День в истории Блогхауса: 25 июня 2018

Наклейки, о которых я напишу позже, напомнили про аниме "Сейлормун" и я пошел ностальгировать. Сначала в фанарт, потом на фикбук. Слэша по этому фэндому я перечитал целую кучу еще на Темном Королевстве в начале двухтысячных, а тут почувствовал в себе силы припасть к генсену. Правда нравится мне только одна пара - Рей и Джедайт. Про них-то я и попытался найти что-нибудь на свой вкус. И мне повезло!

 

 

Меня просто заворожило бережное отношение автора к оригинальному аниме. И хоть действие полностью перенесено в нашу реальность, сериал проступает сквозь нее небольшими штрихами и намеками, все время присутствует рядом. Это потрясающе! У меня даже возникло ощущение, что это история о той самой жизни "в самое мирное время", которую должны были прожить сенши, возродившись на Земле.

Очень понравилось, как показано развитие отношений между Рей и Джедайтом. И что у каждой пары хэппи энд получился свой, не похожий на других. При этом основным открытием для меня стала Минако. Она всегда нравилась мне меньше остальных, потому что казалась слишком поверхностной и несерьезной. Но тут ее образу добавлено столько глубины и неоднозначности, что я переживал за нее не меньше, чем за остальных персонажей.

^-__-^~

Вчера забыл написать, а Лизка защитилась на магистра и улетела в Турцию отдыхать.

Я очень счастлив и горд!

Очень надеюсь, что потом она как-нибудь и до нас доедет.

 

Мы сегодня взялись за очень крупную задачу, но она оказалась неподъемной.

В итоге разошлись обдумывать и обрабатывать.

Завтра на медиации еще ее поколупаем.

 

Я много спал, мне так было легче.

Личная терапия у меня сегодня отменилась.

Не знаю даже, что еще написать :).

 

Фраза дня, близкая к идентичности: "Жертва талого льда" (группа "Сплин").

 

На фото - наши первые пахнущие петунии, 12 июня.

Сейчас уже по второму кругу цветут.

 

~~~!~~~

или то, что может заставить тащиться летом в столицу.

каждый раз — разное, но в этот раз Кемпо Кемпо Кемпо «Демон» в ермолово.

поэму Лермонтова, думаю, все читали, как и о том, как она долго писалась, сколько раз переписывалась и т.д. я заодно прочитала ранние версии, критические статьи, узнала кучу деталей, например, что изначально вместо Тамары была просто монахиня. в общем, не надо так))

поэтому расскажу про саму постановку и почему ее стоит посмотреть хотя бы раз а лучше десять.

продолжение следует…

Сложно говорить за всех, но можно сказать за себя и за того парня (с)
Несколько лет назад покончила с собой моя близкая подруга. Совершенно изуверским способом, выдающим точный и тонкий расчет. Она была умным человеком и в «нелепую случайность» я не верю: не бывает таких вот прям нелепостей.
Я ее понимаю.
Я всех их понимаю.
Мне никогда не придет в голову их винить.
Этот пост наполнен эгоистичными переживаниями и личным опытом. Я не права, разумеется, прав кто-нибудь другой, хороший и правильный. Ну и вообще мне не очень ок сейчас, так чтоЭто табуированная тема, даже убийство простят, но самоубийство – никогда. Наверное, потому что люди глубоко эгоистичны, и чужая смерть задевает их А КАК ЖЕ Я чувство.
Этот вопрос А КАК ЖЕ Я себе задавать должен любой человек, в окружении которого оказался суицидник.
Ага. А как же ты пропустил это? Как ты был настолько слеп, глух, нем и полон прекрасных советов о любви к жизни?
Тут надо вот что понимать. Механизм срабатывания, что ли. Поясню на живом примере.
Я читала все эти статейки «одумавшихся суицидников», которые «и вдруг я передумал», но все это как-то не передает ощущений. Похоже на агитку, которую писали люди, воображающие себе, как это и что это.
А это, в первую очередь – ФИЗИЧЕСКОЕ, вот такими вот буквами, состояние.
Оно начинается со странных провалов в памяти, после которых ты обнаруживаешь себя с высоким, артериальным писком крови в голове и неподвижно пялящимся в одну точку. Раз – этот писк проходит. Два – проходит. Три – и ты ловишь себя, разглядывающим остренькое. Четыре – писк нарастает.
В какой-то момент в твоей голове что-то начинает ОРАТЬ. Сравнить это можно только с высокочастотным гудением. ЛЭП в грозу. Постоянно. Каждую секунду. Каждый нерв. Не затыкается ни на секунду.
А потом ты начинаешь осознавать, что вот это гудение, эта тяжесть в руках, эта ломота в груди – это все ор твоего тела и рассудка. Это вопль Я НЕ МОГУ ТАК БОЛЬШЕ ПОЖАЛУЙСТА ПЕРЕСТАНЬ ПОЖАЛУЙСТА ХВАТИТ Я НЕ МОГУ БОЛЬШЕ ТАК Я НЕ МОГУ БОЛЬШЕ ЖИТЬ.
Эта фоновая, непрекращающаяся боль в мозгу, которую что-то там поселило. Непрекращающаяся депрессия. Смерть близкого человека. Одиночество. Все эти проявления видны – их предпочитают списывать на переутомление, на «погрустишь и все пройдет». Я вот не знаю, что хуже, когда ты начинаешь ныть, чтобы тебя услышали, но никто не слушает, или когда ты молчишь до тех пор, пока тишина и молчание не распирают тебя взрывом изнутри.
Все равно никто не слышит. И не услышит. И не увидит. Ты либо нытик-возьми-себя-в-руки, либо ничто-не-предвещало-он-всегда-был-такой-сильный.
Ага, сильные люди с этим воем организма живут чуть дольше, им хватает запаса бороться.
Когда у меня не_получилось, я не чувствовала радости от жизни, типа «о гоги, спасибо, спасибо!»
Я чувствовала настоящий ужас от того, что это все не закончилось. И что жизнь продолжается. И что придется терпеть все это. Я до сих пор все это чувствую, а организм все крадется и крадется... туда.
Этот звук, это чувство, эта агония организма – они возвращаются ко мне иногда. Я называю это рецидивчиками. Мое подсознание прочно укоренилось в мысли, что нет безвыходной ситуации – и этот вариант подсовывает мне как самый предпочтительный во многих случаях. Я общалась с другими… такими. Из тех, кого я знаю, никто не щебетал о счастливом исцелении.
Вокруг так много петель, ножей, дверных ручек, водоемов, карнизов.
Разумеется, в таком состоянии я постиков не пишу. В таком состоянии я в основном пытаюсь удержать в черепе свои глазные яблоки и пялюсь в одну точку. У меня есть тяга к саморазрушению, я научилась вычленять ее первые звоночки. Например, компульсивное переедание от грусти – это первый шажок на ту сторону. Отвращение к себе, которое длится днями. Неспособность смотреть в зеркало.
Я исподволь наблюдаю, как далеко это зайдет – такие скачки температуры на термометре. Иногда мне бывает так тошно и плохо, что мне кажется, что я вот-вот начну блевать собой же. Но как вы думаете – кто-нибудь замечает это?
Кто-нибудь поймет, если я скажу ПОЖАЛУЙСТА МНЕ ОЧЕНЬ ПЛОХО ЖИТЬ?
Начнется пляска святого Витта в честь жизни ради жизни, но я не могу понять, в чем ее ценность в такие моменты. В такие моменты я просто хочу перестать быть. Триггернуть же это состояние может почти что все. Любой серьезный нервячок, никогда не угадаешь, что тебя зацепит за живое.
Неа, психологи с этим бороться не помогают. Они купируют симптомы. Явное членовредительство там, зажоры. Самооценка (три ха-ха). Но ничто не может это задавить. Это стало моей частью, как любовь к мороженке или музыкальный слух. Усеченное однажды – оно во мне не отросло. Все это «жизнь прекрасна» и «я осознал». Я осознала за многие годы, что моя жизнь пуста и бесполезна, а сгодится она разве что на то, чтобы в припадке саможалейки кто-нибудь накинул белый плащик «как мы без тебя, как ты посмела», чтобы через месяцок забыть, как я выглядела.
Кто виноват во всем этом?
Сказать нельзя. Но в том, что я не была рядом, хотя могла быть, что я могла быть более чуткой, более понимающей, более… более – в этом виновата я. И мне кажется, что перекладывать вину на человека, который чувствовал все это – скотство вдвойне.

– Джим, – окликнула мужа Мэгги, – скажи парням, что ужин уже на столе.
– О’кей, – согласился Джеймс Смит, флегматичный рослый человек лет сорока, с веснушчатым лицом, заросшим рыжей бородой. Он неспешно поднялся и перед тем, как выйти из хижины, бросил полный любви взгляд на Мэгги – пухленькую и юркую, жизнерадостную женщину, вот уже семнадцать лет скрашивавшую его жизнь и родившую ему четверых сыновей.
Завтра он планировал отправиться на охоту ради оленины. Склад с припасами отстоял от хижины Смитов миль на двадцать пять по прямой, и тащиться в такую даль Джеймсу было лениво. То ли дело отмахать вдвое, а то и втрое больше через заснеженный лес, преследуя карибу! Боб и Чарли, конечно, пойдут вместе с ним, они уже заслужили право называться охотниками. Может быть, и Адам увяжется. Адаму только тринадцать, но он тоже неплохо управляется с ружьем… Взять его, что ли?
скрытый текстДжеймс Смит родился в семье охотников, всю жизнь промышлял пушного зверя в лесах Альберты и не представлял себе иной судьбы. Мэгги, конечно, другое дело, она из городских; Джеймс не раз ломал голову над тем, что она в нем нашла, и приходил к единственно возможному выводу: Мэгги родилась, чтобы стать женой охотника и матерью будущих охотников, настоящих Смитов. А он, Джеймс, родился, чтобы стать мужем такой шикарной цыпочки, как его милая Мэгги.
– Эй, парни, – крикнул Джеймс, – Боб! Том! Адам! Чарли!
Разнобой мальчишеских голосов – от совсем детских и до ломающихся юношеских басков – ответил ему одно и то же «иду, папа». Джеймс прислушался.
– Чарли, – повторил он. – Иди к ужину, не заставляй мать ждать! Чарли!
– Чарли увидел зайца, – сказал Том, самый младший из Смитов. – Схватил ружье – и за ним…
– Зайца, – хмыкнул в бороду Джеймс. – О’кей, тогда его можно не ждать. Придет с зайцем – разогреем ему ужин.
– А если без зайца? – уточнил Том.
– Дадим нагоняй и разогреем ужин, – включилась в беседу Мэгги.
Джеймс обстоятельно, как и все, что он делал, произнес молитву, не забыв попросить Бога, чтобы Чарли успешно поохотился и поскорее вернулся, и вся семья приступила к ужину. Готовила Мэгги просто замечательно.
К концу ужина у Джеймса что-то заскребло на душе. Он присматривался к Мэгги и понимал, что она волнуется. А его жена, привычная к лесным будням, зря волноваться не станет.
Пошел снег. Он шел и шел, рассыпая сумерки в хлопья, и густел на глазах.
Чарли, весьма неглупый, рассудительный и довольно опытный юноша, должен был вернуться. Он был подвержен охотничьему азарту, как и любой мужчина, которому в руки попалось ружье, а перед глазами очутился заяц или иная дичь. Но не настолько, чтобы забыть обо всем и разгуливать по лесу в снегопад на ночь глядя! Да и заяц, если он не бешеный, уже давно забился под куст на ночлег…
Джеймс ощутил, как под ложечку закрадывается холодок беспокойства.
– Выйду, поищу его, – бросил он, надевая видавшую виды меховую парку. Боб и Адам вскочили:
– Мы с тобой!
– Останься, Боб, и охраняй мать с Томом, – велел Джеймс. Боб – старший из его сыновей – недавно ушиб ногу на охоте. Да и ему, Джеймсу, будет спокойнее, если Боб присмотрит за Мэгги с Томом…
Хижина была сложена из прочных дубовых бревен, а Мэгги отменно управлялась с ружьем и славилась как меткий стрелок среди охотников, но Джеймс все равно не любил оставлять жену без защиты. Мэгги была слишком дорога ему. И Том. И остальные дети тоже.
Адам поднял над головой мощный галогеновый фонарь. Второй такой же фонарь светил в руках Джеймса. Яркие оранжевые снопы света пролегли через лес, вспугнув какую-то пичугу. Снежинки в этих снопах казались горящими.
Джеймс знал, что Адам обожает включать фонарь в снегопад и любоваться «горящими» снежинками, но сейчас им обоим было не до того. Чарли отправился в лес без всякого фонаря.
– Чарли! Чарли! – звали они.
Чарли не отзывался.
Джеймс вскинул ружье и выстрелил в воздух. На выстрел Чарли должен был обратить внимание.
Ему показалось, что между деревьев мелькает чей-то силуэт. Джеймс обрадованно обернулся, крикнул еще раз «Чарли», но никого не увидел.
– Адам, – отрывисто произнес он, – держись рядом со мной.
– Ага, па, – отозвался мальчик.
То и дело в чаще леса кто-то мелькал, но кто – рассмотреть не удавалось. Уж конечно, не Чарли: Чарли был не такой большой, и двигался не так быстро. Медведь, холодея, подумал Джеймс. Еще не хватало нарваться на огромного хищника среди ночи! Голодный шатун… такая встреча не сулила Чарли ничего хорошего, да и им с Адамом тоже.
Но Чарли был вооружен, и к тому же умел и отважен. А они не слышали ни криков, ни выстрелов – только потрескивание веток под чьими-то лапами и то ли шелест ветра, то ли свист.
– Чааааарлииии! – заорал, надсаживая легкие, Адам.
Молчание.
– Ча-арли-и! – зыкнул Джеймс.
Молчание. Только далекий свист. Видать, ветер задувал в какой-то сучок или расщелину дерева, отчего получался такой странный звук.
– Чарли! – заорали оба хором. Джеймс опять выстрелил.
И снова мелькнул чей-то силуэт вдалеке – удивительно быстро. Джеймсу показалось, что медведь, если это был медведь, шел на задних лапах.
Джеймс не боялся ничего и никого. Он привык выходить победителем из очень непростых положений, недаром же он охотился с младых ногтей. Но тут ему стало очень не по себе; он боялся не столько за себя, сколько за Чарли, да и об Адаме начинал тревожиться.
Прямо по курсу полыхнули красноватые огоньки глаз. Волк? Нет, у волка золотистые. Рысь? Пума? Пумы редко забредали так далеко на север…
– Чарли! – снова позвал Адам.
Джеймсу показалось, что откуда-то повеяло мертвечиной. Это было как-то странно, чтобы дохлятиной воняло в такой мороз. Да и снег шел не первый и не десятый раз за зиму – мертвого зверя давно бы присыпало.
Они кружили уже не первый час по лесу, сорвали голоса, расстреляли пол-обоймы, но Чарли не отзывался. Батареи в фонарях начинали садиться. Джеймс не зря пользовался репутацией превосходного следопыта, но нигде ни разу не заметил ничего даже отдаленно напоминающего человеческие следы.
– Пошли домой, сын, – сказал он. – Чарли, может, уже и вернулся, пока нас не было.
Адам промолчал.
Джеймс брел по лесу. Вот и его гостеприимная хижина – Мэгги, умница, не потушила ни одной лампы, чтобы Джеймс с Адамом могли увидеть свет издалека. Настоящий лесной маяк!
Шаги Адама за спиной подхлестывали Джеймса. Не оборачиваясь, он произнес назидательно:
– Видишь, как важно не увлекаться и не бежать за первой попавшейся дичью? В лесу легко заблудиться. Особенно на ночь глядя!
Кто-то протяжно просвистел прямо над ухом, и запах мертвечины усилился.
«Да что это со мной? Вонь какая-то чудится, – подумал Джеймс. – Не иначе, геморрой… не, гайморит! При гайморите такое. Но насморка вроде же нет…»
– Джеймс! – закричала Мэгги, высунувшись из дверей. – Скорей домой!
Джеймс припустил бегом, на ходу бросив сыну «Адам, живее!», влетел в двери, едва не сбив с ног Мэгги, и двери захлопнулись.
– Чарли дома? – спросил он.
– А где Адам? – спросила одновременно с ним Мэгги.
Они уставились друг на друга.
Том давно спал, а Боб вышел из спальни и хмуро взглянул на родителей.
– Па, за тобой кто-то шел, но это был не Адам, – сказал он. – Высокий, тощий, вроде как лысый.
– Лысый? Без шапки? В такую пого… – начал говорить Джеймс, наконец, вдумался в услышанное. – Боб, ты точно его видел? Тебе не показалось?
Боб задумался.
– Показалось, – сказал он неуверенно. – Он если и был, то очень быстро исчез.
Мэгги заплакала.
Утром Джеймс собрался, взял ружье, запасные патроны и на лыжах помчался по лесу.
Чарли и Адам были тепло одеты. Они не могли замерзнуть насмерть, думал он.
На Адама он наткнулся почти сразу. Меховая курка Адама была разорвана в клочья – кто-то с яростью, не поддающейся пониманию, растерзал куртку так, что клочья меха висели на всех окрестных кустах. А ближе к телу Адама на кустах висело что-то другое. Какие-то синевато-розовые – или красновато-синие – скользкие змеи или веревки, от которых шел запах свежемороженого мяса, перебивавшийся вонью застарелой мертвечины. Джеймс не мог, не хотел верить в увиденное, он не желал понимать, что это за веревки и почему его сын лежит на снегу, отвернувшись, и не шевелится. Он просто упал. Ушибся. Надо ему помочь. Сейчас, сынок, сейчас…
Он повернул необыкновенно легкое – пустое – тело и хрипло застонал.
Тело мальчика было полностью выпотрошено, грудина взломана, и изнутри кто-то выгреб и сердце, и легкие взмахом когтистой лапы. Мясо с бедра, плеча, предплечий – объедено, обглодано, и тонкие юношеские кости оказались переломаны под могучими зубами. Джеймс повернул лицо Адама к себе, в какой-то жалкой надежде, что может быть, это не Адам…
Сохранившаяся половина лица принадлежала Адаму. Его чистая щека с двумя коричневыми бархатными родинками, его слабые веснушки на остатках носа, его серый глаз, одинокий, пустой и безумный. Его чуть вьющиеся волосы, слипшиеся от крови.
А вторую половину снесло начисто – укусом огромной пасти.
Медведь бы такое не сделал, отрешенно думал Джеймс. Медведи так не убивают. Я видел людей, которых заломал медведь, они выглядели совсем не так. И если бы это был медведь, Адам бы сопротивлялся, была бы медвежья шерсть, кровь…
Ружье Адама валялось поодаль, переломанное. Кто-то нарочно взял его и переломал об колено. По-человечески поступил. Вот только никакой человек не смог бы так растерзать рослого и крепкого подростка…
Внутри все закаменело. Медленно, точно в дурном сне, Джеймс начал собирать с кустов и сугробов кишки сына и складывать обратно ему в живот, приговаривая «спи, сынок, больше не будет холодно, больше не будет больно, спи, спи…»
Сзади послышались шаги. Джеймс обернулся, готовый встретиться лицом к лицу с убийцей, но это был Боб. Он подошел ближе, часто задышал, охнул, пробормотал «нельзя, чтобы это видели мама и Том», но Джеймс покачал головой. Том – ладно, а от Мэгги скрыть, как умер ее сын, не удастся.
Джеймс не подумал о том, что сразу пришло в голову Бобу.
– Боже, па, эта тварь, которая сожрала Адама, – она же шла за тобой!
Джеймс вспомнил, как разговаривал с Адамом – думал, что с Адамом, а на самом деле с чудовищем, и его затошнило…
В следующие несколько дней Джеймс и Боб прочесывали весь лес. На то, что Чарли найдется живым и здоровым, надежды не было уже ни у кого. Разве что маленький Том то и дело спрашивал, когда же вернется братик Чарли, а Мэгги, враз постаревшая и серая, будто присыпанная пеплом, глухо отвечала «скоро, милый, погоди еще немного, Чарли на охоте».
Джеймс благодарил Бога за то, что у них родилось сразу трое сыновей-погодков – а спустя восемь лет и Том. Только забота о нем сейчас удерживала Мэгги от полного безумия. Джеймс не мог забыть, какой он увидел Мэгги в первые часы после того, как он принес домой Адама: ее остановившийся взгляд, ее непослушные губы, и то, как она целовала лоб и уцелевшую щеку Адама, шепча ему что-то нежное, как в далеком детстве…
– Папа! – крикнул Боб.
В небольшом распадке снег оказался утоптанным; кто-то натащил сюда веток и еловых лап. Это явно было чье-то логово. Сугробы вокруг логова выглядели разрытыми, рыхлыми, и из одного сугроба проступало что-то очень похожее на кости.
Джеймс приблизился к распадку и поморщился. Смрад стоял невыносимый – тяжелый, липкий, сладковатый, так пахнет застарелая мертвечина. Вокруг тела Адама стоял тот же запах – труп Адама не мог так пахнуть, он был свежим.
Так пахла тварь, убившая Адама и Чарли.
Вдвоем они с Бобом выкопали скелет из снега. Сомневаться, что это Чарли, уже не приходилось. Скелет не был обглодан полностью: тварь методично пожирала Чарли, начиная с руки и ноги, но часть трупа оставила, будто впрок. Это не удивило Джеймса: он знал, что многие хищники заготавливают впрок добытые туши, прикапывая их в земле или в снегу. Удивил, как и раньше, с Адамом, способ убийства.
Вскрыть грудину.
Взломать ребра.
Вырвать внутренности.
Внутренности тварь почти не жрала. Кишки выбрасывала, кровеносные сосуды – тоже. Обыскав снег, Джеймс и Боб выкопали желчный пузырь, разорванный желудок… А вот легкие, сердце, почки, видимо, считались у твари деликатесом.
И снова – пол-лица… У Чарли тварь прогрызла череп и выела мозг.
На обглоданной шее остался серебряный крестик. Мэгги подарила его Чарли на прошлое Рождество.
– Поторопимся, – сказал Джеймс. – Эта сволочь может вернуться в любой момент.
– Я его убью, – свирепо произнес Боб.
– Оставь. Я сказал, пошли! – рыкнул Джеймс на сына.
Он собирался убить тварь сам.
Мэгги, увидев то, что осталось от Чарли, забилась, зарыдала, заколотилась головой об пол… Джеймс подхватил ее на руки, прижал к себе, но не успокаивал. Понимал: она должна выплакаться, выкричать горе.
Джеймс вместе с Бобом навертели из еловых лап и красной шелковой тесьмы венков, положили на могилы. Две могилки сразу… Теперь Боб по требованию отца постоянно оставался вместе с Мэгги и Томом. А Джеймс что ни день выходил с ружьем, чтобы отыскать проклятого хищника.
Джеймсу Смиту не раз и не два приходилось видеть людей, сожранных хищниками. Его старого друга Дилана заели волки. А молодой Джипси – Джеймс так и не узнал, имя это было или прозвище – не пережил свидание с рысью. Но никогда Джеймс не испытывал к животным ненависти. Звери есть звери, они нападают, когда голодны, когда защищают детенышей или когда вынуждены обороняться. Охота есть охота, тут – кто кого.
Но это…
Свист. Запах мертвечины. Крадущиеся за спиной шаги. И вырванные внутренности…
Внезапно откуда-то издалека раздались выстрелы. Джеймсу не пришлось напрягать слух – он и так знал, что стреляют возле его хижины. Кто-то напал на Мэгги и детей.
Резко развернувшись, Джеймс заскользил по слежавшемуся снегу.
Он несся и несся, не останавливаясь, не замечая, что мимо мелькает чей-то силуэт, – ветер свистел в ушах, и Джеймс не сразу понял, что слышит уже знакомый свист.
Возле хижины уже ничего не было. Только кровь – брызги свежей, еще не успевшей замерзнуть крови, запах мертвечины и маленькая варежка.
Том.
Боб и Мэгги Джеймс обнаружил в хижине. Мэгги все еще рыдала и время от времени начинала вырываться, но сын держал ее крепко.
Спрашивать, что случилось, Джеймс не стал.
Они с Бобом потом, когда сумели как-то успокоить Мэгги и хорошенько накачать ее виски, сели обсуждать, как быть дальше.
– Нельзя всю жизнь прятаться, – говорил Боб. – Мы должны убить его. Он уже сожрал троих из нас. Па, не спорь, я все продумал. Будем ловить на живца. Я подежурю возле дома, а ты спрячься, и, когда оно появится, стреляй.
Джеймс спорил, не соглашался, наконец, стукнул кулаком по столу:
– Дежурить будем по очереди, понял?
И наутро вышел первым на дежурство.
Он топтался вокруг хижины, собирал хворост, рубил дрова, подправлял плетень, смазывал петли на ставнях, прогуливался, молился на коленях у могил сыновей. Двух могил, к которым должна была скоро добавиться третья. Джеймс знал, в каком виде найдет Тома, если найдет, и это было особенно больно.
Потом его сменил Боб.
Потом – опять Джеймс.
Уже смеркалось, и Джеймс увидел вдалеке два красноватых глаза, которые мигнули и потухли. «Ну же, мразь, давай», зло подумал он.
– Па, моя очередь, – заявил Боб, показавшись в дверях.
– Сиди дома, – рявкнул Джеймс на него.
– Нет, ты уже отдежурил свое, – настаивал Боб.
Внезапно красные глаза очутились рядом, совсем рядом… Джеймс едва не потерял сознание от трупной вони. Тварь двигалась с необычайной стремительностью, и все же Джеймсу удалось заметить, что она высокая, но очень тощая: брюхо запало, ребра торчали сквозь свалявшуюся шерсть, и передвигается на задних лапах, как человек. Но рожа! Джеймс не успел отвернуться и понял, что эта рожа будет всю жизнь преследовать его в ночных кошмарах: пергаментное, ссохшееся лицо, похожее на человеческое, только мертвое, серое, с желтыми клыками, выбегавшими из оскаленного черного безгубого рта, – длинного, как у лягушки.
Руки сами собой вскинули ружье к плечу, палец нажал на курок…
Выстрел! В упор! Еще! Разрывными пулями, – раньше Джеймс бил такими пулями медведей…
Свистнув прямо в лицо Джеймсу и обдав его зловонием, тварь ухватила Боба поперек туловища и мгновенно исчезла в сумерках.
Джеймс схватил лыжи, наскоро пристегнул их и помчался за ними.
Скорость чудовища было невероятной – Джеймс не мог угнаться за ним даже на лыжах. Боб орал и колотил тварь, но та будто не чувствовала этого, зато Джеймс мог идти на крик.
Но не стрелять: он боялся попасть в Боба.
Боб как почувствовал это и крикнул:
– Стреляй, па! Стреляй! Убей его!
– Сейчас, сынок, сейчас, – Джеймс взвел курок и прицелился.
Все-таки он опасался ранить сына…
– Убей меня! Не хочу, чтобы он меня жрал, – крикнул Боб снова.
Промешкав несколько секунд, Джеймс потерял их из виду – не надолго, но этих минут хватило, чтобы оказалось поздно спасать Боба. Отчаянный крик «Па-а-а-апа!» разнесся над лесом.
И тогда Джеймс выстрелил.
Он стрелял ожесточенно, почти не целясь и отлично зная, что его пули находят цель. Джеймс не мог бежать так быстро, как тварь, но стрелял он быстрее, чем тварь двигалась, всаживая пулю за пулей в скелетообразную, мерзкую тушу…
Наконец, долговязая фигура за деревьями осела на снег. Джеймс видел черные дыры в груди, черные струйки – днем они были бы красными, но подходить не стал. Он спешил к Бобу.
Боб еще дышал, но с первого взгляда Джеймс понял, что ему не помочь. Когти твари располосовали ему горло так, что видна была трубка, по которой в грудь проходил воздух. С окровавленных губ сорвался какой-то хрип.
– Ничего, ничего, сынок, я сейчас, я тебе помогу, – зашептал Джеймс, баюкая Боба. Больше ничего он сделать не мог – только прижимал сына к груди, целуя влажный от испарины лоб. И вдруг из-за спины снова пахнуло мертвечиной.
Джеймс, не помня себя, выхватил тяжелый охотничий нож, развернулся и всадил клинок до самой рукояти во впалый живот твари, провернул там, потом дернул нож вниз, вспарывая живот до самого паха…
Рядом в последний раз вздохнул Боб.
Джеймс выпрямился. Они были рядом с тем распадком, где неделю назад нашли останки Чарли. И вдруг что-то заставило Джеймса присмотреться. Что-то на кусте… или рядом с кустом…
Тельце Тома, окоченевшее, но почти целое, было насажено на тонкий стволик дерева, специально сломанного и грубо обкусанного, чтобы получилось нечто вроде кола. По стволику сбежала и запеклась кровь – Том был еще жив, когда тварь сделала с ним это.
Впервые за все время из глаз Джеймса покатились слезы. Они обжигали обветрившееся лицо, терялись в бороде, бежали по носу, и Джеймс не мог успокоиться. Он потерял всех своих сыновей, – всю свою жизнь, свое счастье, свою надежду, весь смысл своего существования.
Мэгги, вспомнил он. У меня осталась только Мэгги. Как же быть с Мэгги-то?
Джеймс перевел дух.
Согласится ли она родить еще одного ребенка после всего?
Должна, решил Джеймс. Это единственный способ для нее – пережить смерть наших детей. Наших старших детей. Кто знает, вдруг родится дочка. Доченька. Мэгги так хотела дочку.
– Твою сестричку, Том, – втолковывал он мертвому сыну, держа его на руках.
Наломал еловых лап, – резать их тем самым ножом, которым рубил тушу твари, он уже не мог, связал их ремнем, уложил оба тела и поволок, на ходу приговаривая:
– Мамаша наша, – пускай она родит вам сестренку. Наконец-то у меня будет дочь. Я уж ей расскажу, какими вы были, пусть знает, какие у нее были братцы…
Джеймс не заметил, что тварь, казалось бы, надежно убитая им, снова приподнимается и пристально смотрит ему вслед, и на сером, уродливо-человеческом лице тлеет улыбка.
Вернувшись домой, он замешкался. Он не знал, как сказать Мэгги, что и Боба больше нет, но понимал, что скрывать это от нее нельзя, поэтому неловко топтался у двери.
В памяти всплыло странное словцо «вендиго». Хищник, когда-то бывший человеком, но отведавший однажды человечины – и превратившийся в чудовище. Вечно голодное, одержимое злобой.
Говорят, тот, кто убьет вендиго, сам станет вендиго. Вот уж глупости, подумал Джеймс. Как это я могу стать вендиго? Я – человек! Христианин. Я люблю Мэгги. Моя Мэгги! Она такая славная…
Такая пухленькая…
Такая аппетитная…
Вот она идет – я слышу ее шаги, вкусный запах просачивается сквозь дверь. Я слышу биение жилки на ее шее, чувствую, как вздымается ее грудь. Хрупкая грудь, ее ребра взломать будет не в пример легче, чем у мальчишек. Сейчас я возьму ее… А этих мальчиков оставлю на потом, все равно они уже закоченели…
Джеймс ужаснулся, пытаясь отогнать невесть откуда взявшиеся страшные мысли, но они возвращались и возвращались, и Джеймс не мог двинуться с места.
– Мэгги, – прохрипел он, увидев, как жена открывает дверь и шагает навстречу, – беги!
Мэгги широко распахнула глаза, увидела тянущуюся к ней когтистую лапу – и закричала.

Зачел АДБ "Кровь и огонь". Это продолжение знаменитого "Хеллсрича". скрытый текстВ центре снова наш старый друг реклюзиарх Гримальд. Очень понравилась его эволюция - сначала это был настоящий черствый дорнович, для которого борьба со злом вытеснила все добро. В конце первой книги он уже многое понял, в том числе и настоящую ценность людей, которые рядом с ним. В "Кровь..." Гримальд уже говорит не только о борьбе со злом, но и о ценности добра, добродетели. Но его новое миропонимание будет жестоко испытано. Это история ордена Небесных львов. Уже не в первый раз поднимается тема противостояния Астартес и инквизиции, и всякий раз инквизиция пытается уничтожить или целый мир, или всех его обитателей, а КД ей противостоят. Но если Уриэль Вентрис сумел договориться, а сила Космических Волков такова, что с ними грызться себе дороже, то маленький орден Небесных Львов пострадал от инквизиции по полной.
Львы зашли ну вот просто очень. Они совсем не похожи на дорновичей - скорее как добрые Ультрамарины или Саламандры. Гримальд еще удивляется их сердечности в общении, и ему приходится сделать отдельное усилие, чтобы понять, что это не отсутствие дисциплины, а настоящее братство. Сам Гримальд не замечает, но он тоже стал гораздо человечнее и добрее, это радует.

Куда там тем СтарВарсам, куда там тресковым войнам...

Я всегда догадывалась, что моя кисанька - придурок редкостный, каких поискать. Я уже смирилась с тем, что ее прут оливки (причем, именно оливки и, желательно, с креветкой). Она их надкусывает, а потом начинает тереться всей своей мохнатой мордой и тушкой, пропитываясь ароматов оливок и креветок. Но это еще ладно.

У меня в миске замочен крыжовник. МНОГО крыжовника, к которому я неровно дышу и вообще нежно обожаю. И вот замечаю я краем глаза, как котенька что-то увлеченно гоняет по полу. "Видимо, опять бабочка залетела", решила я, и подошла ближе. Крыжовник. Эта скотька вытаскивает крыжовник, и проворачивает с ним ровно то же самое, что и с оливками: надкусывает и катается. НАХРЕНА, Холмс, нахрена?!

В общем, у нас тут крыжовниковые войны, потому что теперь котька ходит вокруг миски (уже закрытой), и пытается ее открыть, а я ей это, естественно, не даю сделать.