Хонор Харрингтон, блог «Бортжурнал»
Скажу сразу; лучшего фанфика по Вархаммеру я не читала. Скоффер, да благословит и приветствует его Император, вообще отличается редким умением взять привычную вещь и вывернуть её наизнанку. В полном соответствии с рекомендацией одного математика и поэта: "Чтобы увидеть привычное/Крупным планом,/Надо уметь обычное/ Сделать странным". Итак:
Старые часы с потрескавшимся перламутровым циферблатом пробили девять. Зиныч, кряхтя, влез в залатанные валенки и, запахнув линялый ватник, толкнул дверь. Ветер тут же бросил в избу пригоршню снежной крупы, которая, чуть-чуть не долетев до печки, сразу начала таять. Старик поставил фонарь на слежавшийся сугроб и повесил на дверь тяжелый замок. Красть в избе все равно было нечего, но Зиныч знал, что запирать дверь надо. Его никогда не покидали смутные предчувствия того, что надо делать, и он откуда-то знал, что не ошибется. Покачивая фонарем, он побрел, сгибаясь навстречу ветру, по темному поселку в сторону железнодорожного полотна.
скрытый текстОт соседней избы раздавалось ритмичное хэканье и стук топора. "Здорово! *хыщ!* Зиныч! Что?! *хыщ! К Зинке собрался?!*хыщ*,"- не переставая колоть полено за поленом окрикнул Зиныча Хорин, - "А фонарь тебе! *хыщ!* Зачем?! Не разглядеть?! *хыщ* Боишься?!" Тут Хорин опустил топор и захохотал хриплым неприятным смехом. Неподвязанные, несмотря на сильную метель, уши его шапки торчали вертикально вверх, делая обладателя шапки похожим на черта. "Тьфу, бесноватый," - подумал про себя Зиныч, - "морда красная, глазища навыкате - опять небось нажрался и врагов невидимых рубит. Хорошо хоть поленья сегодня терзает, а не заборы соседские как в прошлый раз. К Зинке... Сколько лет как померла Зинка-то, а я так Зинычем и остался... А может и правда пора мне к ней? Заждалась, небось..."
Не слушая кричащего ему что-то вслед Хорина, Зиныч поплелся дальше. В доме Председателя горел свет, а из открытой форточки (вот же натопили-то как!) слышался монотонный женский голос, заученно повторяющий слова молитвы. Дверь со скрипом приоткрылась, и на крыльцо вышел Алешка механик, из кармана у него торчал неизменный гаечный ключ на тридцать два. Какой-то остряк однажды сказал, что Алешка с этим ключом сросся при рождении - в ответ парень молча вытащил ключ из кармана и сломал им зубоскалу челюсть. Больше с ним никто шутить не отваживался.
***
История Председателя казалась невероятной даже видавшему всякое Зинычу. Здоровенный, за два метра ростом, парень прошел всю войну без единой царапинки, насовершав при этом кучу совершенно фантастических подвигов и заработав полдюжины медалей. Вернувшись в родной городок Имбирный Ум, круто пошел вверх на партийной работе, блистал на собраниях и к сорока годам стал председателем горкома. А потом вдруг поехал в областной центр и привез из детдома тринадцать пацанят-сирот. Воспитал их один, без хозяйки, на ноги поставил, умудрившись как-то совмещать дела семейные с общественными. А когда сыновья вернулись из армии (все как один с самыми лестными аттестациями), определил их Председатель в городское отделение милиции работать. Порядок в Имбирном Уме сразу стал ну просто идеальный. Так ребята старались, что скоро не то что вора или хулигана - окурка мимо урны брошенного днем с огнем не найти стало.
Ну а потом будто сглазил кто. Пришел как-то к Председателю самый любимый его сын Гошка и говорит: "Устал я, батя, от тебя и от идеологии твоей дурацкой. Новое время началось, лихое, так что катись-ка ты к чертям со своей ментовкой." Плюнул сын отцу под ноги, бросил на стол партбилет и удостоверение и ушел. А потом слух разнесся, что сколотил Гошка банду и даже кое-кого из братьев туда сманил. Когда узнал про то Председатель, схватился за сердце да и упал. Отвезли его верные сыновья в больницу, а врачи сказали - инфаркт. Не выдержало сердечко отцовское, руки-ноги отнялись у Председателя, даже слова сказать не может. Только глазами водит, показывает, что жив еще.
Лежит с тех пор Председатель но железной кровати с никелированными шарами, не шевелится. Сыновья сперва за ним ухаживали, а потом сгинули один за другим. Кто с бандитами в перестрелке под пулю попал, кто в аварию угодил, а кто просто уехал и не вернулся. Теперь присматривает за парализованным Председателем Адька Сорокина, которая все в монастырь уйти хотела да никак не собралась. Сидит у кровати целыми днями да молитвы читает. Изредка Алешка-механик к ним заглядывает. Любит парень Адьку, только признаться боится. А отделение милиции, сыновьями Председателя поднятое, до сих пор работает, хоть и не так как раньше. Работы опять же у милиционеров прибавилось - не только бандитов гонять им приходится, но и с саранчой, которая чуть ли не каждое лето прилетае на поля возле Имбирного Ума, бороться, посевы от нее оберегать. Больше-то некому...
***
От невеселых мыслей о сложной судьбе Председателя и его сыновей Зиныча отвлек громкий крик "УРАААААРГХ!!!!!", раздавшийся со стороны сарайчика станционного буфета. Не успел старик оглянуться, как к нему, вздымая снежную пыль, подлетели близнецы-десантники Горький и Мокрый. На лицах братьев застыла пьяная предрвотная гримаса, в руках каждый из них сжимал по кирпичу. "ДЕЕЕД! ДАВАЙ ДРАТЬСЯ!!!" - рявкнул Горький, опасно нависая над Зинычем. "ДА НУ ЕГО НАФИГ!!! ОН ДОХЛЫЙ И ТАК!!!" - фельдфебельским голосом возразил близнецу Мокрый, замахиваясь кирпичом. Глиняный параллелепипед с хрустом встретился с голубым беретом Горького и раскололся пополам. Горький, как ни в чем ни бывало обернулся и так же приложил брата кирпичом по макушке. Затем как ни в чем ни бывало братья подхватили Зиныча с двух сторон под руки и проорали ему в оба уха: "ПОШЛИ ВЫПЬЕМ, ДЕД!!!! УРРАААААРГХ!!!" Сопротивляться было бесполезно. Стараясь не разбить фонарь, Зиныч, подхваченный двумя зеленоштанными здоровяками, буквально влетел в буфет.
***
В буфете было тепло и шумно. Не смотря на поздний час и темноту за окном, стайка ребятишек в возрасте от трех до двенадцати лет скакала вокруг сидящего за крайним столиком толстячка, крича на все лады: "Дедушка Нуль! Дедушка Нуль! Дай конфетку!!!" Изрытое оспинами лицо Нуля сияло, он, улыбаясь во весь прореженный цингой рот, доставал из кармана бесформенного пальто конфеты и щедро раздавал их детям: "Ешьте, чертенята, тоглько смотрите у меня, объедитесь - прыщами пойдете, мамка заругает!" Один самый маленький мальчик встал на цыпочки и, обнимая толстяка, пропищал: "Дедуска Нуль! Я тебя так сильна-плесильна люблю, что готов хоть весь-весь плыссями пойти!" Нуль рассмеялся и махнул рукой Зинычу, приглашая его присесть. "Ладно, чертенята неумытые, бегите домой, на сегодня конфеты кончились, спать пора,"-проворчал с шутливой строгостью Нуль и ребятишки так и прыснули к выходу.
Зиныч кивнул Нулю со словами: "Извини, Аполлон, я сегодня не могу засиживаться - мне к поезду надо идти." Услышав свое паспортное имя, Нуль поморщился, но промолчал. Давно перестал он быть интеллигентным стройным юношей с именем античного бога - после семи голодовок на лесоповале, куда попал он по политической статье, его тело стало рыхлым и вечно голодным, с каждым годом Нуль толстел и все сильнее жаловался на самочувствие. Что, впрочем, не мешало ему быть добродушным весельчаком, искренне любящим детей.
***
Мимо Зиныча, покачивая крутыми бедрами, прошествовала к стойке буфетчица Нюша. В нее были беззаветно влюблены все без исключения обитатели поселка, а она знала об этом и не уставала дразнить мужчин искорками в хитрых азиатских глазах. Так хороша была она, что стоило кому-то в разговоре упомянуть имя "Нюша", как кто-нибудь обязательно добавлял, смачно растягивая звуки, словно перекатывая их на языке: "Слаадкая..."
Особой популярностью пользовалась Нюша у китайцев, проезжающих через станцию куда-то в сторону Европы. Простые пассажирские поезда обычно подолгу ждали на этом полустанке, пропуская скорые и курьерские, и у пассажиров измученных долгим заточением в вагонах, была возможность выпить рюмку-другую чего-нибудь горячительного, закусывая видавшим виды пирожком, и насладиться нюшиной грацией. Китайцы почему-то все как один везли в сторону Европы яркие камни, отдаленно напоминающие драгоценные, и длинные нитки пестрых бус. Эти богатства предлагали они сладкой Нюше, уговаривая уехать с ними. Нюша подарки принимала охотно, но ехать отказывалась. Как она сама объясняла - она ждала кого-то, кто не пожалеет для нее душу. Но время шло, а желающих не появлялось. Китайцы допивали свою водку и уезжали ни с чем в сторону Европы, и жизнь на станции не менялась.
***
Без четверти десять Зиныч доковылял до засыпанной снегом обшарпанной платформы. Одинокий тусклый фонарь освещал проржавевшую жестяную табличку "Станция ВАРПЬ". Из-за будки билетной кассы (часы работы с 9 до 17 часов, кроме вторника, четверга и субботы) выскочила свора бродячих псов. Псы эти были грозой всех проезжающих пассажиров - каждый раз, когда очередной поезд останавливался на станции, эти четвероногие негодяи с визгом врывались в вагоны и вихрем проносились через весь состав, сшибая все на своем пути и разрывая зубами все, до чего можно только дотянуться. Именно по этой причине машинисты старались проезжать станцию как можно скорее, ни в коем случае не останавливаясь.
Освещая себе дорогу фонарем, Зиныч побрел по колено в снегу к полузанесенному метелью рычагу стрелки. Где-то вдали, со стороны Европы, послышался гудок приближающегося поезда. Старик навалился всем телом на рычаг, и рельсы со скрипом заскользили по мерзлой земле, меняя направление движения состава. Пока поезд с пыхтением и грохотом несся мимо, Зиныч стоял на насыпи с фонарем в руке и, не обращая внимания на бьющую в лицо снежную крупу, смотрел на мелькающие перед ним ярко освещенные окна вагонов. Состав давно уже скрылся из виду, а старый путевой обходчик все смотрел ему вслед и думал: "Боже мой... Боже мой... Тысячи лет я изменяю пути людей так, как мне это угодно, а люди все так же несутся прочь, не замечая меня, не чувствуя моей власти над ними, несутся навстречу судьбе, которую, как им кажется, они выбрали сами. Беспечные и счастливые."
