Что почитать: свежие записи из разных блогов

Пафос – это всего лишь ширма, за которой скрывается все тот же голый король.

Из книги «Квота» https://ridero.ru/books/kvota/

 

А теперь со всей прилежной ответственностью вещаю своё ИМХО чистой воды о пройденной «Маленькой жизни».

Вступление.
Самым поразительным в этой книге является запуск всей истории. И начало, и аннотация в некотором роде создают не в полной мере верное впечатление о том, что ждёт читателя. Конечно, в аннотации томно скользит намёк на определённую дозу драмы, но осознаёшь ты, о чём — а что важнее: о ком — предстоит читать лишь в тот момент, когда жизнь Джуда плотно обхватила страницы. Мне для полного осознания потребовалась чья-то рецензия, которую я мельком прочитала уж не помню из какого интереса. Примерно тогда-то я и поняла, куда попала...

Персонажи.
Не могу назвать главного персонажа (ага, их не четверо, не нужно самообмана, главный персонаж тут один) вызывающим отвращение, но и приятным его язык не повернётся назвать тоже. Он, скажем, приемлемо жалкий. О да, не вызывающий сочувствия или сострадания. А жалкий. Моя эмпатическая чакра по отношению к Джуду так и не открылась, как бы сильно ни измывалась над ним автор книги. Возможно, дело всё в том, что в примерных чертах биография Джуда предсказуема, и я не словила аффективного шока. Спойлеры. Я практически сразу предсказала, что Джуда били и насиловали — не предсказала только то, что это начало происходить в монастыре. К слову, начало его жизни отдаёт огромной нереалистичностью. И это тоже очень сказывается на низкой эмоциональной привязанности к герою. И не сказать, что без монастыря нельзя было обойтись: его острое влияние на фундамент личности можно заменить, например, на религиозную приёмную семью или на просто догматичную и извращённую. Я не предсказала, что он занимался проституцией добровольно, но это, опять же, сильно не удивляет. Джуд кажется сошедшим со страниц ангстового фанфика, где как раз принуждение к сексу, изнасилования, проституция и неспособность на здоровые взаимоотношения вполне адекват формат. Мне не жаль Джуда. Да, печально, как развивалось его детство и юношество, однако его поступки во взрослой жизни сами заводили его во все ямы и тупики. Он собирал грабельное поле исключительно из-за своего нежелания работать со своей психикой, хотя возможностей, которые ему на блюдце подносили все кому не лень, была уйма. Ни в коем случае не занимаюсь виктим-блеймингом. Ответственные за его травмы люди заслуживают полного порицания и любых возможных обвинений. Это на руках тех людей, которые причиняли ему вред. Тем не менее, в эмоциональную ловушку Джуд завёл себя сам. Он не виноват в том, что с ним делали. Он виноват в том, что не мог наступить на свою гордыню, чтобы помочь самому себе.
Очень трудно расписать остальную часть квартета, потому что о них читателю доводится узнавать куда меньше. Скажем, Виллем — второй по значительности персонаж, его мотивы чёткие, в отличии от Джей-Би и Малькольма. Эти двое занимают не так много времени на глубокое знакомство, они, с другой стороны, проще и тривиальнее, хотя у меня подозрение, будто Ханья сама знала их двоих не больше, чем передала в тексте. Да и, в принципе, сильного интереса ни тот, и другой у меня не вызвали. Собственно, ни один из квартета не притянул меня к себе.
Зато в книге я нашла Гарольда и Энди, которые расположили к себе практически мгновенно. Да, они своей понятностью оттеняют Джуда, который весь-такой-загадочный, но, возможно, именно за их близость к реальным людям они вызвали больше связи. Или, может, дело в том, что Гарольду дозволено лампово повествовать от своего лица, а Энди позволено сочетать душевность и самомнение. Иначе говоря, в данной книге у меня случилось притяжение к двум самым приятным лицам. У меня раз на раз не приходится: иногда я проникаюсь ужасными чудищами, иногда, наоборот, чудотворно человечными героями.

Общее впечатление.
Оно, как ни странно, осталось положительным. Я ставлю под сомнение степень реализма: местами всё очень натурально, местами наоборот. Но читать было увлекательно вопреки тому размера болта, который я разместила на главных действующих лицах (за некоторым исключением). В книге самым увлекательным является разнообразие профессий и особенностей оных. У «Маленькой жизни» великолепный слог, которому она обязана не в последнюю очередь дотошным и скрупулёзным переводчикам — чего только стоит послесловие от русского издания, но и, разумеется, Янагихаре, которая красиво обводит мелкие детали и подробности.
Книга полна описаний чувств и эмоций, стало быть, её по праву нужно называть чувственной и эмоциональной. И да, в каком-то смысле соглашусь. Однако, повторюсь, масштабного отклика «Маленькая жизнь» во мне не нашла. Она мне безусловно понравилась, но далеко не за те качества, которые оценили критики и обыватели.
Атмосфера тут прыгает от, прошу прощения за сленг, полного флаффа до тотального ангста. К слову, на позитивных моментах книга и впрямь ловила меня.
Ирония и юмор хороши. Не превосходны, не уморительны, не остры до искр из коленных чашечек, но хороши.
Я бы покопалась в авторе за эротизм сцен насильственного секса, но, может, это я такая испорченная, что подобные описания меня вставляют. Совершенно не понимаю, за что там с издательствами боролась Ханья, потому что вся описанная ею жесть далеко не самое тяжёлое и далеко не самое жуткое на просторах литературного мира.

Вывод.
Вопреки тому, что все плаксивые рецензисты всячески отзывают от прочтения слабонервных, я, наоборот, в первую очередь порекомендовала бы книгу именно впечатлительным особям любого пола, потому что расчёт, как ни крути, именно на данную аудиторию. Важно понимать только, что это не сентиментальная проза, но проза для сентиментальных: таких и отморозят, и пригреют как надо.
При всей оторванности от действительности книга будет крайне полезна как опыт наблюдения за человеком, которого вроде как легко пожалеть. Книга в красках демонстрирует, насколько бесплодными будут попытки окружить любовью и изменить человека. И хотя явно нет никаких намёков на то, что так делать не нужно, я от себя всё же добавлю. Так делать не нужно. Спасение утопающих в руках самих утопающих. Нет ничего плохого в том, чтобы любить и ухаживать за больным. Но и ничего хорошего в сим тоже не будет, если больной — в данном контексте, ментально — не лечится. Проблема в том, что уже привязавшиеся к Джуду окружающие были не осведомлены о состоянии его психики, ибо он решил, будто притворяться и убеждать самого себя в своём здоровье равнозначно исцелиться. Подобные Джуду люди взывают о помощи и привлекают внимание к своему саморазрушению — не из-за того, что не могут себя обеспечить спасением, а из-за того, что нуждаются во внимании, и нет, это не стигма. Хоть Джуд и убеждал себя, что хочет отсутствия внимания, он, разумеется, больше всего хотел именно его, потому что... Джуд обычный кровопиец. Он источник треволнений, стресса и боли. И, вероятно, самая главная заслуга книги в том, что этот персонаж остался неисправимым.
Самое важное и смелое решение вовсе не в демонстрации жести. Самое важное и смелое решение — показать отсутствие перевоплощения из гусеницы в бабочку или чудовища в принца.

Глава 35. Глава Янь из «клана Фуяо», вы в порядке?

 

После того, как Янь Чжэнмин устроил сцену на платформе Лазурного Дракона, ему даже не нужно было говорить всем в клане Фуяо, включая младших адептов, о том, чтобы уменьшить количество времени, проводимого снаружи. Все они научились сдержанности.

 

Чэн Цянь добавил два часа к своим ежедневным тренировкам с мечом и регулярно занимался со своими братьями. Они не успели опомниться, как стодневный Небесный рынок подошел к концу. Чэн Цянь полностью овладел стилем «Поиск и преследование».

В такой напряженной ситуации даже изначально невежественный и некомпетентный Хань Юань научился прилагать определенные усилия.

 

Что до Ли Юня, однажды, проснувшись после дневного сна и поиграв с несколькими кольцами-головоломками [1], он вдруг обрел ощущение энергии. Никто не мог сказать наверняка, как он вошел в Дао. Учителя больше не было с ними, так что старшему брату самолично пришлось следить за тем, как Ли Юнь впервые вырезал амулеты.

 

 

В последний день Небесного рынка Хань Юань переоделся в неприметную поношенную одежду, ненадолго вышел и вернулся только с наступлением темноты. Когда мальчишка, наконец, появился, в его руках был пакет с закусками, которые он ел на ходу. Лужа, игравшая тогда во дворе, была так взволнована едой, что сразу же последовала за ним, истекая слюной.

 

- Тебе нельзя, младшая сестренка, - беспечно сказал Хань Юань, - люди говорят, что дети не могут есть пищу взрослых. Ты можешь подавиться.

Лужа, с ее молочными зубами, могла запросто прогрызть дерево, так что у нее были все основания ему не верить. Увидев, что пакет с едой почти пуст, девочка в отчаянии выдавила из себя первые слова:

 

- Б... Б ... Брат!

 

Хань Юань на секунду замолчал, а затем удивленно произнес:

 

- Ого, ты уже можешь говорить?

 

Осознав этот факт, Лужа немедленно сжала кулачки, ее лицо покраснело, и она изо всех сил попыталась еще раз:

 

- Брат!

 

- Хорошо.

 

Хань Юань неискренне похвалил ее, не удостоив никаким другим признанием, и продолжил идти вперед. Он был нищим так долго, что привык охранять свою еду. Никто не мог прикоснуться к тому, что находилось в его распоряжении.

 

Лужа запаниковала и совершенно забыла о неоднократных предупреждениях Чэн Цяня «не летать». Она раскрыла крылья и погналась за Хань Юанем.

 

По случайному стечению обстоятельств, в этот момент с улицы вошли Чэн Цянь и Ли Юнь.

 

Лицо Чэн Цяня потемнело, стоило ему увидеть знакомые крылья. Он воскликнул:

 

- Иди сюда!

 

Лужа боялась Чэн Цяня. Ее попытки выслужиться работали на всех остальных братьях, но никогда не приводили к какому-либо результату с Чэн Цянем. Третий брат был строг к другим и еще строже - к самому себе, поэтому он никогда не отступал от своих слов. Испугавшись, что ее оставят без ужина, она тут же сложила крылья и села на землю. Девочка поджала губы, потому что плакать в присутствии Чэн Цяня она не смела.

 

В одной руке Чэн Цянь держал корзину с цветами, в другой – несколько книг. Он мрачно посмотрел на Лужу, сердце его было полно беспокойства.

 

Она была всего лишь маленьким Небесным Чудовищем. Ее чувство самосохранения еще не сформировалось. Если бы она попалась на глаза заклинателям с плохими намерениями, что бы с ней стало?

 

И если что-то случится, никто не сможет защитить ее. В конце концов, она не была человеком. В глазах многих заклинателей все, что не было человеком, становилось добычей. Пусть она и была дочерью Королевы монстров, она все равно ничем не отличалась от домашних животных, содержавшихся в неволе.

 

Увидев, что Чэн Цянь собирается снова отчитать Лужу, Ли Юнь тут же вмешался:

 

- Оставь ее, Сяо Цянь. В таком возрасте она ничего не поймет. Вместо того, чтобы ждать, что она всегда будет об этом помнить... Мы должны придумать способ помешать ей летать.

 

- Несколько дней назад я нашел амулет, способный запечатать кровь чудовища, - сказал Чэн Цянь, - но не знаю, удастся ли мне его создать.

 

Несмотря на то, что Ли Юнь только начал постигать искусство создания заклинаний, его понимание их глубины и сложности было даже более полным, чем у Чэн Цяня. Он тут же ответил:

 

- Лучше не пытаться так опрометчиво вырезать амулеты, которые ты никогда не видел.

 

Чэн Цянь не дал ему определенного ответа и с улыбкой перевел разговор на Хань Юаня.

 

- Куда ты ходил сегодня?

 

- Собирал информацию, - слова Хань Юаня звучали невнятно, потому что его рот был набит едой. – За последние несколько дней я раскопал все, что нам нужно знать. Похоже, того угольно-черного человека, что доставил нам неприятности, зовут Чжан Дасэнь, ему тоже разрешили войти в лекционный зал. Воина зовут Чжан Эрлинь, он его кровный брат. Его отстранили, поэтому завтра, когда завершится Небесный рынок, он должен будет покинуть остров Лазурного Дракона. Я также обнаружил, что, поскольку у этих негодяев-заклинателей нет клана, они собираются вместе. Чжан Дасэнь сколотил себе команду, мы должны быть осторожны в будущем.

 

У Хань Юаня была сильная сторона: каждое слово или слух, произнесенные в любом углу улицы, в любом укромном переулке, будут им услышаны.

 

Ли Юнь спросил:

 

- Тогда кто был тот человек с веером?

 

Хань Юань нахмурился.

 

- Нам лучше не провоцировать его. Он – один из людей острова Лазурного Дракона, его зовут Чжоу Ханьчжэн. Он - левый защитник лекционного зала. В лекционном зале таких двое. Помните женщину с квадратным лицом? Она - правый защитник.

 

Он имел в виду Тан Ваньцю.

 

- Этот левый защитник даже не знает нас, почему он затаил такую обиду?

 

- Вероятно, недоволен тем, что мы попали в лекционный зал, не пройдя испытание, - сказал Хань Юань, - я не знаю. Я слышал, что он очень злобный и довольно темпераментный, так что лучше не нарываться на него в будущем. Ах да, сегодня я нашел кое-что хорошее.

 

Сказав это, Хань Юань стряхнул с рук крошки от закуски и вытащил из-за пазухи небольшой пакет, завернутый в промасленную бумагу. С таинственным видом он показал его своему старшему брату.

 

В бумаге покоились три иглы странной формы. На них были вырезаны едва заметные символы, а кончик слегка посинел.

 

- Это... - Ли Юнь посерьезнел. – Сяо Цянь, не трогай их! Это иглы для поиска души, они ядовиты... где ты их взял?

 

Хань Юань ухмыльнулся:

 

- Купил на Небесном рынке, хе-хе.

 

- Я знаю, что это за вещи, они ужасны, - держа иглы через бумажную обертку, Ли Юнь совершенно забыл о том, что ругал недостойное поведение Хань Юаня. - Их действительно трудно достать. Они называются «иглы поиска души», нужно лишь указать свою цель, чтобы они сами убили твоего врага. С их помощью можно без труда претендовать на голову генерала стотысячной армии!

 

Чэн Цяня подобные еретические практики не интересовали. Если бы он действительно хотел превратить кого-нибудь в пепел, он сделал бы это своими собственными руками. Он даже не стал слушать их объяснения и попросту прошел мимо, неся в руке большую корзинку цветов. Дойдя до комнаты Янь Чжэнмина, он пинком распахнул дверь.

 

Не обращая внимание на хихиканье служанок, он грубо поставил корзину на стол и рявкнул:

 

- Увядшие цветы и засохшие ивы [2], как ты и хотел.

 

 

В этот момент служанки окружили его, и Чэн Цянь вынужден был подумать о том, что пейзаж снаружи был довольно красивым. Но их старший брат, которому потребовалось три месяца, чтобы оправиться от раны, длиной всего в полтора цуня, на удивление не бездельничал. На маленьком столике, обычно служившим подставкой для гуциня, лежала длинная деревянная дощечка, а сам он держал нож, сосредоточившись на вырезании амулета.

 

Когда Чэн Цянь пинком распахнул дверь, линия под рукой Янь Чжэнмина мгновенно оборвалась и на пальце выступила капля крови.

 

Янь Чжэнмин нахмурился, но, когда увидел, что это был Чэн Цянь, снова улыбнулся. Из-за этой «серьезной травмы» Чэн Цянь не только собирал для него цветы, но и вынужден был каждый вечер терпеть придирчивость своего старшего брата, пока расставлял их в вазе.

 

На второй день открылся лекционный зал.

 

То, что они называли «лекционным залом», на самом деле оказалось горным склоном. На склоне было так многолюдно, что куда ни глянь, везде можно было увидеть самых разных людей, мужчин и женщин, молодых и старых, кто-то стоял, кто-то сидел, кто-то даже забирался на деревья.

 

К счастью, по предложению Ли Юня, клан Фуяо прибыл раньше. Они нашли неприметный уголок у входа и устроились там.

 

Повсюду вокруг них оказались неотесанные бродячие заклинатели. Большинство из них не достигло высокого уровня, некоторые не освоили даже инедию [3] или все еще не освободились от мирских желаний. Другие проводили время, скитаясь с места на место, у них не было никаких жизненных стандартов, их тела были покрыты грязью и копотью. Их ужасный запах распространялся так далеко, что становилось трудно дышать. Некоторые из них также привезли с собой домашних духовных животных. Собаки, птицы и лисы были еще ничего, но среди людей также бегала большая жирная серая крыса. Это было крайне отвратительно.

 

 

Но несмотря на весь фэн-шуй этого места [4], даже Чэн Цянь не мог удержаться от хмурого взгляда, не говоря уже об их старшем брате мизофобе [5].

 

 

 

Но Янь Чжэнмин не выказал никаких признаков протеста. Он просто не мог. Именно он был тем, кто решил остаться, как он мог отступиться от своих собственных слов на глазах у всех?

 

Янь Чжэнмин махнул рукой, отклоняя предложенную ему младшим адептом подушку. Он смотрел куда-то вдаль, и его сердце было наполнено невыразимым одиночеством.

 

Он невольно вспомнил о Традиционном зале на горе Фуяо, о маленьком дворике с беседкой, где клубился дым от благовоний, о младших адептах, спокойно разносивших закуски и теплый чай. Они никогда не ценили те времена, день ото дня создавая все новые и новые проблемы.

 

В то время он вечно спал до тех пор, пока солнце не поднималось высоко. Ли Юнь всегда играл со своими отвратительными рептилиями, Хань Юань всегда что-то ел украдкой. Чэн Цянь был единственным, кто боролся со своей сонливостью, слушая, как их учитель читает писания…

 

Даже теперь пейзаж оставался неизменным, только людей больше не было.

 

- Эй, младший брат, что случилось? - Голос Хань Юаня вырвал Янь Чжэнмина из мыслей.

 

Янь Чжэнмин обернулся и увидел, что Чэн Цянь практически оперся на Ли Юня, в поисках поддержки. Судя по цвету его лица, он не то, чтобы плохо спал, а скорее уж был серьезно болен. Даже губы сделались пепельными.

 

Чэн Цянь прищурился и покачал головой. Но, то ли потому, что у него не было сил, то ли потому, что он не хотел говорить слишком много, он так ничего и не сказал.

 

Янь Чжэнмин встревожился. Последний раз, когда он видел Чэн Цяня таким, был, когда мальчишка впервые вырезал амулеты. Тогда он почти полностью осушил себя.

 

- Что ты делал вчера вечером? - Янь Чжэнмин потянулся, чтобы ткнуть пальцем в темные круги под его глазами. - Какую-то пакость?

 

Ли Юнь внезапно вспомнил свой вчерашний разговор с Чэн Цянем. Он повернулся, чтобы задать ему вопрос:

 

- Утром я навещал нашу младшую сестру. Я видел, как она плакала в своей комнате, что случилось?

 

Плач Лужи почти гарантированно обрушивал здания. Когда она начала понимать, что ее окружает, она перестала проливать слезы в комнате. Иногда она не могла сдержаться, но как только дом начинал трястись, тут же замолкала.

 

Полумертвый Чэн Цянь, наконец, соизволил дать хоть какой-то ответ:

 

- Дом в порядке?

 

- Ты опять делал что-то подобное, - огрызнулся Ли Юнь, поднимая Чэн Цяня за шиворот. - Ты опять пошел вырезать амулеты в одиночку. Неужели ты так сильно хочешь умереть?

 

- Тсс, - Хань Юань дернул Ли Юня за рукав. Шум на горном склоне внезапно стих. В самый центр лекционного зала с неба спустился человек. Полевые цветы на склоне один за другим ожили и зацвели, будто их обдало какой-то божественной росой.

 

Человеком на возвышении был Чжоу Ханьчжэн.

 

Держа свой веер «трех дум», Чжоу Ханьчжэн обхватил ладонью кулак другой руки и поприветствовал всех присутствующих.

 

- Я заставил всех ждать.

 

Янь Чжэнмин приподнялся, чтобы притянуть Чэн Цяня к себе. Затем он понизил голос и беспомощно заговорил с Ли Юнем и Хань Юанем:

 

- Подумать только, что это он. Если бы я знал, то не пришел бы сюда... слушайте внимательно. Сегодня мы пришли рано и рано уйдем. Не привлекайте внимание, слышите?

Ли Юнь ничего не ответил, лишь его лицо слегка побледнело. Хань Юань стиснул зубы, но его гнев и негодование все равно были отчетливо видны.

 

Янь Чжэнмин сделал вид, что не заметил реакции своего младшего брата. Он почувствовал, как Чэн Цянь безвольно навалился на него, его дыхание было очень слабым.

 

Он не просил разъяснений, но нескольких слов Ли Юня было достаточно, чтобы понять, что для сокрытия чудовищной ауры Лужи, Чэн Цянь, должно быть, снова сделал что-то опасное.

 

- Ах, как тревожно.

 

Янь Чжэнмин подумал об этом и ущипнул Чэн Цяня, чтобы дать выход своему гневу.

 

На… продолжение следует…

У Джулии был друг по имени Деннис; в детстве он был невероятно талантливым художником. Далее крупный отрывок.
Они с Джулией дружили с ранних лет, и она как-то показала мне кипу рисунков, сделанных им лет в десять — двенадцать: наброски птиц, которые что-то клюют на земле, автопортреты — его круглое спокойное лицо; портрет отца-ветеринара, который гладит осклабившегося терьера. Отец Денниса не видел смысла в уроках рисования, так что мальчик никакого формального образования не получал. Но когда они выросли и Джулия поступила в университет, Деннис отправился в художественное училище — учиться рисовать. В первую неделю обучения им разрешали рисовать что угодно, и преподаватель всегда выбирал именно его рисунки, чтобы приколоть их на доску, похвалить и обсудить.

Но потом их стали учить, как рисовать — в сущности, перерисовывать. В течение второй недели они рисовали только овалы. Широкие овалы, пухлые овалы, тонкие овалы. На третьей неделе рисовали круги: трехмерные, двухмерные. Потом цветок. Потом вазы. Потом руки. Потом головы. Потом туловища. И с каждой неделей профессионального обучения дела Денниса шли все хуже и хуже. К концу семестра его рисунки никогда уже не попадали на почетную доску. Взросшая в нем осторожность мешала рисовать. Теперь, увидев собаку с шерстью до самого пола, он видел не собаку, а круг на параллелепипеде и, пытаясь ее зарисовать, беспокоился о пропорциях, а не о том, чтобы передать ее собачность.

Он решился поговорить с преподавателем. Так мы и пытаемся тебя сломать, Деннис, сказал преподаватель. Только по-настоящему одаренные могут это выдержать. «Наверное, я не был по-настоящему одарен», — говорил Деннис. Он выучился на юриста и жил в Лондоне со своим партнером. «Бедный Деннис», — сочувственно говорила Джулия. «Да ладно, все нормально», — вздыхал Деннис, но звучало это неубедительно.

Вот и юридическая школа ломает умы подобным же образом. Писатели, поэты и художники редко проявляют себя в юриспруденции (разве что это плохие писатели, поэты и художники), но не факт, что математикам, логикам и ученым приходится легко. Первые терпят поражение, потому что у них своя логика; вторые — потому что у них нет ничего своего, кроме логики.

Он при этом был хорошим студентом — отличным студентом — с самого начала, но это отличие часто пряталось под маской агрессивной неотличимости. Слушая его ответы в аудитории, я не сомневался, что у него есть все задатки великолепного юриста: юриспруденцию не случайно называют ремеслом, и, как любое ремесло, она в первую очередь требует цепкой памяти, это у него было. Во вторую очередь — как и многие другие ремесла — она требует способности увидеть стоящую перед тобой задачу, а затем сразу же представить вереницу проблем, которые могут за ней последовать. Для прораба дом — это не просто строение; это клубок труб, набухающих льдом по зиме, дранка, впитывающая влагу летом, водостоки, плюющиеся фонтанчиками воды весной, цемент, трескающийся в первые же осенние холода. Так и для юриста дом — не просто жилище. Дом — это запертый сейф, заполненный договорами, залоговыми обязательствами, будущими тяжбами, потенциальными нарушениями; он чреват ущербом для твоего имущества, твоей собственности, твоей безопасности, твоей личной жизни.

Разумеется, нельзя все время об этом думать, а то сойдешь с ума. Поэтому для большинства юристов дом — это все-таки просто дом, его надо обставлять, ремонтировать, красить, освобождать, когда переезжаешь. Но есть этап, во время которого любой студент-юрист — любой хороший студент-юрист — обнаруживает, что его представление о мире сдвигается, и понимает, что от закона не скрыться, что нет таких взаимодействий, нет таких сторон повседневной жизни, до которых не дотягивались бы его длинные, цепкие пальцы. Улица превращается в сплошную катастрофу, клубок правонарушений и будущих гражданских исков. Думаешь о браке, а видишь развод. Мир временно становится невыносимым.

Он это умел. Он умел взглянуть на дело и увидеть его завершение; это очень трудно, потому что приходится держать в голове все возможности, все варианты последствий, а потом выбирать, о чем беспокоиться и что игнорировать. Но помимо этого, он размышлял — не мог заставить себя не размышлять — о нравственной стороне каждого дела. А это мешает учиться. У меня были коллеги, которые прямо запрещали студентам даже произносить слова «справедливо» и «несправедливо». «Справедливость тут ни при чем! — громогласно внушал нам один из моих учителей. — Что говорит закон?» (Профессора-юристы любят театральность, как и мы все.) Другой, услышав такие слова, ничего не говорил, а подходил к нарушителю и вручал ему бумажку (такие бумажки он всегда держал во внутреннем кармане пиджака) с надписью «Дреймэн 241» — в этом кабинете располагалась кафедра философии.

Вот тебе гипотетический пример. Футбольная команда собирается на гостевую игру, но их микроавтобус сломан. Они спрашивают маму одного из игроков, можно ли одолжить ее машину для поездки. Конечно, отвечает она, только я с вами не поеду. И просит младшего тренера отвезти команду вместо нее. В пути случается несчастье: машина вылетает в кювет и переворачивается; все пассажиры и водитель гибнут.

Для уголовного дела нет оснований. Дорога была скользкая, водитель был трезв. Несчастный случай. Но тут родители, отцы и матери погибших игроков, подают иск против владелицы автомобиля. Это был ее микроавтобус, говорят они, и, что еще важнее, именно она назначила водителя. Он был лишь ее представителем, и поэтому вся ответственность лежит на ней. Ну и вот. Что дальше? Выиграют ли истцы дело?

Студенты не любят этот пример. Я его использую нечасто — он такой запредельный, что его броскость перешибает учебный эффект, — но когда я его все-таки приводил, кто-нибудь в аудитории непременно выпаливал: «Но ведь это несправедливо!» Да, это слово — «справедливо» — ужасно раздражает, но важно, чтобы студенты ни на минуту о нем не забывали. Ответ на вопрос никогда не кроется в справедливости, объяснял я им, но и упускать ее из виду нельзя никогда.

А он и не поминал справедливость. На первый взгляд она его мало интересовала, и мне это казалось удивительным — ведь люди, особенно молодые, очень сильно зациклены на том, что справедливо, а что нет. Справедливость — это концепция, которой обучают воспитанных детей; это руководящий принцип всех детских садов, и летних лагерей, и песочниц, и футбольных площадок. Джейкоб, когда еще мог ходить в школу, и учиться, и думать, и говорить, знал, что такое справедливость, знал, что это важно и что ее нужно ценить. Справедливость существует для счастливых людей, у кого в жизни было больше стабильности, чем непостоянства.

А «правильно» и «неправильно» — это для людей не то чтобы несчастных, но истерзанных, испуганных.

Или мне только теперь так кажется?

— Так что, выиграли дело истцы? — спросил я. В тот год, когда он был на первом курсе, я-таки разбирал то самое дело.

— Да, — сказал он и объяснил почему; он инстинктивно знал, что они выиграют. А потом, как по команде, с задней парты кто-то пропищал: «Но это же несправедливо!» — и прежде чем я начал читать первую лекцию курса — ответ никогда не кроется в справедливости и т. д. и т. п., — он тихо сказал:

— Зато это правильно.

Я так и не сумел спросить, что он имел в виду. Занятие закончилось, и все разом повскакивали и рванули к двери, как будто в аудитории начался пожар. Я сказал себе — спроси на следующем занятии, но забыл. А потом снова забыл, и опять. Годы шли, и я время от времени вспоминал этот разговор и каждый раз думал: вот надо спросить, что он имел в виду. Но потом так и не спрашивал. Не знаю почему.

С ним так происходило всегда: он знал закон. Он его чувствовал. Но потом, в тот самый момент, когда мне казалось, что пора закругляться с аргументами, он вводил нравственное соображение, он упоминал этику. Прошу тебя, думал я, ну не делай ты этого. Закон — вещь простая. Он дает гораздо меньше простора, чем кажется. В законе на самом деле есть место для этики и нравственности — но не в юриспруденции. Нравственность помогает нам создавать законы, но не помогает их применять.
Я беспокоился, что он усложнит себе жизнь, испортит свой удивительный дар, если — как ни прискорбно мне это говорить о своей профессии — станет думать. Прекрати! — хотел я сказать ему. Но не говорил, потому что со временем понял: мне нравится, как он думает.

В общем-то беспокоился я напрасно: он научился себя сдерживать, перестал упоминать правильное и неправильное. И, как мы знаем, эта склонность не помешала ему стать прекрасным юристом. Но позже я часто печалился и о нем, и о себе. Я жалел, что не вытолкал его из юридической школы, что не послал его, условно говоря, в «Дреймэн 241». Те навыки, которым я его обучил, в конечном счете не были ему нужны. Я жалел, что не подтолкнул его туда, где его ум мог бы проявить всю присущую ему гибкость, где ему не приходилось бы стреноживать полет мысли. Мне чудилось, что я взял человека, умевшего нарисовать собаку, и превратил его в человека, который теперь только и умеет, что рисовать геометрические фигуры.

По отношению к нему я много в чем виноват. Но иногда, как это ни абсурдно, я чувствую самую сильную вину вот за что. Я открыл перед ним дверь микроавтобуса, я пригласил его в дорогу. И хотя я не вылетел в кювет, я все-таки завез его в какое-то мрачное, холодное, бесцветное место и бросил, а ведь подобрал я его там, где пейзаж переливался всеми красками, небеса сверкали фейерверком, а он стоял с широко открытыми глазами и дивился этому миру.