Ad Dracones9 читателей тэги

Предыдущая глава

Ирчи

Как выяснилось, мы вернулись аккурат вовремя: на следующий же день повалил густой снег, сродни тому, что застал нас на перевале, а потом ударил мороз. Останься мы наверху, нам, пожалуй, пришлось бы несладко – в эдакий холод не согреют и самые жаркие ласки. Здесь же, в натопленном доме, мы были словно под пуховым одеялом, из-под которого так не хочется вылезать стылым утром.

При взгляде на окошко, наполовину засыпанное снегом, у меня само собой сорвалось:

– Как-то там наши путники?

– Как думаешь, они уже добрались до Грана? – тут же встревожился Кемисэ. Сообразив, что зря ляпнул это при нём, я поспешил его успокоить:

– Конечно же, добрались. Небось, попивают себе вино и думают, не завалило ли нас снегом в этой глухой горной деревушке.

читать дальшеСказать по правде, сам я вовсе не был так уж уверен в своих словах: в голову тотчас полезли сотни мыслей о том, что могло с ними приключиться по дороге, лишая Вистана возможности прибыть на королевский суд вовремя – от новых головорезов, дружков-приятелей прежних, до превратностей погоды и обычных грабителей, предпочитающих промышлять зимой на малолюдных в это время года дорогах.

Усилием воли я прогнал эти помыслы прочь: хоть множество невзгод и впрямь сплотило нас, сделав почти что одной семьёй, отвечать за дальнейшую судьбу наших спутников я не мог. Такова судьба проводника: каким бы долгим ни был совместный путь, ваши дороги всё равно рано или поздно разойдутся.

Однако Кемисэ, похоже, поверил моим словам, хоть его лицо не покидала тень тревоги. Придвинувшись ко мне ближе – он сидел на одной лавке со мной, наблюдая за тем, как я плету из гибких прутьев силки на зайца – твердынец спросил, почему-то понизив голос:

– А если бы я не был ранен, и мы все вместе могли бы отправиться в Гран, тебе бы это было больше по нраву?

Задать более сложный вопрос он не мог. Силясь скрыть смущение, я опустил голову, старательно делая вид, что меня отвлекла работа, ошибку в которой я пытался исправить. Он тоже молчал, лишь усугубляя неловкость, и мне казалось, что уставленный на мой затылок взгляд тяжелеет с каждым мгновением, давя не хуже стального шишака [1].

– Ну, а чем бы мы могли им помочь? – наконец выдавил я. – Само собой, я… я тоже волнуюсь, как там у них… И, конечно, я вовсе не хотел, чтобы тебе пришлось страдать от ран… Но… по правде говоря, я рад, что остался здесь с тобой, – выпалил я на одном дыхании, чувствуя, как до самых ушей заливаюсь краской – признаться в этом неожиданно оказалось труднее всего прочего.

Казалось, из его взгляда мигом улетучилась тяжесть – вместо этого Кемисэ внезапно притянул меня к себе, и неловкое движение правой руки смахнуло наземь мою неоконченную работу, вновь превратив её в груду прутьев – но я и не думал возражать, утонув в поцелуе, столь же глубоком и безмолвном, как отсекшие нас от всего мира снега.


***

Жизнь успела войти в свою колею: в доме старосты по-прежнему не скупились на угощение для гостей, так что я знай себе отъедался на чужих хлебах, стараясь по мере сил подсобить по хозяйству, хоть меня всякий раз уверяли, что в этом нет нужды. Как и прежде, время от времени я выходил из дому – то на реку, то за дровами, то по делам, то просто поболтать, только теперь я брал с собой твердынца, к присутствию которого рядом со мной мало-помалу привыкли все жители. При этом он набирался новых слов, старательно пытаясь говорить на моём родном языке – остальным стоило немалого труда не посмеиваться над его уморительными ошибками, я же, не чинясь, заливался хохотом, впрочем, ничуть не обижавшим Кемисэ – он тотчас присоединялся ко мне, хоть и не понимал, что меня так насмешило.

Его рука также крепла день ото дня, что не могло не радовать меня – и, конечно, Дару, который вместо былых мрачных предзнаменований принялся вещать о том, как важно не останавливаться на достигнутом, так что вскоре Кемисэ под моим присмотром и рубил дрова, и пытался шить, и портил мои баклуши – впрочем, парочку его уродливых творений я, подвергнув осмеянию, припрятал на дно сумы. Пытался он и орудовать мечом – хоть от меня не укрылось, как, сделав пару пассов, он досадливо тряхнул головой, переложив клинок в левую руку.

Ходили мы и на зимнюю охоту – впрочем, от охоты было одно название: из-за Кемисэ я не решался заходить далеко, да и он по пути то и дело застывал, принимаясь оглядываться, словно попал в бог весть какое чудесное место; он так подолгу рассматривал пучки сухой травы, наросты льда на берегах упрямо журчащего ручья и сплетение безлистных ветвей на перламутрово-сером небе, что я принимался подпрыгивать на месте, хлопая в ладоши, чтобы не замёрзнуть – а иногда, не выдержав, дёргал за ближайшую ветку, и висящая на ней шапка снега валилась твердынцу за шиворот – а то и на запрокинутое лицо. После этого мы ударялись в детскую возню, закидывая друг друга снегом и валяясь по земле – а потом отогревались, кутаясь в одну доху у разведённого на скорую руку костерка.

Я так свыкся с этим неспешным монотонным течением жизни, что и думать забыл о том, что когда-то оно должно прерваться – и полагал, что Кемисэ разделяет мои чувства.

Однако как-то за утренней трапезой он неожиданно предложил:

– Я тут подумал… Может, нам и правда отправиться в Гран?

Я вопросительно воззрился на него, опустив ложку.

– Помнишь, ты собирался – перед тем, как мы обнаружили засаду? – добавил он.

– Тогда мне показалось, что тебе эта идея не особо по нраву, – бросил я, отправляя в рот новую ложку каши: при воспоминании о том, как обычно безропотный Кемисэ неожиданно взбеленился, убежав в ночь, у меня не возникало идеи предлагать это ему снова.

– С тех пор немало времени прошло, – возразил он. – И многое переменилось.

– Ну что же, почему бы и не Гран? – рассудил я. – В любом случае, в путь мы отправимся не раньше весны…

– Зачем же ждать весны? – вновь удивил меня Кемисэ. – Я уже вполне поправился.

– Не пойму, тебе со мной тут плохо, что ли? – не без обиды заявил я.

– Нет, но… – тут же смешался Кемисэ.

– Понял я, – ворчливо отозвался я. – Тебе не терпится увидеть Эгира – то-то ты его давеча вспоминал. Меня ему уже недостаточно…

Кемисэ в ответ лишь рассмеялся – и один этот беззаботный смех, вырвавшийся из самой глубины существа, подобно весёлому лесному ключу, утолил все мои тревоги и опасения. Поймав мою ладонь, он поцеловал её тыльную сторону, заверив:

– Мы туда только заглянем, а потом сможем отправиться, куда пожелаешь. Как тебе такой зарок?

Я в ответ поцеловал его в чистый лоб, напоследок припечатав:

– Кесекуса [Непоседа] [2].


***

В тот день, пока я ходил к реке стирать, Кемисэ вышел во двор, так что, вернувшись, я вновь застал его тренирующимся с мечом. Не желая упускать возможность насладиться подобным зрелищем, я поставил лохань на землю, опершись о калитку – и вскоре обнаружил, что за твердынцем, помимо меня, украдкой наблюдает немало любопытных глаз. При этом я в который раз поймал себя на мысли, что меня коробит подобное внимание, но было бы чересчур себялюбиво любоваться чем-то столь прекрасным в одиночку.

Так я думал до того момента, как из дому вышли те двое раненых в сражении у моста – похоже, они сами не ожидали наткнуться на твердынца, поскольку застыли в немой оторопи. Кемисэ, который, казалось, прежде не замечал безмолвных наблюдателей, мигом замер, опустив меч, и уставился на них неподвижным взглядом.

– Так этот мозгляк нас всех и уделал? – вырвалось у однорукого. В его голосе слышалось лишь подлинное изумление, однако никогда не знаешь, как быстро человек от удивления может перейти к озлобленности, так что я переместился, как бы невзначай остановившись между ними и Кемисэ. Однорукий сделал несколько шагов, огибая меня, и восхищённо бросил: – Тощий, что твой полоз, но и такой же юркий!

Второй, хромой, также сделал шаг к нему, бросив:

– Да из какого ты пекла вылез, эрдёг [3]?

Тут я не удержался: подскочил к нему и толкнул в грудь, совсем позабыв, что имею дело с воином – а рядом находится его приятель, пусть и однорукий, но куда более опытный.

– А вы откуда взялись на нашу голову, черти? У нас с вами не было никакой дурной крови – однако вы собирались нас всех перебить! Посмеешь оскорбить господина – голову оторву, ясно тебе? – последние слова я выкрикивал, отчаянно вырываясь – кто-то оттаскивал меня от замахнувшегося воина, а руку того, в свою очередь, перехватил его товарищ; потом я уже не мог их видеть, потому что их заслонил серый плащ Кемисэ.

Сам Дару, видимо, отлучился, потому что наводить порядок принялся старший сын, Сорвош [4], который меня и удерживал. Перво-наперво он накинулся на двух воинов:

– Вас пустили под этот кров с условием, чтобы никаких свар – хотите, чтобы вас тотчас выставили? – потом досталось и мне: – Ну а ты куда лезешь? Тоже мне, вояка!

Уж не знаю, понял ли Кемисэ хоть что-то из нашей перебранки, но он заслонил меня собой, заявив:

– Не трогайте его.

Сорвош мигом угомонился, переменив тон:

– Простите за беспокойство, господин Нерацу. Эти люди вас больше не потревожат. – Сердито зыркнув на меня напоследок, он развернулся к раненым – хромоногий угрюмо бурчал:

– Кинулся на меня, будто дикий пёс…

– Ты-то хоть на рожон не лезь, – тихо увещевал его однорукий, уводя со двора.

– Я прослежу за тем, чтобы они больше не попадались вам на глаза, простите за недосмотр, – добавил Сорвош, оглядываясь по сторонам, и мне пришло на ум, что кое-кто из домочадцев нынче получит выволочку. – Изволите вернуться в дом?

Кемисэ коротко кивнул, и мы прошли к себе. Не зная, какое впечатление произвело на него это столкновение, я не спешил его тормошить. Твердынец довольно долго сидел в молчаливой задумчивости, отчего мне показалось, что он не на шутку расстроен. Пытаясь его подбодрить, я повторил слова Сорвоша:

– Больше они тебе не попадутся, будь уверен. – Не дождавшись ответа, я добавил: – Спасибо, что заступился за меня – я, конечно, тоже хорош, мог бы не хлопать глазами, а спровадить их сразу: я-то понимаю, что тебе их видеть вовсе не в радость.

– Знаешь, покидая Твердыню, я до дрожи боялся людей – не знал, можно ли им верить, страшился оказаться в их власти – ведь вас так много, как можно противостоять подобной силе? А когда на нас в первый раз напали, то я даже не успел испугаться: я боялся только за тебя, ведь я думал, что тебя убили. – Совладав с внезапно севшим голосом, он продолжил: – Ну а когда мы собирались на ту битву… то я страшился лишь того, что не справлюсь, ведь эта задача и вправду казалась мне не по плечам. Я… больше не боюсь людей, – медленно проговорил он, подняв на меня глаза. – Тебе не стоит за меня беспокоиться.

Я лишь покачал головой в растерянности:

– Лучше б боялся – я и сам подчас не знаю, чего ожидать от других; куда уж тебе об этом судить…

– Зачем же мне об этом думать, если есть ты? – улыбнулся он, взяв мои ладони в свои – и правая казалась столь же живой и тёплой, как и левая.


***

Дару ничуть не возражал против нашего отбытия – сказать по правде, мне показалось, что я заметил в его взгляде облегчение, когда он согласно кивнул. Его можно было понять: всё же никогда не знаешь, чего ожидать, когда столь знатный господин живёт под твоим кровом. Тут и не ведаешь, откуда ждать беды: то ли кто-то точит на него зуб, то ли с ним самим что-то приключится, ну а твердынцы едва ли станут разбираться, кто виноват. Но сборы, само собой, займут некоторое время – по крайней мере, маяться бездельем мне больше не придётся. Теперь я дни напролёт бегал по деревне, выспрашивая, торгуясь, таская припасы взад-вперёд – вскоре они уже заняли изрядную часть амбара Дару, но, само собой, тот не жаловался.

Больше всего меня занимал вопрос, где раздобыть добрую повозку: в конце концов, пополнить припасы мы всегда сможем, заменить лошадь при необходимости – тоже, а вот с повозкой рисковать бы не хотелось: всё-таки ей предстоит стать нам домом на ближайший месяц, если не дольше. Обозрев все имеющиеся телеги, возки, арбы, с которыми хозяева готовы были расстаться, я пришёл к мысли, что придётся справить новую, с чем и пошёл к кузнецу. Тот сразу сказал, что времени это займёт не менее полудюжины дней, но он сделает всё в лучшем виде – похоже, он уже обсуждил этот вопрос со старостой, поскольку даже не заикнулся об оплате, а также сам рассудил, что в крытую повозку зимой нужна и жаровня, которую он сразу туда и установит.

Что до платы за припасы, повозку, лошадь и прочее потребное в пути, то Дару дал мне понять, чтобы я не беспокоился о расходах. На это я заверил, что непременно рассчитаюсь, если окажусь тут раньше, но пока что мне подобная помощь была очень даже кстати: хоть одни побрякушки Кемисэ, которыми он украшал Инанну, на мой взгляд, стоили целого состояния, но я, само собой, не собирался что-либо просить у него, а денег, полученных от Вистана, на всё про всё хватило бы в обрез.

По правде говоря, я покамест не слишком задумывался о дальнейших планах – все они сводились к тому, чтобы потратить честно заработанные деньги, а потом искать, где бы их раздобыть. Что касалось Кемисэ, то насчёт него я тоже предпочитал не загадывать: покуда он пожелает оставаться рядом со мной, я буду последним, кто станет донимать его помыслами о будущем.


***

День отбытия подошёл незаметно. Проститься с нами на двор вышли все домочадцы Дару. Напоследок талтош изрёк, глядя в сторону:

– Тот, кто вынес испытание голодом, не всегда сдюжит испытание золотом. Не сходи со своего пути, коли вступил на него.

– Золото-то у меня не засиживается, так что и беды от него не будет, – усмехнулся я в ответ. – И вам побольше золота и поменьше голода, деток и достатка.

Поблагодарив хозяина с хозяйкой за гостеприимство, я залез на козлы, протянув руку Кемисэ, но тот застыл на месте. Пару мгновений спустя он подошёл к талтошу и, склонившись, взял его за руку, прижав тыльную сторону кисти к своему лбу, после чего забрался на козлы, усевшись рядом.

За воротами нас уже провожало полдеревни: видимо, все, кто не успел надивиться на твердынца за время его пребывания, спешили восполнить это упущение. Кемисэ молча глядел по сторонам, пока мы не выехали за переделы Керитешфалу, и я не спешил прерывать молчание: меня самого одолевали думы, которые всегда накатывают в начале пути – светлые и грустные, отвлечённые и самые приземлённые – вроде того, какую погоду сулит небо и где ближайшее место для ночлега.

– Голодом и золотом, – рассеянно повторил я последние слова Дару, обратившись к Кемисэ: – Ну а ты преодолел испытания и тем, и другим – так, выходит, тебе больше нечего бояться?

Вместо того чтобы ответить на шутку, Кемисэ лишь отвернулся, поджав губы: даже проведя с ним столько времени, я до сих пор не мог угадать, как он отзовётся на то или иное походя брошенное слово.

– Я хотел сказать, что тебе правда есть чем гордиться, – добавил я, полагая, что он неверно меня понял. – Ты ведь вырос в неге, но при этом преодолел все испытания с такой стойкостью, что сделает честь любому бедняку.

– Знаешь, когда я в детстве падал или что-то болело, – наконец заговорил он, – то мой приёмный отец приговаривал: «Перетерпеть боль – невелика беда; жить с ней – вот настоящее испытание». – Взглянув на меня, он, видимо, догадался, что я ничего не понял из его слов, так что пояснил: – Я хочу сказать: сейчас мне кажется, что это здорово – жить вот такой, простой жизнью, научиться самому добывать себе хлеб, а если временами придётся голодать и мёрзнуть – то это не в тягость; но вырасти я в бедности, наверно, заговорил бы иначе.

Не на шутку задумавшись над его словами, я бросил, подстёгивая лошадёнку:

– Ну, знаешь, каждый может судить лишь о той жизни, которую прожил сам – и если считает, что она дурная, то он сам дурак. Ведь какая бы она ни была ему дана – жизнь есть жизнь. – Помедлив, я спросил: – Как считаешь, глупость сказал?

Но Кемисэ лишь качнул головой, едва заметно улыбнувшись.

– Так мой отец говорил, – признался я тогда. – Когда товарищи жаловались: мол, что за жизнь такая собачья, то неурожай, то мор – родиться бы господами, век не пришлось бы горевать, отчего ж нам досталась столь жалкая доля? – помедлив, я добавил: – Сам-то я никогда не жалел, что родился пастухом – но ведь я был ребёнком, а значит, не знал невзгод и горестей, все они доставались на долю родителей – так что и сам едва ли могу судить об этом.

Вместо ответа Кемисэ опустил голову мне на плечо, а спустя какое-то время, приподнявшись, припал к губам, закрывая весь обзор.

– Постой, – отстранил я его, натягивая поводья, и, когда лошадь встала, повернулся – чтобы больше ему не препятствовать.


Кемисэ

Прежде Дару не раз говорил, что до весны мне не стоит пускаться в путь, однако не противится нашему раннему отъезду.

– Вы и впрямь сильно окрепли после этого вашего похода, – не без удивления замечает он. – Хоть я по-прежнему считаю, что зимнее путешествие для вас не самая удачная идея, однако верю, что с Ирисом вам не грозит сгинуть по дороге.

Я лишь киваю, пряча улыбку: стыдно признаться, какое наслаждение мне дарит мысль о том, что я и вправду могу положиться на него почти во всём, хоть на время оставив тревожные мысли о будущем.

Однако это блаженное состояние духа разрушает следующий же вопрос Дару:

– Разумеется, вы можете сказать, что это не моего ума дело… но что вы собираетесь делать дальше?

Воздух в груди мигом смерзается в ледяной ком – я не знаю, что сказать на это.

– Для себя я всё решил, – наконец отвечаю я. – Но я не могу решать за него.

– Но ведь он по-прежнему ничего не знает?

– Он и не желает этого знать, – потупившись, признаю я. – Я не стану отягощать его этим, пока он сам того не захочет.

– Не мне вас судить, – качает головой Дару. – Вы избрали нелёгкий путь. Но далеко не всегда торная дорога ведёт в верном направлении. – Он собирается выйти, но я останавливаю его:

– Постойте… Я хотел сказать… – подобные вещи всегда вызывали у меня неловкость: ведь никогда не знаешь, не обидишь ли кого-то своим непродуманным даром. – Я желал бы… – продолжаю я, когда староста замирает – теперь-то выбора нет, надо закончить. – Ваш мост, тот, что рядом с хижиной… Я понимаю, что восстановить его стоит немалых усилий, но для путников, которых утомили горные тропы, он послужит верным путём к теплу и отдыху… Не могли бы вы позаботиться о том, чтобы наладить переправу, а также – чтобы в том доме всегда были припасы? – Закончив с этой речью, я тотчас лезу в суму, чтобы извлечь оттуда несколько золотых подвесок: – Прошу принять это за труды.

Как оказалось, я напрасно боялся отказа: рассмотрев драгоценности с задумчивым видом, талтош ответил лишь:

– Ваша щедрость воистину делает честь вашему славному имени. Можете быть уверены, что ваша воля будет исполнена в точности. – После этого, помедлив, он добавил: – И, само собой, вы можете вернуться сюда в любое время, когда бы вам ни заблагорассудилось – вас всегда будет ожидать тёплый приём.

Конец первой части


Примечания авторов:

О голоде и золоте – венг. Aranyról és éhségről (Араньрул эйш эйшэйгрул).

Мы хотели назвать эту главу «Никто не хочет думать о будущем», но передумали :-)

[1] Шишак – cтаринный шлем, заканчивающегося острием – шишом, вершина которого обычно увенчивалась небольшой шишкой. В русском языке появляется с XVII в., считается заимствованным из венгерского – sisak.

[2] Непоседа – венг. keszekusza.

[3] Эрдёг – венг. Ördög – чёрт, дьявол, правитель Подземного мира, бог смерти, болезней и зла. Вместе с Иштеном создал мир (в особенности всякие злокозненные вещи, вроде блох и комаров).

[4] Сорвош – венг. Szarvas, от слова «szarv» – рог.

Следующая глава

Предыдущая глава

Ирчи

Видать, сказалось моё позднее возвращение, а может, уют согревшегося тела под рукой – проснувшись наутро, я обнаружил, что не только рассвело, но и кто-то заботливо оставил на лавке завтрак – мясную похлёбку и отвар. Представив себе, что подумал Дару, обнаружив меня в одной постели с твердынцем, я поневоле зарделся, но так или иначе сокрушаться об этом было уже поздно.

Стоило мне приподняться на полатях, как Кемисэ тоже шевельнулся и открыл глаза. Глядя на его сонное лицо, я не мог не сдержать улыбки, припомнив, с какой тревогой ожидал вчерашнего пробуждения – теперь-то, похоже, наведенные мосты достаточно прочны, чтобы не обрушиться, если только я сам всё не испорчу.

читать дальше– Будем завтракать? – предложил я, помогая ему сесть, и Кемисэ кивнул, но когда я поднес ему плошку, качнул головой:

– Я сам, а ты тоже поешь.

Эта идея поначалу не вызвала у меня доверия: одна рука совсем не работает, другая – кое-как, и чем же он собирается держать посудину? Однако мне подумалось, что лучше не вступать в пререкания, позволив ему попытаться, в противном случае, чего доброго, он утвердится в мысли, что недуг и впрямь лишил его возможности самому о себе позаботиться. Установив плошку на коленях, он осторожно зачерпнул первую ложку и успешно поднес ко рту, давая понять, что я зря беспокоился; и всё же на протяжении всей трапезы я, вместо того, чтобы смотреть на собственную еду, не сводил взгляда с его плошки, готовый подхватить её в любой момент, и от этого то и дело промахивался мимо своей миски.

Уже доедая, он обратился ко мне:

– Ирчи, я хочу тебя кое о чем попросить.

Я было подумал, что сейчас он попросит убрать его посуду, поправить одеяло или о какой-нибудь подобной ерунде – всё же у него была несколько выспренная манера выражаться – но последующее меня изрядно удивило:

– Ты можешь научить меня своему языку?

От подобного предложения я порядком оторопел.

– Надоело, что не понятно, о чём говорят все вокруг? – хмыкнул я, и он промолчал, опустив глаза. – Сказывают, что наш язык сложнее прочих – по правде говоря, на моей памяти ни один инородец, за исключением тех, кто породнился с нашими, так и не смог его выучить, да и незачем – для дел и дружеской болтовни хватает и валашского. – При этом я умолчал, что за то время, которое нам предстоит провести вместе, никак не успеть освоить и более лёгкий язык – от мысли о скоротечности этих дней мне самому делалось грустно, так что упоминать об этом вслух не хотелось.

– А я постараюсь, – упрямо произнёс он, постукивая пальцами по черенку ложки, отчего она так и подпрыгивала в плошке.

– Что ж, раз так, то изволь, – пожал плечами я и неожиданно для самого себя признался: – Мне самому это будет в радость. – Отправив ещё одну ложку в рот, я добавил: – Вот только учти, что я не господин Вистан, наставлять в языках прежде никого не пробовал, так что не обессудь, если окажется, что учитель из меня паршивый.

К обучению я приступил не медля, используя тот же приём, которым учили валашскому меня самого – просто показывал на разные предметы и называл их, а Кемисэ повторял, порой вызывая мои невольные смешки. Вообще-то, у него неплохо получалось, благо никаких особенных звуков в нашем языке нет – лишь немного гортанно прокатывал букву «р», почти как франки с севера. Сказать по правде, мне всегда это казалось довольно милым, особенно когда он произносил моё имя, потому-то я не видел смысла ему на это указывать.

Когда скудная обстановка комнаты подошла к концу, я перешёл на части тела – касаясь его лица, принялся неторопливо перечислять: лоб, нос, щека, бровь, рот. По правде, показывать стоило бы на себе, но я не мог отказать себе в удовольствии, тем паче что он, вроде как, и не возражал. Память у него была что надо – задумавшись на мгновение, он повторил, касаясь моего лица:

– Лоб, нос, щека… – От немного прохладного прикосновения по всему телу пробежала дрожь, словно окунаешься в бодрящую воду в томительно жаркий день. – Рот… – Его пальцы коснулись моих губ, и я замер, боясь пошевелиться. Это длилось какую-то долю мгновения, и всё же мне понадобилось время, чтобы восстановить дыхание.

– Пожалуй, на сегодня достаточно, – переводя дух, предложил я.

Как раз в этот момент зашёл Дару, и я в глубине души порадовался, что он не вздумал заглянуть раньше.

– Ночью было холодно, – заявил я, предупреждая все возможные вопросы, – и господин Нерацу замёрз.

Однако талтош в ответ лишь бросил на меня усталый взгляд, в котором читалось: «Можешь объяснять это кому-нибудь другому».

Поменяв повязку, он сообщил:

– Господину уже можно вставать, хоть передвигаться пока лучше с осторожностью.

Видно было, что это известие несказанно обрадовало Кемисэ – его глаза так и загорелись – но от меня не укрылся озабоченный взгляд, который Дару бросил на его безжизненную руку.

Под присмотром талтоша Кемисэ с готовностью спустил ноги с кровати и осторожно поднялся, опираясь на меня левой рукой – ею он уже мог двигать почти свободно, невзирая на ранение. После того, как он сделал несколько всё более твердых шагов, я заявил:

– Хватит, пора отдохнуть! – и он беспрекословно подчинился, вернувшись на полати.

После этого Дару подал мне знак рукой, чтобы я помог ему вынести грязные бинты, лохань и всё прочее. Догадываясь, что только ради этого он бы не стал меня звать, я, по правде говоря, слегка оробел – талтош всегда вызывал во мне опасливое почтение, что и неудивительно, учитывая его отношения с богами и духами, и я не без оснований полагал, что сейчас мне, быть может, заявят, что нечего мне теперь делать в той комнате, раз уж господин Нерацу теперь почти самостоятелен. Однако речь пошла не об этом – уведя меня к разведённому на дворе костру, куда Дару бросил бинты с запёкшейся кровью, он задумчиво бросил:

– Если чувствительность не восстановится, рука отсохнет.

Поначалу я опешил – с чего бы ему говорить это мне? Потом, сообразив, что мне, по всей видимости, предстоит стать гонцом, несущим дурные вести, я с напускной бодростью отозвался:

– Подумаешь, одна рука – живут люди и без неё. – Внутри же я невольно сжался, припомнив, как Кемисэ, обычно такой сдержанный и терпеливый, расплакался как ребенок от страха потерять эту самую руку.

– Дракон без крыла – горестное зрелище, – вздохнул Дару, глядя на то, как огонь ползёт по полосам заскорузлой ткани. В этот момент мне впервые в жизни захотелось врезать ему хорошенько – зачем он это, спрашивается, говорит, а то я не знаю? Однако припомнив, что именно талтошу принадлежит заслуга спасения жизни Кемисэ, я ограничился простым:

– Никакой он на самом деле не дракон, и вам это не хуже моего известно.

– Что ж, сказывают, что каждый видит в другом себя, – загадочно бросил Дару, и добавил ещё более непонятное: – Главное при этом – не потерять себя в другом.

Ни бельмеса не поняв в его словах, я надеялся, что он пояснит, что имел в виду, но вместо этого талтош отрывисто велел:

– А теперь ступай, я занят.

«Можно подумать, это я его задерживал», – мысленно пожал плечами я, направляясь обратно.

Сказать по правде, у меня было малодушное желание свернуть куда-нибудь по пути – поболтать с хозяйкой, вновь безуспешно попытаться завести разговор с одной из её дочек, поискать себе на обширном дворе хоть какого-нибудь дела – после услышанного я страшился даже взглянуть Кемисэ в глаза, словно в них он мог прочесть вынесенный талтошем приговор.

«Какой еще приговор! – сердито оборвал сам себя я. – Он ведь сказал: «если», а ты уже и нюни распустил – что за пример для Кемисэ!» Припомнив, как дёрнулась его рука, когда я её ущипнул, я преисполнился решимости любыми способами добиться, чтобы предсказание Дару не сбылось, даже если при этом твердынец будет молотить меня другой рукой, ругаясь на чем свет стоит.

– Тебя долго не было, – бросил Кемисэ, когда я вошёл, но тот же потупился: – А впрочем, не сидеть же тебе тут весь день.

– Эгэйс нап [весь день] [1], – машинально повторил я на родном языке, и мы одновременно засмеялись не пойми над чем. От этого он вновь разразился страшным глухим кашлем, но, даже вытирая губы, не переставал улыбаться.

– Мошой [улыбка] [2], – произнёс я, касаясь его ещё влажных губ, и он повторил мой жест, так что мне пришлось срочно на что-то отвлечься. – Что ты на всё указываешь левой рукой, ты же правша, – с напускной суровостью бросил я.

Когда на его лицо предсказуемо набежала туча, а в глазах засветился упрёк, я взял его правую руку в свою, вновь поражаясь странному ощущению, будто держусь за вырезанное из липы изваяние – такая гладкая, нежная, податливая, но совершенно безжизненная. – Как же она восстановится, если ты совсем её не используешь? – Пощипывая кожу, я принялся приговаривать детскую считалочку, которую читал мне отец, качая на коленях:

– Раз, два, три, четыре, пять [3] –
Вышел кролик погулять.
Он недалеко пойдёт,
Лишь весь свет он обойдёт.
Так он быстро обернётся –
К ночи уж домой вернётся.

Поначалу казалось, что это не оказывает вовсе никакого воздействия, но затем, видимо, я нашел чувствительное место – рука дёрнулась раз, потом другой.

– Что ты делаешь? – недовольно спросил Кемисэ. – Прекрати, в плече колет.

– И хорошо, – отозвался я, ещё сильнее прихватывая кожу.

Кемисэ дёрнулся всем телом, скривившись от боли:

– Словно раскалённой иглой жжёт.

– Тебе откуда знать – ты ж огня не боишься, – как ни в чём не бывало отозвался я, хоть заметил, что у него на глазах выступили слёзы. – А ты двинь меня этой рукой – тогда прекращу, – предложил я.

– Ты просто издеваешься, – бросил он, – знаешь ведь, что я не могу ей шевельнуть.

– Ну вот, а ещё лекарь, – вновь поддразнил его я.

Ничего, кроме непроизвольных подёргиваний, этими действиями мне вызвать так и не удалось, но я не показал своего разочарования, старательно делая вид, что ничего другого и не ожидал.

После этого Кемисэ вновь изъявил желание пройтись, и я помог ему подняться, неторопливо подведя к окну и обратно. Его походка стала куда более твёрдой, равно как и хватка левой руки, которой он придерживался за мой локоть.

– Как ты думаешь, может, мне уже и на улицу выйти можно? – с надеждой спросил он.

– Ага, поскакал, – усмехнулся я. – Как ты сейчас оденешься – или ты раздетым собрался на такой холод? – При виде того, как он сник, я смягчился: – Посиди ещё пару дней спокойно, а там выйдешь поразмять крылья.

– Может, научишь меня ещё паре слов? – предложил Кемисэ, присаживаясь на мою лавку.

– Нет, хорошего понемножку, – отшутился я, сгребая его постель. – Сейчас стирать пойду.

– Разве этого не могут сделать женщины Дару? – не скрывая разочарования, бросил он.

– Могут, конечно, – поскрёб я в затылке. – Но, сдаётся мне, им от нас без того многовато хлопот. Да и мне не помешает немного потрудиться, а то совсем разнежусь тут.

С этими словами я вышел и, бросив ворох грязного белья в лохань, притащил свежее, заблаговременно приготовленное Хайнал. Она сама, видя, на что я нацелился, увязалась со мной стелить постель – видимо, любопытство не давало покоя, невзирая на запреты мужа. Видя, что Кемисэ не по себе от её украдкой бросаемых взглядов, я поспешил поскорее увести женщину, заверив, что никакая помощь со стиркой мне не требуется – и все же она шла за мной до самой речушки, донимая вопросами:

– А твердынок тебе доводилось видеть? Правда, что они едят и спят на золоте? Правда, что они едят сырое мясо?

Я уже устал повторять одно и то же: мол, не знаю, и вообще, сами же видели, что он ничем особым от нас не отличается.

– А правда, – таинственно понижая голос, хотя рядом не было решительно никого, кроме пичужек в кустах по другую сторону речушки, – что твердынцы женятся друг на друге?

– А на ком же им ещё жениться? – опешил я.

– Я имею в виду… мужчины на мужчинах, – поведала она, перейдя на столь тихий шёпот, что я было подумал, что ослышался, но, глядя на её зардевшиеся, будто у девушки, щёки, понял, что все уловил правильно.

– Мужа своего спросите, – не выдержал я, шлёпая лохань с бельем на раскисший берег, и буркнул под нос: – Придумаете тоже…

Тут она наконец поняла, что я не в настроении, и отбыла обратно, больше не предлагая мне помощь.

Говоря начистоту, никому не нравится стирать в холодной воде, но сегодня это оказалось именно тем, что мне нужно. Охаживая бельё вальком, я приговаривал:

– Да как же… Да даже если бы это было возможно… Да чтоб вас всех! – Я с удвоенным остервенением набросился на бельё, выплескивая горечь и обиду. Пусть под конец руки у меня были красные, словно клешни вареного рака, зато на душе наступило подобие дремотного покоя, словно в горах после бури. Развешивая постиранное на дворе, я уже жалел о том, как нелюбезно обошёлся с хозяйкой – что ж с того, что она любопытствует, можно подумать, я сам не сгорал бы от желания всё это вызнать, будь я таким же, как она, посторонним!

Когда я возвратился в дом, на улице уже смеркалось. По правде, я рассчитывал на то, что без меня Кемисэ вновь задремал на свежих простынях, так что я тоже смогу передохнуть – видимо, я и впрямь изрядно избаловался, раз такое простое дело вымотало меня до крайности. Однако уже на подходе к комнате я уловил судорожные вздохи и, ускорив шаг, буквально ввалился в дверь. Кемисэ вновь сидел на моей лавке, и я сперва не понял, что он делает, а когда разглядел, от ужаса перехватило дыхание.

Вытащив из сумки мою иглу, он засаживал её в неподвижную руку, отчего та дёргалась, будто выброшенная на берег рыба; кровавая дорожка от запястья приближалась к локтю, кровь запятнала и рукав, и только что выстиранные штаны.

– Ты что делаешь? – вскрикнул я, отбирая верное орудие. Он не отвечал, так что я беспрепятственно стер кровь чистой тряпицей, озирая причинённый ущерб: кожу с внутренней стороны сплошь усеивали проколы, уже набухающие свежими капельками крови. – Не смей дырявить свою руку моей иглой! – сердито бросил я, принимаясь бинтовать его предплечье – а что ещё прикажете делать? – хоть ранки и крохотные, крови от них было будь здоров – чего доброго, этот горе-лекарь умудрился проколоть себе какую-нибудь крупную жилу. – Сам будешь объяснять Дару, откуда у тебя берутся новые ранения! – заявил я, и тут он наконец заговорил:

– Можно подумать, я не знаю, что будет. – С этими словами он поднес тыльную сторону другой руки ко рту, и я уж боялся, что он опять разрыдается, но на сей раз он удержался от слёз.

– И что же, просвети! – потребовал я, наматывая поверх первого второй слой, потуже.

Вместо того, чтобы ответить, он продолжал сопеть, не отрывая руки от губ, и его плечи подозрительно подрагивали.

– Тогда я тебе скажу, – начал я, опуская задранный рукав на забинтованную руку. – Сейчас ты хорошенько выспишься, потому что, как я посмотрю, вместо того, чтобы отдыхать, в моё отсутствие занимался чёрт знает чем, а утром проснёшься, и всех этих глупых мыслей и след простынет. – Повинуясь моему жесту, он поднялся на ноги и самостоятельно дошагал до полатей, укладываясь на несмятую ещё постель. – Ну а потом мы пустимся в путь, и ты благополучно достигнешь своей Цитадели, и найдёшь там себе новых друзей и новую семью… – с этими словами я присел на край полатей. – Будешь жить-поживать в своё удовольствие и время от времени вспоминать Ирчи, который научил тебя уму-разуму. – С этими словами я хотел было встать, но он удержал меня, вновь ухватив за рукав:

– А ты?

– А что я? – искренне подивился я внезапному вопросу. – Ну, не знаю… Буду странствовать, как раньше, помогать людям, а потом скоплю деньжат, вернусь в горы и заведу стадо коз…

– Златорунных? – улыбнулся он.

– Может быть, может быть… – устало вздохнул я. – Если ваша милость расщедрится. – С этими словами я наконец поднялся на ноги, но Кемисэ снова подал голос:

– Мне опять зябко.

– Не придумывай, – без церемоний бросил я, чувствуя себя слишком усталым, чтобы шуровать в печи или искать кого-нибудь из домочадцев Дару, который сделал бы это за меня. – Тут теплынь – по мне, так и одеяла не надо.

– А мне холодно, – упрямо повторил Кемисэ, не отрывая от меня взгляда серых, словно зимнее озеро, глаз.

Мне же оставалось лишь мысленно закатить свои, сетуя на то, что молодой господин, похоже, и впрямь пришёл в себя, раз у него появились силы на подобные капризы.

– Ладно, пойду, посмотрю, что там с печью, – нехотя бросил я. – Вроде бы, ещё не поздно.

– Не стоит, – тут же переменил своё мнение твердынец.

– Да что ж у тебя семь пятниц на неделе, – буркнул я под нос на своём родном языке, и тут до меня наконец дошло. – Мне с тобой лечь? Ну, э, для тепла? – неуклюже предложил я, против воли краснея. Прошлой ночью это далось мне не в пример легче – видимо, тьма и впрямь способствует взаимопониманию.

Кемисэ кивнул и, задув оставленную Дару свечу, я быстро скинул верхнее платье и, набросив на плечи собственное одеяло, прилёг на предусмотрительно оставленное место на полатях. Поразмыслив, я приобнял его за плечи – вчера Кемисэ, вроде как, не возражал, хотя, быть может, он так быстро заснул, что не успел этого осознать. Неожиданно для меня он придвинулся ближе, привалившись плечом к моему так, что я ощутил его дыхание на своём лице. Я тотчас принялся судорожно соображать, как бы незаметно отодвинуться так, чтобы он не заметил: о том, чтобы спать в подобном положении, и речи быть не могло – это ж невесть что может присниться! Мои размышления прервал его голос:

– Я чувствую… тепло. – При этих словах пальцы прижатой к моему боку руки чуть заметно шевельнулись – это больше всего напоминало прикосновение паучьих лапок или мышиных коготков.

Стоит ли упоминать, что всю усталость с меня как ветром сдуло: подпрыгнув на полатях, я воскликнул:

– Правда? – и, не задумываясь, расправил пальцы его неподвижной руки и приложил их прямиком к своей груди в разрезе рубахи – судя по холоду, источаемому его кожей, ему это прикосновение должно было показаться прямо-таки горячим. Его пальцы вновь дрогнули, сгибаясь, и моё сердце возликовало – выходит, мне и впрямь не почудилось!

На его лице отразилось предельное напряжение – ноздри раздулись, брови сошлись к переносице, губы сжались в тонкую линию – и всё же, стоило мне разжать пальцы, как его рука плетью упала мне на колени.

– Ничего, – поспешил успокоить я Кемисэ, – не всё сразу. Вновь улегшись на спину, я положил его руку себе на грудь – авось тепло вновь пробудит её к жизни.

Хоть мне удалось быстро заснуть без каких-либо помех, непривычная поза навеяла довольно-таки странный сон: я был великаном, лежащим в предгорной долине, заполняя её почти полностью, а поперек моей груди ползло бесконечное змеиное тело толщиной со ствол векового дуба толщиной. Когда я попытался встать, в голове зазвучал голос, и я каким-то образом понял, что он принадлежит этому гигантскому змею:

– Не двигайся, ибо через тебя проходит поток неисчислимых будущих поколений!

Я больше не пытался встать, и, несмотря на давление шершавого тела, приковавшего меня к земле, вовсе не испытывал страха – его вес и моя неподвижность казались столь же обыденными, как шелковистая трава под моими руками и ласковое прикосновение ветра к лицу.


Кемисэ

Я понимаю, что Ирчи прав – мне не следует жалеть себя. Разве подобает мне, словно беспомощному птенцу, ожидать, пока кто-нибудь придёт и утешит? Разве я уже не растерял тех, кто, как я думал, должен спасти меня – вместо того, чтобы прийти на помощь им? Неужто и сейчас всё будет так же, как прежде – я буду заходиться в беззвучном крике, глядя на то, как он уходит, уходит?

Впервые я готов согласиться с моим дедом, чьи слова прежде будили лишь бурю неприятия.

– Да, я слаб, – говорю я вслух, спуская ноги с полатей.

– Да, я упрям, – продолжаю я, поднимаясь на ноги без посторонней помощи – и меня второй раз за день охватывает почти нереальное чувство восторга, как того, кто уже не думал встать с постели – и вот же, я стою, я хожу!

– И безрассуден, – почти с удовлетворением заключаю я, опускаясь на лавку, из-под которой кое-как выволакиваю суму Ирчи, стараясь не обращать внимания на боль в груди, охватившую тело подобно раскалённому обручу, стоило мне согнуться.

– Ты говорил, что хочешь от меня лишь послушания, – продолжаю я, отдышавшись. – Но на самом деле тебе нужно совсем иное.

Запуская руку в сумку, я чувствую себя настоящим преступником – чуть ли не вором, но отчего-то не испытываю ни угрызений совести, ни страха. Пожалуй, войди сейчас Ирчи, я так и застыну с его солонкой в руках, или с резной ложкой, или с мотком лесы – уж не знаю, что бы он подумал, но мне отчего-то кажется, что не рассердился бы.

Я медленно провожу пальцем по линиям узора, вовсе позабыв, зачем всё это затеял, и чувствую, как уголки губ подёргиваются в улыбке – то ли нежной, то ли озлобленной. Отчего-то мне кажется, что сюда вот-вот войдёт не хозяин всех этих вещей, и не лекарь, а глава моего рода собственной персоной – хотя как он мог бы здесь оказаться?

– Ты желаешь, чтобы часть меня умерла, – шепчу я, приблизив губы вплотную к вырезанным на солонке кругам. – Та, которую ты ненавидишь. Но на горе тебе она оказалась живучей. И знаешь что? Прежде я сам желал, чтобы её не стало. Но не сейчас.

Только что я чувствовал злорадное ликование – но теперь на глаза отчего-то наворачиваются слёзы, будто, отвергая душившую меня прежде волю главы рода, я обрекаю себя на вечное одиночество – отделивший себя от своих, но не способный приникнуть к другим. Мне как никогда хочется видеть Ирчи – пусть его мысли будут заняты чем-то – или кем-то – совершенно иным, мне хватит простого его присутствия, чтобы забыться, не думать об этой холодной бесконечности.

– Ты же знал, что я не сдамся, – выдавливаю я, чувствуя, как подрагивает голос. – Скажи правду – ты хотел, чтобы я ушёл?

Мне приходится вытереть глаза рукавом, прежде чем продолжить перебирать вещи, и вот наконец на дне я нахожу костяную коробочку с иглами.

– А ведь, пожалуй, с одной рукой я больше пришёлся бы тебе по нраву, – изрекаю я, рассматривая самую длинную иглу. – А с половиной души – ещё больше.

Поскольку под рукой нет ни кипятка, ни огня, я попросту облизываю иглу, представляя, как она так и ходит в руках у Ирчи, когда тот зашивает мою одежду – вверх-вниз, вверх-вниз… Удерживая перед глазами этот образ, я вспоминаю всё то, что по этому поводу слышал от Рэу и, задержав дыхание, опускаю иглу…


Примечания:

[1] Весь день – венг. egész nap.

[2] Улыбка – венг. mosoly.

[3] Литературный перевод венгерской детской считалочки:
Egy, kettő, három, négy,
Te kis nyuszi hová mégy?
Nem megyek én messzire,
Csak a világ végire.
Ott sem leszek sokáig,
Csak tizenkét óráig.

Следующая глава

Предыдущая глава

Кемисэ

Ирчи давно уснул, но ко мне сон не приходит после того, как я очнулся среди ночи – так я и лежу с открытыми глазами, глядя то на него, то на смутно светящийся квадрат окна. И я благодарен этому тихому тёмному времени – за то, что могу думать без помех.

Казалось бы, чем мне ещё сейчас заниматься, кроме как думать? Однако же при свете дня мысли идут совсем другой дорогой, другой походкой – словно несутся вскачь, то и дело перепрыгивая через коряги сомнений и ручейки сожалений, а ночью их шаг неспешен, они то и дело замирают, и я вместе с ними.

читать дальшеИ я думаю о прошлом. Воспоминания колют меня, будто иголки, вонзаются в уши, в глаза так, что хочется отвернуться – но я заставляю себя всматриваться в них, вслушиваться в каждую фразу, пока она не начинает звучать иначе.

Я думаю и о настоящем – о тех, кто научил меня благодарности. Раньше при мысли о тех, кто мне дорог, я ощущал лишь обиду и горечь утраты, теперь же понимаю, как мало ценил то, что боялся потерять. Мне не принадлежит ничто из того, чем я обладаю сейчас – я могу потерять всё в единый миг, но осознание этого больше не отравляет мгновений счастья, лишь заставляет чувствовать их острее.

Я по-настоящему боялся, что Ирчи уйдёт вместе с нашими спутниками, оставит меня одного, с того самого мгновения, как они заговорили об отъезде, и я бы понял его выбор – именно поэтому и не заговаривал с ним об этом. Мне вовсе не хотелось, чтобы он остался из чувства долга, в то время как его сердце было бы не здесь – но при этом я ужасно боялся остаться здесь в одиночестве. Больше, чем предстоящего боя. Больше, чем судьбы, которую уготовил мне глава рода, и заставлял свой страх молчать.

Медленно, с трудом я поворачиваюсь на бок и тянусь к нему левой рукой, превозмогая боль в плече, чтобы коснуться его рубахи – так хочется получить подтверждение того, что он и правда здесь, со мной, никуда не исчез. Мои пальцы тут же замирают, а грудь наполняется трепетным жаром – я знаю, откуда он исходит.

Я знаю, что я вор – для этого мне не требовались слова Дару. Я желаю забрать себе то, что мне не принадлежит, что никогда не будет принадлежать. Я понимаю, что человек никогда не пойдёт за мной по доброй воле, не свяжет себя с другим подобно тому, как принято у нас – а если мне и удастся обманом заманить его, то он лишь зачахнет, увянет до срока, и я, глядя в его исполненные тоски глаза, смогу думать лишь о том, что не в силах его отпустить: даже если на это пойдёт мой разум и моё сердце, не отпустит моя кровь, для которой единственный путь расставания – смерть. Явись мне сейчас Рэу и скажи, что я обрекаю на несчастье и себя, и его, что я мог бы ему ответить? «Не тревожься, отец, он меня не любит». Этих простых слов будет довольно – кто я такой, чтобы идти против природы? И пусть моя тёмная кровь наделяет меня запретным влечением, оно безвредно, пока неосуществимо.

Напоённая скрипами, шорохами, чужим дыханием тишина ночи принимает в себя и мой неслышный шёпот:

– Если бы ты знал, если бы ты только знал…


Ирчи

За пережитое блаженство пришлось расплачиваться утром, когда при появлении Дару я спросонья свалился с лавки, пребольно треснувшись локтем. К его чести, он ни словом не обмолвился об увиденном, лишь поинтересовался самочувствием господина Нерацу, после чего я доложил о собственных достижениях на стезе врачевания.

– Это хорошо, что господин уже может садиться, – задумчиво изрёк Дару. – Но следует избегать резких движений – рана еще может открыться.

– Разумеется, – как можно серьёзнее отозвался я, надеясь, что он не заметит, как заалели мои уши.

После этого талтош удалился, а я остался сидеть, глядя на спящего Кемисэ – видать, действие сонного зелья ещё не выветрилось. У меня самого сна уже не было ни в одном глазу, так что, подперев подбородок руками, я погрузился в раздумья, благо мне было над чем поразмыслить.

Сейчас, при свете дня, весь наш ночной разговор казался не более чем сонным видением, навеянным усталостью и царящим в голове сумбуром. Конечно, само то, что я очнулся на чужой постели, этому противоречило, но как знать, быть может, я просто хотел поправить одеяло или что-то вроде того, да и провалился в сон от крайнего утомления? Но даже если рассудок меня не подводит, то не лучше ли, чтобы ночная беседа и впрямь оказалась не более чем сном?

Больше всего на свете мне хотелось бы разбудить его, чтобы так или иначе развеять мучившие меня сомнения, но чем дальше, тем больше я этого страшился. Я даже забросил шитьё – просто смотрел на его лицо, на которое словно бы набегала тень, а потом оно вновь разглаживалось – хотел бы я знать, что за видения посещали его в эти мгновения.

Не знаю, сколько минуло времени – мне показалось, целая вечность – прежде чем он, еле слышно вздохнув во сне, открыл глаза.

– Господин Нерацу, – привычно произнёс я, а затем, не зная, как теперь к нему обращаться, смущённо добавил: – Кемисэ…

Не знаю, как он истолковал мое замешательство – быть может, вовсе не заметил – улыбнувшись спросонья, он спросил:

– Долго я проспал?

– Только рассвело, – торопливо поведал я, радуясь этой улыбке как чему-то невообразимому.

– Самому не верится, но я… есть хочу, – смущённо признался он. – Это не составит тебе труда? – Этот вопрос он обращал уже к моей спине, ибо я тотчас сорвался с места, намереваясь перевернуть вверх дном весь дом, если мне тотчас не предоставят вкуснейших и нежнейших кушаний, какие только можно вообразить. Удовлетвориться, впрочем, пришлось все тем же мясным отваром, ибо Дару, на которого я налетел в спешке, строго велел мне пока не злоупотреблять разносолами, что бы там ни говорил господин.

На сей раз он ел сам, неловко удерживая ложку левой рукой – правая, по которой пришелся удар меча, по-прежнему свисала плетью – так что моя задача сводилась к тому, чтобы держать плошку, но даже это немудрёное занятие было мне в радость.

К этому времени с таким тщанием заплетённая коса успела растрепаться, так что после непродолжительного колебания я всё же решился предложить свою помощь. Ещё когда он ел, я заметил, как кривится от боли его лицо, стоит шевельнуть локтем, что и немудрено после того, как в плечо угодила стрела, а причёсываться одной рукой, пусть и здоровой – то ещё занятие.

– Хотите, я расчешу вам волосы?

На его лице появилось странное выражение, которое я принял за отказ и тотчас принялся оправдываться:

– Видимо, мне и прежде не стоило этого делать, но я подумал, что так удобнее…

– Ты ведь уже называл меня по имени, – как-то рассеянно отозвался он. – Мог бы обращаться ко мне и на «ты». Впрочем, если тебе так привычнее…

– Нет, что вы! – обрадовавшись этому предложению, я поправился: – Что ты! – и, спеша закрепить достигнутое, беззастенчиво предложил: – Мы ведь можем теперь считаться друзьями? Разумеется, я понимаю, как велика разница между нашими положениями и отнюдь не собираюсь ей воспользоваться, – заверил его я. – Но я подумал, что после того, как мы вместе рисковали жизнью…

– Если тебе так угодно, то да, – с какой-то непонятной уклончивостью отозвался он, отчего я малость оторопел, но тотчас заключил, что мне, в конце концов, ничего не известно об их обычаях, так что, быть может, и такой ответ стоит считать верхом сердечности. – У людей друзья заплетают друг другу косы?

В последнем вопросе мне послышался лёгкий оттенок удивления, так что я невольно задумался:

– Обычно нет, но если один из них ранен, то что ж ему, растрёпанным ходить, если больше некому… Так ты не против?

– Я буду рад, если это сделаешь ты, – с такой подкупающей серьёзностью произнес он, глядя на меня своими штормовыми глазами, что это с лихвой искупило смутившую меня странную фразу.

Неторопливо распуская ленты, я принялся рассказывать:

– На самом деле, я умею плести разные косы, но по большей части это всё для девчонок – тебе бы вряд ли такое понравилось. У меня есть сестра, на пару лет меня помладше – жуткая егоза и привереда, всё время меня изводила, заставляя переделывать по нескольку раз: то петухи торчат, то криво, то, видите ли, слишком туго, и при этом ещё верещала, что твой поросёнок… Правда, когда она окончательно меня допекала, я и впрямь специально дёргал сильнее, но тут и гора бы треснула… А тебе приходилось возиться с младшими? – спросил я совершенно без задней мысли, но тут же пожалел об этом – на лицо Кемисэ словно набежала туча.

– Младших не было – только сестра-ровесница.

По тому, как звучал его голос, я побоялся спрашивать, что же сталось с ней дальше – умерла, что ли? Однако, помолчав, он сам пояснил:

– А потом меня забрали в другую семью, так что мы редко виделись.

– Хорошенькие у вас обычаи, – рассудил я, поразмыслив над его словами. – Я слышал, что некоторые дворяне тоже так поступают – отсылают детей куда подальше, авось там их воспитают лучше; сам-то я в этом сомневаюсь – разве до них по-настоящему есть кому-нибудь дело, кроме родных родителей?

– У меня нет родителей, – неожиданно прервал меня он. – Они умерли сразу после моего рождения.

«Вот ведь остолоп, – мысленно выбранил себя я, – что ни скажу – всё не к месту…» Понятия не имея, что бы такого сказать, лишь бы отвлечь его от мрачных мыслей, я наконец брякнул:

– Ну зато тебе не доведётся так их разочаровать, как мне – сбежал из дому, и ни слуху ни духу – уж лучше б умер, и то было бы легче… – По крайней мере, своей цели это неуклюжее признание послужило – Кемисэ переспросил:

– А отчего ты сбежал?

– Да так, дела прошлые… – бросил я, тут же пожалев о том, что вообще завёл об этом разговор. – Одно слово – был дураком. Хотел повидать новые места, выбиться в люди – и, как видишь, не больно-то в этом преуспел. Повздорил с отцом, тот совершенно справедливо всыпал мне горячих – вот только зря говорят, что розги добавляют ума: моего ничуть не прибавилось.

– Почему же ты не вернёшься? – участливо поинтересовался он, с удивительной точностью угадав мои мысли.

– Не так-то это просто… – задумчиво произнёс я, в который раз задавая себе всё тот же вопрос. – Пусть я давно понял, что кругом неправ, но признать это, возвратившись ни с чем – это как-то… – Я замялся, не в силах подобрать верных слов, но он неожиданно отозвался:

– Понимаю, – и, помедлив, добавил: – Я в каком-то смысле тоже сбежал, так что знаю, что ты чувствуешь. Только вот мне возвращаться не придётся, в этом, наверно, мне полегче твоего.

– Может, оно и так… – протянул я, заплетая пряди в новую косу. Вспомнив, что родителей у него всё равно нет, а с сестрой его разлучили, я подумал, что на его месте, быть может, мне самому возвращаться не захотелось бы. – Потому-то тебе так не терпелось в Паннонию? – догадался я. – Надеюсь, там ты найдёшь, что ищешь, – пожелал ему я, умалчивая о том, что обычно получается наоборот: попав в новое место, убеждаешься, что на поверку оно ничуть не лучше предыдущего, ведь там тебя поджидают всё те же беды и печали, от которых ты ушёл. – Порой мне кажется, что счастливым можно быть лишь в дороге, – изрёк я, завязывая концы золотистых лент в узел.

– Вот и мне так кажется, – отозвался он. – С того самого дня, как я покинул дом.

– Выходит, мы с тобой оба – бродячие души, – рассудил я, и от этих слов мне взгрустнулось, то ли оттого, что мне самому, похоже, не суждено обрести пристанища, то ли потому, что его странствие скоро закончится. Он не ответил, и я спохватился:

– Ты устал? Наверно, я тебя совсем замучил разговорами с непривычки.

Кемисэ кивнул, и я вновь помог ему лечь. Бережно пристраивая его правую руку на скамье вдоль тела, я не преминул спросить:

– Рука так ничего и не чувствует? Совсем? – Кемисэ угрюмо кивнул. – Не волнуйся, – взяв его за руку, я принялся загибать его пальцы – один за другим. – Дару вытащил тебя с того света, он и руку твою вернет, будь уверен. – Укладывая её обратно, я украдкой ущипнул его за запястье – Кемисэ тотчас дёрнулся, словно от удара, и я невольно рассмеялся:

– Видишь, что-то твоя рука всё же чувствует.

– Словно иглой в плечо укололо, – недовольно отозвался он.

– Скоро ты этой рукой на цитре играть будешь, – пообещал я.

Потом он уснул – видать, действительно утомился от непривычно длинной беседы. Глядя на то, как мерно вздымается его спина, я украдкой погладил его по правой руке кончиками пальцев – он не шелохнулся, видать, на сей раз и вправду не почувствовал.

– Друг, – повторил я, удивлённо вслушиваясь в это слово. Разумеется, друзья у меня были и прежде, и немало, но применительно к Кемисэ это звучало как-то странно – то ли потому, что он был так недосягаемо высок, и по положению, и по талантам – одни его боевые навыки чего стоят – то ли оттого, что на поверку я почти ничего о нём не знал, ведь даже то, что можно было считать само собой разумеющимся для любого человека, для него вовсе не было столь очевидным. Загибая пальцы, я принялся перечислять то, что узнал сегодня:

– Родители умерли… Есть сестра… Сбежал из дома…

Иди речь о ком-нибудь вроде нас с Феньо, или хотя бы о господине Вистане, я бы ещё мог приблизительно представить себе, что значат эти слова, равно как и сопутствующие им чувства, мысли и надежды; когда же я пытался представить себе родичей Кемисэ, перед моим внутренним взором вставала лишь дымная мгла, сродни той, что застила взор в моём сне, где я блуждал по пещерам. Какие они – неотличимые от Кемисэ или совсем другие? Признал бы я в них хоть что-нибудь родное? От чего он бежал на самом деле, покидая свою Твердыню? Само собой, я не стал бы задавать ему подобных вопросов, ведь я и сам был не до конца откровенен.

Вздохнув, я понял, что окончательно запутался. Прежде даже в самых сложных ситуациях у меня не возникало трудностей с принятием решений: это было сродни погружению в бездну тёмных вод, откуда был один путь – наверх, к свету; теперь же я словно блуждал в гуще тумана, где любой предмет оказывается не тем, чем кажется, звуки, что раздаются прямо над ухом, словно доносятся издалека, а ровная земля превращается в скопище разнообразных ловушек. Одной из них оказалось то, с какой лёгкостью я предложил Кемисэ свою дружбу – и как он без колебаний её принял.

Если прежде зародившиеся чувства казались мне предательством, то теперь они и вовсе стали чем-то сродни святотатству – ведь преступить порог в этом случае значило не только обрушить нарождающееся доверие, но и растоптать саму святость этого возвышенного чувства в собственной душе. Сумею ли я в зародыше задушить то, что таит в себе опасность, или распаляющие разум помыслы окончательно отравят всё, что может быть между нами сердечного и тёплого, пусть этому и суждено продлиться не дольше пары месяцев?

Ясным в этом сумбуре оставалось одно: мне необходимо отвлечься, пока эти метания в четырёх стенах не сведут меня с ума. «Клин клином вышибают» – вспомнилась мне поговорка матушки, и я отправился на поиски этого самого клина, или хоть чего-то нового.


***

Пусть в первые дни жизни в доме талтоша я не особо обращал внимание на то, что творится вокруг, я всё же подметил, что две его незамужние дочки, которых мне довелось увидеть краем глаза, очень даже милые, вот только, видать, застенчивые – при моём появлении их тотчас как ветром сдувало. Но говорят, на ловца и зверь бежит, так что на сей раз мне улыбнулась удача: я застал старшую у печи – она возилась с лепёшками. Возможно, это не лучшее время заводить знакомство с девушкой – когда она по уши в муке – но другой шанс мне бы едва ли представился.

– Позволь подсобить тебе, красавица, – как ни в чём не бывало начал я, присаживаясь рядом.

– Не нуждаюсь в помощи, – не слишком-то любезно отозвалась она, но при этом невольно пригладила волосы, отчего одна из чёрных прядей подернулась белесой дымкой.

– Тогда хотя бы скрашу тебе работу беседой.

По тому, как она молча принялась месить тесто так, словно это был её злейший неприятель, я понял, что разговоры её тоже не прельщают.

– Позволь подарить тебе на счастье, – так и не дождавшись ответа, я достал из-за пазухи собственноручно вырезанную ложку и положил на лавку.

– Не нужно, – буркнула она. – Ступай лучше к своему дракону и гостинец свой забирай.

Наконец у меня в голове забрезжила догадка.

– Ты что-то имеешь против моего господина? – спросил я скорее удивлённо, чем возмущённо – я и впрямь не мог представить, чем это он ей так насолил, едва придя в чувство.

В ответ она лишь ожгла меня взглядом чёрных глаз, вновь замкнувшись в молчании, так что мне ничего не оставалось, кроме как забрать свой не пришедшийся ко двору дар и убираться восвояси.

Прогуливаясь по двору, я давался диву, как у такого замечательного человека как талтош Дару выросла такая неучтивая дочь – мало того, что нагрубила гостю, так ещё и походя оскорбила господина Нерацу, который ничего плохого ни единому человеку не сделал! Ну, не считая тех, кого он покрошил в гуляш, но те сполна этого заслужили. Конечно, мне и прежде доводилось сталкиваться с боязливым недоверием по отношению к тем, кто водит дела с твердынцами – я всегда связывал это с тем, что неизвестность пугает, тем паче, при более-менее продолжительном знакомстве настороженные сперва люди оказывались славными попутчиками, убедившись, что ничего жуткого и загадочного во мне и в помине нет.

В конце концов, другие жители деревни не имели ничего против того, чтобы водиться со мной, так что, покинув двор, я направился прямиком к кузнецу, которому задолжал красочный рассказ.

Получив от него новый нож, добротный и острый, с удобной рукоятью, я всё же не мог не вздохнуть по своему старому ножу, который долго делил со мной все радости и беды моей бродячей жизни. Вертя в руках своё приобретение, я подумал: «Что же, пусть прошлое остаётся в прошлом – быть может, давно пора было с ним расстаться…»

Глядя на то, как я рассматриваю его изделие, кузнец спросил:

– Ну как, по сердцу тебе новый нож?

– Главное, что он мне по руке, – в шутку ответил я. – Благодарю за добрую работу, он отлично мне послужит.

– А как же насчёт того, чтобы выполнить свою часть уговора? – усмехнулся он.

– А то как же, – в тон ему ответил я. – Разевайте уши шире, у меня найдётся, чем их наполнить.

— Погоди, сейчас пошлю подмастерье, он оповестит соседей, – остановил меня кузнец. – Я им слово дал, что позову, они тоже хотят послушать.

Чтобы я не скучал в ожидании, мне подали всё того же замечательного пива и закуски к нему, которые сами по себе могли бы составить обильную трапезу, и я сам не заметил, как втянулся в беседу с кузнецом и его подмастерьем о том, что за люди проходили тут этим летом, что и куда везли.

Подносила мне дочь кузнеца – сама рослая, крепко сбитая девица, из тех, про которых говорят, что с ней не знаешь, с какого боку и подойти. В отличие от дочек хозяина, эта, похоже, не имела ничего против прислужников драконов – присев рядом, то и дело улыбалась, отчего её круглое лицо становилось похожим на как следует пропечённый каравай или пышущее в летний полдень солнце.

Когда её отец отвлёкся, затеяв жаркий спор с подмастерьем, что лучше уродилось в этом году, она украдкой коснулась моих волос, а когда я обернулся, поспешно закрыла рот ладонью, отдёрнув руку, и смущённо захихикала. Подобное было мне не в новинку – многие жаждали пощупать мои льняные пряди, желая знать, так ли они отличаются от привычных тёмных на ощупь, как и на вид, и потому в ответ я лишь улыбнулся ей, давая понять, что не возражаю против подобного проявления любопытства.

– Мехи толком держать не умеет, а всё туда же – рассуждать берётся, – выбранил кузнец своего бедового помощника напоследок и тотчас обратил недовольство на дочь: – А ты чего тут расселась, Хонга [1]? Скоро гости пожалуют, а стол не накрыт!

Она тотчас бросилась вон из кузницы к немалому моему сожалению: пусть разговор с ней не клеился, во многом из-за того, что рядом был её отец, само её присутствие доставляло мне немалое удовольствие.

Вопреки словам кузнеца, гости собирались весьма неспешно, так что, когда я смог толком начать свой рассказ, за окном уже смеркалось. Поглядывая на тёмную холстину, я с тревогой думал, что господин Нерацу, должно быть, уже проснулся и, может, нуждается в помощи, но не мог же я прервать повествование, едва начав, и тем самым разочаровать гостеприимного хозяина и его приятелей?

– …А меч в его руках так и летает, что не уследишь, – вещал я. – Кружится и падает, будто лист в бурю, и сила удара такая, что прорубит любой доспех – миг спустя тех четверых поминай как звали, и хоронить толком было нечего. – Рассказывая о первой стычке, я выпустил из вида, что сам всё это время валялся без сознания – воображение вкупе с виденным мной боем у моста нарисовало столь правдоподобную картину, что в тот момент я и сам верил, будто видел всё собственными глазами. – А потом стали судить-рядить, что будем делать дальше, ведь в случае погони далеко нам было не уйти. Я и предложил – давайте проведу вас тайной охотничьей тропой, так, что никакой неприятель не сыщет…

Пока моё повествование петляло по горам, сворачивая то к метели, то к медведю, то к переправе, на краю сознания крутилась тревожная мысль: как же я объясню им, что послужило причиной нападения, не раскрывая подлинной истории господина Леле? Конечно, можно было придерживаться изначальной версии – что Коппанем и его людьми двигала исключительно жажда наживы, побудившая решиться на похищение твердынца – но сваливать всё на Кемисэ не хотелось, в особенности после того, как я успешно это делал на протяжении почти всего пути. Неожиданно решение отыскалось само собой – дойдя до предшествующего битве дня, я в порыве вдохновения изрёк:

– И тут-то господин Вистан поведал нам свою подлинную историю. У того отрока, наставником коего он был до того, как отправился в путь, была юная сестра – писаная красавица, которую прочили в жёны сыну соседа-ишпана. Однако какое-то время спустя девица прониклась чувствами к учителю брата, и… – Я многозначительно хлопнул в ладоши.

Мои слушатели недоумённо переглянулись.

– Господин Вистан? – изумлённо переспросил один из них. – Но он же…

– Горбун, – охотно подсказал я. – Да ещё хромой вдобавок. Однако женское сердце загадочно – подчас жалость в нём берет верх и над здравым смыслом, и над осторожностью… – Что греха таить, при этих словах я испытал злорадное удовлетворение, вложив в них всю досаду на то, что его – калеку и лжеца, поставившего под удар невинных людей, предпочли мне. – Как бы то ни было, – продолжил я, – пришлось ему, бросив свою зазнобу и тёплое место, срываться в путь, пока ишпан Коппань не проведал о том, что в обучении его дочери господин Вистан достиг гораздо бóльших успехов, чем с сыном…


***

Возвращаясь глубокой ночью, я от всей души надеялся, что господин Нерацу уже спит. Меня уже вовсю мучила совесть за то, что я, увлекшись рассказом, совсем забыл о времени – желание покрасоваться затмило и чувство долга, и даже стремление поскорее увидеться с Кемисэ. Разумеется, на дворе было темно – не светилось ни одного окна. Хорошо ещё, что здоровенные собаки талтоша уже признавали меня за своего, а то пришлось бы мне бесславно заночевать под забором.

Пробравшись в комнату, я с облегчением отметил, что тишину не нарушает ни малейший шорох. Однако стоило мне улечься на лавку, как в темноте раздался голос твердынца:

– Почему тебя так долго не было? Я думал, ты вернешься хотя бы к вечеру. – Голос звучал прохладно и отчётливо, без малейшего отголоска сна.

Невольно подскочив, я виновато отозвался:

– Я был у кузнеца, обещал ему ещё неделю назад, и, пожалуй, малость засиделся… – Поймав себя на том, что оправдываюсь, я невольно рассердился на самого себя, да и на него заодно: что же я ему, нянька, в самом деле? Мне уж и развлечься нельзя? Под воздействием этих мыслей я в сердцах ляпнул: – В следующий раз предупрежу, куда собираюсь, чтобы вы могли послать за мной в случае надобности. – Едва отзвучали эти слова, как я тотчас пожалел о них: он ведь тут совсем один, прикованный к постели, среди людей, которые его не понимают и опасаются, а я только и думаю о том, как отвлечься от своих праздных мыслей.

Продержавшись всего пару мгновений, я вновь нарушил повисшее молчание:

– Я больше не буду уходить так надолго, обещаю. Хочешь, вообще не буду – пока ты не встанешь на ноги.

Казалось, наступившая тишина резала мне уши, будто ножом, пока он наконец не заговорил:

– Я не хочу, чтобы ты тут томился со скуки из-за меня. Можешь возвращаться, когда захочешь – я больше не стану тебя упрекать. – Хоть его голос звучал по-прежнему суховато, в нём уже не было того пугающего холода, и это настолько воодушевило меня, что я брякнул, не подумав:

– Мне с тобой никогда не бывает скучно, даже если ты спишь! Напротив, я… – В этот момент я вовремя прикусил язык, чуть было не выложив, что, если я и пытаюсь развеяться, так только затем, чтобы не думать о нём круглые сутки. Надеясь, что он не обратит внимания на эту оговорку, я поспешно добавил: – Тебе чего-нибудь нужно? Конечно, сейчас все уже спят, но я уверен, что найду…

– Может, подбросишь немного дров в печь? – попросил он.

Только тут я сообразил, что в комнате вместо привычного тепла воцарилась лёгкая прохлада – мне-то с улицы показалось тепло, а он, должно быть, продрог так, что, будь человеком, стучал бы зубами от холода.

Его просьба заставила меня призадуматься не на шутку: в эту комнату выходил лишь бок глиняной печи, устье же было с другой стороны, там, где хозяева спали и готовили, так что, принявшись за растопку среди ночи, я рисковал перебудить весь дом. Поразмыслив, я предложил:

– Есть способ попроще, если, конечно, ты не станешь возражать… Может, я лягу к тебе и накрою нас обоих одеялом? – Мы с братьями всегда так спали по ночам под открытым небом, завернувшись в одну доху, так что ничего особенного в этом не было, однако я порадовался тому, что здесь темно, чувствуя, как лицо заливает краска. Сказать по правде, я думал, что он откажется и мне таки придётся устраивать тарарам – в конце концов, талтош и сам мог позаботиться об этом перед сном, так что пускай пожинает плоды нерадивости своих домашних – однако Кемисэ тихо отозвался:

– Да, так будет лучше.

Устроившись на краю постели, я набросил одеяло на нас обоих, так что он оказался в коконе из двух одеял.

– Если я храпеть буду или крутиться, просто пихни меня в бок, хорошо? – Кемисэ кивнул, и я, помедлив, всё же пододвинулся поближе, опустив руку ему на плечи – так он наверняка согреется скорее.

Разморившись в новообретённом тепле, он быстро заснул, я же, несмотря на усталость и поздний час, некоторое время бодрствовал, прислушиваясь к тому, как от дыхания едва заметно колышется спина под моей рукой. «А ведь рассказать, что я спал с драконом – никто не поверит», – посетила меня шальная мысль, и, усмехнувшись, я наконец заснул.

Меня посетил весьма странный сон – я вновь танцевал рядом с костром в кругу зрителей, как на последнем привале перед Вёрёшваром, вот только вместо караванщиков мне хлопали кузнец, его подмастерье, дочь и гости, приговаривая:

– Танцуй, танцуй! – Я с готовностью кружился под весьма странную музыку, раздающуюся невесть откуда, с тревогой замечая, что от костра, за которым никто не следит, начала тлеть сухая трава; вот от костровища потянулись робкие язычки, и мне приходилось перепрыгивать их, глядя на то, как эти тонкие ручейки сливаются в огненные лужицы.

Удивительнее всего было то, что веселящиеся люди и не думали тушить пламя, которое постепенно подбиралось и к ним – лишь неистовее били в ладоши по мере того, как дым, поднимаясь от горящей травы, скрывал их из вида. Вскоре я перестал узнавать голоса, и музыку заглушил рёв пламени, стеной встающего до небес. С каким-то отстранённым любопытством я подметил, что загорелись полы моей одежды, и не прошло и пары мгновений, как полыхал уже я сам, не прекращая танца ни на миг.

Боли не было, хотя жар пламени, пожрав плоть, вместо крови побежал по жилам, заставляя руки простираться куда дальше привычного, шириться, подобно крыльям; вот огонь достиг сердца и, стиснув его раскалённым кулаком, в один миг обратил его в пепел – от этого я наконец проснулся, резко дёрнувшись, и уставился на свои руки, недоумевая, отчего обветренная кожа не перемазана пеплом.


Кемисэ

Проснувшись, я испытываю лёгкое разочарование, не увидев Ирчи рядом. Решив, что он вышел, я безропотно жду, предаваясь обычным занятиям – пытаюсь угадать, что за погода на улице по проникающим оттуда тусклым лучам, представить себе, каким будет наше дальнейшее путешествие, и о чём бы я хотел заговорить с Ирчи, когда он придёт – и уже не заговорю, потому что эти мысли скользкие и юркие, словно рыбки.

Какое-то время спустя заходит Дару и предлагает мне поесть – хоть я бы и не прочь подкрепиться, отвечаю, что подожду Ирчи. Стыдно признаться, но мне не по себе в обществе моего спасителя – меня не оставляет ощущение, что он вздохнёт с облегчением, когда я наконец покину его дом.

– Он ушёл. И неизвестно, когда вернётся. – Дару бросает на меня косой взгляд – отчего-то мне кажется, что он будто бы не решается посмотреть мне прямо в глаза, разглядывая меня лишь украдкой. На язык так и просится вопрос: отчего – но, по правде, я побаиваюсь его ответа. Дед тоже не желал смотреть на меня, тотчас отворачиваясь, и кривил губы, а мне оставалось лишь догадываться: быть может, за моим лицом он видит иное, ненавистное? Или там, где желал бы узреть родное лицо, перед ним предстаёт совершенно чужое?

– Он не задержится надолго, – отметаю его возражение я, усилием воли заставляя себя не отводить собственный взгляд.

– Как пожелаете, – соглашается талтош. – Я зайду попозже.

С этими словами он уходит, оставляя меня наедине со встревоженными мыслями. «Неизвестно, когда вернётся» – вертелось в голове: зачем он это сказал? Возможно, имел в виду, что Ирчи может вообще не возвратиться? «Нет, это невозможно», – убеждаю я себя, и вместо этого в голову лезет другое: быть может, не он не хочет возвращаться, намеренно тянет время вне этой тесной комнаты, ставшей мне клеткой – ему-то ничего не мешает из неё вылететь!

С уходом Дару время тянется ещё медленнее – тем паче, что я никак не могу оценить его хода, кроме как по приглушённым голосам за стеной, плеску воды, стуку ложек. Кажется, что там, за пределами комнаты, находится совершенно иной мир, от которого меня отделяет тонкая, будто волос, пелена – и всё же мне не прорвать её.

То, чего я прежде просто не замечал – неудобное ложе, сбившаяся подушка – теперь причиняет такое беспокойство, что это сродни помешательству. Пытаясь поправить подушку самостоятельно, я делаю только хуже, и вдобавок к тупой боли в груди принимается ныть плечо. Но самое скверное – это то, что я начинаю замерзать – то ли от неподвижности, то ли от того, что давно не пил и не ел горячего – но какое-то самому мне непонятное упрямство мешает мне позвать кого-нибудь, чтобы попросить подтопить печь.

Я пытаюсь заснуть, чтобы не мучиться ожиданием, но сон не идёт – видимо, за эти дни я выспался на долгое время вперёд. Вместе с растущим недовольством меня всё сильнее мучает досада – не столько на то, что Ирчи пропал на весь день, сколько на то, что он не удосужился предупредить меня хотя бы словом – просто не посчитал нужным.

Дару, как и обещал, пришёл, когда уже начинало смеркаться. На сей раз я безропотно принимаю из его рук и еду, и питьё, хотя и то и другое комом застревает в горле. Отчего-то мне кажется, что лекарь в глубине души доволен тем, что Ирчи так и не пришёл, хоть и не показывает этого – и, пусть я понимаю, что это чистой воды вымысел и, более того, чёрная неблагодарность по отношению к тому, кто заботится обо мне, я ничего не могу с собой поделать, невольно ища признаки злорадства.

Видимо, чувствуя моё угрюмое настроение, Дару и сам не говорит ни слова – лишь напоследок, стоя у двери в сгущающихся сумерках, он смеривает меня долгим взглядом, будто хочет что-то сказать, но затем разворачивается и уходит. И всё же мне долго мерещится его сухопарая фигура на пороге, укоризненный взгляд скрытых тенью глаз.


Примечания:

Венгерское название главы – Csomó (Чому) – в переводе означает «узел, клубок».

[1] Хонга (Hanga) – в пер. с венг. «вереск», произносится как что-то среднее между «Ханга» и «Хонга».

Следующая глава

Предыдущая глава

Ирчи

Вернувшись к дому старосты, я уселся на крыльце и принялся без всякой цели таращиться в сгущающиеся сумерки. Хоть с той битвы, что едва не унесла жизнь Кемисэ, минуло уже несколько дней, я лишь сейчас почувствовал, что напряжение действительно меня отпустило. Одновременно с этим меня охватила смутная тоска, словно с разделением нашей группы завершится какой-то важный этап моей жизни, и я стану… взрослее, что ли. Пусть я и прежде считал, что возмужал, едва покинув отчий дом, теперь мне казалось, будто всё, что мне довелось пережить доселе, на поверку было ребячеством, а настоящие тревоги и ответственность мне лишь предстоят.

Пройдя прямиком к господину Нерацу, я привычно поведал спящему, подбросив кошель с серебром:

– Вот теперь и я разжился деньгами на дальнейшую дорогу, так что бедствовать нам не придется.

читать дальшеТо ли его сон был некрепок, то ли на самом деле он лишь лежал с закрытыми глазами – его веки тотчас дрогнули, и он слабым голосом отозвался:

– У меня есть средства. Тебе не придется тратить своё. – Несмотря на то, что его по-прежнему было едва слышно, мне показалось, что тот самый страшный хрип, будто его кто-то держит за горло, уже пропал. Я тотчас опустился на корточки, чтобы ему не приходилось напрягать голос, и повинился:

– Простите, я просто дурачился – думал, что вы спите. Надеюсь, я вас не разбудил? – В глубине души я надеялся, что он вновь коснётся моих волос, протянув руку – хотя зачем бы ему это делать?

Он лишь качнул головой, и тогда я рискнул спросить:

– Как вы себя чувствуете?

– Всё болит, – признался он, и по этим скупым словам можно было догадаться, что при подобных страданиях невольно жалеешь, что вообще остался в живых. Меня тотчас охватил стыд за то, что я где-то болтался, пока он лежал тут в темноте, не в силах заснуть.

– Жаль, что здесь нет той настойки, которую вы давали Феньо, – посетовал я. – Но я пойду спрошу, может, у Дару найдется что-то похожее…

– Не стоит, – выдавил он. – Лучше что-нибудь расскажи.

– Как вам будет угодно, – обрадовался я, что могу хоть чем-то услужить.

Быстро перебрав в памяти истории, я выбрал ту, что подлиннее, о приключениях сбежавшего из дому пятнистого козлёнка – если она не поможет господину Нерацу заснуть, то хотя бы отвлечёт. В моём повествовании козлёнок скакал по горам, перепрыгивая одну речку за другой, пока ему не встретилась столь широкая, что он не мог её одолеть, пошёл по берегу, обхитрив сперва желающего съесть его медведя, затем охотника, и наконец набрёл на дом живущей в лесу доброй старушки…

Закончив, я обнаружил, что Кемисэ по-настоящему уснул – во всяком случае, на мои тихие оклики он уже не отзывался – тогда я и сам устроился на лавке. Мне приснилось, что я, подобно герою моей сказки, карабкался по скалам, пока наконец не нашёл пещеру – глубокую и тёмную. Как ни страшил меня её непроглядный мрак, я зачем-то заходил всё дальше, и эхо моих шагов гуляло повсюду, словно окружившее меня крадущееся воинство. Не видя ни зги, я вытянул руки, чтобы не натолкнуться головой на преграду, и в какой-то момент ладони и впрямь наткнулись на стену – но не холодную и влажную, как я ожидал, а сухую, шершавую, трепещущую жизнью.

Вздрогнув, я проснулся, едва не свалившись с лавки. За окном занимался рассвет, а из-за двери уже доносились голоса Вистана и Эгира. Как ни жалко было будить Кемисэ, я всё же опустился на пол перед лавкой и тихо окликнул:

– Господин Нерацу! Вы спите? Наши спутники пришли проститься.

Его глаза тотчас распахнулись, но их ещё туманил сон, так что мне пришлось повторить.

– Так скоро? – отозвался он с отголоском печали в голосе.

– Минула уже неделя, – словно оправдываясь за них, пояснил я. – А королевский суд…

От дальнейших пояснений меня спасло появление наших товарищей – уже в дорожной одежде, они стояли у двери, словно не решаясь приблизиться. Казалось, никто не знал, как начать, и в конце концов заговорил сам Кемисэ:

– Пусть в дороге вам сопутствует удача, – подозрительно сдавленным голосом произнёс он, – и пережитые опасности станут последними.

Не менее расстроенный Эгир отозвался:

– Я надеюсь, что нам ещё доведётся увидеться, господин Нерацу.

– И я всем сердцем уповаю на то же, – вторил ему Вистан.

– Боюсь, что этому едва ли суждено случиться, – выдавил Кемисэ. – Но это стало бы для меня величайшим счастьем.

– Как я ни жалею о том, что вы не можете ехать с нами, господин Нерацу, – произнёс Вистан, – меня хотя бы отчасти утешает то, что без нас вы будете в большей безопасности.

Я хотел было заметить, что, исходя из этих соображений, с ними не стоило пускаться в путь и Инанне, но промолчал – в конце концов, ей по пути с Вистаном и Эгиром, а нам – нет.

Я бы с радостью проводил их хотя бы до следующей деревни, но меня всё время тянуло назад осознание того, что Кемисэ, должно быть, после этого прощания чувствует себя особенно одиноким – во всяком случае, я бы именно так себя и ощущал – так что, дойдя до окраин деревни, я принялся за окончательное прощание. Когда мы обнялись напоследок, Вистан неожиданно бросил:

– То, что я говорил – не пустые слова: будь моя воля, я бы остался здесь навсегда. В этой деревне мы нашли передышку, которой нам так не доставало – жаль, что она оказалась слишком краткой.

Глядя вслед удаляющимся спутникам, я поневоле задумался о том, что мне всегда казалось, будто счастливы лишь уходящие, а на долю провожающих приходятся одни сожаления да тревоги; сегодня же я впервые ощутил, что и остающийся может быть счастлив, если его воля к странствиям ослабла – тем паче, когда есть, ради кого оставаться.


***

Вернувшись, я столкнулся с Дару – тот тащил новую лохань и связку бинтов. При виде меня он устало бросил:

– Что-то ты рано вернулся – я думал, не упустишь возможности прогуляться.

– Я решил, что здесь я нужнее, – обиженно возразил я. – А до крепости наши спутники и без меня доберутся.

– Твоё дело – отвести господина из твердыни куда ему угодно, когда он поправится, – отстранённо промолвил талтош. – А до той поры это не твоя забота.

В его словах мне почудился отголосок моих собственных, когда я бросил Эгиру: «Мне за это хотя бы заплатят», – и, словно устыдившись их, я взмолился:

– Я ведь правда могу помочь – просто подскажите мне, что делать!

Казалось, он заколебался, оглядывая меня испытующим взглядом. Наконец он спросил:

– Тебе раньше доводилось ходить за больными?

– Разве что за хворой скотиной, – признался я. – Ну и ещё, когда сестренка недужила, я матери помогал…

Казалось, Дару готов был махнуть на меня рукой, но все же милостиво дозволил:

– Если действительно хочешь помочь, то ступай за мной. Но учти, что это непростая задача, не каждому под силу.

В ответ я ограничился кратким:

– Постараюсь, – думая, что это едва ли может быть хуже, чем оказаться лицом к лицу с человеком, который собирается тебя убить.

Я тотчас понял, насколько сильно ошибался в этом, когда принялся помогать Дару менять повязки – от меня и требовалось-то всего, что только приподнимать твердынца, пока талтош отматывал полоски ткани, а потом отмачивать присохшие к ране бинты, но в итоге у меня по щекам текли слёзы, в то время как Кемисэ держался молодцом, хотя я-то чувствовал, как он вздрагивает всем телом при каждом движении, словно к коже прикладывают калёное железо, а не чистую льняную ткань. Стоило мне приподнять его, чтобы Дару мог наложить повязки, как Кемисэ неожиданно закашлялся, выплёвывая на простыню сгустки крови. По правде, мои руки не разжались лишь потому, что я обмер от ужаса, уставясь, словно зачарованный, на крохотные пятнышки, усеявшие и мой рукав. Вид у меня наверняка был тот ещё, потому как Кемисэ, бросив на меня воспалённый взгляд, прохрипел:

– Уйди!

Пусть у меня внутри всё и впрямь обмякло от этого зрелища, подчиняться этому велению я не собирался. Дару неожиданно поддержал меня, протянув мне тряпицу, и как ни в чем не бывало произнёс:

– Это хорошо – от крови в груди надо избавляться.

Кемисэ вновь закашлялся, но на сей раз я не растерялся – вытер окровавленные губы, смахнул сгустки с простыни и подстелил чистое полотенце.

Пусть помощи от меня было всего ничего, по окончании этой немудрёной процедуры руки у меня тряслись, будто я полдня карабкался по отвесным скалам, а в груди болело, будто это я заполучил стрелу заместо твердынца. Сам он, выпив какого-то сонного настоя Дару, благополучно почивал на чистой постели, но, хоть простыни и даже мою испачканную рубаху забрали в стирку, в комнате по-прежнему витал запах крови.

По правде, я уже и сам не знал, сожалею ли о том, что напросился лекарю в помощники, однако меня немало порадовало то, что он, вместо того, чтобы спрашивать, не собрался ли я на попятную, велел напоить твердынца отваром для отхаркивания оставшейся крови, когда тот проснётся: теперь я мог тешить себя иллюзией, будто и я принимаю хоть какое-то участие в его выздоровлении.

Можно было подумать, что все эти кровавые повязки и прочие тяжелые вещи отвлекут меня от всяких недостойных мыслей, но не тут-то было. Даже сейчас, когда я без сил сидел на своей лавке, глядя на его мирно почивающее измученное тело, больше всего мне хотелось вновь согреть его руки своим дыханием, одним касанием стереть отголоски боли с его лица, зарыться пальцами в волосы, которые я недавно заплетал – по правде, именно это я и отважился бы сделать, если бы не боялся его разбудить.


***

Первым, что он спросил, проснувшись поздним вечером, было:

– Эгир, Инанна и Вистан правда ушли? – Когда я кивнул, он добавил: – Я думал, что мне это приснилось…

– Это хорошо, – вырвалось у меня – в тот момент мне подумалось, что славно, если болезненная перевязка и раздирающий грудь кашель также показались ему не более чем сном. – Дару велел выпить это. – Я поднёс чашу к его губам, поражаясь тому, как поменялись наши роли – ведь прежде он врачевал, вливая в меня всякую бурду.

Как и предполагалось, вскоре он зашелся в приступе кашля. Готовый к этому, я прижал к его губам полотенце, которое тотчас окрасилось кровью, но на сей раз, к моему облегчению, её было куда меньше.

– Давайте-ка я помогу вам сесть, – предложил я. – Дару сказал, что уже можно…

– Не стоит тебе этого делать, – севшим голосом бросил он.

– Это ещё почему? – возмутился я. – Думаете, я вас не подниму? Ещё как смогу – вы как пушинка, особливо теперь, когда совсем с тела спали! Помнится, я и на спине вас таскал, и вы тогда не особо возражали! – С этими словами я решительно подхватил его под плечи привычным уже движением и, сперва повернув на бок, осторожно усадил, придерживая за спину. – Вот видите – мне это даётся не хуже Дару, – всё ещё сердито добавил я.

– Ты не понимаешь, – его голос дрогнул. – Дару – чужой человек, а ты… не хочу, чтобы ты всё это видел.

– Я видел, как вырезали куски из твоей спины, – вырвалось у меня, и я в свою очередь почувствовал, как предательски сдавило горло. – А это зрелище было куда как хуже. – Стиснув его плечи, пожалуй, сильнее, чем нужно, я прижался лбом к выбившимся из косы прядям. – Ты жив, и я хочу это делать именно потому, что ты мне не чужой.

– Лучше бы мне умереть, – всхлипнул он – теперь уже обливались слезами мы оба. – Я не чувствую правую руку – кому я теперь такой нужен?

– Мне нужен, – заверил я. – На мой заработок я вполне могу прокормить двоих, будем странствовать вместе… Если горы тебе уже осточертели, есть ведь и степи, и леса, и долины… – Я замолчал, осознав, что несу полную чушь – зачем ему, принцу, мои жалкие гроши? Даже останься он на всю жизнь калекой, едва ли ему придётся в чём-нибудь нуждаться. Однако, вместо того, чтобы меня окоротить, он шепнул лишь:

– Правда?

– Конечно, – отозвался я. – Поедем далеко-далеко, увидим столицу, навестим Вистана, Эгира и Инанну… Да и вообще, Дару сказал, что всё будет в порядке – и рука твоя заживёт, будешь к весне как новенький…

Сам не знаю, что за ерунду я плёл, расписывая все прелести грядущего путешествия, которое существовало единственно в моём воображении. Мои собственные мечты о небывалых странах выливались в причудливые формы, в которых недоставало лишь одного – героических битв, коих так жаждала моя детская душа: теперь сражениями я был сыт по горло, да и Кемисэ наверняка тоже.

В какой-то момент мне показалось, что он задремал, и я попытался осторожно уложить его на постель, но, видать, сделал что-то не то: Кемисэ застыл, скривившись от боли, и разразился тяжёлым, глухим кашлем. Но хоть моя неумелая возня не помогала делу, лишь причиняя Кемисэ лишние страдания, меня не оставляло чувство, что мои усилия не пропадают даром, так что, хоть я вновь изрядно вымотался, на душе было куда как легче. Когда я наконец вновь уложил Кемисэ на постель – его глаза уже слипались от новой порции сонного отвара – я попросил:

– Можно, я полежу рядом? Так, вроде, и теплее…

Он лишь едва различимо кивнул в ответ, но для меня не требовалось иного разрешения: примостившись на краешке лавки, как был, в одежде, поверх одеяла, я тотчас заснул, думая о том, что еще мне не доводилось засыпать столь счастливым – разве что давным-давно…

Следующая глава