тощий! Одни кости торчат!

Я и сам понимал, что представляю собой неблаговидное зрелище: сзади спина выпирает горбом, спереди — рёбра торчат над провалом, где должны бы быть крепкие мускулы, кожа — такая бледная и тонкая, что того и гляди прорвётся под напором острых костей. Поневоле вспомнились резавшие слух слова Коппаня: урод, горбун, мерзкое отродье. Свесив голову, я молча признавал его правоту: кому какое дело, что за дух заперт в этом неказистом теле — повстречайся я с подобным калекой прежде, сам отвёл бы глаза, не желая оскорблять взор.

Глядя на гладь воды, отражающую моё изборождённое ранними морщинами лицо, я раздумывал над тем, что, быть может, мне и впрямь следовало бы затаиться в тёмном углу, прячась от людей, дабы не ловить полные жалости и неприязни взгляды. Но разве это не значит по доброй воле обречь себя на новое заточение? Нет уж, я не мог на это пойти — лучше жалость, чем затворничество, жалкие потуги лучше новой тюрьмы.


Цинеге

Мы выехали из Варода затемно, не дожидаясь неверного рассвета. На небе ещё сияли звёзды, хоть на востоке край неба уже начал светлеть. Акош кутался в свой подбитый мехом плащ, ворча, что в такую погоду всем добрым людям подобает сидеть дома и только мы, слуги короля, вынуждены мотаться невесть где в диких лесах. Элек знай поддакивал ему, в утешение приговаривая, что, судя по ясному небу, снега не будет.

В сумерках разверстые зевы могил среди заснеженного леса выглядели довольно жутко даже для таких бывалых людей, как мы. Осмотрев выкопанные крестьянами ямы, Акош пожелал пройти на поле сражения.

— Да эти дурни там всё истоптали вдоль и поперёк, не найти там ничего, — бросил Элек, однако отвёл нас туда, благо эта прогалина среди леса была совсем недалеко.

Заметив знакомый круг на снегу, я поддел носком сапога слой снега и сообщил:

— Здесь было костровище.

— Вон там ещё одно, — подсказал Элек, сделав несколько шагов в сторону.

Присев на корточки, Акош признал:

— Сидели они тут и впрямь долго. А где были шатры?

— Один здесь и ещё два поодаль, — указал Элек. — Их крестьяне тоже закопали.

— Зачем? — искренне удивился я. — Неужто они тут такие богачи, что добрые шкуры им в хозяйстве не надобны?

— Так им староста велел, — развёл руками хозяин крепости. — Мол, всего этого коснулось зло, эти вещи беду накличут — потому они не оставили себе ни шатров, ни оружия, не говоря уж о прочем.

— Любопытный человек их староста, — буркнул я. Озирая эту ровную прогалину, я представлял себе, как месяц назад здесь кипела ожесточённая битва, в которой пролилось немало крови.

— У тебя глаза получше, — велел мне Акош, — сходи-ка вон за те камни да посмотри, что там.

Направившись туда, я услышал, как он за спиной объясняет Элеку:

— Будь я на месте нападавших, поставил бы лучников туда.

Они продолжали беседовать, расхаживая по площадке взад-вперёд, я же принялся искать стрелы — насколько я понял, Акош хотел попытаться определить по ним, откуда родом те, что напали на Коппаня. К моему разочарованию, поиски не увенчались успехом: похоже, эти крестьяне, далеко не столь тупорылые, коими пытается выставить их ишпан Элек, прибрали всё и тут. Несколько раз моё внимание привлекало что-то похожее на стрелу, но всякий раз я обнаруживал под снегом обычную ветку.

После третьей подобной попытки, вытаскивая прут из-под куста, я потревожил какой-то лежащий там предмет — и скорее любопытства ради чем в надежде обнаружить что-то более интересное, чем продолговатый булыжник, запустил туда руку. Однако едва мои пальцы коснулись острого края лезвия, как я понял, что мне наконец улыбнулась удача.

— Эге-гей! — закричал я, сжимая рукоять охотничьего ножа.

— Ты что голосишь, неужто колчан нашёл? — отозвался снизу Акош.

— Не колчан, но кое-что немногим хуже! — спустившись, я показал ему нож.

Однако мой старший спутник не спешил радоваться:

— Как знать, кто его обронил, — скептически бросил он. — И сколько времени он тут валяется.

— Да ты приглядись поближе! — не унимался я.

— При таком свете толком не рассмотришь, — оборвал меня Акош. — Потом погляжу.

Я поспешно сунул нож в суму, осознав скрытое значение слов спутника: «Ты тут разливаешься при постороннем, которому, быть может, и показывать этот нож не стоило!»

Нахмурившись, я вернулся на то же место, с новой силой принявшись его обыскивать, но ничего нового мне обнаружить не удалось.

Тем временем наконец рассвело, и Акош рассудил:

— Пожалуй, пора нам наведаться в деревню.

Там мы решили разделиться: Акош сказал, что отправится к старосте, я же пошёл прямиком в кузницу: здешняя корчма в это время года закрыта, а потому лучше места, где под благовидным предлогом можно разжиться сплетнями и слухами, чем кузня, не придумаешь. Подходящий повод у меня тоже имелся: одну подкову моего коня пора было заменить, а заодно я попросил по случаю перековать и остальные.

Кузнец оказался весьма словоохотливым человеком, но мне никак не удавалось навести его на нужный лад: складывалось впечатление, будто он слыхом не слыхивал ни о каком сражении в лесу, во что мне с трудом верилось. На прямой вопрос, появляются ли здесь такие же, как мы, охотники, он как ни в чём не бывало ответил:

— С осени никого не было. Этот край зимой совсем глухой, мало кто сюда добирается.

Мне подумалось, что неспроста столь охочий до разговоров человек будто лишался памяти, стоило мне намекнуть на происшествия этой зимы — мол, а что тут может случиться: вот свинью по соседству забили, да ещё соху отдали в починку месяц назад, а до сих пор не заплатили. Разумеется, я мог уличить его во лжи, пригрозив карой королевского суда, но покуда мы с Акошем уговорились не прибегать к этому средству, дабы не поднимать лишнего шума.

Признав поражение, я вышел во двор, чтобы подышать воздухом после душной кузни. Там возились дети кузнеца — в противоположность отцу, чисто вымытые и нарядные, так что смотреть на них было одно удовольствие. Дети постарше делали снеговика, а младшие лепили пирожки из снега, причём мальчик на глазах у заворожённой сестрёнки осторожно приминал их деревянной ложкой так, что выходили аккуратные кругляшки с узором.

— Братец, — окликнул я ребёнка, — занятная у тебя ложка. Дашь взглянуть?

Тот, гордый тем, что знатный гость обратил внимание на него, а не на старших братьев, тут же подбежал, протягивая ложку.

— Какая красивая резьба, — похвалил я, глядя на непривычный орнамент. — Это тебе батюшка вырезал или братец?

— Братец, — гордо поведал тот.

— А твой братец, он, знать, много где бывает? — спросил я, поглаживая ложку.

— Он весь свет объездил, — принялся хвастаться мальчик. — И много-много сказок знает!

— И как же зовут твоего братца? — спросил я. — Я бы тоже его сказки послушал!

— Не знаю я, как его зовут, — смутился ребёнок. — Он недавно уехал с другим братцем… — и, нахмурив бровки, потянулся за ложкой.

— А как тебе вот такая штука? — с этими словами я вытащил из таршоя резную солонку из кости, где помимо солнца и звёзд бежали вверх резвые олени. — Чай получше будет твоей ложки? Будем меняться?

— Будем! — тут же просиял мальчик и, сграбастав солонку, спохватился, поклонившись: — Благодарю господина, — после чего тут же побежал к братьям — хвастаться новой диковиной.

Вернувшись к кузнецу, я немного посидел молча под размеренные удары его молота, делая вид, что скучаю, после чего бросил:

— Славные у вас детки.

— Да уж не жалуемся, — бросил он. — Здоровые растут — только одного мальчонку позапрошлой осенью духи прибрали, а так ничего, дышится тут легко, хоть ненастье долго длится…

— А тот ваш парень, старший, на заработки, что ли, подался? — словно между прочим бросил я.

— На какие такие заработки — сыновья ещё малы, да и дело в деревне им всегда найдётся, нет нужды по чужим дворам отираться, — нахмурился кузнец.

— Значит, говорили о соседском, — согласился я. — Который недавно на заработки ушёл.

— Да не уходил никто, насколько знаю. — Кузнец даже прервал работу, удивлённо воззрившись на меня. — И кто в такое время пойдёт — это лучше весной, или летом, или на крайний случай ранней осенью, в пору сбора урожая, а зимой кому работники нужны?

— Ну, может, в город, — не сдавался я, поглядывая на маленькое окошко.

— Не знаю, кто это вам наболтал, — неодобрительно бросил кузнец, — но это пустое, не уходил никто отсюда на заработки — да даже на охоту давненько никто не ходил.

— Значит, я что-то напутал, — покорно признал я.

Дожидаясь, пока кузнец закончит работу, я ещё немного побродил по деревне, заговаривая с встречными крестьянами и в особенности с девушками — я не мог не отметить, что здесь, в отдалённой части страны, женщины и миловиднее, и простодушнее, чем в столице.

Мне охотно указывали дорогу туда, куда я якобы хотел пройти, вступая в беседу о переменчивой горной погоде, о том, какая нынче охота и рыбалка, об урожае этого года, но стоило завести беседу о недавних гостях деревни или мимохожих путниках, как у всех находились неотложные дела, а пространные ответы сменялись кратким: нет, не было никого, ни о чём таком не слыхали.

По правде, ничего иного я и не ожидал — это было бы чересчур большой удачей после всех тех находок, которые мне посчастливилось сделать сегодня.


Примечания:

Вода точит камень – венг. Lassú víz partot mos (Лошшу виз портот мош) – в букв. пер. с венг. «Тихая вода подмывает берег».

[1] Пирошка – венг. Piroska, в пер. означает «красная».

[2] Бенце – венг. Bence – сокращённое от Benedek – венгерский вариант имени Винсент.

[3] Арпад – венг. Árpád – имя происходит от слова «зерно (ячменное)», оно принадлежало легендарному предводителю венгров, который завоевал Венгрию.

Дюси – венг. Gyuszi, сокр. от имени Дюла (Gyula) – имя, происходящее от звания «воевода», также венгерский вариант имени «Юлий».

Следующая глава

Предыдущая глава

Кемисэ

Прижимаясь грудью к спине Ирчи, а подбородком — к плечу, я вспоминаю, как давным-давно впервые заснул рядом с ним под одной дохой, спасаясь от ледяной ночной стужи. Уже тогда помимо стыда за собственную беспомощность меня мучило невольное любопытство: каково это — соприкасаться с этим обжигающим теплом обнажённой кожей, утопая в нём, будто в потоках лавы? Разумеется, тогда я об этом и мечтать не смел — мне стоило немалого труда даже просто заговорить с Ирчи, мог ли я подумать, что когда-то смогу получить над ним полную власть, слившись воедино — пусть и совсем ненадолго? От этой мысли мне почему-то становится легко и весело, будто голову кружит какое-то необычайно хмельное, но не дурманящее вино, и, не в силах сдержаться, я тихо окликаю:

— Ирчи.

— М-м, — сонно отзывается он, слегка разворачивая ко мне голову, так что я вижу его профиль и упавшую на лоб растрёпанную прядь.

читать дальше— Ты знаешь столько историй и делишься ими, не скупясь — а будешь ли ты рассказывать обо мне?

Я чувствую, как слегка напрягаются его плечи, и куда более ясный голос отвечает:

— По правде, не знаю, можно ли — я как-то не задумывался об этом. Из Верека с Анте вон слова не вытянешь, даже когда это бы весьма пригодилось.

— А если представить, что можно?

— Так значит, всё же нельзя, — вздыхает он. — А если было бы можно… — Он разворачивается полностью, обхватывая меня, и его ладонь ползёт по моей спине, порождая щекотные волны тепла. — Скажу, что как-то раз нашёл в горах алебастровую статуэтку — беленькую, гладенькую, да такую прекрасную, что я сразу вознамерился отвезти её кенде — ведь где же такой ещё место, как не в королевских покоях? Но по пути не смог удержаться — то и дело гладил её, пусть и понимал, что моим мужицким рукам её касаться не подобает; а она возьми да оживи от моих прикосновений, и давай просить, чтобы не отдавал я её кенде, а вернул в горы — но назад путь был далёкий, так что я отвёз её в родимые Татры, а уж по дороге она вволю меня отблагодарила, да так, что я ни на миг не пожалел о потерянном вознаграждении.

— А потом что же? — спрашиваю я, еле сдерживая смех.

— А что потом — как водится, меня по всему свету мотает, так что и в Татры волею судьбы нет-нет да занесёт — остаётся надеяться, что моя статуэтка будет мне рада.

— Ужасно пошлая у тебя вышла сказка, — выношу я вердикт, легонько шлёпая его по плечу. — Надеюсь, что она никогда не достигнет посторонних ушей.

— Ну вот, как я и говорил, сплошные запреты, — ворчит Ирчи, нарочито надувшись, так что уже я принимаюсь тормошить его, пока, приподнявшись, не нависаю над ним.

— А что насчёт того, что статуэтка твоя вся в трещинах? — спрашиваю я, пытаясь сохранять насмешливый тон, но чувствую, что в голосе появляется предательская дрожь. — Да так, что чуть не разваливается?

— Уж я этого не допущу, — отзывается Ирчи так, что даже в темноте я чувствую его улыбку. — Буду холить её и лелеять, пылинки с неё сдувать. А если никому, кроме меня, она не будет нужна — так заберу себе. — С силой притянув меня к себе, так, что жар захлёстывает с головой, он тут же отпускает меня:

— Давай спать. А если тебе так уж не понравилась та сказка, расскажу тебе другую.

Чувствуя, как в теле постепенно стихают обжигающие волны, я слушаю в темноте этот подобный лучам солнца голос, и мне кажется, что так и начинался мир: в холодной пустоте и тьме зазвучали слова, которых ещё никто не слышал и не понимал, однако он пробудил к жизни то, что может слышать.

— Давным-давно повстречалась на дороге соха с мечом… Соха в прежнем доме дала слабину, а потому, хоть хозяин её и не выбрасывал, ушла сама, чтобы найти такой дом, где сможет послужить на славу; ну а там, где был выкован меч, он никому не пришёлся по руке, так что решил он отправиться туда, где живут славные воины — там-то ему наверняка встретится достойный владелец. Долго ли, коротко ли, сошлись они на одной дороге, и, раз уж им было по пути, решили дальше идти вместе.

Да вот только, в то время как меч был молчалив и вынослив, соха нет-нет да попрекнёт его: мол, и толку от тебя никакого, и нос ты уж очень задираешь, и людям не служишь — лишь кровь льёшь. Терпел меч, ни слова не говоря сохе в ответ, ведь она порой землю вспашет, и хворост сгребёт да огонь высечет, а он знай себе полёживал в ножнах.

Но однажды повстречались наши путники на дороге с лихими людьми, которые решили соху украсть да сломать, а то и в костре сжечь; что ей было делать — проста она была да груба, только и оставалось ей, что примириться со своей долей. Но меч как выскочит из ножен — и давай негодяев охаживать, да так, что ни один живым не ушёл.

Тут бы впору сохе похвалить его, но она, неблагодарная, знай только бранится: «Такой ты сякой, говорила я, что ты злое создание — вон сколько крови пролил почём зря! Ведь как знать, может, и не причинили бы они мне вреда — ведь я добрая соха, присмотрелись бы ко мне как следует и решили бы, что лучше землю пахать, чем по дорогам разбойничать — а ты их всех погубил! Да и не позарились бы они на меня, старую да неказистую — по всему видать, ты их приманил, за тебя-то вон сколько денег выручить можно!

И вновь смолчал меч, бредёт себе позади, будто и впрямь вину чувствует, а сохе и это не по душе: «Что ты там едва плетёшься — тащи тебя за собой! Пошто мне такой спутник, уж лучше повстречала бы кого-то более резвого да работящего себе под стать!»

Долго ли, коротко ли странствовали они, уж зима настала, и вот как-то зашли они в дремучий лес, где не ко времени потревожили медведя. Рассвирепел босоногий, как встанет на задние лапы да заревёт! У сохи от страха душа ухнула в пятки, но меч и тут не растерялся: оттолкнул соху и прогнал медведя.

Что бы вы думали — соха и тут недовольна! Принялась сетовать, что не дал ей меч расправиться с медведем, а то было бы и мясо, и шкура, да ещё толкнул так, что она чуть не развалилась — мол, только мешается, сразу видать, что грубиян!

Снова смолчал меч, пошли они дальше, и тут на пути у них разлилась горная река. Что делать, как перебраться? Решила соха, что сможет по верёвочному мосту перейти, да вот незадача — старый был мост, лопнули верёвки, рухнула она в реку с высоты, так и унесло бы её водой, разбило бы о камни, если бы не меч: храбро прыгнул он в воду и поймал её, воткнувшись в дно, так что смогла соха кое-как выбраться наружу — вот только меч-то от этого совсем покорёжился.

Как увидела это соха, мигом подхватила его и бегом к кузнецу, а сама так и плачет-заливается: возьми, мол, кузнец, моё железо, но только верни ему прежний вид. Кузнец без лишних слов взялся за работу, долго трудился не покладая рук — не один день и не два, но стал меч таким же ровным, блестящим и звонким, как прежде, а уж остёр — солнечный луч надвое разрежет! Что до сохи, и над ней постарался кузнец: стала она как новая.

Поблагодарили друзья кузнеца и решили впредь не расставаться — вместе странствовать, покуда не найдут такого человека, которому по руке равно и меч, и орало придутся, да так, сказывают, по свету до сих пор и бродят…

Закончилась сказка — повисла тонкая, как паутинка, тишина.

— Спишь, Кесе? — тихо окликает меня Ирчи, и мне кажется, что его голос шуршит, будто крылья ночного мотылька.

Я не отзываюсь, делая вид, что в самом деле сплю; правда в том, что от этой истории повеяло такой бескрайней добротой, что мне не хотелось возвышать голос, чтобы сказать, что в ней всё не так.

Впрочем, Ирчи, как мне кажется, вполне доволен и тем, что ему удалось наконец убаюкать меня своими побасенками — он осторожно укладывается рядом, накрывая меня поплотнее, и, по привычке обхватив рукой поверх одеяла, замирает.

Когда его дыхание превращается в ровное сопение, я наконец открываю глаза. Мне всегда нравилось вглядываться в темноту: лишённый света мир становится будто хрустальным, обретает глубину и тонкость очертаний, коей никогда не достигнуть при дневном свете. Я тянусь к руке Ирчи, но останавливаюсь, не решаясь коснуться его пальцев, и осторожно шепчу начало собственной сказки:

— …Когда-то жила под горой серая ящерица, никогда не ведавшая, что творится снаружи, довольствуясь теснотой, холодом и скудной пищей. Стены пещеры, где она жила, то и дело осыпались, так что несколько раз ей едва удалось избежать смерти, однако она как ни в чём не бывало продолжала ползать по тем же проходам, не зная, что бывает на свете другая жизнь. Но вот как-то однажды гора содрогнулась, и стены пещеры в одночасье обвалились, так что пришлось ящерице спасаться бегством, а когда она наконец осмелилась остановиться и оглянуться, то поняла, что путь назад отрезан: её пещера наглухо завалена, а сама она очутилась под открытым небом, но, поскольку стояла глухая ночь, поначалу она не заметила разницы.

Ящерице ничего не оставалось, кроме как карабкаться на гору в поисках другой пещеры. Постепенно рассвело, мир озарился яркими красками и сиянием росы, и ящерица поневоле замедлила бег, принявшись оглядываться по сторонам. Начало припекать солнце, и она впервые поняла, насколько озябшим с самого рождения было её тело.

Внезапно перед ней открылась бескрайняя даль — она достигла вершины горы. Растерянно оглядываясь, она по-прежнему не видела вокруг ничего, похожего на пещеру, хоть сама уже неясно помнила, зачем ей туда нужно. Наконец её взгляд упал на растущий на вершине цветок — совершенно несвойственный этим местам, он неведомо как вырос на самой каменистой вершине, угнездившись в скальной расщелине, и доверчиво тянул свои лепестки к солнцу, словно вопрошая, как это его занесло так далеко от собратьев.

Поднявшись на задние лапки, ящерица вдохнула его сладкий аромат и долго не могла оторваться от нежных лепестков. Несмотря на притягательный запах и мясистый стебель, у неё ни на миг не возникло мысли полакомиться цветком — напротив, она, мигом позабыв и укромную пещеру, и всю свою прошлую жизнь, решила остаться на вершине, чтобы греться на солнышке, любоваться красотой цветка и защищать его от любых опасностей — будь то букашки, мыши, птицы или даже кто пострашнее.

Ясное дело, силы ящерицы ничтожны, а срок жизни цветка мимолётен, так что одному небу известно, был ли толк от этой клятвы — но тем вечером, когда садилось солнце, маленькой ящерице казалось, будто открывшийся перед ней мир наделил её великой силой, а цветок — бессмертием…

Я умолкаю, на сей раз честно собираясь уснуть, но тут над ухом раздаётся сонный голос Ирчи:

— Эта история мне нравится куда больше, чем та, что ты рассказывал в прошлый раз.

— Ничего ты не понимаешь, — с усмешкой отвечаю я. — То было родовое предание, а это — просто глупые выдумки под стать твоим.

— Я всегда считал, что добрая выдумка куда лучше худой правды, — столь же сонно отвечает он. — Я могу рассказать тебе что-нибудь ещё…

— Нет уж, хватит, — обрываю его я, ведь понимаю, что его-то, в отличие от меня, немилосердно клонит в сон. — Дай мне отдохнуть в тишине и покое.

— Как скажете, господин Нерацу, — с зевком соглашается он, и вскоре его дыхание вновь становится размеренным и мягким. И я дорожу этими мгновениями как никакими другими.

Следующая глава

Предыдущая глава

Левенте

Распорядившись, чтобы при посещениях узника всегда присутствовал кто-то из надёжной стражи, я позаботился также и о том, чтобы о ходе допросов докладывали непосредственно мне. Мелек Онд ни разу не выказал желания повидать его — как, впрочем, и никто иной, за исключением корхи. То, о чём говорил с ним Кешё, казалось бы, свидетельствовало об искренности корхи — вот только наверняка, догадываясь о том, что каждое его слово будет передано мне, он вполне мог разыграть неведение, делая вид, что сам не знает, чему верить. В свою очередь, узник был так скуп на признания, что из его слов я почерпнул лишь одно обстоятельство, которое заинтересовало меня не на шутку. Позвав Кушида — своего личного помощника — я велел ему вызвать ко мне мелека Онда.

читать дальшеЯвляясь по внезапному вызову, мелек наверняка насторожился, но ничем этого не выказал. Отвесив почтительный поклон, он сразу начал:

— То, что светлейший кенде пожелал меня видеть, весьма кстати — ваш слуга как раз хотел поговорить о расширении южной дороги — если обеспечить её безопасность, это принесёт большую пользу торговле… — С этими словами он принялся разворачивать принесённый с собой свиток, и я не стал ему препятствовать — выслушав его предложение основать несколько новых застав с целью надзора за торговым трактом, я признал, что идея и впрямь хороша, так что, безусловно, следует выделить на начало строительства деньги из казны, которые в дальнейшем будут возмещены взимаемыми с купцов податями.

После этого Онд собрался было удалиться, но я остановил его вопросом:

— Помнится, ваш племянник, ишпан Коппань, приезжал в Гран около месяца назад. Могу ли я узнать у мелека о цели этого визита?

Казалось, на прежде невозмутимое лицо мелека набежала туча:

— Разумеется, во власти кенде спрашивать у его слуги всё, что угодно, но причина была самая банальная — он просил денег.

— На что же они ему потребовались? — спросил я, не поднимая глаз от поднесённого мелеком свитка.

— Он сказал, что хочет что-то перестроить в своём замке, — еле заметно поморщился Онд. — Впрочем, такие просьбы давно вошли у него в привычку, как это свойственно родственникам.

— А может, деньги ему понадобились на возведение нового замка? — Поднимая на него глаза, я добавил: — Разве ваш племянник не упоминал о том, что его замок был разрушен соседями?

Казалось, мелек был искренне потрясён этим известием:

— Что?! Ваше Величество уверены? Племянник действительно упоминал, что у него возникли некоторые проблемы с соседями. Вашему Величеству ведомо, что мой племянник немного заносчив и несдержан, однако мне хотелось бы, чтобы он наконец сам научился улаживать подобные затруднения, не вмешивая в это меня… но я и подумать не мог, что всё могло зайти так далеко. Тут не может быть никакой ошибки?

Я смотрел на него — и не мог понять, является ли его изумление подлинным или же плодом искусной игры, вот только мне в самом деле с трудом верилось, что Коппань мог не поставить дядю в известность о столь серьёзном происшествии. Впрочем, моё предположение основывалось лишь на словах загадочного пленника; похоже, узнать правду я мог лишь от самого Коппаня, когда тот наконец соизволит явиться ко двору…


Элек

Заслышав о новоприбывших, я тотчас поспешил к посланцам короля, пусть весть о подобных гостях наполнила душу дурным предчувствием.

Первым я заметил того, что помоложе, с буйными смоляными кудрями. Разоблачившись от верхней одежды, он остался в кафтане из яркой узорчатой парчи и красных сафьяновых сапогах – сразу видать весёлого молодого дворянина. Когда же я увидел второго, то терзавшая меня тревога немного отпустила при взгляде на знакомое лицо:

– Акош, вот уж не думал, что встречу тебя в этой глуши!

– Что и говори, давненько не виделись, – ухмыльнулся мой знакомец – крепко сбитый смуглый мужчина с проседью в косах, еле виднеющихся между меховой шапкой и высоким воротом. – Пожалуй, с тех пор, как вместе на ромеев ходили… Рад, что при случае удалось к тебе завернуть.

– И я рад, – поспешил заверить его я. – Вот только время сейчас… – оборвав себя, я повернулся ко второму: – А это, надо думать, твой сын?

Я сразу понял, что ошибся в этом предположении, по насмешливому взгляду прищуренных чёрных глаз, который он бросил в мою сторону, и Акош тут же подтвердил это:

– Какое там, мой едва на лошадь сел. Это – Цинеге, Хромого Боньхи сын, он вместе со мной служит у корхи.

– И какое же дело привело сюда господ служащих королевского суда? – тут же спохватился я, вспомнив о высоком статусе своих гостей.

Вместо ответа Акош, уставив на меня цепкий взгляд, спросил:

– А почему ты сказал, что мы явились не ко времени?

Я на мгновение задумался, в какие обстоятельства стоит посвящать королевских посланцев, если они прибыли по совсем другому делу, но потом рассудил, что мне всё равно придётся уведомить кенде о гибели одного из его ишпанов, а потому, может, и хорошо, что я сумею рассказать это, не ломая голову над тем, как бы поскладнее изложить это на письме.

– Недалеко, у соседнего селения, случилась сеча, а местное дурачьё мало того, что знать не знает, кто это был, так ещё рассказали об этом почти месяц спустя, закопав тела.

– Почти месяц назад? – переспросил Акош, перекинувшись быстрым взглядом со своим молодым спутником.

– Прямо-таки сеча? – недоверчиво спросил тот. – Тут со времён нашествия кунов, пожалуй, и драки-то толковой не было…

– Шестнадцать убитых, – мрачно ответил я. – Столько павших не во всякой битве бывает. Я только что вернулся оттуда, тела скоро должны доставить в крепость – по правде, не знаю, что с ними делать дальше, так что, может, и хорошо, что вы, господа, приехали именно сегодня. Всё бы ещё ничего, если бы одним из убитых не был ишпан Коппань – а остальные, скорее всего, его люди.

На сей раз изумление на лицах моих гостей было подлинным, младший даже переспросил:

– Точно Коппань? Можешь за это поручиться?

– Насколько это возможно для тела, пролежавшего в земле столько времени, – угрюмо добавил я. – Ишпан Коппань не раз бывал здесь проездом – последний раз месяца три назад, так что я хорошо знаю его в лицо.

Я полагал, что гостей заинтересуют подробности сражения, но вместо этого Акош спросил:

– Куда он ехал?

Вопрос был столь неожиданным, что я переспросил:

– Когда?

– В последний раз, когда здесь был.

– К себе, вестимо, – растерянно ответил я, – в Эрдей, из столицы – за пару седмиц до этого ехал туда, я думал, что он там задержится, но, видимо, быстро обернулся… – Тут я хотел спросить, почему Акоша вдруг так заинтересовали дела Коппаня, но он тотчас озадачил меня новым вопросом:

– И зачем же он ездил в Гран?

– К дяде своему, надо думать – впрочем, не поручусь, он тогда мрачный был, будто туча, от силы на пару слов расщедрился… – поморщившись, я припомнил: – У него ж крепость разрушили соседи, считай, без дома остался, так что немудрено, что он был такой смурной – я-то думал, он в Гране задержится, будет плакаться дяде на причинённую обиду, а он назад метнулся, да так торопился, будто за ним по пятам эрдёг гонится, только и завернул, чтобы лошади передохнули – и дальше…

– И что же, в этот раз, выходит, он тоже ехал к Вароду со своими людьми, – рассудил Акош, – но не добрался?

– Да то-то и оно… – я не на шутку задумался, ведь я и сам не знал, как это объяснить, – …что Коппань, по словам людей из ближней деревни, в этом самом лесу, где голову сложил, просидел с дюжину дней, будто кого-то поджидал. Само собой, он нашёл бы у меня и приют, и помощь, но отчего-то не посчитал нужным дать о себе знать…

– А крестьяне? – нетерпеливо спросил младший, Цинеге. – Почему они не сообщили в крепость? Столько вооружённых людей на чужой земле – неужто они совсем страха не ведают?

Я задумчиво пожевал губами, припоминая всё, что услышал от старосты, и наконец ограничился кратким:

– Говорю же, дурачьё.

– А не может быть, чтобы они… – задумчиво начал Акош.

– Шестнадцать славных воинов? – парировал я. – Прежде эти селяне только и знали, что бросаться врассыпную по лесам да горам, стоит им завидеть врага.

Мои слова погрузили гостей в глубокую задумчивость. Наконец, не выдержав, я первым нарушил эту странную напряжённую тишину, кое-как придав голосу бодрость, которой на самом деле не ощущал:

– А вас-то каким ветром сюда занесло? Вот только не говорите, что собрались в Эрдей – вам туда сейчас не добраться…

– Сказывают, тут дичи в любое время хватает, – весело бросил Цинеге. – Отчего бы не поохотиться зимой?

– Так-то оно так, – удивлённо отозвался я, – тогда вам не помешают опытные провожатые, а то тут вон какие дела творятся…

– Да не затем мы здесь, – понизив голос, ответил Акош. – Вот скажи-ка, друг, помимо Коппаня с его людьми, проходил ли кто-нибудь через Подкову месяц назад?

– Уж будь уверен, я всех перетряс, пытаясь вызнать, кто это учинил, – ответил я, начиная думать, что моим гостям об этом происшествии известно куда больше моего. – Все твердят одно и то же: не было здесь никого… – тут в памяти поневоле всплыли слова Дару: «олень – попутный ветер в рогах». – Одним словом, чертовщина какая-то, – подытожил я.

– Если б чертовщина… – вздохнул Акош и, придвинувшись на лавке поближе, поведал: – Скажу тебе без утайки, как старому другу – странные дела нынче творятся в столице. Как ни повернётся, всяко полетят головы, и уж лучше бы повинные.

Сказать, что эти речи растревожили меня до глубины души, значило вовсе ничего не сказать – по мне, так сама по себе смерть племянника мелека предвещала недоброе, но в словах моего давнего знакомца таился намёк на куда более дурные вести.

– Потому-то мы и явились сюда на охоту, но иного рода. Мудрый наш господин, корха Кешё, послал нас с поручением – но, положа руку на сердце, подобных вестей мы не ожидали.

Его слова повергли меня в то двойственное состояние, какое бывает, когда слышишь далёкий стук копыт несметного неприятельского войска. Казалось бы, тень грозовой тучи нависла над твоей головой, чтобы поразить молнией и тебя, и твоих людей, и в то же время на тебя нисходит чувство облегчения – вот-вот грядёт битва, больше не надо мучиться ожиданием и терзаниями.

– Разумеется, господа посланники королевского судьи, – отозвался я плохо слушающимся языком. – Все мои люди и я сам в вашем распоряжении…

– Это лишнее, – всё так же тихо заверил меня Акош. – Для нас будет довольно крова – ведь мы прибыли сюда как гости, чтобы вволю поохотиться в горах.

Тут же сообразив, куда он клонит, я поспешил заверить его:

– Ни единое слово не покинет этого зала. – При этом мне едва удалось скрыть облегчение: ведь если посланцы короля покуда не желают заявить о своих полномочиях, значит, и возмездие откладывается – хотя бы на время. – Друзья всегда найдут здесь хороший приём, а мои люди при необходимости проведут по горам – прошу не пренебрегать их услугами, ведь нынче там небезопасно.

– Я был бы рад, если бы ты сам выбрался на охоту вместе с нами, – непринуждённо бросил Акош, будто не было этого разговора, нависшего над моей головой, словно тяжёлый меч. – Пусть мы прибыли сюда и не по этому делу, но постараемся разобраться. Ты говорил, что тела должны привезти сюда? Мы хотели бы взглянуть на них, когда они прибудут.

– Хорошо. Тогда позвольте мне оказать вам подобающий приём, – предложил я. – Отдохните и подкрепитесь с дороги, а там я дам вам знать, когда тела привезут…


***

Долго ждать не пришлось – мы едва успели закончить нашу небогатую трапезу, когда один из моих воинов, нагнувшись ко мне, вполголоса поведал о том, что подводы прибыли. Я тотчас уведомил об этом гостей, и мы все вместе отправились во внутренний двор, а оттуда, взяв по смолистому факелу, двинулись в холодный сарай, где на расстеленной рогоже разложили в ряд тела.

Сам я остался у входа, не питая никакого желания рассматривать не первой свежести трупы после обильной трапезы; похоже, мои чувства разделял и Цинеге, который также старался держаться близ входа, пока Акош не подозвал его к себе.

– Глянь-ка, ничего не находишь необычным?

Вглядевшись в лицо мёртвого воина, рядом с которым остановился старший товарищ, Цинеге признал:

– Безусловно, это Коппань.

– И кто, по-твоему, мог бы лишить его жизни? – пытливо спросил Акош.

– Да кто угодно, хоть бы мы с вами, – бросил Цинеге, жестом обведя всех присутствующих.

– А этого? – кивнул королевский посланник в сторону лежавшего неподалёку воина.

Склонившись над телом, его младший товарищ так долго в него вглядывался, что с факела успела капнуть не одна капля смолы.

– Кто-то, очень лихо орудующий мечом, – наконец бросил он товарищу, который тем временем успел осмотреть остальных. – Первый раз вижу подобные раны, что на живых, что на мёртвых.

– То ты, – с усмешкой отозвался тот. – Подобных и мне видеть не доводилось – а это о чём-то да говорит. По всему видно, что тот, кто зарубил его, бился не на жизнь, а насмерть. А вот этот, глянь-ка, с простреленным горлом.

– Ну, этому-то удивляться не приходится, – отозвался Цинеге.

– Да, я бы, скорее, удивлялся тому, что ран от стрел так мало, – рассудил Акош. – Едва ли у них было больше одного лучника.

– Или остальных убили в самом начале, – отрубил молодой посланец судьи. – Где, кстати, тела нападавших? Надо думать, их забрали – или похоронили в другом месте?

– Поутру я велю своим людям, чтобы хорошенько прошлись по окрестностям, – пообещал я Акошу.

– Это непременно надо сделать, – кивнул тот, не поднимая взгляда от тел. – Ну а наши покойнички явно служили одному господину.

– Хотя иные не успели толком облачиться, – заметил Цинеге. – Выходит, на них напали ночью?

При этом предположении я невольно поёжился: в памяти вновь всплыло: «Эрдёг их забрал».

– Утро вечера мудренее, – подытожил старший из посланцев, хлопнув по рукояти меча. – Отведёшь нас с утра пораньше туда, где приключилось это побоище?


Цинеге

Когда хозяин крепости наконец оставил нас наедине в отведённых для гостей покоях, узкое забранное решёткой окно которых выходило на поблескивающий в свете факелов ров, за которым высилась непроглядная громада леса, Акош первым делом спросил:

– Что думаешь насчёт всего этого?

– Если бы не прочие обстоятельства, я решил бы, что это сделал сам ишпан Элек, – ответил я, выглядывая из окна, в то время как мой спутник устало опустился на широкую кровать. – Уж больно всё это подозрительно – появляющиеся и исчезающие, будто туман, враги, крестьяне, не осмеливающиеся проронить ни слова… Кому как не ишпану Элеку под силу так их запугать?

– Ишпан Коппань нажил себе немало врагов, – задумчиво отозвался Акош. – И всё же мне с трудом верится, что Элек заодно с теми, кто плетёт заговор против Онда – а может, как знать, и Кешё… К тому же, зачем бы ему тогда рассказывать нам о смерти Коппаня? Сделай он вид, что ни о чём не ведает, то и мы едва ли узнали бы об этом до весны…

– Но ведь мелек послал племяннику письмо с голубем, – не преминул возразить я, силясь различить во тьме очертания гор. – Не получив ответа, он наверняка забеспокоился бы…

– И всё же у него нет причин думать, что его племянник может оказаться по эту сторону гор. – Акош со вздохом обернулся к двери. – А ведь по всему выходит, что теми, кто должен доставить королю Коппаня, окажемся мы – вот уж непредвиденный поворот…

– Особенно учитывая, в каком он прибудет состоянии, – невесело усмехнулся я, подкручивая ус. От окна тянуло промозглой сыростью, но я не двигался с места, жадно втягивая холодный воздух.

Мой спутник, по-видимому, не на шутку задумался о том, как бы так устроить с отправкой тел, чтобы это раньше времени не наделало большого шума – судя по всему, ни одному из нас уехать отсюда до полного выяснения обстоятельств не получится. В конце концов, когда мне наскучило его молчание, я заговорил сам:

– И что же, выходит, этот самозванец своими словами хотел сам навести нас на могилу ишпана Коппаня? Ведь что ему стоило назвать другой путь – и мы без толку рыскали бы там…

– Выходит, что хотел. – Порой Акош бывал на удивление немногословен, в особенности когда он раздумывал над каким-то непростым вопросом, так что пришлось мне продолжать разговор самостоятельно.

– Что и говорить, доказательств своей правоты у него немного… Но что удивительно – так это то, что о смерти Коппаня ишпан Элек узнал аккурат накануне нашего приезда – бывают ли такие совпадения?

– Пожалуй, что нет… – вновь ограничился парой слов Акош, принимаясь стягивать сапоги.

– Это что же выходит – никто не знал о нашем появлении, а крестьяне знали? Неужто этот самозванец с ними сговорился? – не дождавшись ответа старшего спутника, который, похоже, окончательно ушёл в себя, я принялся рассуждать: – Не так уж трудно рассчитать время, которое потребно на то, чтобы добраться отсюда в Гран… Равно как и предвидеть, что после королевского суда будут немедленно высланы люди корхи… И всё же не понятно, к чему подобное промедление, если самозванец мог повернуть это в свою пользу на суде – разве что за это время его сообщники должны были что-то провернуть? К тому же… – я нахмурился, подсчитывая, но тут ход моих мыслей неожиданно прервал Акош:

– А как ты думаешь, сколько времени потребуется мелеку, чтобы узнать о гибели племянника?

Если прежде я мог догадаться, о чём он раздумывает, то этот вопрос застал меня врасплох.

– Полагаю, когда об этом сообщим ему мы – но, как я понимаю, пока делать этого не стоит?

– Верно понимаешь, – задумчиво потирая бритый подбородок, бросил Акош. – А ты успел приметить, кто служит ишпану Элеку?

– А это-то зачем? – уязвлённо отозвался я, чувствуя, что на сей раз он меня обставил.

– Тот, который нас встретил, не могу вспомнить имя… только прозвище – Борно [1]… так вот, его свояк служит Онду, не последний человек…

Тут мне оставалось лишь признать его превосходство: само собой, участвуя во множестве странствий [2] бок о бок со всеми дворянами нашего королевства, Акош успел узнать в лицо не только всю старую знать, но и их людей – у меня же подобной возможности не было.

– Так полагаешь, он уже отправил весть Онду?

– Может, отправил, а может, и нет… – рассудил Акош. – Вот только мелек – могущественный человек, немного найдётся таких, кто не захочет при случае ему услужить…

В последний раз попытавшись угадать, что скрывается за чернильной тьмой окна, я бросил эту затею, опустившись на кровать рядом с Акошем и, подперев подбородок ладонью, заметил:

– Пожалуй, узнай мелек об этом раньше… Самозванцу не добраться бы до Грана.

– То-то и оно, – признал мой спутник и принялся, покряхтывая, укладываться на постель. – Согласно словам Элека, Коппань кого-то здесь дожидался… И я буду не я, если окажется, что это не тот самый горбун – вот только мелек об этом не ведал…

– А я буду не я, если мелеку понравится то, что мы здесь узнали, – заметил я и повторил: – Коппань кого-то ждал… но, видать, это было как с той самой кошкой, которая стерегла у норы крысу, а дождалась лису…

– Шестнадцать человек, – покачал головой Акош. – Конечно, те, что их перебили, могли быть и поменьше числом, но чтобы явиться и исчезнуть незамеченными… Да ещё со своими убитыми и ранеными…

– Если они шли через Подкову, то должны были зайти через Вёрёшвар, – подсказал я.

– Чёртова зима, – выругался Акош. – Если бы мы могли достучаться до Тархачи, наверняка он мигом разрешил бы эту загадку…

– И всё же, чьи это были люди? – продолжал задаваться вопросом я.

– Кто бы это ни был, он желает смуты в королевстве, – отрубил Акош. – Чтобы стравить мелека с корхой, большого ума не надо, но чтобы сделать это так, что в итоге падут оба… Давай-ка на боковую, – раздражённо тряхнул головой он. – А то одним переливанием из пустого в порожнее дела не решишь.

В этом я мог бы с ним поспорить – по мне, так нам ещё многое можно было обсудить, пока рядом нет посторонних ушей, да и в сон меня совсем не клонило. Однако нужно было отдать должное возрасту моего спутника, который, должно быть, и впрямь утомился не на шутку: сперва долгая дорога из Грана, а здесь – вместо долгожданного отдыха неожиданные известия, способные поставить в тупик кого угодно.

Хоть я и думал, что не засну: взбудораженный рассудок так и кипел, отдаваясь жаждой действия во всех мускулах, стоило мне улечься на мягкую медвежью шкуру, как меня поглотил сон без сновидений, непроглядный, словно ночь за окном.


Леле

Дни моего заточения тянулись нескончаемой чередой, пока однажды вместо привычных звуков пробуждающегося замка до меня не донеслись суматошные крики и топот. Поначалу я не заподозрил в этом ничего необычного: подобный переполох нередко возникал, когда возвращался Коппань, так что всё, о чём мне подумалось – пожелает ли он на сей раз вытащить меня на свет или же благополучно не вспомнит?

Положа руку на сердце, я почти боялся последнего – ведь, если вначале заточения я более всего страшился этого столкновения с моим извечным недругом, против которого был беззащитен, то постепенно страх словно бы выцвел, истёрся, как мои некогда богатые одежды, и я сам не заметил, как начал невольно подумывать: когда же? Откроется ли на сей раз дверь, доведётся ли мне, понукаемому стражниками, кое-как спуститься с лестницы – а по пути хотя бы на краткие мгновения выглянуть в окна, чтобы убедиться, осень сейчас или весна? Будни мои были столь унылы и беспросветны, что даже брань и побои сделались отрадными хотя бы тем, что вносили в них хоть какое-то разнообразие – и порой я испытывал что-то вроде разочарования, если Коппань, едва взглянув на меня, тотчас отсылал обратно, будучи не в настроении осыпать меня насмешками.

Кроме того, вскоре я подметил крохотные, но от этого не менее заметные перемены – в моём положении они были сродни эпохальным событиям: после какой-то из подобных «аудиенций» мне сменили тюфяк и дали новое одеяло; после иной – однообразная еда сделалась малость получше; перед тем, как представить меня господину, меня мыли – и тогда вдобавок к тому, что я наконец избавлялся от слоя грязи, нараставшего подобно коре, мне удавалось хоть ненадолго покинуть ненавистные стены. Интересно, что сказал бы Коппань, узнай он, с каким нетерпением я подчас дожидался подобных встреч – для того, чтобы предстать перед ним всё с тем же выражением угрюмого безразличия на лице?

Однако же в тот раз растревоживший меня шум не стихал, и спустя какое-то время до меня добрался запах дыма, а после я различил треск горящего дерева. Пусть до этого я не особенно дорожил своей жизнью, тут-то я перепугался не на шутку: даже смертнику не хочется сгореть заживо в своей камере!

Приникнув к двери, я принялся колотить в неё, крича что было сил: «Выпустите меня! Я здесь!» – уповая на то, что присматривавший за мной стражник вспомнит обо мне – о побеге я тогда и не помышлял, думая лишь о том, как спастись от пожара. Хватая едкий воздух ртом, я закашлялся, более не в силах кричать.

Казалось, мучительно долгое время спустя, в течение которого я то пытался звать на помощь, то сгибался под напором рвущего грудь кашля, снизу послышались голоса – сплошь незнакомые, а ведь за проведённое здесь время я выучил наперечёт почти всех стражников – да и вели себя эти люди странно: вместо того, чтобы тушить пожар, они явно что-то искали. Как бы то ни было, мне их появление несло надежду, так что я возобновил свой зов:

– Выпустите меня! Я здесь! Я не преступник!

Голоса поднимались по лестнице – и я решил, что мне почудилось, ведь среди них я различил тот, что не слышал со времён детства – но с губ само собой сорвалось:

– Дядька Эгир!

– Кто там? – прозвучал столь знакомый голос совсем близко – из-за двери.

Более всего на свете боясь, что эта иллюзия сейчас растает – что это сон, или морок, навеянный угаром, помрачившим мой рассудок – я в исступлении закричал:

– Это я, Леле, вытащите меня отсюда!

Другой голос отрывисто велел:

– Отойди от двери!

В ужасе решив, что они сейчас уйдут, отмахнувшись от меня, я по-прежнему прижимался к двери, пока она не содрогнулась, натужно затрещав – тогда-то я наконец отполз от неё. Далее застучали топорики, и вскоре люди ворвались в камеру, выломав петли замка.

Слезящимися от дыма глазами я отыскал Эгира – в моей памяти он был почти таким же, разве что седых волос прибавилось – и устремился к нему, думая, что он тоже узнает меня, но на его выдубленном годами лице застыло лишь непонимание, смешанное с ужасом; я уж думал, что он оттолкнёт меня, когда с его губ сорвалось тихое:

– Господин Леле? Да что ж с вами стало?

– Нет времени, – оборвал его другой, по-видимому, предводитель. – Выведи… господина, – велел он, бросив на меня мимолётный взгляд.

Убедившись, что здесь никого нет, кроме моей персоны, он вместе со своими людьми исчез внизу. Я собрался было последовать за ними, кое-как цепляясь за стены, но Эгир, оценив моё состояние, мигом подхватил меня на руки – я даже удивился, насколько легко ему это удалось – а я всё вглядывался в его лицо, не умолкая ни на мгновение, хоть мне едва хватало голоса, а горло драло так, словно я наелся камней:

– Эгир, ты ведь отвезёшь меня домой? Как там сейчас, разлилась ли река? Увижу ли я матушку? Жив ли ещё мой конь, мой Репюлеш? – но он вместо ответов лишь приговаривал:

– Потерпите, господин, потерпите, я вам потом всё расскажу.

Попав во двор, я понял, что замок захвачен: деревянные стены пылали, а безоружные воины Коппаня сбились угрюмой кучкой в углу двора, охраняемые чужими, среди которых были как господа, так и простые бойцы, и даже крестьяне.

Эгир опустил меня на телегу и тут же ушёл. Там уже сидело несколько бедолаг, по-видимому, только что вытащенных из темницы: судя по их виду, немногие из них могли бы подняться на ноги, а некоторые были откровенно безумны – один катался по телеге, крича, что свет режет ему глаза, и требуя, чтобы его немедля вернули обратно; другой, цепляясь за силящегося утихомирить его мужчину – по-видимому, родича – уверял его, что они должны поторопиться к предкам, пока тропа к их дому ещё не скрылась из глаз.

Возможно, я и сам выглядел не лучше них: глядя словно заворожённый на то, как языки пламени поглощают замок, я не заметил, как из груди исторгся смех – сперва он лишь беззвучно сотрясал плечи, болезненно отдаваясь в спине, но затем достиг горла – и раскатами полился наружу, заглушая треск дерева и доносящиеся откуда-то крики.

– Я не вернусь туда, слышите? – выкрикнул я куда-то ввысь, туда, где из окон башни исторгалось пламя. – Моя темница сгорела – некуда больше возвращаться! – сгибаясь в три погибели, хватаясь за борт телеги, я продолжал хохотать с такой силой, что какой-то сердобольный старичок принялся приговаривать:

– Полно тебе, полно – ты себе навредишь!

Грохот рушащихся перекрытий был самым отрадным, что мне доводилось слышать в жизни, а языки огня казались краше любого золота, милее переливов драгоценных камней и взметающихся в танце платьев.

Когда от замка осталась лишь выжженная скорлупа, а все его обитатели были либо согнаны в один угол двора, либо сложены в другом, либо, как я, рассажены на телеги, во дворе вновь появился предводитель со своими людьми – в их числе и Эгир, основательно перемазанные сажей и задыхающиеся от дыма.

Видно было, что уничтожение замка подходит к концу: победители собирались группами, устало переговариваясь, кто-то из них двинулся к нашей кучке, к своим родичам и знакомцам, уверяя их, что они скоро будут дома. Предводитель же обратился к пленённым защитникам разорённого замка, сообщив им, что они могут идти на все четыре стороны, когда их отпустят – но пускай имеют в виду, что впредь им не спустят с рук бесчинств их господина. Я, как ни старался, не мог разглядеть в их числе Коппаня – и решил, что, должно быть, он погиб при осаде.

Закончив с ними, предводитель подошёл ко мне бок о бок с Эгиром – лихорадочное возбуждение, охватившее меня при виде горящего замка, уже отпустило, и в глубине моей души зародилась тревога: чего-то мне ждать от этих людей, из которых я знаю разве что Эгира, да и тот, судя по его реакции, едва меня помнит.

– Стало быть, ты сын ишпана Дёзё? – без предисловий бросил плечистый предводитель с бритой головой, на затылке которой виднелись три смоляные косы, и густыми черными усами, из-под которых блестели крупные белые зубы. – Я, ишпан Зомбор, рад предложить тебе свой кров, прошу уважить моё приглашение.

Я медлил, не зная, что ответить этому мужчине, сложением напоминающему богатырей древности – некогда ишпан Коппань тоже предложил мне гостеприимство, и чем это для меня кончилось? И могу ли я отказаться, если уж на то пошло?

– Я бы предпочёл вернуться в свои владения, если господин поможет мне с этим, – наконец ответил я.

– Помочь-то, само собой, помогу, – удручённо хохотнул он. – Вот только…

– Господину Леле прежде надо отдохнуть, – прервал его Эгир. – А после он, без сомнения, примет верное решение.

Отлично сознавая, что без посторонней помощи я сейчас едва ли куда-то доберусь, я покорился на волю дружинника своего отца, который разместил меня возке с парой раненых сотоварищей, после чего мы двинулись в путь, сопровождаемые целой кавалькадой конных воинов.


Примечания:

[1] Борно – венг. Barna – в пер. с венг. «коричневый» или «загорелый».

[2] Странствия – венг. kalandozások – колондозашок – в букв. пер. с венг. «скитания» – так именуются венгерские военные походы в Европе (IX – середина X вв.) в направлении Византии, Италии – вплоть до Франции. О размахе, который принимали «странствия», можно судить по распространённой в первой половине X века католической молитве “De furore normannorum libera nos, Domine, de sagittis hungarorum libera nos, Domine” «От меча норманна и стрелы мадьяра упаси нас, господи!»

Следующая глава

Предыдущая глава

Левенте

Я ожидал корху с самого раннего утра, едва сдерживая нетерпение, ведь я как никогда ясно понимал, что самый решительный момент настанет именно сегодня: показаний лекаря будет достаточно, чтобы, прибив одну чашу этих весов к самой земле, вознести другую к небесам. Однако, вопреки вчерашней гневной решимости, нынче у Кешё был какой-то растерянный и даже виноватый вид. Поддавшись дурному предчувствию, я поторопил его:

— Что там с Иллё? Почему ты его не привёл?

— Светлейший кенде, лекарь нынче же ночью уехал в Татру, повидать больного родича.

Теперь-то мне стала ясна причина его нерешительности. Еле скрывая досаду я подумал о том, что это вновь усложняет дело — похоже, всему, что касается Онда и Кешё, суждена подобная участь.

читать дальше— Всему виной непредусмотрительность и нерасторопность вашего покорного слуги, — продолжил Кешё. — Если бы я послал за лекарем вечером — но я не стал тревожить его на ночь глядя…

Поджав губы, я смерил пристальным взглядом его открытое смуглое лицо и впервые задумался: правда ли он так простодушен и прямолинеен, каким кажется мне лишь потому, что он на пару лет меня младше? А если я всё это время ошибался в нём?

— Разумеется, я уже послал людей вслед за Иллё, — добавил Кешё. — Если им улыбнётся удача, то вскорости они привезут лекаря в замок…

— И почему с вашим делом всегда так, — процедил я, еле удерживаясь от того, чтобы от души треснуть кулаком по подлокотнику трона. — То один уезжает невесть куда, то непогода не даёт явиться другому — будто сами боги не желают, чтобы оно разрешилось! Остаётся надеяться, что ишпан Коппань не отправится навестить родичей куда-нибудь в Булгарию! — Кешё покаянно молчал, и я отпустил его, напоследок добавив: — Впредь надеюсь на большую расторопность со стороны корхи.

Едва он вышел, как ко мне подошёл мой личный помощник, дожидавшийся за дверями зала.

— Птица вылетела из гнезда на восход, — понизив голос, поведал мне он.

При этих словах я тотчас испытал прилив воодушевления.

— Что же, посмотрим, что она принесёт нам на хвосте, — задумчиво бросил я, утверждаясь в мысли, что Кешё извещает меня отнюдь не обо всех своих соображениях по этому делу.


Леле

Пусть здешняя камера, в противоположность прошлой, достаточно просторна, чтобы стоять во весь рост и расхаживать взад-вперёд – от угла до угла добрая дюжина шагов – в заточении пропадает желание что-либо делать, даже шевелиться. Я сижу, сгорбившись, на койке и гляжу в окно, в котором быстро гаснет свет зимнего дня – и чем тусклее становятся краски, тем ярче встают перед глазами воспоминания.

Даже те, что я почитал давно утерянными, погребёнными под спудом страданий, вновь являются мне, и не бледными тенями, а настолько ясными и живыми образами, что порой я едва не принимаю их за реальность.

Это когда-то объяснял мне наставник Мануил:

– Причина кроется в том, что твоё представление о прошлом, которое ты зовёшь воспоминаниями, основывается на эйдосах [1], Леле – а они, существуя в идеальном мире, никогда не стареют, не выцветают.

– Отчего же люди забывают? – спрашивал я, силясь представить себе эти самые эйдосы, что парят где-то в эфире, словно снежинки в ледяном зимнем воздухе или льдинки в замерзающей воде. Это безжизненное царство составляло столь яркий контраст с задувающим в окно весенним воздухом, что я никак не мог сосредоточиться. – Быть может, эйдосы попросту вылетают из головы, так что потребно усилие, чтобы удержать их?

– Люди теряют не эйдосы, – наставительно возразил наставник, – а путь к ним. Идеи хранятся в разуме вечно, но неорганизованный разум подобен сундуку, набитому всякой всячиной так, что самому владельцу неведомо, что в нём содержится…

Должно быть, у моего учителя были все причины выбранить меня за то, что я, поддавшись обстоятельствам, позволил тьме отчаяния и безумия затопить свой разум – я полагал, что их мутный поток стёр всё, что предшествовало заточению, однако теперь, в тишине и покое, воспоминания понемногу возвращались.

– Вот тебе подарок на прощание.

Хоть я давно знал, что мой учитель не поедет с нами в Эрдей – почтенный возраст не располагал к подобного рода странствиям – я не мог совладать с грустью, когда настала пора прощаться; но даже горечь расставания на мгновение померкла, уступив место любопытству – что же достанется мне от учителя, счастливого обладателя стольких ценных и диковинных вещиц?

Мануил протянул мне камышовое перо – собственноручно изготовленное, ведь никто не умел делать их столь чисто, что на вид они казались сделанными из слоновой кости – и свиток. Развернув его, я с удивлением увидел, что его белая гладкая поверхность пуста.

– Он девственно чист, как и твоя судьба, – с улыбкой поведал учитель. – Так что тебе решать, чем его заполнить: битвами, великими свершениями или тихими радостями мирной жизни.

Само собой, так думал и я сам, искренне веря, что грядущее зависит лишь от меня самого, а значит, мне суждена не менее громкая слава, чем та, коей было покрыто имя отца.

…Когда мы отправились в путь, моё сердце полнилось радужными надеждами. Этому способствовала и погода – на редкость тёплая и солнечная для середины осени. Мне было трудно степенно следовать подле крытой повозки матушки – я то и дело уносился вперёд, радуясь бьющему в лицо ветру, от которого туго заплетённые косы так и хлестали по плечам.

Мне казалось, что золото, усыпавшее склоны гор, принадлежит мне одному – и я с гиканьем пришпоривал своего верного Репюлеша [2], представляя, как веду свой отряд в бой.

Разумеется, я не мог не восхищаться сопровождавшим нас ишпаном Коппанем – бывалым воином, который участвовал в стольких походах на далёкие страны, сколько мне и годов не было. Испытывая перед ним опасливое почтение, я наконец решился обратиться к рослому воину, которому моя макушка едва доставала до плеча.

– А правду ли сказывают, что ты бывал в земле франков?

– Правду, – улыбнулся он в рыжеватые усы.

– Много ли привезли добычи?

– Да уж немало, – приосанился он. – Одной серебряной да золотой утвари – комнату набить, а работа такая, что впору одному кенде – лучшее я ему и преподнёс.

– А вот я умею по-германски говорить, – расхрабрился я. – И по-ромейски складно говорю и пишу – чай, пригожусь в следующем походе?

– Это-то там без надобности, – ухмыльнулся он. – Вот этого языка хватает. – С этими словами он похлопал по рукояти тяжёлой сабли, висевшей у его бока.

Смутившись, я не решился поддерживать беседу, вернувшись к повозке матери, но продолжал не без зависти поглядывать, как Коппань пересмеивается с воинами, пускает по кругу чарку на привале, властно отдаёт распоряжения – и про себя думал: уж я-то точно своего не упущу, будет поход – уйду в первый же, что бы там ни думала моя матушка.

Она и впрямь едва ли одобрила бы подобную прыть: казалось, ей в последнее время всё было не по сердцу. Сперва я думал, что это всколыхнулось горе по смерти батюшки, и пытался утешить её посулами:

– Мы же новые места увидим, новых людей – и позабудешь ты свои слёзы!

– Мне старые были милее, – вздыхала она. – Моя бы воля, никуда бы мы и не уехали.

– Так что ж, сидели бы там одни? – поддразнил её я. – Ты да я, за прядением да шитьём, пока не превратимся в двух старушек? Рать отца вся разъехалась, слуги разошлись – пришлось бы мне самому за соху встать!

– Уж в родных местах родные души… – ещё больше кручинилась матушка.

– Зато в новых местах раздолье, – обещал я. – Буду каждый день тебе по кунице приносить да по соболю! Зверья там – что пескарей в озере!

– То-то и оно, что места там дикие, незнакомые… – хмурилась она.

– Так и что с того, что дикие, коли есть у тебя защитник? – приосанивался я под стать Коппаню, бросая гордый взгляд по сторонам. – Не только от зверя, но и от человека, и от злого духа оборонит!

– Эх, лелкем [3], что правда, то правда – один ты у меня остался, душенька… – шептала мать, и я, уверенный в том, что причин для тревог и впрямь нет, вновь мчал вперёд, не обращая внимания на собирающиеся над горами тучи.

…Помню, как хлестал проливной дождь, когда мы пересекали старый римский мост через Шебеш-Кёрёш [4] – остановившись, я засмотрелся на плывущие по течению листья, не обращая внимания на бьющие по капюшону струи ливня. Кружение красных кленовых листьев так заворожило меня, что я никак не мог отвести от них взгляд, и лишь нетерпеливый окрик замыкающего вывел меня из этого транса.

Я неторопливо покинул мост, вслушиваясь в шум разбивающейся об опоры воды и шелест опадающих листьев под дождём.

Когда я подъехал к повозке матушки, то застал там ишпана Коппаня – склонившись к ней, он спрашивал, не сыро ли, не холодно ли госпоже. При виде меня мать принялась зазывать меня в повозку, под навес. В обычное время я бы отказался – что ж я, ребёнок, чтобы ехать в повозке с женщинами и скарбом? – однако на сей раз в голосе матери мне послышалась такая мольба, что я решил уважить её.

– Дожди будут лить ещё долго, – ухмыльнувшись в густые усы, продолжал Коппань, щурясь на будто прокопчённый небосвод. – Пока не пересечём Бихор, а там, авось, распогодится… Думаю, этой осенью ещё будут погожие деньки, как считает госпожа Илдико [5]?

– Да, да, – тихо отозвалась мать, туго кутаясь в шаль, и её голос подрагивал от озноба.

– Пожалуй, надо бы распорядиться о привале, – забеспокоился я, видя, как озябла мать.

– Нет-нет, ни к чему, посиди лучше со мной, – принялась возражать она.

Капли колотили в плотный промасленный тент, и внезапно меня обуяло тёплое, уютное чувство – как в юрте, когда мать с отцом оба сидели у очага, жалуясь на то, что дождь никак не прекратится и войлок совсем отсырел…

Устремив на неё пристальный взгляд тёмных глаз, Коппань бросил ещё пару фраз, на которые получил столь же краткие ответы, наконец убедившись, что госпожа замёрзла, утомилась и потому не расположена к беседе – он пообещал, что поскорее подыщет хорошее место для отдыха, с чем нас и оставил, а я так и продолжал сидеть бок о бок с матушкой, в кои-то веки не стыдясь того, что как ребёнок радуюсь её близости…


***

Как ни странно, я очень смутно помню тот день, когда умерла мать, а меня заточили – эти два события долгое время никак не могли связаться у меня в сознании, нависая надо мной двумя зловещими пиками, между которыми покоился провал моей жизни.

Всё, что я помню – как стражники просто схватили меня в моих покоях и поволокли в одну из башен – вечно пустующую, так что прежде я там ни разу не бывал – заперли там и удалились восвояси, так и не ответив ни на один из моих вопросов. Поначалу я думал, что попросту чем-то прогневил хозяина, вот он и решил преподать мне урок, но дни шли за днями, и до меня начала доходить страшная правда: меня и впрямь заперли здесь на веки вечные без какой-либо причины, а значит, и вызволения мне не видать.

Я уже успел потерять счёт дням, когда меня вытащили из камеры, представив пред очи Коппаня.

– Почему меня заперли? И где моя мать? – тут же бросил я ему в лицо, поскольку, разумеется, беспокоился о ней с того самого мгновения, как меня заточили.

– Если бы она проявила благоразумие, то ты не оказался бы в подобном положении, – угрюмо бросил Коппань. – Увы, похоже, она не дорожила ни своей жизнью, ни твоей.

– Что ты имеешь в виду? – выкрикнул я, обуреваемый дурными предчувствиями.

– Твоя мать удавилась, – бросил он, тотчас велев стражникам: – Уведите его.

Тут на меня нашёл приступ безудержного гнева, смешанного с отчаянием – я принялся вырываться из державших меня рук с силой, которой и сам в себе не подозревал – к сожалению, этого оказалось недостаточно, ведь на подмогу к тем стражникам пришли другие.

– Твоя мать сама виновата в случившемся! – это было последнее, что я услышал от Коппаня в тот день.


***

Несмотря на то, что моя камера была выгорожена на самом верху башни, в ней было всего одно окно под потолком, да и то узкое, будто бойница. Хоть оно было на уровне глаз, из-за толстой – в руку – стены из него, как ни пытайся, ничего невозможно было разглядеть: лишь крохотный кусочек неба, да изредка – силуэт парящей в нём птицы. К тому же, окно забрали решёткой, так что я был не в силах даже высунуть ладонь наружу, чтобы узнать, идёт ли дождь, и поймать солнечные лучи хотя бы кончиками пальцев.

Потолок же был такой низкий, что я даже в начале своего заточения не мог выпрямиться в полный рост, не задевая о него затылком, а в дальнейшем мне приходилось наклоняться всё ниже и ниже, так что я по большей части сидел прямо на деревянном полу или на высокой лежанке, на которой тоже приходилось сгибаться – или сидеть полулёжа, а когда расхаживал по камере, то не поднимал взгляда от пола.

Сказать по правде, я вообще не могу судить, для чего изначально предназначалось это крохотное – от силы четыре нормальных шага в длину – помещение на самом верху башни: если для дозорных – так как ни старайся, отсюда ничего не разглядишь; жилья – уж больно тесное, даже если убрать гнетущий меня потолок; как ни посмотри, оно годилось разве что для хранения каких-то припасов, но зачем тогда понадобилось разгораживать эту плоскую, словно блин, клетушку стеной из обтесанных брёвен с окованной железом дверью – это уж выше моего понимания.

Против всякого разумения, порой этот вопрос настолько меня занимает, что я, пожалуй, спросил бы об этом Коппаня – да вот только едва ли мне представится такая возможность, ведь нам с ним не по дороге даже в загробном мире.


***

Конечно же, за годы заточения мне не раз приходила в голову мысль покончить с этим тягостным, бессмысленным существованием – ведь если поначалу я ещё надеялся, что правда, быть может, всплывёт наружу, меня выпустят, а Коппань получит справедливое наказание, то позже я перестал на это уповать. В какой-то миг меня осенила мысль, страшная в своей простоте: никому, кроме меня самого, до моего существования и дела нет, так что, раз я сам помочь себе не в силах, то неоткуда и взяться подмоге.

Я отчётливо помню это мгновение: перед этим я мерил своё узилище шагами – но тут сел прямо на пол, у стены, и притих, притянув колени к груди. Что если я так и состарюсь, и умру в этой самой камере – удостоюсь ли я хотя бы приличного погребения, или мои останки просто выкинут во двор, чтобы их обглодали собаки, и моя душа-лел [6] так и будет бродить по этой угрюмой темнице, пока не разрушатся её стены? Стоит ли покоряться столь тягостной участи, подобной тлеющей головёшке сырой промозглой ночью?

Подняв руки, я уставился на них: бледные, бессильные, иссохшие – неужто я и сам превращусь в такую вот тень, развеявший которую, пожалуй, совершит благодеяние? Глядя в пробитое под потолком окошко, рассеянного света от которого едва хватало, чтобы разглядеть стены – но без него я бы, пожалуй, ещё и ослеп – я стал всерьёз думать о том, как погасить упрямую искру жизни, что теплилась у меня внутри.

Это крохотное пятнышко света начало незаметно шириться, распадаясь подобно просвету в облаках, сквозь который парящая в небесах птица видит весь мир – и он открылся передо мной со всеми его горами, реками, долами и морями – и многими тысячами людей, которые живут, торгуют, воюют, женятся и умирают. Умру я, и что же – разве что-нибудь изменится в этом мире? Смахни пылинку – останется след, а по мне и того не будет… Будто не жил в этом мире ни я, ни моя мать, ни мой отец… Как пергамент, который выскабливают начисто, чтобы написать на нём что-то иное – какую-то другую историю человека, живущего на освобождённом мною месте.

Продолжая созерцать внутренним взором кипение жизни, более мне недоступной, я понял, что пока не в силах так вот одним махом стереть историю моего рода – во всяком случае, сейчас.


Элек

Зима всегда была тихим временем, когда можно всласть предаться отдыху, безделью и скуке – последнюю развеивала лишь охота, на которую я мог сорваться в любое время: ведь никаких гостей в такое время ждать не приходится, и уж тем паче, ожидать, что кто-то объявится со стороны Бихора, стражем коего я был поставлен. Однако для доброй охоты требуется, чтобы лёг снег, на котором хорошо отпечатаются следы, а пока он истаивал на второй же день, так что пришлось бы забираться далеко в горы, и я предпочитал выждать до холодов. Тут-то ко мне и пожаловал староста ближней деревни – талтош Дару.

Сказать по правде, он изрядно удивил меня своим появлением: хоть он и прежде не раз являлся нежданным в неурочное время, когда в замке кто-то захворает – при этом столь быстро, что я только диву давался, когда это успели за ним послать – однако сейчас, насколько я знал, все были здоровы, ни одна женщина не готовилась к разрешению от бремени.

– Неужто пришёл порадовать зимней добычей? – бросил я вместо приветствия, улыбаясь в усы. – Или с вестью от духов?

Вопреки обыкновению, староста не сразу решился заговорить, поглядывая то в забранное решеткой окно, то на очаг, где тлели поленья.

– О добыче духов пришёл поведать, – наконец ответил он.

– Что стряслось? – насторожился я. – Неужто в деревне поветрие? Или пожар? – хотя случись последнее, дым донесло бы и до замка – так близко находилось селение.

– Дай-ка я расскажу всё сначала, варнодь [7], – неохотно начал Дару.

– Уж изволь. – Я кивнул на лавку напротив меня, с другой стороны стола, предвидя, что рассказ будет не из коротких, а также кликнул отрока, чтобы принёс пива и лепёшек.

– Какое-то время назад появились в наших краях лихие люди, – повёл речь талтош.

– Разбойники? – тотчас распалился я. – Как давно они появились? Что ж ты меня сразу не известил, старый ты дурень?

– Не очень-то они походили на обычных разбойников, – уклончиво ответил староста.

– Кто ж тогда? – Я так и замер, сдвинув брови. – Куны? Но уж эти-то точно не прошли бы незамеченными…

– Неведомо мне, кто эти люди, но трогать они нашу деревню не стали, а вместо этого засели в лесу. Те, кто к нам заходили, расспросить и за едой, были нашего племени.

– Может, то были простые охотники? – предположил я, чувствуя, как закипает раздражение.

– Вот и мы поначалу так же подумали. – При этих словах Дару вновь устремил взгляд в окно. – Всё выспрашивали про охотничьи тропы…

– Так с чего ж ты взял, будто это лихие люди? – не выдержав, перебил его я.

Будто не замечая моих слов, Дару продолжил:

– …А потом однажды на рассвете один из моих односельчан, услышав шум боя, прибежал ко мне – поспешил я туда, да не поспел – все уж мёртвые лежали.

– Что? – воскликнул я.

– Все порубленные лежали. Мы, ясное дело, похоронили их.

– Что же, хочешь сказать, сами они друг друга перебили?

– Эрдёг их забрал, – невозмутимо заявил талтош.

– И когда ж это было?

– Месяц тому.

– Иштэнэм [8]! – бросил я, не в силах прийти в себя от изумления. – Ты бы ещё позже пришёл, пень ты эдакий! Или духи не велели?

– Страшное может выйти, если им перечить, – кивнул талтош.

– Чертовщина какая-то, – выругался я. – Месяц назад по моей земле шатались какие-то люди, рубились не пойми с кем, а вы их под тихую просто закопали? Видать, духов ты боишься, а суда – нет?

– Есть на свете вещи пострашнее человеческого суда, – ответил Дару.

– Это кто же, эрдёг? – выругался я, хотя обычно старался не поминать злого духа вслух. – Что ж, пусть духи за тебя перед кенде и заступаются, – выплюнул я. – Веди меня туда, где это всё случилось. – И сколько же их было – этих лихих людей?

– Несколько, – уклончиво отозвался Дару.

Чувствуя, что меня так и распирает гнев, я лишь подозвал своего подручного, велев ему собирать людей.


***

Я-то думал, что речь идёт о паре-тройке каких-то незнакомцев, как можно было понять со слов Дару – но когда моим глазам предстал длинный ряд засыпанных могил, то я поначалу потерял дар речи: не говоря о том, что эдакому отряду ничего не стоило бы стереть с лица земли деревню Керитешфалу, да что там, чтобы учинить набег на все окрестные земли!

– Как-как ты сказал, несколько? – еле сдерживаясь, обратился я к Дару.

– Больше двух, – пожал плечами тот, давая понять, что дальше он считать затрудняется.

Пары моих подручных было явно недостаточно, так что пришлось нагнать стражников из крепости, чтобы копаться в мёрзлой земле. Как назло, повалил мокрый снег, переходящий в дождь, и вид у моих людей был такой, что я уж думал, что придётся гнать их кнутом. О том, чтобы привлечь крестьян, нечего было и думать – талтош умудрился так запугать их, что они скорее согласились бы лечь под мою саблю, чем подойти к этому проклятому месту хотя бы на сотню шагов. Мало того, что толку от таких работничков было бы чуть, так они и на моих людей нагнали бы такой жути, что те, чего доброго, начали бы бояться собственной тени.

Разумеется, Дару я не отпустил – отчасти надеясь вытянуть из него хоть что-нибудь под воздействием страха. Однако сам талтош не выказывал ни малейший признаков боязни. К немалому моему удивлению, он сам вызвался показать места, где стояли палатки, где были старательно засыпанные землёй костровища – само собой, толку от этого было немного.

– Уж лучше бы духи сказали тебе, на какое такое зверьё они здесь охотились, – досадливо бросил я, не особенно надеясь на ответ.

– На такое, на которое человеку поднимать руку не след, – только ответил Дару.

– Что же, ты скажешь, то были духи или демоны? – не удержался я от ехидного вопроса, наблюдая за неохотно тычущими лопатами в землю людьми. – Или, может, это был тот самый олень, который вёл Хунора и Магора [9]?

– Олень – попутный ветер в рогах, – задумчиво отозвался Дару. – И заведёт он наш народ ещё далее, чем бывало прежде…

Я плюнул себе под ноги и отошёл – пусть я ничего не понял в словах талтоша, от них меня почему-то пробрала жуть, как бывало, когда я забирался на вершину скалы над рекой и переводил взор с невиданных далей вниз.

Сперва бывший помехой дождь вскоре стал подмогой – земля немного размякла, так что работа пошла спорее. Вскоре мои люди начали натыкаться на не так уж глубоко закопанные тела, выволакивая их наружу.

Я подошёл и, стараясь не морщиться, принялся разглядывать почерневшие тела. Несомненно было одно: это отнюдь не простые грабители. Да и на чужестранцев, которых едва ли кто хватится, они тоже не походили – судя по оружию и броне, это, несомненно, были мои соотечественники, причём не последнего звания.

Мучимый дурным предчувствием, я перешёл к очередному откопанному – моё внимание сразу привлекла его броня и некогда яркие ткани одежды. Присев на корточки, я принялся разглядывать его пояс – и мой взгляд упал на таршой [10], серебряная пластина которого была украшена не затейливым растительным орнаментом, как у большинства, а узором, в котором без труда можно было признать раскинувшего крылья орла.

– Ми о фэне [11]! – воскликнул я, подскочив.

Такой узор на таршое я прежде видел лишь у одного человека – этой осенью он останавливался у меня, сперва – по пути в Гран, затем – оттуда в Эрдей, и всякий раз в большой спешке.

Снова склонившись над трупом, я внимательнее присмотрелся к отливающим рыжиной усам, более тёмным косам, окружающим бритую макушку, к искажённым смертью чертам лица.

Оглянувшись, я сурово вопросил у Дару:

– И ты по-прежнему будешь уверять меня, будто не знаешь, кто это такой?

– Вашей милости виднее, – покорно отозвался талтош, отводя взгляд, и звучащее в его голосе безразличие к собственной участи ещё пуще распалило мой гнев.

Ухватив старосту за ворот тулупа, я подтащил его к телу, швырнув на колени перед разрытой могилой:

– Это – ишпан Коппань, племянник самого мелека. Так я тебя в последний раз спрашиваю – кто его убил?

– Никто из нашей деревни к этому непричастен, – столь же невозмутимо отозвался Дару. – Будете искать виноватых – лишь покараете невинных.

– И что, по-твоему, я должен сказать мелеку, когда он пожелает казнить виновного? – рыкнул я. – Прикажешь и свою голову сложить в довесок к твоей деревне?

– А если не пожелает? – ответил Дару. Когда я воззрился на него в удивлении, он добавил: – Господин говорит – где найти виновника? А что если его уже и в живых-то нет?

При этих словах мы не сговариваясь опустили взгляд на перемазанное в грязи тело в роскошных одеяниях.

Наконец я поднял глаза, сердито бросив:

– Я сыт по горло твоими отговорками. Лучше бы тебе придумать что-нибудь потолковее, прежде чем сюда заявятся люди мелека.

Снедаемый тревогой, на обратном пути я ломал голову: стоит ли немедленно послать к кенде гонца с вестью о случившемся или же разумнее обождать до завтрашнего утра, чтобы как следует всё обдумать?

Мог ли я знать, что, вернувшись в замок, найду там двух гостей – причём не кого иного, как людей верховного судьи…


Примечания:

[1] Эйдос – др.-греч. εἶδος — в пер. означает «вид, облик, образ», в античной философии получило значение «конкретная явленность абстрактного», «вещественная данность в мышлении». Позволяет вещи существовать (восприниматься как образ). В древнегреческой философии практически эквивалентно понятию «идеи».

У Платона – главная суть явления или вещи, её уникальность, формирующий нематериальный мир идей. В результате общения (койнойи) между эйдосом объекта и душой субъекта на душе появляется отпечаток эйдоса – ноэма.

В традиции неоплатоников эйдос интерпретируется как архетипическая основа вещей – их прообраз в мышлении Божьем.

В раннем Средневековье были сильно распространены идеи неоплатонизма, основанные на понятии эйдоса.

[2] Репюлеш – венг. Repülés – в пер. означает «полёт».

[3] Лелкем – венг. Lelkem – в пер. «моя душа».

[4] Шебеш-Кёрёш – венг. Sebes-Körös, рум. Crișul Repede (Кришул-Репеде), нем. Schnelle Kreisch – в пер. означает «Быстрый Кёрёш/Криш» – та самая река, через которую никак не могли переправиться наши путешественники.

[5] Илдико – венг. Ildikó – так звали последнюю жену Аттилы.

[6] Душа-лел – согласно традиционным представлениям хантов и манси, у человека есть две составляющих духа: душа-тень – илт – которая уходит в загробный мир, и душа-лел, которая отлетает в момент смерти с макушки – воины снимали скальпы с врагов, чтобы не дать ей улететь, а чтобы облегчить ей путь, родственники подвешивали тело в люльке на дереве (берёзе).

Заслуживает внимания сходство венгерского слова lélek – душа – со словом «лел» и élet – жить – со словом «илт».

[7] Варнодь – венг. Várnagy – «управляющий замком».

[8] Иштэнэм! – венг. Istenem – эмоциональное восклицание «О мой Иштен» – как вы помните, верховное божество венгерского пантеона, сейчас переводится как «О господи!»

[9] Хунор (венг. Hunor) и Магор (венг. Magor) – братья или сыновья библейского Менрота (венг. Ménrót) (Нимрода), построившего Вавилонскую башню. Охотясь в степи, они увидели чудесного оленя и, погнавшись за ним, вышли к плодородной равнине, на которую переселились со своими людьми. В дальнейшем Гунор и Магор стали прародителями гуннов и венгров соответственно.

[10] Таршой – венг. társoly – плоская кожаная сумочка, часто украшенная серебряной пластиной с узором, в которой лежало огниво и другие мелкие предметы. Являлся знаком высокого положения владельца.

Позднее с распространением гусарства этот элемент снаряжения также распространился по Европе, в частности, в России, под названием «ташка» (от венг. táska – сумка); в частности, от этого слова происходит «ягдташ» – охотничья сумка.

[11] Ми о фэне – венг. Mi a fene – в букв. пер. с венг. «Что за фэне?», то бишь «Какого чёрта?»
Fene – дух, насылающий болезни, а также «пекло» (см. комментарий к предыдущей главе).

Следующая глава

Предыдущая глава

Левенте

Даже спустя пять лет тень той битвы, в которой погибли отец и братья, до сих пор нависает надо мной. Хоть меня тогда не было с ними, я то и дело вижу сон, что всё это происходит со мной — засада, отступление, бойня, из которой лишь немногим удалось спастись бегством, воды реки, окрасившиеся то ли закатом, то ли кровью. В ушах до сих пор звучат слова будто постаревшего на десятки лет дюлы Шоша [1]: «Второго такого поражения наш народ не переживёт».

читать дальшеЯ не хочу верить в то, что он прав — в жизни нашего народа бывали и более страшные поражения, после которых мы вновь поднимались, будто трава на пепелище; но я отлично сознаю, какой лакомый кусок являет собой наша земля для алчных соседей. Она была дарована нам богами — неужто нам суждено потерять её, вновь став бесприютными скитальцами, которым негде пустить корни, которых, будто перекати-поле, отовсюду сдувают злые ветра?

Тем, кто ропщет на то, что прервались странствия в чужие земли за несметной добычей, неведомо о том, какое тяжкое предчувствие терзает меня неустанно, мучая при пробуждении и при отходе ко сну. Наша страна представляется мне зажатой между железным молотом саксов и огнём кочевников, выжигающим всё и вся. Возможно, те, кто распускает толки о том, что их король слаб и труслив, не так уж и неправы — в моём сердце и впрямь поселился страх, с того самого судьбоносного дня на реке Лех [2].

Однако вместо того, чтобы сплотиться в жажде выжить, сохранить эту выстраданную землю, мои подданные продолжают враждовать друг с другом за славу, власть, богатство — но сейчас мне не по силам вразумить их, ведь мало кто ко мне прислушается. Они подобны псам, которые, сцепившись из-за куска мяса, не замечают приближения волчьей стаи.

Быть может, мне удастся постепенно добиться воплощения моей воли, тем более, что дюла отнюдь не противится соображениям о судьбе страны, которые я при нём высказываю – как многоопытный человек, немало повидавший на своём веку, он, в отличие от многих людей своего поколения, признаёт, что нам придётся так или иначе приспосабливаться к окружающему нас новому миру, даже если это означает, что нам и самим придётся перемениться до неузнаваемости.

Но, увы, большинство влиятельных людей моего королевства противится любым переменам, считая, что, поступившись обычаями предков, они тем самым откажутся от родовой гордости. Возможно, мне удалось бы заручиться поддержкой многих из них, не возглавляй их самый влиятельный из людей королевства после дюлы – да, обладающий куда большей силой, чем я сам – мой наместник, мелек Онд.

Не сказать, чтобы он когда-либо противился моим решениям – Онд был мне не менее верным подданным, чем моему отцу, и всё же, не возражая, он и не поддерживал их, тем самым подавая пример остальным. Он возвышался на моём пути, будто скала на горной тропе, которую не сдвинешь с места, не обойдёшь, не перелезешь. Мне оставалось лишь довольствоваться ролью ключа, который, сочась в щели, пытается найти в монолите слабое место, чтобы расколоть эту скалу.

Когда умер старый корха Тетине, который служил ещё моему деду, то дюла, почитая за долг наставлять своего малоопытного воспитанника, сразу стал убеждать меня, что место верховного судьи непременно должен занять мудрый и опытный человек, осторожный в делах и суждениях, и предложил мне на эту должность нескольких достойных людей. Хоть я и привык во многом полагаться на его мнение, я не мог не понимать, что этих несомненно почтенных и сведущих господ объединяло одно: все они привыкли действовать с оглядкой на могущественного мелека.

Я понимал, что, если и дальше продолжу окружать себя людьми, которых советует мне дюла, то ни на шаг не продвинусь в воплощении своих чаяний, оставив своим сыновьям страну такой же, какой она перешла мне – если к тому времени будет что оставлять. Увы, я со всей ясностью сознавал, что не могу позволить себе дожидаться, пока старое поколение уйдёт само собой – ведь чужеземные враги уж точно ждать не станут.

Потому-то я начал искать замену Тетине в своём окружении. Назначая Кешё на пост корхи, я тем самым воспротивился желанию дюлы. Помнится, предостерегая меня от этого решения он говорил: «Конечно, Кешё — человек молодой, разумный и полный сил, но уж больно порывист в связи с юными летами и, что ещё хуже, хоть он в родстве с мелеком Ондом, у них там не всё гладко — нужны ли тебе два петуха в одном курятнике?»

Разумеется, я понимал, о чём толкует дюла: хоть Кешё и Онд были связаны через Дёзё, кровного родства между ними не было, поскольку Онд был братом первой жены Илта, отца Дёзё, в то время как Кешё – сыном второй жены. Между двумя ветвями этой семьи существовало негласное соперничество, в котором, впрочем, явную победу одерживала родня со стороны первой жены – разумеется, за счёт авторитета мелека.

Когда погиб Дёзё, все ожидали, что бывшие под его управлением обширные земли перейдут под власть его младшего брата, однако мелек, сославшись на юные годы Кешё, без труда убедил старого кенде в том, что куда лучше управится с этим до совершеннолетия сына ишпана, которому после передаст управление. Несмотря на то, что семейство Кешё было возмущено этим решением, они тогда не осмелились выступить против могущественного родича, тем более, что самому несостоявшемуся наследнику, казалось, не было до этого никакого дела.

Таким образом, когда я назначил Кешё корхой, между ним и Ондом не было открытой вражды, а о тяжбе с землями покойного ишпана ещё и речи не шло – и всё-таки дюла Шош будто предчувствовал этот назревающий нарыв. Я же, бросив это семя в расщелину скалы, выжидал: вдруг проклюнувшемуся из него ростку удастся разбить камень, как не раз уже бывало?

Когда Кешё взялся за это дело со всем свойственным ему рвением, Шош вновь твердил мне: «Я же тебя предостерегал — видишь теперь, как всё повернулось…» Тогда я отвечал ему: «Разве Кешё не вправе добиваться справедливости и для себя? Можешь ты мне сказать положа руку на сердце, что он неправ в своих притязаниях?» Дюла лишь хмурился, отвечая, что семейная вражда — что спутанная кудель: никаких концов не отыщешь.

Время рассудило, что он был прозорливее меня: поначалу казавшееся простым дело безнадёжно завязло, будто кто-то нарочно чинил препятствия: молодой господин Леле не мог приехать в столицу из-за слабости здоровья и тяжести предстоящей дороги, а у корхи всегда находились дела, не позволяющие ему отлучиться от двора. Само собой, оба участника тяжбы напропалую обвиняли друг друга в любой проволочке; я же начал осознавать, что, поступив вопреки желанию дюлы, и впрямь не добился ничего, кроме распрей при дворе, которые ставили под угрозу все мои замыслы.

И в такое-то время явился этот человек – он стал камнем, который со всей силы швырнули в тихий лесной пруд: только что всё было спокойно, и тут по поверхности воды побежали волны, всплыли цепочки зловонных пузырей, прыснули во все стороны рыбы и гады. Сознавая, столько бед может принести поднятый им шум, сколько волнений и затруднений, в глубине моей души звучал иной голос: возможно, этому незнакомцу суждено стать тем самым клином, который при неблагоприятном стечении обстоятельств может обрушить всю гору на голову незадачливому путнику, пытающемуся с его помощью убрать с дороги камень…

Является ли он самозванцем, на чём настаивает мелек Онд, или в самом деле неправедно обиженным сыном ишпана? По правде говоря, тем вечером после закрытия королевского суда меня куда сильнее занимало другое: как отнесётся к этому мелек? И, надо сказать, мои ожидания оправдались – был ли он повинен в том, что возлагал на него тот горбун, или в чём-то ином, на миг я заметил в его лице панику попавшего в силки зверя.

При взгляде на Кешё у меня в памяти невольно всплыло старинное предание, где два могучих витязя встретились на узкой тропе – каждому из них остаётся лишь расправиться с врагом или, промахнувшись, пасть от его руки. Обратного пути для них уже нет, ведь после подобного обвинения Онд больше не станет мириться с близостью противника, который приставил меч к его горлу.

Оставалось выяснить одно – кто выковал этот меч?


***

Когда я после этого утомительного дня отдыхал в обществе моей жены, наслаждаясь её беспечным стрекотом с лёгким чужеземным оттенком, и весёлым звоном подвесок, когда она подливала мне вино, слуга доложил, что пожаловал начальник стражи.

Видя лёгкую досаду на моём лице, Шаролт [3] и сама сдвинула брови:

— Отошли его прочь, кенде. Он берёт слишком много воли, заявляясь к тебе в час отдыха.

Я с улыбкой провёл большим пальцем по её переносице, разглаживая морщинку:

— Я сам за ним послал. Не убирай со стола, хочу ещё посидеть с тобой перед сном.

С этими словами я тяжело поднялся на ноги с подушек, опираясь на низкий стол.

— Что изволит приказать светлейший кенде? — согнувшись в поклоне, спросил начальник стражи Тевел.

— В какую камеру поместили узника? — отозвался я, устраиваясь на резном деревянном троне.

— Как приказал кенде, в самую надёжную, куда не сможет проникнуть даже искусный лазутчик, страже у дверей велено не смыкать глаз, во дворе, куда выходит окно, также круглосуточный дозор.

— Вот и славно, — кивнул я. — И прикажите стражникам, чтобы к нему никого не пускали без сопровождения — ни мелека, ни корху.

— Даже самого корху? — опешил Тевел.

— Это необычный узник, так что допустивший просчёт разделит его участь. — Кивком я дал понять, что аудиенция закончена, но начальник стражи медлил.

— У тебя есть что сказать? — поторопил его я.

— Светлейший кенде, дозволено ли применять к узнику допрос с пристрастием, дабы получить признание?

— В этом нет нужды, — нахмурился я. — Пока мне не будет представлено доказательств его вины, твоя задача — чтобы он пребывал в добром здравии, так что вели, чтобы не скупились на еду и питьё, — добавил я, припомнив, каким истощённым и изнурённым болезнью выглядел этот человек.

Вернувшись, я застал жену с нашим младшим сыном на руках, которому недавно сравнялось два года — она играла с ним, напевая какую-то песенку на родном языке и подкидывая его на коленях, отчего тот смеялся, крича: «Хэй! Хэй!»

Завидя меня, Шаролт хотела отдать мальчика служанке, чтобы тот не мешал мне отдыхать, но я велел оставить его — сейчас эта бесхитростная возня как нельзя лучше помогала мне отрешиться от обуревавших меня забот.


Леле

Меня самого порой поражает, как мало я помню из своего детства — казалось бы, мне было уже немало лет, и я не забыл ничего из того, чему успел научиться, но вот события, лица, места — все стёрлось, расплылось, словно в помутневшем зеркале. Я вовсе не помню лица отца, и совсем смутно — матери; когда я пытаюсь его воскресить, перед глазами вместо этого встает её силуэт у входа в летнюю юрту в платье с широкими рукавами, а за ней виднеется бескрайнее зелёное поле, залитое солнцем. Я не могу поручиться, что это — моя мать; даже в том, что это не плод моей фантазии, я не уверен. За годы сидения в застенках всё так причудливо перемешалось в моей голове, что порой я начинал всерьёз сомневаться, кто же я такой — быть может, вовсе не сын ишпана Дёзё, а какой-нибудь полоумный тать, который вбил себе в голову, будто за всю свою жизнь не сделал ничего, достойного наказания. Возможно, со временем я окончательно утвердился бы в этой мысли, если бы не тихий голос, окликающий меня из темноты раз в столетие — или в месяц — а может, и по нескольку раз в день — как я мог судить?

— Господин Леле, — вещал он. — Господин Леле!

Я цеплялся за этот голос, поспешно засыпая его вопросами, словно проплывающий мимо пустынного берега странник в лодке без весел и кормила:

— Кто ты? Который сейчас год? Кто сейчас правит? За что меня здесь держат?

Я не очень-то рассчитывал на ответы — а их поначалу и не было — для меня куда важнее было слышать звук собственного голоса, осознавая, что я ещё не потерял способность изъясняться человеческим языком — а порой мне так и казалось, когда, открывая рот, я не мог извлечь из него ни звука, лишь тонкий хрип, подобный зову летучей мыши. Порой я обращался к нему на других языках — ромейском или саксонском — не знаю уж, что он думал на этот счет, возможно, считал, что я, окончательно рехнувшись, перехожу на бессвязный лепет. То, что пищу мне тогда приносил один и тот же тюремщик, я знал по тому, что никто другой не обратился бы ко мне так — «господин Леле». Коппань так и вовсе именовал меня не церемонясь: «пёсье семя». Выгоняя меня на свет, он потешался:

— Не иначе, твоя мать спуталась с бесом — а то откуда бы взяться столь уродливому потомству? — За волосы подтаскивая меня к бронзовому зеркалу, он тыкал меня в него лицом, повторяя: — Полюбуйся на себя — с такой статью ты был бы первым парнем у карликов в пещерах! А быть может, они к тебе и наведываются, чтобы повеселиться — то-то у тебя такой усталый вид!

Я старался сносить всё молча, потому как знал: стоит мне издать хоть звук, хоть на мгновение перемениться в лице, и издевательства затянутся надолго. А так ему быстро наскучивало моё общество — разочарованно бросив:

— Уберите, не желаю больше видеть эту образину, — он, казалось, забывал о моём существовании на месяцы, если не на годы. Так всё это и тянулось — яркий свет, боль от побоев, а затем — темнота и сырость, да время от времени зов: «Господин Леле!»

Еда была скудной, но отнюдь не столь ужасной, каковая обычно достается узникам — заплесневелый хлеб я видел крайне редко, да и вода всегда была свежей, а порой, по праздникам, перепадала горячая лепёшка с мясом — только так я и мог судить о ходе времени. Однако чаще всего это была обыкновенная мясная похлебка или каша с лепёшками — я проглатывал всё, не успевая даже распробовать пищу. По крайней мере, это освобождало меня от необходимости охотиться на крыс, которые шуршали и пищали по углам, словно возмущаясь моей скупостью.

Отчего-то именно после еды, когда, казалось бы, человек должен испытывать довольство, на меня накатывали приступы беспричинного отчаяния — стискивая миску в одной руке и ложку — в другой, я принимался сперва поскуливать, а затем выть в голос, то прижимаясь лбом к коленям, то запрокидывая голову к потолку. Давясь гневом и болью, я бесчисленное количество раз повторял: «Матушка, матушка…» или «отец, отец…», сам не зная, что вкладываю в эти слова — жалобы на судьбу, призыв вступиться за меня там, в загробном мире, или же это был просто зов, подобный плачу грудного младенца — чтобы хоть кто-нибудь, небезразличный к моей судьбе, явился и избавил меня от этой тягостной доли.

Как-то раз, когда я вновь предавался этим бессмысленным причитаниям, из темноты донеслось повторное: «Господин Леле!» Я тотчас притих, прислушиваясь, и почти уверился, что чувства меня обманывают, когда к этому прибавилось: «Не кручиньтесь так!»

— Кто ты? — принялся я за свои обычные расспросы, кинувшись к двери, но в ответ услышал лишь:

— Ишпан Коппань не велел, — и шаги, на сей раз окончательно затихающие в глубине подземелья.

Я прижался к двери, против всех разумных соображений ожидая, что он, быть может, вернется — но время шло, и до меня не доносилось ничего, кроме приглушённых звуков, которые только мой обострившийся слух и мог разобрать: где-то хлопали двери, слышался топот ног по каменному полу, еле слышное ржание, кто-то причитал; казалось бы, люди жили совсем рядом — только руку протяни, но на поверку я мог кричать хоть до хрипоты — никто так ни разу и не отозвался, чтобы хотя бы велеть мне заткнуться. И всё же, несмотря на то, что моё одиночество ничуть не умалилось, отчего-то сдавливавшие горло тиски отчаяния ослабли, чёрная тоска словно бы впиталась в каменный пол, и без неё дышать стало куда легче.

В следующий раз, когда тюремщик окликнул меня, я вместо обычных вопросов, однообразных, словно осенний дождь, бросил:

— Обо мне справлялся кто-нибудь из родни? Хоть кто-то вспоминает обо мне?

— Да вы ж сам знаете, нет у вас никого на свете, — с явной неохотой отвечал тюремщик. — Живёте на иждивении ишпана Коппаня — радуйтесь и этому.

Я знал, что это не может быть правдой — оставался дядя отца Онд, по милости которого мы с матерью были сосланы сюда, и дядя Кешё — младший брат отца, которого я помнил лишь по тому, как когда-то безмерно давно он подсаживал меня на лошадь — мои ноги тогда ещё не то что не доставали до стремян, но еле могли обхватить её бока. Были и более отдалённые родственники, но сейчас суть была отнюдь не в этом, и потому я вместо того, чтобы взять миску с похлёбкой, ударил кулаком по двери:

— Зачем ты лжёшь! Они ведь думают, что я мёртв, так ведь?

— Как знаете, — равнодушно отозвался он, удаляясь, а я ещё долго колотил по стенам, повторяя: «Неправда! Неправда!», пока не вымотался вконец — руки саднило не на шутку, но на душе, как ни странно, вновь полегчало.

Так и пошло, что помимо «господина Леле» мне всякий раз удавалось вырвать у стражника хотя бы несколько слов — пусть даже это было бесстрастное «как знаете»; порой, вопреки запрету, он даже обменивался со мной парой фраз, вроде: «Может, весна, а может, и лето; вам-то какая разница?», и тогда я чувствовал ничем не обоснованную гордость, словно рыбак, вытащивший из воды особенно крупную рыбину. Против воли я начал дожидаться этих кратких, будто вспышка молнии, бесед, словно цветы — первых лучей солнца; едва ли когда-нибудь влюблённый ждал свою избранницу с тем же нетерпением, с которым я — этого еле слышного: «Господин Леле!», способного вырвать меня из самого глубокого сна.


***

На следующий день я проснулся от скрежета засова на двери. Не соображая со сна, что происходит, я поднялся с лежанки, осоловело глядя на двух вошедших в камеру мужчин. Один из них, с факелом, приблизился вплотную ко мне, так что я вынужден был заслонить глаза, по которым резанул свет; второй же застыл посреди камеры, оставаясь тёмным силуэтом. Поскольку они безмолвствовали, я тоже молчал, хоть сердце невольно сжималось от мысли, что стало целью этого визита: меня сейчас будут допрашивать, пытать, а быть может, и вовсе прикончат, избавляясь тем самым от докучливой проблемы? Наконец тот, что остановился поодаль, заговорил, и по голосу я узнал корху Кешё:

— Как ты оказался здесь?

— Крепость Ших разрушили соседи ишпана Коппаня, — ответил я, решив, что рано или поздно это всё равно станет известно. — И мне при этом удалось бежать.

— Как ты добирался сюда из Эрдея? — уточнил он, отходя к светящемуся дымным слюдяным светом окошку.

— Через Бихор, мимо Варода [4]. Мне удалось преодолеть перевал Подкова до холодов.

— Кто тебя сопровождал?

— Я присоединился к группе странников, направлявшихся в Гран.

Какое-то время Кешё молчал, затем приблизился ко мне, забрав факел у сопровождающего — тот отступил на пару шагов, застыв безмолвной тенью.

Отсветы огня легли на смуглое лицо с тёмными усами и тяжёлыми веками, обрамлённое выбившимися из кос кудрявыми прядями.

— Как я могу тебе верить, если ты утаиваешь от меня правду? — тихо спросил он.

— А я могу вам верить? — переспросил я, выдержав его взгляд.

Установив факел в кольцо на стене, он сделал несколько кругов по камере, после чего спросил:

— Почему по прибытии в Гран ты сразу не отправился ко мне? Тем самым ты избавил бы и себя, и меня от многих затруднений.

— Так вы всё-таки верите мне? — невозмутимо переспросил я.

Вместо ответа он бросил:

— Сколько бы я ни размышлял, я так и не нашёл ни единой причины, по которой подобный тебе самозванец мог бы попытаться выдать себя за сына Дёзё — ведь очевидно, что ему никто не поверит. Окажись на твоём месте кто-то здоровый и хотя бы отдалённо похожий на Леле — вот тут у меня были бы причины для подозрений.

Я молчал, понимая, что тем самым он бросил мне в лицо, что в пользу моей правоты свидетельствует лишь вопиющее безумие моей затеи.

— Во всяком случае, тебе стоило позаботиться о доказательствах, прежде чем заявляться на королевский суд, — с немалой долей раздражения добавил Кешё. — Теперь же мне не остаётся ничего другого, как ждать, что по приезде дюлы Онд спляшет на твоих костях мне назло. Ты ведь не мог не понимать, что навлёк на свою голову недовольство кенде тем, что заявился прилюдно, даровав всем отличный повод для пересудов?

— Мы с матушкой прежде доверились милости одного родича, — начал я, отлично сознавая, что он может воспринять это как оскорбление. — Однако оказалось, что родственные узы — не чета личной выгоде. Можно ли винить меня в том, что я не слишком доверяю им нынче?

— Ты прав, не мне тебя судить, — после продолжительной паузы заключил Кешё, тряхнув кудрями. — В конце концов, ставка в этой игре — твоя жизнь, а не моя. — Направившись к двери, он остановился: — И всё же, если ты решишь, что готов что-то мне поведать — немедля дай мне знать, будь это полдень или полночь.


Иллё

Разумеется, до меня тотчас дошли слухи о том, что случилось на королевском суде: сплетников меж нашими во все времена хватало, а тех, кто желает под это дело пожаловаться на свои недуги, надеясь, что я сотворю чудо, посоветовав какое-нибудь чудодейственное средство — и того пуще. Вот и сейчас — едва стемнело, прибежал ко мне вприпрыжку мой сосед, почтенный Хуба, даром что жалуется на ноющие колени, и принялся взахлёб вещать с таким видом, что я уж было подумал, что он сам подавал прошение на суде. Однако едва заслышав, о чём там шла речь, я пропустил мимо ушей всё остальное, под конец бездумно велев ему делать припарки и пить молоко кобылицы как укрепляющее.

Хуба давно ушёл, а я всё продолжал раздумывать над его рассказом. По правде, мне давненько не приходила на ум та моя поездка, слишком много с тех пор случилось куда более значительных и грозных событий.

Как сейчас помню: в тот день я порядком утомился в пути, ведь уже тогда года давали о себе знать, а с поручением самого кенде медлить нельзя, так что до того я почти сутки не слезал с седла. По счастью, меня ждал тёплый приём: ишпан Коппань, будто только меня и поджидал, тотчас устроил знатный пир, на котором не было недостатка ни в угощениях, ни в выпивке, что было весьма кстати для моих озябших костей.

По правде, мне хотелось поскорее покончить с этим делом, поэтому я опасался, что ишпан станет тянуть, уговаривая меня остаться хотя бы на неделю — мне ли не знать этих обосновавшихся в диких местах господ, которые на всё готовы, лишь бы залучить к себе гостя, тем паче лекаря — однако же тот, услышав, что я тороплюсь, предложил мне немедля осмотреть хворого молодого господина, чтобы вскорости я мог пуститься в обратный путь, и, немного отяжелев от угощения, я последовал за ним.

Ишпан Коппань предложил мне пока оставаться за резной ширмой, предупредив, что на молодого господина порой находят приступы буйства. Однако, когда я увидел его воочию, он показался мне апатичным и отупевшим — стоял, свесив голову, будто не понимая, где находится. Но больше всего меня поразило, как изъела его болезнь: совсем молодой парень — тогда ему едва сравнялось семнадцать — выглядел дряхлым стариком. Ссутулив спину, он едва держался на немощных ногах и, казалось, у него нет сил даже поднять голову. Из-за царивших в зале сумерек я не сразу понял, что его подстриженные волосы полностью седы. Хоть одежда на нём была чистая и опрятная, меня не оставляло ощущение, будто нищего нарядили в обновки по случаю праздника — а ведь передо мной был один из знатнейших молодых господ нашей страны.

Ишпан Коппань тихо обратился к нему с каким-то вопросом — как мне показалось, он и не надеялся услышать ответ, делая это скорее для меня. Вместо того, чтобы ответить, молодой господин внезапно вскинулся, уставив на него сверкнувшие дикой злобой глаза, и заорал:

— Чтоб твои кости обглодали демоны нижнего мира! Чтоб твоё потомство изъела чума, а душа твоя не нашла покоя, блудливый пёс! — при этом, если бы его не удержали воины ишпана, он наверняка бросился бы на родственника. Коппань кинул в мою сторону мимолётный извиняющийся взгляд: мол, насчёт этого я вас и предостерегал — и громко велел стражникам:

— Вы же видите — молодой господин утомился, уведите его в палаты.

И впрямь более похожий на какое-то исчадье дьявола, чем на человека, Леле вырывался, изрыгая проклятия как на нашем языке, так и на латыни и вовсе непонятном наречии — видимо, то, что нашёптывали ему злые духи.

Иных подтверждений мне не требовалось, да и подходить ближе я не видел нужды: когда в человека вселяется злой дух, лишая его рассудка, тут надобен не лекарь, а талтош. К нему я и посоветовал обратиться молодому ишпану, однако, судя по тому, как он скривил губы в ответ на мои слова, он едва ли последовал моему совету.

Вернувшись, я уведомил мелека Онда и кенде, что молодой господин Леле и впрямь сошёл с ума.

И вот теперь, как охотно поведал мне сосед, объявился какой-то проходимец, который выдаёт себя за Леле — страшный, будто бубуш [5], и горбатый в придачу — куда уж ему сойти за молодого красавца, коим должен быть сын славного ишпана Дёзё! Пусть я не прерывал его, в голове билось одно: видел бы ты своими глазами этого ясна сокола, как я пару лет назад! Горбатый и седой… Тогда я не слишком распространялся об увиденном, не желая отягощать слух молодого кенде — всю правду о горестном состоянии, в коем пребывает его племянник, я рассказал лишь мелеку. Выходит, что тот, кто выдаёт себя за него, должен обладать сведениями, которые возможно добыть лишь от окружения ишпана Коппаня — в противном случае, безусловно, очам кенде предстал бы складный парень в полном расцвете сил с прямой как молодой ясень спиной и смоляными волосами. Вот только мог ли это быть сам Леле? У меня не было ответа — ведь мне доводилось слышать о случаях, когда одержимые и безумцы внезапно исцелялись — порой такое происходило при обращении к христианским святыням, порой им помогали шаманы и волхвы, а иной раз это случалось само собой — злой дух попросту выходил из их тела, будто в поисках иного убежища.

Качая головой, я встал, чтобы затеплить свечу, когда в дверь постучали. Досадуя на то, что, похоже, мне вновь предстоит бессонная ночь — право, в моём возрасте пора бы переложить эту ношу на сына, когда тот закончит обучение — я двинулся к двери, бормоча под нос: «Кого там ещё эрдёг принёс?»

— Да, сударь! — с благостной улыбкой, бросил я, открывая дверь, однако стоявший за ней слуга, вместо того, чтобы тотчас тащить меня к своему господину или госпоже, лишь с поклоном протянул мне свёрнутую льняную тряпицу, после чего удалился, не дожидаясь ответа — будто немой, право слово.

Недоумевая, что могло быть внутри, я развернул тряпицу — и обнаружил, что она испещрена палочками и полукружиями. Хмыкнув, я зажёг свечу и расстелил её на столе — давненько мне не доводилось получать написанное секейскими рунами [6], которые более подходят для того, чтобы тесать их на камне или вырезать на дереве, чем для таких вот посланий.

«Брат мой Иллё, твоя невестка совсем плоха. Приезжай в Кэйкфалу, на тебя одна надежда».

Вот и всё — всего-то несколько слов, будто разбросанные по тряпице паучьи лапки. В Кэйкфалу, в Татре [7], проживал с семьёй мой младший брат Боньха, но, сказать по правде, я так давно не получал от него вестей, что уж и не знал, жив ли он. Я немало удивился тому, что он решил обратиться ко мне — видать, дело и впрямь серьёзное.

Охая и кряхтя, я двинулся в соседнюю комнату, чтобы разбудить жену: будучи куда моложе, она в отличие от меня могла похвастаться отменно крепким сном.

— Семейные дела требуют моего отъезда, — поведал я ей.

— Какие семейные дела? С сыном что? — спросила она, испуганно хлопая со сна глазами. Я лишь махнул рукой: — Да брат мой, Боньха — пишет, что жена занемогла, совсем плоха. Если не помогу — так хоть поддержу в трудную минуту.

— Какой ещё брат? — ещё не до конца проснувшись, тотчас возмутилась жена. — Я его в глаза-то не видала — а ты когда его видел в последний раз?

— Ладно тебе, — примирительно бросил я, махая на неё рукой, — всё ж родная кровь… Как знать, может, в последний раз его увижу…

— А то что я, быть может, тоже в последний раз тебя вижу — это ничего? — усевшись на постели, жена сердито упёрла руки в боки. — Чего удумал — в ночь к чёрту на рога! Да по льду! Если уж себя не жалко, пожалей хотя бы меня!

Не слушая её причитаний, я пошёл будить слугу — однако жена не отстала и тут: одеваясь на ходу, продолжала честить то меня, то моего несчастного брата, то Могоша [8] — который, проснувшись среди ночи, был и сам изрядно сбит этим с толку, так что пользы от него было немного. По счастью, жена за бранью весьма сноровисто собрала всё потребное в дороге — ничего не забыла, тут я мог быть уверен.

— Кто спросит — скажи, что вернусь через неделю, — велел я ей напоследок. — А задержусь — пришлю весточку.

Прихватив с собой, помимо целебных снадобий, кошель с деньгами — не приедешь же к брату, которого пару десятков лет не видел, совсем без гостинцев — я вместе со слугой выехал за ворота в ночь, как не раз делал за годы службы при королевском дворе.

Мы быстро достигли реки, лёд которой в это время был достаточно крепок, чтобы ехать по нему без опаски, и всё же мы со слугой спешились: не стоит недооценивать коварства речных духов. Мы успели миновать стремнину, когда слева, из-за изгиба реки, послышался приглушённый зов:

— Помогите! Помогите!

Вглядываясь во тьму, я бросил:

— Слышишь, кто-то кричит?

— Небось кто-то под лёд провалился, — опасливо предположил Могош. — Течение там у излучины коварное, слыхал, не так давно целую повозку под лёд затянуло…

— Так пойдём подсобим? — предложил я, влекомый привычкой спасать людей.

— Нет, не ходите, господин! — заартачился слуга. — Быть может, это водяной балуется — склави сказывают, они зимой скучают, вот и заманивают путников раков кормить…

Однако я лишь отмахнулся от его причитаний, медленно двинувшись на зов.

— Или, может, то грабители — заманят нас да и кошель долой, а то и голову… — нехотя тащась за мной, твердил Могош.

Казалось, с каждым шагом стылая тьма сгущается всё сильнее, а в ушах стоял отчаянный зов:

— Помогите, помогите!


Кешё

Разговор с пленником заставил меня призадуматься не на шутку: после этого я поднялся на замковую стену, да так и ходил туда-сюда, пока не поднялось над дальними горами солнце, осветив и город, и скованную льдом Дуну [9] — увы, в отличие от озарённого утренними лучами мира, в моём сознании царил всё тот же беспросветный мрак, мысль металась от сомнения к неверию. Наконец, вспомнив про королевский указ, я поспешил к своим подручным, которым ещё с вечера велел на рассвете привести лекаря в замок.

— Нет его, — развёл руками Енё, старший из них.

— Как нет? — нахмурился я. Поначалу это ничуть меня не встревожило, так что я как ни в чём не бывало спросил: — Вызвал кто по лекарскому делу? Так что ж вы не отправились туда, куда он пошёл, и не дождались его там?

— Так он к брату уехал, — неуверенно пожал плечами Енё — будто поёжился.

— К какому такому брату? — в сознании шевельнулся холодный язычок беспокойства, но пока я не придал этому значения. — Вы расспросили, куда, зачем?

— В Татру. — При этих словах Енё покосился на побелевшую реку, которую, несмотря на ранний час, испещряла не одна цепочка следов. — Жена говорит, весточку получил — и умчал на неделю.

— А. — У меня малость отлегло от сердца, но я тут же вспомнил: король требовал лекаря пред свои очи немедля — мне ли не знать, что он скажет, когда я попрошу его обождать с недельку? — Скачите за ним! — велел я подручным. — Без роздыху, и уповайте на богов, что догоните! Да не мешкайте! — поторопил я, видя, что они не спешат выполнять мой приказ. — Стойте, когда лекарь уехал? — бросил я им в спину.

— Так сегодня, затемно ещё, — робко отозвался Силард — тот, что помоложе, который прежде не проронил ни единого слова.

— О фенэйбе [к чёрту] [10]!!! — выругался я, едва они скрылись из вида. — Фенэйбе, фенэйбе! — с каждым выкриком я бил по заснеженным камням замка, не заботясь о том, что на руке останутся ссадины. Мой гнев был направлен отнюдь не на удалившихся подручных: я отлично понимал, что случившееся — целиком и полностью мой просчёт: разве я мог позволить себе коротать драгоценное время в праздных размышлениях, когда иные медлить не станут?

Я оставался на стене до тех пор, пока на льду не показались двое моих помощников — из предосторожности они спешились. Поглядев, как они медленно переходят реку, я развернулся и сам отправился в дом лекаря, что должен был по уму сделать ещё вчера.

От его супруги и впрямь было мало толку: я не узнал от неё почти ничего кроме того, как невысоко она ставит мужнину родню. Мол, да, получил письмо среди ночи, а кто, как доставил, где само письмо — откуда ж, мол, ей знать? Так что мне оставалось надеяться лишь на расторопность моих подручных, которые, дай-то боги, застигнут лекаря раньше, чем он доберётся до предгорий.

На обратной дороге в голове у меня стучало одно: нельзя медлить, пока последние надежды доискаться до правды не истают, словно восставший в горячем воздухе степи мираж.

Вернувшись в замок, я первым делом отыскал Акоша [11] — самого опытного из моих помощников, который служил прежнему корхе — в отличие от своих бывших сотоварищей, он остался при мне, хоть нередко поглядывал на меня с неодобрением, а то и выказывал его открыто, давая понять, что я не чета его прежнему начальнику.

Как ни противно моей воле было признаваться этому бывалому воину, в прищуре которого мне всегда чудилась насмешка, в том, что я оплошал, зря потеряв драгоценное время, я, стиснув зубы, поведал ему про Иллё — равно как и про то, что уже выслал за ним.

— Если всё пойдёт как намечено, то к вечеру они вернутся с лекарем, — закончил я.

— Если, конечно, он в самом деле направился к брату, а не сбежал, — бросил Акош, устремив проницательный взгляд вдаль.

— Я понимаю, что такая возможность есть, — ответил я, едва скрывая раздражение.

Акош еле заметно пожал плечами: мол, раз господин такой умный, к чему тогда его помощь?

— В любом случае, кенде требует его к себе немедленно, — продолжил я, — так что нам необходимо срочно его найти, хоть из-под земли достать.

— Поиски могут занять немало времени, — бросил Акош, возводя очи горе, что было красноречивее невысказанных слов: мол, если бы вы с самого начала поручили это дело мне, такого бы не случилось. — Пусть я и не могу обещать, что они увенчаются успехом, я сделаю всё, что от меня…

— Этим займутся другие, — не в силах сдержаться, оборвал его я. — А от тебя я хочу иного: возьми Цинеге [12] и езжай с ним в Варод.

Акош молча воззрился на меня в ожидании разъяснений.

— И по дороге туда порасспрашивайте, не видел ли кто горбуна, похожего на нашего самозванца. Он уверяет, что явился с Бихора — по мне, так это следует проверить.

Мой помощник медленно кивнул, при этом я словно воочию видел, о чём он думает: уж не желаю ли я попросту спровадить его куда подальше, чтобы не маячил перед глазами?

— Ишпан Элек, господин Варода, — произнёс он, вперив в меня взгляд, — мой давний знакомец.

— Вот и славно, — с облегчением бросил я: по правде, потаённое желание хоть ненадолго избавиться от этого ходячего укора тоже имело место.


Примечания:

[1] Шош — венг. Sas — в пер. с венг. «орёл».

[2] Река Лех (венг. и нем. Lech) — альпийская река на территории Германии и Австрии. Название реки связывают с кельтским племенем ликатов, от которых происходит её латинское название Ликиос (Likios или Likias). Это название также связывают с валлийским llech (каменная плита) и бретонским lec’h — «могильный камень».

Описываемые здесь события — отсылка к сражению на реке Лех в 955 году, в котором войско венгров потерпело сокрушительное поражение от саксов.

[3] Шаролт — вент. Sarolt — это старое венгерское имя предположительно происходит от тюркского «ласка» или «горностай».

[4] Бихор — венг. Bihar — часть Западно-Румынских гор на границе Трансильвании.

Варод — венг. Várad — соврем. Орадя (рум. Oradea) — город на границе Румынии и Венгрии. Впервые Орадя упоминается под латинским названием Варадинум (латин. Varadinum) в 1113 году. Крепость Оради, руины которой сохранились по сей день, впервые упоминалась в 1241 году в связи с приготовлениями к обороне от монголо-татар.

[5] Бубуш — венг. bubus — пещерный дух, маленькое создание, живущее в пещере.

[6] Секейские (или венгерские) руны — венг. rovás írás — в букв. пер. «руническое (резьблённое) письмо – руническая письменность, которой пользовались венгры до начала XI в., до введения латиницы, происходят от древне-тюркской письменности (возможно, от аварских рун). Написанное ими читается справа налево. Интересно, что в Венгрии эти руны используются и в настоящее время: в частности, ими часто дублируются дорожные указатели.

[7] Кэйкфалу — венг. Kékfalu — название переводится как «синяя деревня».

Татра — венг. Tátra (Татро) — венгерское название Татр.

[8] Могош — венг. Magas — в пер. означает «высокий».

[9] Дуна — венг. Duna — р. Дунай.

[10] О фенэйбе — венг. a fenébe — в совр. венг. языке fene означает «чёрт», а также «ад». Это слово восходит к финно-угорскому корню, согласно венгерскому народному лексикону fene – демон, вызывающий болезни, так называли язвенные и сыпные раны, которые «пожирают тело».

[11] Акош — венг. Ákos — возможно, имя тюркского происхождения, означает «белый сокол».

[12] Цинеге — венг. Cinege — в пер. означает «синица» (также Cinke - Цинке).

Следующая глава

Предыдущая глава

Леле

Оглядываясь назад на всё это сумасбродное путешествие, в которое я пустился, не имея представления ни об опасностях, грозящих мне и моим спутникам, ни об усилиях, которые придётся приложить мне самому, чтобы достичь цели, я напоминал лосося, поднимающегося на нерест: преодолевая многие мили против течения, пороги и даже водопады, рискуя стать лёгкой добычей хищников, а то и просто пасть от истощения, не дойдя до конца, он и сам не сознаёт, что влечёт его к истокам реки, и ещё менее — что ждёт его после того, как он доберётся туда, обеспечивая продолжение своего рода. Так и я, стремясь на королевский суд, помышлял лишь об одном: выйти пред очи кенде, высказав ему всю свою правду. Верил ли я в то, что мои слова достигнут его ушей, побуждая покарать виновных и возвеличить обиженных? Скажем так: выйдя из темницы, я успел достаточно узнать о делах, что нынче творятся при королевском дворе, а также наслушаться разнообразных туманных предостережений и недомолвок, чтобы уяснить, что в это не верит никто иной.

читать дальшеВозможно, у меня спросят: зачем же я решился на такое начинание, которое не предвещало мне ничего, кроме бедствий и невзгод? Тогда мой ответ был бы прост: я не мог поступить иначе. Быть может, пойди всё по-другому, останься у меня хотя бы здоровое тело — руки, ноги, спина, прямая, как тополь — тогда я мог бы начать жизнь заново, отвоевать всё, что было, пусть тяжким трудом и лишениями; а нынче — на что я способен в одиночку? Всё, что от меня осталось — это тень былого юноши, которая вопиет об отмщении: за себя, за мать, за всех, кто пострадал от алчности мелека Онда и неистовства его племянника.

И всё же легко неколебимо идти к своей цели, пока тебя не заперли в клетку, откуда ты, быть может, никогда больше не выйдешь — и это после того, как однажды тебе чудом удалось вырваться из заточения, вот только свобода продлилась чересчур недолго! Воистину не зря сказывают, что лучше вовсе не иметь, чем иметь, но потерять!

Пусть я и не ожидал, что кенде признает мою правоту, его решение сразило меня подобно удару грома. Мне не завязывали глаза, но я совершенно не обращал внимания, куда меня ведут — переходы и лестницы казались нескончаемыми. Наконец зазвенела железная решётка, и меня препроводили в темный узкий проход, куда выходили три двери. Когда одна из них отворилась, от одного вида камеры моё дыхание перехватило, колени подкосились, а в глазах помутилось так, будто сознание меня вот-вот оставит — мне всерьёз казалось, что я могу умереть прямо здесь, на пороге, но едва промелькнула эта мысль, как я тотчас подумал, что подобный исход был бы для меня лучшим — и темнота тут же отступила, оставляя по себе лишь пустоту и бессилие. Видя, что я не в силах идти сам, стражники втолкнули меня в камеру, заперев там, так что всё, что мне оставалось, это опуститься на пол у двери. Прижавшись к ней спиной, я оглядел своё новое обиталище. Справедливости ради, оно было куда больше моей камеры в замке Ших, с потолком нормальной высоты, под которым помещалось узкое окно. Судя по тому, что в нём иногда мелькали сполохи огня, ложась красноватыми отсветами на стену, я понял, что окно выходит в замковый двор, по которому ходят дозорные.

Пока длился королевский суд, на замок опустились сумерки — я уже с трудом различал даже лежанку у ближней стены — а с ними мрак сгущался и на сердце. Подумать только, ещё утром я прощался с Эгиром — и вот нас разделили каменные стены. Казалось бы, что такое простой камень в сравнении с человеческой волей — а ведь сковывает пуще страха, пуще слабости и нерешительности… Раньше между столицей и мною стоял целый горный хребет — но даже он не давил на грудь, не наваливался на меня с такой силой, как эти стены…

Несмотря на утомление, от которого я был не в силах даже подняться с земли и добраться до лежанки, сна не было ни в одном глазу: казалось, я вовсе не смогу заснуть в этой клетке, каждое проведённое здесь мгновение истязало меня подобно пытке. Сколько мне предстоит провести здесь дней? Месяцев? Лет? При мысли об этом я опустил взгляд на сплетённые на коленях пальцы, на бледном фоне которых выделялось массивное кольцо. По счастью, его у меня не отобрали — меня покамест вообще не стали обыскивать. Сняв кольцо с пальца, я уставился на него, думая, куда бы припрятать, пока жадные до поживы стражники на него не польстились. В любом случае, пора для того, что в нём сокрыто, ещё не пришла — пока не вынесено решение, пока эта дверь не захлопнулась навеки…


Кешё

Королевский суд всегда был для меня изрядным испытанием сил и выдержки: непросто сохранять сосредоточенность и бодрый вид в течение всего дня, с самого рассвета, сидя в душном дымном зале — под конец у меня неизменно начинала болеть голова, а лица, имена и жалобы бесчисленных просителей сливались, словно мясо и овощи в котле с похлёбкой. Однако перед глазами обычно был пример в лице кенде и дюлы, которые всегда безропотно переносили тяготы подобных разбирательств, озаряя подданных неизменными благосклонными улыбками — так что, стискивая зубы, я мужественно боролся с приступами головной боли, прилагая нечеловеческие усилия для того, чтобы уделить каждому прошению равное внимание. Всякий раз, следуя в главный зал, я лелеял надежду, что сегодня жалобщиков будет хоть немного меньше — но в тот день, когда я выглянул из окна надвратной башни, от одного вида растянувшейся по валам крепости толпы глухо застучало в висках. Усаживаясь справа от кенде, я невесело ухмыльнулся:

— Всё идёт к тому, что суд продлится до самого Рождества Христова. — При том, что в последнее время влияние христиан при дворе всё возрастало, я уже привык отмерять время византийскими праздниками наряду с привычными способами.

— Как я посмотрю, эта обязанность по младости лет для вас слишком тягостна, — усмехнулся мелек Онд. Его присутствие на королевском суде, в отличие от моего, было не обязательно, однако он всякий раз брал на себя труд высиживать его полностью, словно желая тем самым преподать мне урок.

— Лишь бы прошения были не слишком запутанными, — отозвался кенде. — Подчас один проситель стоит целой тьмы.

Я молча согласился, и замер в ожидании того, когда стражники впустят первых челобитчиков.

Разумеется, большинство их прошений невозможно было удовлетворить с ходу: как правило, требовалось разобраться, правомерна ли жалоба и в какой мере, а то и, бывало, клеветник сам получал наказание. Писец прилежно исписывал всё новые листы — удача, если удастся разобраться со всем этим до следующего королевского суда, а то некоторые разбирательства, случается, затягиваются на годы — иные достались мне от предыдущего корхи. Порой мне и самому приходила мысль, созвучная тому, что на разные лады не уставал повторять Онд: что зря я взялся за это дело — вместо того, чтобы скакать по степям с вольной конницей, вожусь теперь с горами пергаментов и книг, словно какой-то монах. Однако, вызвавшись на столь высокую должность, негоже бросать начатое.

Головная боль терзала меня всё сильнее, словно копыта необъезженного коня — молодые посевы, так что я начинал невольно морщиться от чересчур резких голосов и бликов факелов на начищенном оружии. Борясь с ней, я старался сосредоточиться на чём-то, не столь раздражающем взгляд — тогда-то фигура этого загадочного просителя и привлекла моё внимание. Сгорбленный и перекошенный, но в опрятной и чистой одежде, что сгодилась бы и дворянину, с заплетёнными в косы длинными седыми волосами, он чем-то напоминал талтоша из дикой глубинки, где до сих пор считают, что признак знающего человека — видимое увечье. Его возраст воистину непросто было угадать — с эдаким горбом и седыми волосами, которые нередко отличают посланцев богов с рождения. Поневоле я принялся гадать, что привело в королевский замок столь загадочного человека, не слишком внимательно слушая просителя, который докучливо жаловался на то, что сосед самовольно выкашивает заливные луга, используемые им под пастбище.

И всё же, сколько бы я ни гадал, я не мог предвидеть последующего — не мог и Онд, судя по тому, как он оторопел — будто увидел привидение. Да, по правде, знай он заранее, ни за что не позволил бы этому человеку дойти до кенде, так что могу поручиться, что для него это явилось такой же неожиданностью, как и для меня.

Стоит ли говорить, что я не признал этого человека: поначалу я и вовсе подумал, что он попросту безумен — из-за его чуднóго вида и невероятных признаний — однако в том, как он отвечал на вопросы кенде, спокойно и твёрдо, чувствовалась внутренняя сила, да и ясный взгляд тотчас опровергал любое обвинение в сумасшествии. Когда я приблизился к нему, чтобы рассмотреть, мне показалось, что передо мною на миг предстал один из героев древности, застывший перед сокрушительной волной неприятелей.

Несмотря на сразившее меня изумление, я не мог не заметить шепотков, которые, зародившись в рядах челобитчиков, следом поползли по скамьям дворян — и не без злорадства подумал, что теперь-то Онду непросто будет замять всё это. Видя, какой оборот приняло дело, кенде поспешил объявить о преждевременном окончании суда.

После этого мы вслед за ним перешли в другой зал, где уже накрыли на стол, не обращая внимания на вскипающую за нашими спинами волну недовольства.

Все молчали, пока кенде не заговорит первым. Осушив кубок вина, он бросил:

— И надо же было ему объявиться, стоило дюле уехать. Откуда он вообще взялся?

— Сдаётся мне, об этом следует спросить корху Кешё, — бросил на меня недобрый взгляд мелек Онд: похоже, он всерьёз подозревал, что это невероятное явление — моих рук дело.

— Как же я могу об этом знать, — не сдержался я, — если, в отличие от мелека, понятия не имею, где на самом деле находится мой племянник Леле?

— Я желаю видеть лекаря, который последним свидетельствовал о состоянии сына ишпана Дёзё. — Король со стуком поставил кубок на стол. — Помнится, он говорил, что молодой господин Леле страдает расстройством рассудка?

— Так и есть, господин, — поспешил ответить Онд. — До такой степени, что не способен вести связные речи, не говоря о том, чтобы явиться с обвинениями…

— Кстати, когда вы сами в последний раз видели Леле? — впился в него взглядом король.

— После того, как молодой господин Леле с матерью отбыли в Эрдей, — начал Онд, — я не раз собирался их навестить, но по причине отдалённости тех мест и множества дел, требующих моего внимания, я так и не осуществил этого намерения вплоть до нынешнего дня… К тому же после смерти матери сознание Леле помутилось, и Коппань сообщал, что он больше не узнаёт даже близких людей, так что, боюсь, в подобном визите больше нет смысла…

У меня прямо-таки язык чесался отбрить этого старого лиса, что, видимо, всё это время в столице его удерживало непреодолимое стремление совать свой нос в чужие дела, но вместо этого я лишь скрестил руки на груди, глядя на то, как он юлит.

— Иными словами, свыше семи лет назад, — отрубил кенде. — Однако достаточно хорошо представляете себе, как изменился ваш племянник, чтобы утверждать, что этот человек — не он.

— Мой племянник Коппань в своих посланиях давал мне достаточно подробные отчёты…

— Насколько я помню, ваш племянник Коппань не владеет грамотой, — не выдержал я. — Или эти семь лет он употребил на постижение наук?

— Послания составляет его писец, — возразил Онд.

— А он даже не в состоянии их прочесть, чтобы узнать, что тот написал, — не преминул заметить я. — По своему опыту, я не советовал бы полагаться на добросовестность писцов, если сам не можешь прочесть их эпистолы. — Не усидев за столом, я встал, принявшись расхаживать вдоль ряда окон — от них тянуло морозным воздухом, а мне только этого и надо было, чтобы прочистить голову.

Кенде, которому, по-видимому, наскучила наша перепалка, стукнул по столу ладонью:

— Раз так, то самым ближним человеком, видевшим Леле последним, является лекарь — Кешё, распорядись, чтобы он завтра явился ко мне, я желаю присутствовать, когда ему представят человека, именующего себя сыном Дёзё. Мелека же, — он перевёл смурной взгляд на Онда, — я попрошу немедленно послать за ишпаном Коппанем.

— Но, светлейший кенде, ведь перевал сейчас непреодолим… — запротестовал было мелек.

— Пусть добирается другой дорогой, — отрубил кенде. — И поторопится, если желает впредь пользоваться нашей благосклонностью. — По тому, как он это сказал, ясно было, что это распространяется и на самого мелека.

Испытывая невольное злорадство при виде того, как потемнело лицо Онда, как бы тот ни силился скрыть своё недовольство, я отлично сознавал, что в итоге эта история может выйти боком мне самому: даже толком ничего не зная, Онд уже пытается свалить вину на меня, а при его умении плести интриги не исключено, что он сможет обернуть всё в свою пользу. Потому перво-наперво я отдал своим доверенным людям распоряжение, чтобы разыскали того самого лекаря, старого господина Иллё — разумеется, я не велел им вытаскивать его из постели среди ночи, приказав дождаться его пробуждения, чтобы поутру немедленно доставить в замок.

На протяжении королевского суда я только и мог, что мечтать о том, как вернусь в свои покои и завалюсь, наконец, спать, однако после всего случившегося сна не было ни в одном глазу. Головная боль притупилась, но та ноющая тяжесть, которую она оставила по себе, была немногим лучше. Проворочавшись в бесплодных попытках уснуть хорошо за полночь, я поднялся, оставив мирно спящую жену, и вышел во двор, чтобы расхаживать под почти полной луной.

Разумеется, в памяти всплывали лишь мысли, связанные с просителем, которого мелек заклеймил самозванцем — прочие жалобы благополучно вылетели из головы, пока не разрешится эта, последняя, загадка. Образы сегодняшнего незнакомца сменились воспоминаниями о моём племяннике Леле, каким я его знал.

Не сказать, чтобы мы с ним когда-либо были близки — с тех пор, как Дёзё женился, я бывал у него не слишком часто, потому как у парня в расцвете юношеских лет не слишком-то много дел с остепенившимся старшим братом.

Из-за этого мне казалось, что его сын, который был лет на семь меня помладше, растёт стремительно, словно жеребёнок: из юркого крикливого малыша, который не чинясь награждал меня тумаками, но и сам достойно сносил ответные оплеухи, не бежал с плачем к отцу — он в одночасье превратился в смышлёного мальчонку, а потом неведомо как преобразился в чересчур бойкого отрока, который своим знанием латыни и саксонского мог бы запросто заткнуть меня за пояс.

Нельзя сказать, чтоб мы были особенно близки, и потому отчасти прав был Онд, заявляя, что, донимая его расспросами о племяннике, я пекусь лишь о собственной выгоде — и всё же я был искренне огорчён, когда до меня дошло известие о том, что Леле повредился умом. Это тем более потрясло меня, поскольку я-то помнил, насколько ясным и пытливым был его ум даже в совсем юные годы!

Что до смерти его матери, то в ту пору я был слишком молод, так что, признаться, воспринял эту весть довольно легко, ведь меня тогда куда больше занимало устройство собственной судьбы: пока рос, я полагал, что, возмужав, присоединюсь к походам кенде в далёкие страны, стяжая славу и богатство, однако после гибели старого кенде никто из молодых дворян вроде меня толком не мог сказать, что сулит им грядущее.

И всё-таки позже, когда молодой кенде удостоил меня должности корхи — не по заслугам, не по возрасту, тут, опять же, можно признать правоту моего извечного противника — участь племянника обеспокоила меня всерьёз: ведь как могу я вершить суд для всей страны, если не в состоянии разобраться с проблемами в собственной семье? Прежде всего, подозрения вызывало то, что по смерти Дёзё взявшийся заботиться о судьбе его близких Онд тут же распустил всех людей, служивших моему старшему брату — выходило, что моего племянника с тех самых пор окружили сплошь чужие ему люди. Потому первым делом я потребовал, чтобы Леле вернули в столицу, ведь ему в то время уже сравнялось семнадцать — тем паче по достижении совершеннолетия ему следовало прибыть ко двору и принять бразды правления своими землями. Тогда-то до меня впервые дошла злополучная весть о его недуге — кенде отправил лекаря, который полностью подтвердил слова мелека Онда, однако это лишь подстегнуло мои подозрения: как ни крути, а складывающаяся картина нравилась мне всё меньше.

Не стану утверждать, что при этом я вовсе не принимал во внимание того, что и сам могу стать наследником обширных земель, которыми владел Дёзё — но, будь дело только в этом, я едва ли стал бы возвышать голос против мелека, навлекая на себя немилость одного из влиятельнейших лиц двора. Возможно, поведи он себя иначе с самого начала, не зародилось бы той вражды, что в течение нескольких лет кряду не давала покоя ни ему, ни мне — однако на мои сомнения он ответил обвинениями, заявляя, что не пристало корхе подрывать основы справедливости, клевеща на честных людей ради выгоды. Уж не знаю, насколько кротким и всепрощающим надо быть, чтобы, услышав подобное, не проникнуться к этому человеку смертельной неприязнью, заклинающей во что бы то ни стало уличить его во лжи.

К сожалению, все мои попытки доискаться до правды в итоге лишь навлекли на себя недовольство дюлы — и самого кенде, который не раз давал понять, что вражда между ближниками уже стоит у него поперёк горла — и Онд не отставал, неустанно науськивая на меня своих покровителей. Сказать по правде, уж сам не знаю, как при всём при этом умудрился удержаться при дворе: пожалуй, кенде и впрямь высоко меня ценил, раз никак не мог сделать выбор между мною, зелёным ещё, по сути, неоперившимся юнцом, и человеком, верно служившим ещё его деду, которого поддерживает сам дюла — правая рука правителя и его былой наставник.

За то, что наш молодой кенде не отправился мстить за отца и старших братьев немедленно по восшествии на престол, злые языки не раз винили его в нерешительности, а то и в трусости — однако я-то знал, что слабодушием, и уж тем паче мягкосердечием он отнюдь не страдает, а потому понимал, что играю с огнём, продолжая растравливать эту рану, которую все почитали давным-давно зарубцевавшейся. Из-за этого, что греха таить, я прослыл не только выскочкой и склочником, но и падким на чужое самодуром. И всё же сегодняшнее явление того странного человека дало мне понять, что, по крайней мере, не я один препятствую тому, чтобы эта история благополучно покрывалась пылью и ржой, пока ни единая душа в стране не сохранит в памяти имени Леле.

Проведя бессонную ночь, наутро я первым делом отправился в камеру узника.

Следующая глава

Предыдущая глава

— Привет вам, люди добрые! Не стесню я вас, коли к вам присяду? А ежели и стесню, так возмещу это доброй историей. — Этими словами сопроводил своё появление в корчме ещё не старый, но уже наполовину седой приземистый мужчина с выдубленным ветрами и дождями смуглым лицом. Казалось, самые его усы так и шевелились от желания поделиться свежими слухами, которое встретило полное понимание в прочих посетителях корчмы: они тут же сдвинулись, освобождая ему место, разговоры за столом притихли: в самом деле, занятная история подчас ценнее золота.

читать дальше— Знаете, откуда я только что прибыл? Из самого Грана! — завладев вниманием соседей, начал пришлец. — А зачем ездил, спросите? Так ведь на королевский суд! И уехал оттуда несолоно хлебавши, да… Но я на господина нашего кенде не в обиде, ведь, хоть правдой и не разжился, добрая выдумка подчас дороже правды будет — а тут никакая не выдумка, самая настоящая истинная правда, но такая, что сам не увидишь — не поверишь! Но мне верьте, ведь старый Чорба [1] отродясь не врал! Эй, ты, усатый, чего ухмыляешься? — сердито бросил он соседу, чьи усы, впрочем, едва ли могли соперничать с его собственными. — Думаешь, раз в твоём свином загоне отродясь ничего не происходило, так и в столице одна скука? Так нет же, там такие дела творятся, что-о-о… А, уже любопытно? Так вот что, братцы: поставьте-ка пива старому Чорбе, и он расскажет, ох, как расскажет — как будто сами там побывали! Будете потом внукам-правнукам пересказывать, да старика Чорбу добрым словом поминать!

Долго ждать ему не пришлось: мигом нашлось сразу несколько желающих оделить рассказчика выпивкой.

— Ух, доброе пиво… — крякнул он, неторопливо отхлебнув, но почёл за нужное заметить: — Само собой, не чета тому, что пивал в столице — но там и солнце ярче светит, и птицы слаще поют, а уж каков собой королевский замок — это вам и не снилось в вашей дыре… Что, видел? — с вызовом бросил он одному из слушателей — на вид, купцу — который осмелился вставить слово. — Да врёшь, коли видел бы, глаза от изумления бы повылазили! А я что — я человек бывалый, вприщур глядел, чтоб не ослепнуть, и то голова кругом пошла от роскошества! Эй, ты, сам не знаешь, о чём говоришь, — недовольно бросил он на насмешливое замечание с угла стола, — вот не пророню больше ни словечка о королевском замке, сам будешь жалеть — своими-то подлыми глазами никогда подобного не увидишь!

Прочие заворчали на нарушителя порядка: в самом деле, а то как Чорба, получив пиво, отговорится обидой, оставив слушателей с носом! Впрочем тот, видя подобное единодушие, быстро сменил гнев на милость:

— Ну, ладно, с чего началось-то… Шурин мой, Чонка Силард [2] — подлейшей души человек! Как на духу говорю — сроду не встречал подобного негодяя! Он, вишь ли, сестру мою старшую охмурил, родителям голову задурил — они-то при жизни знай себе твердили, что, мол, достойнейший человек этот лживый Чонка — мне на него ещё и равняться! Он и ремеслом подлым занят — ростовщик он, таких богам впору молнией разить! Но, видите ли, денег у него куры не клюют, так вот ему — и лучшее место за столом, и сладкие слова, а мне — одни попрёки… И жена-то моя знай им поддакивать: был бы ты мужик с умом, так и сам смог бы обеспечить семью, а так, видите ли, зависть во мне говорит…

Видя ропот окружающих, которые сгрудились вокруг него отнюдь не для того, чтобы греть уши его семейными сплетнями, Чорба бросил в своё оправдание:

— Ладно вам, как я могу изложить про всё дело, не рассказав, с чего всё пошло? Это я-то болтун? Сам-то, небось, сроду ничего хорошего людям не рассказывал, а всё туда же — вот уж в ком точно зависть говорит! — возмутился он в ответ на едкое замечание, но всё-таки пошёл на попятный: — Ну будь по-вашему, вот вам в двух словах. Померли, стало быть, отец с матушкой — матушка-то прежде него, да и он недолго во вдовцах промыкался — и оставили по себе доброе хозяйство, чтобы поделить между мною, сестрицей да нашим младшим братцем, Пири [3]. Так этот тать возжелал себе дом оттяпать — а вам, мол, и скота со скарбом будет довольно. Скота-то там всего пара овец, коза да тощая корова — ну и ещё пяток кур в придачу, доброе, скажете, наследство? Отец, мол, при жизни обещал дом ему — и всё тут; и сестрица туда же, поддакивать — вот змея, как будто не одну грудь с ней сосали, не она меня в люльке качала! Я-то ещё ладно, да вот Пири с женой — совсем бедолаги, у них и домишко разваливается, и дочь хворая — а подлатать хижину времени нет, он и так надрывается с утра до ночи, чтобы семью прокормить. Пустил бы их к себе, да куда — и так друг другу по головам ходим, жена вовсе заест тогда. Ну, я братца за шкирку — и к старосте: а того, знать, уже этот гад Чорба изрядно подмаслил — только и знает, что руками разводить: понимаю, мол, вашу беду, да что тут поделаешь, когда на то воля покойного?

Он с таким жаром повествовал о своих обидах, что и слушатели невольно втянулись, более не пытаясь вернуть его на изначальный путь.

— Я уж думал, пойти, что ли, ему по роже дать, — разошёлся Чорба, — хоть на душе полегче станет — но приятель отговорил: мол, и делу не поможешь, и смутьяном прослывёшь. Я ему — а что делать-то? А он — ступай в Гран, на носу королевский суд, ищи там правды — не прогадаешь: либо при своём останешься, а то и прибыток выйдет! Ну вот, собрал я узел в дорогу, запряг телегу, да и покатил. А, надо сказать, не один я на этот суд спешил: поближе к Грану дорогу прям-таки запрудили телеги да возы, и не только бедняцкие, вроде моего — целые караваны попадались, какие только в сказках и встретишь! Насилу протолкался, скажу я вам!

Он прервался, сделав добрый глоток пива, и некоторое время молча качал головой, словно едва выбрался из этой толчеи. Передохнув, он продолжил:

— А уж замёрз как, и не высказать — помните, небось, что тогда к зимнему солнцестоянию мороз ударил будь здоров, дороги были звонкие, будто медь — зато никакой тебе грязи, знай себе езжай! Ну так мы и жгли по обочинам костры, ожидая, пока дорога расчистится, и зрелище было — загляденье: ожерелье костров аж до самого Грана! Да, вестимо, времени на это ушло немало, но мне торопиться-то особо некуда: зимой какая работа, кроме как дров запасти да скотину накормить — а с этим и жена с детьми управятся.

Он красноречиво кивнул на опустевшую кружку, тотчас приступив к самой увлекательной части рассказа:

— Так вот, прибыл я в столицу, а там — что твоя ярмарка, но не наша, бедняцкая, а та, какую боги на Верхних небесах устраивают: везде факелы, наряды заграничные, вино рекой льётся, за каждым поворотом — то барана жарят, то свинью, а то и целого быка… а уж какие гостинцы — купил бы чего жене, чтобы на меня не ворчала, да где денег на это взять? Оставил я телегу на постоялом дворе и двинул туда, куда добрые люди указали, да и без них бы догадался — вал над рекой весь огнями так и сверкает, а над ним — крепость, сияет, будто золото.

Он красноречиво развёл руками, чтобы показать размер и великолепие королевского замка, причём часть пива выплеснулась на стол и на соседей, но никто этого и не заметил.

— Вестимо, попасть туда нашему брату не так-то просто: все подходы забиты куда более важными шишками, они ещё и деньги суют бедному люду, чтобы пропустили. Но тут я не поддался: не нужны, мол, ваши гроши, мне к королю надо, живот и смерть от того зависят, так-то. Толклись мы там, толклись — мне так сдавалось, будто ещё дольше, чем туда добирался — и в конце концов впустили меня в ворота, расспросив моё имя, да кто мой отец, да откуда — аж гордость взяла: самим людям короля могу, глядя в глаза, сказать, что честный человек — а писец всё записывал.

С этими словами Чорба довольно прищурился, будто это была его личная заслуга — в то время как попроси его кто прочесть написанное, так наверняка не разобрал бы ни единой буквы.

— И вот провели меня в палаты, где просителей — тьма, а дворян в роскошных одеждах — и того больше, на стенах всё парча, под ногами — тканые ковры, аж неловко ступать. А на троне прямо перед нами — молодой кенде [король], и как хорош собой, скажу я вам, до чего красавец! Очи тёмные как смоль, и будто тебя насквозь видят, горят, словно звёзды в ночном небе; волосы — что твои тёмные шелка, так и струятся на плечи, и усы над алыми устами — загляденье, один их вид повергнет в страх любого врага! А жена его — ещё милее, от такой красы впору разум потерять, плывёт вкруг него, наливая супругу вино в золотую чашу, будто сама Рассветная Матушка подле супруга, и от звона её украшений впору с душой расстаться. Это ж я не говорю о том, сколько там было прочих важных персон — и за всю жизнь не пересказать; пока я на них глазел, то почти и не слушал, о чём другие просители говорили — знаю только, что каждое суждение кенде было мудрым и справедливым: даже если присуждал он не в пользу просителя, все уходили от него довольные, будто снизошёл на них небесный свет.

Его слушатели умилённо ловили каждое слово, хотя посетители в корчме собрались самые разные — далеко не все из них знали, который государь нынче правит и где он вообще обретается.

— За мною немало людей топталось, — вдохновенно продолжал Чорба, — и наш брат, и табунщики, и купцы — дворян-то, вестимо, отдельно принимают, дабы не приходилось им тереться со всякой голытьбой — и склави попадались, и ромеи, всяких хватало, пока с каждым перекинешься словом, оно и ждать не скучно. Ну а прямо за мной такой уж жалкий дед стоял, что дальше некуда — сам тощий, горбатый, что твоё корыто — носом в землю смотрит, на ногах еле держится — если б не посох его, так и упал бы, вестимо; одно слово — бедолага. Не выдержал я и говорю: «Яй [4], дедушка — что ж вы детей али внуков за себя не послали просить — виданное ли дело заставлять старого человека так мучиться! Вы ж, небось, ещё и пешком сюда добирались — вон как утомились дорогой!» Он и отвечает: «Спасибо за заботу, добрый человек, да нет у меня пока внуков — и детей-то не завёл». Глянул на меня — а ведь и впрямь, совсем не старый он — младше моего старшего сына будет — да так его хворь скрутила, что не позавидуешь. У меня прямо сердце сжалось, я возьми и да скажи: «Ступай-ка вперёд меня, сынок — у меня дело-то непростое, чтоб тебе не ждать, пока с ним разберутся». А тот мне: «Спасибо, добрый человек, пусть тебе воздастся за твою милость. Как тебя звать-то, да откуда ты?» Я и ответил, а также что у меня за дело — покуда сказывал, тут мой черёд и подошёл, я ему: «Иштен с тобой!» Он кивнул и похромал вперёд — я уж боялся, что не дойдёт до того места, где надобно излагать свою просьбу, ан нет — доковылял. Встал он, опираясь на посох, разогнулся малость, так что хоть на человека стал похож, а не на засохшую корягу, и молвит:

— Светлейший кенде, пришёл я с обидой на моего родича, что владения мои отнял, а самого меня в застенок запер — потому-то я таким и стал, хоть лет мне совсем немного.

Я так и оторопел, все вокруг принялись переговариваться, так что шум поднялся порядочный, а стражникам недосуг было нас унимать — они во все глаза смотрели на господ, ведь те тоже пришли в немалое изумление. Сидящий по правую руку короля корха [судья] склонился, что-то сказал ему на ухо, сверившись со свитком — видать, имя просителя. Мелек [наместник] же по левую руку от короля так и впился в горбуна взором, будто сокол в суслика — я уж боялся, прогонят сейчас моего парня за то, что чушь городит, однако кенде, нахмурясь, велел:

— Назови своё имя, добрый человек, а также имя родича, что тебя обидел, и где те владения, что у тебя отняли.

— Моё имя — Леле, сын ишпана Дёзё, — ответил тот, и голос его зазвучал совсем иначе — в нём появилась горделивость и даже молодцеватость. Ну тут-то мы все рты и поразевали — помните ли, кто таков этот Леле? Да что ж вы, совсем тёмные, что такого не знаете? Ну уж отца-то его, ишпана Дёзё, должны ведь помнить? Да-а, витязь был всем на зависть — гроза врагам, благословение друзьям… Помню, как он с прежним кенде хаживал и в Бизант, и в Ромею, во Франконию и в Иберию — до самого края света, и с какой богатой добычей возвращался… Славный был воин, да вот за бранными подвигами, знать, не особенно жаловал брачное ложе: остался у него один-единственный малый сынок, которого и нарекли Леле, да молодая жена — вспомнили теперь? Ну а теперь слушайте, что будет дальше — молвит он:

— А родичи, нанёсшие мне обиду, зовутся мелек Онд и племянник его, ишпан Коппань.

Теперь-то я понял, с чего мелек так на просителя вылупился, будто съесть живьём желает: чуял он, что будет, скажу я вам, однако же, когда кенде потребовал:

— Мелек Онд, дай честный ответ: правда ли то, о чём говорит этот человек? — тот ответил:

— Ведать не ведаю, светлейший кенде, да и впервые его вижу.

Врал он, скажу я вам, в глаза своему господину: уж я-то видел, как он на него глядел, на незнакомца так не смотрят, помяните моё слово! Однако же просителя это не смутило:

— Это правда, что за проведённые в заточении семь лет я сильно переменился — однако же своего родственника я узнаю.

Кенде глянул на мелека смурным таким взглядом — видать, тоже заподозрил неладное, и спрашивает горбуна:

— А второго своего родича узнаёшь?

— Как не узнать, — как ни в чём не бывало говорит тот, — хоть в последний раз, как мы с ним встречались, мы оба были отроками, я узнаю корху Кешё.

— А ты, Кешё? — повернулся к нему кенде.

Тогда судья поднялся с места, подошёл к просителю вплотную, долго его разглядывал, но потом всё одно покачал головой — я уж думал, скажет, мол, тоже понятия не имею, кто такой, но он молвил:

— Не могу сказать, светлейший кенде: вроде, и видится мне сходство с племянником, да боюсь ошибиться — с тех пор, как его видал, он из ребёнка должен был превратиться в юношу, тут немудрено обознаться. — После этого он обратился к наместнику: — Мелек Онд, ежели вы утверждаете, что этот человек вам чужой, поведайте тогда, где же ваш племянник?

— Мой племянник живёт в крепости Ших, — отозвался тот. — Он слаб здоровьем, а потому не может явиться, о чём свидетельствовал королевский лекарь — и в любое время может убедиться иной посланец кенде, если будет в том надобность. А самозванца, — простёр он к нему руку, — надлежит немедленно казнить, дабы другим было неповадно!

Надо сказать, всё это время проситель держался так, что позавидуешь — он и не дрогнул, хотя я бы на его месте, обвиняемый в таком преступлении да пред лицом кенде, со страху бы помер.

Корха вновь поднялся с места:

— В таком случае, прошу светлейшего князя дозволить мне немедленно проведать моего племянника, и найду ли я его в недуге или здравии — главное, чтобы живым!

Само собой, мелек вмешался — видно ведь, что рыльце в пушку:

— Разве возможно, чтобы до окончания королевского суда корха покинул столицу? Боюсь, что моё предостережение о том, что для судьи господин Кешё слишком юн годами, не лишено оснований…

Но тут кенде поднял руку, давая понять, что готов изречь своё суждение: излишне говорить, что все тут же затаили дыхание — и дворяне, и простонародье.

— Какие доказательства ты можешь представить, добрый человек?

— Только моё слово да веру в справедливость, — ответил тот, вскинув голову, и я готов поручиться, в то мгновение свет исходил от его чела, — коли ближайшая родня, что у меня осталась, меня не признаёт.

— Раз ты ничем не можешь подтвердить свои слова, — заключил тогда кенде, — то тебя надлежит взять под стражу до того, как мы убедимся в том, поведал ли ты правду или ложь. Корхе ни к чему ехать в замок Ших: зимой горы не пересечь, придётся подождать до весны — тогда истина скажет сама за себя. — И с этими словами кенде поднялся, провозгласив: — Королевский суд окончен!

Как окончен — спросите вы? А как же я и прочие просители? А вот так — разве станешь противиться воле кенде — пришлось плестись обратно несолоно хлебавши — всего и утешения, что разжился, чем угостить вас заместо кружки пива, — развёл руками Чорба. — А всё же провёл меня тот молодой господин, ох и провёл… Сижу тут с вами, боюсь домой возвращаться: съест меня моя старуха поедом, что зря мотался, денег столько спустил…


Примечания:

[1] Чорба — Csorba — в пер. с венг. «щербина», это прозвище, имя героя неизвестно.

[2] Чонка — Csonka — в пер. с венг. «калека», это прозвище, которое у венгров ставится впереди имени, как и фамилия; Силард — Szilárd — в пер. с венг. «прочный, крепкий, постоянный».

[3] Пири — Piri — сокр. от Piros — в пер. с венг. «красный», образно «красивый». Сейчас Пири – женское имя, но мы предположили, что могло быть и мужским :-)

[4] Яй — Jaj — венгерское эмоциональное восклицание.

Мы очень хотели назвать эту главу «Мне только спросить»))

Следующая глава