Крипи14 читателей тэги
Автор: Питер Меркель
А у мамы крыльев нет
Ехали мы долго, но не медленно: трясло сильно, порой фургон кренился, нас подбрасывало и ударяло о железо - некоторые теряли зрение и вопили, но выстрелы хлопушек ряженых - тех, что были одеты в комбинезоны - заглушали их крики. Я навсегда запомнил, как ряженые выкуривали маму из подвала, где её запер дядя Слава: первым делом они подорвали пол вместе со слоем мясистого меха, которым он лоснился изнутри, чтобы маме не было голодно и холодно - затем забросили туда что-то неразборчивое - бабахнуло, и она завыла. Люди расступились, из отверстия показались пальцы - сначала десять, потом все двадцать: мама выползала задом наперёд. На её голову ряженые накинули мусорный мешок, руки и ноги покрасили в полосочку да перевязали чёрным шнуром, и утащили. Я плакал и просил показать дорогу, но слушать меня никто не хотел - вставили комарика и срезали кожу, чтобы не случилось так, как с мясом в подвале. Рядом, уже в фургоне, сидели мужчины и женщины - их ноги полностью погружались в пол куда ниже моих и исчезали в металлических скобах, углублявшихся в а п п а р а т - что-то не то дохлое, не то живенькое, тарахтящее и щебечущее билось в нём, как бьётся сердце, когда бежишь. Ноги и им, и нам специально сломали вот таким образом, чтобы убежать невозможно было, а маме их вообще отрезали, потому что боялись, что она улетит, но бояться нечего: летать мама не умела. В какой-то момент у красного мальчика, лежавшего подле меня, прорезались рога - от боли он порвался и разбрызгался, а его нога, его копытце, никуда не исчезло - так и выглядывало из прорези, ожидая своего часа. Тут вдруг а п п а р а т остановился, и я подумал: приехали.
скрытый текстИногда мама сразу как-то вся крючилась и принималась хохотать - грязный рот осыпался ш т у к а т у р к о й, внутри у мамы стрекотало, и всё как-то сразу выворачивалось наискосок. Однажды я придумал игру. У неё было только одно правило, потому что чтобы придумать правило, надо долго думать, а долго думать больно: когда мама корчит рожи, непременно надо корчиться в ответ - расцепляешь челюсть и заезжаешь зубом друг на друга, чтобы в пазы и из железок - потом короткий скрип, и мелированный зуб отваливается. Проиграть было нельзя, потому что некому было проигрывать - когда зубов у меня больше не осталось, меня стали кормить через солому, такую тонкую и пружинистую трубочку, которую постоянно спускали с потолка, но никогда не попадали прямо в рот - мне приходилось ковылять от места к месту, чтобы подпустить её поближе и захватить. По горлу она спускалась сама. Санитары, прятавшиеся за дырками в стенах, никогда не помогали мне с трубочкой, потому что занимались смотрением, а потом у них начинало булькать и квакать - что-то стекало на пол и говорило: "кохъвылаяет", и я мигом вспоминал ковыль, свою шерсть на ферме. По осени она линяла - дядя Слава собирал её вилами и сжигал всю пакость, но порой он бережливо оставлял мне несколько комочков чистого ковыля и учил, что, мол, это стога. Как сено на полях. У нас, правда, они поголовно все мёртвые были, нельзя ни сажать, ни собирать, и сену взяться было неоткуда, но это неважно теперь, всё равно ковыля нет, потому что тут всегда зима, и почвы нет, и червей нет, только бетон - снег падает сверху.
Раньше к нам, как только маме совсем плохело, приходил доктор со стеклянными глазами и длинным хоботом. С собой он приносил маленький чемоданчик и машинку по имени ш а т у н, типа трамвая: из верхней коробочки торчали усики, из нижней - колёса и окна, но окна заклеены, потому что нет больше пассажиров - доктор говорил, что сначала в коробку зашили мышат, и они зажили, но когда приделали колёсики, жить они перестали. А на дне у ш а т у н а приклеены были чьи-то лапы, и доктор строго-настрого запрещал на них смотреть, иначе можно было поймать зайчика. Лапы хватали рельсы, проложенные по всему полу дома, и становилось слышно шипение поддающегося трамвая. Колёса рычали: так поддаётся слипшийся от жары язык, когда выпадает катетер. В это время доктор обычно завязывал маме глаза, чтобы она не поймала зайчика, отдирал крышку чемоданчика, где хранил свои инструменты, и принимался за работу. Когда дело было сделано, он ещё какое-то время укладывал в чемоданчик все тупые иголки, разноцветные нитки, мокрые зазубрины, блеклые зеркала и смешных обезьянок, а затем подходил ко мне и задавал вопросы. О тёте Дусе он знал с самого начала - наверное, потому и навещал нас. Как-то раз доктор спросил: "Где она?", и я ответил, и он ушёл, и с тех пор никто его не видел. Даже санитары. Будто и не бывало такого доктора никогда.
Поначалу тётя Дуся походила не на ангела, а, скорее, на коралл: росла как на дрожжах, где попало и из чего попало, и вскоре в кровать её грузное тело уже не умещалось: дядя Слава вынужден был сгонять блеклыми тряпками, которые он обмакивал в солярку, тётю в одно место, чтобы как-то разуплотнить туловище. Всё, к чему она прикасалась, обычно срасталось с пальцами и затвердевало - так бывает с лесным зевакой, намертво вросшим в древесный мох. Много их было в округе, дядя Слава знал каждого поименно, но обычно называл всех просто п е р е в ё р т ы ш а м и, потому что там, где должны быть ноги, у них появлялось подобие головы - прохудившийся мячик да корневище, которым часто лакомились звери. Такой головы, чтобы прямо по-настоящему, у них отродясь не заводилось, зато заместо неё были ветки - они плелись сквозь себя и вверх, и вниз, но не вбок - сбоку не было ничего, даже тёти Дуси. Я понимаю, что это из-за неё дядя Слава гнить начал, но верить не хочу, так же тяжело поверить, как и наполнить комнату тёти Дуси водой, запахами моря - бессмысленно, она - губка, впитает и пожрёт приданое, и уже не отпустит. В комнате всегда было влажно и душно, не так, как в тропиках, а как в бане - воздуха в ней постоянно не хватало. Зубному налёту, обволакивающему кожу дяди Славы, значения не придавал никто: ни он, ни я - и лишь потом, когда вдруг за день дядя весь скукожился и разучился говорить, я заподозрил неладное. А в конце приехали фургоны, битком набитые людьми в таких комбинезонах, в каком сгнил дядя - пластмассовое стеклышко заплыло жиром и плесенью, и выражение его лица было уже не разглядеть. Они, правда, всё равно опоздали - тётя Дуся уже улетела.
скрытый текстИногда мама сразу как-то вся крючилась и принималась хохотать - грязный рот осыпался ш т у к а т у р к о й, внутри у мамы стрекотало, и всё как-то сразу выворачивалось наискосок. Однажды я придумал игру. У неё было только одно правило, потому что чтобы придумать правило, надо долго думать, а долго думать больно: когда мама корчит рожи, непременно надо корчиться в ответ - расцепляешь челюсть и заезжаешь зубом друг на друга, чтобы в пазы и из железок - потом короткий скрип, и мелированный зуб отваливается. Проиграть было нельзя, потому что некому было проигрывать - когда зубов у меня больше не осталось, меня стали кормить через солому, такую тонкую и пружинистую трубочку, которую постоянно спускали с потолка, но никогда не попадали прямо в рот - мне приходилось ковылять от места к месту, чтобы подпустить её поближе и захватить. По горлу она спускалась сама. Санитары, прятавшиеся за дырками в стенах, никогда не помогали мне с трубочкой, потому что занимались смотрением, а потом у них начинало булькать и квакать - что-то стекало на пол и говорило: "кохъвылаяет", и я мигом вспоминал ковыль, свою шерсть на ферме. По осени она линяла - дядя Слава собирал её вилами и сжигал всю пакость, но порой он бережливо оставлял мне несколько комочков чистого ковыля и учил, что, мол, это стога. Как сено на полях. У нас, правда, они поголовно все мёртвые были, нельзя ни сажать, ни собирать, и сену взяться было неоткуда, но это неважно теперь, всё равно ковыля нет, потому что тут всегда зима, и почвы нет, и червей нет, только бетон - снег падает сверху.
Раньше к нам, как только маме совсем плохело, приходил доктор со стеклянными глазами и длинным хоботом. С собой он приносил маленький чемоданчик и машинку по имени ш а т у н, типа трамвая: из верхней коробочки торчали усики, из нижней - колёса и окна, но окна заклеены, потому что нет больше пассажиров - доктор говорил, что сначала в коробку зашили мышат, и они зажили, но когда приделали колёсики, жить они перестали. А на дне у ш а т у н а приклеены были чьи-то лапы, и доктор строго-настрого запрещал на них смотреть, иначе можно было поймать зайчика. Лапы хватали рельсы, проложенные по всему полу дома, и становилось слышно шипение поддающегося трамвая. Колёса рычали: так поддаётся слипшийся от жары язык, когда выпадает катетер. В это время доктор обычно завязывал маме глаза, чтобы она не поймала зайчика, отдирал крышку чемоданчика, где хранил свои инструменты, и принимался за работу. Когда дело было сделано, он ещё какое-то время укладывал в чемоданчик все тупые иголки, разноцветные нитки, мокрые зазубрины, блеклые зеркала и смешных обезьянок, а затем подходил ко мне и задавал вопросы. О тёте Дусе он знал с самого начала - наверное, потому и навещал нас. Как-то раз доктор спросил: "Где она?", и я ответил, и он ушёл, и с тех пор никто его не видел. Даже санитары. Будто и не бывало такого доктора никогда.
Поначалу тётя Дуся походила не на ангела, а, скорее, на коралл: росла как на дрожжах, где попало и из чего попало, и вскоре в кровать её грузное тело уже не умещалось: дядя Слава вынужден был сгонять блеклыми тряпками, которые он обмакивал в солярку, тётю в одно место, чтобы как-то разуплотнить туловище. Всё, к чему она прикасалась, обычно срасталось с пальцами и затвердевало - так бывает с лесным зевакой, намертво вросшим в древесный мох. Много их было в округе, дядя Слава знал каждого поименно, но обычно называл всех просто п е р е в ё р т ы ш а м и, потому что там, где должны быть ноги, у них появлялось подобие головы - прохудившийся мячик да корневище, которым часто лакомились звери. Такой головы, чтобы прямо по-настоящему, у них отродясь не заводилось, зато заместо неё были ветки - они плелись сквозь себя и вверх, и вниз, но не вбок - сбоку не было ничего, даже тёти Дуси. Я понимаю, что это из-за неё дядя Слава гнить начал, но верить не хочу, так же тяжело поверить, как и наполнить комнату тёти Дуси водой, запахами моря - бессмысленно, она - губка, впитает и пожрёт приданое, и уже не отпустит. В комнате всегда было влажно и душно, не так, как в тропиках, а как в бане - воздуха в ней постоянно не хватало. Зубному налёту, обволакивающему кожу дяди Славы, значения не придавал никто: ни он, ни я - и лишь потом, когда вдруг за день дядя весь скукожился и разучился говорить, я заподозрил неладное. А в конце приехали фургоны, битком набитые людьми в таких комбинезонах, в каком сгнил дядя - пластмассовое стеклышко заплыло жиром и плесенью, и выражение его лица было уже не разглядеть. Они, правда, всё равно опоздали - тётя Дуся уже улетела.
Автор: LavenderTram
Мертвое пастбище
— Только не подходи к водичке близко, а то унесет.
Сара не заметила, как они дошли до берега. Сам путь через бескрайнее поле помнился весьма смутно. Вроде старушка все нахваливала свой новый посошок и звала какого-то Яшку. Заговоренные от ран ноги не чувствовали ни травы, ни холода, ни влажности, ни усталости.
Река с шумом несла свои воды куда-то на юго-запад. Интересно, откуда она течет? И что это вообще за река такая?
Луна швыряла вдоль маслянистой поверхности радужные камушки. Ветер, играя против течения, пользовался случаем и раскрашивал пенистых барашков во всевозможные цвета. С юга все ощутимее тянуло сладковатым ароматом, переходящим в приторное зловоние. Сара глубоко вдохнула теплый воздух.
Это был ее ветер. Убаюкивающий вершины алых барханов в самом центре одинокого и пустого мира. И ветер принес с собой откровения.
Рядом что-то хлюпнуло. Из воды вылезла рогатая туша и, трусливо обогнув Сару, пошла на поиски свежей мартовской травы.
Соколова, уже ничему не удивляясь, лениво повернула голову влево. Непослушное зрение по-прежнему различало среди ночного пейзажа размытую фигуру старушки, опирающуюся на искривленный короткий посох. Рядом действительно пасся тощий теленок, время от времени подбегающий к реке и жадно лакающий воду широким, словно надутым, синюшным языком.
скрытый текст— Бывает же такое... — сонно произнесла Сарочка. — А зачем же бычок эту отраву пьет?
— Он только ее и может пить. Привык, поди.
И действительно, животное поглощало загрязненную воду с упорством нефтеперерабатывающего завода.
— А можно его погладить?
— Яшу? Не знаю, он к людям близко не подходит. Но попробуй, ты девочка добрая, тебя скотинка не должна бояться.
«Добрая девочка» с опаской приблизилась к теленку. Подобных животных она видела только на картинках и заранее им не доверяла. Боднут еще!
Но бычок доверчиво уставился на Сару желтоватыми белками глазищ и попытался втянуть в пасть распухший язык. Два расфокусированных отсутствующих взгляда встретились и обменялись обещаниями не причинять друг другу вреда. Животное шагнуло вперед на тощих слабых конечностях и утробно не то завыло, не то зарычало.
— Ой. А шо это он? — замерла Сарочка.
— Не бойся, внученька. Он так здоровается. Признал, поди.
Делать нечего. Обижать добрую старушку сомнениями в ее питомце не хотелось. Вот только как гладят коров? Наверное, почти как собак. Девушка почесала теленку за ухом. Наманикюренные ногти заскребли по черепной кости. Как забавно у коров все устроено. Не одергивать же теперь руку, в самом деле! Сара попыталась погладить спину животного, но и тут ее пальцы наткнулись на звенья оголенного хребта.
Сквозь щели между костями потянуло теплом разлагающихся внутренностей и уже знакомым сладковатым запашком.
— Видишь, как отощал родимый? — причитала тем временем старушка. — Если бы не эта вода, совсем бы уже издох.
— Бедняжка, — Сарочка искренне посочувствовала странному существу, но на всякий случай отошла подальше. — А чем Вы его кормите?
— Деточка, так ведь коров только зимой кормят, а в теплое-то время их пасти надо. Вот и ходим по пастбищу.
— Так это пастбище? — сквозь тяжелеющую дрему удивилась Сара. — Я думала, тут люди живут.
— Ой, внучка, люди где только не живут. Как тараканы, хоспаде прости. Так что ж теперь, скотину взаперти держать? Он же тогда, поди, загнется. А у пастбища этого длинная история.
∗ ∗ ∗
Когда после гражданской войны стали активно колхозы строить, эта земля стала настоящим спасением для голодающих крестьян. Большевики тогда решительно пресекали попытки массового забоя скота. Мясную породу надо было беречь, лелеять и разводить, а не резать почем зря.
Тем же, кто трудился в пределах нынешней Московской области, было приказано под страхом расстрела увеличить поголовье мясных пород крупнорогатого скота вдвое. Впрочем, двадцатые были тем счастливым периодом в жизни советских граждан, когда основной мотивацией был не страх, а радостное воодушевление и восхищение мудрым и харизматичным Ульяновым.
Холмистую низменность за пару месяцев взрыхлили, засеяли седератами и кормовыми культурами, надежно огородили от лесистой местности. Скот и хозяйственный инвентарь свозили со всей России. Этого добра было в избытке после очередной волны раскулачивания.
Мероприятие удалось на славу. Небольшой коровий рай на отдельно взятом пастбище был построен. Поголовье росло. В совнаркоме были довольны.
Но вот однажды течение стало приносить странные находки. То деревянные костыли, то большие куски марли, то запаянные наглухо склянки с заспиртованными эмбрионами. Пошли слухи, что где-то в Москве отряд НКВД ликвидировал подпольную больницу, в которой делали запрещенные аборты и проводили странные опыты над людьми.
Впрочем, это были всего лишь слухи.
А вот «дары моря» оказались неприятной реальностью. Скотоводческая идиллия оказалась под угрозой срыва. На каждую меру предосторожности чудо-речка отвечала новой уловкой.
Первый по-настоящему инцидент произошел в период летней жары. Лучшая буренка колхоза зашла в воду охладиться. Нет, ее никто не съел, не обидел и не лишил возможности ходить. Вот только вечером доярка обнаружила, что к вымени буренки намертво прилипли бинты. Да не просто прилипли, а намертво въелись в кожу. Попытки оторвать отвратительную материю приносили животному страдания.
Вызвали из Москвы главного ветеринара. Не задавая лишних вопросов, товарищ эскулап бросился на спасение экспериментального ударного колхоза. Но опоздал.
Буренка умерла в страшных мучениях. С виду безобидные грязные тряпки буквально прогрызли себе путь внутрь вымени, свернувшись там тугим клубком. Когда же врач начал вскрытие и извлек гнойный комок, у всех присутствующих вырвался крик ужаса.
Бинты, словно живые, стали расползаться по полу в поисках нового теплого местечка.
Колхозники не растерялись и подобное безобразие пресекли. Матерчатое тряпье, источающее гной, изловили щипцами, облили авиационным керосином и сожгли. Тушу несчастной коровы упаковали в несколько слоев прорезиненной мешковины и увезли в Москву, для доклада лично товарищу Дзержинскому.
Реку же выше по течению перегородили прочной решеткой, около которой дежурили сотрудники ЧК с баграми. Все московские заведения, расположенные недалеко от береговой линии, были подвергнуты тщательной проверке. Что особенно подозрительно, близость именно к этой реке резко повышала вероятность обнаружить в неприметном здании подпольную клинику. В основном это были абортарии, но хватало и фармацевтических «лавочек», и торговцев смертью (эвтаназия была востребована везде и всегда), и специалистов по восстановлению мужской силы.
Поток сомнительных колбочек, бинтов, плаценты, гноя и всего остального прекратился. Колхоз радовал страну и партию своими достижениями. Решетки на всякий случай оставили на месте. Как и бдительных архаровцев.
В одно прекрасное утро вышедшее на водопой стадо наткнулось на изрядно обмелевшую речушку. Через несколько часов в колхоз прибыли водовозки, обеспечившие скотину водой с избытком. Вместе с ними примчался и взмыленный парторг, пользующийся среди колхозников уважением и репутацией своего в доску.
Не подвел крестьян этот товарищ: честно поделился последними новостями из столицы. Оказывается, железный Феликс поддерживал переписку с какими-то влиятельными лицами из Европы. Лица эти поражали западную буржуазию не столько благородным происхождением или финансовыми успехами, сколько познаниями в оккультизме. Сливки загнивающего западного общества были очень падки на подобные фокусы. Чем и пользовались сочувствующие большевикам немецкие (или австро-венгерские, кто их там разберет) самозваные чародеи. Деньги для РСДРП выкачивались из карманов богатых зевак и любителей спиритизма.
Но и после победы революции Феликс продолжал поддерживать связь со своими спонсорами. На всякий случай, которым оказалась неординарная ситуация с «больничной речкой» (так окрестили ее в колхозе). Поговаривают, что ответ из Австрии доставил лично министр иностранных дел молодой республики. Дзержинский же, едва пробежав глазами письмо, раздал несколько важных, практически судьбоносных для страны приказов.
По союзу прокатилась волна странных арестов. Столичные клиники были буквально выпотрошены: чекисты в сопровождении лучших химиков проверили каждую баночку-скляночку, каждый темный угол, каждый лабораторный журнал.
А городскую часть больничной речки отправили под землю, за одну ночь прокопав что-то вроде временной канализации. Впоследствии сооружение довели до ума, заперев поток воды в непроницаемый бетонный короб. Но судьба колхоза уже была предрешена.
Речка обмелела, ее течение замедлилось. Фактически, у колхоза появился свой средних размеров пруд. И не успели крестьяне подумать о разведении там какой-нибудь рыбы, как рыба появилась сама. Да не какая-нибудь, а упитанная, крупная, почти бескостная. И главное, не поймешь, что за вид такой. Вроде и на сома похожа, а вроде и не сом. На коров вот только бросалась и утащить в пруд норовила, когда те в воду заходили. Впрочем, это только облегчало задачу по ловле слишком самоуверенной рыбы. Коровам же спокойно разрешали пить из пруда, рассудив так: раз рыба тут живет и плодится, то и скотине ничего не будет.
Логика в этом решении была, но вот только у речки нашлось, что возразить.
Переход на рыбную диету был как нельзя кстати. Приказ партии не резать скот выполнялся без труда. Мясо чудо-сомов было сочным, питательным и на вкус больше напоминало слегка недожаренную курятину. Однако через какое-то время колхозники стали жаловаться на боли в животе. Вскоре боли переросли в колики. После первых смертей из столицы прибыла очередная комиссия быстрого реагирования. У всех колхозников диагностировали острую глистную инвазию. Но — вот незадача! — ни вскрытие, ни анализ кала не выявили собственно глистов. Грешили, разумеется, на рыбу. Уж больно неизвестный родственник сома был гастрономически идеален. Несколько экземпляров увезли «на опознание», а ловлю и употребление в пищу строго запретили.
Не помогло.
Ясность внес его величество случай. У одной доярки скрутило живот аккурат после хорошего удоя. Ведро своей добычи нерадивая колхозница оставила в углу коровника, а сама убежала в ближайшие кусты. Там она и осталась лежать, пока ее не нашли, уже окоченевшую, с обильным внутренним кровотечением.
Через пару дней в углу коровника местный алкоголик Борька обнаружил злосчастное ведро. Только вместо молока там была студенистая полупрозрачная жидкость. Решив, что пропадать добру никак нельзя (а может, по другим алкогольным соображениям), мужик поволок ведро к выходу, намереваясь вылить студень под ближайшую яблоню. Не дошел. Уснул в обнимку с ведром на пороге коровника. Практически мордой в салат. Точнее, в холодец — настолько плотным был студень.
Через пару часов Борьку обнаружил председатель Михаил Григорьевич, делавший экскурсию для внезапно нагрянувших чекистов. Не было предела наглости и цинизму, с которыми пьяница разрушал только что созданный председателем образ идеального коммунистического уклада. Возмущенный Григорыч (носивший кличку Горыныч) в сердцах пнул тунеядца и потенциального врага народа.
Пинок перевернул не только тело, но и представления председателя о дармоедах. Обычно дармоеды — это те, кого ты кормишь даром. А вот если самого дармоеда начинает кто-то даром есть? Как это называется? Председатель не знал. Но полупрозрачных червей, пожирающих лицо Борьки, запомнил на всю жизнь. И бурлящий в ведре студень — клубок жирненьких существ — тоже. Правда, жить Горынычу оставалось недолго. Как и всему колхозу.
Железный Феликс лично руководил зачисткой экспериментального пастбища. Река была молочно-белой от хлорки. Людей убивали следом за коровами и бросали в один скотомогильник. Дома сжигали дотла. Даже землю несколько раз перекапывали, чтобы как следует пропитать ядохимикатами.
Все воинствующие атеисты из правительства дружно перекрестились: в колхозе выращивали мясную породу скота. Молоко оттуда никто не планировал вывозить. Страшно представить, что случилось бы, начни колхоз снабжать Союз молочной продукцией. Впрочем, и до мяса дело тоже дойти не успело. Скот-то надо было сначала как следует увеличить в числе и только потом уже резать.
Но, отразив одну опасность, товарищи народные комиссары столкнулись с другой. На страну надвигался голод.
∗ ∗ ∗
...
— Вот так, внученька. А потом тут дачи построили для работников политбюро. Они-то знали про мертвое пастбище и строго следили за порядком. Я их не виню. Хотя скотину жалко. Одного вот Яшку спасти удалось. Он тогда беду почуял, сиганул в больничную речку и поплыл. Уж его сомики-то потрепали, родимого. Да бог миловал, не дал помереть скотине.
— А он точно живой? — выдавила из себя Сара. С историей она не дружила, но смутно подозревала: телята из Советского Союза вряд ли будут пастись рядом с особняками российских чиновников и финансистов.
— Жив-жив! Живее всех живых, прости госпади! — заохала бабушка. — Его эта речка поддерживает. Идем, покажу.
Сара, еле волоча ноги, прошла еще пару метров.
— Видишь, внученька, из воды хребты торчат?
Соколова пригляделась к длинной костяной дуге, высовывающейся из воды как дорога из тоннеля под Ла-Маншем.
— Но это она над водой только хребет-хребтом, а под водой коровка как хомяк в спирту. Не разлагается.
Девушка прищурилась. Сквозь маслянистую, темную, но все же полупрозрачную гладь воды проступали очертания коровьей туши.
— Видишь? Как живая, хоть и лежит там уже сто лет! Сливають поди сюда дрянь всякую. Вот и получаются мощи такие нетленные. А без водицы — пыль да прах.
— А как же червяки? — поежилась Сара. — Они же из воды в коров попали, правильно?
— Правильно, внучка. Да только в этом мире как. Ты ешь, тебя едят. Рыбка-то не просто так в речке разжирела. Сомики наши этих червей за милую душу трескали — и не болели!
— Но коровы...
— Коровы им были так... навроде гостиницы привокзальной. Хотя господь их знает, может и коров бы съели. Да только Яше все нипочем. Его сомики охраняют.
— Как охраняют?! — Соколова неожиданно поняла, что все происходящее безумно настолько, что просто не может быть ее собственной фантазией. До такого бреда не опустилось бы даже ее больное сознание.
— Яша когда от чекистов в речку кинулся, те только рукой махнули. Мол, съедят его сомики поди. Так поди ж ты! Не съели, поди! — от волнения старушка повторяла свое любимое слово-паразит все чаще. — Парочка даже в нем поселилась.
Сарочка обратила внимание, что раздутые бока теленка как-то неравномерно и судорожно пульсируют. Словно внутри у него большой аквариум с гибкими стенками, обжитый не в меру активными рыбами.
Девушка отошла подальше от существа, которое так некстати прониклось к ней особым доверием и теперь лезло, шутя, бодаться.
— Я ведь из этих хребтов раньше себе посошки делала, да только ломались они быстро. А уж на середину реки за ними лезть, хлопот не оберешься. Лучше всего человечий хребет для посошка-то поди пользовать. Особливо детский.
Соколова старалась не слушать. И не смотреть на теленка, пытающегося черными тряпичными губами беззубого рта подцепить хотя бы одну травинку.
— Поди ж ты, чего делается? Ой, чего делается?! — вскрикнула бабулька так, что Сара едва не прыгнула щучкой в реку. — Да куда ж это годится? Неужто зря железный Феликс решетку-то поставил и Больничную речку под землю наполовину загнал?!
Девушка посмотрела налево, куда указывал посошок. По воде, величественно и безмолвно, плыл плот. Щурясь от теплого сладкого смрада, Сара не сразу поняла, что вместо бревен или, скажем, пустых бочек, неведомый умелец использовал человеческие тела. Почти нетронутые ни временем, ни жарой, ни водой, трупы следовали за течением, не разрывая роковых уз и не вмешиваясь в ток судьбы, что лишила их спокойного посмертия.
За одним плотом тут же следовал другой такой же. И еще один. Как в сказке, числом три. Но нет. Немного погодя, из-за далекого поворота показалась еще парочка таких же связок. Почти таких же. Что-то позволяло отличать первую партию сплавляемых человеческих бревен от второй. Сара пока не понимала, что именно. Оставалось только наблюдать и считать ворон. В смысле, мертвецов. Каждый корабль этой кошмарной флотилии состоял как минимум из пятнадцати тел, связанных вроде бы медной проволокой.
Но одна лишь проволока не могла бы удержать тела вместе. Парой гигантских гребней по обе стороны плот обхватывали гротескные ребра. Слишком широкие и массивные, чтобы быть человеческими. Тем не менее, неведомая сила, словно издеваясь и проверяя природу на прочность, нашпиговала чей-то позвоночник кальцием и другими питательными веществами. Гусей откармливают насильно, чтобы их печень раздулась, покрылась пленкой опухоли и превратилась в изысканный паштет. Грудной отдел позвоночника, будь он объектом фермерского хозяйства, откармливали бы точно так же. Чтобы он разросся, пустил несколько дополнительных костяных побегов и смог охватить два ряда мертвых тел не менее мертвой хваткой и пуститься в вольное плавание.
Отстающая парочка плотов тоже имела в основе конструкции раскормленные ребра. Однако эти двое, похоже, не успели к распределению качественных стройматериалов. Их каркасы в нескольких местах были сломаны, испещрены трещинами. Один даже лишился где-то половины костей.
— Ой, что делается… — повторяла старушка, глядя на проплывающие мимо плоты.
— А что делается-то? — Соколова уже решила для себя, что вокруг просто разворачивается не то сон, не то очередные кофейные грезы.
— Опять река нам подарки присылает! Да какие!
— А давайте на них прыгнем и посмотрим, куда они доплывут!.. — Сара не на шутку разошлась.
— Что ты, внученька?! — всплеснула руками старушка. — Ясное дело куда. К могильникам. И там их ждет лихо. Ты вот возьми лучше труп-траву. А то неспокойно мне за тебя.
— Что взять?! — у Сары почти получилось сфокусировать взгляд на пучке сушеного укропа, который ее собеседница вытащила из кармана передника.
— Труп-трава. Я ее здесь уж сто лет собираю. Сколько кровушки тут было пролито. И вся кровушка в травушку-то поди впиталась. Да только куда я этот веник теперь дену? Не в могилу же с собой? А ты девочка хорошая, добрая. Вот мне посошок какой подарила! Поэтому возьми-возьми. Поможет.
— От кого? — Соколова приняла «букет» и теперь держала этот луговой сбор повыше, защищая от гастрономических амбиций теленка.
— Да что от лиха, которое на могильники вернулось. Что от того, кто с рассветом приходит. От всех. Нет у тебя здесь друзей.
— А Вы мне разве не поможете?
— А что я? Я тебе долг платежом украсила. Так теперь держись от моего пастбища подальше. Кабы не посошок…
— Съели бы меня?
— Я? Ой, насмешила, внучка, — закряхтела старушка. — Неужто на бабу-Ягу похожа? Нет. Но потроха бы твои свеженькие в Яшу-то бы заправила. А то у него нутро поди опять прогнило.
От внезапного осознания подобной перспективы Сара плюхнулась на мягкое место, переводя взгляд с плотов на бабку, с бабки на теленка. Зрение стало стремительно возвращать себе утраченную резкость. Налетевший восточный ветер сорвал завесу морока. К сожалению, забыв унести с собой и приближающиеся к девушке фигуры старушки и ее питомца… Соколова зажмурилась, чтобы не видеть этого насилия над законами природы. Холод продирал до костей. Запах уже не казался таким приятным и сладким. Мозг наконец-то разобрался, что до сих пор Сарочка с удовольствием дышала не свежескошенной травой, а миазмами от разлагающихся штабелей скотины, когда-то пущенной в расход.
Совсем рядом замычал теленок...
— Ну! Пошла отсюда, старая! — раздался откуда-то знакомый бесплотный голос. — Марш в поликлинику, очередь на эвтаназию занимать!
Мир померк.
Сара не заметила, как они дошли до берега. Сам путь через бескрайнее поле помнился весьма смутно. Вроде старушка все нахваливала свой новый посошок и звала какого-то Яшку. Заговоренные от ран ноги не чувствовали ни травы, ни холода, ни влажности, ни усталости.
Река с шумом несла свои воды куда-то на юго-запад. Интересно, откуда она течет? И что это вообще за река такая?
Луна швыряла вдоль маслянистой поверхности радужные камушки. Ветер, играя против течения, пользовался случаем и раскрашивал пенистых барашков во всевозможные цвета. С юга все ощутимее тянуло сладковатым ароматом, переходящим в приторное зловоние. Сара глубоко вдохнула теплый воздух.
Это был ее ветер. Убаюкивающий вершины алых барханов в самом центре одинокого и пустого мира. И ветер принес с собой откровения.
Рядом что-то хлюпнуло. Из воды вылезла рогатая туша и, трусливо обогнув Сару, пошла на поиски свежей мартовской травы.
Соколова, уже ничему не удивляясь, лениво повернула голову влево. Непослушное зрение по-прежнему различало среди ночного пейзажа размытую фигуру старушки, опирающуюся на искривленный короткий посох. Рядом действительно пасся тощий теленок, время от времени подбегающий к реке и жадно лакающий воду широким, словно надутым, синюшным языком.
скрытый текст— Бывает же такое... — сонно произнесла Сарочка. — А зачем же бычок эту отраву пьет?
— Он только ее и может пить. Привык, поди.
И действительно, животное поглощало загрязненную воду с упорством нефтеперерабатывающего завода.
— А можно его погладить?
— Яшу? Не знаю, он к людям близко не подходит. Но попробуй, ты девочка добрая, тебя скотинка не должна бояться.
«Добрая девочка» с опаской приблизилась к теленку. Подобных животных она видела только на картинках и заранее им не доверяла. Боднут еще!
Но бычок доверчиво уставился на Сару желтоватыми белками глазищ и попытался втянуть в пасть распухший язык. Два расфокусированных отсутствующих взгляда встретились и обменялись обещаниями не причинять друг другу вреда. Животное шагнуло вперед на тощих слабых конечностях и утробно не то завыло, не то зарычало.
— Ой. А шо это он? — замерла Сарочка.
— Не бойся, внученька. Он так здоровается. Признал, поди.
Делать нечего. Обижать добрую старушку сомнениями в ее питомце не хотелось. Вот только как гладят коров? Наверное, почти как собак. Девушка почесала теленку за ухом. Наманикюренные ногти заскребли по черепной кости. Как забавно у коров все устроено. Не одергивать же теперь руку, в самом деле! Сара попыталась погладить спину животного, но и тут ее пальцы наткнулись на звенья оголенного хребта.
Сквозь щели между костями потянуло теплом разлагающихся внутренностей и уже знакомым сладковатым запашком.
— Видишь, как отощал родимый? — причитала тем временем старушка. — Если бы не эта вода, совсем бы уже издох.
— Бедняжка, — Сарочка искренне посочувствовала странному существу, но на всякий случай отошла подальше. — А чем Вы его кормите?
— Деточка, так ведь коров только зимой кормят, а в теплое-то время их пасти надо. Вот и ходим по пастбищу.
— Так это пастбище? — сквозь тяжелеющую дрему удивилась Сара. — Я думала, тут люди живут.
— Ой, внучка, люди где только не живут. Как тараканы, хоспаде прости. Так что ж теперь, скотину взаперти держать? Он же тогда, поди, загнется. А у пастбища этого длинная история.
∗ ∗ ∗
Когда после гражданской войны стали активно колхозы строить, эта земля стала настоящим спасением для голодающих крестьян. Большевики тогда решительно пресекали попытки массового забоя скота. Мясную породу надо было беречь, лелеять и разводить, а не резать почем зря.
Тем же, кто трудился в пределах нынешней Московской области, было приказано под страхом расстрела увеличить поголовье мясных пород крупнорогатого скота вдвое. Впрочем, двадцатые были тем счастливым периодом в жизни советских граждан, когда основной мотивацией был не страх, а радостное воодушевление и восхищение мудрым и харизматичным Ульяновым.
Холмистую низменность за пару месяцев взрыхлили, засеяли седератами и кормовыми культурами, надежно огородили от лесистой местности. Скот и хозяйственный инвентарь свозили со всей России. Этого добра было в избытке после очередной волны раскулачивания.
Мероприятие удалось на славу. Небольшой коровий рай на отдельно взятом пастбище был построен. Поголовье росло. В совнаркоме были довольны.
Но вот однажды течение стало приносить странные находки. То деревянные костыли, то большие куски марли, то запаянные наглухо склянки с заспиртованными эмбрионами. Пошли слухи, что где-то в Москве отряд НКВД ликвидировал подпольную больницу, в которой делали запрещенные аборты и проводили странные опыты над людьми.
Впрочем, это были всего лишь слухи.
А вот «дары моря» оказались неприятной реальностью. Скотоводческая идиллия оказалась под угрозой срыва. На каждую меру предосторожности чудо-речка отвечала новой уловкой.
Первый по-настоящему инцидент произошел в период летней жары. Лучшая буренка колхоза зашла в воду охладиться. Нет, ее никто не съел, не обидел и не лишил возможности ходить. Вот только вечером доярка обнаружила, что к вымени буренки намертво прилипли бинты. Да не просто прилипли, а намертво въелись в кожу. Попытки оторвать отвратительную материю приносили животному страдания.
Вызвали из Москвы главного ветеринара. Не задавая лишних вопросов, товарищ эскулап бросился на спасение экспериментального ударного колхоза. Но опоздал.
Буренка умерла в страшных мучениях. С виду безобидные грязные тряпки буквально прогрызли себе путь внутрь вымени, свернувшись там тугим клубком. Когда же врач начал вскрытие и извлек гнойный комок, у всех присутствующих вырвался крик ужаса.
Бинты, словно живые, стали расползаться по полу в поисках нового теплого местечка.
Колхозники не растерялись и подобное безобразие пресекли. Матерчатое тряпье, источающее гной, изловили щипцами, облили авиационным керосином и сожгли. Тушу несчастной коровы упаковали в несколько слоев прорезиненной мешковины и увезли в Москву, для доклада лично товарищу Дзержинскому.
Реку же выше по течению перегородили прочной решеткой, около которой дежурили сотрудники ЧК с баграми. Все московские заведения, расположенные недалеко от береговой линии, были подвергнуты тщательной проверке. Что особенно подозрительно, близость именно к этой реке резко повышала вероятность обнаружить в неприметном здании подпольную клинику. В основном это были абортарии, но хватало и фармацевтических «лавочек», и торговцев смертью (эвтаназия была востребована везде и всегда), и специалистов по восстановлению мужской силы.
Поток сомнительных колбочек, бинтов, плаценты, гноя и всего остального прекратился. Колхоз радовал страну и партию своими достижениями. Решетки на всякий случай оставили на месте. Как и бдительных архаровцев.
В одно прекрасное утро вышедшее на водопой стадо наткнулось на изрядно обмелевшую речушку. Через несколько часов в колхоз прибыли водовозки, обеспечившие скотину водой с избытком. Вместе с ними примчался и взмыленный парторг, пользующийся среди колхозников уважением и репутацией своего в доску.
Не подвел крестьян этот товарищ: честно поделился последними новостями из столицы. Оказывается, железный Феликс поддерживал переписку с какими-то влиятельными лицами из Европы. Лица эти поражали западную буржуазию не столько благородным происхождением или финансовыми успехами, сколько познаниями в оккультизме. Сливки загнивающего западного общества были очень падки на подобные фокусы. Чем и пользовались сочувствующие большевикам немецкие (или австро-венгерские, кто их там разберет) самозваные чародеи. Деньги для РСДРП выкачивались из карманов богатых зевак и любителей спиритизма.
Но и после победы революции Феликс продолжал поддерживать связь со своими спонсорами. На всякий случай, которым оказалась неординарная ситуация с «больничной речкой» (так окрестили ее в колхозе). Поговаривают, что ответ из Австрии доставил лично министр иностранных дел молодой республики. Дзержинский же, едва пробежав глазами письмо, раздал несколько важных, практически судьбоносных для страны приказов.
По союзу прокатилась волна странных арестов. Столичные клиники были буквально выпотрошены: чекисты в сопровождении лучших химиков проверили каждую баночку-скляночку, каждый темный угол, каждый лабораторный журнал.
А городскую часть больничной речки отправили под землю, за одну ночь прокопав что-то вроде временной канализации. Впоследствии сооружение довели до ума, заперев поток воды в непроницаемый бетонный короб. Но судьба колхоза уже была предрешена.
Речка обмелела, ее течение замедлилось. Фактически, у колхоза появился свой средних размеров пруд. И не успели крестьяне подумать о разведении там какой-нибудь рыбы, как рыба появилась сама. Да не какая-нибудь, а упитанная, крупная, почти бескостная. И главное, не поймешь, что за вид такой. Вроде и на сома похожа, а вроде и не сом. На коров вот только бросалась и утащить в пруд норовила, когда те в воду заходили. Впрочем, это только облегчало задачу по ловле слишком самоуверенной рыбы. Коровам же спокойно разрешали пить из пруда, рассудив так: раз рыба тут живет и плодится, то и скотине ничего не будет.
Логика в этом решении была, но вот только у речки нашлось, что возразить.
Переход на рыбную диету был как нельзя кстати. Приказ партии не резать скот выполнялся без труда. Мясо чудо-сомов было сочным, питательным и на вкус больше напоминало слегка недожаренную курятину. Однако через какое-то время колхозники стали жаловаться на боли в животе. Вскоре боли переросли в колики. После первых смертей из столицы прибыла очередная комиссия быстрого реагирования. У всех колхозников диагностировали острую глистную инвазию. Но — вот незадача! — ни вскрытие, ни анализ кала не выявили собственно глистов. Грешили, разумеется, на рыбу. Уж больно неизвестный родственник сома был гастрономически идеален. Несколько экземпляров увезли «на опознание», а ловлю и употребление в пищу строго запретили.
Не помогло.
Ясность внес его величество случай. У одной доярки скрутило живот аккурат после хорошего удоя. Ведро своей добычи нерадивая колхозница оставила в углу коровника, а сама убежала в ближайшие кусты. Там она и осталась лежать, пока ее не нашли, уже окоченевшую, с обильным внутренним кровотечением.
Через пару дней в углу коровника местный алкоголик Борька обнаружил злосчастное ведро. Только вместо молока там была студенистая полупрозрачная жидкость. Решив, что пропадать добру никак нельзя (а может, по другим алкогольным соображениям), мужик поволок ведро к выходу, намереваясь вылить студень под ближайшую яблоню. Не дошел. Уснул в обнимку с ведром на пороге коровника. Практически мордой в салат. Точнее, в холодец — настолько плотным был студень.
Через пару часов Борьку обнаружил председатель Михаил Григорьевич, делавший экскурсию для внезапно нагрянувших чекистов. Не было предела наглости и цинизму, с которыми пьяница разрушал только что созданный председателем образ идеального коммунистического уклада. Возмущенный Григорыч (носивший кличку Горыныч) в сердцах пнул тунеядца и потенциального врага народа.
Пинок перевернул не только тело, но и представления председателя о дармоедах. Обычно дармоеды — это те, кого ты кормишь даром. А вот если самого дармоеда начинает кто-то даром есть? Как это называется? Председатель не знал. Но полупрозрачных червей, пожирающих лицо Борьки, запомнил на всю жизнь. И бурлящий в ведре студень — клубок жирненьких существ — тоже. Правда, жить Горынычу оставалось недолго. Как и всему колхозу.
Железный Феликс лично руководил зачисткой экспериментального пастбища. Река была молочно-белой от хлорки. Людей убивали следом за коровами и бросали в один скотомогильник. Дома сжигали дотла. Даже землю несколько раз перекапывали, чтобы как следует пропитать ядохимикатами.
Все воинствующие атеисты из правительства дружно перекрестились: в колхозе выращивали мясную породу скота. Молоко оттуда никто не планировал вывозить. Страшно представить, что случилось бы, начни колхоз снабжать Союз молочной продукцией. Впрочем, и до мяса дело тоже дойти не успело. Скот-то надо было сначала как следует увеличить в числе и только потом уже резать.
Но, отразив одну опасность, товарищи народные комиссары столкнулись с другой. На страну надвигался голод.
∗ ∗ ∗
...
— Вот так, внученька. А потом тут дачи построили для работников политбюро. Они-то знали про мертвое пастбище и строго следили за порядком. Я их не виню. Хотя скотину жалко. Одного вот Яшку спасти удалось. Он тогда беду почуял, сиганул в больничную речку и поплыл. Уж его сомики-то потрепали, родимого. Да бог миловал, не дал помереть скотине.
— А он точно живой? — выдавила из себя Сара. С историей она не дружила, но смутно подозревала: телята из Советского Союза вряд ли будут пастись рядом с особняками российских чиновников и финансистов.
— Жив-жив! Живее всех живых, прости госпади! — заохала бабушка. — Его эта речка поддерживает. Идем, покажу.
Сара, еле волоча ноги, прошла еще пару метров.
— Видишь, внученька, из воды хребты торчат?
Соколова пригляделась к длинной костяной дуге, высовывающейся из воды как дорога из тоннеля под Ла-Маншем.
— Но это она над водой только хребет-хребтом, а под водой коровка как хомяк в спирту. Не разлагается.
Девушка прищурилась. Сквозь маслянистую, темную, но все же полупрозрачную гладь воды проступали очертания коровьей туши.
— Видишь? Как живая, хоть и лежит там уже сто лет! Сливають поди сюда дрянь всякую. Вот и получаются мощи такие нетленные. А без водицы — пыль да прах.
— А как же червяки? — поежилась Сара. — Они же из воды в коров попали, правильно?
— Правильно, внучка. Да только в этом мире как. Ты ешь, тебя едят. Рыбка-то не просто так в речке разжирела. Сомики наши этих червей за милую душу трескали — и не болели!
— Но коровы...
— Коровы им были так... навроде гостиницы привокзальной. Хотя господь их знает, может и коров бы съели. Да только Яше все нипочем. Его сомики охраняют.
— Как охраняют?! — Соколова неожиданно поняла, что все происходящее безумно настолько, что просто не может быть ее собственной фантазией. До такого бреда не опустилось бы даже ее больное сознание.
— Яша когда от чекистов в речку кинулся, те только рукой махнули. Мол, съедят его сомики поди. Так поди ж ты! Не съели, поди! — от волнения старушка повторяла свое любимое слово-паразит все чаще. — Парочка даже в нем поселилась.
Сарочка обратила внимание, что раздутые бока теленка как-то неравномерно и судорожно пульсируют. Словно внутри у него большой аквариум с гибкими стенками, обжитый не в меру активными рыбами.
Девушка отошла подальше от существа, которое так некстати прониклось к ней особым доверием и теперь лезло, шутя, бодаться.
— Я ведь из этих хребтов раньше себе посошки делала, да только ломались они быстро. А уж на середину реки за ними лезть, хлопот не оберешься. Лучше всего человечий хребет для посошка-то поди пользовать. Особливо детский.
Соколова старалась не слушать. И не смотреть на теленка, пытающегося черными тряпичными губами беззубого рта подцепить хотя бы одну травинку.
— Поди ж ты, чего делается? Ой, чего делается?! — вскрикнула бабулька так, что Сара едва не прыгнула щучкой в реку. — Да куда ж это годится? Неужто зря железный Феликс решетку-то поставил и Больничную речку под землю наполовину загнал?!
Девушка посмотрела налево, куда указывал посошок. По воде, величественно и безмолвно, плыл плот. Щурясь от теплого сладкого смрада, Сара не сразу поняла, что вместо бревен или, скажем, пустых бочек, неведомый умелец использовал человеческие тела. Почти нетронутые ни временем, ни жарой, ни водой, трупы следовали за течением, не разрывая роковых уз и не вмешиваясь в ток судьбы, что лишила их спокойного посмертия.
За одним плотом тут же следовал другой такой же. И еще один. Как в сказке, числом три. Но нет. Немного погодя, из-за далекого поворота показалась еще парочка таких же связок. Почти таких же. Что-то позволяло отличать первую партию сплавляемых человеческих бревен от второй. Сара пока не понимала, что именно. Оставалось только наблюдать и считать ворон. В смысле, мертвецов. Каждый корабль этой кошмарной флотилии состоял как минимум из пятнадцати тел, связанных вроде бы медной проволокой.
Но одна лишь проволока не могла бы удержать тела вместе. Парой гигантских гребней по обе стороны плот обхватывали гротескные ребра. Слишком широкие и массивные, чтобы быть человеческими. Тем не менее, неведомая сила, словно издеваясь и проверяя природу на прочность, нашпиговала чей-то позвоночник кальцием и другими питательными веществами. Гусей откармливают насильно, чтобы их печень раздулась, покрылась пленкой опухоли и превратилась в изысканный паштет. Грудной отдел позвоночника, будь он объектом фермерского хозяйства, откармливали бы точно так же. Чтобы он разросся, пустил несколько дополнительных костяных побегов и смог охватить два ряда мертвых тел не менее мертвой хваткой и пуститься в вольное плавание.
Отстающая парочка плотов тоже имела в основе конструкции раскормленные ребра. Однако эти двое, похоже, не успели к распределению качественных стройматериалов. Их каркасы в нескольких местах были сломаны, испещрены трещинами. Один даже лишился где-то половины костей.
— Ой, что делается… — повторяла старушка, глядя на проплывающие мимо плоты.
— А что делается-то? — Соколова уже решила для себя, что вокруг просто разворачивается не то сон, не то очередные кофейные грезы.
— Опять река нам подарки присылает! Да какие!
— А давайте на них прыгнем и посмотрим, куда они доплывут!.. — Сара не на шутку разошлась.
— Что ты, внученька?! — всплеснула руками старушка. — Ясное дело куда. К могильникам. И там их ждет лихо. Ты вот возьми лучше труп-траву. А то неспокойно мне за тебя.
— Что взять?! — у Сары почти получилось сфокусировать взгляд на пучке сушеного укропа, который ее собеседница вытащила из кармана передника.
— Труп-трава. Я ее здесь уж сто лет собираю. Сколько кровушки тут было пролито. И вся кровушка в травушку-то поди впиталась. Да только куда я этот веник теперь дену? Не в могилу же с собой? А ты девочка хорошая, добрая. Вот мне посошок какой подарила! Поэтому возьми-возьми. Поможет.
— От кого? — Соколова приняла «букет» и теперь держала этот луговой сбор повыше, защищая от гастрономических амбиций теленка.
— Да что от лиха, которое на могильники вернулось. Что от того, кто с рассветом приходит. От всех. Нет у тебя здесь друзей.
— А Вы мне разве не поможете?
— А что я? Я тебе долг платежом украсила. Так теперь держись от моего пастбища подальше. Кабы не посошок…
— Съели бы меня?
— Я? Ой, насмешила, внучка, — закряхтела старушка. — Неужто на бабу-Ягу похожа? Нет. Но потроха бы твои свеженькие в Яшу-то бы заправила. А то у него нутро поди опять прогнило.
От внезапного осознания подобной перспективы Сара плюхнулась на мягкое место, переводя взгляд с плотов на бабку, с бабки на теленка. Зрение стало стремительно возвращать себе утраченную резкость. Налетевший восточный ветер сорвал завесу морока. К сожалению, забыв унести с собой и приближающиеся к девушке фигуры старушки и ее питомца… Соколова зажмурилась, чтобы не видеть этого насилия над законами природы. Холод продирал до костей. Запах уже не казался таким приятным и сладким. Мозг наконец-то разобрался, что до сих пор Сарочка с удовольствием дышала не свежескошенной травой, а миазмами от разлагающихся штабелей скотины, когда-то пущенной в расход.
Совсем рядом замычал теленок...
— Ну! Пошла отсюда, старая! — раздался откуда-то знакомый бесплотный голос. — Марш в поликлинику, очередь на эвтаназию занимать!
Мир померк.
Автор: Василий Чибисов
Неизменность
Васька, едва успев прожить на этом свете 6 лет и 24 дня, взобрался на самое высокое дерево во дворе, уселся на толстый сук и, болтая ногами, разглядывал людей, неторопливо прохаживающих по двору, неторопливо сидящих на лавках и неторопливо живущих в принципе. Жаркое полуденное солнце, щебетанье птиц, пустые разговоры за бутылочкой пива. Даже сигареты в руках немногих курящих тлели будто бы через силу.
Шумная компания незнакомых детей выскочила из ближайшего подъезда и с криками понеслась к детской площадке.
— А ну-ка не шумите там, педерасты! — крикнула высунувшаяся в окно на втором этаже баба Валя. Баба Валя не знала значения слова "педерасты", а, посему, вставляла его к месту и не к месту, придавая эмоциональный окрас в зависимости от контекста.
Бездумное увлечение бабы Вали "педерастами" было не единственной странностью. Каждый день Васька наблюдал в дворе новых людей. Двор оставался тем же, дом оставался тем же, квартиры в доме — тоже оставались неизменными. А вот существа, живущие в этих квартирах — наоборот. Мужчины и женщины, взрослые и дети, кошки и собаки каждый день были новыми. И только Васька и баба Валя оставались на своих местах.
скрытый текстБаба Валя тоже была в курсе. Но не могла вспомнить, когда всё это началось. Поначалу, она не подавала виду. А Васька просто не придавал этому значения. А потом в доме произошла утечка газа и страшный взрыв. Много людей погибло. А наутро дом снова стоял, как новый. И люди в доме жили уже новые. И только ребёнок и старуха остались на своих местах. Васька и баба Валя решили держаться вместе.
Они пробовали разговаривать с людьми. Люди их "знали уже давно", но ничего странного не замечали.
Однажды Васька и баба Валя попытались уйти. Уйти хоть куда-нибудь. Но в километре от дома их встретили вооружённые люди, посадили в машину без номеров и привезли обратно.
— Наверное, господь покинул нас, — сказала как-то баба Валя.
— Или наоборот — нашёл, — ответил ей Васька.
Они пробовали чем-нибудь заниматься. Они пробовали ничего не делать или делать ничего. Они пробовали умирать. Они пробовали убивать. Убивать друг друга. Убивать пробовали, убивать людей, кошек и собак. Решительно ничего не менялось. Люди и кошки и собаки каждый день становились новыми, а Васька и баба Валя — нет. И так продолжалось уже очень-очень давно.
А потом приехал человек в белом халате и с охраной и позвал Ваську и бабу Валю. И долго извинялся, и рассказывал, что кто-то из землемеров неправильно поставил метки на карте, и что вот этот самый дом по совершенно трагической случайности попал в зону психотропного эксперимента.
— Мы всё исправим, — говорил человек в халате маленькому мальчику с сияющими глазами, который сидел на диете из человечины.
— Вы тут провели лет 50, наверное, но ничуть не постарели, это даже плюс! — уверял он бабу Валю, которая каждое воскресенье сжигала заживо весь 4й подъезд, потому что там вечно шумели, и писала с натуры четвертованных.
— Мы окажем вам любую помощь и поддержку, — приветливо улыбался человек, — завтра за вами приедет машина.
Но завтра снова приехал человек в белом халате и начал говорить всё то же самое, что и вчера, будто бы видел Ваську и бабу Валю в первый раз.
— Педерасты... — прошептала баба Валя и уселась на землю. А Васька вцепился в охранника и попытался отобрать оружие. Но получил очередь в грудь и рухнул рядом с сидящей старушкой.
— Завтра вместе попробуем, — сказала баба Валя, глядя в гаснущие глаза мальчика, и плюхнулась на спину рядом с маленьким телом в разливающуюся лужу крови. Небо заволакивало тучами.
Шумная компания незнакомых детей выскочила из ближайшего подъезда и с криками понеслась к детской площадке.
— А ну-ка не шумите там, педерасты! — крикнула высунувшаяся в окно на втором этаже баба Валя. Баба Валя не знала значения слова "педерасты", а, посему, вставляла его к месту и не к месту, придавая эмоциональный окрас в зависимости от контекста.
Бездумное увлечение бабы Вали "педерастами" было не единственной странностью. Каждый день Васька наблюдал в дворе новых людей. Двор оставался тем же, дом оставался тем же, квартиры в доме — тоже оставались неизменными. А вот существа, живущие в этих квартирах — наоборот. Мужчины и женщины, взрослые и дети, кошки и собаки каждый день были новыми. И только Васька и баба Валя оставались на своих местах.
скрытый текстБаба Валя тоже была в курсе. Но не могла вспомнить, когда всё это началось. Поначалу, она не подавала виду. А Васька просто не придавал этому значения. А потом в доме произошла утечка газа и страшный взрыв. Много людей погибло. А наутро дом снова стоял, как новый. И люди в доме жили уже новые. И только ребёнок и старуха остались на своих местах. Васька и баба Валя решили держаться вместе.
Они пробовали разговаривать с людьми. Люди их "знали уже давно", но ничего странного не замечали.
Однажды Васька и баба Валя попытались уйти. Уйти хоть куда-нибудь. Но в километре от дома их встретили вооружённые люди, посадили в машину без номеров и привезли обратно.
— Наверное, господь покинул нас, — сказала как-то баба Валя.
— Или наоборот — нашёл, — ответил ей Васька.
Они пробовали чем-нибудь заниматься. Они пробовали ничего не делать или делать ничего. Они пробовали умирать. Они пробовали убивать. Убивать друг друга. Убивать пробовали, убивать людей, кошек и собак. Решительно ничего не менялось. Люди и кошки и собаки каждый день становились новыми, а Васька и баба Валя — нет. И так продолжалось уже очень-очень давно.
А потом приехал человек в белом халате и с охраной и позвал Ваську и бабу Валю. И долго извинялся, и рассказывал, что кто-то из землемеров неправильно поставил метки на карте, и что вот этот самый дом по совершенно трагической случайности попал в зону психотропного эксперимента.
— Мы всё исправим, — говорил человек в халате маленькому мальчику с сияющими глазами, который сидел на диете из человечины.
— Вы тут провели лет 50, наверное, но ничуть не постарели, это даже плюс! — уверял он бабу Валю, которая каждое воскресенье сжигала заживо весь 4й подъезд, потому что там вечно шумели, и писала с натуры четвертованных.
— Мы окажем вам любую помощь и поддержку, — приветливо улыбался человек, — завтра за вами приедет машина.
Но завтра снова приехал человек в белом халате и начал говорить всё то же самое, что и вчера, будто бы видел Ваську и бабу Валю в первый раз.
— Педерасты... — прошептала баба Валя и уселась на землю. А Васька вцепился в охранника и попытался отобрать оружие. Но получил очередь в грудь и рухнул рядом с сидящей старушкой.
— Завтра вместе попробуем, — сказала баба Валя, глядя в гаснущие глаза мальчика, и плюхнулась на спину рядом с маленьким телом в разливающуюся лужу крови. Небо заволакивало тучами.
Автор: mikekekeke
Надо жрать
В последнее время в Подмосковье растет и крепнет культ Нглуи Нграка, Властителя Беспредельных Глубин. Сектанты, фанатики и одержимые занимают ведущие места на производстве, проникают в органы местного самоуправления и центры культурного досуга и отдыха. Кроме того, доллар растет, рубль падает, кризис неизбежен, и это все новости на данный час – сообщает газета «Завтра». Не знаю, как там газета, но мы, жители Подмосковья, на месте ориентируемся в ситуации лучше, для нас все это ближе и нагляднее, чем для столичных заправил. Взять тот же Загорск, откуда я родом – разве не засели у нас в Знаменской церкви батюшка Флом, а в Успенской – батюшка Фмон? И разве не обосновался на посту главы района некий Езонг – тот, что на пару с председателем кадастровой комиссии Аргулом пожрал на внеочередном смотре детского творчества ансамбль барабанщиков Свято-Георгиевской гимназии?
Если верить секретарю Совета депутатов (Римма? Куотле? Зиндра? Нет, не помню, как ее звали), то о людоедских пристрастиях дуэта можно было догадаться и раньше, ознакомься хоть кто-нибудь со служебными характеристиками, которые те писали своим сослуживцам. На смену клишированным определениям - «добросовестный», «трудолюбивый», «целеустремленный» - в них, начиная с сентября месяца, приходят такие слова, как «сочный», «упитанный» и даже «деликатесный».
скрытый текстКазалось бы, отличный повод призвать каннибалов к порядку, благо полиция и дружина в те дни еще не предались Нглуи Нграку окончательно, но что тут скажешь – не срослось. Вновь мы, загорцы, оказались задним умом сильны и заподозрили неладное лишь тогда, когда Четыре Обета – Послушания, Молчания, Обретения и Поглощения – уже приняли Совет ветеранов, городская больница и шиномонтаж.
Так был потерян Загорск. Из всех его контор, учреждений, комиссий и объединений дольше остальных продержался «Благовест», православный листок в четыре полосы. Даже корчась в предсмертных муках, он продолжал громить купальники и мини-юбки, выдавать на-гора проповеди, публиковать отчеты о поездках в святые места и размещать на своих страницах молитвы за здравие вперемешку с рецептами постной пищи.
Преображение свершилось, едва обанкротилась типография – тогда-то, без страха, но со смирением прежний «Благовест» сложил оружие, и на смену ему пришел новый, с культистами во главе. Корреспондентов своих он, по-видимому, целиком унаследовал от предшественника, ибо новые номера ничем не отличались от старых - разве что стала получше бумага, да Господа Бога везде сменил Нглуи Нграк.
На фоне таких событий – и грозных, и ужасных, и смешных - и произошел тот случай с Виголом, о котором я хочу вам сейчас поведать.
Прежде всего, что это был за человек – Вигол? Прапорщик ФСБ, отец двоих детей, в культ Нглуи Нграка он вступил не из любви к его непередаваемому Запаху, не из почтения к Чешуе и гигантскому Хвосту, а из соображений личной выгоды - чтобы поменьше платить налогов. Мечтой его жизни было иметь свой собственный бизнес, открыть в торговом центре сувенирную лавку. Торговать Вигол планировал свечами, открытками, кружками, полотенцами, а также бутылочками со слизью Великой Матери и статуэтками Нглуи Нграка в масштабе один к шестидесяти четырем. Начинание было достойное, спору нет, однако на словах все выходило легче, чем на деле. Мало того, что торговая площадь, которой домогался Вигол, была уже занята, так еще и арендатор ее, некий Семенов, оказался форменной свиньей. Никому не хотел он уступить своего места, даром, что арендная плата была высокая, а выручки становились все меньше и меньше. Напрасно Вигол брызгал слюной, размахивал «корочкой» и призывал на помощь дядю из Министерства обороны – Семенов был непреклонен.
Осталось последнее средство – гроза всех ИПов и ПБОЮЛов, обряд Приятия. Не стану утруждать вас описанием этого действа – скажу лишь, что вошел в Знаменскую церковь Вигол под ручку с Семеновым, а вышел оттуда, неся четыре сочащихся кровью пакета из «Пятерочки». Дома, на семейном совете – присутствовали жена Катя, дочь Юля и сын Максим – выяснилось следующее: чтобы получить место Семенова, Вигол должен его съесть, причем не просто так – кусочек здесь, кусочек там – а целиком, с костями и требухой.
Первый раз, как водится, оказался самым трудным. Казалось бы, обыкновенные вещи – вилка, тарелка, мясо, но как ни старался Вигол убедить себя, что происходящее – в порядке вещей, все же он чувствовал себя неуютно. Еще вчера он жил в мире, где люди, тая на сердце злобу, вынуждены были, тем не менее, расшаркиваться друг с другом; теперь же человек, который только тем и провинился, что мешал Виголу открыть сувенирную лавку, лежал перед ним готовый к употреблению, словно бы говоря: «Ешь меня, и покончим с этим». Каким бы толстокожим ни был Вигол, все же ему казалось, что события развиваются слишком быстро и – как бы так выразиться? – прямолинейно. Нельзя же вот так вот, сразу, существуют ведь правила приличия… Последние, правда, Вигол приплел скорее для галочки - вернее, ничего лучше ему в голову не пришло.
Ну да, сказал он себе, так и есть. Он просто-напросто делает что-то неприличное, вот ему и нехорошо. Надо перебороть себя. В конце концов, и отношения мужчин и женщин в юном возрасте казались ему неприличными, а теперь он – счастливый муж и отец двух замечательных детей. Ну, с чего бы это ему, Виголу, быть собой недовольным? Разве обряд, который он сейчас выполняет, не признан обществом, не одобрен властью? Нет, конечно же, он все делает правильно, а если и кажется, что поступок его – неверный, то следует помнить о том, что в данном обществе это – вполне естественное социальное поведение, что так делают все, а значит и ему так поступать незазорно.
Можно даже сказать, подумал Вигол, что этот обряд Приятия он делит со всеми остальными людьми, поклоняющимися Нглуи Нграку, а потому вина его дробится на множество частиц, каждая из которых по отдельности почти что невесома. Ее считай, что не существует – да-да, именно так. И все же в глубине души Вигол понимал, что частица эта, пусть и ничтожная, все же была. Какая-то крупица его поступка вцепилась в него и не отпускала – о, Вигол дорого бы дал за то, чтобы узнать, насколько она велика, эта часть!
Каково соотношение в каждом поступке воли самого человека и власти Всемогущего Случая? Кто виноват в том, что он сейчас будет давиться Семеновым – сам Вигол или общество, его породившее? С одной стороны, вина была на Виголе – никто ведь не принуждал его к обряду Приятия, решение это он принял сам.
С другой, иного способа добиться желаемого в существующем обществе у него не было, а от осуществления замыслов Вигола зависело очень многое. Не судьбы мира, конечно, но будущее его самого и его детей зависело от того, пойдет ли этот новый бизнес, будет ли он приносить доход. Можно сколько угодно порицать эгоизм семьи, рода, племени, можно сколько угодно восхвалять альтруизм и самопожертвование, но ясно одно: дети наши должны быть накормлены, одеты, устроены в школу, и даже если мы знаем, что ради этого незнамо где должен пострадать неведомый Семенов – что ж, так тому и быть.
В сущности, по-настоящему мучило Вигола только то, что Семенов этот в его случае был вовсе не гипотетический, не болтался где-то в отдалении, а лежал прямо перед ним на большом фаянсовом блюде, мелко порезанный и обильно сдобренный перцем. Гарниром к нему прилагалась фасоль, но ее Вигол уже съел. Настало время вонзить зубы в ляжку ближнего своего.
- Послушай, - сказал Вигол жене, желая оттянуть начало трапезы. – Как ты думаешь, что было бы, не будь этой жабы?
- Какой еще жабы? – спросила жена.
- Ну, этой, - Вигол почесал затылок. – Нглуи Нграка.
- Было бы то же самое, - ответила она со вздохом. – Тебе бы все равно пришлось сожрать этого Семенова, пусть и не буквально. Разорить, выдавить из бизнеса – ты понимаешь. Такова жизнь, Вигол. А теперь ешь, пожалуйста, свой обед – зря я его, что ли, разогревала?
Такова жизнь – этим Виголу и пришлось утешиться. Хорошо хоть он должен растить двоих детей, а не двадцать, как его сослуживец Либов. Откуда тому было знать, что нежная его невеста незадолго до свадьбы претерпела Божественную Метаморфозу и, вместо того, чтобы рожать по-человечески, мечет икру, словно рыба? Двадцать сыновей – крепких, злобных, прожорливых – это только в сказке чудесно, а на деле не так уж легко прокормить всю эту ораву. И ладно бы от Либова требовался лишь хлеб насущный – детишек ведь следовало куда-нибудь пристроить, дать им дорогу в жизнь! Высшее образование – вот что занимало мысли Либова. Конечно, размышлял он, кто-то из его многочисленного потомства поступит сам, и все же из двух десятков по меньшей мере за пятерых придется нести магарыч.
Денег у Либова не было, и он решил проблему просто. Сразу же после выпускного вечера он собрал сыновей в одной комнате и заявил, что здесь и сейчас они должны биться друг с другом насмерть, и тот, кто останется последним, гарантированно поступит в МГИМО.
- Вышел я, дверь запер, - рассказывал он Виголу, - Слышу: крики, визги, хруст. Через час захожу и вижу: остался один, младшенький. Довольный, глазки горят, пузико круглое. Отрыжечка, конечно, как же без нее. Сейчас учится на втором курсе, недавно сессию закрыл. Будущий культуролог!
Да, Либову пришлось куда хуже, чем ему – это Вигол признавал. Скрепя сердце, он воткнул вилку в мясо, выворотил кусочек, положил в рот и принялся жевать. Мясо оказалось вполне съедобным, даже вкусным. Чем-то оно напоминало свинину, но было чуть более жестким. Некстати вспомнился рассказ знакомой блокадницы о том, как в одном из детских домов Ленинграда детей пришлось-таки накормить человечиной. Война уже кончилась, а они все просили, просили этого мяса…
Первую порцию Вигол одолел быстро, вторую – тоже.
- Какой ты у меня молодец, - сказала жена. – Вкусно?
Вигол кивнул.
- Я старалась. Завтра попробую бабушкин рецепт. Ты же у меня любишь пельмени, да? Любишь пельмешки? Любишь?
- Люблю, - ответил Вигол. – Много там еще осталось?
- Где? – не поняла жена.
- В холодильнике.
- А, там… Много, Вигол, много. Вся морозилка, считай, только им и забита. Ничего – за неделю успеешь. Ты лучше скажи - нам его точно есть нельзя? Что сказал батюшка Флом?
- Вам – нет, - вздохнул Вигол. – Ни в коем случае.
- Ну, значит, справишься сам. Ты же у меня большой мальчик, - поцеловала она его в макушку. – Бон апетти.
И с этого дня Вигол принялся жрать. Семенов на завтрак, Семенов на обед, Семенов в судках, с собою, бутерброды из Семенова, непременный кусочек филе на ночь, воскресный холодец и лечебный бульон - каждый день Вигола поджидал дома сервированный, отменно приготовленный, украшенный зеленью Семенов. Стейк из Семенова, биточки, ростбиф, бефстроганов, рагу, простой шашлык, шашлык по-карски – она даже карпаччо умудрилась приготовить, эта виголова Катя, а благодарить за это следовало Интернет и книгу «Порадуй свою семью»!
На шестой день Виголу стало казаться, что Семенова в нем теперь больше, чем было в самом Семенове. Он переполнился Семеновым, Семенов лез у него из ушей.
- Ну, потерпи, миленький, потерпи, - просила жена, глядя на Вигола, буквально заталкивающего в себя кусок аппетитной вырезки. – Это же ради нас, ради будущего. Ты же дачу хотел, помнишь? Дачу! И машину хотел. И Юлю в колледж, и Максиму – велосипед…
Жена говорила убедительно, ласково, и Вигол - распаренный, красный от натуги, с тремя новыми дырками в ремне - продолжал жрать. Он дробил зубами хрящи, высасывал костный мозг, обгладывал до последнего волоконца кости и медленно продвигался вперед. Вот кончился третий пакет – самый большой, самый трудный, и осталось всего ничего. Наконец, настал день триумфа: мозг, сердце и печень, приберегаемые напоследок, Вигол съел за один вечер, а из оставшихся ребер жена сварила на утро суп. Оставалось только съесть его, и торговая площадь будет за Виголом, он уже сможет ввозить товар.
В то утро Вигол проснулся радостным: это будет сегодня, пело в груди, сегодня все кончится. Он похлебал суп, вылизал порядка ради тарелку и отправился в торговый центр. Вот оно, его место! Здесь встанет стеллаж с посудой, здесь – со свечками, ну а Нглуи Нграка, будь он трижды неладен, придется поставить на самом виду. Глаза бы не глядели на эту жабу – сколько мук, сколько мук…
Избавлю вас, опять же, от подробностей – едва ли вам интересны во всех деталях завоз товара, инвентаризация, найм продавца – и перейдем к делу, к тому, что было дальше. После всех неприятностей с Семеновым Вигол рассчитывал на хорошие выручки; пять тысяч в день – вот сколько ему было нужно, чтобы окупить затраты. В мечтах же ему виделись скорее восемь, а то и десять – ну, в самом деле, а почему бы и нет? Люди падки на всякую дрянь, они раскупят кружки, полотенца, бутылочки со слизью, а Вигол на вырученные деньги откроет еще один магазин, а потом еще один, и еще… Уже не дача с машиной мерещились ему, а полноценный загородный домик, с забором, охранником, бойцовым псом в конуре…
Увы, реальность оказалась жестока. Как ни старался продавец, больше тысячи за смену не выходило. Не желал никто покупать сувенирные кружки, пылились в футлярчиках ручки с забавными надписями («Стерве», «Золотому начальнику», «Любимой маме»), и вышло так, что захожий пьяница расколотил немецкий сервиз. Вигол пил, злился, кричал на продавца, на жену, но факт оставался фактом – бизнес его прогорал. То, что ради торговой площади он съел Семенова, не улучшило нисколько саму торговую площадь. Людей не было, и призвать их не мог даже всесильный Нглуи Нграк. И все же это было не самое страшное в конце концов, с бизнесом так бывает: не идет, и все. По-настоящему плохое случилось в понедельник, когда в торговом центре стоял мертвый штиль. Вигол расхаживал вокруг своего киоска, искал, за что бы вычесть с продавца, как вдруг у него зазвонил телефон. Это был батюшка Флом, и у Вигола засосало под ложечкой. Почему он звонит? Разве не съел Вигол Семенова до последней косточки?
- Здравствуй, Вигол, - сказал батюшка Флом. – Как жена, детишки, работа?
- Все хорошо, отче, - еле смог выдавить Вигол. – Живем потихоньку.
- Ну, живи, живи, - сказал батюшка. – Я, собственно, что звоню? Когда же ты, чадо мое, доешь несчастного Семенова? Ведь все сроки уже вышли.
- Какие сроки, отче? – спросил, холодея, Вигол. – Я же уже…
- Ну, как же это, - Флом по-прежнему говорил с ним спокойно и мягко, как с ребенком. – Если бы ты – уже, мы бы об этом знали. А звоночка-то нету, значит, сплоховал, не выдержал, не доел. «Катя!» - мелькнула у Вигола мысль. – «Чтоб тебя, глупая баба!».
- Это жена, - забормотал он в трубку. – Это жена придумала, а я все по правилам, я – ничего!
- С женой мы еще поговорим, не волнуйся, - обещал батюшка. – А ты, когда придешь домой – посмотри на балконе. Что найдешь – съешь. Там немного.
- Но оно же испортилось… - сказал Вигол.
- Конечно, испортилось. Но ответь мне, любезный мой сын – неужели ты думаешь, что его кто-то за тебя доедать будет? Нет уж, придется тебе самому. Сам захотел – так будь добр сделать все до конца, как полагается. Ты, я слышал, торгуешь уже, так? Тогда тем более – надо!
- Но как же выручки… - забормотал Вигол. – Что же я – ради трехсот рублей должен… Может быть, после, когда получше будет… Нет?
- Нет, - сказал батюшка Флом. – Потом – не получится. Надо сейчас. Трудно, противно, но надо.
- Точно надо? – тоскливо спросил Вигол. – А нельзя ли как-нибудь…
- Никаких «как-нибудь», - отрезал батюшка. – Хватит. Благословляю тебя, сыне, и ступай уже, надоел.
Что оставалось Виголу? Кто он был, чтобы выступить против жизни? Склизкое, вонючее, гнилое, мухи, наверное, уже завелись – а придется жрать. Ради счастья детей, ради блага родных и во имя прекрасного будущего.
Тошнота подступила к горлу, но Вигол обуздал позыв.
Если верить секретарю Совета депутатов (Римма? Куотле? Зиндра? Нет, не помню, как ее звали), то о людоедских пристрастиях дуэта можно было догадаться и раньше, ознакомься хоть кто-нибудь со служебными характеристиками, которые те писали своим сослуживцам. На смену клишированным определениям - «добросовестный», «трудолюбивый», «целеустремленный» - в них, начиная с сентября месяца, приходят такие слова, как «сочный», «упитанный» и даже «деликатесный».
скрытый текстКазалось бы, отличный повод призвать каннибалов к порядку, благо полиция и дружина в те дни еще не предались Нглуи Нграку окончательно, но что тут скажешь – не срослось. Вновь мы, загорцы, оказались задним умом сильны и заподозрили неладное лишь тогда, когда Четыре Обета – Послушания, Молчания, Обретения и Поглощения – уже приняли Совет ветеранов, городская больница и шиномонтаж.
Так был потерян Загорск. Из всех его контор, учреждений, комиссий и объединений дольше остальных продержался «Благовест», православный листок в четыре полосы. Даже корчась в предсмертных муках, он продолжал громить купальники и мини-юбки, выдавать на-гора проповеди, публиковать отчеты о поездках в святые места и размещать на своих страницах молитвы за здравие вперемешку с рецептами постной пищи.
Преображение свершилось, едва обанкротилась типография – тогда-то, без страха, но со смирением прежний «Благовест» сложил оружие, и на смену ему пришел новый, с культистами во главе. Корреспондентов своих он, по-видимому, целиком унаследовал от предшественника, ибо новые номера ничем не отличались от старых - разве что стала получше бумага, да Господа Бога везде сменил Нглуи Нграк.
На фоне таких событий – и грозных, и ужасных, и смешных - и произошел тот случай с Виголом, о котором я хочу вам сейчас поведать.
Прежде всего, что это был за человек – Вигол? Прапорщик ФСБ, отец двоих детей, в культ Нглуи Нграка он вступил не из любви к его непередаваемому Запаху, не из почтения к Чешуе и гигантскому Хвосту, а из соображений личной выгоды - чтобы поменьше платить налогов. Мечтой его жизни было иметь свой собственный бизнес, открыть в торговом центре сувенирную лавку. Торговать Вигол планировал свечами, открытками, кружками, полотенцами, а также бутылочками со слизью Великой Матери и статуэтками Нглуи Нграка в масштабе один к шестидесяти четырем. Начинание было достойное, спору нет, однако на словах все выходило легче, чем на деле. Мало того, что торговая площадь, которой домогался Вигол, была уже занята, так еще и арендатор ее, некий Семенов, оказался форменной свиньей. Никому не хотел он уступить своего места, даром, что арендная плата была высокая, а выручки становились все меньше и меньше. Напрасно Вигол брызгал слюной, размахивал «корочкой» и призывал на помощь дядю из Министерства обороны – Семенов был непреклонен.
Осталось последнее средство – гроза всех ИПов и ПБОЮЛов, обряд Приятия. Не стану утруждать вас описанием этого действа – скажу лишь, что вошел в Знаменскую церковь Вигол под ручку с Семеновым, а вышел оттуда, неся четыре сочащихся кровью пакета из «Пятерочки». Дома, на семейном совете – присутствовали жена Катя, дочь Юля и сын Максим – выяснилось следующее: чтобы получить место Семенова, Вигол должен его съесть, причем не просто так – кусочек здесь, кусочек там – а целиком, с костями и требухой.
Первый раз, как водится, оказался самым трудным. Казалось бы, обыкновенные вещи – вилка, тарелка, мясо, но как ни старался Вигол убедить себя, что происходящее – в порядке вещей, все же он чувствовал себя неуютно. Еще вчера он жил в мире, где люди, тая на сердце злобу, вынуждены были, тем не менее, расшаркиваться друг с другом; теперь же человек, который только тем и провинился, что мешал Виголу открыть сувенирную лавку, лежал перед ним готовый к употреблению, словно бы говоря: «Ешь меня, и покончим с этим». Каким бы толстокожим ни был Вигол, все же ему казалось, что события развиваются слишком быстро и – как бы так выразиться? – прямолинейно. Нельзя же вот так вот, сразу, существуют ведь правила приличия… Последние, правда, Вигол приплел скорее для галочки - вернее, ничего лучше ему в голову не пришло.
Ну да, сказал он себе, так и есть. Он просто-напросто делает что-то неприличное, вот ему и нехорошо. Надо перебороть себя. В конце концов, и отношения мужчин и женщин в юном возрасте казались ему неприличными, а теперь он – счастливый муж и отец двух замечательных детей. Ну, с чего бы это ему, Виголу, быть собой недовольным? Разве обряд, который он сейчас выполняет, не признан обществом, не одобрен властью? Нет, конечно же, он все делает правильно, а если и кажется, что поступок его – неверный, то следует помнить о том, что в данном обществе это – вполне естественное социальное поведение, что так делают все, а значит и ему так поступать незазорно.
Можно даже сказать, подумал Вигол, что этот обряд Приятия он делит со всеми остальными людьми, поклоняющимися Нглуи Нграку, а потому вина его дробится на множество частиц, каждая из которых по отдельности почти что невесома. Ее считай, что не существует – да-да, именно так. И все же в глубине души Вигол понимал, что частица эта, пусть и ничтожная, все же была. Какая-то крупица его поступка вцепилась в него и не отпускала – о, Вигол дорого бы дал за то, чтобы узнать, насколько она велика, эта часть!
Каково соотношение в каждом поступке воли самого человека и власти Всемогущего Случая? Кто виноват в том, что он сейчас будет давиться Семеновым – сам Вигол или общество, его породившее? С одной стороны, вина была на Виголе – никто ведь не принуждал его к обряду Приятия, решение это он принял сам.
С другой, иного способа добиться желаемого в существующем обществе у него не было, а от осуществления замыслов Вигола зависело очень многое. Не судьбы мира, конечно, но будущее его самого и его детей зависело от того, пойдет ли этот новый бизнес, будет ли он приносить доход. Можно сколько угодно порицать эгоизм семьи, рода, племени, можно сколько угодно восхвалять альтруизм и самопожертвование, но ясно одно: дети наши должны быть накормлены, одеты, устроены в школу, и даже если мы знаем, что ради этого незнамо где должен пострадать неведомый Семенов – что ж, так тому и быть.
В сущности, по-настоящему мучило Вигола только то, что Семенов этот в его случае был вовсе не гипотетический, не болтался где-то в отдалении, а лежал прямо перед ним на большом фаянсовом блюде, мелко порезанный и обильно сдобренный перцем. Гарниром к нему прилагалась фасоль, но ее Вигол уже съел. Настало время вонзить зубы в ляжку ближнего своего.
- Послушай, - сказал Вигол жене, желая оттянуть начало трапезы. – Как ты думаешь, что было бы, не будь этой жабы?
- Какой еще жабы? – спросила жена.
- Ну, этой, - Вигол почесал затылок. – Нглуи Нграка.
- Было бы то же самое, - ответила она со вздохом. – Тебе бы все равно пришлось сожрать этого Семенова, пусть и не буквально. Разорить, выдавить из бизнеса – ты понимаешь. Такова жизнь, Вигол. А теперь ешь, пожалуйста, свой обед – зря я его, что ли, разогревала?
Такова жизнь – этим Виголу и пришлось утешиться. Хорошо хоть он должен растить двоих детей, а не двадцать, как его сослуживец Либов. Откуда тому было знать, что нежная его невеста незадолго до свадьбы претерпела Божественную Метаморфозу и, вместо того, чтобы рожать по-человечески, мечет икру, словно рыба? Двадцать сыновей – крепких, злобных, прожорливых – это только в сказке чудесно, а на деле не так уж легко прокормить всю эту ораву. И ладно бы от Либова требовался лишь хлеб насущный – детишек ведь следовало куда-нибудь пристроить, дать им дорогу в жизнь! Высшее образование – вот что занимало мысли Либова. Конечно, размышлял он, кто-то из его многочисленного потомства поступит сам, и все же из двух десятков по меньшей мере за пятерых придется нести магарыч.
Денег у Либова не было, и он решил проблему просто. Сразу же после выпускного вечера он собрал сыновей в одной комнате и заявил, что здесь и сейчас они должны биться друг с другом насмерть, и тот, кто останется последним, гарантированно поступит в МГИМО.
- Вышел я, дверь запер, - рассказывал он Виголу, - Слышу: крики, визги, хруст. Через час захожу и вижу: остался один, младшенький. Довольный, глазки горят, пузико круглое. Отрыжечка, конечно, как же без нее. Сейчас учится на втором курсе, недавно сессию закрыл. Будущий культуролог!
Да, Либову пришлось куда хуже, чем ему – это Вигол признавал. Скрепя сердце, он воткнул вилку в мясо, выворотил кусочек, положил в рот и принялся жевать. Мясо оказалось вполне съедобным, даже вкусным. Чем-то оно напоминало свинину, но было чуть более жестким. Некстати вспомнился рассказ знакомой блокадницы о том, как в одном из детских домов Ленинграда детей пришлось-таки накормить человечиной. Война уже кончилась, а они все просили, просили этого мяса…
Первую порцию Вигол одолел быстро, вторую – тоже.
- Какой ты у меня молодец, - сказала жена. – Вкусно?
Вигол кивнул.
- Я старалась. Завтра попробую бабушкин рецепт. Ты же у меня любишь пельмени, да? Любишь пельмешки? Любишь?
- Люблю, - ответил Вигол. – Много там еще осталось?
- Где? – не поняла жена.
- В холодильнике.
- А, там… Много, Вигол, много. Вся морозилка, считай, только им и забита. Ничего – за неделю успеешь. Ты лучше скажи - нам его точно есть нельзя? Что сказал батюшка Флом?
- Вам – нет, - вздохнул Вигол. – Ни в коем случае.
- Ну, значит, справишься сам. Ты же у меня большой мальчик, - поцеловала она его в макушку. – Бон апетти.
И с этого дня Вигол принялся жрать. Семенов на завтрак, Семенов на обед, Семенов в судках, с собою, бутерброды из Семенова, непременный кусочек филе на ночь, воскресный холодец и лечебный бульон - каждый день Вигола поджидал дома сервированный, отменно приготовленный, украшенный зеленью Семенов. Стейк из Семенова, биточки, ростбиф, бефстроганов, рагу, простой шашлык, шашлык по-карски – она даже карпаччо умудрилась приготовить, эта виголова Катя, а благодарить за это следовало Интернет и книгу «Порадуй свою семью»!
На шестой день Виголу стало казаться, что Семенова в нем теперь больше, чем было в самом Семенове. Он переполнился Семеновым, Семенов лез у него из ушей.
- Ну, потерпи, миленький, потерпи, - просила жена, глядя на Вигола, буквально заталкивающего в себя кусок аппетитной вырезки. – Это же ради нас, ради будущего. Ты же дачу хотел, помнишь? Дачу! И машину хотел. И Юлю в колледж, и Максиму – велосипед…
Жена говорила убедительно, ласково, и Вигол - распаренный, красный от натуги, с тремя новыми дырками в ремне - продолжал жрать. Он дробил зубами хрящи, высасывал костный мозг, обгладывал до последнего волоконца кости и медленно продвигался вперед. Вот кончился третий пакет – самый большой, самый трудный, и осталось всего ничего. Наконец, настал день триумфа: мозг, сердце и печень, приберегаемые напоследок, Вигол съел за один вечер, а из оставшихся ребер жена сварила на утро суп. Оставалось только съесть его, и торговая площадь будет за Виголом, он уже сможет ввозить товар.
В то утро Вигол проснулся радостным: это будет сегодня, пело в груди, сегодня все кончится. Он похлебал суп, вылизал порядка ради тарелку и отправился в торговый центр. Вот оно, его место! Здесь встанет стеллаж с посудой, здесь – со свечками, ну а Нглуи Нграка, будь он трижды неладен, придется поставить на самом виду. Глаза бы не глядели на эту жабу – сколько мук, сколько мук…
Избавлю вас, опять же, от подробностей – едва ли вам интересны во всех деталях завоз товара, инвентаризация, найм продавца – и перейдем к делу, к тому, что было дальше. После всех неприятностей с Семеновым Вигол рассчитывал на хорошие выручки; пять тысяч в день – вот сколько ему было нужно, чтобы окупить затраты. В мечтах же ему виделись скорее восемь, а то и десять – ну, в самом деле, а почему бы и нет? Люди падки на всякую дрянь, они раскупят кружки, полотенца, бутылочки со слизью, а Вигол на вырученные деньги откроет еще один магазин, а потом еще один, и еще… Уже не дача с машиной мерещились ему, а полноценный загородный домик, с забором, охранником, бойцовым псом в конуре…
Увы, реальность оказалась жестока. Как ни старался продавец, больше тысячи за смену не выходило. Не желал никто покупать сувенирные кружки, пылились в футлярчиках ручки с забавными надписями («Стерве», «Золотому начальнику», «Любимой маме»), и вышло так, что захожий пьяница расколотил немецкий сервиз. Вигол пил, злился, кричал на продавца, на жену, но факт оставался фактом – бизнес его прогорал. То, что ради торговой площади он съел Семенова, не улучшило нисколько саму торговую площадь. Людей не было, и призвать их не мог даже всесильный Нглуи Нграк. И все же это было не самое страшное в конце концов, с бизнесом так бывает: не идет, и все. По-настоящему плохое случилось в понедельник, когда в торговом центре стоял мертвый штиль. Вигол расхаживал вокруг своего киоска, искал, за что бы вычесть с продавца, как вдруг у него зазвонил телефон. Это был батюшка Флом, и у Вигола засосало под ложечкой. Почему он звонит? Разве не съел Вигол Семенова до последней косточки?
- Здравствуй, Вигол, - сказал батюшка Флом. – Как жена, детишки, работа?
- Все хорошо, отче, - еле смог выдавить Вигол. – Живем потихоньку.
- Ну, живи, живи, - сказал батюшка. – Я, собственно, что звоню? Когда же ты, чадо мое, доешь несчастного Семенова? Ведь все сроки уже вышли.
- Какие сроки, отче? – спросил, холодея, Вигол. – Я же уже…
- Ну, как же это, - Флом по-прежнему говорил с ним спокойно и мягко, как с ребенком. – Если бы ты – уже, мы бы об этом знали. А звоночка-то нету, значит, сплоховал, не выдержал, не доел. «Катя!» - мелькнула у Вигола мысль. – «Чтоб тебя, глупая баба!».
- Это жена, - забормотал он в трубку. – Это жена придумала, а я все по правилам, я – ничего!
- С женой мы еще поговорим, не волнуйся, - обещал батюшка. – А ты, когда придешь домой – посмотри на балконе. Что найдешь – съешь. Там немного.
- Но оно же испортилось… - сказал Вигол.
- Конечно, испортилось. Но ответь мне, любезный мой сын – неужели ты думаешь, что его кто-то за тебя доедать будет? Нет уж, придется тебе самому. Сам захотел – так будь добр сделать все до конца, как полагается. Ты, я слышал, торгуешь уже, так? Тогда тем более – надо!
- Но как же выручки… - забормотал Вигол. – Что же я – ради трехсот рублей должен… Может быть, после, когда получше будет… Нет?
- Нет, - сказал батюшка Флом. – Потом – не получится. Надо сейчас. Трудно, противно, но надо.
- Точно надо? – тоскливо спросил Вигол. – А нельзя ли как-нибудь…
- Никаких «как-нибудь», - отрезал батюшка. – Хватит. Благословляю тебя, сыне, и ступай уже, надоел.
Что оставалось Виголу? Кто он был, чтобы выступить против жизни? Склизкое, вонючее, гнилое, мухи, наверное, уже завелись – а придется жрать. Ради счастья детей, ради блага родных и во имя прекрасного будущего.
Тошнота подступила к горлу, но Вигол обуздал позыв.
Автор: QVNLD
Обнимашки
— Нет!!! Не двигайся, стой на месте! — услышал Николай истошный крик за спиной. Николай оглянулся и увидел, что в помещении никого нет. Николай хотел заглянуть под стол, но его снова остановил пронзительный вопль.
— Не шевелись! — и в этот момент Николай заметил, как вздрогнуло круглое резиновое пузо аудиоколонки, стоящей на полу у стены.
скрытый текст
— Пожалуйста, не двигайся! — раздался другой, более спокойный голос из второй колонки.
Николай на всякий случай замер на месте и недоуменно провел взглядом по тянущимся от колонок проводам. Взгляд уперся в лежащие на полу голые штекеры — колонки не были подключены. Хотя Николай и так прекрасно помнил, что достал их из упаковки пару минут назад и еще не успел подсоединить. Сегодня было воскресенье, и Николай сам привез эти новые колонки из магазина, чтобы сделать сотрудникам сюрприз, обеспечив их возможностью слушать приятную музыку во время работы. Николай всегда заботился об организации труда и поддержании корпоративного духа своих подчиненных.
— А почему я не должен двигаться? — усмехнулся Николай, стараясь не подавать вида, что происходящее пугает его.
— Ты упадешь! — задрожал динамик первой колонки.
— А мы не уверены, что сможем тебя поймать, — задрожал динамик второй.
— А вы вообще кто? И как это вы говорите через колонки в моем офисе? — осторожно спросил Николай.
— Тебе будет непросто это принять, но дело в том, что… Нет никакого офиса. Все, что ты видишь вокруг, этого нет! На самом деле ты залез на сотовую вышку и стоишь на краю площадки. А мы с растянутым брезентом внизу!
— А-ха-ха! — засмеялся Николай. — Как интересно. Зачем же я на эту вышку залез?
— Откуда мы знаем? Ты же сомнамбула, вас всегда тянет на высоту.
— Вы хотите сказать, что вот это вот все вокруг меня… Это сон? — насторожился Николай.
— Мужик, вся твоя жизнь — сон!
— Забавно… Вообще всё?
— Абсолютно всё! Даже то, что ты помнишь и знаешь!
— Хм… Значит, вы утверждаете, что это не Отец породил меня, оплодотворив землю и взрастив яйценосное древо? Что я не вылупился из яйца, как и все граждане? Что мы не воюем с червями? Что черви не крадут яйца с нашими детьми и не пьют нашу лимфу? Что я не должен был покупать колонки, чтобы включать сотрудникам пение хора праведных скопцов для поддержания корпоративного духа? Что Живой Бог Отец Всех Граждан Страны Святой Верховный Командир Народа не награждал меня этим чудодейственным браслетом, позволившим мне превратить свой стартап в успешный бизнес? — Николай гордо поднял руку с браслетом, желая намекнуть собеседникам на свои связи в высших эшелонах власти.
— Мы утверждаем, что все это — ваш коллективный бред! Мужчина не может трахнуть землю, чтобы выросло дерево с яйцами! Не может! Тебя родила женщина и кормила грудью!
— Женщина? И я съел ее грудь? Да уж, такого я еще не слышал! — Николай искренне рассмеялся, представив всю абсурдность этого утверждения. — Что-то я не замечал, чтобы у женщин постоянно отрастала новая грудь, взамен съеденной!
— Женщины кормят детей грудным молоком! А сейчас ты залез на вышку и стоишь на краю, идиот!
— Андрей, если это ты прикалываешься, то я ведь тебя и уволить могу, — серьезным голосом пригрозил Николай, вспомнив шутника Андрея из юридического отдела.
— Нету никакого Андрея!
Николай раздраженно засопел и зашевелился, переминаясь с ноги на ногу.
— Не двигайся! — заорали обе колонки.
От этого крика Николай инстинктивно взмахнул руками, балансируя на одной ноге, но тут же одумался и встал твердо. Нет! Сомнений быть не должно: он один в своем офисе и прочно стоит на качественном ламинатном полу. Падать ему некуда, и ловить его некому! Но тем не менее Николаю было любопытно, чем закончится это наваждение.
— Хорошо, предположим, что вы правы, — миролюбиво сказал Николай. — А вы кто такие?
— Спасатели, — заявила первая колонка.
— Партизанский отряд психиатрической помощи, — уточнила вторая. — Пытаемся вас спасать.
— Кого это — нас?
— Жертв психотронной катастрофы.
— А что, разве была какая-то катастрофа?
— Была. Три года назад. Телевидение перестало быть эффективным, и у нас пытались построить психотронный излучатель для консолидации общества… Бюджет, как обычно, разворовали… В итоге — сбой, повреждение данных, авария, долбануло радиусом в тысячу километров каким-то низкочастотным импульсом… Большинство населения помешалось и живет в выдуманном мире. Война, черви, яйца, культ Отца — это все оттуда.
— Ага, получается, все помешались, а вы нет? Почему?
— Характер у нас такой. Вредный. Мы всегда во всем сомневаемся, все критикуем, высмеиваем… За это вы нас не любите.
— Евреи? — предположил Николай.
— Не, я казах вообще! Хотя вот Вася вроде еврей… — задумалась первая колонка.
— Да какой Вася еврей? — возразила вторая. — Это я еврей. Причем вообще здесь евреи? Чуть что сразу — евреи! Сколько можно уже? Это от национальности не зависит. Просто излучение не на всех действует, у нескольких процентов людей врожденный иммунитет.
— А, так это про вас говорят — потомки тухлых яиц? — догадался Николай. — Гниль народа? Отщепенцы, которые всем гадят?
— Да-да, вы нас так называете. Но мы давно не обижаемся, вы же не виноваты.
— А вы альтруисты, которые всех спасают? — криво усмехнулся Николай.
— Спасаем, кого можем! Тех, кто нас слышит. А тебе повезло, что твое сознание адаптирует нас через какие-то колонки.
— Вот скажите честно! Вы хотите отобрать мой чудодейственный браслет? — напрямую спросил Николай.
— Да засунь ты себе этот браслет! Просто стой и жди Васю!
— Какого еще Васю?
— Он уже лезет на вышку, он тебя оттуда вытащит.
— Я уже тут, — услышал Николай чавкающий голос за спиной.
Николай обернулся и увидел перед собой огромного вертикально стоящего червя. Одного из тех, с кем они ведут войну уже сотни лет. Червь был омерзителен и напоминал гигантскую гусеницу, стоящую на малюсеньких задних ножках: липкое и пухлое тело двухметровой длины, на морде жуткое месиво ротового аппарата — присоски, жвала, щупики, коготки и слюнявое ротовое отверстие.
— А-а! — невольно вскрикнул Николай, вздрогнув от страха и омерзения.
— Не бойся! Это Вася! — раздался голос из колонки.
— Червь?!
— Да пойми же ты, червей не существует!
— Червей не существует? — возмутился Николай. — А кто тогда меня вчера укусил?
— Я, — смущенно прочавкал червь. — Прости, но вчера я был точно таким же психом, как и ты. И думал, что ты — червь. Но ребята меня спасли.
— Мы вас еле разняли! — подтвердил голос из колонки.
— Да, да, вы, идиоты, постоянно бросаетесь друг на друга! — вздохнула вторая колонка. — Причем каждый из вас думает, что он сам человек, а перед ним червь. Самого себя никто червем не считает! Как же это надоело, кретины…
— Мужик, мы понимаем, что тебе будет тяжело это сделать, но ты должен обнять Васю, — сообщила первая.
— Червя? Это еще зачем?!
— Только так ты очнешься!
— Да, мне это помогло, — подтвердил червь.
— А если я не стану этого делать?
— Тогда один твой шаг — и ты можешь упасть! А брезент у нас уже старенький! — крикнули колонки. Николай задумался. А вдруг это правда? Ведь он всегда ощущал в своей жизни какую-то необъяснимую вязкость. В то же время он знал, что есть те, кто сотрудничает с червями, а черви за это подкармливают их своей слизью. Похоже, это как раз тот случай!
— Ну чо, братан, обнимашки? — прочавкал червь.
От этого словечка Николая передернуло. Хотя… Если червь даст ему обхватить себя руками, он сможет его прирезать спрятанным в рукаве выкидным ножом. А за убитого червя он завтра же получит еще один чудодейственный браслет, который позволит его компании существенно снизить выплаты по кредитам. «Будут тебе обнимашки!» — подумал Николай, решительно стиснув зубы.
— Давай! Обними Васю! — послышалось из колонок.
Червь двинулся к Николаю и протянул к нему свои коротенькие передние отростки. Николай невольно отшатнулся и потерял равновесие.
— Не двигайся! — завопили колонки.
Николай замахал руками и, чтобы удержаться на ногах, схватился за туловище червя. От отвращения Николай зажмурился и тут же почувствовал, как червь крепко вцепился в его костюм своими омерзительными отростками.
— Держу! — крикнул червь.
Потея от ужаса, Николай нащупал уязвимое место в спине червя и приготовился засадить туда нож.
— Не ссы, братан, спокуха, — услышал Николай веселый голос червя. — Все пучком!
То, что червь продолжает с ним разговаривать, вместо того чтобы вонзиться своими ротовыми коготками в его лимфатический узел, показалось Николаю странным, и ему захотелось еще раз посмотреть на червя, перед тем как его прирезать. И Николай открыл глаза. А открыв глаза, с удивлением обнаружил вокруг себя голубое небо и то, что он обхватил руками какого-то бородатого бомжеватого вида мужика в дырявой вязаной шапке. Они и вправду стоят на площадке сотовой вышки, а далеко внизу виднеется группа людей, растянувших кусок штопаного брезента. У Николая закружилась голова, но этот мужик крепко держал его. Николай ощутил пронзительную реальность происходящего. Прошлая жизнь показалась ему душной и мутной: война с червями, яичное дерево, пение скопцов, нож в рукаве, наградной браслет — что это было вообще?
— Вася? — растерянно пробормотал Николай.
— Получилось! — крикнул Вася людям внизу.
— Ура-а-а! — закричали они.
— Не шевелись! — и в этот момент Николай заметил, как вздрогнуло круглое резиновое пузо аудиоколонки, стоящей на полу у стены.
скрытый текст
— Пожалуйста, не двигайся! — раздался другой, более спокойный голос из второй колонки.
Николай на всякий случай замер на месте и недоуменно провел взглядом по тянущимся от колонок проводам. Взгляд уперся в лежащие на полу голые штекеры — колонки не были подключены. Хотя Николай и так прекрасно помнил, что достал их из упаковки пару минут назад и еще не успел подсоединить. Сегодня было воскресенье, и Николай сам привез эти новые колонки из магазина, чтобы сделать сотрудникам сюрприз, обеспечив их возможностью слушать приятную музыку во время работы. Николай всегда заботился об организации труда и поддержании корпоративного духа своих подчиненных.
— А почему я не должен двигаться? — усмехнулся Николай, стараясь не подавать вида, что происходящее пугает его.
— Ты упадешь! — задрожал динамик первой колонки.
— А мы не уверены, что сможем тебя поймать, — задрожал динамик второй.
— А вы вообще кто? И как это вы говорите через колонки в моем офисе? — осторожно спросил Николай.
— Тебе будет непросто это принять, но дело в том, что… Нет никакого офиса. Все, что ты видишь вокруг, этого нет! На самом деле ты залез на сотовую вышку и стоишь на краю площадки. А мы с растянутым брезентом внизу!
— А-ха-ха! — засмеялся Николай. — Как интересно. Зачем же я на эту вышку залез?
— Откуда мы знаем? Ты же сомнамбула, вас всегда тянет на высоту.
— Вы хотите сказать, что вот это вот все вокруг меня… Это сон? — насторожился Николай.
— Мужик, вся твоя жизнь — сон!
— Забавно… Вообще всё?
— Абсолютно всё! Даже то, что ты помнишь и знаешь!
— Хм… Значит, вы утверждаете, что это не Отец породил меня, оплодотворив землю и взрастив яйценосное древо? Что я не вылупился из яйца, как и все граждане? Что мы не воюем с червями? Что черви не крадут яйца с нашими детьми и не пьют нашу лимфу? Что я не должен был покупать колонки, чтобы включать сотрудникам пение хора праведных скопцов для поддержания корпоративного духа? Что Живой Бог Отец Всех Граждан Страны Святой Верховный Командир Народа не награждал меня этим чудодейственным браслетом, позволившим мне превратить свой стартап в успешный бизнес? — Николай гордо поднял руку с браслетом, желая намекнуть собеседникам на свои связи в высших эшелонах власти.
— Мы утверждаем, что все это — ваш коллективный бред! Мужчина не может трахнуть землю, чтобы выросло дерево с яйцами! Не может! Тебя родила женщина и кормила грудью!
— Женщина? И я съел ее грудь? Да уж, такого я еще не слышал! — Николай искренне рассмеялся, представив всю абсурдность этого утверждения. — Что-то я не замечал, чтобы у женщин постоянно отрастала новая грудь, взамен съеденной!
— Женщины кормят детей грудным молоком! А сейчас ты залез на вышку и стоишь на краю, идиот!
— Андрей, если это ты прикалываешься, то я ведь тебя и уволить могу, — серьезным голосом пригрозил Николай, вспомнив шутника Андрея из юридического отдела.
— Нету никакого Андрея!
Николай раздраженно засопел и зашевелился, переминаясь с ноги на ногу.
— Не двигайся! — заорали обе колонки.
От этого крика Николай инстинктивно взмахнул руками, балансируя на одной ноге, но тут же одумался и встал твердо. Нет! Сомнений быть не должно: он один в своем офисе и прочно стоит на качественном ламинатном полу. Падать ему некуда, и ловить его некому! Но тем не менее Николаю было любопытно, чем закончится это наваждение.
— Хорошо, предположим, что вы правы, — миролюбиво сказал Николай. — А вы кто такие?
— Спасатели, — заявила первая колонка.
— Партизанский отряд психиатрической помощи, — уточнила вторая. — Пытаемся вас спасать.
— Кого это — нас?
— Жертв психотронной катастрофы.
— А что, разве была какая-то катастрофа?
— Была. Три года назад. Телевидение перестало быть эффективным, и у нас пытались построить психотронный излучатель для консолидации общества… Бюджет, как обычно, разворовали… В итоге — сбой, повреждение данных, авария, долбануло радиусом в тысячу километров каким-то низкочастотным импульсом… Большинство населения помешалось и живет в выдуманном мире. Война, черви, яйца, культ Отца — это все оттуда.
— Ага, получается, все помешались, а вы нет? Почему?
— Характер у нас такой. Вредный. Мы всегда во всем сомневаемся, все критикуем, высмеиваем… За это вы нас не любите.
— Евреи? — предположил Николай.
— Не, я казах вообще! Хотя вот Вася вроде еврей… — задумалась первая колонка.
— Да какой Вася еврей? — возразила вторая. — Это я еврей. Причем вообще здесь евреи? Чуть что сразу — евреи! Сколько можно уже? Это от национальности не зависит. Просто излучение не на всех действует, у нескольких процентов людей врожденный иммунитет.
— А, так это про вас говорят — потомки тухлых яиц? — догадался Николай. — Гниль народа? Отщепенцы, которые всем гадят?
— Да-да, вы нас так называете. Но мы давно не обижаемся, вы же не виноваты.
— А вы альтруисты, которые всех спасают? — криво усмехнулся Николай.
— Спасаем, кого можем! Тех, кто нас слышит. А тебе повезло, что твое сознание адаптирует нас через какие-то колонки.
— Вот скажите честно! Вы хотите отобрать мой чудодейственный браслет? — напрямую спросил Николай.
— Да засунь ты себе этот браслет! Просто стой и жди Васю!
— Какого еще Васю?
— Он уже лезет на вышку, он тебя оттуда вытащит.
— Я уже тут, — услышал Николай чавкающий голос за спиной.
Николай обернулся и увидел перед собой огромного вертикально стоящего червя. Одного из тех, с кем они ведут войну уже сотни лет. Червь был омерзителен и напоминал гигантскую гусеницу, стоящую на малюсеньких задних ножках: липкое и пухлое тело двухметровой длины, на морде жуткое месиво ротового аппарата — присоски, жвала, щупики, коготки и слюнявое ротовое отверстие.
— А-а! — невольно вскрикнул Николай, вздрогнув от страха и омерзения.
— Не бойся! Это Вася! — раздался голос из колонки.
— Червь?!
— Да пойми же ты, червей не существует!
— Червей не существует? — возмутился Николай. — А кто тогда меня вчера укусил?
— Я, — смущенно прочавкал червь. — Прости, но вчера я был точно таким же психом, как и ты. И думал, что ты — червь. Но ребята меня спасли.
— Мы вас еле разняли! — подтвердил голос из колонки.
— Да, да, вы, идиоты, постоянно бросаетесь друг на друга! — вздохнула вторая колонка. — Причем каждый из вас думает, что он сам человек, а перед ним червь. Самого себя никто червем не считает! Как же это надоело, кретины…
— Мужик, мы понимаем, что тебе будет тяжело это сделать, но ты должен обнять Васю, — сообщила первая.
— Червя? Это еще зачем?!
— Только так ты очнешься!
— Да, мне это помогло, — подтвердил червь.
— А если я не стану этого делать?
— Тогда один твой шаг — и ты можешь упасть! А брезент у нас уже старенький! — крикнули колонки. Николай задумался. А вдруг это правда? Ведь он всегда ощущал в своей жизни какую-то необъяснимую вязкость. В то же время он знал, что есть те, кто сотрудничает с червями, а черви за это подкармливают их своей слизью. Похоже, это как раз тот случай!
— Ну чо, братан, обнимашки? — прочавкал червь.
От этого словечка Николая передернуло. Хотя… Если червь даст ему обхватить себя руками, он сможет его прирезать спрятанным в рукаве выкидным ножом. А за убитого червя он завтра же получит еще один чудодейственный браслет, который позволит его компании существенно снизить выплаты по кредитам. «Будут тебе обнимашки!» — подумал Николай, решительно стиснув зубы.
— Давай! Обними Васю! — послышалось из колонок.
Червь двинулся к Николаю и протянул к нему свои коротенькие передние отростки. Николай невольно отшатнулся и потерял равновесие.
— Не двигайся! — завопили колонки.
Николай замахал руками и, чтобы удержаться на ногах, схватился за туловище червя. От отвращения Николай зажмурился и тут же почувствовал, как червь крепко вцепился в его костюм своими омерзительными отростками.
— Держу! — крикнул червь.
Потея от ужаса, Николай нащупал уязвимое место в спине червя и приготовился засадить туда нож.
— Не ссы, братан, спокуха, — услышал Николай веселый голос червя. — Все пучком!
То, что червь продолжает с ним разговаривать, вместо того чтобы вонзиться своими ротовыми коготками в его лимфатический узел, показалось Николаю странным, и ему захотелось еще раз посмотреть на червя, перед тем как его прирезать. И Николай открыл глаза. А открыв глаза, с удивлением обнаружил вокруг себя голубое небо и то, что он обхватил руками какого-то бородатого бомжеватого вида мужика в дырявой вязаной шапке. Они и вправду стоят на площадке сотовой вышки, а далеко внизу виднеется группа людей, растянувших кусок штопаного брезента. У Николая закружилась голова, но этот мужик крепко держал его. Николай ощутил пронзительную реальность происходящего. Прошлая жизнь показалась ему душной и мутной: война с червями, яичное дерево, пение скопцов, нож в рукаве, наградной браслет — что это было вообще?
— Вася? — растерянно пробормотал Николай.
— Получилось! — крикнул Вася людям внизу.
— Ура-а-а! — закричали они.
Автор: Петр Точилин
Криптиды
Диадром А-19, Обратная сторона Земли, научная база «Сотранис», 27-11 а.в.
Стенная панель мягко и беззвучно скользнула в сторону, открыв широкий дверной проём. Оттуда высунулась лохматая голова, но, заметив неподалёку полупрозрачное чудовище размером с грузовик, юркнула обратно. Обладатель этой головы, Велор Оримвора, совсем недавно сменивший серый ученический костюм на униформу исследователя, затаился, вжавшись в стену и лихорадочно пытаясь вспомнить, что же способна делать пасущаяся снаружи тварь. Без компьютерных усилителей мозга держать в голове сотни описаний существ, заполонивших базу, было нетривиальной задачкой, особенно когда всё время появлялись новые их разновидности. Мнемотехника выручала лишь отчасти, а экзокортексом учёный пользовался слишком мало, чтобы тот успел заметно развить его возможности. Включать же это устройство сейчас было категорически нельзя - Велор моментально привлёк бы к себе внимание множества хищников, большинства из которых ещё не видел.
Оримвора осторожно, стараясь не издавать лишнего шума, подкрался к распахнутой настежь двери и попытался получше разглядеть этого монстра. Внешне тот напоминал гротескную помесь кувшина с пнём, постоянно шевелил беззубой пастью на конце покрытой складками шеи и вяло полз вниз по улице, старательно залепляя все оказавшиеся поблизости источники света густой иссиня-чёрной дрянью. На затаившего дыхание исследователя существо не реагировало - но, прищурившись, Оримвора разглядел летающих вокруг причудливого гиганта мелких насекомоподобных тварей. Эти были куда опаснее - Велор уже однажды столкнулся с ними, спасшись лишь чудом, и то ему тогда пришлось потратить несколько долгих часов на восстановление от яда. Но в тот раз у него с собой был невесть откуда взявшийся здесь огнетушитель, поэтому сейчас оставался только один несамоубийственный вариант - ждать, пока процессия отползёт подальше, и постараться побыстрее добежать до следующего укрытия. Оримвора вздохнул, опустился на пол и постарался вспомнить всё, что могло хоть немного пригодиться.
скрытый текст
Криптиды, как назвали этих существ, плотно осадили крупнейшие на Земле поселения и буквально уничтожили все более мелкие. Жителям, а теперь узникам «Сотраниса» изрядно повезло - место, откуда сплошным потоком полезли чудовища, находилось в противоположной точке планеты, и вокруг базы успели выставить барьерный купол, преградив большинству криптидов дорогу. Однако многие из них проявили очень странные способности, природу которых учёные Альянса до сих пор не смогли постичь - как только кто-то совершал определённое действие, он открывал хищникам путь или наводил их на цель. Например, когда Оримвора в последний раз включил оптический камуфляж, из ниоткуда выскочила полетучая тварь и с криком «Вишнёвый пиог! Вишнёвый пиог!» попыталась откусить ему голову. Но так было не всегда - в первый день он успешно от них прятался. Согласно одной из теорий, загадочные создания поначалу не знали, на что конкретно реагировать, однако начали обучаться, взаимодействуя с найденной техникой. Об этом Велор узнал позавчера, и с тех пор Сеть принесла лишь пару сообщений.
Судя по всему, разные формы захватчиков специализировались на конкретных вещах. Одними из первых, к примеру, были какие-то звери вроде гроздей винограда, заблокировавшие анексарты. В этом мире Альянс лишился одного из своих сильнейших козырей - возможности управлять временем, сжимая годы мозгового штурма до нескольких секунд. Затем под удар попали все до единой системы телепортации, лифты, автомобили, компьютерные усилители разума, связь... Нет, они ещё работали - просто каждая попытка применить такие устройства рисковала обернуться катастрофой. Терминалы, торчащие на каждом углу, пока никто не трогал, но толку от них было чуть. И, словно этого не хватало, повсюду были натыканы преграды - запертые двери или силовые поля. Оримвора понимал, что эта блокировка ставилась в том числе ради его собственного блага, дабы держать бродящих по округе криптидов поодаль, но всякий раз ругался, натыкаясь на очередную непреодолимую стену между собой и целью. Спроектированная максимально простой и удобной база стала самым настоящим лабиринтом.
Размышления учёного прервал тихий шелест откуда-то сверху. Машинально подняв голову, Велор понял, что слишком долго не двигался.
- Етидреть твою!!! - он судорожно бросился вон из здания.
Вслед за ним выкатывалась искрящаяся медуза с полусотней кривых паучьих ног, пучками торчавших из вершины купола. С последней встречи эта нескладная тварь изрядно подросла, теперь доходя Оримворе почти до колена, однако сохранила свою паскудную привычку ползать сквозь стены, подбираясь абсолютно незамеченной. Четыре разрывные пули внутри её тела уже распались до состояния мелкого песочка. Радовало лишь то, что подобная дрянь была уникальной - по крайней мере, учёный до сих пор не видел иных особей этого вида.
К счастью, тот громадный монстр успел скрыться, оставив за собой слегка потускневшую улицу - он так и не сумел добраться до всех ламп, коих здесь было предостаточно. Не жалея ног, Оримвора кинулся к заранее примеченному терминалу метрах в двухстах от дверей. По пути располагались несколько таких же, однако исследователь решил выкроить немного времени про запас, чтобы преследователь не настиг его посреди вбивания команды трясущимися руками. Когда он наконец достиг цели и оглянулся, паукомедуза преодолела первую стометровку.
- Так, сейчас, сейчас... Чем же тебя бить, гхырь брынная...
На сенсорном экране быстро сменялись схемы и слова, а вслед за ними неподалёку от Оримворы раскладывалась турелька, прятавшаяся под декоративной панелью в виде полуколонны. Велор впервые пользовался такой штукой и никогда не видел, как ею управлять - спасало лишь лаконичное описание. Он помнил, что огнестрел, удары тяжёлым дубьём и плазменная сварка не причиняли криптиду вреда. Арсенал турели был куда шире, но учёный сразу отмёл добрых две трети предложенного списка, опасаясь призвать гораздо более опасных чудовищ.
Когда нескладное существо уже почти настигло Оримвору, тот наконец закончил возиться с чертежами - вернее, не стал их доводить до ума, ограничившись грубым наброском. Пушка стремительно и плавно развернулась, а через неуловимую долю секунды паукомедуза отлетела в противоположный конец улицы. Короткий металлический стержень внутри её мешкообразного туловища быстро расплетался на тонкие нити, а соединявший их здоровенный магнит надёжно пригвоздил монстра к регихалковой стене чуть ниже второго этажа. Даже если бы противнику удалось вытащить из своей желтоватой плоти все прочные как алмаз волокна, Велор за это время мог спокойно убраться от него подальше.
Оримвора поглядел в сторону криптида, принял последнюю таблетку панацеи, поднялся с земли, вытер кровь, выступившую из ушей от звукового удара, вывел на экран терминала карту базы, вдумчиво рассмотрел её, дал турели ещё десяток команд и неторопливо побрёл дальше. Обычная прогулка не привлекала ничьего внимания, а улица хорошо просматривалась на всю длину и была совершенно пустой, поэтому учёный решил отвлечься от нелепой борьбы за жизнь. В конце концов, сотрудником Альянса он стал не ради таких впечатлений.
Центральный проспект базы, которая уже почти стала настоящим городом, был по-апокалиптичному пуст. Велор почувствовал себя крайне неуютно. Нигде не было гор мусора или кровавых пятен, монументальные здания словно только что сошли с конвейера, а многочисленные автомобили, буквально вчера наполнявшие небеса над широкими магистралями, теперь ровными рядами стояли вдоль тротуаров. Учёного нервировала именно эта аккуратность - она совершенно не сочеталась с абсолютным отсутствием какой бы то ни было жизни. Конечно, он знал, что население «Сотраниса» давно попряталось по домам или бункерам, но подсознание рисовало совершенно иные картины - будто все одновременно сошли с ума и перед тем, как бесследно исчезнуть, навели вокруг идеальный порядок. Матово-чёрная громада вместо привычного синего неба усиливала зловещий эффект во много раз. Окружавший базу непроницаемый купол отсюда казался бесконечным мёртвым космосом без звёзд и планет, но в то же время выглядел пугающе близким. Успокаивали лишь лёгкие арки, раскинувшиеся меж домами через каждые полторы сотни метров - их можно было представлять опорами невидимого потолка. Кроме того, Оримвору начинала утомлять однообразная золотисто-оранжевая гамма невысоких построек - архитекторы почти не раскрашивали регихалковые поверхности, оставляя их просто фоном для других объектов. Даже без постоянных мыслей о том, что за углом может сидеть очередная корявая тварь, всё это давило на психику, расшатанную событиями последних дней. Если бы можно было взять одну из машин, чтобы убраться отсюда...
В небе мелькнула тень. Оримвора поспешно спрятался под декоративным деревом, но тревога оказалась ложной - огромное крестообразное существо и сражающийся с ним сотрудник военного отдела умчались вдаль, не обратив на одинокого прохожего никакого внимания. Велор с завистью подумал, что ему сейчас тоже очень пригодилась бы пара-тройка сверхспособностей, или хотя бы хороший клеточный активатор.
Вслед за ними пролетел ещё один незнакомый агент. Каждая арка, которую он преодолевал, мгновенно перекрывалась зеркалом силового поля. Такая же участь постигала отходящие от проспекта переулки, и прежде, чем учёный успел что-то предпринять, он оказался заперт со всех сторон. На экране ближайшего терминала высветились цифры - таймер отсчитывал четыре часа до автоматического снятия блокировки.
Нервно оглядевшись по сторонам, Оримвора натянул перчатки, подошёл к проходу на соседнюю улицу и осторожно, недоверчиво коснулся защитного экрана. Тусклая серебристая поверхность производила впечатление чего-то твёрдого, однако в действительности лишь отражала кинетическую энергию. Учёный знал, как отключить её на пару секунд... Но сделать это можно было лишь с помощью нейрокомпьютерного передатчика - паролем к системе управления служил меметический ключ, набор идей, который мог быть только у лояльного Альянсу разума.
Велор растерянно посмотрел вверх, на лишённые окон тяжёлые здания, ещё раз запросил карту района и достал из кармана обруч. Этим устройством из списка обязательной экипировки он не пользовался уже довольно долго, опасаясь монстров, которым подобные преграды были нипочём. Впрочем, альтернатива показалась ему менее приятной, и он решил рискнуть - если сделать всё быстро, может получиться.
- Эх, была ни была! - Велор окинул экзокортекс пристальным взглядом, словно ядовитую змею, и резким движением натянул его на голову.
В первые мгновения не произошло ничего заметного - прибор синхронизировался с мозгом через подсознание, минуя осмысленную область разума. Затем учёный ощутил чьё-то присутствие, а перед его внутренним взглядом предстал образ успешной настройки. Описать подобные вещи можно было, лишь сравнивая с идеями, приходящими во сне. Оримвора просто осознал их - когмент, рождённая компьютером мысль, услужливо предоставил отчёт о состоянии обруча. Устройство работало превосходно. Велор обратился к памяти - и из глубин мозга выплыла система поиска воспоминаний. Он почувствовал себя так, как будто очнулся от долгой полудрёмы, со свежей головой и готовностью решать самые сложные задачи. Сосредоточившись, учёный запустил отсчёт времени и направил все мысленные усилия на разблокировку барьера.
Экзокортекс позволял размышлять вне зависимости от того, сколько в крови адреналина, чётко и быстро. Оримвора закрыл глаза, вывел на зрительные отделы мозга схему ближайшей аппаратуры, выбрал нужный узел и обратился к нему. В ответ пришёл другой когмент - намного более чуждый, чем у обруча. Перед взором возникло некое... изображение и, не спросив согласия, прошло сквозь разум Велора, ненадолго заняв собой весь мир. Просканировав подсознание, защитный алгоритм уцепился за несколько фрагментов меметического ключа, собрал их воедино, сверил с образцом - и вернулся обратно в компьютерную сеть базы, уступив место таблице настроек генератора. Пароль подошёл.
Исследователь поспешил воспользоваться этим. Таймер отсчитал уже четыре секунды - значит, в запасе было ещё около шести. Слишком мало для серьёзной работы, но достаточно, чтобы распечатать проход и перекрыть снова, когда через него пройдёт человек. С той стороны никого не было, что радовало вдвойне. Наскоро завершив операцию, Оримвора буквально выкрикнул команду отключения и сдёрнул обруч.
Лишённый поддержки экзокортекса, его разум словно потерял часть себя, стал грузным, неповоротливым и напоминающим скорее камень, чем по-настоящему живую душу. Пара секунд ушла на повторное привыкание к мысли, что человечество успешно довольствовалось этим куском ваты десятки тысяч лет, создав множество чудесных вещей. Причём у Велора было огромное преимущество даже по сравнению с теми, кто тренировал мозги обычными методами - наука Альянса дала ему гораздо больше возможностей. Жизнь понемногу налаживалась.
Учёный тяжело вздохнул, спрятал обруч в карман и, не оглядываясь, шагнул под арку. За его спиной сразу же возникла зеркальная стена.
Переулок отличался от центрального проспекта в основном размерами, меньшим числом машин и ярким освещением, которое на главной магистрали базы было подпорчено той ползучей штуковиной, а здесь, к тому же, сильнее отражалось более близкими постройками. Дорога пролегала через небольшой парк, между красными клёнами. У тропинки копошилось семейство ежей, в ветвях чирикали птицы, мимо уха с надсадным гудением пролетел шмель. Природа, в отличие от достижений прогресса, не вызывала у криптидов враждебности. В остальном их побуждения оставались тайной - чужаки просто появлялись, чтобы нападать на разумных существ или крушить искусственные объекты.
Оримвора сориентировался по сторонам света и нерешительно направился вперёд - через район в виде решётки пересекающихся улочек.
Карта, однако, не показывала эащитные экраны. Из одной ловушки Велор попал в другую - оставалось надеяться, что отсюда есть выход.
Спустя несколько минут блужданий по тупиковым веткам лабиринта исследователь начал замечать следы не самых приятных событий. Тут и там на глаза ему попадались искорёженные обломки каких-то устройств, закопчённые стены, лужи непонятных жидкостей, а однажды - даже грубо оторванная стенная панель, за которой начинался коридор, проделанный прямо сквозь высокотехнологичную начинку. Теперь учёному стала понятна такая запущенность - автоматику просто уничтожили, а убирать мусор в разгар осады никто не спешил. Кроме того, Оримвора всё чаще замечал разные контейнеры, штативы и отметки. Видимо, как раз отсюда персонал уходил второпях, остановив работу на полпути.
Слева долетел слабый порыв ветра. Здесь у него мог быть только один источник - движущийся объект. Велор прищурился и мысленно возблагодарил архитекторов. Их задумка оправдалась - на фоне однообразной золотисто-оранжевой поверхности отчётливо выделялось почти прозрачное синеватое пятно. Оно показалось учёному странно знакомым, но вспомнить что-то конкретное как назло не получалось.
Прямо перед его лицом возникла ещё одна такая же тварюшка. С близкого расстояния её было видно получше. Сантиметров пятнадцать длиной, формой напоминающая круассан, с россыпью золотых бусинок по бокам и расплывчатым ореолом вокруг всего тела - вероятно, крыльями, которые двигались слишком быстро... Прежде, чем Оримвора успел принять решение, его окружила целая стая этих созданий.
И в этот момент он наконец сообразил, что будет дальше.
Велор шарахнулся в сторону, отскочив к стене, где находился наружный лифт. Через долю секунды с небес на то место, где он только что стоял, обрушилось громадное, стремительно вращающееся чудовище. Не найдя добычу, оно перестало крутиться, издало скрежещущий вопль на грани инфразвука, взмахнуло десятком коротких лап и, раскидывая наводчиков, понеслось в сторону учёного, подобно паровозу.
Убегать было абсолютно бессмысленно. Повинуясь больше рефлексам, чем сознанию, Оримвора впечатал ладонь в кнопку вызова лифта, намереваясь сбежать единственным оставшимся путём. К счастью, он вовремя сообразил, что так попадёт в зубы другому криптиду - тот уже начал вываливаться из ниоткуда, как будто прорастая через пространство и расправляя многочисленные, усеянные иглами щупальца.
Исследователь видел происходящее, как в замедленной съёмке. Лифт достиг земли и остановился. Двери начали раскрываться, выпуская хищника. Огромный летающий монстр преодолевал последние метры до цели. Велор пригнулся и бросился на тротуар, уклоняясь от обоих врагов. Не успев затормозить или развернуться, гигант промчался над ним и со всего размаху влетел в кабину, размазывая сидящего там хищника по стенам. Вместо него сразу же начал вылезать новый. Ощущая, как от нечеловеческого напряжения рвутся мышцы, Оримвора перекатился к кнопке и отправил обоих монстров наверх, после чего обессиленно рухнул. Опасность миновала, но неизвестно, надолго ли.
Тупая боль во всём теле мешала думать, однако постепенно уходила - травмы от чрезмерных усилий оказались достаточно лёгкими, чтобы усиленный организм при поддержке набитой разнообразными гаджетами униформы начал регенерировать. Провалявшись несколько минут без единой мысли в голове, Велор очухался, поглядел на бесцельно кружащихся по улице наводчиков, потерявших хозяина, и продолжил путь. На всякий случай он прихватил валявшуюся рядом, в куче всяческого хлама, тяжёлую металлическую палку с дюжиной зазубренных выступов - неизвестную ему деталь или инструмент, которым, тем не менее, можно было весьма энергично махать, разгоняя мелких тварей.
Следующий встреченный криптид, однако, оказался гораздо крупнее, чем хотелось бы. Оримвора незамедлительно спрятался за углом ближайшего дома и начал вести наблюдение, используя удачно расположенный зеркальный экран в качестве своеобразного перископа.
Определить размеры этого существа оказалось невозможно. Они постоянно менялись - тело чудовища представляло собой массу ветвистых красных нитей, которые то скручивались в плотный клубок, то расплетались вновь, перегораживая почти половину улицы, причём разные его части действовали независимо друг от друга. Нечего было и мечтать о том, чтобы пройти мимо. Учёный прикинул приблизительные габариты криптида, если тот раскрутится целиком, и у него получилось абсурдно огромное число - хотя, с другой стороны, плотно сжатые нити по всем подсчётам занимали весьма мало места. Оримвора решил сыграть на этой особенности - но сначала следовало разузнать о твари побольше.
Судя по всему, монстр строил себе гнездо. Его псевдоподии оплетали ближайшие объекты, которые могли оторвать от земли, переносили к огромной груде бочек, автомобилей и множества иных вещей, сбрасывали туда, а затем отправлялись за новыми материалами. Остальные отростки складывали их более упорядоченным образом, мастеря грубое подобие пещеры - тяжёлые предметы вниз, лёгкие повыше. Велор, достав из кармана заботливо припрятанный кусочек мела, отмечал на стене все трансформации этого чудовища и вскоре пришёл к выводу, что основная его масса сидит где-то в недрах гротескного сооружения. Также, он ощутил медленное, но неуклонное падение температуры, тем более сильное, чем ближе к его укрытию подбирались скрученные нити. Видимо, тепло поглощали именно они - следовательно, холод должен был быть им не по нраву. А внутри гнезда, судя по клубам пара, находился работающий обогреватель... Исследователь, следя за монстром, отошёл в сторонку, где на ещё чистом участке стены принялся рисовать сложные схемы и дополнять их множеством уравнений.
Минут через десять работа была окончена. Оримвора отряхнул перчатки и ещё раз оглядел криптида. В конструкции его убежища нашлись несколько изъянов, благодаря которым, приложив усилие, всё гнездо можно было достаточно легко развалить. Главная сложность состояла в том, как заставить все нити спрятаться туда, чтобы они не сумели разгрести завалы или поймать учёного прежде, чем он осуществит план.
Приглядевшись, исследователь заметил на нескольких контейнерах жёлто-чёрный круг со стилизованной снежинкой. Всё складывалось весьма удачно - их содержимое должно было охладить воздух ещё сильнее, вынудив противника держаться поближе к единственному источнику тепла. За себя Оримвора не переживал - у него при себе ещё оставался шлем от униформы, пусть даже набитый засохшими останками одного из первых встреченных монстров. Ради такого дела можно было потерпеть - вроде, они давно перестали шевелиться.
Велор тщательно проверил, герметичен ли скафандр, после чего короткими перебежками подобрался к заранее примеченному ящику с неведомым охладителем и открыл его. Внутри оказались прозрачные блистерные упаковки с дисками абсолютно чёрного цвета, общим числом в полтысячи. Без ультранслата, для использования которого пришлось бы опять надевать экзокортекс, учёный не мог прочитать надписи на контейнере, однако сразу понял, что перед ним. Поглотители, устройства для сбора лишней энергии из окружающей среды.
Оримвора отволок ящик туда, где хаотичное чудовище не нашло бы его слишком рано, распечатал все диски, включил их, быстро сложил обратно и закрыл непроницаемую крышку - но не стал её запирать, а просто перевязал отрезанной от дико истрепавшегося лабораторного халата полоской ткани. В завершение он присоединил к узлу кое-как собранный из подручных запчастей маленький генератор, тщательно проверил надёжность конструкции, после чего оттащил всё это на середину дороги, включил питание и, отбежав обратно, принялся ждать.
Ловушка сработала на ура. Привлечённый теплом мотора, криптид отнёс ящик к себе, закономерно разместив его около вершины своего логова. Намотанная на трубу генератора лента вскоре истлела, контейнер раскрылся, и поглотители рассыпались по округе. Воздух начал выпадать снегом, и аварийная система «Сотраниса» поставила барьеры, не пропускающие внутрь этого района газ из внешних областей.
Корчась от холода, чудовище принялось поспешно сворачиваться. Велор включил встроенный в маску шлема усилитель зрения, дабы хоть что-то видеть сквозь поднявшуюся метель, и так быстро, как только получалось, побежал к гнезду. Температура стремилась к абсолютному нулю, а воздуха на улице становилось всё меньше, однако униформа сотрудника Альянса оказалась действительно великим изобретением.
Выбить нужный фрагмент шаткой конструкции руками не удалось, но исследователю помогла металлическая палка, послужившая рычагом.
Велор забыл включить подавители шума, но в них не было особой нужды - кругом уже образовался такой вакуум, что груда вещей высотой с трёхэтажный дом обрушилась практически беззвучно. В довершение Оримвора открыл все доступные ему бочки со сжиженными газами и окончательно заморозил врага. Поглотители же, отработав заданное время, отключились, и атмосфера начала понемногу восстанавливаться.
Исследователь ещё раз оглядел дело рук своих, усмехнулся и перешёл в следующий квартал - газовый барьер действительно пропускал более плотные объекты. Наружные слои униформы и надетый поверх неё остаток белого халата не успели чрезмерно замёрзнуть, поэтому путь Оримворы вскоре продолжился. Он не хотел гулять в огромном облаке пара, обрастая инеем, и очень желал наконец-то снять шлем.
Неожиданно учёный услышал звук, который напугал его неизмеримо сильнее, чем самый ужасный рёв чудовищ - он никак не ожидал этого.
- Эй, парень, иди сюда.
Велор подпрыгнул и заозирался, выставив перед собой палку на манер меча. Голос был вроде человеческий, но какой-то немного странный.
- Да, ты - тут же больше никого нету. Не боись, я мирный.
- Ты кто вообще? - учёный перехватил дубинку поудобнее.
- Посмотри направо, и сам увидишь. Так будет нагляднее.
Оримвора повернул голову в указанную сторону, готовый, однако, отражать нападение откуда угодно. Впрочем, голос не врал - в соседнем переулке, почему-то совершенно тёмном, действительно виднелся силуэт, похожий на человека. Незнакомец высунул руку на освещённую часть улицы и продемонстрировал, что она вполне обычная. Исследователь опасливо подошёл поближе, изо всех сил вглядываясь во мрак.
- Извиняй за странную манеру общения, по некоторым причинам я могу вести себя не совсем адекватно или даже выпадать из реальности.
- Ладно, но всё-таки кто ты? - Велора что-то насторожило.
- Можешь называть меня Механиком, это самое точное определение. Я учёный, как и ты, только классом повыше. И тоже иду на собрание.
Человек наконец соизволил выйти из тени, и Оримвора отшатнулся. Росту в нём было не меньше двух с половиной метров, но выглядел он, словно узник концлагеря - сплошной скелет, практически никакой мускулатуры. Почти половину лица незнакомца скрывали зеркальные очки.
- Уж прости, против эволюции не попрёшь, - он улыбнулся.
- Да так, ничего... Я со всем этим вообще дёрганный стал.
- Думаешь, тебе хреново? Мне без связи со своей Библиотекой вообще никак. Хорошо хоть, успел загрузить в это тело пару сотен блоков.
- То есть ты... - Велор округлил глаза, переваривая новость.
- Ага, он самый, уж три с лишним года как. И вишь, такая подлянка приключилася! Будь у меня личность, наверняка свихнулся бы совсем.
В ответ Оримвора лишь пожал плечами. Представить, что происходило в голове Библиотекаря, можно было только очень приблизительно.
- А я... - начал было исследователь, но договорить не успел.
- Если не ошибаюсь, Велор Оримвора, учёный первого класса, человек дважды разумный и так далее. Да, я знаю тех, кто читал твоё досье.
- Кхм... Не ошибаешься, - Велор ожесточённо почесал бровь.
- Кстати, последнего криптида можно было убрать гораздо чище и быстрее, - Механик показал на зажатый в руках исследователя предмет.
- Погоди, то есть ты всё это время следил за тем, что я делал?
- Я находился за барьером. А вот эта штука - руническая пушка, заточенная под анатомию шаа. Тебе бы хватило четырёх простых движений.
- Эээ, серьёзно, что ли?
- Именно так. Кажется, криптиды ещё не реагируют на руны.
- Погоди, - Оримвора вспомнил одну важную деталь, - а как так получается, что они не слетелись к тебе со всей базы? Ты же, вроде, киборг.
- Ну, я могу только предполагать... Но, наверное, это потому, что мне проще создать свои гаджеты, чем приспосабливаться к стандартным.
Велор меньше всего хотел рисковать, находясь рядом с тем, кто был набит всяческими технологиями под завязку и для монстров мог стать идеальным маяком. Хотя то, что Механик до сих пор оставался в живых, внушало некоторый оптимизм. Кроме того, две головы были всяко лучше одной, а уж двести... Альянс приучал всех помогать друг другу, поэтому Оримвора никак не мог продолжить дорогу в одиночестве.
- Ну хорошо, допустим. Но собрание начнётся через, кажется, три часа. Надо бы поторопиться, а я, как ты говоришь, потерял кучу времени.
- У тебя за спиной, - Библиотекарь вытянул костлявую руку.
- Что там?! - учёный резко развернулся, готовясь выстрелить.
- Лестница на второй уровень, - безмятежно уточнил Механик.
- Вот же лабарр! Не шути так больше, - скривился Оримвора.
Библиотекарь всем своим видом показал, что над этим не властен. Велор недоверчиво хмыкнул, но смолчал, и оба учёных пошли дальше.
Жилой ярус базы кардинально отличался от нижнего, транспортного - его архитектура, конечно, была почти такой же, но он гораздо меньше напоминал центр современного мегаполиса. Улицы здесь представляли собой тротуары без единого автомобиля, освещение было намного мягче, почти все терминалы прятались в полуподъездах-етори, ступенчатые здания возносились на десять или даже двадцать этажей, а за их дверьми скрывались совершенно другие помещения - кинотеатры, храмы, спортплощадки... Никаких живых существ, однако, тут видно не было - даже животные куда-то исчезли. Оримвора не особо переживал по этому поводу, стремясь побыстрее добраться до лекционного зала через два квартала от лестницы. Библиотекарь же, напротив, постоянно оглядывался - впрочем, скорее с любопытством, чем опаской.
Велор то и дело подходил к перилам, чтобы с высоты двадцати пяти метров смотреть на раскинувшийся внизу город ярких огней. Несколько раз он замечал там полупрозрачные тела неведомых чудовищ - многоруких пауков ростом с автобус, множество стай наводчиков, лезущего по стене гибрида дракона и морской звезды, а также десятки едва различимых силуэтов. Он надеялся, что незримый потолок кинетического поля не пустит сюда криптидов, но на всякий случай поглядывал по сторонам, подмечая места, где можно спрятаться или отыскать оружие.
Кругом, однако, не происходило ничего особенного, и исследователь решил отвлечься - Механик мог оказаться интересным собеседником.
- Всё копошатся и копошатся, сволочи, - недовольно протянул он, - Жили себе спокойно, и тут невесть откуда лезет скороспелое чудо-юдо...
- Не совсем так, - покачал головой Библиотекарь, - Может статься, что эти штуки древнее даже не трилобитов, а самой Солнечной системы.
- Ну-ка? - Оримвора заметно насторожился, - С чего ты взял?
- Ну смотри, - Механик спроецировал на ближайшую стену изображение, - Во-первых, они состоят лишь из элементов не тяжелее кислорода.
- Они могут быть искусственными, как аккро, - заметил Велор.
- Верно, но это не всё. Во-вторых, те криптиды, которых я изучал, очень болезненно реагируют на присутствие рядом более тяжёлых атомов.
- В смысле... радиацию?
- Даже электромагнитные волны. Кусок железа для них - всё равно, что ткнуть в глаз горящим поленом, не говоря уж о регихалке и прочем.
- Хм... Но ведь элементы во Вселенной появились по-другому, - учёный почесал бровь, - Сначала водород, потом гелий, и сразу до железа.
- Это я помню, спасибо. Однако, к примеру, эффект Холдейна вполне мог создать подходящие условия даже до начала эпохи реионизации.
- Холдейна? Ты хочешь сказать, что они пришли из космоса?
- Я знаю немногим больше тебя, - отмахнулся Библиотекарь.
- Странно слышать такое.
- Что ж тут поделать - я нынче немного не в форме. То есть совсем. Кстати, я не говорил, что у криптидов до жути примитивные кауформы?
- Да ладно? - Велор бросил на собеседника крайне недоверчивый взгляд, - Примитивная душа как-то не вяжется с их безумными умениями.
- То-то и оно, - кивнул Механик, - Эти существа даже к телепатии неспособны. Амёбы, максимум мухи. Выполнять могут только одну задачу.
- А ты точно не ошибся?
- А без понятия, на самом деле, - Библиотекарь пожал плечами, - Я в основном прятался, как маленькая девочка. Кстати, мы почти пришли.
Оба исследователя остановились перед етори одного из лекционных залов, рядом с которым прямо на тротуаре красовалась полустёршаяся чёрная стрелка. Вокруг по-прежнему не было ни души. Библиотекарь открыл дверь со вживлённого в руку пульта. Изнутри не доносилось ни единого звука - лишь шелестел слабый ветер, гуляя меж домов. Велор проверил пушку, осторожно приблизился к зданию и заглянул внутрь.
- Кажется, там никого, - растерянно произнёс он, отходя назад.
- Ну-ка... - Механик занял его место и присмотрелся, - Вот же ж!
- Что там? Всё хорошо?
- Ну как сказать... На сцене лежит записка, что собрание из-за некоей новой разновидности криптидов пришлось перенести в другой район.
Стенная панель мягко и беззвучно скользнула в сторону, открыв широкий дверной проём. Оттуда высунулась лохматая голова, но, заметив неподалёку полупрозрачное чудовище размером с грузовик, юркнула обратно. Обладатель этой головы, Велор Оримвора, совсем недавно сменивший серый ученический костюм на униформу исследователя, затаился, вжавшись в стену и лихорадочно пытаясь вспомнить, что же способна делать пасущаяся снаружи тварь. Без компьютерных усилителей мозга держать в голове сотни описаний существ, заполонивших базу, было нетривиальной задачкой, особенно когда всё время появлялись новые их разновидности. Мнемотехника выручала лишь отчасти, а экзокортексом учёный пользовался слишком мало, чтобы тот успел заметно развить его возможности. Включать же это устройство сейчас было категорически нельзя - Велор моментально привлёк бы к себе внимание множества хищников, большинства из которых ещё не видел.
Оримвора осторожно, стараясь не издавать лишнего шума, подкрался к распахнутой настежь двери и попытался получше разглядеть этого монстра. Внешне тот напоминал гротескную помесь кувшина с пнём, постоянно шевелил беззубой пастью на конце покрытой складками шеи и вяло полз вниз по улице, старательно залепляя все оказавшиеся поблизости источники света густой иссиня-чёрной дрянью. На затаившего дыхание исследователя существо не реагировало - но, прищурившись, Оримвора разглядел летающих вокруг причудливого гиганта мелких насекомоподобных тварей. Эти были куда опаснее - Велор уже однажды столкнулся с ними, спасшись лишь чудом, и то ему тогда пришлось потратить несколько долгих часов на восстановление от яда. Но в тот раз у него с собой был невесть откуда взявшийся здесь огнетушитель, поэтому сейчас оставался только один несамоубийственный вариант - ждать, пока процессия отползёт подальше, и постараться побыстрее добежать до следующего укрытия. Оримвора вздохнул, опустился на пол и постарался вспомнить всё, что могло хоть немного пригодиться.
скрытый текст
Криптиды, как назвали этих существ, плотно осадили крупнейшие на Земле поселения и буквально уничтожили все более мелкие. Жителям, а теперь узникам «Сотраниса» изрядно повезло - место, откуда сплошным потоком полезли чудовища, находилось в противоположной точке планеты, и вокруг базы успели выставить барьерный купол, преградив большинству криптидов дорогу. Однако многие из них проявили очень странные способности, природу которых учёные Альянса до сих пор не смогли постичь - как только кто-то совершал определённое действие, он открывал хищникам путь или наводил их на цель. Например, когда Оримвора в последний раз включил оптический камуфляж, из ниоткуда выскочила полетучая тварь и с криком «Вишнёвый пиог! Вишнёвый пиог!» попыталась откусить ему голову. Но так было не всегда - в первый день он успешно от них прятался. Согласно одной из теорий, загадочные создания поначалу не знали, на что конкретно реагировать, однако начали обучаться, взаимодействуя с найденной техникой. Об этом Велор узнал позавчера, и с тех пор Сеть принесла лишь пару сообщений.
Судя по всему, разные формы захватчиков специализировались на конкретных вещах. Одними из первых, к примеру, были какие-то звери вроде гроздей винограда, заблокировавшие анексарты. В этом мире Альянс лишился одного из своих сильнейших козырей - возможности управлять временем, сжимая годы мозгового штурма до нескольких секунд. Затем под удар попали все до единой системы телепортации, лифты, автомобили, компьютерные усилители разума, связь... Нет, они ещё работали - просто каждая попытка применить такие устройства рисковала обернуться катастрофой. Терминалы, торчащие на каждом углу, пока никто не трогал, но толку от них было чуть. И, словно этого не хватало, повсюду были натыканы преграды - запертые двери или силовые поля. Оримвора понимал, что эта блокировка ставилась в том числе ради его собственного блага, дабы держать бродящих по округе криптидов поодаль, но всякий раз ругался, натыкаясь на очередную непреодолимую стену между собой и целью. Спроектированная максимально простой и удобной база стала самым настоящим лабиринтом.
Размышления учёного прервал тихий шелест откуда-то сверху. Машинально подняв голову, Велор понял, что слишком долго не двигался.
- Етидреть твою!!! - он судорожно бросился вон из здания.
Вслед за ним выкатывалась искрящаяся медуза с полусотней кривых паучьих ног, пучками торчавших из вершины купола. С последней встречи эта нескладная тварь изрядно подросла, теперь доходя Оримворе почти до колена, однако сохранила свою паскудную привычку ползать сквозь стены, подбираясь абсолютно незамеченной. Четыре разрывные пули внутри её тела уже распались до состояния мелкого песочка. Радовало лишь то, что подобная дрянь была уникальной - по крайней мере, учёный до сих пор не видел иных особей этого вида.
К счастью, тот громадный монстр успел скрыться, оставив за собой слегка потускневшую улицу - он так и не сумел добраться до всех ламп, коих здесь было предостаточно. Не жалея ног, Оримвора кинулся к заранее примеченному терминалу метрах в двухстах от дверей. По пути располагались несколько таких же, однако исследователь решил выкроить немного времени про запас, чтобы преследователь не настиг его посреди вбивания команды трясущимися руками. Когда он наконец достиг цели и оглянулся, паукомедуза преодолела первую стометровку.
- Так, сейчас, сейчас... Чем же тебя бить, гхырь брынная...
На сенсорном экране быстро сменялись схемы и слова, а вслед за ними неподалёку от Оримворы раскладывалась турелька, прятавшаяся под декоративной панелью в виде полуколонны. Велор впервые пользовался такой штукой и никогда не видел, как ею управлять - спасало лишь лаконичное описание. Он помнил, что огнестрел, удары тяжёлым дубьём и плазменная сварка не причиняли криптиду вреда. Арсенал турели был куда шире, но учёный сразу отмёл добрых две трети предложенного списка, опасаясь призвать гораздо более опасных чудовищ.
Когда нескладное существо уже почти настигло Оримвору, тот наконец закончил возиться с чертежами - вернее, не стал их доводить до ума, ограничившись грубым наброском. Пушка стремительно и плавно развернулась, а через неуловимую долю секунды паукомедуза отлетела в противоположный конец улицы. Короткий металлический стержень внутри её мешкообразного туловища быстро расплетался на тонкие нити, а соединявший их здоровенный магнит надёжно пригвоздил монстра к регихалковой стене чуть ниже второго этажа. Даже если бы противнику удалось вытащить из своей желтоватой плоти все прочные как алмаз волокна, Велор за это время мог спокойно убраться от него подальше.
Оримвора поглядел в сторону криптида, принял последнюю таблетку панацеи, поднялся с земли, вытер кровь, выступившую из ушей от звукового удара, вывел на экран терминала карту базы, вдумчиво рассмотрел её, дал турели ещё десяток команд и неторопливо побрёл дальше. Обычная прогулка не привлекала ничьего внимания, а улица хорошо просматривалась на всю длину и была совершенно пустой, поэтому учёный решил отвлечься от нелепой борьбы за жизнь. В конце концов, сотрудником Альянса он стал не ради таких впечатлений.
Центральный проспект базы, которая уже почти стала настоящим городом, был по-апокалиптичному пуст. Велор почувствовал себя крайне неуютно. Нигде не было гор мусора или кровавых пятен, монументальные здания словно только что сошли с конвейера, а многочисленные автомобили, буквально вчера наполнявшие небеса над широкими магистралями, теперь ровными рядами стояли вдоль тротуаров. Учёного нервировала именно эта аккуратность - она совершенно не сочеталась с абсолютным отсутствием какой бы то ни было жизни. Конечно, он знал, что население «Сотраниса» давно попряталось по домам или бункерам, но подсознание рисовало совершенно иные картины - будто все одновременно сошли с ума и перед тем, как бесследно исчезнуть, навели вокруг идеальный порядок. Матово-чёрная громада вместо привычного синего неба усиливала зловещий эффект во много раз. Окружавший базу непроницаемый купол отсюда казался бесконечным мёртвым космосом без звёзд и планет, но в то же время выглядел пугающе близким. Успокаивали лишь лёгкие арки, раскинувшиеся меж домами через каждые полторы сотни метров - их можно было представлять опорами невидимого потолка. Кроме того, Оримвору начинала утомлять однообразная золотисто-оранжевая гамма невысоких построек - архитекторы почти не раскрашивали регихалковые поверхности, оставляя их просто фоном для других объектов. Даже без постоянных мыслей о том, что за углом может сидеть очередная корявая тварь, всё это давило на психику, расшатанную событиями последних дней. Если бы можно было взять одну из машин, чтобы убраться отсюда...
В небе мелькнула тень. Оримвора поспешно спрятался под декоративным деревом, но тревога оказалась ложной - огромное крестообразное существо и сражающийся с ним сотрудник военного отдела умчались вдаль, не обратив на одинокого прохожего никакого внимания. Велор с завистью подумал, что ему сейчас тоже очень пригодилась бы пара-тройка сверхспособностей, или хотя бы хороший клеточный активатор.
Вслед за ними пролетел ещё один незнакомый агент. Каждая арка, которую он преодолевал, мгновенно перекрывалась зеркалом силового поля. Такая же участь постигала отходящие от проспекта переулки, и прежде, чем учёный успел что-то предпринять, он оказался заперт со всех сторон. На экране ближайшего терминала высветились цифры - таймер отсчитывал четыре часа до автоматического снятия блокировки.
Нервно оглядевшись по сторонам, Оримвора натянул перчатки, подошёл к проходу на соседнюю улицу и осторожно, недоверчиво коснулся защитного экрана. Тусклая серебристая поверхность производила впечатление чего-то твёрдого, однако в действительности лишь отражала кинетическую энергию. Учёный знал, как отключить её на пару секунд... Но сделать это можно было лишь с помощью нейрокомпьютерного передатчика - паролем к системе управления служил меметический ключ, набор идей, который мог быть только у лояльного Альянсу разума.
Велор растерянно посмотрел вверх, на лишённые окон тяжёлые здания, ещё раз запросил карту района и достал из кармана обруч. Этим устройством из списка обязательной экипировки он не пользовался уже довольно долго, опасаясь монстров, которым подобные преграды были нипочём. Впрочем, альтернатива показалась ему менее приятной, и он решил рискнуть - если сделать всё быстро, может получиться.
- Эх, была ни была! - Велор окинул экзокортекс пристальным взглядом, словно ядовитую змею, и резким движением натянул его на голову.
В первые мгновения не произошло ничего заметного - прибор синхронизировался с мозгом через подсознание, минуя осмысленную область разума. Затем учёный ощутил чьё-то присутствие, а перед его внутренним взглядом предстал образ успешной настройки. Описать подобные вещи можно было, лишь сравнивая с идеями, приходящими во сне. Оримвора просто осознал их - когмент, рождённая компьютером мысль, услужливо предоставил отчёт о состоянии обруча. Устройство работало превосходно. Велор обратился к памяти - и из глубин мозга выплыла система поиска воспоминаний. Он почувствовал себя так, как будто очнулся от долгой полудрёмы, со свежей головой и готовностью решать самые сложные задачи. Сосредоточившись, учёный запустил отсчёт времени и направил все мысленные усилия на разблокировку барьера.
Экзокортекс позволял размышлять вне зависимости от того, сколько в крови адреналина, чётко и быстро. Оримвора закрыл глаза, вывел на зрительные отделы мозга схему ближайшей аппаратуры, выбрал нужный узел и обратился к нему. В ответ пришёл другой когмент - намного более чуждый, чем у обруча. Перед взором возникло некое... изображение и, не спросив согласия, прошло сквозь разум Велора, ненадолго заняв собой весь мир. Просканировав подсознание, защитный алгоритм уцепился за несколько фрагментов меметического ключа, собрал их воедино, сверил с образцом - и вернулся обратно в компьютерную сеть базы, уступив место таблице настроек генератора. Пароль подошёл.
Исследователь поспешил воспользоваться этим. Таймер отсчитал уже четыре секунды - значит, в запасе было ещё около шести. Слишком мало для серьёзной работы, но достаточно, чтобы распечатать проход и перекрыть снова, когда через него пройдёт человек. С той стороны никого не было, что радовало вдвойне. Наскоро завершив операцию, Оримвора буквально выкрикнул команду отключения и сдёрнул обруч.
Лишённый поддержки экзокортекса, его разум словно потерял часть себя, стал грузным, неповоротливым и напоминающим скорее камень, чем по-настоящему живую душу. Пара секунд ушла на повторное привыкание к мысли, что человечество успешно довольствовалось этим куском ваты десятки тысяч лет, создав множество чудесных вещей. Причём у Велора было огромное преимущество даже по сравнению с теми, кто тренировал мозги обычными методами - наука Альянса дала ему гораздо больше возможностей. Жизнь понемногу налаживалась.
Учёный тяжело вздохнул, спрятал обруч в карман и, не оглядываясь, шагнул под арку. За его спиной сразу же возникла зеркальная стена.
Переулок отличался от центрального проспекта в основном размерами, меньшим числом машин и ярким освещением, которое на главной магистрали базы было подпорчено той ползучей штуковиной, а здесь, к тому же, сильнее отражалось более близкими постройками. Дорога пролегала через небольшой парк, между красными клёнами. У тропинки копошилось семейство ежей, в ветвях чирикали птицы, мимо уха с надсадным гудением пролетел шмель. Природа, в отличие от достижений прогресса, не вызывала у криптидов враждебности. В остальном их побуждения оставались тайной - чужаки просто появлялись, чтобы нападать на разумных существ или крушить искусственные объекты.
Оримвора сориентировался по сторонам света и нерешительно направился вперёд - через район в виде решётки пересекающихся улочек.
Карта, однако, не показывала эащитные экраны. Из одной ловушки Велор попал в другую - оставалось надеяться, что отсюда есть выход.
Спустя несколько минут блужданий по тупиковым веткам лабиринта исследователь начал замечать следы не самых приятных событий. Тут и там на глаза ему попадались искорёженные обломки каких-то устройств, закопчённые стены, лужи непонятных жидкостей, а однажды - даже грубо оторванная стенная панель, за которой начинался коридор, проделанный прямо сквозь высокотехнологичную начинку. Теперь учёному стала понятна такая запущенность - автоматику просто уничтожили, а убирать мусор в разгар осады никто не спешил. Кроме того, Оримвора всё чаще замечал разные контейнеры, штативы и отметки. Видимо, как раз отсюда персонал уходил второпях, остановив работу на полпути.
Слева долетел слабый порыв ветра. Здесь у него мог быть только один источник - движущийся объект. Велор прищурился и мысленно возблагодарил архитекторов. Их задумка оправдалась - на фоне однообразной золотисто-оранжевой поверхности отчётливо выделялось почти прозрачное синеватое пятно. Оно показалось учёному странно знакомым, но вспомнить что-то конкретное как назло не получалось.
Прямо перед его лицом возникла ещё одна такая же тварюшка. С близкого расстояния её было видно получше. Сантиметров пятнадцать длиной, формой напоминающая круассан, с россыпью золотых бусинок по бокам и расплывчатым ореолом вокруг всего тела - вероятно, крыльями, которые двигались слишком быстро... Прежде, чем Оримвора успел принять решение, его окружила целая стая этих созданий.
И в этот момент он наконец сообразил, что будет дальше.
Велор шарахнулся в сторону, отскочив к стене, где находился наружный лифт. Через долю секунды с небес на то место, где он только что стоял, обрушилось громадное, стремительно вращающееся чудовище. Не найдя добычу, оно перестало крутиться, издало скрежещущий вопль на грани инфразвука, взмахнуло десятком коротких лап и, раскидывая наводчиков, понеслось в сторону учёного, подобно паровозу.
Убегать было абсолютно бессмысленно. Повинуясь больше рефлексам, чем сознанию, Оримвора впечатал ладонь в кнопку вызова лифта, намереваясь сбежать единственным оставшимся путём. К счастью, он вовремя сообразил, что так попадёт в зубы другому криптиду - тот уже начал вываливаться из ниоткуда, как будто прорастая через пространство и расправляя многочисленные, усеянные иглами щупальца.
Исследователь видел происходящее, как в замедленной съёмке. Лифт достиг земли и остановился. Двери начали раскрываться, выпуская хищника. Огромный летающий монстр преодолевал последние метры до цели. Велор пригнулся и бросился на тротуар, уклоняясь от обоих врагов. Не успев затормозить или развернуться, гигант промчался над ним и со всего размаху влетел в кабину, размазывая сидящего там хищника по стенам. Вместо него сразу же начал вылезать новый. Ощущая, как от нечеловеческого напряжения рвутся мышцы, Оримвора перекатился к кнопке и отправил обоих монстров наверх, после чего обессиленно рухнул. Опасность миновала, но неизвестно, надолго ли.
Тупая боль во всём теле мешала думать, однако постепенно уходила - травмы от чрезмерных усилий оказались достаточно лёгкими, чтобы усиленный организм при поддержке набитой разнообразными гаджетами униформы начал регенерировать. Провалявшись несколько минут без единой мысли в голове, Велор очухался, поглядел на бесцельно кружащихся по улице наводчиков, потерявших хозяина, и продолжил путь. На всякий случай он прихватил валявшуюся рядом, в куче всяческого хлама, тяжёлую металлическую палку с дюжиной зазубренных выступов - неизвестную ему деталь или инструмент, которым, тем не менее, можно было весьма энергично махать, разгоняя мелких тварей.
Следующий встреченный криптид, однако, оказался гораздо крупнее, чем хотелось бы. Оримвора незамедлительно спрятался за углом ближайшего дома и начал вести наблюдение, используя удачно расположенный зеркальный экран в качестве своеобразного перископа.
Определить размеры этого существа оказалось невозможно. Они постоянно менялись - тело чудовища представляло собой массу ветвистых красных нитей, которые то скручивались в плотный клубок, то расплетались вновь, перегораживая почти половину улицы, причём разные его части действовали независимо друг от друга. Нечего было и мечтать о том, чтобы пройти мимо. Учёный прикинул приблизительные габариты криптида, если тот раскрутится целиком, и у него получилось абсурдно огромное число - хотя, с другой стороны, плотно сжатые нити по всем подсчётам занимали весьма мало места. Оримвора решил сыграть на этой особенности - но сначала следовало разузнать о твари побольше.
Судя по всему, монстр строил себе гнездо. Его псевдоподии оплетали ближайшие объекты, которые могли оторвать от земли, переносили к огромной груде бочек, автомобилей и множества иных вещей, сбрасывали туда, а затем отправлялись за новыми материалами. Остальные отростки складывали их более упорядоченным образом, мастеря грубое подобие пещеры - тяжёлые предметы вниз, лёгкие повыше. Велор, достав из кармана заботливо припрятанный кусочек мела, отмечал на стене все трансформации этого чудовища и вскоре пришёл к выводу, что основная его масса сидит где-то в недрах гротескного сооружения. Также, он ощутил медленное, но неуклонное падение температуры, тем более сильное, чем ближе к его укрытию подбирались скрученные нити. Видимо, тепло поглощали именно они - следовательно, холод должен был быть им не по нраву. А внутри гнезда, судя по клубам пара, находился работающий обогреватель... Исследователь, следя за монстром, отошёл в сторонку, где на ещё чистом участке стены принялся рисовать сложные схемы и дополнять их множеством уравнений.
Минут через десять работа была окончена. Оримвора отряхнул перчатки и ещё раз оглядел криптида. В конструкции его убежища нашлись несколько изъянов, благодаря которым, приложив усилие, всё гнездо можно было достаточно легко развалить. Главная сложность состояла в том, как заставить все нити спрятаться туда, чтобы они не сумели разгрести завалы или поймать учёного прежде, чем он осуществит план.
Приглядевшись, исследователь заметил на нескольких контейнерах жёлто-чёрный круг со стилизованной снежинкой. Всё складывалось весьма удачно - их содержимое должно было охладить воздух ещё сильнее, вынудив противника держаться поближе к единственному источнику тепла. За себя Оримвора не переживал - у него при себе ещё оставался шлем от униформы, пусть даже набитый засохшими останками одного из первых встреченных монстров. Ради такого дела можно было потерпеть - вроде, они давно перестали шевелиться.
Велор тщательно проверил, герметичен ли скафандр, после чего короткими перебежками подобрался к заранее примеченному ящику с неведомым охладителем и открыл его. Внутри оказались прозрачные блистерные упаковки с дисками абсолютно чёрного цвета, общим числом в полтысячи. Без ультранслата, для использования которого пришлось бы опять надевать экзокортекс, учёный не мог прочитать надписи на контейнере, однако сразу понял, что перед ним. Поглотители, устройства для сбора лишней энергии из окружающей среды.
Оримвора отволок ящик туда, где хаотичное чудовище не нашло бы его слишком рано, распечатал все диски, включил их, быстро сложил обратно и закрыл непроницаемую крышку - но не стал её запирать, а просто перевязал отрезанной от дико истрепавшегося лабораторного халата полоской ткани. В завершение он присоединил к узлу кое-как собранный из подручных запчастей маленький генератор, тщательно проверил надёжность конструкции, после чего оттащил всё это на середину дороги, включил питание и, отбежав обратно, принялся ждать.
Ловушка сработала на ура. Привлечённый теплом мотора, криптид отнёс ящик к себе, закономерно разместив его около вершины своего логова. Намотанная на трубу генератора лента вскоре истлела, контейнер раскрылся, и поглотители рассыпались по округе. Воздух начал выпадать снегом, и аварийная система «Сотраниса» поставила барьеры, не пропускающие внутрь этого района газ из внешних областей.
Корчась от холода, чудовище принялось поспешно сворачиваться. Велор включил встроенный в маску шлема усилитель зрения, дабы хоть что-то видеть сквозь поднявшуюся метель, и так быстро, как только получалось, побежал к гнезду. Температура стремилась к абсолютному нулю, а воздуха на улице становилось всё меньше, однако униформа сотрудника Альянса оказалась действительно великим изобретением.
Выбить нужный фрагмент шаткой конструкции руками не удалось, но исследователю помогла металлическая палка, послужившая рычагом.
Велор забыл включить подавители шума, но в них не было особой нужды - кругом уже образовался такой вакуум, что груда вещей высотой с трёхэтажный дом обрушилась практически беззвучно. В довершение Оримвора открыл все доступные ему бочки со сжиженными газами и окончательно заморозил врага. Поглотители же, отработав заданное время, отключились, и атмосфера начала понемногу восстанавливаться.
Исследователь ещё раз оглядел дело рук своих, усмехнулся и перешёл в следующий квартал - газовый барьер действительно пропускал более плотные объекты. Наружные слои униформы и надетый поверх неё остаток белого халата не успели чрезмерно замёрзнуть, поэтому путь Оримворы вскоре продолжился. Он не хотел гулять в огромном облаке пара, обрастая инеем, и очень желал наконец-то снять шлем.
Неожиданно учёный услышал звук, который напугал его неизмеримо сильнее, чем самый ужасный рёв чудовищ - он никак не ожидал этого.
- Эй, парень, иди сюда.
Велор подпрыгнул и заозирался, выставив перед собой палку на манер меча. Голос был вроде человеческий, но какой-то немного странный.
- Да, ты - тут же больше никого нету. Не боись, я мирный.
- Ты кто вообще? - учёный перехватил дубинку поудобнее.
- Посмотри направо, и сам увидишь. Так будет нагляднее.
Оримвора повернул голову в указанную сторону, готовый, однако, отражать нападение откуда угодно. Впрочем, голос не врал - в соседнем переулке, почему-то совершенно тёмном, действительно виднелся силуэт, похожий на человека. Незнакомец высунул руку на освещённую часть улицы и продемонстрировал, что она вполне обычная. Исследователь опасливо подошёл поближе, изо всех сил вглядываясь во мрак.
- Извиняй за странную манеру общения, по некоторым причинам я могу вести себя не совсем адекватно или даже выпадать из реальности.
- Ладно, но всё-таки кто ты? - Велора что-то насторожило.
- Можешь называть меня Механиком, это самое точное определение. Я учёный, как и ты, только классом повыше. И тоже иду на собрание.
Человек наконец соизволил выйти из тени, и Оримвора отшатнулся. Росту в нём было не меньше двух с половиной метров, но выглядел он, словно узник концлагеря - сплошной скелет, практически никакой мускулатуры. Почти половину лица незнакомца скрывали зеркальные очки.
- Уж прости, против эволюции не попрёшь, - он улыбнулся.
- Да так, ничего... Я со всем этим вообще дёрганный стал.
- Думаешь, тебе хреново? Мне без связи со своей Библиотекой вообще никак. Хорошо хоть, успел загрузить в это тело пару сотен блоков.
- То есть ты... - Велор округлил глаза, переваривая новость.
- Ага, он самый, уж три с лишним года как. И вишь, такая подлянка приключилася! Будь у меня личность, наверняка свихнулся бы совсем.
В ответ Оримвора лишь пожал плечами. Представить, что происходило в голове Библиотекаря, можно было только очень приблизительно.
- А я... - начал было исследователь, но договорить не успел.
- Если не ошибаюсь, Велор Оримвора, учёный первого класса, человек дважды разумный и так далее. Да, я знаю тех, кто читал твоё досье.
- Кхм... Не ошибаешься, - Велор ожесточённо почесал бровь.
- Кстати, последнего криптида можно было убрать гораздо чище и быстрее, - Механик показал на зажатый в руках исследователя предмет.
- Погоди, то есть ты всё это время следил за тем, что я делал?
- Я находился за барьером. А вот эта штука - руническая пушка, заточенная под анатомию шаа. Тебе бы хватило четырёх простых движений.
- Эээ, серьёзно, что ли?
- Именно так. Кажется, криптиды ещё не реагируют на руны.
- Погоди, - Оримвора вспомнил одну важную деталь, - а как так получается, что они не слетелись к тебе со всей базы? Ты же, вроде, киборг.
- Ну, я могу только предполагать... Но, наверное, это потому, что мне проще создать свои гаджеты, чем приспосабливаться к стандартным.
Велор меньше всего хотел рисковать, находясь рядом с тем, кто был набит всяческими технологиями под завязку и для монстров мог стать идеальным маяком. Хотя то, что Механик до сих пор оставался в живых, внушало некоторый оптимизм. Кроме того, две головы были всяко лучше одной, а уж двести... Альянс приучал всех помогать друг другу, поэтому Оримвора никак не мог продолжить дорогу в одиночестве.
- Ну хорошо, допустим. Но собрание начнётся через, кажется, три часа. Надо бы поторопиться, а я, как ты говоришь, потерял кучу времени.
- У тебя за спиной, - Библиотекарь вытянул костлявую руку.
- Что там?! - учёный резко развернулся, готовясь выстрелить.
- Лестница на второй уровень, - безмятежно уточнил Механик.
- Вот же лабарр! Не шути так больше, - скривился Оримвора.
Библиотекарь всем своим видом показал, что над этим не властен. Велор недоверчиво хмыкнул, но смолчал, и оба учёных пошли дальше.
Жилой ярус базы кардинально отличался от нижнего, транспортного - его архитектура, конечно, была почти такой же, но он гораздо меньше напоминал центр современного мегаполиса. Улицы здесь представляли собой тротуары без единого автомобиля, освещение было намного мягче, почти все терминалы прятались в полуподъездах-етори, ступенчатые здания возносились на десять или даже двадцать этажей, а за их дверьми скрывались совершенно другие помещения - кинотеатры, храмы, спортплощадки... Никаких живых существ, однако, тут видно не было - даже животные куда-то исчезли. Оримвора не особо переживал по этому поводу, стремясь побыстрее добраться до лекционного зала через два квартала от лестницы. Библиотекарь же, напротив, постоянно оглядывался - впрочем, скорее с любопытством, чем опаской.
Велор то и дело подходил к перилам, чтобы с высоты двадцати пяти метров смотреть на раскинувшийся внизу город ярких огней. Несколько раз он замечал там полупрозрачные тела неведомых чудовищ - многоруких пауков ростом с автобус, множество стай наводчиков, лезущего по стене гибрида дракона и морской звезды, а также десятки едва различимых силуэтов. Он надеялся, что незримый потолок кинетического поля не пустит сюда криптидов, но на всякий случай поглядывал по сторонам, подмечая места, где можно спрятаться или отыскать оружие.
Кругом, однако, не происходило ничего особенного, и исследователь решил отвлечься - Механик мог оказаться интересным собеседником.
- Всё копошатся и копошатся, сволочи, - недовольно протянул он, - Жили себе спокойно, и тут невесть откуда лезет скороспелое чудо-юдо...
- Не совсем так, - покачал головой Библиотекарь, - Может статься, что эти штуки древнее даже не трилобитов, а самой Солнечной системы.
- Ну-ка? - Оримвора заметно насторожился, - С чего ты взял?
- Ну смотри, - Механик спроецировал на ближайшую стену изображение, - Во-первых, они состоят лишь из элементов не тяжелее кислорода.
- Они могут быть искусственными, как аккро, - заметил Велор.
- Верно, но это не всё. Во-вторых, те криптиды, которых я изучал, очень болезненно реагируют на присутствие рядом более тяжёлых атомов.
- В смысле... радиацию?
- Даже электромагнитные волны. Кусок железа для них - всё равно, что ткнуть в глаз горящим поленом, не говоря уж о регихалке и прочем.
- Хм... Но ведь элементы во Вселенной появились по-другому, - учёный почесал бровь, - Сначала водород, потом гелий, и сразу до железа.
- Это я помню, спасибо. Однако, к примеру, эффект Холдейна вполне мог создать подходящие условия даже до начала эпохи реионизации.
- Холдейна? Ты хочешь сказать, что они пришли из космоса?
- Я знаю немногим больше тебя, - отмахнулся Библиотекарь.
- Странно слышать такое.
- Что ж тут поделать - я нынче немного не в форме. То есть совсем. Кстати, я не говорил, что у криптидов до жути примитивные кауформы?
- Да ладно? - Велор бросил на собеседника крайне недоверчивый взгляд, - Примитивная душа как-то не вяжется с их безумными умениями.
- То-то и оно, - кивнул Механик, - Эти существа даже к телепатии неспособны. Амёбы, максимум мухи. Выполнять могут только одну задачу.
- А ты точно не ошибся?
- А без понятия, на самом деле, - Библиотекарь пожал плечами, - Я в основном прятался, как маленькая девочка. Кстати, мы почти пришли.
Оба исследователя остановились перед етори одного из лекционных залов, рядом с которым прямо на тротуаре красовалась полустёршаяся чёрная стрелка. Вокруг по-прежнему не было ни души. Библиотекарь открыл дверь со вживлённого в руку пульта. Изнутри не доносилось ни единого звука - лишь шелестел слабый ветер, гуляя меж домов. Велор проверил пушку, осторожно приблизился к зданию и заглянул внутрь.
- Кажется, там никого, - растерянно произнёс он, отходя назад.
- Ну-ка... - Механик занял его место и присмотрелся, - Вот же ж!
- Что там? Всё хорошо?
- Ну как сказать... На сцене лежит записка, что собрание из-за некоей новой разновидности криптидов пришлось перенести в другой район.
Автор: Механик
Всеотец и три дочери боли
Давным-давно, когда боги ходили среди людей, дети учили стариков, а дураки правили странами, жила Мать боли, и было у неё три дочери: старшая Салари, средняя Акава и младшая Онна. Мать боли учила людей, что боль есть честность, и только через страдания можно стать чище в глазах Всеотца.
Часть людей любила и почитала её, но были у неё и завистники. Орден Удержателей Силы боялся её, так как они не могли постичь и захватить контроль над болью, дававшей ей силу, ибо боялись они её и не могли отринуть страх, мешавший им понять и принять боль, ведь они привыкли быть сильнее и храбрее всех.
Они старались избавиться от учения боли, так как боялись потерять контроль над теми, кто не боялся их оружия и клеток, так как вся сила их была направлена на причинение боли и страх перед ней.
скрытый текстОрден нанимал лжеучителей, чтобы они запутывали учеников Матери, нанимал разбойников, чтобы те убивали учителей Матери, нанимал лекарей, чтобы бороться с болью Матери. Когда все их хитрости и уловки перестали помогать, Верховный совет Ордена решил убрать проблему на корню и убить Мать боли. Той же ночью тринадцать лучших убийц, оружейников и отравителей принялись готовиться к покушению. Через месяц самый ловкий и искусный убийца уже смазывал наиостреший кинжал, способный прорезать что угодно, ядом тысячи гадов. Ночью он пробрался в покои Матери в Храме Чистой Боли, словно призрак пробираясь между колонн, усеянных шипами, и по полу, покрытому раскалёнными углём. Он сделал всего один крохотный надрез за правым ухом, и яд закончил его грязную работу.
Сёстры и оставшиеся ученики горевали по погибшей, оплакивая её кровавыми слезами, пока по храму разносился поток хлёстких ударов тысячи плёток.
Прошла неделя, и часть учеников уже покинула храм. Вечером в дверь комнаты, где жили сёстры, раздался стук. Они удивились, так как не ждали гостей, но открыли. Пред ними стоял высокий и статный мужчина, по чьему телу перемещались человеческие лица, появляясь и исчезая, словно морская пена.
Все рты в унисон начали разговор: "Я – Всеотец. Я знаю о вашем горе. Я сожалею о вашей потере, так как это и моя потеря. Я любил вашу мать, а она – меня. Я пришёл к вам, дабы одна из вас стала моей новой женой. Я знаю, что ни одна из вас ещё к этому не готова. Я даю вам год на поиск знания, дабы вы превзошли свою мать в укрощении боли. Я возьму самую искусную из вас в жёны, она родит мне наследника и будет одарена великой силой. Я убью двух остальных, и нигде вам не скрыться от меня".
С этими словами он просто растворился в никуда, а сёстры начали думать, что им делать. Всю ночь они спорили, ругались и пререкались. К утру каждая решила превзойти оставшихся двух, доказав, что только она права. Они разделили оставшихся учеников и пошли каждая в свою сторону, дабы встретиться на этом же месте через год. Подумав, каждая из них принялась за работу, руководствуясь собственным пониманием того, что представляет собой истинная Боль, и каким образом она может быть достигнута.
Старшая сестра, Салари, решила, что истинной будет лишь та боль, которая заложена в каждом живом существе от природы. Боль, приносящая урок, а не наказание. Боль, показывающая правильный путь. Поэтому плоть является наилучшим материалом для создания живого и страдающего, как древесина является наилучшим материалом для создания неживого и безразличного. Взяв ножи и иглы, токсины и нектары, весело и радостно принялась она за работу. Она кроила и сшивала, ломала и сращивала, сплавляла и окропляла, извлекая ту первозданную боль, которую Плоть способна ощущать по своей природе. Срезая слабых, она поощряла сильных. Срезая сильных, она кормила слабых.
Акава, средняя сестра, рассудительно решила, что Плоть не источник Боли, а всего лишь сырье. Сырье, которым она будет кормить свои чудовищные механизмы, чтобы сконцентрировать такие потоки Боли, на которые не способно ничто живое. Сырье, которое она очистит от всех лишних примесей, излишеств и недостатков. Сырье для костров, что осветят мрак невежества и страха. Она освободит людей от оков их чувств, эмоций и выкует новую, совершенную расу.
Младшая же, мечтательная Онна, сочла, что ни плоть, ни что-либо плотью созданное, ни вообще что угодно в мире физическое не способно к истинной боли, ибо плоть слаба и не сможет её выдержать, а техника глупа и мешает её понять. Зачерпывая чёрные чары мрачных и чудовищных глубин преисподней, она вливала их в свои химеры, сшитые из уже мёртвой плоти, заново вдыхая в них страшное и обречённое подобие жизни. Была в их взгляде отрешённость, ибо глаза их смотрели на мир живых, но видели мир мёртвого и страдающего, каким являлись сами.
Своих методов работы сёстры друг от друга не скрывали – хотя бы потому, что каждая из них считала методы двух других ошибочными и ими особо не интересовалась. Целый год трудились они в поте лица, изобретая и воплощая. И, спустя год, к Храму Чистой Боли из неведомых далей пришли три колонны неимоверных созданий, творений и произведений, и поодаль за ними бежала, страшась и восторгаясь, толпа народа, подоспевшего на зрелище.
Шёл весёлый цирк, подобный азиатскому, весь как будто облачённый в красные - цвета крови и обнажённой плоти - одеяния, которые при ближайшем рассмотрении оказывались вовсе не одеяниями. Кувыркались гимнастки, имевшие множество суставов и конечностей, словно пушинки, несомые легким ветерком, они одаривали толпу белоснежными улыбками, улыбками ласковых хищников. Важно вышагивали факиры, – их неестественно длинные руки отделялись от тел и начинали свое путешествие. Одни, словно гибкие змеи, вырисовывали на земле замысловатые узоры из алой крови, пахнущей корицей, другие, отрастив десятки изящных пальцев, выстукивали некий веселый мотивчик, словно сотни крошечных барабанов. Затем, достаточно повеселив толпу зевак, руки прикреплялись обратно. В конце колонны величественно шел гигантский зверь о восьми ногах, напоминавший древних элифантов, что жили за сотней морей. На его ни то бивнях, ни то рогах раскинулась плеяда музыкантов и певцов, славивших свою госпожу. Матовую шкуру покрывали, словно корни, замысловатые шрамы, и стоило на секунду отвернуться, как узор менялся на совершенно другой, рассказывая о чудесах, что труппа видела в пути. Спину же зверя венчал закрытый бутон гигантского кровавого цветка.
Шёл суровый парад полулюдей, наполовину состоящих из матового чёрного металла, издалека напоминавших солдат в строгих униформах. Воинственно маршировали частично оловянные солдатики, щелкая суставами и каблуками, они сменяли друг друга в идеальном геометрическом танце клинков. Лезвия парадных сабель мелькали так опасно близко, что будь под кожей марширующих кровь, она бы обязательно потекла, запачкав кителя. За ними шагали, становясь то ниже, то выше, юноши и девушки с удлиняющимися и сокращающимися, подобно подзорным трубам, конечностями. Они ловко выхватывали из самоходной тележки позади замысловатые игрушки и раздавали их восторженной детворе. Словно рой шершней, сновали надо всем этим калеки, разрывая тишину грохотом моторов своих пропеллеров. Глупец отмахнулся бы от шума и не услышал в нем ритма, если не сказать музыки. То и дело сквозь ряды проскакивали сполохи неестественного света и треск рвущийся мощи небес. Строй был идеален, шаг безупречен, выправка непогрешима.
Шёл сказочный карнавал мертвецов и привидений, бледный и белый. Неспешно переваливались сшитые из многих тел добродушные и пузатые гиганты, чьи плечи были покрыты десятками черных свечей. Пляшущие огоньки разрывали полутьму, что окутала процессию, несмотря на ясный день. Кружились в танце над землёй, затевая хороводы, полупрозрачные девы и дети, чей смех напоминал звук скрипки, по которой водили отточенным лезвием, словно неизвестный ребенок хотел достать музыку из ее нутра. Извивались тела в огромных, украшенных неизвестными письменами, колбах, одаряя зевак своими немигающими взглядами. Если один из заточенных начинал ведомый ему одному танец, ближайший гигант поднимал его сосуд над головой, а веселый небесный хоровод начинал кружить вокруг, пытаясь уловить ритм тишины. Перед всеми ними скакали, исчезая и появляясь, ловкие шуты в масках-черепах. Особо внимательные могли бы заметить, что после каждого появления маска была другой, и за все время их шествия ни одна из них не повторилась. Они казались увлечёнными своим жутким танцем до полного отрешения от окружающего мира.
Нигде не было видно лишь самих невест, чтобы люди не узрели их раньше чем тот, для кого всё это создавалось.
Дверь Храма отворилась, и из него появился Всеотец. Он долго смотрел сразу в три стороны своими многочисленными ликами и всеми ими улыбался.
"Я вижу ваши работы, – сказал он наконец. – Я оценил ваше мастерство. Я нашёл ваши недочёты. Я хочу увидеть, как изменились за это время вы сами. Я хочу знать, что вы поняли".
Красная свита заплясала и закружилась вокруг могучего гиганта. Спина зверя с треском разорвалась, и из неё вырос кроваво-красный стебель, поднимая бутон в небеса. Под восторженные взгляды толпы цветок раскрылся, и все увидели гордо восседавшую в нём Салари, подобную многорукой богине. Старшая Сестра за время, проведённое в исследовании плоти, поняла, что присущие этой плоти возможности следует использовать полностью, совершенствуя суставы, развивая мышцы и, конечно, уязвляя нервы. Ловко вскочив на ноги посреди цветка, она подпрыгнула в воздух, исполнив в нём сальто-мортале, изящно приземлилась, сплясала краткий и потому ещё более головокружительный танец, демонстрируя всю гибкость, ловкость и силу своего тела, а в завершение – извлекла из своего рта длинную змею, которая тут же изрыгнула в воздух целую стаю немыслимых птиц, изменённых заботливой рукой, но не Матерью Природой. Зрители ахнули, а Салари, приветствуя Всеотца, сделала умелый реверанс, после чего, не оборачиваясь, помахала зрителям своими многосуставчатыми руками. Её обнажённое тело напоминало шутовской наряд, квадратики на котором представляли собой участки срезанной кожи и участки кожи, нашитой поверх кожи.
Из чёрной свиты вышли вперёд семь отважных офицеров, закованных в тёмный металл и олово. Слаженно выстроились в каре и тут же принялись складываться в высокий трон, ломая и коверкая свои тела. Трон был неестественно высок, и, словно неприступный замок, покрытый шипами и башенками, он возвысился над толпой. Раздался трескучий звук металла, и окружающие почувствовали, как наэлектризовывается воздух вокруг. Остатки свиты изгибались в неестественных позах, выпуская из своих тел металлические щупальца и оканчивающиеся крюками и лезвиями конечности. Они карабкались друг по другу, занимая свои места в вырисовывающемся подобии гигантской фигуры. Через несколько секунд безмолвная маска с лицом второй сестры уже взирала на Всеотца. За год Акава отточила своё логическое мышление и практицизм, успешно применив всё это на себе. Её тело было обустроено максимально практично, лишено всего лишнего и оборудовано кое-чем недостающим. Она была огромна и величественна, словно Колосс из сказаний о старых богах. Каждый палец ее гигантской руки оканчивался человеческой кистью, часть из которых были оборудованы множеством инструментов: от линейки до небольшой циркулярной пилы, от лезвий до источающих огонь трубок. Её идеальное полуметаллическое тело словно было одето в чёрный рабочий комбинезон, который она, будучи всё же женщиной, украсила геометрически приятным глазу перфекциониста узором. Приветствуя Всеотца, Акава вскинула свою правую руку в воинском салюте.
Мертвенно-бледная свита быстро собралась в круг и вспыхнула бледным жарким пламенем, громогласно распевая полную боли и восторга мантру. Задрожал воздух меж них, и из него соткался хрустальный сосуд, установленный среди горящих свеч и чёрных вериг на высокий престол, имевший вид краба из человеческих костей. Кости обрастали плотью, а рты наполнялись воем, пока десятки рук, украшенных татуировками и драгоценностями, начали тянуться к колбе, возвышающейся на спине. Посреди сосуда среди искрящегося тёмного тумана, подобного ночному небу, полному звёзд и облаков, сверкала Онна, словно тонкий серпик растущего месяца. Младшая Сестра за год окончательно убедилась в никчёмности плоти, и посему почти избавила себя от тела. Посреди сосуда парил лишь скелет её, лишённый конечностей, мяса и органов, одетый в сшитую из её собственной выбеленной кожи изящную накидку с капюшоном и маской. Вокруг неё парили кисти, плети, скульпторские стеки и волшебные палочки, которыми она и творила своё искусство, доверяя его не неловким человечьим рукам, но воле своего страдающего духа и силе своей несбыточной мечты. Изящно склонила Онна перед Всеотцом голову, скромно потупив взор и будто робея.
Всеотец внимательно следил своими многочисленными глазами за прекрасными Сёстрами и за сотворёнными ими произведениями. Отец молча смотрел, видя тела насквозь и читая в умах и душах.
"Я посмотрел на вас, – сказал он затем, – Я вижу вас прекрасными. Я должен сделать свой выбор. Я решу ваш спор".
И он ушёл в храм, и Сёстры ушли за ним, оставив народ мучиться в догадках и страдать от неведения.
Многие верят, что стало так, как он обещал. Двух из Сестёр он умертвил, а на третьей – женился. Но… Мотивы Всеотца для смертного запутаны до непостижимости. Сестра, взятая им в Жёны, была лишена воспоминаний об этом. Как и Сёстры, убитые Отцом, утратили об этом память. С тех пор, будучи уже не живыми, но ещё не мёртвыми, продолжают они это состязание, всё пытаясь превозмочь одна другую.
Со своими учениками сёстры создают всё новые удивительные живые скульптуры, каждая в своём неповторимом стиле. Все мы знаем червя-наездника, лошадку-целомудренницу и прожорливую свинку, заботливо выращенных Салари. Каждому известны молчаливый певец, быстроногий бегун и многорукая умертвительница, которых смастерила Акава. Нет того, кто не слышал бы о кричащем-молчащем спинороте, толстяке-искателе или ползуне-под-престолом, в которых воплотила своё тайное искусство Онна.
И никто ещё не видел Наследника, таящего в себе ответ на вопрос, кто же из Сестёр является его матерью. Никто не знает, был ли вообще Наследник уже рождён, или же все творения Сестёр являются попытками создать его.
Часть людей любила и почитала её, но были у неё и завистники. Орден Удержателей Силы боялся её, так как они не могли постичь и захватить контроль над болью, дававшей ей силу, ибо боялись они её и не могли отринуть страх, мешавший им понять и принять боль, ведь они привыкли быть сильнее и храбрее всех.
Они старались избавиться от учения боли, так как боялись потерять контроль над теми, кто не боялся их оружия и клеток, так как вся сила их была направлена на причинение боли и страх перед ней.
скрытый текстОрден нанимал лжеучителей, чтобы они запутывали учеников Матери, нанимал разбойников, чтобы те убивали учителей Матери, нанимал лекарей, чтобы бороться с болью Матери. Когда все их хитрости и уловки перестали помогать, Верховный совет Ордена решил убрать проблему на корню и убить Мать боли. Той же ночью тринадцать лучших убийц, оружейников и отравителей принялись готовиться к покушению. Через месяц самый ловкий и искусный убийца уже смазывал наиостреший кинжал, способный прорезать что угодно, ядом тысячи гадов. Ночью он пробрался в покои Матери в Храме Чистой Боли, словно призрак пробираясь между колонн, усеянных шипами, и по полу, покрытому раскалёнными углём. Он сделал всего один крохотный надрез за правым ухом, и яд закончил его грязную работу.
Сёстры и оставшиеся ученики горевали по погибшей, оплакивая её кровавыми слезами, пока по храму разносился поток хлёстких ударов тысячи плёток.
Прошла неделя, и часть учеников уже покинула храм. Вечером в дверь комнаты, где жили сёстры, раздался стук. Они удивились, так как не ждали гостей, но открыли. Пред ними стоял высокий и статный мужчина, по чьему телу перемещались человеческие лица, появляясь и исчезая, словно морская пена.
Все рты в унисон начали разговор: "Я – Всеотец. Я знаю о вашем горе. Я сожалею о вашей потере, так как это и моя потеря. Я любил вашу мать, а она – меня. Я пришёл к вам, дабы одна из вас стала моей новой женой. Я знаю, что ни одна из вас ещё к этому не готова. Я даю вам год на поиск знания, дабы вы превзошли свою мать в укрощении боли. Я возьму самую искусную из вас в жёны, она родит мне наследника и будет одарена великой силой. Я убью двух остальных, и нигде вам не скрыться от меня".
С этими словами он просто растворился в никуда, а сёстры начали думать, что им делать. Всю ночь они спорили, ругались и пререкались. К утру каждая решила превзойти оставшихся двух, доказав, что только она права. Они разделили оставшихся учеников и пошли каждая в свою сторону, дабы встретиться на этом же месте через год. Подумав, каждая из них принялась за работу, руководствуясь собственным пониманием того, что представляет собой истинная Боль, и каким образом она может быть достигнута.
Старшая сестра, Салари, решила, что истинной будет лишь та боль, которая заложена в каждом живом существе от природы. Боль, приносящая урок, а не наказание. Боль, показывающая правильный путь. Поэтому плоть является наилучшим материалом для создания живого и страдающего, как древесина является наилучшим материалом для создания неживого и безразличного. Взяв ножи и иглы, токсины и нектары, весело и радостно принялась она за работу. Она кроила и сшивала, ломала и сращивала, сплавляла и окропляла, извлекая ту первозданную боль, которую Плоть способна ощущать по своей природе. Срезая слабых, она поощряла сильных. Срезая сильных, она кормила слабых.
Акава, средняя сестра, рассудительно решила, что Плоть не источник Боли, а всего лишь сырье. Сырье, которым она будет кормить свои чудовищные механизмы, чтобы сконцентрировать такие потоки Боли, на которые не способно ничто живое. Сырье, которое она очистит от всех лишних примесей, излишеств и недостатков. Сырье для костров, что осветят мрак невежества и страха. Она освободит людей от оков их чувств, эмоций и выкует новую, совершенную расу.
Младшая же, мечтательная Онна, сочла, что ни плоть, ни что-либо плотью созданное, ни вообще что угодно в мире физическое не способно к истинной боли, ибо плоть слаба и не сможет её выдержать, а техника глупа и мешает её понять. Зачерпывая чёрные чары мрачных и чудовищных глубин преисподней, она вливала их в свои химеры, сшитые из уже мёртвой плоти, заново вдыхая в них страшное и обречённое подобие жизни. Была в их взгляде отрешённость, ибо глаза их смотрели на мир живых, но видели мир мёртвого и страдающего, каким являлись сами.
Своих методов работы сёстры друг от друга не скрывали – хотя бы потому, что каждая из них считала методы двух других ошибочными и ими особо не интересовалась. Целый год трудились они в поте лица, изобретая и воплощая. И, спустя год, к Храму Чистой Боли из неведомых далей пришли три колонны неимоверных созданий, творений и произведений, и поодаль за ними бежала, страшась и восторгаясь, толпа народа, подоспевшего на зрелище.
Шёл весёлый цирк, подобный азиатскому, весь как будто облачённый в красные - цвета крови и обнажённой плоти - одеяния, которые при ближайшем рассмотрении оказывались вовсе не одеяниями. Кувыркались гимнастки, имевшие множество суставов и конечностей, словно пушинки, несомые легким ветерком, они одаривали толпу белоснежными улыбками, улыбками ласковых хищников. Важно вышагивали факиры, – их неестественно длинные руки отделялись от тел и начинали свое путешествие. Одни, словно гибкие змеи, вырисовывали на земле замысловатые узоры из алой крови, пахнущей корицей, другие, отрастив десятки изящных пальцев, выстукивали некий веселый мотивчик, словно сотни крошечных барабанов. Затем, достаточно повеселив толпу зевак, руки прикреплялись обратно. В конце колонны величественно шел гигантский зверь о восьми ногах, напоминавший древних элифантов, что жили за сотней морей. На его ни то бивнях, ни то рогах раскинулась плеяда музыкантов и певцов, славивших свою госпожу. Матовую шкуру покрывали, словно корни, замысловатые шрамы, и стоило на секунду отвернуться, как узор менялся на совершенно другой, рассказывая о чудесах, что труппа видела в пути. Спину же зверя венчал закрытый бутон гигантского кровавого цветка.
Шёл суровый парад полулюдей, наполовину состоящих из матового чёрного металла, издалека напоминавших солдат в строгих униформах. Воинственно маршировали частично оловянные солдатики, щелкая суставами и каблуками, они сменяли друг друга в идеальном геометрическом танце клинков. Лезвия парадных сабель мелькали так опасно близко, что будь под кожей марширующих кровь, она бы обязательно потекла, запачкав кителя. За ними шагали, становясь то ниже, то выше, юноши и девушки с удлиняющимися и сокращающимися, подобно подзорным трубам, конечностями. Они ловко выхватывали из самоходной тележки позади замысловатые игрушки и раздавали их восторженной детворе. Словно рой шершней, сновали надо всем этим калеки, разрывая тишину грохотом моторов своих пропеллеров. Глупец отмахнулся бы от шума и не услышал в нем ритма, если не сказать музыки. То и дело сквозь ряды проскакивали сполохи неестественного света и треск рвущийся мощи небес. Строй был идеален, шаг безупречен, выправка непогрешима.
Шёл сказочный карнавал мертвецов и привидений, бледный и белый. Неспешно переваливались сшитые из многих тел добродушные и пузатые гиганты, чьи плечи были покрыты десятками черных свечей. Пляшущие огоньки разрывали полутьму, что окутала процессию, несмотря на ясный день. Кружились в танце над землёй, затевая хороводы, полупрозрачные девы и дети, чей смех напоминал звук скрипки, по которой водили отточенным лезвием, словно неизвестный ребенок хотел достать музыку из ее нутра. Извивались тела в огромных, украшенных неизвестными письменами, колбах, одаряя зевак своими немигающими взглядами. Если один из заточенных начинал ведомый ему одному танец, ближайший гигант поднимал его сосуд над головой, а веселый небесный хоровод начинал кружить вокруг, пытаясь уловить ритм тишины. Перед всеми ними скакали, исчезая и появляясь, ловкие шуты в масках-черепах. Особо внимательные могли бы заметить, что после каждого появления маска была другой, и за все время их шествия ни одна из них не повторилась. Они казались увлечёнными своим жутким танцем до полного отрешения от окружающего мира.
Нигде не было видно лишь самих невест, чтобы люди не узрели их раньше чем тот, для кого всё это создавалось.
Дверь Храма отворилась, и из него появился Всеотец. Он долго смотрел сразу в три стороны своими многочисленными ликами и всеми ими улыбался.
"Я вижу ваши работы, – сказал он наконец. – Я оценил ваше мастерство. Я нашёл ваши недочёты. Я хочу увидеть, как изменились за это время вы сами. Я хочу знать, что вы поняли".
Красная свита заплясала и закружилась вокруг могучего гиганта. Спина зверя с треском разорвалась, и из неё вырос кроваво-красный стебель, поднимая бутон в небеса. Под восторженные взгляды толпы цветок раскрылся, и все увидели гордо восседавшую в нём Салари, подобную многорукой богине. Старшая Сестра за время, проведённое в исследовании плоти, поняла, что присущие этой плоти возможности следует использовать полностью, совершенствуя суставы, развивая мышцы и, конечно, уязвляя нервы. Ловко вскочив на ноги посреди цветка, она подпрыгнула в воздух, исполнив в нём сальто-мортале, изящно приземлилась, сплясала краткий и потому ещё более головокружительный танец, демонстрируя всю гибкость, ловкость и силу своего тела, а в завершение – извлекла из своего рта длинную змею, которая тут же изрыгнула в воздух целую стаю немыслимых птиц, изменённых заботливой рукой, но не Матерью Природой. Зрители ахнули, а Салари, приветствуя Всеотца, сделала умелый реверанс, после чего, не оборачиваясь, помахала зрителям своими многосуставчатыми руками. Её обнажённое тело напоминало шутовской наряд, квадратики на котором представляли собой участки срезанной кожи и участки кожи, нашитой поверх кожи.
Из чёрной свиты вышли вперёд семь отважных офицеров, закованных в тёмный металл и олово. Слаженно выстроились в каре и тут же принялись складываться в высокий трон, ломая и коверкая свои тела. Трон был неестественно высок, и, словно неприступный замок, покрытый шипами и башенками, он возвысился над толпой. Раздался трескучий звук металла, и окружающие почувствовали, как наэлектризовывается воздух вокруг. Остатки свиты изгибались в неестественных позах, выпуская из своих тел металлические щупальца и оканчивающиеся крюками и лезвиями конечности. Они карабкались друг по другу, занимая свои места в вырисовывающемся подобии гигантской фигуры. Через несколько секунд безмолвная маска с лицом второй сестры уже взирала на Всеотца. За год Акава отточила своё логическое мышление и практицизм, успешно применив всё это на себе. Её тело было обустроено максимально практично, лишено всего лишнего и оборудовано кое-чем недостающим. Она была огромна и величественна, словно Колосс из сказаний о старых богах. Каждый палец ее гигантской руки оканчивался человеческой кистью, часть из которых были оборудованы множеством инструментов: от линейки до небольшой циркулярной пилы, от лезвий до источающих огонь трубок. Её идеальное полуметаллическое тело словно было одето в чёрный рабочий комбинезон, который она, будучи всё же женщиной, украсила геометрически приятным глазу перфекциониста узором. Приветствуя Всеотца, Акава вскинула свою правую руку в воинском салюте.
Мертвенно-бледная свита быстро собралась в круг и вспыхнула бледным жарким пламенем, громогласно распевая полную боли и восторга мантру. Задрожал воздух меж них, и из него соткался хрустальный сосуд, установленный среди горящих свеч и чёрных вериг на высокий престол, имевший вид краба из человеческих костей. Кости обрастали плотью, а рты наполнялись воем, пока десятки рук, украшенных татуировками и драгоценностями, начали тянуться к колбе, возвышающейся на спине. Посреди сосуда среди искрящегося тёмного тумана, подобного ночному небу, полному звёзд и облаков, сверкала Онна, словно тонкий серпик растущего месяца. Младшая Сестра за год окончательно убедилась в никчёмности плоти, и посему почти избавила себя от тела. Посреди сосуда парил лишь скелет её, лишённый конечностей, мяса и органов, одетый в сшитую из её собственной выбеленной кожи изящную накидку с капюшоном и маской. Вокруг неё парили кисти, плети, скульпторские стеки и волшебные палочки, которыми она и творила своё искусство, доверяя его не неловким человечьим рукам, но воле своего страдающего духа и силе своей несбыточной мечты. Изящно склонила Онна перед Всеотцом голову, скромно потупив взор и будто робея.
Всеотец внимательно следил своими многочисленными глазами за прекрасными Сёстрами и за сотворёнными ими произведениями. Отец молча смотрел, видя тела насквозь и читая в умах и душах.
"Я посмотрел на вас, – сказал он затем, – Я вижу вас прекрасными. Я должен сделать свой выбор. Я решу ваш спор".
И он ушёл в храм, и Сёстры ушли за ним, оставив народ мучиться в догадках и страдать от неведения.
Многие верят, что стало так, как он обещал. Двух из Сестёр он умертвил, а на третьей – женился. Но… Мотивы Всеотца для смертного запутаны до непостижимости. Сестра, взятая им в Жёны, была лишена воспоминаний об этом. Как и Сёстры, убитые Отцом, утратили об этом память. С тех пор, будучи уже не живыми, но ещё не мёртвыми, продолжают они это состязание, всё пытаясь превозмочь одна другую.
Со своими учениками сёстры создают всё новые удивительные живые скульптуры, каждая в своём неповторимом стиле. Все мы знаем червя-наездника, лошадку-целомудренницу и прожорливую свинку, заботливо выращенных Салари. Каждому известны молчаливый певец, быстроногий бегун и многорукая умертвительница, которых смастерила Акава. Нет того, кто не слышал бы о кричащем-молчащем спинороте, толстяке-искателе или ползуне-под-престолом, в которых воплотила своё тайное искусство Онна.
И никто ещё не видел Наследника, таящего в себе ответ на вопрос, кто же из Сестёр является его матерью. Никто не знает, был ли вообще Наследник уже рождён, или же все творения Сестёр являются попытками создать его.
Авторы - paranoik и Petit Noir
Диета дядюшки Айнтопфа
Предобеденный моцион, совершаемый отставным полковником полиции Фридрихом Краузе, был сродни его же манере посасывать во время чтения газет древнюю трубку из корня эрики: трубка давно не разжигалась, ибо доктор Шварц запретил полковнику курить, но без зажатого в зубах мундштука оказалось невозможно предаваться размышлениям о политике и о погоде. «Привычка — вторая натура», — отмечал полковник, устраиваясь в любимом кресле у камина и готовясь извлекать из пустой трубки противный, но уютный присвист. «По привычке живётся, а отвыкнешь — помрёшь!» — старчески вздыхал он, выходя в полдень из дома. Он много лет брал обеды в кухмистерской «Холодная утка», и когда та закрылась, обнаружил, что без ежедневного терренкура у него пропадает аппетит, а то и случается несварение.
Потомственный владелец кухмистерской Август Акерман, дядюшка Айнтопф, как все звали его, три года назад отбыл на курорт поправлять пошатнувшееся здоровье и с тех пор не подавал о себе никаких вестей. Такое исчезновение, впрочем, было вполне в духе этого авантюриста, что когда-то в Бразилии выпытывал способ приготовления ямбалайи, на Гаити учился делать пунш с тропическими фруктами, а в Эквадоре раскрывал секреты цыплёнка по-пиратски: поводов для тревоги нет, говорил себе полковник, дядюшка Айнтопф просто вспомнил свою морскую молодость и захотел обогнуть глобус ещё пару раз.
Будучи сыном кухмистера и внуком кухмистера, Август с детства понимал, что и его жизнь рано или поздно окажется прочно связанной с семейным бизнесом, поэтому однажды твёрдо решил: прежде чем надеть колпак шеф-повара и занять место отца он как следует посмотрит на мир за стенами кухни, дабы было что вспоминать, целыми днями стоя у плиты. Вот почему, едва достигнув совершеннолетия, он сбежал из дома и нанялся в торговый флот.
скрытый текстДядюшка Айнтопф с большой охотой расписывал пережитые на коммерческих судах приключения — в основном сугубо броматологического характера. «Капитан либерийского сухогруза, на коем я как-то ходил, был страшный лакомка, — так начинал кухмистер одну из своих историй. — Он прямо-таки поселился на камбузе, постоянно пробуя мою стряпню, и к обеду успевал так напробоваться, что за столом в него уже ничего не лезло. Я же, как вам известно, был весьма любознательным коком, и в каждом порту записывал десятки рецептов кушаний из местных даров земли и моря. Эти кушанья я сперва, разумеется, испытывал на себе, но мой капитан и тут урывал свою долю. И вот однажды не успел он донести ложку до рта, как вдруг покрылся красными пятнами и стал задыхаться — у бедняги обнаружилась жуткая аллергия то ли на жаботикабу, то ли на тамарилло, не помню точно. Его откачали, и после этого инцидента он, к счастью, перестал появляться в моих владениях... А вот живот у него не болел никогда, что бы он ни сожрал!.. Между прочим, — добавлял дядюшка Айнтопф, потягивая лимонный крюшон, ласково называемый им «лимонадиком», — я собираюсь когда-нибудь переработать все мои записи и воспоминания в поваренную книгу — о, это будет бестселлер!..»
Почти двадцать лет беглый Август провёл на борту лайнеров и трампов, исправно посылая родителям деньги, открытки и сувениры. Письмо от матери, сообщающее о смерти отца, настигло его у берегов Ямайки. Покорившись предначертанной судьбе, он вернулся домой, женился на молоденькой Марте Гермелин, завоевав девичье сердце морскими историями и экзотическими ужинами, и не без материальной помощи её родителей превратил унаследованного «Золотого гуся» из захиревшей забегаловки в маленький симпатичный ресторан, переименованный в честь любимого напитка.
Расходы на дизайн и ремонт окупились весьма скоро — еда в «Холодной утке» быстро стала знаменита изумительным вкусом, высокой питательностью, низкой ценой и замечательным разнообразием. Это привлекало не только местных жителей: иностранные туристы, заглянувшие к Августу, чувствовали себя как дома. Для венгров готовился гуляш, паприкаш или пёркёльт из телятины, для японцев — темпура или яйца «Окинава», а турки, коих в городе становилось год от года всё больше, могли обнаружить в многопищном меню не только десятки сортов кебаба, пилава и прочей восточной снеди, уже давно утратившей национальность, но и натуральное alaturka yemeği с названием вроде «Рваный тюрбан», «Имам упал в обморок», «Это нравится султану», «Палец визиря» или «Женское бёдрышко».
Однако прозвище Августу заслужили вовсе не чужеземные кушанья, а дежурные блюда кухмистерской — густые супы, как бы первое и второе в одном горшочке: егер-айнтопф (мясо с овощами по-охотничьи), цюрхер-айнтопф (мясо с овощами по-цюрихски), линсен-айнтопф (чечевичное рагу), эрбсенсуппе (гороховая похлёбка), пихельштайнер, названный так в честь баварской горы, кассельское брашно «тряпьё и блохи» и вкуснейшее яство с совсем уж гадким названием «моппелькоцe», то есть «собачкина рвота». Эти блюда, по мнению консервативных в еде бюргеров, удавались кухмистеру особенно хорошо.
Но сам он любил не только немецкую пищу. Айнтопф восторгался французской кухней (за исключением nouvelle cuisine, принёсшей сытность в жертву презентабельности), уважительно отзывался о русской и тепло — об итальянской, немного побаивался своеобычных китайских харчей... и всеми вкусовыми сосо́чками языка презирал североамериканское быстрое питание. «Душа жива горлом, как говорят в Турции, и я скорблю о душах американцев! — гремел он, если в его присутствии кто-то неосторожно заводил разговор о фаст-фуде. — Ибо настоящая котлета по-гамбургски — это вовсе не пережаренная лепёшка перемороженного говяжьего фарша, и я берусь доказать вам это! А если вы захотите отведать картошки по-французски, то я приготовлю вам не картофель фри, а «картофель для гурмэ», запечённый в пергаменте и протёртый с мускатным орехом, сливочным маслом и сметаной — и тогда вы поймёте, что за дерьмо вы кушали раньше! Прошу прощения! О сосисках же и говорить нечего, ибо немецким колбасникам во всём мире нет равных, и слава Богу, что у янки хватило стыда переименовать их синтетические непотребства из франкфуртеров в хот-доги!.. Приятного аппетита!»
К сорока пяти годам Айнтопф потерял бо́льшую часть волос, обесцвеченных ранней сединой, приумножил лишний вес и заработал все три звезды Мишлен, снискав славу кулинара, которому по силам состряпать даже баснословного короля кушаний — паштет «Сузерен»; тогда-то его и стали титуловать дядюшкой. А когда ему исполнилось пятьдесят, горожане купили в складчину золотые наручные часы, выгравировали на корпусе краткую дедикацию («Нашему драгоценному ресторатору») и вручили их юбиляру в знак почтения и любви.
Последнее время дядюшка Айнтопф жил бобылём: фрау Акерман скончалась от рака желудка, так и не успев подарить мужу наследника. Мрачный символизм её гибели напугал многих завсегдатаев «Холодной утки», разогнал почти весь персонал и слегка помутил рассудок дядюшки Айнтопфа: он вообразил, что кухмистерская приревновала его к Марте и свела её в могилу.
Дядюшка Айнтопф начал бояться «Холодной утки». Зайдя на кухню, он ощущал чьё-то весьма недружелюбное присутствие. Аромат пряностей стал казаться траурным запахом бальзамирующих снадобий. Волнистый жар, источаемый плитой, навевал мысли о преисподней и вызывал головокружения. Холод от рефрижератора мерзкими слизняками всползал по ногам и учащал пульс. Дядюшка Айнтопф старался подолгу не задерживаться в помещении, ставшим столь макабрическим, и всё чаще и чаще блюда его подавались полуготовыми...
Стоял пасмурный октябрьский полдень. С похорон Марты прошло ровно три месяца. Дядюшка Айнтопф готовил обед для полковника (как всегда по вторникам, это был суп «Сен-Жермен» из зелёного горошка) и внезапно почувствовал, что сейчас умрёт. Охваченный пронзительным ужасом несуществования, он отшвырнул поварёшку и со сдавленным воплем «Помогите!» кинулся прочь из кухни.
— Что стряслось, Айнтопф? — закричал полковник, прибежав на шум и увидев иссиня-белого, как нежирное молоко, кухмистера.
— Уф! — немного помолчав, выдохнул тот. Дыхание отдавало анисом, ибо дядюшка Айнтопф утром попробовал оглушить своих иррациональных демонов приличным зарядом пастиса. — В жизни не испытывал такого дурацкого ужаса — даже во время шторма в окрестностях Бермуд!.. — Тем не менее, на его щёки уже начал возвращаться румянец. — Матушка, упокой Господь её душу, когда-то рассказывала мне, что привидения способны нагонять на человека сильнейший испуг; наверное, это был призрак моей Марты, упокой Господь её душу, или чей-то вредный дух, поселившийся здесь...
— Это был панический приступ, — констатировал доктор Шварц после того, как в его клинике дядюшка Айнтопф по настоянию полковника прошёл все круги медицинского осмотра. — У вас нервное переутомление, друг мой. В остальном, если не считать ожирения, вы вполне здоровы. Я могу назначить вам что-нибудь успокаивающее, но поездка на курорт и хороший отдых будут куда полезнее таблеток. В случаях, подобных вашему, бальнеология и климатотерапия вкупе со сменой обстановки творят подлинные чудеса.
Дядюшка Айнтопф поступил согласно предписанию. Сообщив приятелям, что направляется в Висбаден, он уехал — и как в воду канул.
Больше трёх лет его кухмистерская стояла закрытой, и полковник уже начал сомневаться в том, что когда-нибудь она откроется снова. «Боюсь, эта утка уже совсем, совсем остыла!» — печально думал он, медленно шагая по Линденштрассе мимо промокших тополей с радужными каплями талой влаги на покуда голых ветвях. А липы на улице отчего-то не прижились, хотя и успели дать ей название.
Чтобы не выглядеть дураком в своих же глазах, полковник ежедневно делал вид, что идёт не проверять кухмистерскую, но купить свежую прессу в магазинчике на углу. Расплачиваясь с продавцом, полковник сквозь витринное стекло мог отлично видеть фасад «Холодной утки». Обычно двухэтажное приземистое строение, облицованное диким камнем, ненадолго удостаивалось внимания, однако в этот раз у дверей копошился господин в сером плаще, а рядом с ним стоял громадный чёрный чемодан на колёсиках.
Взволнованно сжимая в неловких руках газетный рулончик, полковник приблизился к означенному господину. Тот, тихо чертыхаясь, никак не мог провернуть ключ — вероятно, в замке за годы бездействия застыла смазка. Незнакомец был высок и строен, его чёрные как смоль локоны трепал мартовский ветерок.
— Доброго дня! Вы, должно быть, новый владелец сего некогда славного заведения? — с неодобрительным любопытством отнёсся к нему полковник.
Незнакомец повернул голову и широко улыбнулся:
— Не новый, а старый! Добрый день, герр Краузе!
Да, это был дядюшка Айнтопф, — но как удивительно он изменился! Немудрено, что полковник не узнал его. Висбаденские воды принесли самые положительные результаты, и ныне кухмистер в свои шестьдесят пять выглядел так же цветуще и свежо, как четверть века назад, когда с палубы ямайского банановоза вновь ступил на твёрдую землю родной страны.
Нет, не совсем так: лучше, гораздо лучше! От брюшка не осталось ни малейших следов, под одеждой угадывались крепкие мускулы. Зубы, всегда бывшие несколько неровными от природы и жёлтыми от арабики и сирийской латакии, выпрямились и приобрели дивную белизну. Чёрт побери, подумал ошеломлённый полковник, да он не только помолодел лет на тридцать, он подрос на добрую дюжину сантиметров!..
— Айнтопф, шлюхин ты сын! Ты... — Полковник не находил слов. — Ты что, воспользовался услугами пластических хирургов?
Дядюшка Айнтопф зашёлся неприятным лающим смехом, нимало не похожим на прежний тряский гогот жовиального толстяка.
— Что, хорошо я выгляжу? Это результат диеты моего изобретения! Я непременно расскажу о ней — и не только вам.
Тут замок хрустнул заржавленными внутренностями и наконец-то поддался.
— Ага!.. Заходите, герр Краузе. Я вернулся, и это необходимо отметить! В погребе у меня должна быть бутылочка отменного фрамбуаза, а в буфете наверняка отыщется пара не слишком пыльных бокалов...
Весть о возвращении и преображении дядюшки Айнтопфа, пущенная полковником, облетела город за считанные минуты, и вскоре у «Холодной утки» собралась приличная толпа. Тёмно-зелёные портьеры с фальбалами закрывали окна, поэтому понять, что происходит в ресторанчике, было нельзя, а зайти внутрь почему-то никто не отваживался.
Примерно через полчаса дядюшка Айнтопф вышел к людям. Его появление вызвало оглушительный фурор.
— Это потрясающе! Это совершенно невероятно! — восхитился репортёр городской газеты, протиснувшись сквозь возбуждённую толпу. — Вы раскроете нам секрет вашего удивительного омоложения? — И он поднёс звукозаписывающую машинку так близко к лицу удивительного кухмистера, что тот смог обонять запах металла и пластика.
— Всенепременно. — Дядюшка Айнтопф отмахнулся от диктофона, как от голодного комара, и громко обратился к собравшимся: — Через две-три недели я начну читать лекции по созданной мною путридной диете и подавать соответствующие блюда! Записаться на чтения можно будет уже завтра, а сегодня прошу меня больше не беспокоить: я хотел бы немного отдохнуть с дороги...
— Путридной?.. А что значит это слово? Скажите хотя бы, как оно правильно пишется!.. — запрыгал на месте репортёр, но дядюшка Айнтопф уже скрылся за массивными дверями.
Сборище, ещё немного постояв, распалось на небольшие группы, двинувшиеся каждая в своём направлении, и вскоре толпа растворилась в прозрачном послеполуденном воздухе, как разорванная ветром туча.
Обещанные чтения вызвали колоссальный интерес, и за три дня столики в «Холодной утке» оказались заказанными на полгода вперёд. На первый сеанс дядюшка лично пригласил всех своих приятелей, так что для прочих осталось чуть больше десяти свободных мест, причём одно из них успел-таки занять репортёр городской газеты.
Полковник Краузе очень расстроился, когда выяснилось, что «Холодная утка», когда вновь откроется, будет, скорее всего, специализироваться исключительно на диетическом питании по системе дядюшки Айнтопфа, но на лекцию прийти обещал.
Дядюшка Айнтопф вышел на эстраду, где раньше по вечерам струнный оркестрик исполнял дигестивную музыку, и принялся ждать, когда аплодисменты сойдут на нет.
Его шевелюра отеняла лицо, и многим показалось, что в этом лёгком полумраке глаза дядюшки Айнтопфа отливают кроваво-красным и стеклянисто поблёскивают. Вероятно, причина столь странных оптических эффектов крылась в лампах, недостаточно искусно имитирующих дневной свет.
Странен был и запах, стоявший в зале — слабый, но вполне ощутимый. И совершенно неуместный здесь, в уютной кухмистерской. Попахивало гнилью. Кислый дух тухлых фруктов, солёная вонь истлевающей рыбы и сладковатый смрад разлагающегося мяса составляли гадкий букет, который через несколько минут обоняния начинал казаться почти приятным, почти изысканным... Наверное, рефрижератор не выдержал отсутствия дядюшки Айнтопфа и умер, сгноив все продукты и скопив в себе огромное количество газов, так что едва дядюшка Айнтопф распахнул дверцу, как миазмы вырвались на волю, пропитали стены и мебель и не пожелали выветриваться.
— Я не единожды рассказывал, что молодость свою я провёл на камбузе и что в каждой стране, куда меня заносило солёными морскими ветрами, я старался непременно ознакомиться с туземным искусством приготовления пищи, — начал свой доклад дядюшка Айнтопф. — Вы знаете, что мне доводилось отведывать самые изысканные яства, но я никогда не говорил, что я сталкивался и с образчиками той самой кулинарии, кою у нас принято величать экстремальной.
— Вы пробовали жареных скорпионов, герр Айнтопф? — с притворным интересом спросил какой-то юноша.
— Пробовал, но в них нет ничего экстремального, — пожал плечами дядюшка Айнтопф. — Если подумать, крабы, омары и лангусты выглядят гораздо кошмарнее, но этих отдалённых родственников упомянутых вами членистоногих мы поедаем безо всяких предубеждений... Нет, я говорю о деликатесах, куда менее дружелюбных к неподготовленному желудку. Раньше я мог бы поклясться, что их рецепты взяты из поваренной книги самого Сатаны, но нынче мнение моё изменилось. Именно благодаря диете из самых экстравагантных блюд, когда-либо измысленных чревоугодничающим человечеством, я не только полностью восстановил здоровье, но и приобрёл ту великолепную физическую форму, в коей пребываю сейчас. — Дядюшка Айнтопф закатал рукава и продемонстрировал убедительные бицепсы. — После того, как здесь на кухне у меня едва не остановилось сердце, после того, как по глазам герра Шварца я понял, что неизлечимо болен...
— А я теперь понимаю, что мне всё-таки следовало прописать вам курс атарактиков, друг мой! — негодующе воскликнул пожилой терапевт. — Вы были здоровы как бык! Как бык с нервной системой молодой кобылицы!
Некоторые столики захихикали. Дядюшка Айнтопф не обратил на них никакого внимания:
— Герр Шварц наверняка прав, и это была всего лишь ипохондрия. Так или иначе, я отправился не на курорт, а в гастрономический вояж, ибо мне пришло в голову, что только рациональное питание может спасти мою жизнь.
— Гастрономия и нутрициология — вещи едва ли не противоположные, — ядовито заметил доктор Шварц, но дядюшка Айнтопф оставил его примечание без ответа.
— Я понимал, что болезнь моя запущена и что обычными кашками и салатиками её не излечить. Мне требовались блюда, наделённые поистине фантастической силой — и я отыскал их. Для начала я посетил Филиппины, дабы попользовать себя балютом. Это варёное утиное яйцо, в коем уже почти сформировался птенец...
— Фу, гадость какая! — перебил молодой женский голос.
— Филиппинцы не согласились бы с вами, — возразил дядюшка Айнтопф, — ведь они едят балют в самых разных видах каждый день. Это здоровая пища, в ней много протеина, и её свойства я испытал на себе. Могу заверить вас, что на вкус она несравненно лучше, чем на вид, и привыкнуть к ней довольно легко. Очень скоро вы сами сможете в этом убедиться, ибо после лекции я предложу всем вам отличный семнадцатидневный балют с чесноком, чёрным перцем и соевым соусом!
— Нет уж, спасибо!.. Я это есть не буду!.. Айнтопф, ты сошёл с ума!.. — зазвучали беспокойные возгласы. Однако интерес к дядюшкиному рассказу превозмог отвращение, и зал кухмистерской никто не покинул.
— А я, пожалуй, попробую, — сказал восьмидесятилетний полковник Краузе себе под нос.
Дядюшка Айнтопф сумел услышать его и кивнул:
— Рекомендую запивать светлым пивом.
Каждый слушатель принял эту реплику на свой счёт, отчего поднялась новая буря брезгливости. Когда она улеглась, дядюшка Айнтопф продолжил лекцию:
— Целую неделю я питался только балютом. Это прекрасно укрепило мой дух и тело: мысли о смерти перестали посещать меня, а головокружения и приступы тахикардии прошли. Я предположил, что всё дело в стволовых клетках, ведь эмбрионы богаты ими, поэтому когда я ощутил, что мой организм требует большего, нежели утиный омлет, я отправился в Бангалор — ибо я знал, что в меню потомков британских колонизаторов присутствует редкое и запретное как для чистокровных индийцев, так и для истинных англичан кушанье кути-пай — карри, приготавливаемое из нерождённого козлёнка.
— Из нерождённого?.. Боже мой, дядюшка Айнтопф, что за ужасы вы нам рассказываете! — раздался искажённый тошнотой голос газетчика, склонившегося над блокнотом. — Этот условно-съедобный паноптикум и есть ваша хвалёная диета?!
— Вы, уважаемый, торопите события... Мне не удалось угоститься кути-паем. Зато я совершенно случайно познакомился с учением шиваистской секты Агхора — и вскоре выяснил, что не нуждаюсь в фетальном мясе. Диета из балюта не исцелила меня — она всего лишь послужила очищению организма. Так сказал мне мой гуру. Его зовут Чирандживи, что на языке телугу означает «долгоживущий», и это имя говорит правду: Чирандживи уже почти двести лет. На первый взгляд он кажется небывало дряхлым и вообще выглядит довольно жутко: голый, с ног до головы испачканный пеплом священных костров, со сбитыми в войлок волосами... Но стоит присмотреться к зубам и глазам — и становится ясно: если его отмыть, постричь и приодеть, ему никто не даст больше тридцати.
Зал недоверчиво загудел: это чушь собачья, антинаучная ересь, хитроумный индийский факир обманул дядюшку Айнтопфа.
— А вы дадите мне мои шестьдесят пять? — изогнул бровь дядюшка Айнтопф. — Или вы хотите сказать, что я обманываю вас?..
Гудение стыдливо исчезло.
— Я общался с Чирандживи через переводчика, чей немецкий был чрезвычайно плох, так что беседы давались нам всем с величайшим трудом. Но, как видите, они того стоили...
Агхори — чрезвычайные аскеты. Они живут на шмашанах — погребальных кострищах и там же отправляют свои зловещие ритуалы — о них я, пожалуй, умолчу, чтоб лишний раз никого не шокировать. «Агхора» неспроста переводится с хинди как «не ужасающийся» — будучи последовательными монистами, агхори приучают себя видеть проявления Бога не только в красоте, но и в уродстве, не только в чистоте, но и в грязи, не только в удовольствии, но и в страдании. Такое мировоззрение помогает им соблюдать их диету, ибо агхори кормятся разной падалью, веруя, что природа подчинена циклу: живое умирает, мёртвое гниёт, а из гнили выходит новая жизнь — и если простые люди едят мёртвое и оно гниёт внутри них, отравляя кровь трупным ядом, то агхори едят уже сгнившее и оно дарит им здоровую и необычайно долгую жизнь.
Эта догма содержит очень рациональное зерно, ведь любому диетологу известно, что ферментированная пища переваривается легче обычной. Вы знаете, вероятно, что брожение дало нам хлеб и сыр, вино и шоколад — но известно ли вам, что издревле повара, желая усилить вкус дичи, сохраняли её до тех пор, пока она не начинала разлагаться? Французы и сейчас дают зайцу завонять перед тем, как будут тушить его, но и они не ведают, что термообработка уничтожает всю силу, которой в мясе тем больше, чем сильнее оно сквасилось.
Разумеется, идея питания сырым и тухлым с нашей точки зрения мясом кажется поначалу крайне отвратительной. Когда я, проходя мимо шмашаны, увидел, как обнажённый индиец отрезает куски от раздувшейся на жаре коровьей туши и поедает их, меня вырвало. Он заметил это и подбежал ко мне. Так я и познакомился с Чирандживи. «Не стыдись, — сказал он в ответ на мои косноязычные извинения, — это естественная реакция ума, находящегося в плену двойственности и не понимающего, что природа прекрасного и природа ужасного одинаково божественны». Я испугался, что он предложит мне для просветления разделить с ним его трапезу, но он, будто прочитав мои мысли, внимательно посмотрел на меня и сказал, что мой организм ещё не готов к «сильному» мясу, однако у меня есть все задатки для того, чтобы стать агхори.
Через две недели ежедневных бесед с Чирандживи я покинул Индию и отправился выполнять его указания. Я не собирался во всём уподобляться своему гуру, я не хотел питаться отбросами, ибо опасался отравиться или подхватить какую-нибудь инфекцию. Вместо этого я решил составить свою диету из традиционных кушаний, приготовленных с помощью максимально глубокой ферментации — такая диета, полагал я, будет не хуже, а то и лучше агхорической: смысл её тот же, зато она безопаснее для нетренированного едока, да к тому же эстетичнее. И силы, названной мною путридной, в специально заквашенных блюдах должно быть больше, чем в падали — так процент алкоголя выше в вине, а не в забродивших на лозе ягодах; нетрудно заметить, что я оказался прав.
Сперва мне следовало приучить свой организм к «сильной» растительной пище, и я решил начать с квашеной сои. О её целебности вам скажет и любой японец, завтракающий натто, и любой индонезиец, обедающий темпе. У этой богатой белком, клетчаткой и витаминами снеди есть только один недостаток — её запах с непривычки может вызвать отвращение, но ведь и наша кислая капуста кому-то может показаться тухлятиной...
Итак, я начал с темпе на острове Ява, а потом отправился в Китай и перешёл на чоудоуфу — бобовый сыр, смердящий, как помойная яма, зато на вкус напоминающий нечто среднее между фуа-гра и уэнслидейлом. Я ел его с шуйдоуцзи — соусом из квашеной сои. Наевшись до пресыщения, я прибыл в Страну Восходящего Солнца и принялся за натто, а чтобы оно лучше усваивалось, я приправлял его мисо — густой пастой из всё тех же сброженных бобов.
Соевая диета повлияла на моё здоровье чрезвычайно благотворно, избавив меня от ненужных килограммов, однако я не собирался становиться вегетарианцем. Когда-то в Йокогаме мне довелось отведать кусаю — квашеную ставриду с отвратительным запахом и очень недурным вкусом, и, вспомнив об этом блюде, я перешёл с сои, от которой уже взял всю возможную пользу, на «сильную» рыбу.
Блюда из неё оказались разнообразнее. Одного рыбного соуса я перепробовал несколько десятков сортов, особенно в Корее. Кстати, знаете, как его производят? Мелкую рыбу сваливают в большой чан, слегка утрамбовывают и квасят на открытом воздухе, выделяющуюся жидкость сцеживают — и вот вам японский сётцуру, вьетнамский ныок-мам, китайский юйлу, корейский чотгаль или легендарный гарум древних римлян.
Когда от кусаи с сётцуру я сам стал вонять, как гнилая треска, я отправился в Южную Корею за хонъохве — ферментированным мясом ската, подаваемым с кимчхи — квашеными овощами. Затем меня привлёк исландский хакарль — акулье мясо с душком. В сыром виде акула ядовита, но если её обезглавить, выпотрошить, закопать на пять-шесть недель в песок, а потом подвесить сушиться на четыре-пять месяцев, она становится съедобной. Аммиачный запах, даже в самой Исландии делающий процесс поедания хакарля демонстрацей силы и отваги, меня не смутил — я привык к нему, питаясь темпе и хонъохве.
После Исландии я отправился на Скандинавский полуостров. Норвегия накормила меня ракфиском — квашеной форелью, а Швеция — квашеной селёдкой, сюрстрёммингом. С последним блюдом приключился забавный казус, ибо я не знал, что из-за ферментации, продолжающейся и после расфасовки, в консервной банке образуется высокое давление и её следует открывать под водой, дабы не забрызгать всё вокруг пахучим соком... Там же, в Швеции, я отведал гравлакс — о, не тот гравлакс, что предлагают туристу в каждом ресторане Стокгольма, совсем нет. Тот гравлакс — лосось, коего на несколько дней помещают в сухой маринад из соли, сахара и укропа, да ещё иногда и коптят. Я говорю о лососе, закопанном на морском берегу чуть выше приливной линии: его не надо обрабатывать дымом, он и так чем-то похож на копчёного, только его вкус много нежнее и изысканнее.
Затем я переместился Аляску и вкусил там тепу — традиционное кушанье юпиков. Готовится оно крайне просто: головы и кишки белой рыбы помещаются в бочку и оставляются где-то на неделю. Тепу показалось мне не таким вкусным, как ракфиск или кусая, но укрепило мой иммунитет гораздо лучше них. Больше ничего рыбный стол дать мне не мог, и я наконец-то перешёл к «сильному» мясу, для чего мне пришлось улететь в Гренландию и поселиться среди инуитов. Там я приохотился к кивиаку и к игунаку — главным блюдам моей диеты.
Игунак приготовляется таким образом: большие куски моржового или тюленьего мяса и сала закапываются в землю летом, квасятся в течение осени, мёрзнут всю зиму и на следующий год становятся пригодными к употреблению. Рецепт кивиака тоже незамысловат: тушки гагарок, не потроша и не ощипывая, напихивают в сальную тюленью шкуру и зашивают её, предварительно выдавив воздух, а через семь месяцев птичек достают, откусывают им головы и высасывают внутренности; я вижу, вас передёргивает от омерзения, но на самом деле кивиак по вкусу напоминает очень острый сыр, да и пахнет не страшнее, чем стильтон, уверяю вас...
На правах гостя я лакомился этими праздничными блюдами каждый день; они-то и омолодили меня. Вообще-то после Гренландии я собирался в Россию, чтобы отведать там чукотский копальхем — мясо оленя, долгое время целиком вымачиваемого в торфяном болоте, — однако, как вы можете видеть, мне вполне хватило игунака и кивиака. Такова их путридная сила, и её живительное действие испытает на себе любой, кто пройдёт трёхмесячный подготовительный курс, начав с балюта, перейдя к ферментированной сое и закончив квашеной рыбой. Вы, конечно, можете сказать, что моржи и тюлени у нас водятся разве что в зоопарках — что ж, блюдо, сходное с игунаком, можно готовить из свинины или говядины, а на кивиак, кстати, сгодятся жирные городские голуби.
Дядюшка Айнтопф звучно сглотнул слюну — воспоминания пробудили аппетит — и оглядел весьма поредевшую аудиторию: многие, особенно дамы, даже не дослушали до мясных блюд, а лица сумевших выдержать весь рассказ были обескровлены тошным отвращением.
— Будут ли вопросы? — полюбопытствовал дядюшка Айнтопф.
— Разве что о вашем психическом здоровье, — буркнул доктор Шварц, — потому что вы определённо сошли с ума... Ваша волшебная диета не просто бессмысленна — она крайне вредна! — сказал он так, чтобы услышали все. — Положим, вы доказали на собственном примере, что питаясь сперва стухшей рыбой, а затем гнилым мясом можно выработать толерантность к токсичным диаминам, возникающим в процессе разложения белка, однако такой рацион никому никакой пользы не принесёт, да к тому же чреват смертельно опасным ботулизмом!
— Я-то надеялся, что вы поможете мне теоретически обосновать практические результаты моей диеты, герр Шварц, — дядюшка Айнтопф немного попозировал, дабы возмущённый эскулап увидел свою неправоту, — а вместо этого вы пытаетесь очернить её, простите за дурной каламбур... Вам ли не знать, что именно ботулин применяется косметологами для разглаживания морщин на лице; разве не может статься, что и я обязан вновь обретённой свежестью именно этому химическому соединению?
— Вы могли бы быть обязаны ему только поражением спинного и продолговатого мозга вплоть до летального исхода! — рассердился доктор. — Хватит нести чушь, молодой человек!..
Дядюшка Айнтопф премерзко, с подвыванием расхохотался.
— О да, я снова стал молодым! — пролаял он. — И вы, доктор, бессильны объяснить это! Новейшая медицина пасует перед древними знаниями, и этот факт несказанно злит вас! Вот я стою перед вами, живое доказательство правоты моих же слов, но вы закрываете глаза, чтобы не видеть меня, и зажимаете уши, чтобы не слышать сказанного мною, ибо увиденное и услышанное не вписывается в вашу убогую картину мира!.. Я не смогу вас переубедить, герр Шварц, и поэтому вынужден попросить вас немедленно удалиться.
— Гнусный шарлатан!.. — прошипел, вставая, оскорблённый доктор.
Вслед за ним ушли и остальные слушатели, разочарованные лекцией кухмистера. В зале остались только полковник Краузе да тот самый юноша, что спрашивал про жареных скорпионов.
— Что такое «диамины», герр Шварц? Кстати, взгляните: я правильно записал это слово?.. — долетел до дядюшки Айнтопфа глупый голос репортёра, затем раздражённо грохнула тяжёлая входная дверь и всё стихло.
— Ну, если вопросов ни у кого больше нет, давайте перекусим! — провозгласил дядюшка Айнтопф.
Полковник зажмурился, наклонился к стоящей на столике пиале и опасливо принюхался к идущим из неё ароматам.
— Что же, на запах эта штука вполне съедобна, — доложил он, распрямляясь и удивлённо моргая, — но вот на вид...
Натюрморт действительно был не слишком авантажным: в коричневой жижице лежал варёный желток, украшенный арборесками тёмных кровеносных сосудов, а к нему крепился недосиженный утёнок, больше похожий на крошечного розового птеродактиля.
— По-моему, несколько напоминает крупную креветку! — Сидевший напротив дядюшка Айнтопф, со звоном орудуя мельхиоровой ложечкой в своей пиале, разорвал желточный стебелёк, обвалял птенчика в соусе, отправил в рот и принялся шумно жевать. — А уж на вкус это просто бесподобно, уверяю вас!..
Юноша за соседним столиком сдавленно булькнул, зажал рот рукой, вскочил, опрокинув стул, и выбежал из зала.
— Слабак! — крикнул ему вслед дядюшка Айнтопф. — Бери пример с герра Краузе!..
— Похоже, этот парень до последнего момента думал, что здесь происходит какой-то нелепый розыгрыш, поэтому и не сбежал ещё раньше, — сказал полковник, стараясь не глядеть на чавкающего кухмистера. — Рассчитывал, верно, получить какой-нибудь приз... Ты обратил внимание, как он завертел головой, когда увидел, что́ у него в чашке? Он пытался найти скрытые камеры.
— А вы, герр Краузе, не думаете, что я замыслил всех разыграть? — прищурился дядюшка Айнтопф, расправляясь с комковатым желтком. — М-м, амброзия!..
— Думал, — кивнул полковник. — И пришёл к выводу, что вот это, — он постучал по дядюшкиной пиале, — для шутки уже слишком. Если бы ты хотел пошутить, ты ограничился бы рассказом о том, как эту пакость едят филиппинцы. Предлагать её кому-то, а тем более самому уплетать её — или тщательную имитацию — только для того, чтобы посмеяться над людьми, блюющими от такого зрелища — это вовсе не смешно. Это не в твоём стиле. Более того, это уже на грани безумия.
— Клянусь вам, что у меня был настоящий балют, а не имитация, — дядюшка Айнтопф отхлебнул пива и вытер губы салфеткой. — Если хотите, можете исследовать порцию того паренька, а потом я её съем... Вы тоже считаете, что я не в себе?
— Психиатрия сумела бы объяснить изменения в твоём поведении, но не в твоей внешности, Айнтопф, — вздохнул полковник, — да и любая другая наука, как мне кажется, тоже.
— Итак, по-вашему, я не фигляр и не умалишенный... Значит, вы, в отличие от доктора Шварца, верите мне, герр Краузе?
— Я был готов поверить в диету на основе этого твоего балюта, потому что, если честно, не вижу принципиальной разницы между яичницей из утиных зародышей и кашей из проросших пшеничных зёрен, которую я вот уже лет десять пихаю в себя на завтрак по совету всё того же доктора. Но верю ли я, что питание гнилым мясом способно вернуть молодость и продлить жизнь? Разумеется, нет.
— Но мне же вернуло, — хмыкнул дядюшка Айнтопф.
— Да? — Полковник наконец-то вновь посмотрел на него. — Сдаётся мне, что историю с гнилоядением ты выдумал исключительно для того, чтобы тебя сочли за чокнутого и впредь не тревожили расспросами, а твоя тайна заключается в чём-то ином!
Дядюшка Айнтопф обиделся.
— Среди нас двоих совершенно точно есть один чокнутый, но это совершенно точно не я! — сказал он, вставая. — Подождите немного, старый вы параноик, и я докажу вам, что говорю правду!
Он ушёл на кухню и минут через десять вернулся, поставив на столик поднос с двумя чашками и парой одноразовых палочек для еды. В первой чашке был известный полковнику имбирный соус, во второй — крупные грязно-серые стружки мылообразного вещества.
— Это строганина из мороженого игунака, — дядюшка Айнтопф указал на стружки и с неподдельным наслаждением втянул носом воздух. — На кухне весьма тепло, так что пока я доставал палочки, он успел подтаять и вновь начал пахнуть... Чувствуете? Так пахнет здоровье и долголетие!
Отвратительный душок разлагающейся плоти бывший полицейский не перепутал бы ни с чем. Желудок его заныл и сжался, но позыв к тошноте легко удалось подавить. Герр Краузе удовлетворённо отметил, что ещё не утратил профессиональных навыков: по долгу службы ему не раз приходилось посещать как эксгумацию, так и анатомирование результатов её, и мысль, что он может заблевать важные улики, всегда действовала как отличное противорвотное; и хоть сейчас никаких улик не предполагалось, ответственность, разбуженная трупным смрадом, всё равно победила отвращение.
Вскрытия, подумал полковник, были неприятнее: после визитов в морг верхняя одежда иногда так пропитывалась зловонием, что её приходилось выкидывать. Даже химчистка не помогала...
Дядюшка Айнтопф взял палочки.
«Съест или не съест?» — подумал полковник и удивился сам себе: он не ощущал почти ничего, кроме живого азарта, словно удивительный кухмистер собрался не лакомиться жировоском, а ставить некий гастрономический рекорд вроде пожирания на скорость огромной миски жареных куриных крылышек.
Дядюшка Айнтопф ловко подцепил палочками одну из стружек, макнул её в соус и проглотил, почти не жуя.
— Извините, что не предлагаю вам эту пищу богов, — сказал он, хищно облизываясь. — Она пошла бы вам только во вред, вы не готовы вкушать её... — Процедура была повторена. — Ням-ням! Кстати, вы до сих пор не притронулись к своему балюту и он наверняка уже остыл. — Дядюшка Айнтопф потянулся за третьей стружкой. — Подогреть его вам? Впрочем, это блюдо в холодном виде даже вкуснее!
Судя по лукавому выражению белого глазика голый и беззащитный эмбрион чувствовал себя в полковничьей пиале вполне безопасно, словно заранее знал, что такого уродца, как он, полковник вряд ли отважится обидеть. Так и вышло: полковник храбро схватил ложечку — и вдруг понял, что не сумеет заставить себя даже прикоснуться ей к угощению, а уж о том, чтобы отделить кусочек и попробовать его на зуб, и говорить нечего. Разница между кашей из ростков пшеницы и балютом оказалась существеннее, чем мыслилась.
— Я не смогу съесть это, — беспомощно признался полковник.
— Понимаю, — кивнул дядюшка Айнтопф. Он прикончил строганину и теперь допивал пиво. — У вас нет столь же мощного стимула, какой был у меня. Я подозревал, что моей диете вряд ли сможет последовать любой желающий... — Он громко рыгнул. — Прошу прощения!
Волна мертвецкой вони окатила полковника.
— Может, оно и к лучшему, — уныло сказал он, вставая и собираясь уходить. Дядюшка Айнтопф остановил его:
— Чтобы хоть немного подбодрить вас, герр Краузе, позвольте мне приготовить один из тех обедов, ради коих вы когда-то ходили сюда каждый день и в любую погоду. Сегодня у нас пятница, значит, это будет шницель «Буташтек» и крокеты из булки!
— Я не голоден, — сказал полковник.
То, что попытка объяснить горожанам основы путридной диеты потерпела непоправимое фиаско, дядюшка Айнтопф в полной мере осознал лишь тогда, когда следующим утром купил в магазинчике напротив кухмистерской свежую городскую газету. В ней обнаружились сразу два разгромных текста, посвящённых вчерашней лекции: один принадлежал тупице репортёру, другой — доктору Шварцу. Обе статьи называли дядюшку Айнтопфа мошенником и даже обскурантом, но если первая старательно перечисляла названные им блюда, упирая на их омерзительность и перевирая всё, что можно было переврать (копальхен в репортёрском изложении стал шрифтом, а гравлакс — ударением), то вторая вместо них упоминала некие птомаины и сухо доказывала, что дядюшка Айнтопф заболел редкой разновидностью аллотриофагии, угрожающей ему тяжёлым отравлением, а то и смертью. Перемены в облике кухмистера оба корреспондента уклончиво причислили к успехам современной косметологии.
Подкрепляясь разогретым в духовке игунаком дядюшка Айнтопф принял решение отменить все запланированные лекции — всё равно люди пришли бы не слушать, а глазеть на него, как на бородатую женщину или иной цирковой курьёз. Выйдя повесить соответствующее объявление, он обнаружил на крыльце изрядно упитанную мёртвую кошку; почерк записки, привязанной к облезлому хвосту и желающей приятного аппетита, разоблачал в анонимном шутнике ребёнка, действующего, очевидно, по наущению родителей. Обследовав тельце несчастного животного, несколько суток назад погибшего под колёсами какого-то лихача, дядюшка Айнтопф нашёл, что мясо пока cферментировалось весьма слабо и силы в нём ещё нет, однако после дозаривания в сахарном песке гостинец будет вполне пригоден к употреблению с сётцуру.
Санитарный инспектор, как раз в это время явившийся провести ревизию «Холодной утки», даже не стал заходить внутрь. Почуяв амбре дядюшкиного обеда и узрев самого дядюшку Айнтопфа с разлагающейся кошкой в голых руках, должностное лицо, стараясь дышать ртом, молча выписало предписание, требующее немедленно закрыть кухмистерскую по причине вопиющей антисанитарии, вручило эту бумагу кухмистеру и неподобающе быстро исчезло.
Дядюшка Айнтопф бегло ознакомился с документом и загрустил. «Кажется, меня здесь больше не любят, — пробормотал он. — Придётся мне избавить этот город от своего присутствия!»
Через пару недель, приобретя домишко в сельском уединении и за бесценок сдав в аренду одной из американских сетей ресторанов быстрого питания здание «Холодной утки», чей фасад покрыли надписи вроде «Айнтопф — дурак», бывший кухмистер переехал. Провожал его один полковник Краузе.
Меньше чем через год о дядюшке Айнтопфе забыли так же, как забывают об усопшем, а если вдруг и поминали его за энчиладой и стаканчиком колы, то словно героя старой сказки: давным-давно жил на свете один повар, и был у него волшебный горшочек, способный варить необыкновенно вкусный и наваристый суп из чего угодно, даже из тухлой рыбы или гнилого мяса... Изредка доходили вздорные слухи — поговаривали, например, что осенью дядюшка Айнтопф купил у одного фермера несколько свиных туш, поместил их в пластиковые мешки для мусора и закопал во дворе, а весной выкопал, — но ни доверия, ни даже особенного интереса эти байки не вызывали.
Сразу после Рождества полковник, в сентябре переваливший за вторую половину девятого десятка, окончательно вознамерился навестить дядюшку Айнтопфа и упросить его вновь поведать о своей феноменальной диете. Полковник надеялся, что теперь с первой же попытки запихнёт в себя хоть килограмм балюта, даже сырого и без приправ, если потребуется, ибо он обзавёлся мощным стимулом, которого ему не хватило в прошлый раз. У стимула имелись длинные белокурые локоны, огромные голубые глаза, пухлые алые губки, умопомрачительные ямочки на румяных щёчках и роскошная грудь. Звали стимул Ирма Блюменкранц. Полковник давал ей от восемнадцати до двадцати двух — он не сумел определить её возраст точнее, а спрашивать посчитал неприличным. Он с первого взгляда влюбился в неё по уши и теперь переживал такие страдания, что юный Вертер, приведись ему ощутить нечто подобное, застрелился бы ещё в первой главе.
Фройляйн Блюменкранц была социальным работником и регулярно навещала одиноких ветеранов полиции. Когда она приходила к полковнику, у него от избытка эмоций просыпалась грудная жаба и обострялась гипертоническая болезнь, так что бравый и крепкий в любое другое время старик немедленно превращался в едва ковыляющую развалину, запивающую таблетки нитроглицерина валериановыми каплями. Полковник сознавал, что в столь непредставительном виде вызывает у Ирмы только жалость и сострадание, ему же хотелось как минимум симпатии. Он надеялся, что если гнилоядение поможет ему скинуть хотя бы лет сорок, а лучше все шестьдесят, у него появится недурной шанс добиться желаемого: однажды он показал Ирме чёрно-белую фотографию, запечатлевшую его ещё в чине майора, и Ирма простодушно заявила, что там он чертовски хорош собой, а револьвер делает его похожим на героя вестерна.
Он действительно был когда-то красавцем: рослым, подтянутым блондином с начальственным подбородком и проницательным взглядом в действительности серо-зелёных, а на снимке просто серых глаз. Объезженных этим ковбоем лошадок, в большинстве своём подобных Ирме мастью и экстерьером, набралось бы на целый табун, но ни одну из них Фридрих, бывший бескомпромиссным холостяком, не пожелал стреножить брачными узами, и впоследствии, сморщившись и обрюзгнув, часто жалел об этом.
Он не боялся умереть, но страшно устал от бессемейного одиночества, становящегося особенно невыносимым в рождественскую ночь.
Автобусный маршрут оказался долгим и потому весьма утомительным. «Надо было взять журнал или газету», — укорил себя полковник. Ему скоро наскучило глазеть в окно на отбеленные и выглаженные снежной зимой поля, мечтая об упругих ляжках фройляйн Блюменкранц, и он забылся тяжёлым сном. Ему приснилось, что он пытается угоститься балютом, но утиный эмбрион от прикосновения ложечки внезапно оживает и начинает с пронзительным свиристением бегать по пиале, стрекоча лысыми крылышками и пытаясь взлететь; «Хватайте её, герр Краузе!» — улюлюкает за кадром сна дядюшка Айнтопф, и полковник вдруг догадывается, что этот эмбрион — Ирма...
Он проснулся в холодном поту и с давящей болью в груди, и чтобы снова не задремать, стал слушать беседу двух сидящих впереди него сельских жителей — они не были знакомы, понял полковник, просто в одном направлении ехали домой из города.
Уверив друг друга, что цены на комбикорм для кроликов беспардонно завышены, крестьяне перешли к окрестным известиям.
— А у нас в прошлом месяце пасторша умерла, — поделился грустной новостью первый крестьянин.
— От чего?
— От рака. За три месяца сгорела. Красивая была, молодая ещё.
— Жалко её...
— Ага...
Оба крестьянина надолго замолчали, сокрушённые жизненной несправедливостью. Молчал и полковник, вспоминая похожую смерть жены дядюшки Айнтопфа.
На следующей остановке второй крестьянин сошёл.
Когда автобус вновь разогнался, полковник завязал разговор с оставшимся крестьянином и вскоре выяснил, что живёт он в той самой деревне, неподалёку от которой находится усадебка дядюшки Айнтопфа.
— Я последний раз видал его года два назад, когда он покупал у меня залежалую говядину, — поведал Ганс. — Ну и чудной же парень! Статный, обходительный, одет по-городскому — а разит от него так, что глаза режет! Я как-то не выдержал и спросил его, не перепутал ли он дохлую крысу с мочалкой, а кусок дерьма — с мылом, а он в ответ пробурчал, что я ничего не смыслю в здоровом образе жизни! И улыбка у него скверная — все зубы наружу, аж не по себе становится: а ну как вцепится в глотку своими волчьими клычищами!..
— А на сколько лет он выглядел? — жадно спросил полковник.
Ганс задумался.
— Лет на двадцать, никак не старше. А что?
— Отправляясь сюда, он имел вид человека немного за тридцать. — Чтобы скрыть изумление, полковник снял очки, вытащил платок и начал протирать их. — Жизнь за городом явно пошла ему на пользу.
— Да разве ж это жизнь, — рассудил Ганс, — коли нельзя показаться на глаза порядочным людям. Он как дотумкал, что в деревне этакой вонючке не рады, так с тех пор вообще не вылазит из своей норы — может, по ночам только. Мы же как с ним теперь торгуем? Привезём мясо, положим на крыльцо, постучим в дверь — и домой, а за деньгами на другой день приходим — он их нам в условленном месте оставляет. С другой стороны, грех жаловаться: платит ваш знакомец солидно, а покупает что поплоше, а то и вовсе дрянь. Особенно ему падаль нравится: у меня пёс намедни околел, так я его отвёз — получил пятьдесят евро, а он и при жизни никогда столько не стоил...
В Гансе проснулась словоохотливость, но полковник его уже не слышал. «Неужели Айнтопф до сих пор продолжает молодеть? — восхищался он. — Надо полагать, мне следует быть готовым к тому, что он окажется прыщавым подростком или сопливым мальчишкой! Да не потому ли он и прячется ото всех, что начал становиться слишком уж юным и вовремя сообразил, что лучше быть предметом сплетен в качестве эксцентричного затворника, нежели чёрного колдуна?..»
Автобус начал замедлять скорость.
— Приехали, — удовлетворённо произнёс Ганс, оборвав на полуслове бесконечную историю про беспутную дочку.
Он помог полковнику выйти, затем растолковал дорогу до дядюшкиной усадьбы.
— А правда, что Вонючка в городе знаменитым поваром был? — напоследок спросил он.
— Правда, — кивнул полковник. — Я приехал сюда в надежде отведать несколько его фирменных блюд.
— Из палой собачатины? — хохотнул Ганс.
— Моя прабабушка была кореянкой, — отшутился герр Краузе.
Идти по неглубокому, но рыхлому снегу шаркающей стариковской походкой было трудно, полковник часто останавливался передохнуть и успокоить растущую тревогу, ибо уже смеркалось, и с каждой минутой всё бесспорнее становилась мысль, что следует немедленно возвращаться, — но вот деревья по бокам дороги стали редеть и впереди показалось подворье.
— Ну и халупа! — вырвалось у полковника, когда он, следуя за своей гротескной тенью, почти полностью растворившейся в сумраке, подошёл к дому. — И по-моему, в ней уже давно никто не живёт! — прибавил он, разглядев заколоченные окна.
Впрочем, со второго взгляда дом выглядел отнюдь не заброшенно, а диковинно и даже пугающе, ибо все окна были забиты не абы как, а плотно пригнанными и обильно покрашенными досками, между которыми не осталось ни единой щёлки. Так могло бы выглядеть обиталище вампира, прячущегося от солнечных лучей, подумал полковник и поёжился. «Не будь дураком, — ободряюще сказал он себе, — Айнтопф скрывается не от дневного света, а от любопытных глаз!» — и направился к двери.
Сначала он стучал кулаком, потом, испугавшись, что хозяин может находиться в отлучке, принялся отчаянно колотить тростью, не беспокоясь о сохранности серебряного набалдашника. Он терпеть не мог эту франтоватую палку, подарок от бывших подчинённых на семидесятилетие, но ходить без её помощи становилось всё труднее и труднее. Вот вам и ещё один повод сесть на диету, смутно подумал полковник.
— Подите прочь! Я не желаю никого видеть! — наконец раздражённо откликнулись за дверью. Слова звучали так, словно у говорящего частично парализовало губы, а голос был визгливым и гнусавым, но, несомненно, принадлежал бывшему кухмистеру.
— Айнтопф, это я! — обрадованно закричал полковник. — Открывай скорее, я озяб, пока шёл к тебе!
— Герр Краузе? — Раздражение сменилось недовольным удивлением. — Что вы здесь делаете и какого чёрта вам от меня нужно?
— Мне нужна твоя чудесная диета! Помнишь, ты сказал, что мне не хватает стимула? Он у меня появился!
— Моя чудесная диета оказалась чудовищной ошибкой, герр Краузе, — скорбно вымолвил дядюшка Айнтопф, — и вам невероятно повезло, что тогда вы оказались не в состоянии последовать ей.
— Не морочь мне голову! — воскликнул полковник. — Я же знаю, каким ты был до неё — и каким стал! Я тоже хочу помолодеть и ради этого готов проглотить любую мерзость, которую ты мне предложишь!
— Ни черта вы не знаете, герр Краузе, — печально проговорил бывший кухмистер, — и понятия не имеете, о чём просите...
— Так объясни мне! — потребовал полковник.
— Вам будет лучше остаться в блаженном неведении, — отозвался дядюшка Айнтопф. — Просто поверьте мне, герр Краузе, и уходите отсюда. Оставьте меня в покое, умоляю вас!
— Куда я пойду? — возопил старик. — Уже стемнело, Айнтопф, я наверняка собьюсь с пути и замёрзну! Ты волен отказать мне в приобщении к своей диете, но не смей отказывать в ночлеге!
— Ладно, — сказал дядюшка Айнтопф после долгой паузы. — Я пущу вас и даже развлеку дружеской беседой за рюмкой того, что согреет ваши обледенелые кости, но сидеть нам придётся без света. Мне он без надобности, ибо я теперь прекрасно вижу и в темноте, а вам, ей-же-ей, ни к чему лицезреть меня и моё логово... Вы согласны на это условие?
— Да, да! — крикнул полковник.
Дверь, тихонько скрипнув, отворилась внутрь. Из непроглядного мрака на полковника пахнуло зверской вонью гнилого мяса и долгожданным теплом. Он подавил тошноту, шагнул — и остановился на пороге: «А ну как вцепится в глотку!..» — припомнились ему слова Ганса.
— Входите же, — позвал дядюшка Айнтопф откуда-то сбоку. Он догадался, отчего медлит его гость, и продолжил: — Не бойтесь, я не убиваю для пропитания и тем более не ем живых...
Полковник вошёл, невидимый дядюшка Айнтопф захлопнул дверь и потянул его за рукав пальто:
— Я буду вашим поводырём, герр Краузе.
Полковник сидел в том, что на ощупь было кожаным креслом, и смаковал нечто, по вкусу и запаху являющееся восхитительным коньяком. Сам дядюшка Айнтопф пить не стал, сославшись на ещё одно побочное действие своей диеты.
— Стоило тащить с собой весь погреб «Холодной утки», чтоб однажды, раскупорив перед обедом бутылочку сотерна, обнаружить у себя сильнейшее отвращение к алкоголю! — пожаловался он. — Угощайтесь, герр Краузе: в моей винотеке это был один из самых выдающихся экземпляров. Утром я подарю вам ещё парочку.
— Твоё здоровье! — полковник качнул бокалом в сторону дядюшкиного голоса.
— Пожелайте мне лучше счастья, — раздался горький ответ. — Я и без ваших здравиц неплохо себя чувствую.
— Благодаря своей диете, вестимо, — проворчал стремительно хмелеющий полковник, поставив пустой бокал на незримый стол и расслабленно откидываясь на спинку кресла. Он уже привык к трупному смраду и перестал замечать его, а спиртное помогло перебороть страх темноты, скрывающей бывшего кухмистера, и даже сделало её вполне уютной. — Это форменное свинство, Айнтопф, что ты больше не хочешь научить меня правильному питанию!
— Ну что же, — во мраке причудливый голос дядюшки Айнтопфа звучал так, словно сама тьма обрела дар речи, — видимо, я действительно должен объяснить свой отрицательный ответ на вашу просьбу. Но поклянитесь, что моя тайна останется между нами!
— Клянусь, — подтвердил полковник. — Плесни-ка мне ещё этого славного коньячку.
— Как я теперь понимаю, моя ошибка была в том, что от практики Агхоры я взял только диететику, обрядностью же полностью пренебрёг. Но согласитесь, герр Краузе, — не каждый захочет медитировать на нечистоты и не каждый отважится использовать человеческий труп в качестве обеденного стола или коврика для медитаций, а заодно и светильника, налив в рот покойника масло и вставив фитилёк. Да и кто у нас позволит столь кощунственно обращаться с усопшими? Чтобы исполнять все необходимые ритуалы, мне пришлось бы навсегда остаться в Индии, а я желал вернуться в Германию. Кроме того, я тогда был весьма материалистичен и счёл, что суть Агхоры — употребление веществ, образующихся при распаде органической материи, а все мантры и янтры не более чем оболочка из суеверий: что-то вроде представлений язычников о громе как о грохоте, производимом колесницей их сурового бога, мчащейся по небесным ухабам. И я, повторяю, отказался от всех церемоний. Чирандживи убеждал меня, что они укрепят мой дух и не позволят плоти взять верх, но я не слушал...
Первые изменения, долженствующие подсказать мне, что моё тело стало развиваться по собственному усмотрению, начались ещё в Гренландии. После двух месяцев питания только кивиаком и игунаком я обнаружил, что у меня существенно улучшилось ночное зрение, но вместо того, чтоб встревожиться, обрадовался: мне казалось, что это доказывает преимущества моего варианта диеты, ведь и самые продвинутые агхори ориентируются в темноте не лучше обычных людей, я же стал видеть как кошка. Волновало меня другое — омоложение шло столь быстро, что угрожало превратить меня во младенца менее чем за пять лет, однако потом скорость снизилась, и я окончательно успокоился. Даже когда у меня начали шататься зубы, я предположил, что это не скорбут, а реконструкция — и действительно, все зубы вскоре выпали, но буквально за несколько дней выросли новые, здоровее прежних. Затем то же произошло и с волосами.
Вскоре инуиты, в чьём поселении я жил, заметили происходящие со мной изменения и озадачились. В конце концов их шаман довольно грубо попросил меня уйти — не знаю, почему; кажется, он посчитал, что в меня вселился злой дух. Захватив с собой изрядный запас игунака, я покинул Гренландию. Теперь-то я понимаю, что мне следовало возвратиться к Чирандживи и приступить к изучению Агхора-тантры, благо было ещё не поздно, но тогда мне хотелось поскорее попасть домой и рассказать всем про мою замечательную диету. Я жалел только о том, что не успел выяснить, отчего блюда инуитской кухни, столь радикально подействовавшие на меня, не оказывают никакого эффекта на самих инуитов; может быть, потому, что доля путридных продуктов в эскимосском рационе невелика и пользу от них перевешивает вред от сырого мяса?..
То, что моя диета стала работать как-то не так, я почувствовал на четвёртый год после переезда сюда из города. Сначала у меня пропал аппетит и появилась бессонница, а через несколько дней я уже страдал от поноса, метеоризма, головных болей и ломоты во всём теле. Когда у меня началось истощение, я попробовал вернуться к обычной пище, однако эксперимент с яйцом всмятку и чашкой куриного бульона закончился дёгтеобразным стулом и такими адскими желудочными коликами, что повторить его я не рискнул.
Мне требовалась помощь, но снова поехать в Бангалор к своему гуру, чью правоту я был вынужден признать, я не мог — мой вид сделал все мои документы фальшивыми, ибо они принадлежали почти семидесятилетнему деду, я же выглядел максимум на двадцать. Идти на поклон к доктору Шварцу я тоже не собирался — этот напыщенный позитивистский выскочка не видит дальше своего носа, однако полагает себя всезнайкой и упрямо отрицает всё, что ему непонятно, он не поверил бы мне — либо, если б я сумел убедить его, сделал бы меня предметом диссертации и до смерти замучил анализами и исследованиями. Поэтому я отправился в Берлин с целью разыскать одного из тех немногих специалистов, кому я мог открыться без опасения быть принятым за безумца или шутника.
Однажды — тогда ещё была жива моя Марта — в ресторан зашёл угрюмый бородач, отрекомендовавшийся Рудольфом Бернштейном, профессором этнологии Свободного университета. Я выглянул поприветствовать гостя и сразу понял, что до него дошла моя слава не шеф-повара, но экс-глобтроттера. Он принялся осторожно расспрашивать меня, не бывал ли я в Микронезии и не наблюдал ли там каких-либо следов поклонения спрутоголовому дракону. «Если что и видел, то позабыл, — ответил я. — Вот рецепты тамошних рыбных блюд помню преотлично». Но еда его не интересовала — так ничего и не заказав, он понуро ушёл, вручив мне визитку, чтоб я мог связаться с ним, если моя память вдруг проснётся. Я действительно вспомнил потом кое-что необычное, подсмотренное безлунной ночью на одном из островов, и позвонил ему. Мы разговорились, и он признался, что товарищи по университету считают его сумасшедшим, ибо интересуется он вещами, чьё существование большинство учёных признавать отказывается — например, религиями, что исповедовались на Земле задолго до появления на ней человека. Отголоски этих предвечных верований, убеждённо пояснил он, до сих пор можно обнаружить в самых разных уголках нашей планеты, и Каролинский архипелаг — одно из таких мест.
Мне пришло на ум обратиться за советом к этому весьма эксцентричному субъекту не только потому, что я стал находить в нём родственную душу. У меня была робкая надежда, что пытливый этнолог ведает что-нибудь о мистериях Агхоры или хотя бы сможет направить меня к тому, кто осведомлён больше него.
Не застав Рудольфа в университете, я наведался к нему на квартиру. Он меня, разумеется, не узнал, но визиту обрадовался — особенно когда я из вежливости спросил, как продвигается изучение доисторических ересей. Этот вопрос так возбудил профессора, затравленного коллегами и вдруг узревшего единомышленника, что мне с трудом удалось заставить его сконцентрироваться на моих проблемах — он всё время перебивал и порывался заговорить о чём-то своём. «Скажите, — вопросил он, едва услышав, что я был в Индии, — не попадался ли вам трактат Свами Чандрапутры „Врата серебряного ключа“? За то, чтобы взглянуть на него одним глазом, я согласен отдать не только второй глаз, но и почку!..» «О, вы посещали Гренландию! — воскликнул он, когда я заговорил о жизни среди инуитов. — Располагаете сведениями о культе Калуталиксуак — морской похитительницы детей?..» Каждый мой отрицательный ответ всё глубже разочаровывал его, но видели бы вы, герр Краузе, как возликовал этот растяпа, когда наконец понял, какую историю я стараюсь поведать ему! По его словам, она стала для него пусть косвенным, но неопровержимым доказательством истинности некоторых теорий и тезисов, коим он сам не осмеливался поверить до конца, и отныне ему будет гораздо легче сносить нападки разных скептиков.
Увы, про Агхору мой профессор ничего не слышал, однако симптомы и причины терзающей меня болезни оказались ему знакомы: они детально описывались в одной раритетной французской книге восемнадцатого века, несколько лет назад переведённой им на немецкий. «Оригинальных изысканий там немного, — прокомментировал он, — в основном этот компендиум представляет собой выписки из куда более обширного труда древнеримского мага Тацита Плутонийского «De subterraneis regnis», ныне считающегося утраченным. Я не стал уточнять, с какими органами бедный фанатик расстался бы ради возможности ознакомиться с этим трудом.
При помощи лазерного принтера Рудольф изготовил для меня копию фолианта. «Здесь вы найдёте ответы на все свои вопросы, — патетично сказал он, вручая мне объёмистую пачку тёплых листов, — но не уверен, что они вам понравятся. Ваша диета завела вас слишком далеко, но чтобы исцелиться, вам придётся пойти ещё дальше. В таком нечестивом деле грешно желать удачи, но как учёный я надеюсь, что у вас всё получится». Я поблагодарил, пообещал доложить о результатах и раскланялся.
Придя домой, я принялся за изучение распечатки, оказавшейся в высшей степени богопротивным чтивом — иного эпитета я, никогда не считавший себя ревностным христианином, подобрать не смог бы. Она повествовала о племени мордиггианидов — жутких человекообразных существ, обитающих глубоко под землёй и выходящих на поверхность только в ночи новолуния. Особенно много внимания уделялось отвратительному язычеству этих тварей, причём автор описывал тошнотворные особенности поклонения бесформенным божествам подземного царства столь бесстрастно, словно речь шла о повадках обезьян. Книга была богато проиллюстрирована, и гравюра, изображавшая монструозного жреца, носящего маску наподобие черепа и молящегося необтёсанному каменному идолу, показалась мне столь мерзопакостной, что я не удержался и сжёг её.
Воспринять прочитанное как бесполезный плод больного воображения мне помешал раздел о пищевых привычках подземного народа. В нём утверждалось, что существует особая система питания, способная обратить человека мордиггианидом — другого способа размножения у этих бесполых тварей нет, поэтому ради увеличения своей численности они издревле похищают детей, — и во многих рецептах соответствующей главы я с удивлением и отвращением узнал рецепты, некогда собираемые по всему свету для собственной диеты!
Книга намекала, что сильный духом муж с помощью силы, почерпнутой из гнилого мяса, способен продлевать свою жизнь, избегая трансформации и сохраняя абсолютное здоровье, но мне уже было поздно думать об Агхора-тантре. Я с ужасом и гадливостью выяснил, что моя непонятная болезнь оказалась вызвана тем, что я, сам того не ведая, вступил на путь перерождения, и успешно пройдя первую его половину, чересчур задержался на пороге второй. Дороги назад уже не было, меня ждало либо мучительное умирание от бездействия, либо окончательное изменение, если я отважусь продолжить случайно начатое. Я оказался ничтожным трусом, герр Краузе, я испугался смерти и выбрал второе...
Как я уже говорил, агхори для своих ритуалов используют трупы. Мне тоже требовались мертвецы — чем больше, тем лучше, и я решился на преступление — не на убийство, разумеется, а на кражу покойника. Первый подходящий случай, к счастью, подвернулся очень скоро — в соседней деревне скончалась какая-то старуха. Поздно ночью я прокрался на кладбище, раскопал могилу, похитил тело и зарыл пустой гроб обратно. Поскольку могила была совсем свежая, никто и не заметил, что её вскрывали — на это я и рассчитывал.
Я и сам не ожидал, с какой лёгкостью я смогу заставить себя отнестись к человеческому телу как к моржовой или тюленьей туше; впрочем, побудительная мощь инстинкта самосохранения уже была мне знакома. Я в точности последовал приведённым в книге инструкциям — не спрашивайте меня, каким именно, я всё равно не отвечу! — и вскоре моя болезнь бесследно прошла. После этого я окончательно доверился сочинению французского графа.
Старуха хоть и была весьма тучной, но закончилась довольно быстро, однако теперь я мог более-менее спокойно дожидаться нового трупа, обходясь, как и раньше, скотским мясом. Меньше чем через месяц я был вознаграждён за терпение пятилетним мальчиком, умершим от пневмонии, — и у меня возобновилась перестройка организма.
Она шла очень медленно — сказывалась нехватка нужных компонентов в рационе, — но была куда более кардинальной и глубокой. Метаморфозы, накапливаясь, наступали скачками — однажды поутру я заметил, что моя плоть, как и предрекала книга, стала резиноподобной, а в другой раз я за время сна утратил все признаки пола и обзавёлся клоакой.
Странное дело — эти перемены не доставляли мне особенного дискомфорта, ни физического, ни душевного. Единственное неудобство возникло, когда у меня развилась сильная фотофобия, отчего я был вынужден перейти на ночной образ жизни, заколотить все окна в доме и на всякий случай выкрутить все лампочки. Смерть от голодного одиночества мне не грозила — поскольку я и так знал, что рано или поздно не смогу показываться на людях, я заранее договорился с деревенскими торговцами о доставке продуктов прямо к моему крыльцу, чему они, не особенно желавшие общаться со мной, были только рады.
Теперь я сплю днём, а ночью рыскаю по окрестным погостам в поисках свежих захоронений. Моё преображение почти завершилась, так что в самом ближайшем будущем я смогу покинуть своё узилище и встретиться с подобными мне, чей радостный зов я даже сейчас слышу сквозь толщу земли.
Подготавливая себя к этому неизбежному моменту, я выучил книгу почти наизусть. И хотя я до сих пор уверен, что мне следует наложить на себя руки, дабы не оскорблять Господа своим существованием, я стал гораздо безмятежнее относиться к той участи, что ожидает меня. Знаете, герр Краузе, мордиггианиды больше не кажутся мне очень уж безобразными, ведь я выгляжу совсем как они, да и хтонические божества, чей вид способен лишить человека рассудка, перестали страшить меня — я поверил, что они будут добры и благосклонны ко мне так же, как и к остальным своим детищам...
Надеюсь, теперь вы понимаете, почему я отказался дать вам ещё одну возможность освоить мою диету. Впрочем, если вы, герр Краузе, вдруг пожелаете последовать за мной в области неизведанного мрака, я готов составить для вас как можно более полное руководство.
— Ну ты и сказочник, Айнтопф, — брезгливо протянул полковник. — Думаешь, если я поверил-таки в твоё гнилоядение, значит, поверю и в то, что ты стал жрать человечину и от этого превратился в неизвестную науке тварь? Брось дурачиться и зажги свет! Ой, извини — у тебя же светобоязнь. Надеюсь, хотя бы про неё ты не врёшь...
— Мне нужно поесть, герр Краузе, — невпопад ответил дядюшка Айнтопф. — Физически я довольно долго могу обходиться без пищи, но самое чувство голода в моём теперешнем состоянии дьявольски мучительно, и я как раз собирался завтракать, когда появились вы. Я с удовольствием бы попотчевал и вас чем-нибудь, но у меня не осталось подходящей еды...
— Ничего, — махнул рукой полковник, — я сегодня плотно пообедал. — На самом деле он не ел ничего — на тот случай, если от балюта его всё же будет рвать.
— ...И пусть соловья не кормят баснями, — продолжил дядюшка Айнтопф, — но я всё же надеюсь искупить своё негостеприимство, до рассвета развлекая вас чтением отрывков из кулинарно-приключенческой книги, каковую я всегда мечтал написать и собираюсь на днях закончить!
Скрипнуло кресло. Послышались шаги — полковник только сейчас обратил внимание, что поступь дядюшки Айнтопфа звучит одновременно шлёпающе и цокающе. «Надо сказать ему, чтоб он не ходил босиком или хотя бы постриг ногти», — пьяновато подумал герр Краузе. Шаги удалились, затем вернулись. Снова скрипнуло кресло. Дядюшка Айнтопф засопел, заурчал и зачавкал.
— Замкнутость совсем испортила твои манеры, Айнтопф, — отрешённо сказал полковник. — Кстати, ты не против, если я закурю?
Вскоре после знакомства с Ирмой он наплевал на запрет доктора Шварца и снова начал разжигать свою трубку — душистый дым чёрного кавендиша придавал пресной жизни маломальский вкус и слегка притуплял муки неразделённой любви. Но сейчас дело было не в Ирме — полковнику требовалось хорошенько обдумать дядюшкину затейливую историю, а способа подстегнуть мысли лучше, чем добрая затяжка, он не знал.
— Чувствуйте себя как дома, герр Краузе, — беспечно прожевал дядюшка Айнтопф.
Когда-то про полковника говорили, что он способен набить и раскурить свою носогрейку даже с закрытыми глазами, и вот теперь представился случай выяснить, какова доля истины в этой шутке. К сожалению, дядюшка Айнтопф был занят трапезой и не смог оценить, как ловко полковник справился с первой задачей.
— Вот так, — удовлетворённо сказал герр Краузе, стиснув зубами мундштук, — а теперь огоньку... — Он достал коробок со спичками.
Чирк! Головка спички оставила на намазке коробка яркий, мгновенно погасший след, но не загорелась. Чирк!
— Стойте! — невнятно взвыл дядюшка Айнтопф, внезапно сообразивший, что сейчас произойдёт. — Остановитесь же!
Он опоздал. Спичка вспыхнула — словно жёлтый мотылёк, встрепенувшись, тут же сложил дрожащие крылышки. Пляшущий свет безжалостно раздёрнул бархатные шторы мрака и явил прищуренному взору полковника того, кто восседал, сгорбившись, в кресле напротив.
Это был невозможный, противоестественный гибрид — плешивый получеловек-полупёс с костлявым телом, покрытым какой-то плесневой коркой, с остроухой и плосконосой собачьей мордой и с глазами словно раскалённые угли. На левой лапе кошмарного существа тускло посверкивали золотые часы — и так же блестело обручальное кольцо на пальце изящной руки, оторванной у локтя, которую истекающее слюной чудовище грызло будто варёный кукурузный початок.
— Господи! — выдохнул полковник, не в силах отвести взгляд от открывшейся ему картины. — Господи боже мой!..
— Я же говорил, что вам не следует видеть меня... — оторвавшись от своей жуткой сыти и заслонив слезящиеся глаза лопатовидной пятернёй огорчённо протявкало существо, чьи исковерканные, уродливые черты, тем не менее, отчётливо напоминали внешность дядюшки Айнтопфа. — Но теперь уж смотрите внимательнее! Утрата человеческого облика, существование в полной темноте и питание трупами — вот цена, каковую вы должны будете заплатить, если всё же последуете моей диете. Цена высоковата, что правда, то правда, но и товар превосходен — не долголетие, а бессмертие!
Эта реплика сделала сцену совершенно непереносимой для сердца, истерзанного возрастом и запоздалой страстью, и оно отказалось функционировать. Полковник ахнул и обмяк, бессильно запрокинув голову. Спичка погасла. Так и не зажжённая трубка выскользнула из приоткрытого рта и стукнулась о пол.
— Герр Краузе! — инфернальное существо, некогда бывшее Августом Акерманом, отбросило руку пасторши, запрыгнуло на стол и начало тормошить полковника, ненамеренно полосуя его одежду длинными когтями. — Что с вами? Очнитесь, герр Краузе!..
Тот не отвечал. Существо прислушалось к его пульсу, но ничего не услышало.
— Покойтесь с миром, полковник, — проскулило оно, смахивая слёзы и сглатывая густую слюну. — Я положу вас в мелассу, чтоб вы поскорее дозрели... Айэ, Мордиггиан! — Скуление перешло в лай и вой. — Айэ, Нуг! Айэ, Шуб-Ниггурат!..
В конце января Ганс привёз Вонючке осапателую кобылу, которую пришлось усыпить, чтоб не перезаражала остальных лошадей. По всем правилам опасную тушу следовало сжечь, но Ганс рассчитывал получить за неё немалый барыш. А что до опасности, так ведь стрескал Вонючка в запрошедшем году бруцеллёзную козу — и ничего, не чихнул даже, ему, небось, и сап нипочём будет.
На следующий день Ганс обнаружил кобылу нетронутой — разве что вороньё уже успело выклевать ей глаза да немного попортить шкуру на брюхе. Денег в условленном месте, то есть под валуном у крыльца, не нашлось. Похоже, Вонючка всё-таки отравился дохлятиной и отбросил копыта, раздосадованно смекнул Ганс и вызвал по мобильнику полицию.
Дверь оказалась незапертой. Стражи порядка включили фонарики и молодецки вломились во тьму, предполагая отыскать разлагающийся труп хозяина, но сразу же, позеленев и кашляя, выскочили обратно, на свежий воздух: в непроветриваемом помещении стояла такая густая и удушливая вонь, что там просто невозможно было дышать. Провести осмотр удалось только позднее, когда привезли респираторы. То, что увидели полицейские, не осмелилась описать ни одна городская газета — даже таблоид, основанный репортёром, некогда написавшим статью про диету дядюшки Айнтопфа.
Полы в доме покрывал толстый слой высохших испражнений. По углам валялись рваные тряпки и дочиста обглоданные кости. На столе в гостиной лежала перепачканная землёй аккуратно сложенная стопкой распечатка («Граф д'Эрлетт, — сообщал заляпанный жиром титульный лист. — Культы гулей»), а на лакировке самой столешницы были тщательно выцарапаны чем-то очень острым непонятные значки и бессмысленные надписи вроде «КХВГЛФХГН НЙАРЛАТОТЕП» или «ЙХТНГЙНГАИ ЙОГСОТОТ», вызвавшие у офицера, первым заметившего их, сильный бессознательный страх. В ванной комнате в наполненной чёрной патокой ванне квасились человеческие останки: руки, ноги и голова, все со следами глубоких укусов. Хозяин дома, живой ли, мёртвый, отсутствовал — и, похоже, уже довольно давно.
Официальная версия происходивших в жутком безоконном доме событий, к составлению которой приложил руку доктор Шварц, гласила, что у пропавшего без вести бывшего владельца ресторана «Холодная утка» в качестве реакции на болезнь и последующую смерть жены возник ипохондрический синдром, развившийся затем в тяжелое психическое заболевание, выражающееся некрофетишизмом и каннибализмом. Сами полицейские этому отчёту не верили и шёпотом пересказывали друг другу и содержание паскудной распечатки, и заключение судебно-медицинских экспертов, утверждавшее, что зубы, чьи отпечатки остались на костях тринадцати людей и нескольких десятков различных домашних животных, необъяснимо менялись с течением времени: вначале это были обычные человеческие резцы и моляры, но потом они начали деформироваться и в итоге стали очень сильно напоминать собачьи. Начальство, услышав эти россказни, приняло необходимые меры — и появления в прессе информации, составляющей тайну следствия, удалось избежать.
Спустя полгода в одном из крупных берлинских издательств вышла поваренная книга «Компас и ложка», содержащая, ежели верить аннотации, «увлекательные рецепты вкусных, самобытных и лёгких в приготовлении блюд кухни народов мира». Каждый рецепт сопровождался так или иначе имеющим к нему отношение анекдотом, приключившимся с главным героем — коком по прозвищу дядюшка Айнтопф. Автором сборника значился Рудольф Бернштейн, гонорар был выплачен ему же. Книга получила доброжелательную критику и признание домохозяек, была переведена на десятки языков и действительно стала бестселлером.
Потомственный владелец кухмистерской Август Акерман, дядюшка Айнтопф, как все звали его, три года назад отбыл на курорт поправлять пошатнувшееся здоровье и с тех пор не подавал о себе никаких вестей. Такое исчезновение, впрочем, было вполне в духе этого авантюриста, что когда-то в Бразилии выпытывал способ приготовления ямбалайи, на Гаити учился делать пунш с тропическими фруктами, а в Эквадоре раскрывал секреты цыплёнка по-пиратски: поводов для тревоги нет, говорил себе полковник, дядюшка Айнтопф просто вспомнил свою морскую молодость и захотел обогнуть глобус ещё пару раз.
Будучи сыном кухмистера и внуком кухмистера, Август с детства понимал, что и его жизнь рано или поздно окажется прочно связанной с семейным бизнесом, поэтому однажды твёрдо решил: прежде чем надеть колпак шеф-повара и занять место отца он как следует посмотрит на мир за стенами кухни, дабы было что вспоминать, целыми днями стоя у плиты. Вот почему, едва достигнув совершеннолетия, он сбежал из дома и нанялся в торговый флот.
скрытый текстДядюшка Айнтопф с большой охотой расписывал пережитые на коммерческих судах приключения — в основном сугубо броматологического характера. «Капитан либерийского сухогруза, на коем я как-то ходил, был страшный лакомка, — так начинал кухмистер одну из своих историй. — Он прямо-таки поселился на камбузе, постоянно пробуя мою стряпню, и к обеду успевал так напробоваться, что за столом в него уже ничего не лезло. Я же, как вам известно, был весьма любознательным коком, и в каждом порту записывал десятки рецептов кушаний из местных даров земли и моря. Эти кушанья я сперва, разумеется, испытывал на себе, но мой капитан и тут урывал свою долю. И вот однажды не успел он донести ложку до рта, как вдруг покрылся красными пятнами и стал задыхаться — у бедняги обнаружилась жуткая аллергия то ли на жаботикабу, то ли на тамарилло, не помню точно. Его откачали, и после этого инцидента он, к счастью, перестал появляться в моих владениях... А вот живот у него не болел никогда, что бы он ни сожрал!.. Между прочим, — добавлял дядюшка Айнтопф, потягивая лимонный крюшон, ласково называемый им «лимонадиком», — я собираюсь когда-нибудь переработать все мои записи и воспоминания в поваренную книгу — о, это будет бестселлер!..»
Почти двадцать лет беглый Август провёл на борту лайнеров и трампов, исправно посылая родителям деньги, открытки и сувениры. Письмо от матери, сообщающее о смерти отца, настигло его у берегов Ямайки. Покорившись предначертанной судьбе, он вернулся домой, женился на молоденькой Марте Гермелин, завоевав девичье сердце морскими историями и экзотическими ужинами, и не без материальной помощи её родителей превратил унаследованного «Золотого гуся» из захиревшей забегаловки в маленький симпатичный ресторан, переименованный в честь любимого напитка.
Расходы на дизайн и ремонт окупились весьма скоро — еда в «Холодной утке» быстро стала знаменита изумительным вкусом, высокой питательностью, низкой ценой и замечательным разнообразием. Это привлекало не только местных жителей: иностранные туристы, заглянувшие к Августу, чувствовали себя как дома. Для венгров готовился гуляш, паприкаш или пёркёльт из телятины, для японцев — темпура или яйца «Окинава», а турки, коих в городе становилось год от года всё больше, могли обнаружить в многопищном меню не только десятки сортов кебаба, пилава и прочей восточной снеди, уже давно утратившей национальность, но и натуральное alaturka yemeği с названием вроде «Рваный тюрбан», «Имам упал в обморок», «Это нравится султану», «Палец визиря» или «Женское бёдрышко».
Однако прозвище Августу заслужили вовсе не чужеземные кушанья, а дежурные блюда кухмистерской — густые супы, как бы первое и второе в одном горшочке: егер-айнтопф (мясо с овощами по-охотничьи), цюрхер-айнтопф (мясо с овощами по-цюрихски), линсен-айнтопф (чечевичное рагу), эрбсенсуппе (гороховая похлёбка), пихельштайнер, названный так в честь баварской горы, кассельское брашно «тряпьё и блохи» и вкуснейшее яство с совсем уж гадким названием «моппелькоцe», то есть «собачкина рвота». Эти блюда, по мнению консервативных в еде бюргеров, удавались кухмистеру особенно хорошо.
Но сам он любил не только немецкую пищу. Айнтопф восторгался французской кухней (за исключением nouvelle cuisine, принёсшей сытность в жертву презентабельности), уважительно отзывался о русской и тепло — об итальянской, немного побаивался своеобычных китайских харчей... и всеми вкусовыми сосо́чками языка презирал североамериканское быстрое питание. «Душа жива горлом, как говорят в Турции, и я скорблю о душах американцев! — гремел он, если в его присутствии кто-то неосторожно заводил разговор о фаст-фуде. — Ибо настоящая котлета по-гамбургски — это вовсе не пережаренная лепёшка перемороженного говяжьего фарша, и я берусь доказать вам это! А если вы захотите отведать картошки по-французски, то я приготовлю вам не картофель фри, а «картофель для гурмэ», запечённый в пергаменте и протёртый с мускатным орехом, сливочным маслом и сметаной — и тогда вы поймёте, что за дерьмо вы кушали раньше! Прошу прощения! О сосисках же и говорить нечего, ибо немецким колбасникам во всём мире нет равных, и слава Богу, что у янки хватило стыда переименовать их синтетические непотребства из франкфуртеров в хот-доги!.. Приятного аппетита!»
К сорока пяти годам Айнтопф потерял бо́льшую часть волос, обесцвеченных ранней сединой, приумножил лишний вес и заработал все три звезды Мишлен, снискав славу кулинара, которому по силам состряпать даже баснословного короля кушаний — паштет «Сузерен»; тогда-то его и стали титуловать дядюшкой. А когда ему исполнилось пятьдесят, горожане купили в складчину золотые наручные часы, выгравировали на корпусе краткую дедикацию («Нашему драгоценному ресторатору») и вручили их юбиляру в знак почтения и любви.
Последнее время дядюшка Айнтопф жил бобылём: фрау Акерман скончалась от рака желудка, так и не успев подарить мужу наследника. Мрачный символизм её гибели напугал многих завсегдатаев «Холодной утки», разогнал почти весь персонал и слегка помутил рассудок дядюшки Айнтопфа: он вообразил, что кухмистерская приревновала его к Марте и свела её в могилу.
Дядюшка Айнтопф начал бояться «Холодной утки». Зайдя на кухню, он ощущал чьё-то весьма недружелюбное присутствие. Аромат пряностей стал казаться траурным запахом бальзамирующих снадобий. Волнистый жар, источаемый плитой, навевал мысли о преисподней и вызывал головокружения. Холод от рефрижератора мерзкими слизняками всползал по ногам и учащал пульс. Дядюшка Айнтопф старался подолгу не задерживаться в помещении, ставшим столь макабрическим, и всё чаще и чаще блюда его подавались полуготовыми...
Стоял пасмурный октябрьский полдень. С похорон Марты прошло ровно три месяца. Дядюшка Айнтопф готовил обед для полковника (как всегда по вторникам, это был суп «Сен-Жермен» из зелёного горошка) и внезапно почувствовал, что сейчас умрёт. Охваченный пронзительным ужасом несуществования, он отшвырнул поварёшку и со сдавленным воплем «Помогите!» кинулся прочь из кухни.
— Что стряслось, Айнтопф? — закричал полковник, прибежав на шум и увидев иссиня-белого, как нежирное молоко, кухмистера.
— Уф! — немного помолчав, выдохнул тот. Дыхание отдавало анисом, ибо дядюшка Айнтопф утром попробовал оглушить своих иррациональных демонов приличным зарядом пастиса. — В жизни не испытывал такого дурацкого ужаса — даже во время шторма в окрестностях Бермуд!.. — Тем не менее, на его щёки уже начал возвращаться румянец. — Матушка, упокой Господь её душу, когда-то рассказывала мне, что привидения способны нагонять на человека сильнейший испуг; наверное, это был призрак моей Марты, упокой Господь её душу, или чей-то вредный дух, поселившийся здесь...
— Это был панический приступ, — констатировал доктор Шварц после того, как в его клинике дядюшка Айнтопф по настоянию полковника прошёл все круги медицинского осмотра. — У вас нервное переутомление, друг мой. В остальном, если не считать ожирения, вы вполне здоровы. Я могу назначить вам что-нибудь успокаивающее, но поездка на курорт и хороший отдых будут куда полезнее таблеток. В случаях, подобных вашему, бальнеология и климатотерапия вкупе со сменой обстановки творят подлинные чудеса.
Дядюшка Айнтопф поступил согласно предписанию. Сообщив приятелям, что направляется в Висбаден, он уехал — и как в воду канул.
Больше трёх лет его кухмистерская стояла закрытой, и полковник уже начал сомневаться в том, что когда-нибудь она откроется снова. «Боюсь, эта утка уже совсем, совсем остыла!» — печально думал он, медленно шагая по Линденштрассе мимо промокших тополей с радужными каплями талой влаги на покуда голых ветвях. А липы на улице отчего-то не прижились, хотя и успели дать ей название.
Чтобы не выглядеть дураком в своих же глазах, полковник ежедневно делал вид, что идёт не проверять кухмистерскую, но купить свежую прессу в магазинчике на углу. Расплачиваясь с продавцом, полковник сквозь витринное стекло мог отлично видеть фасад «Холодной утки». Обычно двухэтажное приземистое строение, облицованное диким камнем, ненадолго удостаивалось внимания, однако в этот раз у дверей копошился господин в сером плаще, а рядом с ним стоял громадный чёрный чемодан на колёсиках.
Взволнованно сжимая в неловких руках газетный рулончик, полковник приблизился к означенному господину. Тот, тихо чертыхаясь, никак не мог провернуть ключ — вероятно, в замке за годы бездействия застыла смазка. Незнакомец был высок и строен, его чёрные как смоль локоны трепал мартовский ветерок.
— Доброго дня! Вы, должно быть, новый владелец сего некогда славного заведения? — с неодобрительным любопытством отнёсся к нему полковник.
Незнакомец повернул голову и широко улыбнулся:
— Не новый, а старый! Добрый день, герр Краузе!
Да, это был дядюшка Айнтопф, — но как удивительно он изменился! Немудрено, что полковник не узнал его. Висбаденские воды принесли самые положительные результаты, и ныне кухмистер в свои шестьдесят пять выглядел так же цветуще и свежо, как четверть века назад, когда с палубы ямайского банановоза вновь ступил на твёрдую землю родной страны.
Нет, не совсем так: лучше, гораздо лучше! От брюшка не осталось ни малейших следов, под одеждой угадывались крепкие мускулы. Зубы, всегда бывшие несколько неровными от природы и жёлтыми от арабики и сирийской латакии, выпрямились и приобрели дивную белизну. Чёрт побери, подумал ошеломлённый полковник, да он не только помолодел лет на тридцать, он подрос на добрую дюжину сантиметров!..
— Айнтопф, шлюхин ты сын! Ты... — Полковник не находил слов. — Ты что, воспользовался услугами пластических хирургов?
Дядюшка Айнтопф зашёлся неприятным лающим смехом, нимало не похожим на прежний тряский гогот жовиального толстяка.
— Что, хорошо я выгляжу? Это результат диеты моего изобретения! Я непременно расскажу о ней — и не только вам.
Тут замок хрустнул заржавленными внутренностями и наконец-то поддался.
— Ага!.. Заходите, герр Краузе. Я вернулся, и это необходимо отметить! В погребе у меня должна быть бутылочка отменного фрамбуаза, а в буфете наверняка отыщется пара не слишком пыльных бокалов...
Весть о возвращении и преображении дядюшки Айнтопфа, пущенная полковником, облетела город за считанные минуты, и вскоре у «Холодной утки» собралась приличная толпа. Тёмно-зелёные портьеры с фальбалами закрывали окна, поэтому понять, что происходит в ресторанчике, было нельзя, а зайти внутрь почему-то никто не отваживался.
Примерно через полчаса дядюшка Айнтопф вышел к людям. Его появление вызвало оглушительный фурор.
— Это потрясающе! Это совершенно невероятно! — восхитился репортёр городской газеты, протиснувшись сквозь возбуждённую толпу. — Вы раскроете нам секрет вашего удивительного омоложения? — И он поднёс звукозаписывающую машинку так близко к лицу удивительного кухмистера, что тот смог обонять запах металла и пластика.
— Всенепременно. — Дядюшка Айнтопф отмахнулся от диктофона, как от голодного комара, и громко обратился к собравшимся: — Через две-три недели я начну читать лекции по созданной мною путридной диете и подавать соответствующие блюда! Записаться на чтения можно будет уже завтра, а сегодня прошу меня больше не беспокоить: я хотел бы немного отдохнуть с дороги...
— Путридной?.. А что значит это слово? Скажите хотя бы, как оно правильно пишется!.. — запрыгал на месте репортёр, но дядюшка Айнтопф уже скрылся за массивными дверями.
Сборище, ещё немного постояв, распалось на небольшие группы, двинувшиеся каждая в своём направлении, и вскоре толпа растворилась в прозрачном послеполуденном воздухе, как разорванная ветром туча.
Обещанные чтения вызвали колоссальный интерес, и за три дня столики в «Холодной утке» оказались заказанными на полгода вперёд. На первый сеанс дядюшка лично пригласил всех своих приятелей, так что для прочих осталось чуть больше десяти свободных мест, причём одно из них успел-таки занять репортёр городской газеты.
Полковник Краузе очень расстроился, когда выяснилось, что «Холодная утка», когда вновь откроется, будет, скорее всего, специализироваться исключительно на диетическом питании по системе дядюшки Айнтопфа, но на лекцию прийти обещал.
Дядюшка Айнтопф вышел на эстраду, где раньше по вечерам струнный оркестрик исполнял дигестивную музыку, и принялся ждать, когда аплодисменты сойдут на нет.
Его шевелюра отеняла лицо, и многим показалось, что в этом лёгком полумраке глаза дядюшки Айнтопфа отливают кроваво-красным и стеклянисто поблёскивают. Вероятно, причина столь странных оптических эффектов крылась в лампах, недостаточно искусно имитирующих дневной свет.
Странен был и запах, стоявший в зале — слабый, но вполне ощутимый. И совершенно неуместный здесь, в уютной кухмистерской. Попахивало гнилью. Кислый дух тухлых фруктов, солёная вонь истлевающей рыбы и сладковатый смрад разлагающегося мяса составляли гадкий букет, который через несколько минут обоняния начинал казаться почти приятным, почти изысканным... Наверное, рефрижератор не выдержал отсутствия дядюшки Айнтопфа и умер, сгноив все продукты и скопив в себе огромное количество газов, так что едва дядюшка Айнтопф распахнул дверцу, как миазмы вырвались на волю, пропитали стены и мебель и не пожелали выветриваться.
— Я не единожды рассказывал, что молодость свою я провёл на камбузе и что в каждой стране, куда меня заносило солёными морскими ветрами, я старался непременно ознакомиться с туземным искусством приготовления пищи, — начал свой доклад дядюшка Айнтопф. — Вы знаете, что мне доводилось отведывать самые изысканные яства, но я никогда не говорил, что я сталкивался и с образчиками той самой кулинарии, кою у нас принято величать экстремальной.
— Вы пробовали жареных скорпионов, герр Айнтопф? — с притворным интересом спросил какой-то юноша.
— Пробовал, но в них нет ничего экстремального, — пожал плечами дядюшка Айнтопф. — Если подумать, крабы, омары и лангусты выглядят гораздо кошмарнее, но этих отдалённых родственников упомянутых вами членистоногих мы поедаем безо всяких предубеждений... Нет, я говорю о деликатесах, куда менее дружелюбных к неподготовленному желудку. Раньше я мог бы поклясться, что их рецепты взяты из поваренной книги самого Сатаны, но нынче мнение моё изменилось. Именно благодаря диете из самых экстравагантных блюд, когда-либо измысленных чревоугодничающим человечеством, я не только полностью восстановил здоровье, но и приобрёл ту великолепную физическую форму, в коей пребываю сейчас. — Дядюшка Айнтопф закатал рукава и продемонстрировал убедительные бицепсы. — После того, как здесь на кухне у меня едва не остановилось сердце, после того, как по глазам герра Шварца я понял, что неизлечимо болен...
— А я теперь понимаю, что мне всё-таки следовало прописать вам курс атарактиков, друг мой! — негодующе воскликнул пожилой терапевт. — Вы были здоровы как бык! Как бык с нервной системой молодой кобылицы!
Некоторые столики захихикали. Дядюшка Айнтопф не обратил на них никакого внимания:
— Герр Шварц наверняка прав, и это была всего лишь ипохондрия. Так или иначе, я отправился не на курорт, а в гастрономический вояж, ибо мне пришло в голову, что только рациональное питание может спасти мою жизнь.
— Гастрономия и нутрициология — вещи едва ли не противоположные, — ядовито заметил доктор Шварц, но дядюшка Айнтопф оставил его примечание без ответа.
— Я понимал, что болезнь моя запущена и что обычными кашками и салатиками её не излечить. Мне требовались блюда, наделённые поистине фантастической силой — и я отыскал их. Для начала я посетил Филиппины, дабы попользовать себя балютом. Это варёное утиное яйцо, в коем уже почти сформировался птенец...
— Фу, гадость какая! — перебил молодой женский голос.
— Филиппинцы не согласились бы с вами, — возразил дядюшка Айнтопф, — ведь они едят балют в самых разных видах каждый день. Это здоровая пища, в ней много протеина, и её свойства я испытал на себе. Могу заверить вас, что на вкус она несравненно лучше, чем на вид, и привыкнуть к ней довольно легко. Очень скоро вы сами сможете в этом убедиться, ибо после лекции я предложу всем вам отличный семнадцатидневный балют с чесноком, чёрным перцем и соевым соусом!
— Нет уж, спасибо!.. Я это есть не буду!.. Айнтопф, ты сошёл с ума!.. — зазвучали беспокойные возгласы. Однако интерес к дядюшкиному рассказу превозмог отвращение, и зал кухмистерской никто не покинул.
— А я, пожалуй, попробую, — сказал восьмидесятилетний полковник Краузе себе под нос.
Дядюшка Айнтопф сумел услышать его и кивнул:
— Рекомендую запивать светлым пивом.
Каждый слушатель принял эту реплику на свой счёт, отчего поднялась новая буря брезгливости. Когда она улеглась, дядюшка Айнтопф продолжил лекцию:
— Целую неделю я питался только балютом. Это прекрасно укрепило мой дух и тело: мысли о смерти перестали посещать меня, а головокружения и приступы тахикардии прошли. Я предположил, что всё дело в стволовых клетках, ведь эмбрионы богаты ими, поэтому когда я ощутил, что мой организм требует большего, нежели утиный омлет, я отправился в Бангалор — ибо я знал, что в меню потомков британских колонизаторов присутствует редкое и запретное как для чистокровных индийцев, так и для истинных англичан кушанье кути-пай — карри, приготавливаемое из нерождённого козлёнка.
— Из нерождённого?.. Боже мой, дядюшка Айнтопф, что за ужасы вы нам рассказываете! — раздался искажённый тошнотой голос газетчика, склонившегося над блокнотом. — Этот условно-съедобный паноптикум и есть ваша хвалёная диета?!
— Вы, уважаемый, торопите события... Мне не удалось угоститься кути-паем. Зато я совершенно случайно познакомился с учением шиваистской секты Агхора — и вскоре выяснил, что не нуждаюсь в фетальном мясе. Диета из балюта не исцелила меня — она всего лишь послужила очищению организма. Так сказал мне мой гуру. Его зовут Чирандживи, что на языке телугу означает «долгоживущий», и это имя говорит правду: Чирандживи уже почти двести лет. На первый взгляд он кажется небывало дряхлым и вообще выглядит довольно жутко: голый, с ног до головы испачканный пеплом священных костров, со сбитыми в войлок волосами... Но стоит присмотреться к зубам и глазам — и становится ясно: если его отмыть, постричь и приодеть, ему никто не даст больше тридцати.
Зал недоверчиво загудел: это чушь собачья, антинаучная ересь, хитроумный индийский факир обманул дядюшку Айнтопфа.
— А вы дадите мне мои шестьдесят пять? — изогнул бровь дядюшка Айнтопф. — Или вы хотите сказать, что я обманываю вас?..
Гудение стыдливо исчезло.
— Я общался с Чирандживи через переводчика, чей немецкий был чрезвычайно плох, так что беседы давались нам всем с величайшим трудом. Но, как видите, они того стоили...
Агхори — чрезвычайные аскеты. Они живут на шмашанах — погребальных кострищах и там же отправляют свои зловещие ритуалы — о них я, пожалуй, умолчу, чтоб лишний раз никого не шокировать. «Агхора» неспроста переводится с хинди как «не ужасающийся» — будучи последовательными монистами, агхори приучают себя видеть проявления Бога не только в красоте, но и в уродстве, не только в чистоте, но и в грязи, не только в удовольствии, но и в страдании. Такое мировоззрение помогает им соблюдать их диету, ибо агхори кормятся разной падалью, веруя, что природа подчинена циклу: живое умирает, мёртвое гниёт, а из гнили выходит новая жизнь — и если простые люди едят мёртвое и оно гниёт внутри них, отравляя кровь трупным ядом, то агхори едят уже сгнившее и оно дарит им здоровую и необычайно долгую жизнь.
Эта догма содержит очень рациональное зерно, ведь любому диетологу известно, что ферментированная пища переваривается легче обычной. Вы знаете, вероятно, что брожение дало нам хлеб и сыр, вино и шоколад — но известно ли вам, что издревле повара, желая усилить вкус дичи, сохраняли её до тех пор, пока она не начинала разлагаться? Французы и сейчас дают зайцу завонять перед тем, как будут тушить его, но и они не ведают, что термообработка уничтожает всю силу, которой в мясе тем больше, чем сильнее оно сквасилось.
Разумеется, идея питания сырым и тухлым с нашей точки зрения мясом кажется поначалу крайне отвратительной. Когда я, проходя мимо шмашаны, увидел, как обнажённый индиец отрезает куски от раздувшейся на жаре коровьей туши и поедает их, меня вырвало. Он заметил это и подбежал ко мне. Так я и познакомился с Чирандживи. «Не стыдись, — сказал он в ответ на мои косноязычные извинения, — это естественная реакция ума, находящегося в плену двойственности и не понимающего, что природа прекрасного и природа ужасного одинаково божественны». Я испугался, что он предложит мне для просветления разделить с ним его трапезу, но он, будто прочитав мои мысли, внимательно посмотрел на меня и сказал, что мой организм ещё не готов к «сильному» мясу, однако у меня есть все задатки для того, чтобы стать агхори.
Через две недели ежедневных бесед с Чирандживи я покинул Индию и отправился выполнять его указания. Я не собирался во всём уподобляться своему гуру, я не хотел питаться отбросами, ибо опасался отравиться или подхватить какую-нибудь инфекцию. Вместо этого я решил составить свою диету из традиционных кушаний, приготовленных с помощью максимально глубокой ферментации — такая диета, полагал я, будет не хуже, а то и лучше агхорической: смысл её тот же, зато она безопаснее для нетренированного едока, да к тому же эстетичнее. И силы, названной мною путридной, в специально заквашенных блюдах должно быть больше, чем в падали — так процент алкоголя выше в вине, а не в забродивших на лозе ягодах; нетрудно заметить, что я оказался прав.
Сперва мне следовало приучить свой организм к «сильной» растительной пище, и я решил начать с квашеной сои. О её целебности вам скажет и любой японец, завтракающий натто, и любой индонезиец, обедающий темпе. У этой богатой белком, клетчаткой и витаминами снеди есть только один недостаток — её запах с непривычки может вызвать отвращение, но ведь и наша кислая капуста кому-то может показаться тухлятиной...
Итак, я начал с темпе на острове Ява, а потом отправился в Китай и перешёл на чоудоуфу — бобовый сыр, смердящий, как помойная яма, зато на вкус напоминающий нечто среднее между фуа-гра и уэнслидейлом. Я ел его с шуйдоуцзи — соусом из квашеной сои. Наевшись до пресыщения, я прибыл в Страну Восходящего Солнца и принялся за натто, а чтобы оно лучше усваивалось, я приправлял его мисо — густой пастой из всё тех же сброженных бобов.
Соевая диета повлияла на моё здоровье чрезвычайно благотворно, избавив меня от ненужных килограммов, однако я не собирался становиться вегетарианцем. Когда-то в Йокогаме мне довелось отведать кусаю — квашеную ставриду с отвратительным запахом и очень недурным вкусом, и, вспомнив об этом блюде, я перешёл с сои, от которой уже взял всю возможную пользу, на «сильную» рыбу.
Блюда из неё оказались разнообразнее. Одного рыбного соуса я перепробовал несколько десятков сортов, особенно в Корее. Кстати, знаете, как его производят? Мелкую рыбу сваливают в большой чан, слегка утрамбовывают и квасят на открытом воздухе, выделяющуюся жидкость сцеживают — и вот вам японский сётцуру, вьетнамский ныок-мам, китайский юйлу, корейский чотгаль или легендарный гарум древних римлян.
Когда от кусаи с сётцуру я сам стал вонять, как гнилая треска, я отправился в Южную Корею за хонъохве — ферментированным мясом ската, подаваемым с кимчхи — квашеными овощами. Затем меня привлёк исландский хакарль — акулье мясо с душком. В сыром виде акула ядовита, но если её обезглавить, выпотрошить, закопать на пять-шесть недель в песок, а потом подвесить сушиться на четыре-пять месяцев, она становится съедобной. Аммиачный запах, даже в самой Исландии делающий процесс поедания хакарля демонстрацей силы и отваги, меня не смутил — я привык к нему, питаясь темпе и хонъохве.
После Исландии я отправился на Скандинавский полуостров. Норвегия накормила меня ракфиском — квашеной форелью, а Швеция — квашеной селёдкой, сюрстрёммингом. С последним блюдом приключился забавный казус, ибо я не знал, что из-за ферментации, продолжающейся и после расфасовки, в консервной банке образуется высокое давление и её следует открывать под водой, дабы не забрызгать всё вокруг пахучим соком... Там же, в Швеции, я отведал гравлакс — о, не тот гравлакс, что предлагают туристу в каждом ресторане Стокгольма, совсем нет. Тот гравлакс — лосось, коего на несколько дней помещают в сухой маринад из соли, сахара и укропа, да ещё иногда и коптят. Я говорю о лососе, закопанном на морском берегу чуть выше приливной линии: его не надо обрабатывать дымом, он и так чем-то похож на копчёного, только его вкус много нежнее и изысканнее.
Затем я переместился Аляску и вкусил там тепу — традиционное кушанье юпиков. Готовится оно крайне просто: головы и кишки белой рыбы помещаются в бочку и оставляются где-то на неделю. Тепу показалось мне не таким вкусным, как ракфиск или кусая, но укрепило мой иммунитет гораздо лучше них. Больше ничего рыбный стол дать мне не мог, и я наконец-то перешёл к «сильному» мясу, для чего мне пришлось улететь в Гренландию и поселиться среди инуитов. Там я приохотился к кивиаку и к игунаку — главным блюдам моей диеты.
Игунак приготовляется таким образом: большие куски моржового или тюленьего мяса и сала закапываются в землю летом, квасятся в течение осени, мёрзнут всю зиму и на следующий год становятся пригодными к употреблению. Рецепт кивиака тоже незамысловат: тушки гагарок, не потроша и не ощипывая, напихивают в сальную тюленью шкуру и зашивают её, предварительно выдавив воздух, а через семь месяцев птичек достают, откусывают им головы и высасывают внутренности; я вижу, вас передёргивает от омерзения, но на самом деле кивиак по вкусу напоминает очень острый сыр, да и пахнет не страшнее, чем стильтон, уверяю вас...
На правах гостя я лакомился этими праздничными блюдами каждый день; они-то и омолодили меня. Вообще-то после Гренландии я собирался в Россию, чтобы отведать там чукотский копальхем — мясо оленя, долгое время целиком вымачиваемого в торфяном болоте, — однако, как вы можете видеть, мне вполне хватило игунака и кивиака. Такова их путридная сила, и её живительное действие испытает на себе любой, кто пройдёт трёхмесячный подготовительный курс, начав с балюта, перейдя к ферментированной сое и закончив квашеной рыбой. Вы, конечно, можете сказать, что моржи и тюлени у нас водятся разве что в зоопарках — что ж, блюдо, сходное с игунаком, можно готовить из свинины или говядины, а на кивиак, кстати, сгодятся жирные городские голуби.
Дядюшка Айнтопф звучно сглотнул слюну — воспоминания пробудили аппетит — и оглядел весьма поредевшую аудиторию: многие, особенно дамы, даже не дослушали до мясных блюд, а лица сумевших выдержать весь рассказ были обескровлены тошным отвращением.
— Будут ли вопросы? — полюбопытствовал дядюшка Айнтопф.
— Разве что о вашем психическом здоровье, — буркнул доктор Шварц, — потому что вы определённо сошли с ума... Ваша волшебная диета не просто бессмысленна — она крайне вредна! — сказал он так, чтобы услышали все. — Положим, вы доказали на собственном примере, что питаясь сперва стухшей рыбой, а затем гнилым мясом можно выработать толерантность к токсичным диаминам, возникающим в процессе разложения белка, однако такой рацион никому никакой пользы не принесёт, да к тому же чреват смертельно опасным ботулизмом!
— Я-то надеялся, что вы поможете мне теоретически обосновать практические результаты моей диеты, герр Шварц, — дядюшка Айнтопф немного попозировал, дабы возмущённый эскулап увидел свою неправоту, — а вместо этого вы пытаетесь очернить её, простите за дурной каламбур... Вам ли не знать, что именно ботулин применяется косметологами для разглаживания морщин на лице; разве не может статься, что и я обязан вновь обретённой свежестью именно этому химическому соединению?
— Вы могли бы быть обязаны ему только поражением спинного и продолговатого мозга вплоть до летального исхода! — рассердился доктор. — Хватит нести чушь, молодой человек!..
Дядюшка Айнтопф премерзко, с подвыванием расхохотался.
— О да, я снова стал молодым! — пролаял он. — И вы, доктор, бессильны объяснить это! Новейшая медицина пасует перед древними знаниями, и этот факт несказанно злит вас! Вот я стою перед вами, живое доказательство правоты моих же слов, но вы закрываете глаза, чтобы не видеть меня, и зажимаете уши, чтобы не слышать сказанного мною, ибо увиденное и услышанное не вписывается в вашу убогую картину мира!.. Я не смогу вас переубедить, герр Шварц, и поэтому вынужден попросить вас немедленно удалиться.
— Гнусный шарлатан!.. — прошипел, вставая, оскорблённый доктор.
Вслед за ним ушли и остальные слушатели, разочарованные лекцией кухмистера. В зале остались только полковник Краузе да тот самый юноша, что спрашивал про жареных скорпионов.
— Что такое «диамины», герр Шварц? Кстати, взгляните: я правильно записал это слово?.. — долетел до дядюшки Айнтопфа глупый голос репортёра, затем раздражённо грохнула тяжёлая входная дверь и всё стихло.
— Ну, если вопросов ни у кого больше нет, давайте перекусим! — провозгласил дядюшка Айнтопф.
Полковник зажмурился, наклонился к стоящей на столике пиале и опасливо принюхался к идущим из неё ароматам.
— Что же, на запах эта штука вполне съедобна, — доложил он, распрямляясь и удивлённо моргая, — но вот на вид...
Натюрморт действительно был не слишком авантажным: в коричневой жижице лежал варёный желток, украшенный арборесками тёмных кровеносных сосудов, а к нему крепился недосиженный утёнок, больше похожий на крошечного розового птеродактиля.
— По-моему, несколько напоминает крупную креветку! — Сидевший напротив дядюшка Айнтопф, со звоном орудуя мельхиоровой ложечкой в своей пиале, разорвал желточный стебелёк, обвалял птенчика в соусе, отправил в рот и принялся шумно жевать. — А уж на вкус это просто бесподобно, уверяю вас!..
Юноша за соседним столиком сдавленно булькнул, зажал рот рукой, вскочил, опрокинув стул, и выбежал из зала.
— Слабак! — крикнул ему вслед дядюшка Айнтопф. — Бери пример с герра Краузе!..
— Похоже, этот парень до последнего момента думал, что здесь происходит какой-то нелепый розыгрыш, поэтому и не сбежал ещё раньше, — сказал полковник, стараясь не глядеть на чавкающего кухмистера. — Рассчитывал, верно, получить какой-нибудь приз... Ты обратил внимание, как он завертел головой, когда увидел, что́ у него в чашке? Он пытался найти скрытые камеры.
— А вы, герр Краузе, не думаете, что я замыслил всех разыграть? — прищурился дядюшка Айнтопф, расправляясь с комковатым желтком. — М-м, амброзия!..
— Думал, — кивнул полковник. — И пришёл к выводу, что вот это, — он постучал по дядюшкиной пиале, — для шутки уже слишком. Если бы ты хотел пошутить, ты ограничился бы рассказом о том, как эту пакость едят филиппинцы. Предлагать её кому-то, а тем более самому уплетать её — или тщательную имитацию — только для того, чтобы посмеяться над людьми, блюющими от такого зрелища — это вовсе не смешно. Это не в твоём стиле. Более того, это уже на грани безумия.
— Клянусь вам, что у меня был настоящий балют, а не имитация, — дядюшка Айнтопф отхлебнул пива и вытер губы салфеткой. — Если хотите, можете исследовать порцию того паренька, а потом я её съем... Вы тоже считаете, что я не в себе?
— Психиатрия сумела бы объяснить изменения в твоём поведении, но не в твоей внешности, Айнтопф, — вздохнул полковник, — да и любая другая наука, как мне кажется, тоже.
— Итак, по-вашему, я не фигляр и не умалишенный... Значит, вы, в отличие от доктора Шварца, верите мне, герр Краузе?
— Я был готов поверить в диету на основе этого твоего балюта, потому что, если честно, не вижу принципиальной разницы между яичницей из утиных зародышей и кашей из проросших пшеничных зёрен, которую я вот уже лет десять пихаю в себя на завтрак по совету всё того же доктора. Но верю ли я, что питание гнилым мясом способно вернуть молодость и продлить жизнь? Разумеется, нет.
— Но мне же вернуло, — хмыкнул дядюшка Айнтопф.
— Да? — Полковник наконец-то вновь посмотрел на него. — Сдаётся мне, что историю с гнилоядением ты выдумал исключительно для того, чтобы тебя сочли за чокнутого и впредь не тревожили расспросами, а твоя тайна заключается в чём-то ином!
Дядюшка Айнтопф обиделся.
— Среди нас двоих совершенно точно есть один чокнутый, но это совершенно точно не я! — сказал он, вставая. — Подождите немного, старый вы параноик, и я докажу вам, что говорю правду!
Он ушёл на кухню и минут через десять вернулся, поставив на столик поднос с двумя чашками и парой одноразовых палочек для еды. В первой чашке был известный полковнику имбирный соус, во второй — крупные грязно-серые стружки мылообразного вещества.
— Это строганина из мороженого игунака, — дядюшка Айнтопф указал на стружки и с неподдельным наслаждением втянул носом воздух. — На кухне весьма тепло, так что пока я доставал палочки, он успел подтаять и вновь начал пахнуть... Чувствуете? Так пахнет здоровье и долголетие!
Отвратительный душок разлагающейся плоти бывший полицейский не перепутал бы ни с чем. Желудок его заныл и сжался, но позыв к тошноте легко удалось подавить. Герр Краузе удовлетворённо отметил, что ещё не утратил профессиональных навыков: по долгу службы ему не раз приходилось посещать как эксгумацию, так и анатомирование результатов её, и мысль, что он может заблевать важные улики, всегда действовала как отличное противорвотное; и хоть сейчас никаких улик не предполагалось, ответственность, разбуженная трупным смрадом, всё равно победила отвращение.
Вскрытия, подумал полковник, были неприятнее: после визитов в морг верхняя одежда иногда так пропитывалась зловонием, что её приходилось выкидывать. Даже химчистка не помогала...
Дядюшка Айнтопф взял палочки.
«Съест или не съест?» — подумал полковник и удивился сам себе: он не ощущал почти ничего, кроме живого азарта, словно удивительный кухмистер собрался не лакомиться жировоском, а ставить некий гастрономический рекорд вроде пожирания на скорость огромной миски жареных куриных крылышек.
Дядюшка Айнтопф ловко подцепил палочками одну из стружек, макнул её в соус и проглотил, почти не жуя.
— Извините, что не предлагаю вам эту пищу богов, — сказал он, хищно облизываясь. — Она пошла бы вам только во вред, вы не готовы вкушать её... — Процедура была повторена. — Ням-ням! Кстати, вы до сих пор не притронулись к своему балюту и он наверняка уже остыл. — Дядюшка Айнтопф потянулся за третьей стружкой. — Подогреть его вам? Впрочем, это блюдо в холодном виде даже вкуснее!
Судя по лукавому выражению белого глазика голый и беззащитный эмбрион чувствовал себя в полковничьей пиале вполне безопасно, словно заранее знал, что такого уродца, как он, полковник вряд ли отважится обидеть. Так и вышло: полковник храбро схватил ложечку — и вдруг понял, что не сумеет заставить себя даже прикоснуться ей к угощению, а уж о том, чтобы отделить кусочек и попробовать его на зуб, и говорить нечего. Разница между кашей из ростков пшеницы и балютом оказалась существеннее, чем мыслилась.
— Я не смогу съесть это, — беспомощно признался полковник.
— Понимаю, — кивнул дядюшка Айнтопф. Он прикончил строганину и теперь допивал пиво. — У вас нет столь же мощного стимула, какой был у меня. Я подозревал, что моей диете вряд ли сможет последовать любой желающий... — Он громко рыгнул. — Прошу прощения!
Волна мертвецкой вони окатила полковника.
— Может, оно и к лучшему, — уныло сказал он, вставая и собираясь уходить. Дядюшка Айнтопф остановил его:
— Чтобы хоть немного подбодрить вас, герр Краузе, позвольте мне приготовить один из тех обедов, ради коих вы когда-то ходили сюда каждый день и в любую погоду. Сегодня у нас пятница, значит, это будет шницель «Буташтек» и крокеты из булки!
— Я не голоден, — сказал полковник.
То, что попытка объяснить горожанам основы путридной диеты потерпела непоправимое фиаско, дядюшка Айнтопф в полной мере осознал лишь тогда, когда следующим утром купил в магазинчике напротив кухмистерской свежую городскую газету. В ней обнаружились сразу два разгромных текста, посвящённых вчерашней лекции: один принадлежал тупице репортёру, другой — доктору Шварцу. Обе статьи называли дядюшку Айнтопфа мошенником и даже обскурантом, но если первая старательно перечисляла названные им блюда, упирая на их омерзительность и перевирая всё, что можно было переврать (копальхен в репортёрском изложении стал шрифтом, а гравлакс — ударением), то вторая вместо них упоминала некие птомаины и сухо доказывала, что дядюшка Айнтопф заболел редкой разновидностью аллотриофагии, угрожающей ему тяжёлым отравлением, а то и смертью. Перемены в облике кухмистера оба корреспондента уклончиво причислили к успехам современной косметологии.
Подкрепляясь разогретым в духовке игунаком дядюшка Айнтопф принял решение отменить все запланированные лекции — всё равно люди пришли бы не слушать, а глазеть на него, как на бородатую женщину или иной цирковой курьёз. Выйдя повесить соответствующее объявление, он обнаружил на крыльце изрядно упитанную мёртвую кошку; почерк записки, привязанной к облезлому хвосту и желающей приятного аппетита, разоблачал в анонимном шутнике ребёнка, действующего, очевидно, по наущению родителей. Обследовав тельце несчастного животного, несколько суток назад погибшего под колёсами какого-то лихача, дядюшка Айнтопф нашёл, что мясо пока cферментировалось весьма слабо и силы в нём ещё нет, однако после дозаривания в сахарном песке гостинец будет вполне пригоден к употреблению с сётцуру.
Санитарный инспектор, как раз в это время явившийся провести ревизию «Холодной утки», даже не стал заходить внутрь. Почуяв амбре дядюшкиного обеда и узрев самого дядюшку Айнтопфа с разлагающейся кошкой в голых руках, должностное лицо, стараясь дышать ртом, молча выписало предписание, требующее немедленно закрыть кухмистерскую по причине вопиющей антисанитарии, вручило эту бумагу кухмистеру и неподобающе быстро исчезло.
Дядюшка Айнтопф бегло ознакомился с документом и загрустил. «Кажется, меня здесь больше не любят, — пробормотал он. — Придётся мне избавить этот город от своего присутствия!»
Через пару недель, приобретя домишко в сельском уединении и за бесценок сдав в аренду одной из американских сетей ресторанов быстрого питания здание «Холодной утки», чей фасад покрыли надписи вроде «Айнтопф — дурак», бывший кухмистер переехал. Провожал его один полковник Краузе.
Меньше чем через год о дядюшке Айнтопфе забыли так же, как забывают об усопшем, а если вдруг и поминали его за энчиладой и стаканчиком колы, то словно героя старой сказки: давным-давно жил на свете один повар, и был у него волшебный горшочек, способный варить необыкновенно вкусный и наваристый суп из чего угодно, даже из тухлой рыбы или гнилого мяса... Изредка доходили вздорные слухи — поговаривали, например, что осенью дядюшка Айнтопф купил у одного фермера несколько свиных туш, поместил их в пластиковые мешки для мусора и закопал во дворе, а весной выкопал, — но ни доверия, ни даже особенного интереса эти байки не вызывали.
Сразу после Рождества полковник, в сентябре переваливший за вторую половину девятого десятка, окончательно вознамерился навестить дядюшку Айнтопфа и упросить его вновь поведать о своей феноменальной диете. Полковник надеялся, что теперь с первой же попытки запихнёт в себя хоть килограмм балюта, даже сырого и без приправ, если потребуется, ибо он обзавёлся мощным стимулом, которого ему не хватило в прошлый раз. У стимула имелись длинные белокурые локоны, огромные голубые глаза, пухлые алые губки, умопомрачительные ямочки на румяных щёчках и роскошная грудь. Звали стимул Ирма Блюменкранц. Полковник давал ей от восемнадцати до двадцати двух — он не сумел определить её возраст точнее, а спрашивать посчитал неприличным. Он с первого взгляда влюбился в неё по уши и теперь переживал такие страдания, что юный Вертер, приведись ему ощутить нечто подобное, застрелился бы ещё в первой главе.
Фройляйн Блюменкранц была социальным работником и регулярно навещала одиноких ветеранов полиции. Когда она приходила к полковнику, у него от избытка эмоций просыпалась грудная жаба и обострялась гипертоническая болезнь, так что бравый и крепкий в любое другое время старик немедленно превращался в едва ковыляющую развалину, запивающую таблетки нитроглицерина валериановыми каплями. Полковник сознавал, что в столь непредставительном виде вызывает у Ирмы только жалость и сострадание, ему же хотелось как минимум симпатии. Он надеялся, что если гнилоядение поможет ему скинуть хотя бы лет сорок, а лучше все шестьдесят, у него появится недурной шанс добиться желаемого: однажды он показал Ирме чёрно-белую фотографию, запечатлевшую его ещё в чине майора, и Ирма простодушно заявила, что там он чертовски хорош собой, а револьвер делает его похожим на героя вестерна.
Он действительно был когда-то красавцем: рослым, подтянутым блондином с начальственным подбородком и проницательным взглядом в действительности серо-зелёных, а на снимке просто серых глаз. Объезженных этим ковбоем лошадок, в большинстве своём подобных Ирме мастью и экстерьером, набралось бы на целый табун, но ни одну из них Фридрих, бывший бескомпромиссным холостяком, не пожелал стреножить брачными узами, и впоследствии, сморщившись и обрюзгнув, часто жалел об этом.
Он не боялся умереть, но страшно устал от бессемейного одиночества, становящегося особенно невыносимым в рождественскую ночь.
Автобусный маршрут оказался долгим и потому весьма утомительным. «Надо было взять журнал или газету», — укорил себя полковник. Ему скоро наскучило глазеть в окно на отбеленные и выглаженные снежной зимой поля, мечтая об упругих ляжках фройляйн Блюменкранц, и он забылся тяжёлым сном. Ему приснилось, что он пытается угоститься балютом, но утиный эмбрион от прикосновения ложечки внезапно оживает и начинает с пронзительным свиристением бегать по пиале, стрекоча лысыми крылышками и пытаясь взлететь; «Хватайте её, герр Краузе!» — улюлюкает за кадром сна дядюшка Айнтопф, и полковник вдруг догадывается, что этот эмбрион — Ирма...
Он проснулся в холодном поту и с давящей болью в груди, и чтобы снова не задремать, стал слушать беседу двух сидящих впереди него сельских жителей — они не были знакомы, понял полковник, просто в одном направлении ехали домой из города.
Уверив друг друга, что цены на комбикорм для кроликов беспардонно завышены, крестьяне перешли к окрестным известиям.
— А у нас в прошлом месяце пасторша умерла, — поделился грустной новостью первый крестьянин.
— От чего?
— От рака. За три месяца сгорела. Красивая была, молодая ещё.
— Жалко её...
— Ага...
Оба крестьянина надолго замолчали, сокрушённые жизненной несправедливостью. Молчал и полковник, вспоминая похожую смерть жены дядюшки Айнтопфа.
На следующей остановке второй крестьянин сошёл.
Когда автобус вновь разогнался, полковник завязал разговор с оставшимся крестьянином и вскоре выяснил, что живёт он в той самой деревне, неподалёку от которой находится усадебка дядюшки Айнтопфа.
— Я последний раз видал его года два назад, когда он покупал у меня залежалую говядину, — поведал Ганс. — Ну и чудной же парень! Статный, обходительный, одет по-городскому — а разит от него так, что глаза режет! Я как-то не выдержал и спросил его, не перепутал ли он дохлую крысу с мочалкой, а кусок дерьма — с мылом, а он в ответ пробурчал, что я ничего не смыслю в здоровом образе жизни! И улыбка у него скверная — все зубы наружу, аж не по себе становится: а ну как вцепится в глотку своими волчьими клычищами!..
— А на сколько лет он выглядел? — жадно спросил полковник.
Ганс задумался.
— Лет на двадцать, никак не старше. А что?
— Отправляясь сюда, он имел вид человека немного за тридцать. — Чтобы скрыть изумление, полковник снял очки, вытащил платок и начал протирать их. — Жизнь за городом явно пошла ему на пользу.
— Да разве ж это жизнь, — рассудил Ганс, — коли нельзя показаться на глаза порядочным людям. Он как дотумкал, что в деревне этакой вонючке не рады, так с тех пор вообще не вылазит из своей норы — может, по ночам только. Мы же как с ним теперь торгуем? Привезём мясо, положим на крыльцо, постучим в дверь — и домой, а за деньгами на другой день приходим — он их нам в условленном месте оставляет. С другой стороны, грех жаловаться: платит ваш знакомец солидно, а покупает что поплоше, а то и вовсе дрянь. Особенно ему падаль нравится: у меня пёс намедни околел, так я его отвёз — получил пятьдесят евро, а он и при жизни никогда столько не стоил...
В Гансе проснулась словоохотливость, но полковник его уже не слышал. «Неужели Айнтопф до сих пор продолжает молодеть? — восхищался он. — Надо полагать, мне следует быть готовым к тому, что он окажется прыщавым подростком или сопливым мальчишкой! Да не потому ли он и прячется ото всех, что начал становиться слишком уж юным и вовремя сообразил, что лучше быть предметом сплетен в качестве эксцентричного затворника, нежели чёрного колдуна?..»
Автобус начал замедлять скорость.
— Приехали, — удовлетворённо произнёс Ганс, оборвав на полуслове бесконечную историю про беспутную дочку.
Он помог полковнику выйти, затем растолковал дорогу до дядюшкиной усадьбы.
— А правда, что Вонючка в городе знаменитым поваром был? — напоследок спросил он.
— Правда, — кивнул полковник. — Я приехал сюда в надежде отведать несколько его фирменных блюд.
— Из палой собачатины? — хохотнул Ганс.
— Моя прабабушка была кореянкой, — отшутился герр Краузе.
Идти по неглубокому, но рыхлому снегу шаркающей стариковской походкой было трудно, полковник часто останавливался передохнуть и успокоить растущую тревогу, ибо уже смеркалось, и с каждой минутой всё бесспорнее становилась мысль, что следует немедленно возвращаться, — но вот деревья по бокам дороги стали редеть и впереди показалось подворье.
— Ну и халупа! — вырвалось у полковника, когда он, следуя за своей гротескной тенью, почти полностью растворившейся в сумраке, подошёл к дому. — И по-моему, в ней уже давно никто не живёт! — прибавил он, разглядев заколоченные окна.
Впрочем, со второго взгляда дом выглядел отнюдь не заброшенно, а диковинно и даже пугающе, ибо все окна были забиты не абы как, а плотно пригнанными и обильно покрашенными досками, между которыми не осталось ни единой щёлки. Так могло бы выглядеть обиталище вампира, прячущегося от солнечных лучей, подумал полковник и поёжился. «Не будь дураком, — ободряюще сказал он себе, — Айнтопф скрывается не от дневного света, а от любопытных глаз!» — и направился к двери.
Сначала он стучал кулаком, потом, испугавшись, что хозяин может находиться в отлучке, принялся отчаянно колотить тростью, не беспокоясь о сохранности серебряного набалдашника. Он терпеть не мог эту франтоватую палку, подарок от бывших подчинённых на семидесятилетие, но ходить без её помощи становилось всё труднее и труднее. Вот вам и ещё один повод сесть на диету, смутно подумал полковник.
— Подите прочь! Я не желаю никого видеть! — наконец раздражённо откликнулись за дверью. Слова звучали так, словно у говорящего частично парализовало губы, а голос был визгливым и гнусавым, но, несомненно, принадлежал бывшему кухмистеру.
— Айнтопф, это я! — обрадованно закричал полковник. — Открывай скорее, я озяб, пока шёл к тебе!
— Герр Краузе? — Раздражение сменилось недовольным удивлением. — Что вы здесь делаете и какого чёрта вам от меня нужно?
— Мне нужна твоя чудесная диета! Помнишь, ты сказал, что мне не хватает стимула? Он у меня появился!
— Моя чудесная диета оказалась чудовищной ошибкой, герр Краузе, — скорбно вымолвил дядюшка Айнтопф, — и вам невероятно повезло, что тогда вы оказались не в состоянии последовать ей.
— Не морочь мне голову! — воскликнул полковник. — Я же знаю, каким ты был до неё — и каким стал! Я тоже хочу помолодеть и ради этого готов проглотить любую мерзость, которую ты мне предложишь!
— Ни черта вы не знаете, герр Краузе, — печально проговорил бывший кухмистер, — и понятия не имеете, о чём просите...
— Так объясни мне! — потребовал полковник.
— Вам будет лучше остаться в блаженном неведении, — отозвался дядюшка Айнтопф. — Просто поверьте мне, герр Краузе, и уходите отсюда. Оставьте меня в покое, умоляю вас!
— Куда я пойду? — возопил старик. — Уже стемнело, Айнтопф, я наверняка собьюсь с пути и замёрзну! Ты волен отказать мне в приобщении к своей диете, но не смей отказывать в ночлеге!
— Ладно, — сказал дядюшка Айнтопф после долгой паузы. — Я пущу вас и даже развлеку дружеской беседой за рюмкой того, что согреет ваши обледенелые кости, но сидеть нам придётся без света. Мне он без надобности, ибо я теперь прекрасно вижу и в темноте, а вам, ей-же-ей, ни к чему лицезреть меня и моё логово... Вы согласны на это условие?
— Да, да! — крикнул полковник.
Дверь, тихонько скрипнув, отворилась внутрь. Из непроглядного мрака на полковника пахнуло зверской вонью гнилого мяса и долгожданным теплом. Он подавил тошноту, шагнул — и остановился на пороге: «А ну как вцепится в глотку!..» — припомнились ему слова Ганса.
— Входите же, — позвал дядюшка Айнтопф откуда-то сбоку. Он догадался, отчего медлит его гость, и продолжил: — Не бойтесь, я не убиваю для пропитания и тем более не ем живых...
Полковник вошёл, невидимый дядюшка Айнтопф захлопнул дверь и потянул его за рукав пальто:
— Я буду вашим поводырём, герр Краузе.
Полковник сидел в том, что на ощупь было кожаным креслом, и смаковал нечто, по вкусу и запаху являющееся восхитительным коньяком. Сам дядюшка Айнтопф пить не стал, сославшись на ещё одно побочное действие своей диеты.
— Стоило тащить с собой весь погреб «Холодной утки», чтоб однажды, раскупорив перед обедом бутылочку сотерна, обнаружить у себя сильнейшее отвращение к алкоголю! — пожаловался он. — Угощайтесь, герр Краузе: в моей винотеке это был один из самых выдающихся экземпляров. Утром я подарю вам ещё парочку.
— Твоё здоровье! — полковник качнул бокалом в сторону дядюшкиного голоса.
— Пожелайте мне лучше счастья, — раздался горький ответ. — Я и без ваших здравиц неплохо себя чувствую.
— Благодаря своей диете, вестимо, — проворчал стремительно хмелеющий полковник, поставив пустой бокал на незримый стол и расслабленно откидываясь на спинку кресла. Он уже привык к трупному смраду и перестал замечать его, а спиртное помогло перебороть страх темноты, скрывающей бывшего кухмистера, и даже сделало её вполне уютной. — Это форменное свинство, Айнтопф, что ты больше не хочешь научить меня правильному питанию!
— Ну что же, — во мраке причудливый голос дядюшки Айнтопфа звучал так, словно сама тьма обрела дар речи, — видимо, я действительно должен объяснить свой отрицательный ответ на вашу просьбу. Но поклянитесь, что моя тайна останется между нами!
— Клянусь, — подтвердил полковник. — Плесни-ка мне ещё этого славного коньячку.
— Как я теперь понимаю, моя ошибка была в том, что от практики Агхоры я взял только диететику, обрядностью же полностью пренебрёг. Но согласитесь, герр Краузе, — не каждый захочет медитировать на нечистоты и не каждый отважится использовать человеческий труп в качестве обеденного стола или коврика для медитаций, а заодно и светильника, налив в рот покойника масло и вставив фитилёк. Да и кто у нас позволит столь кощунственно обращаться с усопшими? Чтобы исполнять все необходимые ритуалы, мне пришлось бы навсегда остаться в Индии, а я желал вернуться в Германию. Кроме того, я тогда был весьма материалистичен и счёл, что суть Агхоры — употребление веществ, образующихся при распаде органической материи, а все мантры и янтры не более чем оболочка из суеверий: что-то вроде представлений язычников о громе как о грохоте, производимом колесницей их сурового бога, мчащейся по небесным ухабам. И я, повторяю, отказался от всех церемоний. Чирандживи убеждал меня, что они укрепят мой дух и не позволят плоти взять верх, но я не слушал...
Первые изменения, долженствующие подсказать мне, что моё тело стало развиваться по собственному усмотрению, начались ещё в Гренландии. После двух месяцев питания только кивиаком и игунаком я обнаружил, что у меня существенно улучшилось ночное зрение, но вместо того, чтоб встревожиться, обрадовался: мне казалось, что это доказывает преимущества моего варианта диеты, ведь и самые продвинутые агхори ориентируются в темноте не лучше обычных людей, я же стал видеть как кошка. Волновало меня другое — омоложение шло столь быстро, что угрожало превратить меня во младенца менее чем за пять лет, однако потом скорость снизилась, и я окончательно успокоился. Даже когда у меня начали шататься зубы, я предположил, что это не скорбут, а реконструкция — и действительно, все зубы вскоре выпали, но буквально за несколько дней выросли новые, здоровее прежних. Затем то же произошло и с волосами.
Вскоре инуиты, в чьём поселении я жил, заметили происходящие со мной изменения и озадачились. В конце концов их шаман довольно грубо попросил меня уйти — не знаю, почему; кажется, он посчитал, что в меня вселился злой дух. Захватив с собой изрядный запас игунака, я покинул Гренландию. Теперь-то я понимаю, что мне следовало возвратиться к Чирандживи и приступить к изучению Агхора-тантры, благо было ещё не поздно, но тогда мне хотелось поскорее попасть домой и рассказать всем про мою замечательную диету. Я жалел только о том, что не успел выяснить, отчего блюда инуитской кухни, столь радикально подействовавшие на меня, не оказывают никакого эффекта на самих инуитов; может быть, потому, что доля путридных продуктов в эскимосском рационе невелика и пользу от них перевешивает вред от сырого мяса?..
То, что моя диета стала работать как-то не так, я почувствовал на четвёртый год после переезда сюда из города. Сначала у меня пропал аппетит и появилась бессонница, а через несколько дней я уже страдал от поноса, метеоризма, головных болей и ломоты во всём теле. Когда у меня началось истощение, я попробовал вернуться к обычной пище, однако эксперимент с яйцом всмятку и чашкой куриного бульона закончился дёгтеобразным стулом и такими адскими желудочными коликами, что повторить его я не рискнул.
Мне требовалась помощь, но снова поехать в Бангалор к своему гуру, чью правоту я был вынужден признать, я не мог — мой вид сделал все мои документы фальшивыми, ибо они принадлежали почти семидесятилетнему деду, я же выглядел максимум на двадцать. Идти на поклон к доктору Шварцу я тоже не собирался — этот напыщенный позитивистский выскочка не видит дальше своего носа, однако полагает себя всезнайкой и упрямо отрицает всё, что ему непонятно, он не поверил бы мне — либо, если б я сумел убедить его, сделал бы меня предметом диссертации и до смерти замучил анализами и исследованиями. Поэтому я отправился в Берлин с целью разыскать одного из тех немногих специалистов, кому я мог открыться без опасения быть принятым за безумца или шутника.
Однажды — тогда ещё была жива моя Марта — в ресторан зашёл угрюмый бородач, отрекомендовавшийся Рудольфом Бернштейном, профессором этнологии Свободного университета. Я выглянул поприветствовать гостя и сразу понял, что до него дошла моя слава не шеф-повара, но экс-глобтроттера. Он принялся осторожно расспрашивать меня, не бывал ли я в Микронезии и не наблюдал ли там каких-либо следов поклонения спрутоголовому дракону. «Если что и видел, то позабыл, — ответил я. — Вот рецепты тамошних рыбных блюд помню преотлично». Но еда его не интересовала — так ничего и не заказав, он понуро ушёл, вручив мне визитку, чтоб я мог связаться с ним, если моя память вдруг проснётся. Я действительно вспомнил потом кое-что необычное, подсмотренное безлунной ночью на одном из островов, и позвонил ему. Мы разговорились, и он признался, что товарищи по университету считают его сумасшедшим, ибо интересуется он вещами, чьё существование большинство учёных признавать отказывается — например, религиями, что исповедовались на Земле задолго до появления на ней человека. Отголоски этих предвечных верований, убеждённо пояснил он, до сих пор можно обнаружить в самых разных уголках нашей планеты, и Каролинский архипелаг — одно из таких мест.
Мне пришло на ум обратиться за советом к этому весьма эксцентричному субъекту не только потому, что я стал находить в нём родственную душу. У меня была робкая надежда, что пытливый этнолог ведает что-нибудь о мистериях Агхоры или хотя бы сможет направить меня к тому, кто осведомлён больше него.
Не застав Рудольфа в университете, я наведался к нему на квартиру. Он меня, разумеется, не узнал, но визиту обрадовался — особенно когда я из вежливости спросил, как продвигается изучение доисторических ересей. Этот вопрос так возбудил профессора, затравленного коллегами и вдруг узревшего единомышленника, что мне с трудом удалось заставить его сконцентрироваться на моих проблемах — он всё время перебивал и порывался заговорить о чём-то своём. «Скажите, — вопросил он, едва услышав, что я был в Индии, — не попадался ли вам трактат Свами Чандрапутры „Врата серебряного ключа“? За то, чтобы взглянуть на него одним глазом, я согласен отдать не только второй глаз, но и почку!..» «О, вы посещали Гренландию! — воскликнул он, когда я заговорил о жизни среди инуитов. — Располагаете сведениями о культе Калуталиксуак — морской похитительницы детей?..» Каждый мой отрицательный ответ всё глубже разочаровывал его, но видели бы вы, герр Краузе, как возликовал этот растяпа, когда наконец понял, какую историю я стараюсь поведать ему! По его словам, она стала для него пусть косвенным, но неопровержимым доказательством истинности некоторых теорий и тезисов, коим он сам не осмеливался поверить до конца, и отныне ему будет гораздо легче сносить нападки разных скептиков.
Увы, про Агхору мой профессор ничего не слышал, однако симптомы и причины терзающей меня болезни оказались ему знакомы: они детально описывались в одной раритетной французской книге восемнадцатого века, несколько лет назад переведённой им на немецкий. «Оригинальных изысканий там немного, — прокомментировал он, — в основном этот компендиум представляет собой выписки из куда более обширного труда древнеримского мага Тацита Плутонийского «De subterraneis regnis», ныне считающегося утраченным. Я не стал уточнять, с какими органами бедный фанатик расстался бы ради возможности ознакомиться с этим трудом.
При помощи лазерного принтера Рудольф изготовил для меня копию фолианта. «Здесь вы найдёте ответы на все свои вопросы, — патетично сказал он, вручая мне объёмистую пачку тёплых листов, — но не уверен, что они вам понравятся. Ваша диета завела вас слишком далеко, но чтобы исцелиться, вам придётся пойти ещё дальше. В таком нечестивом деле грешно желать удачи, но как учёный я надеюсь, что у вас всё получится». Я поблагодарил, пообещал доложить о результатах и раскланялся.
Придя домой, я принялся за изучение распечатки, оказавшейся в высшей степени богопротивным чтивом — иного эпитета я, никогда не считавший себя ревностным христианином, подобрать не смог бы. Она повествовала о племени мордиггианидов — жутких человекообразных существ, обитающих глубоко под землёй и выходящих на поверхность только в ночи новолуния. Особенно много внимания уделялось отвратительному язычеству этих тварей, причём автор описывал тошнотворные особенности поклонения бесформенным божествам подземного царства столь бесстрастно, словно речь шла о повадках обезьян. Книга была богато проиллюстрирована, и гравюра, изображавшая монструозного жреца, носящего маску наподобие черепа и молящегося необтёсанному каменному идолу, показалась мне столь мерзопакостной, что я не удержался и сжёг её.
Воспринять прочитанное как бесполезный плод больного воображения мне помешал раздел о пищевых привычках подземного народа. В нём утверждалось, что существует особая система питания, способная обратить человека мордиггианидом — другого способа размножения у этих бесполых тварей нет, поэтому ради увеличения своей численности они издревле похищают детей, — и во многих рецептах соответствующей главы я с удивлением и отвращением узнал рецепты, некогда собираемые по всему свету для собственной диеты!
Книга намекала, что сильный духом муж с помощью силы, почерпнутой из гнилого мяса, способен продлевать свою жизнь, избегая трансформации и сохраняя абсолютное здоровье, но мне уже было поздно думать об Агхора-тантре. Я с ужасом и гадливостью выяснил, что моя непонятная болезнь оказалась вызвана тем, что я, сам того не ведая, вступил на путь перерождения, и успешно пройдя первую его половину, чересчур задержался на пороге второй. Дороги назад уже не было, меня ждало либо мучительное умирание от бездействия, либо окончательное изменение, если я отважусь продолжить случайно начатое. Я оказался ничтожным трусом, герр Краузе, я испугался смерти и выбрал второе...
Как я уже говорил, агхори для своих ритуалов используют трупы. Мне тоже требовались мертвецы — чем больше, тем лучше, и я решился на преступление — не на убийство, разумеется, а на кражу покойника. Первый подходящий случай, к счастью, подвернулся очень скоро — в соседней деревне скончалась какая-то старуха. Поздно ночью я прокрался на кладбище, раскопал могилу, похитил тело и зарыл пустой гроб обратно. Поскольку могила была совсем свежая, никто и не заметил, что её вскрывали — на это я и рассчитывал.
Я и сам не ожидал, с какой лёгкостью я смогу заставить себя отнестись к человеческому телу как к моржовой или тюленьей туше; впрочем, побудительная мощь инстинкта самосохранения уже была мне знакома. Я в точности последовал приведённым в книге инструкциям — не спрашивайте меня, каким именно, я всё равно не отвечу! — и вскоре моя болезнь бесследно прошла. После этого я окончательно доверился сочинению французского графа.
Старуха хоть и была весьма тучной, но закончилась довольно быстро, однако теперь я мог более-менее спокойно дожидаться нового трупа, обходясь, как и раньше, скотским мясом. Меньше чем через месяц я был вознаграждён за терпение пятилетним мальчиком, умершим от пневмонии, — и у меня возобновилась перестройка организма.
Она шла очень медленно — сказывалась нехватка нужных компонентов в рационе, — но была куда более кардинальной и глубокой. Метаморфозы, накапливаясь, наступали скачками — однажды поутру я заметил, что моя плоть, как и предрекала книга, стала резиноподобной, а в другой раз я за время сна утратил все признаки пола и обзавёлся клоакой.
Странное дело — эти перемены не доставляли мне особенного дискомфорта, ни физического, ни душевного. Единственное неудобство возникло, когда у меня развилась сильная фотофобия, отчего я был вынужден перейти на ночной образ жизни, заколотить все окна в доме и на всякий случай выкрутить все лампочки. Смерть от голодного одиночества мне не грозила — поскольку я и так знал, что рано или поздно не смогу показываться на людях, я заранее договорился с деревенскими торговцами о доставке продуктов прямо к моему крыльцу, чему они, не особенно желавшие общаться со мной, были только рады.
Теперь я сплю днём, а ночью рыскаю по окрестным погостам в поисках свежих захоронений. Моё преображение почти завершилась, так что в самом ближайшем будущем я смогу покинуть своё узилище и встретиться с подобными мне, чей радостный зов я даже сейчас слышу сквозь толщу земли.
Подготавливая себя к этому неизбежному моменту, я выучил книгу почти наизусть. И хотя я до сих пор уверен, что мне следует наложить на себя руки, дабы не оскорблять Господа своим существованием, я стал гораздо безмятежнее относиться к той участи, что ожидает меня. Знаете, герр Краузе, мордиггианиды больше не кажутся мне очень уж безобразными, ведь я выгляжу совсем как они, да и хтонические божества, чей вид способен лишить человека рассудка, перестали страшить меня — я поверил, что они будут добры и благосклонны ко мне так же, как и к остальным своим детищам...
Надеюсь, теперь вы понимаете, почему я отказался дать вам ещё одну возможность освоить мою диету. Впрочем, если вы, герр Краузе, вдруг пожелаете последовать за мной в области неизведанного мрака, я готов составить для вас как можно более полное руководство.
— Ну ты и сказочник, Айнтопф, — брезгливо протянул полковник. — Думаешь, если я поверил-таки в твоё гнилоядение, значит, поверю и в то, что ты стал жрать человечину и от этого превратился в неизвестную науке тварь? Брось дурачиться и зажги свет! Ой, извини — у тебя же светобоязнь. Надеюсь, хотя бы про неё ты не врёшь...
— Мне нужно поесть, герр Краузе, — невпопад ответил дядюшка Айнтопф. — Физически я довольно долго могу обходиться без пищи, но самое чувство голода в моём теперешнем состоянии дьявольски мучительно, и я как раз собирался завтракать, когда появились вы. Я с удовольствием бы попотчевал и вас чем-нибудь, но у меня не осталось подходящей еды...
— Ничего, — махнул рукой полковник, — я сегодня плотно пообедал. — На самом деле он не ел ничего — на тот случай, если от балюта его всё же будет рвать.
— ...И пусть соловья не кормят баснями, — продолжил дядюшка Айнтопф, — но я всё же надеюсь искупить своё негостеприимство, до рассвета развлекая вас чтением отрывков из кулинарно-приключенческой книги, каковую я всегда мечтал написать и собираюсь на днях закончить!
Скрипнуло кресло. Послышались шаги — полковник только сейчас обратил внимание, что поступь дядюшки Айнтопфа звучит одновременно шлёпающе и цокающе. «Надо сказать ему, чтоб он не ходил босиком или хотя бы постриг ногти», — пьяновато подумал герр Краузе. Шаги удалились, затем вернулись. Снова скрипнуло кресло. Дядюшка Айнтопф засопел, заурчал и зачавкал.
— Замкнутость совсем испортила твои манеры, Айнтопф, — отрешённо сказал полковник. — Кстати, ты не против, если я закурю?
Вскоре после знакомства с Ирмой он наплевал на запрет доктора Шварца и снова начал разжигать свою трубку — душистый дым чёрного кавендиша придавал пресной жизни маломальский вкус и слегка притуплял муки неразделённой любви. Но сейчас дело было не в Ирме — полковнику требовалось хорошенько обдумать дядюшкину затейливую историю, а способа подстегнуть мысли лучше, чем добрая затяжка, он не знал.
— Чувствуйте себя как дома, герр Краузе, — беспечно прожевал дядюшка Айнтопф.
Когда-то про полковника говорили, что он способен набить и раскурить свою носогрейку даже с закрытыми глазами, и вот теперь представился случай выяснить, какова доля истины в этой шутке. К сожалению, дядюшка Айнтопф был занят трапезой и не смог оценить, как ловко полковник справился с первой задачей.
— Вот так, — удовлетворённо сказал герр Краузе, стиснув зубами мундштук, — а теперь огоньку... — Он достал коробок со спичками.
Чирк! Головка спички оставила на намазке коробка яркий, мгновенно погасший след, но не загорелась. Чирк!
— Стойте! — невнятно взвыл дядюшка Айнтопф, внезапно сообразивший, что сейчас произойдёт. — Остановитесь же!
Он опоздал. Спичка вспыхнула — словно жёлтый мотылёк, встрепенувшись, тут же сложил дрожащие крылышки. Пляшущий свет безжалостно раздёрнул бархатные шторы мрака и явил прищуренному взору полковника того, кто восседал, сгорбившись, в кресле напротив.
Это был невозможный, противоестественный гибрид — плешивый получеловек-полупёс с костлявым телом, покрытым какой-то плесневой коркой, с остроухой и плосконосой собачьей мордой и с глазами словно раскалённые угли. На левой лапе кошмарного существа тускло посверкивали золотые часы — и так же блестело обручальное кольцо на пальце изящной руки, оторванной у локтя, которую истекающее слюной чудовище грызло будто варёный кукурузный початок.
— Господи! — выдохнул полковник, не в силах отвести взгляд от открывшейся ему картины. — Господи боже мой!..
— Я же говорил, что вам не следует видеть меня... — оторвавшись от своей жуткой сыти и заслонив слезящиеся глаза лопатовидной пятернёй огорчённо протявкало существо, чьи исковерканные, уродливые черты, тем не менее, отчётливо напоминали внешность дядюшки Айнтопфа. — Но теперь уж смотрите внимательнее! Утрата человеческого облика, существование в полной темноте и питание трупами — вот цена, каковую вы должны будете заплатить, если всё же последуете моей диете. Цена высоковата, что правда, то правда, но и товар превосходен — не долголетие, а бессмертие!
Эта реплика сделала сцену совершенно непереносимой для сердца, истерзанного возрастом и запоздалой страстью, и оно отказалось функционировать. Полковник ахнул и обмяк, бессильно запрокинув голову. Спичка погасла. Так и не зажжённая трубка выскользнула из приоткрытого рта и стукнулась о пол.
— Герр Краузе! — инфернальное существо, некогда бывшее Августом Акерманом, отбросило руку пасторши, запрыгнуло на стол и начало тормошить полковника, ненамеренно полосуя его одежду длинными когтями. — Что с вами? Очнитесь, герр Краузе!..
Тот не отвечал. Существо прислушалось к его пульсу, но ничего не услышало.
— Покойтесь с миром, полковник, — проскулило оно, смахивая слёзы и сглатывая густую слюну. — Я положу вас в мелассу, чтоб вы поскорее дозрели... Айэ, Мордиггиан! — Скуление перешло в лай и вой. — Айэ, Нуг! Айэ, Шуб-Ниггурат!..
В конце января Ганс привёз Вонючке осапателую кобылу, которую пришлось усыпить, чтоб не перезаражала остальных лошадей. По всем правилам опасную тушу следовало сжечь, но Ганс рассчитывал получить за неё немалый барыш. А что до опасности, так ведь стрескал Вонючка в запрошедшем году бруцеллёзную козу — и ничего, не чихнул даже, ему, небось, и сап нипочём будет.
На следующий день Ганс обнаружил кобылу нетронутой — разве что вороньё уже успело выклевать ей глаза да немного попортить шкуру на брюхе. Денег в условленном месте, то есть под валуном у крыльца, не нашлось. Похоже, Вонючка всё-таки отравился дохлятиной и отбросил копыта, раздосадованно смекнул Ганс и вызвал по мобильнику полицию.
Дверь оказалась незапертой. Стражи порядка включили фонарики и молодецки вломились во тьму, предполагая отыскать разлагающийся труп хозяина, но сразу же, позеленев и кашляя, выскочили обратно, на свежий воздух: в непроветриваемом помещении стояла такая густая и удушливая вонь, что там просто невозможно было дышать. Провести осмотр удалось только позднее, когда привезли респираторы. То, что увидели полицейские, не осмелилась описать ни одна городская газета — даже таблоид, основанный репортёром, некогда написавшим статью про диету дядюшки Айнтопфа.
Полы в доме покрывал толстый слой высохших испражнений. По углам валялись рваные тряпки и дочиста обглоданные кости. На столе в гостиной лежала перепачканная землёй аккуратно сложенная стопкой распечатка («Граф д'Эрлетт, — сообщал заляпанный жиром титульный лист. — Культы гулей»), а на лакировке самой столешницы были тщательно выцарапаны чем-то очень острым непонятные значки и бессмысленные надписи вроде «КХВГЛФХГН НЙАРЛАТОТЕП» или «ЙХТНГЙНГАИ ЙОГСОТОТ», вызвавшие у офицера, первым заметившего их, сильный бессознательный страх. В ванной комнате в наполненной чёрной патокой ванне квасились человеческие останки: руки, ноги и голова, все со следами глубоких укусов. Хозяин дома, живой ли, мёртвый, отсутствовал — и, похоже, уже довольно давно.
Официальная версия происходивших в жутком безоконном доме событий, к составлению которой приложил руку доктор Шварц, гласила, что у пропавшего без вести бывшего владельца ресторана «Холодная утка» в качестве реакции на болезнь и последующую смерть жены возник ипохондрический синдром, развившийся затем в тяжелое психическое заболевание, выражающееся некрофетишизмом и каннибализмом. Сами полицейские этому отчёту не верили и шёпотом пересказывали друг другу и содержание паскудной распечатки, и заключение судебно-медицинских экспертов, утверждавшее, что зубы, чьи отпечатки остались на костях тринадцати людей и нескольких десятков различных домашних животных, необъяснимо менялись с течением времени: вначале это были обычные человеческие резцы и моляры, но потом они начали деформироваться и в итоге стали очень сильно напоминать собачьи. Начальство, услышав эти россказни, приняло необходимые меры — и появления в прессе информации, составляющей тайну следствия, удалось избежать.
Спустя полгода в одном из крупных берлинских издательств вышла поваренная книга «Компас и ложка», содержащая, ежели верить аннотации, «увлекательные рецепты вкусных, самобытных и лёгких в приготовлении блюд кухни народов мира». Каждый рецепт сопровождался так или иначе имеющим к нему отношение анекдотом, приключившимся с главным героем — коком по прозвищу дядюшка Айнтопф. Автором сборника значился Рудольф Бернштейн, гонорар был выплачен ему же. Книга получила доброжелательную критику и признание домохозяек, была переведена на десятки языков и действительно стала бестселлером.
Автор: Василий Жабник