Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
Рысья душа
ПГ, прегет
Бета: Хаджиме Мей
Примечание: Арысь-поле - рысь-оборотень; варея - кухарка; сова - иносказательное обозначение разгульной особы
В некоторых царствах, в некоторых государствах живут-поживают царевичи да королевичи. А в Новгородской земле ни царя, ни короля, ни князя не было. Зато жил да поживал себе думный боярин Милован, а с ним – жена его и сыновья. Двое старших, как водится, женились на боярышнях, а младшему, Ивану, невесту еще только присматривали.
скрытый текстМолод был Иван, легок на подъем, охоту да гульбу любил, а о женитьбе не задумывался. Так-то девки на него заглядывались: кудри русые, борода шелкова, в плечах косая сажень – зело хорош парень! Сказывали, что в бою был еще лучше: ливонцев да тевтонцев бил, что святой Егорий змия, ну да чего сам не видал, за то не поручусь. А всего славнее Иван был на охоте. Ни волка, ни кабана, ни тура не боялся, на медведя с ножом ходил, а уж зайцев да оленей добыл без счета.
И вот как-то задумал Иван добыть матери рысью шкуру – под ноги в горнице положить, чтобы в зиму ноги материнские не мерзли. Долго он выслеживал рысь, наконец, загнал ее, прицелился из лука, а рысь-то возьми да и молви человечьим голосом:
– Не бей меня, Иван – боярский сын, я тебе пригожусь. Хочешь, дочку мою старшую возьми за себя?
Никакой дочки Иван за себя не хотел, но уж так дивно ему показалось рысье слово, что поневоле призадумался. А потом припомнил набеленных да нарумяненных боярских девиц, что ему сватать пытались, и усмехнулся:
– А и хочу! Веди свою дочку!
– Обожди, – молвит рысь – и шасть в кусты! Ну, думает Иван, одурачила меня животина. Ан глядь, обратно идет. А за ней – вторая рысь, помоложе. На шее нож в ножнах висит. Взяла молодая рысь пастью тот нож, воткнула в пень, что неподалеку виднелся, перекувырнулась через него – и стала рысь девка.
Смотрит на нее Иван, щеки пылают: на девке той ни поневы, ни рубахи, голая как есть стоит и ухмыляется насмешливо. И было бы на что взглянуть! Ни кожи, ни рожи. Тощая, ребра торчат. Лицо бледное, да еще и веснухами покрытое. Косица не русая, не белесая – цветом точно как рысья шерсть. Очи зеленые, тоже рысьи. Шагнула девка к Ивану, – нет бы выступить павой, как боярышни, ан шаги у нее, как у хищницы на охоте.
И почуял Иван в ней силу, какой ни у боярышень, ни у него самого не было.
– Кто ты, – спрашивает, – красёнушка? Как звать-величать тебя?
– Нешто не знаешь? – смеется. – Арысь-поле я. Арыська.
Выдернула нож свой из пенька, да и зашагала рядом с Иваном.
Страшно было Ивану к батюшке с матушкой возвращаться. Ну, как откажутся невесту такую принять? Ни приданого за ней, ни девичьего сундука, ни даже рубахи… Сейчас-то Иван ей свою отдал. А еще страшнее от свадьбы отказываться: негоже нечисть лесную бесить.
Упал Иван в ноги родителям по возвращении, повинился. Арыська же смотрит вокруг, на лице любопытство одно.
– Пошто, – спрашивает, – на твоем батюшке шуба бобровая? Лето небось, жарынь!
– Это, – отвечает Иван, – оттого, что батюшка мой думный боярин, ему таково положено, чтобы от холопов отличать.
– А пошто на твоей матушке заместо шубы столько всего на голове?
– Волосник это, а к нему назатыльник да сорока, – снова отвечает Иван. – Таково боярыне полагается, чтобы за девку не приняли.
– Ишь ты! Это и мне таково придется? – Арыська подумала-подумала, да и молвит: – Вот не думала, не гадала, что доведется человека любить, да не как с рысовином, а как лисе или волчице – на всю жизнь! Эдак, чего доброго, у меня и дети людские родятся?
– А как же иначе? – дивится Иван.
– Дак любовь, она лишь по весне, – отзывается Арыська, – а коли весь век вместе коротать, не скучно ли?
– На наш век любви хватит, – говорит Иван, а у самого и правда в груди все горит. Смотрел бы да смотрел на эти зеленые рысьи очи, да на лицо в веснухах, да на стан этот худой, угловатый, голос с хрипотцей бы слушал. И не по себе Ивану от того, что ни разу он не знал такого, не чувствовал, и будто прозревает – навсегда это. Ровно порог какой переступил.
Погоревали, конечно, родители Ивановы. У матери уж виды были на одну девицу, раскрасавицу да с хорошим приданым, да и отец хотел сына женить повыгоднее. Но куда уж теперь-то выгоду искать? Тут саму Арысь-поле бы не прогневать, как бы зверье лесное всю семью пожрать не пришло… Так что погоревали они, а затем давай готовиться: честным пирком да за свадебку.
Вот и день свадьбы пришел. Поют бабы, да так жалобно, самой Арыське шепчут: «Реви! Вой!», а она в толк не возьмет: почто выть-то? Еще и на Ивана сердита, что с мальчишника пьяный пришел. В церкви на попа глазеет, посмеивается, а всего стыдней Ивану, что она и креститься-то не умеет – левой рукой у груди машет! Больше всего боялся Иван, что, когда поп их святой водой окропит, Арыська в рысь перекинется. Да нет, какова была, такова и осталась, только недовольна очень: почто, бает, меня всю обрызгали? Ан тут брачная ночь приходит.
– Чего это нам тут набросали? – кривится Арыська, поднимая сноп да хомут.
– Это обереги, чтобы детишек у нас побольше было, – поясняет Иван.
– Эк его… У нас в каждом помете новая Арыська рождается. Но то от рысовина, а каково с тобой будет, не ведаю. Ну, как все такие будут?
Тут-то Иван и понял: влип. Да назад-то дороги нет. А кабы и была…
Перекрестился Иван. Думает: в Полоцке князь волком оборачивался, и ничего – добрый христианин, соборы строил, а у нас бояре – рысями. И не такое видали! Перекрестился, Арыську на руки поднял – и на перину…
А как выпустил ее из объятий, матушка с Любавой, сестрой меньшою, тут как тут. Простыню из-под молодых выдергивать.
– Что такое? – кричит. – Где кровь-то? Мало того, что вместо богатой да красивой эту злыдню лесную за мово сынка просватали, меня не спросясь, так она еще и не честная! Ишь, сова лупоглазая! А ну-ка, тащите хомут, на шею ейную наденем!
Ощерилась Арыська – того и гляди обернется. За нож схватилась. Пальцы скрючились, когти блеснули, глаза зеленью сверкают…
– Так тебе, отродье человечье, – шипит, – крови хочется?
– Стойте, стойте, – в испуге молвит Иван. – Матушка, побойся Бога, ить вдовица она! Был ее муженек рысий боярин, да подстрелили его на охоте. Арыська, ну-тко притихни!
Насилу утихомирил обеих.
Потекла у них жизнь, и радоваться бы Ивану, ан не выходит. Ему-то, как меньшому сыну, с родителями жить, боронить их, коли нужда придет. Матушка его уж больно сноху невзлюбила. Правду молвить, Арыське и впрямь человечье житье-бытье в новинку. Щей варить не умеет, сыров – тем паче, хлебов не печет, прясть едва пробует, а уж ткать… Дак ведь ни от какой работы не отказывается, на чернавок не сваливает, постановила себе: научусь – и учится. Матушке бы и похвалить ее за это. Да какое там, – взялась срамословить и за то, в чем Арыська вовсе не повинна. Что ни день кричит, попрекает.
Арыська, вишь ты, еще в первую ночь обещала Ивану, что матушку его не обидит. И слово держала: как бы свекровь лютая ее ни бранила, Арыська ей в ответ ни слова. Но и за то ее мать Иванова тоже костерила. И за то, что глаз не поднимает – скрывает что-то, видать. И за то, что слушается – притворяется, хитрюга. И за то, что в церковь вместе со всеми ходит – Бог-то все видит, еще и нас накажет за нее! А когда щи да хлебы Арыське удаваться начали, да получше, чем свекрови, ей и вовсе житья не стало.
Горевал оттого Иван. А сказать ничего не моги: такая судьба у младшей снохи – терпеть да слушаться, авось и сама когда-то свекровью станет.
Боярин Милован поначалу сноху теплее принял. Да потом казаться ему стало, что неравный это брак, и толку с него чуть. Вот кабы я Ивана на Крутовой дочке оженил, думается Миловану. Что земель, а что холопов за ней! А золота-серебра! А вот кабы его с Желановной сосватать – небось еще побогаче Крутовны. А ежели бы со Ждановной, так Ждан хоть и не из самых богатеев, зато с Рюриковичами в родстве… А что Арысь-поле? – у себя в лесу не из первейших, а в городе и подавно!
Стал он Арыську и сам попрекать чем ни попадя, а что она молчала, так и поколачивать взялся. Думает, обидится – сама уйдет, и никто ей виноват в том не будет, и тогда уж я живо Ивана с Крутовной аль Ждановной окручу…
Дак Арыська-то ему как врежет в ответ! Удар, от которого любая баба бы на полу распласталась, ее только шатнуться заставил, и то она больше уклонилась. Зато сам Милован, хоть и был зело могутен да силен, от ее ответного тумака вдвое согнулся. А Арыська-то, вишь ты, как раздухарилась – в челюсть ему, так что едва борода не отскочила, и под дых, и в скулу кулаками! Эх, бает, окаянная ферязь эта – до чего в ней драться неудобно, а то и ногой бы поддала!
Вытолкала она свекра любимого из горницы взашей, да еще и словами напоследок приласкала – где только наслушалась таких? Сидит Милован, от злости да обиды внутри все кипит, скула ноет, челюсть болит, на животе огромный синяк разлился… Чертова баба!
Думал Милован, что Иван жену-то поучит. Ан нет, стал он ей объяснять, как дитяти малому. Нельзя-де свекра бить, он старше, уважать его надоть, а то это не семья будет, а черт-те что… Слушает его Арыська. Соглашается. А потом и спрашивает:
– Хорошо, Иванушка, больше я на твово батюшку руки не подыму, хоть что он делай. Да только какое ж это житье в семье, когда старший младшего ни за что бить волен? Кабы я твово батюшку ослушалась али обидела чем, пусть бы и побил, – так ведь угождаю как могу, за что же?
Отцу Иван, конечно, ничего сказать не посмел, да Милован чувствует – обиделся за женку свою. За чертовку конопатую.
В другой раз собрался Иван на охоту. Глядит Арыська, как он с другими витязями на жеребце гарцует, и вдруг как ляпнет:
– Так вона чего! У вас кто может охотиться, тот охотится, а остальные им на стол подают да угождают. Так я тоже охотиться могу. Не желаю мужу сапоги с ног сымать да щи подавать, вместе с ним зверя бить пойду!
Как бросится в дом! И выходит оттуда – вид срамной донельзя, порты мужские висят на ней, ровно на палке… А в руках лук, с каким и сам Милован не вдруг управится, и копье мужское, тяжелое. Как ни уговаривали ее Иван, Любава и сам Милован, ничего и слушать не хочет. Иван и отступился: говорит, привычная она, по лесу тоскует, пусть развеется…
Еще больше зло Милована взяло. Что бы Арыська ни затеяла, Иван ей вечно потакает! А что с их семьи уж все бояре смеются, да хорошо бы одни бояре – даже чернавки, и те посмеиваются, – ему и горя мало, лишь бы Арыська довольна была.
Вернулись они с охоты – у Арыськи больше всех добычи. Да сама Арыська сердита.
– Пошто разрешил холопу своему важенку бить? – выговаривает Ивану. – А оленята ее теперь как, с голоду подыхай?
– Дак не видел я, в кого он стрелу выпустил, – оправдывается Иван. – А то бы не дал!
Сменила Арыська гнев на милость. Держит Ивана у всех на виду за руку, будто так и надо.
Сестра Иванова, Любава, за них радуется. Малая она еще, несмышленая, думает – любовь! Благо-то какое! Миловану и это не по душе: испортит его дочку окаянная злыдня, как есть испортит… Уж и мать с ней говорила – нет, никого не слушает Любава, смотрит она, как ее брат и невестка друг другу улыбаются, и у самой лицо светлеет.
Подумал Милован, что пора с женой посоветоваться. Хоть баба и дура, а ну как что придумать сумеет? И верно: подговорила она его, что надо бы тот нож Арыськин в печку бросить.
– Авось без него она сдохнет, – говорит. – В том ноже душа ейная рысья спрятана.
– А ну как не сдохнет?
– А не сдохнет, так оборачиваться бросит. Я вот чего хочу. Ты же всего не знаешь! Она в горнице-то оборачивается и об ноги ему трется, а он ее гладит! Нешто это по-христиански?
Миловану бы лучше, чтобы совсем от Арыськи избавиться. Да видит – жене его важнее, чтобы Арыська жила по ее указке. «Дура, что с бабы возьмешь, – рассудил. – Ну, ежели не сдохнет без ножа, так поганками ее накормим, злыдню проклятую!»
Подучил Любаву нож тот взять. Наплел, будто хочет снохе к Пасхе подарок сделать – новый нож, лучше прежнего, чтобы замириться. Любава-то по малолетству всему верит, рада-радешенька, что батюшка с Арыськой замириться решил, – вот ножик-то и стащила.
Приказала боярыня развести огонь пожарче, да как бросит нож в печку!
Сгорел тот нож – ручка костяная дотла, а лезвие обгорело да почернело. И стали Милован с женой ждать, что дальше.
А не происходит ничего. Как жила Арыська, так и живет. Не бледнеет, не худеет, улыбается не меньше прежнего. Ну, думает Милован, зря бабу послушал. Кликнул жену и велит ей:
– Пошли чернавку за грибами!
– Дак у нас грибов-то полно, – отвечает, – и грузди соленые, и волнушки моченые, и боровички сушеные…
– Дура! Поганок пусть наберет!
– Да почто ж поганки-то? Аль тебе, отец мой, ноги растереть, так на то мухомо…
– Молчи, дурища! Сказал – поганки, пусть наберет поганки, а не то всыплю обеим!
Сготовила варея те поганки. Припугнул ее Милован, чтобы молчала, да и кто холопке поверит? Поставила на стол. Ждет Милован, что Арыська их съест, – а Арыська-то за стол и не идет. Спрашивает Милован у Ивана:
– Где женка твоя? Что не идет?
– Голова у ней болит, – замялся Иван.
– А ну, приведи! Что это еще – голова болит, скажите, царица какая! Приведи, скажи, отец велел!
Поплелся Иван, а на самом лица нет. Проходит время – возвращается.
– Батюшка, – бает, – матушка, не видали ли вы ножика, который у жены моей был в приданом? Любавушка его брала, чтобы вы по образцу новый сделать велели, а вернуть не вернула…
– То не моя вина, – шепчет Любава. – Я дала, а батюшка с матушкой не отдали.
– Матушка, – просит Иван, – дай-кось ножик тот…
– Погоди, дай доесть, – отвечает боярыня и ну грибы в сметане наворачивать!
Как увидел Милован, что за грибы она ест, сразу у него дух занялся.
– Брось! – кричит. – Не смей их жрать, дурища! Не смей!
– Чегой-то? – обиделась боярыня. – Ну ладно…
Арыська в тот день так и не вышла из горницы. И через день тоже. Да не до нее всем было: шибко боярыня заболела, едва Богу душу не отдала. А у Милована в душе такой страх поселился, что обо всех на свете ножах забыл. Тут боярыня сына зовет.
– Сынок, – бает, – небось помру, так повиниться хочу. Взяла я тот нож у жены твоей да в печку кинула. Думала, что она от того помрет, не то хоть оборачиваться бросит.
– Эх, матушка, – поник головой Иван. – Обернуться-то она обернулась, обратно человеком теперь стать не может. Что ж ты наделала-то, а?
– Дак отец твой еще хуже наделал, – говорит боярыня. – Я у вареи вызнала – поганок велел сготовить, не иначе, нарочно для Арыськи твоей.
– Экие вы! – воскликнул Иван. Но сдержался. Кулаки сжал и от матери вышел, боле ни слова не сказал.
Боярыня поправилась, да дело уже сделано было – узнал Иван про все, узнал и Арыське рассказал. И в день, когда боярыня с постели встала и детей пожелала видеть, Ивана тоже дозваться не смогли.
Боле Ивана никто не видел. Правда, Любава в тот же день видела, как из сада их выбегали две рыси. Ну, да что с нее взять – дите несмышленое!
" alt="">
