День в истории Блогхауса: 3 января 2018

не выдержала, открыла ФШ и понеслось...

слушай старую няню, не бойся, гляди смелей:

завтра братьям с тобой достанется по стреле,

не желай ей упасть на вотчины королей,

ни в купеческий двор с деньгами и теплым ложем.

выходи на рассвете — братьев других первей,

не держи ни мечты, ни ужаса в голове,

убаюкай стрелу, как чадо, на тетиве,

и пускай к горизонту — так далеко, как можешь.

пусть тебя поджидает счастье в любой из верст,

посреди одиноких скал и колючих звезд,

у сверкающих городов в исполинский рост,

в деревушках забытых, чуждых любого слова.

находи и влюбляйся, смейся и прорастай,

разделяй на двоих привычки, слова, места,

смейся, ссорься, клянись, что будете жить до ста...

...а настанет пора прощаться — что ж, целься снова.

потому что разлуки — важная часть пути,

потому что пока тебе плохо — стрела летит,

потому что и боль, и счастье дают расти,

оставляют в тебе истории, как зарубки.

потому что любой услышавший — побратим,

потому что всяк день уходящий необратим,

потому что не страшно, если не долетит,

а действительно страшно — если опустишь руки.

потому отпускай. смотри на её полет:

через темные волны юга и невский лед,

через тех, кто предаст и тех, кто тебя поймет,

в направлении к горизонту и выше, выше...

...твоя сказка — соленый ветер и свист в ушах,

без тебя самого не стоящая гроша.

сохрани, проживай, учись и приумножай,

интересней её никто уже не напишет.

© Джек-с-Фонарём

Январь заходит, довольный, сразу садится к столу, расстегивает роскошную шубу, пододвигает к себе ведро салата оливье. Ест. Отдувается. Ждет. Делает второй заход. Когда ведро показывает дно, а горка мандаринок на фоне превращается в горку мандариновой шелухи, спрашивает: а? чо? уже пора?

Февраль заходит, легким движением ноги выбивает окно, садится на пол, закапывается в Сартра и Кафку. Пьет растворимый кофе. Регулярно восклицает: "да сколько можно уже?!"

Март заходит, заделывает окно фанеркой, открывает форточку, перетаскивает на подоконник подушку. Садится, курит. Потом играет на блок-флейте. Смотрит, как на крыше дома напротив четыре вороны делят чью-то мерзлую тушку, чью - отсюда не разобрать.

Апрель заходит, и сразу видно, что две "Кубы Либре" он уже намахнул. Или три. Ему, в целом, неважно, чем заняться, потому что жизнь в целом наладилась. Где-то звучит БГ.

Май заходит, распахивает окно, в окно врываются воздух и птичий щебет, не сказать "ор". Пахнет дождем, пылью и тополиными почками, от мартовской прокуренности и апрельского выхлопа не остается и следа, май приносит ведро, тряпку и моет комнату. Всю. Ну хоть кто-то. Работать ему явно в охотку, еще и поет. Потом убегает гулять.

Далее одновременно заходят: июнь - в дверь, яблоневый цвет - в окно. Июнь снимает легкомысленный шарфик, достает из уха один наушник, передумывает, возвращает наушник на место. Танцует, потом падает на матрас и смотрит в потолок. Вместо потолка небо, с созвездиями. На лице июня - предвкушение.

Июль заходит, помахивая авиабилетами. Этакое олицетворение сладостного слова "отпуск". Вываливает из шкафов какие-то заманчивые разноцветные книги, плавки, фотоаппарат, мангал с шампурами, рюкзак, ворох смешных футболок, три фумигатора, все вперемешку. Щас, говорит, разберем все, а потом соберем лучше, чем было.

Август заходит с серьезным таблом и корзиной грибов. Окно аккуратненько прикрывает. Садится чистить грибы. Добравшись до дна корзины, достает кружку с крупной черникой. Вздыхает: было-то с горкой, ан по дороге утряслась. Ладно. Надо молока купить. И сахара, кстати, будем варить варенье.

Сентябрь заходит с бутылкой сидра и букетом астр, поправляет галстук-бабочку, топырит усы, бодрится. Долго бодрится. Потом машет рукой, закрывает окно совсем, наливает себе горячего чаю и нахохливается. Становится ясно, что радоваться особо нечему.

Октябрь заходит мрачный, ставит зонт сушиться, думает: что сначала - поварить глинтвейн или заклеить окно малярным скотчем? За окном, к слову, лысые деревья, на которых, как потемневшие капли крови, висят сморщенные ягоды, не привлекающие ни птиц, ни фотографов. Блин. Блин. Куда февраль задевал Сартра.

Ноябрь заходит в пуховике, шапке и с одной лыжей под мышкой. С порога начинает материться. Становится ясно, что он пьяный до невменяемости - а, подвернул ногу на гололеде - бэ. Видит посреди комнаты томик Сартра, пинает, снова матерится.

Заходит декабрь. И немедленно выходит. Трэш, говорит, какой, я в этом жить не буду, невозможно же.

Откуда-то издалека тянет мандаринками.

© Леголаська

Это был старинный храм, посвященный каким-то древним злобным божествам. В центре храма, как и положено, находился алтарь, покрытый засохшими кровавыми разводами, оставленными многочисленными жертвами, а перед ним хорошо просматривалась затертая, но вполне работоспособная пентаграмма. Обилие пыли и мусора свидетельствовали о заброшенности святилища, но сейчас его решили использовать по назначению.

У алтаря, воздев руки, стоял чародей, закутанный в темную хламиду, и громко произносил слова заклинания. Свечи горели, курильницы с благовониями наполняли сильными запахами полуразрушенное помещение, а посреди пентаграммы в клубах серного дыма сидел демон. Судя по усталой физиономии, он скучал, но ничего не мог изменить в сложившейся ситуации.

- Объясни мне четко, чего именно ты хочешь, - мрачно прорычал обитатель преисподней.

- Мести! - закричал чернокнижник. - Меня унизили и оскорбили, но теперь, когда в моих руках сила "Тринадцати Преисподен", я смогу покарать всех своих врагов!

продолжение следует…

— Арчи, — его шепот обжигает мне шею. Это неправильно. То, что мы делаем - поспешно, нервно,точно за нами гонятся, — неправильно. Он заслуживает другой обстановки, иного обхождения, но я срываю его поцелую, точно огненные розы, не останавливаясь и не продляя касание. Он вздыхает, опаляя мое лицо, стонет призывно и я толкаю его к столу, обнимаю ладонями слишком белые скулы, вновь впиваюсь в тонкие губы - уже всерьез, надолго. Он вздрагивает, трется о меня, распаляя и без того болезненное возбуждение. Так не должно быть, - думаю я, - Я должен это прекратить.

Но это выше моих сил. Оторваться, отпрянуть, перестать ощущать его дрожь, его жадность, то, как поспешно его губы раскрылись, впуская меня. Он целуется отчаянно, словно боится что все закончится. Цепляется за меня руками. Наверняка и ногу бы закинул, но я крепко прижал его к столу, стиснув бедрами и пьянея от власти. Когда я отстранился на его скулах алел румянец. Надо полагать мое лицо горело не меньше, но я думал не о себе. Передо мной были его глаза. Глубокие и чистые, словно горные озера. И потрясенные происходящим. Мы замерли на миг, разлученные необходимостью сделать хотя бы один судорожный вдох, и тут вновь стиснули вдруг друга в объятьях.

Я тысячу раз застегивал его пуговицы, но теперь терял терпение и злился, как школяр. Их было слишком много,больше, чем утром. Мое нетерпение обманывало мои чувства, туманило рассудок, пробуждая дремлющую во мне ярость, того первобытного человека, который готов был совокупляться на голой земле под открытым небом. Его ремень я дернул так, что на мгновение он пошатнулся, а после обнял меня за шею и зашелся таким смехом, точно был до невменяемости пьян. О, Лео! Сбросить пиджак на стол, чтоб он мог сесть, не касаясь обнаженной кожей грубых досок было секундным делом. Он откинулся назад, лег навзничь, раскинув руки. Перепутанные пряди волос, счастливые, пьяные глаза, влажные, алые губы и нежная, белая кожа горла - вот каким он лежал передо мной. Словно агнец на заклание.

Его колени стискивали мою бока так крепко, словно я был его лошадью. Я чувствовал себя так, словно нахожусь в самой желанной ловушке в мире.Он сам пытался расстегнуть мои штаны, но пряжка ремня не поддавалась непослушным, дрожащим от желания пальцам. Срываясь, они то и дело скользили по грубому сукну формы, словно пытаясь прикоснуться к моему члену хоть так. В тот момент когда от этих мимолетных, неловких касаний я задрожал от первой сладкой судороги, я пообещал себе - в другой раз мы сделаем это медленней. Мы успеем насладиться ласками, телами друг друга. Пообещал, - и знал, что нарушу это обещание. Как нарушил все предыдущие. Что-то было во мне такое, чего боялась Фиона и что так и манило Лео. Не знаю, я не пробовал понять их, позволяя каждому хранить свой собственный секрет.

Лео любил меня. И этого было достаточно. Как выдохнуть в его приоткрытые, жаждущие губы "я сам, малыш" и провести открытой ладонью, кончиками ногтей по его узким бедрам до самых нежных мест под коленом. Эти места словно созданы для того, чтоб сжимать там руки, удерживает его ноги на весу перед тем, как закинуть на плечи. Он глубоко вдыхает и цепляется за угол стола, когда мой член сменяет пальцы в его теле. Он стискивает меня так сильно, что мне приходится остановиться после первого же глубокого толчка. Пока он переводит дыхание вместе со мной, я глажу его от пупка вверх, по груди в том самом месте, где расположено его сердце. И еще выше - к горлу. Мне нравится владеть им не только физически, нравится стискивать пальцы ближе к самому концу. Я не душу его, я просто... не знаю. Если бы я мог, я написал бы на его коже "не забывай, кому ты принадлежишь". Я бы его клеймил и вылизывал собственное тавро каждый раз, когда он раздевается. Но у меня есть только пальцы и голубовато блестящая вена под светлой кожей на его шее.

Лео запрокидывает голову, цепляется за мои ребра в тот самый момент, когда я вбиваюсь в его тело. Раз за разом, позабыв о том, что я должен был

удерживать его нога, что пиджак под ним сбился и ему, наверное, неприятно проскальзывать спиной по голым доскам. Я чувствую как он вытягивается, как его бедра стремятся раздвинуться шире, впустить меня невозможно глубоко, как его мышцы пульсируют вокруг моей плоти. Мне хочется чтоб он закричал. Я хочу хоть один чертов раз заняться любовью без оглядки на остальных, но знаю -здесь нельзя. И если он закричит - я зажму ему рот. Сам я кончаю тихо, вздрогнув раз крупной дрожь. и до синяков сжав его бедра. Лео вес выгнулся, приподнявшись над столешницей. Я почти слышу его крик, вижу испарину на лбу, вижу искусанные от удовольствия губы и жду, кока кончится его солнечное забытье. На его теле его собственное семя смешалось с моим потом. Его первый вздох кажется детским всхлипом, за которым следует полное бессилие. Он лежит такой беззащитный и слабый, словно в нем не осталось силы даже на смех. Лежит и смотрит на меня.

— Я не сделал больно? — я вновь закидываю на себя его ноги и он тут же скрещивает их, точно собираясь так проваляться весь день. Я трусь о его щиколотку щекой и улыбаюсь ему.

— Ты всегда это спрашиваешь, — он улыбается одними глазами. Я знаю, что надо закончить начатое как полагается, пока он не решил, что раз у меня долго стоит, то на мне можно хоть до вечера кататься. Вот только отойти от него сейчас смерти подобно. Жаль только стол не рассчитан на двух взрослых мужчин, а то я бы к нему полез.

— Потому что во мне слишком много жадности, Лео. И ты явно ободрал спину. Я же знаю, что так и есть.