Семь чудовищ Медного берега5 читателей тэги

Говорят, с пленными крестоносцами мусульмане могли поступить четырьмя способами:

а) уговорить принять ислам;

б) убить;

в) посадить в темницу и назначить выкуп;

г) продать в рабство.

И вот в последнем случае мне интересно: кто их покупал? Нет, серьезно. В античной Европе, например, такие рабы спросом не пользовались. Раб, бывший некогда свободным, а тем более воином - вещь в хозяйстве бесполезная и мало к чему пригодная. Такой будет думать лишь о побеге, неважно, к какому хозяину попадет. Доверишь ему корабль - он на нем от тебя учешет. Дашь кирку - он ею тебя и кокнет. На органы тогда людей вроде не продавали. Нипанятна.

Так много вопросов, так мало ответов.

Как писал один умный человек, каждый выбирает себе точку отсчета, которая ему ближе, и с нее смотрит на мир и все, что в нем. Но мало кто берет за точку отсчета сам факт многообразия мира.

На примере крестоносцев это неплохо видно. Есть те, кто видит в них исключительно грабителей и мародеров, есть те, для кого это просто религиозные фанатики, а тот же Густав Доре на своих гравюрах изображает их в возвышенном поэтическом ключе, как истинных воинов Христовых. В то же время мало кому приходит в голову, что одно другому не мешает - и отправляться в Святую землю можно было как с благородно-религиозной, так и с приземленно-меркантильной целью, с обеими сразу, все нормально.

Или, например, когда крестоносцы уже владели Святой землей, есть версия, что они охраняли пути к Иерусалиму и проходящих по ним паломников и торговцев, а есть версия - что грабили. В то же время и здесь одно другому не мешает, и в зависимости от ситуации крестоносцы (думаю даже, одни и те же) могли и охранять, и грабить.

Единственное, во что я слабо верю в художественных фильмах - это в то, что крестоносцы могли начать сомневаться в правильности своего предприятия. Это очень современный посыл. Даже не потому, что сомневаться в целесообразности похода на иноверцев странновато для менталитета средневекового воина, а потому что рыцарское войско в принципе не строго иерархично и не едино. Если бы у хоть сколько-нибудь заметной его части возникли сомнения в том, правильно ли они поступают, она бы просто откололась, притом не особо скрывая причины. И если такие случаи из истории неизвестны (по крайней мере, мне), можно предположить, что подавляющее большинство крестоносцев не чувствовали за собой никакой вины. Они могли спорить о том, что будет лучше для войска, могли по-разному относиться к Папам Римским, могли кто строже, кто мягче обращаться с местным населением. Но сама идея того, что христианские святыни не должны оставаться в руках мусульман, вряд ли когда подвергалась сомнению.

***

В голове бродит неоформленная мысль написать что-нибудь о крестоносцах. В моем стиле: без излишнего драматизма, чтобы рыцари были нейтральными персонажами, и, естественно, о дружбе и любви. Прежде чем определиться с сюжетом, хочу выбрать, как сейчас говорят, сеттинг, и пока что у меня в голове блуждают три варианта.

1. Обычная жизнь Иерусалима под властью крестоносцев в двенадцатом веке. Главная героиня, она же рассказчица, принадлежит к местному мусульманскому, иудейскому, а может, и христианскому населению.

2. Четвертый крестовый поход, крестоносцы сидят в пригороде Константинополя в ожидании оплаты. В городе в это время обостряются разногласия на почве религиозной розни, и после очередной драки начинается страшный пожар. После чего константинопольские латиняне от греха подальше перебираются в пригород к крестоносцам. Главная героиня, она же рассказчица, здесь соответственно латинянка: скажем, дочка венецианского оружейника.

Вот как об этом пишет один из французских рыцарей: "... в Константинополе приключилась еще одна великая беда, ибо поднялась распря между греками и латинянами, которые проживали в Константинополе и которых там было довольно много. И я не ведаю, какие люди по злобе учинили пожар в городе, и пожар этот был столь велик и столь ужасен, что никто не мог ни потушить, ни сбить пламя. И когда бароны войска, которые располагались по другую сторону гавани, узрели это, они были весьма огорчены и охвачены великой жалостью, видя, как рушатся эти высокие церкви и эти богатые дворцы, объятые пламенем, и как горят в огне эти большие торговые улицы. И они ничего не могли поделать.

Никто из латинян, которые поселились в Константинополе, из каких бы земель они ни были, не отважился более там оставаться; но все они взяли своих жен и своих детей, и то, что смогли вытащить из пожара и спасти, погрузились в лодки и на корабли, и пересекли гавань, направившись к пилигримам; и было их немало, чуть ли не 15 тыс., от мала до велика; и после того, как они перебрались, они оказались весьма полезны пилигримам. Так распалось согласие французов и греков, ибо они уже не общались столь тесно друг с другом, как это было раньше; и они не ведали, кого в этом винить; и это было тяжко для тех и других".

3. Тот же четвертый крестовый поход, только здесь главная героиня, она же рассказчица, константинопольская гречанка. Крестоносцев она видит, когда те бывают в городе, и, благодаря неуемному любопытству, вскоре узнает их довольно неплохо. У ее родни, конечно, никакой радости это знакомство не вызывает. А зря. Следующей весной оно им очень поможет.

... Пока я склоняюсь к варианту с героиней-латинянкой: чисто технически крестоносцам было бы легче с ней общаться. Во-первых, она вполне могла быть их соотечественницей или близко к тому. Во-вторых, не мешали бы стереотипы в духе "фу, варвары".

Как сказал один мудрый человек, ответы на самые сложные вопросы обычно просты. Сегодня я сформулировала ответ на два сложных вопроса из серии "всем пофиг, но я скажу".

1. Почему Европа, пускай всегда казалась мне груба и скучна, тем не менее, была для меня образцом подлинной теплоты.

2. Почему все, чем я восхищаюсь, лежит в далеком прошлом, не позднее шестнадцатого века, а последние четыреста лет мировой истории мне мало интересны.

Традиционная оговорка: все, что сказано ниже, отражает мое личное восприятие мировой истории и отдельных народов. Я никого не стремилась обидеть или оскорбить.

Ответ на первый вопрос таков: как восток - дело тонкое, так запад, будем честны, дело довольно грубое. В традиционной Европе меня всегда привлекала простота нравов. Пока европейцы не устали слыть варварами, в их жизни было не так уж много обусловленности. По моему глубокому убеждению, чем меньше обусловлено общество, тем более оно счастливо. И уж всяко теплее в том доме, где не нужно соблюдать тысячу и один обычай за столом, во дворе или в спальне. Это качество видно в европейцах до сих пор. Некоторые их повадки, которые я наблюдаю на видео или о которых читаю, кажутся даже нам - не сказать чтобы страшно обусловленным людям - довольно дикими. Здесь мое мнение однозначно: чем меньше можно париться о том, как ты выглядишь и как себя ведешь, тем лучше.

Ответ на второй вопрос, по сути, связан с первым. С позднего средневековья европейцы пытаются в цивилизацию, и в семнадцатом веке у них что-то да получается. Но, по нашему с подругой мнению, получается лажа. Обусловленность жизни (поначалу жизни элиты, а затем и все более широких слоев населения) достигает во многом излишней сложности, и очарование священной простоты пропадает. Как раз в это время Европа активно влияет на весь остальной мир, и потому все последующие века, благодаря ее "цивилизованности", проходят для меня как единое серое полотно. Конечно, не затронутые западным влиянием страны остаются прекрасны и в восемнадцатом, и в девятнадцатом, даже в двадцатом веке - но с течением времени их все меньше, да и сердце мое никогда не было отдано ничему, кроме вот этой грубой, скучной, дремучей, воинственной и невинной Европы. И когда она захотела этой невинности лишиться, сердце мое охладело.

Меня почти полжизни занимает тема разграбления средневековых городов. Причем разграбления не стихийного, а организованного, с временными рамками (как правило, три дня). Не берусь судить, почему она так для меня привлекательна. Возможно, потому что являет собой весьма уважаемое мною качество традиционных культур - вводить темнейшие человеческие страсти в управляемое русло.

Я не любитель излишней жестокости, посему Чингисхан сотоварищи из этого поля выпадают, ибо степняки жгли на все деньги и их разгул для меня несколько чересчур. Но вот европейские армии, заботящиеся больше о том, чтобы разжиться сокровищами, чем чтобы уничтожить или запугать местное население, - это другое дело. Как писал Умберто Эко, рассказывая о захвате Константинополя крестоносцами, разграбление города напоминает скорее не разрушение, а строительство наоборот. Все, что может представлять ценность, растаскивается, разбирается и вывозится.

Я сегодня, кстати, узнала, что дома во время таких грабежей поджигали не затем, шо красиво горит, а затем, чтобы они служили своего рода плавильнями, в которые можно бросать собранный металл.

Вообще не знаю, существует ли хорошая художественная или документальная литература на эту тему, где разграблению какого-нибудь города была бы посвящена, скажем, целая глава. Я пока читала только отрывок про грабежи у Никиты Хониата - одного константинопольского чела, который был свидетелем разорения и несколько дней пытался выбраться из захваченного города вместе с семьей.

Что я могу сказать. По тенденциозным воплям в византийских пабликах мне казалось, что крестоносцы творили какую-то нереальную дичь, так что шакальные видосики из горячих точек отдыхают. Но нет. Описания Хониата, конечно, полны горя, ведь для него, как и для многих горожан, должно быть, в те дни небо пало на землю. Но на мой взгляд, взгляд человека двадцать первого столетия, да еще не слишком религиозного, все это напоминает больше пьяную веселуху, чем проявление черной злобы.

Бесспорно, византийцам было больно оттого, что варвары бросают в переплавку произведения искусства. Что они не делают различий между обычной утварью и церковной и могут использовать чашу для причастия, ну, просто как чашу. Что они могут ввести в храм лошадь, дабы вывезти что-то тяжелое.

Но как-то я не заметила упоминаний массовых убийств или пыток. Полагаю, были и они - ведь надо же было крестоносцам узнавать, куда горожане попрятали золотишко. Но, судя по всему, в топ-10 развлечений пытки не входили. Изнасилования, конечно, были, хотя тот же Хониат пробирался по городу с женой и взрослыми дочерьми, которым велел вымазать лица грязью, чтобы не вызвать лишнего любопытства - и никто их не тронул. Он приводит даже рассказ о каком-то рыцаре, похитившем, кажется, дочь плотника, но с тем рыцарем поговорил то ли сам плотник, то ли священник, и он девушку вернул.

Да, столицу обнесли изрядно, но, повторюсь, я готовилась узреть больше жести, а тут все вышло относительно лайтово.

Чего, к сожалению, не скажешь, о взятии Фессалоник итало-норманнами. Теми самыми итало-норманнами, которые исторический прототип намдалени. С одной стороны, разграбление Фессалоник было местью сицилийского короля за то, что византийский император жестоко его кинул. Это кидалово имело далеко идущие последствия для всей норманнской Сицилии, но войско ее не могло того знать. Да и кинул их византийский император, а не обитатели Фессалоник. Тем не менее, когда я читала свидетельства (во всяком случае, надеюсь, что это были свидетельства, ибо кто автор текста, я не посмотрела) очевидца, там все было прямо плохо. В отличие от простой алчности крестоносцев, тут явно виделась злоба. Здесь упоминается массовая резня. Если кого не убивали, а просто грабили, это, по мнению захватчиков, было величайшее милосердие. Что сицилийцы делали в храмах, я, пожалуй, не буду говорить, чтобы хоть как-то сохранить их лицо. Вы ведь все равно не пойдете гуглить. Скажу только, что если крестоносцам было, похоже, просто все равно, норманнское войско храмы именно оскверняло.

Доходило до того, что военачальникам приходилось бить своих людей мечом либо плашмя, либо всерьез, чтобы они немного охолонули. У меня в "Годе Кошки", кстати, есть похожая сцена. Один из главных героев собирается убить девочку в захваченном замке - просто потому что может. А командир войска, видя это, бьет его под руку тэссеном, нанося неглубокую, но весьма неприятную рану.

Под конец скажу, что эпизоды разграбления городов мне иногда снятся. Я в них оказываюсь среди несчастных горожан, но почему-то такие сны не вызывают у меня ни горечи, ни страха. В них я, как правило, знаю, как себя вести, понимаю, что происходит, и в целом держусь молодцом. Но с другой стороны, там и армия захватчиков больше нацелена на наживу, чем на истребление. Одна моя кисуля высказала мнение, что это могут быть воспоминания из прошлой жизни, но так как в этих снах я нередко вижу тех, кого знала в этой, что-то я сомневаюсь в этой теории.

Моя школьная повесть о Халиноми - подумать только, тринадцать лет прошло! - начинается с разграбления города. Повесть настолько детская, что, едва поняв это, я удалила ее со всех ресурсов, где размещала. Но одна мысль оттуда кажется мне занятной. Ее излагает отец героини как раз перед началом грабежей (еще не зная, что город будет разорен, но, видно, не ожидая от пришедшего войска ничего хорошего): "Если судьба стоит у ворот, отворяй скорее. Судьбе ничего не стоит их снести, но, если ты откроешь первой, она может счесть, что вы друзья".