Старый замок21 читатель тэги
Автор: Арабелла
#Англия искать «Англия» по всему сайту с другими тэгами
Друзья и соседи
Друзья и соседи: зона повышенного комфорта
Эмоциональные привязанности человека помимо семьи не раз становились объектом внимания медиевистов. Как правило, выдвигались две основных теории: что сообщество соседей в Средние века представляло собой нечто назойливо-досадное, сующее свой нос в чужие дела; или же что соседи, собратья по гильдии и друзья-прихожане, фактически, и представляли собой семью (в расширенном смысле), поскольку высокая смертность и осознаваемая всеми «бренность» человека препятствовала созданию прочных эмоциональных связей между родителями и детьми, заставляя обращаться на сторону.
скрытый текстЧто характерно, в Англии действительно не была распространена разветвленная, патриархальная семья, объединяющая у одного очага представителей трех поколений; концепция «Дома с большой буквы» средневековым англичанам, в отличие от итальянцев и окситанцев, была не свойственна. Не складывалось тесных связей у членов семьи и с крестными. Для английской деревни нормой была т.н. нуклеарная семья – т.е., семья, состоящая из родителей (родителя) и детей, либо только из супругов. Завещания, судебные записи, хроники и прочие документы свидетельствуют, что женатые сыновья редко оставались жить с семьями в родительском доме, если у них была возможность поселиться отдельно (а такую возможность старались предоставить своим детям даже самые бедные арендаторы, владельцы одного-двух акров пахотной земли), а престарелые родители, вместо того чтобы, передав землю и дом взрослым детям, переложить на них и заботу о своем содержании, предпочитали жить отдельно (зачастую специально выговорив для себя возведение нового дома или хотя бы пристройки к старому), пока здоровье им это позволяло.
Более того, старики более чем в половине случаев, став немощными, предпочитали взять в дом помощника или помощницу из числа односельчан, не связанных с ними кровными узами, вместо того чтобы перебраться к сыну или дочери и нянчить внуков! Почтение к старости, скажем прямо, не было свойственно средневековой Англии – пожилые люди (senex), утратившие работоспособность, скорее, представляли собой лишние рты, а иногда и конкурентов для молодежи (скажем, если старик женился на юной девице, лишая тем самым такой возможности молодого крестьянина, вынужденного ждать и копить средства), нежели мудрого наставника и патриарха. Неудивительно, что и старики предпочитали обеспечивать себе спокойную старость при помощи завещаний и юридических контрактов с посторонними лицами, нежели полагаться на традиционные представления о почитании отца и матери.
Иными словами, мы видим, что на соседей в некоторых случаях полагались больше, чем на ближайших родственников; однако значит ли это, что сообщество вторгалось в частную жизнь? Многие исследователи описывают средневековые крестьянские сообщества как подлинную шпионскую сеть, с заглядыванием в чужие окна и последующим вынесением «приговора» за аморальное поведение. Подобное агрессивное любопытство, разумеется, наводит на мысль, что в таких условиях внутри семьи не может быть ни секретов, ни подлинных эмоциональных уз. Если почитать судебные записи, то очень легко представить себе всю жизнь как непрерывную череду ссор, оскорблений и сплетен, потому что, конечно, это и есть те случаи, которые, преимущественно, доводятся до суда. Но, с другой стороны, то, что кажется назойливостью, можно истолковать и попыткой защитить и сохранить семью, вместе того чтобы грубо вмешаться в ее дела. Судебные записи XIII-XV вв. свидетельствуют, что соседи, как правило, вмешивались, если непорядками встревожено было все сообщество или же нарушение выходило за рамки обычных бытовых ссор. В то время как и сеньор и соседи могли потребовать от холостяка или вдовы вторично вступить в брак, они, тем не менее, не диктовали, с кем этот брак должен быть заключен. Их главной заботой было сделать так, чтобы пахотная земля не пропадала и приносила максимальный доход.
Штраф, налагаемый на женщин, родивших ребенка вне брака, а также на девушек, утративших невинность до свадьбы, тоже, вероятно, имел под собой основания не столько морального, сколько юридического толка: и сеньор, и жители деревни в равной мере были заинтересованы в том, чтобы происхождение можно было установить с минимумом разногласий – это было крайне важно, когда возникал спор из-за наследства. В ту пору, когда регулярное ведение приходских книг еще не вошло в обиход, именно соседи становились самыми достоверными свидетелями, которые совместными усилиями, перечисляя актуальные для односельчан события и даты, могли подтвердить, например, что претендент достиг совершеннолетия. Один твердо помнил, что памятное событие случилось на восьмой год царствования нынешнего монарха, другой запомнил, что во время крестин шел особенно сильный дождь, третий именно в ту осень сломал ногу, упав с телеги… и так далее. Во всех случаях, связанных с внутрисемейными разногласиями, целью сообщества было защитить, а не поколебать и разрушить.
Соседи зачастую становились лучшей защитой, которую мог получить сирота, несправедливо обойденный наследник или обиженный хозяином слуга. Если нарушались условия договора – будь то договор на наем слуги или на уход за немощным стариком – именно соседи могли вмешаться в первую очередь и потребовать справедливости. Таким образом, сообщество, на свой лад, опекало «социально незащищенных» лиц – поскольку это было в его интересах. Деревня, раздираемая внутренними распрями и скандалами, скорее всего, была обречена на бедность и постепенное вымирание: пока длятся споры из-за земли, земля остается необработанной, да и общий эмоциональный климат, как правило, ухудшается, исключая тем самым жизненно необходимую для средневекового человека возможность – возможность попросить помощи у других, за плату или в обмен на соответствующую услугу. Насколько насущна была эта необходимость, становится понятно, если вспомнить, например, о том, что, как правило, только у самых зажиточных семей были полные пахотные запряжки – прокормить 2-4 волов бедная семья была просто не в состоянии – а потому большая часть крестьян просто ВЫНУЖДЕНА была полагаться на помощь и добрую волю соседей, чтобы в срок провести сельскохозяйственные работы.
При этом документы доказывают, что деревенские власти сами отнюдь не считали сплетни ценным источником информации, как это иногда утверждается, и наказывали тех, кто не в меру распускал язык, «к большой досаде всей округи». (Следует заметить: для того чтобы доносы и подглядывания вошли в обиход, они должны поощряться, в идеале материально, или же внедряться под угрозой сурового наказания за недоносительство. Донос имеет шансы расцвести в ситуации «закрытого суда», в отсутствие очных ставок и свидетельских показаний, но при развитой системе поручителей и свидетелей судебной практикой это стать не могло.) Поначалу для сплетников ограничивались штрафами или арестом, а затем, когда со временем наказания стали «изысканней», появились и так называемые позорные маски, которые надевали на сплетниц и сварливых кумушек.
Человек, родившийся и живущий в конкретной деревне, мог рассчитывать на то, что он не останется без помощи в трудной ситуации. Разумеется, помощь в значительной мере определялась экономическим статусом нуждающегося: богатые наследники, потенциальные владельцы обширных пахотных земель, с точки зрения деревенского сообщества были более ценны, чем бедные сироты, которым доставался от покойного отца акр-другой (а то и вообще ничего). Богатый наследник получал опекуна, детально обговоренный контракт, за исполнением которого зорко следило множество глаз, а в перспективе – обучение мастерству/получение образования и выгодный брак, но и бедный сирота мог рассчитывать на то, что его, как минимум, не бросят на произвол судьбы, а пристроят слугой или работником (если не найдется семьи, готовой растить приемыша), ну или хотя бы будут поддерживать доброхотными даяниями. Неплохим вариантом для сироты-подростка также было поступить в «помощники по хозяйству» к немощному старику – тем более неплохим, что зачастую в завещании старик отказывал дом, землю или хотя бы некоторое имущество тому, кто ходил за ним в последние годы.
Т.н. «религиозные гильдии» - сообщества, создаваемые прихожанами – обеспечивали больным или немощным сочленам минимальный уход и периодическую материальную помощь (а поскольку в таких гильдиях, как правило, состояло большинство жителей деревни, становится ясно, насколько широка была эта сеть взаимопомощи). В любом случае, главное, что обеспечивало религиозное братство – это достойные похороны усопшему сочлену, снимая тем самым с родственников обременительную необходимость уплачивать значительную сумму. Естественно, подобная «социальная защита» была гарантирована только своим – к чужакам и бродягам в любой деревне относились с подозрением, на них «внутренние законы» не распространялись (разумеется, кроме общечеловеческого милосердия). Поскольку за чертой бедности в среднестатистической деревне жило, как правило, меньшинство (так, в одной из деревень Оксфордшира было семь семей зажиточных, тридцать пять средних и четыре бедных, «живущих подаянием»), большинство жителей могло рассчитывать на плюс-минус ощутимую поддержку сообщества, позволяющую пережить трудные времена, не скатившись в нищету.
Односельчане достаточно заботились друг о друге, чтобы порой рискнуть жизнью, бросаясь на помощь. В коронерских отчетах сплошь и рядом попадаются истории о людях, которые погибли, помогая соседу вытолкать застрявшую в выбоине повозку, потушить пожар, поймать сорвавшееся в привязи животное или привязать лодку. Другие жертвовали жизнью, заступаясь за друзей в ссорах или преследуя убегающего преступника, покусившегося на соседское добро.
https://tal-gilas.livejournal.com/214160.html
Эмоциональные привязанности человека помимо семьи не раз становились объектом внимания медиевистов. Как правило, выдвигались две основных теории: что сообщество соседей в Средние века представляло собой нечто назойливо-досадное, сующее свой нос в чужие дела; или же что соседи, собратья по гильдии и друзья-прихожане, фактически, и представляли собой семью (в расширенном смысле), поскольку высокая смертность и осознаваемая всеми «бренность» человека препятствовала созданию прочных эмоциональных связей между родителями и детьми, заставляя обращаться на сторону.
скрытый текстЧто характерно, в Англии действительно не была распространена разветвленная, патриархальная семья, объединяющая у одного очага представителей трех поколений; концепция «Дома с большой буквы» средневековым англичанам, в отличие от итальянцев и окситанцев, была не свойственна. Не складывалось тесных связей у членов семьи и с крестными. Для английской деревни нормой была т.н. нуклеарная семья – т.е., семья, состоящая из родителей (родителя) и детей, либо только из супругов. Завещания, судебные записи, хроники и прочие документы свидетельствуют, что женатые сыновья редко оставались жить с семьями в родительском доме, если у них была возможность поселиться отдельно (а такую возможность старались предоставить своим детям даже самые бедные арендаторы, владельцы одного-двух акров пахотной земли), а престарелые родители, вместо того чтобы, передав землю и дом взрослым детям, переложить на них и заботу о своем содержании, предпочитали жить отдельно (зачастую специально выговорив для себя возведение нового дома или хотя бы пристройки к старому), пока здоровье им это позволяло.
Более того, старики более чем в половине случаев, став немощными, предпочитали взять в дом помощника или помощницу из числа односельчан, не связанных с ними кровными узами, вместо того чтобы перебраться к сыну или дочери и нянчить внуков! Почтение к старости, скажем прямо, не было свойственно средневековой Англии – пожилые люди (senex), утратившие работоспособность, скорее, представляли собой лишние рты, а иногда и конкурентов для молодежи (скажем, если старик женился на юной девице, лишая тем самым такой возможности молодого крестьянина, вынужденного ждать и копить средства), нежели мудрого наставника и патриарха. Неудивительно, что и старики предпочитали обеспечивать себе спокойную старость при помощи завещаний и юридических контрактов с посторонними лицами, нежели полагаться на традиционные представления о почитании отца и матери.
Иными словами, мы видим, что на соседей в некоторых случаях полагались больше, чем на ближайших родственников; однако значит ли это, что сообщество вторгалось в частную жизнь? Многие исследователи описывают средневековые крестьянские сообщества как подлинную шпионскую сеть, с заглядыванием в чужие окна и последующим вынесением «приговора» за аморальное поведение. Подобное агрессивное любопытство, разумеется, наводит на мысль, что в таких условиях внутри семьи не может быть ни секретов, ни подлинных эмоциональных уз. Если почитать судебные записи, то очень легко представить себе всю жизнь как непрерывную череду ссор, оскорблений и сплетен, потому что, конечно, это и есть те случаи, которые, преимущественно, доводятся до суда. Но, с другой стороны, то, что кажется назойливостью, можно истолковать и попыткой защитить и сохранить семью, вместе того чтобы грубо вмешаться в ее дела. Судебные записи XIII-XV вв. свидетельствуют, что соседи, как правило, вмешивались, если непорядками встревожено было все сообщество или же нарушение выходило за рамки обычных бытовых ссор. В то время как и сеньор и соседи могли потребовать от холостяка или вдовы вторично вступить в брак, они, тем не менее, не диктовали, с кем этот брак должен быть заключен. Их главной заботой было сделать так, чтобы пахотная земля не пропадала и приносила максимальный доход.
Штраф, налагаемый на женщин, родивших ребенка вне брака, а также на девушек, утративших невинность до свадьбы, тоже, вероятно, имел под собой основания не столько морального, сколько юридического толка: и сеньор, и жители деревни в равной мере были заинтересованы в том, чтобы происхождение можно было установить с минимумом разногласий – это было крайне важно, когда возникал спор из-за наследства. В ту пору, когда регулярное ведение приходских книг еще не вошло в обиход, именно соседи становились самыми достоверными свидетелями, которые совместными усилиями, перечисляя актуальные для односельчан события и даты, могли подтвердить, например, что претендент достиг совершеннолетия. Один твердо помнил, что памятное событие случилось на восьмой год царствования нынешнего монарха, другой запомнил, что во время крестин шел особенно сильный дождь, третий именно в ту осень сломал ногу, упав с телеги… и так далее. Во всех случаях, связанных с внутрисемейными разногласиями, целью сообщества было защитить, а не поколебать и разрушить.
Соседи зачастую становились лучшей защитой, которую мог получить сирота, несправедливо обойденный наследник или обиженный хозяином слуга. Если нарушались условия договора – будь то договор на наем слуги или на уход за немощным стариком – именно соседи могли вмешаться в первую очередь и потребовать справедливости. Таким образом, сообщество, на свой лад, опекало «социально незащищенных» лиц – поскольку это было в его интересах. Деревня, раздираемая внутренними распрями и скандалами, скорее всего, была обречена на бедность и постепенное вымирание: пока длятся споры из-за земли, земля остается необработанной, да и общий эмоциональный климат, как правило, ухудшается, исключая тем самым жизненно необходимую для средневекового человека возможность – возможность попросить помощи у других, за плату или в обмен на соответствующую услугу. Насколько насущна была эта необходимость, становится понятно, если вспомнить, например, о том, что, как правило, только у самых зажиточных семей были полные пахотные запряжки – прокормить 2-4 волов бедная семья была просто не в состоянии – а потому большая часть крестьян просто ВЫНУЖДЕНА была полагаться на помощь и добрую волю соседей, чтобы в срок провести сельскохозяйственные работы.
При этом документы доказывают, что деревенские власти сами отнюдь не считали сплетни ценным источником информации, как это иногда утверждается, и наказывали тех, кто не в меру распускал язык, «к большой досаде всей округи». (Следует заметить: для того чтобы доносы и подглядывания вошли в обиход, они должны поощряться, в идеале материально, или же внедряться под угрозой сурового наказания за недоносительство. Донос имеет шансы расцвести в ситуации «закрытого суда», в отсутствие очных ставок и свидетельских показаний, но при развитой системе поручителей и свидетелей судебной практикой это стать не могло.) Поначалу для сплетников ограничивались штрафами или арестом, а затем, когда со временем наказания стали «изысканней», появились и так называемые позорные маски, которые надевали на сплетниц и сварливых кумушек.
Человек, родившийся и живущий в конкретной деревне, мог рассчитывать на то, что он не останется без помощи в трудной ситуации. Разумеется, помощь в значительной мере определялась экономическим статусом нуждающегося: богатые наследники, потенциальные владельцы обширных пахотных земель, с точки зрения деревенского сообщества были более ценны, чем бедные сироты, которым доставался от покойного отца акр-другой (а то и вообще ничего). Богатый наследник получал опекуна, детально обговоренный контракт, за исполнением которого зорко следило множество глаз, а в перспективе – обучение мастерству/получение образования и выгодный брак, но и бедный сирота мог рассчитывать на то, что его, как минимум, не бросят на произвол судьбы, а пристроят слугой или работником (если не найдется семьи, готовой растить приемыша), ну или хотя бы будут поддерживать доброхотными даяниями. Неплохим вариантом для сироты-подростка также было поступить в «помощники по хозяйству» к немощному старику – тем более неплохим, что зачастую в завещании старик отказывал дом, землю или хотя бы некоторое имущество тому, кто ходил за ним в последние годы.
Т.н. «религиозные гильдии» - сообщества, создаваемые прихожанами – обеспечивали больным или немощным сочленам минимальный уход и периодическую материальную помощь (а поскольку в таких гильдиях, как правило, состояло большинство жителей деревни, становится ясно, насколько широка была эта сеть взаимопомощи). В любом случае, главное, что обеспечивало религиозное братство – это достойные похороны усопшему сочлену, снимая тем самым с родственников обременительную необходимость уплачивать значительную сумму. Естественно, подобная «социальная защита» была гарантирована только своим – к чужакам и бродягам в любой деревне относились с подозрением, на них «внутренние законы» не распространялись (разумеется, кроме общечеловеческого милосердия). Поскольку за чертой бедности в среднестатистической деревне жило, как правило, меньшинство (так, в одной из деревень Оксфордшира было семь семей зажиточных, тридцать пять средних и четыре бедных, «живущих подаянием»), большинство жителей могло рассчитывать на плюс-минус ощутимую поддержку сообщества, позволяющую пережить трудные времена, не скатившись в нищету.
Односельчане достаточно заботились друг о друге, чтобы порой рискнуть жизнью, бросаясь на помощь. В коронерских отчетах сплошь и рядом попадаются истории о людях, которые погибли, помогая соседу вытолкать застрявшую в выбоине повозку, потушить пожар, поймать сорвавшееся в привязи животное или привязать лодку. Другие жертвовали жизнью, заступаясь за друзей в ссорах или преследуя убегающего преступника, покусившегося на соседское добро.
https://tal-gilas.livejournal.com/214160.html
Trip to Jerusalem или средневековые пилигримы
Путешествия к святым местам служили разным целям: пилигримы отправлялись в путь во исполнение обета, или чтобы искупить совершенный грех (и даже преступление), или вымолить чудесное исцеление, или укрепиться в вере. Идея путешествия к святыням присуща многим религиям, но уже к IV веку паломничество стало общепризнанным выражением набожности в христианстве. Представители всех сословий совершали паломничества, что оказывало несомненный эффект на общество и культуру в целом. В первую очередь, паломники желали поклониться местам, освященным деятельностью Христа и Его апостолов, - иными словами, они отправлялись в Святую землю (в Иерусалим, Вифлеем, Назарет). Но если в IV веке, когда Римская империя еще господствовала в Средиземноморье, это было относительно просто, с течением времени путешествие в Палестину делалось все опаснее – и вдобавок в Европе появлялись свои святые места, которые обладали важными реликвиями и привлекали множество благочестивых людей.
скрытый текстДругим крупным центром, неизменно притягивавшим паломников, был, разумеется, Рим, где были погребены многие святые мученики, начиная с апостолов Петра и Павла. Достичь его европейским пилигримам было проще, нежели Святой земли. В XI-XII вв. огромное количество паломников стекалось в Сантьяго-де-Компостелла, на севере Испании, где ок. 830 г. были обретены мощи апостола Иакова. У английских пилигримов большой популярностью пользовался Кентербери – они съезжались туда, чтобы увидеть чудотворные мощи Томаса Беккета, кентерберийского архиепископа, погибшего от рук рыцарей короля Генриха II в 1170 г. и вскоре после того канонизированного. Гробницы местных святых (например, св. Фридесвиды, погребенной в Оксфорде) нередко привлекали тех, кто не имел возможности пуститься в чересчур дальний путь, но при этом желал совершить хотя бы небольшой подвиг благочестия.
Прежде чем отбыть домой по завершении долгого пути, паломник обыкновенно получал благословение местного епископа и полностью исповедовался в грехах (особенно если совершал паломничество в знак покаяния).
***
1321 г. Прелюбодеяние. Каждый год в течение шести лет ходить к св. Томасу в Кентербери, к св. Томасу Герфордскому, к св. Эдмунду в Бери и к св. Ричарду в Чичестер; также в течение шести лет ставить трехфунтовую свечу в рочестерском соборе в день св. Андрея; также подавать милостыню.
1322 г. Браконьерство. Три пятницы подряд приходить в Рочестерский собор босым и в грубой шерстяной одежде.
1325 г. Прелюбодеяние с крестной матерью. Паломничество в Сантьяго.
1326 г. Нарушение мира и спокойствия. В Рочестер, чтобы на Пасху поставить там полуфунтовую свечу.
1326 г. Нарушение границ чужого владения. В течение трех лет ходить в Рочестер, чтобы ставить полуфунтовую свечу в день св. Андрея.
1327 г. Клевета. Три раза сходить к св. Томасу в Кентербери, один раз к св. Ричарду в Чичестер, один раз к св. Эдмунду в Бери и поставить полуфунтовую свечу в Рочестерском соборе в день св. Андрея.
1330 г. Прелюбодеяние. Женщину провести, стегая розгами, вокруг церкви и рыночной площади, после чего она пешком должна совершить паломничество в Кентербери, к Эдмунду и в Уолсингэм. (Мужчина был заключен в тюрьму.)
1332 г. Мошенничество и (!) прелюбодеяние. К св. Томасу в Кентербери (и пожертвовать полмарки) и к св. Томасу в Герфорд (пожертвовать 40 шиллингов), босиком и принести оттуда свидетельство об отпущении грехов.
Сибилла, жена Джеффри из Рочестера, призналась, что ложно обвинила Джоан, жену Уильяма из Гиллингэма, в прелюбодеянии с монахом. Должна три раза сходить в паломничество в Кентербери и по одному разу в Чичестер и в Бери, а также поставить большую свечу в рочестерском соборе у алтаря св. Андрея. Джон Хэйрон должен за прелюбодеяние каждый год в течение семи лет совершать паломничество в Кентербери, а также три раза побывать в Герфорде, Бери и Уолсингеме, а также каждую пятницу кормить бедных. Уильям Кавел, виновный в неоднократном прелюбодеянии, должен совершить паломничество в Кентербери и в Рочестер, будучи босым и в одних штанах. Двое мужчин из Арунделя, которые вломились в церковь, должны пешком сходить к св. Ричарду в Чичестер, а также их четыре раза должны прогнать, стегая розгами, вокруг церкви в Арунделе. Роберт Урри, оскорбивший арретонского епископа, должен побывать в Кентербери и в Бери, притом не пить вина по пути туда (на обратном пути он может пить что вздумается).
***
А епископу Винчестерскому, Уильяму Уайкхему, пришлось даже своей волей смягчить некоторые чрезмерно суровые ограничения, наложенные на себя энтузиасткой-паломницей, графиней Кентской, которой предписано было совершить паломничество в Кентебери за то, что она вышла замуж, нарушив собственное обещание оставаться вдовой после смерти первого мужа.
***
Многие паломники надевали длинное грубое одеяние из домотканины (в знак смирения) и широкополую шляпу, подпоясывались веревкой или четками, вешали через плечо небольшую суму, в руку брали посох (часто именно так изображают св. Иакова). Христовы апостолы на изображениях XII-XIII вв. зачастую предстают в традиционном обличье пилигримов: у них посохи, фляжки, сумы со знаком креста. С собой пилигримы брали незамысловатую провизию: вяленое и копченое мясо (если не постились во время пути) и рыбу, сушеные фрукты, хлеб.
На еще одной иллюстрации в виде паломников изображены волхвы, идущие поклониться Младенцу Христу, - правда, это паломники из высшего сословия, одетые по моде (хотя у них точно так же сумы с крестами и широкополые шляпы) и окруженные соответствующей свитой. Паломники, настроенные особенно серьезно, непрерывно читали молитвы по пути (существовали даже специальные переносные алтари). В попутных монастырях паломников кормили и принимали на ночлег, для них служили специальные мессы. Тем более был повод ненадолго отклониться с пути, если в монастыре имелись свои реликвии (их зачастую располагали во внутренней галерее, т.н. ambulatoria, где пилигримы могли перемещаться, не отрывая монахов от повседневных дел).
Даже путешествия, не носящие религиозный характер, могли перенимать дух паломничества – по крайней мере, внешне. Последняя миниатюра в Роскошном часослове герцога Беррийского изображает самого Жана де Берри, который отправляется в путь, как нередко приходилось делать любому дворянину. Рисунок сопровожден молитвой: «Господи, позволивший сынам Израиля пройти море посуху и явивший себя троим мудрецам, посредством путеводной звезды, молим Тебя: даруй нам благополучный путь и тихую погоду, чтобы мы мирно достигли того места, куда направляемся, а в конце концов и вечного блаженства».
Пилигримы ездили и ходили известными маршрутами, останавливаясь в монастырях и храмах, где находились священные реликвии. Так, Дартфорд находился в одном дне пути от Лондона и был первой остановкой по пути в Кентербери, к гробнице Томаса Беккета, или в Рочестер, где был погребен Уильям Перт, благочестивый пекарь, убитый своим приемным сыном и канонизированный в 1256 г. Большинство паломников, выйдя из Лондона, достигали Дартфорда к вечеру. Здесь они находили приют в харчевнях и на постоялых дворах; пять городских постоялых дворов находились под личным управлением дартфордской настоятельницы. Паломники посещали местный храм и покупали свинцовые или латунные бляхи – средневековые «сувениры», служившие доказательством того, что паломник действительно посетил такое-то место. Маленькие свинцовые фляжки для святой воды (ampullae) паломники носили на шее или пришивали на одежду, их содержимое по возвращении зачастую разбрызгивали по полю, в надежде на хороший урожай. А маленькие фляжки, которые паломники приобретали в Кентербери, содержали святую воду с частицей крови убитого архиепископа.
Еще одним популярным местом паломничества англичан был Уолсингэм – уолсингэмской Богоматери женщины молились о даровании детей. Уолсингэм стал знаменит в 1061 году, когда знатной саксонке по имени Рикельдис было видение Пресвятой Девы. Рикельдис построила «Святой Дом» - копию скромного жилища, в котором произошло чудо Благовещения; «Святой Дом» стал часовней и центром паломничества в Уолсингэм, и в числе его реликвий был фиал с молоком Богоматери.
Поэма XV в. под названием «Морское путешествие пилигримов и морская болезнь» открывает читателю суровые реалии средневекового паломничества в Сантьяго-де-Компостелла. С самого начала мы понимаем, что это отнюдь не хвалебная ода, описывающая увлекательные переживания путешественников: первый же стих повествует о том, как путники, «оставив всяческое веселье», отплыли «к святому Иакову». Морское путешествие было весьма опасным, поскольку корабли то и дело сбивались с пути; но для обитателей Британских островов, желавших посетить Европу, иного выбора не было. Они могли избрать один из трех маршрутов в Сантьяго: из Дувра в Шале, а оттуда через Францию в Испанию; в Бордо и далее через Пиренеи; и, наконец, проделать весь путь до испанского побережья по морю. При виде кораблей, которые должны были перевозить паломников, по словам повествователя, «их сердца сжались»; единственным утешением им служило то, что трудности путешествия, несомненно, зачтутся свыше. Моряки всячески шпыняют паломников, которые постоянно путаются под ногами, и смотрят на них с презрением, потому что бедолаги «не в силах даже есть и пить». Рассказчик откровенно признается, что его желудок не принимает ничего существенного, «ни вареного ни жареного», поэтому приходится пробавляться подсоленным хлебом. Моряки же, поставив паруса, принимаются за еду и не отказываются ни от мяса, ни от пива. Помимо насмешек моряков и начинающейся морской болезни, паломники страдают и от скверных условий: у них нет даже соломы для подстилок, и многие вынуждены спать не раздеваясь. «Стояло такое зловоние, как будто там лежали мертвецы», - признается автор. Впрочем, все эти тяготы и ужасы не ослабляли решимости паломников, которые тысячами отправлялись в дальний путь. Поэма шутливо предостерегает тех, кто намерен предпринять трудное путешествие, не укрепившись предварительно духом.
Представители среднего класса и уж тем более знать могли позволить себе не идти пешком всю дорогу, в отличие от бедняков (если только их к тому не вынуждали условия епитимии или особое рвение). Особенно отличались шикарными выездами немецкие паломники; для того чтобы обеспечить себе комфортное путешествие, у благочестивого дворянина порой уходил годовой доход. По пути паломники нередко сбивались в большие партии – в первую очередь, в целях безопасности, потому что некоторые места особенно кишели разбойниками, обиравшими всех подряд (например, знаменитая дорога Уотлинг-стрит, ведущая из Рочестера в Кентербери). В таких партиях соседствовали аристократы и крестьяне, ремесленники и купцы…
В XI в. паломничества в одиночку уже совершенно вышли из обихода. Правильно выбрать спутника по путешествию стало нелегкой задачей. Сколько было историй о пилигримах, которых ограбили или даже убили нечестные спутники! Профессиональные воры, переодевшись паломниками и священниками, поджидали путников в надежде завязать с ними дружбу и, воспользовавшись удачным моментом, обобрать. Современники предостерегали: «Будьте бдительны и не знайтесь с дурными людьми. Какими бы приятными они ни казались, никогда не знаешь, какое зло тебя с ними постигнет».
Прежде чем отправиться в путь, следовало закончить все незавершенные дела, заплатить все долги, составить завещание, разрешить споры и попросить прощения у всех, кого обидел будущий паломник. Наконец, надлежало увидеться с духовником и дать обещание довести задуманное до конца, с Божьей помощью; в ответ священник благословлял пилигрима. Лишь после этого паломник мог облачиться в описанный выше наряд. Истоки его происхождения точно не известны – скорее всего, традиционный костюм пилигрима возник сугубо из практических соображений, а также из желания четко обозначить свою цель, отделить себя от обыкновенных путников. Как бы ни варьировался этот наряд, посох и сума были самыми ранними его атрибутами – и, несомненно, весьма практичными. Посох делался из прочного дерева и зачастую снабжался железным наконечником. С его помощью можно было не только пройти сотни миль, но при необходимости даже отбиться от волков или недобрых людей. В суме лежали еда, деньги, верительные грамоты, если таковые имелись. Длинное облачение из домотканины стало частью костюма пилигрима в XI в. – и примерно в то же самое время священники начали благословлять предметы, с которыми паломник отправлялся в путь. Паломники клали свои посохи на алтарь, и священник благословлял их, после чего касался посохом плеча будущего пилигрима, как будто посвящая его в рыцари. Посох, сума и одеяние получили символическое значение: посох использовался для защиты от волков, символизировавших дьявола, сума означала бедность, а облачение, закрывавшее тело от шеи до пят, - всеобъемлющую любовь Христа к людям.
Одной из главных проблем для тех, кто путешествовал по суше, были скверные дороги с полным отсутствием указателей. Там же, где дороги были лучше, нередко приходилось платить проездную пошлину.
Даже опытный наездник мог покрыть в день не более 50 километров. «Проводник пилигрима в Сантьяго» (XII в.) описывает опасности, с которыми сталкивались путники: густые леса, болота, кишащие москитами, дикие звери, глубокие реки, непригодная для питья вода. Запасы провизии и воды нужно было где-то пополнять; если на юге Франции проблем с этим не было, то в Испании, по словам современников, «невозможно есть рыбу без опасения заболеть – для этого нужно иметь желудок крепче, чем у большинства людей».
Хотя кары для разбойников, обиравших пилигримов, были особенно суровыми, нападения на паломников происходили регулярно. В северной Италии путников подстерегали немецкие грабители, а в северной Испании по пути в Сантьяго, как ни странно, преимущественно разбойничали англичане. Но, разумеется, самым опасным в этом отношении был путь в Святую Землю. Английский пилигрим, побывавший в Палестине в 1102 году, писал, что «арабы таятся в пещерах и расселинах, день и ночь поджидая путешественников, которые едут небольшими компаниями или же отстают от своих спутников. Арабы налетают стремительно: только что они были повсюду – и вот уже исчезли». С конца XIII в. стало практически невозможно совершить длинное путешествие безбедно.
Путешествовал ли пилигрим сушей или морем, существовало еще одно серьезное препятствие – языковое. Средневековые «путеводители» обычно предлагали небольшой набор фраз и слов (например, баскское andrea – «хозяйка», aragui – «мясо», belaterra – «священник», elicera – «церковь» и т.д.), но даже образованные путники, в большинстве своем, помимо родного языка умели изъясняться только на латыни. Местные жители были настроены к пилигримам, в лучшем случае, равнодушно, в худшем – враждебно (впрочем, и проезжающие, как правило, питали сходные чувства к иноземцам). Автор «Проводника пилигрима в Сантьяго» так пишет о тех же басках: «Они не только дурно одеты, но и едят и пьют самым отвратительным образом. Не пользуясь ложками, они едят руками и чавкают за едой, как свиньи или собаки. Если послушать их разговор, можно подумать, что это лают псы, потому что язык у них совершенно варварский. Лица у басков темные, злобные, безобразные. Они похожи на яростных дикарей, бесчестные и недостойные доверия, безбожные, грубые, жестокие, склонные к ссорам. Они любого убьют за грош. Мужчины и женщины у них вместе греются к огня, обнажая такие части тела, которые лучше бы прятать». Он утверждает, что баски «ужасны, как шотландцы»; для греков и арабов у него также не находится доброго слова.
Принимать паломников было, в первую очередью, обязанностью монастырей. На дорогах, ведущих в крупные религиозные центры, невозможно было разместить в монастырях всех ищущих пристанища, поэтому стали появляться небольшие странноприимные дома под надзором монахов из ближайших обителей. В середине XII в. по пути в Сантьяго-де-Компостелла появилось столько странноприимных домов, что они стояли не дальше дневного перехода друг от друга. Не везде путников кормили – как правило, бесплатный ужин получали только бедняки, живущие подаянием. Кровати были редкостью, и большинство пилигримов укладывались на покрытом соломой полу. Более состоятельные путники могли устроиться на ночлег в харчевне, хотя, разумеется, с меньшими удобствами, чем дома: разделять комнату (а то и постель) предстояло с другими постояльцами, да и хозяева постоялых дворов отнюдь не пользовались хорошей репутацией. Их частенько обвиняли в том, что они продают паломникам попорченную провизию по вздутым ценам и укладывают их спать на постели с блохами. Вдобавок трактирщики зачастую играли роль менял и неплохо наживались на разнице.
https://tal-gilas.livejournal.com/199595.html
скрытый текстДругим крупным центром, неизменно притягивавшим паломников, был, разумеется, Рим, где были погребены многие святые мученики, начиная с апостолов Петра и Павла. Достичь его европейским пилигримам было проще, нежели Святой земли. В XI-XII вв. огромное количество паломников стекалось в Сантьяго-де-Компостелла, на севере Испании, где ок. 830 г. были обретены мощи апостола Иакова. У английских пилигримов большой популярностью пользовался Кентербери – они съезжались туда, чтобы увидеть чудотворные мощи Томаса Беккета, кентерберийского архиепископа, погибшего от рук рыцарей короля Генриха II в 1170 г. и вскоре после того канонизированного. Гробницы местных святых (например, св. Фридесвиды, погребенной в Оксфорде) нередко привлекали тех, кто не имел возможности пуститься в чересчур дальний путь, но при этом желал совершить хотя бы небольшой подвиг благочестия.
Прежде чем отбыть домой по завершении долгого пути, паломник обыкновенно получал благословение местного епископа и полностью исповедовался в грехах (особенно если совершал паломничество в знак покаяния).
***
1321 г. Прелюбодеяние. Каждый год в течение шести лет ходить к св. Томасу в Кентербери, к св. Томасу Герфордскому, к св. Эдмунду в Бери и к св. Ричарду в Чичестер; также в течение шести лет ставить трехфунтовую свечу в рочестерском соборе в день св. Андрея; также подавать милостыню.
1322 г. Браконьерство. Три пятницы подряд приходить в Рочестерский собор босым и в грубой шерстяной одежде.
1325 г. Прелюбодеяние с крестной матерью. Паломничество в Сантьяго.
1326 г. Нарушение мира и спокойствия. В Рочестер, чтобы на Пасху поставить там полуфунтовую свечу.
1326 г. Нарушение границ чужого владения. В течение трех лет ходить в Рочестер, чтобы ставить полуфунтовую свечу в день св. Андрея.
1327 г. Клевета. Три раза сходить к св. Томасу в Кентербери, один раз к св. Ричарду в Чичестер, один раз к св. Эдмунду в Бери и поставить полуфунтовую свечу в Рочестерском соборе в день св. Андрея.
1330 г. Прелюбодеяние. Женщину провести, стегая розгами, вокруг церкви и рыночной площади, после чего она пешком должна совершить паломничество в Кентербери, к Эдмунду и в Уолсингэм. (Мужчина был заключен в тюрьму.)
1332 г. Мошенничество и (!) прелюбодеяние. К св. Томасу в Кентербери (и пожертвовать полмарки) и к св. Томасу в Герфорд (пожертвовать 40 шиллингов), босиком и принести оттуда свидетельство об отпущении грехов.
Сибилла, жена Джеффри из Рочестера, призналась, что ложно обвинила Джоан, жену Уильяма из Гиллингэма, в прелюбодеянии с монахом. Должна три раза сходить в паломничество в Кентербери и по одному разу в Чичестер и в Бери, а также поставить большую свечу в рочестерском соборе у алтаря св. Андрея. Джон Хэйрон должен за прелюбодеяние каждый год в течение семи лет совершать паломничество в Кентербери, а также три раза побывать в Герфорде, Бери и Уолсингеме, а также каждую пятницу кормить бедных. Уильям Кавел, виновный в неоднократном прелюбодеянии, должен совершить паломничество в Кентербери и в Рочестер, будучи босым и в одних штанах. Двое мужчин из Арунделя, которые вломились в церковь, должны пешком сходить к св. Ричарду в Чичестер, а также их четыре раза должны прогнать, стегая розгами, вокруг церкви в Арунделе. Роберт Урри, оскорбивший арретонского епископа, должен побывать в Кентербери и в Бери, притом не пить вина по пути туда (на обратном пути он может пить что вздумается).
***
А епископу Винчестерскому, Уильяму Уайкхему, пришлось даже своей волей смягчить некоторые чрезмерно суровые ограничения, наложенные на себя энтузиасткой-паломницей, графиней Кентской, которой предписано было совершить паломничество в Кентебери за то, что она вышла замуж, нарушив собственное обещание оставаться вдовой после смерти первого мужа.
***
Многие паломники надевали длинное грубое одеяние из домотканины (в знак смирения) и широкополую шляпу, подпоясывались веревкой или четками, вешали через плечо небольшую суму, в руку брали посох (часто именно так изображают св. Иакова). Христовы апостолы на изображениях XII-XIII вв. зачастую предстают в традиционном обличье пилигримов: у них посохи, фляжки, сумы со знаком креста. С собой пилигримы брали незамысловатую провизию: вяленое и копченое мясо (если не постились во время пути) и рыбу, сушеные фрукты, хлеб.
На еще одной иллюстрации в виде паломников изображены волхвы, идущие поклониться Младенцу Христу, - правда, это паломники из высшего сословия, одетые по моде (хотя у них точно так же сумы с крестами и широкополые шляпы) и окруженные соответствующей свитой. Паломники, настроенные особенно серьезно, непрерывно читали молитвы по пути (существовали даже специальные переносные алтари). В попутных монастырях паломников кормили и принимали на ночлег, для них служили специальные мессы. Тем более был повод ненадолго отклониться с пути, если в монастыре имелись свои реликвии (их зачастую располагали во внутренней галерее, т.н. ambulatoria, где пилигримы могли перемещаться, не отрывая монахов от повседневных дел).
Даже путешествия, не носящие религиозный характер, могли перенимать дух паломничества – по крайней мере, внешне. Последняя миниатюра в Роскошном часослове герцога Беррийского изображает самого Жана де Берри, который отправляется в путь, как нередко приходилось делать любому дворянину. Рисунок сопровожден молитвой: «Господи, позволивший сынам Израиля пройти море посуху и явивший себя троим мудрецам, посредством путеводной звезды, молим Тебя: даруй нам благополучный путь и тихую погоду, чтобы мы мирно достигли того места, куда направляемся, а в конце концов и вечного блаженства».
Пилигримы ездили и ходили известными маршрутами, останавливаясь в монастырях и храмах, где находились священные реликвии. Так, Дартфорд находился в одном дне пути от Лондона и был первой остановкой по пути в Кентербери, к гробнице Томаса Беккета, или в Рочестер, где был погребен Уильям Перт, благочестивый пекарь, убитый своим приемным сыном и канонизированный в 1256 г. Большинство паломников, выйдя из Лондона, достигали Дартфорда к вечеру. Здесь они находили приют в харчевнях и на постоялых дворах; пять городских постоялых дворов находились под личным управлением дартфордской настоятельницы. Паломники посещали местный храм и покупали свинцовые или латунные бляхи – средневековые «сувениры», служившие доказательством того, что паломник действительно посетил такое-то место. Маленькие свинцовые фляжки для святой воды (ampullae) паломники носили на шее или пришивали на одежду, их содержимое по возвращении зачастую разбрызгивали по полю, в надежде на хороший урожай. А маленькие фляжки, которые паломники приобретали в Кентербери, содержали святую воду с частицей крови убитого архиепископа.
Еще одним популярным местом паломничества англичан был Уолсингэм – уолсингэмской Богоматери женщины молились о даровании детей. Уолсингэм стал знаменит в 1061 году, когда знатной саксонке по имени Рикельдис было видение Пресвятой Девы. Рикельдис построила «Святой Дом» - копию скромного жилища, в котором произошло чудо Благовещения; «Святой Дом» стал часовней и центром паломничества в Уолсингэм, и в числе его реликвий был фиал с молоком Богоматери.
Поэма XV в. под названием «Морское путешествие пилигримов и морская болезнь» открывает читателю суровые реалии средневекового паломничества в Сантьяго-де-Компостелла. С самого начала мы понимаем, что это отнюдь не хвалебная ода, описывающая увлекательные переживания путешественников: первый же стих повествует о том, как путники, «оставив всяческое веселье», отплыли «к святому Иакову». Морское путешествие было весьма опасным, поскольку корабли то и дело сбивались с пути; но для обитателей Британских островов, желавших посетить Европу, иного выбора не было. Они могли избрать один из трех маршрутов в Сантьяго: из Дувра в Шале, а оттуда через Францию в Испанию; в Бордо и далее через Пиренеи; и, наконец, проделать весь путь до испанского побережья по морю. При виде кораблей, которые должны были перевозить паломников, по словам повествователя, «их сердца сжались»; единственным утешением им служило то, что трудности путешествия, несомненно, зачтутся свыше. Моряки всячески шпыняют паломников, которые постоянно путаются под ногами, и смотрят на них с презрением, потому что бедолаги «не в силах даже есть и пить». Рассказчик откровенно признается, что его желудок не принимает ничего существенного, «ни вареного ни жареного», поэтому приходится пробавляться подсоленным хлебом. Моряки же, поставив паруса, принимаются за еду и не отказываются ни от мяса, ни от пива. Помимо насмешек моряков и начинающейся морской болезни, паломники страдают и от скверных условий: у них нет даже соломы для подстилок, и многие вынуждены спать не раздеваясь. «Стояло такое зловоние, как будто там лежали мертвецы», - признается автор. Впрочем, все эти тяготы и ужасы не ослабляли решимости паломников, которые тысячами отправлялись в дальний путь. Поэма шутливо предостерегает тех, кто намерен предпринять трудное путешествие, не укрепившись предварительно духом.
Представители среднего класса и уж тем более знать могли позволить себе не идти пешком всю дорогу, в отличие от бедняков (если только их к тому не вынуждали условия епитимии или особое рвение). Особенно отличались шикарными выездами немецкие паломники; для того чтобы обеспечить себе комфортное путешествие, у благочестивого дворянина порой уходил годовой доход. По пути паломники нередко сбивались в большие партии – в первую очередь, в целях безопасности, потому что некоторые места особенно кишели разбойниками, обиравшими всех подряд (например, знаменитая дорога Уотлинг-стрит, ведущая из Рочестера в Кентербери). В таких партиях соседствовали аристократы и крестьяне, ремесленники и купцы…
В XI в. паломничества в одиночку уже совершенно вышли из обихода. Правильно выбрать спутника по путешествию стало нелегкой задачей. Сколько было историй о пилигримах, которых ограбили или даже убили нечестные спутники! Профессиональные воры, переодевшись паломниками и священниками, поджидали путников в надежде завязать с ними дружбу и, воспользовавшись удачным моментом, обобрать. Современники предостерегали: «Будьте бдительны и не знайтесь с дурными людьми. Какими бы приятными они ни казались, никогда не знаешь, какое зло тебя с ними постигнет».
Прежде чем отправиться в путь, следовало закончить все незавершенные дела, заплатить все долги, составить завещание, разрешить споры и попросить прощения у всех, кого обидел будущий паломник. Наконец, надлежало увидеться с духовником и дать обещание довести задуманное до конца, с Божьей помощью; в ответ священник благословлял пилигрима. Лишь после этого паломник мог облачиться в описанный выше наряд. Истоки его происхождения точно не известны – скорее всего, традиционный костюм пилигрима возник сугубо из практических соображений, а также из желания четко обозначить свою цель, отделить себя от обыкновенных путников. Как бы ни варьировался этот наряд, посох и сума были самыми ранними его атрибутами – и, несомненно, весьма практичными. Посох делался из прочного дерева и зачастую снабжался железным наконечником. С его помощью можно было не только пройти сотни миль, но при необходимости даже отбиться от волков или недобрых людей. В суме лежали еда, деньги, верительные грамоты, если таковые имелись. Длинное облачение из домотканины стало частью костюма пилигрима в XI в. – и примерно в то же самое время священники начали благословлять предметы, с которыми паломник отправлялся в путь. Паломники клали свои посохи на алтарь, и священник благословлял их, после чего касался посохом плеча будущего пилигрима, как будто посвящая его в рыцари. Посох, сума и одеяние получили символическое значение: посох использовался для защиты от волков, символизировавших дьявола, сума означала бедность, а облачение, закрывавшее тело от шеи до пят, - всеобъемлющую любовь Христа к людям.
Одной из главных проблем для тех, кто путешествовал по суше, были скверные дороги с полным отсутствием указателей. Там же, где дороги были лучше, нередко приходилось платить проездную пошлину.
Даже опытный наездник мог покрыть в день не более 50 километров. «Проводник пилигрима в Сантьяго» (XII в.) описывает опасности, с которыми сталкивались путники: густые леса, болота, кишащие москитами, дикие звери, глубокие реки, непригодная для питья вода. Запасы провизии и воды нужно было где-то пополнять; если на юге Франции проблем с этим не было, то в Испании, по словам современников, «невозможно есть рыбу без опасения заболеть – для этого нужно иметь желудок крепче, чем у большинства людей».
Хотя кары для разбойников, обиравших пилигримов, были особенно суровыми, нападения на паломников происходили регулярно. В северной Италии путников подстерегали немецкие грабители, а в северной Испании по пути в Сантьяго, как ни странно, преимущественно разбойничали англичане. Но, разумеется, самым опасным в этом отношении был путь в Святую Землю. Английский пилигрим, побывавший в Палестине в 1102 году, писал, что «арабы таятся в пещерах и расселинах, день и ночь поджидая путешественников, которые едут небольшими компаниями или же отстают от своих спутников. Арабы налетают стремительно: только что они были повсюду – и вот уже исчезли». С конца XIII в. стало практически невозможно совершить длинное путешествие безбедно.
Путешествовал ли пилигрим сушей или морем, существовало еще одно серьезное препятствие – языковое. Средневековые «путеводители» обычно предлагали небольшой набор фраз и слов (например, баскское andrea – «хозяйка», aragui – «мясо», belaterra – «священник», elicera – «церковь» и т.д.), но даже образованные путники, в большинстве своем, помимо родного языка умели изъясняться только на латыни. Местные жители были настроены к пилигримам, в лучшем случае, равнодушно, в худшем – враждебно (впрочем, и проезжающие, как правило, питали сходные чувства к иноземцам). Автор «Проводника пилигрима в Сантьяго» так пишет о тех же басках: «Они не только дурно одеты, но и едят и пьют самым отвратительным образом. Не пользуясь ложками, они едят руками и чавкают за едой, как свиньи или собаки. Если послушать их разговор, можно подумать, что это лают псы, потому что язык у них совершенно варварский. Лица у басков темные, злобные, безобразные. Они похожи на яростных дикарей, бесчестные и недостойные доверия, безбожные, грубые, жестокие, склонные к ссорам. Они любого убьют за грош. Мужчины и женщины у них вместе греются к огня, обнажая такие части тела, которые лучше бы прятать». Он утверждает, что баски «ужасны, как шотландцы»; для греков и арабов у него также не находится доброго слова.
Принимать паломников было, в первую очередью, обязанностью монастырей. На дорогах, ведущих в крупные религиозные центры, невозможно было разместить в монастырях всех ищущих пристанища, поэтому стали появляться небольшие странноприимные дома под надзором монахов из ближайших обителей. В середине XII в. по пути в Сантьяго-де-Компостелла появилось столько странноприимных домов, что они стояли не дальше дневного перехода друг от друга. Не везде путников кормили – как правило, бесплатный ужин получали только бедняки, живущие подаянием. Кровати были редкостью, и большинство пилигримов укладывались на покрытом соломой полу. Более состоятельные путники могли устроиться на ночлег в харчевне, хотя, разумеется, с меньшими удобствами, чем дома: разделять комнату (а то и постель) предстояло с другими постояльцами, да и хозяева постоялых дворов отнюдь не пользовались хорошей репутацией. Их частенько обвиняли в том, что они продают паломникам попорченную провизию по вздутым ценам и укладывают их спать на постели с блохами. Вдобавок трактирщики зачастую играли роль менял и неплохо наживались на разнице.
https://tal-gilas.livejournal.com/199595.html
Евреи в средневековой Англии
Евреи появились в средневековой Англии в основном из северной Франции – они, фактически, пришли вслед за норманнами. Обычно они отплывали из Дьеппа, откуда, при попутном ветре, можно было достигнуть английских берегов через сутки. Переселялись они и с берегов Рейна, а меньшинство приходило из еще более дальних краев – из Испании, Италии, Марокко.
скрытый текстМежду собой английские евреи свободно общались по-французски и зачастую носили французские аналоги еврейских имен - либо, по крайней мере, значились под ними в документах (Бенедикт вместо Баруха, Бонви/Вив вместо Хаима, Бонфаун вместо Тоб-Этема, Дельсо вместо Исайи, Делькресс/Кресс вместо Соломона, Дьедоне вместо Натаниэля). Имя «Исаак» в Англии нередко сокращали, опуская первый слог; от оставшегося “Hak ” произошла сокращенная форма «Хаклин» (Hakelin), точно так же, как Иаков на английской почве стал Конином, а Самуил – Молкином.
Разумеется, попадались в еврейской среде и такие имена, как Томас (Фома) или Питер (Петр), причем в XIII веке их стало заметно больше, чем прежде. Что любопытно, множество английских евреек значатся в документах под интересными – и совершенно нехарактерными – именами: Бельсет (Белассез), Дуселина, Пресьез, Ликриция, Регина, Пастурела, Глорьета, Мирабилия, Брюнета, Бона; иногда даже встречаются имена саксонского происхождения – Светекота, Гертелота, Альфильд. Фамилии, помимо патронимов, обычно указывают на место рождения (Ломбард, Пуатье, Анжу, Франс, Иберия и т.д.) или на особые приметы (Руфус – «рыжий», Легро – «толстый», Лонг – «длинный», Форт – «сильный», Авегль – «слепой»). Обычным правилом в еврейской среде было брать «фамилию» по месту жительства или по имени отца, реже матери. К раввинам, согласно документам, обращались 'Master' (Magister).
Одеждой английские евреи 12-13 вв. напоминали прочих своих современников, за исключением лишь некоторых специфических элементов костюма. В 12 в. такими специфическими элементами были плащ с капюшоном, а также остроконечная шляпа (но лишь в 1267 г. она была предписана для обязательного ношения). Волосы (но не бороду) позволялось отпускать до изрядной длины. Женщины носили головной убор, «похожий на корону», и покрывали волосы платком.
Возможно, чересчур большое сходство в одежде с местным населением, от которого евреев желательно было дистанцировать, и побудило ввести в обиход опознавательные знаки, которые в европейских странах окончательно утвердились после Латеранского собора в 1215 г. (причем в Англии – быстрее всего). В 1218 г. всем взрослым евреям было приказано, находясь в населенном пункте или вне его, пешком или верхом, носить на одежде нашитый кусок белой ткани или пергамента, дабы отличаться от христиан. Этот белый знак имел форму т.н. табулы – легендарных скрижалей, на которых были записаны десять заповедей и которые символизировали Ветхий завет. Это предписание повторили в 1222 году, на соборе в Оксфорде, где было постановлено, что евреи обоего пола должны носить на груди знак в два пальца шириной и в четыре длиной, отличающийся по цвету от остальной одежды. Король Эдуард I в 1275 г. внес некоторые поправки в указ. Отныне знак из желтой тафты, в шесть пальцев и три шириной, установленной формы, надлежало носить нашитым на одежду, над сердцем, каждому еврею старше семи лет. Видимо, еврейки особенно упорствовали в нежелании носить «знак стыда», потому что на двух последующих соборах было отдельно оговорено, что женщинам надлежит носить «табулу» наравне с мужчинами.
Как и повсюду в Европе, евреи имели статус servi camerae regis, то есть, «слуг королевской казны». Иными словами, правитель имел право в любое время обложить евреев дополнительными налогами в пользу казны, но в то же время был обязан их защищать, если они терпели притеснения от кого-либо. Генрих II своим судебным рескриптом положил начало официальной сепарации евреев. Специальный указ 1253 г. гласил: «Ни один еврей не имеет права оставаться в Англии, если он не служит королю; и с момента рождения всякий еврей, женского или мужеского пола, должен тем или иным образом исполнять королевскую службу». В так называемых «Законах Эдуарда Исповедника», которые в достаточной мере выражали точку зрения общества середины 12 в., отчетливо сформулировано отношение к евреям в тот период: «Все евреи, в какой бы части королевства они ни находились, находятся под королевской защитой и опекой, и ни один из них не смеет отдать себя под покровительство какого-либо другого влиятельного лица без королевского позволения, ибо сами евреи и их имущество принадлежат королю. Следовательно, если кто-нибудь решится удерживать еврея или отбирать у него деньги, король, по своему желанию и мере возможности, может предъявить на них права как на свои собственные».
Однако, невзирая на свою «подзащитность», евреи не обладали полными правами сравнительно с христианским населением. Еврей не имел права свидетельствовать в суде против англичанина; им возбранялось держать в доме христианских слуг, лечить христиан, заниматься обучением и воспитанием христианских детей; строго возбранялись смешанные браки и сожительство. Человек, зашедший в дом в еврею или остановившийся поболтать на улице, мог навлечь на себя различные неприятности, до обвинения в колдовстве или ереси включительно. Иными словами, общение христиан и евреев должно было быть сведено к минимуму и касаться исключительно деловых вопросов, раз уж возникала такая необходимость. Евреи не имели права занимать административные должности, предполагающие главенство над христианами; им возбранялось даже жить в одном доме с ними.
О женщине, вошедшей в дом к еврею. Ок. 1193.
«Годелива из Кентербери, набрав воды (освященной в церкви св. Фомы) в деревянное ведерко, прошла мимо дома, принадлежавшего некоему еврею, и приняла приглашение войти от еврейки. Поскольку она была сведуща в чарах и колдовстве, она нередко лечила больную ногу упомянутой еврейки. Но, стоило женщине войти в проклятый дом, как ведро разлетелось на три части и святая вода пролилась, и тогда Годелива поняла, что совершает неблагое дело. Больше она к помянутой еврейке не ходила».
Ок. 1184 г. Жалоба на то, что евреи пьют с христианами.
«Удивления достойно, что в Англии им позволяется покупать крепкие напитки у местных жителей и распивать их вместе с ними. Закон должен воспретить евреям пить с христианами на том основании, что из-за этого бывают смешанные браки».
Евреи, принявшие христианство, уравнивались в правах с местными христианами. В свою очередь, им воспрещалось поддерживать связи с родственниками, не желающими креститься.
Еврей не должен жениться на христианке, а христианин на еврейке; если же они совершат сие, то будут повинны в грехе прелюбодеяния, и их будут вправе обвинить» (Кстати, в некоторых областях в Германии в 13 в. действовал более суровый закон: «если христианин согрешит блудом с еврейкой или еврей с христианкой, то надлежит привязать их друг к другу и сжечь»).
Герфордская еврейская община процветала с 1218 г.; известно, что старейшиной ее был некий Хам (Хамо), один из богатейших евреев графства. Когда в Герфорде начались погромы, многие евреи перебрались в Оксфорд. В еврейском квартале города доминиканцы выстроили свою церковь, имея целью обращать местных евреев в христианство. Однако же получилось наоборот: в 1222 г. дьякон этой церкви принял иудаизм, был обрезан и женился на еврейке. Он был передан светским властям и сожжен за вероотступничество.
Сер. 13 в. В документах значится еврейка, получившая в крещении имя Кларисия. Скорее всего, она была крещена в совсем юном возраст (известно, что ее отец был повешен, но неизвестно, за что – возможно, девочку крестили насильно). Спустя десять лет после крещения Кларисия переселилась в Эксетер, откуда была родом, где и вышла замуж за местного жителя (христианина) и родила в браке двоих детей – Ричарда и Кэтрин. (Иными словами, изначальная принадлежность к иной вере и нации не помешала новоявленной Кларисии вступить в брак, как обыкновенной англичанке, а равно не вызвала никаких сомнений у ее будущего мужа.)
Нет никаких достоверных свидетельств того, что евреи селились в Англии до 1070 г. В Книге судного дня зафиксирован один-единственный человек, носящий имя Манассея (причем в глуши Оксфордшира), хотя, возможно, это всего лишь англичанин, получивший необычное ветхозаветное имя.
Во всяком случае, известно, что руанские евреи прибыли в Англию по приглашению (если не по приказу) Вильгельма Завоевателя, чтобы наладить на покоренных землях банковское дело и торговые связи между новыми английскими владениями и старыми французскими. Английские и северофранцузские еврейские сообщества были тесно связаны родственными узами; туда и обратно непрерывно пересылали священные тексты и ездили раввины.
Будучи единственными «аутсайдерами» в однородном христианском обществе тогдашней Англии, евреи находились под опекой короля – иными словами, в непосредственной юрисдикции монарха и под его защитой. Этот статус позволял им перемещаться по королевским дорогам, не платя дорожных пошлин, давал возможность владеть землей, непосредственно полученной от короля, а также, в случае необходимости, искать убежища в одном из многочисленных королевских замков, выстроенных по всей стране вскоре после норманнского завоевания. Упомянутые привилегии, подозрительное отношение к иудеям, которое особенно усиливалось в период крестовых походов, и восприятие евреев как королевских слуг (наряду со сборщиками налогов, лесничими и прочими нелюбимыми в народе личностями), вероятно, и послужили причиной того, что евреи быстро сделались объектом общей неприязни, которая перерастала в настоящую ненависть всякий раз, когда городской толпе нужна была жертва или когда между христианином и евреем возникала ссора. В то же время есть и свидетельства того, что в некоторых случаях еврейская диаспора устанавливала достаточно дружественные отношения с соседями-христианами. Так, например, было в Оксфорде, где до 1140-х гг. существовала крепкая еврейская община, очень редко страдавшая от потрясений. Именно в Оксфорде, где в 12-13 вв. основная масса документации хранилась в колледжах (а в 1279 г. прошла подушная перепись населения), жизнь еврейской диаспоры была задокументирована лучше, чем где бы то ни было.
Опека над евреями как над прямыми подданными короны приносила ощутимую выгоду как (теоретически) евреям, так и королю. Евреи и их имущество всегда находились в королевском распоряжении. Таким образом, король имел право брать с них в любое время по своему усмотрению специальные налоги (т.н. таллажи), если не удавалось выжать дополнительные средства у баронов. Впрочем, короли норманнской династии и династии Плантагенетов быстро поняли, что евреи будут гораздо более полезны, если дать им возможность беспрепятственно заниматься делом – ссужать деньги, посредничать в международной торговле, да и просто накапливать личное богатство. В еврейских сообществах, фактически, хранился готовый к употреблению капитал, который король мог затребовал при необходимости.
Моисей из Герфорда пожертвовал 3000 фунтов на постройку Вестминстерского аббатства. В другой раз, чтобы оплатить возведение городской церкви, еврейскому сообществу пришлось продать свои свитки Торы. На Пасху на герфордских евреев был наложен таллаж в пять тысяч фунтов, и всех, кто не смог внести свою долю, пригрозили посадить в городскую тюрьму. Зато на Михайлов день, ознаменованный еще одним таллажем, в тюрьме оказалась вся еврейская община, которая не смогла собрать требуемые 500 марок.
После смерти Вильгельма Завоевателя в 1087 году, его второй сын, Вильгельм Руфус, ставший английским королем, весьма ценил евреев. Не раз он проводил диспуты при своем дворе между католическими священниками и иудеями и, согласно преданию, в шутку говорил, что принял бы иудаизм, окажись аргументы раввинов достаточно вескими. Вильгельму Руфусу удавалось предотвращать в Англии еврейские погромы, которые в это самое время происходили во Франции и в Германии. Волна погромов захлестнула целый ряд европейских стран в преддверии Первого крестового похода в 1096 г. Генрих I, наследовавший Руфусу, оставил евреев при дворе и продолжал ту же политику – он даже издал официальный указ, где подтвердил право евреев на королевскую защиту и даровал им целый ряд привилегий; благодаря этому в течение 35 лет еврейские сообщества в Англии процветали и развивались, а также расселялись еще глубже в провинции.
Гражданская война между Стефаном и Матильдой, длившаяся 19 лет, не зря получила название «долгой зимы». Страна погрузилась в хаос и анархию; Стефан не в силах был обеспечить покровительство даже ближайшим подданным, не говоря уже о евреях, и еврейские сообщества оказались отданными на милость тем, кто в настоящий момент держал в своих руках тот или иной населенный пункт. Отсутствие какого-либо закона и порядка сделали путешествия по дорогам в высшей степени опасными; считается, что именно в этот период английские евреи почти полностью забросили торговлю и стали заниматься исключительно ростовщичеством – занятием, которое Библия воспрещала, а потому христиане всегда охотно предоставляли его евреям. В 1179 году вышло постановление Третьего Латеранского церковного собора, запрещающее христианам под угрозой отлучения от церкви взимать проценты за ссуду. Ростовщиков обвиняли в том, что они «торгуют временем», которым не имеет право распоряжаться ни один человек. «…повсюду укоренилась процентная ссуда, так, что многие оставляют другие занятия, чтобы начать давать деньги в рост, как будто это занятие является разрешенным, хотя в обоих Заветах оно порицается». Далее в тексте постановления следуют угрозы отлучения от причастия и применения других кар. Но так как христиане не признавали евреев «своими», то не было запрещения занимать у евреев деньги, а евреи не преследовались за ростовщичество по отношению к христианам. По существу, ростовщичество стало гласной или негласной привилегией евреев. В то же время переход евреев к ростовщичеству понизил их общественный статус, создал в восприятии христианского окружения не просто отрицательный, но зачастую еще и демонизированный образ еврея.
Во время смуты Стефана и Матильды Оксфорд несколько раз переходил из рук в руки. В 1141 г. Матильда была осаждена в Оксфордском замке; остро нуждаясь в деньгах, она забрала у местных евреев золото, прежде чем бежать из города по льду замерзшей Темзы. Оксфордский замок перешел в руки Стефана, который, намереваясь преследовать беглую кузину, также потребовал у городских евреев денег. Оксфордский хронист, монах Найджел, пишет: когда оксфордские евреи пожаловались, что их полностью обобрала Матильда, Стефан в ярости поджег первый же попавшийся в городе дом еврея, некоего Аарона сына Исаака, и пригрозил сжечь дотла все еврейские жилища, если ему немедленно не принесут требуемых денег.
Когда на трон взошел сын Матильды, Генрих Плантагенет, унаследовавший трон после Стефана, евреям вновь было даровано положение «подзащитных короля». К тому времени христианские ростовщики, особенно в Ломбардии и Кагоре, не смогли устоять перед выгодами, которые сулила дача денег в долг, и принялись конкурировать с евреями. Так или иначе, в годы правления Генриха II Англия переживала экономический подъем, и спрос на кредиты был весьма велик. Еврейские общины в Лондоне, Оксфорде, Линкольне, Бристоле и Норвиче стали самыми крупными и богатыми в Англии. Когда в 1186 г. скончался некто Аарон из Линкольна, король назначил специального чиновника, чтобы оценить стоимость его имущества, движимого и недвижимого, и в точности высчитать сумму налога на наследство (таков был один из главных способов английских монархов обогащаться за счет имущества евреев).
В 1144 г. норвичские евреи были обвинены в ритуальном убийстве мальчика по имени Уильям, которого нашли в лесу мертвым, с многочисленными колотыми ранениями. Агиограф Уильяма, Томас Монмутский, утверждал, что существует некий международный «еврейский совет», на котором старейшины избирают страну, где должно произойти следующее ритуальное убийство. Именно таким образом, по Томасу, был похищен и убит (распят) Уильям из Норвича. Легенда переросла в культ, Уильям был канонизирован, в местную церковь началось паломничество. «Один ученый еврей, который уже давно обратился в христианскую веру, рассказал, что некий человек, который считался между евреями пророком, под конец жизни предрек, что секретное снадобье, которое их спасет, надлежит делать лишь из христианской крови. Нечестивые евреи последовали этому совету и принялись ежегодно проливать христианскую кровь, в надежде обрести облегчение». Томас Монмутский добавляет, что евреи неверно поняли слова своего пророка, который имел в виду не кровь любого христианина, а исключительно (притом в символическом смысле) кровь Христа – единственное и подлинное спасение от всех душевных и физических мук. Так, по одной из версий, злополучная выдумка, обращенная неким крещеным норвичским евреем в 1144 г. против своих бывших единоверцев, положила начало зловещему феномену, который распространился по всей Европе – т.н. Кровавый навет, обвинение в том, что евреи похищают и убивают христианских детей во исполнение ритуалов иудейской Пасхи.
Возможно также, что история о ритуальном принесении детей в жертву возникла в 12 в., когда христиане становились свидетелями странного, на их взгляд, поведения евреев во время Первого крестового похода. Бывало, что евреи в захваченных городах и селениях кончали жизнь самоубийством, предварительно убив собственных детей, чтобы избежать насильственного крещения. Отсюда недалеко было до утверждения, что раз евреи способны на убийство родных детей, значит, они способны и на убийство любого ребенка.
Большинство глав норвичской еврейской общины были казнены в результате ни на чем не основанного обвинения. Богатство евреев, достигших процветания при Генрихе II, неизменно вызывало недовольство многих и многих лиц, находившихся у них в должниках. В 1168 г. обвинение в ритуальном убийстве ребенка было выдвинуто против глостерских евреев, и вновь последовали убийства. В 1171 г. массовая истерия перекинулась в Северную Францию, и все еврейское население Блуа (около 40 человек) было сожжено. Если христианский ребенок погибал от несчастного случая или по невыясненной причине, всегда был шанс, что обвинят евреев – так произошло в Бери-Сент-Эдмунд в 1181 г., в Бристоле в 1183 году, в Винчестере в 1192 году, в Лондоне в 1244 г. и в Линкольне в 1255 г. Хьюго Линкольнский, найденный мертвым в колодце в еврейском квартале, стал еще один канонизированным малолетним мучеником.
Ричард Львиное Сердце продолжал покровительствовать евреям, в первую очередь, по финансовым причинам, хотя, по одной из версий, воспретил представителям еврейских общин присутствовать на коронации и приказал весьма неучтиво вытолкать тех, кто принес ему дары в честь столь знаменательного события. Тем не менее, население, обремененное долгами и охваченное горячкой очередного крестового похода, вновь устроило целый ряд погромов – в Лондоне, в Норвиче, в Линне и Йорке еврейские диаспоры были истреблены почти целиком. Йоркские евреи, оказавшиеся в ловушке в городской башне, покончили с собой. Толпы погромщиков сжигали все долговые расписки. Разумеется, король позднее наказал «отличившихся» наибольшими зверствами, но ими оказались те, кто по ошибке сжег дома христиан. Ричард издал несколько дополнительных указов в защиту евреев и назначил специального чиновника, последовав примеру отца (с той разницей, что Ричард сделал эту должность постоянной). Для лучшей сохранности деловых бумаг двадцати пяти городам было приказано учредить «архив» - городское собрание документов, за которыми следили выборные представители обеих сторон, христианской и иудейской; под страхом сурового наказания в этот архив надлежало направлять копии документов обо всех сделках, заключенных с участием евреев. Власть не собиралась и впредь терпеть тот факт, что сведения о финансовом состоянии евреев уничтожались при каждом очередном возмущении. Когда Ричард попал в плен, необходимость собирать выкуп огромной тяжестью, в том числе, легла на плечи английских евреев
.
Поскольку принц Джон не пользовался популярностью в стране, это значило, что ему всегда не хватало денег и поддержки. В то время как бароны могли попросту, полагаясь на вооруженную силу, отказать Джону в повиновении и в деньгах, которых требовалось все больше и больше, у евреев возможности возмутиться не было. Им пришлось оплатить приданое для дочери Джона, вслед за чем почти немедленно последовал внушительный Бристольский таллаж, который разорил даже богатейшие еврейские кланы. Потеря Джоном обширных владений на континенте не только пробудила давние внутренние конфликты, но и отразилась на английских еврейских общинах. Генрих III, вынужденный раз за разом усмирять баронов, стребовал за двадцать лет от пятитысячного еврейского населения более семидесяти тысяч фунтов; чтобы собрать такую сумму, им приходилось продавать залоговые расписки, зачастую со скидкой, - то есть, по сути, земли должников уходили за бесценок. Разумеется, это вело к тому, что евреи регулярно становились объектом общей ненависти, и в 1263-64 гг. по стране вновь прокатилась волна погромов и убийств. Из всех мест обитания английских евреев только Оксфорд в очередной раз не пострадал, и туда хлынули беженцы.
В 13 в. начался финансовый кризис рыцарского сословия – сказывались многочисленные междоусобицы, все дорожали оружие и доспехи, все дороже обходилось возведение замков, а растущий соблазн в виде новомодных предметов роскоши тем более истощал кошельки. Все больше рыцарей обращались за кредитом к евреям, но в залог приходилось оставлять наиболее надежную и ценную собственность – земли. Доходило до того, что одного из герфордских ростовщиков по имени Аарон король раз за разом напрямую требовал простить того или иного из благородных должников, в знак доказательства своей преданности короне…
В 1232 г. король Генрих III основал в Лондоне дом для обращенных иудеев, известный под названием Domus Conversorum (Дом Обращенных), ныне на Чансери-лейн. Таким образом, выкресты были достаточно отдалены от традиционных еврейских кварталов города, расположенных к северу от Чипсайда. Еврейские кварталы отнюдь не представляли собой гетто; у них были довольно расплывчатые границы, и там селились, в том числе, и христиане. В 12 в. появились специальные постановления, где было указано, каким образом надлежит обращать евреев. Папская политика по данному вопросу была проста и следовала учению св. Августина: рано или поздно все евреи примут христианство, а тех пор их надлежит убеждать, но отнюдь не склонять силой. Так или иначе, эту довольно миролюбивую позицию далеко не всегда поддерживали местные священники, а особенно политические лидеры многих стран Западной и Восточной Европы. Евреев регулярно склоняли креститься, предоставляя им выбирать между крещением и смертью. Возможно, самый печально известный случай произошел в Германии в 1096 г., на пути следования крестоносной армии, когда многие проживавшие в долине Рейна евреи были насильственно крещены или убиты.
В 1286 г. в Герфорде состоялась пышная еврейская свадьба. Аарон из Герфорда был единственным членом местной еврейской общины, кто мог позволить столь роскошные празднества. По улицам прошла торжественная процессия, с музыкой, пением и танцами. Присоединиться к торжеству могли и христиане; хотя священники грозили отлучением всем, кто пойдет на еврейскую свадьбу, кое-кто все же рискнул принять участие в праздничной процессии и свадебном пире, пусть хотя бы в пику нелюбимому в народе герфордскому епископу Ричарду Суинфилду. Ослушники были отлучены от церкви.
Томас Кэнтилоуп, заметная фигура в истории Герфорда, был «непримиримым врагом евреев». Он получил от короля Эдуарда I специальное разрешение проповедовать среди евреев в попытке склонить их к принятию христианства. Впрочем, когда было предложено допустить крещеного еврея в комиссию, расследовавшую дело о фальшивомонетчиках, сама мысль о том, чтобы сидеть в судилище рядом с евреем, повергла Кэнтилоупа в ужас, и он устроил скандал прямо в присутствии короля. «Со слезами на глазах он угрожал немедленно уйти с занимаемой должности», и король сдался. К счастью для герфордской общины, Кэнтилоуп нечасто показывался в своем диоцезе.
https://tal-gilas.livejournal.com/185594.html
скрытый текстМежду собой английские евреи свободно общались по-французски и зачастую носили французские аналоги еврейских имен - либо, по крайней мере, значились под ними в документах (Бенедикт вместо Баруха, Бонви/Вив вместо Хаима, Бонфаун вместо Тоб-Этема, Дельсо вместо Исайи, Делькресс/Кресс вместо Соломона, Дьедоне вместо Натаниэля). Имя «Исаак» в Англии нередко сокращали, опуская первый слог; от оставшегося “Hak ” произошла сокращенная форма «Хаклин» (Hakelin), точно так же, как Иаков на английской почве стал Конином, а Самуил – Молкином.
Разумеется, попадались в еврейской среде и такие имена, как Томас (Фома) или Питер (Петр), причем в XIII веке их стало заметно больше, чем прежде. Что любопытно, множество английских евреек значатся в документах под интересными – и совершенно нехарактерными – именами: Бельсет (Белассез), Дуселина, Пресьез, Ликриция, Регина, Пастурела, Глорьета, Мирабилия, Брюнета, Бона; иногда даже встречаются имена саксонского происхождения – Светекота, Гертелота, Альфильд. Фамилии, помимо патронимов, обычно указывают на место рождения (Ломбард, Пуатье, Анжу, Франс, Иберия и т.д.) или на особые приметы (Руфус – «рыжий», Легро – «толстый», Лонг – «длинный», Форт – «сильный», Авегль – «слепой»). Обычным правилом в еврейской среде было брать «фамилию» по месту жительства или по имени отца, реже матери. К раввинам, согласно документам, обращались 'Master' (Magister).
Одеждой английские евреи 12-13 вв. напоминали прочих своих современников, за исключением лишь некоторых специфических элементов костюма. В 12 в. такими специфическими элементами были плащ с капюшоном, а также остроконечная шляпа (но лишь в 1267 г. она была предписана для обязательного ношения). Волосы (но не бороду) позволялось отпускать до изрядной длины. Женщины носили головной убор, «похожий на корону», и покрывали волосы платком.
Возможно, чересчур большое сходство в одежде с местным населением, от которого евреев желательно было дистанцировать, и побудило ввести в обиход опознавательные знаки, которые в европейских странах окончательно утвердились после Латеранского собора в 1215 г. (причем в Англии – быстрее всего). В 1218 г. всем взрослым евреям было приказано, находясь в населенном пункте или вне его, пешком или верхом, носить на одежде нашитый кусок белой ткани или пергамента, дабы отличаться от христиан. Этот белый знак имел форму т.н. табулы – легендарных скрижалей, на которых были записаны десять заповедей и которые символизировали Ветхий завет. Это предписание повторили в 1222 году, на соборе в Оксфорде, где было постановлено, что евреи обоего пола должны носить на груди знак в два пальца шириной и в четыре длиной, отличающийся по цвету от остальной одежды. Король Эдуард I в 1275 г. внес некоторые поправки в указ. Отныне знак из желтой тафты, в шесть пальцев и три шириной, установленной формы, надлежало носить нашитым на одежду, над сердцем, каждому еврею старше семи лет. Видимо, еврейки особенно упорствовали в нежелании носить «знак стыда», потому что на двух последующих соборах было отдельно оговорено, что женщинам надлежит носить «табулу» наравне с мужчинами.
Как и повсюду в Европе, евреи имели статус servi camerae regis, то есть, «слуг королевской казны». Иными словами, правитель имел право в любое время обложить евреев дополнительными налогами в пользу казны, но в то же время был обязан их защищать, если они терпели притеснения от кого-либо. Генрих II своим судебным рескриптом положил начало официальной сепарации евреев. Специальный указ 1253 г. гласил: «Ни один еврей не имеет права оставаться в Англии, если он не служит королю; и с момента рождения всякий еврей, женского или мужеского пола, должен тем или иным образом исполнять королевскую службу». В так называемых «Законах Эдуарда Исповедника», которые в достаточной мере выражали точку зрения общества середины 12 в., отчетливо сформулировано отношение к евреям в тот период: «Все евреи, в какой бы части королевства они ни находились, находятся под королевской защитой и опекой, и ни один из них не смеет отдать себя под покровительство какого-либо другого влиятельного лица без королевского позволения, ибо сами евреи и их имущество принадлежат королю. Следовательно, если кто-нибудь решится удерживать еврея или отбирать у него деньги, король, по своему желанию и мере возможности, может предъявить на них права как на свои собственные».
Однако, невзирая на свою «подзащитность», евреи не обладали полными правами сравнительно с христианским населением. Еврей не имел права свидетельствовать в суде против англичанина; им возбранялось держать в доме христианских слуг, лечить христиан, заниматься обучением и воспитанием христианских детей; строго возбранялись смешанные браки и сожительство. Человек, зашедший в дом в еврею или остановившийся поболтать на улице, мог навлечь на себя различные неприятности, до обвинения в колдовстве или ереси включительно. Иными словами, общение христиан и евреев должно было быть сведено к минимуму и касаться исключительно деловых вопросов, раз уж возникала такая необходимость. Евреи не имели права занимать административные должности, предполагающие главенство над христианами; им возбранялось даже жить в одном доме с ними.
О женщине, вошедшей в дом к еврею. Ок. 1193.
«Годелива из Кентербери, набрав воды (освященной в церкви св. Фомы) в деревянное ведерко, прошла мимо дома, принадлежавшего некоему еврею, и приняла приглашение войти от еврейки. Поскольку она была сведуща в чарах и колдовстве, она нередко лечила больную ногу упомянутой еврейки. Но, стоило женщине войти в проклятый дом, как ведро разлетелось на три части и святая вода пролилась, и тогда Годелива поняла, что совершает неблагое дело. Больше она к помянутой еврейке не ходила».
Ок. 1184 г. Жалоба на то, что евреи пьют с христианами.
«Удивления достойно, что в Англии им позволяется покупать крепкие напитки у местных жителей и распивать их вместе с ними. Закон должен воспретить евреям пить с христианами на том основании, что из-за этого бывают смешанные браки».
Евреи, принявшие христианство, уравнивались в правах с местными христианами. В свою очередь, им воспрещалось поддерживать связи с родственниками, не желающими креститься.
Еврей не должен жениться на христианке, а христианин на еврейке; если же они совершат сие, то будут повинны в грехе прелюбодеяния, и их будут вправе обвинить» (Кстати, в некоторых областях в Германии в 13 в. действовал более суровый закон: «если христианин согрешит блудом с еврейкой или еврей с христианкой, то надлежит привязать их друг к другу и сжечь»).
Герфордская еврейская община процветала с 1218 г.; известно, что старейшиной ее был некий Хам (Хамо), один из богатейших евреев графства. Когда в Герфорде начались погромы, многие евреи перебрались в Оксфорд. В еврейском квартале города доминиканцы выстроили свою церковь, имея целью обращать местных евреев в христианство. Однако же получилось наоборот: в 1222 г. дьякон этой церкви принял иудаизм, был обрезан и женился на еврейке. Он был передан светским властям и сожжен за вероотступничество.
Сер. 13 в. В документах значится еврейка, получившая в крещении имя Кларисия. Скорее всего, она была крещена в совсем юном возраст (известно, что ее отец был повешен, но неизвестно, за что – возможно, девочку крестили насильно). Спустя десять лет после крещения Кларисия переселилась в Эксетер, откуда была родом, где и вышла замуж за местного жителя (христианина) и родила в браке двоих детей – Ричарда и Кэтрин. (Иными словами, изначальная принадлежность к иной вере и нации не помешала новоявленной Кларисии вступить в брак, как обыкновенной англичанке, а равно не вызвала никаких сомнений у ее будущего мужа.)
Нет никаких достоверных свидетельств того, что евреи селились в Англии до 1070 г. В Книге судного дня зафиксирован один-единственный человек, носящий имя Манассея (причем в глуши Оксфордшира), хотя, возможно, это всего лишь англичанин, получивший необычное ветхозаветное имя.
Во всяком случае, известно, что руанские евреи прибыли в Англию по приглашению (если не по приказу) Вильгельма Завоевателя, чтобы наладить на покоренных землях банковское дело и торговые связи между новыми английскими владениями и старыми французскими. Английские и северофранцузские еврейские сообщества были тесно связаны родственными узами; туда и обратно непрерывно пересылали священные тексты и ездили раввины.
Будучи единственными «аутсайдерами» в однородном христианском обществе тогдашней Англии, евреи находились под опекой короля – иными словами, в непосредственной юрисдикции монарха и под его защитой. Этот статус позволял им перемещаться по королевским дорогам, не платя дорожных пошлин, давал возможность владеть землей, непосредственно полученной от короля, а также, в случае необходимости, искать убежища в одном из многочисленных королевских замков, выстроенных по всей стране вскоре после норманнского завоевания. Упомянутые привилегии, подозрительное отношение к иудеям, которое особенно усиливалось в период крестовых походов, и восприятие евреев как королевских слуг (наряду со сборщиками налогов, лесничими и прочими нелюбимыми в народе личностями), вероятно, и послужили причиной того, что евреи быстро сделались объектом общей неприязни, которая перерастала в настоящую ненависть всякий раз, когда городской толпе нужна была жертва или когда между христианином и евреем возникала ссора. В то же время есть и свидетельства того, что в некоторых случаях еврейская диаспора устанавливала достаточно дружественные отношения с соседями-христианами. Так, например, было в Оксфорде, где до 1140-х гг. существовала крепкая еврейская община, очень редко страдавшая от потрясений. Именно в Оксфорде, где в 12-13 вв. основная масса документации хранилась в колледжах (а в 1279 г. прошла подушная перепись населения), жизнь еврейской диаспоры была задокументирована лучше, чем где бы то ни было.
Опека над евреями как над прямыми подданными короны приносила ощутимую выгоду как (теоретически) евреям, так и королю. Евреи и их имущество всегда находились в королевском распоряжении. Таким образом, король имел право брать с них в любое время по своему усмотрению специальные налоги (т.н. таллажи), если не удавалось выжать дополнительные средства у баронов. Впрочем, короли норманнской династии и династии Плантагенетов быстро поняли, что евреи будут гораздо более полезны, если дать им возможность беспрепятственно заниматься делом – ссужать деньги, посредничать в международной торговле, да и просто накапливать личное богатство. В еврейских сообществах, фактически, хранился готовый к употреблению капитал, который король мог затребовал при необходимости.
Моисей из Герфорда пожертвовал 3000 фунтов на постройку Вестминстерского аббатства. В другой раз, чтобы оплатить возведение городской церкви, еврейскому сообществу пришлось продать свои свитки Торы. На Пасху на герфордских евреев был наложен таллаж в пять тысяч фунтов, и всех, кто не смог внести свою долю, пригрозили посадить в городскую тюрьму. Зато на Михайлов день, ознаменованный еще одним таллажем, в тюрьме оказалась вся еврейская община, которая не смогла собрать требуемые 500 марок.
После смерти Вильгельма Завоевателя в 1087 году, его второй сын, Вильгельм Руфус, ставший английским королем, весьма ценил евреев. Не раз он проводил диспуты при своем дворе между католическими священниками и иудеями и, согласно преданию, в шутку говорил, что принял бы иудаизм, окажись аргументы раввинов достаточно вескими. Вильгельму Руфусу удавалось предотвращать в Англии еврейские погромы, которые в это самое время происходили во Франции и в Германии. Волна погромов захлестнула целый ряд европейских стран в преддверии Первого крестового похода в 1096 г. Генрих I, наследовавший Руфусу, оставил евреев при дворе и продолжал ту же политику – он даже издал официальный указ, где подтвердил право евреев на королевскую защиту и даровал им целый ряд привилегий; благодаря этому в течение 35 лет еврейские сообщества в Англии процветали и развивались, а также расселялись еще глубже в провинции.
Гражданская война между Стефаном и Матильдой, длившаяся 19 лет, не зря получила название «долгой зимы». Страна погрузилась в хаос и анархию; Стефан не в силах был обеспечить покровительство даже ближайшим подданным, не говоря уже о евреях, и еврейские сообщества оказались отданными на милость тем, кто в настоящий момент держал в своих руках тот или иной населенный пункт. Отсутствие какого-либо закона и порядка сделали путешествия по дорогам в высшей степени опасными; считается, что именно в этот период английские евреи почти полностью забросили торговлю и стали заниматься исключительно ростовщичеством – занятием, которое Библия воспрещала, а потому христиане всегда охотно предоставляли его евреям. В 1179 году вышло постановление Третьего Латеранского церковного собора, запрещающее христианам под угрозой отлучения от церкви взимать проценты за ссуду. Ростовщиков обвиняли в том, что они «торгуют временем», которым не имеет право распоряжаться ни один человек. «…повсюду укоренилась процентная ссуда, так, что многие оставляют другие занятия, чтобы начать давать деньги в рост, как будто это занятие является разрешенным, хотя в обоих Заветах оно порицается». Далее в тексте постановления следуют угрозы отлучения от причастия и применения других кар. Но так как христиане не признавали евреев «своими», то не было запрещения занимать у евреев деньги, а евреи не преследовались за ростовщичество по отношению к христианам. По существу, ростовщичество стало гласной или негласной привилегией евреев. В то же время переход евреев к ростовщичеству понизил их общественный статус, создал в восприятии христианского окружения не просто отрицательный, но зачастую еще и демонизированный образ еврея.
Во время смуты Стефана и Матильды Оксфорд несколько раз переходил из рук в руки. В 1141 г. Матильда была осаждена в Оксфордском замке; остро нуждаясь в деньгах, она забрала у местных евреев золото, прежде чем бежать из города по льду замерзшей Темзы. Оксфордский замок перешел в руки Стефана, который, намереваясь преследовать беглую кузину, также потребовал у городских евреев денег. Оксфордский хронист, монах Найджел, пишет: когда оксфордские евреи пожаловались, что их полностью обобрала Матильда, Стефан в ярости поджег первый же попавшийся в городе дом еврея, некоего Аарона сына Исаака, и пригрозил сжечь дотла все еврейские жилища, если ему немедленно не принесут требуемых денег.
Когда на трон взошел сын Матильды, Генрих Плантагенет, унаследовавший трон после Стефана, евреям вновь было даровано положение «подзащитных короля». К тому времени христианские ростовщики, особенно в Ломбардии и Кагоре, не смогли устоять перед выгодами, которые сулила дача денег в долг, и принялись конкурировать с евреями. Так или иначе, в годы правления Генриха II Англия переживала экономический подъем, и спрос на кредиты был весьма велик. Еврейские общины в Лондоне, Оксфорде, Линкольне, Бристоле и Норвиче стали самыми крупными и богатыми в Англии. Когда в 1186 г. скончался некто Аарон из Линкольна, король назначил специального чиновника, чтобы оценить стоимость его имущества, движимого и недвижимого, и в точности высчитать сумму налога на наследство (таков был один из главных способов английских монархов обогащаться за счет имущества евреев).
В 1144 г. норвичские евреи были обвинены в ритуальном убийстве мальчика по имени Уильям, которого нашли в лесу мертвым, с многочисленными колотыми ранениями. Агиограф Уильяма, Томас Монмутский, утверждал, что существует некий международный «еврейский совет», на котором старейшины избирают страну, где должно произойти следующее ритуальное убийство. Именно таким образом, по Томасу, был похищен и убит (распят) Уильям из Норвича. Легенда переросла в культ, Уильям был канонизирован, в местную церковь началось паломничество. «Один ученый еврей, который уже давно обратился в христианскую веру, рассказал, что некий человек, который считался между евреями пророком, под конец жизни предрек, что секретное снадобье, которое их спасет, надлежит делать лишь из христианской крови. Нечестивые евреи последовали этому совету и принялись ежегодно проливать христианскую кровь, в надежде обрести облегчение». Томас Монмутский добавляет, что евреи неверно поняли слова своего пророка, который имел в виду не кровь любого христианина, а исключительно (притом в символическом смысле) кровь Христа – единственное и подлинное спасение от всех душевных и физических мук. Так, по одной из версий, злополучная выдумка, обращенная неким крещеным норвичским евреем в 1144 г. против своих бывших единоверцев, положила начало зловещему феномену, который распространился по всей Европе – т.н. Кровавый навет, обвинение в том, что евреи похищают и убивают христианских детей во исполнение ритуалов иудейской Пасхи.
Возможно также, что история о ритуальном принесении детей в жертву возникла в 12 в., когда христиане становились свидетелями странного, на их взгляд, поведения евреев во время Первого крестового похода. Бывало, что евреи в захваченных городах и селениях кончали жизнь самоубийством, предварительно убив собственных детей, чтобы избежать насильственного крещения. Отсюда недалеко было до утверждения, что раз евреи способны на убийство родных детей, значит, они способны и на убийство любого ребенка.
Большинство глав норвичской еврейской общины были казнены в результате ни на чем не основанного обвинения. Богатство евреев, достигших процветания при Генрихе II, неизменно вызывало недовольство многих и многих лиц, находившихся у них в должниках. В 1168 г. обвинение в ритуальном убийстве ребенка было выдвинуто против глостерских евреев, и вновь последовали убийства. В 1171 г. массовая истерия перекинулась в Северную Францию, и все еврейское население Блуа (около 40 человек) было сожжено. Если христианский ребенок погибал от несчастного случая или по невыясненной причине, всегда был шанс, что обвинят евреев – так произошло в Бери-Сент-Эдмунд в 1181 г., в Бристоле в 1183 году, в Винчестере в 1192 году, в Лондоне в 1244 г. и в Линкольне в 1255 г. Хьюго Линкольнский, найденный мертвым в колодце в еврейском квартале, стал еще один канонизированным малолетним мучеником.
Ричард Львиное Сердце продолжал покровительствовать евреям, в первую очередь, по финансовым причинам, хотя, по одной из версий, воспретил представителям еврейских общин присутствовать на коронации и приказал весьма неучтиво вытолкать тех, кто принес ему дары в честь столь знаменательного события. Тем не менее, население, обремененное долгами и охваченное горячкой очередного крестового похода, вновь устроило целый ряд погромов – в Лондоне, в Норвиче, в Линне и Йорке еврейские диаспоры были истреблены почти целиком. Йоркские евреи, оказавшиеся в ловушке в городской башне, покончили с собой. Толпы погромщиков сжигали все долговые расписки. Разумеется, король позднее наказал «отличившихся» наибольшими зверствами, но ими оказались те, кто по ошибке сжег дома христиан. Ричард издал несколько дополнительных указов в защиту евреев и назначил специального чиновника, последовав примеру отца (с той разницей, что Ричард сделал эту должность постоянной). Для лучшей сохранности деловых бумаг двадцати пяти городам было приказано учредить «архив» - городское собрание документов, за которыми следили выборные представители обеих сторон, христианской и иудейской; под страхом сурового наказания в этот архив надлежало направлять копии документов обо всех сделках, заключенных с участием евреев. Власть не собиралась и впредь терпеть тот факт, что сведения о финансовом состоянии евреев уничтожались при каждом очередном возмущении. Когда Ричард попал в плен, необходимость собирать выкуп огромной тяжестью, в том числе, легла на плечи английских евреев
.
Поскольку принц Джон не пользовался популярностью в стране, это значило, что ему всегда не хватало денег и поддержки. В то время как бароны могли попросту, полагаясь на вооруженную силу, отказать Джону в повиновении и в деньгах, которых требовалось все больше и больше, у евреев возможности возмутиться не было. Им пришлось оплатить приданое для дочери Джона, вслед за чем почти немедленно последовал внушительный Бристольский таллаж, который разорил даже богатейшие еврейские кланы. Потеря Джоном обширных владений на континенте не только пробудила давние внутренние конфликты, но и отразилась на английских еврейских общинах. Генрих III, вынужденный раз за разом усмирять баронов, стребовал за двадцать лет от пятитысячного еврейского населения более семидесяти тысяч фунтов; чтобы собрать такую сумму, им приходилось продавать залоговые расписки, зачастую со скидкой, - то есть, по сути, земли должников уходили за бесценок. Разумеется, это вело к тому, что евреи регулярно становились объектом общей ненависти, и в 1263-64 гг. по стране вновь прокатилась волна погромов и убийств. Из всех мест обитания английских евреев только Оксфорд в очередной раз не пострадал, и туда хлынули беженцы.
В 13 в. начался финансовый кризис рыцарского сословия – сказывались многочисленные междоусобицы, все дорожали оружие и доспехи, все дороже обходилось возведение замков, а растущий соблазн в виде новомодных предметов роскоши тем более истощал кошельки. Все больше рыцарей обращались за кредитом к евреям, но в залог приходилось оставлять наиболее надежную и ценную собственность – земли. Доходило до того, что одного из герфордских ростовщиков по имени Аарон король раз за разом напрямую требовал простить того или иного из благородных должников, в знак доказательства своей преданности короне…
В 1232 г. король Генрих III основал в Лондоне дом для обращенных иудеев, известный под названием Domus Conversorum (Дом Обращенных), ныне на Чансери-лейн. Таким образом, выкресты были достаточно отдалены от традиционных еврейских кварталов города, расположенных к северу от Чипсайда. Еврейские кварталы отнюдь не представляли собой гетто; у них были довольно расплывчатые границы, и там селились, в том числе, и христиане. В 12 в. появились специальные постановления, где было указано, каким образом надлежит обращать евреев. Папская политика по данному вопросу была проста и следовала учению св. Августина: рано или поздно все евреи примут христианство, а тех пор их надлежит убеждать, но отнюдь не склонять силой. Так или иначе, эту довольно миролюбивую позицию далеко не всегда поддерживали местные священники, а особенно политические лидеры многих стран Западной и Восточной Европы. Евреев регулярно склоняли креститься, предоставляя им выбирать между крещением и смертью. Возможно, самый печально известный случай произошел в Германии в 1096 г., на пути следования крестоносной армии, когда многие проживавшие в долине Рейна евреи были насильственно крещены или убиты.
В 1286 г. в Герфорде состоялась пышная еврейская свадьба. Аарон из Герфорда был единственным членом местной еврейской общины, кто мог позволить столь роскошные празднества. По улицам прошла торжественная процессия, с музыкой, пением и танцами. Присоединиться к торжеству могли и христиане; хотя священники грозили отлучением всем, кто пойдет на еврейскую свадьбу, кое-кто все же рискнул принять участие в праздничной процессии и свадебном пире, пусть хотя бы в пику нелюбимому в народе герфордскому епископу Ричарду Суинфилду. Ослушники были отлучены от церкви.
Томас Кэнтилоуп, заметная фигура в истории Герфорда, был «непримиримым врагом евреев». Он получил от короля Эдуарда I специальное разрешение проповедовать среди евреев в попытке склонить их к принятию христианства. Впрочем, когда было предложено допустить крещеного еврея в комиссию, расследовавшую дело о фальшивомонетчиках, сама мысль о том, чтобы сидеть в судилище рядом с евреем, повергла Кэнтилоупа в ужас, и он устроил скандал прямо в присутствии короля. «Со слезами на глазах он угрожал немедленно уйти с занимаемой должности», и король сдался. К счастью для герфордской общины, Кэнтилоуп нечасто показывался в своем диоцезе.
https://tal-gilas.livejournal.com/185594.html
Рождество в средневековье
Слово Christmas появляется в английском языке в XI веке и представляет собой слияние двух слов - Christes Maesse, то есть Христова служба (месса). Празднование его 25 декабря начинается с IV века, когда эта дата была официально установлена папой Юлием I. Что интересно, в раннем средневековье Рождество было не так популярно, как Богоявление (6 января) - праздник, совмещавший сразу три евангельских события (рождение Иисуса, поклонение волхвов, а также крещение Иисуса в Иордане). Рождество в ту эпоху не рассматривалось как время веселья и развлечений, а напротив, считалось днем, дающим дополнительную возможность для тихих молитв и размышлений. На Рождество служили три мессы - в полночь "мессу ангела", на рассвете "мессу пастухов" и днем "мессу Божьей вести".
скрытый текстОднако в пору Высокого средневековья (X-XIV вв.) Рождество становится одним из популярнейших праздников в Европе, положив начало т.н. Christmastide – Двенадцати дням Рождества.
Начиная с VI в. символическая «подготовка» начинается за сорок дней до самого Рождества – т.н. «Адвент» (adventus); также он носил название «сорок дней св. Мартина», поскольку начинался 11 ноября, в день св. Мартина Турского. Хотя обмен подарками в Средние века периодически подвергался осуждению и даже запрещению как языческий обычай, вскоре он вновь обрел популярность. От благотворителей бедняки обычно получали денежные подарки, причем деньги нередко вручались в глиняном горшочке с прорезью наверху – нужно было его разбить, чтобы извлечь денежный «сюрприз». К сожалению, Рождество было также и одним из «квартальных дней» (quarter days) – одной из четырех вех финансового года – когда приходилось уплачивать ренту, налоги и т.д.
Со временем рождественские праздники стали временем пиров, танцев и пения. Многие монархи выбирали этот праздник в качестве дня коронации, в том числе Вильгельм Завоеватель, короновавшийся на Рождество 1066 года. Это событие было отмечено такими бурными увеселениями, что, по легенде, солдаты, стоявшие на страже возле дворца, бросились внутрь на шум, решив, что на короля напали. Король Иоанн Безземельный в 1213 г. устроил поистине роскошное празднество; в документах упоминаются 24 больших (ок. 500 л.) бочек вина, 200 свиных голов, тысяча кур, 500 фунтов воску на свечи, 50 фунтов перца, 2 фунта шафрана, 100 фунтов миндаля; вдобавок шерифу Кентербери был послан заказ на десять тысяч соленых угрей. Ричард Суинфилд, епископ Херефордский, в 1289 году пригласил на рождественский пир 41 гостя. За три перемены блюд гости съели две с половиной говяжьих туши, двух телят, четырех оленей, четырех свиней, шестьдесят кур, восемь куропаток, двух гусей, не считая хлеба и сыра. Сколько было выпито пива, осталось неучтенным, зато красного вина пошло 40 галлонов. Даже бедняки старались отпраздновать, по мере сил: так, некий пастух из Сомерсета выставил на стол «мясное блюдо» и свежий хлеб. Краюху хлеба на Рождество получила и его собака. Еще трое крестьян из того же манора съели за праздничным столом две краюхи хлеба, «блюдо из говядины и копченой свинины с горчицей», цыпленка и сыр – и выпили немало пива.
Многие известные нам английские рождественские традиции берут свое начало в Средневековье, в том числе традиционная праздничная выпечка – т.н. mince pies. Изначально эти пирожки делали четырехугольной формы, что символизировало ясли, а в начинку добавляли гвоздику, корицу и мускатный орех, в качестве условного обозначения даров, которые принесли волхвы Младенцу Христу. Пирожки были небольшими; «на счастье» нужно было съедать по одному mince pie на каждый из двенадцати дней Рождества. Отказаться от предложенного mince pie значило накликать неудачу на весь год. Впрочем, только в викторианскую эпоху начинка в этих рождественских пирожках стала преимущественно сладкой; в Средние века, с вероятностью, исходя из этимологии названия, она была мясной, с добавлением специй и сушеных фруктов.
Еще одна традиция – исполнение carols, рождественских песнопений – достаточно поздняя. Значении «рождественская песня» это слово появляется в английском языке ок. 1500 г. До тех пор carol – «веселая песенка», а также «круговой танец» (также и «бранль-кароль»), от фр. carole, «круговой танец под аккомпанемент пения»; в этом значении слово употребляется с начала XIV в. Возможно, оно также родственно латинскому choraula – «танец под аккомпанемент флейты» (греч. Khoraules – «флейтист, аккомпанирующий танцу с хором», khoros – хор + aulein – играть на флейте).
Украшением рождественского стола, как правило, становился гусь, а зачастую и оленина, причем потроха и прочие «непрестижные» части туши, как правило, отдавались бедным; эти части носили название umbles или numbles. Нередко их смешивали с овощами и запекали в пирог, называвшийся, соответственно, umble pie. Возможно, именно так, из каламбура при смешении двух слов (umble и humble), возникло современное английское выражение humble pie, означающее вынужденную скромность, унижение.
А вот обычай ставить рождественские ясли с Младенцем Христом пришел в Англию из Италии, где возник в 1223 г.
С 28 декабря в некоторых местностях средневековой Англии была связана еще одна традиция, которая уж точно была не по нраву детям. В день поминовения вифлеемских младенцев детям устраивали трепку, иногда символическую, а иногда и нешуточную, в качестве напоминания о жестокости, совершенной царем Иродом. Впрочем, и без того этот день считался несчастливым; 28 декабря не вступали в брак и не начинали новых дел, в особенности строительства. Известно, что король Эдуард IV отказался короноваться в этот день.
С XII в. берет свое начало еще одна интересная традиция – избрание «мальчика-епископа». Происходило это 6 декабря (в день памяти Святителя Николая Чудотворца) на срок вплоть до дня Святых Младенцев Вифлеемских (28 декабря). «Мальчика-епископа» выбирали в приходской церкви, обычно из числа хористов, или в школе; его наряжали в епископские литургические одежды, и он должен был произнести проповедь, а затем возглавлял торжественную процессию, во время которой благословлял жителей. Даже английские короли участвовали в этом развлечении – так, один «маленький епископ» произносил проповедь перед королем Эдуардом I в 1299 г., а Эдуард II в 11316 г. наградил «мальчика-епископа» десятью шиллингами.
Каким еще образом развлекались люди, помимо сидения за праздничным столом, можно узнать из письма жительницы Норфолка, Маргарет Пастон (1459 г.), в котором она повествует о своей недавно овдовевшей соседке леди Морли: «На Рождество у нее не было ни переодеваний, ни игры на арфе или лютне, ни пения, никаких непристойных развлечений, только шахматы и карты. В это она разрешала играть своим домочадцам, но более ни во что».
https://tal-gilas.livejournal.com/235689.html
скрытый текстОднако в пору Высокого средневековья (X-XIV вв.) Рождество становится одним из популярнейших праздников в Европе, положив начало т.н. Christmastide – Двенадцати дням Рождества.
Начиная с VI в. символическая «подготовка» начинается за сорок дней до самого Рождества – т.н. «Адвент» (adventus); также он носил название «сорок дней св. Мартина», поскольку начинался 11 ноября, в день св. Мартина Турского. Хотя обмен подарками в Средние века периодически подвергался осуждению и даже запрещению как языческий обычай, вскоре он вновь обрел популярность. От благотворителей бедняки обычно получали денежные подарки, причем деньги нередко вручались в глиняном горшочке с прорезью наверху – нужно было его разбить, чтобы извлечь денежный «сюрприз». К сожалению, Рождество было также и одним из «квартальных дней» (quarter days) – одной из четырех вех финансового года – когда приходилось уплачивать ренту, налоги и т.д.
Со временем рождественские праздники стали временем пиров, танцев и пения. Многие монархи выбирали этот праздник в качестве дня коронации, в том числе Вильгельм Завоеватель, короновавшийся на Рождество 1066 года. Это событие было отмечено такими бурными увеселениями, что, по легенде, солдаты, стоявшие на страже возле дворца, бросились внутрь на шум, решив, что на короля напали. Король Иоанн Безземельный в 1213 г. устроил поистине роскошное празднество; в документах упоминаются 24 больших (ок. 500 л.) бочек вина, 200 свиных голов, тысяча кур, 500 фунтов воску на свечи, 50 фунтов перца, 2 фунта шафрана, 100 фунтов миндаля; вдобавок шерифу Кентербери был послан заказ на десять тысяч соленых угрей. Ричард Суинфилд, епископ Херефордский, в 1289 году пригласил на рождественский пир 41 гостя. За три перемены блюд гости съели две с половиной говяжьих туши, двух телят, четырех оленей, четырех свиней, шестьдесят кур, восемь куропаток, двух гусей, не считая хлеба и сыра. Сколько было выпито пива, осталось неучтенным, зато красного вина пошло 40 галлонов. Даже бедняки старались отпраздновать, по мере сил: так, некий пастух из Сомерсета выставил на стол «мясное блюдо» и свежий хлеб. Краюху хлеба на Рождество получила и его собака. Еще трое крестьян из того же манора съели за праздничным столом две краюхи хлеба, «блюдо из говядины и копченой свинины с горчицей», цыпленка и сыр – и выпили немало пива.
Многие известные нам английские рождественские традиции берут свое начало в Средневековье, в том числе традиционная праздничная выпечка – т.н. mince pies. Изначально эти пирожки делали четырехугольной формы, что символизировало ясли, а в начинку добавляли гвоздику, корицу и мускатный орех, в качестве условного обозначения даров, которые принесли волхвы Младенцу Христу. Пирожки были небольшими; «на счастье» нужно было съедать по одному mince pie на каждый из двенадцати дней Рождества. Отказаться от предложенного mince pie значило накликать неудачу на весь год. Впрочем, только в викторианскую эпоху начинка в этих рождественских пирожках стала преимущественно сладкой; в Средние века, с вероятностью, исходя из этимологии названия, она была мясной, с добавлением специй и сушеных фруктов.
Еще одна традиция – исполнение carols, рождественских песнопений – достаточно поздняя. Значении «рождественская песня» это слово появляется в английском языке ок. 1500 г. До тех пор carol – «веселая песенка», а также «круговой танец» (также и «бранль-кароль»), от фр. carole, «круговой танец под аккомпанемент пения»; в этом значении слово употребляется с начала XIV в. Возможно, оно также родственно латинскому choraula – «танец под аккомпанемент флейты» (греч. Khoraules – «флейтист, аккомпанирующий танцу с хором», khoros – хор + aulein – играть на флейте).
Украшением рождественского стола, как правило, становился гусь, а зачастую и оленина, причем потроха и прочие «непрестижные» части туши, как правило, отдавались бедным; эти части носили название umbles или numbles. Нередко их смешивали с овощами и запекали в пирог, называвшийся, соответственно, umble pie. Возможно, именно так, из каламбура при смешении двух слов (umble и humble), возникло современное английское выражение humble pie, означающее вынужденную скромность, унижение.
А вот обычай ставить рождественские ясли с Младенцем Христом пришел в Англию из Италии, где возник в 1223 г.
С 28 декабря в некоторых местностях средневековой Англии была связана еще одна традиция, которая уж точно была не по нраву детям. В день поминовения вифлеемских младенцев детям устраивали трепку, иногда символическую, а иногда и нешуточную, в качестве напоминания о жестокости, совершенной царем Иродом. Впрочем, и без того этот день считался несчастливым; 28 декабря не вступали в брак и не начинали новых дел, в особенности строительства. Известно, что король Эдуард IV отказался короноваться в этот день.
С XII в. берет свое начало еще одна интересная традиция – избрание «мальчика-епископа». Происходило это 6 декабря (в день памяти Святителя Николая Чудотворца) на срок вплоть до дня Святых Младенцев Вифлеемских (28 декабря). «Мальчика-епископа» выбирали в приходской церкви, обычно из числа хористов, или в школе; его наряжали в епископские литургические одежды, и он должен был произнести проповедь, а затем возглавлял торжественную процессию, во время которой благословлял жителей. Даже английские короли участвовали в этом развлечении – так, один «маленький епископ» произносил проповедь перед королем Эдуардом I в 1299 г., а Эдуард II в 11316 г. наградил «мальчика-епископа» десятью шиллингами.
Каким еще образом развлекались люди, помимо сидения за праздничным столом, можно узнать из письма жительницы Норфолка, Маргарет Пастон (1459 г.), в котором она повествует о своей недавно овдовевшей соседке леди Морли: «На Рождество у нее не было ни переодеваний, ни игры на арфе или лютне, ни пения, никаких непристойных развлечений, только шахматы и карты. В это она разрешала играть своим домочадцам, но более ни во что».
https://tal-gilas.livejournal.com/235689.html
Городские школы 14-15 вв.
Школы становятся все более существенной чертой городской жизни в XIII-XIV вв.: многие гильдии требуют, чтобы будущий подмастерье получил хотя бы минимальное школьное образование, прежде чем поступить в обучение. В 1478 году главы гильдии ювелиров официально запрещают мастерам принимать в обучение подростков, которые не умеют читать и писать. Кожевники выдвигают аналогичное требование в 1490 г., а слесари требуют, чтобы будущий подмастерье сам написал свое имя, когда его вносят в списки учеников. Требования были так суровы, что некий Томас Бодин пожаловался на своего мастера, заявив, что сделался подмастерьем в возрасте четырнадцати лет, получив от хозяина обещание, что в первые полтора года он будет за собственный счет учиться грамматике, и еще полгода письму, однако хозяин немедленно приставил его к работе. Еще один молодой человек сетует, что хозяин, обещавший платить приходскому священнику за его обучение, вместо этого завалил его унизительными поручениями по дому, заставляя таскать воду и помогать на кухне. В XIV в. примерно сорок процентов молодых лондонцов (мирян) умели читать по латыни и пятьдесять процентов (или даже больше) – на родном языке, а также, возможно, по-французски. Авторы нравоучительных произведений, откликаясь на возросшую популярность образования, активно наставляют юношей, каким образом вести себя в школе. Частные же лица и городские власти идут навстречу растущему пспросу, открывая школы и завещая деньги на поддержку неимущих учеников.
скрытый текстШколы, в которых преподавали латынь, находились под контролем епископа; в начале XV столетия в Лондоне их число выросло от трех до шести. Многие выпускники затем поступали в Оксфорд или Кембридж, а впоследствии делали карьеру в богословской, юридической или административной сфере. Многие церкви, религизные братства и даже отдельные лица, как священники, так и миряне, также давали желающим начальное образование. В одной приходской церкви, например, находилась школа пения, для которой был нанят органист. В этой школе были два класса, и некоторые дети учились в ней за счет прихода, который, помимо обучения, оплачивал также одежду, обувь и стол учеников. Хор, в свою очередь, зарабатывал деньги, выступая в частных домах (например, на Рождество). Дети получали по одному пенсу за выступление. Некоторые городские школы существовали исключительно за счет доброхотных пожертвований; зачастую гильдии открывали школу за свой счет.
В большинстве своем программа городских школ включала некоторое количество латыни – и уж точно там обучали читать и писать на родном языке, а также основам бухучета. В 1415 г. вышел учебник, как мы бы сказали, делового французского, в предисловии к которому говорилось, что даже двенадцатилетний мальчик, пользуясь этим руководством, способен научиться читать, писать, вести счета и говорить по-французски всего лишь за три месяца. В свою очередь, появление многочисленных светских школ, в которых преподавали основы, так сказать, коммерческой грамотности, вызвало значительный подъем книготорговли. Что характерно, умение писать вовсе не обязательно сопутствовало умению читать; в целом ряде случаев мы встречаем людей, способных довольно бегло читать на родном языке (а то и на латыни), но при этом едва-едва способных написать собственное имя.
В некоторых завещаниях отражено желание респектабельных горожан гарантировать своим детям надлежащее образование. В ряде случаев завещатели оставляют суммы, достаточные для того, что ребенок мог продолжать обучение с 7-8 лет до 15-16. Предполагалось, что наследник должен научиться писать по-английски, по-французски и по-латыни, а также вести счета. В 1312 г. олдермен Николас Пикот в завещании указал, что его сыновья Николас и Джон должны посещать школу до тех пор, пока не научатся сочинять латинские стихи. В XIII в. значительно выросло и количество сельских школ (преимущественно при монастырях), хотя посещать их, преимущественно, могли дети йоменов. Землевладельцы, как правило, не желали наносить ущерб собственному благосостоянию – ведь выучившийся грамоте крестьянин, скорее всего, не вернулся бы за плуг. Сервам зачастую приходилось уплачивать своему лорду дополнительную подать за право отдать ребенка в школу, а также обещать, что в будущем он не примет постриг. Впрочем, для грамотного юноши из простолюдинов открывалось широкое поле деятельности в родном поместье: научившись грамоте, он мог вести судебные и финансовые записи, а то и становился управляющим.
Некоторые родители считали, что их дети должны получать образование за границей. Так, Кристина и Джон Герфорды договорились с неким Марком Сторци, чтобы тот взял их сына Томаса с собой в Пизу и там содержал его, пока Томас будет учиться в школе. Впрочем, когда Сторци предъявил счет, Кристина отказалась по нему платить.
Девочки из обеспеченных семей также получали образование. Так, завещание некоего свечника позволило его осиротевшей дочери посещать школу с 8 до 13 лет, что обошлось в 25 шиллингов (напомним, что положение сирот во многом зависело статуса их семьи; ребенок, даже лишившийся обоих родителей и проживающий в семье опекуна или наставника, отнюдь не переходил по умолчанию в категорию «бедных родственников», если семейный капитал делал его потенциально состоятельным членом гильдии). Немало документов указывает на то, что девочки посещали школу четыре-пять лет; они учились английскому и, возможно, французскому, а также счетоводству, но, скорее всего, их знакомство с латынью ограничивалось заучиванием молитв. Вполне возможно, что в начальных школах девочки учились вместе с мальчиками, но в лондонских документах упоминается как минимум одна женщина – глава школы, так что, возможно, существовали и отдельные школы для девочек. Поскольку, в частности, в Лондоне закон позволял женщинам заниматься ремеслом самостоятельно, а вдовам – продолжать дело своих мужей, родители весьма основательно готовили девочек к тому, чтобы в будущем они сделались компетентными хозяйками дома, лавки и мастерской. Нетрудно предположить, что образованная девушка – грамотная и умеющая вести счета – высоко котировалась как невеста.
Разумеется, моралисты не рассчитывали, что школьники автоматически усвоят правильные нормы поведения, и посвящали пространные трактаты тому, как надлежат держаться в школе. Примерному ученику следовало тщательно собирать свою сумку с утра, положив в нее письменные принадлежности – перо, пергамент или восковую табличку, палочку для писания. По пути в школу следовало уважительно приветствовать старших и никоим образом не опаздывать. При виде учителя, разумеется, надлежало снять головной убор и почтительно поклониться, а своих товарищей приветствовать ласково и по-дружески. Войдя в класс, ученик должен был сразу направиться на свое место, достать школьные принадлежности из сумки и с усердием приняться за учение, не отвлекаясь и не рассеиваясь, старательно отвечая на вопросы учителя и не вступая в споры с одноклассниками. Возвращаться же из школы примерному ученику полагалось чинно, вместо того чтобы «нестись бегом, с воплями и гиканьем». Авторы нравоучительных произведений утверждали: тому, кто ведет себя должным образом, обеспечены уважение старших и продвижение в обществе. Даже если он по рождению принадлежит к низшему сословию, он вполне может продвинуться в свете благодаря образованию.
Занятия в школе начинались достаточно рано, судя по тому, что детям, если верить документам и нравоучительным произведениям, следовало вставать «в шесть часов, самое позднее». Им рекомендовалось давать спать не более семи часов, тогда как для взрослых нормой считалось восемь-девять. После завтрака (который, разумеется, должен был быть умеренным и отнюдь не начинаться с эля или вина) школьнику следовало отправиться на урок, опрятно одевшись и прихватив с собой чистый носовой платок. На улице мальчику полагалось «держать голову поднятой, снимать шапку перед старшими и вежливо здороваться», а также избегать недостойных занятий – не швырять камнями в собак, лошадей и свиней, не передразнивать прохожих, не драться, не сквернословить, не терять сумку, шапку и перчатки. Моралисты отнюдь не преуменьшали опасности, подстерегавшие ребенка на улице: так, шестилетний Томас, сын Элис Уэствик, возвращаясь из школы в сумерках, свалился в стоявший во дворе котел с кипятком, а шестнадцатилетний подросток, решивший по пути умыться в канаве, упал в воду и утонул. Еще одного подростка, Томаса Голда, по его заявлению, поколотили двое испанцев, в то время как он шел по городу, «не нарушая королевского мира» (испанцы, впрочем, нашли свидетелей, что Томас Голд первым начал их задирать, и бедняга угодил в тюрьму за уличное буйство и дачу ложных показаний). Надо сказать, школьники далеко не всегда спешили следовать образцам для подражания: так, Уильям, сын Генри Роу, золотых дел мастера, «справлял нужду на улице и забрызгал башмак проходившего мимо молодого человека. Когда тот пожаловался, Уильям ударил его кулаком». Стоявший рядом взрослый мужчина упрекнул Уильяма, но подросток, придя в ярость, хватил непрошеного советчика по голове палкой.
На уроках ученики отвечали пройденное, повторяли вслед за учителем то, что надлежало усвоить на занятии, под его руководством или самостоятельно готовились к опросу и выполняли задания – переписывали тексты, переводили, заучивали, решали задачки, копировали прописи для упражнения в каллиграфии. По одному из сохранившихся «планов урока» конца XIV в. видно, что на занятии предполагалось изучение категории рода имен существительных (по книге фламандского грамматика XIII в. Эверарда Бетюнского), заучивание различных латинских глаголов, орфографические упражнения и изучение некоторых фигур речи. Для старших учеников нередко использовался метод вопросов и ответов; на примерах священных текстов разбиралось «правильное» и «неправильное» грамматическое употребление. Так, зачитав отрывок о пире в Кане Галилейской (Ut gustasset arehitrielinus aquam faсtum vinum), учитель мог спросить, как лучше сказать – factum или factam – исходя из правил грамматики. Отсюда вытекали и теоретические вопросы, позволявшие обсудить или прокомментировать определение и употребление отдельных частей речи (что такое глагол, каковы его функции и так далее). Грамматический комментарий, весьма пространный, со ссылками на разные трактаты, по сути, представлял собой отдельную отрасль знаний. Для запоминания использовались специальные приемы, в частности стихи, с помощью которых ученики могли удержать в памяти значительный объем информации. Например, такая «запоминалка» существовала для заучивания некоторых латинских предлогов:
A, ab, absque, coram, de,
palam, clam, cum, ex, et e,
sine, tenus, pro, et prae;
His super, subter, additio,
et in, sub, si fit statio.
А сможет ли кто-нибудь, не гугля, разгадать вот эту запоминалку? :)
Post epi pri pri pri di di di pascha fi
Телесные наказания, разумеется, в изрядной степени служили средством «поощрения» для нерадивых и укрощения для непослушных. Впрочем, не следует думать, что розга была единственным педагогическим приемом, а учителя представляли собой сплошь тиранов и мучителей; даже в те времена, когда практически любой проступок влек за собой суровое (а то и чрезмерное) наказание, тем не менее, общество не одобряло крайности и неоправданную жестокость. Средневековые педагоги, пользовавшиеся большим авторитетом у современников и потомков (например, Алкуин), утверждали, что к телесным наказаниям надлежит прибегать лишь в крайнем случае, а до тех пор действовать убеждением, внушением и примером. Они с отвращением писали о школах низшего разбора, «в которых целый день стоит крик разгневанных учителей и вопли учеников, которых подвергают порке, а полы усыпаны окровавленными прутьями». Некий любящий отец, золотых дел мастер по профессии, добился тюремного заключения для священника, которого нанял обучать своего сына, потому что священник «избил его до синяков». Наставник, в свою очередь, оправдывался тем, что не желал ребенку зла, а всего лишь «наказывал его, как и следует». И как, должно быть, радовались школьники, когда некий оксфордский преподаватель, вышедший однажды с утра пораньше нарезать прутьев для порки, поскользнулся, упал в реку и утонул.
https://tal-gilas.livejournal.com/227957.html
скрытый текстШколы, в которых преподавали латынь, находились под контролем епископа; в начале XV столетия в Лондоне их число выросло от трех до шести. Многие выпускники затем поступали в Оксфорд или Кембридж, а впоследствии делали карьеру в богословской, юридической или административной сфере. Многие церкви, религизные братства и даже отдельные лица, как священники, так и миряне, также давали желающим начальное образование. В одной приходской церкви, например, находилась школа пения, для которой был нанят органист. В этой школе были два класса, и некоторые дети учились в ней за счет прихода, который, помимо обучения, оплачивал также одежду, обувь и стол учеников. Хор, в свою очередь, зарабатывал деньги, выступая в частных домах (например, на Рождество). Дети получали по одному пенсу за выступление. Некоторые городские школы существовали исключительно за счет доброхотных пожертвований; зачастую гильдии открывали школу за свой счет.
В большинстве своем программа городских школ включала некоторое количество латыни – и уж точно там обучали читать и писать на родном языке, а также основам бухучета. В 1415 г. вышел учебник, как мы бы сказали, делового французского, в предисловии к которому говорилось, что даже двенадцатилетний мальчик, пользуясь этим руководством, способен научиться читать, писать, вести счета и говорить по-французски всего лишь за три месяца. В свою очередь, появление многочисленных светских школ, в которых преподавали основы, так сказать, коммерческой грамотности, вызвало значительный подъем книготорговли. Что характерно, умение писать вовсе не обязательно сопутствовало умению читать; в целом ряде случаев мы встречаем людей, способных довольно бегло читать на родном языке (а то и на латыни), но при этом едва-едва способных написать собственное имя.
В некоторых завещаниях отражено желание респектабельных горожан гарантировать своим детям надлежащее образование. В ряде случаев завещатели оставляют суммы, достаточные для того, что ребенок мог продолжать обучение с 7-8 лет до 15-16. Предполагалось, что наследник должен научиться писать по-английски, по-французски и по-латыни, а также вести счета. В 1312 г. олдермен Николас Пикот в завещании указал, что его сыновья Николас и Джон должны посещать школу до тех пор, пока не научатся сочинять латинские стихи. В XIII в. значительно выросло и количество сельских школ (преимущественно при монастырях), хотя посещать их, преимущественно, могли дети йоменов. Землевладельцы, как правило, не желали наносить ущерб собственному благосостоянию – ведь выучившийся грамоте крестьянин, скорее всего, не вернулся бы за плуг. Сервам зачастую приходилось уплачивать своему лорду дополнительную подать за право отдать ребенка в школу, а также обещать, что в будущем он не примет постриг. Впрочем, для грамотного юноши из простолюдинов открывалось широкое поле деятельности в родном поместье: научившись грамоте, он мог вести судебные и финансовые записи, а то и становился управляющим.
Некоторые родители считали, что их дети должны получать образование за границей. Так, Кристина и Джон Герфорды договорились с неким Марком Сторци, чтобы тот взял их сына Томаса с собой в Пизу и там содержал его, пока Томас будет учиться в школе. Впрочем, когда Сторци предъявил счет, Кристина отказалась по нему платить.
Девочки из обеспеченных семей также получали образование. Так, завещание некоего свечника позволило его осиротевшей дочери посещать школу с 8 до 13 лет, что обошлось в 25 шиллингов (напомним, что положение сирот во многом зависело статуса их семьи; ребенок, даже лишившийся обоих родителей и проживающий в семье опекуна или наставника, отнюдь не переходил по умолчанию в категорию «бедных родственников», если семейный капитал делал его потенциально состоятельным членом гильдии). Немало документов указывает на то, что девочки посещали школу четыре-пять лет; они учились английскому и, возможно, французскому, а также счетоводству, но, скорее всего, их знакомство с латынью ограничивалось заучиванием молитв. Вполне возможно, что в начальных школах девочки учились вместе с мальчиками, но в лондонских документах упоминается как минимум одна женщина – глава школы, так что, возможно, существовали и отдельные школы для девочек. Поскольку, в частности, в Лондоне закон позволял женщинам заниматься ремеслом самостоятельно, а вдовам – продолжать дело своих мужей, родители весьма основательно готовили девочек к тому, чтобы в будущем они сделались компетентными хозяйками дома, лавки и мастерской. Нетрудно предположить, что образованная девушка – грамотная и умеющая вести счета – высоко котировалась как невеста.
Разумеется, моралисты не рассчитывали, что школьники автоматически усвоят правильные нормы поведения, и посвящали пространные трактаты тому, как надлежат держаться в школе. Примерному ученику следовало тщательно собирать свою сумку с утра, положив в нее письменные принадлежности – перо, пергамент или восковую табличку, палочку для писания. По пути в школу следовало уважительно приветствовать старших и никоим образом не опаздывать. При виде учителя, разумеется, надлежало снять головной убор и почтительно поклониться, а своих товарищей приветствовать ласково и по-дружески. Войдя в класс, ученик должен был сразу направиться на свое место, достать школьные принадлежности из сумки и с усердием приняться за учение, не отвлекаясь и не рассеиваясь, старательно отвечая на вопросы учителя и не вступая в споры с одноклассниками. Возвращаться же из школы примерному ученику полагалось чинно, вместо того чтобы «нестись бегом, с воплями и гиканьем». Авторы нравоучительных произведений утверждали: тому, кто ведет себя должным образом, обеспечены уважение старших и продвижение в обществе. Даже если он по рождению принадлежит к низшему сословию, он вполне может продвинуться в свете благодаря образованию.
Занятия в школе начинались достаточно рано, судя по тому, что детям, если верить документам и нравоучительным произведениям, следовало вставать «в шесть часов, самое позднее». Им рекомендовалось давать спать не более семи часов, тогда как для взрослых нормой считалось восемь-девять. После завтрака (который, разумеется, должен был быть умеренным и отнюдь не начинаться с эля или вина) школьнику следовало отправиться на урок, опрятно одевшись и прихватив с собой чистый носовой платок. На улице мальчику полагалось «держать голову поднятой, снимать шапку перед старшими и вежливо здороваться», а также избегать недостойных занятий – не швырять камнями в собак, лошадей и свиней, не передразнивать прохожих, не драться, не сквернословить, не терять сумку, шапку и перчатки. Моралисты отнюдь не преуменьшали опасности, подстерегавшие ребенка на улице: так, шестилетний Томас, сын Элис Уэствик, возвращаясь из школы в сумерках, свалился в стоявший во дворе котел с кипятком, а шестнадцатилетний подросток, решивший по пути умыться в канаве, упал в воду и утонул. Еще одного подростка, Томаса Голда, по его заявлению, поколотили двое испанцев, в то время как он шел по городу, «не нарушая королевского мира» (испанцы, впрочем, нашли свидетелей, что Томас Голд первым начал их задирать, и бедняга угодил в тюрьму за уличное буйство и дачу ложных показаний). Надо сказать, школьники далеко не всегда спешили следовать образцам для подражания: так, Уильям, сын Генри Роу, золотых дел мастера, «справлял нужду на улице и забрызгал башмак проходившего мимо молодого человека. Когда тот пожаловался, Уильям ударил его кулаком». Стоявший рядом взрослый мужчина упрекнул Уильяма, но подросток, придя в ярость, хватил непрошеного советчика по голове палкой.
На уроках ученики отвечали пройденное, повторяли вслед за учителем то, что надлежало усвоить на занятии, под его руководством или самостоятельно готовились к опросу и выполняли задания – переписывали тексты, переводили, заучивали, решали задачки, копировали прописи для упражнения в каллиграфии. По одному из сохранившихся «планов урока» конца XIV в. видно, что на занятии предполагалось изучение категории рода имен существительных (по книге фламандского грамматика XIII в. Эверарда Бетюнского), заучивание различных латинских глаголов, орфографические упражнения и изучение некоторых фигур речи. Для старших учеников нередко использовался метод вопросов и ответов; на примерах священных текстов разбиралось «правильное» и «неправильное» грамматическое употребление. Так, зачитав отрывок о пире в Кане Галилейской (Ut gustasset arehitrielinus aquam faсtum vinum), учитель мог спросить, как лучше сказать – factum или factam – исходя из правил грамматики. Отсюда вытекали и теоретические вопросы, позволявшие обсудить или прокомментировать определение и употребление отдельных частей речи (что такое глагол, каковы его функции и так далее). Грамматический комментарий, весьма пространный, со ссылками на разные трактаты, по сути, представлял собой отдельную отрасль знаний. Для запоминания использовались специальные приемы, в частности стихи, с помощью которых ученики могли удержать в памяти значительный объем информации. Например, такая «запоминалка» существовала для заучивания некоторых латинских предлогов:
A, ab, absque, coram, de,
palam, clam, cum, ex, et e,
sine, tenus, pro, et prae;
His super, subter, additio,
et in, sub, si fit statio.
А сможет ли кто-нибудь, не гугля, разгадать вот эту запоминалку? :)
Post epi pri pri pri di di di pascha fi
Телесные наказания, разумеется, в изрядной степени служили средством «поощрения» для нерадивых и укрощения для непослушных. Впрочем, не следует думать, что розга была единственным педагогическим приемом, а учителя представляли собой сплошь тиранов и мучителей; даже в те времена, когда практически любой проступок влек за собой суровое (а то и чрезмерное) наказание, тем не менее, общество не одобряло крайности и неоправданную жестокость. Средневековые педагоги, пользовавшиеся большим авторитетом у современников и потомков (например, Алкуин), утверждали, что к телесным наказаниям надлежит прибегать лишь в крайнем случае, а до тех пор действовать убеждением, внушением и примером. Они с отвращением писали о школах низшего разбора, «в которых целый день стоит крик разгневанных учителей и вопли учеников, которых подвергают порке, а полы усыпаны окровавленными прутьями». Некий любящий отец, золотых дел мастер по профессии, добился тюремного заключения для священника, которого нанял обучать своего сына, потому что священник «избил его до синяков». Наставник, в свою очередь, оправдывался тем, что не желал ребенку зла, а всего лишь «наказывал его, как и следует». И как, должно быть, радовались школьники, когда некий оксфордский преподаватель, вышедший однажды с утра пораньше нарезать прутьев для порки, поскользнулся, упал в реку и утонул.
https://tal-gilas.livejournal.com/227957.html
Средневековье - мир раннего взросления?
Один из распространенных мифов о Средневековье – это миф о том, что детство в Средние века заканчивалось рано и ребенок, едва успев достигнуть пубертатного возраста, уже считался взрослым (отсюда и ранние браки, и полная ответственность перед законом). Однако же практика показывает обратное: в Средневековье период взросления, скорее, искусственно продлевался (особенно для городской молодежи), и полноправное вступление молодого человека во взрослую жизнь происходило не в 12-14, а как минимум в 21 год, а то и позже. Иными словами, даже при тогдашней средней продолжительности жизни в 45-50 лет, оставлявшей, таким образом, не более 10-15 лет на активную «взрослую» деятельность, общество не спешило как можно скорее вытолкнуть детей и подростков в большой мир.
скрытый текстСчитается, что отрочество не признавалось в средневековом обществе как отдельная стадия жизни, но об этом трудно говорить с уверенностью. Подростки, несомненно, порой работали точно так же, как взрослые (особенно в деревне), но в то же время не имели право наследовать и вступать во владение земельной собственностью – как минимум до 21 года, иногда позже. Впрочем, подобное расхождение между количеством прав и уровнем ответственности характерно не только для Средневековья (так, в ХХ веке в целом ряде стран призывной возраст начинался с 18, а право голосовать юноша получал только в 21 год).
Если ребенку предназначено было покинуть родной дом до достижения полной зрелости, то, с вероятностью, происходило это именно в отроческие годы. Но, разумеется, это не значит, что его бросали на произвол судьбы. Из родной семьи он переходил в «приемную», где ему вновь предстояло находиться под опекой взрослых, которые кормили и одевали подростка, а тот, в свою очередь, обязан был им повиноваться как родителям. Даже когда молодые люди окончательно оставляли родителей и усваивали максимум взрослых обязанностей, общество продолжало их опекать и до определенной степени контролировать. Отрочество было также временем, когда юноше или девушке предстояло начать обучение, готовясь к взрослой жизни. В некотором смысле «учеба» - это определение, охватывающее значительный период жизни человека в Средние века.
Если принимать биологическое взросление как черту, отделяющую детство от отрочества, то физические изменения служат явными маркерами перехода от одной стадии к другой, и в Средневековье это вполне понимали. Средневековые авторы вполне ассоциировали подростковый возраст с резким расширением поведенческих рамок, с нарочитым «непослушанием», с усвоением «взрослого» взгляда на мир. Биологические и поведенческие изменения, впрочем, не обязательно шли в параллель с расширением социальных рамок; общество в Средние века искусственно продлевало период детства для юношей: они продолжали считаться социально «незрелыми» еще долго после наступления половой зрелости, и, сходным образом, откладывался срок перехода из отроческого состояния во взрослое. У женщин, разумеется, эти периоды распределялись несколько иначе, но тоже не вполне соответствовали биологическим стадиям. Хотя средневековые англичане предпочитали не выдавать дочерей замуж немедленно по достижении ими пубертатного возраста, они, тем не менее, больше склонны были ставить знак равенства между физической зрелостью и самостоятельностью, когда речь шла о девушках, нежели о юношах. Наконец, по-разному распределялись периоды детства, отрочества и взросления и в зависимости от социальной группы; в услужение нередко поступали раньше, чем в обучение, но при этом переход из статуса зависимого слуги в положение независимого горожанина мог состояться позднее, чем в норме у подмастерья.
Средневековье – это период, который, по сути, не знает «молодежной культуры» как феномена; для этого у средневековых подростков было слишком мало независимости, в том числе финансовой. Мы не знаем практически ничего о неформальных молодежных объединениях, специальных развлечениях и молодежной моде – то есть, о вещах, противопоставляющих подростков, с одной стороны, детям, а с другой – взрослым. Разумеется, в Средние века слуги и подмастерья активно участвовали во всяких городских возмущениях, но объединял их не столько возрастной, сколько социальный признак, и этим признаком была несамостоятельность. Даже взрослых слуг зачастую называли boys или children, маркируя тем самым их подчиненный статус – статус «ребенка», вне зависимости от реального возраста.
Средневековые авторы, преимущественно, молчат о признаках достижения физической зрелости, но надлежит помнить, что дело, скорее всего, не в отсутствии принципиального интереса к теме; сходным образом они обходят, скажем, и вопрос деторождения. Мы располагаем весьма незначительной информацией о возрасте, в котором в XIII-XV вв. девочки считались достигшими физической зрелости (не более десятка упоминаний о конкретных лицах), но, в среднем, это происходило в промежутке между 12 и 15 годами. Впрочем, наступление физической зрелости ни у женщин, ни у мужчин не сопровождалось никакими специальными церемониями. Проблемы, которые могло повлечь наступление физической зрелости у подростков, как минимум сознавались, и в связи с этим старшие принимали некоторые меры предосторожности: так, в монастырях рекомендовалось не укладывать юных послушников в одну постель, в спальне не следовало тушить свечу, и там должен был дежурить взрослый монах. Что касается молодежи из мирян, то различные сборники наставлений всячески предостерегали юношей против необузданных проявлений похоти – главной опасности, которая, по мнению средневековых авторов, подстерегала подростков в период созревания.
Юридическая граница детства, с другой стороны, была установлена достаточно четко. Как светское, так и церковное право не выделяло отрочество как отдельный период; мальчики старше двенадцати (как вариант, четырнадцати) лет становились полноправными налогоплательщиками, подростки обоего пола в том же возрасте наравне со взрослыми отвечали за преступления, потому что – предположительно – уже обрели способность сознавать незаконность своих поступков. Таким образом, подросток, едва выйдя из детства, начинал нести ответственность как взрослый; никакой «ювенальной юстиции» средневековье не знало. В то же время возраст вступления в права наследства – это двадцать один год, для мужчин и для женщин. Молодые женщины могли наследовать при вступлении в брак, если им было не меньше шестнадцати; девушки имели право вступать в брак с двенадцати лет, юноши с четырнадцати. Можно сделать вывод, что церковь способствовала заключению ранних браков, побыстрее «выталкивая», таким образом, подростков во взрослый мир. Но документы показывают, что пары, вступившие в брак в раннем возрасте, до совершеннолетия продолжали оставаться под контролем старших и не имели права самовластно распоряжаться имуществом.
Медицинские трактаты и поэмы, посвященные возрастам человека, не сходятся в вопросе о том, какой возраст надлежит считать переходным от детства к отрочеству. Птолемей, которого повсеместно цитировали в Средние века, считал, что подростковый возраст наступает в четырнадцать лет. В моралитэ под названием «Дитя и мир» четырнадцатилетний возраст – это период, когда персонаж начинает активно флиртовать и поддаваться похоти. Автор другого нравоучительного стихотворения утверждает, что юность наступает в 15 лет. Наконец, можно найти и вариант «двадцать пять» - таким образом, каждый из четырех периодов жизни продолжается равное количество лет.
Для многих средневековых подростков – преимущественно, мальчиков – переход от детства к отрочеству сопровождался поступлением в услужение или в обучение. В начале XIV в. четырнадцать лет – обычный возраст для поступления в обучение; городские ордонансы обозначали 13 как минимальный возраст, хотя сирот зачастую отдавали на выучку раньше – в некоторых случаях даже в 11 лет. Но постепенно, к концу XIV в., возраст подмастерьев, даже сирот, вырос с четырнадцати лет до пятнадцати и шестнадцати. В XV в. планка отодвинулась еще дальше – в Лондоне в подмастерья не брали раньше шестнадцати лет; нормой стало начало обучения в восемнадцать. Иными словами, социальная зрелость возобладала над биологической. Причин тому было несколько. Многие элитные гильдии – торговцы тканью, ювелиры, кузнецы – начали требовать, чтобы подростки непременно получили школьное образование, прежде чем поступать в обучение. Таким образом, мальчики стали проводить больше времени в школе, чем их сверстники двести-триста лет назад. Родители же деревенских подростков зачастую отпускали их учиться ремеслу лишь после того, как те успевали несколько лет поработать на земле и внести некоторый вклад в семейный бюджет; уход сыновей в город неизбежно означал для семьи потерю рабочей силы (что было особенно актуально в годы после Великой Чумы, когда население значительно сократилось). Таким образом, из деревень юноши стали приходить в город не в 13-14 лет, а в 18, 20 и даже позже. При сроке обучения в шесть, восемь, а иногда десять лет подмастерье в конце XIV-XV вв. получал статус самостоятельного (то есть, «взрослого») человека, имеющего право распоряжаться своей судьбой, имуществом, досугом, свободным временем и т.д.… как минимум в 23 года, а то и позже!
Девушки поступали в услужение и обучение раньше юношей; так, некий моряк по имени Джон Эрмайн утверждает, что его дочери было десять, когда она поступила в обучение к мастерице. Отец другой девушки, Кэтрин Лайтфут, напротив, жаловался, что ее отдали в мастерскую к плотнику против ее воли; плотник, в свою очередь, заявлял, что девушке исполнилось четырнадцать и она сама хотела заключить контракт. Отец утверждал, что на самом деле Кэтрин младше; когда он предстал с дочерью перед судом, мэр «после долгих расспросов и тщательного расследования» решил, что девушке действительно нет еще четырнадцати, а потому контракт надлежит расторгнуть.
Не имея необходимости непременно давать дочерям школьное образование, родители, возможно, и впрямь предпочитали переложить расходы по содержанию девушки на семью мастера. Возможно также, что девушки поступали в обучение достаточно рано, чтобы закончить его и заняться устройством личной жизни в возрасте 17-19 лет, а не в 25. После обучения у них появлялась возможность заключить приличный союз, имея за душой полезные профессиональные навыки и, вероятно, некоторую сумму денег. К XVI в. средний возраст подмастерья-новичка колебался от 18 до 22; некоторые гильдии даже официально запрещали принимать подростков младше 16.
В услужение порой поступали достаточно рано – иногда даже в семь лет – но, как правило, хозяева предпочитали брать детей постарше, что вполне логично. Сведения о возрасте маленьких слуг, в основном, можно почерпнуть из жалоб родителей на то, что их дети слишком малы, чтобы работать. Так, Джулиана Чемберлен подала в суд на Уильяма Клерка за то, что он незаконно забрал у нее дочь Элен, семи лет, и сделал служанкой в своем доме – на срок, опять же, в семь лет. По итогам Элен была отослана обратно к матери. Но в целом слугами становились раньше, чем подмастерьями: в услужение, преимущественно, шли дети, чьи родители не могли заплатить гильдии за обучение ремеслу; для слуг же предварительного обучения и школьного образования не требовалось. Городская и деревенская беднота, ищущая не обретения профессиональных навыков, а заработка, обычно вступала в жизнь рано и, как правило, переходила из детства в отрочество, не дожидаясь наступления физической зрелости.
https://tal-gilas.livejournal.com/216978.html
скрытый текстСчитается, что отрочество не признавалось в средневековом обществе как отдельная стадия жизни, но об этом трудно говорить с уверенностью. Подростки, несомненно, порой работали точно так же, как взрослые (особенно в деревне), но в то же время не имели право наследовать и вступать во владение земельной собственностью – как минимум до 21 года, иногда позже. Впрочем, подобное расхождение между количеством прав и уровнем ответственности характерно не только для Средневековья (так, в ХХ веке в целом ряде стран призывной возраст начинался с 18, а право голосовать юноша получал только в 21 год).
Если ребенку предназначено было покинуть родной дом до достижения полной зрелости, то, с вероятностью, происходило это именно в отроческие годы. Но, разумеется, это не значит, что его бросали на произвол судьбы. Из родной семьи он переходил в «приемную», где ему вновь предстояло находиться под опекой взрослых, которые кормили и одевали подростка, а тот, в свою очередь, обязан был им повиноваться как родителям. Даже когда молодые люди окончательно оставляли родителей и усваивали максимум взрослых обязанностей, общество продолжало их опекать и до определенной степени контролировать. Отрочество было также временем, когда юноше или девушке предстояло начать обучение, готовясь к взрослой жизни. В некотором смысле «учеба» - это определение, охватывающее значительный период жизни человека в Средние века.
Если принимать биологическое взросление как черту, отделяющую детство от отрочества, то физические изменения служат явными маркерами перехода от одной стадии к другой, и в Средневековье это вполне понимали. Средневековые авторы вполне ассоциировали подростковый возраст с резким расширением поведенческих рамок, с нарочитым «непослушанием», с усвоением «взрослого» взгляда на мир. Биологические и поведенческие изменения, впрочем, не обязательно шли в параллель с расширением социальных рамок; общество в Средние века искусственно продлевало период детства для юношей: они продолжали считаться социально «незрелыми» еще долго после наступления половой зрелости, и, сходным образом, откладывался срок перехода из отроческого состояния во взрослое. У женщин, разумеется, эти периоды распределялись несколько иначе, но тоже не вполне соответствовали биологическим стадиям. Хотя средневековые англичане предпочитали не выдавать дочерей замуж немедленно по достижении ими пубертатного возраста, они, тем не менее, больше склонны были ставить знак равенства между физической зрелостью и самостоятельностью, когда речь шла о девушках, нежели о юношах. Наконец, по-разному распределялись периоды детства, отрочества и взросления и в зависимости от социальной группы; в услужение нередко поступали раньше, чем в обучение, но при этом переход из статуса зависимого слуги в положение независимого горожанина мог состояться позднее, чем в норме у подмастерья.
Средневековье – это период, который, по сути, не знает «молодежной культуры» как феномена; для этого у средневековых подростков было слишком мало независимости, в том числе финансовой. Мы не знаем практически ничего о неформальных молодежных объединениях, специальных развлечениях и молодежной моде – то есть, о вещах, противопоставляющих подростков, с одной стороны, детям, а с другой – взрослым. Разумеется, в Средние века слуги и подмастерья активно участвовали во всяких городских возмущениях, но объединял их не столько возрастной, сколько социальный признак, и этим признаком была несамостоятельность. Даже взрослых слуг зачастую называли boys или children, маркируя тем самым их подчиненный статус – статус «ребенка», вне зависимости от реального возраста.
Средневековые авторы, преимущественно, молчат о признаках достижения физической зрелости, но надлежит помнить, что дело, скорее всего, не в отсутствии принципиального интереса к теме; сходным образом они обходят, скажем, и вопрос деторождения. Мы располагаем весьма незначительной информацией о возрасте, в котором в XIII-XV вв. девочки считались достигшими физической зрелости (не более десятка упоминаний о конкретных лицах), но, в среднем, это происходило в промежутке между 12 и 15 годами. Впрочем, наступление физической зрелости ни у женщин, ни у мужчин не сопровождалось никакими специальными церемониями. Проблемы, которые могло повлечь наступление физической зрелости у подростков, как минимум сознавались, и в связи с этим старшие принимали некоторые меры предосторожности: так, в монастырях рекомендовалось не укладывать юных послушников в одну постель, в спальне не следовало тушить свечу, и там должен был дежурить взрослый монах. Что касается молодежи из мирян, то различные сборники наставлений всячески предостерегали юношей против необузданных проявлений похоти – главной опасности, которая, по мнению средневековых авторов, подстерегала подростков в период созревания.
Юридическая граница детства, с другой стороны, была установлена достаточно четко. Как светское, так и церковное право не выделяло отрочество как отдельный период; мальчики старше двенадцати (как вариант, четырнадцати) лет становились полноправными налогоплательщиками, подростки обоего пола в том же возрасте наравне со взрослыми отвечали за преступления, потому что – предположительно – уже обрели способность сознавать незаконность своих поступков. Таким образом, подросток, едва выйдя из детства, начинал нести ответственность как взрослый; никакой «ювенальной юстиции» средневековье не знало. В то же время возраст вступления в права наследства – это двадцать один год, для мужчин и для женщин. Молодые женщины могли наследовать при вступлении в брак, если им было не меньше шестнадцати; девушки имели право вступать в брак с двенадцати лет, юноши с четырнадцати. Можно сделать вывод, что церковь способствовала заключению ранних браков, побыстрее «выталкивая», таким образом, подростков во взрослый мир. Но документы показывают, что пары, вступившие в брак в раннем возрасте, до совершеннолетия продолжали оставаться под контролем старших и не имели права самовластно распоряжаться имуществом.
Медицинские трактаты и поэмы, посвященные возрастам человека, не сходятся в вопросе о том, какой возраст надлежит считать переходным от детства к отрочеству. Птолемей, которого повсеместно цитировали в Средние века, считал, что подростковый возраст наступает в четырнадцать лет. В моралитэ под названием «Дитя и мир» четырнадцатилетний возраст – это период, когда персонаж начинает активно флиртовать и поддаваться похоти. Автор другого нравоучительного стихотворения утверждает, что юность наступает в 15 лет. Наконец, можно найти и вариант «двадцать пять» - таким образом, каждый из четырех периодов жизни продолжается равное количество лет.
Для многих средневековых подростков – преимущественно, мальчиков – переход от детства к отрочеству сопровождался поступлением в услужение или в обучение. В начале XIV в. четырнадцать лет – обычный возраст для поступления в обучение; городские ордонансы обозначали 13 как минимальный возраст, хотя сирот зачастую отдавали на выучку раньше – в некоторых случаях даже в 11 лет. Но постепенно, к концу XIV в., возраст подмастерьев, даже сирот, вырос с четырнадцати лет до пятнадцати и шестнадцати. В XV в. планка отодвинулась еще дальше – в Лондоне в подмастерья не брали раньше шестнадцати лет; нормой стало начало обучения в восемнадцать. Иными словами, социальная зрелость возобладала над биологической. Причин тому было несколько. Многие элитные гильдии – торговцы тканью, ювелиры, кузнецы – начали требовать, чтобы подростки непременно получили школьное образование, прежде чем поступать в обучение. Таким образом, мальчики стали проводить больше времени в школе, чем их сверстники двести-триста лет назад. Родители же деревенских подростков зачастую отпускали их учиться ремеслу лишь после того, как те успевали несколько лет поработать на земле и внести некоторый вклад в семейный бюджет; уход сыновей в город неизбежно означал для семьи потерю рабочей силы (что было особенно актуально в годы после Великой Чумы, когда население значительно сократилось). Таким образом, из деревень юноши стали приходить в город не в 13-14 лет, а в 18, 20 и даже позже. При сроке обучения в шесть, восемь, а иногда десять лет подмастерье в конце XIV-XV вв. получал статус самостоятельного (то есть, «взрослого») человека, имеющего право распоряжаться своей судьбой, имуществом, досугом, свободным временем и т.д.… как минимум в 23 года, а то и позже!
Девушки поступали в услужение и обучение раньше юношей; так, некий моряк по имени Джон Эрмайн утверждает, что его дочери было десять, когда она поступила в обучение к мастерице. Отец другой девушки, Кэтрин Лайтфут, напротив, жаловался, что ее отдали в мастерскую к плотнику против ее воли; плотник, в свою очередь, заявлял, что девушке исполнилось четырнадцать и она сама хотела заключить контракт. Отец утверждал, что на самом деле Кэтрин младше; когда он предстал с дочерью перед судом, мэр «после долгих расспросов и тщательного расследования» решил, что девушке действительно нет еще четырнадцати, а потому контракт надлежит расторгнуть.
Не имея необходимости непременно давать дочерям школьное образование, родители, возможно, и впрямь предпочитали переложить расходы по содержанию девушки на семью мастера. Возможно также, что девушки поступали в обучение достаточно рано, чтобы закончить его и заняться устройством личной жизни в возрасте 17-19 лет, а не в 25. После обучения у них появлялась возможность заключить приличный союз, имея за душой полезные профессиональные навыки и, вероятно, некоторую сумму денег. К XVI в. средний возраст подмастерья-новичка колебался от 18 до 22; некоторые гильдии даже официально запрещали принимать подростков младше 16.
В услужение порой поступали достаточно рано – иногда даже в семь лет – но, как правило, хозяева предпочитали брать детей постарше, что вполне логично. Сведения о возрасте маленьких слуг, в основном, можно почерпнуть из жалоб родителей на то, что их дети слишком малы, чтобы работать. Так, Джулиана Чемберлен подала в суд на Уильяма Клерка за то, что он незаконно забрал у нее дочь Элен, семи лет, и сделал служанкой в своем доме – на срок, опять же, в семь лет. По итогам Элен была отослана обратно к матери. Но в целом слугами становились раньше, чем подмастерьями: в услужение, преимущественно, шли дети, чьи родители не могли заплатить гильдии за обучение ремеслу; для слуг же предварительного обучения и школьного образования не требовалось. Городская и деревенская беднота, ищущая не обретения профессиональных навыков, а заработка, обычно вступала в жизнь рано и, как правило, переходила из детства в отрочество, не дожидаясь наступления физической зрелости.
https://tal-gilas.livejournal.com/216978.html
Брак и правовое положение женщины ч.4
Средневековые вдовы.
Средневековое общество предлагало не так уж много опций для одиноких людей. Выйдя из юношеского возраста, большинство вступали в брак; старые девы, живущие мирской жизнью, были в принципе редки, да и английское слово «bachelor»* в своем значении отличалось от современного.
*bachelor – в XIV в. это слово употребляется в значении «молодой человек, проходящий курс обучения» (оруженосец, подмастерье, студент, отсюда и «бакалавр», от лат. baccalaureus или baccalaureatus). Подобный статус, как правило, был неразрывно связан с холостой жизнью, но в современном употреблении значение слова bachelor, скорее, сузилось
В средневековой деревне быть главой дома, не имея при этом спутника жизни, могла либо вдова, либо местный священник. Демографические исследования показывают, что женщины, как и в наше время, чаще переживали своих мужей, но реже, нежели мужчины, вступали в новый брак. Старая крестьянская поговорка гласила, что дом устоит без пахаря, но не без хорошей хозяйки. Неудивительно, что большинство вдовцов стремились поскорее жениться вторично. Для вдов же со смертью супруга открывался целый ряд новых вариантов, которые были недоступны для них прежде. Вдовы, в юридическом и личностном плане, переходили на иную ступень и начинали играть главную роль в устроении собственного будущего – и будущего своих детей. Вдова могла заключать контракты от своего лица, устраивать помолвку детей, самостоятельно принимать решения насчет нового вступления в брак. Новообретенная свобода, разумеется, устраивала не всех вдов – одни с удовольствием пользовались ею, а другие страдали. Но главный интерес для нас представляет вопрос, каким образом крестьянские вдовы вели себя, оставшись в одиночестве. Речь здесь пойдет не о престарелых вдовах, а о женщинах, овдовевших в молодости или в расцвете лет.
скрытый текстЕсли опираться лишь на литературные источники, напрашивается вывод, что вдовы были сплошь бедны и беззащитны. Всем памятно чосеровское описание бедной вдовы из «Кентерберийских рассказов»:
Близ топкой рощи, на краю лощины,
В лачуге ветхой, вместе со скотиной
Жила вдова; ей было лет немало.
Она с тех пор, как мужа потеряла,
Без ропота на горе и невзгоды
Двух дочерей растила долги годы.
Какой в хозяйстве у вдовы доход?
С детьми жила она чем бог пошлет.
Был продымлен, весь в саже, дом курной,
Но пуст очаг был, и ломоть сухой
Ей запивать водою приходилось -
Ведь разносолов в доме не водилось.
…
Стаканчика не выпила она
Ни белого, ни красного вина.
А стол вдовы был часто впору нищим,
Лишь черное да белое шло в пищу:
Все грубый хлеб да молоко, а сала
Иль хоть яиц не часто ей хватало.
Впрочем, авторы яро порицали тех, кто лишал вдов их законных прав и ввергал бедных женщин в нищету. Рыцарям недаром советовпали «защищать правду, святую Церковь и вдов». В средневековой Англии вдовы представляли собой довольно большое сословие, и у писателей, видимо, были причины задумываться об их благосостоянии. Но вправду ли они всегда были бедны и беспомощны?
Овдовев, женщина имела право получить т.н. "вдовью долю" - треть совместного имущества - а также забрать собственное приданое. По крайней мере, это закон ей гарантировал. Но вдобавок по завещанию муж сам мог оставить жене щедрую часть семейного достояния, закрепив свою волю в соответствующем документе. Варианты были разные: отдать вдове весь семейный надел или его часть в пожизненное владение, заранее оговорить вдовью долю, в которую по распоряжению мужа могли войти земля, дом и различная утварь, или же наказать сыновьям и прочим родственникам достойно содержать вдову. Нигде взаимное уважение в браке не продемонстрировано ярче, чем в завещаниях мужей и в их распоряжениях, которые они делают касательно общего имущества. Душеприказчиком покойного супруга чаще всего становится именно жена, и моралисты отнюдь не возражают против того, чтобы на женщину возлагали такую ответственность – скорее, они склонны предостерегать против излишнего финансового доверия, оказываемого отпрыскам. Широкий спектр вариантов материального обеспечения вдов указывает, что не только мужья, но и общество в целом считало женский вклад в домашнюю экономику достаточно значимым и достойным вознаграждения после смерти супруга.
В документах манориальных судов мы зачастую видим, что мужчина и женщина, вступая в брак, передают порознь свое имущество лорду и заключают с ним договор, чтобы впредь владеть этим имуществом как совместной собственностью. При таком раскладе после смерти мужа жена могла до конца жизни распоряжаться семейным наделом. Разумеется, она должна была исполнять необходимые повинности, обрабатывать землю и платить ренту. Иногда, в зависимости от условий договора, ей приходилось передавать свое имущество сыновьям, когда те достигали совершеннолетия; в таких случаях, дети обеспечивали матери достойное содержание. Из 326 сохранившихся завещаний, составленных взрослыми крестьянами, в 235 упомянуты жены. Шестьдесят три процента из них получили землю и дом в пожизненное владение, три процента – в пользование до совершеннолетия старшего сына, еще три процента – только дом и, наконец, еще три – отдельную комнату в доме. В числе других вариантов обеспечения – выдача вдовьей доли в размере одной трети имущества, возврат приданого, земля за пределами семейного владения и, наконец, отдельный дом. Помимо того, вдовам оставляли деньги, скот, домашнюю утварь, имущество, оставшееся после уплаты всех долгов покойного. В общем, мужья оставляли по возможности щедрые средства на содержание вдов, в норме предпочитая выделить супругам как можно больше, помимо гарантируемой законом трети.
Вдова получала в собственное пользование комнату в доме сына (и «место у очага») или же содержание деньгами и продуктами в тех случаях, когда имущество заранее было распределено среди наследников, или же те были уже взрослыми и способными взять на себя владение землей. Все это вдова получала в дополнение к приданому, которое она принесла в брак и которое она теперь имела право забрать обратно, если только, в свою очередь, она не завещала его своим детям. Если вдова получала во владение дом мужа не пожизненно, а на определенный срок, по его истечении она, как правило, перебиралась в отдельное жилье или также могла получить комнату в доме сына или дочери. Иногда муж в завещании заранее поручал заботу о вдове сыну (зачастую с указанием конкретной суммы, которую надлежало тратить на ее содержание). Как правило, это бывало в тех случаях, когда муж и жена оба уже были нетрудоспособны, и муж старался обеспечить супруге мирную старость. Хотя условия и суммы, разумеется, варьировались, по завещаниям и отчетам манориальных судов мы можем сделать вывод, что мужья, умирая, почти всегда стремились хоть как-то позаботиться о своих вдовах.
Нередко вдовы оставались с маленькими детьми, которых нужно было растить и содержать. Так, в пяти завещаниях в деревне Халесоуэн указан возраст мужчин на момент их смерти – от двадцати трех до сорока четырех лет, и у всех остались маленькие дети. Вдовы платили лорду условленную сумму за позволение осуществлять опеку над детьми и владеть семейным имуществом. В завещаниях мужья поручали женам заботу о детях, зачастую предоставляя им существенную власть над отпрысками, вплоть до права лишить их наследства. Так, Томас Клей из Поттона указал, что его сын Ричард наследует дом и земли после смерти матери «в том случае, если она будет довольна его поведением». Лишь в одном случае известном нам случае муж напрямую объявил, что жена не сможет заботиться о детях (вследствие душевной болезни), и поручил душеприказчикам распорядиться, как они сочтут нужным. Зачастую вдова добивалась у лорда права владеть землей не только от собственного имени, но и от имени наследника, чтобы впоследствии переход имущества совершился автоматически. Изабелла, вдова Патрика, передала свои права на землю сыну Джону, условившись, что он заплатит ей 15 шиллингов 4 пенса на Троицу, а также будет выплачивать ежегодно 6 шиллингов 8 пенсов содержания. В том случае, если сыновей не было, женщина обычно передавала землю зятю, когда дочь выходила замуж.
Судьбы некоторых молодых вдов можно проследить по манориальным документам на протяжении десятилетий. Так, Агнес из Лэнда принесла оммаж лорду за свое имущество в 1286 г. и продолжала владеть землей вплоть до 1306 г., когда ее сыну Ричарду исполнился двадцать один год. В качестве вдовьей доли она получила треть земельного надела, и Ричард заплатил лорду двадцать шиллингов за вступление в наследство и разрешение жениться. В 1313 г. Ричард женился и еще прирастил семейное достояние.
Вдова, оставшаяся с земельным наделом и маленькими детьми на руках, порой находила свои новообретенные обязанности обременительными. Она должна была позаботиться об обработке земли, и это удавалось не всегда. Так, Ева, вдова Уильяма де Колли, подала в суд на Джона Пейна, который не вспахал ее надел, как они договорились. Еще одним распространенным вариантом было сдать землю внаймы, пока сыновья не вырастут. Так поступила Элис, вдова Джона Мера, отдавшая свой надел в аренду на двадцать лет. По истечении этого срока землю надлежало возвратить наследникам.
Вдовство, впрочем, вовсе не обязательно предполагало непрерывную борьбу с трудностями. Многие вдовы переживали настоящий расцвет, обретя самостоятельность и полный контроль над семейным бюджетом. В манориальных хрониках перед нами представют женщины, которые самостоятельно держат большие наделы, покупают и продают землю, заключают замысловатые контракты. Так, Джоанна, вдова Уильяма, условилась, что ее младший сын вступит во владение 18 акрами и отцовским домом, но останется под ее властью вместе со своим имуществом. Явно не бедствовала и другая вдова - Матильда, продавшая соседям муки на 7 шиллингов 4 пенса.
Не все вдовы, впрочем, предпочитали оставаться одни – некоторые при помощи нового брака решали проблемы, связанные с владением землей и содержанием детей. В XIII-начале XIV вв. крестьянские вдовы вступали в новый брак достаточно быстро, потому что зачастую были неплохо обеспечены, владели землей и едва ли могли обойтись без мужчины, способного эту землю обрабатывать. Сходная ситуация наблюдается и в XVI в. Ценность вдов на «ярмарке невест», таким образом, сколько-то зависела от условий на земельном рынке. При огромном спросе на землю, в начале XIV и в XVI веке, вдовы были весьма востребованы. В манорах, где свободных наделов не было, юноши нередко вступали в брак с вдовами. Муж пользовался жениным наделом – и, если переживал жену, то, как правило, вступал во второй брак, уставливая, таким образом, тенденцию: молодой мужчина женился на вдове, затем вступал во второй брак с женщиной, как правило более молодой, которая, овдовев, в свою очередь выходила замуж за молодого человека, и так далее. Принадлежавший вдове надел давал новой семье средства к существованию, по крайней мере, в течение жизни упомянутой вдовы. В период острого «земельного голода» лорды всячески поощряли вдов выходить замуж, чтобы земля не пустовала. Ситуация изменилась в середине XIV в., после эпидемии чумы, когда свободной земли стало в избытке. Многие вдовы даже отказывались от того, что причиталось им по завещаниям, потому что не могли найти ни нового мужа, ни работников, способных пахать и сеять. Молодые люди, в свою очередь, быстро обзаводились собственными наделами. Таким образом, вдовы перестали быть желанными невестами.
Трудно с точностью определить процент вступлений в новый брак. В XVI в. вторично замуж выходили от 25 до 30 процентов вдов; вдовцы делали это чаще. Управляться с хозяйством в одиночку им было тяжелее, чем женщинам, а если у них на руках оставались маленькие дети, тем более желательна была хозяйка в доме. Обычно во второй брак вступали довольно быстро – почти в половине случаев это происходило в течение первого года. Закон не устанавливал никакого конкретного срока траура.
Некоторые мужья, впрочем, в завещаниях напрямик заявляли, что количество имущества, оставляемого вдове, будет уменьшено, если она вступит во второй брак – или же что она получит больше, если не выйдет замуж вторично. Другие, напротив, сознательно наделяли жен землей и имуществом, чтобы они могли вступить в новый брак не с пустыми руками. Так, один крестьянин велел сыну содержать мать, но указал, что в случае нового замужества она вправе забрать с собой половину движимого имущества.
Но, разумеется, не всегда вдове удавалось без разногласий и споров получить причитавшееся ей имущество. В 65 процентах сохранившихся завещаний из Бедфордшира мужчины сделали своими душеприказчиками жен, давая им право распоряжаться семейной собственностью – но в бедфордширских судебных хрониках нередко фигурируют и вдовы, пытающиеся получить просроченные выплаты или законную вдовью долю. Так, в Челгрейве некая вдова подала в суд на собственного сына, объявив, что тот забрал завещанный ей акр земли. Нередко именно сыновей или братьев покойного мужа обвиняли в том, что они лишали вдову законных прав. Когда некий сын перестал выполнять условия, указанные в завещании отцом, судьи оштрафовали его и вернули землю вдове, лишив молодого человека права владеть наделом, пока та жива. Впрочем, порой злоумышленниками бывали и односельчане: так, в 1286 г. перед судом предстал Уильям Вудмаус, который выгнал вдову по имени Молл и ее сына из дома, убил ее собаку, унес десять локтей полотна и плащ - и отказался возместить убытки. Еще один человек, Джон Кейтлин, желая увеличить собственное пастбище, выгнал пожилую вдову Елену Мартин из дома, который затем снес - за что ему было приказано выстроить дом за свой счет, а до тех пор подыскать для вдовы приличное пристанище.
Вдовы, упоминаемые в манориальных отчетах и завещаниях, обладали землями и прочим имуществом, которое могли передавать, завещать, отсуживать и так далее. Но некоторый процент женщин, разумеется, в силу обстоятельств оказывался без гроша, когда умирал главный добытчик в семье. Эти вдовы полагались на общественную благотворительность и перебивались случайной работой и милостыней. Иногда у них не было ни хлеба, ни собственного жилья. Если после смерти мужа на руках у них оставались малолетние дети, им приходилось надеяться исключительно на добрых людей. Такой вдовой была бедная Матильда Шерлок из Пинчбека, "нищенка с тремя детьми", старшему из которых исполнилось шесть. Они жили в хижине, которую сдавал им один из односельчан, и кормились подаянием.
Бывали и женщины, которые отказывались от роли «респектабельных вдов», предпочитая роль «веселой вдовушки», а то и попросту женщины легкого поведения. Так, Изабелла Эдмонд, владевшая земельным наделом, «взяла любовника», за которого, впрочем, впоследствии вышла замуж, когда он заплатил лорду за позволение владеть землей совместно с ней. Менее удачлива оказалась Люси Пофот, зашедшая 30 ноября 1270 года в таверну и познакомившаяся там с неким нетрезвым мужчиной, который попросил «приюта и развлечений». Люси привела его к себе – и наутро была найдена с пятью ножевыми ранениями. А сорокашестилетнюю вдову Сару, принимавшую у себя «трех гуляк», избили и ограбили.
Впрочем, не будем заканчивать на мрачной ноте. Поскольку большинство вдов не спешили вступать в новый брак, изрядное их количество серьезно подходило к новым обязанностям – в первую очередь, к роли управляющего семейным добром – и, возможно, даже принимало их с радостью. Не выходя замуж вторично, они сохраняли власть над своим домом и играли на руку собственным детям – ведь новый муж мог попытаться воспретендовать на их землю или же, переживя жену и в следующий раз женившись, ущемить права детей от первого брака. Вдовство, таким образом, несло с собой как увеличение личной власти, так и сохранение семейной гармонии. Даже для женщин, потерявших мужа в преклонном возрасте, вдовство вовсе не обязательно несло с собой одиночество и страдания: их окружали любящие дети, внуки, племянники и племянницы, друзья...
https://tal-gilas.livejournal.com/233826.html
Средневековое общество предлагало не так уж много опций для одиноких людей. Выйдя из юношеского возраста, большинство вступали в брак; старые девы, живущие мирской жизнью, были в принципе редки, да и английское слово «bachelor»* в своем значении отличалось от современного.
*bachelor – в XIV в. это слово употребляется в значении «молодой человек, проходящий курс обучения» (оруженосец, подмастерье, студент, отсюда и «бакалавр», от лат. baccalaureus или baccalaureatus). Подобный статус, как правило, был неразрывно связан с холостой жизнью, но в современном употреблении значение слова bachelor, скорее, сузилось
В средневековой деревне быть главой дома, не имея при этом спутника жизни, могла либо вдова, либо местный священник. Демографические исследования показывают, что женщины, как и в наше время, чаще переживали своих мужей, но реже, нежели мужчины, вступали в новый брак. Старая крестьянская поговорка гласила, что дом устоит без пахаря, но не без хорошей хозяйки. Неудивительно, что большинство вдовцов стремились поскорее жениться вторично. Для вдов же со смертью супруга открывался целый ряд новых вариантов, которые были недоступны для них прежде. Вдовы, в юридическом и личностном плане, переходили на иную ступень и начинали играть главную роль в устроении собственного будущего – и будущего своих детей. Вдова могла заключать контракты от своего лица, устраивать помолвку детей, самостоятельно принимать решения насчет нового вступления в брак. Новообретенная свобода, разумеется, устраивала не всех вдов – одни с удовольствием пользовались ею, а другие страдали. Но главный интерес для нас представляет вопрос, каким образом крестьянские вдовы вели себя, оставшись в одиночестве. Речь здесь пойдет не о престарелых вдовах, а о женщинах, овдовевших в молодости или в расцвете лет.
скрытый текстЕсли опираться лишь на литературные источники, напрашивается вывод, что вдовы были сплошь бедны и беззащитны. Всем памятно чосеровское описание бедной вдовы из «Кентерберийских рассказов»:
Близ топкой рощи, на краю лощины,
В лачуге ветхой, вместе со скотиной
Жила вдова; ей было лет немало.
Она с тех пор, как мужа потеряла,
Без ропота на горе и невзгоды
Двух дочерей растила долги годы.
Какой в хозяйстве у вдовы доход?
С детьми жила она чем бог пошлет.
Был продымлен, весь в саже, дом курной,
Но пуст очаг был, и ломоть сухой
Ей запивать водою приходилось -
Ведь разносолов в доме не водилось.
…
Стаканчика не выпила она
Ни белого, ни красного вина.
А стол вдовы был часто впору нищим,
Лишь черное да белое шло в пищу:
Все грубый хлеб да молоко, а сала
Иль хоть яиц не часто ей хватало.
Впрочем, авторы яро порицали тех, кто лишал вдов их законных прав и ввергал бедных женщин в нищету. Рыцарям недаром советовпали «защищать правду, святую Церковь и вдов». В средневековой Англии вдовы представляли собой довольно большое сословие, и у писателей, видимо, были причины задумываться об их благосостоянии. Но вправду ли они всегда были бедны и беспомощны?
Овдовев, женщина имела право получить т.н. "вдовью долю" - треть совместного имущества - а также забрать собственное приданое. По крайней мере, это закон ей гарантировал. Но вдобавок по завещанию муж сам мог оставить жене щедрую часть семейного достояния, закрепив свою волю в соответствующем документе. Варианты были разные: отдать вдове весь семейный надел или его часть в пожизненное владение, заранее оговорить вдовью долю, в которую по распоряжению мужа могли войти земля, дом и различная утварь, или же наказать сыновьям и прочим родственникам достойно содержать вдову. Нигде взаимное уважение в браке не продемонстрировано ярче, чем в завещаниях мужей и в их распоряжениях, которые они делают касательно общего имущества. Душеприказчиком покойного супруга чаще всего становится именно жена, и моралисты отнюдь не возражают против того, чтобы на женщину возлагали такую ответственность – скорее, они склонны предостерегать против излишнего финансового доверия, оказываемого отпрыскам. Широкий спектр вариантов материального обеспечения вдов указывает, что не только мужья, но и общество в целом считало женский вклад в домашнюю экономику достаточно значимым и достойным вознаграждения после смерти супруга.
В документах манориальных судов мы зачастую видим, что мужчина и женщина, вступая в брак, передают порознь свое имущество лорду и заключают с ним договор, чтобы впредь владеть этим имуществом как совместной собственностью. При таком раскладе после смерти мужа жена могла до конца жизни распоряжаться семейным наделом. Разумеется, она должна была исполнять необходимые повинности, обрабатывать землю и платить ренту. Иногда, в зависимости от условий договора, ей приходилось передавать свое имущество сыновьям, когда те достигали совершеннолетия; в таких случаях, дети обеспечивали матери достойное содержание. Из 326 сохранившихся завещаний, составленных взрослыми крестьянами, в 235 упомянуты жены. Шестьдесят три процента из них получили землю и дом в пожизненное владение, три процента – в пользование до совершеннолетия старшего сына, еще три процента – только дом и, наконец, еще три – отдельную комнату в доме. В числе других вариантов обеспечения – выдача вдовьей доли в размере одной трети имущества, возврат приданого, земля за пределами семейного владения и, наконец, отдельный дом. Помимо того, вдовам оставляли деньги, скот, домашнюю утварь, имущество, оставшееся после уплаты всех долгов покойного. В общем, мужья оставляли по возможности щедрые средства на содержание вдов, в норме предпочитая выделить супругам как можно больше, помимо гарантируемой законом трети.
Вдова получала в собственное пользование комнату в доме сына (и «место у очага») или же содержание деньгами и продуктами в тех случаях, когда имущество заранее было распределено среди наследников, или же те были уже взрослыми и способными взять на себя владение землей. Все это вдова получала в дополнение к приданому, которое она принесла в брак и которое она теперь имела право забрать обратно, если только, в свою очередь, она не завещала его своим детям. Если вдова получала во владение дом мужа не пожизненно, а на определенный срок, по его истечении она, как правило, перебиралась в отдельное жилье или также могла получить комнату в доме сына или дочери. Иногда муж в завещании заранее поручал заботу о вдове сыну (зачастую с указанием конкретной суммы, которую надлежало тратить на ее содержание). Как правило, это бывало в тех случаях, когда муж и жена оба уже были нетрудоспособны, и муж старался обеспечить супруге мирную старость. Хотя условия и суммы, разумеется, варьировались, по завещаниям и отчетам манориальных судов мы можем сделать вывод, что мужья, умирая, почти всегда стремились хоть как-то позаботиться о своих вдовах.
Нередко вдовы оставались с маленькими детьми, которых нужно было растить и содержать. Так, в пяти завещаниях в деревне Халесоуэн указан возраст мужчин на момент их смерти – от двадцати трех до сорока четырех лет, и у всех остались маленькие дети. Вдовы платили лорду условленную сумму за позволение осуществлять опеку над детьми и владеть семейным имуществом. В завещаниях мужья поручали женам заботу о детях, зачастую предоставляя им существенную власть над отпрысками, вплоть до права лишить их наследства. Так, Томас Клей из Поттона указал, что его сын Ричард наследует дом и земли после смерти матери «в том случае, если она будет довольна его поведением». Лишь в одном случае известном нам случае муж напрямую объявил, что жена не сможет заботиться о детях (вследствие душевной болезни), и поручил душеприказчикам распорядиться, как они сочтут нужным. Зачастую вдова добивалась у лорда права владеть землей не только от собственного имени, но и от имени наследника, чтобы впоследствии переход имущества совершился автоматически. Изабелла, вдова Патрика, передала свои права на землю сыну Джону, условившись, что он заплатит ей 15 шиллингов 4 пенса на Троицу, а также будет выплачивать ежегодно 6 шиллингов 8 пенсов содержания. В том случае, если сыновей не было, женщина обычно передавала землю зятю, когда дочь выходила замуж.
Судьбы некоторых молодых вдов можно проследить по манориальным документам на протяжении десятилетий. Так, Агнес из Лэнда принесла оммаж лорду за свое имущество в 1286 г. и продолжала владеть землей вплоть до 1306 г., когда ее сыну Ричарду исполнился двадцать один год. В качестве вдовьей доли она получила треть земельного надела, и Ричард заплатил лорду двадцать шиллингов за вступление в наследство и разрешение жениться. В 1313 г. Ричард женился и еще прирастил семейное достояние.
Вдова, оставшаяся с земельным наделом и маленькими детьми на руках, порой находила свои новообретенные обязанности обременительными. Она должна была позаботиться об обработке земли, и это удавалось не всегда. Так, Ева, вдова Уильяма де Колли, подала в суд на Джона Пейна, который не вспахал ее надел, как они договорились. Еще одним распространенным вариантом было сдать землю внаймы, пока сыновья не вырастут. Так поступила Элис, вдова Джона Мера, отдавшая свой надел в аренду на двадцать лет. По истечении этого срока землю надлежало возвратить наследникам.
Вдовство, впрочем, вовсе не обязательно предполагало непрерывную борьбу с трудностями. Многие вдовы переживали настоящий расцвет, обретя самостоятельность и полный контроль над семейным бюджетом. В манориальных хрониках перед нами представют женщины, которые самостоятельно держат большие наделы, покупают и продают землю, заключают замысловатые контракты. Так, Джоанна, вдова Уильяма, условилась, что ее младший сын вступит во владение 18 акрами и отцовским домом, но останется под ее властью вместе со своим имуществом. Явно не бедствовала и другая вдова - Матильда, продавшая соседям муки на 7 шиллингов 4 пенса.
Не все вдовы, впрочем, предпочитали оставаться одни – некоторые при помощи нового брака решали проблемы, связанные с владением землей и содержанием детей. В XIII-начале XIV вв. крестьянские вдовы вступали в новый брак достаточно быстро, потому что зачастую были неплохо обеспечены, владели землей и едва ли могли обойтись без мужчины, способного эту землю обрабатывать. Сходная ситуация наблюдается и в XVI в. Ценность вдов на «ярмарке невест», таким образом, сколько-то зависела от условий на земельном рынке. При огромном спросе на землю, в начале XIV и в XVI веке, вдовы были весьма востребованы. В манорах, где свободных наделов не было, юноши нередко вступали в брак с вдовами. Муж пользовался жениным наделом – и, если переживал жену, то, как правило, вступал во второй брак, уставливая, таким образом, тенденцию: молодой мужчина женился на вдове, затем вступал во второй брак с женщиной, как правило более молодой, которая, овдовев, в свою очередь выходила замуж за молодого человека, и так далее. Принадлежавший вдове надел давал новой семье средства к существованию, по крайней мере, в течение жизни упомянутой вдовы. В период острого «земельного голода» лорды всячески поощряли вдов выходить замуж, чтобы земля не пустовала. Ситуация изменилась в середине XIV в., после эпидемии чумы, когда свободной земли стало в избытке. Многие вдовы даже отказывались от того, что причиталось им по завещаниям, потому что не могли найти ни нового мужа, ни работников, способных пахать и сеять. Молодые люди, в свою очередь, быстро обзаводились собственными наделами. Таким образом, вдовы перестали быть желанными невестами.
Трудно с точностью определить процент вступлений в новый брак. В XVI в. вторично замуж выходили от 25 до 30 процентов вдов; вдовцы делали это чаще. Управляться с хозяйством в одиночку им было тяжелее, чем женщинам, а если у них на руках оставались маленькие дети, тем более желательна была хозяйка в доме. Обычно во второй брак вступали довольно быстро – почти в половине случаев это происходило в течение первого года. Закон не устанавливал никакого конкретного срока траура.
Некоторые мужья, впрочем, в завещаниях напрямик заявляли, что количество имущества, оставляемого вдове, будет уменьшено, если она вступит во второй брак – или же что она получит больше, если не выйдет замуж вторично. Другие, напротив, сознательно наделяли жен землей и имуществом, чтобы они могли вступить в новый брак не с пустыми руками. Так, один крестьянин велел сыну содержать мать, но указал, что в случае нового замужества она вправе забрать с собой половину движимого имущества.
Но, разумеется, не всегда вдове удавалось без разногласий и споров получить причитавшееся ей имущество. В 65 процентах сохранившихся завещаний из Бедфордшира мужчины сделали своими душеприказчиками жен, давая им право распоряжаться семейной собственностью – но в бедфордширских судебных хрониках нередко фигурируют и вдовы, пытающиеся получить просроченные выплаты или законную вдовью долю. Так, в Челгрейве некая вдова подала в суд на собственного сына, объявив, что тот забрал завещанный ей акр земли. Нередко именно сыновей или братьев покойного мужа обвиняли в том, что они лишали вдову законных прав. Когда некий сын перестал выполнять условия, указанные в завещании отцом, судьи оштрафовали его и вернули землю вдове, лишив молодого человека права владеть наделом, пока та жива. Впрочем, порой злоумышленниками бывали и односельчане: так, в 1286 г. перед судом предстал Уильям Вудмаус, который выгнал вдову по имени Молл и ее сына из дома, убил ее собаку, унес десять локтей полотна и плащ - и отказался возместить убытки. Еще один человек, Джон Кейтлин, желая увеличить собственное пастбище, выгнал пожилую вдову Елену Мартин из дома, который затем снес - за что ему было приказано выстроить дом за свой счет, а до тех пор подыскать для вдовы приличное пристанище.
Вдовы, упоминаемые в манориальных отчетах и завещаниях, обладали землями и прочим имуществом, которое могли передавать, завещать, отсуживать и так далее. Но некоторый процент женщин, разумеется, в силу обстоятельств оказывался без гроша, когда умирал главный добытчик в семье. Эти вдовы полагались на общественную благотворительность и перебивались случайной работой и милостыней. Иногда у них не было ни хлеба, ни собственного жилья. Если после смерти мужа на руках у них оставались малолетние дети, им приходилось надеяться исключительно на добрых людей. Такой вдовой была бедная Матильда Шерлок из Пинчбека, "нищенка с тремя детьми", старшему из которых исполнилось шесть. Они жили в хижине, которую сдавал им один из односельчан, и кормились подаянием.
Бывали и женщины, которые отказывались от роли «респектабельных вдов», предпочитая роль «веселой вдовушки», а то и попросту женщины легкого поведения. Так, Изабелла Эдмонд, владевшая земельным наделом, «взяла любовника», за которого, впрочем, впоследствии вышла замуж, когда он заплатил лорду за позволение владеть землей совместно с ней. Менее удачлива оказалась Люси Пофот, зашедшая 30 ноября 1270 года в таверну и познакомившаяся там с неким нетрезвым мужчиной, который попросил «приюта и развлечений». Люси привела его к себе – и наутро была найдена с пятью ножевыми ранениями. А сорокашестилетнюю вдову Сару, принимавшую у себя «трех гуляк», избили и ограбили.
Впрочем, не будем заканчивать на мрачной ноте. Поскольку большинство вдов не спешили вступать в новый брак, изрядное их количество серьезно подходило к новым обязанностям – в первую очередь, к роли управляющего семейным добром – и, возможно, даже принимало их с радостью. Не выходя замуж вторично, они сохраняли власть над своим домом и играли на руку собственным детям – ведь новый муж мог попытаться воспретендовать на их землю или же, переживя жену и в следующий раз женившись, ущемить права детей от первого брака. Вдовство, таким образом, несло с собой как увеличение личной власти, так и сохранение семейной гармонии. Даже для женщин, потерявших мужа в преклонном возрасте, вдовство вовсе не обязательно несло с собой одиночество и страдания: их окружали любящие дети, внуки, племянники и племянницы, друзья...
https://tal-gilas.livejournal.com/233826.html
Брак и правовое положение женщины ч.3
РАСТОРЖЕНИЕ БРАКА
В Средние века брак как церковное таинство находился в ведении Церкви; таким образом, все вопросы, касающиеся заключения, расторжения и ратификации брака, решались посредством церковного суда. Однако, хотя брак и был церковным таинством, но главными лицами при этом считались брачующиеся, а не священнослужители. Как я уже писал ранее, теологи XII-XIII вв. полагали, что для заключения брака необходимо исключительно согласие обеих сторон и обмен клятвами, хотя бы и в отсутствие священника. Тем не менее, расторгнуть брак было гораздо сложнее, чем его заключить. Развод (расторжение брака) с дозволением вступить в новый брак, фактически, являлся привилегией самой высшей знати, поскольку в таких случаях, как правило, всерьез затрагивались вопросы наследования и передачи власти, и требовал многочисленных ходатайств и сложных процедур. До XV в. относительно малое количество подобных исков даже у высшего дворянства заканчивается разводами.
скрытый текстСуществовали некоторые условия, при несоблюдении которых мужчина и женщина не могли вступить в брак, а если вступали, то их союз являлся недействительным. К препятствиям такого рода относились: родство по крови и по браку (in-law), скрываемое бесплодие или импотенция (описание медицинского освидетельствования, с вашего позволения, цитировать не буду J)), монашеский обет, принесенный одной из сторон, ситуация, когда один из супругов не исповедует христианскую веру, вступление в брак по принуждению/без соблюдения необходимых формальностей. Как правило, большая часть разбираемых в судах жалоб относилась к последней категории, и судьям, преимущественно, приходилось решать, было ли дано согласие на брак должным образом. Что характерно, в Англии тяжущиеся в основном желали сохранения брака и признания его действительным; в Париже XIII-XIV вв., напротив, в суды поступало множество исков с просьбой о расторжении брака. В Кентербери в 1372-75 гг. из девяносто восьми « семейных жалоб», поданных в суд, лишь в десяти фигурирует просьба о расторжении брака.
Если таки стороны были решительно настроены расстаться, можно было пойти одним из трех путей. Во-первых, дождаться смерти одной из сторон :) (оставшийся супруг, в таком случае, мог законным образом вступить в новый брак, что зачастую и делал, отбыв траур). Если такой вариант никого не устраивал, суд мог дозволить супругам раздельное проживание – отныне они могли, буквально, «не делить постель и стол». Брак между ними существовал по-прежнему, т.е. ни мужчине, ни женщине не дозволялось вступить в новый союз, но, тем не менее, они имели право не жить в одном доме и не вступать в плотские отношения. Как правило, подобное решение выносилось, если в суд приносили жалобу на жестокое обращение (с «пролитием крови» и «угрозой для жизни»), реже – если одного из супругов уличали в прелюбодеянии.
Джон Смит из прихода св. Ботульфа клянется, что знает Уильяма Ньюпорта двадцать лет и даже больше, а Изабеллу Ньюпорт – десять или двенадцать лет. Все время, пока Уильям и Изабелла жили вместе как муж и жена в приходе св. Ботульфа и были соседями помянутого Джона Смита (т.е. пять или шесть лет), они непрерывно ссорились, бранились и дрались, к великой досаде всех соседей и тех, кто жил поблизости. Поговаривали и поговаривают, что Изабелла сама была виновата и не раз давала мужу повод. Джон Смит об этом знает, потому что зимой, два или три года назад, Изабелла вела себя особенно непокорно, и они с мужем так ссорились, что встревожили и обеспокоили всех соседей словами, каковые говорили друг другу… в том числе, они грозили друг другу смертью. Джон Смит видел их, иногда на крыльце дома, иногда на улице, то вместе, то порознь, и всякий раз слышал, как жена называла мужа вором и грабителем, а он ее шлюхой. И помянутой зимой Джон Смит увидел Изабеллу на пороге дома, и в руках у нее была брошь, застежкой от которой она пырнула мужа, так что могла бы убить его, если бы он не повернулся боком. Более того, она не раз называла мужа «рогачом», клянясь всем святым и всячески уверяя его, что она уже наставила ему рога и что сделала бы это еще не раз, если бы только кто-нибудь того пожелал. Тако же помянутый Джон Смит заверяет, что Уильям Ньюпорт человек трезвый и благонамеренный, с хорошей репутацией, а Изабелла публичная женщина, которая при людях произносила бесчестные слова и приглашала к себе мужчин, и сама бывала с ними в разных местах, и так случалось не раз, и помянутый Джон Смит это видел и слышал. И об этом хорошо известно в приходе св. Ботульфа и по соседству. Джон Мейдер из прихода св. Ботульфа, где он прожил двадцать лет, неграмотный, свободнорожденный, тридцати лет от роду, под присягой показал, что помянутая Изабелла всем известна как женщина дурной репутации, и что он часто слышал, как она называет Уильяма рогачом. Далее, он говорит, что много раз видел, как Уильям и Изабелла дерутся прямо на улице, и по большей части дралась Изабелла, а потому он полагает, что Уильяму опасно с ней жить, раз он не в силах ее обуздывать. Он говорит, что обо всем этом хорошо известно всем соседям.
(Изззвините, не удержусь:
There was a young man of high station
Who was found by a pious relation
Making love in a ditch
To — I won't say a bitch --
But a woman of no reputation)
Джоан Гибсон, жена Роберта Гибсона, пришла к своему родственнику (его жена была двоюродной сестрой Джоан), прося у него помощи и заступничества. Она была беременна, но сильно избита и с синяком под глазом, из которого сочилась кровь. Ее муж сидел в тюрьме за долги, и ей не на что было жить. Она рассказала, что навестила мужа в тюрьме и пожаловалась ему на тяготы, за что он ее и избил. Джоан попросила родственника, ради Бога, дать ей денег, чтобы купить еды и питья. Движимый жалостью, он отправил ее к врачу, но отказался поселить ее в своем доме или выделить содержание, поскольку она принадлежала другому мужчине; он согласился только подать ей милостыню, чтобы она не умерла от голода и нужды. (В дальнейшем Джоан подала на мужа в суд за жестокое обращение, с просьбой разрешить ей жить отдельно.)
Ричард Стайворд под присягой показал, что вскоре после заключения брака он избил свою жену Агнес, но не возьмется судить, могла ли она после нанесенных ей побоев поднять руку или нет. Ричард признает, что распоряжался имуществом, которое принадлежало отцу Агнес, а также приданым, которое она принесла ему в качестве жены, притом не против ее воли. Касательно того, выплачивал ли он каждую неделю Агнес деньги (содержание), пока еще суд не вынес решения, он отвечает, что должен был платить каждую неделю и делал это исправно в течение месяца или полутора, но поскольку суд перестал разбирать дела в преддверии Рождества и вдобавок Агнес тех денег от него не требовал, он перестал их платить. Также он признает, что сказал однажды: «Жалко, что я не сломал ей шею». Также он, по его словам, часто утверждал, что, если Агнес по решению суда к нему вернется, он изобьет ее сильнее, чем прежде, если она не переменит своего поведения.
Некто Джон Лич предстал перед судом за то, что позволил Дэвиду Холланду, портному, лежать обнаженным в постели с его женой. Все трое были на час посажены в колодки, а затем переданы для наказания церковным властям.
Роберт Сьюэлл, зеленщик, предстал перед судом за то, что позволил жене совершить прелюбодеяние со своим слугой Томасом Мартином. (Ходатайство о дозволении разойтись было подано в связи с тем, что муж занимался сводничеством и склонял жену к проституции.)
Третий вариант – так называемое «расторжение уз» - это, по сути, признание брака недействительным. В таких случаях, мужчина и женщина считались как бы и не вступавшими в брак. Такое решение выносилось, если брачный контракт с самого начала был заключен незаконным образом, т.е., как бы не существовал. Например, если выяснялось, что вступивший в брак мужчина уже женат, то новый брак признавался недействительным, поскольку нельзя быть женатым одновременно на двух женщинах.
Джон Элм обратился в Йоркский суд с просьбой признать незаконным брак с его женой Марионой; он признал, что, до того как вступить с ней в брак, он обменялся брачными клятвами с Изабеллой Брайгэм.
Эдвард Дронфилд развелся со своей женой Маргарет на том основании, что восемнадцать лет назад она вступила в брак (обручилась?) с другим мужчиной (на тот момент ее первый муж находился в плену в Шотландии). (Теоретически, могли заключить новый брак те женщины, чьи супруги попали в плен к врагу и чья судьба была неизвестна. Допустимый срок отсутствия был от пяти лет и выше.)
Иски с требованием аннулировать незаконный брак, как правило, подавали законные жены, пытающиеся восстановить справедливость. Впрочем, в некоторых случаях мужчины по необходимости – например, желая поправить свое финансовое положение – вступали во второй брак, а затем сами признавались в существовании первого, дабы расторгнуть нежеланный союз. Аннулировались и браки, заключенные по принуждению.
Энн Мунден под присягой показывает, что в канун Благовещения, четыре года назад, она и Тос (Томас) Лак вступили в брак в доме у Уильяма Берда из Уэйра, между тремя и четырьмя часами пополудни, в присутствии помянутого Уильяма Берда, сэра Джона Брэгинга и Ричарда Смита. Лак сказал: «Я, Томас, беру тебя, Энни, в жены», а она ответила: «Я беру тебя в мужья». И оглашение о браке было трижды сделано в церкви Уэйра. Однако в среду накануне Сретения блаженной Девы Марии, в том же году, ее принудили выйти замуж за Ричарда Булла в церкви Святой Троицы, что близ Гертфорда. За тринадцать дней до того помянутый Ричард Булл и некто Карл Ньюэлл похитили ее и силой удерживали против ее воли сначала в доме Карла, а затем в другом месте, вплоть до дня заключения брака, после чего Энн и Ричард прожили как муж и жена в доме Ричарда в течение двух лет.
Брак могли признать недействительным, если один из супругов на момент свадьбы еще не достиг «возраста ответственности» (почему-то особенно часто такие случаи попадались в Йорке; в Лондоне же, напротив, средний возраст вступления в брак в XIII-XV вв. был довольно высок – 22 года у женщин и 28 у мужчин), или же если супруги приходились друг другу родней, кровной или in-law (золовка, зять, свояченица, шурин, кума, крестник и т.д.). Близким считалось родство начиная с троюродных сестер и братьев – это подтвердил Латеранский собор в 1215 г. (поскольку родство более дальнее зачастую было весьма проблематично доказать). Юристы с прискорбием констатировали, что это условие порой давало возможность избавиться от нежеланного или надоевшего брака (т.е., муж или жена вдруг «вспоминали», что вступили в брак с родственником). Бывали случаи и совсем нелепые.
Некто Питер Дейнс заявил, что приходится двоюродным родственником Ричарду Броуку и что он плотски познал жену Ричарда Джоан до брака. На этом основании он требовал признать брак между Ричардом и Джоан недействительным. На суде, тем не менее, он не смог объяснить, какое именно родство между ним и Ричардом – он сказал лишь, что у них был некий общий предок, чье имя ему неизвестно, зато он точно знает, что они с Ричардом происходят от двух сестер, которые приходились этому человеку внучками. (Нашему забору двоюродный плетень)
Так или иначе, документы свидетельствуют, что, по большей части, люди обращались в суд в надежде сохранить брак, а не расторгнуть узы. Обещание жениться, раз уж была произнесена определенная формула («я беру тебя в свои законные жены…» и т.д.), было нерушимым. Самовольное расторжение подобной договоренности, вместо того чтобы официально «закрепить» ее в церкви посредством венчания, в глазах закона считалось преступлением. Отвергнутая сторона, как правило весьма заинтересованная в том, чтобы прояснить свое положение, могла подать иск, и, если улик было достаточно, суд мог потребовать официального заключения брака.
Кэтрин Бервелл, в присутствии двух свидетелей-мирян и священника из Ламбетского прихода, встретилась возле таверны «Голова сарацина» со своим мужем Уильямом, который бросил ее пять лет назад. Однако примирить их не удалось, поскольку Уильям заявил, что перережет Кэтрин горло, если его принудят с ней жить, - и тогда Кэтрин с полным правом подала в суд жалобу на жестокое обращение.
Иными словами, невозможно было обратиться в суд с просьбой о расторжении брака, если только к тому не было самых веских причин (кровное родство, заключение брака незаконным образом и т.д.). И если суды порой и разрешали супругам проживать раздельно, то их весьма и весьма редко полностью освобождали от брачных обязательств, давая им право заключить новый брак. Хотя средневековые люди, как и современные, обращались в суд, надеясь добиться некоторой выгоды для себя, границами служили реальные возможности тогдашней юриспруденции.
Разумеется, существовал и нелегальный способ расторгнуть опостылевший брак – попросту сбежать. Мужья или жены, которым не посчастливилось в браке, порой перебирались в иное графство, где их никто не знал, меняли имя и заводили новую семью. Судебные записи подтверждают, что такое случалось нередко, хотя и не всегда проходило безнаказанно.
Интересным явлением в средневековой Англии было то, что часть бракоразводных дел проходила не через церковные суды, а решалась чисто юридически. Например, Эдмунд, граф Корнуэльский, и его жена, Маргарет, договорились в 1294-м году, что Маргарет будет жить отдельно от супруга, получит финансовую компенсацию и не станет обращаться в церковный суд с требованием восстановить себя в супружеских правах. Разумеется, такие «саморазводы» церковь осуждала, но на практике о подобных случаях нередко узнавали лишь тогда, когда человек, «саморазведшийся» через обоюдный договор, вступал в новый брак, и о его прошлом каким-то образом становилось известно.
Купец Джон Астлотт собирался уехать из Англии по делам, когда Агнес Лот пришла к нему домой с просьбой сделать ей предложение до отъезда. Джон взял гуся, чтобы подарить отцу Агнес, и пошел свататься. Он получил согласие, молодые обменялись положенными клятвами, и пара была объявлена помолвленной. Так случилось, что в поездке Джон потерял много денег, и Агнес по его возвращении сказала, что не хочет за него замуж, и потребовала расторжения помолвки. Дело попало в епископальный суд, потому что Джон считал, что они после обмена клятвами являются законными мужем и женой.
Изабелла Ролл подала в епископальный суд жалобу на Джона Буллока, который обещал ей, что если он на ком и женится, то только на ней. Они отправились в спальню, а спустя некоторое время Джон Булок женился на другой.
Томас Варелтон из Кентербери поклялся в суде обращаться со своей женой, Матильдой Трипплс, с уважением в постели и за столом и обеспечивать ее всем необходимым в пище и во всем прочем соответственно своему достатку.
Хелен Хайдмен обратилась в суд за разрешением не жить больше с мужем, потому что он проиграл в кости много денег. Мужу пришлось поклясться перед судом, что он навсегда оставит азартные игры.
Элис Палмер, недовольная своим браком с Джеффри Брауном, дала Ральфу Фолеру 5 шиллингов, чтобы он поклялся, что между ними был предварительный обмен брачными клятвами. Ральф Фолер взял деньги и дал в суде ложные показания, и брак Джеффри с Элис признали недействительным (впоследствии помянутый Джеффри женился вторично). Но Элис со временем раскаялась в своем поступке и заявила в епископальный суд о своих законных правах на Джеффри, потому что развели их на основании ложной присяги.
Эдмунд де Насток и Элизабет де Людхэйл тайно поженились. После этого Эдмунд попросил у Ричарда де Брука руку его дочери Агнес, женился на ней и получил за ней приданое. Тогда Элизабет подала в жалобу в суд и объявила, что является законной женой Эдмунда. Брак Эдмунда с Агнес объявили недействительным, но Эдмунд заявил в суде, что имеет право оставить у себя половину полученного за Агнес приданого. Тем не менее, приданое у него отобрали и к тому же обязали по приговору суда заплатить Агнес 16 фунтов за ущерб.
https://tal-gilas.livejournal.com/183020.html
В Средние века брак как церковное таинство находился в ведении Церкви; таким образом, все вопросы, касающиеся заключения, расторжения и ратификации брака, решались посредством церковного суда. Однако, хотя брак и был церковным таинством, но главными лицами при этом считались брачующиеся, а не священнослужители. Как я уже писал ранее, теологи XII-XIII вв. полагали, что для заключения брака необходимо исключительно согласие обеих сторон и обмен клятвами, хотя бы и в отсутствие священника. Тем не менее, расторгнуть брак было гораздо сложнее, чем его заключить. Развод (расторжение брака) с дозволением вступить в новый брак, фактически, являлся привилегией самой высшей знати, поскольку в таких случаях, как правило, всерьез затрагивались вопросы наследования и передачи власти, и требовал многочисленных ходатайств и сложных процедур. До XV в. относительно малое количество подобных исков даже у высшего дворянства заканчивается разводами.
скрытый текстСуществовали некоторые условия, при несоблюдении которых мужчина и женщина не могли вступить в брак, а если вступали, то их союз являлся недействительным. К препятствиям такого рода относились: родство по крови и по браку (in-law), скрываемое бесплодие или импотенция (описание медицинского освидетельствования, с вашего позволения, цитировать не буду J)), монашеский обет, принесенный одной из сторон, ситуация, когда один из супругов не исповедует христианскую веру, вступление в брак по принуждению/без соблюдения необходимых формальностей. Как правило, большая часть разбираемых в судах жалоб относилась к последней категории, и судьям, преимущественно, приходилось решать, было ли дано согласие на брак должным образом. Что характерно, в Англии тяжущиеся в основном желали сохранения брака и признания его действительным; в Париже XIII-XIV вв., напротив, в суды поступало множество исков с просьбой о расторжении брака. В Кентербери в 1372-75 гг. из девяносто восьми « семейных жалоб», поданных в суд, лишь в десяти фигурирует просьба о расторжении брака.
Если таки стороны были решительно настроены расстаться, можно было пойти одним из трех путей. Во-первых, дождаться смерти одной из сторон :) (оставшийся супруг, в таком случае, мог законным образом вступить в новый брак, что зачастую и делал, отбыв траур). Если такой вариант никого не устраивал, суд мог дозволить супругам раздельное проживание – отныне они могли, буквально, «не делить постель и стол». Брак между ними существовал по-прежнему, т.е. ни мужчине, ни женщине не дозволялось вступить в новый союз, но, тем не менее, они имели право не жить в одном доме и не вступать в плотские отношения. Как правило, подобное решение выносилось, если в суд приносили жалобу на жестокое обращение (с «пролитием крови» и «угрозой для жизни»), реже – если одного из супругов уличали в прелюбодеянии.
Джон Смит из прихода св. Ботульфа клянется, что знает Уильяма Ньюпорта двадцать лет и даже больше, а Изабеллу Ньюпорт – десять или двенадцать лет. Все время, пока Уильям и Изабелла жили вместе как муж и жена в приходе св. Ботульфа и были соседями помянутого Джона Смита (т.е. пять или шесть лет), они непрерывно ссорились, бранились и дрались, к великой досаде всех соседей и тех, кто жил поблизости. Поговаривали и поговаривают, что Изабелла сама была виновата и не раз давала мужу повод. Джон Смит об этом знает, потому что зимой, два или три года назад, Изабелла вела себя особенно непокорно, и они с мужем так ссорились, что встревожили и обеспокоили всех соседей словами, каковые говорили друг другу… в том числе, они грозили друг другу смертью. Джон Смит видел их, иногда на крыльце дома, иногда на улице, то вместе, то порознь, и всякий раз слышал, как жена называла мужа вором и грабителем, а он ее шлюхой. И помянутой зимой Джон Смит увидел Изабеллу на пороге дома, и в руках у нее была брошь, застежкой от которой она пырнула мужа, так что могла бы убить его, если бы он не повернулся боком. Более того, она не раз называла мужа «рогачом», клянясь всем святым и всячески уверяя его, что она уже наставила ему рога и что сделала бы это еще не раз, если бы только кто-нибудь того пожелал. Тако же помянутый Джон Смит заверяет, что Уильям Ньюпорт человек трезвый и благонамеренный, с хорошей репутацией, а Изабелла публичная женщина, которая при людях произносила бесчестные слова и приглашала к себе мужчин, и сама бывала с ними в разных местах, и так случалось не раз, и помянутый Джон Смит это видел и слышал. И об этом хорошо известно в приходе св. Ботульфа и по соседству. Джон Мейдер из прихода св. Ботульфа, где он прожил двадцать лет, неграмотный, свободнорожденный, тридцати лет от роду, под присягой показал, что помянутая Изабелла всем известна как женщина дурной репутации, и что он часто слышал, как она называет Уильяма рогачом. Далее, он говорит, что много раз видел, как Уильям и Изабелла дерутся прямо на улице, и по большей части дралась Изабелла, а потому он полагает, что Уильяму опасно с ней жить, раз он не в силах ее обуздывать. Он говорит, что обо всем этом хорошо известно всем соседям.
(Изззвините, не удержусь:
There was a young man of high station
Who was found by a pious relation
Making love in a ditch
To — I won't say a bitch --
But a woman of no reputation)
Джоан Гибсон, жена Роберта Гибсона, пришла к своему родственнику (его жена была двоюродной сестрой Джоан), прося у него помощи и заступничества. Она была беременна, но сильно избита и с синяком под глазом, из которого сочилась кровь. Ее муж сидел в тюрьме за долги, и ей не на что было жить. Она рассказала, что навестила мужа в тюрьме и пожаловалась ему на тяготы, за что он ее и избил. Джоан попросила родственника, ради Бога, дать ей денег, чтобы купить еды и питья. Движимый жалостью, он отправил ее к врачу, но отказался поселить ее в своем доме или выделить содержание, поскольку она принадлежала другому мужчине; он согласился только подать ей милостыню, чтобы она не умерла от голода и нужды. (В дальнейшем Джоан подала на мужа в суд за жестокое обращение, с просьбой разрешить ей жить отдельно.)
Ричард Стайворд под присягой показал, что вскоре после заключения брака он избил свою жену Агнес, но не возьмется судить, могла ли она после нанесенных ей побоев поднять руку или нет. Ричард признает, что распоряжался имуществом, которое принадлежало отцу Агнес, а также приданым, которое она принесла ему в качестве жены, притом не против ее воли. Касательно того, выплачивал ли он каждую неделю Агнес деньги (содержание), пока еще суд не вынес решения, он отвечает, что должен был платить каждую неделю и делал это исправно в течение месяца или полутора, но поскольку суд перестал разбирать дела в преддверии Рождества и вдобавок Агнес тех денег от него не требовал, он перестал их платить. Также он признает, что сказал однажды: «Жалко, что я не сломал ей шею». Также он, по его словам, часто утверждал, что, если Агнес по решению суда к нему вернется, он изобьет ее сильнее, чем прежде, если она не переменит своего поведения.
Некто Джон Лич предстал перед судом за то, что позволил Дэвиду Холланду, портному, лежать обнаженным в постели с его женой. Все трое были на час посажены в колодки, а затем переданы для наказания церковным властям.
Роберт Сьюэлл, зеленщик, предстал перед судом за то, что позволил жене совершить прелюбодеяние со своим слугой Томасом Мартином. (Ходатайство о дозволении разойтись было подано в связи с тем, что муж занимался сводничеством и склонял жену к проституции.)
Третий вариант – так называемое «расторжение уз» - это, по сути, признание брака недействительным. В таких случаях, мужчина и женщина считались как бы и не вступавшими в брак. Такое решение выносилось, если брачный контракт с самого начала был заключен незаконным образом, т.е., как бы не существовал. Например, если выяснялось, что вступивший в брак мужчина уже женат, то новый брак признавался недействительным, поскольку нельзя быть женатым одновременно на двух женщинах.
Джон Элм обратился в Йоркский суд с просьбой признать незаконным брак с его женой Марионой; он признал, что, до того как вступить с ней в брак, он обменялся брачными клятвами с Изабеллой Брайгэм.
Эдвард Дронфилд развелся со своей женой Маргарет на том основании, что восемнадцать лет назад она вступила в брак (обручилась?) с другим мужчиной (на тот момент ее первый муж находился в плену в Шотландии). (Теоретически, могли заключить новый брак те женщины, чьи супруги попали в плен к врагу и чья судьба была неизвестна. Допустимый срок отсутствия был от пяти лет и выше.)
Иски с требованием аннулировать незаконный брак, как правило, подавали законные жены, пытающиеся восстановить справедливость. Впрочем, в некоторых случаях мужчины по необходимости – например, желая поправить свое финансовое положение – вступали во второй брак, а затем сами признавались в существовании первого, дабы расторгнуть нежеланный союз. Аннулировались и браки, заключенные по принуждению.
Энн Мунден под присягой показывает, что в канун Благовещения, четыре года назад, она и Тос (Томас) Лак вступили в брак в доме у Уильяма Берда из Уэйра, между тремя и четырьмя часами пополудни, в присутствии помянутого Уильяма Берда, сэра Джона Брэгинга и Ричарда Смита. Лак сказал: «Я, Томас, беру тебя, Энни, в жены», а она ответила: «Я беру тебя в мужья». И оглашение о браке было трижды сделано в церкви Уэйра. Однако в среду накануне Сретения блаженной Девы Марии, в том же году, ее принудили выйти замуж за Ричарда Булла в церкви Святой Троицы, что близ Гертфорда. За тринадцать дней до того помянутый Ричард Булл и некто Карл Ньюэлл похитили ее и силой удерживали против ее воли сначала в доме Карла, а затем в другом месте, вплоть до дня заключения брака, после чего Энн и Ричард прожили как муж и жена в доме Ричарда в течение двух лет.
Брак могли признать недействительным, если один из супругов на момент свадьбы еще не достиг «возраста ответственности» (почему-то особенно часто такие случаи попадались в Йорке; в Лондоне же, напротив, средний возраст вступления в брак в XIII-XV вв. был довольно высок – 22 года у женщин и 28 у мужчин), или же если супруги приходились друг другу родней, кровной или in-law (золовка, зять, свояченица, шурин, кума, крестник и т.д.). Близким считалось родство начиная с троюродных сестер и братьев – это подтвердил Латеранский собор в 1215 г. (поскольку родство более дальнее зачастую было весьма проблематично доказать). Юристы с прискорбием констатировали, что это условие порой давало возможность избавиться от нежеланного или надоевшего брака (т.е., муж или жена вдруг «вспоминали», что вступили в брак с родственником). Бывали случаи и совсем нелепые.
Некто Питер Дейнс заявил, что приходится двоюродным родственником Ричарду Броуку и что он плотски познал жену Ричарда Джоан до брака. На этом основании он требовал признать брак между Ричардом и Джоан недействительным. На суде, тем не менее, он не смог объяснить, какое именно родство между ним и Ричардом – он сказал лишь, что у них был некий общий предок, чье имя ему неизвестно, зато он точно знает, что они с Ричардом происходят от двух сестер, которые приходились этому человеку внучками. (Нашему забору двоюродный плетень)
Так или иначе, документы свидетельствуют, что, по большей части, люди обращались в суд в надежде сохранить брак, а не расторгнуть узы. Обещание жениться, раз уж была произнесена определенная формула («я беру тебя в свои законные жены…» и т.д.), было нерушимым. Самовольное расторжение подобной договоренности, вместо того чтобы официально «закрепить» ее в церкви посредством венчания, в глазах закона считалось преступлением. Отвергнутая сторона, как правило весьма заинтересованная в том, чтобы прояснить свое положение, могла подать иск, и, если улик было достаточно, суд мог потребовать официального заключения брака.
Кэтрин Бервелл, в присутствии двух свидетелей-мирян и священника из Ламбетского прихода, встретилась возле таверны «Голова сарацина» со своим мужем Уильямом, который бросил ее пять лет назад. Однако примирить их не удалось, поскольку Уильям заявил, что перережет Кэтрин горло, если его принудят с ней жить, - и тогда Кэтрин с полным правом подала в суд жалобу на жестокое обращение.
Иными словами, невозможно было обратиться в суд с просьбой о расторжении брака, если только к тому не было самых веских причин (кровное родство, заключение брака незаконным образом и т.д.). И если суды порой и разрешали супругам проживать раздельно, то их весьма и весьма редко полностью освобождали от брачных обязательств, давая им право заключить новый брак. Хотя средневековые люди, как и современные, обращались в суд, надеясь добиться некоторой выгоды для себя, границами служили реальные возможности тогдашней юриспруденции.
Разумеется, существовал и нелегальный способ расторгнуть опостылевший брак – попросту сбежать. Мужья или жены, которым не посчастливилось в браке, порой перебирались в иное графство, где их никто не знал, меняли имя и заводили новую семью. Судебные записи подтверждают, что такое случалось нередко, хотя и не всегда проходило безнаказанно.
Интересным явлением в средневековой Англии было то, что часть бракоразводных дел проходила не через церковные суды, а решалась чисто юридически. Например, Эдмунд, граф Корнуэльский, и его жена, Маргарет, договорились в 1294-м году, что Маргарет будет жить отдельно от супруга, получит финансовую компенсацию и не станет обращаться в церковный суд с требованием восстановить себя в супружеских правах. Разумеется, такие «саморазводы» церковь осуждала, но на практике о подобных случаях нередко узнавали лишь тогда, когда человек, «саморазведшийся» через обоюдный договор, вступал в новый брак, и о его прошлом каким-то образом становилось известно.
Купец Джон Астлотт собирался уехать из Англии по делам, когда Агнес Лот пришла к нему домой с просьбой сделать ей предложение до отъезда. Джон взял гуся, чтобы подарить отцу Агнес, и пошел свататься. Он получил согласие, молодые обменялись положенными клятвами, и пара была объявлена помолвленной. Так случилось, что в поездке Джон потерял много денег, и Агнес по его возвращении сказала, что не хочет за него замуж, и потребовала расторжения помолвки. Дело попало в епископальный суд, потому что Джон считал, что они после обмена клятвами являются законными мужем и женой.
Изабелла Ролл подала в епископальный суд жалобу на Джона Буллока, который обещал ей, что если он на ком и женится, то только на ней. Они отправились в спальню, а спустя некоторое время Джон Булок женился на другой.
Томас Варелтон из Кентербери поклялся в суде обращаться со своей женой, Матильдой Трипплс, с уважением в постели и за столом и обеспечивать ее всем необходимым в пище и во всем прочем соответственно своему достатку.
Хелен Хайдмен обратилась в суд за разрешением не жить больше с мужем, потому что он проиграл в кости много денег. Мужу пришлось поклясться перед судом, что он навсегда оставит азартные игры.
Элис Палмер, недовольная своим браком с Джеффри Брауном, дала Ральфу Фолеру 5 шиллингов, чтобы он поклялся, что между ними был предварительный обмен брачными клятвами. Ральф Фолер взял деньги и дал в суде ложные показания, и брак Джеффри с Элис признали недействительным (впоследствии помянутый Джеффри женился вторично). Но Элис со временем раскаялась в своем поступке и заявила в епископальный суд о своих законных правах на Джеффри, потому что развели их на основании ложной присяги.
Эдмунд де Насток и Элизабет де Людхэйл тайно поженились. После этого Эдмунд попросил у Ричарда де Брука руку его дочери Агнес, женился на ней и получил за ней приданое. Тогда Элизабет подала в жалобу в суд и объявила, что является законной женой Эдмунда. Брак Эдмунда с Агнес объявили недействительным, но Эдмунд заявил в суде, что имеет право оставить у себя половину полученного за Агнес приданого. Тем не менее, приданое у него отобрали и к тому же обязали по приговору суда заплатить Агнес 16 фунтов за ущерб.
https://tal-gilas.livejournal.com/183020.html
Брак и правовое положение женщины ч.2
Несомненно, в средневековом обществе женщина находилась в подчиненном положении. На ней лежала основная вина за первородный грех - ведь именно Ева погубила человечество, вкусив запретный плод. «Женщина есть соблазн для мужчины, ненасытное животное, постоянное беспокойство, непрерывные ссоры, повседневный ущерб, буря в доме, препятствие к исполнению обязанностей. Нужно избегать женщин, во-первых, потому, что они запутывают мужчину, во-вторых, потому, что оскверняют его, в-третьих, потому, что лишают его имущества».
скрытый текстНо, с другой стороны, ощутимое повышение статуса женщин происходит с расцветом культа Девы Марии (XII—XIII вв.) – «новой Евы» - которая искупила грех прародительницы тем, что дала рождение Христу. Негативный взгляд на женщину и на ее природу, безусловно, преобладал, однако в средневековье существовала и традиция более благосклонного отношения к женской природе. Она отражена, в частности, в трактатах, затрагивающих вопрос о достоинстве происхождения мужчины и женщины. Так, Петр Ломбардский (сер. XII в.) комментирует то положение Книги Бытия, согласно которому женщина создана из ребра Адама. Если бы она была создана из головы мужчины, рассуждает писатель, то должна была бы управлять им; если бы из ног, то должна была бы служить ему, — но она не слуга и не хозяин. Поэтому мужчина должен знать, что женщину следует поместить рядом с собой, как своего товарища, и что связь между ними основана на любви. "Ко всем женщинам" — так назвал свою проповедь монах-доминиканец XIII в. Хуберт Романский. Он утверждает, что по природе, благородству и славе женщина превосходит мужчину (Адама Бог создал на презренной земле, женщину же — в раю; мужчина сотворен из праха земного, женщина же — из «белой кости»; страдания Христа пытались предотвратить женщины, в то время как ничего не известно о подобных усилиях мужчин; и, наконец, Богородица расположена в иерархии сил небесных над всеми, в том числе над ангелами).
Во всяком случае, средневековое европейское общество никогда не было настолько женоненавистническим, чтобы, предположим, убивать новорожденных девочек. В деревне женщина была почти равна – если не полностью равна – мужчине по количеству работ, которые могла выполнять. А женщины из высших слоев общества всегда пользовались определенным уважением. И конечно, они сыграли главную роль в куртуазной культуре как вдохновительницы и поэтессы – Элеонора Аквитанская, Мария Шампанская, Мария Французская и другие. Что характерно, в XII-XIII вв. ни один аглийский юрист не делает внятных заявлений по поводу положения женщины, поскольку для современников оно очевидно: частное право, за немногими исключениями, равняет женщин с мужчинами; общественное (публичное) право не дает женщинам привилегий и не требует от них обязанностей, кроме уплаты налогов и выполнения услуг, какие она способна оказать как помощница мужчины.
Согласно древнему правилу, женщина не может быть объявлена вне закона, потому что она изначально не включена в систему права. Нетрудно предположить, что у этого правила очень древние истоки. Но женщина может стать если не аутло, то «ничейной» (waif), что влечет за собой последствия, сходные с объявлением вне закона.
Как уже было сказано, женщины включены в частное право, регулирующее индивидуальные интересы и личные отношения, и приравнены в этом к мужчинам. При наследовании, несомненно, предпочтение отдается мужчинам, но это предпочтение вовсе не обязательное: так, за умершим наследует дочь, а не брат покойного. Женщина может владеть землей, даже если землевладение сопряжено с обязанностью военной службы (если она не в состоянии снарядить за свой счет отряд, то платит в казну дополнительный налог); она может оставлять завещание, заключать договор, подавать в суд и отвечать перед судом – лично, без участия опекуна. Она может обращаться с ходатайством от собственного лица, если ей угодно. Замужняя женщина может выступать в роли адвоката для своего супруга – и это практически норма. Вдова почти всегда является опекуншей своих детей; леди опекает детей своих арендаторов (сервов и свободных).
С другой стороны, женщины исключены из всех общественных отношений и не занимают общественных должностей – за немногими исключениями, которые либо являются почетными назначениями лично от короля, либо возникают в экстренных ситуациях. Когда на английский престол претендовала Матильда (1135-48 гг.), вопрос о том, может ли женщина унаследовать корону, обсуждался весьма горячо: жена английского короля никогда не являлась правительницей Англии, хотя в отсутствие мужа могла исполнять обязанности регентши и присутствовать в суде и на совете. Первой женщиной на престоле, которая официально назовет себя regina Anglorum, т.е. королевой Англии (а не женой или дочерью короля), будет Мария Тюдор.
Нередко возникал вопрос о том, вправе ли женщины обращаться в суд – особенно в суд графства как в более высокую инстанцию. Дворянка могла подать иск «от имени» фьефа, которым владела. Некоторые шерифы настаивали на персональном присутствии истицы в суде; но женщина могла подавать в суд и вести дело через посредника. Женщины не выступали в качестве присяжных, за тем исключением – кстати, нередким – когда шла тяжба о наследстве, и предполагаемый наследник утверждал, что на его имущество претендует «подставной» или незаконный ребенок. В таком случае в числе присяжных могли фигурировать почтенные матроны. Женщины могли давать показания в суде – во всяком случае, имена женщин-свидетельниц значатся в документах. Впрочем, во всех случаях, когда от истца требовали привести людей, способных свидетельствовать в его пользу, в документах практически нет упоминаний о том, чтобы кто-нибудь приводил женщину. Однажды, когда требовалось решить, является ли подсудимый свободным или сервом, суд напрямую отказался принять показания женщины, заявив, что «женщине не пристало судить о крови мужчины».
Слово женщины не считалось безусловным доказательством – «из-за женской слабости». В церковных судах было принято, что поручителем для женщины является женщина, точно так же как поручителем для мужчины – мужчина; но в королевском суде женщина должна была найти поручителя мужеска пола.
Агнесс Уилсон говорит, что в день св. Маргариты, между двумя и тремя часами ночи, викарий сэр Ричард Вудхаус явился к ней в дом, и они вместе сплетничали на кухне, в присутствии двух ее детей, из которых одному шестнадцать лет, а другому тринадцать. Потом сэр Ричард поднялся в комнату во втором этаже, чтобы заглянуть в сундук, в котором, как сказала ему Агнесс, лежала дарственная на все имущество ее супруга. И нигде Агнесс не оставалась с ним наедине, но постоянно с нею был сын, тринадцати лет, и ничего предосудительного между нею и помянутым сэром Ричардом не было. Агнесс говорит, что слышала, как ее соседи, Питер Оливер, Роджер Нотт и Уильям Раттор, схватили викария, когда он выходил из ее дома в четыре часа. На основании того, что ими было сказано, Агнесс было велено пройти очищение в канун Крестовоздвижения, посредством семи честных женщин из числа ее соседок (т.е., семь соседок должны поручиться под присягой, что она порядочная).
Право женщины приносить судебную присягу было умалено ее неспособностью сражаться. А Великая Хартия напрямую воспретит женщине выступать в суде при расследовании тяжких уголовных преступлений, за исключением тех случаев, если преступление было совершено против нее лично или если в результате погиб ее муж.
Муж и жена не являются «единым целым»; их отношения – скорее, опекунство, причем весьма выгодное для мужа, который имеет власть над женой и ее собственностью. Женщина, находящаяся в браке, находится во власти своего супруга, в имущественном и общественном отношении (так, супруг может воспретить ей свидетельствовать в суде). Но в то же время она может с уверенностью рассчитывать на защиту со стороны мужа и его родственников. Супруги нередко выступают в качестве поручителей и «адвокатов» друг для друга. Если что – женщина не окажется одинокой перед лицом клеветы. Но власть мужа над женой (которая «да убоится мужа своего») отнюдь не значит, что супруг вправе безнаказанно издеваться над своей благоверной – если жизни и здоровью женщины угрожает явная опасность (и если есть свидетели, способные подтвердить это под присягой), суд вполне способен ее защитить.
«Помянутый Джордж обращался с нею (Элизабет) не как подобает обращаться с женой, называл ее шлюхой и грозил высечь, не давал ей для питья ни вина, не эля и грозил слугам и соседям, если они ей того или другого принесут. Он лишил ее всякой власти в доме. Однажды, говорят, видели, как он бил ее тяжелым конским кнутом. Помянутая Элизабет также жаловалась служанке Элизабет Соден, что у нее был выкидыш, а другой служанке - что не видит от мужа ничего, кроме жестокости; служанки утверждают, что слышали по ночам крики, а в постели видели кровь, и что женщина подолгу бывала больна». (По итогам суда женщине было дозволено проживать отдельно, под опекой родных.)
Генри Кук из Троттслайва и его жена были призваны на суд, так как разошлись и более не живут вместе. Оба явились лично. Генри заявил, что не знает, почему жена оставила его, но она-де вела себя скверно, говорила оскорбительные слова и совершала дурные поступки. Жена заявила, что ее муж любил нескольких других женщин и был настроен к ней недоброжелательно, поэтому она больше не может жить с Генри из-за его жестокости. Наконец оба поклялись на Евангелии, что впредь будут жить вместе, и повторили друг перед другом брачную клятву, и пообещали, что жена будет покорной мужу и не станет ссориться, ругаться или оскорблять его, а муж будет обращаться с женой полюбовно.
Имущество, принадлежащее женщине до брака, остается ее собственностью и в браке, и после смерти супруга; то же самое – в отношении приданого. Йоменка, желающая разъехаться с мужем, может забрать принадлежащие ей предметы утвари и одежды и перенести их в родительский дом или в иное место, где она намерена проживать. Имущество, нажитое в браке, даже в результате совместного труда, по закону считается принадлежащим супругу (т.е., тому, кто юридически дееспособен). Женщина также имеет право на т.н. «вдовью долю» в имуществе, оставленном скончавшимся супругом (эту долю выделяют ей наследники, и, как правило, она равна стоимости приданого). Свободнорожденная жена крепостного, овдовев, также имеет право взять долю из имущества покойного супруга, прежде чем оно отойдет к лорду.
В XII и начале XIII вв. в случае смешанных браков (между сервами и вольными) за матерью по традиции еще иногда остается «право голоса» в том смысле, считать ли ее ребенка свободным или крепостным. В «Законах и обычаях Англии» (ок. 1235 г.) изложена довольно сложная схема: бастард следует за матерью, следовательно, ребенок несвободной женщины (законный или нет), является сервом; если свободный мужчина берет в жены сервку и они живут на той земле, к которой она «прикреплена», их дети считаются сервами по рождению, но, если жена следует за мужем на «вольные земли», их дети считаются свободнорожденными. Но затем суды суды выработали простое правило: решающим фактором является статус отца; бастард «от постороннего мужчины» – всегда свободнорожденный, вне зависимости от статуса матери.
Смешанные союзы действительно представляли собой значительную проблему в Средние века, потому что права мужа и жены относительно друг друга и относительно сеньора становились довольно-таки запутанными. Общим правилом стало, что брак несвободной женщины со свободным мужчиной (кроме ее лорда) не освобождает ее насовсем, но лишь на время брака. В 1302 г., впрочем, этот закон дважды назван «ложным» и даже «еретическим»; возможно, он порождал фиктивные браки в количестве.
Предполагается, что, если свободнорожденная жена живет с мужем-сервом на его территории и имеет от нее детей, она сама считается несвободной, хотя бы косвенно. В частности, она не имеет права подавать в суд без согласия мужа, а тому может воспретить лорд. Но после смерти мужа женщина вновь становится свободной – или, точнее, ее свобода вновь становится очевидной.
Неравный (межсословный) брак возможен, но это изрядное исключение. Теоретически, владелец манора может жениться хоть на своей вилланке, буде пожелает (раз неравные браки оговорены в законах, значит, были и прецеденты); но дворянин, женившийся на женщине ниже себя, должен быть морально готов к тому, что при появлении в свете его могут подвергнуть осмеянию за мезальянс, ведь таким браком он, фактически, унижает себя. Разумеется, воспротивиться неравному браку могут как родственники, так и сюзерены заинтересованных сторон, особенно если в деле замешано большое наследство или крупная земельная собственность. Нередко в соответствующей литературе можно прочитать, что вступившего в неравный брак имели право не допустить к участию в турнире и даже избить палками прямо на ристалище, если только за беднягу не заступалась «королева турнира», но, скорее всего, это миф. (Во Флоренции, впрочем, в XIII веке неравные браки не только не поощрялись, но и фактически преследовались законодательно: дети, рожденные в таком браке, наследовали звание «низшего» из родителей.) Традиция устраивать под окнами «неравной четы» кошачий концерт (шаривари) – в любом случае, не средневековая, а более поздняя, Возрожденческая.
Законный брак с иноверцем возможен лишь в том случае, если иноверец принимает крещение (в противном случае, этот союз будет не признан, а вступивший в него христианин судим за отступничество и ересь). Тем не менее, были случаи, когда христиане отказывались от своей веры ради вступления в брак. Известен прецедент с оксфордским священником (!), который не только сложил с себя сан, но и принял иудейство, чтобы жениться на еврейке.
https://tal-gilas.livejournal.com/181981.html
скрытый текстНо, с другой стороны, ощутимое повышение статуса женщин происходит с расцветом культа Девы Марии (XII—XIII вв.) – «новой Евы» - которая искупила грех прародительницы тем, что дала рождение Христу. Негативный взгляд на женщину и на ее природу, безусловно, преобладал, однако в средневековье существовала и традиция более благосклонного отношения к женской природе. Она отражена, в частности, в трактатах, затрагивающих вопрос о достоинстве происхождения мужчины и женщины. Так, Петр Ломбардский (сер. XII в.) комментирует то положение Книги Бытия, согласно которому женщина создана из ребра Адама. Если бы она была создана из головы мужчины, рассуждает писатель, то должна была бы управлять им; если бы из ног, то должна была бы служить ему, — но она не слуга и не хозяин. Поэтому мужчина должен знать, что женщину следует поместить рядом с собой, как своего товарища, и что связь между ними основана на любви. "Ко всем женщинам" — так назвал свою проповедь монах-доминиканец XIII в. Хуберт Романский. Он утверждает, что по природе, благородству и славе женщина превосходит мужчину (Адама Бог создал на презренной земле, женщину же — в раю; мужчина сотворен из праха земного, женщина же — из «белой кости»; страдания Христа пытались предотвратить женщины, в то время как ничего не известно о подобных усилиях мужчин; и, наконец, Богородица расположена в иерархии сил небесных над всеми, в том числе над ангелами).
Во всяком случае, средневековое европейское общество никогда не было настолько женоненавистническим, чтобы, предположим, убивать новорожденных девочек. В деревне женщина была почти равна – если не полностью равна – мужчине по количеству работ, которые могла выполнять. А женщины из высших слоев общества всегда пользовались определенным уважением. И конечно, они сыграли главную роль в куртуазной культуре как вдохновительницы и поэтессы – Элеонора Аквитанская, Мария Шампанская, Мария Французская и другие. Что характерно, в XII-XIII вв. ни один аглийский юрист не делает внятных заявлений по поводу положения женщины, поскольку для современников оно очевидно: частное право, за немногими исключениями, равняет женщин с мужчинами; общественное (публичное) право не дает женщинам привилегий и не требует от них обязанностей, кроме уплаты налогов и выполнения услуг, какие она способна оказать как помощница мужчины.
Согласно древнему правилу, женщина не может быть объявлена вне закона, потому что она изначально не включена в систему права. Нетрудно предположить, что у этого правила очень древние истоки. Но женщина может стать если не аутло, то «ничейной» (waif), что влечет за собой последствия, сходные с объявлением вне закона.
Как уже было сказано, женщины включены в частное право, регулирующее индивидуальные интересы и личные отношения, и приравнены в этом к мужчинам. При наследовании, несомненно, предпочтение отдается мужчинам, но это предпочтение вовсе не обязательное: так, за умершим наследует дочь, а не брат покойного. Женщина может владеть землей, даже если землевладение сопряжено с обязанностью военной службы (если она не в состоянии снарядить за свой счет отряд, то платит в казну дополнительный налог); она может оставлять завещание, заключать договор, подавать в суд и отвечать перед судом – лично, без участия опекуна. Она может обращаться с ходатайством от собственного лица, если ей угодно. Замужняя женщина может выступать в роли адвоката для своего супруга – и это практически норма. Вдова почти всегда является опекуншей своих детей; леди опекает детей своих арендаторов (сервов и свободных).
С другой стороны, женщины исключены из всех общественных отношений и не занимают общественных должностей – за немногими исключениями, которые либо являются почетными назначениями лично от короля, либо возникают в экстренных ситуациях. Когда на английский престол претендовала Матильда (1135-48 гг.), вопрос о том, может ли женщина унаследовать корону, обсуждался весьма горячо: жена английского короля никогда не являлась правительницей Англии, хотя в отсутствие мужа могла исполнять обязанности регентши и присутствовать в суде и на совете. Первой женщиной на престоле, которая официально назовет себя regina Anglorum, т.е. королевой Англии (а не женой или дочерью короля), будет Мария Тюдор.
Нередко возникал вопрос о том, вправе ли женщины обращаться в суд – особенно в суд графства как в более высокую инстанцию. Дворянка могла подать иск «от имени» фьефа, которым владела. Некоторые шерифы настаивали на персональном присутствии истицы в суде; но женщина могла подавать в суд и вести дело через посредника. Женщины не выступали в качестве присяжных, за тем исключением – кстати, нередким – когда шла тяжба о наследстве, и предполагаемый наследник утверждал, что на его имущество претендует «подставной» или незаконный ребенок. В таком случае в числе присяжных могли фигурировать почтенные матроны. Женщины могли давать показания в суде – во всяком случае, имена женщин-свидетельниц значатся в документах. Впрочем, во всех случаях, когда от истца требовали привести людей, способных свидетельствовать в его пользу, в документах практически нет упоминаний о том, чтобы кто-нибудь приводил женщину. Однажды, когда требовалось решить, является ли подсудимый свободным или сервом, суд напрямую отказался принять показания женщины, заявив, что «женщине не пристало судить о крови мужчины».
Слово женщины не считалось безусловным доказательством – «из-за женской слабости». В церковных судах было принято, что поручителем для женщины является женщина, точно так же как поручителем для мужчины – мужчина; но в королевском суде женщина должна была найти поручителя мужеска пола.
Агнесс Уилсон говорит, что в день св. Маргариты, между двумя и тремя часами ночи, викарий сэр Ричард Вудхаус явился к ней в дом, и они вместе сплетничали на кухне, в присутствии двух ее детей, из которых одному шестнадцать лет, а другому тринадцать. Потом сэр Ричард поднялся в комнату во втором этаже, чтобы заглянуть в сундук, в котором, как сказала ему Агнесс, лежала дарственная на все имущество ее супруга. И нигде Агнесс не оставалась с ним наедине, но постоянно с нею был сын, тринадцати лет, и ничего предосудительного между нею и помянутым сэром Ричардом не было. Агнесс говорит, что слышала, как ее соседи, Питер Оливер, Роджер Нотт и Уильям Раттор, схватили викария, когда он выходил из ее дома в четыре часа. На основании того, что ими было сказано, Агнесс было велено пройти очищение в канун Крестовоздвижения, посредством семи честных женщин из числа ее соседок (т.е., семь соседок должны поручиться под присягой, что она порядочная).
Право женщины приносить судебную присягу было умалено ее неспособностью сражаться. А Великая Хартия напрямую воспретит женщине выступать в суде при расследовании тяжких уголовных преступлений, за исключением тех случаев, если преступление было совершено против нее лично или если в результате погиб ее муж.
Муж и жена не являются «единым целым»; их отношения – скорее, опекунство, причем весьма выгодное для мужа, который имеет власть над женой и ее собственностью. Женщина, находящаяся в браке, находится во власти своего супруга, в имущественном и общественном отношении (так, супруг может воспретить ей свидетельствовать в суде). Но в то же время она может с уверенностью рассчитывать на защиту со стороны мужа и его родственников. Супруги нередко выступают в качестве поручителей и «адвокатов» друг для друга. Если что – женщина не окажется одинокой перед лицом клеветы. Но власть мужа над женой (которая «да убоится мужа своего») отнюдь не значит, что супруг вправе безнаказанно издеваться над своей благоверной – если жизни и здоровью женщины угрожает явная опасность (и если есть свидетели, способные подтвердить это под присягой), суд вполне способен ее защитить.
«Помянутый Джордж обращался с нею (Элизабет) не как подобает обращаться с женой, называл ее шлюхой и грозил высечь, не давал ей для питья ни вина, не эля и грозил слугам и соседям, если они ей того или другого принесут. Он лишил ее всякой власти в доме. Однажды, говорят, видели, как он бил ее тяжелым конским кнутом. Помянутая Элизабет также жаловалась служанке Элизабет Соден, что у нее был выкидыш, а другой служанке - что не видит от мужа ничего, кроме жестокости; служанки утверждают, что слышали по ночам крики, а в постели видели кровь, и что женщина подолгу бывала больна». (По итогам суда женщине было дозволено проживать отдельно, под опекой родных.)
Генри Кук из Троттслайва и его жена были призваны на суд, так как разошлись и более не живут вместе. Оба явились лично. Генри заявил, что не знает, почему жена оставила его, но она-де вела себя скверно, говорила оскорбительные слова и совершала дурные поступки. Жена заявила, что ее муж любил нескольких других женщин и был настроен к ней недоброжелательно, поэтому она больше не может жить с Генри из-за его жестокости. Наконец оба поклялись на Евангелии, что впредь будут жить вместе, и повторили друг перед другом брачную клятву, и пообещали, что жена будет покорной мужу и не станет ссориться, ругаться или оскорблять его, а муж будет обращаться с женой полюбовно.
Имущество, принадлежащее женщине до брака, остается ее собственностью и в браке, и после смерти супруга; то же самое – в отношении приданого. Йоменка, желающая разъехаться с мужем, может забрать принадлежащие ей предметы утвари и одежды и перенести их в родительский дом или в иное место, где она намерена проживать. Имущество, нажитое в браке, даже в результате совместного труда, по закону считается принадлежащим супругу (т.е., тому, кто юридически дееспособен). Женщина также имеет право на т.н. «вдовью долю» в имуществе, оставленном скончавшимся супругом (эту долю выделяют ей наследники, и, как правило, она равна стоимости приданого). Свободнорожденная жена крепостного, овдовев, также имеет право взять долю из имущества покойного супруга, прежде чем оно отойдет к лорду.
В XII и начале XIII вв. в случае смешанных браков (между сервами и вольными) за матерью по традиции еще иногда остается «право голоса» в том смысле, считать ли ее ребенка свободным или крепостным. В «Законах и обычаях Англии» (ок. 1235 г.) изложена довольно сложная схема: бастард следует за матерью, следовательно, ребенок несвободной женщины (законный или нет), является сервом; если свободный мужчина берет в жены сервку и они живут на той земле, к которой она «прикреплена», их дети считаются сервами по рождению, но, если жена следует за мужем на «вольные земли», их дети считаются свободнорожденными. Но затем суды суды выработали простое правило: решающим фактором является статус отца; бастард «от постороннего мужчины» – всегда свободнорожденный, вне зависимости от статуса матери.
Смешанные союзы действительно представляли собой значительную проблему в Средние века, потому что права мужа и жены относительно друг друга и относительно сеньора становились довольно-таки запутанными. Общим правилом стало, что брак несвободной женщины со свободным мужчиной (кроме ее лорда) не освобождает ее насовсем, но лишь на время брака. В 1302 г., впрочем, этот закон дважды назван «ложным» и даже «еретическим»; возможно, он порождал фиктивные браки в количестве.
Предполагается, что, если свободнорожденная жена живет с мужем-сервом на его территории и имеет от нее детей, она сама считается несвободной, хотя бы косвенно. В частности, она не имеет права подавать в суд без согласия мужа, а тому может воспретить лорд. Но после смерти мужа женщина вновь становится свободной – или, точнее, ее свобода вновь становится очевидной.
Неравный (межсословный) брак возможен, но это изрядное исключение. Теоретически, владелец манора может жениться хоть на своей вилланке, буде пожелает (раз неравные браки оговорены в законах, значит, были и прецеденты); но дворянин, женившийся на женщине ниже себя, должен быть морально готов к тому, что при появлении в свете его могут подвергнуть осмеянию за мезальянс, ведь таким браком он, фактически, унижает себя. Разумеется, воспротивиться неравному браку могут как родственники, так и сюзерены заинтересованных сторон, особенно если в деле замешано большое наследство или крупная земельная собственность. Нередко в соответствующей литературе можно прочитать, что вступившего в неравный брак имели право не допустить к участию в турнире и даже избить палками прямо на ристалище, если только за беднягу не заступалась «королева турнира», но, скорее всего, это миф. (Во Флоренции, впрочем, в XIII веке неравные браки не только не поощрялись, но и фактически преследовались законодательно: дети, рожденные в таком браке, наследовали звание «низшего» из родителей.) Традиция устраивать под окнами «неравной четы» кошачий концерт (шаривари) – в любом случае, не средневековая, а более поздняя, Возрожденческая.
Законный брак с иноверцем возможен лишь в том случае, если иноверец принимает крещение (в противном случае, этот союз будет не признан, а вступивший в него христианин судим за отступничество и ересь). Тем не менее, были случаи, когда христиане отказывались от своей веры ради вступления в брак. Известен прецедент с оксфордским священником (!), который не только сложил с себя сан, но и принял иудейство, чтобы жениться на еврейке.
https://tal-gilas.livejournal.com/181981.html
Брак и правовое положение женщины ч.1
Брак простолюдинов обычно заключается у церковных дверей (на паперти) или прямо в церковном дворе (хотя затем молодожены заходят внутрь, чтобы послушать мессу). Внутри церкви (в нефе) преимущественно венчаются знатные лица – чем знатней, тем ближе к алтарю. Но помолвка (уговор) может совершаться и вне церковной территории.
скрытый текстВот характерный пример:
«Джон берет Марджори за правую руку, надевает на третий палец кольцо и говорит ей: Марджори, я беру тебя в жены, чтобы жить с тобой, в богатстве и в бедности, до конца моих дней, и в этом я тебе клянусь».
Марджори отвечает тем же. После чего они целуются через венок». Существуют записи о подобных «уговорах», состоявшихся в спальне (!), в саду, в лавке, в поле, в кузнице, «возле изгороди», «под дубом», в кухне, в таверне и даже прямо на дороге.
В понедельник вечером, накануне Вознесения, свидетельница зашла в комнату во втором этаже дома и обнаружила там, по ее словам, Роберта и Агнесс, которые лежали вдвоем в одной постели. Свидетельница спросила: «Роберт, что ты здесь делаешь?». На что Роберт ответил: «Я уже здесь, и отсюда никуда не пойду». Свидетельница сказала: «Тогда возьми Агнесс за руку и обручись с ней». Роберт ответил: «Прошу тебя, давай подождем до утра». Но свидетельница сказала: «Клянусь Богом, нет. Ты сделаешь это немедленно». Тогда Роберт взял Агнесс за руку и сказал: «Я возьму тебя в жены». Свидетельница сказала: «Нет, скажи так: я беру тебя, Агнесс, в жены и в сем тебе клянусь». Роберт, подчинившись, взял Агнесс за правую руку и обручился с ней, произнеся помянутые слова. Агнесс ответила, что вполне удовлетворена. Что было дальше, свидетельница не знает, потому что вышла и оставила их наедине.
Иными словами, далеко не каждая помолвка проходила в церкви – но церковное венчание следовало за большинством помолвок. Впрочем, даже в этом случае священная церемония вовсе не обязательно проходила на церковном крыльце или в нефе – есть достаточное количество свидетельств о «браках на дому» (а если предполагались осмотр приданого и составление брачного контракта, то, помимо священника, непременно присутствовал и нотариус). Празднований помолвки, как правило, не предполагалось; для того, чтобы она считалась состоявшейся, достаточно было кольца и поцелуя.
Церковь, разумеется, осуждала внебрачное сожительство и тем более промискуитет, за это могли наказать – оштрафовать или приговорить к церковному покаянию. Хозяин манора мог приказать провинившейся паре расстаться или, напротив, поскорей сочетаться законным браком. Некоего серва, виновного в сожительстве с односельчанкой, держали в колодках до тех пор, пока он не согласился оставить свою сожительницу и не дал клятву впредь не грешить. При рождении незаконного ребенка сервки уплачивали специальный штраф в пользу сеньора (т.н. leytage) – ведь ребенок, рожденный от «неизвестного отца», считался свободным, а значит, сеньор лишался рабочих рук, которые, родись ребенок «в законе», принадлежали бы ему по праву.
«Нижеследующие женщины утратили честь и должны заплатить за блуд: Ботильд дочь Альфреда (штраф 6 пенсов), Маргарет дочь Стивена (штраф 12 пенсов, поручитель Гилберт сын Ричарда), Агнесс дочь Симона (штраф 12 пенсов, поручитель помянутый Симон), Агнесс дочь Джора (штраф 6 пенсов)».
За тем, чтобы девушки и женщины вели себя благопристойно и блюли целомудрие, наблюдали не только семья, церковные и светские власти, но и, как водится, добропорядочные соседи. "Джон Р. в суде заявляет, что его соседка Энн Ламберт - публичная женщина, на том основании, что, когда-де он на реке увидел, как у нее задралась юбка, она ее не одернула тотчас и ему отвернуться не приказала; посему Джон Р. требует, чтобы помянутую Энн поставили к позорному столбу как бесчестную…". Нестарая вдова, которая не спешила вторично вступить в брак, рисковала подать повод для пересудов – особенно в городском и деревенском простонародье. «Вдова Джейн Болдри пришла в суд с жалобой, что ее-де, которая вдовеет честно уже 14 лет и все это время ходит в одну и ту же церковь, соседи прозвали шлюхой за то, что она не желает вторично выходить замуж, заподозрив в том, что, значит, она, Джейн Болдри, принимает мужчин. Однажды, когда она, как обычно, пошла в церковь, прихожане вытащили ее со скамьи, где она всегда сидела, вывели из церкви и отвели в городскую тюрьму». Овдовевшим дворянкам, понуждаемым к вторичному браку в связи с наследственными или политическими соображениями и при этом не желающим идти в монастырь, приходилось давать отступного…
«1205 г. Мэйбел, вдова графа Хью Бардольфа, заплатила в казну 2000 марок и пять лошадей за то, чтобы ее не принуждали выходить замуж и чтобы она могла остаться вдовой, сколько ей вздумается. В том же году графиня Уорик отдала тысячу марок и 10 лошадей за то, чтобы ей позволили остаться вдовой и не принуждали к замужеству».
Тем не менее, традиция дозволяла добрачное сожительство обручившимся. Помолвленные («условившиеся») считались мужем и женой и могли жить вместе, как муж и жена, вплоть до церковного венчания, которое как бы подтверждало их союз перед Богом. Впрочем, в глазах Церкви и закона дети, зачатые или рожденные в «условном» браке, не считались полноправными. Традиция не столько давала «условившимся» мужчине и женщине права и привилегии полноценной семьи, сколько спасала от общественного осуждения. При желании, «условный» брак можно было расторгнуть, поскольку с точки зрения церкви и закона он не являлся подлинным браком, а лишь помолвкой. Браком в глазах окружающих его делали исключительно традиция и неопределенность существующих норм, о чем чуть ниже.
И все-таки, для того чтобы пользоваться всеми радостями брака, даже в «условном» варианте, требовалось, в том числе, достижение необходимого возраста.
В возрасте одиннадцати лет, незадолго до Рождества, Элис официально обменялась брачными клятвами с неким Джоном Мэрреем и немедленно после церемонии уехала жить к замужней сестре Джона, в Кенниторп, близ Молтона. Летом Джон Мэррей навестил свою маленькую супругу и, по его признанию, познал ее плотски. Вскоре после того Элис похитили вооруженные люди и передали в руки ее дяди Брайана де Руклифа. Джон Мэррей, при поддержке матери Элис, которая, видимо, и устроила брак дочери, обратился в йоркский суд, прося восстановления своих прав. Брайан де Руклиф заявил, что Элис еще не достигла двенадцати лет, а потому ее нельзя считать законной женой Джона. Скорее всего, девочка сделалась жертвой соперничества между матерью и дядей, которые в равной мере желали по своему усмотрению выдать ее замуж и распорядиться имуществом, которое Элис наследовала.
Откуда же взялось это, по сути официальное, дозволение добрачного сожительства – в эпоху, которая традиционно считается предельно аскетичной и нетерпимой к «радостям плоти»? Дело в том, что ни в XII веке, ни в XIII не существовало однозначного ответа на вопрос, что представляет собой официальное заключение брака. Иоанн Грациан, автор середины XII в., утверждал, что для официального признания брака необходимы две вещи – «акт физического единения» и «супружеская любовь» (т.е. согласие обоих участников). Лишь несколько десятилетий спустя Петр Ломбардский, парижский епископ, прибавит третий необходимый элемент – «слова», т.е. брачную клятву. В трактате XII в. «Касательно христианских таинств» сказано: «Когда мужчина говорит: “Я беру тебя в жены, чтобы стать твоим мужем”, и женщина, в свою очередь, также дает обещание… когда оба говорят это в соответствии с существующей традицией и оба согласны стать супругами, значит, они отныне женаты… если же случилось так, что это произошло наедине, втайне, без свидетелей или даже порознь, тем не менее, они вступили в законный брак». И так далее… Лишь в 1563 году наконец было постановлено, что законным, т.е. признанным Церковью, считается брак, при заключении которого священник произносит определенную формулу (например, «объявляю вас мужем и женой»).
Разумеется, «условный» брак не всегда можно было доказать. Средневековые судебные записи пестрят жалобами женщин, пытавшихся доказать, что они официально замужем, и заверениями мужчин, утверждающих, что они не женаты. Порой официальная брачная церемония проходила прямо в зале суда, и дело считалось закрытым; а иногда процесс заканчивался тем, что обоим приходилось заплатить штраф.
Совет в Вестминстере постановил в 1076 г., что никакой мужчина не может отдать в жены свою дочь или родственницу без согласия священника. Четвертый Латеранский собор в 1215 г. постановил, что брак не может быть заключен без присутствия и благословения священника. Иными словами, до тех пор отсутствие священника при заключении брака не было исключением. Так, однажды в 1194 г. священник был призван лишь для того, чтобы благословить молодых на брачном ложе и окропить их святой водой.
И лишь в 16 в. было окончательно утверждено, что проводить церемонию обручения, наряду с бракосочетанием, также должен священник.
Ношение кольца на безымянном пальце – римский обычай. В английской средневековой традиции мужчина нередко носил кольцо на правой руке, а женщина на левой (правая сторона считалась «принадлежащей» Адаму, левая – Еве), иногда на большом или на указательном пальце. Ношение кольца на среднем пальце – норманнская традиция. Простолюдины вообще могли не носить колец. Строго определенного цвета для подвенечного платья не существовало, так что невесты, как правило, венчались просто «в лучшем» (зачастую утверждается, что средневековые невесты предпочитали синий цвет как как цвет невинности и чистоты, в том числе ассоциируемый с Девой Марией, но на иллюстрациях мы встречаем платья буквально всех цветов радуги).
Белое платье стало входить в моду лишь с начала XVI в., поначалу, разумеется, в знатных кругах, – история гласит, что пример подала Анна Бретонская, впервые надевшая на свадьбу платье белого цвета.
В английском миссале XII века объясняется, каким образом должен происходить обмен кольцами. Жених передает невесте кольцо «во имя Святой Троицы», и та надевает его на большой палец правой руки со словами «Во имя Отца», затем на указательный, со словами «и Сына», и, наконец, на средний, со словами «и Святого Духа, аминь». Затем невеста произносит следующую формулу: «Это кольцо – чтобы обручиться с тобой, мое тело – чтобы чтить тебя, мое приданое – чтобы одарить тебя». В некоторых текстах подчеркивается, что вдова должна вступать в брак в перчатках, а девица – без таковых.
Кое-где также упоминается, что девушка должна венчаться с распущенными волосами, но на иллюстрациях у невест волосы могут быть как распущены, так и собраны в прически или даже полностью скрыты под головными уборами.
Простолюдинки обычно выходили замуж довольно рано (по нашим представлениям), знатные женщины – несколько позже. Героиня популярного нравоучительного стихотворения (A Goodwife Teaching Her Daughter) наставляла свою дочь так: «А если у тебя родится дочь, постарайся выдать ее замуж пораньше, потому что не годится девушке быть одной» (т.е. без мужа). Бывали случаи, что дворянки вступали в брак позже двадцати и даже двадцати пяти лет, но таких примеров немного. Вообще, средний возраст вступления в брак – это 18-19 лет у женщин (т.е., на самом деле, тоже не запредельно рано!), а помолвлены они могли быть еще в колыбели. Изабелла Ангулемская, в возрасте тринадцати лет вышедшая в 1200 г. за тридцатитрехлетнего принца Джона (то есть, уже короля Иоанна), воспринималась, скорее, как редкое исключение. Из семнадцати европейских принцесс 70-90-х гг. XIII века одиннадцать вышли замуж в промежутке между 15 и 20 годами, а одной успело перевалить за тридцать :). Самой молодой матерью из них стала пятнадцатилетняя Бланш, родившая мертвого младенца – и скончавшаяся при вторых родах в возрасте шестнадцати лет. Подобные – и неоднократные – трагические случаи тоже наверняка служили серьезным аргументом против чересчур ранних браков.
Манориальные списки, судебные записи и прочие документы подтверждают, что люди вступали в брак в относительно зрелом возрасте. Разумеется, «зрелость» в каждую эпоху наступает в разное время; но в XII-XIV вв. подростки явно считались еще слишком «незрелыми» для вступления в половые отношения (а насильники, чьими жертвами были девочки-подростки, подвергались более суровому наказанию по сравнению с преступниками, жертвами которых были взрослые женщины). Наиболее строгие моралисты называли чересчур ранние браки грехом, а авторы баллад высмеивали тех, кто брал слишком юных жен.
Как уже говорилось, ранние помолвки – прерогатива знатных, над которыми довлеют имущественные и политические соображения. Юную невесту зачастую отсылали в дом будущего супруга, где дети общались, вместе воспитывались и учились и готовились к дальнейшей совместной жизни; к подлинным же супружеским обязанностям они приступали, войдя в сознательный возраст – в 16, 17 лет или даже позже. Чрезмерно ранние браки, во всяком случае, не поощрялись в любом сословии – в том числе потому что хитроумные опекуны, пользуясь несознательностью своих подопечных, порой пытались использовать детей как средство поправить собственные финансовые дела.
Маленькую Грейс Сэйлби умудрились выдать замуж несколько раз подряд, поскольку ее малолетние супруги скоропостижно умирали один за другим; наконец епископ Хью Линкольнский лично вмешался в происходящее – во-первых, потому что впервые девочку выдали замуж четырех лет от роду, а во-вторых, мать Грейс и ее сообщниц обвинили в мошенничестве.
Агнесс, вдова Джона Лоренса, и ее второй муж, Саймон де Бер, были назначены опекунами маленькой Агнесс, восьми месяцев от роду. Пара решила выдать Агнесс, по завещанию имевшую имущества на сорок марок, за одиннадцатилетнего Томаса, сына Саймона. Оглашение уже было прочитано, и пошиты свадебные одеяния (так, свадебным платьем для маленькой Агнесс должна была послужить разукрашенная крестильная сорочка), но тут вмешался закон, и Агнесс-старшую лишили опекунских прав.
Наличие свидетелей на свадьбе считалось весьма желательным, но существовали различные способы обойти это условие, если молодые по каким-то причинам не желали публичного оглашения. Так, например, при заключении тайного брака бытовал обычай оставлять дверь церкви/часовни открытой, как бы в знак того, что новобрачные не стыдятся своего поступка и всякий желающий может войти и стать свидетелем.
Пресловутое «право первой ночи» как нечто регулярное и приравненное к закону – скорее, позднейший литературный миф, чем реальность. Вообще, мифы, порожденные литераторами даже без опоры на какие бы то ни было исторические источники, как правило, на диво живучи J. В качестве доказательства существования jux primae noctis указывают, например, на т.н. «брачный выкуп» - налог в пользу сеньора, сохранившийся кое-где в Европе до XVII-XVIII вв., а также на то, что крепостные, желающие вступить в брак, непременно должны были испросить согласия своего господина.
Случаи насилия со стороны сеньора были фактом, а не правом. Разумеется, некоторые сеньоры плодили многочисленных бастардов от своих вилланок и могли сделать наложницей – постоянной или на одну ночь – любую из них, не опасаясь мести или вмешательства. Так, согласно хроникам манора Рэйли, в одноименной деревне проживало единовременно до десяти незаконных детей хозяина. Не исключено, что деревенским девушкам и женщинам льстила любовь господина, особенно если лорд не отличался жестокостью и предпочитал действовать лаской, а не силой и притом не скупился на подарки. «Но если вдруг тебя увлечет любовь крестьянки, - наставляет Анре Капеллан, автор популярнейшего трактата «О любви», - не забудь щедро наградить ее». Во всяком случае, в документах отражен даже прецедент продажи матерью собственной дочери в наложницы сеньору в обмен на земельный надел (правда, здесь закон все-таки вмешался и воспрепятствовал: продажа людей в средневековой Англии была под запретом).
https://tal-gilas.livejournal.com/180573.html
Еще немного
Помолвка и брак
скрытый текстС разрешения родителей мальчики могут жениться с 14 лет, а девочки выходить замуж – с 12, хотя так рано этого делать не рекомендуется. Совершеннолетие наступает в 21 год.
Сэр Томас Мор рекомендовал девушкам не вступать в брак до 18 лет, а юношам – до 22.
В неблагородных семьях самый распространенный брачный возраст – 25-26 лет у мужчин и около 23 лет у женщин, потому что лучше всего – дождаться, пока сможешь позволить себе собственный дом и детей. К тому же обучение большинству профессий длится лет до 25.
В благородных семьях браки могут заключаться намного раньше. Сестра Роберта Дадли, ставшая графиней Хантингдон, пошла под венец в 7 лет, но это исключительный случай.
Свадьбы в детском и подростковом возрасте обычно заключаются для укрепления династических союзов. Молодожены обычно не живут друг с другом как муж и жена (во всех смыслах). Часто невеста уходит в семью жениха, чтобы свекровь научила ее домоводству.
Договор
Брак – это договор, который начинается с помолвки.
При помолвке жених и невеста берутся за руки. Он дает ей кольцо, которое она носит на правой руке. На свадьбе кольцо переодевается на левую руку.
Договор закрепляется поцелуем и подписью.
В договоре обговариваются и приданое невесты, и так называемое вдовье наследство (деньги и имущество) от семьи мужа, чтобы обеспечить жену в случае, если муж умрет первым.
Если жених разрывает договор, и у него есть на то причины, он обязан вернуть все полученные подарки и знаки внимания.
Помолвку можно разорвать по обоюдному согласию. В некоторых случаях возможен разрыв и в одностороннем порядке, если другой партнер:
• виновен в ереси или отступничестве (переходе или повторном переходе в римскую веру);
• виновен в неверности;
• сильно изуродован;
• ранее заключил брачный договор с кем-то еще и не разорвал его;
• виновен во враждебности, греховности или пьянстве;
• слишком надолго расстался со своей партией.
«Правильная» свадьба основана на трех вещах: согласии, обмене знаками внимания (в частности, кольцами) и вступлении в супружеские отношения. Брак можно аннулировать лишь в том случае, если супруги не вступили в отношения.
Считается, что самые удачные браки заключаются до полудня.
скрытый текстВот характерный пример:
«Джон берет Марджори за правую руку, надевает на третий палец кольцо и говорит ей: Марджори, я беру тебя в жены, чтобы жить с тобой, в богатстве и в бедности, до конца моих дней, и в этом я тебе клянусь».
Марджори отвечает тем же. После чего они целуются через венок». Существуют записи о подобных «уговорах», состоявшихся в спальне (!), в саду, в лавке, в поле, в кузнице, «возле изгороди», «под дубом», в кухне, в таверне и даже прямо на дороге.
В понедельник вечером, накануне Вознесения, свидетельница зашла в комнату во втором этаже дома и обнаружила там, по ее словам, Роберта и Агнесс, которые лежали вдвоем в одной постели. Свидетельница спросила: «Роберт, что ты здесь делаешь?». На что Роберт ответил: «Я уже здесь, и отсюда никуда не пойду». Свидетельница сказала: «Тогда возьми Агнесс за руку и обручись с ней». Роберт ответил: «Прошу тебя, давай подождем до утра». Но свидетельница сказала: «Клянусь Богом, нет. Ты сделаешь это немедленно». Тогда Роберт взял Агнесс за руку и сказал: «Я возьму тебя в жены». Свидетельница сказала: «Нет, скажи так: я беру тебя, Агнесс, в жены и в сем тебе клянусь». Роберт, подчинившись, взял Агнесс за правую руку и обручился с ней, произнеся помянутые слова. Агнесс ответила, что вполне удовлетворена. Что было дальше, свидетельница не знает, потому что вышла и оставила их наедине.
Иными словами, далеко не каждая помолвка проходила в церкви – но церковное венчание следовало за большинством помолвок. Впрочем, даже в этом случае священная церемония вовсе не обязательно проходила на церковном крыльце или в нефе – есть достаточное количество свидетельств о «браках на дому» (а если предполагались осмотр приданого и составление брачного контракта, то, помимо священника, непременно присутствовал и нотариус). Празднований помолвки, как правило, не предполагалось; для того, чтобы она считалась состоявшейся, достаточно было кольца и поцелуя.
Церковь, разумеется, осуждала внебрачное сожительство и тем более промискуитет, за это могли наказать – оштрафовать или приговорить к церковному покаянию. Хозяин манора мог приказать провинившейся паре расстаться или, напротив, поскорей сочетаться законным браком. Некоего серва, виновного в сожительстве с односельчанкой, держали в колодках до тех пор, пока он не согласился оставить свою сожительницу и не дал клятву впредь не грешить. При рождении незаконного ребенка сервки уплачивали специальный штраф в пользу сеньора (т.н. leytage) – ведь ребенок, рожденный от «неизвестного отца», считался свободным, а значит, сеньор лишался рабочих рук, которые, родись ребенок «в законе», принадлежали бы ему по праву.
«Нижеследующие женщины утратили честь и должны заплатить за блуд: Ботильд дочь Альфреда (штраф 6 пенсов), Маргарет дочь Стивена (штраф 12 пенсов, поручитель Гилберт сын Ричарда), Агнесс дочь Симона (штраф 12 пенсов, поручитель помянутый Симон), Агнесс дочь Джора (штраф 6 пенсов)».
За тем, чтобы девушки и женщины вели себя благопристойно и блюли целомудрие, наблюдали не только семья, церковные и светские власти, но и, как водится, добропорядочные соседи. "Джон Р. в суде заявляет, что его соседка Энн Ламберт - публичная женщина, на том основании, что, когда-де он на реке увидел, как у нее задралась юбка, она ее не одернула тотчас и ему отвернуться не приказала; посему Джон Р. требует, чтобы помянутую Энн поставили к позорному столбу как бесчестную…". Нестарая вдова, которая не спешила вторично вступить в брак, рисковала подать повод для пересудов – особенно в городском и деревенском простонародье. «Вдова Джейн Болдри пришла в суд с жалобой, что ее-де, которая вдовеет честно уже 14 лет и все это время ходит в одну и ту же церковь, соседи прозвали шлюхой за то, что она не желает вторично выходить замуж, заподозрив в том, что, значит, она, Джейн Болдри, принимает мужчин. Однажды, когда она, как обычно, пошла в церковь, прихожане вытащили ее со скамьи, где она всегда сидела, вывели из церкви и отвели в городскую тюрьму». Овдовевшим дворянкам, понуждаемым к вторичному браку в связи с наследственными или политическими соображениями и при этом не желающим идти в монастырь, приходилось давать отступного…
«1205 г. Мэйбел, вдова графа Хью Бардольфа, заплатила в казну 2000 марок и пять лошадей за то, чтобы ее не принуждали выходить замуж и чтобы она могла остаться вдовой, сколько ей вздумается. В том же году графиня Уорик отдала тысячу марок и 10 лошадей за то, чтобы ей позволили остаться вдовой и не принуждали к замужеству».
Тем не менее, традиция дозволяла добрачное сожительство обручившимся. Помолвленные («условившиеся») считались мужем и женой и могли жить вместе, как муж и жена, вплоть до церковного венчания, которое как бы подтверждало их союз перед Богом. Впрочем, в глазах Церкви и закона дети, зачатые или рожденные в «условном» браке, не считались полноправными. Традиция не столько давала «условившимся» мужчине и женщине права и привилегии полноценной семьи, сколько спасала от общественного осуждения. При желании, «условный» брак можно было расторгнуть, поскольку с точки зрения церкви и закона он не являлся подлинным браком, а лишь помолвкой. Браком в глазах окружающих его делали исключительно традиция и неопределенность существующих норм, о чем чуть ниже.
И все-таки, для того чтобы пользоваться всеми радостями брака, даже в «условном» варианте, требовалось, в том числе, достижение необходимого возраста.
В возрасте одиннадцати лет, незадолго до Рождества, Элис официально обменялась брачными клятвами с неким Джоном Мэрреем и немедленно после церемонии уехала жить к замужней сестре Джона, в Кенниторп, близ Молтона. Летом Джон Мэррей навестил свою маленькую супругу и, по его признанию, познал ее плотски. Вскоре после того Элис похитили вооруженные люди и передали в руки ее дяди Брайана де Руклифа. Джон Мэррей, при поддержке матери Элис, которая, видимо, и устроила брак дочери, обратился в йоркский суд, прося восстановления своих прав. Брайан де Руклиф заявил, что Элис еще не достигла двенадцати лет, а потому ее нельзя считать законной женой Джона. Скорее всего, девочка сделалась жертвой соперничества между матерью и дядей, которые в равной мере желали по своему усмотрению выдать ее замуж и распорядиться имуществом, которое Элис наследовала.
Откуда же взялось это, по сути официальное, дозволение добрачного сожительства – в эпоху, которая традиционно считается предельно аскетичной и нетерпимой к «радостям плоти»? Дело в том, что ни в XII веке, ни в XIII не существовало однозначного ответа на вопрос, что представляет собой официальное заключение брака. Иоанн Грациан, автор середины XII в., утверждал, что для официального признания брака необходимы две вещи – «акт физического единения» и «супружеская любовь» (т.е. согласие обоих участников). Лишь несколько десятилетий спустя Петр Ломбардский, парижский епископ, прибавит третий необходимый элемент – «слова», т.е. брачную клятву. В трактате XII в. «Касательно христианских таинств» сказано: «Когда мужчина говорит: “Я беру тебя в жены, чтобы стать твоим мужем”, и женщина, в свою очередь, также дает обещание… когда оба говорят это в соответствии с существующей традицией и оба согласны стать супругами, значит, они отныне женаты… если же случилось так, что это произошло наедине, втайне, без свидетелей или даже порознь, тем не менее, они вступили в законный брак». И так далее… Лишь в 1563 году наконец было постановлено, что законным, т.е. признанным Церковью, считается брак, при заключении которого священник произносит определенную формулу (например, «объявляю вас мужем и женой»).
Разумеется, «условный» брак не всегда можно было доказать. Средневековые судебные записи пестрят жалобами женщин, пытавшихся доказать, что они официально замужем, и заверениями мужчин, утверждающих, что они не женаты. Порой официальная брачная церемония проходила прямо в зале суда, и дело считалось закрытым; а иногда процесс заканчивался тем, что обоим приходилось заплатить штраф.
Совет в Вестминстере постановил в 1076 г., что никакой мужчина не может отдать в жены свою дочь или родственницу без согласия священника. Четвертый Латеранский собор в 1215 г. постановил, что брак не может быть заключен без присутствия и благословения священника. Иными словами, до тех пор отсутствие священника при заключении брака не было исключением. Так, однажды в 1194 г. священник был призван лишь для того, чтобы благословить молодых на брачном ложе и окропить их святой водой.
И лишь в 16 в. было окончательно утверждено, что проводить церемонию обручения, наряду с бракосочетанием, также должен священник.
Ношение кольца на безымянном пальце – римский обычай. В английской средневековой традиции мужчина нередко носил кольцо на правой руке, а женщина на левой (правая сторона считалась «принадлежащей» Адаму, левая – Еве), иногда на большом или на указательном пальце. Ношение кольца на среднем пальце – норманнская традиция. Простолюдины вообще могли не носить колец. Строго определенного цвета для подвенечного платья не существовало, так что невесты, как правило, венчались просто «в лучшем» (зачастую утверждается, что средневековые невесты предпочитали синий цвет как как цвет невинности и чистоты, в том числе ассоциируемый с Девой Марией, но на иллюстрациях мы встречаем платья буквально всех цветов радуги).
Белое платье стало входить в моду лишь с начала XVI в., поначалу, разумеется, в знатных кругах, – история гласит, что пример подала Анна Бретонская, впервые надевшая на свадьбу платье белого цвета.
В английском миссале XII века объясняется, каким образом должен происходить обмен кольцами. Жених передает невесте кольцо «во имя Святой Троицы», и та надевает его на большой палец правой руки со словами «Во имя Отца», затем на указательный, со словами «и Сына», и, наконец, на средний, со словами «и Святого Духа, аминь». Затем невеста произносит следующую формулу: «Это кольцо – чтобы обручиться с тобой, мое тело – чтобы чтить тебя, мое приданое – чтобы одарить тебя». В некоторых текстах подчеркивается, что вдова должна вступать в брак в перчатках, а девица – без таковых.
Кое-где также упоминается, что девушка должна венчаться с распущенными волосами, но на иллюстрациях у невест волосы могут быть как распущены, так и собраны в прически или даже полностью скрыты под головными уборами.
Простолюдинки обычно выходили замуж довольно рано (по нашим представлениям), знатные женщины – несколько позже. Героиня популярного нравоучительного стихотворения (A Goodwife Teaching Her Daughter) наставляла свою дочь так: «А если у тебя родится дочь, постарайся выдать ее замуж пораньше, потому что не годится девушке быть одной» (т.е. без мужа). Бывали случаи, что дворянки вступали в брак позже двадцати и даже двадцати пяти лет, но таких примеров немного. Вообще, средний возраст вступления в брак – это 18-19 лет у женщин (т.е., на самом деле, тоже не запредельно рано!), а помолвлены они могли быть еще в колыбели. Изабелла Ангулемская, в возрасте тринадцати лет вышедшая в 1200 г. за тридцатитрехлетнего принца Джона (то есть, уже короля Иоанна), воспринималась, скорее, как редкое исключение. Из семнадцати европейских принцесс 70-90-х гг. XIII века одиннадцать вышли замуж в промежутке между 15 и 20 годами, а одной успело перевалить за тридцать :). Самой молодой матерью из них стала пятнадцатилетняя Бланш, родившая мертвого младенца – и скончавшаяся при вторых родах в возрасте шестнадцати лет. Подобные – и неоднократные – трагические случаи тоже наверняка служили серьезным аргументом против чересчур ранних браков.
Манориальные списки, судебные записи и прочие документы подтверждают, что люди вступали в брак в относительно зрелом возрасте. Разумеется, «зрелость» в каждую эпоху наступает в разное время; но в XII-XIV вв. подростки явно считались еще слишком «незрелыми» для вступления в половые отношения (а насильники, чьими жертвами были девочки-подростки, подвергались более суровому наказанию по сравнению с преступниками, жертвами которых были взрослые женщины). Наиболее строгие моралисты называли чересчур ранние браки грехом, а авторы баллад высмеивали тех, кто брал слишком юных жен.
Как уже говорилось, ранние помолвки – прерогатива знатных, над которыми довлеют имущественные и политические соображения. Юную невесту зачастую отсылали в дом будущего супруга, где дети общались, вместе воспитывались и учились и готовились к дальнейшей совместной жизни; к подлинным же супружеским обязанностям они приступали, войдя в сознательный возраст – в 16, 17 лет или даже позже. Чрезмерно ранние браки, во всяком случае, не поощрялись в любом сословии – в том числе потому что хитроумные опекуны, пользуясь несознательностью своих подопечных, порой пытались использовать детей как средство поправить собственные финансовые дела.
Маленькую Грейс Сэйлби умудрились выдать замуж несколько раз подряд, поскольку ее малолетние супруги скоропостижно умирали один за другим; наконец епископ Хью Линкольнский лично вмешался в происходящее – во-первых, потому что впервые девочку выдали замуж четырех лет от роду, а во-вторых, мать Грейс и ее сообщниц обвинили в мошенничестве.
Агнесс, вдова Джона Лоренса, и ее второй муж, Саймон де Бер, были назначены опекунами маленькой Агнесс, восьми месяцев от роду. Пара решила выдать Агнесс, по завещанию имевшую имущества на сорок марок, за одиннадцатилетнего Томаса, сына Саймона. Оглашение уже было прочитано, и пошиты свадебные одеяния (так, свадебным платьем для маленькой Агнесс должна была послужить разукрашенная крестильная сорочка), но тут вмешался закон, и Агнесс-старшую лишили опекунских прав.
Наличие свидетелей на свадьбе считалось весьма желательным, но существовали различные способы обойти это условие, если молодые по каким-то причинам не желали публичного оглашения. Так, например, при заключении тайного брака бытовал обычай оставлять дверь церкви/часовни открытой, как бы в знак того, что новобрачные не стыдятся своего поступка и всякий желающий может войти и стать свидетелем.
Пресловутое «право первой ночи» как нечто регулярное и приравненное к закону – скорее, позднейший литературный миф, чем реальность. Вообще, мифы, порожденные литераторами даже без опоры на какие бы то ни было исторические источники, как правило, на диво живучи J. В качестве доказательства существования jux primae noctis указывают, например, на т.н. «брачный выкуп» - налог в пользу сеньора, сохранившийся кое-где в Европе до XVII-XVIII вв., а также на то, что крепостные, желающие вступить в брак, непременно должны были испросить согласия своего господина.
Случаи насилия со стороны сеньора были фактом, а не правом. Разумеется, некоторые сеньоры плодили многочисленных бастардов от своих вилланок и могли сделать наложницей – постоянной или на одну ночь – любую из них, не опасаясь мести или вмешательства. Так, согласно хроникам манора Рэйли, в одноименной деревне проживало единовременно до десяти незаконных детей хозяина. Не исключено, что деревенским девушкам и женщинам льстила любовь господина, особенно если лорд не отличался жестокостью и предпочитал действовать лаской, а не силой и притом не скупился на подарки. «Но если вдруг тебя увлечет любовь крестьянки, - наставляет Анре Капеллан, автор популярнейшего трактата «О любви», - не забудь щедро наградить ее». Во всяком случае, в документах отражен даже прецедент продажи матерью собственной дочери в наложницы сеньору в обмен на земельный надел (правда, здесь закон все-таки вмешался и воспрепятствовал: продажа людей в средневековой Англии была под запретом).
https://tal-gilas.livejournal.com/180573.html
Еще немного
Помолвка и брак
скрытый текстС разрешения родителей мальчики могут жениться с 14 лет, а девочки выходить замуж – с 12, хотя так рано этого делать не рекомендуется. Совершеннолетие наступает в 21 год.
Сэр Томас Мор рекомендовал девушкам не вступать в брак до 18 лет, а юношам – до 22.
В неблагородных семьях самый распространенный брачный возраст – 25-26 лет у мужчин и около 23 лет у женщин, потому что лучше всего – дождаться, пока сможешь позволить себе собственный дом и детей. К тому же обучение большинству профессий длится лет до 25.
В благородных семьях браки могут заключаться намного раньше. Сестра Роберта Дадли, ставшая графиней Хантингдон, пошла под венец в 7 лет, но это исключительный случай.
Свадьбы в детском и подростковом возрасте обычно заключаются для укрепления династических союзов. Молодожены обычно не живут друг с другом как муж и жена (во всех смыслах). Часто невеста уходит в семью жениха, чтобы свекровь научила ее домоводству.
Договор
Брак – это договор, который начинается с помолвки.
При помолвке жених и невеста берутся за руки. Он дает ей кольцо, которое она носит на правой руке. На свадьбе кольцо переодевается на левую руку.
Договор закрепляется поцелуем и подписью.
В договоре обговариваются и приданое невесты, и так называемое вдовье наследство (деньги и имущество) от семьи мужа, чтобы обеспечить жену в случае, если муж умрет первым.
Если жених разрывает договор, и у него есть на то причины, он обязан вернуть все полученные подарки и знаки внимания.
Помолвку можно разорвать по обоюдному согласию. В некоторых случаях возможен разрыв и в одностороннем порядке, если другой партнер:
• виновен в ереси или отступничестве (переходе или повторном переходе в римскую веру);
• виновен в неверности;
• сильно изуродован;
• ранее заключил брачный договор с кем-то еще и не разорвал его;
• виновен во враждебности, греховности или пьянстве;
• слишком надолго расстался со своей партией.
«Правильная» свадьба основана на трех вещах: согласии, обмене знаками внимания (в частности, кольцами) и вступлении в супружеские отношения. Брак можно аннулировать лишь в том случае, если супруги не вступили в отношения.
Считается, что самые удачные браки заключаются до полудня.