Ad Dracones (публикации за 28 декабря 2019)9 читателей тэги

Предыдущая глава

Ирчи

Перед сном твердынец вновь врачевал господина Вистана, и, видать, лечение и впрямь пошло впрок, ведь на следующее утро тот заявил, что готов продолжать путь не терпящим возражений тоном. Эгир лишь покачал головой – видимо, его опыт говорил, что переубедить господина не стоит и пытаться, Инанна и вовсе молча принялась собирать вещи, будто труды и бедствия предыдущих дней были ей нипочем, а вот кто по-настоящему струхнул – так это Нерацу. Пусть он и слова не сказал, выражение лица у него было такое, словно хозяева дома, где он превосходно проводил время, намекнули, что гостю пора бы и честь знать.

читать дальше– Похоже, снегопад не ожидается, – подбодрил его я. – Да и наверняка скоро потеплеет – для этого времени такая погода здесь редкость. А как начнем спускаться, так там еще осень в полном разгаре, даже трава не пожухла. За этими заверениями я не забывал следить, чтобы мула не слишком нагружали – в случае необходимости на него вновь придется взгромоздить обе наши заплечные сумки.

Выйдя из лесочка, мы обнаружили, что снег и впрямь сделался влажным – будь моя воля, я обождал бы, пока он стает, но господин Вистан решительно бросился месить его, опираясь на свой посох. На сей раз я не стал оставлять твердынца в хвосте одного – препоручив поводья мула Эгиру, сам пристроился позади отряда. Наше продвижение, и прежде медленное, стало и вовсе еле заметным: едва различимое за пеленой облаков солнце уже достигло зенита, когда я, оглянувшись, увидел в отдалении все тот же лесок. «Ладно, – решил я про себя, стиснув зубы, – еще неизвестно, что лучше: снег по колено или слякоть, в виде которой он, быть может, пролежит еще с месяц».

Шедший передо мной Нерацу явно выбивался из сил – еле ковылял, склонив голову, так что можно было подумать, что хворь, от которой он избавил Вистана, перешла на него самого. Наконец я поравнялся с ним и, сняв его заплечный мешок, закинул себе на плечо, а сам пошел рядом, придерживая за локоть, как ни тяжко было брести по нетронутому снегу. Не знаю, заметил ли он это вообще – по-моему, он уже успел впасть в то же бессознательное состояние, что и на прошлом переходе – но вцепился в мою руку мертвой хваткой, без малого повиснув на ней всем своим весом.

Только я успел подумать, что мне, как и Вистану, не помешал бы посох, как впереди оступился Эгир. С шумом рухнув в снег, он принялся отчаянно чертыхаться, но, не успел я всерьез испугаться, что и он что-нибудь себе свернул, как он уже поднялся на ноги, не переставая бормотать под нос проклятия. Хоть он весьма резво нагнал убредшего вперед мула, это происшествие дало мне понять, что наш потрепанный отряд долго не протянет, и, пусть мы прошли всего ничего, настало время сделать привал. Для него я подыскал место за ближайшей скалой, которая скрывала, насколько недалеко мы ушли, а заодно прятала нас от гуляющего по перевалу промозглого ветра. Растущие под ней чахлые кусты обеспечили нас топливом и хоть немного укрыли землю от снега, благодаря чему его можно было легко утоптать, подготавливая место для костра.

Лишь усевшись на землю рядом с нарождающимся костром, я понял, насколько утомился я сам – прежде тревога за спутников не давала ощутить усталость в полной мере, теперь же к каждой ноге словно привязали по камню, а к седалищу – целый мельничный жернов. Казалось, даже возвращение тех зловещих всадников не способно поднять меня с места. Рядом уселся твердынец, так же, как я, вытянув ноги к костру – ему, как и мне, в это мгновение не надобилось ничего, кроме тепла и покоя. Он даже прикрыл глаза, чтобы сполна насладиться долгожданным отдохновением. При едином взгляде на его расслабленную позу мне почудилось, будто никакой пропасти между нами нет – вот так я мог бы сидеть у костра с Феньо или одним из моих старших братьев, предаваясь ленивой болтовне, когда слова вылетают медленно, будто отяжелевшие от жары мухи. Повинуясь этой иллюзии, я невпопад выдал:

– А Нерацу – это область, которой вы правите? Или какое-то почетное звание?

Он бросил на меня изумленный взгляд, будто я и впрямь спросил какую-то глупость, однако удостоил меня ответом, вдумчиво подбирая слова:

– Ни то, ни другое. Это просто имя моего рода. Разве у твоего рода нет имени?

– Не-а, – отозвался я и подпихнул пяткой горящий прут под котелок, почитая, что на этом разговор заглохнет, однако спустя какое-то время твердынец заговорил сам:

– А я думал, что вы не открываете свои родовые имена посторонним.

Я так и прыснул от подобного предположения, Эгир же благосклонно пояснил:

– У простых людей не бывает родовых имен. Как и сказал Ирчи, – он кивнул в мою сторону, – знатных господ именуют по их владениям. Ну а чтобы различать простых людей, им дают прозванья – по ремеслу или внешности.

– И какое же у вас? – намеренно поддразнил я.

– Среди моих товарищей никого с таким именем не было, так что в прозвании не было нужды, – невозмутимо отозвался Эгир, заставив меня задуматься – отчего он не сказал: «в доме, где я служил», или «среди моей родни», или «в моей деревне»? Словно поймав меня на этой мысли, он в отместку подшутил надо мной:

– А вот Ирчи наверняка прозывался Сёке – белобрысый.

– Угадали, – проворчал я. – Кроме меня во всей округе русоволосой была только моя мать, так что те, кто не знал меня по имени, не чинясь так ко мне и обращались.

– Ну а у вас, выходит, есть обычное имя и родовое – как у ромеев, – вновь развернул разговор к твердынцу Эгир.

– Выходит, что так, – признал он, и только я хотел спросить, какое же обращение ему привычнее, как кое-что другое оторвало меня от нашей мирной беседы – что-то настолько же обыденное, насколько и сокрушительное – так река, еще вчера дружелюбная, несущая прохладу в жару и полная рыбы, внезапно вздувается, унося все добро того, кто доверился ее обманчивой кротости.

Вистан и Инанна устроились аккурат напротив нас троих, но вместо того, чтобы так же жаться к огню, наш согбенный спутник привалился к заснеженному валуну – видать, опять донимала спина. Следовало сразу сказать ему, что тем самым он сделает себе лишь хуже – хотя мои познания и в подметки не годились господину Нерацу, однако и их хватало, чтобы понять, что при таком недуге, как у Вистана, сырость и холод смерти подобны.

Видать, такая же мысль пришла в голову и Инанне, ибо, в очередной раз поднявшись, чтобы проверить котелок, прежде чем сесть, она сняла с плеч шерстяную шаль и накинула ее на плечи Вистану, бережно разгладив на спине. Таким жестом мать могла бы укутывать дитя, но я в этом увидел куда большее – женщину, которая, не задумываясь, отдала мой подарок другому мужчине, глядя при этом только на него полным заботы и нежности взглядом, словно не существовало ни нас троих, ни вздымающихся над нами круч – ничего, помимо этого невидимого круга, окружившего их сродни пламени майского костра. Я уже и сам не слышал, что говорит Эгир и отвечает Нерацу – почувствовав, как кровь ударила в голову, я вскочил на ноги, позабыв, что мгновение назад не в состоянии был даже пошевелиться, и с нарочитой беспечностью заявил:

– Пойду-ка наберу еще хвороста.

– Куда это ты? Топлива и так сполна хватит! – забеспокоилась Инанна, привстав с места – и по тревоге в ее голосе я тотчас догадался, что и она поняла причину моего бегства. Однако Эгир еле заметно качнул головой: мол, пусть идет. Сделав вид, что не заметил этого жеста, я свернул за выступ скрывшей моих спутников скалы и побрел прочь, не разбирая дороги, даже не задумываясь о том, что надо набрать хоть пару веточек для вида.

Я упорно месил снег, проваливаясь по колено, словно наказывая кого-то самими этими усилиями, растаптывая собственные упования. Больше всего я жалел, что не захватил с собой лук: с каким наслаждением я бы сейчас подстрелил любое живое существо, что попадется на глаза. Теперь я был рад непролазности влажного снега, хватающего меня за ноги, словно силящаяся удержать любовница – или мать, и от этого сравнения мне стало так горько, что на глаза навернулись слезы.

Под ногу подвернулся укрытый снегом скользкий камень, и я растянулся плашмя, только сейчас осознав, что, движимый злой обидой, запросто мог бы угодить куда в худшую западню, переломавшись под стать Феньо. Стискивая в кулаках быстро превращающийся в прозрачные ледышки снег, я тщетно силился сдержать слезы боли и обиды, оплакивая все, что случилось с нами за последние несколько дней, показавшиеся годами.

Придя в себя, я первым делом убедился, что разжился не более чем пустячными ушибами, однако все-таки скривился, поднимаясь с колен на ноги. Отряхивая одежду, я оглянулся, чтобы увидеть, что отбрел не так уж далеко – оставалось надеяться, что унылые завывания ветра скрали звуки моей минутной слабости. Вновь преисполнившись решимости, но на сей раз более плодотворной, я принялся отламывать подсохшие ветки, производя как можно больше шума своей возней, и между делом шепотом укорял то ли себя, то ли Инанну:

– Нашел с кем соперничать… С калекой, который без чужой помощи пары шагов сделать не может… Да стоит только мне захотеть… Да я бы… Да мне до этого и дела нет! – заключил я, в сердцах плюнув под ноги. Пусть я и знал, что во всех моих сетованиях ни единого слова правды, этот заговор позволял хоть как-то собраться, отрешившись от жгучей обиды – так же я поступал и в детстве, когда желанный гостинец доставался младшей сестре со словами: «Тебе-то это зачем – уступи девочке!» Такое же чувство наверняка в свое время испытывали и мои братья, когда самые лакомые куски перепадали мне как младшему.

Возвращаясь, я так старался изобразить благосклонное равнодушие, что и впрямь воспрянул духом, тем паче, что все так обрадовались принесенной мною скудной кучке хвороста, словно я доставил бог знает какие трофеи. Тем временем подоспел отвар, и у костра воцарилась почти что застольное веселье. Я охотно поддерживал общее настроение, но избегал смотреть в сторону Инанны и Вистана, предпочитая обращаться к Эгиру или Нерацу.

Прикончив свою чашку с отваром, я предложил:

– Мы могли бы заночевать и здесь: пусть и тесновато, но на одну ночь как-нибудь уместимся.

Действительно, реши мы расположиться здесь, палатку пришлось бы притискивать к самой скале, а костровище оказалось бы перед входом, что, может, не так и плохо – тепло шло бы прямо под полог – но кому-то пришлось бы бодрствовать, чтобы следить за огнем, и, судя по всему, этим человеком предстояло стать мне, так что я не стал настаивать на своем, когда Вистан заявил:

– Солнце лишь едва миновало зенит, а мы и так потеряли слишком много времени, пережидая пургу. Я считаю, что нам надо идти дальше.

На это я лишь пожал плечами, предоставив решать остальным. Делая вид, что мне совершенно все равно, что идти, что остаться, на самом деле я опасался, что, вступи я в спор, мои подлинные чувства вырвутся наружу. А куда это годится – чтобы проводник пререкался с нанимателем из-за того, что завидует его успеху у женщины!

Эгиру, похоже, это место также не слишком нравилось – кусты закрывают обзор, ровного места для палатки нет – всюду камни, так что он тотчас согласился с господином, а Инанна с твердынцем, как всегда, приняли их решение без возражений, и мы вновь принялись навьючивать мула, который выглядел несчастнее всех – ему-то даже отвара не досталось.


***

Процессию вновь возглавил Эгир с мулом, я же подхватил Нерацу под локоть, не дожидаясь, пока он начнет валиться на снег. Разумеется, он тотчас дернулся, смерив меня негодующим взглядом:

– В этом нет необходимости.

Я же, поправляя сдвинутую им лямку заплечного мешка, пояснил:

– Сейчас нет, но к ночи будет холодать, а вы окажете всем нам неоценимую услугу, если дойдете до следующего привала своими ногами. – Несмотря на твердое намерение сохранять терпение, яд насмешки все-таки проник в мои слова, попав по адресу – от меня не укрылось, как без того потемневшее в предчувствии непростого перехода лицо твердынца и вовсе застыло. Но, к его чести, он удержался от ответа и больше не пытался выдернуть руку.

Полуденное солнце свершило свое дело: не успел я сделать и дюжины шагов от нашего временного пристанища, как ощутил, что под ногами захлюпало. Это значило, что ноги у всех точно вымокнут по колено, а удастся ли просушить обувь – это еще большой вопрос. Эгир вцепился в вожжи мертвой хваткой, почти волоком таща за собой мула, копыта которого скользили по покрытому слякотью камню.

Сказать по правде, к этому времени я вовсе оставил мысли о том, что будет дальше – добраться бы до ночлега, поесть, завалиться спать, а там, если повезет, будет такой же день, позволяющий не задумываться о грядущем. Мои попутчики, по всему видно, успели преисполниться уверенностью, что все худшее позади, и, раз нам удалось оседлать горный хребет, то теперь все само собой образуется; они-то не знали, как сильно нам до сих пор везло и сколько опасностей таят в себе эти горы. Однако я стал бы последним, кто развеял бы это благословенное убеждение: мне ли не знать, что надежда способна творить чудеса даже в безвыходном положении, в то время как ее отсутствие несет в себе гибель для тех, у кого есть все возможности спастись.

Несмотря таящуюся под все еще толстым слоем мокротень, нам удавалось идти даже быстрее, чем поутру – то ли наконец расходились после дня безделья, то ли вперед гнало стремление поскорее обрести новое отдохновение. Даже мне становилось тяжело поддерживать заданный Эгиром и Вистаном темп, хотя твердынец на меня почти не опирался – его поступь все еще была твердой, пусть от меня и не укрылось, что с каждым шагом ему все труднее вытаскивать ноги из ноздреватого снега.

Скорее, чтобы убедиться, что он все еще способен отозваться, чем чтобы получить ответ, я предложил:

– Позвольте забрать ваш мешок – идти вам станет легче.

Он тотчас остановился – я уж думал, что в очередном порыве возмущения, однако, как выяснилось, лишь для того, чтобы и впрямь скинуть заплечную суму, все так же не проронив ни слова, после чего, не дожидаясь, пока я пристрою на спине второй мешок, двинулся вперед.

Поневоле я задумался: он не отвечает, потому что не хочет препираться, или просто не желает со мной разговаривать? Поймав себя на этой мысли, я тут же выбросил ее из головы: для меня куда важнее, чтобы он не создавал проблем ни себе, ни другим, а до остального мне дела нет.

Впрочем, когда я поравнялся с ним, невольно косолапя из-за забирающейся в сапоги слякоти, он заговорил – еле слышно, видимо, чтобы сказанное предназначалось только мне:

– Какой награды тебе бы хотелось?

Решив, что неверно разобрал его слова – голос чуть громче шепота, да и не слишком привычный выговор – я переспросил:

– О чем это вы?

– Ты сделал куда больше, чем от тебя требовалось, так что вправе просить об исключительном вознаграждении, – отозвался он, не отрывая глаз от покачивающихся впереди спин спутников: пока мы мешкали, они успели уйти далеко вперед. По обе стороны от них вздымались заснеженные валуны, так что казалось, что гора пытается закутать в снежное одеяло эти темные бесприютные фигурки.

– Давайте-ка не будем говорить об этом прежде времени – быть может, я вас еще разочарую, – попытался пошутить я, но с запозданием понял, что получилось довольно-таки мрачно. Он кивнул, позволяя мне пристроиться с ним рядом.

– Но подумать-то об этом ты можешь и сейчас.

– Мечтания скрасят любую дорогу, это хотите сказать? – ухмыльнулся я. – Тогда, для примера… я бы не отказался от небольшого стада златорунных коз [1], у которых меж рогов сверкает по звезде, так что, когда они шествуют с горы, кажется, будто на землю спустился Млечный путь. Имеются у вас такие?

– Нашим старейшинам придется над этим призадуматься, – ответил он, словно и впрямь принял мои слова всерьез, но я как-то почувствовал, что это не более чем ответная шутка. – А как насчет чего-нибудь более приземленного?

– Что может быть приземленнее козы? – не удержался я, а потом добавил: – Я так понял, златом меня и так осыплют с головы до пят, так что можно не прикидывать – все, что я пожелаю, появится в моих руках как по волшебству.

Тут мы наконец нагнали наших спутников, и разговор сам собой заглох. К немалому моему облегчению, на убыль пошел и снег – похоже, туча, будто нерадивый сеятель, вывалила все содержимое своих закромов по ту сторону хребта, через который мы только что перевалили, нимало не заботясь, что западному склону достались жалкие поскребки.

Вскоре нашим глазам открылась плавно уходящая вниз равнина, где из-под тонкого снежного покрова проглядывала хрусткая трава – тут наконец можно было не опасаться коварных камней и расщелин. При виде подобного подарка судьбы все приободрились, припустив вперед, но я тотчас их окликнул:

– Хэй, нам рано спускаться!

С сожалением бросив взгляд на округлый склон, похожий на бок присыпанного мукой каравая, Эгир заметил:

– Ты, вроде, сказал, что самую высокую точку перевала мы миновали – к чему теперь подниматься?

– Если желаете вернуться на тропу – тогда конечно, – не сумев подавить отголосок раздражения, отозвался я. – Или пересекать реку вплавь, если на то пошло. – Тут же пристыдив себя за то, что из-за усталости срываюсь на спутников, я пояснил: – Тут есть горный ручей, который вздувается от осенних дождей и таяния снегов, так что превращается в настоящий бурный поток, пересечь который можно либо по каменному мосту, внизу, на тропе, либо по второму, веревочному, который соорудили выше по течению; к нему-то мы сейчас и направимся.


Кемисэ

После нашего сегодняшнего привала в настроении Ирчи наступила перемена, заметная, как мне кажется, мне одному – если прежде он своей неиссякаемой верой в собственные силы заражал всех остальных, то теперь она не то чтобы подкосилась – нет, то, что он продолжает как ни в чем не бывало сохранять вид бодрой самоуверенности, говорит об обратном – но что-то в ней словно бы нарушилась – так в глубине драгоценного камня при неумелой обработке может возникнуть невидимая глазу трещина, которая, тем не менее, умаляет игру его живого сияния. Хоть человек не камень и трещина зарастет, не оставив по себе и памяти, да и огорчение его пустячное – мне впервые захотелось утешить его, поговорив по душам, поведав о собственных бедах и, разделив наши печали, тем самым умалить их наполовину.

Я бы сказал тогда: «Пусть со мной и не случалось того же, что с тобой, мне знакомо это чувство, когда тот, к кому тянешься всем сердцем, отвечает тебе холодным расчетом – ты думал, будто он к тебе хоть немного привязался, а оказывается, что все это время, глядя на тебя, он и не пытался узреть душу, довольствуясь оболочкой – и, что куда более страшно, готов довольствоваться ею и впредь. Не столь уж горько, когда тебе не возвращают твоих чувств, куда хуже, когда те упования, что предстают твоему взору, не вызывают ничего, кроме омерзения. – Украдкой бросив взгляд на Ирчи, я про себя добавил: - Но ты бы все равно не уразумел моих слов, ибо нельзя в полной мере осознать того, что не пережил сам. Оставайся со своими золотыми козами: ты и не ведаешь, какое это счастье – бродить с ними по Млечному пути в незамутненных снах…»


Примечание:

[1] Златорунные козы (венг. aranyszőrű kecskék) – мифические животные упоминающиеся, в частности, в легендах озера Балатон.

Следующая глава

Предыдущая глава

Ирчи

Гладь припорошенной снегом равнины нарушили сперва прибитые ветром и неприютностью камня скрюченные деревца, больше похожие на кусты, которые встречались все чаще, и, казалось, чувство близости товарищей позволило им постепенно расправиться, потянувшись ввысь. Первые ели я готов был приветствовать как старых знакомых, радуясь про себя, что уж с чем-чем, а с топливом у нас нынче проблем не будет. Идти, конечно, стало труднее – приходилось смотреть под ноги из-за сломанных сучьев, зато ветер, острым лезвием рассекавший равнину, здесь поумерил свою прыть. Спины наших спутников едва просматривались за ближайшими стволами, и, видимо, это сподвигло Нерацу заговорить:

– Ты сказал, что река еще в целом дне пути, так ведь?

– Угу, – бросил я, решив, что настала его очередь усомниться в моих способностях проводника.

– А что же тогда это? – спросил он, поводя головой из стороны в сторону, словно бы прислушиваясь.

читать дальшеНо в тот момент мне стало не до странностей его поведения: идущие в паре шагов от нас спутники отчего-то замешкались, и до меня донесся раздраженный голос Эгира:

– Ну, чего встал?

Относиться его оклик мог лишь к мулу, и потому я, на ходу бросив извинения в адрес твердынца, рванулся туда: хоть мулы и славятся упрямством своих пращуров-ослов, но наш прежде отличался безупречным поведением, а значит, возможно, его заминке имеется серьезная причина, которую Эгир от утомления не замечает: скажем, замаскированная ветками яма или…

Додумать у меня не вышло, поскольку все мысли из головы внезапно вышиб раздавшийся, как мне показалось, над самым ухом оглушительный рев, тут же дополненный вскриком Инанны; заартачившийся было мул вырвал поводья из рук Эгира и рванулся прочь, круша копытами хрусткие ветки. Нависшая над нами посланцем неумолимого рока тень опустилась, превращаясь в обычного зверя, и ринулась за обезумевшим от страха животным.

– Стой! – заорал я во всю мощь своих легких, ринувшись за мулом; в то мгновение в голове у меня билось одно: палатка и съестные припасы! Наверно, именно так мать кидается в огонь, чтобы спасти своего ребенка – в тот момент я и думать забыл о шатуне [1], который может в любое мгновение утратить интерес к погоне, занявшись пусть и костлявой, зато более доступной добычей. Краем глаза я заметил, как Эгир вскидывает лук, и в голове промелькнуло: «Глупец, неужто он думает стрелой поразить медведя?»

– Стой! – заходился я криком, перепрыгивая через бросающиеся под ноги сучья и камни – лишь позже я осознал, что чудом не переломал себе ноги. Перед глазами лихорадочным мороком дергался тюк на спине мула и словно переваливающаяся на ходулях бурая шкура, которая, при всей своей видимой неуклюжести, ничуть не уступала прытью груженому мулу. Мимо просвистела стрела, и, лишь я успел ругнуться про себя: «О чем только думает Эгир, он ведь мог и в меня попасть!» – как что-то толкнуло меня в спину, и я грянулся оземь, обдирая ладони о проступающие сквозь траву кромки камня.

В первое мгновение я подумал, что Эгир-таки меня подстрелил – говорят, именно так это и бывает: сильный удар, а боль приходит позже. Однако кроме саднящих ладоней и ушибленных коленей я по-прежнему ничего не чувствовал, поэтому рискнул приподняться – чья-то рука тотчас пригнула мою голову к земле и, как выяснилось, вовремя: в воздухе просвистела еще одна стрела. Разумеется, цели она не достигла: притиснутый к земле, я наблюдал, как два крохотных пятна исчезают за плавным изгибом склона. Как бы то ни было, теперь торопиться было некуда.

Мысленно перебрав своих спутников, я изрек неизбежный вердикт:

– Нерацу! Какого дьявола ты вмешался?

Это убедило его наконец-то сползти с моей спины. Бросив на него гневный взгляд, я увидел, что его вновь сотрясает дрожь – совсем как тогда, после побоища. В этот момент нас настиг Эгир:

– О чем ты вообще думал, козлиное отродье? – напустился он на меня. – В рукопашную с медведем вздумал?

– Да уж у меня шансов было бы поболее, чем у вас с вашим луком, – огрызнулся я.

– Я в мула стрелял, дурья башка! – бросил Эгир. – А из-за тебя, охламона, оба раза промазал!

– А зачем? – продолжал недоумевать я. – Ведь тогда медведь…

– …его бы задрал, – непререкаемо закончил Эгир. – Но припасы-то наши ему без надобности. – Отвернувшись, он зашагал туда, где остались Вистан с Инанной. Я же, все еще сидя на земле, провел ладонью по лицу, силясь осознать произошедшее; лишь тогда я заметил, что ладони у меня мокры от проступившей из царапин крови.

Поднимаясь, я задел Нерацу плечом – на самом деле, случайно, и даже буркнул извинение, но в глубине души почувствовал злорадное удовлетворение: сбил меня с ног, так пусть и сам получит. Следуя за Эгиром, я не оглядывался, чтобы проверить, идет твердынец за мной или нет. Как бы то ни было, вскоре он меня догнал. Видимо, он совсем не понимал, когда лучше промолчать, потому как тотчас на меня насел:

– Зачем ты это сделал? Ты ведь чуть не погиб!

– А тебе какое дело? – бросил я.

Пусть я и сам понимал, что просто пользуюсь случаем сорвать зло за все, что с нами случилось за последние дни, но, по правде говоря, он сам напросился. Уперев руки в боки, я сделал шаг в его сторону:

– Героем себя возомнил, верно? Убил всех злодеев, исцелил всех недужных, а теперь и тут поспел? Когда ж ты наконец перестанешь лезть поперек всех в пекло? Ты потому и потащился через перевал тогда, когда нормальные люди уже не ходят? – Чувствуя, что тут я и впрямь хватил лишку, я наконец прикусил язык, ожидая вполне заслуженной отповеди; однако на его неподвижном лице не отразилось ни гнева, ни обиды.

– Дай взглянуть на руки, – только и сказал он.

– Чего тут смотреть, – проворчал я, уже не чуя былого запала. Проведя ладонью по траве, я невольно поморщился – сухие стебли кололи свежие раны – но мне удалось худо-бедно наскрести пригоршню снега, чтобы протереть ладони, а то, не ровен час, перемазал бы всю одежду. На самом-то деле я надеялся, что руки мне забинтует Инанна, но тут же вспомнил, что мои бинты остались в тюке, который сгинул вместе с мулом, и в отчаянии сплюнул на траву.

Инанна и Вистан ждали нас у опушки леса: видимо, не в силах совладать с неизвестностью, двинулись следом. Оторвавшись от разговора с Вистаном, Эгир первым делом сообщил – голос звучал отрывисто, словно он все еще не избыл злость за мой дурашливый поступок.

– Ты как знаешь, а я пойду искать мула. – В воздухе повисло недоговоренное: «Или то, что от него осталось».

– Разумеется, я тоже, – не без обиды отозвался я.

– Навоевался уже, – сердито бросил Эгир. – Лучше разведи костер.

– Тогда позвольте мне с вами, – вступил Нерацу. В противоположность недавней бесстрастности, с его голосе слышалось покаяние, словно отповедь Эгира относилась и к нему, как по чести и должно бы быть: он-то тоже маячил у него перед глазами, сбивая прицел!

– Вам бы лучше у костра, – заколебался Эгир, явно не желая иметь дела с этим полумертвым обмороженцем. Видно было, что твердынец сник, не решаясь с ним спорить, но внезапно Эгир передумал: – А впрочем, у вас ведь острый глаз, не чета моим, так что, раз вызвались, пойдемте вместе.

Резкими от злости движениями я сгребал ветви, не переставая бормотать себе под нос:

– Глаз у него острый, скажите пожалуйста… Я, между прочим, тоже на это никогда не жаловался… – При этом я, разумеется, понимал, что моему зрению не тягаться с тем, кто умудрился с того приснопамятного камня над Вёрёшваром разглядеть стяги на башне. Если он этого не выдумал, конечно.

Благодушия не добавляло и то, что спутники погрузились в угрюмое молчание, словно мое присутствие тяготило их не меньше, чем потеря мула, палатки и всех припасов. Инанна то и дело бросала встревоженные взгляды на Вистана, который неловко ерзал на месте, не в силах устроиться как следует на бугристых корнях дерева. Наконец он первым нарушил молчание – быть может, чтобы хоть на что-то отвлечься от ноющей спины:

– Как я помню, ты говорил, что до спуска с перевала еще несколько дней? – В этих немудреных словах прозвучало неизбежное: «И как же мы их протянем?»

Вынужденный отвращать спутников от мрачных мыслей, я наконец забыл про свои огорчения и как можно более бодрым голосом ответил:

– На самом деле, все не так уж прискорбно. Дня через два дошагаем до реки, а там, сразу за мостом, есть охотничья хижина, где имеется очаг, запасы топлива и еды для забредших охотников. – Само собой, я малость приукрасил действительность: хоть дрова там всегда водились, с провизией дело обстояло когда как: зачастую ничего, кроме сухарей и пары полосок вяленого мяса, а порой и крошек не доищешься. Однако сейчас главным было дать спутникам хоть какую-то надежду, а уж там теплый кров будет куда важнее каких-либо припасов, да и до деревни оттуда всего день ходу.

– Значит, две ночи, – задумчиво протянул Вистан, и от потаенной тоски в его обманчиво твердом голосе мне самому захотелось завыть: который уже раз за этот переход, не предвещавший ничего особенного, все шло наперекосяк! Вот и сейчас, когда, казалось бы, все наладилось: и до хижины два шага, и распогодилось – все начнется по-новой: Вистан опять расхворается, твердынец опять замерзнет, и как мы его согреем теперь, без палатки?

Оставалось уповать лишь на успех Эгира с востроглазым твердынцем. Однако по тому, как быстро смеркалось – в горах всегда так, ночь падает, будто отрезанный ножом ломоть – а они все не возвращались, было ясно, что поиски едва ли увенчаются успехом. Так обычно бывает, когда ищешь заплутавшую скотину, и уже темень – хоть глаз выколи, а не сдаешься лишь потому, что не хочешь признавать неудачу.

Инанна уже несколько раз бегала на опушку проверять, не видать ли наших искателей, и я лишь усилием воли удерживался от того, чтобы не последовать за ней. Аккурат тогда, когда я забеспокоился, не придется ли нам, в свою очередь разыскивать их, возвратился Эгир, от утомления похожий на тень. На его руку опирался твердынец, который, по правде, держался куда лучше, чем я от него ожидал – сам доковылял до костра, где и рухнул то ли в бессилии, то ли поддаваясь сонным узам холода.

Я нехотя стащил с плеч доху и накинул на него: хорошо еще, что хотя бы она осталась при мне, а то ведь думал, как согрелся от ходьбы, прикрутить к поклаже. Похоже, он даже не заметил – так и провалился то ли в сон, то ли в свое загадочное забытье, утонув в овчине еще глубже, так что виднелся лишь белый лоб да пряди растрепавшихся серых волос.

– Потеряли след, – скорбно признал Эгир. – Поутру, как развидится, нужно снова поискать – быть может, животина покружит да вернется. Медведь ее, по всему судя, все-таки не догнал – господин Нерацу углядел, что он спустился к ручью, а следов мула на его пути не видать.

Я не стал воспроизводить собственные догадки о судьбе мула: что обезумевшее от страха животное вполне могло свалиться с крутого берега в этот самый ручей, убившись о камни, тем паче, что вес тюка помешал бы удержаться на ногах, и вместо этого предложил:

– Давайте утром я поищу, а то вы без того умаялись.

– Да не в том беда, – угрюмо бросил Эгир, и мне без слов было понятно, что он подразумевает: отсутствие еды и нормального ночлега куда хуже любой усталости.


***

Я думал, что глаз не сомкну, однако волнения этого дня и жар костра оказали свое воздействие: я сам не заметил, как задремал, чтобы проснуться среди ночи, с ноющей шеей и продрогшим до костей. Костер совсем зачах, еле освещая моих притулившихся друг к другу в тщетном поиске тепла спутников. Казалось, задубевшая одежда уже успела примерзнуть к земле, однако я кое-как поднялся и принялся собирать хворост, надеясь тем самым согреться. Закоченевшие руки не желали работать как следует, так что, когда костер воспрянул веселым цветком, я мерз по-прежнему.

Подсев к нему на корточках, я принялся греть руки, уже не надеясь заснуть. Пожертвовав свою доху твердынцу, не мог же я теперь отнять ее среди ночи – тем паче, что без нее он вконец заледенеет, а теперь, когда у нас нет мула, как бы его и вправду не пришлось замуровывать в укромном месте до весны.

Ладони наконец отогрелись, но в глубине тела угнездилась стужа, которую можно было прогнать только извне, так что, превозмогая нежелание шевелиться, я кое-как наскреб снега с травы и подвесил котелок над костром. Попивая противный на вкус, но омывающий живительным жаром изнутри отвар, я окликнул твердынца:

– Господин Нерацу, не желаете приобщиться? Я тут согрел воды – конечно, не бог весть что, но в такую ночь незаменимое средство.

Он не отозвался, и я некоторое время предавался противоречивым порывам: то ли оставить его в покое, то ли разбудить – и в конце концов, моя ли это забота? Но, припомнив заветы Верека, нехотя признал, что таки моя, и, рискуя показаться навязчивым доброхотом, подполз к нему с чашкой кипятка:

– Господин Нерацу!

Когда он и тут не отозвался, я решился встряхнуть его за плечо – безвольное, будто передо мной набитая сеном одежда, а не человек. Слегка встревоженный, я коснулся его лба – холодный, будто не я, а он спал раздетый зябкой ночью поздней осени. Выходит, не пошла ему впрок моя доха. Вздохнув, я встряхнул его посильнее, но все, чего добился – это вялое движение головой, будто он хотел от меня отмахнуться – да и тут я бы не поручился, что она не мотнулась сама по себе.

Бросив беспомощный взгляд на спутников, я решил, что их будить не стоит – да и чем бы они мне помогли, если уж на то пошло, учитывая, что знают они о твердынцах не больше моего? Вздохнув, я одним махом выпил уже подостывшую воду и, откинув овчинный полог, кое-как втиснулся рядом с твердынцем – благо доха была мне порядком велика: я купил ее на вырост, а твердынец был немногим крупнее меня.

«По крайней мере, он не заледенел», – мрачновато подумалось мне, пока я потихоньку отпихивал податливое тело, кое-как устраиваясь в этом тесном укрытии, и сгреб руками обе полы, укутывая нас обоих. Спину тотчас объяло блаженное тепло, и меня, хоть я и собирался лишь немного погреться и вернуть к жизни твердынца, вновь сморил сон.


Кемисэ

Шагая следом за Эгиром, я не могу не понимать, что он, скорее, пожалел меня, видя, что мне невмоготу оставаться – и потому я намерен сделать все, что только в моих силах, чтобы не быть ему обузой: старательно вглядываюсь то вдаль, то под ноги, силясь обнаружить хоть какие-то следы, но мысли все время куда-то уплывают, мешая сосредоточиться. Поначалу я сам не мог понять, откуда взялось то жгучее чувство вины, что меня снедает – будто кого-то бранят за то, что стащил какую-то вещь, а ты поневоле сомневаешься, уж не сам ли это сделал, напрочь об этом позабыв?

Видя, как я бреду, угрюмо глядя под ноги, Эгир окликает меня:

– Господин Нерацу, он это не со зла.

Сказать по правде, мне сперва показалось, что он говорит о медведе, настолько глубоко я ушел в себя, а потому, изумленно хлопая глазами, переспрашиваю:

– Кто?

– Со мной так тоже часто бывало по молодости, – продолжает он, словно не услышав моего вопроса. – Ляпну что ни попадя, а потом диву даюсь, что это на меня нашло – и извиниться совестно, и покоя не дает.

– Он прав, – бросаю я, вновь утыкаясь взглядом в землю, и наконец-то понимаю, что меня гнетет: ведь, пытаясь быть везде и всюду первым, я и впрямь словно напрашиваюсь на то, чтобы меня заметили, выделили, ценили; иными словами, мои поступки – все равно что позолоченные путы, которые накидывают на жертву, пока она не окажется накрепко привязанной к тебе этими узами признательности. Пытаться тем самым расположить к себе того, кому это вовсе не нужно – чем это лучше предложения союза без любви, основанного на голом расчете? Выходит, и я способен принудить других к тому, от чего бежал сам… - Мне не следовало вмешиваться, когда не просят…

– Если бы вы ждали, пока вас попросят, – отрывисто бросает Эгир, – всех нас не было бы в живых, включая этого недотёпу – и поделом ему, раз не умеет ценить доброе расположение.

Хоть его голос звучит сердито, я чувствую, что он не гневается на Ирчи по-настоящему – ведь на него едва ли можно сердиться всерьез.


Примечание:

[1] Шатун – медведь, не набравший веса, чтобы залечь в спячку (обычно в начале октября). Терзаемые голодом, шатуны идут на любой шум и запах постоянно внимательны и возбуждены, дерзко кидаются на жертву, пренебрегая обычным ритуалом угроз.

Следующая глава

Предыдущая глава

Ирчи

По счастью, когда я пробудился – рассвет ещё только-только занимался на востоке – на ногах был один только Эгир: Инанна и Вистан по-прежнему крепко спали, не заметив исчезновения опоры в виде верного слуги. Не сказать, чтоб я ожидал от них насмешек, но именно им я не хотел бы объяснять, почему это я сплю, завернувшись в одну овчину с Нерацу. Эгир же лишь присел рядом – собственно, я из-за этого и проснулся – и, как давеча я, потрогал лоб твердынца.

Тотчас перекатившись на корточки, я бодрым шепотом поведал:

– Что же, самое время заняться завтраком! – и тут на меня снизошло горестное осознание: никакого завтрака, обеда и ужина не ожидалось. Я со вздохом вновь опустился на землю, привалившись спиной к стволу.

читать дальше– Что, тяжёлый вышел поход? – тихо произнес Эгир с лёгкой усмешкой в голосе. Я лишь отмахнулся:

– После такого впору подумать о смене занятия. И уж, во всяком случае, никаких больше переходов на зиму глядя, я теперь учёный.

– Хорошо, если так, – невесело хмыкнул Эгир.

– Ну а вам доводилось угодить в такую историю, когда всё летит в тартарары? – рискнул спросить я, коли уж завязалась непринужденная беседа – с того приснопамятного разговора в лесу, несмотря на внешнюю доброжелательность, я ощущал по отношению к Эгиру некоторую настороженность.

– Пожив с моё, убедишься, – настоятельно начал он, – что, пока все живы – а главное, жив ты сам – это ещё не передряга.

– Ну, по этим-то меркам у нас всё лучше не придумаешь, – усмехнулся я в ответ. Поднявшись на ноги, я потянулся: – Пожалуй, уже достаточно развиделось – пойду-ка поищу мула.

– Возьми лук, – напоследок предложил Эгир. – Авось удастся что-нибудь раздобыть, хоть какую-нибудь мелочь.

Это напоминание было совершенно излишним – пустой со вчерашнего дня желудок гнал меня не столько на поиски пропавшей скотины, сколько на охоту. Следуя по хрусткой траве, я старательно выглядывал следы: вот бы заяц пробежал! Снега почти не было, потому ожидать, что я наткнусь на убежище рябчика, не приходилось, так что вместо этого я осматривал ветви елей – вдруг какая-нибудь из них дрогнет под весом птицы!

Ощутив первые упавшие на лицо снежинки, я чуть не застонал в голос: ну вот, опять – только сильного снегопада нам и не хватало! Однако крупные снежинки опускались неторопливо, словно легкая шаль из козьей шерсти. Невольно вспомнилось, что говорила о снеге мать: снег – это пыль, которая покрывает мир, заброшенный обессилевшим богом солнца; как в неприбранных, но некогда обжитых домах, его мягкий покров до поры скрывает ожидающие нового хозяина вещи.

Блуждая вслед за разбегающимися по полю снежинками, я потерял ощущение времени, да и белёсое небо не давало ответа, то ли уже наступил день, то всё ещё длится утро, и мне лишь кажется, что я невероятно долго без толку вглядываюсь в едва припорошённую крупинками снега сухую траву.

Как назло, мне так и не попалось никакой дичи: звери и птицы попрятались по своим убежищам, не спеша покидать их мне на радость. Похожее чувство возникает, когда заглянешь в селение, откуда все ушли на ярмарку. Бродя вдоль опушки леса, я бдительно прислушивался: авось где-нибудь треснет ветка, давая знать о добыче или, быть может, об опасности: где-то там по-прежнему обретается неугомонный медведь, доставивший нам столько бед. При этом я оглядывал то равнину, сходящуюся клином вниз, к ручью, то подлесок в поисках свежесломанных сучьев, но всё безрезультатно. А впрочем, стоило ли удивляться, ведь вчера эти места уже осматривали глаза позорчее моих, и всё так же напрасно.

Скорее от безысходности, чем в подлинной надежде что-либо найти, я углубился в лесистую поросль. Заиндевелые ветки охаживали по лицу, под ногами похрустывало, но в воздухе всё ещё стоял тот самый тонкий аромат осени, что появляется, когда начинают желтеть листья. Вдохнув поглубже, я различил в нем ещё более знакомые отголоски. Так и есть – на прогалине мне попалось целое семейство грибов! Причем не абы каких, а самых что ни на есть первейших – наша мать зовет их войтами, а кто-то – беляками. Не зная, их можно было принять за бурые булыжники – такими же они были и на ощупь, холодные и твёрдые. Выковыривая их из земли замёрзшими пальцами, чтобы сложить в шапку, я шёпотом благодарил духов леса, пожаловавших мне столь щедрый и своевременный дар. Шагая назад по собственным следам, я то и дело склонялся к шапке, чтобы вдохнуть чудный, пусть и не столь сильный, как ранней осенью, аромат, который, казалось, способен насытить безо всякой еды, и даже не замечал снегопада, успевшего окончательно побелить мои без того светлые вихры.

Видя, что я что-то несу, мои спутники приободрились было, но, едва поняли, что это такое, как их лица скривились у всех, кроме твердынца, который воззрился на дары леса в подлинном изумлении.

– Ты зачем эту погань притащил? – бескомпромиссно заявил Эгир.

– Никакая это не погань, – возразил я, уже роясь в сумке в поисках ножа. – Поставьте-ка воду на костер, скоро будет грибная похлебка.

– Думаешь, что такая смерть будет предпочтительнее, чем… – буркнул Эгир, но тотчас оборвал себя сам, так что я предпочел сделать вид, что ничего не слышал.

Для меня в подобном поведении спутников не было ничего удивительного: не секрет, что многие мои соотечественники почитают любые грибы смертельным ядом, пригодным разве что для шаманских зелий. Живя в семье Феньо, я ни разу не видел на столе грибов, из-за чего успевал изрядно стосковаться по ним за зиму. Мой собственный отец относился к ним с изрядной опаской, хоть и ел, подчиняясь матушкиным привычкам, ну а мы с братьями и сестрой с рождения были обучены ею искать грибные места, отличать коварные поганки, а из съедобных грибов готовить на скорую руку вкуснейшие блюда. В конце концов, даже если мои товарищи, повинуясь предрассудкам, откажутся есть, то мне самому достанется целый котелок.

К моему изумлению, рядом со мной с собственным ножом уселся твердынец, вытаскивая из шапки нечищеный гриб.

– Вы что, едите грибы? – не выдержал я, глядя, как он разрезает шляпку, осматривая её придирчивым взором. Разумеется, ничего предосудительного он там не обнаружил: подмёрзшие на первых заморозках грибы хороши тем, что червивых среди них почитай не бывает.

– У нас вообще не слишком много съестного, – отозвался он, очищая ножку, – так что мы не можем пренебрегать ничем.

Я чуть было не брякнул: «Откуда вообще в ваших пещерах грибы?» – но вовремя спохватился, вместо этого бросив:

– Вот и славно: может, глядя на вас, и остальные поверят, что я не собираюсь их травить.

Наблюдая за тем, как мы нарезаем грибы на подложенный мешок, Инанна наконец оставила сомнения и спустилась с котелками к ручью. Покончив с чисткой грибов, я принялся рыться в сумке, откопав там пару зачерствелых сухарей – ещё с прошлого перехода – засохший кусок сыра, который тут же сунул обратно, отложив на чёрный день, и самое ценное – мешочек с солью, который всегда хранил отдельно на случай, если тюк с провизией намокнет. Кое-как отпарив каменные сухари над закипающей похлебкой, я разделил их на пять равных кусков – и тотчас почувствовал себя куркулём, который сидит на мешках с зерном перед толпой голодных людей, столь алчные взгляды украдкой доставались этим крохам, которые уже не надеялись увидеть белый свет.

Скрепя сердце, я вынужден был признать, что получившаяся похлёбка была не столь хороша, как из свежих грибов – да с лучком, да с крупкой – но мне она показалась просто восхитительной на вкус, и потому, прикончив свою плошку, я принялся поглядывать на соседей: если им блюдо из презренных грибов придется не по вкусу, я готов был предложить свои услуги по его уничтожению. Твердынец вновь умудрился меня удивить, умяв свою порцию почти одновременно со мной, в то время как обычно копается дольше всех – неужто и он проголодался? Судя по полному надежды взгляду, который он бросил на опустевший котелок, так оно и было. Остальные, хоть и с меньшим удовольствием, но тоже доели все до последней капли, понимая, что теперь, быть может, нам не скоро представится возможность потрапезничать.

Поев, мы вновь держали совет. Эгир сразу заявил:

– Мула мы уже не найдём – разве что чудом. Снег замёл все следы, так что мы не то что мула – и медведя не сыщем.

– Тогда нам и на одном месте сидеть незачем, – вставил я от себя, хоть и неохота было покидать это убежище, которое уже сделалось словно бы обжитым. Тем не менее я понимал, что, ударь холода, оно нас не защитит, так что нам надлежало как можно скорее выйти к человеческому жилью.

– Действительно, ни к чему терять время, – рассудил Вистан, голос которого вновь обрёл былую твёрдость и решимость. – Сделаем переход до той хижины, о которой ты упоминал, а там уж и передохнём.

Возражений не было – похоже, наш отряд в кои-то веки сплотило подлинное единодушие: добраться бы до этого благословенного приюта, а там уж будь что будет.

Сколь бы горестной ни была для нас потеря почти всего имущества, одному она послужила на пользу: сборы теперь сделались на диво скорыми. Навьючившись собственной поклажей, я поначалу двинулся вперёд всех, чтобы сориентироваться: вся эта вчерашняя беготня малость сбила меня с толку. Выйдя из леса, я направился вверх, туда, где равнина вновь расширялась, распахиваясь двумя крыльями по обе стороны от тёмных пятен леса, посреди которых бесприютными жердями торчали заснеженные ели. Выйдя из укрытия, мы вновь оказались во власти стихий. По счастью, снег так же лениво сыпался будто жемчуг сквозь пальцы скучающей девицы, а ветер лишь еле заметно колыхал его невесомый покров, словно заигрывая с этой нелюдимой красавицей.

Выйдя на возвышение, где круглящаяся кверху равнина почти выравнивалась, я огляделся. От леса подымались чуть приотставшие попутчики, за которыми тянулась тотчас стираемая усердной хозяйкой горы цепочка следов. По правую руку высились суровые пики – с трудом верилось, что совсем недавно мы проходили у их основания, не представляя себе, пороги каких великанов обиваем. Налево же равнина переходила в гряду плавно вздымающихся холмов с поросшими лесом ложбинами – минуя их, мы в конце концов вновь попали бы на каменистую тропу, которая приведет нас к мосту.

Подождав спутников, я в двух словах объяснил Эгиру с Вистаном, куда мы, собственно, направляемся, чтобы они не отклонялись с пути, а сам вновь пристроился рядом с твердынцем, который, впрочем, пока что не отставал от остальных, кутаясь в свой шерстяной плащ. Глядя на это, я предложил ему свою овчину – ну, замёрзну я, но хотя бы не свалюсь по пути, да и вообще, быстрая ходьба разгонит кровь – однако он лишь покачал головой:

– Мне от неё мало толку. У вас жар порождается внутри, будто от сердца расходятся лучи, подобные солнечным – а у нас всё иначе.

– У вас, что же, и кровь холодная? – ужаснулся я, поборов соблазн тотчас потрогать его за руку. Впрочем, мне ведь доводилось дотрагиваться до его кожи, и, за исключением того случая, когда он совсем заледенел, она была вполне обычной на ощупь. – А как же вы дышите огнём? – брякнул я, тотчас сконфузившись: даже слыша об этом в далёком детстве, я подозревал, что это не более чем бабушкины сказки.

Однако он не стал смеяться, лишь пожал плечами:

– Легенды, не более. Но согласно преданиям, наши предки танцевали в пламени – может, отсюда и происходят эти поверья?

– Значит, точно саламандра, – усмехнулся я.

– Про людей тоже ходит немало всяких слухов, – отстранённо бросил он.

– Каких же? – не удержался я, хоть и подозревал, что ничего лестного для себя не услышу.

– Я слышал, что люди способны стрелять из лука, не слезая с седла, и даже встав на него, во все стороны – как вперёд, так и назад.

– Так оно и есть, этому обучают всех моих соотечественников, – гордо поведал я, но потом справедливости ради добавил: – Правда, у нас в высокогорьях верховая езда не в особом почёте.

– Ещё я слышал, что, когда кто-то умирает, люди поют и веселятся.

– Так мы чествуем душу покидающего нас, – охотно пояснил я. – Разве охота ему, в последний раз находясь среди людей, видеть повсюду хмурые лица? Поэтому мы поём и рассказываем истории, чтобы напоследок его развлечь.

– Говорят также, что люди сходятся и расходятся, подобно зверям и птицам, не ведая, от кого их потомство. – Казалось, при этом он смутился, и было от чего – будь на моем месте кто другой, он мог бы и оскорбиться подобными словами. Однако я лишь усмехнулся:

– Ну, это уж точно враньё. Как правило, супруги проводят вместе всю жизнь – как мои родители. Правда, конечно, для этого сперва нужно найти женщину, с которой захочешь коротать свой век – ну и чтобы она с тобой захотела, если уж на то пошло… – Добавил я, в свою очередь изрядно смутившись: в моём случае проблема обычно заключалась скорее во втором, чем в первом. – Так что, в этом мы не слишком отличаемся, как я понимаю, – бодро бросил я, прерывая свою путаную речь. – Разве что, когда супруги, того… ходят налево, у нас это решается как-то проще, чем у вас… хотя бывает по-всякому, – наконец признал я, припомнив пару историй об убийствах из ревности.

На этом наш разговор прервался, и мы молча плелись в хвосте, то поднимаясь, то спускаясь, переправляясь через мелкие ручьи, оскальзываясь на их обледенелых камнях. Солнце ещё не успело закатиться за гору, скрадывая свет, который теперь исходил не с неба, а от снежной пелены, когда я почувствовал себя вконец обессиленным.

– Э-ге-гей! – крикнул я изрядно оторвавшимся товарищам. – Встаём на привал!

Подождав, пока я доковыляю, Вистан заявил:

– Мы можем пройти ещё, тогда нам не придется дважды ночевать под открытым небом.

У меня, шатающегося от усталости, было сильное желание велеть им идти дальше без меня, а потом я поутру их догоню. Вместо этого, переведя дух, я пояснил:

– Надо встать здесь, пока есть силы развести костёр и хотя бы согреть воды, – добавив про себя: «Во всяком случае, пока у меня есть силы».

Вистан был не слишком доволен подобной отповедью, но Эгир, видимо, понял, что ещё немного – и я воспользуюсь его любезным предложением тащить твердынца, который тоже едва держался на ногах, в то время как кому-то ещё придется нести меня самого.

– Вон та рощица у отрога кажется вполне подходящей, – поспешил высказаться он.

Видя, что он остался в меньшинстве, Вистан смирился с неизбежным, и мы все повлеклись к выступающему подобно когтю серому гребню, под прикрытием которого притулилась тесная группка деревьев, выглядевших столь же несчастными беженцами, как и мы – ей-богу, мне даже совестно было ломать их подсохшие ветви на топливо для костра.

Я разводил огонь, едва помня себя – в какой-то момент я умудрился заклевать носом, склонившись над костром, и хорошо ещё, что меня тотчас пробудил запах подпалённой мокрой шерсти. Возню с котлами я всецело препоручил Инанне, тем паче, что вся её задача сводилась к тому, чтобы зачерпнуть в котелки снег да растопить его на костре. Своё же участие в приготовлении еды я ограничил тем, что извлёк пресловутую головку сыра, полупрозрачную от старости и твёрдую, словно скала, под которой мы устроились, и принялся за попытки её нарезать. Я как раз размышлял над тем, как бы сделать так, чтобы сыр нарезáлся пусть и не слишком ровными кусками, но хотя бы не крошился, когда Эгир воскликнул:

– Хватай лук, скорее! Вон там!

Обернувшись, я успел лишь мельком увидеть похожий на вёрткую тень силуэт зайца, причём рука сама собой дёрнулась к луку; но увы, пока я успел натянуть тетиву, длинноухого уже и след простыл, так что мне осталось лишь пустить стрелу наугад в сгустившиеся сумерки – стоит ли говорить, что боги леса, решив, что и так уже осенили меня своей милостью утром, на сей раз отказали мне в благоволении.

– Эх ты! – в сердцах бросил Эгир, непонятно к кому обращаясь – то ли ко мне, то ли к зайцу, то ли к самому Властелину Судьбы.

– Раз тут есть дичь, может, попытать удачи в охоте? – прошептал твердынец, который, судя по виду, нынче мог попытать удачи разве что в том, удастся ли ему удержать плошку.

– Ступайте, – не слишком добродушно бросил я. – А поутру, как пойдем вас искать, авось отыщем мула… – Я понимал, что он говорит дело, но точно так же сознавал, что идти на охоту сейчас, под покровом ночи, когда от усталости я не вполне отвечаю за себя, значило напрашиваться на неприятности под стать Феньо.

Понимал это и Эгир, а потому ограничился одним:

– Но-но, полегче!


***

Я собирался поедать свой кусок сыра крохотными кусочками, чтобы растягивать трапезу как можно дольше, но и сам не заметил, как он исчез – а ведь я едва успел пригубить чашу с кипятком. Оставалось надеяться, что вода хотя бы на время создаст обманное чувство сытости. Надежды не оправдались: желудок принялся бурчать с пущим остервенением, будто и в глаза не видывал никакого сыра. Сгорбившись, чтобы хоть как-то заглушить тянущее чувство в животе, я старался не оглядываться на остальных, чтобы они не прочли зверского голода в моём взгляде. Внутри будто обосновался зверь с когтями, покамест обмотанными тряпками – но того и гляди их скинет.

Когда кто-то тронул меня за плечо, это прикосновение было таким неуверенным, что я сперва решил, что это просто кто-то неуклюже потянулся к сваленным сзади заплечным сумкам – все мы малость одеревенели от холода и усталости. Но касание повторилось, и я обернулся, чтобы увидеть, как Нерацу протягивает мне половинку своего сырного куска, еле слышно шепча:

– Держи, тебе нужнее.

Я бы никому в жизни не признался, что от этого простого жеста что-то тёплое толкнулось в сердце, прокатилось волной, наконец-то заглушая чувство голода. В этом жесте было что-то безумно трогательное, словно в нищем ребёнке, который делит последние крохи с товарищем, словно в котёнке, который засыпает, уткнувшись в бок щенку. Чувствуя, как щёки заалели от горячей благодарности, захлёстывающей меня подобно вешнему разливу, я сделал всё, чтобы списать это на обычную досаду на непрошеную помощь: опустил взгляд, буркнув:

– Ну уж нет, завтра нам всем понадобятся силы, так что ешьте.

Твердынец вновь заговорил, даже не шёпотом, ещё тише – словно ветер просвистел мимо уха:

– Мне всё равно не дойти.

Тут-то я разозлился не на шутку: вместо того, чтобы шептать в ответ, во всеуслышание заявил:

– Знаете что – чтоб я эти разговоры больше не слышал. Мы все можем не дойти, если уж на то пошло.

Заметив, что на меня с изумлением, смешанным с ужасом, глядят все мои спутники, я поправился:

– Я хотел сказать, что если уж дойдём, так вместе. И вообще, – добавил я, подумав, – до хижины, где есть и тепло, и еда, всего день ходу, так что не время раскисать.

Настаивать дальше он не стал и, как я краем глаза отметил, уничтожил остатки сыра весьма быстро. У меня же невольно продолжало крутиться в голове одно и то же: почему он хотел поделиться со мной, а не, скажем, с Инанной? Ведь это было бы понятно – единственная женщина в отряде… Или с хворым Вистаном? Или, если уж на то пошло, с Эгиром – он, конечно, крепкий мужик, но не в его годы скакать по горам без палатки… Всё дело в том, что у меня и впрямь был самый оголодавший вид, что ли? Или он таким образом желал выразить благодарность за поддержку – в самом что ни на есть прямом смысле? В таком случае это довольно неудачный способ – можно подумать, задаёт корм коню, чтоб тот и дальше его тащил…


Кемисэ

Потрескивание костра и запах дыма невольно порождают мысли о еде – и я с тоской понимаю, что таким голодным мне не доводилось быть никогда в жизни: ведь, даже уходя на целый день, а то и два на охоту, даже если кончались припасы, я знал, что по возвращении наемся вволю, так что голод был не более чем дразнящей приправой к грядущей трапезе. Разумеется, я всегда ценил усилия тех, благодаря которым всегда был сыт, одет и согрет, и, более того, старался внести посильную лепту, принося добычу с охоты, но никогда прежде не задумывался о том, что кто-то, быть может, голодает, чтобы мой стол никогда не пустовал.

Глядя на моих спутников, я как никогда ясно понимаю, в чем различие между нами: у них есть цель, а у меня – нет. Им есть к чему стремиться, я же не желаю ничего, кроме как убежать от собственной судьбы.

Вот Ирчи – он женится и, уж конечно, у него всё будет благополучно – и заботливая жена, и дети… А я – если подумать, то что могу дать своей будущей супруге я? И ради чего ей придётся мириться с подобным союзом – ради почёта или повинуясь желанию старейшин, что надлежало бы сделать мне, не пытаясь перевалить на кого-то собственное бремя?

Или, скажем, Вистан – зная, что за боли его гнетут, я поражаюсь уже тому, что он вообще может подняться с места, не говоря уже о том, что он тащит нас вперёд, даже когда у самых сильных и крепких иссякают силы. Глядя на него, я не могу не завидовать подобной решимости – если бы у меня была хоть доля её, хотя бы самая малая толика, тогда я решился бы на то, к чему подталкивал меня Рэу – к открытому противостоянию, влекущему за собой полное отторжение, быть может, изгнание из рода. Ведь, если подумать, что я потерял бы тогда? Тот дом никогда не был мне родным, любой другой был бы во сто крат милее, а надежды на то, что от моих родичей я могу получить хоть каплю теплоты, я утратил давным-давно. Теперь, после всего, что мы пережили, мне как никогда хочется вернуться к тому разговору с Рэу – и не сбежать, как всегда. Тогда, даже если бы я всё равно принял решение уйти, оно не столь походило бы на паническое бегство – а быть может, была бы в нем и заветная цель, дарующая надежду, согревающая пуще костра и насыщающая лучше любых яств.

Я украдкой оглядываю своих спутников, гадая, что они сказали бы, узнав, как малодушен их спутник – пожалуй, решили бы, что такой одним своим унынием навлекает несчастья. Эгир, наверно, бросил бы в этой своей раздражённо-добродушной манере: «Да что с тобой не так, сынок?» А от Инанны я едва ли услышал бы хоть слово упрёка: скорее всего, она сказала бы, что юношам и девушкам одинаково страшно вступать в семейную жизнь – однако их родичи знают, что делают, устраивая их судьбу, и потом всё сложится – как, видимо, и у неё, пока не скончался муж. Вистан, мне кажется, лишь нахмурился бы, ограничившись чем-то расплывчатым, вроде: «Что ни делается, все к лучшему», а Ирчи… мне не хотелось об этом даже думать, ведь он был бы последним, кому я признался бы в этом.

Нет, я видел это отчётливо как никогда, как приговорённый к смерти – зев пещеры, в которой клубится стылый мрак: они достойны того, чтобы достичь своей цели, будь она великой или низменной, словно чарка вина после рабочего дня, ведь самое главное – это чтобы внутри что-то светилось, порождая желание жить во что бы то ни стало, добиваться своего вопреки всему – а я эту битву проиграл ещё до рождения.

Следующая глава

Предыдущая глава

Ирчи

Хуже всех, надо думать, ночью пришлось Вистану – не знаю, удалось ли ему вообще заснуть, во всяком случае, когда я пробудился при едва занимающемся рассвете, он уже был на ногах и самоотверженно пытался развести костёр, но отсыревший хворост не поддавался. Я тотчас поспешил на помощь, и вскоре треск разгорающихся веток разбудил остальных. Вода в котелке еще не успела согреться, когда Вистан спросил:

– Если выйдем затемно, есть у нас шанс добраться до хижины сегодня?

– До моста, – бездумно поправил я, хотя по сути это значило одно и то же. – Пожалуй, можно… – осторожно добавил я.

читать дальшеКазалось, горы благоволили нашей затее: снег прекратился, потеплевший воздух запах весной – правда, по раскисшей траве ноги скользили, но это всяко лучше, чем месить снег, как по ту сторону хребта. Самое главное – что снег не сменился дождем, ведь я, умалчивая об этом, отлично сознавал, что достаточно одного порядочного дождя, сопутствуемого заморозком, пусть и несильным, и всё – крышка нам. Когда мы миновали памятную мне россыпь камней, небо, вроде как, даже малость посветлело. Не желая думать, что это может значить в отдаленной перспективе, я знай подбадривал спутников: вот минуем вон тот горный зубец, пройдем теснину, а там до подвесного моста рукой подать.

Благодаря тому, что потеплело, твердынец не нуждался в моей помощи – мужественно тащил свой заплечный мешок, плюхая узорчатыми сапогами по лужам талой воды и по островкам размякшего снега. Солнце, просияв из-за облаков, тотчас скрылось за грядой гор, отдав нас на откуп зябким сумеркам.

По мере подъема по бокам запетлявшей тропы вырастали валуны, а дорога стала скользкой, так что Инанна с Вистаном то и дело хватались за окрестные булыжники, сгибаясь в три погибели. После того, как твердынец пару раз оступился, я закинул его руку себе на плечи – пусть так идти куда труднее, зато можно быть уверенным, что он не загремит на камни, да и идти нам оставалось не то чтоб далеко.

Так мы и шли весь день в угрюмом молчании – сил недоставало даже на то, чтобы перекинуться словом с ближайшим спутником – переставляя ноги, словно заморенные крестьянские клячи. Казалось, от голода и усталости я сам впал в какое-то забытьё – лишь время от времени выныривая из него, отыскивал признаки того, что мы на правильном пути. Из-за того, что я перестал замечать течение времени, сумерки наступили как-то внезапно – мне даже показалось поначалу, что на небо набежала темная снеговая туча. При обычных обстоятельствах мы бы давно уже встали на ночлег, но, видать, ночёвки без палатки столь опостылели моим спутникам, что они готовы были прошагать всю ночь, лишь бы избежать еще одной из них.

Мы услышали реку гораздо раньше, чем увидели ее: сперва отдалённый шум можно было принять за шелест ветра в ветвях, если бы рядом было хоть одно дерево, потом грохот бурных вод стал отчётливее. Казалось, это сумерки с плеском топят горную долину, наводняя воздух синими тенями – уже нельзя было различить цветов, а из-под валунов потекла пленка мрака, тщательно огибая немногочисленные снежные островки, похожие на свернувшихся в клубки ежей. Я принялся подбадривать изможденных спутников, уверяя, что мы вот-вот достигнем моста. Впрочем, в моих словах не было необходимости – река говорила сама за себя, перебивая и заглушая меня, а вскоре и сама явилась нашему взору – в серых бурунах, вздымающих неистовые пенные гребни, будто и впрямь махала нам рукой на свой особенный манер: наконец кто-то восхитится ее красой и мощью, пропадающей без толку в этой глуши.

Пока мои спутники созерцали вздыбленное полотно реки, сам я растерянно озирался вокруг, недоумевая, не спутал ли дорогу, пока мне на глаза не попались бессильно болтающиеся обрывки веревок, еле заметные в царящих под обрывистым берегом потемках. Повернувшись к Вистану с Эгиром, я как можно более ровным голосом произнёс:

– Заночуем здесь. Если вернуться на сотню шагов назад, там будет подходящая площадка.

– Хочешь сказать, что ты заблудился? – бросил Эгир таким тоном, словно был готов сбросить меня в реку, окажись это правдой.

Однако Вистан, смерив меня цепким взглядом, вгляделся в сгустившуюся на противоположном берегу тьму, затопившую расщелину, по которой мы должны были пройти, и почти бодро бросил:

– Что ж, утро вечера мудренее.

Мы побрели назад с таким видом, будто на нас навалилась усталость не только за этот бесконечный день, но и за все предыдущие. Что уж говорить, мне и самому в голову полезли мысли, что всё это – все лишения, все усилия – всё было напрасно. Не найти мост там, где я привык считать его незыблемым, в нынешнем положении было всё равно что, вернувшись, обнаружить свой дом разорённым, тайник опустевшим. И всё же в одном Вистан был прав: каким бы мрачным всё сейчас ни представлялось нам, поутру мы найдем какое-нибудь решение – даже если оно вынудит нас поворачивать оглобли и плестись обратно до самого Вёрёшвара.


***

Дойдя до площадки под навесом, мы наломали веток в ближайших кустах и соорудили какой-никакой костерок. Тепла он почти не давал, но нам жизненно необходима была эта искра света в обступившем нас мраке.

– Нет там никакого моста, так ведь? – обреченно бросил Эгир, обращаясь словно бы и не ко мне, а к самому Властелину Судьбы.

Я лишь качнул головой в ответ.

– Мы что-нибудь придумаем, – произнес за меня Вистан, и его голос показался мне моложе, чем когда-либо за время нашего знакомства.

Меня так и подмывало спросить: и что же? Может, кто-нибудь обратится в медведя и переплывет реку? Или на соседнем берегу неведомо откуда явится человек, которому мы сможем перекинуть веревку? Последняя мысль, как ни была смехотворна, все же натолкнула меня на кое-какие соображения, но до поры я не торопился их высказывать – боялся сглазить. Скажете, это глупости, которыми мамаши пугают не в меру болтливых отпрысков? А вы побывайте в подобной переделке – еще и не таких суеверий наберетесь. Разве я не обещал спутникам надежный приют и еду – и где теперь все это? Казалось бы, рукой подать – видит око, да зуб неймёт.

На ходу неудобство от мокрой одежды почти не ощущается – от ходьбы она худо-бедно прогревается, да и кожа привыкает к ощущению – а вот стоит посидеть, а потом встать, как тут же охватывает мерзкое ощущение, будто залез в чан с пиявками. Глядя на то, как все пригорюнились, Эгир полез в свой мешок – я уж решил было, что он надеяться отыскать какие-нибудь завалявшиеся по углам крошки, но он извлек флягу, предложив сперва господину:

- Тут хватит на всех по паре глотков, чтобы согреться.

Я так и уставился на этот благословенный сосуд: подумать только, всё это время он о ней и словом не обмолвился! Я уж не знал, хвалить его про себя за подобную выдержку или бранить за то, что припрятал подобное сокровище от спутников.

- У вас там часом пары кусков мясца или копченого гуся не припрятано? – недоверчиво спросил я, заработав в ответ кривую ухмылку.

Когда после Вистана флягу предложили твердынцу, он решительно мотнул головой. Я-то уже понял, что он не сторонник выпивки, да и, живя в доме Феньо, довелось слышать обрывки разговоров, что твердынцам вино совершенно без надобности, а вот Эгир попробовал его уговорить:

– Выпейте хоть глоток! Как же вы иначе согреетесь?

Как ни странно, его слова возымели воздействие – Нерацу таки пригубил вино, хоть при этом закашлялся, чуть не выплюнув на себя все выпитое – вот уж воистину не в коня корм.

Самому мне вино обожгло горло, подобно жидкому пламени – в самом деле, плесни его в костёр, полыхнуло бы будь здоров – так что теперь я понял, отчего поперхнулся твердынец. Однако оно того стоило: от желудка в грудь тотчас поднялись волны тепла, распуская затянувшиеся за день узлы напряжения.

Твердынец прильнул к моему боку, не дожидаясь приглашения – будто младший брат, которого у меня никогда не было. И вместо того, чтобы строить планы на завтра, я, сам не знаю с чего, повел историю о стародавних временах, которой потчевал нас отец долгими зимними ночами. Было непривычно переводить слова, впечатавшиеся в память подобно звукам собственного имени, на валашский, но вскоре, увлекшись рассказом, я сам позабыл, на каком языке вещаю:

– Когда-то давным-давно земля была скована льдом, и не могли на ней прожить ни люди, ни звери, ни птицы – лишь деревья скрипели на лютом морозе да укрывались под толстенным слоем льда зарывшиеся в ил рыбы и лягушки. Звенела земля под поступью тех, что не чувствуют холода – жителей Нижнего мира – стылый воздух рассекали острые крылья их гонцов. Была земля как чисто выметенный терем, где не укрыться от стужи даже малой былинке, и могучим ветрам нечем было кружить – ни листьев, ни снежинок, ни самой малой птахи – лишь ледяная пыль, сверкавшая на солнце, словно кто-то выбил серебряный ковер.

– Было это в те времена, когда наш Золотой Батюшка был одинок, а известно, что у холостого мужчины дом и пуст, и холоден, и темен. Некому было позаботиться о нем и его детищах. Когда же появилась в его доме Рассветная Матушка [1], то лишь руками всплеснула при виде этого запустения и тотчас принялась хлопотать по хозяйству. – При этих словах отец всегда бросал на матушку тот самый особенный взгляд – теплый и нежный, но не без хитринки. При этом воспоминании в глазах защипало, но я нашел в себе силы продолжить: – Прежде всего она распростёрла над миром огромное пушистое одеяло – такое широкое, что хватило на всю землю, на все ее горы, леса и овраги – и укутала им каждое дерево, устлала все равнины, накрыла дома… – На этом месте мой старший братец Казмир всегда спрашивал: мол, какие же дома, если тогда людей и в помине не было? На это отец неизменно отвечал, что, мол, ежели он такой умный, пусть сам ему на этот вопрос и ответит. По счастью, мои спутники были не столь придирчивы, так что я смог без помех продолжить: – И под этим одеялом отогрелись звери, проснулись птицы, вышли из домов люди – не голый лед предстал их глазам, не сиротливая черная земля, а бескрайний покров, нежнее и мягче которого не соткать ни одной мастерице. Звери и птицы изукрасили его узорами следов, весёлые ветры, вместо того, чтобы попусту обдувать голую землю, вздымали в воздух целые охапки снежных хлопьев, дети тотчас начали лепить снежки, смекнув быстрее взрослых, а с неба все продолжала сыпаться тонкая пряжа – не знала устали новая хозяйка.

– Лишь убедившись, что не осталось ни клочка земли, обойдённого её радением, оставила она эту работу, но не затем, чтобы сидеть сложа руки – потянувшись, сняла с неба солнце и принялась протирать своим белоснежным передником. Прежде тусклое, еле видимое, заросшее облаками, словно краюха хлеба – плесенью, наконец засияло оно во всю силу, разгоняя тьму – и люди радовались ему, благословляя Золотого Батюшку и Рассветную Матушку. Засверкали на крышах сосульки, зазвенели ручьи – с ними красота и веселье наполнили весь мир, и бежала стужа и её посланцы под землю, к корням Великого Древа, где укрылись они во тьме и хладе. С той самой поры не оставляет Рассветная Матушка нас своей заботой, следит, чтобы в срок наступала весна, а в стужу укрывает землю снегами. Разумеется, она не одна управляется с хозяйством – в этом, помимо супруга, ей помогают дети: Господин Солнца каждодневно выгоняет пастись Небесного Лося, меж рогов которого крепится солнце, Господин Ветров следит, чтобы каждый из них задувал в свой черед, а Господин Битвы выковывает для него звонкие молнии. Так издавна повелось и так устроен наш мир.

Когда я закончил, повисло молчание, словно мои спутники боялись нарушить сотканный словами тонкий покров, вместивший и уют очага, и весеннее солнце, и тепло материнской любви, щедрой и бескорыстной. Не знаю, как им, а мне это предание и вправду растопило комок ледяной безысходности, засевший в груди, будто сама эта история вещала мне материнским голосом: всё образуется, твои боги тебя не оставят.

Убаюканный пляской язычков пламени, я и сам не заметил, как начал клевать носом – накатившая усталость переборола даже пробирающийся под доху холод – и уже сквозь сон слышал приглушенный разговор спутников: Эгир в чем-то убеждал Вистана, а тот лишь отмалчивался, ограничиваясь отрывистыми ответами.


Кемисэ

Неосмотрительно хлебнув из фляги, я ощущаю себя тем самым изрыгающим пламя драконом из людских легенд, про которые толковал Ирчи – или, вернее, тем, кто, собираясь извергнуть пламя, умудрился им подавиться. Мне и дышится-то с трудом, так что на долю секунды всерьёз кажется, что люди меня отравили. Однако спустя какое-то время я понимаю, что всё ещё на этом свете, а взглянув на мимолётно перекосившееся лицо Ирчи, понимаю, что и людям это пойло тоже кажется не особо сладким – тем паче не могу понять, чего ради они его потребляют.

Постепенно дорожка пламени, рассекшая грудь, золотыми ручейками стекается в пышущее пламенем озеро лавы в груди, и жгучие языки устремляются вверх, отчего вновь перехватывает дыхание. Проникая во все уголки и закоулки, эти струйки тепла исподволь снимают тревогу и напряжение, призывают расслабиться, утратить бдительность… Какие-то мгновения спустя я осознаю, что конечности мне уже не повинуются, да и весь мир едет куда-то набок – хорошо, что подворачивается удачная опора в лице Ирчи. Прильнув к его боку, я понимаю, что уже не в состоянии подняться: тело отяжелело, будто вылепленное из сырой глины, а голова так и вовсе как чугунная гиря. Оттолкни он меня сейчас – пожалуй, я попросту свалился бы наземь.

Однако вместо этого он принимается вести свой сказ, размеренный и усыпляющий – и волны его голоса навевают странный сон: в нем кружат жестокие ветра, вытачивая статуи из черного, словно обсидиан, льда – застывших навек деревьев, зверей и птиц, небывалых чудовищ, чьи черты искажены безгласной мукой; но вот на небе сверкнула молния, ударив в одно из них – и бесформенное изваяние шевельнулось, пробужденное этой искрой жизни, в расселинах тёмной поверхности наметились чешуйчатые конечности, треснул лёд, обнажая сверкающие глаза…

Превозмогая муки пробуждения, ожившее создание ползёт по льду, цепляясь за него когтями, тычется едва зрячим ликом в высящиеся вокруг глыбы льда в тщетной попытке отыскать себе подобного – и мнится ему, что оно одиноко в этом заледеневшем мире, растёт и ширится отчаяние, покрывая коркой льда тёмно-серые глаза, пока в сердце не зарождается ропот: зачем очнулось оно в этом холодном и жестоком мире, где быть камнем куда проще, чем влачить существование сосуда для едва теплящейся искры, которая того и гляди погаснет?

Страдая, словно от физической боли, оно запрокидывает полуслепую голову к небесам и из горла исторгается клокотание, подобное подземному гулу просыпающегося вулкана, шуму далёкого обвала, грохоту приближающегося водопада – кажется, что этот звук вместил в себя все муки этого безмолвного мира.

Бесконечно заледеневшее пространство, покрытое острыми камнями, под тусклым, словно закопчённый свод пещеры, небом – и всё же упрямое создание не сдаётся, неведомо зачем продолжая двигаться вперёд, хотя куда проще было бы свернуться калачиком и застыть, подчиняя своё существование сковавшей эту пустыню неподвижности.

Но вот на пути очередная глыба – на вид точно такая же, как и все прочие, бесформенная и безответная, но что-то толкается в груди существа при её близости – что-то неведомое, и в то же время до странного знакомое – и оно обнимает эту глыбу, прижимаясь к ней изо всех сил в попытке передать ту искру жизни, что зародилась в нём самом…


Примечание:

[1] Золотой Батюшка (Arany Atyácska), Рассветная Матушка (Hajnal Anyácska) – божества венгерской мифологии, родители Господина Солнца (Napkirály), Господина Ветра (Szélkirály) и Господина Битвы Хадура (Hadúr) – бога-кузнеца, по легенде выковавшего меч Аттилы. Также ассоциируются с Иштеном (Isten) (верховным богом, в христианстве – Триединый Бог) и Благословенной Госпожой (Boldogasszony) (в христианстве – Дева Мария).

Следующая глава

Предыдущая глава

Ирчи

Проснувшись вперёд остальных, я прежде всего пошел взглянуть на реку. Хмурая и даже на вид ледяная, она бушевала, переворачивая камни, словно досадовала на ранний подъем. Остатки моста все так же бились в её водах в отчаянной безнадежности – не имело никакого смысла спускаться, чтобы убедиться, что ничего путного из них извлечь нельзя. Всмотревшись в противоположный берег, и я там увидел то же самое: обрывки веревок, в петлях которых еще крепились деревяшки, одна из них обвязана вокруг ствола невысокой, но кряжистой сосны, корни которой, казалось, проросли сквозь скалу до самой реки.

Обозрев все это, я полез на камни обок тропы, удаляясь от неё всё сильнее. Поначалу полурастаявшие шапки снега не сулили успеха моим поискам, но наконец я обрел то, что выглядывал в расщелинах и на каменных осыпях – совершенный камень, небольшой, но достаточно увесистый, продолговатый и шершавый, сужающийся посередине, словно обладая талией.

читать дальшеХотя мне казалось, что отходил я совсем ненадолго, когда я вернулся, все уже были на ногах. Эгир с Инанной тщетно пытались вернуть к жизни тлеющий костерок, рядом с ними с угрюмым видом сидел Нерацу. Оглянувшись, я убедился, что Вистана нигде не видно. На мой вопрос Эгир хмуро ответил:

– Ушёл к реке.

– Зачем? – удивился я.

– Вот и я ему о том же, – буркнул старый слуга, давая понять, что их вчерашний спор мне отнюдь не привиделся во сне.

Верёвку я всегда хранил в заплечной сумке, ибо она входит в число вещей, которые нельзя потерять ни в коем случае. Вытащив ее, я закинул петли на плечо и предложил:

– Так пойдёмте за вашим господином, с костром еще успеется, – и заторопился к берегу, почти боясь, что Вистан раскроет мою идею раньше меня самого.

Разумнее было бы оставить Инанну «на хозяйстве» но мне хотелось порисоваться перед ней, пусть сам уж не знал, зачем, так что к реке мы прибыли всей компанией.


***

Вистан нашёлся там же, где недавно стоял и я – видимо, это и есть самое удачное место для того, чтобы убедиться в том, что без моста эта река непреодолима.

Словно продолжая прерванный спор, Эгир проворчал:

– Что толку здесь околачиваться – надо искать брод. Как считаешь, – спросил он, обращаясь ко мне, – больше шансов его найти, если будем подниматься или спускаться по течению?

– Вообще-то подниматься смысла вовсе нет, – машинально отозвался я. – Там река, конечно, уходит в теснину, но для этого надо преодолеть такие кручи, что при нынешней погоде нам это не по силам. – При этом я не упомянул о том, что здоровым людям, может, и удалось бы одолеть этот подъём, но уж всяко не горбуну – да и если замерзнет твердынец, нам трудновато будет туда его затащить. – А вот внизу, может, и нашлось бы подходящее место, хотя не поручусь… Но у меня есть идея получше, – торжествующе заключил я, извлекая из-за пазухи найденный мной камень – он уже успел отогреться, так что на ощупь был влажным и скользким, словно пропотевший сыр.

Сбросив верёвку с плеча, я принялся обвязывать камень, между делом поясняя:

– Если перебраться по верёвке на другой берег, то можно худо-бедно наладить веревочную переправу.

Я не без гордости отметил, что они уставились на меня во все глаза. Когда я умолк, проверяя узел, Эгир недоверчиво спросил:

– И что же, сам полезешь?

– Для начала надо закрепить веревку, – скромно отозвался я.

Поднявшись на ноги, я размахнулся, раскрутив камень над головой. Все невольно отпрянули, хотя я-то точно знал, что никого не задену – пусть наше стадо было не особенно большим, владение кнутом было непременным умением для настоящего пастуха. Мне понадобилось немало усилий и времени, чтобы им овладеть – помнится, я и сам не раз получал кнутом от старого Чабы, прежде чем мои навыки его удовлетворили. По правде, я почитал, что за те годы, что я блуждал вдали от дома, я напрочь их утратил, но в это мгновение я с ликованием ощутил, как в мускулах пробуждаются воспоминания, направляя движение камня подобно взгляду, что скользит, пронизывая воздух, прежде чем упасть на привлекший его предмет.

– Ну что ж, попробовать стоит, – признал Эгир, хотя мне показалось, что веры в успех моего начинания у него было немного.

После этого все мои спутники расселись на берегу на приличном отдалении, наблюдая за моими потугами. Дело и впрямь пошло не то чтоб шибко: раскрутив камень в первый раз, я внутренне был полностью убеждён, что у меня все получится – однако камень, даже не долетев до противоположного берега, описал дугу, грянувшись о камни недалеко от нас. Делая вид, что все так и задумывалось, я как ни в чем не бывало раскрутил камень снова – и ещё раз, и ещё. Свист камня в воздухе, привычное натяжение веревки, укол надежды – вот сейчас, на этот раз все получится – и вновь пусть крохотный, на мышиный шаг, упадок духа, сопутствуемый стуком камня о камень.

Я уже готов был опустить руки, объявляя перерыв – вот если бы только было чем перекусить, ведь два дня впроголодь уже начали сказываться, исподволь затопляя тело усталостью под обманчивым покровом бодрости – как с места неожиданно поднялся Нерацу и предложил:

– Может, я попробую?

– Да вы хоть раз в жизни это делали? – бросил я не без раздражения – сказывалось утомление от бесплодных попыток.

– Нет. Но разве у вас не говорят, что новичкам везёт? – Он неожиданно улыбнулся. Я же, невольно оценив удачный выпад, без слов протянул ему верёвку. Сказать по правде, я уже дошёл до той стадии отчаяния, когда готов был поступиться своей гордостью, предоставляя другому сделать то, в чем считал себя непревзойденным мастером.

Он совершенно неумело крутанул камень вокруг локтя, чуть не заехав себе по подбородку, после чего с неожиданной силой размахнулся, послав булыжник по широченной дуге. Я невольно присвистнул: камень в его руках будто бы обрёл способность к самостоятельному полёту, рвался с верёвки, словно норовистый конь с повода – и успех казался неизбежным, но верёвка, не долетев до дерева, натолкнулась на торчащий рядом зубец. и камень, словно запнувшись, грянулся о землю – я почти ощутил этот удар, будто упал сам.

– Попробуйте ещё, в следующий раз обязательно получится, – подбодрил я твердынца. Просто возьмите немного выше, чтобы потом он наискось опустился к дереву, вот так… – Я жестом показал как, с моей точки зрения, должен лететь камень, в то время как Нерацу дёргал за веревку. Наконец он смущенно признал:

– Не выходит, видимо, застрял.

Я забрал у него верёвку и попробовал сам – никакого результата. В полном недоумении я продолжил свои усилия, то переходя с места на место, то повисая на верёвке всем весом – казалось бы, за что камню там вообще цепляться? Разве что он каким-то образом угодил в расщелину…

За своими усилиями я не заметил, как ко мне приблизился Вистан, поэтому невольно дёрнулся, когда он опустил руку мне на плечо.

– Ирчи, быть может, не стоит выдергивать камень, коли он уже закрепился?

Я оставил свои попытки, утирая проступившую на лбу испарину, и про себя признал, что веду себя, как порядочный осёл – словно дурачок из сказки, который, вместо того, чтобы съесть сметану, выливает её свиньям как прокисшее молоко.

Впрочем, Эгир был не столь скор на суждения:

– Сначала надо попробовать, не выскочит ли камень и выдержит ли веревка.

Я поспешил заверить его:

– Она выдержит и двоих таких, как я. Эта верёвка не раз выручала меня в горах.

– Ты даже не знаешь, за что она там зацепилась, – не унимался Эгир. – Вдруг острый край перережет верёвку?

На это я лишь фыркнул:

– Сроду такого не случалось, а у меня, уж простите, опыта в этих делах поболее будет. Откуда там ему взяться – вы видите вокруг острые скалы? – с этими словами я жестом обвел окружные валуны: при всём своём коварстве, обломков, о которые можно пораниться, нам и впрямь не попадалось.

То, что именно мне предстоит первому пересечь реку, ни у кого не вызвало вопросов: ясно было, что из нашей группы самыми сильными и ловкими были мы с твердынцем, но я был его полегче, да и нельзя было поручиться, что он не оцепенеет от исторгаемых горным потоком холодных брызг, не достигнув противоположного берега – о том, что последует за этим, не хотелось даже думать.

Предоставив Эгиру удостовериться, что камень засел крепко, а веревка невредима – к испытаниям подключились даже Вистан с Инанной, со всей силы дергая втроём – я готовился к переправе: скинул кафтан, завязал потуже пояс, упрятав концы – мне совершенно не с руки было за что-нибудь зацепиться – и задумался, стоит ли снимать сапоги. Разумеется, цепляться босыми ногами куда сподручнее, но таким манером, я, пожалуй, отморожу себе пальцы даже на таком невеликом морозе – ведь как знать, когда спутники смогут перебраться на тот берег, чтобы мне их вернуть, а швырять свою единственную добротную обувь через бурную реку я не доверил бы даже твердынцу. В конце концов я решил, что как-нибудь управлюсь и в сапогах, и в рукавицах, ведь задача предстояла не бог весть какая сложная – проползти всего-то с пяток аршинов, в детстве мы играючи одолевали куда более обширные и глубокие пропасти, но то было летом, стоит признать – в более холодную пору мы такими вещами не баловались.

Поразмыслив, как закрепить веревку с этой стороны, мы сообща решили, что самым простым будет обмотать её вокруг валуна покрупнее, и вся оставшаяся на этом берегу компания будет её удерживать. На самом-то деле, необходимости в этом не было, но я по себе знал, что уж лучше быть занятым делом, пусть и на поверку бесполезным, чем мучиться в бесплодном ожидании.

Ухватившись за веревку, я лихо перевернулся, зависнув в паре пядей от земли, затем обхватил её ногами. Впервые зародилась смутная тревога: а вдруг голова закружится прямо над рекой – не из-за боязни высоты или прилива крови, а от голода? Но я тотчас отмёл малодушное сомнение: все, что зависит от меня, я сделаю безупречно – сроду ведь никого не подводил. С этой мыслью я в последний раз оттолкнулся пяткой от земли и пополз, припоминая, как делал это ребёнком, подбадриваемый братьями, стремясь не отставать от старших.

Поглощённый воспоминаниями, я не сразу заметил, как завис над рекой – щеки обдало пылью колючих брызг, рёв словно охватил голову тисками. Верёвка заскользила в ладонях – только сейчас я обратил внимание на её плавный подъем: противоположный берег был повыше нашего от силы на пару локтей, поднимаясь по мосту, мы бы этого и не заметили. Качаясь над пропастью, я повис на локте, проворно стянул варежки и сунул их за пояс – мокрая верёвка тотчас врезалась в ладони, словно занозистая ветка, но теперь ползти по ней стало куда сподручнее. Откуда-то с горных вершин налетел порыв ледяного ветра, ударил с такой силой, что туго натянутая веревка – и я вместе с ней – качнулась, а с берега раздался испуганный крик Нерацу, которому принялись вторить остальные:

– Ирчи, возвращайся немедленно!

Я обернулся, чтобы заверить их, что всё в полном порядке: мне ли бояться какого-то там порыва ветра? – но не успел как следует разглядеть своих спутников, которые теперь наперебой кричали, как с протяжным, злым присвистом грянул новый порыв – и верёвка внезапно удлинилась, простерлась свободной петлей, и я полетел вслед за ней – вниз, в клокочущие меж обледеневших камней буруны.

Испугаться я не успел – страх словно заморозило льдистым холодом вод, тотчас захлестнувших меня по самую маковку, заливаясь прямо в горло – видимо, я тоже кричал. Река подхватила меня, отрывая от верёвки, словно набравший небывалую силу ветер, и камни, казалось, были повсюду, словно это не меня мотало из стороны в сторону в безумных завихрениях течения, а они сыпались, сыпались на меня со всех сторон… Единственным, за что можно было уцепиться в этом обезумевшем, обратившемся в бешеный водоворот мире, напоминавшем то ли рождение, то ли смерть, оставалась верёвка – жесткая, впивающаяся в ладони с такой силой, словно и она пыталась меня удержать, но при этом такая тонкая, ускользающая в пучине…

Рывок, ещё рывок – такой сильный, что верёвка едва не вылетела из онемевших пальцев – и вот я снова могу дышать, выплёвывая воду с отчаянным кашлем, разрывающим глотку. Острый камень ударил в плечо, проскрёб по боку – оказывается, я лежу на отмели, неистовство течения иссякло до омывающих бок струек. Вот бы немного времени, чуть-чуть полежу и попробую подняться…

Внезапно я начинаю понимать, что чувствовал твердынец – это неодолимое желание, чтобы тебя оставили в покое, чтобы заснуть… заснуть… А во сне и камень – мягчайшая постель, как говаривал наш отец. Отблески костра освещали его лицо, а из котелка несся сырой аромат рыбной похлёбки, вот как сейчас…

Но мне не дают ни единого мгновения покоя – меня трясут за плечо, и в ушах раздаётся приглушённый голос твердынца:

– Ирчи, очнись!

– Сейчас… Сейчас… – шепчу я, понимая, что меня никто не слышит, и приподнимаюсь, оскальзываясь на камнях, чувствуя резкую боль в боку – кажется, повредил рёбра. На плечи падает шерстяной плащ, и его вес кажется таким неподъёмным, что я невольно пошатнулся – твердая рука тотчас обхватила меня поперёк тела, причиняя такую боль, что я невольно вскрикиваю. Захват тут же ослабевает, сменяясь попытками прощупать мою многострадальную грудь:

– В чём дело, ты что-то сломал?

– Оставьте, – я из последних сил отталкиваю его руки, борясь с туманом в голове. – Сам дойду. – С этими словами я и впрямь направляю свои стопы вверх по каменистому берегу: по счастью, здесь он не такой крутой, как в том месте, где прежде был мост – туда, где поджидают меня спутники, не отважившиеся скакать по скользким камням.

Твердынец неотступно следует рядом, вновь придерживая меня за плечи, но на сей раз его прикосновение совсем невесомо, так что я мирюсь с ним, признавая, что один едва ли одолел бы даже эти пару десятков шагов – так меня мотает.

Борясь за жизнь, я почти не чувствовал ни холода, ни ушибов, теперь же боль и озноб навалились на меня разом, словно два пса на добычу, намереваясь растерзать в клочья. Выстукивая бешеную дробь зубами, я позволил твердынцу отвести себя на место нашей ночной стоянки, где наши спутники принялись возрождать потухший костерок. Действовали они довольно неуклюже, суетясь в спешке, и мне стоило бы взять дело в свои руки, но мной овладевала все более сильная усталость, так что не хотелось даже двигаться с места, веки тяжелели с каждым мгновением.

Казалось, я только что сомкнул их, а твердынец тотчас затряс меня за плечо, заглядывая в лицо полными страха глазами. Я встряхнул головой, отгоняя вязкую дрему, и различил весёлые язычки огня на кострище и протянутую мне чашу. Казалось бы, голод и озноб должны были перебить мерзкий вкус предложенного мне отвара, но, несмотря на живительное тепло, разлившееся по утробе после первого же глотка, я едва справился с желанием тотчас выплюнуть это пойло. После третьего глотка я внезапно закашлялся, расплескивая содержимое чаши. Допив остатки, я переместился поближе к огню и, не в силах больше бороться с овладевающей телом сонливостью, прилёг, втягивая носом приятный запах дыма.

Действительность тут же сменилась сном, беспокойным, но странно умиротворяющим. Я голыми руками доставал со дна прозрачной как слеза реки горячие камни, но прохлада воды тотчас утихомиривала боль от ожогов. Казалось, они глядят на меня из глубины раскаленными зрачками, светясь, словно бутоны ярких цветов, и я невольно засматривался на них, забывая про свою задачу, но кто-то стоящий рядом тут же понукал меня:

– Быстрее! Ты должен успеть сложить имя! – и в его голосе звучала неподдельная тревога, так что я и впрямь усерднее принимался за работу. Вытаскивая камни, я складывал их на берегу в непонятные фигуры согласно его воле – пусть он и не указывал прямо, я отчего-то знал, какие знаки должны получиться. Воздух прогревался все сильнее– то ли благодаря моим отчаянным усилиям, то ли из-за источаемого камнями жара.

Пробудившись, я с немалым удивлением обнаружил, что и впрямь вспотел, хоть на горы опустилась ночь, а костёр уже догорал. Заметив, что я пошевелился, кто-то пощупал лоб восхитительно прохладной рукой – я отчего-то подумал, что это Инанна. Не поворачивая головы, я поплотнее закутался в овчину и вновь провалился в сон – на сей раз без сновидений.

Кемисэ

Глядя на то, как Ирчи, всегда такой преисполненный уверенности в себе, едва бредёт, спотыкаясь, я и сам чувствую себя так, будто земля уходит из-под ног. Набросив ему на плечи свой плащ, я сам подставляюсь порывам колючего ветра, который вырывает из тела клоки тепла подобно живой плоти.

Когда мы наконец одолеваем крутой склон, Эгир тотчас набрасывает на меня свой собственный плащ, сухой, в противоположность моему отсыревшему, но я лишь мотаю головой: сейчас куда важнее позаботиться об Ирчи. Пока мы идём, я то и дело поглядываю на его голову – не покажется ли кровь из-под потемневших от воды волос, но, похоже, нам и впрямь несказанно повезло. Что тревожит меня сильнее всего – так это внезапная сонливость Ирчи, который едва ворочает языком, да и шагает будто во сне, ведь я знаю, что людям не свойственно впадать в оцепенение, подобное нашему, и потому вижу в этом нехороший знак.

Пока мы силимся разжечь костёр – из-за спешки движения сделались неловкими, так что на это немудреное дело ушло гораздо больше времени, чем обычно – Ирчи успевает несколько раз впасть в забытьё, а приходя в себя, похоже, не совсем сознаёт, что его окружает.

– Надо его раздеть, – выносит вердикт Эгир. – Мокрая одежда – плохое подспорье на таком холоде.

Поскольку остальные заняты с костром, где от меня толку всё равно мало, то делать это выпадает мне. Пока я вожусь, развязывая пояс и стаскивая сапоги, Ирчи вовсе никак не отзывается и глухо стонет лишь, когда я принимаюсь неуклюжими движениями стаскивать с тела мокрую верхнюю рубаху. Оставив костёр на откуп Вистану с Инанной, Эгир приходит мне на помощь, и вовремя – без него я бы не справился с одеждой, липнущей к телу, будто листья озёрной травы. Наконец дело доходит до нижней рубахи, и я на мгновение застываю, стянув её со спины: кожу, ставшую от холода синевато-мраморной, испещряют белесые рубцы, перемещающиеся багровыми полосами. Мне доводилось слышать, что у диких народов степи есть такой зверский способ казни – вырезать ремни прямо из кожи со спины – но я никогда не думал, что столкнусь с подобным воочию.

Проследив за моим взглядом, Эгир спрашивает:

– Что такое, господин Нерацу?

Не находя слов, я просто показываю на исполосованную спину, проводя пальцем в воздухе – я даже не решаюсь коснуться кожи, хоть умом и понимаю, что раны давным-давно затянулись – и выдавливаю:

– Откуда это?

– Как знать, – пожимает плечами Эгир, явно дивясь подобному вопросу. – Он об этом не упоминал, да оно и понятно – я б тоже не стал. Видать, высекли за какую-то провинность. А у вас, что же, так не делают?

Я лишь качаю головой, боясь выказать, в какой ужас меня приводит одна мысль о подобном: в Твердыне наказание, при котором коже причиняется повреждение, применяется лишь при особых проступках, а уж подобное зверство само по себе можно счесть тяжким преступлением.

Пока я предаюсь этим смятенным думам, Эгир успевает покончить с раздеванием без меня и, завернув озябшее тело в длинную доху, отходит к костру.

Щупая лоб, я с тревогой замечаю, что в противоположность ледяным рукам и ногам он наливается зловещим жаром – пожалуй, простыми ушибами дело всё же не обойдётся – и хватаюсь за сумку: запах лекарственных трав неизменно возвращает мне душевное спокойствие, внушая, что всегда есть то, чем я в силах помочь.

Следующая глава

Предыдущая глава

Кемисэ

Всё по-прежнему: Вистан с Инанной придвинулись поближе к огню, кутаясь в одно одеяло, Эгир подкладывает в костёр хворостинки, я же смотрю на пламенеющее от жара лицо Ирчи, осторожно касаясь липкой от пота кожи. Как бы мне хотелось впитать этот огонь, поглотить без остатка: мне бы это не причинило никакого вреда. Но здесь я не властен, как и ни в чём другом: все мои познания тут тщетны. Всё, на что мне остаётся надеяться – это на слова Рэу, которые я невольно начинаю повторять себе под нос: «Молодые и сильные исцелятся от любой хвори сами, им и лекарь не нужен».

И всё же как бы мне хотелось, чтобы он сейчас оказался рядом – пусть умом я и понимаю, что мой приёмный отец не смог бы вызволить нас отсюда, а то и создал бы дополнительные затруднения, но всё равно кажется, что от одного его присутствия отступила бы щемящая тоска, которая сосёт моё сердце, неумолимо приговаривая: «А ведь это ты виноват в том, что он едва не погиб».

читать дальшеИ это на самом деле так – ведь кто, как не я, забросил камень таким образом, что верёвку перетёрло? А что если на этом и завершился бы жизненный путь нашего отважного проводника? Нет, мне не хочется об этом даже думать.

Пожалуй, я так и маялся бы этими тягостными мыслями весь день напролёт, если бы меня не отвлёк тихий стон Ирчи; думая, что он наконец приходит в себя, я склоняюсь, спрашивая, как он себя чувствует. С его губ и впрямь слетают несколько слов – еле различимых, так что я не в состоянии даже понять, на каком это языке. Полагая, что он, быть может, о чём-то просит, я тотчас зову Эгира, однако, склонив ухо к губам Ирчи, тот лишь пожимает плечами:

– Должно быть, бредит.

– А что он говорит? – всё же повторяю я срывающимся от волнения голосом: отчего-то мне обидно, что я не в состоянии разобрать его бормотания, пусть на деле оно и представляет собой бессвязный лепет.

– Да что-то про дорогу.

Тем временем голос Ирчи обретает отчётливость, словно он постепенно приходит в сознание и, не удержавшись, я вновь окликаю его на валашском, чтобы получить в ответ всё ту же череду непонятных слов – но что-то в них неуловимо изменилось.

Эту перемену чую не я один: Эгир склоняет голову набок, с интересом прислушиваясь, после чего удовлетворённо заключает:

– Это язык склави. Можно было догадаться, что он из словен [1] – иначе откуда бы у него взяться столь светлым волосам? – На мой недоуменный взгляд он поясняет: – Должно быть, полукровка: кто-то из родителей у него из мадьяр, а то он не говорил бы по-нашему так складно.

– Полукровка, – повторяю я, словно заворожённый.

– Ну да, такое случается нередко, – принимается рассуждать Эгир. – Наши сородичи жалуют словенок, но вот потом смешанная кровь не всегда приходится ко двору – видать, потому-то он и мыкается по свету, будто безродный. – Покачав головой, Эгир возвращается к господину, я же продолжаю смотреть на трепещущие ресницы Ирчи – кажется, веки вот-вот поднимутся – и с замиранием сердца гадаю: бывают ли подобные совпадения? Неужто и он знает, что это такое – быть чуждым обоим мирам, нигде не находя себе места? Впрочем, едва ли про него можно сказать такое: похоже, его умению мигом поладить с любым ничуть не мешает цвет волос, выдающий его происхождение яснее любого клейма – смогу ли я когда-нибудь относиться к приметам своего рождения с такой же лёгкостью? А может, я ошибаюсь, и незримый камень на его сердце ничуть не легче моего?


Ирчи

Проснулся я весь мокрый от пота и с гудящей от долгого сна головой, прежде всего обнаружив, что лежу раздетый, укутанный в свою доху и шерстяной плащ твердынца. Изрядно смущаясь от того, что кому-то пришлось стаскивать с меня мокрую одежду, я приподнялся, тут же скривившись от боли: ощущение было такое, словно меня основательно отходили палками, а потом ещё добавили ногами.

Мои спутники были уже на ногах и, похоже, ожидали только моего пробуждения. Видя, что я очнулся, твердынец, облачённый в плащ Эгира, подал мне одежду – если она и не успела полностью просохнуть, то хотя бы прогрелась как следует. Инанна деликатно отошла к ручью, за что я был немало ей благодарен, ведь при ней я постыдился бы принять помощь Нерацу, который терпеливо помогал мне одеться, причём я охал почище Вистана. После этого твердынец вновь подал мне чашу с отваром, подостывшим, но ещё теплым. Я точно так же, без споров и понуканий, осушил её парой глотков, после чего заявил:

– Могу попробовать переправиться ещё раз – вроде, длины верёвки хватит.

Однако Вистан оборвал меня, рубанув воздух ладонью:

– Нет уж, довольно искушать судьбу: ты и так выбрался только чудом. Счастье уже, если тебя не придётся нести.

– Но ведь дело было лишь в том, что верёвку закрепили неправильно, – запротестовал я, кинув мимолётный извиняющийся взгляд на твердынца – я вовсе не хотел винить его в том, что проистекало из моего собственного легкомыслия. – Если набросить её на ствол дерева… – В этот момент на меня напал приступ раздирающего горло кашля – казалось, он не кончится, пока не иссякнет воздух в груди, и при каждом сотрясении я ощущал глухую боль под рёбрами. Пряча лицо в овчине, я раз за разом пытался задавить кашель, но он всё равно прорывался наружу, словно исторгаемая горой лава. По горящим щекам текли слёзы, горло словно надраили жёсткой щеткой, но наконец я смог выдавить севшим голосом:

– Всё в порядке, просто надо выпить тёплой воды.

Словно выведенная моими словами из забытья, Инанна поднесла мне чашку с отваром. Вистан же, терпеливо дождавшись своей очереди, каким-то отяжелевшим голосом повторил:

– Нет, с тебя довольно. Всё уже решено – будем спускаться к нижнему мосту, тому, что на проезжей тропе. – По взгляду, которым он одарил сидящих рядом Нерацу и Эгира, я понял, что они уже обсудили это между собой, пока я спал.

На это мне оставалось лишь пожать плечами: я не мог не признать, что это решение с самого начала было куда разумнее, чем затеянная мною переправа.

Впрочем, Эгир не преминул добавить:

– Пойдём вдоль берега, будем высматривать подходящее место для брода.

***

Поскольку собирать нам теперь было нечего, то вскоре мы уже брели вниз по течению реки, то следуя по самой кромке скалистого берега, то отдаляясь, когда на пути попадались расселины и непроходимые заросли. Пользы от меня на сей раз было немногим больше, чем от Нерацу: я еле переставлял ноги, то и дело заходясь приступами кашля, так что в конце концов Инанна предложила забрать мой заплечный мешок. Но я бы скорее умер от истощения, чем позволил бы женщине тащить свои вещи, так что приободрился, делая вид, что мне это ничего не стоит.

По мере спуска воздух заметно потеплел, так что снега теперь вовсе не было видно, даже в глубоких ложбинах – одна скользкая трава, голые ветви низкорослых деревьев да мокрые камни кругом. Во второй половине дня зарядил дождь, так что мы едва сумели запалить чахлый костерок под прикрытием разлапистой ели. Стоит ли говорить, что еды не осталось ни крошки – одни лишь сухие травы из запасов твердынца, которые он задумчиво крошил в котёл, готовя очередное варево. Вистан и Инанна сидели молчаливые, обессиленные. Эгир отправился на охоту, и я порывался пойти с ним, но он велел мне остаться у костра. Мне следовало бы сказать что-нибудь обнадёживающее, подбодрить спутников обещанием скорого тёплого ночлега и сытного ужина, но душевных сил не осталось даже на это. Единственное, на что меня хватило – это бросить с кривой ухмылкой:

– Наверное, жалеете теперь, что отправились через этот перевал.

Сказать по правде, на это я не ожидал иного ответа, кроме угрюмого молчания, однако неожиданно заговорил твердынец:

– Я не жалею. – Его белые, словно корешки трав, пальцы нещадно терзали ломкие стебли, а на лице застыло выражение мрачной решимости. Не дождавшись продолжения, я был вынужден сам нарушить установившуюся тишину:

– Неужто вам так худо жилось? – спросил я, намереваясь обратить всё в шутку. – А я-то думал, что господам живётся сытнее – видать, ошибался, как и во всём прочем.

– Еды было вдоволь, – отозвался он, не сводя с меня неподвижного взгляда глаз, казавшихся чёрными в сгустившихся сумерках, и больше не добавил ни слова, но мне в лицо отчего-то бросилась кровь, будто я ляпнул что-то совершенно неуместное.

Когда он вновь подсунул мне отвар из своих травок, я, по правде говоря, думал было отказаться: уж лучше немного кашля и боли в горле, чем часами ощущать послевкусие от этой гадости – но решил, что это будет верхом неблагодарности после того, как он потратил столько времени и трав из своих запасов. Заверив его, что я уже почти здоров, я, зажмурясь, одним махом осушил чашу, силясь не обращать внимания на спазм горечи, пожаром прошедшийся по глотке.

То ли отвар обладал и снотворным действием, то ли меня от усталости сморила дрёма – так или иначе, я вновь очутился у той же реки со светящимися под её темнеющими волнами раскалёнными камнями.

– Я понял, – произнёс я, еле ворочая языком – видимо, исходящий от воды пар наполнял всё тело неуклюжей вялостью, – это всё твердынские травки. Ни за что больше не стану пить эту пакость.

Из-за спины послышался всё тот же голос из сна:

– Ты должен успеть!

– Чего ради? – отозвался я, чувствуя, что не в состоянии даже поднять руки, не то что погрузить их в закипающий поток цвета сажи.

Но приказывающего мне этот дерзкий выпад отнюдь не смутил:

– Позволь мне объяснить тебе.

Взяв меня за руку, он принялся указывать на уже разложенные по берегу камни:

– Колесо – единая мера истинной свободы это.

Река на моих глазах вздувалась, чёрные волны вспучивались, скрывая светящиеся камни из вида.

– Я не понимаю, – в растерянности пробормотал я. – Откуда нам взять колесо, наша повозка осталась внизу…

Однако вместо ответа он повторил то же самое, но на языке склави:

– Колесо – единая мера истинной свободы это [2].

Видимо, из-за источаемых рекой ядовитых паров мой разум помутился: его голос словно бы начал двоиться, сквозь знакомые мне слова прорывалось какое-то непонятное наречие; он вновь принялся твердить свою несусветицу про колесо, указывая на камни моим же пальцем, но, вместо того, чтобы пытаться его понять, я уставился на руку, лежащую на моём запястье: иссиня-белую, покрытую словно бы разводами сажи, под которыми проступало что-то вроде полосок чешуи… Вздрогнув, я вырвался – и при этом тотчас проснулся, но в ушах всё ещё звучал его повелительный голос:

– Запомни, ты должен успеть!

И я послушно повторил:

– Колесо – единая мера… истинной… свободы.

Пробудившись, я обнаружил, что вернулся Эгир, возвестив нам долгожданную удачу: он умудрился подстрелить зайца в зимнем наряде, сигавшего зигзагами меж тёмных кустов. Хоть слуга и ворчал, свежуя добычу, что с ней больше возни, чем толку от неё, видно было, что он и сам сгорает от предвкушения приличной трапезы, а Инанна тотчас бросилась за водой. В самом деле, хоть мяса в тощей животине оказалось не больно много, похлёбка получилась хоть куда – от одного запаха всё внутри переворачивалось. Из приправ у меня нашлась соль, а у твердынца – перец, уж не знаю, для чего припасённый, так что горевать оставалось лишь об отсутствии хлеба или горсти крупы.

После еды все заметно приободрились, а я даже позволил себе пуститься в построение планов:

– Завтра доберемся до моста, а там неподалеку большая деревня – вот уж где как следует отъедимся. Как бы вы, господа, ни спешили, я думаю, что все мы с лихвой заслужили славный отдых. – К моему удивлению, никто не спешил поддержать мои фантазии: Вистан с Эгиром лишь угрюмо переглянулись, а твердынец и вовсе нахохлился, словно его обделили при делёжке. Лишь Инанна невесело заметила:

– Как я понимаю, там наши дороги и разойдутся: мы отправимся прямиком в столицу, а вам с господином Нерацу предстоит держать путь на север…

– Полагаю, что до Грана мы вполне можем добраться вместе, – возразил я. – Хоть ради этого и придется чуток завернуть к западу, но это всяко лучше, чем путешествовать раздельно. Так будет и безопаснее, и выгоднее, ведь всё равно предстоит нанимать новую повозку и тягловую животину, так не лучше ли одну на всех? К тому же, я должен довести господина Вистана со спутниками до столицы согласно нашему уговору… – «Где мне предстоит сполна получить свою плату…» – домыслил я, втайне надеясь, что проявленные мною отвага, смекалка и стойкость стоят прибавки в пару денариев.

Моим вполне разумным построениям, в которых крылась разве что толика личного интереса, неожиданно положил конец твердынец:

– План был другой, – не терпящим возражения тоном заявил он. – Если ехать через столицу, то нипочем не успеть до наступления зимы.

– Но ведь это от силы пара недель пути, – запротестовал было я, – в сравнении с затраченным на всю дорогу временем это сущие пустяки! К тому же, не припомню, чтобы вы куда-то спешили… – Я не стал упоминать о том, что изначально вообще предполагалось, что дальше с ним отправятся Верек и Феньо, а я вместе с прочими пойду в столицу.

– Тебе следовало спросить меня, прежде чем менять планы! – отрезал он таким тоном, что я почёл за нужное пойти на попятный:

– Не извольте волноваться, я доставлю вас в вашу Твердыню в скорейшем времени, – заверил его я. Однако вместо того, чтобы угомониться, он внезапно вскочил с места и умчался куда-то вниз по склону.

Сказать по правде, за проведённые в дороге дни я привык считать его весьма покладистым, если не сказать безответным – прежде он лишь безоговорочно принимал чужие решения, не изъявляя ни малейшего недовольства по куда более значительным поводам. А теперь – вот тебе живейшее подтверждение того, что любой попутчик, в котором ты, казалось бы, можешь быть уверен, способен в любой момент выкинуть самые невероятные штуки.

– Не знаю, что за вожжа ему под хвост попала, – ругнулся я, оглядывая притихших спутников.

– Пожалуй, лучше мне сходить за ним, – неуверенно предложил Эгир, поднимаясь на ноги.

– Да уж схожу сам, – раздражённо отмахнулся я. – Моя, в конце концов, обязанность, а то ещё повторит подвиг Феньо.

В ночной тьме, окутавшей мрачные скалы, чьё молчание нарушалось лишь глухим шумом реки, моя шутка отдавала изрядной мрачностью, так что мне самому от неё сделалось тошно.

Я нашел твердынца весьма быстро: обхватив себя за локти, он забрался на уступ над рекой, на который я не решился бы сунуться в темноте.

Глядя на его застывшую в неподвижности фигуру, я с неудовольствием подумал, что мне, судя по всему, надлежит извиниться, хотя сам я не видел за собой никакой вины: нет чтобы сказать мне спокойно, что не хочет, мол, делать крюк, напустился на меня, словно гадюка над гнездом… Собравшись с духом, я всё же вымолвил:

– Господин Нерацу, прошу простить меня. Разумеется, мне следовало сперва спросить вашего мнения.

Он молчал так долго, что я успел усомниться, он ли это на самом деле – или же причудливый силуэт дерева, который я ошибочно принял за человека. Чувствуя себя круглым дураком, я сделал шаг вперёд, вновь окликнув:

– Господин Нерацу, если это вы, то, прошу вас, отзовитесь.

– Можешь показать мне, где деревня? – неожиданно спросил он.

– Разумеется, – отозвался я с недюжинным облегчением. Осторожно ступая по покрытому мхом камню, я приблизился к нему и добросовестно попытался в тусклом свете затянутой облаками луны прозреть, что делается внизу. – По-моему, вон там, за перелеском, будет каменный мост, его отсюда не видно… А правее, – встав плечом к плечу с твердынцем, я провёл пальцем от реки по лесистому склону горы, – будет деревня.

Сказать по правде, я уже решил было, что он задал мне вопрос лишь потому, что хотел загладить впечатление от своей выходки, о которой я уже собирался великодушно забыть, но тут он сказал:

– Мне показалось, что я видел свет вон там. – Он указал туда, где, по моему мнению, должен был находиться мост.

– Мало ли кто там шатается, – рассудил я – сейчас-то ни малейшего проблеска не было, сколько ни вглядывайся. – Припозднившийся путник с факелом, какой-нибудь бедолага в поиске заблудившейся скотины, а может, и дозорный, если тамошний ишпан прослышал о нападавших на нас лихих людях.

Нерацу кивнул и, помолчав, добавил:

– Чуешь, дымом пахнет?

– Так это от нашего же костра, – заверил его я и тотчас воспользовался удобным случаем предложить: – Не желаете туда вернуться? А то продрогнете…

– Да, и тебе ни к чему тут мёрзнуть, – неожиданно легко согласился он. Сказать по правде, теперь, когда между нами вновь воцарился мир и согласие, я надеялся, что со временем смогу убедить его в преимуществах собственного плана, но покамест предпочёл оставить этот вопрос во избежание новых разногласий.


Кемисэ

Даже сейчас, уходя в ночь, я понимаю, что кругом не прав. Теперь я и сам не знаю, отчего так вспылил – не от того же, в самом деле, что идея Ирчи как-то нарушала мои планы? Обхватив себя руками, чтобы сохранить хоть какие-то крохи тепла, я вглядываюсь в танец теней над шумящей рекой, раздумывая над тем, что же стало настоящей причиной моей вспышки. То, что Ирчи не посчитал нужным спросить меня? Ведь, положа руку на сердце, так ли я тороплюсь в Цитадель? Две недели проволочки, или месяц, или год – что они изменят? Когда я уходил, едва ли кто-то, включая меня самого, верил в то, что я и впрямь доберусь туда живым, а теперь меня заботят какие-то две недели? Или то, что Ирчи рвётся в этот Гран из-за Инанны? Так это его право – если он по-прежнему не теряет надежды, даже зная, кому отдает предпочтение госпожа.

В голове живым обвинением звучит голос Рэу: «Какое окно откроешь – такой ветер и влетит». По его мнению, вероятно, мне самому следовало бы принять участие в разговоре, поделиться собственными планами, обсудить, какое решение было бы наилучшим – следовало бы, да только теперь думать об этом – все равно что ставить примочки мертвецу.

Как бы меня ни занимали эти помыслы, внезапный проблеск среди деревьев тотчас привлекает мое внимание. Поначалу мне кажется, что глаза меня обманывают – так, стоит надавить на веки, под ними расцветает целая россыпь огней – но вот он опять проблёскивает, чтобы тут же погаснуть, однако я успеваю убедиться, что это не игра чувств. Свет тёплый, живой, как от огня, надежно укрытого деревьями – видать, налетевший порыв ветра раздвинул ветви в то самое мгновение, когда я бездумно таращился в темноту над рекой. Сколько я ни вглядываюсь, мне больше не удается ничего высмотреть, но всё же об этом следует рассказать спутникам. Едва я припоминаю, как только что сбежал, повинуясь малодушному порыву, как скулы сводит от досады, но хочешь – не хочешь, а вернуться придётся.

В этот-то момент позади слышится голос Ирчи – столь же внезапный, как недавняя искра света. Мой первый порыв – тотчас повиниться, признавшись, что я возражал ему из чистого упрямства, а на самом-то деле мне вовсе не претит идея идти в Гран – но вместо этого я завожу речь о замеченном мной огне, тем самым избегая необходимости объясняться.


Примечания:

[1] Словене – здесь Эгир имеет в виду не жителей Словении (они – словенцы). Во время действия повествования славянские народы ещё не вполне оформились. Живущие на территории Венгрии славяне сами именовали себя «словенами», в то время как представители иных народов называли их «склавинами», «склавенами» или просто «склави» - то бишь славянами, или же мораванами (по реке Мораве). Как вы, возможно, помните, Ирчи родом с территории современной Словакии, которая тогда входила в состав Венгрии.

[2] Колесо – единая мера истинной свободы это – вот как выглядит эта фраза по-венгерски: Kerék – egyes mére igazsági szabadságnak ez.

Следующая глава

Предыдущая глава

Ирчи

На следующее утро Инанна рачительно сложила вываренные кости в котелок – хоть я и надеялся, что в скорейшем времени нам доведется как следует попировать в деревне, я не стал возражать: если нас что-нибудь задержит в дороге, то для жидкого отвара сгодятся и эти объедки.

От нашей стоянки склон пошел вниз так резко, что нам поневоле пришлось замедлиться: следовало с осторожностью выбирать, куда ступить, чтобы не поскользнуться на обильно усыпавших склон сосновых иглах и не съехать по влажной траве. Шум реки усилился, перейдя в грохот водопада, а затем опять пошёл на спад, напоминая сердитую перебранку. Низкорослые сосны, между которыми пролегал наш путь, покачивали верхушками на ветру, словно выражая неодобрение внезапной сварливостью реки. Я принялся было напевать весьма рваную из-за сложного спуска мелодию, чтобы скоротать путь, но меня тотчас одёрнул Эгир:

– Прекрати, сейчас никто не в настроении для твоих песенок.

читать дальшеПо мне, так с его стороны это было весьма подлым способом сорвать на мне раздражение, но я всё же подчинился: из-за того, как звуки моего голоса словно бы поглощались сырым склоном, мне самому сделалась не по себе. Я уже хотел было предложить привал, когда моих ноздрей достиг запах, возможно, навеянный вновь обострившимся чувством голода.

– Теперь и я чую, что дымом пахнет, – бросил я твердынцу. – Небось, из деревни. – К нашей немалой радости, ветер успел смениться, и теперь задувал не с гор, а из низины, где пряталось людское поселение.

Тот вместо ответа поёжился, и мне пришло в голову, не опасается ли он новой встречи с людьми после того, чем окончилась последняя? Чтобы малость его подбодрить, я поведал:

– Недалеко от деревни находится ещё одна крепость, так что никаких разбойников в окрестностях быть не должно – там проверяют всех, кто поднимается на перевал с той стороны. – Если подумать, утешение было так себе: ведь точно то же самое я думал и о Вёрёшваре, через который лихие господа не только без помех проехали, но, похоже, ещё и заручились поддержкой ишпана Тархачи. Тем не менее, Нерацу послал мне благодарный взгляд в знак того, что я верно угадал его опасения.

Прочие тоже были угрюмо-молчаливы, словно и их что-то угнетало; решив про себя, что так сказывается длительное недоедание и утомление, я целеустремленно шагал вперёд, пока вновь не уловил в воздухе то же самое пленительное дуновение, но на сей раз гораздо более отчётливое.

– Это не из деревни, – остановившись, изрёк я. – Костёр развели где-то рядом с мостом.

– Далеко нам до моста? – севшим голосом спросил Эгир.

– Да нет, скоро доберемся, – заверил его я. – Потому-то я и понял – кажется, ещё немного, и я точно смогу сказать, что там у них жарится… Может, мы даже подоспеем к куда более обильной трапезе, чем наши вываренные кости, – весело бросил я.

Однако мои спутники почему-то не обрадовались такому предположению. Похоже, заразившись чрезмерной подозрительностью от Нерацу, Эгир сказал:

– Господину Вистану и госпоже Инанне надлежит оставаться подальше от моста, пока мы не разведаем, что там к чему.

– В любом случае, мы должны подобраться поближе, чтобы убедиться, – бросил Вистан, так и не закончив фразу; от тревоги его голос сделался отрывистым и каким-то бесцветным.

Небо застили пасмурные тучи, и в повлажневшем воздухе ещё отчетливее проступил запах дыма.

– Куропатки, – с завистью протянул я. – Интересно, кто это такие? Неужто охотники отважились отправиться в горы сразу после эдакого ненастья?

Внезапно твердынец стиснул мою руку – хватка была такой крепкой, что я уже хотел было попросить его разжать пальцы, а то не обойдется без синяков.

– Тот свет, что я вчера видел, это были те костры!

Эгир бросил на него быстрый взгляд.

– Почему же вы не сказали раньше? – В его голосе звучала неприкрытая досада.

Однако Вистан опустил руку ему на плечо:

– Это бы ничего не изменило, – безмерно усталым голосом сказал он.

У меня было ощущение, будто я ненароком прибился к незнакомой компании в самый разгар оживлённой беседы, где лишь я один не понимаю, о чём речь – вот только в нашей группе веселья кот наплакал, напротив, все, казалось, боялись раскрыть рот, чтобы оттуда не вырвались полные горечи и отчаяния слова.

– Вы что, думаете, что это те же люди, что на нас напали? – спросил я, не заметив, как перешёл на шёпот.

Вместо ответа Эгир велел:

– Ты, Ирчи, и господин Нерацу пойдёте со мной разведать, что да как.

Как всегда, когда речь шла о простых и понятных действиях, я тотчас воспрял духом и предложил:

– Отлично, а госпожа Инанна пока может разложить костёр…

– Никакого костра, – отрезал Эгир, обведя всех тяжелым взглядом. Вистан же, вместо того, чтобы одёрнуть своего раскомандовавшегося слугу, успокаивающе произнёс:

– Разумеется, у меня и в мыслях не было.

– Видать, у меня одного в мыслях имеется ужин, – буркнул я, безропотно зашагав следом за Эгиром, движения которого сделались осторожными, почти бесшумными.

– Ирчи, ты лучше нас знаешь местность, – вполголоса заговорил Эгир, когда мы отошли за пределы слышимости от поляны, где остались Вистан с Инанной. – Скажи, как лучше приблизиться, чтобы нас было не видно.

– Лес подходит вплотную к мосту что с одной, что с другой стороны, – рассудил я, – так что подобраться труда не составит. Но лучше, полагаю, держаться поближе к реке – там кусты погуще, а сосняк далеко просматривается. К тому же, насколько я могу судить, – добавил я, вновь потянув носом воздух, – костры на другом берегу, так что проще что-либо увидеть, если идти поближе к воде.

Своим суждением я обрек и себя, и спутников на долгое продирание сквозь кусты – то колючие, то цепкие, то попросту непролазные, но наши мучения были вознаграждены: пробираясь по берегу, мы набрели за заросший кустарником далеко выдающийся обрыв, с которого как на ладони просматривался венец весело мерцающих трёх огней на другом берегу.

– Прямо у дороги, – рассудил я, вновь переходя на шёпот – к этому призывала таинственность обстановки и ощущение неведомой пока опасности, хоть умом я понимал, что с такого расстояния услышать меня мог разве что Господин Ветра, к тому же мой голос напрочь заглушался шумом реки. – Как думаете, может, это такие же, как мы, путники остановились на привал? – спросил я с надеждой, не ожидая впрочем, что мои спутники со мной так уж легко согласятся.

– И сколько их там, по-вашему? – спросил Эгир, не отрывая взгляда от трепещущих огней.

– Пожалуй, целый караван наберется, – прикинул я. – Десятку людей хватило бы и одного костра, лишь бы большого; три костра будет, если пара дюжин пожелает расположиться, не теснясь.

Я ожидал, что скажет по этому поводу Эгир или Нерацу – если тот вообще в этом хоть что-то смыслит; вместо этого старый слуга спросил:

– А что с мостом?

– Отсюда его должно быть видно, пусть и не целиком. – Я указал на заслон из пышного можжевелового куста. – Но, наверно, уже слишком темно, чтобы толком разглядеть; впрочем, что с ним станется: мост-то каменный!

Твердынец тотчас раздвинул ветки, углубившись в куст – со стороны можно было разглядеть лишь слабое движение, приписав его ветру. Спустя каких-то пару мгновений он вынырнул оттуда, объявив:

– Там стоят два человека, неподвижно, будто на страже.

– Вот уж это точно не припозднившиеся путники, – вырвалось у меня, и Эгир в подтверждение этого негромко выругался.

Нерацу не отрывал от его лица встревоженного взгляда:

– Как вы думаете, это за мной? – спросил он дрогнувшим голосом.

Эгир, который, понятное дело, знал ответ на этот вопрос ничуть не в большей степени, чем я сам, лишь мотнул головой:

– Возвращаемся.

– Куда? – брякнул я – настолько меня сбило с толку все происходящее.

– К господину с госпожой, куда ж ещё, – буркнул Эгир с таким неудовольствием, словно все неприятности последних дней исходили исключительно от меня.

Казалось, твердынец был не в силах сойти с места: Эгир уже двинулся прочь с площадки над обрывом, а он всё стоял и глядел туда, где золотились во тьме костры. Мне пришлось взять его за руку, чтобы вывести из этого транса. Взглянув на его освещённое слабыми отблесками реки лицо, я увидел, что его губы безмолвно шевелятся – он словно бормотал какой-то заговор.

– Господин Нерацу, – позвал я, и он обернулся, уставясь на меня невидящим взглядом.

– Что бы там ни было, всё устроится, – заверил я его как можно более умиротворяющим тоном. – Мы что-нибудь придумаем. После всего, что с нами уже случилось, мы со всем управимся. – Пожав его застывшую, как ветвь сухого дерева, кисть, я добавил: – Что бы там ни было, мы вас не оставим.

Это наконец вывело его из мертвенной неподвижности – оступившись, словно им вновь овладело морозное оцепенение, он оперся на мой локоть – так мы и побрели следом за Эгиром. Походке Нерацу быстро вернулась твёрдость, и он отнял руку от моей, зашагав вперёд с новообретённой решимостью, так что я еле поспевал за ним.


Кемисэ

Горящие во мраке костры, вчера бывшие лишь мимолётной искрой, теперь казались огненными очами смерти, которая с вызовом заглядывала мне прямо в глаза. Казалось, их колеблющиеся языки шептали мне: «Вот ты и добегался – думал, получится уйти от меня? Переступив порог, ты уже отдался на мою милость, так что всё то время, что ты провёл в этом мире с того мгновения, одолжено у меня – и ты превысил отпущенную тебе меру».

Все прочие звуки словно умерли, в глазах потемнело – лишь эти огненные точки будто разрослись до размеров пышущих жаром солнц, в ушах застучали перекаты строф старинной песни:

Моих перьев железо развеет врага,
Словно жаркое солнце сгоняет снега.
Столь широк и могуч моих крыльев размах,
Что и самую память сотрёт о врагах.
Мой полёт не удержат и стрелы.

Я закрою сородичей телом своим,
И на пядь не позволю приблизиться к ним,
Танец, кровью рождённый, лишь смерть принесёт,
И врага ни броня, ни клинок не спасёт.
Станет красным, что создано белым.

Как чешуйка к чешуйке на коже прильнёт,
Мой товарищ со мною на битву встаёт,
И под небом не выкован молот такой,
Чтоб разбить нашу цепь в кутерьме боевой,
Одержав тем победу в сраженьи.

Каждый здесь с малолетства сроднился с мечом,
В сердце верном заветы хранил горячо,
И, себя не жалея, всяк сдержит зарок:
Пока жив, не пропустит врага за порог.
Лучше смерть, чем позор пораженья.


Повторяя про себя эти строки, я будто впал в транс, позабыв о том, что происходит вокруг – и тут мне на запястье неожиданно опустилась горячая ладонь, будто призванная словами песни. Тут-то я наконец пришёл в себя, вспомнив, что опасность нависла не только над моей жизнью – вместо того, чтобы кручиниться над своей судьбой, мне надлежит позаботиться о том, чтобы не пострадали мои спутники. Пускаясь в обратный путь, я уже знал, что сделаю, а в голове продолжало биться: «Лучше смерть, чем позор пораженья…»


Ирчи

Видимо, Эгир начал рассказывать господину об увиденном, не дожидаясь нас – приблизившись, мы уловили обрывки фразы:

– И двое на мосту – выходит, около двух дюжин.

Плечи Вистана поникли так, что он, без того казавшийся стариком, словно одряхлел ещё на полсотни лет.

– Боюсь, нам уже не важно, сколько их на самом деле, – только и вымолвил он, не поднимая головы.

– Быть может, я поутру пойду и разведаю, что это за люди? – бодро предложил я. – Если они, конечно, ещё там будут – возможно, с рассветом их уже и след простынет. В любом случае, с меня-то им взять нечего, так хоть поразузнаю, чего им надобно.

При первых же словах Нерацу вновь вцепился в мою доху с такой силой, словно я порывался бежать туда немедленно.

– Я знаю, что им нужно, – подрагивающим, но решительным голосом заявил он. – И я сам к ним выйду – пусть потребуют за меня выкуп, если осмелятся. И если смогут, – добавил он, опуская ладонь на рукоять меча, – ведь сдаваться им без боя я не намерен.

При этих словах в памяти у меня всплыла жуткая история, которую я неоднократно слыхал от караванщиков – легенда времён той самой войны, от которой мои предки бежали в горы, обосновавшись бок о бок со склави, которые забрались в эту глушь ещё раньше, спасаясь от собственных более воинственных сородичей. Несмотря на то, что мой народ славится воинской доблестью, упорнее и успешнее всех прочих захватчикам сопротивлялись твердынцы – несмотря на число и свирепость воинов, а также хитроумие военачальников, чужаки так и не смогли захватить неприступную цитадель. Участвуя в схватках у ворот и бесстрашных вылазках, непревзойденные бойцы Твердыни предпочитали смерть в бою тяготам плена.

И всё же случилось так, что одного из молодых воинов, лишившегося сознания от сокрушительного удара по голове, удалось взять живым. Зная, с кем имеют дело, захватчики потребовали от его родичей неподъёмный выкуп, сравнимый лишь с теми, какой взимают за особ королевской крови; тем не менее, твердынцы без колебаний согласились на непомерные требования. Похитители разжились таким количеством золота, какового не видала даже королевская сокровищница, и всё же оно не принесло им счастья.

Прошло не так уж много времени со дня знаменательного выкупа, когда получивших его – всех до единого – нашли мёртвыми рядом с людным перекрестком. На телах не было видимых ранений и повреждений, но на лицах с разверстыми ртами застыло столь страшное выражение, что люди боялись к ним приблизиться. Когда талтош из ближнего селения по надлежащему обычаю начал выяснять, какой из смертных грехов свёл их в могилу, веля подручным поднимать тела после каждого вопроса [1], те не смогли приподнять мертвеца ни на пядь от земли. Тогда талтош, осмотрев тела, обнаружил, что их нутро сплошь залито расплавленным золотом. Узрев это, он изрёк так, чтобы слышали все собравшиеся: «Твердынцы сдержали слово. Всё золото захватчиков останется при них до скончания времён».

Его слова сбылись: сколько ни водилось кругом алчных людей, никто из них не осмелился осквернить могилы чужеземцев, дабы завладеть проклятым сокровищем. Равно как не нашлось и тех, кто рискнул бы повторить подвиг этих бедолаг – видно, на то был и расчет, чтобы слава о них разошлась по всей стране, если не шире, наставляя людей: тот, кто рискнет причинить вред твердынцу, расплатится тысячекратно.

Правда, когда я спросил Феньо насчёт этой истории – само собой, со старшими членами семьи заговорить об этом я бы в жизни не решился – он сказал, что это всё чистой воды выдумки: где это видано, чтобы люди могли одолеть твердынца, да еще и взять живьём. Я-то думал, что он по своему обычаю безбожно заливает, пока не увидел, что сотворил с теми лиходеями наш твердынец – тут оставалось лишь посочувствовать тем, кто попытается захватить его в плен. И всё же я зарубил на корню эту знаменательную идею, заявив:

– Вот уж нет – я пообещал Вереку приглядеть за вами и сдержу это обещание. Вы же говорили, что, замёрзнув, можете пролежать до весны? Так что я утащу вас повыше в горы и замурую в какой-нибудь укромной пещерке. А на тот случай, если сам не смогу вернуться, нарисую карту – авось кто-нибудь пустится на поиски этого сокровища.

– Ты тут ни при чем! – запротестовал Нерацу. – И решать за меня не имеешь права – если уж я решил принять бой, то силой ты меня всё равно не удержишь!

– Ишь развоевалась ребятня! – сердито сверкнул на нас глазами Эгир. – Выкиньте эту чушь из головы!

– Господин Эгир, – начал твердынец с непривычной резкостью, – при всем уважении…

Но тут его прервал тихий голос Вистана, который, вскинув руку, мигом положил конец нашей перебранке.

– Боюсь, что я задолжал вам историю, – неторопливо начал он, словно речь и правда шла о степенной беседе у костра. – Рассаживайтесь рядом, ведь она займёт немало времени.


Примечание:

[1] Сведения о подобном обычае у хантов мы позаимствовали из книги М.Ф. Косарева «В поисках Великой Венгрии» (М., 2011). Поскольку шаманизм древних венгров уходит корнями к хантам, у них мог существовать похожий ритуал.

Следующая глава

Предыдущая глава

Ирчи

Про себя я подумал, что сейчас не время для каких-либо россказней, однако покорно уселся на ствол поваленного дерева рядом с твердынцем, довольный уже тем, что Нерацу хотя бы на короткое время оставит свои идеи об одинокой героической смерти.

– Господин Вистан, стоит ли, – напоследок сердито буркнул Эгир, но его хозяин лишь кивнул, указывая на место справа от себя.

– Я попрошу вас лишь об одном, – начал он, убедившись, что все обратились во слух, – не прерывать меня, пока я не закончу свой рассказ, а уж потом судите меня по справедливости. Прежде всего, я должен сообщить вам, что на самом деле меня зовут не Вистаном. Моё настоящее имя – Лéле.

читать дальшеУ меня внутри что-то ёкнуло, и мысли понеслись со скоростью норовистого скакуна. В голове вновь всплыли услышанные давным-давно – перед подъёмом на перевал – пересуды караванщиков.

– Сын ишпана Дёзё! – не удержавшись, выпалил я. – Недужный и полоумный!

– Тебе же велели помалкивать, – рявкнул на меня Эгир.

Но, даже пожелай я остановиться, сделать это было не так-то просто – меня охватил необоримый приступ безумного смеха, так что со стороны я сам наверняка был похож на сумасшедшего. Задыхаясь, я кое-как выдавливал из себя между спазмами хохота:

– Теперь-то я понимаю, как мы оказались в такой заднице… Мы все… положились на суждения… полоумного…

Эгир вскочил на ноги и схватился за подвернувшийся под руку сук, явно намереваясь хорошенько отходить им меня по хребтине, но Вистан – или, выходит, Леле – схватил его за рукав:

– Оставь его. Он имеет полное право так говорить.

Когда мои приступы смеха наконец свелись к лёгкому иканию, Вистан печально заметил:

– Видать, я и вправду потерял разум, когда решил, что у меня всё получится. Что тебе ещё известно, Ирчи? – спросил он у меня. – Вот уж не думал, что обо мне в этом мире помнит ещё хоть одна живая душа.

– На самом деле, почти ничего, – признался я. – Лишь то, что из-за того, что вы, ну… нездоровы, принадлежавшими вашему отцу землями управляет мелек Онд, а корха Кешё затеял с ним тяжбу, считая, что это право принадлежит ему как ближайшему родственнику ишпана Дёзё. Но, вроде как, Онд обладает бóльшим влиянием на кенде, поэтому у Кешё мало шансов… – повествуя об этом, я отчаянно жалел, что не прислушался как следует к тому, что говорили мои попутчики – как знать, быть может, тогда мне удалось бы раньше догадаться об истинной личине «старого учителя»…

Выслушав меня, Вистан кивнул:

– Верно. И всё же позвольте мне начать с самого начала. Мой отец скончался, когда мне сравнялось двенадцать лет, но остался его младший брат – это и есть корха Кешё, обладающий законным правом наследования в том случае, если род отца прервётся. Вторым же в очереди наследования стоит дядя отца, упомянутый Ирчи мелек Онд. Когда мой отец погиб, я ещё не мог самостоятельно вступить в права владения. Кешё в то время едва минуло восемнадцать, так что, хотя он изъявил желание принять на себя опекунство, мелек Онд, обладая поддержкой дюлы, легко убедил молодого кенде, что разумнее вверить управление Вахом более опытному родственнику – то бишь ему самому. Заполучив право опеки, мелек Онд некоторое время спустя под предлогом возвращения вдовы ишпана Дёзё в родные края отослал её вместе со мной в отдалённый замок, которым владел его племянник, ишпан Коппань. Моя мать была против подобного произвола, но, после того, как она потребовала вернуть нас в Вах, вскоре её нашли в петле. – Ровный глухой голос Вистана не дрогнул даже при этих страшных словах, будто он пересказывал о историю давно минувших лет, не имеющую никакого отношения к нему самому. – Говорили, что она покончила с собой от тоски по покойному мужу. Что до меня, то с этого дня меня поместили в темницу без окон всего в четыре шага длиной, и такую узкую, что можно было одновременно коснуться обеих стен руками. Потолок же был таким низким, что под конец я мог распрямиться, лишь стоя на коленях или сидя на полу.

Украдкой глянув на Инанну, я увидел, что она сидит, спрятав лицо в рукава; Эгир же невозмутимо внимал хозяину – похоже, он уже знал его историю. У меня же в голове звучали его слова «мне было двенадцать лет» – именно в этом возрасте я и сам потерял дом и семью из-за чужого произвола.

Тем временем, Вистан продолжал:

– Сидя в темнице, я утратил всякое представление о времени: сперва я пытался считать дни, но из-за того, что зимой по тусклым лучам, проникающим в крохотное окошко двери, невозможно было отличить день от ночи, я забросил это занятие. Если про меня пошла молва, будто я безумен, то не без основания: временами я и впрямь принимался колотить в стены и дверь всем что ни попадя, бросался на них сам, расшибая голову и руки, кричал, насколько хватало сил – но всё было тщетно, и тогда я целыми днями сидел, сгорбившись на своем тюфяке, ни о чём не думая, ничего не желая, забывая даже о еде и питье. Наверняка я безвозвратно утратил бы рассудок, если бы не один из моих тюремщиков, который из жалости говорил со мной то краткое время, что мог себе позволить, чтобы об этом не прознал ишпан. Быть может, именно осознание того, что моё сумасшествие лишь на руку Онду, позволило мне удержаться на грани рассудка.

На этот раз не выдержал Нерацу:

– Но как же ему всё это сходило с рук? – возмутился он.

– Как я говорил, мелек Онд – очень влиятельный человек, – спокойно отозвался Вистан. – Позднее я узнал, что кенде посылал учёного человека, чтобы тот освидетельствовал моё состояние, и он подтвердил, что я безумен – могу лишь предположить, что его подкупили, потому как я с ним не встречался. Поначалу я задумывался: какой смысл держать меня в этой клетке – не проще ли избавиться от забот, убив меня? Затем я понял, что всё дело в наследстве: если весть о смерти наследника достигнет ушей кенде, мелек Онд тотчас лишится полномочий на управление землями. Осознав это, я подумывал, не сорвать ли игру моего дяди, лишив себя жизни – пусть возможностей сделать это у меня было не слишком много: ни пояса, ни единой завязки мне не оставили, да и потолок был слишком низким, а еду мне давали в деревянных плошках, но при желании способ всегда найдется. Единственным, что меня останавливало, была мысль, что в таком случае всё отойдёт Кешё, которого я едва помнил, а смерть моей матери, равно как моя собственная, так и останутся неотмщенными. Так моя жизнь и тянулась между приступами отчаяния, колебаниями и тяжкими раздумьями, пока однажды звуки сражения – крики, грохот, лязг оружия, достигавшие даже моей темницы – не возвестили о том, что на замок напали. Понимая, что меня ожидает гибель от пожара или рук захватчиков – или же мучительная смерть от жажды, если обо мне забудут – я ожидал своей участи, утешаясь тем, что скоро наступит избавление. – Тут невозмутимое спокойствие всё же изменило нашему рассказчику – его голос дрогнул, словно он вновь переживал те полные горечи и торжества мгновения. – Потому-то я не мог поверить своим ушам, когда из-за двери послышался голос Эгира – верного ближника моего отца: я решил, что принимаю мечты за действительность, но тотчас принялся стучать в дверь и звать на помощь. Когда, выбив дверь, передо мной и впрямь предстал Эгир, он не сразу меня узнал, – с этими словами Вистан взглянул на Эгира, и тот лишь покачал головой, понурившись, – но я обратился к нему по имени и назвал себя.

– От Эгира я узнал, что с того дня, как я исчез, прошло семь лет. После смерти моего отца он перешел на службу к ишпану Зомбору, проживавшему в тех же краях, где в заточении держали меня. Эгир рассказал обо мне ишпану, и тот увёз меня в свой замок. Он был добр ко мне – не только позаботился обо мне, словно о родном, обеспечив меня лучшим, что только мог предоставить, но и обещал мне самое главное – защиту от любых посягательств. Тогда, обессиленный долгим заточением, я едва мог ходить, и потому вынужден был всецело положиться на его покровительство. Однако уже тогда я понимал, что, каким бы самоотверженным и отважным ни был ишпан Зомбор, ему не по силам тягаться с мелеком. Он и так навлёк на себя достаточно неприятностей, разрушив замок Коппаня, пусть и тут проявил истинное благородство, отпустив подобру-поздорову всех, кто выжил при осаде, в их числе и самого хозяина замка, который нанёс ему страшное оскорбление, обесчестив его сестру.

– Подобных злодейств за ним числится немало, – вновь вырвалось у меня.

Бросив на меня краткий взгляд, Вистан отозвался:

– Как бы то ни было, при всех творимых им прежде бесчинствах, Коппань навлёк на себя куда больше неприятностей, упустив такого пленника, как я. Ведь, явись я на королевский суд с подобной историей, всё, на чем покоится благополучие мелека Онда, рассыплется в прах, а самого его постигнет жестокая кара – разумеется, если найдется хоть один человек, что мне поверит.

– А именно это вы и собираетесь сделать, – догадался я.

– Ишпан Зомбор отговаривал меня от подобной затеи, – при этих словах Вистан вновь обменялся с Эгиром взглядом, по которому я понял, что тот также был против, – уверяя, что лучше бы мне, дождавшись весны, прибыть к королевскому двору вместе с ним – в таком случае он сам сможет подтвердить каждое моё слово. Но я рассудил, что, если позволить Коппаню подать всё случившееся по-своему при поддержке его дяди, то он успеет очернить Зомбора, представив его как творящего беззаконие налётчика, а меня и вовсе объявит наглым самозванцем, коего Зомбор извлёк из небытия, лишь чтобы навредить семье Коппаня. Таким образом, моим единственным шансом оставалось как можно быстрее добраться до столицы, подав кенде прошение, пока Онд не проведал о моём намерении: сам он едва ли на что-то решился бы, не убедившись сперва, что я не погиб при осаде – ведь поднимать вопрос, что же тогда с настоящим наследником, совершенно не в его интересах. – Тут он испустил тяжкий вздох, подытожив: – Теперь-то я убедился в правоте Зомбора – если бы я только последовал его совету, то не подверг бы опасности всех вас, дорогих моему сердцу спутников… Прощаясь со мной, ишпан Зомбор проявил не меньшую щедрость, снабдив меня всем, что могло понадобиться в пути, включая мула, повозку и весьма внушительную сумму на дорогу. Эгир также выразил желание сопровождать меня, оставив господина и семью, хоть и сознавал смертельную опасность этого начинания.

– Мог ли я поступить иначе, – почти с обидой обронил Эгир. – Вот если бы вы меня послушали…

– Теперь-то я понимаю, насколько ты был прав, – покаянно признал Вистан. – Всё пошло наперекосяк уже тогда, когда моя проклятая немочь побудила меня остановиться в Балграде [1], потеряв понапрасну полмесяца – приют я нашел в доме госпожи Инанны, которая ухаживала за мной, пока я не встал на ноги. Дальнейшее вам известно, – подытожил он. – В заключение скажу, что никогда ни о чём не жалел больше, чем о необходимости лгать вам, скрывая то, что именно от меня исходит нависшая над всеми нами смертельная угроза: как знать, открой я вам правду с самого начала, быть может, вы сейчас были бы в безопасности.

«Ещё бы, – мрачно подумалось мне. – Я б тогда и за все сокровища Аттилы с тобой не связался». И всё же, даже при этой горькой мысли я сознавал, что тот день, когда я бежал бы от подобной опасности, как бес от соли, был так давно – словно в другой жизни.

Пока я думал об этом, Вистан не без труда поднялся с места и, сделав шаг к твердынцу, опустился перед ним на колени, склонившись до земли.

– Больше всех я провинился перед вами, господин Нерацу, – из-за того, что его лицо было обращено вниз, голос зазвучал ещё глуше. – Я сознаю, что, даже будь у меня возможность отблагодарить вас, мне никогда не расплатиться за то, что вы для меня сделали. Я же после того, как вы спасли жизнь всем нам, заставил вас думать, будто вы повинны в этом нападении. Поэтому я всецело отдаю себя на ваш суд.

Твердынец казался почти напуганным этими внезапными извинениями – он даже слегка отпрянул от Вистана, теснее прижавшись ко мне, и заверил его:

– Я вовсе не держу на вас обиды, тем более, что имел возможность ощутить на себе, каково это – когда тебя преследуют. Я не имею права говорить за других, но сам я рад, что наши пути пересеклись подобным образом, что я сумел вам помочь.

Мне подумалось, что с его стороны это более чем великодушно – уж не знаю, как я сам повёл бы себя, окажись я на его месте, но уж явно мои речи были бы не из приятных.

– Но всё же, – вновь заговорил твердынец, помогая Вистану подняться, – позволю себе спросить: вы уверены, что эти люди охотятся именно за вами?

У меня при этом чуть не вырвалось: «Сдаётся мне, вы разочарованы тем, что они пришли не по вашу душу».

– У тех, что напали на нас, были эмблемы Коппаня, – рассудил Вистан. – А это значит, что они выследили меня до Вёрёшвара и знают, что я отправился на перевал. Потому я и настаивал, чтобы мы свернули с дороги – я знал, что за теми четверыми придут другие, куда более многочисленные. Узнав об участи своих сотоварищей, они лишь убедятся, что встали на верный след, а также что имеют дело с достаточно опасным противником, чтобы совладать с которым, требуется вдесятеро больше сил.

– По счастью, не вдесятеро, – вмешался Эгир, – а всего лишь впятеро, но боюсь, что расклада сил это не меняет. Нам нужно уходить другой дорогой. Ирчи, – обратился он ко мне, – существуют пути в обход моста?

Сказать по правде, именно этого вопроса я и страшился с того самого момента, как убедился, что дорога для нас закрыта. Почесав в затылке, я ответил:

– Летом – да, возможно. Но сейчас… Книзу от моста река ещё сильнее расширяется, так что брода там мы точно не найдем, да и пересечь дорогу едва ли удастся. Придётся как-нибудь устроить переправу с остатком веревки…

– И наткнуться на дозорных Коппаня по ту сторону реки? – отрезал Эгир, всё сильнее впадавший в уныние.

– Можно зимовать в горах, – огрызнулся я. – Или рискнуть вернуться в Вёрёшвар.

– Нет, туда нам уже не добраться – без припасов и по снегам, которые мы оставили по ту сторону перевала, – покачал головой Вистан.

– Ну а я предлагаю, – терпеливо продолжил я, – вернуться к разрушенному мосту, нарастить верёвку поясами – тогда я переберусь на другую сторону, а потом можно попробовать наладить переправу; если повезет, то в хижине мы найдем всё необходимое и…

– …людей Коппаня, – буркнул Эгир.

– Да что вы заладили! – не выдержал я.

– А ты думаешь, что это чистой воды случайность, что этот мост приказал долго жить, как только нам понадобился? – парировал Эгир.

– Ну тогда не знаю, – заявил я. – Я берусь проводить людей по горам, а не мимо толп головорезов – в последнем вы, как я посмотрю, смыслите поболее моего, так что вам и решать.

На протяжении нашей перепалки твердынец отрешённо молчал, словно что-то прикидывая в уме, и когда я, в свою очередь напустился на Эгира:

– Вас послушать, так под каждым кустом сидят люди Коппаня! Может, и тот медведь тоже состоит у него на службе? – Нерацу прервал меня, вымолвив с предельной сосредоточенностью, словно боясь ненароком упустить ценную мысль:

– Я считаю, что мы должны первыми напасть на их лагерь и перебить их.

После этих слов на некоторое время воцарилась тишина, затем я бросил:

– Ещё безумные идеи будут? Высказывайте их поскорее, чтобы мы могли вернуться к здравому обсуждению. – Однако, похоже, не все разделяли мое мнение:

– Вы считаете, что это возможно? – цепким взглядом уставился на него Эгир. От меня не укрылось, что твердынец замялся, однако старый воин тотчас добавил:

– Разумеется, сражаться в одиночку вам не придётся – пусть мне случалось знавать лучшие времена, всё же воинских навыков я не утратил.

– У тебя даже меча нет, – отрезвил его Вистан, пояснив: – Он лежал в поклаже, потерянной вместе с мулом.

– Это не основное препятствие, – отмёл его возражение Эгир. – По мне, так главное для нас – застать их врасплох, а для этого нужно пересечь реку или как-нибудь избавиться от тех дозорных на мосту…

– Я мог бы снять их из лука, – тотчас предложил я.

– Ты, убийца куропаток? – снисходительно усмехнулся Эгир.

– Вы же видели, как я метко стреляю! – возмутился я.

– Из своего охотничьего лука, который разделил участь моего доброго меча, – отрезал Эгир. – А из боевого лука, не пристрелявшись, ты и в зайца не попадёшь!

– Те дозорные-то поболее зайца будут! – не сдавался я.

– Зато у этих зайцев стальная шкура, – довершил Эгир. – Поэтому, чтобы убить их без шума, попасть нужно в горло или в глаз – сумеешь это сделать?

Хоть порой я несколько преувеличивал свои способности, желая порисоваться, но и моё бахвальство имело границы, так что я, потупившись, промолчал. Не успокоившись на этом, Эгир повернулся к твердынцу:

– А вы, господин Нерацу?

Я не без злорадства отметил, что тот также заколебался.

– Смотря с какого расстояния, – задумчиво бросил он. – Это зависит от ветра, а он то и дело задувает от реки… Для полной уверенности нужно подобраться хотя бы на две сотни шагов…

– И попасть в обоих почти одновременно, чтобы второй не успел поднять тревогу… – Эгир удручённо покачал головой, подытожив: – В общем, сперва надо посмотреть, с какой стороны можно подобраться к мосту, не привлекая внимания, и последить, как часто они сменяются, а также всегда ли стоят по двое – быть может, случается, что и один, тогда этим надо незамедлительно воспользоваться…

– А я пока пристреляю лук, – тотчас предложил я, изрядно уязвлённый его неверием в мои силы.

Обсуждение завтрашних планов изрядно скрасило наш ужин, состоявший из костей вчерашнего зайца с остатками вываренных хрящей. Теперь, когда перед нами стояла новая задача, пусть и казавшаяся невыполнимой, это придало всем новые силы, хоть прежде казалось, что их едва достало бы доплестись до ближайшей деревни.


Примечание:

[1] Балград (или Белград) – славянское название древнеримского города, который позже стал именоваться Алба-Юлия, или Дюлафехейрвар (Gyulafehérvár) в честь воеводы Жомбора (Zsombor) крестившегося в 953 г. под именем Юлий. В этом городе и проживает семья Анте, там же начинается действие этой истории.

Следующая глава