День в истории Блогхауса: 11 августа 2018

Даже не знаю, почему я вспомнила об этом.
Давным-давно, в позапрошлой жизни, когда я училась в восьмом, кажется, классе, в Ташкенте вдруг совершенно неожиданно в начале октября выпал снег. Его было так много, что даже для ташкентского февраля это было бы слишком. А тут еще вчера было плюс двадцать пять, проснулись утром, а кругом – настоящая зима. Ребром встал вопрос: в чём идти в школу? Ни сапог, ни ботинок, из всего за лето выросла катастрофически. Мама уже месяц в больнице с тяжелой пневмонией, папа убежал к первой паре в университет, когда я еще спала, да и далек он был от этих обувных вопросов. Ну, надела, что было – тоненькие, почти летние туфельки, купленные к началу учебного года. Вышла на улицу, а там – настоящие сугробы и холод арктический. До школы было недалеко, но это недалеко надо было еще пройти в легкомысленных голубеньких туфельках по глубокому снегу. Почему-то я не развернулась и не пошла домой, а двинула по снежной целине к знаниям, едва сдерживая слезы. Пару раз, поскользнувшись, упала, разревелась, но всё равно упорно шла в школу.
И вот такая, ревущая, промокшая, в летних туфлях, увидела своего одноклассника Димку Корсакова. Он только в этом году пришел к нам в класс, потому что переехал в новый дом, построенный на нашем квартале для партийной элиты и творческих работников. Его отец был главным дирижером оперного театра, до этого много работал по заграницам, а Димка являл собой примерно то, кого сейчас принято называть мажорами или «золотыми мальчиками» – красавец, брюнет с зелеными глазами и кудрями до плеч, никакой школьной формы, какие-то неимоверные костюмы, рубашки немыслимых расцветок, кожаный дипломат вместо портфеля и, как водится, полный обалдуй в учебе, но обалдуй обаятельный, совсем не тупой, с хорошо подвешенным острым языком.
читать дальшеИ вот это олицетворение иной жизни в бежевой дубленочке с итальянским дипломатиком фигачит мне навстречу с радостной улыбкой, не предвещающей, как мне показалось тогда, ничего хорошего.
Я готова была сквозь землю провалиться, только бы он меня не увидел в таком распрекрасном виде, ибо уже приготовилась получить пару-тройку едких замечаний и комментариев, которых мне как раз в тех обстоятельствах и недоставало для полного и всеобъемлющего состояния «пристрелите меня лучше». Наверное, с расстройства и от холода мозги выключились совсем, и я вместо того, чтобы сказать «привет!» в ответ на его «здравствуй!», вдруг стала говорить, что вот, смотри, кошмар, зима пришла, а у меня только эти туфли, они жутко скользят, я падаю, ноги мокрые, замерзла, и даже, о, ужас! снова заревела.
А Димка молча отобрал у меня тяжеленный портфель, крепко взял за руку и повел, как маленькую, в школу. В классе посадил на стул, снял с ног мокрые насквозь туфли, пристроил их к батарее, потом порылся в своем изысканнейшем итальянском дипломате, извлек оттуда пару толстенных шерстяных носков ручной вязки, вручил их мне и ушел со словами: «Пойду перекурю». И всё, как будто так и должно было быть. Особенно меня почему-то потрясли эти носки в дипломате.
Я уже не помню, как я потом училась в тот день, как возвращалась домой, как покупали срочно что-то подходящее для погоды из обуви, но вот эти носки, ярко-синие, с рифленными узорами, большие и очень теплые, запомнила на всю жизнь.
У нас с Димкой потом не было никаких особых симпатий, обычные отношения одноклассников на уровне «привет – привет», он с трудом закончил школу, уехал в Москву, учился там в театральном, потом каким-то бизнесом занимался, женился – развелся, детей не завел, лет пять назад мы с ним «подружились» в «Одноклассниках». В прошлом году его на переходе около дома насмерть сбил пьяный идиот на джипе без прав.

Умудрился заболеть. В жару, да. Так что дымлю пихтовым маслом и пью ибупрофен (все в порядке, у меня свой арсенал на случай, схема отработана), и вспомнился вот старый клип из времен не детства, конечно, но отрочества - тогда его крутили на Муз-ТВ. И мне нравилась идея в клипе - такой отшельник в постапокалиптическом мире, который пытается сохранить свет в душе, пусть даже не получится кому-то передать, но остаться человеком. Вся эта грязь, мрачность, бескультурье - и человек, хранящий у себя портрет Моны Лизы. Это даже почти фильм, не просто клип.

 

Повелась на рекламу и купила освежитель воздуха для жилых помещений «Гавайские цветы».

Ой, мама дорогая, если ТАК пахнет на Гавайях, то я точно туда не хочу. Даже под дулом пистолета.

 

Дети, вы слышите музыку? Летящий над улицей радостный звон? Слышите этот немудреный — динь-динь-динь, динь-ди-лень — напев, сочащийся сквозь зелень листвы и голубизну небес, сквозь густой и неподвижный летний зной? Это мистер Льдинка на своем грузовичке и его вкуснейшее мороженое! Толстенькие пористые холодные шарики в хрустящих вафельных трубочках! Сочные брикетики в глянцевой шоколадной глазури, насаженные на палочки! Мягкие розовые освежающие завитушки, тающие в стаканчиках!

Звон приближается, тесня жаркое марево, — динь-динь-динь, динь-ди-лень, — и дремотная, потная лень в мгновение ока сменяется восторженным возбуждением. Бобби Мартин больше не валяется в густой траве, тупо пялясь на невесомые летние облака и не видя их; он уже вскочил и бежит по лужайке спросить мать, клюющую носом на крылечке над журналом, едва не выскальзывающим из ее пальцев, нельзя ли ему получить немного денег на ледяную лимонную лягушку.

скрытый текстСюзи Бреннер оставляет вялые попытки напялить кукольный чепчик на голову кота (к великой радости последнего) и лихорадочно роется в своем пластиковом кошелечке в горошек, выясняя, хватит ли мелочи на покупку стаканчика бананового мороженого с шоколадным сиропом. О, она уже чувствует на языке его сладость! Ее горло предвкушает восхитительную прохладу!

И ты перестаешь дуть в сложенный листок, пытаясь издать свист, точь-в-точь как это делал старший брат Арнольда Картера. Твои маленькие ручонки поспешно шарят в обоих карманах, разочарованно натыкаясь то на ракушку, найденную вчера на пляже, то на маленький мячик, безнадежно изжеванный собакой, то на забавный камешек, обнаруженный на незастолбленном участке, который, если повезет, может оказаться нашпигованным радиоактивным ураном, пока не стискиваешь в кулаке два пенни и четвертак, думая, что дотронулся еще и до пятицентовика.

А фургончик мистера Льдинки тем временем все ближе — динь-динь-динь, динь-ди-лень, — и Мартин Уолпол, любящий пустить пыль в глаза, утирает лоб, тычет вперед пальцем и гордо вопит: «Вижу! Вот он!»

И действительно, вот он — плавно сворачивает с Главной на Линкольна. И ты видишь сквозь сочную зелень листвы, которая в разгар лета столь пышна и обильна, что кажется, ей место не в городишке Среднего Запада, а в тропических джунглях Амазонки, — видишь ослепительный блеск его округлой крыши. Ты отталкиваешь последний, забытый моток спутанной бечевки в кармане, и сердце твое подпрыгивает от радости, поскольку найден еще один четвертак, а значит, хватит на апельсиновую сосульку на палочке, которая заморозит гортань, остудит желудок и окрасит язык в великолепный, пылающий медно-красный цвет, неизменно ужасающий сестру!

Теперь грузовичок мистера Льдинки виден целиком, а перезвон колокольчиков — динь-динь-динь, динь-ди-лень — так громок, ясен и боек даже в этом оцепенелом мареве, что ошеломленный воробей, сбившись с крыла, шустро сворачивает в сторону.

Гавкает пес Расти Тэйлора, и, словно по команде, все вы срываетесь со своих мест и мчитесь со всех сторон, крепко-крепко сжимаете монеты потными пальчиками и стискиваете медяки во влажных маленьких кулачках. И все до единого облизываете губы и завороженно глядите на ярко-голубые буквы, намалеванные на украшающих грузовичок со всех сторон ледяных кубиках, гласящие: «Мистер Льдинка». Мистер Льдинка собственной персоной машет всем своей широкой бледной ладонью из-за руля и сказочно — медленно, с ловкостью капитана океанского лайнера, заводящего судно в док, — останавливает перед вами свой фургон и все хранящиеся в нем чудеса.

«Клубничную трубочку!» — кричит толстый Гарольд Смит, как обычно опередивший остальных, и мистер Льдинка со щелчком открывает одну из шести маленьких дверок на левом борту грузовичка, достает трубочку и протягивает ее Гарольду, затем берет деньги. Не успел ты сообразить, что к чему, а он уже скользнул к правой верхней (одной из четырех задних) дверце, открывает ее: щелчок — и Манди Картер держит свой замороженный кленовый сироп, лижет его и протягивает монеты одновременно. А теперь мистер Льдинка распахивает одну из шести маленьких дверок правого борта: щелчок — и Эдди Морс впивается зубами в верхушку светло-красного хрусткого эскимо с корицей, жует и глотает, и абсолютно счастлив.

Когда же — как всегда на твоей памяти — тихо щелкает верхняя средняя дверца на правом борту грузовичка, и твои монеты ложатся на большую, белую, вечно прохладную ладонь мистера Льдинки, и ты отступаешь, получив предмет своих страстных желаний, лижешь оранжевую сосульку и ощущаешь, как потекла по горлу ее свежесть, ты вновь обнаруживаешь, что восхищаешься плавностью перемещений мистера Льдинки, когда он скользит и приседает, поворачивается и нагибается, кланяется и тянется, переходит от одной маленькой дверки к другой, не ошибаясь и не останавливаясь. Его большое тело несет прохладу, и ты хочешь двигаться так же ловко, когда бежишь, раскинув руки, по площадке, надеясь поймать улепетывающего товарища и зная, что не поймаешь.

Все так знакомо и отрадно: утихающий щебет получивших свое детей; немеющий язык, уничтожающий рыжую сосульку и уже касающийся плоской деревянной палочки; привычная тяжесть горячего летнего воздуха.

Но на этот раз что-то немного иначе — не так, как прежде. Потому что ты совершенно случайно заметил то, на что раньше не обращал внимания. Мистер Льдинка никогда не открывает нижнюю правую дверцу на задней стороне кузова фургона.

Он распахивает все остальные, все до единой. Ты видишь это и теперь, когда приходят новые дети. Щелк, щелк, щелк — открывает он их одну за другой, извлекая банановые брикеты, вишневые завитушки и прочие ледяные сладости, всегда каждую из своей собственной, определенной и предсказуемой дверки.

Но его большая прохладная рука то и дело проскальзывает мимо одной двери, той, что на задней стенке грузовичка, в нижнем ряду, справа. И сейчас ты понимаешь, с легким и даже забавным трепетом, что никогда еще — ни разу за все эти годы, с тех самых пор, как твой старший брат Фред впервые взял тебя за руку и протянул мистеру Льдинке деньги за твою оранжевую сосульку, потому что ты был так мал, что не умел считать, — никогда не видел эту дверцу открытой.

И вот ты уже слизал весь апельсиновый лед, и твой язык снова и снова пробегает по грубой поверхности палочки, не чувствуя ее, и ты неотрывно глядишь на эту дверь, и у тебя сосет под ложечкой, и ты точно знаешь, что должен, обязан открыть ее.

Теперь ты внимательно следишь за мистером Льдинкой, подсчитывая про себя, сколько ему нужно времени, чтобы добраться досюда от самой дальней передней двери, и так как твой разум работает сейчас очень быстро, вскоре ты понимаешь, что два заказа подряд удержат его у кабины ровно настолько, чтобы ты успел открыть никогда не открывавшуюся дверь, к которой ты стоишь так близко, что можешь дотронуться до нее, стремительно заглянуть внутрь и захлопнуть прежде, чем мистер Льдинка что-либо заметит.

Бетти Дин просит «снегурочку», а стоит она в очереди перед Майком Говардом, который всегда заказывает ореховое — оба эти сорта хранятся далеко с правой стороны.

Мистер Льдинка проскальзывает рядом с тобой, обдавая студеным воздухом, так что по коже бегут мурашки. Не мешкая, не колеблясь, не оставляя себе времени на раздумья, ты протягиваешь руку.

Щелк! Твое сердце леденеет, как и все внутри этого грузовика. Там, в квадратном отверстии, холодные, белые и блестящие, два аккуратных штабеля маленьких ручек, размером с твои; растопыренные пальчики тянутся к тебе и к солнцу — тонкие мертвые запястья теряются в темноте. Над двумя верхними ручками, вырастая из чего-то круглого и искрящегося, невозможного и кошмарно неподвижного, торчат две тугие золотистые косички с миленькими такими, заиндевевшими бантиками. Но ты, объятый ужасом, смотришь слишком долго, и дверца захлопывается, накрытая почти целиком громадной ладонью мистера Льдинки. Он склоняется над тобой, его широкое улыбающееся лицо почти прижимается к твоему, и ты чувствуешь идущий от него отгоняющий летнюю жару холод.

«Только не эту дверь, — говорит он очень тихо и нежно, и его маленькие, крепкие, редкие зубы сияют, точно осколки айсберга. Оттого, что он совсем рядом, ты понимаешь: даже его дыхание — ледяное. — Те, что там, не для тебя. Они для меня!»

Потом он опять выпрямляется и продолжает плавно перемещаться от дверцы к дверце — щелк, щелк, щелк… Никто из других ребят не видел того, что внутри, и никто из них не поверит твоему рассказу, хотя глаза их расширятся, и история им понравится, и ни один из них не заметит обещания в глазах мистера Льдинки — обещания тебе. Но ты заметил, не так ли? И однажды ночью, когда лето уже минуло, и подморозило, и так не хочется, чтобы холодало сильнее, ты будешь лежать в своей кроватке, совсем один, и услышишь немудреный напев приближающихся к тебе сквозь ночь, сквозь мертвые сухие осенние листья колокольчиков мистера Льдинки.

Динь-динь-динь, динь-ди-лень…

А потом, позже, ты, вероятно, услышишь первый щелчок. Но никогда не услышишь второго. Никто из них не слышит…