Что почитать: свежие записи из разных блогов

Предыдущая глава

Цинеге

Решив скоротать остаток дня, я направился к лесу, чтобы вновь посетить те зловещие места, что мы видели утром: мне подумалось, что, если я увижу их в другое время суток, то смогу обнаружить там что-нибудь новенькое. Однако дойти туда я не успел, поскольку по дороге мне попались люди ишпана Элека — перекинувшись с ними парой слов, я узнал, что именно их он послал на поиски других захоронений.

Удача и впрямь улыбнулась людям ишпана: когда они уже смирились с тем, что будут искать до самой ночи, а потом с утра пораньше — по новой, один из них выше по склону горы заметил в зарослях грубо собранный шалаш из трёх жердей. Как оказалось, это был знак, отмечающий недавнюю могилу — обнаружив это, они отправились за помощью в деревню.

Я хотел было идти с ними, чтобы заодно рассказать обо всём Акошу, но старший из группы, мужик с хитрым прищуром по имени Юлло, задержался, явно желая мне что-то сказать.

читать дальше— Думаю, господину любопытно будет узнать о том, что ещё обнаружили мои люди, — без присловий начал он. — Те, что забрались ещё выше, дошли до охотничьей хижины, близ которой прежде был верёвочный мост.

— И что с этой хижиной? — переспросил я, едва сдерживая нетерпение.

Он бросил на меня мимолётный взгляд из-под косматых бровей:

— Я бы на месте господина спросил, что с тем мостом.

— Так ты же сам сказал, что его там нынче нет, — непонимающе бросил я.

— То-то и оно, что ещё в начале осени он был в полном порядке, — размеренно начал он. — Им часто пользуются те, кто ходит в горы: ведь по нему, хоть он и стар, можно было с лёгкостью перейти реку, не спускаясь к каменному мосту, а пытаться пересечь её совсем без моста в такое время — смерти подобно. Это только кажется, что река узка и мелка, а на деле такая стремнина, что мигом собьёт с ног, и потом костей не соберёшь…

— Так что с этим мостом-то? — не выдержав, перебил его я.

— Порушили мост, — смерив меня невозмутимым взглядом, поведал Юлло.

— А почему ты считаешь, что он не рухнул сам по себе? — потребовал я. — Ты же говорил, что мост был стар…

— Потому-то я и подумал, что вы пожелаете на него взглянуть. Верёвки обрублены — их даже убрать не потрудились.

— С какой стороны? — тут же спросил я.

— С этой, вестимо, — ответил воин. — Иначе я бы не смог поглядеть на обрубки. С этого берега видно, как остатки моста полощутся в реке. А верёвки, хоть и изрядно потемнели от дождей, очевидно, не так давно обрезаны…

Поглядев на небо, которое уже начинало темнеть, я тоскливо бросил:

— И сколько туда идти?

— Путь и правда неблизкий, если сейчас выйти, разве что к ночи доберёмся…

Представив себе, как буду по темноте шарашиться по зимнему лесу, по которому, возможно, до сих пор скитаются души в поисках прохода в Нижний мир, я невольно поёжился:

— Нет уж, лучше отведи меня туда завтра — вместе с господином Акошем. А с теми могилами что?

— Этих-то сегодня успеют разрыть — сдаётся мне, неглубокие они, видимо, в спешке копали.

***

Когда я отправился в деревню искать Акоша, там мне сказали, что он уже вернулся в замок. Тоже поспешив туда, я застал своего сотоварища сидящим на кровати в глубокой задумчивости.

— Смотри-ка, какую я штуку отыскал, — похвалился я, с победным видом выкладывая на меховое одеяло ложку рядом с ножом.

— Что это? — равнодушно бросил Акош, беря в руку ложку. — Небось от какой-нибудь девицы…

— Да нет, от парня, — улыбнулся я. — Присмотрись-ка к узорам.

— Занятные узоры, — признал мой спутник.

— Такое вот солнце, — сказал я, указывая на изломанные линии, которые на посторонний взгляд едва ли можно было принять за небесное светило, — и таких птиц я нередко видел на резьбе в Татре, а здесь мне их нигде встречать не доводилось.

— Хм, — издал куда более заинтересованный звук Акош. — А вот это — вроде Высокий отец и Угловой камень? — назвал он обычные для нашего народа узоры.

— Да, любопытно, что они здесь соседствуют, — согласился я. — Но куда интереснее, что мальчик, который отдал мне эту ложку, сказал, что получил её от братца, который недавно уехал, да не один, а ещё с каким-то братцем в придачу — а его отец уверяет, что никто из деревенских с осени никуда не уезжал.

— Уж не те ли это братцы, что в лесу лежали? — задумчиво произнёс Акош и, положив ложку, принялся крутить в руках нож.

— С чего бы тем братцам ложки с узорами склави резать? — парировал я. — Сдаётся мне, эти, кроме врагов, ничего в своей жизни не вырезали.

— И то верно… — задумчиво пробормотал Акош. — А меня, веришь-нет, куда больше занимает этот нож.

Взяв у него из рук ладно сработанное орудие, я с немалым разочарованием признал:

— С ножом-то всё ясно — небось, принадлежал одному из людей Коппаня, если не ему самому. — Теперь я уже и сам не знал, чему так бурно радовался, когда отыскал его поутру. — Неудивительно, что он завалился в кусты рядом с местом сечи, вот крестьяне его и не приметили.

— Да нет, я как будто сам его видел… — нахмурился Акош. — Вот только память подводит, никак не могу припомнить, у кого именно…

— Меня б так память подводила, — хмыкнул я. — Тебя послушать — так ты в уме всех держишь, кого тебе хоть раз довелось повидать.

— Скажешь тоже… — проворчал Акош, явно польщённый моей похвалой. — Вроде, было то в походе, а вот в каком… Ты сейчас помянул про братца, и помнится мне, что тот, другой, тоже был старшим братом…

— Да уж, это верный знак, — не удержался от подтрунивания я, — ведь то мог быть и ты, и я, и тот запропастившийся лекарь…

— Ты языком-то не мели почём зря, — недовольно заметил Акош. — Только с мысли сбиваешь. Лучше послушай, что мне этот шаман порассказал, староста деревни — тут не то что чертовщиной, чем похуже пахнет… Во всяком случае, теперь-то я понимаю, почему они всё это время молчали как рыбы…

Акош

Мне не составило труда отыскать дом старосты — каждый встречный готов был не только указать на него, но и проводить. По двору сновало множество людей, как видно, дети, внуки и не менее многочисленные работники, так что я заранее приготовился к встрече с обычным зажиточным крестьянином: хитроватым, по-своему узколобым, не видящим ничего, кроме наживы — с таким немудрено, что он не поведал ишпану о бойне в лесу лишь потому, что было недосуг — и лишь когда все дела по хозяйству были закончены, сообразил, что и ему с того могут выйти неприятности.

Меня ввели в дом и усадили на почётное место за столом, вскоре появился и сам хозяин дома — мне он показался кряжистым и косматым, будто медведь, но на его лице застыло спокойное и даже торжественное выражение. Впрочем, при первом же взгляде на меня в его глазах мелькнула опаска, словно у дикого зверя, когда он неожиданно обнаруживает рядом с собой в чаще леса человека, но она тут же сменилась прежней невозмутимостью.

Я, потягивая поданное мне пиво, поведал, что явился сюда с товарищем поохотиться, и староста столь же степенно ответил, что дичи здесь всегда хватает, а в деревне немало опытных охотников, которые рады будут стать нашими проводниками, но при этом оба мы понимали, что я приехал сюда отнюдь не за этим. Решив не тратить время зря на пустые разговоры, я начал:

— Сказывают, что у вас тут не только много дичи, но и духи пошаливают, а я страсть как люблю истории о духах — быть может, поделились бы со мной, а там, глядишь, и я смог бы отблагодарить вас — ведь добрый рассказ дорогого стоит, особенно когда придётся ко времени.

— О каких же духах желает знать господин? — бесстрастно отозвался староста, хоть мне показалось, что его взгляд словно бы застыл.

— Известное дело, о каких — о тех, что забрали ишпана Коппаня. — Глядя в неподвижное лицо талтоша, я продолжил: — Впрочем, если не желаете, то сперва я сам кое-что вам расскажу. Людям испокон веков свойственен страх — так повелось от самой зари их рождения. Боятся они как других людей, так и диких зверей, но пуще всех прочих — страх перед богами и духами. При этом живущие в глуши куда сильнее страшатся гнева богов, ведь и опасностей, что им грозят, куда как больше — случись что, мало кто сможет прийти им на помощь.

Помолчав, я продолжил:

— Людей из таких селений нельзя упрекнуть в чёрствости и корысти — пусть они не откажут в помощи измученным путникам, однако станут ли рисковать собственными жизнями, благом родной деревни ради чужих людей?

Покачав головой в непритворном осуждении, я продолжил:

— Вот скажите начистоту: разве жизнь одного человека стоит того, чтобы ради её спасения ставить под угрозу множество жизней? Вам не хуже моего известно, что, когда сталкиваются тучи, гремит гром, разит молния; когда воюют под гладью вод ориаши — поднимается буря; когда же обращаются друг против друга власть предержащие — начинается война, а в ослабевшую страну вторгаются захватчики. Я — простой человек, мне неведомы тайны мира, но мне всегда казалось, что я неплохо разбираюсь в людях, а вот сейчас не могу взять в толк: чего ради жертвовать столь многим ради судьбы одного?

Когда я вновь выжидательно замолчал, староста наконец заговорил:

— Господин всё верно сказал. Но помимо людей и духов есть ещё одна сила, о которой он не упомянул.

— Вот уж не думал, что встречу в столь отдалённом селении приверженца христианства — да ещё и в лице талтоша, — прищурился я.

— Я говорю не о тех силах, что незримы для простых людей, — ответил староста. — А о тех, что спали в горах так долго, что о них все забыли. — Его тон стал более суровым и мрачным, в нём словно послышались те раскатистые громы, о которых я только что упоминал. — Однако волею духов им суждено было пробудиться.

Поначалу я не мог понять, о чём он говорит — вещает ли о каких-то горных чудовищах или ориашах, пока в голове не забрезжила догадка, настолько сумасшедшая, что, если бы прочие обстоятельства не были столь же безумны, я бы тут же отмёл её как совершенно невероятную…

— Вам ли не знать, — продолжил Дару, — что порой одна-единственная снежинка свергает с горы лавину. Вот только иногда люди забывают о том, что за первой волной нередко следует вторая, ещё более мощная.

Всё ещё пребывая во власти страшного предвидения, я поднялся из-за стола.

— Пожалуй, ваша история и впрямь дорогого стоит, — бросил я, чувствуя, что голос звучит как-то сдавленно.

— Ваш покорный слуга хотел бы добавить ещё кое-что, — сказал Дару, поднимаясь вслед за мной. — Когда лавина уже сорвалась, не стоит пытаться её остановить.

На это я лишь покачал головой. После таких известий мне только и оставалось, что вернуться в крепость Варод, чтобы хорошенько всё обдумать.

***

— И что же это за силы такие? — озадаченно спросил Цинеге после моего рассказа. — Если это не стихия и не какая-то там бесовщина…

— Тебе ведомо об Эрёде? — ответил ему я.

Леле

Я только начал осваиваться в новом месте, когда меня посетили двое сыновей Эгира — старший, Арпад, так подрос, что начал походить на своего отца. Широкоплечий и крепкий, он снисходительно посмеивался над своим младшим братом Дюси, который взахлёб хвастался своими достижениями в ратном деле и на охоте — впрочем, на штурм замка ни того, ни другого не взяли, к немалому их огорчению.

Казалось, их нисколько не удручает жизнь в этой глуши — оба с равной живостью принялись расписывать, что на носу праздник урожая, ярмарка, славная охота, куда мне непременно нужно сходить с ними — я с улыбкой кивал, а сам с тоской вспоминал слова лекаря, что мне едва ли суждено сесть на лошадь.

Я всеми силами старался сохранять весёлое расположение духа, расспрашивая их о том, о сём, а сам никак не мог отделаться от мысли, что вот таким должен был стать и я — здоровым, красивым беззаботным парнем, вместо того, чтобы обратиться в его жалкую тень.

— А что делается при королевском дворе? — не преминул спросить я, когда братья вволю наговорились об охоте. — Ходит ли кенде в славные походы?

— Да не, — поморщился Дюси. — Минули времена славных странствий, на нашу долю, как водится, не хватило — только и остаётся, что рты разевать, слушая, как хвастают старшие.

— А что же, с годами у кенде с дюлой убавилось воинской доблести? — спросил я.

— Да ты что ж, не слыхал? — с удивлением воззрился на меня Дюси, но тут же устыдился, сообразив, что сказал это тому, кто долгие годы томился в заточении, и поспешил пояснить: — Старый-то кенде уже пять лет как ушёл к праотцам, другой теперь сидит в Гране.

— Что же сталось с кенде? — спросил я. — Он ведь был совсем ещё не стар…

— Беда приключилась, — помрачнел старший из братьев. — Когда славное наше войско возвращалось из успешного похода, подстерегли их злодеи-саксы. Не выдержали наши воины напора, а отступать пришлось через реку — там почти все и полегли, вода кровь смыла… Да не только кенде погиб в той сече, но и трое его старших сыновей — один остался, Левенте, который по ту пору ездил с дюлой в Бизанц — он и занял место отца.

— Вот так дела… — не удержался я от потрясённого возгласа: даже понимая, что на протяжении моего заточения время отнюдь не стояло на месте, я никак не думал, что мир, в который я вернусь, настолько переменился — теперь у власти не старый кенде, и даже не тот его сын, которого все привыкли считать его преемником.

— А новый-то кенде, сказывают, больно робок, — подключился Дюси. — Боится, знать, саксов, после того, как те разбили войско его отца.

— Да было бы оно, это войско, — угрюмо заметил Арпад. — Мало что от него осталось, до сих пор не залечило оно раны.

— Что ж теперь, кенде не покидает Грана? — спросил я, отвлекая его от мрачных дум.

— Да почитай что нет, хотя до нас тут мало что и доходит, — рассудил Арпад.

— И чем же занят его двор?

— Ну как же — охотой да схватками, да ещё бражничают на празднествах — чем ещё развлекаться в безделье?

— А что королевский суд, устраивают ли его, как прежде? Или каждый судит на своих землях, как в старину?

— Нет, королевский суд остался, — подтвердил Арпад. — Только единый раз его не было — в год гибели старого кенде, а так — всякий раз на зимний солнцеворот, видимо-невидимо людей съезжается тогда в Гран со всей страны, и всё же кенде каждого успевает выслушать — в этом ему не откажешь.

— А зачем они с дюлой ездили в Бизанц? — не преминул спросить я.

— Да кто ж знает, может, за данью, — ответил Дюси.

— Да нет же, вроде, к тамошнему кенде, за союзом… — возразил его брат.

— А кто там сейчас правит? Прежний ли базилевс? Ездили ли они к нему говорить о перемене веры, как когда-то? — Так, слово за слово, я принялся рассказывать им то, что помнил о Бизанце по рассказам Мануила, моего учителя: тот любил говорить о родине, благодаря чему я и сам немало знал об этом царственном городе.

— Хорошо же вам, — бросил, скаля белоснежные зубы, Дюси. — Столько знаете о Бизанце, и читать бойко умеете! А нас отец только знай ругает с утра до вечера, что мы олухи и неучи, — вздохнул он.

— За себя говори, — добродушно рассмеялся Арпад. — Тебя грех не ругать — ты лентяй каких мало.

— Не такой уж и большой толк воину во всём этом, — примирительно заметил я, про себя с горечью подумав, что без колебаний расстался бы со всей своей учёностью за одну возможность скакать навстречу вольному ветру с луком в руках и мечом у пояса — вот только мне суждено довольствоваться тем единственным, что мне осталось.

В этот момент открылась дверь и вошла молодая госпожа Пирошка, которая принесла мне еду и питьё. Арпад и Дюси тут же вскочили, смущённо глядя на неё — видимо, в последнее время им нечасто доводилось видеть сестру ишпана, но она попросила их не стесняться её присутствием, ведь господин Леле, должно быть, рад гостям.

Я тут же предложил угощение братьям, тем паче что у меня, в отличие от них, нагулявших здоровый голод, особого аппетита не было. Их не пришлось долго упрашивать — они мигом умяли всё до последней лепёшки и выпили поднесённое вино. Подливая им в чаши, Пирошка поглядывала на меня с тревогой и, когда парни, наговорившись вдоволь, удалились, спросила:

— Отчего вы сами не съели ни крошки?

Теперь, когда братья ушли, я не видел необходимости изображать весёлость, так что просто ответил:

— К чему мне есть — я же почитай что не встаю, так что не в коня корм. Поблагодарите от меня хозяйку, скажите, что и кушанья, и вино пришлись мне по вкусу.

Собрав поднос и пустые чаши, она молча ушла, а я остался размышлять, что же делать с моими потерянными годами, каждый из которых стоил мне целого десятилетия?

***

Сказать по правде, соблазн поддаться на уговоры и оставаться в постели, позабыв обо всём и, что главное, о том, каким я стал, был силён как никогда — ведь вполне достаточно радоваться теплу и уюту, обильной и вкусной пище, заботе, которой меня окружили, покорившись воле судьбы. Но всё равно всякий раз, едва проснувшись, я заставлял себя спускать ноги на холодный пол и, ухватившись за костыль, делать первый мучительный шаг.

Я старался, чтобы при этом никого не было рядом, ведь при виде того, как я натужно пыхчу, тщетно силясь приподняться, мои добрые помощники тут же принимались уговаривать меня прекратить издеваться над собой и вернуться в постель — мол, лекарь говорит, что мне просто надо хорошенько вылежаться, а дальше всё пойдёт как по маслу. Вот только сам я отлично понимал, что, если и впрямь последую этому совету, то едва ли мне суждено будет когда-либо подняться на ноги.

Пусть я пока понятия не имел, что собираюсь делать со своей жизнью, да и на что способен, одно я уразумел ясно: если мне суждено провести её остаток прикованным к постели, то не было смысла покидать замок Ших.

Сперва, проклиная всё на свете, я мог лишь кое-как пересечь комнату, повисая на костыле после каждого шага; затем мои «прогулки» немного удлинились: я смог выходить за дверь, прилежно пыхтя и хватаясь за стены, но до того, чтобы, преодолев переходы и лестницы, выйти хотя бы во внутренний двор, дело пока не доходило.

Пусть эти попытки вернуть своему телу если не былую живость, то хотя бы маломальскую подвижность отнимали все мои силы, это ничуть не умаляло терзавшего меня любопытства: мне никак не наскучивало наблюдать за людьми во дворе из-за решётки окна, а стоило появиться Эгиру, как я прямо-таки вцеплялся в него, стремясь выведать обо всём, что когда-либо достигало его слуха за те семь лет, на которые я выпал из жизни.

Хоть старый дружинник отца охотно шёл мне навстречу, я быстро заметил, что есть одна тема, которой он всячески избегает: ишпан Коппань и его владетельный дядя. После того, как Эгир нехотя признал, что Коппань жив, он ни в какую не желал поведать о том, чем тот занят, отговариваясь, что ему, мол, ничего не известно. Про Онда же он рассказал лишь то, что тот до сих пор управляет принадлежавшими моему отцу землями, однако тут же заверил, что мне сейчас рано об этом думать — со временем всё разрешится само собой.

Видя, что с Эгиром каши не сваришь, я принялся расспрашивать ишпана Зомбора, который как-то заглянул меня проведать. Тот оказался куда более откровенным:

— Что делает этот лысый чёрт? Разумеется, копытом бьёт так, что искры до самого Грана летят, — усмехнулся в усы ишпан Зомбор. — Но у нас на это и был расчёт: если прежде мелеку удавалось отводить кенде глаза, то уж такую шумиху он скрыть не сможет.

— Ну а если кенде примет сторону мелека?

— Ещё есть дюла, — рассудил Зомбор. — Он крут на расправу, но сказывают, что справедлив. Жаль только, что сейчас он, вроде как, в Бизанце — но к королевскому суду, надо думать, уже вернётся. А вообще я бы на месте Коппаня дважды подумал, прежде чем жаловаться кенде — а то как всплывут все его злодейства, небось, мало не покажется.

Когда ишпан ушёл, я ещё долго раздумывал над его словами. В отличие от казавшегося непобедимым Зомбора, я отнюдь не испытывал уверенности в том, что Коппань оставит разрушение своей крепости неотмщённым — и ещё менее мне верилось в то, что тот Коппань, которого я знаю, попросту забудет о моём существовании, ведь в этом деле были обстоятельства, о которых не задумывался мой добрый хозяин.

***

В один из вечеров, когда вместе с сумерками жизнь в замке вновь замерла, я чувствовал, что меня ждёт ещё одна бессонная ночь. Ворочаясь на кровати, я всё никак не мог улечься как следует, чтобы утихомирить ноющие кости. Заглянувшая ко мне Пирошка спросила, не угодно ли мне тёплого молока перед сном, которое советовал мне лекарь. Поблагодарив за заботу, я всё же не хотел её отпускать:

— Молодая госпожа, а небо сегодня ясное?

— Ясное, господин Леле, — ответила она, немногословная, как всегда.

Уже убедившись, что из моего окна видно куда больше земли, чем неба, я спросил её:

— А госпожа не поможет мне подняться на башню?

— Так поздно? — в её голосе мне послышался лёгкий испуг, и я поспешил заверить:

— Меньше всего мне хотелось бы доставлять беспокойство госпоже, так что не смею её задерживать.

— Мне тоже дурно спится в это время, — осторожно заметила она. — Так что если господину так уж хочется… — Она остановилась на полуслове, словно жалея о своём согласии; я, впрочем, не отступился от своего намерения, хоть оно и самому мне при ближайшем рассмотрении показалось довольно сумасбродным.

Прихватив сальную свечу, Пирошка повела меня к спиральной лестнице, по счастью, находившейся совсем близко от моих покоев. Должно быть, странную мы представляли собой пару: плывущая впереди, будто призрак, дева и ковыляющее за ней чудовище, отбрасывающее на стены жуткие паучьи тени.

Добравшись до лестницы, я наполовину поднялся по ней своими ногами, а наполовину заполз на четвереньках, хватаясь руками за ступени и волоча за собой костыль, но так или иначе цель была достигнута — надо мной раскинулся бескрайний звёздный шатёр. Пирошка не решилась последовать за мной, замерев у выхода на верхнюю площадку башни, я же двинулся вперёд, опираясь на свою палку.

Я уже подходил к краю, когда из-за спины раздался дрожащий голос:

— Н-не надо, господин… Не делайте этого...

— Чего не делать? — удивлённо обернулся я.

— Не прыгайте… — прошелестел её голос еле слышно.

— Зачем это мне? — искренне изумился я. Достигнув края, я оперся на каменный выступ. — Какая же красота…

Тихо приблизившись ко мне, она остановилась рядом.

— И вам не тошно жить… вот так?

Бросив мимолётный взгляд на еле различимое в свете звёзд лицо девушки, я про себя воздал должное её прямолинейности: пожалуй, при виде меня все думали то же самое, но никто ещё не осмелился высказать этого вслух — и потому я решил отплатить ей той же откровенностью.

— Конечно, тошно, — без прикрас поведал я. — Особенно когда перед глазами всё то, чего я лишился — прежде-то я об этом не задумывался. Однако если я всё-таки дорожил своей жизнью, даже когда гнил в темнице безо всякой надежды, раз не решился прервать её тогда, то теперь, когда я обрёл свободу, она для меня стократ слаще. — Замолчав, я принялся любоваться тем, как в чистом воздухе позднего лета трепещут звёзды, словно блики на прозрачной поверхности покрытой еле заметной рябью воды, и Пирошка также хранила молчание, которое я прервал первым: — В подобные мгновения мне хочется провести так всю оставшуюся жизнь — просто любоваться небом, купаясь в свете звёзд, засыпая под шорох дождя и просыпаясь от живительных лучей солнца.

— По-моему, это прекрасная жизнь, — отозвалась Пирошка.

— Жаль, что это недостижимо, — с грустью заметил я. — И что нельзя сохранить то, что имеешь, не стремясь к большему.

К этому времени у меня в голове уже начали зарождаться смутные идеи того, как следует распорядиться этой вновь дарованной мне жизнью, но до их воплощения было ещё очень, очень далеко…

#Ad Dracones

Найотри, блог «Заброшенный замок»

* * *

18 сентября 2020 (20:36:56) 7

#Толкинвёрс

тыква водопада, блог «говорливые пирожки»

Преднамеренная

15 сентября 2020 (19:55:11) 15

скрытый текст
1.
Мне бы раньше догадаться, что всё в моей жизни неправильно, не так.
Было жарко: так жарко, как бывает три дня в августе, когда плавится асфальт, и люди тоже плавятся. Из-за невероятной жары – и из-за неё тоже – я не спустилась в метро, а поехала через край света.
Это у меня такая шутка была – про край света. Из офиса нашего можно было ехать домой или через метро - быстро, но душно, страшно, и разводы эти на стенах, похожие на кровь - или, если исхитриться и завернуть за девятиэтажкой, похожей на боевого робота, то выскочить на трамвайную остановку. Этот - тайный - путь я нашла не сразу, даже удивительно, насколько нужно быть внимательной. Свернуть, куда надо, у меня начало получаться не сразу, пришлось приноровиться – но потом!
Ехал трамвай дольше, но зато садиться можно было на любой – довозило ровно куда нужно. Остановок было несколько. Разные трамваи привозили меня на разные конечные, но идти каждый раз оказывалось всего ничего. Удивительно, я ведь раньше и путей не замечала. Я спросила у него как-то, мол, а ты знал, что у нас ходят трамваи, но он не ответил – отношения наши тогда совсем обострились, он снова начал притворяться, что не слышит меня; всё закончилось скандалом.
Вот ещё, почему я добиралась на трамваях – так было, как я и говорила, дольше.
Да, про край света.
Остановка, которая возле офиса – она была на самой границе района. То есть, вот за спиной остаются панельки – те самые, похожие на роботов – потом дорога, потом пустырь, заляпанный глиной – вечно там что-то раскапывали – потом остановка, рельсы, а потом ничего. То есть, не совсем ничего, луг, кусты, столбы с фонарями, но ни зданий, ни людей, никого. Даже собачники там не ходили.
Если подумать, мне стоило бы, наверное, бояться. Край спального района, самое место для маньяков - но так мне было худо, что не до маньяков: хоть я и не замечала ничего неправильного в своей жизни, но она мне совсем не нравилась.
Ругаться мы начали не сразу – сначала съехались. Наверное, у многих так. И год, что-то около, всё у нас было хорошо – тоже, наверное, у всех так. Я не скажу, что вот в одночасье всё рухнуло, нет, конечно, были звоночки, и конечно, надо было мне отреагировать: а как? Квартира, конечно, его – но ремонт-то мы на мои делали. Ремонт на мои, и людей тоже я искала, потому что у него нет времени, а друзья его, на друзей время есть, и мама его, и занавески эти мерзкие. Конечно, раз я ремонт делаю, значит, делаю, как мне нравится, почему я должна на чьих-то мам озираться? На, говорит, Светочка, я принесла, чтобы уютнее. Мы ведь вместе сразу посмеялись над этими занавесками. Потом, конечно, поругались, потом я, помню, полезла их вешать, кричала на него, и он кричал, а потом всё совсем разладилось.
Короче, не торопилась я домой.
Так про жару – когда я поняла, что всё не так.
Жарко было весь день, я вымокла от пота. Пот тёк у меня по лицу, пот тёк у меня по ногам под юбкой, и из-за этого я не садилась – боялась, что оставлю мокрые пятна на лавке, и кто-то увидит. Обычно на краю света было пустынно, но в этот раз на лавочке под козырьком сидели двое. С каждой секундой я ненавидела их всё больше. Наверное, они что-то поняли, потому что я чувствовала исходящее от них любопытство; но стоило мне на них обернуться, как оказывалось, что они вовсе не смотрят в мою сторону, а обсуждают своё.
Трамвай никак не шёл, блузка липла к спине. Мне очень хотелось сесть на лавку и хотя бы снять колготки – но сделать этого при людях было нельзя. Моя ненависть стала непереносимой, и чтобы её проявить, я стала смотреть на этих двоих в упор. Стоило мне это сделать, как злость разбавило недоумением: понимаете, один из них был в шинели.
Мелкое его и жирное тело было упаковано в самую настоящую серую шинель, застёгнутую на все пуговицы, под горлышко. Она даже выглядела тяжёлой, жаркой. Над воротником торчала маленькая, круглая, бритая голова. Сколько я не присматривалась, я не заметила никаких признаков перегревания: ни капель пота, ни красноты; напротив, человечек в шинели был неестественно бледен, словно напудрен, и на бледном этом отталкивающем лице ярко сияли пунцовые, словно отёчные губы. Разговаривая, он отчаянно жестикулировал, но странно, словно стеснялся – упакованные в шинель руки взлетали и тут же опадали.
Собеседник его отвечал односложно, иногда просто кивал. Вот ему, кажется, было так же жарко, как и мне, он растёкся по лавке, вытянув ноги почти до путей. Может по контрасту с карликом в шинели он показался мне невероятно долговязым. Весь он был белёсый, словно припорошённый пылью, только лицо пылало от жары, и вместе они выглядели как жуткая пародия на клоунов Бима и Бома. Я подсознательно ждала, что сейчас они вскочат, начнут показывать номера и раскланиваться из стороны в сторону.
Вскочить они не вскочили, но длинный и блёклый толкнул человечка в шинели локтем в бок и кивнул на меня. Человечек обернулся, взмахнул рукой в воздухе, вытаращил глаза и сказал громко:
- Это ещё что?
Длинный потянул его к себе, взяв за плечо, и сказал неразборчиво. Смотрел он при этом на меня, и что-то в его лице было не так, но я не могла понять, что.
- Это ужасно, - сказал человечек в шинели с чувством.
Я онемела от возмущения, но ответить не смогла: от жары у меня в голове словно застучали молоточки, ноги подкосились, мне пришлось схватиться за опору остановки. Длинный, словно ждал этого, поднялся на ноги, и я поняла, что мне не показалось, что он действительно огромен, как ископаемое чудовище. Тень его легла на меня, и жару сменил ужасный мертвящий холод. Он шагнул ко мне, и я подумала, что правильно стоит бояться тихих трамвайных остановок на краю света, и что никто меня не найдёт. Лицо его было безразличным, блёклые глаза смотрели устало, словно и не очень хотелось, но вот, так получилось. Нос его, помню, привлёк моё внимание: нос у него был совершенно бесформенный, я потом поняла, что такое бывает, если нос сломать несколько раз - и чудовищное это, нарочитое уродство было красным от солнца и шелушилось. Он протянул ко мне огромную, словно из серого камня вытесанную ладонь, и я вдруг, сама от себя этого не ожидая, ощерила на него зубы, и вроде даже зарычала – мне показалось, что зарычала.
Ничего не произошло, и я поняла, что сижу совершенно одна на трамвайной остановке, и рядом со мной стоит ополовиненная бутылка воды. Рядом с бутылкой на лавке лежали две сигареты с синими фильтрами и оранжевая пластиковая зажигалка.

2.
Когда я добралась до дома, уже стемнело.
Он сидел на кухне со своим новым другом – в последнее время он завёл кучу новых друзей, один страннее другого, и всех норовил обязательно притащить в гости. Однажды – я не вру – он привёл домой настоящего священника, но тот, конечно, пробыл недолго, потому что этого ещё не хватало, и я, конечно, дала это понять.
Я от порога почувствовала запах сигарет. Сколько раз говорила, не прокуривать квартиру…я разозлилась было, но произошедшее на остановке как-то обессилило меня. Ругаться не хотелось.
- Привет, - крикнула я из коридора и заглянула на кухню. Конечно, он снова снял занавески.
Я уже говорила, что проклятые занавески стали последним пёрышком на хрупкой спине наших отношений. После той страшной ссоры мы больше о них не говорили, но у нас началось противостояние: я занавески вешала, он снимал, и так каждый день. В первый раз я повесила их дней через десять после скандала, обида душила меня, и я хотела это показать – на, дорогой, если тебе мамины занавески важнее, чем я, то на, подавись. Он тогда дождался, пока я уйду, и снял их, ни слова не сказав, и это, конечно, раззадорило меня ещё сильнее.
На этот раз он не просто их снял, а запихал в мусорный мешок и выставил в коридор. Я попыталась их вытащить и увидела, что он залил их чем-то и разодрал на полосы.
- Серьёзно? – спросила я, заходя на кухню, и показала ему занавески. – Серьёзно?
- Начинается, - сказал он. Друг его потушил сигарету в блюдце и заозирался настороженно, вжимая голову в плечи.
- Что начинается? – спросила я. – Это я начинаю?
- Ну, я пойду, - неловко сказал друг, и, не глядя на меня, выскочил из кухни.
- Очень здорово, - сказала я и кинула испорченные занавески на пол. Я всё ещё чувствовала странное изнеможение, и всё ещё не хотела скандалить, но чувствовала, что ещё немного – и сорвусь. Хлопнула входная дверь – надо думать, друг ушёл. – Я, значит, совсем пустое место, да? Можно со мной даже не здороваться.
Он промолчал. Руки он положил перед собой на стол, и я видела, что пальцы у него дрожат.
- Слушай, - сказала я и села рядом. Мне вдруг стало так жаль его, так захотелось коснуться этих дрожащих пальцев. Он словно почувствовал и убрал руки на колени. – Давай поговорим. Мы мучаем друг друга. Занавески эти дурацкие. Так дальше нельзя.
Он снова не ответил, но лицо его как будто расслабилось.
- Я себе чаю заварю, - сказала я, - и поговорим, ладно? Представляешь, я сегодня, кажется, сознание потеряла. Такая жара…
- Я уезжаю, - сказал он. На меня он не смотрел.
- Куда? – спросила я.
- Я уезжаю отсюда, - сказал он, - потому что дальше так невозможно. Я так не могу. Квартиру я продаю. Я уже нашёл покупателя. Его всё устраивает.
- Прости меня, - сказал он.
И вот тут я, наконец, сорвалась.

3.
Я не помню, что именно я ему говорила. Я, кажется, вообще не говорила – только кричала.
Кажется, я спросила, кого он себе нашёл – я понимала, что это безразлично, нашёл или не нашёл, но не могла не спросить. После всего этого времени, а я ведь замечала, стрижка у него стала другая, выражение лица незнакомое, я ещё думала, дура несчастная, что ему ведь тоже тяжело. До смешного доходило, я его иногда не узнавала, так он изменился, и ведь дура, дура, убеждала себя, врала себе, что ну подумаешь, что ещё можно всё вернуть.
Я не помню, что он ответил.
Кажется, когда крика стало недостаточно, я оборвала занавески во всех комнатах – занавески, вы понимаете. Точно помню, что грохнула об пол его чашку. Ещё точно помню, как пыталась ободрать обои со стен – мною же и поклеенные. Вроде мне даже удалось.
Не помню, кто из нас сорвал раковину на кухне.
Пришла я в себя уже на улице, уже рыдающая, уже когда всё закончилось. Наверное, надо было успокоиться, подождать утра – да хоть вещи собрать – но мне было так худо, такое меня захватило отчаяние. Безобразная сцена, весь этот безобразный день словно разбил скорлупу, за которой я пряталась от мерзости своего существования.
Я не помнила, как одевалась, и туфли напялила нелепые, на плоском ходу, от которых тут же заболели ноги. Отродясь у меня не было таких туфель – заметив их, я почти собралась вернуться, чтобы закончить разговор, но вовремя сообразила, что ни одна молодая женщина такие не наденет. Скорее всего, подумала я, туфли его матери, и та заходила и оставила их, и вот когда заходила – тогда и надоумила, старая ведьма.
В душе моей свинцовым студнем колыхалась обида. Слабость была такая, что пригибало к земле.
Денег у меня тоже не оказалось, поэтому вызвать такси было не на что.
Да и куда ехать? Близких друзей у меня не осталось – как же я до такого довела? Ведь знала всё, ведь заранее знала, но как только мы съехались – на друзей стало не хватать времени, и он тоже не поощрял, мои друзья ему не нравились. А потом ремонт бесконечный, а потом, когда мы поссорились, мне стыдно было признаться, и чем дальше, тем хуже – и вот я там, где я есть. К маме ехать? К моей маме? Ночью, в чужих туфлях, без денег, без вещей? Хорошо, если обойдётся, если она просто скажет мне, что говорила, что предупреждала, а если у неё сердце прихватит? До утра где-то побыть? А где, денег нет…вернуться?
Я остановилась и постаралась успокоиться.
Конечно, надо было возвращаться.
Конечно, это было бы неприятно и унизительно, но оставаться одной, ночью, на улице – просто опасно. И всё равно вещи надо забрать – какая разница, сейчас или потом. Надо было вернуться, извиниться, помочь убрать мусор, поговорить.
Я вспомнила его лицо, когда он сказал, что продаёт квартиру, и меня снова ожгло злостью.
Нет.
Как хочет.
Хочет продаёт, хочет не продаёт – квартира его. Убирать я ничего не буду, и извиняться мне не за что, потому что квартира его, а ремонт – мой, а занавески – его матери, пусть забирает и подавится. Вещи мои сам пусть как хочет, так и передаёт, не мои проблемы. Ночь переживу, сейчас вот на остановку выйду, на остановке и посижу тихонько, сколько той ночи.
В голове у меня прояснилось, казалось, что чем дальше я отхожу от его – уже не нашего – дома, тем чётче становятся мысли. Сложно сказать, было это действительно так, или мне от эйфории казалось, но и сама эйфория была очень приятна после дней, проведённых в молчаливом отчаянии. Что-то в моей жизни наконец-то менялось, больно и страшно, но наверняка к лучшему, потому что куда уж хуже – так я думала.
Вокруг между тем было по ночному сыро и парно, как бывает после жаркого дня. Нагретые за день дома отдавали тепло, от этого их очертания в фонарном свете казались зыбкими, искажёнными. Проулки уходили в беспросветную тьму дворов, и никого вокруг не было, ни единой души. Как бы я не храбрилась, какой бы подъём не испытывала, а ноги в неудобных плоскоступах уставали всё сильнее, фонари помаргивали всё чаще, а остановкой даже и не пахло. Я некстати вспомнила, что трамвайные пути хитро расположены, и что мне долго не удавалось найти остановку на краю света.
Нервничая, я сунула руки в карманы пиджака – не то чтобы сунула, так заложила пальцы, насколько это позволяли сделать мелкие декоративные кармашки – и неожиданно нащупала в левом крошащиеся бумажные цилиндры, а в правом – пластик. Я не помнила, что взяла те сигареты с лавочки – и зачем мне это делать? Курила я полгода в старшей школе. Я хотела было выкинуть сигареты, но подумала, что возможно никотин вернёт мне бодрость.
Ничего он мне не вернул – по ощущениям я курила не табак, а солому, дым был настолько едким, что я закашлялась, и глаза заслезились. Я не помнила, чтобы такое случалось со мной в школе. От греха подальше я выкинула и сигареты – зажженную отшвырнула тут же, и мне было почти не стыдно перед дворником – и зажигалку, запоздало браня себя за глупость. Мало ли что в них было, зачем я вообще потянула эту дрянь в рот.
Всё ещё кашляя, я выбрела, наконец, на остановку. Фонарь над ней горел тускло, и в глазах у меня стояли слёзы, поэтому я никак не могла рассмотреть расписание – с другой стороны, какая мне разница, ночь на дворе, поедет что-то ещё не скоро, а когда поедет – рассветёт достаточно, чтобы я без проблем всё увидела и прочитала.
Я немножко прикорнула на лавочке – долго боролась с собой, но потом плюнула. Становилось всё прохладнее; помню, как порадовалась плотному костюму. По ощущениям приближался рассвет.
Проснулась я от кашля. Во рту стояла гадкая, гнилостная горечь. Эйфория закончилась, я снова испугалась. Я дрожала, не знаю, от страха или от холода. Чтобы согреться, я встала на ноги и начала ходить вокруг остановки: два круга прошла просто так, потом пробежалась, потом попрыгала на одной ноге. Кашель отпустил, дышать стало легче, и что самой приятное – я увидела свет там, где пути выворачивали из-за дома.
Мне не пришло в голову, что ещё не рассвело, и что слишком рано для регулярных рейсов, и что…да ничего не пришло, я просто слишком обрадовалась.
Когда я подошла к путям, у меня снова начался кашель, ещё хуже, чем раньше, с жуткими свистящими хрипами. Мне показалось, что я умираю. В глазах потемнело, я наклонилась, потому что посчитала, что так мне станет легче, и протянула руку, чтобы удержаться, только вот держаться было не за что. Нелепая плоская подошва чужой туфли попала на что-то скользкое, я закрутилась и замахала руками в воздухе, пытаясь удержать равновесие. Показалось, что у меня получится выпрямиться, но что-то толкнуло меня под колени, и я упала, укладываясь правым виском на плиточный бордюрчик, идущий вдоль рельсов.

4.
Больно не было.
Был неприятный хруст, я подумала – понадеялась – что это разошлась по шву слишком плотная офисная юбка.
Надежды было мало, потому что я не просто не чувствовала боли – я ничего не чувствовала. Лежала, вывернувшись, прижавшись щекой к асфальту, и смотрела в фонари подъезжающему трамваю. Даже моргнуть не могла.
Очень быстро я поняла, что трамвай вовсе не приближается: из-за поворота он вывернул и остался на месте. Наверное, подумала я, кто-то заметил, как я упала. Наверняка уже кто-то вызвал скорую помощь. Осталось немножко подождать.
На нос мне приземлилась снежинка. Я попыталась сфокусировать взгляд, а потом почувствовала запах табачного дыма и поняла, что нет, не снежинка – пепел.
- Отлично, - сказал мрачный девичий голос, - и вот у меня как раз смена кончается, и вот это обязательно было именно сейчас.
Ожидание скорого спасения сменилось растерянностью. То есть, как и все, наверное, я любила поговорить про недобросовестных врачей на скорой, но никогда не думала, что сама с этим столкнусь.
- Блядь, - сказала девушка, и снова стряхнула на меня пепел.
Что вы делаете, хотела сказать я, что происходит. Помогите мне. Прекратите, вы что.
Я по-прежнему не могла пошевелиться. Глаза начинали болеть от света.
- Послушайте, - сказал другой голос, мужской, показавшийся мне знакомым. – Ну, сами всё видите.
- Я-то вижу, - сказала девушка. – Я-то всё вижу.
- Кто же знал, что она вот так вот, - сказал мужчина, и его тут же перебил ещё один голос, тоже мужской, сильно акающий.
- Вот кто её прикурил, - сказал новый голос, - тот и знал. Давайте резче решать, сейчас сношения прилетят. Ну?
- Ну, - сказала девушка уныло. – Ну ну, что.
Я слушала эту чушь заворожено. Мне пришло в голову, что я, возможно, потеряла сознание, и вот это всё мне кажется, потому что безумие происходящего явно выходило за границы врачебной грубости.
- Время, - сказал акающий мужчина. Голос у него был странный, как если бы говорил он сквозь сжатые зубы.
- Отпускай, - сказала девушка, - берём, - и в ту же секунду я почувствовала жжение там, где пепел лёг на мой кончик носа; и тут же я почувствовала боль в виске, и шее, и плече; и тут же я увидела, как из-под щеки моей растекается что-то тёмное, как нефть; присмотреться мне помешали, схватили и сдёрнули в сторону; и тут же мимо прогрохотал, подвывая, трамвай.
- Хорошо, что не остановился, - сказала девушка, державшая меня за плечи, - на следующем поедем или так, ножками?
- Пустите меня немедленно, - сказала я, одновременно пытаясь оттолкнуть её и утереть щёку.
- Вы, Светочка, не нервничайте,- сказал мужчина, говоривший первым, и я, присмотревшись, узнала округлые его очертания – это был тот самый хмырь с края света, и вот она, поразившая меня шинель.
- Может я её? – спросил акающий, стоял он поодаль, в темноте, и я разглядела только, что он сделал неясный жест рукой.
- Не надо никого, - сказал человечек в шинели, - сейчас мы всё проясним. Светочка, вы не нервничайте, вам сейчас не надо нервничать. Вам надо сейчас с нами спокойно поехать, и мы вам всё объясним, - говоря, он словно бы удивлённо взмахивал пухлыми ручками и эдак бочком приближался ко мне.
- Помогите, - сказала я, и сама удивилась, каким жалким был мой голос.
- Поможем, - согласился человечек в шинели. – Вы, главное…
Я не стала слушать, оттолкнула девушку и побежала.

5
Я боялась, что повредила что-то при падении и не смогу нормально бежать; ещё я боялась, что чужие неудобные туфли замедлят меня: все эти опасения сбылись, но я не остановилась.
Из-за тонкой подошвы, каждый шаг отдавался ударом – и удары эти сыпались на мою бедную голову один за другим. Голова болела, меня тошнило. Из-за головокружения мне приходилось то и дело хвататься за стены домов; кажется, я плакала на бегу от страха. Я хотела позвать на помощь, но боялась – а вдруг эти сумасшедшие гонятся за мной, я закричу, и они услышат.
Из-за темноты, из-за боли, я почти ничего не видела, от слёз в глазах плыло, свет от редких фонарей делал только хуже, и я быстро перестала понимать, где я. Надо было найти хоть каких-то людей, но никого вокруг не оказалось: ни подростков, ни полуночничающих парочек, ни пенсионеров с бессонницей. Иногда я замечала светящиеся окна, но во всех подъездах стояли крепкие железные двери, иные с засовами и огромными замками; я никак не могла пробраться в дома.
Я ничего не слышала, кроме шлепанья собственных подошв. Казалось, никто меня не преследовал, и я перешла на крадущийся шаг. Противоестественная тишина пугала.
Мне нельзя было оставаться на улице: даже если эти уроды отстали, оставалась моя разбитая голова.
Крадучись, я выбралась во дворик между старыми приземистыми домами – не выше чем в три этажа. Я и не знала, что поблизости есть настолько старая застройка. Хорошая новость: в таких старых домах редко ставили железные двери – и действительно, в первом же подъезде дверь оказалась самая обычная, деревянная, рассохшаяся, даже слегка приоткрытая. Фонарь горел только с улицы, сам дворик оставался тёмным и тихим. Меня затрясло: показалось, что кто-то из сумасшедших поджидает меня в зарослях мальвы и топинамбура; делать, однако, было нечего. Кроме манящей двери в доме было манящее окно на втором этаже - освещённое. Свет пробивался через старушечьи кружевные занавески, и вроде бы я слышала радиопередачу, из тех, которые любят одинокие бабульки.
С улицы зашумело, завыли шины об асфальт, закричали пьяным голосом, эхом задробилась скверная, невнятная музыка. Я очнулась, вздрогнула и метнулась к подъезду. Ноги болели, кажется, я их натёрла, но это было ничего по сравнению с болью в виске.
Изнутри подъезд оказался неприятным. Я готова была к кошачьей вони, или, чего уж там, к алкоголику, спящему на лестничной площадке – но ничего из этого не было, а была мерзость запустения. Пахло, как пахнет на заброшенной стройке: отсыревшим бетоном, ржавчиной, застарелой мочой, затопленным подвалом. Ступеньки были раскрошившиеся, древние, и что самое отвратительное, продолжили крошиться у меня под ногами. Насколько же старым был этот дом? Я не знала; я не знала и как его обошла стороной волна капитальных ремонтов. Во всём городе, наверное, не осталось таких запущенных мест.
Поднявшись на второй этаж, я поняла, что не знаю, в какую квартиру звонить. Коридор оказался неожиданно длинным, дверей было слишком много, я не могла понять, как их оказалось так много. Наверное, подумала я, это общежитие. Почему тогда нет коменданта? Мысли путались, я заставила себя вспомнить, что эти вопросы: почему двери, почему длинный этот коридор так меня пугает – всё это неважно, а важно найти телефон и позвонить в скорую. И в милицию.
Я постучала в ближайшую дверь. Номера на ней не было, но над глазком висела приклеенная на прозрачный скотч бумажка с нарисованным синими чернилами знаком: спираль, и глаз. Наверное, подумала я, в народном докторе снова учат лечить геморрой по заветам предков.
Дверь не открыли, я постучала в следующую. Присмотревшись, нашла кнопочку звонка, надавила. Лампочка на весь коридор была одна, тусклая, ватт на сорок, тени от неё были изжелта бурые, от этих теней и общей запущенности меня мутило всё сильнее. Я почти отчаялась и решилась идти дальше, вглубь коридора, где волнообразно шевелилась темнота, когда дверь распахнулась, хозяйка квартиры выглянула, взяла по-свойски меня за запястье и ввела внутрь. Внутри было душно и жарко, и неудивительно – я заглянула на кухню, проходя мимо, и увидела, что все четыре конфорки зажжены, и на всех что-то варится, переливаясь серой пеной через края кастрюль. Запах стоял ужасный, но я ничего не сказала, потому что в чужой монастырь со своим уставом не лезь, и, в конце концов, всегда остаётся элементарная вежливость. Отец хозяйки, как и она сама, косой, покрытый неопрятной редкой шерстью, принял меня из её рук в комнате и усадил напротив себя на табурет. Табурет был старенький, сидение оказалось не закреплено и при каждом неловком движения норовило свалиться, так что я решила не двигаться. Отец хозяйки оттопырил губу и посмотрел на меня тревожно и подслеповато. В дрожащих руках он сжимал газету: я рассмотрела кусочек заголовка, что-то про коррупцию. Я понимала, что если сейчас дам слабину – буду втянута в нудный и бессмысленный разговор. Вонь становилась всё сильнее, словно они варили гнилую курятину.
- А можно мне от вас позвонить? – спросила я, и отец хозяйки ещё сильнее оттопырил губу – с губы потекла слюна, закапала ему на впалую грудь, прикрытую нечистой майкой. – Мне ненадолго, - заверила я. Отец хозяйки наклонился и ухнул.
- Я не хотела вас обидеть, - сказала я, поднимая руки, но он ещё больше расстроился, наклонился ко мне ближе, задрожал слюнявыми губами и раздул ноздри, подвывая и урча. Хозяйка, почувствовав беду, примчалась с кухни, мерно бухая кривыми и толстыми ногами, тоже завыла, показывая редкие зубы, каждый – с фалангу указательного пальца. Когти её заскребли по дверце секции, и я поняла, откуда царапины, которые я заметила на стенах, и почему обои в коридоре висят лохмотьями; надо же, а я думала, что у них тоже неладно в семье, хорошо, что не спросила, неловко бы вышло.
Дверь хлопнула, хозяйка обернулась, поскуливая. Я уже поняла, что телефона тут не допросишься, и попыталась встать. Сидение табуретки свалилось мне под ноги.
- Извините, - сказала я. От запаха варёной гнилятины мне было совсем нехорошо.
- Уж они извинят, - сказала девушка с остановки, заглядывая в комнату. – Вот ты где, ну ты, конечно, спринтер. Пошли давай, что стала. Ап, ап! Ножками.
Я заплакала от усталости и страха, но позволила ей взять себя за руку и вывести из квартиры. Хозяйка и её отец наблюдали за нами, молча и синхронно подёргивая верхними губами.

6.
Мы шли молча. Я беззвучно рыдала. Хватка на моём запястье была крепче железа. Дворик с топинамбуром остался далеко за спиной, когда девушка, наконец, остановилась и посмотрела на меня.
- Ну, ты как? – спросила она неожиданно сочувственно.
Мы оказались в каком-то ещё незнакомом дворике, почти под фонарём. Над нашими головами что-то летало в конусе света, сталкивалось с хрустом и сыпалось на землю. Девушка посмотрела наверх, нахмурилась – брови у неё были потрясающей какой-то ширины и густоты – и оттащила меня за руку в сторонку.
- Как ты, спрашиваю, - повторила она. – Отошла немножко? От упырей?
- От каких упырей? – спросила я и не узнала своего голоса, такой он был тихий, такой он был слабый.
- Понятно, - сказала девушка и достала сигареты из внутреннего кармана куртки.
Одета она была странно, я только тогда заметила. Я говорила уже про жару – то есть, конечно, ночью прохладнее, но всё равно жарко. А на ней была и куртка, огромная, дутая, засаленная, и плотные какие-то штаны, похожие на те, в которых ходят рабочие на стройке, и заправлены эти штаны были в сапоги, коричневые, кожаные, остроносые. Молнии на сапогах раздувались от заправленных плотных штанин, по верхнему краю голенищ из сапог торчал клочковатый мех, вроде искусственной овчины.
Мне было больно на это смотреть, и я подняла глаза.
- Сейчас, - сказала девушка и помотала в воздухе сигаретой. – Докурю, ребята подойдут, ты отдохнёшь, и пойдём. Меня, кстати, Ангус зовут, - она протянула мне свободную руку, и я посмотрела на эту руку с недоуменной брезгливостью. Ангус выдохнула дым и руку убрала.
Мне совершенно не хотелось ждать никаких ребят, и совершенно не хотелось никуда с ними идти, так что я напружинилась, готовая снова сорваться с места.
- Куда? – спросили меня из темноты. – Ты не гони, на ноги её глянь, - говоривший акал, и я поняла, что с побегом опоздала.
- Ну-ка, - сказала бровастая Ангус, и, зажав сигарету в зубах, схватила меня за плечи, толкая к лавке. – Да сядь ты. Ебать, и правда. Что делать-то будем?
Акающий мужик выплыл из темноты и посмотрел на нас сверху вниз. Теперь я узнала и его – это был длинный клоун с конца света: ну конечно, стоило догадаться. Когда я видела его в первый раз, одет он был обычно для жаркого дня: какие-то шорты, какая-то майка – но сейчас, как и двое других, выглядел нелепо утеплённым. Белёсые волосы и кожа казались неестественно светлыми из-за тёмной куртки, и да, тогда на остановке мне не почудилось, был он действительно отвратительно огромен, чудовищного какого-то роста, и чудовищно же уродлив.
- Дай гляну, - сказал он, и присел рядом со мной на корточки. Я инстинктивно отдёрнула ноги. – Сиди, - сказал он, поймал меня за лодыжку и заставил поднять ногу.
Я, в общем-то, понимала, о чём он: подошвы не моих туфель были сделаны словно из картона, и пробежек не выдержали. Я понимала, что, если переживу эту ночь, ноги лечить придётся так же долго, как и голову. По ощущениям, асфальтом я содрала кожу на пятках до мяса.
- Пизда, - сказала Ангус с чувством. – И это она же везде наследила.
- Ага, - сказал мужик. – Ну, кто разуваться будет?
- Да я буду, - сказала Ангус и махнула рукой, - мой участок, мой косяк. Твои тем более нельзя, сильно приметно будет, в твои она вся целиком влезет. А Вольдемар где?
- Ждёт, - сказал мужик, с хрустом разогнулся и выпрямился, нависая надо мной. Я подняла взгляд и тут же снова уставилась в землю. Не хотелось мне на него смотреть. Глаза у него тоже оказались светлые – неприятно, как будто глаз не было вовсе. Ангус уселась рядом со мной на лавку, подмигнула, и вдруг сделала вот что: окурок, который так и зажимала в руке, запихнула в рот, прищурилась и дернула горлом, сглатывая.
- Ой, - тихонько сказала я, и больше ничего не говорила. Почему-то этот трюк стал последней каплей.
Я молча позволила себя разуть – мужик забрал мои туфли и умёлся с ними – потом разулась Ангус и заставила меня влезть в свои сапоги, и мне не показалось, они действительно были с мехом. Потом она схватила меня за руку и потащила за собой. Я смотрела под ноги и не смотрела по сторонам. Мы снова вышли на трамвайную остановку. И пухлый Вольдемар, и длинный его и жуткий друг уже были там, и от жуткого друга валило холодом, как из открытой морозилки. С рукавов и спины его куртки стаивала наледь, но мне было так плохо, так чересчур оказалось всего, что я безмолвно отметила этот факт, даже не потрудившись удивиться.
- На, - сказал он и сунул мне свёрток. – Переобувайся.
- Ты мой герой, - сказала Ангус. – Я бы за тебя вышла замуж, но, увы, мы несвободны. Но это решаемо.
Мужик закатил глаза.
- Давайте, Светочка, переобуйтесь, и куртку накиньте, - сказал пухлый Вольдемар, вглядываясь в пути, - скоро уже. Я вам всё объясню, только чуть-чуть подождите.
- Это, кстати, Вольдемар, - сказала Ангус, - а это Эрик.
- Эрик, - сказал жуткий мужик и протянул мне руку.
Я не стала её жать.
Я окончательно уверилась, что сплю, или, может, потеряла сознание. Происходящее не могло быть реально. Эта квартира, этот холод посреди жары, этот, наконец, съеденный окурок. Разумеется, мне всё это казалось, это было галлюцинацией. Возможно, я умирала сейчас рядом с настоящими трамвайными путями, но сделать ничего не могла, поэтому решила не спорить. Я послушно и охотно сняла жаркие сапоги, и вместо них обула резиновые салатовые тапочки. В таких ходят в бассейн в реальной жизни, здесь же не было ничего реального. Я так же послушно напялила куртку – жуткую, старую, когда-то фиолетовую куртку, словно вытащенную из помойки, а может и вытащенную: мои галлюцинации все были какие-то маргинальные, почему бы и нет.
- Красотка, - сказала Ангус, и я, вроде, даже робко улыбнулась ей, мне мучительно хотелось одобрения.
А потом рельсы загудели, и из-за поворота вынесся ещё один трамвай. Фонарь у него на носу светил пронзительным жёлтым светом, и я поняла ещё одну вещь, которая окончательно убедила меня, что я брежу: ведь так и не рассвело.

7.
- Вольдемар, - сказал уродливый Эрик, - у тебя есть что? Контроль скоро, а она мне не нравится.
Когда мы только вошли и сели, он сделал что-то с моим ртом, провёл над ним ладонью, и, наверное, после этого я не смогла бы говорить, даже если бы захотела, но я не хотела. А говорили, не научусь, сказал он довольно, и Ангус ответила: ты дома попробуй, - и гадко засмеялась, и он вздохнул. Кажется, у моей галлюцинации не ладилась семейная жизнь – ну так на то она и моя галлюцинация.
Они усадили меня у окна. У прохода меня подпирал Вольдемар, а напротив - Ангус с Эриком. Я чувствовала себя взятой под стражу, но никого кроме нас в трамвае не было, и остановок он не делал. От чего меня охраняли, оставалось непонятно. За окном было всё так же темно, иногда мы проезжали мимо освещённых улиц, но я не успевала ничего рассмотреть.
На стекле на уровне моих глаз был нацарапан знакомый уже символ: спираль с глазом. Я хотела потрогать его пальцем, но Вольдемар заметил, и отвёл мою руку.
- Сейчас, - сказал он, - сейчас. Ты говоришь, она курила, может ещё?
- Так не выходить же, - сказал Эрик.
Вольдемар охлопал себя по бокам, просиял щекастым лицом, и вытащил из кармана очень мятый бутерброд, завернутый в целлофановый пакет.
- С сыром, - сказал он.
- Да хоть с чем, - сказала Ангус. – Слышь, Светулик? Ам, ам. Ешь давай.
Как только мы сели в трамвай, настроение у неё снова испортилось. Я взяла бутерброд и съела его, как было велено. Я не стала бы возражать, даже если бы мне вернули голос. Стоило мне поесть, все почему-то оживились, Вольдемар загудел про ну вот и хорошо, Ангус что-то спросила насмешливо, но ликующе, и даже жуткий белоглазый Эрик улыбался довольно. Я никак не могла взять в толк, что их так обрадовало.
Кажется, я была голодна, и очень может быть – я подумала об этом и устыдилась своей чёрствости – что моя галлюцинация просто пожалела меня, заметив, что я выгляжу голодной и усталой, потому что после бутерброда мне стало лучше. В глазах прояснилось, обострился слух. Я начала различать мелкие детали, вроде царапин на стенах трамвая и механического подвывания из кабины водителя; от куртки моей, оказывается, пахло – не помойкой, слава богу, но чем-то нафталиновым, как если бы её долго хранили на антресолях. Головная боль, к моему удивлению, утихла, остался неприятный зуд в правом виске и шее справа. Я потянула руку, чтобы почесать, и Вольдемар снова поймал меня за запястье и руку отвёл.
- Не надо, Светлана, - сказал он. – Потерпите.
Вместе со слабостью ушла уверенность в своей бессознательности: стало сложнее верить, что мне кажется теперь, когда всё стало таким отчётливым. Я представила, как выгляжу со стороны: лицо счёсано, на голове, небось, чёрт знает что, куртка, костюм грязный, засыпан крошками, тапки безобразные. А что если, подумала я с ужасом, меня одурманили? Ну конечно, отвратительные сигареты! Тогда всё понятно, конечно, той квартиры, быть не могло, но всё остальное реально, я просто под действием наркотиков. И эти уроды окурили меня, переодели в бомжиху и тащат непонятно куда.
Я встрепенулась и закрутила головой, высматривая других людей. Когда мы заходили в вагон, он был пуст, но сейчас почти не осталось свободных сидений: кто-то дремал, кто-то тупил в телефон, кто-то переговаривался. Помогите, попыталась сказать я, но губы словно склеили. Я хотела хотя бы замычать, но не смогла издать ни звука.
- Ну блин, - сказала Ангус, - ну начинается.
- Контроль скоро, - сказал Эрик, поглядывая в окно.
- Сейчас я, погоди - сказала Ангус. – Сто лет не делала.
- Да уж больше, - сказал Эрик, и она двинула его локтем: кажется, это был старый спор.
Трамвай дернулся и начал тормозить – пронзительно завыло что-то под ногами, замигал свет. Меня качнуло, Вольдемару пришлось удержать меня, чтобы я не вылетела из кресла. Я покрутила головой, но никто и внимания не обратил на тряску, словно всё было в порядке вещей. Одного, уткнувшегося в телефон, швырнуло об стену - он, как ни в чём не бывало, выпрямился и вытер кровь, текущую из носа. От экрана он не оторвался.
- Документики на проезд предъявляем, - сказали над моей головой.
- Какие документы, - сказал подозрительно знакомый женский голос. Я словно услышала свою мать. Я посмотрела на Ангус: она сидела, сложив руки на груди и опустив лицо, вроде спала. Эрик безразлично смотрел в проход, выглядел он как человек, случайно здесь оказавшийся.
- На проезд документы, - Я поняла, что спрашивают со стороны стекла –снаружи.
- Слышьте, давайте резче как-то, - сказал Эрик злобно. – Сколько можно стоять.
- Тут люди, вообще-то, с работы, - поддержал Вольдемар, и кто-то ещё из-за его спины предложил заканчивать и пригрозил жалобой на необоснованную коррупцию – мне показалось, что я услышала именно это.
- Документы, - настаивал голос из-за стекла.
- Какие документы? – спросила женщина, которую я никак не могла увидеть. – Я кто?
- Ты кто, - сказал голос.
- Конь в пальто, - сказала женщина, - с работы я еду, чего непонятного. Что бы я тут, по-твоему, делала, если бы не с работы была? Как бы я сюда попала? Забыла я пропуск, забыла, что теперь?
Голос не ответил, и молчание показалось мне задумчивым. Потом я поняла, что по ту сторону стекла не совсем тишина – что-то словно бы шумно принюхивалось.
- Так, - сказала женщина, - хорошо, я поняла. Ладно, я сейчас выйду, хорошо. Раз нормальному человеку нельзя со смены домой приехать без этого всего, я выйду, хорошо. А когда я завтра на работу не попаду – вот лично ты и будешь объяснять, где я, и почему норма не выполнена. Давай, сейчас выйду, открывай.
За стеклом зашипели, свет погас, а когда загорелся – мы уже ехали.
- Лихо, - сказал Вольдемар, достал из кармана шинели бутылку с водой и протянул Ангус.
- Как ездить на велосипеде, - сказала она и подмигнула мне.

8.
За окном так и не посветлело.
Свет в трамвае стал приглушенным, стук и шуршание сделались мирными, убаюкивающими. Вольдемар заклевал носом и завалился мне на плечо. Я дёрнулась, он встрепенулся, повёл головой, сказал что-то на языке, которого я не знала, и снова начал опускать голову. Ангус спала, прижавшись лбом к стеклу, окно перед ней запотело от дыхания, повлажневшие волосы липли к щеке. Спящая, она выглядела совсем юной. Я задумалась о том, что она делает в этой компании, если все они, конечно, мне не кажутся. Эрик тоже спал, откинувшись на сидение и вытянув перед собой ноги; из-за этих ног Вольдемару приходилось свои поджимать. Эрика сон ни капли не украсил. Я подумала, что это мой шанс: что я ещё подожду, и тогда тихонько выберусь, и попрошу водителя, и всё ему объясню - я постаралась не дёргаться, чтобы не вызывать подозрений, и сама не заметила, как задремала.

Не знаю, сколько я проспала. Когда я проснулась, надо мной тихо переговаривались.
- И главное, из-за чего, - жаловался один голос, и другой уговаривал его:
- Это тебе из-за чего, а тут другой человек, - я не смогла дальше притворяться, что сплю, и что я у себя дома, и что это он с каким-то другом обсуждает очередную нашу ссору: голоса у моих похитителей ни капли не похожи были ни на его голос, ни на любого из его друзей.
- Ладно, - сказал Эрик и махнул рукой. – Короче, до завтра, дальше сам.
Трамвай со знакомым уже подвыванием начал тормозить, Эрик поднялся, кивнул мне, и начал проталкиваться на выход. Ангус уже не было, на её месте дремал какой-то мужик в амуниции рыболова. Между ног у него стояло алюминиевое ведро с песком.
- Почти на месте, - сказал мне Вольдемар. – Не волнуйтесь, Светлана, уже почти всё. Я знаю, что вы нервничаете, - трамвай тронулся, мужик с ведром качнулся на меня, и, не просыпаясь, буркнул извинения, – всё понимаю, - закончил Вольдемар. – Но я вам позже всё объясню. О месте я договорился, всё устроится, такая просто, знаете, нелепая ситуация вышла.
Я на пробу попыталась позвать на помощь – ничего не вышло. Вольдемар пожал плечами:
- Извините. Голос тоже потом, если вам его сейчас вернуть – вы дел наворотите. Вы, главное, запомните, Света, это очень серьёзно: никого ни о чём не просите. Никаких услуг. Останетесь кому-нибудь должны – век не расплатитесь.
Я ударила мужика с ведром носком тапка в голень. Он распахнул жёлтые, гепатитные глаза. Я отчаянной пантомимой попыталась показать ему, что мне нужна помощь. Мужик посмотрел на меня, перевёл взгляд на Вольдемара, буркнул про совсем охуели и закрыл глаза.
- Света, - сказал Вольдемар, поймал меня за руки и повернул лицом в себе, - угомонитесь. Я могу помочь вам успокоиться, но не хочу.
Что-то ужасно неприятное сделалось с его лицом: тени на нём стали гуще, резче, появились новые морщины, и из нелепого толстяка он на мгновение стал чем-то совсем другим – я мигнула и наваждение спало. Желание сопротивляться тоже исчезло: я скорчилась в кресле и остаток пути не доставляла никому проблем.

Ночь тянулась и тянулась, бесконечно, я то проваливалась в сон, то выскальзывала из него, как на качелях. Снилось мне неприятное, суматошное: какое-то на мне было белое платье, и я была в родительской квартире, старой ещё, и стояла в коридоре, и звала маму, и она меня слышала, я знала, что она меня слышит, но не идёт, и я злилась.
Я толком не проснулась, когда Вольдемар потянул меня на выход. Я так ужасно устала, что и не сопротивлялась. Я перестала убеждать себя, что мне кажется, мне стало всё равно. Хотелось, чтобы меня оставили в покое. Я помню, что мне не понравилось снаружи – но не помню, чем. Что-то было неправильно, но я никак не улавливала эту неправильность: для этого надо было бы собраться, сконцентрироваться, а я не могла. Вольдемар тащил меня за собой, ухватив за руку, и хватка его была как железная, я хотела заплакать от беспомощности и боли, но не могла даже заскулить. Он шёл так быстро, что я еле за ним успевала. Я боялась, что если споткнусь и упаду, он потащит меня по земле. Ноги мои скользили в резиновых тапках, я больно ударилась о какой-то кирпич пальцами и порвала колготки, мои стопы снова кровоточили.
Наконец, всё закончилось. Вольдемар остановился, я тоже остановилась. В глазах у меня плыли радужные круги. Я испугалась – но очень отстранённо, скорее подумала, что надо бы испугаться – что это ещё одно действие наркотиков, которыми меня накачали, и что сейчас я ослепну.
- Светочка, - сказал Вольдемар, снова переходя на дружелюбный, сюсюкающий тон, - совсем чуть-чуть осталось. Скоро отдохнёте. Я вам договорился на комнату, сейчас я вас отведу, только, пожалуйста, не смотрите на коменданта. Он будет просить, а вы не смотрите.
Я ничего не вижу, подумала я.
- Вот и хорошо, - сказал Вольдемар и снова меня потащил.
Я всё пыталась понять, куда он меня притащил. С чувством времени у меня творилось неладное: мне казалось, что с начала ночи прошла чуть не неделя – я не знала, как долго мы действительно ехали. Я подумала: сколько бы мы не ехали, ехали мы всё время на трамвае. Значит, это место – рядом с линией. Радужные круги и темнота мешали мне присмотреться - вроде бы, нас окружали обычные панельные многоэтажки, такие понатыканы по всему городу, и совершенно невозможно отличить по ним один район от другого. Никаких приметных деталей я не видела. Что-то шумело, но я не могла сказать, был это шум машин от дороги или шум у меня в голове.
Вольдемар, не сбавляя скорости, подтащил меня к подъезду, крякнув, налёг плечом на дверь – кажется, доводчик был слишком тугим – и, когда она приоткрылась, затянул меня внутрь. На меня пахнуло прокуренной сырой побелкой, сушащимся бельём и общей кухней. По этому запаху я поняла, что мы в общежитии. Стало ясно про комнату и коменданта; осталось непонятным, почему на коменданта нельзя смотреть.
Я не могла вспомнить никаких общежитий рядом с трамвайными линиями.
- Не смотрите, - напомнил Вольдемар. Я безропотно кивнула: от вони жаренной селёдки меня подташнивало. За стойкой, насколько я могла видеть, никого не было. Лежала раскрытая общая тетрадь – наверное, какой-нибудь журнал учёта, бубнило радио, но никто нас не встречал. Правильно, подумала я вяло, ночь на дворе, вход до двадцати трёх.
- Ключи дайте, - сказал Вольдемар, отворачиваясь от меня. За стойкой зашуршали, журнал учёта сам собой поехал вниз и смачно шлёпнулся об пол. На стойку легла огромная куриная лапа, покрытая сморщенной пупырчатой кожей, и проскребла когтями, оставляя царапины.
- Даже не начинайте, - сказал Вольдемар, - мы договорились, - и дёрнул меня за рукав куртки. Я опустила слезящиеся, слепнущие глаза и начала рассматривать плитку на полу, кривые серые с розовым ромбы.
- Посмотри на меня, - сказали из-за стойки.
- Давайте ключи, - утомлённо сказал Вольдемар.
Из-за стойки кудахтающе захихикали, зашуршали – я подумала, что так могла бы шуршать чешуя. Мне представилось огромное змеиное тело, свивающееся кольцами, поджидающее меня. Вольдемар тронул меня за плечо, выводя из транса, и помотал у меня перед лицом ключом на плоском пластиковом брелке.
- Я вас провожу, - сказал он, - давайте, Свет, совсем немного осталось. Этаж у вас пятый.
- А надо на седьмой, - крикнули из-за стойки, - седьмой, седьмой, никуда не денешься, - и тут я впервые услышала то, что мне потом не повторил только ленивый: - Самоубийц, Светлана, никто не любит.
- Пятый, - сказал Вольдемар, таким тоном, словно меня это должно было утешить – наверное, должно было, потому что лифт, конечно, не работал.

9.
Первое, что сделал Вольдемар, когда привёл меня в комнату на пятом этаже – это крепко-накрепко запер дверь и велел мне всегда делать так же.
- Я, - сказал он тревожно, - не уверен. Может вам и правда лучше на седьмой, кто тут у вас в соседях, но на седьмом, понимаете, тоже контингент, а самоубийц, Света, никто не любит.
Почему, интересно, подумала я, потому что мне показалось, что от меня ждут вопроса.
- Возни много, - отмахнулся Вольдемар, и я поняла, что никто от меня ничего не ждал.
Второе, что он сделал, это достал из тумбочки электрочайник, набрал в него воды из-под крана и поставил чай. Пакетики с заваркой и сахаром и кружки он достал из кармана шинели. Я поняла, что у него там, в шинели, настоящий склад всякого добра – только чайник почему-то не влез. Это понимание совершенно меня не удивило – ну, бывает, носит человек с собой всякое, ну не всё влезло, ну случается. Только когда Вольдемар силком влил в меня полкружки скверного сладкого чая, я поняла, что почти теряла сознание, и что необычайная моя покладистость, была связана именно с этим. Чай меня оживил.
Оживлённым взглядом я осмотрелась кругом и поняла, что нахожусь в неприятном месте. Обои, где не отвалились, вросли в стены, розетки же, напротив, из стен выпадали, и чайник, найденный Вольдемаром, оказался жутко заляпанным. За окном в рассохшейся деревянной раме была всё та же ночь. Ночь от меня отгораживали стекло, покрытое радужными пузырями от старости, фанерка там, где стекло разбилось, и серый от пыли тюль, закрывающий часть окна без фанерки.
Из мебели в комнате оказались шкаф, две продавленные панцирные кровати и тумбочка между ними. Если бы мне предложили описать уныние – я бы вспомнила эту комнату.
- Так, - сказала я и удивилась тому, что мне это удалось. Вернувшийся голос стал хриплым, словно простуженным. В горле першило. Я пришла в себя достаточно, чтобы осознать: я сижу в каком-то клоповнике, пью бурду из чужой чашки, и меня, кажется, похитили, подвергнув воздействию наркотических веществ. – Так.
- Получше? - спросил Вольдемар.
При более-менее нормальном свете стало понятно, что для него эта ночь тоже даром не прошла – а может и не только эта ночь. Лицо его осталось пухлым, но окончательно утратило иллюзию свежести. Под глазами набрякли огромные серо-синие мешки, в левом глазу лопнул сосуд, залив склеру красным. Кажется, зрачки у него были разного размера – я не была уверена, зато точно рассмотрела, что нос, как и у его длинного дружка, свернут на бок. Почему-то подмеченные детали уменьшили мою неприязнь, хотя стоило признать, что ни капли приятнее он выглядеть не стал.
- Так, - сказала я снова. – Очень хорошо. Я не знаю, что вы тут устроили, но вы мне сейчас объясняете, а потом я отсюда ухожу и звоню в милицию.
- Нет, - сказал Вольдемар.
- Что именно нет, - спросила я, стараясь, чтобы голос не дрожал. Я как-то читала, что с такими уродами главное – не показывать страх. С этим я, кажется, опоздала, но что ещё мне оставалось делать, если не храбриться.
- Нет, - сказал Вольдемар, - не уходите и не звоните.
- Почему? – спросила я, понимая, что не надо спрашивать, и что вообще, наверное, не надо спорить и угрожать, и что чай придал мне ложной храбрости.
- Потому, - сказал Вольдемар, - что вы умерли, Света. Извините, - и развёл руками.

10.
Конечно, я ему не поверила.
Конечно, я этого не сказала.
Я молчала и пила сладкий чай, а он, обнадеженный моим молчанием, рассказывал про то, что бывает, что произошло путаница, что всё наладится, во всём разберутся, всё разъяснят. Работу мне уже нашли, и с жильём всё хорошо – он договорился, и подселять ко мне никого не будут – и, ну конечно, бывает и лучше, но я же понимаю, самоубийц никто не любит.
- А при чём тут это? – спросила я, чтобы хоть что-то спросить.
- А вы разве не помните, - поразился Вольдемар, и мне стало даже неудобно, что я его огорчила. Очень у него было живое, выразительное лицо – даже теперь, когда исчезла иллюзия розовой свежести. – Вы же, ну, - он сделал рукой такое движение, как будто показывал нырок с вышки.
- Нет, - сказала я, - ничего подобного я не помню. Хорошо, - сказала я, не позволяя ему снова сбить меня с толку, - хорошо, допустим, я умерла, а при чём тут вы? Чего вы от меня хотите? Хлопочете, договариваетесь? – я постаралась сказать последние слова как можно более ядовито, чтобы он сразу понял, как мало я значения придаю его хлопотам, но он, кажется, не понял, потому что просиял.
- Я же говорю, - сказал он, - какая-то ерунда вышла. Умереть вы умерли, а по документам не прошли.

Он скоро ушёл – ещё раз напомнив, что утром заберёт меня, чтобы проводить на работу. Я хотела проследить его уход, но мысль подойти к окну вызывала тошноту. Так что я просто посидела сколько-то, допила чай, и, крадучись, выбралась из комнаты.
Коридор, в котором я оказалась, до ужаса напоминал тот, который я то ли видела, то ли он мне примерещился в старом доме со странными жильцами: те же бесконечные двери, те же неприятные тени. Самое жуткое – я никак не могла вспомнить, куда мне идти, чтобы попасть на нужную лестницу. По времени, проведенному в общежитиях, я знала, что из двух лестниц одна непременно оказывается закрыта. Так и вышло, и конечно, я попала именно на неё.
Был ещё второй, скверный вариант: все выходы заперты на ночь. Я старалась о нём не думать.
В любом случае, мне надо было вернуться на этаж, снова пройти его насквозь – и попробовать с другой стороны. Я думала было, что подниматься не придётся – но все двери с лестницы в коридор оказывались закрыты, сколько я не дёргала ручки.
Было темно, лампочки горели через этаж – даже не лампочки, а пыльные красные фонари. Сильно пахло сигаретным дымом. Я заметила то, на что раньше стоило обратить внимание: расставленные по пролётам жестянки с бычками. Ясно, что непроходную лестницу используют, как курилку, если бы я пригляделась, не теряла бы времени.
Мне казалось, что я уже прошла свой этаж, но двери не поддавались. Иногда я слышала голоса – словно кто-то, собственно, выходил на лестницу покурить. Сначала это заставляло меня опасливо замедляться. Мне вовсе не хотелось ни с кем общаться, мало ли, кто здесь живёт. Потом я начала замечать неладное: голоса, понимаете, были, а следов – не было.
Везде на лестнице густо лежала пыль – густая, жирная, похожая больше на пепел. Чем выше я поднималась, тем больше её становилось. Воняло уже не сигаретами, а просто дымом и тухлыми яйцами. Я утопала в грязи и смраде. За мной оставались ясные, глубокие следы – но ничьих отпечатков ног кроме своих я не увидела.
Мне стало жутко: конечно, я всё ещё не поверила в Вольдемаровы россказни, но что-то здесь было очень не так. От вони и усталости мне казалось, что и стены вокруг скверные, искажённые. Посмотришь прямо – и всё хорошо, чуть отведёшь глаза - и тут же понимаешь, что есть там что-то неправильное, что-то на периферии, что толком и не разглядеть .
Словом, я была так измучена, так мне хотелось разобраться с этим кошмаром, выбраться с чудовищной лестницы, что услышав снова голоса, я не стала замирать, но побежала со всех ног, кашляя на бегу от пыли.
Голоса стали удаляться, и скрипнула дверь – я слышала такое уже несколько раз, и понимала, что сейчас снова останусь одна.
- Подождите, - закричала я, - подождите, пожалуйста, - и прямо надо мной из дыма и полумрака вынырнуло носатое, недоброе лицо.
- А это у нас кто, - сказало лицо прокуренным голосом. Я поняла, что выбежала на лестничную площадку, и что вся эта площадка – в клубах дыма, и поэтому мне ничего не видно. Кроме меня там было ещё пятеро – а может и больше. Голоса, хоть и грубые, хриплые, были женскими. Я не могла разобрать ни слова: каркающим, лающим был их разговор, и если это был язык – я не знаю, какой.
- Мне надо пройти, - сказала я, надеясь, что мне помогут. Меня тут же схватили за руку – и какой же крепкой была эта хватка! – и втащили в дымное облако.
- Мне надо, - снова начала я.
- Мер-твя-чеч-ка, - сказали у меня над головой.
Я оцепенела.
- Мертвячечка, - сказал другой голос, - ты посмотри, мертвячечка какая хорошая. Вы посмотрите.
- Хорошая какая, - поддержал ещё новый голос, а может первый, я не могла их различить, все они были одинаковые: злые, охрипшие, повизгивающие. – А чья? А чья?
- Наша будет, - засмеялись в отдалении, - хорошая наша мертвячечка, ну-ка стой, ну-ка сядь.
Оцепенение с меня спало, я закричала – хотела закричать, но получился тоненький хрип – и рванулась, но держали меня крепко. Ноги скользнули по жирной пыли, я упала, и меня потащили, а я пыталась орать и пинаться.
- А ну тихо, - цыкнули на меня, и чудовищно острые когти воткнулись мне в лицо, окружая глазницу. Я поняла, что если дёрнусь – мне выколют глаз. Я замерла. Кажется, я заплакала, по крайней мере, по лицу потекло что-то влажное.
- Ты смотри, ты смотри, - сказала какая-то из этих ужасных женщин, и наклонилась ближе ко мне. К дымной вони прибавился ещё один запах: от неё почему-то сильно пахло курятником. – Ну-ка, - она вдруг сунула руку мне в вырез блузки, и я заорала и забилась с новыми силами от отвращения.
- А ну тихо, - крикнула та, которая держала, и, ухватив меня за волосы, дёрнула с такой силой, что под её руками хрустнуло. Боль была такая, будто мне оторвали кусок скальпа. В тот же момент меня со всех сторон начали щипать и царапать, а заводила их, та, которая чаще всех на меня орала, крякнула довольно – и воткнула пальцы мне в грудь.
В груди моей тоже хрустнуло.
- Тяжело идёт, - сказали над моей головой, - тяжело.
- Погодь, - сказала заводила, и я поняла, что под её рукой что-то расходится, рвётся с тихим треском, как старая, штопанная ткань. – Погодь, ща, - она снова крякнула и приналегла. Я опустила глаза и увидела, что рука её уже по запястье ушла в мою грудную клетку, и она делает рукой такие движения, будто ищет что-то внутри.
Я заскулила.
- Ща, ща, - захрипела женщина, - ну тебя и взболтали, мер-твя-чеч-ка, ну и коновалы тебя шили, это же надо… - она начала вырывать из моей груди серые комки. - Не то!
Другие пришли в исступление и начали галдеть и щипать меня пуще прежнего.
- Дай, дай, дай, - кричала та, что держала меня за волосы. Кровь заливала мне лицо. Я очень хотела верить, что это кровь.
- Сейчас, сейчас, - каркала другая. - Ты глянь, ты глянь, ты посмотри, что наделала, где, где, мер-твя-чеч-ка!
- Нет, нет, - заходился кто-то смехом, - потеряла, мертвячка, дур-ра!
Лица их то выплывали из дыма, то снова в нём прятались, носатые, хищные, и руки, которые они тянули ко мне, тоже то исчезали, то снова показывались.
– Сейчас я пошепчу, поищем, поиграем с мер-твя-чеч-кой.
- Отдайте, - просипела я, не зная до конца, что у меня забрали, но понимая, что происходит что-то невероятно ужасное, гораздо страшнее, чем расцарапанное лицо и вырванные волосы.
- Слышали? – спросила заводила, и передразнила меня писклявым голоском: - Отдайте! Занавесочки тебе не повесить, мертвячка? Соскучилась, небось, по занавесочкам?
И все они разом загалдели и засмеялись, будто это была шикарная шутка.

Понимаете, они действительно думали, что это весело. Хохотали до слёз, словно ничего смешнее не слышали. Выли и хлопали в ладоши. Та, что держала меня за волосы, согнулась, всхлипывая, и потянула мою голову вниз – я почувствовала, что она вырывает ещё клок волос, и схватила её за руку, и сжала. У меня под пальцами затрещало, она перестала смеяться и закричала.
- Отдайте, - сказала я, от ужаса сжимая пальцы сильнее. Мне казалось, что если я отпущу, то она бросится на меня. От боли и страха на глаза мне навернулись слёзы – но злилась я гораздо больше, чем боялась, удивительно даже, как меня разозлила эта мерзкая шутка. Смех затихал: те, что стояли дальше, и кого я совсем не видела из-за дыма, ещё каркали восторженно, но ближайшие уже поняли: что-то пошло не так. Голоса их стали обеспокоенными, тревожными.
- Пусти, пусти, - заголосил кто-то, пытаясь меня оттащить. Та, которую я держала, уже не кричала, а ойкала. Повторяла: ой, ой, ой, ой, - как будто пластинку заело. Её подруга ухватила меня своёй когтистой лапой. От злости в моей голове словно что-то лопнуло, как лопаются мыльные пузыри. Извернувшись, я укусила её. Если бы я не стояла так неудобно, на коленях, я бы ей в лицо вцепилась.
То есть, вы поймите.
Я никогда не была такой – я всегда была тихой, никогда не делала ничего подобного; но ведь бывает, что приходится. Конечно, не надо было им смеяться, то есть, я думала, что если бы моя мама меня видела - но смеяться им не надо было.
Они набросились на меня все разом, чёртовы курицы. Крики их стали совсем неразборчивыми, мокрыми перьями пахло невыносимо. Пару раз ещё что-то издало этот ломкий звук, но глаза мне заливало, и я ничего не видела из-за этого, а ещё из-за проклятого дыма. Смеяться уже никто не смеялся.
Не знаю, чем бы всё закончилось – в конце концов, их было больше, но дверь хлопнула, площадку залило светом, и кто-то сказал сипло и негромко, но удивительно отчётливо:
- Комендант идёт, - и добавил, - устроили тут.

11.
Правый глаз мой куда-то задевался, и в коже было больше дыр, чем в подошвах моих чужих потерянных туфель, тех, что на картонной подмётке. Ноги меня не держали, под ногтями подсыхали какие-то ошмётки. Вся лестничная площадка была заляпана, банка, в которую они стряхивали пепел, опрокинулась, и мы втоптали окурки в бетон.
Что-то случилось со мной, и меня совсем не удивляли и не пугали ни их странные глаза, ни кривые, жирные, куриные ноги, обтянутые цветными лосинами, ни крылья, ни когти. Макияж у них у всех до одной потёк – тонны румян, и туши, и подводка. Всё это было уничтожено и размазано по лицам, и я почувствовала злорадное удовлетворение.
- Отдай, - сказала я, почти не слыша своего голоса – сорвала горло, пока орала и ругалась.
- Что отдать, дура, - сказала та, что была особенно носата и размалёвана, с огромными золотыми кругами в ушах.
- Расходимся, - каркнула другая, - комендант, - и они, не глядя на меня, начали просачиваться в дверь. Над дверью сейчас, при свете, стала видна цифра семь, нарисованная мелом, а под ней знак – глаз со спиралью.
- Глаз отдайте, - зашипела я, хватая главную за руку, - глаз.
- Нету у меня, - рявкнула она, и вырвала руку, - ничего у меня нет, сама продолбала, конченная какая-то, - дверь захлопнулась за ней, и я осталась снова в сумраке и одиночестве, и прижалась спиной к стене, обессиленная.
- Шли бы вы в свою комнату, - сказали из-за моей спины, и закашлялись. Щелкнула зажигалка, отчётливо послышался звук затяжки.
- Не могу, - сказала я. – Там заперто.
- Неприятно, - посочувствовали мне. – Ну, вы попробуйте как-то, а то комендант ходит. Ему не понравится, что режим нарушается. Опять же, когда он придёт вас ругать, вам придётся на него смотреть, а этого я вам не советую.
- Совсем не могу, - сказала я, - я с пятого, там закрыто.
Злость ушла, осталась невероятная усталость. Мне так хотелось, чтобы всё закончилось, так хотелось отдохнуть – вы не представляете. Никогда в жизни я так не уставала и так не хотела просто полежать, и чтобы никто меня не трогал, не тягал, не отбирал у меня ничего.
- А давайте я помогу, - предложил голос. – Смена у меня всё равно заканчивается.
- Помогите, - согласилась я. Что-то такое почти вспомнилось, но я слишком устала.
- Держитесь, - мне подали руку, и я взялась за неё. Обычная рука, со сбитыми костяшками и обкусанными ногтями, и не скажешь, что вытянулась оттуда, где должна быть бетонная стена. – Шаг назад, - подсказал мне голос, и я шагнула, и перед носом моим оказалась внутренняя стенка шкафа. Две сломанные вешалки, которые мне показал до того Вольдемар, и на которые он посоветовал ничего не вешать, запутались у меня в волосах.
- Не оборачивайтесь, - сказал голос. – Я со смены, вам не надо на меня смотреть.
За спиной у меня зашуршало.
- Можете выходить, - окликнул голос. – У вас чай есть? Я бы у вас чая попил и пошёл, да и вам не помешает.
- В тумбочке, - сказала я и, глядя строго под ноги, вышла из шкафа. Вольдемар оставил мне запас чайных пакетиков и немного сахара, строго наказав с первых же денег купить ещё. – А вы с Вольдемаром, - я сделала жест рукой, который должен был показать, что мой гость имеет отношение к Вольдемару, и оба они – к бедственному моему положению.
- А, нет, - сказал голос. Странно он звучал, ускользающее, словно не совсем отсюда. – Куда мне до сильных мира сего. У них в преднамеренной с вами путаница. Отчётность не бьётся. Вам тут, кстати, бутерброды оставили, будете?
- Нет, - сказала я и села на кровать. Смотрела я на свои ноги: колготки не пережили ночи и расползлись капроновыми клочьями. Руки я положила на колени, на левую руку капнуло. Я испугалась, что меня начнут утешать, но обошлось. – Вольдемар из преднамеренной, а вы откуда?
- Из кошмаров, - сказал голос, и знакомая рука протянула мне нечистую кружку с чаем. – Пейте, вам надо. И купите сахара тут же, как только получите аванс. Вы пока не привыкли, здесь без этого нельзя.
- Спасибо, - сказала я. - И меня тоже в преднамеренную? Или в кошмары? Что это вообще значит.
- В кошмарах ставок нет, - сказал голос. – Это, Светлана, разные отделы. Я не знаю, на что для вас договорился Вольдемар, но на что бы не договорился – соглашайтесь. Послушайте доброго совета. Тут, кстати, с сыром есть – точно не будете?

12.
Ушёл он снова через стенной шкаф. Переборов иррациональное отвращение, я выглянула в окно, и до самого прихода Вольдемара проплакала, сидя на полу.
В первый день я опоздала, и меня за это депремировали. Вольдемар объяснил, когда пришёл за мной, что так всегда происходит. Пока он объяснял, а я пыталась причесаться и умыться, я молчала, потому что поняла, что лучше мне меньше говорить и больше слушать. Ещё он посоветовал непременно сразу же просить аванс – и не стесняться, это всё напускное, Светочка.
Я не смирилась со своим положением и не до конца в него поверила, но точно знала, что надо выбираться. Нет. Я на такое не подписывалась, нет и нет. Про это я тоже говорить не стала, но, кажется, Вольдемар сам понял.
За окном стало светлее. Не рассвело, но тьма стала серой, зыбкой, разошлась туманом. В сером сумраке лицо Вольдемара снова казалось пухлым и приторно добрым, но я уже знала, каков он. Даже если бы не знала – что бы он делал здесь, если бы был хорош. С другой стороны, что я здесь делала.
- Света, - сказал Вольдемар мне в спину, пока я запирала дверь, и от проникновенности его голоса, от злости на эту проникновенность, руки у меня снова задрожали. Произошедшее ночью казалось кошмаром, небылицей, но я решила держаться, потому что понимала: если сорвусь – могу натворить дел. Кажется, всякий раз как я срывалась, что-то происходило. – Света, я понимаю, вы растеряны. Наверное, вы злитесь. Я бы злился. Но поймите меня, пожалуйста: мы сейчас во всём пытаемся разобраться. Вам надо немного потерпеть, бывает и хуже. Вам это сейчас тяжело понять, но правда бывает.
Я ждала, что он предложит мне обращаться к нему за помощью, но он не предложил. Я вспомнила его вчерашнее предупреждение.
Лифт заработал, и я укорила себя, что ночью этого не проверила. Может, мне не пришлось бы идти на лестницу, может, я сумела бы выбраться.
Я вспомнила, что увидела за окном, и вздрогнула.
С другой стороны, они меня сюда притащили. Значит, есть способы, и раз я смогла попасть сюда – значит можно и уйти. Куда уйти, если слова Вольдемара правда? Нет, такого быть не могло. Когда я успела? По всему получалось, что возле рельсов, больше некогда. Но позвольте: я не доктор, но не может быть такого, что разбила голову и всё, даже сознания не теряла. Опять же, и Вольдемар, и вчерашний мой гость – они говорили что-то про путаницу, про какие-то документы, по которым я не прошла. Что если я вовсе не умерла? Допустим, я лежу там, где упала, жива-живёхонька, просто без сознания? Или, может, я где-то в больнице, вокруг аппараты пищат, трубки всякие, а я не там, а тут, потому что эти клоуны напортачили?
- Это вы, Света, фильмов насмотрелись, - сказал Вольдемар, стоящий рядом со мной в лифте. Он так сосредоточенно смотрел на прожженные кнопки, что, казалось, пытался оплавить их взглядом ещё сильнее. – И да, мы можем это слышать.
- Извините, - сказала я, хотя виноватой себя не чувствовала.
Лифт в очередной раз дёрнулся и моргнул лампочкой. Ехал он потрясающе медленно, ещё и останавливался на каждом этаже, подбирая новых пассажиров. Все со всеми были знакомы, но никто никому не нравился: входящие вяло кивали в знак приветствия, и замирали, опустив головы. Мы тоже, войдя, кивнули и замерли.
На очередной остановке я почувствовала неладное: зашла одна из этих куриц, но ведь они жили выше, чем я.
- О, - сказала она, обдав меня запахом прокуренных зубов, - привет. Что как сегодня?
- А вы, я гляжу, с соседями познакомились? – спросил Вольдемар неприятным голосом.
- Что ты, что ты сразу, - сказала она, сунула мне когтистую лапу, не дожидаясь реакции, сама схватила и потрясла руку. Я не поняла, как она себя назвала, вроде бы Элла, но на всякий случай сказала ей своё имя. – Нормально всё, нормально. Мы сразу не разобрались, думали наша, с седьмого, загуляла, а тут всё понятно.
На нас начали коситься. Кто-то шикнул из угла, кто-то забубнил устало про всяких, которые правил общественного пользования не знают – вроде бы Элла обернулся на этот голос, и бубнёж стих.
- Не ваша, говорите, - сказал Вольдемар, - а, впрочем, без разницы. Глаз-то отдайте.
- Нет у нас глаза, - сказала она. – Слышь, Свет, скажи ему. Можно и к нам, так-то.
- Но не нужно, - сказал Вольдемар туманно.
- Почему я должна что-то говорить? – спросила я. – И почему без разницы?
- Повязку наденешь и всё хорошо, - сказала она и отвернулась, показывая, что разговор окончен.
Я посмотрела на Вольдемара, но он снова уставился на кнопки.

Лифт, наконец, остановился совсем, и набившиеся в него стали выбираться. Мне стало не до расспросов – так меня помяли, измочалили острыми локтями и рогами, расцарапали чешуёй и доспехами. Толпа заполнила весь коридор – просто удивительно, как мы все влезли. Вольдемар придержал меня за локоть, чтобы не снесло, и посмотрел на часы:
- Половина.
- Как половина, - сказала я, - мы что, пять этажей полчаса ехали?
- Не пять, - сказал Вольдемар, - а четыре, и сейчас половина первого. Не нервничайте – в первый день всегда так. То есть, нервничайте обязательно, начальство это любит, но не переусердствуйте.
Я решила, что он надо мной издевается. Толпа докатилась до выхода и начала потихоньку рассасываться. Потолкавшись, мы тоже выбрались наружу, в серость и парность.
Туман, так напугавший меня утром, оказался не столько жутким, сколько неприятным: вроде и жарко, и промокаешь насквозь, и от малейшего движения воздуха трясет. Дышать было тяжело, не видно было ни зги.
- Парит, - сказала я, - как перед грозой.
- Сплюньте, - посоветовал Вольдемар. Я на всякий случай сплюнула в сторону: туман чуть расступился, и тут же снова стал плотным и тяжёлым.
Вроде бы мы шли по улице, вроде бы нас окружали дома. Вольдемар бормотал мне на ухо, подсказывая, на что смотреть, чтобы запомнить дорогу, и я старалась, но меня отвлекало странное чувство, вроде разочарования: неужели даже загробная моя жизнь настолько убога – размытая, серая и смертельно скучная? Неужели, за свою унылую жизнь я буду наказана таким же унылым посмертием?
- Нет, - сказал Вольдемар, - это вам снова глупости в голову лезут, просто возле статистики всегда климат такой. Хотите экстрима – к котлам сходите. Сосредоточьтесь, пожалуйста, на второй день лучше не опаздывать. Запоминайте дорогу. До приёмной я вас доведу, представлю, а дальше сами, - он словно опомнился, схватил меня крепко за руку выше локтя, и заставил повернуться к себе. Лицо у него было очень серьёзное. – Света, - сказал он, - я всё понимаю, но пожалуйста, не делайте глупостей. Я за вас попросил, и вы очень меня подставите, если что-нибудь случится, а если начнёте куролесить, что-нибудь случится непременно. Вечером я к вам зайду, вы к тому времени уже сами всё поймёте, мне проще вам будет объяснять.
Из тумана слышался неразборчивый шепот. Мгла поднялась выше. Мне стало ясно, что я никогда отсюда не выберусь, и что если Вольдемар вздумает меня тут бросить – я буду вечно скитаться, и, возможно, мой голос тоже кто-то услышит, только слов не разберет.
- Света, - сказал Вольдемар, - Света, вы меня слышите? Мы пришли.
И распахнул передо мною дверь.

13.
Вольдемар объяснял мне, как у них тут всё устроено, и почему он сделал мне одолжение, пристроив меня, и что те, у кого работы нет, отправляются в котлы – или куда похуже. Мне стоило быть благодарной, но я не чувствовала благодарности ни на каплю. Меня пристроили в отдел статистики. Кто бы не заговаривал со мной, использовал это мерзкое слово, словно я собака из приюта, или чья-то любовница. Ещё были разговоры про самоубийство – я почти смирилась с ними, если честно. Первое, что спросил секретарь, заполняющий мои документы – не была ли я беременна и не понадобится ли мне аквариум. Нет, сказал Вольдемар, она не была беременна, и аквариум ей не понадобится. Какой аквариум, спросила я. Секретарь поднял на меня лицо, на котором не было ни глаз, ни носа, только бесконечная губастая пасть с огромными квадратными зубами. Ну как же, сказал он, чётко артикулируя огромными губищами, все беременные самоубийцы идут под воду. Я не, начала я - Вольдемар дёрнул меня за рукав и повторил, что аквариум не нужен.
Вы опоздали, сказал секретарь и отстучал по клавиатуре, распишитесь в наказательном приказе, получите пропуск, получите форму, и помните – коллективная работа залог всеобщего благоденствия. Над головой у него висел маленький рябящий телевизор, иногда идущий ультрафиолетовыми помехами. По телевизору показывали женщину в жёлтом костюме и мужчину в белом лабораторном халате, которые решали, можно ли через суд сменить обивку в диване, у которого закончился гарантийный срок, но не вышел срок эксплуатации. Секретарь всё время отвлекался на передачу, поводил в сторону телевизора безглазой башкой, и это было странно, потому что ушей у него тоже не было.
Его голос и голоса телевизионно-диванной парочки звучали приглушенно, как через воду. Нас от секретаря и его экранчика отделяло толстое стекло. Меня подмывало спросить, не беременным ли был он сам, когда попал сюда, но я сдерживалась.
Когда я расписалась в документах, которые он просунул мне через окошко, через другое окошко на пол выпал упакованный в пластик свёрток. В свёртке оказались плащ с огромным капюшоном, маленькая серая картонка – пропуск – и заламинированная листовка с нарисованным смайликом и надписью радужными буквами: как здорово, что мы здесь собрались. Под надписью уже обычными буквами были написаны правила счастливой жизни в…шрифт почти не читался, но Вольдемар велел не выкидывать.
- Плащ сразу надевайте, - сказал он, - ведите себя тихо, постарайтесь продержаться до вечера.
Я надела плащ, и капюшон тут же упал мне на глаза. К концу дня я подумала, что понимаю, почему у нашего секретаря нет глаз - возможно, он понял, что можно обойтись без них.
Меня подхватили из Вольдемаровых рук, снова отчитали за опоздание, и велели заполнять бланки. Бланков было восемь видов, заполнять их следовало в соответствии с формой пять дробь пэ от прошлого года, но что такое эта форма и где её взять, мне никто не объяснил, а когда я спросила, меня обругали. Признав мою негодность к заполнению, мне велели сличать ленты: в двух разных углах офиса торчали два аппарата, похожие на допотопные печатные станки. Жутко кряхтя, дёргаясь и расплёскивая чернила, они изрыгали бесконечные ленты с разнарядками, но каждый в своём режиме, один с конца, другой с начала времен, и мне надо было сравнить эти ленты. Помимо очевидных сложностей, разнарядки на лентах были закодированы, и коды мне, конечно, никто не объяснил. Я попыталась справиться сама, оценивая число линий в клинописи, но получалось у меня медленно. Меня снова начали ругать и щипать. Я пыталась увернуться, но плащ сковывал движения, так что я споткнулась и упала. Спасаясь от чужих ног, я поползла куда-то под северный станок, прямо по залежам бумаг, которые кто-то когда-то рассыпал. Дверь в офис распахнулась, сквозняком взметнуло мелкий мусор, и я чуть не задохнулась. Кто-то начал злобно выговаривать знакомым голосом про полетевшую смену. Статистика снова намудрила, и надо было найти виноватых.
- Вот, вот, - загалдели вокруг меня, - это всё новенькая! – меня силком подняли на ноги, и сдёрнули у меня с головы капюшон. Голос не зря показался мне знакомым: это была Ангус, а с ней Эрик и ещё какая-то, в удивительно приличном брючном костюме, с плоским и недобрым лицом. Эрик и эта, незнакомая, молчали, Ангус разливалась соловьём. Всё троё были покрыты толстенным слоем пепла, в руках у них были косы. Мне и слова не дали вставить. Ангус бранила меня на чём свет стоит, а когда прервалась, чтобы набрать воздуха, заговорил Эрик. Он спросил, почему, собственно, к работе с разнарядками подпускают новичков, и где вообще набрали таких бестолочей. Незнакомая мне женщина поддержала его. Стряхивая пепел с лацкана пиджака, она сообщила, что непременно напишет рапорт, и что у неё осталось ещё полсмены, и что если ей сейчас же, немедленно, не выдадут нормальный обходной лист, то норму её будет делать лично старший отдела, или кто тут у нас главный в нашем гадюшнике. А эту – он показала на меня косой, чтобы и сомнений не возникало, какую именно – она если ещё раз увидит рядом с документами на своей смене, то лично напишет второй рапорт, и это безобразие. Снова вступила отдышавшаяся Ангус и начала вопить про доколе, и она это так не оставит, и сидят тут в потолок плюют, пока преднамеренная в поле отдувается, и сколько можно.
Краем глаза я видела, как за своим стеклом вьётся беспокойно безглазый секретарь, не способный толком вмешаться. Кто-то отвесил мне подзатыльник, впихнул мне в руки пачку бумаги и велел отнести в архив. Кто-то другой льстивым голосом уговаривал Ангус не беспокоиться, потому что человеческий фактор, бывает. Кто-то третий вопил про а что вы хотели, и преднамеренная у нас не одна такая, а статистика, напротив, одна, и сколько можно уже, а зарплата, между прочим - я не дослушала, потому что меня вытолкали на лестницу и велели пошевеливаться.
Уже на лестнице я поняла, что не знаю, где здесь архив.
Я решила вернуться на этаж и спросить; и, конечно, попала непонятно куда. Передо мной тянулся коридор с зелёной плиткой по полу и зелёными стенами; даже шторы, занавешивавшие окна по правой стене – и те были тяжёлые, изумрудные. По левой стене были двери
Двери эти произвели на меня отталкивающее впечатление.
Весь коридор вначале удивлял своей зеленой переливчатостью, но стоило присмотреться, и становилось понятно: всё здесь очень старое и обшарпанное. Если когда-то оно и выглядело внушительно, то времена эти прошли. Краска тут и там отставала от стен, из-под неё вспучивалась и выкрашивалась на пол охряная от сырости штукатурка. Бархатные шторы казались сделанными из прессованных пыли и плесени. Плитка на полу затёрлась – и затёрлась неравномерно. В центре бесконечными ногами была вышоркана сероватая дорожка, а от этой дорожки тропинки поменьше отходили в сторону – к дверям.
Двери, как я уже сказала, были неприятные.
Во-первых, они оказались такие же дряхлые, как и всё здесь. Кое-где с них облупилась краска, кое-где их выгнуло дугой. За некоторые я не поручилась бы, что их в принципе можно открыть, так они вросли в проём, разбухнув, другие наоборот, наполовину слетели с петель и оставались тоскливо приотворёнными.
Во-вторых, и в лучшие дни они смотрелись бы неуместно: кто-то когда-то не стал подбирать зелёные двери в цвет всему остальному, и даже не поставил знакомые мне по присутственным местам лакированные деревянные щиты, тяжёлые, как надгробия. Двери были отвратительно дешёвые, когда-то белые: на скорую руку замазанные самой дешёвой краской плиты из клееных опилок. Они даже воняли, как всегда воняют такие двери – гнилой и сырой вонью, которую я прекрасно знала по временам, проведённым в съёмном жилье. Такие двери бывают в отделах регистрации чего угодно, глухих, затерянных в подвалах, и непременно на лестницах горят тусклые лампочки. Словно вторя моим мыслям, свет стал желтоватым и мутным. Я поняла, что вот они: в овальных пыльных плафонах, одна на том конце коридора, а вторая у меня над головой. Это чтобы света было не слишком много, чтобы даже не почитать, пока стоишь в очереди. Я нашла взглядом нужную дверь, и вот ведь удача, перед ней никого не оказалось.
- Извините, - сказала я, проталкиваясь, - я только спросить, - мне забормотали недовольно вслед, но я не стала слушать, потому что рукой же подать. Я протянула руку, но мне на глаза упал капюшон, и я перестала видеть.
- Подождите, извините, - сказала я, пытаясь освободиться и чуть не плача от досады – сейчас же кто-то обязательно влезет передо мной, а потом жди непонятно сколько.
- Разрешите, - сказал кто-то, и потянул документы у меня из рук, - давайте помогу.
- Подождите, - сказала я, - подождите. Я сама, - я понимала, что нелепа, и что привлекаю ненужное внимание, и под капюшоном я обливалась потом стыда и ужаса.
- Я помогу, - настаивал галантный голос. – Давайте, давайте, не упрямьтесь, небольшая услуга, - что-то в этом царапнуло меня, и я прижала папки ближе к груди. Галантный голос зашипел яростно: - Ну и дура, сама же потом просить будешь, - дверь хлопнула в отдалении, и я осталась одна.
Я потянула капюшон с лица, и он поддался. Коридор стал серым и пыльным, единственным светом был пробивающийся сквозь шторы. Если присмотреться, наверняка можно было бы увидеть в дальнем конце пыльный овал, и на нём какую-нибудь надпись: выход, или вход – не знаю.
Я не стала присматриваться. Осторожно, спиной, я начала пятиться обратно к лестнице.
- Дура, - каркнул голос из-за приоткрытой двери, а из-за другой: - Мер-твя-чеч-ка, - и оба они засмеялись.
Я не побежала. Я не уверена, можно ли это считать достижением, но я не побежала и не выронила ни одной папки.

14.
Архив оказался на той же лестничной площадке, я просто свернула не туда. Хмурая девушка приняла у меня дела и дала расписаться в двух бумажках и трёх восковых таблицах. С воском вышла заминка, я слишком сильно давила на стило. Девушка махнула рукой на мои извинения, вяло спросила:
- Новенькая? – и, услышав подтверждение, кивнула: - Привыкнете.
Воодушевлённая её добротой, я хотела спросить про зелёный коридор, но не успела открыть рот: меня подхватила за локоть Ангус, поднимающаяся по лестнице, набросила мне на лицо капюшон, и утащила за собой. Она провернула это так быстро, что я не успела возмутиться. Когда я очнулась и попыталась упереться, Ангус ещё крепче схватила меня за руку и сказала:
- Потом.
Капюшон не давал мне видеть ничего, кроме пола под ногами. Ангус шла уверено, и я, путаясь в подоле плаща, пыталась поспеть за ней, надеясь ни во что не врезаться. Иногда нам кто-то встречался, и Ангус с кем-то переговаривалась, но я не могла разобрать ни слова из-за шума ветра. Присмотревшись, я увидела, что пол из-под моих ног ускользает слишком быстро. Я поняла, что еле касаюсь его ногами – так быстро Ангус меня за собой тащила. Я не чувствовала боли в руке, но мне становилось всё холоднее. Я почувствовала, как смерзаются ресницы, и как немеют пальцы и губы. От ужаса я вцепилась в Ангус – и мы остановились.
- …волосы, - сказала Ангус. – Волосы, говорю, пусти.
Я пустила.
На куртке у Ангус и на великолепных её огромных бровях нарос иней – я вспомнила, что видела такое тысячу лет назад, когда они похищали меня с остановки, и бледный Эрик куда-то исчез, а потом появился, тоже весь заиндевелый. Я подумала, с дурацким ликованием, что разгадала тайну Вольдемаровой шинели, и общей их какой-то неуместной утеплённости. Эта мысль придала мне сил, словно бы дала опору.
- Дайте ей сесть, - попросила Ангус. Меня схватили под локоть и усадили. Сильно пахло сигаретным дымом. Кажется, она привела меня в местную курилку. И точно, вокруг переговаривались, прерываясь, чтобы затянуться: а он, а она, а я. Какие-то у кого-то разнарядки снова не сходились, и страдающий женский голос рассказывал про внеурочные и про сколько можно, и что творится, и никаких сил не хватит. Укомплектованность по занятым ставкам зато заебись, ответили ей, отчётность ух какая выйдет. Женский голос сказал матерно про отчётность, вроде даже со слезами, и сошел на невнятные всхлипы. Отчётность тоже важна, возразили ей, вы же понимаете, что она не главному идёт, а наверх. Вы думаете, мы тут так корячимся, вы вспомните, что раньше было. Один обрывок разговора над самым моим ухом звучал так: самое интересное, говорил кто-то, посмеиваясь желчно, и смех этот тоже показался мне знакомым, самое интересное, что это уже давным-давно другой человек. А её этот, давно свалил, и квартирку продал. Всё это время, представляете? Бедный мужик, так вляпаться.
- Во что вляпаться? – спросила я, и стало тихо. С меня сдернули капюшон, и я увидела круглое и обеспокоенное Вольдемарово лицо.
- Вы о чём? – спросил он. – О чём она?
- Она в старый архив зашла, - сказала Ангус, - дайте человеку отдышаться.
Вольдемар ещё шире распахнул глаза, показывая, как он за меня переживает, и отшатнулся, прикладывая ко рту ладошку.
- Прекратите клоунаду, - сказала я.
Мы действительно были на курилке: в маленьком колодце между зданиями, заставленном ящиками, на которых полагалось сидеть, и банками из-под кофе вместо пепельниц. Я нечаянно посмотрела вверх и зажмурилась.
- Кстати не за что, - сказал Эрик, сидевший на ящике, как горгулья. Пепел у него на лице размазалась грязными полосами. Ангус засмеялась и сказала что-то вроде а ловко мы.
- Какое ещё не за что? - спросила я. – За что не за что? Вы меня притащили сюда, вы меня заставили, вы меня…
- Света, - сказал Вольдемар, - если бы они вас не вытащили, вас бы заживо сожрали. Первый рабочий день, он всегда сложный, но у вас совсем не задался.
Мне хотелось сказать про какое ещё сожрали, но достаточно было ещё раз посмотреть наверх, чтобы понять: может он и не врал.
Злость моя от этого не убавилась.
- Ладно, - сказала я, - ладно. Хорошо, а теперь что? Теперь, я так думаю, вы мне будет объяснять, как я вам по гроб жизни должна?
- После гроба, - сказала Ангус и прыснула. – Но как-то так, да.
Вольдемар глянул на неё неодобрительно и сказал:
- Давайте все успокоимся. Я уже говорил, Света: с вами какая-то путаница. Что-то пошло не так, а проходите вы по нашему отделу.
- Мой участок, - сказала Ангус. – Вот не могла ты где-нибудь ещё представиться?
Вольдемар снова посмотрел укоряющее:
- Позвольте быть откровенным, скрыть информацию такого рода ничего не стоит, но надо разбираться. Ввиду некоторой, так сказать, деликатности ситуации, надо бы разобраться тихонько. Так что от вас, Света, требуется, во-первых, полная конфиденциальность, а во-вторых…
- Знаете что, - сказала я, - конфиденциальность. Знаете, что я думаю? Думаю, что вы лажанулись, а теперь прикрываетесь. Я знаю, как дела делаются. Думаете, всё можно? А вот я думаю, что мне тут вообще не место. Конечно, напортачили тут со своей канцелярией, а потом человек на рельсах оскользнулся, и его все самоубийцей тыкают.
- Погодите, рельсы? - спросил Вольдемар, хмурясь, а Эрик с Ангус переглянулись так, словно не понимали, о чём я говорю. Все трое опасливо подобрались, словно видели перед собой мелкую, но агрессивную собачонку, и от этого злость моя только выросла. Я вцепилась руками в доски ящика, на который меня усадили, и не удивилась, когда почувствовала, что они трещат и поддаются.
- Нет, - сказала я, - не погожу. Знаете, что я думаю? Я думаю, что я даже и не мертва. Может, вы меня вообще зря забрали, и поэтому у вас разнарядки не сходятся, а так мне ещё жить и жить. Да, - сказала я, распаляясь, потому что никто из них не спешил оправдываться, - и конфиденциальность свою засуньте знаете куда. Я тут, может, и новенькая, но найду, кому доложить, что три клоуна хватают честных людей и тащат их…
Эрик вытянул руку и сделал такой жест, будто ловил муху, вьющуюся у моего лица.
- Эрик, - сказал Вольдемар.
- Даже интересно было, - сказала Ангус. – Чего ты, ну.
- Ну, - сказал Эрик, разглядывая меня с новым выражением, словно двухголового крокодила, или что-то ещё такое, курьёзное, но отталкивающееся, – ну что. Успокоил. Сами всё видели и слышали, сотрудничать отказывается. Может, в котёл её, и дело с концом?
Я поняла, что он снова сделал эту мерзкую штуку с моим голосом, но всё равно открыла рот и попыталась выдавить хоть звук.
- Света, не надо, - сказал Вольдемар, - Эрик, прекращай. Верни.
- Всё вернуть? – спросил Эрик.
Вольдемар всплеснул руками. Эрик очень осторожно разжал кулак, словно там и правда сидела муха, что-то из него выудил сложенными щепотью пальцами другой руки и подкинул в воздух. Ангус вытряхнула из куртки мятый целлофановый пакетик. Эрик тщательнейшим образом сымитировал, будто что-то перекладывает в этот пакет из пустой ладони, а потом сунул его в карман.
- Вот и вся конфиденциальность, - сказал он. Воздух у моих губ шевельнулся, и голос вернулся.
Я вскрикнула. Голос вернулся, но я как-то поняла, что даже если найду того, кто готов будет меня выслушать, не смогу ни слова рассказать о произошедшем и о том, что со мной сделали эти уроды.
Ангус смотрела на меня сочувственно.
- Зря вы так, - укоризненно сказал Вольдемар. – Я бы всё объяснил, но вы ведь и слушать не хотите. Да и времени не осталось, вас скоро хватятся.
- Тебя подбросить? – спросила Ангус. Я ничего не ответила. На меня навалилась жуткая беспомощность. Я сообразила, в какой беде очутилась, и насколько ничего не могу с этой бедой подделась. Зачем, ах, зачем я начала на них браниться. Умнее было послушать, что они мне скажут, и придумать способ выбраться: их реакция ясно показала мне, что я со своими догадками близка к правде, и что что-то ещё нечисто с моим падением на рельсы, кроме несходящихся обходных листов.
- Подбрось, - сказал Эрик. – Сама не дойдет. Скажи, что нашла в коридорах.
- Не маленькая, - сказала Ангус.
- Ты вот ещё что, - сказал он, выуживая их внутреннего кармана куртки сигаретную пачку, - ты про старый архив особенно не распространяйся. И ты, - он ткнул в меня пальцем, - тоже. И вообще, держись подальше. Ничего там для тебя хорошего нет. Сиди тихо, глядишь, всё как-то наладится.
Я снова не ответила, потрясённая их бесчеловечностью.
Ангус хлопнула себя по лбу и вытащила из воздуха что-то смятое и чёрное.
- Чуть не забыла, - и пихнула мне в ладонь. Я отдёрнула руку, и оно упало на землю.
- Как знаешь, - сказала Ангус, - но я бы носила.
Я подняла что-то, и оно оказалось повязкой на глаз. Дурацкая, маскарадная вещица – йо-хо-хо и бутылка рома.
Ангус снова накинула мне капюшон на голову и схватила за руку, но на этот раз я и не пыталась замечать, куда меня тащат.
В отделе я застала только секретаря в аквариуме, добивавшего отчёт. Он дал мне расписаться в очередном приказе на депремирование и графике работы и велел следующим днём не опаздывать. Я черкнула везде, где положено, и, набравшись смелости, спросила аванс. Секретарь посмотрел на меня ошарашено: по его лицу трудно читать было эмоции, но это точно было удивление. Мне стало дурно от собственной наглости и от тех особенных складок, которые пролегли от поджатых губ секретаря, когда он сказал мне, что бухгалтерия закрыта. Я сжала в кулаке крепче пиратскую повязку, чтобы набраться злости, а значит и сил, и сказала подслушанную по дороге фразу про необоснованную коррупцию. Секретарь восхищённо клацнул пастью и сказал про далеко пойдёте. Я сказала, что никуда не пойду, пока не решится мой вопрос. Ещё раз клацнув зубами, он нырнул под стол, вытащил журнал с обложкой из тусклого бирюзового картона, и дал мне расписаться.
- А вы как думали, - сказал он и хохотнул.
Я не поняла, к чему он, но послушно расписалась и там; в окошко для документов он сунул мне пачку резаной серой бумаги.
- Это что ещё такое? – спросила я, разглядывая печати и надписи на бумажках. В жизни не видела талонов на продукты, но, кажется, это были они. – И куда мне с этим?
- Ближайший магазин в двух кварталах, - сказал секретарь. – Вы бы поторопились, гроза в прогнозе, - видя, что я так и стою, оторопевшая, он цокнул языком, быстро набросал на списанном бланке карту и сунул её мне в окошко. Буркнув, что у нормальных людей, вообще-то, рабочий день закончился, и что некоторые злоупотребляют добротой, он опустил тяжелые металлические ставни, какие бывают на окнах в аптеках и банках. Из-за ставень забулькало и зашипело, за спиной моей с хлопками начали потухать лампы и я поняла, что действительно пора убираться.

15.
Была ли виной моя злость, или капюшон, снова упавший на глаза, но туман за дверями отдела напугал меня гораздо меньше, чем раньше. Шёпот раздражал, а не завораживал, я даже огрызалась в пустоту – и вроде как становилось тише. Я пыталась сориентироваться по карте – секретарь был так любезен, что указал общежития, но ничего не понимала, и от этого злилась ещё больше. Серые бумажки с печатями я запихала в карман, и они шуршали при каждом моём шаге, и этот звук тоже раздражал.
Я поняла, почему Вольдемар сказал про аванс – может быть, в этом он не соврал, и идея действительно была правильной: я была очень, очень голодна, и никакой самый сладкий чай мне бы не помог. Я не очень представляла, как у них тут с товарно-денежными отношениями, но надеялась, что секретарь меня не обманул, и что этот мусор можно будет обменять на что-то съедобное. Оставалось найти магазин. По пути я пыталась представить, каким он будет: какое новое чудовище встретит меня за прилавком, как я найду среди товаров, рассчитанных на местных, что-то, пригодное для меня.
Свернув за угол, я оказалась на обычной городской улочке. Был вечер, горели оранжевые и синеватые фонари, тополя отбрасывали густые тени. Дома были старые, обшарпанные, просящие ремонта – но тоже обычные. Даже пахло правильно - грязный городской летний воздух: остывающий асфальт, бензин, сухая трава. Магазин оказался ночником, какие ещё сохранились в спальных районах, назывался он незамысловато: продукты – и вокруг названия были потускневшие изображения хлеба, и фруктов, и всякой другой снеди.
Конечно, я подумала про побег. Может быть, подумала я, вот он мой шанс: никто за мной не следил, и небо над головой было обычным небом, и земля под ногами не пучилась и не извивалась. Это точно был реальный мир, мой мир, и я отыскала бы способ спрятаться так, чтобы меня больше не нашли. Я вспомнила про повязку и надела её: лучше выглядеть нелепо, чем сверкать отсутствием глаза. Я подумала, что можно купить стеклянный, и никто даже не заметит.
Конечно, я никуда не сбежала. Тут вот какая штука: у меня не получалось ни шага сделать дальше определённой границы. Даже в самом магазине я не могла добраться до дальнего его конца – заветренная колбаса и серая грудинка остались для меня недосягаемы.
Мне хотелось упасть на пол и ползти, и рвать когтями невидимую преграду, и, возможно повыть, но продавщица и смотрела на меня подозрительно, так что я решила воздержаться.
- Помочь? – спросили меня, - подать что-нибудь? – я присмотрелась внимательнее, насколько позволял капюшон, и поняла, что звать на помощь бесполезно. Некоторых из приценивающихся к быстрорастворимой лапше и стоящих в очереди я смутно узнавала, некоторых нет, но судя по их глазам, по разговорам, которые они вели – нет, здесь бы мне никто не помог. Продавщица, убедившись, что я не дебоширю, потеряла ко мне интерес, и отпустила чему-то, у чего из-под куртки торчали шупальца, бутылку водки и пачку пельменей. Я не сумела рассмотреть, чем он расплатился.
- Нет, - сказала я, - спасибо.
- Ну как знаете, - сказали разочарованно, и я поняла, что ответила правильно. – А откуда это вы, я вас раньше тут не видел? Какой отдел? Я вот, например, из внутренних отношений, и я вас что-то не припомню, кто вас нанимал? – голос потерял дружелюбие. Мне сделалось неприятно, и я соврала раньше, чем успела себя остановить:
- Из архива.
- Из какого такого архива, - настаивал голос, - из архива я всех знаю.
- А я из старого, - сказала я: эффект был такой, будто я выругалась в голос – кто-то приглушенно охнул, вокруг меня стало резко просторнее.
- Шуточки у вас, - сказали мне раздражённо, и другой голос сказал: - Да новенькая это, из статистики, что ты заладил. Хорош уже, ей и так сегодня прилетело из преднамеренной, тебя не хватало.
Кто-то за его спиной потребовал поторапливаться, кто-то поддержал разговор об обнаглевшей преднамеренной, на которую никакой управы нет. Мне на ухо интимно и жарко зажужжали что, мол, а знаю ли я, что Ангус в своё время отравила своего мужа – со всей роднёй, да-да, - а потом и сама померла в лесу, напившись грязной воды. Жужжащий голос захлёбывался от волнения, так ему хотелось поделиться сплетней. А представляю ли я, продолжал он, хотя я и пыталась одновременно пятиться и отмахиваться, что теперь она точно волочится за Транаускасом, а тот мало того, что семейный человек, так ещё и живой, и вот отработает он срок и свалит, что она будет делать, а репутация дело такое.
- Как, живой, - спросила я, - а что он живой тут делает?
Работает, удивился голос, а что ему ещё делать, тут через одного живые работают, особенно в преднамеренной, там без цели особенно косой не намашешься, а тут вот оно что, когда кто-то, допустим, живой, вот он и впахивать будет за четверых, чтобы, значит, побыстрее на волю. Самоубийцам, конечно, не понять…
- Да не самоубийца я, - сказала я привычно, и привычно же меня проигнорировали. Что-то ещё мне втолковывал надоедливый голос, но я не поняла ни слова, потому что никто из названных дальше был мне не знаком.
Вот за что я зацепилась: здесь могут оказаться живые люди. Жужжащий голос подкрепил мою уверенность в том, что со мной произошла какая-то ошибка.
- Гроза собирается, - сказала мне продавщица, - вы бы домой поторопились.
Я выставила на ленту упаковки лапши и миску с нарисованным петухом, в которой собиралась лапшу заваривать. Продавщица спросила, точно ли я не буду брать сигареты, в полголоса добавив про таскаются потом, и сама вытащила у меня из кулака две бумажки. Одну она тут же съела, другую положила в ящик рядом с кассовым аппаратом. В этом же ящике я увидела несколько перьев и резиновую кукольную голову.
Пока она жевала, очередь терпеливо ждала, обсуждая заходящую грозу. Я не очень понимала, почему это так важно. Вольдемар говорил что-то утром, но он говорил так много, что всё запомнить было совершенно невозможно.
В последнюю секунду я вспомнила про сахар и заварку. Чайные пакетики оказались у самой кассы, а пачки сахара - свалены в тележку у дальней стены, и пока я ходила, очередь, конечно, высказала мне всё, что думает по этому поводу.

Гроза уже началась, когда я вышла. Зарницами подсвечивало крыши, погромыхивало – дождь ещё не пошел, и это было приятно, но я удивилась тому, какой ажиотаж вызвала обычная, в общем-то, погода. Столько разговоров из ничего.
Пахло неприятно, не озоном, как ожидалось, а грязными мокрыми тряпками и псиной. Возможно, я чего-то не понимала, и на улице было опаснее, чем казалось, может, тут дожди были кислотные – я как могла разгладила карту, нарисованную секретарём, и попыталась понять, куда мне идти, но капюшон постоянно сползал на нос. Свет потускнел, фонари гудели от натуги, но всё равно нет-нет, да и затухали, видно было плохо. Капюшон наконец-то вроде поддался, и я потянула его назад.
- И всё таки, - сказали за моим плечом, и капюшон тут же снова упал мне на глаза. – Потрудитесь объяснить, откуда вы. Как вы посмели солгать. Как вы смогли солгать, если на то пошло, я форму не снимал.
- Слушайте, - сказала я, - я вообще не понимаю, о чём вы, - по голосу я узнала того, который сказал, что он из внутренних отношений. Я вспомнила, с какой неприязнью говорили про сношения, когда я случайно подслушала разговор на курилке.
- А мне кажется, понимаете, - сказал голос. Я могла видеть его ноги, в совершенно невероятных, лаковых чёрно-белых ботинках – остроносых, сияющих даже в полумраке. Я поняла, что инстинктивно поджимаю пальцы на ногах, чтобы скрыть дыры на колготках.
Он шумно втянул воздух, словно принюхиваясь, и схватил меня за руку.
- Вот что, - сказал он, - вы идёте со мной. В отделе и проясним. Давайте, - прикрикнул он, - не сопротивляться, не упираться, идти, куда сказано. Или вы хотите дождаться грозы, - голос его стал изумлённым и высоким, - грозы дождаться? Так вот оно что, так вы, значит, - я так и не узнала, что это значит, потому что вспыхнуло совсем рядом, громыхнуло так, что у меня заложило уши, и держать меня перестали. Я дернулась и почти упала, но сумела ухватиться за столб. Капюшон от рывка свалился у меня с головы. Я увидела щель в асфальте, в которую быстро уходило что-то красное, пузырящееся, звучащее, словно ножом скребли по тарелке. За рукав мой цеплялись быстро истлевающие остатки. Я немо открыла рот и стряхнула это с рукава, оно плюхнулось рядом с остальным, и остальное вытянуло ложноножку, подтянуло упавшее к себе, в себя, а потом совершенно ушло под землю.
Мимо меня широкими прыжками пронесся тот, со щупальцами и пельменями, которого я видела в магазине. Посреди очередного прыжка он вдруг замер, взвизгнул, и вильнул в сторону – в то место, куда он должен был приземлиться, ударило вспышкой. Асфальт распахнулся, как жадный рот, и потянулся за ним, причмокивая. Края расщелины пучились красным и блестящим, как свежее мясо.
Я снова открыла рот, и снова получилось беззвучно, потому что мой крик заглушило громом. С неба полило серой вонючей водой. Магазин изверг разнородную толпу, и толпа побежала, поскакала, полетела прочь, оскальзываясь в лужах, завывая от ужаса и хлопая крыльями и плащами. Выплюнув последнего, магазин тут же с грохотом оделся металлическими заслонами и свернулся, как улитка в раковине. От столба, за который я цеплялась, по руке моей поползли тонкие розовые жгуты, я оттолкнулась и тоже побежала, не разбирая дороги. Снова и снова в землю ударяли молнии, и кто-то горестно завывал про всё потеряно. То и дело асфальт плевался потоками черной раскаленной жижи, и те, на кого жижа попадала, плавились и орали, но продолжали бежать. Звуки грома складывались в навязчивую и заунывную мелодию, вроде военного марша, который играют на похоронах, а я всё мчалась.
Комендант у двери общежития поймал меня за край плаща и втянул внутрь. За мной влетел тот, со шупальцами, захлопнул дверь и сел на пол, опираясь о нее спиной. Мы посмотрели друг на друга. Я робко улыбнулась, понимая, что получается скорее оскал. Он тут же отвел глаза и прикрыл их ладонью.
- Нагулялись? – желчно сказал комендант у меня из-за спины, шурша чешуёй по плитке. – Самая погодка. А ты давай, проваливай, ты не наш. Расселся тут, только полы пачкают.
Тот, со щупальцами, вздохнул булькающе, достал из-за пазухи купленную бутылку, отвернул пробку и глотнул, потом застонал и вывалился обратно на улицу. Снаружи плеснуло, сверкнуло, потом дверь захлопнулась и стало тихо.
Я сама опустила капюшон на глаза, чтобы случайно не посмотреть, и тихонько пошла к лестнице. Комендант позвякивал чем-то за стойкой, посмеиваясь.

16.
В комнате я думала задёрнуть тюль на окне, но он просвечивал и лучше не стало. Я помучалась немного и приладила матрас со свободной кровати. Оказалось, что с оборотной стороны он весь в бурых пятнах, но я слишком измучилась, чтобы впечатляться. Матрас не закрывал окно полностью и норовил свалиться на пол; я ещё подумала и прижала его кроватью. Кровать, пока я тащила её и переворачивала, дребезжала и хрипела, как живая, а потом выскользнула у меня из рук и чудом не разбила окно. Под конец в бедную мою спину словно втыкали иголки, но я осталась довольна. Пусть с краёв подсвечивало, пусть за матрасом и кроватью опасно потрескивала фанерка – я не видела того, что происходило снаружи, а то, что снаружи – я надеялась – не видело меня.
- Отлично придумали, - сказали сипло из шкафа.
Я уронила чайник и на коленях полезла под свою кровать его доставать. Вода расплескалась, я опустилась аккурат в лужу, мои рваные колготки стали мокрыми рваными колготками.
- Вы не могли бы стучаться? – спросила я, сдерживаясь.
- Я уже здесь был, когда вы пришли, - сказал голос, - гроза, вы понимаете.
- Понимаю, - сказала я. – Я сейчас встану, я вас увижу? Мне вообще можно на вас смотреть?
- А вы учитесь, - сказал голос. – Вообще нет, не стоит, но я в шкафу, вы меня не увидите. Я тут, знаете, как раз после смены застрял, такая неприятность. Хорошо, что через ваш шкаф маршрут строил, очень удобно.
Я не стала отвечать и вышла за водой. Когда я вернулась, в комнате было тихо, и я понадеялась, что осталась одна, но на всякий случай поставила, не глядя, одну чашку в шкаф.
- Спасибо, - вежливо сказали оттуда. Я пожалела, что у меня нет больше лапши – я не собиралась делиться, голод, про который я почти забыла от страха, вернулся, но есть в одиночку было как-то неприятно.
Я выжидала свои три минуты над миской, раздираемая голодом, жадностью и неловкостью, когда в дверь постучали.
- Впустите, - попросили из коридора, и одновременно из шкафа сказали: - Не советую.
- Почему? – спросила я, почему-то шёпотом.
- А вы ждёте кого-то? – спросили из шкафа. – Вы должны были расписываться за инструктаж. В грозу гостей не пускают.
- А вы тогда что тут делаете? – спросила я.
- А меня вы и не пускали, - сказал голос. – Не дурите, правила не просто так пишутся.
- Впустите, - повторили из коридора и снова постучали. За окном сверкнуло, грохнуло в стекло со стороны улицы, кровать задрожала и заныла пружинами.
- А если это кто-то прячется от грозы? – спросила я.
- Пускай у себя прячется, - сказал голос. – Не дурите, говорю вам.
В дверь замолотили, снова попросили впустить. Я поставила миску с лапшой на тумбочку и неуверенно привстала.
- Я буду вынужден позвать коменданта, - предупредили из шкафа.
- Знаете что, - сказала я, зверея, - кого хотите, того и зовите. Вы тут не хозяин, это моя комната, кого хочу, того и пускаю. Повадились тут шастать и указывать, - перед глазами у меня стоял тот, со щупальцами, которого выгнали в этот ужас; я натерпелась достаточно и не собиралась…с меня хватило с лишком. Сколько можно уже было.
- У вас дверь хлипкая, - сказал голос из шкафа. – Если бы кто-то нормальный хотел войти, он бы уже вошёл.
- Кто-то нормальный, - сказала я, - как раз и постучался бы. Это ненормальные шляются по чужим шкафам без спроса. Сейчас, - крикнула я, и взялась за дверную ручку.
Дверцы шкафа хлопнули за моей спиной. Я попыталась обернуться: одной рукой он схватил меня за плечо, другой зажал глаза. Ладонь на моём лице была сухой и пахла песком и сигаретным дымом. Я дёрнулась, вырываясь; комната закрутилась, повернулась не той стороной; заплясали вокруг незнакомые стены. Я закричала и потеряла равновесие, никто больше не держал меня, я падала целую вечность и упала плашмя на спину. От боли я замолчала.
- Очень хорошо, - сказали справа над моей головой и закашлялись. – Замечательно. Нормально, конечно, никак было.
- Вообще-то, - сказала я, садясь и тоже откашливаясь, - это вы меня сюда затащили. Я вас об этом не просила.
Вокруг всё было ужасно пыльное, заставленное коробками, заваленное раздувшимися пакетами. Падая, я свалила одну коробку, она треснула по шву и из неё мне на ноги высыпались книги и настольная лампа со свёрнутым шнуром.
- Я вас никуда не тащил, - сказал голос, переместившись, - А, вот оно что.
Я посмотрела туда, откуда он говорил, но ничего не увидела: обзор заслоняла пирамида из свертков, перевязанных бечёвкой и обложенных мотками скотча. Вроде бы, где-то за пирамидой было окно: ярко светило оранжевым фонарным светом.
- Что там? – спросила я. – Где мы?
- Не имеет значения, - сказал голос. – Я знаю, как отсюда выбираться, нам обоим завтра на смену, я устал и в гробу – простите - видел эти бдения. Светлана, куда вы собрались?
- К вам, - сказала я.
- Стойте на месте, - сказал голос. – Я сам вас заберу. Только глаза закройте.
- А почему, собственно? – спросила я в пыльную пустоту. – Вы сами говорите, на смену вам завтра. Почему мне нельзя на вас смотреть?
Оранжевый фонарный свет мигнул, как если бы что-то заслонило его, от окна раздался шлёпающий звук. Я начала понимать, что нахожусь в квартире, хозяева которой переезжают, оттого и развал. Мои глаза начали привыкать к сумраку, и я могла уже различить голую лампочку под потолком, пятно на побелке, трещину прямо у меня над головой и клочья паутины. Стены терялись где-то в темноте, помещение казалось огромным, но то, что я могла рассмотреть, выглядело ужасно. Неудивительно, что жильцы съезжают, странно, как можно было жить здесь раньше в таких условиях.
- Уж поверьте, - сказал голос, - нельзя, - я услышала, как он пробирается ко мне, то и дело задевая что-нибудь и поругиваясь.
Коробка, стоявшая на вершине ближайшей ко мне башни, оказалась открытой: скотч, которым она была заклеена, разошёлся. В коробке оказались свёртки, звякнувшие, когда я её задела – а поверх них лежала фотография в гипсовой рамке. Я механически взяла фото в руки: в сумраке почти ничего разглядеть не удалось: вроде бы, двое людей, вроде бы, они обнимаются. Парочка, которая жила здесь? Я с трудом могла себе представить молодую пару, которая стала бы жить в таком кошмаре. Больше похоже было на квартиру очень одинокого и не очень взыскательного человека. Может, подумала я, это дети того, кто тут жил?
- Светлана? – спросил голос тревожно. – Вы почему затихли?
- Ничего, - сказала я. - Вы стойте, я сейчас сама подойду, я хочу к окну.
- К какому ещё… - начал голос. Я сделала шаг и тут же ударилась мизинцем обо что-то металлическое. Шарахнувшись, я свалила какую-то длинную тяжёлую дрянь – стремянку? - и она с грохотом и лязгом обрушилась, разваливая сложенные штабелями коробки и поднимая новые клубы пыли.
Несколько секунд мы кашляли и чихали, ничего не говоря.
- Да блядь, - сказал, наконец, голос устало. – Светлана, угомонитесь. Сколько можно уже. Ни к какому окну вам не надо. Вам надо выспаться и завтра на службу, запарывать разнарядки. А мне надо решить, кому я что должен и точно ли должен столько, сколько с меня спрашивают. Там, вероятно, уже гроза закончилась.
- Погодите-ка, - сказала я, - что значит должен. Вы что, по указке за мной шпионите?
- Нет, - сказал голос, - по душевному призванию. Вы серьёзно сейчас?
Я сделала шаг в сторону, и снова споткнулась о стремянку. Стремянка загрохотала угрожающе, прямо передо мной сложилась самая монументальная коробочная башня, заслонявшаяся от меня окно, и тут же всё залило гадким оранжевым светом. Пространство утратило бесконечность и превратилось в небольшую, ободранную и захламлённую комнату. Стены стали близкими, и казались ещё ближе из-за отставшим обоев, по углам жались тени. Я успела заметить, как туда же метнулась еле различимая фигура.
- Вы куда? – спросила я.
- Закройте глаза и отойдите от окна, - отозвался голос из угла, и я поняла, что мне не показалось. Свет моргнул, словно что-то заслонило окно. Как если бы ветер шевельнул занавески: странно, никаких занавесок я не заметила, окно было безобразно голым. И сразу снова этот шлепок – как молотком по мясу.
- Светлана! – окликнули меня, - Сказано вам, не лезьте, - свет снова исчез на мгновение, и кто-то шепнул из-за окна:
- Мер-твя-чеч-ка, - и засмеялся дробно, по крысиному, и снова влажно шлёпнуло с улицы. – Дур-ра, - шепнуло мне в ухо, по шее мазануло. Я дёрнулась от отвращения, закрутилась, отмахиваясь, споткнулась о коробку, роняя фотографию, которую, оказывается, так и держала в руке. Пространство передо мною распахнулось, и я поняла, что лечу прямо в открытое окно; и зачем было его открывать, подумаешь, жарко. Я извернулась, хватаясь за чёртову занавеску, мерзкая, скользкая тряпка, дешёвка. Дура я, дура, думала, он увидит, поймёт, что я готова мириться. Ну, увидел, чего уж; левая нога заскользила, я почти уже восстановила равновесие, но в последний момент меня толкнуло под колени, и я…
Вот, подумала я, вот почему я сразу не поняла – не тот угол. Не узнала. Коробки эти, грязь – и угол зрения. Да и просто угол. Вот он мой родной. Перед самыми глазами у меня были трещины, бегущие по побелке, а сразу над ними – грязная паутина черными лохмами. Видно было плохо, но уж я-то знала, что они там – успела насмотреться. И полоса пыли ещё, дальше, за шкаф, и крыло от дохлой, сожранной мухи застряло в паутине, а самого паука давно нет. Обычно я была в этом углу, после того, как. В комнаты-то редко выбиралась, разве что занавески повесить. Здесь я его встречала, здесь, в прихожей, комнаты не видно полностью, и уж конечно не видно окна, не хочу я на него смотреть, я даже когда вешала, отворачивалась. Тут я его встречала, провожала – куда бы он ни шёл: как твой день, хоть бы чаю мне заварил, почему ты опять снял…
- А вот я же говорил, - сказали из комнаты. – Нет, обязательно надо было. Ну что за люди.
- Покажись, - сказала я, не узнавая собственного голоса, - а ну, покажись.
Он вышел из тени. И конечно, вот почему он раньше мне не показался: боялся, гнида, что я его узнаю. Один из его странных дружков, тех, которые появились после, которые так и шарились по квартире, и покоя от них не было, ни днём ни ночью. Сижу я в своём углу, или осмелюсь, и зайду в спальню – окна голые, зачем мне в неё идти - глажу его по голове, а этим хоть бы что, так и шныряют, топочут, болтают. Этот хоть здороваться потом начал. Сначала, конечно, делал вид, как все они делали, что меня вроде тут и нет, но попал под горячую руку, быстро понял, кто в доме хозяйка, а кто так, мимо шёл.
- Ну, - сказал он, - вы уже поняли, я думаю: тут почти как в вашем шкафу. Маршрут удачно строится. Хотя, не в обиду вам, Светлана, сказано, но мне этот маршрут уже вот где, - и он показал, чиркнув ладонью по горлу, где, - как не смена, так сюда, у Светы новые жильцы, а обходной сам себя не закроет.
- Какие ещё жильцы, - сказала я, и снова себя не узнала. Пальцами, когтями, я вцепилась себе в голову и раскачивалась, сидя на полу. Голова моя запрокинулась так, что единственным глазом я видела сразу и пыль за шкафом, и паутину под потолком, и развал в комнате, и его, стоящего напротив, освещённого мерзким светом из голого окна.
- Обыкновенные, - сказал он. – Человек пятнадцать жильцов на моей памяти. Вы, конечно, ничего не помните, я от вас этого не жду, и это в принципе уже не важно. Вылезайте, Светлана, уходим. Рассветёт скоро, снова ведь застрянете.
Я выворачивалась так и эдак, но голову мне запрокинуло, а косточка в шее хрустнула и никак не хотела стать на место: как я не старалась, не могла его хорошо рассмотреть. Единственное, что я точно примечала, выкручиваясь - вежливая улыбка человека, который ни на грамм не чувствует себя виноватым. Я примерилась к теням и паутине, сообразила, наконец, как, и потянулась к его горлу.
- Начинается, - сказал он, стряхнул с плеча тубус – вечно он с ним таскался – а из тубуса зачерпнул пригоршню крупного песка и швырнул мне его в глаза.
И всё закончилось.

17.
Мне бы стоило сразу понять, что всё в моей жизни неправильно, не так.
Я, однако, никогда не была сообразительной. Например, мне неизвестно сколько времени понадобилось, чтобы понять, что плащи с капюшонами носят только в статистике, и ещё три недели – чтобы осмелиться спросить об этом на курилке.
- А ведь и правда, - сказал пухлый и добродушный Вольдемар. – Никогда об этом не думал. Вероятно, ваш начальник – традиционалист.
- Мудак их начальник, - сказал сиплый парень из кошмаров, который часто ошивался в курилке у преднамеренной, но так и не представился.
Если подумать, я тоже могла казаться ему мутной тёткой из статистики, и не припомню, чтобы называла ему своё имя. Количество мутных личностей, крутящихся у преднамеренной, поражало, я тогда относила это на счёт особой душевной широты отдела. Я, например, даже не курила, но пыталась хоть так влиться в коллектив – а меня и не гнали.
- А то наш лучше, - сказала бровастая девочка, которую, как я знала, звали Ангус, и которая лет шестьсот назад отравила собственного мужа – и всю его родню – на собственной свадьбе. Ангус всегда ныла, что ей снова поставили двое суток подряд, и что так не делается, и что заберите кто-нибудь, вот у Линды, например, влезет в расписание, почему она не хочет. Потому что, привычно отвечала Линда Аверман, растирая ладонями синяки под глазами, и все смеялись. Я тоже посмеивалась, не понимая и чувствуя неловкость. Про Линду я не знала ничего совершенно, кроме имени и любви к брючным костюмам, похожим на военную форму.
Желание найти понимание хоть у кого-нибудь захватило меня. Ради этого я готова была терпеть насмешки, грубость, даже откровенные издевательства: одно из моих первых воспоминаний об этом месте – Ангус, за руку тянущая меня сквозь туман. Не хочу, не буду, по какому праву, кричу я, а Ангус говорит про хочешь, не хочешь – а служба службой.
Потом, когда оказалось, что она права, я спросила, с чего такая забота. В конце концов, мы друг друга совсем не знали. Ну, сказал мне вечно благостный Вольдемар, если не мы, то кто. Ворон ворону. Ну, вы знаете. Я не знала, но закивала торопливо, тем более что страшный как черт Эрик Транаускас замаячил у Вольдемара за плечом – и насколько Вольдемар неизменно был со мной любезен и ласков, настолько же наши отношения с его уродливым другом не заладились с самого начала. Впрочем, понятия не имею, с начала ли. Я говорю – первое воспоминание, но что-то же было до того. Мне объяснили, что это у всех так. Что-то помнишь, что-то нет – а те вот, которые в котлах, те вообще ничего не помнят, так по правилам.
Я соглашалась, что правила – это важно, и что без порядка никуда, и что учёт должен быть, и с остальным соглашалась тоже, только бы меня не трогали. Мне всё казалось, что оно и к лучшему, что я не помню. Что-то такое со мной случилось - конечно, случилось, как не случится. Если бы оно не случилось – что бы я тут делала. У всех здесь что-то эдакое было, чего уж теперь.
Было и было.
Так про капюшоны: только в нашем отделе носили плащи с капюшонами. Плащи были тяжёлые, путались в ногах, капюшоны то и дело съезжали на глаза, от этого сотрудники сталкивались сослепу, роняли документы, ругались почём зря. Однажды кому-то расшибли нос, другой раз чей-то плащ зажевало станком, печатающим разнарядки. Во-первых, пока не прислали замену, у остальных прибавилось работы, потому что, как выяснилось, он один умел заправлять в станке чернила, во-вторых, все отпечатанные разнарядки получились нечитаемыми из-за пятен. К нам пришли ругаться все, даже апатичная обычно непреднамеренная. Справедливости ради, в последнее время апатичность они подрастеряли, потому как завал выходил у всех подряд. Вы не представляете, говорили на курилке, какими затейливыми способами только не - и, главное: а кто их должен забирать? Непреднамеренную лихорадило. Что до преднамеренной, те вообще ходили черные от усталости.
После скандала явились из внутренних отношений, потом непреднамеренная и преднамеренная подрались – и всё это прямо осреди офиса, документы нам, привели в беспорядок. Потом внешние отношения на время неисправности сотрудника с чернилами выдали нам вместо станка ручки, а для их заправки довели до нас план по добровольной безвозмездной сдаче крови – у кого она была. Была не у всех, и те, у кого была, начали возмущаться. Потом выяснилось, что за добровольную безвозмездную сдачу полагается премия. Тут заныли те, у кого крови не было, потому что это дискриминация и коррупция, превышающие объёмы, указанные в нормативных документах.
От капюшонов были одни неприятности. Зачем нас заставляли их носить – ума не приложу, одни мучения. Поговаривали, что в этом и смысл, в мучениях: всё-таки не на курорте. У нас, мол, в статистике и так делать нечего – посмотрела бы я на болтунов во время сдачи недельных отчётов, как бы они справились с этим нечего. Я вот не справлялась.
Кто-то однажды написал жалобу на капюшоны, но секретарь не стал ничего отправлять. Сказал, что, во-первых, у него вообще глаз нет, и ничего, справляется, во-вторых, факс сломался, а в-третьих, ответа ждать в течение десяти рабочих дней, а если кое-кто будет возмущаться, то не факт, что так надолго тут задержится. Бумагу он зря тратить не будет.
У меня к капюшону у меня были личные счёты. Кроме всего того, о чём я говорила, он всякий раз падал на глаза, стоило мне выйти на западную лестницу или хотя бы посмотреть в сторону архива. Сотрудники скоро это приметили и тут же стали отправлять меня в архив как можно чаще. Принимали ставки, врежусь я в стену или навернусь с лестницы в этот раз. Я виду не подавала, как меня это злило, только один раз позвала самого надоедливого и объяснила ему, что мне неприятно. Сначала он раскричался и не стал слушать. Я не помню, что ему говорила, но, наверное, чем-то проняла, потому что после нашего разговора глумиться надо мной стали не больше, чем над остальными. Сотрудника этого, кстати, я больше не видела, как-то он меня избегал, так что может и вправду что-то понял.
Дни мои проходили суматошно и одновременно мутно – как через грязное стекло. Будто что-то маячило рядом, чего я не могла углядеть. По ночам я спала плохо, беспокойно, снилась мне мерзкая чехарда, и было тянущее чувство, будто я чего-то жду, что никак не происходит. Иногда мне казался зелёный коридор, и в конце его помаргивала мучительно тусклая лампа в овальном плафоне, на котором, вроде, что-то было написано: выход, может, или наоборот вход – но присмотреться не получалось. После таких снов я просыпалась насквозь больная.
В одну из таких ночей зашла гроза.
Гроз боялись все. Среди бумажек, которые давали подписывать новичкам, была инструкция на случай грозы, но она у меня куда-то затерялась. Прогнозы давались заранее, но ошибочные. Непонятно было, то ли у погодников работа такая, врать напропалую, то ли тоже кого-то станком зажевало. Все пользовались личными приметами – секретарь, например, говорил, что у него к грозе кости ломит, но это тоже было неточно, тут уж успел спрятаться или нет.
Я успела, и даже закрепила заново матрас на окне, так что спала хорошо – даже странно, как прекрасно мне спалось под гром и крики. Сон мой был неприятен, но крепок. Во сне я снова оказалась в зеленом коридоре, испещрённом белыми, рассохшимися и скрипучими дверями. В очереди шушукались, взлетали и опадали голоса, привычно кто-то начал про сколько можно, но на него тут же шикнули, мол, тихо, не мешай, от шума быстрее не будет. Сильно пахло отсыревшими клееными опилками и слабо – изгнивающим линолеумом и плесенью. Из-под дверей тянуло сквозняком по босым ногам – туфли с бумажной подошвой давно истлели, и прохудился плотный, зимний костюм, в который меня нарядили. От холода ныли швы под ключицами и тот, длинный, что тянулся вниз от яремной ямки – зачем было вообще резать и смотреть, если самого главного не нашли? Только лишнее беспокойство. Все вокруг были в примерно том же положении, то и дело кто-то начинал зябко покашливать. Шуршали пакеты, которые ожидающие сжимали в руках – те, которые поумнее. У меня тоже был пакет, и я беспокоилась, чтобы он не прорвался и не испачкал пол. Украдкой все косились по сторонами, поглядывая, у кого какие папки в руках. Моя папочка оказалась совсем жиденькой, но я надеялась, что её окажется достаточно. На крайний случай оставался пакет, в конце концов, как себе собирала. Даже удивительно, что его никто не хватился. С другой стороны, не надо было ему меня трогать, я ведь сразу предупредила, ещё после первого раза; дошутился, что уж.
Очередь почти не двигалась, я задремала во сне, и мне даже начало что-то мерещиться, вроде бы кто-то звал меня, кто-то искал, но я так и не успела выяснить, кто, потому что дверь передо мной отворилась, и меня, наконец, пригласили. Слушаю вас внимательно, сказали мне, и я, оробев, протянула папку. Цель обращения, спросили меня, пролистывая мою жалкую папочку: протокол, пара фотографий, кусок ткани. Чтобы он занавески повесил, торопясь и запинаясь сказала я, а я чтобы больше не вешала. И я не самоубийца. Замечательно, сказали мне, а натальная карта где? А там разве нет, спросила я, жалко улыбаясь. Конечно, там её не было, откуда бы ей взяться. Нет, сказали мне, ничего нет, мер-твя-чеч-ка, ну а как ты хотела, так дела не делаются. Тебе говорили, что сама просить будешь. Вот, очнулась я, это вам, за беспокойство. Тот, в пакете, взвыл через кляп и задергался переломанным телом, но я пнула пакет, постаравшись сделать это незаметно; вот, возьмите. Ну что вы, что вы, сказали мне, не стоило. Вы же понимаете, что такие дела рассматриваются только в очном порядке. Сами понимаете, занавески. Давайте мы вот что сделаем: есть же что-то ещё? Вот мы пока, в качестве предварительной процедуры, чтобы рассчитаться, а потом уже по порядку и уплата по таксе. Согласны?
Согласны? Светлана?
- Светлана, - рявкнул мне Вольдемар в самое ухо, встряхивая за плечи.
- На что? – спросила я, и тут же зажмурилась – слабый дневной свет ослепил меня. – Я что, проспала?
- Все проспали, - сказал Вольдемар. – Но вы хоть на месте, а то, - и махнул рукой, показывая, что опоздание на работу – это не то, о чём стоит беспокоиться.
Я не стала спрашивать, что он делает в моей комнате, потому что поняла – мне не ответят. Уточнила только, могу ли выпить чай – и чай мне позволили. После сна меня подзнабливало, будто я и правда отсидела очередь в холодном подвале. Удивительно, зачем было так орать и меня дергать, если дальше Вольдемар не планировал меня подгонять: у меня сложилось ощущение, что он и сам удивился, словно рассчитывал разбудить не меня, а кого-то совершенно другого. Уходить он явно не собирался, так что я смирилась, заглотила сладкий чай как могла быстро, всунула ноги в изрядно оплавленные пластиковые тапки, а руки – в рукава своей куртки, и практически под конвоем отправилась на работу. Мне и хотелось что-то сказать, но даже такой тугодумке уже стало всё понятно про местную иерархию и неравенство между отделами. Если по твою душеньку пришли из преднамеренной – к этому полагалось относиться философски. Зато нам можно было отрываться на доставке.
В лифте только и разговоров было, что о прошедшей ночи. Грозой унесло больше, чем обычно, говорили, что пропадали даже из закрытых комнат, то и дело всплывали известные мне имена. Из вежливости я спросила про знакомых: из моего отдела исчезло только двое, а вот в кошмарах, говорили, снесло пол офиса, и теперь им придётся переезжать. Помянули Ангус. Я переспросила Вольдемара - она оказалась почти цела, так, отделалась лёгким испугом и парой переломов. Эрику Транаускасу и Линде Аверман пришлось хуже, потому что они оказались как раз у кошмаров, когда жахнуло. Назвали ещё имена, но этих я знала хуже. У самого Вольдемара была стёсана скула: заметив, что я смотрю, он пояснил:
- О стену, - но вдаваться в подробности не стал, а я не стала спрашивать.
Вместо приличного сочувствия я испытывала мстительную радость, старалась её не показать и потому помалкивала. Понимаете, между этажами, пока меня пинали и вжимали в стены лифта, память моя, бедная, битая – вернулась.

18.
В отделе разговоры были только о грозе. Мол, таких гроз не было уже лет сто – старожилы возразили, что ничего подобного, и что нам, новичкам, только бы языками почесать. Смена вообще не задалась. Пропали, например, оба печатника, и станки то и дело зависали и плевали чернилами, а из обычного, необученного персонала, вышли все, даже те, кто мог бы отсидеться, так что в офисе стало людно и бестолково. Мы провозились весь день, хватаясь то за одно, то за другое, и никто не довёл ни одно из дел до конца; и всё это под сплетни. Слышали, начинал один, что теперь? Что, что, спрашивали. Теперь, говорят, в сношениях все с щупальцами, потому что после грозы у их главного отросли щупальца, и есть даже рынок подпольных. А знаете, говорил другой, что нашли - и называл имя того сотрудника, с которым мы давеча повздорили. Ну, ну, подзуживали – и тут же нам вываливали чудовищную байку. Мол, после грозы кто-то из соседей забеспокоился, и дверь в его квартиру взломали, а там – уууу, жиромордина, сказала на это с досадой сотрудница, работавшая рядом со мной, квартиииру, вишь ли, вскрыли. Помотался по с моё по углам. Упоминание углов было мне неприятно. Я отошла в сторонку, и тут же попала на третьего рассказчика, который, захлёбываясь, рассказывал, как вчера был у самых кошмаров, и как там жахнуло, и что преднамеренную туда не просто занесло, а махались они с кем-то. С чего это ты взял, с сомнением спросили его, преднамеренная, они, конечно, те ещё, их хлебом не корми, а всё таки. Так холодно было, возмущался рассказчик, что я дурак, не разберу, когда преднамеренная работает. Вечно, уроды, всё выморозят; холодно, возразили ему, бывает не только от преднамеренной. Холодно, сказал потолок голосом секретаря, вчера было, оттого что гроза с градом, а вам бы работать, сукины дети, а то на всех докладные у главного на столе лежать будут. Все тут же бросились врассыпную, но разговоры не утихли.
То тут, то там, я слышала знакомые слова – старый архив. Старый архив то, старый архив это. Кто-то даже сказал, мол, вот поэтому преднамеренная и - а ему тут же возразили, мол, да не может быть, преднамеренная и сами могли.
- А что это вообще такое? – спросила я, подсунувшись ближе и прикрываясь пачкой документов для маскировки. Документы оказались недатированными платёжными поручениями: там значились такие, например, вещи, как гирлянда из шаров кукуруза, приуроченная к празднованию. Отдельным пунктом указано было, что черенки от лопат для кукурузы у покупателя свои.
От моего вопроса опешили, и, опешив, приняли кукурузные платёжки и пристроили их механически на башню из ненужных бумаг.
- Что такое что? – спросили меня, наконец, и зашипели из-за плеча: - Да кто вообще о таком спрашивает!
Я хотела сказать, что бывала в этом самом старом архиве, и хоть убей, не понимаю, откуда такая таинственность, просто пустой коридор, но прогудел колокол на обед, и все начали разбредаться, расползаться, с шипением втягиваться в стены и протискиваться в щели в полу. Мне тоже стоило поторопиться. Ярость и обида, потеснённые дурной работой, вернулись и требовали действий.

Офис внутренних отношений нашёлся за три квартала от статистики. Мне кровь из носу нужно было успеть за перерыв, так что я запыхалась и сбила ноги.
Лифт не работал. Пришлось подниматься по лестнице: лестница оказалась роскошная, мраморная, возносящаяся из центра холла и дробящаяся надвое; впечатление портила забранная плексигласом конурка у её подножия. Сквозь мутный пластик виднелись панели с лампочками и датчиками, щит с ключами, сейф, на котором стояла повидавшая жизнь мироволновка, и стул для дежурного, который всё это великолепие должен был охранять. Самого дежурного на месте не оказалось. Я подумала про нигде нет порядка и потащилась наверх: если верить указателям, мне было на девятый.
Конечно, указатель соврал: абсолютно все номера в здании начинались с девятки, и мне пришлось немало побегать, чтобы это выяснить. Время моё уходило. Я почти собралась вернуться ни с чем, когда случайно наткнулась на нужную дверь.
На табличке с названием отдела кто-то написал всё ту же шутку про сношения и дорисовал схематично мужской половой орган, торчащий из человеческой головы. Похабщина была блёклой, затёртой, кажется, от неё пытались избавиться, но безуспешно. Сразу под рисунком оказалась кнопка звонка, прожженная сигаретой, но я побрезговала её касаться и постучала.
- Войдите, - сказали мне.
Дверь не поддавалась. Я ободрала руки, пока тянула её, но всё равно еле смогла приоткрыть. Мне пришлось втягивать живот, чтобы пролезть. Плащ, конечно, сбился, пока я протискивалась, и пока я его вытягивала, капюшон свалился и закрыл мне лицо по самый подбородок. Я шагнула к столу, ориентируясь на запах разогретой тушеной капусты.
- Закрывать кто будет? – спросили меня. Мне стало жарко от стыда, я вернулась и задвинула дверь на место. Обратно она шла лучше, и я поняла, почему: весь пол передо мной был устелен вялыми розовыми щупальцами. Время от времени по ним шла рябь, они подергивались, как от зуда, приподнимались и опадали, чавкая присосками. Линолеум в разрывах между щупальцами, был изъеден тёмными пятнами. На швах он разошёлся, и из-под него виднелся серый, крошащийся бетон.
Я вспомнила байки, которые слышала сегодня в отделе.
- Слушаю вас, - сказали мне раздражённо. – Что случилось, о чём вы хотели поведать?
- Я, - сказала я, - хотела сообщить о нарушении.
- А иначе вы сюда зачем бы пришли, - сказал голос презрительно. – Давайте уже, выкладывайте. Могли бы как все нормальные люди, написать анонимно в приёмной, или печке рассказать, так нет, надо в обед таскаться, - щупальца задергались, как хвосты разозленных кошек. Я проследила их взглядом и увидела, что они собираются под столом. Два отростка заканчивались пожёванными ботинками: черно-белый лак, узкие носы.
- В отношении меня, - сказала я, отступая от щупалец, - не было совершенно никаких грубых, противоправных действий.
Я замолчала, хватая ртом воздух. Подождите, хотела я сказать, подождите. Что я такое несу?
- Меня, - попробовала я ещё раз, - согласно форме сто пять пэ с поправкой в восьмом пункте от пятого февраля текущего года…
Одно щупальце с чавканьем оторвалась от пола в шаге от меня, приподнялось и шлёпнуло меня по ноге. Я вздрогнула и осеклась.
- Имя? – спросил голос из щупальца. От стола простучала клавиатура.
- Светлана, - сказала я. - Знаете, у меня тоже обед, и если можно, - если можно, хотела я сказать, дайте мне объяснить, я не могу, что за околесицу я несу.
- Можно, – сказало щупальце, раскачиваясь, как кобра. – Датысмертирождения полностью?
- В смысле, - сказала я.
- Каких действий? – на конце щупальца вздулся нарыв, лопнул и оказался глазом. Радужка была пронзительно жёлтой, а зрачок – прямоугольным, как у козла. – Каких таких действий, - повторил глаз, моргая в такт словам и пытаясь заглянуть мне под капюшон, - скажите-ка мне лучше, а мы раньше не встречались? – конечно, к тому времени я узнала и голос, и ботинки, хоть и видела их в последний раз на ногах, а не вот так вот. Непонятно было, как он уцелел после той грозы, но таких, возможно, гроза не брала.
- Никаких, - сказала я, начиная звереть от хамства, но и обрадовавшись, что хоть что-то могу сказать внятно. – Я сюда, между прочим, не просилась. И, между прочим, на тех рабочих местах, где работы не могут быть остановлены ввиду специфики, вместо обеденного перерыва положен перерыв на отдых и приём пищи, не регламентированный по времени, так что вы обязаны меня принять, - я сморгнула слезы и прикусила язык, чтобы не озвучить устав полностью. Перед глазами разворачивались таблицы и списки, я махнула рукой, пытаясь их отогнать и сосредоточиться на том, зачем пришла.
- Вот оно как, - сказал глаз, - вот оно что. Да тут у нас, я посмотрю, безответственность в полный рост. Может даже саботаж. Может даже недовольство. Шляются тут, на вопросы не отвечают, а некоторые при исполнении, а они не отвечают, а теперь, вот, отвлекают.
Ещё одно щупальце обвилось вокруг моих лодыжек и потянуло меня к столу. Мне не нравилось, куда заходил разговор, кроме того, я поняла, что ничего, кроме параграфов и разделов, озвучить я не могу.
- Слушайте, - сказала я, - мне очень жаль, что с вами так вышло, если это с вами вышло, но я ничего такого в виду не имела. Я сейчас на общих основаниях пришла доложить, - я чуть снова не начала перечислять пункты и разделы, но сумела остановиться. До меня уже дошло, что идея оказалась провальной, и я даже сообразила, почему, и кто виноват. От беспомощной злости у меня задрожали руки.
- На общих основаниях? – сказал глаз, выпучиваясь и наливаясь кровью. – На общих? Ну, если на общих.
Я заорала и закрутилась, пытаясь хоть руки подставить, чтобы не разбить голову об пол, но ронять меня никто не собирался, наоборот - меня вздёрнули к самому потолку. Я повисла вниз головой. Перед глазами у меня оказался оконный проём, заложенный бетонными блоками. Удивиться я не успела - щупальце с глазом поднялось к моему лицу.
- Так, так, так, - сказало оно, - я так и знал. Конечно, это вы. Как знал, одни неприятности. Ну ничего, сейчас устраним. Так что вы хотели рассказать?
От пола оторвался ещё один отросток и тоже поднялся к моему лицу. Почти деликатно погладив меня по щеке, он разделился на множество тонких усиков. Я вспомнила картинку у входа и замотала головой.
- А ну, - прикрикнул на меня глаз, - вы сами обратились в наш отдел, мы должны гарантировать прозрачность в отношениях, - усики, тычущиеся мне в лицо, скользнули в ноздри. Я еле успела зажмуриться. – Так что там вы хотели?
- Понимаете, - сказала я, пытаясь одновременно говорить и дышать ртом, - я просто хотела, чтобы больше не вешать занавески. Один раз их повесить – и всё, - усик вбуравился мне в правое ухо. Я вскрикнула, ожидая боли, но ничего не почувствовала. Было просто неприятно, как если в ухо попадает вода.
- Мер-твя-чеч-ка, занавесочки ей, - услышала я сквозь иллюзорную воду. – Так а где? А что? Коновалы тебя шили, мертвячка, ох, коновалы, грязи, тряпья напихали, кто так вообще…а, вот оно, – я поняла, что отростки не просто так во мне копошатся, а копаются в моей памяти, в моей, можно сказать, душе, совершенно без спросу лезут в то, что никого не касается. И главное, зачем, я же сама всё объяснила – попыталась – перерыв свой потратила. По какому, спрашивается, праву?
- Прекратите, - сказала я, не слыша себя, - по какому праву, - усики полезли глубже. Я почувствовала, как они извиваются у меня в голове и скребут по стенкам черепа изнутри. Я вцепилась в разделённое щупальце и из-за всех сил дернула за него, пытаясь оторвать от себя. От стола послышался визг, щупальце, удерживавшее меня, разжалось, и я оглохла полностью. Это было как рёв прибоя – словно меня накрыло волной. Я упала на пол, прямо в дурнопахнущую лужу.
- Не сметь, не сметь, не сметь, - визжали от стола, отростки метались и били по стенам. Слух мой то возвращался, то исчезал снова. В голове гудело и шуршало, словно там оказался рой ос. Что-то шевельнулось у меня в руке, я посмотрела и увидела, что всё ещё держу щупальце. Оно дергалось, пытаясь вырваться, истекало той самой вонючей жижей и выглядело, как очень переспелый фрукт, который неудачно сжали. Оно выскользнуло у меня из рук, обрывая усики и побеги, и утащилось под стол.
- Обращение! – орали от стола. – Нападение при исполнении! Так не оставлю!
- Подождите, - попыталась я возразить, - но я же, - говорить мешало шуршание в голове и то, что из носа у меня всё ещё торчали обрывки усиков. Я сообразила это и начала их остервенело вытаскивать. За столом заорали пуще прежнего. В офисе потемнело: то, что поднялось из-за стола, заслонило лампы. Я оскользнулась в щупальцевой жиже, пытаясь встать, решила больше времени не тратить, и поползла к двери, не поднимаясь – и только сообразила, что дверь-то открывается внутрь, и выбраться не получится, как загудел благословенный сигнал с обеда. Обычно я его ненавидела, а тут прямо вот как удачно.
Извивающаяся тень, нависшая надо мной, тоже услышала и застыла.
- Разрешите, - сказала я, - вернуться к работе. У нас сегодня смена, - я вспомнила слово, которое часто слышала от преднамеренной, - ляснулась. После грозы.
Отношенец с шуршанием всосался обратно на рабочее место.
- Идите, - сказал он, - Светлана. Но потом заходите, обязательно. Мы не закончили.
Вот уж нет, подумала я, ты как знаешь, а я закончила. Лучше вы к нам.
- Уверены? – спросил голос. – Вы заходите, заходите. Не стесняйтесь.

19.
У выхода на лестницу меня ждала Ангус.
Я была такая вялая и обессиленная, что даже не смогла разозлиться толком.
- Лицо вот так подними, - сказала она, и ловко вытянула что-то у меня из ноздри. – Нормально?
- В голове шумит, - сказала я.
- Ага, - сказала Ангус, - это их дымом травить надо. Ты не впечатляйся, метод проверенный, оно всегда так. Давай, Светуль, идти-то можешь? Одна ножка, другая, ну?
- Прекратите, - сказала я, - хватит этого балагана. Я всё вспомнила.
- Ну? – восхитилась Ангус. – Прямо всё?
Пол под ногами закружился. Я остановилась, пережидая дурноту.
- Я не могу по лестнице, - предупредила я. – Хотите – тащите, а я не пойду.
- Света, Света, - сказала Ангус, - как же так. Неужели нагеройствовалась? – и, сжалившись, добавила: - Пошли через заднюю дверь.
За задней дверью оказалась знакомая мне курилка. У меня много вопросов было к географии и геометрии этого места, но я понимала, что это сейчас не самое важное.
- Целы? – спросил Вольдемар участливо.
Я села на ближайший ящик и привалилась к стене. Меня тошнило и трясло. В голове зашуршало особенно громко, рот мой наполнился кисло-горькой массой. Я сплюнула, стараясь не заляпать плащ.
- Ангус, - сказала Вольдемар тревожно.
Ангус пошуршала в кармане и сунула мне в руку мятый бутерброд. Я хотела кинуть бутербродом ей в лицо, но механически начала есть. Вольдемар заглядывал мне в лицо, как встревоженная курица-наседка. Я жевала, сдерживаясь, чтобы не вцепиться ему в глаза – и чем больше я жевала, тем сильнее понимала, как голодна. В голове шумело, и через этот шум я слышала, как они переговариваются: против воли я узнала, что кого-то снова оштрафовали, потому что этот кто-то не стал ждать времени, обозначенного в разнарядке.
- И прямо так и толкнул? – восхищалась Ангус.
- Так и так бы взъебали, - отвечали ей равнодушно. – Там статисты налажали, время никак не билось, что его, оставлять? – где оставлять, чуть не спросила я, какая ещё разнарядка.
- Ну? – спросил Вольдемар. – Легче?
- Что тут у нас? – спросили из-за его плеча, и я с неудовольствием узнала Эрика Транаускаса. – А, эта.
Выглядел Эрик хуже, чем обычно: нос ему ещё разок свернули на бок, слева от свёрнутого носа на опухшем лице цвёл синяк, растекающийся на пол лица. Вообще, ощущение было, что ему влепили по лицу кирпичом, обмотанным наждачкой. Двигался он дергано, морщась, так что, надо полагать, лицом дело не ограничилось. Мне стало приятно.
- Эта, между прочим, сношениям наваляла, - сказала Ангус.
- Да ну, - сказал Эрик без выражения, пяля на меня белёсые свои буркалы. Левое буркало заплыло и почти не открывалось, так что эффект смазывался. – Ух ты.
- А то, - сказала Ангус, - прямо ух! И эгей! И так ещё ого-го. Ого-го же, ну?
- Ну вы и уроды, - сказала я, - вот уж ого-го так ого-го.
Эрик предупреждающе поднял руку, и я замолчала. В голове скреблись остатки щупалец. Я поймала себя на том, что то и дело провожу рукой по правому уху, пытаясь их стряхнуть.
- На, - сказал Эрик, протягивая мне подкуренную сигарету. Я взяла. Он тут же потерял ко мне интерес, уселся на ящики, прижался спиной к стене и закрыл глаза. Кажется, ему было худо.
- Кури, - сказала Ангус, - ну? Дымом их, сукиных детей.
Я затянулась и тут же закашлялась. Я приучилась покупать сигареты – тут они были за валюту – но сама курила в последний раз на давешней трамвайной остановке. В голове замолотило так, словно мне в череп насыпали пригоршню металлических шариков и хорошенько встряхнули. У меня потекли слёзы, и из носа тоже потекло. Я утерла лицо и увидела на ладони розовое и размякшее. Оно всё ещё подергивалось, я отряхнула руку и вытерла её о плащ.
-…зачем ты полез, зачем ты полез, - закончил Эрик. Начало предложения я прослушала, но догадалсь, что он снова ноет. Вольдемар сочувственно кивал.
- Ну, - сказала Ангус, - а ты что?
- А я, - сказал Эрик, - ничего. Полез, блядь, - у него в руках тоже оказался надкусанный бутерброд, на бутерброд Эрик смотрел с отвращением. Лицо его выглядело гораздо лучше, чем раньше. Зрение моё снова затуманилось, из уголков глаз потекла густая жижа, я запаниковала и прослушала, чем дело закончилось. Когда в глазах прояснилось, Эрик выглядел почти как обычно – разве что нос не до конца вправился. Я пощупала своё лицо, но та досадная, никак не заживающая дрянь, которая осталась у меня на правом виске, никуда не исчезла.
- От этого не поможет, - сказала Ангус, - тут не в глюкозе дело.
- А в чём? – спросила я, - в чём дело?
Знаете, подумала я, мне тут, помнится, собирались всё рассказать, ну так самое время. Мне стало тошно от беспомощного своего положения: сколько времени я потеряла, блуждаю, как в тумане; вслух у меня получилось только про сколько можно.
- Понимаете, Светлана, - сказал Вольдемар, - вы умерли.
- Допустим, - сказала я, - это я уже слышала, и в это я даже, допустим, готова поверить. Дальше что? Вот это вот всё зачем? Не говорите мне, что у всех так.
Я хотела добавить, что они-то тоже умерли, но вспомнила, что тогда, давно, слышала про Эрика, и прикусила язык. Мысль о том, что он жив, что ему повезло больше, страшно меня раздражала, но я сдержалась.
- Не у всех, - согласилась Ангус, - ты, Светунь, как-то через жопу умерла.
Жил грешно и помер смешно, подумала я.
- Как-то так, - согласился Вольдемар. – Я пытался объяснить, но вы не стали слушать. Понимаете, Светлана, пройти вы должны по нашему отделу – а в разнарядке вас не было.
- И что? – спросила я, вспомнив, как печатаются эти самые разнарядки. – Большое дело. Я одна такая, что ли?
- Не одна, - согласился Вольдемар, - и раньше случалось – вот был человек, и нет его, и следов никаких, но тут на подведомственном участке.
- На моём, - сказала Ангус.
- Да, - согласился Вольдемар, - мы даже грешным делом думали, что это Ангус где-то ошиблась, - Ангус пошевелила бесшумно губами, пародируя его. - Вы ведь и не пропали толком – мы-то вас с Эриком нашли.
- Ужас какой, - сказала я, - вот ведь незадача.
Эрик невнятно выругался. Я снова подумала, что наша неприязнь взаимна, и если с моей стороны она была совершенно понятна, то почему он на меня взъелся, оставалось загадкой.
- Вы ему руку почти откусили, - сказал Вольдемар.
- Рука, - сказал Эрик, - это дело десятое, - но сказал таким тоном, что ясно было – уж свою-то руку он десятым делом не считает, но дело в том, что я ему в принципе не нравлюсь, и кроме чудовищного этого поклёпа про укусы ему есть что мне предъявить.
- Это всё в любом случае дело прошлое, - сказал Вольдемар, - так что не будем.
- Погодите, - сказала я, не сдержавшись, - кому я что откусила? Что вы несёте?
- Неважно - сказал Вольдемар, - всякое бывает, а вот чтобы мертвецы остались бродить неприкаянные – это бывает реже. Я уже говорил: и люди, бывает, пропадают, и из котлов даже, и самоубийцы, бывает, сразу не успокаиваются, но чтобы всё сразу – это совсем непорядок.
- Почему снова самоубийцы? – спросила я. – Что вы заладили? Да, допустим, я…ну, допустим. Но неужели все люди, которые падают, обязательно самоубийцы? Что, просто оскользнуться уже нельзя? – мне мучительно захотелось рассказать про занавески, про то, какие скользкие и мерзкие они были, и как я была расстроена, когда их вешала – но я снова сдержалась. Сдерживаться становилось всё труднее, злость поднималась во мне, как ил со дна омута, туманила зрение и глушила звуки.
- …вон туда, - сказал Эрик. – Видишь того доходягу? – я посмотрела, куда он показывал, и увидела блеклого человечка в мятой серой форме. Человечек сидел, ссутулившись, курил, а больше просто смотрел на сигарету, и что-то бормотал. – Это Якоб, он из непреднамеренной. Если бы ты оскользнулась, то за тобой бы пришёл он, или ещё кто из них. Или не пришёл бы, но разбирались бы тоже они.
- Это какой-то бред, - сказала я, - откуда вы знаете, в чьей именно разнарядке меня не было.
- Проверили, - сказал Эрик. – В разнарядках тебя нигде не было. Тут дело простое, никуда ты не оскальзывалась.
Меня ужаснуло то, с какой лёгкостью он распоряжается моей судьбой, но я поняла, что если начну об этом говорить, снова не сдержусь, а там непонятно что выйдет, и я снова останусь без малейшего понятия, чего им от меня нужно.
- Ладно, - сказала я, - допустим. Так и что теперь?
Они переглянулись.
- Посидите тихо, - попросил Вольдемар. – Вы этого не понимаете, но от того, что вы так застряли, у всех большие неприятности. Тут так нельзя. Мы пытаемся разобраться. Я надеялся, что вы нам поможете, - Ангус хмыкнула, и Вольдемар глянул на неё осуждающе, - но, кажется, вы не можете. Так что просто посидите тихо. Мы пока разузнаем, что да как. На работу вас оформили, документы сделали, тронуть вас никто не тронет. С другой стороны – вы на виду. Светлана, то, что с вами вышло – это непорядок. И хорошо если просто непорядок, в документах какой-то ваш коллега напутал.
- Как же, напутал, - сказал Эрик. – Подкурил её кто?
Вольдемар развёл руками:
- А если это, предположим, шалит кто-то? Какой-то, к примеру, колдун? Вы представляете, что будет, если мы его не найдём? Так вот, если вас, допустим, по чьей-то вине не упокоило, то этот кто-то, надо полагать, вас хватится – тут-то мы его и…
- Какой колдун? – спросила я. Он нёс такую дичь, что злость отпустила. Мне стало смешно. – У вас тут и колдуны ещё? Замечательно. Как вы себе это представляете? Да я сама, – я хотела рассказать про свой студенческий опыт, когда все мы баловались всякой ерундой – и дружно огорчались, когда ничего не выходило, но лицо у Вольдемара стало нехорошее, так что я сочла за лучшее помолчать.
- Вы сами что? – спросил он.
- Ничего, - ответила я. Рассказывать расхотелось. Кажется, здесь шутку никто бы не оценил.
- Вы ходили к кому-то? – спросил Вольдемар. – Обращались, скажем, за помощью? По самым даже житейским вопросам: любовь там, соперницу что-то?
- Что-то? – переспросила я, - Что-то? Что-то что? Уморить? Колдунством? – я не выдержала и рассмеялась. Из глаз у меня от смеха полились слёзы вперемешку с остатками слизи. Я смеялась и не могла остановиться. Жил грешно – и помер смешно, вот уж правда. Колдун, ну надо же. Колдун-некромант, которому понадобился мой неупокоенный труп. Чтобы, надо полагать, кусать неугодных за руки. Я представила себе эту картину, и схватилась за живот – от смеха мне стало больно. Я понимала, что это истерика, но успокоиться не могла. Вольдемар тоже что-то такое понимал, потому что стоял спокойно, выжидая. Сквозь слёзы я разглядела, что человечек из непреднамеренной от моего смеха перестал разговаривать сам с собой, заозирался беспокойно и убрался прямо через стену.
- Ангус, - сказал Вольдемар, и Ангус тут же достала откуда-то чашку. – Пейте, - сказал Вольдемар, присаживаясь рядом со мной и впихивая эту чашку мне в руки. Я глотнула, поняла, что пью чай из крышки от термоса, снова засмеялась, чай пошёл носом, я забулькала и успокоилась.
- Тут ведь какое дело, - сказал Вольдемар, глядя на меня мерзким, сочувствующим, всепонимающим взглядом. – Я вам, Светлана, верю, кончено, что вы никуда не ходили – а вот к вам, кажется, кто-то пришёл.
Чай был чудовищно сладким, меня мутило. Порченная мертвячечка, подумала я.
- Я бы по-другому сформулировал, но да, - сказал Вольдемар. – Может, дело и не в этом, но что-то с вами такое было.
- Что-то, - сказала я, снова вспомнила его предположение, и оно показалось мне теперь не смешным, а оскорбительным. – Так и что теперь?
- Теперь, - сказала Ангус, глянув на Вольдемара – о, я уже прекрасно поняла, кто главный в их шайке! – я тебя в отдел отведу, а то тебя, небось, с собаками ищут. Будут спрашивать, скажи, что получала от меня нагоняй. И это, - она снова посмотрела на Вольдемара, - в сношения больше не ходи.
- Да они сами за ней придут, - сказал Эрик.
- Придут, - согласился Вольдемар грустно. - Вы тогда идите, Ангус, Света, тихонечко, а я ещё посижу, у меня смена всё.
Эрик буркнул что-то согласное, но я не услышала, потому что Ангус схватила меня за руку, и потянула за собой.
В отделе на меня посмотрели странно, но спрашивать ни о чём не стали. Кто-то даже шепнул что-то сочувствующее. Я вспомнила слова Эрика о том, что к нам собираются сношения, представила, что будет, когда в отделе узнают, по чьей вине, и решила отмолчаться.
До конца дня я сортировала распечатанные обходные листы: нужно было разложить по подписанным шкафчикам – те так и назывались, раскладка. Я уже научилась понимать кое-что в клинописи. Вначале мне было даже любопытно, но скоро списки имён начали сливаться в одну серо-белую ленту. Да и что мне могло дать знание о том, что некто Эм, будучи тридцати двух лет от роду, оступится в ванной на плитке и расшибёт голову о раковину? Я вспомнила сплетни: поговаривали, что преднамеренная, если в обходных что-то путалось, могла, скажем так, помочь – подтолкнуть, направить. Вот интересно, подумала я, а балуется ли таким непреднамеренная? Мне вспомнился человечек с курилки. Что он мог сделать в случае, если, допустим, время указанное в разнарядке уже наступило, а ничего не происходит? Разлить на плитку воду? Отполировать её, пока Эм плещется в ванной?
Я почти закончила, когда случилась неприятность. Один шкафчик в раскладке никак не хотел закрываться обратно, забитый доверху. Удивительно, раньше, даже если кто-то прекращал работать, нам тут же спускали сверху приказ, на кого расписывать документы. Бывали, конечно, и тут неприятности, в основном связанные с тем, что работу скидывали на совершенно не ожидающих этого людей, и люди эти кричать начинали именно на нас. Но чтобы столько дней никто не забирал разнарядки – такое я видела в первый раз. Меня поразило совпадение: шкафчик был некоего Якоба из непреднамеренной – я решила, что это никак не мог быть тот самый. Не похож он был на злостного нарушителя трудовой и исполнительской дисциплины, а тут сколько не забирать надо было. Я поднажала. Дверца шкафчика косо вдавилась внутрь, из получившихся снизу и сверху щелей брызнули бумажные лохмотья.
- Да ладно, - сказала я и оглянулась на будку секретаря: и точно, безглазый сукин сын так и вился за стеклом, высматривая, кого бы и за что оштрафовать. – Да что ж такое.
Шкафчик хлюпнул нутром, бумаги превратились во что-то вроде жидкого битума и закапали на пол, дверца почти по-человечески всхлипнула и отпала, повиснув на одной петле, из-за неё повалило черным. Мне с перепугу почудился дым, но чернота зажужжала, зашелестела крыльями и оказалась роем мух. Я замахала руками, роняя документы и сшибая стопку глиняных табличек. Таблички грохнулись об пол, кто-то взвыл, шальная муха попала мне в капюшон и оттуда тонко загудела про а он, а она - я захлопала себя по затылку, но она, проклятая, никак не попадалась. Занавесочки тебе повесить, мертвячечка, сладострастно спросили у меня над самым ухом. Я завертелось, вцепилась в волосы – но тут опытный сотрудник огрел меня по голове стопкой прошлогодних отчетов. В виске у меня хрустнуло и голос стих.

20.
Я еле добрела до своей комнатушки.
Ну и гадкой же она мне показалась. Удивительно даже, как помогало мне моё закончившееся беспамятство, как оно не давало мне замечать этого ужаса.
Стемнело; в электрическом резком свете стало видно, как кругом грязно, какие клубы пыли и застарелой мерзости покрывают пол. Особенно плохо всё было там, где раньше стояла кровать, которую я подтащила к окну. Под той, на которой я спала, наверняка было так же - я решила не проверять. Я подумала, что с какой-то зарплаты надо купить хоть веник и тазик с тряпкой. Я не помнила, есть ли в магазине такой отдел, но, в конце концов, это же не единственный магазин? Как-то здесь живут? Я подумала о том, кто здесь живет, и расстроилась.
Матрас с окна снова свалился и лежал в грязи, на подоконнике скопилась лужа. Я ясно видела её через проволочное дно кровати, так и оставшейся стоять, как я её сдвинула. По краям лужа уже подсохла, и там на рассыпающейся краске остались следы – серые, как известковый налёт. Прутья кровати тоже покрыты были этим налётом, но здесь из-под него виднелась ржавчина.
Я подумала было восстановить иллюзорную свою защиту, но только представила, как я снова таскаю всё это – ветхое, грязное, рассыпающееся, тяжёлое. Я ещё ничего не начала делать, а у меня уже заныла спина.
- Кстати, - сказали из шкафа, - давно хотел спросить, а почему вы щиты не опустите?
Я дернулась было, но сил не осталось. К боли в спине, иллюзорной, прибавилась боль в правом виске – самая настоящая.
- Вы охуели? – спросила я. – Вы почему ещё здесь? Вам ваши дружки не передали ещё? Я всё вспомнила, идите вон.
Из шкафа промолчали.
- Ну? – спросила я. Кажется, я ошиблась насчёт сил – кажется, я хотела конфликта.
- У вас, - сказали из шкафа, - Светлана, потрясающий талант воевать где не надо и с кем не надо. Невероятное упорство, направленное непонятно на что.
- Так, - сказала я, - нахуй. Нахуй идите из моего шкафа немедленно, или я зову коменданта.
Мне не ответили. Я подождала ещё. Злоба моя была тихой, но упорной, и успокаиваться не желала. Чем яснее я понимала, что разговаривать со мной не собираются, тем сильнее она становилась. Я побродила по комнате. Пнула свою кровать. Как могла приладила на место матрас. То и дело я оскорбляла того, из шкафа, пытаясь его спровоцировать. Никто не отвечал. Не выдержав, я распахнула створки шкафа – я всё ещё опасалась, мало ли, может он на смене, и мало ли, что это могло значить, но опасения мои таяли с той же скоростью, с которой росла озлобленность. В шкафу не нашлось ничего, кроме всё той же грязи и двух уже знакомых мне вешалок. Я обругала пустоту в шкафе, надеясь – хоть и не веря – что от меня просто прячутся, съела свою порцию лапши, запила слишком сладким чаем, легла и попыталась уснуть.
У меня ничего не получилось.
Зудел правый висок под волосами, впивались в спину крошки, чесались мушиные укусы, ныла спина, болело колено. Кажется, я повредила его сегодня, пока возилась со взбесившимся шкафчиком. Стоило мне закрыть глаз, и я снова слышала, как орёт на меня секретарь; когда я глаз открывала – то мне становилась видна трещина в потолке. Если повернуться на бок, то щеки моей касалась нечистая, вонючая подушка: отсыревшее бельё, и грязные волосы. Я не знаю, что из всего этого было хуже.
Я промаялась так, наверное, час. До того как сюда попасть я и не задумывалась, как это страшно, когда ты не можешь уснуть, а отвлечься не на что. Я не говорю про телефон и выход в интернет – здесь не было даже книг. Лежи себе, смотри кошмары или любуйся запустением, слушай раздражающие маленькие ночные звуки: что-то прокатилось по полу у соседей этажом выше; кто-то прошёл под окнами; что-то скрипнуло; что-то зашуршало; из-за стены донесло разговор, и сразу понятно, что ни о чём хорошем там не разговаривают.
Погодите-ка.
Я села на кровати, рассудив, что нечего дальше мучиться.
Если подумать, смены у всех стоят по разному, некоторым и вовсе завтра на работу не надо. Вот те, за стеной, которые только что ссорились, точно не спят. Раз я не могу уснуть, то почему не сходить к ним и не разузнать: может, они одолжат мне веник, а если нет – подскажут, где его взять. Будь я где-то ещё, мне и в голову не пришло бы ломиться к кому-нибудь ночью, но здесь-то что?
Никого не просить, ничего не брать, но, в самом деле, чем таким мне пришлось бы расплачиваться за веник или швабру? Что, в конце концов, у меня было брать? Я помнила свой первый – неудачный - опыт ночных блужданий, но это когда было? Столько времени прошло, я уже не та, что была, и потом, я не собираюсь далеко уходить. Постучу в пару соседних дверей, ничего страшного.
Я прихватила с собой несколько чайных пакетиков, кулёк с сахаром и пачку сигарет, и отправилась в ночь.

Ночь пахла болотом и грязными носками. Длинные лампы под потолком горели тусклым голубоватым светом. Из-за первой от меня двери я услышала голоса – кто-то кого-то в чём-то обвинял. Кричать они не кричали, но я знала этот тон – я помнила его по нашим разговорам. Вот эти интонации – я их хорошо знала. Я немного послушала, но так и не смогла разобрать, что там случилось. Вроде бы, ничего такого – обычная затяжная, нудная ссора. Может, они мне ещё благодарны будут, что я вмешалась. Я уже занесла руку, чтобы постучать, но тут из-за двери закричали, что-то большое упало, потом дробно рассыпалось, простучало по полу, голос, говоривший раньше, сошёл на рыдающий вой.
Я опустила руку и прислушалась. У соседей всё выли, захлёбываясь. Хлюпало, словно кто-то ходил по жидкой грязи. Я попятилась и присмотрелась к коврику, плотно придвинутому к двери. Лампы под потолком еле светили, я не могла сказать точно, но вроде бы он стал темнее, как если бы напитался водой. Запах болота усилился. Я подумала, что если у соседей такой бардак, что даже из-под дверей подтекает, то вряд ли они смогут одолжить мне средства для уборки, и отвернулась. За спиной моей снова загундели на два голоса, тот же бесконечный скандал, как будто заново поставили запись.
Следующая дверь вся проросла сизой дрянью, и я решила туда не соваться. Ещё в двух никто не ответил на стук, хотя я и слышала голоса – и там, что интересно, тоже ругались. Я совсем отчаялась. Возможно, идея ночной уборки была действительно скверной, возможно, мне стоило угомониться, вернуться в свою грязную комнатушку и порадоваться, что у меня нет соседа. Возможно, мне стоило поблагодарить Вольдемара, но я в принципе не хотела думать о нём хорошо. Из чистого упрямства я постучала в пятую дверь; как не удивительно, за ней кто-то зашевелился и завозился с дверной ручкой.
- Здравствуйте, - сказала я, не дожидаясь вопроса. – Я ваша соседка с этажа. Извините, если не вовремя, вы мне веник не одолжите?
Дверь приоткрылась. За ней было темно. В коридорном свете я могла разглядеть только руку того, кто открыл – обычная рука, ни когтей, ни чешуи.
- Извините, - повторила я, - вы, может, спали?
Дверь открылась шире, рука поманила меня внутрь, из комнаты вздохнули раздраженно: как раз так, как должен вздыхать усталый человек, если его разбудят ночью по пустякам.
- Извините, - сказала я, - я, наверное, пойду.
Мне совсем не хотелось заходить в тёмную комнату, тем более что из неё несло: ржавый, кислый запах, и ещё гарь, и порченая еда, и тина. Стоявший за дверью снова вздохнул, а потом меня схватили за руку и затянули в темноту и вонь.

21.
Темень стояла только в тамбуре. Эта комната имела что-то вроде прихожей, отделялась от общего коридора двумя дверями, и вот за второй было почти светло. Почти – из-за дыма, и сразу стало понятно, откуда запах гари: здесь курили, и курили так, что за чадом не стало видно стен. Что уж, я и пола толком не видела, и может и хорошо, что не видела, не хотела я знать, что такое потрескивало и растекалось у меня под ногами. Посреди комнаты стоял стол, застеленный прожженной клеёнкой и уставленный бутылками и стаканами с жидкостью и окурками – иногда одновременно – и тарелками с неопрятной закуской; в углу стола в лужице вонючего масла обязательная пластиковая лодочка с селедкой.
Сидевшие за столом разговаривали о том, о чём всегда разговаривают в таких компаниях. Раньше было лучше и не так, а вот сейчас – и кто-то перебивал и кричал про не надо раскачивать лодку, во-первых, во-вторых, а вдруг услышат. Первые, не слушая, костерили главного, который пришёл и всё проебал, а оно без него прекрасно работало, а при нём полнейший беспорядок – как раз таки, возражали вторые, порядок. Хриплым голосом орал кто-то про всё покойно, и заливисто при этом смеялся. Стоило мне войти, все замолкли и уставились на меня. Они были самые разные: с рогами и без. Вроде бы – из-за дыма было не разобрать – в углу показалась одна из тех, с которыми я сцепилась на лестнице. И действительно, она поняла, что я её вижу, зашевелилась, завоняла мокрыми перьями, и каркнула:
- Ты зачем её притащил?
Тот, кто меня привёл, пожал плечами и сел за стол. Кивнул мне, мол, располагайся. Кто-то выдвинул из дыма стул, я села на него, морщась от брезгливости.
- Пришла просить, - невнятно сказал тот, кто меня привёл, и я увидела, что губы его с углов стянуты суровыми нитками, так, что еле-еле приоткрывались, как кукольный ротик. – Мой круг, мои правила.
- Ха, - сказала та, с перьями – я вспомнила, что она представлялась: Элла? Элеонора? Что-то такое. – Так и зачем она? Что с неё взять, порченная.
- Справедливо, - сказал хозяин, - что ты принесла?
Мне бы веник, подумала я.
Ну я и дура, подумала я, вот надо же было так вляпаться.
- Всё, что захочешь, - шепнули из-под моего локтя, - но надо платить. Что ты принесла? Ты принесла монеты, чтобы он тебя переправил?
- Нет, - сказала я, - с монетами никак. Я принесла сигареты, ещё вот чай есть и сахар. Мне бы веник, по-соседски, да я бы и пошла, - локтем я влипла в пятно на клеёнке. Я понимала, что должна испугаться, но макарбические эти люмпены меня скорее раздражали. Не то чтобы это было первой общажной пьянкой в моей жизни, и не то чтобы обычно они чем-то отличались.
- Штрафную, - каркнула Элла-Элеонора, - и давай курения! Она принесла курения! Умная мертвячечка.
- Ты принесла елей? – спросили от правого колена, стесняясь.
- Нет, - сказала я, стараясь, чтобы голос звучал в меру печально. – Я, собственно…
- Пей, - сказал хозяин, и сам попытался глотнуть из стакана, но всё, конечно, пролилось, и сидящие за столом злобно загоготали. Не успела я опомниться, как мне в руку пихнули кружку, покрытую изнутри тёмным чайным налётом, кто-то подтолкнул меня под локоть, кто-то придержал голову. Я зажмурилась и сглотнула, морщась от сивушного вкуса и запаха. Хозяин, безуспешно пытающийся пропихнуть в зашитый рот комки селёдки, один тут же сунул мне, я замычала и отвернулась. Ощущение было такое, словно по затылку мне врезали чем-то большим и тяжёлым, вроде стены: меня даже качнуло вперёд, но я удержалась. Кто-то уже шарил по моим карманам, выворачивая из них дары. Сигареты торжественно подожгли и воткнули в селедочную банку, туда же раскрошили чайные пакетики и тоже подожгли – и как ни странно, они занялись, добавляя дыма и вони. Что сделали с сахаром я не увидела.
- А ты говоришь, - сказал хозяин, - зачем. Давно тебе приносили курения, дурында? Давно нам всем приносили?
- Слушайте, - сказала я, - спасибо за приглашение и угощение…
- Пожалуйста, - сказал тот, который с рогами, глядя на меня мутными, бычьими глазами, - тебе спасибо. Скоро все, все принесут, что полагается, так я говорю? Так. Все. А кому спасибо? Тебе спасибо. Ты ведь сделаешь, как надо?
- Я постараюсь, - сказала я обтекаемо: очень мне не хотелось с ним спорить, никогда на моей памяти споры с такими быками ничем хорошим не заканчивались.
- Засиделись мы, засиделись, - пожаловалась женщина по правую руку от меня. Их там сидело трое, похожих, как сестры – а может, они и вправду были сестрами. – Но ты-то нам поможешь, ты-то удружишь, так, мер-твя-чеч-ка?
- Я, знаете, не очень понимаю…
- Поможет, - захохотала Элла-Элеонора. – Хуй собачий, поможет она. Посмотрите на неё. Якоб не помог, а эта что? Что эта? Поможет она вам, попомните моё слово, учудит ещё.
- Ну при чём тут Якоб, светлая ему память? Якоб, пропащая душа, только и умел, что клянчить да трястись, а тут посмотрите, какой потенциал, какая энергетика, – говоривший сильно выделялся: даже среди творящегося безобразия он умудрялся сохранить представительность, и костюм его был почти чистым и почти новым. – Сколько она, душенька, бродит? Всего ничего - а сколько уже сделано! Якоб, опять же, был местный, кровиночка, так сказать, от крови прогнившей системы. А Светочка наша, до последних, так сказать, времён, изволила не покидать юдоль скорби, чтобы, значит, присоединиться к нашей, не менее скорбной юдоли, так я говорю?
- Так, так, - закивал бычьеглазый рогач, неотрывно на меня пялясь. – Пей! – заорал он, и я от испуга выпила.
Я не представляла, о чём они говорят, но мне не нравилось, что в этом чем-то звучало моё имя.
- Знаете, - сказала я, - спасибо вам ещё раз за всё, но мне правда пора, завтра на смену.
Они меня не слушали. Почти приличный господин повздорил с бычьеглазым, за бычьеглазого вступился желчного вида старик. Похожие, как сестры, женщины визжали и поддерживали всех попеременно. Элла-Элеонора пьяно хохотала и поносила спорщиков. Как по мне, так её аргументы были самыми ясными; их я, во всяком случае, понимала, а вот о чем гомонили остальные – нет. Вроде бы они снова говорили про раньше было лучше, но понимание лучшего у каждого было разное, и вроде бы тогда у них были какие-то распри, и вроде бы они ждали возвращения тех времен, но тут же вспоминали старые дрязги. Элла-Элеонора вопила о том – насколько я могла понять в её речи что-то, помимо брани - что все вокруг неё дурни, и что делят они шкуру неубитого медведя, и что сейчас выйдет как обычно, и что поорите, поорите, пока за вами не пришли. В общем, это всё чем дальше тем больше превращалось в обычный кухонный разговор о политике. Я попыталась встать, чтобы улизнуть незаметно, но ноги меня не держали. Я запнулась и свалилась на хозяина. Комната плыла у меня перед глазами, непонятно откуда взявшимся сквозняком колыхало клубы дыма, иногда я почти видела стены – или мне только казалось, потому что, разумеется, таких стен никак не могло быть в грязном общежитии.
- Извините, - буркнула я, но меня не заметили: уже все кричали и спорили, никто никого не слушал и не слышал.
Держась за стену, я поднялась с коленей хозяина. Он вяло дёрнулся, пытаясь меня удержать, но промахнулся.
- А, Светочка, - сказал приличный, хватая меня за руку, - куда это ты, душенька, ты тут, так сказать, главный гость, - Элла-Элеонора, которая уже сцепилась с одной из сестёр, отвлеклась от выдирания у той волос, выкрикнула непристойность и показала жест, который я не поняла. - А раз у нас есть несогласные, - свирепо сказал приличный, уставившись на неё, - то надобно провести расследование, разъяснить, так сказать, суть вопроса и всю подноготную.
- Пустите, - сказала я, выкручивая руку, но очень уж цепко он держал. – Что вы себе позволяете?
- Всё что только могу, душенька, - сказал он. - Очень надеюсь, что смогу больше, при твоём пособничестве.
- Сука! – крикнула та из сестёр – если они были сестрами – которую Элла тягала за космы, - а ну пусти, сука, кому говорю, - остальные толклись вокруг, вопя друг на друга и на Эллиных товарок, которые то появлялись, то исчезали в дыму.
- Расследование? – сказал хозяин, поводя мутным взглядом, - а почему нет, освободите стол, и эту тоже тащите, сейчас, по старинке. Заебала орать, - только когда он сказал последнее, я, оцепеневшая от ужаса, поняла, что он не про меня, а про Эллу. И действительно её, орущую и брыкающуюся, потащили на стол, с которого на пол смахнули всё, кроме курящейся селедочной банки. Кто-то повис у неё на ногах, кто-то растянул руки в стороны; обиженная вроде-как-одна-из-сестер, злобно смеясь, намотала её волосы на руку и оттянула голову. Элла заорала на одной ноте про спасите, убивают, чтожевыделаете, заклекотала, глаза её выпучились, макияж размазался от пота и слёз.
- Вы что? – спросила я. – Вы что это?
- Это они гадать будут, - шепнули у меня из-под локтя, - не переживайте, это чик и всё. Не очень надёжно, - в голосе появилось осуждение, - по птичьим…
- Нож, - сказал хозяин, и в протянутую руку ему вложили нож из жёлтого метала. Элла-Элеонора завыла и заметалась, почти сшибая курительницу, которую тут же поймали и поставили на место. Я тоже дёрнулась, но приличный держал крепко. Ничего почти не соображая от отчаяния, я схватила ближайшую ко мне бутылку и швырнула её в люстру, теряющуюся где-то в клубах дыма под потолком – я видела тусклый свет, но саму её различить не могла.
Эффект вышел невероятный.
Над нашими головами полыхнуло так, что приличный от неожиданности выпустил мою руку и упал на колени, прикрывая голову от летящих осколков. Я такой реакцией похвастаться не могла и успела только заслонить лицо, чтобы не лишиться последнего глаза. Толпившихся вокруг стола разметало. Элла, хрипя, скатилась со стола, и тут же исчезла; хозяин комнаты, дернулся было за ней, но не успел и заорал гневно – нитки, стягивающие его рот, натянулись, разрывая кожу. Взрывом разметало дым у самого пола, и я, наконец, увидела, что хрустело под ногами – но тут, к счастью, стало темно и тихо.
В темноте и тишине кто-то слабо вскрикнул, хрупнуло, крик затих, остался только звук, как будто кто-то торопливо пережёвывает кусок мяса.
Я догадалась присесть, и, ощупывая пол перед собой руками, поползла, как мне казалось, в сторону выхода.
- Не туда, дура, - шепнули у меня за спиной. От шепчущей несло курятником и перегаром. – Давай быстрее.
- Друзья, - громко сказал приличный, - сохраняйте спокойствие. Это неприятное происшествие не должно омрачить наш за прочими равными прекрасный вечер. Сейчас мы продолжим. Никто не уходит, - в темноте снова захрупали и зачавкали, мне показалось, что пол дрожит, потом я поняла, что это меня колотит. – Никто, я говорю, не...
- Конечно, - шепнули справа от меня, - конечно, никто не уходит, как тут уйдёшь, когда он ест. Никто не уйдёт, правильно.
- Ага, - сказал знакомый мне сиплый голос, и честное слово, никогда бы не поверила, что ему обрадуюсь, - правильно, не расходимся. Сейчас комендант как раз подойдет, вот все дружно ему объясняться и будете. Ночь на дворе, сколько можно, - он добавил про алкашей, но это я уже не расслышала из-за шума в ушах. Я ухватилась за протянутую руку, и привычно зажмурилась, а когда открыла глаза, то увидела сломанную вешалку.
Рядом в слишком тесном для нас шкафу ворочалась и чихала Элла-Элеонора, так что осматриваться было некогда.

22.
За окном занимался условный местный рассвет, мы неловко молчали. Элла мяла подкуренную сигарету в кривых пальцах. Пепел падал на пол, но я не делала замечания: во-первых, особенно грязнее от пепла не становилось, во-вторых, после пережитого как-то странно было цепляться к мелочам.
Живущий в моём шкафу убрался сразу, как выручил нас – я не знала, может он всё ещё обижался, а может закончилась смена и ему не надо было больше прогуливать.
При тусклом заоконном свете, пробивающемся из-за матраса, Элла оказалась страшно потасканной – и просто страшной: лицо её стало серым и пористым, веки – набрякшими и морщинистыми, щёки – ввалившимся; помада смазалась, а под нею был рот, похожий на завязку кисета. Интересно, подумала я, насколько же она старая, это сколько же она здесь?
- Достаточно, - каркнула она и затянулась. – Хватило. И вот им, - она мотнула головой на дверь, - хватило, и тебе, мертвячка, хватит. Если думаешь, что нет – так ты дурней, чем кажешься.
Я посмотрела на окно и подумала, что ещё немного – и опоздаю на работу. Наверное, снова выговор влепят. Я постаралась на пробу разозлиться, но слишком устала.
- Так, - сказала Элла, потушила окурок в ладони и потянулась. Птичья вонь колыхнулась как что-то осязаемое, вроде театрального занавеса. В спине у Эллы щёлкнуло. – Ты, мертвячка, вижу, надумала себе чего-то, так вот хер тебе. Сама влезла, никто тебя не звал, я тебе не должна.
- Вообще-то должна, - сказала я.
Элла дернулась, вся съежилась, и я поняла, что сказала правильно, хотя и ляпнула больше по наитию, чем из каких-то соображений.
- Ну и что ты хочешь? – спросила она. – Что ты такое придумала, от чего ты хочешь, чтобы я прикрыла твою жопу? Кого отмудохать? Сразу говорю, к упырю лезть не буду. Транаускаса ещё туда-сюда, девок позову, прошмандовку эту их - как два пальца, а с упырём – это к кому хочешь, я не при делах.
- Да ну, - сказали от дверей, - прямо вот как два пальца?
- Утречко, - сказала Элла, нахохлилась и протянула руку. Ангус проскочила комнату в два быстрых шага и руку пожала.
– Доброе, - сказала она. – Доброе, а, Свет?
- А вы тут что, - сказала я и осеклась, так Ангус зыркнула из-под бровей.
- Я пойду, наверное, - сказала Элла, - ты, мертвячечка, сейчас ни о чём не хочешь меня попросить?
- И правда, - сказала Ангус. Её утренний свет тоже не красил. Она перестала выглядеть юной – мне показалось, что передо мной древняя старуха, что вечная куртка скрывает горб, и что спрятанные в карманы руки испещрены старческими пятнами. Вообще, если задуматься, я не могла представить освещения, которое хоть немного приукрасило бы хоть кого-нибудь из моих местных знакомых. – Нет?
Я открыла рот и услышала свой голос.
- Нет, - произнёс он. – Не хочу.
Губы мои смыкались и размыкались с едва слышным шлёпаньем, но язык не шевелился, и я страшно боялась им подавиться.
- На нет и суда нет, - сказала Элла и вымелась. Я дернулась ей вслед, но Ангус словно невзначай придержала меня за запястье, и пальцы её были как ледяные железные прутья. Ноги примерзли к грязному полу, в комнате похолодало и потемнело – я увидела, что окно заплетает инеем.
- Ты спокойнее давай, - сказала Ангус. – Чего ты, ну.
Я уставилась на неё. Она как раз прикуривала сигарету из Эллиной забытой пачки.
- Знаешь, - сказал она, с наслаждением затягиваясь - чего я не понимаю? Вот, казалось бы, хорошо вчера погудела, с друзьями. А посмотришь на тебя – и не похоже. Вот что с тобой не так?
Что с вами всеми не так, подумала я. Я боялась говорить.
- Не начинай, - сказала Ангус, и, словно опомнившись, протянул мне пачку: - Будешь?
Я хотела бы оттолкнуть ее руку, но не стала.
- Ладно, - сказала он, - как хочешь. Скажи-ка мне, Светунь, вот что, а кто тебя вообще прикурил, а? Транаускас дело говорил.
- Что? – спросила я, и схватилась за горло. Ангус засмеялась и показала мне сигарету: - Смотри.
Фильтр у сигареты был синим и воняла она жженой соломой. Я не поняла.
– Такие только здесь можно купить. Так кто с тобой поделился, а? Ну, там, - она кивнула за окно.
- Никто, - сказала я, - и почему я вообще должна вам что-то говорить? Что, - спросила я, шалея от своей наглости, - что мне за это будет? Думаете, раз я сюда попала, так можно со мной вот так?
- Ого-го, - радостно сказала Ангус, - ну ничего себе! Вообще, молодец, правильно. Давай так, - сказала она, оживившись, - давай-ка я тебе кое-что отдам, а ты мне расскажешь, что сама знаешь. Можно бы, конечно, и по-другому, да вот Вольдемар расстроится, а он и так нервничает.
- Кое-что? – спросила я.
- Ну да, - сказала Ангус, ловко потушила сигарету в ладони, спрятала окурок в карман куртки и из того же кармана достала смятый целлофановый пакетик. – Узнаешь? А то я тут подумала - и вправду нехорошо мы с тобой поступили. Ну? Поможешь? Ты мне, я тебе?
- Вы мне моё вернете, и я еще и должна останусь? – уточнила я.
- Ну, как-то так, - сказала Ангус. – Только Транасукасу не говори, что я стянула, для тебя, между прочим, старалась. Ну что, по рукам?
- По рукам, - сказала я.
- Вот и хорошо, - сказала она и заторопилась. - Ну, тогда потом свидимся, а то мне на смену, да и ты опаздываешь. Что у вас там, кстати, такое? Как там того доходягу, из-за которого шум поднялся? Вильгельм?
- Якоб, - автоматически поправила я.
- А, - сказала она, - этот, ну да, точно. Ну ладно. Бывай.
- Всего доброго, - сказала я. Из-под пальцев, которыми я вцепилась в подоконник, побежала трещина. Я подумала, что надо будет чем-нибудь замазать, пока комендант не заметил.

22.
Смена выдалась такая, что я почти забыла про наш уговор.
Сначала снова полетел северный печатный станок. Никого не зажевало, и даже картридж мы совсем недавно выклянчили новый, а не три тысячи раз перезаправленный, но печатать станок отказался. Опытные сотрудники тут же вытащили из заначек рукописные формы. Проблема была в том, что бумажные формы приходилось заполнять дважды: одну – на раскладку, а одну – себе, чтобы потом вбить в станок и единую базу данных. Клинопись моя не улучшилась со временем, так что я и одну форму успевала заполнять еле-еле; немного утешало, что мои каракули хотя бы можно было разобрать. Очень скоро и этого – сомнительного – утешения меня лишили: кто-то из старожилов наорал на меня за то, что я мельчу, и что никто читать не будет, и что вообще пишем не для себя, а для сношений, и написано должно быть нечитаемо, и только я выделываюсь. Я проглотила обиду и стала писать, как сказано: постараться для этого пришлось совсем чуть-чуть. Выяснилось, что нас должно быть втрое больше, но вышестоящее руководство уже отчиталось о проведенной работе и доукомплектации штатов, так что полагалось притворяться. На печатных формах это сделать было проще простого, но вот теперь, когда можно было сличить почерки, ситуация вышла неприятная. На меня снова накричали, и я начала писать неразборчиво и с разными наклонами. Клинопись моя окончательно перестала быть похожа на клинопись, а стала – на линии, которые рисует заключённый на стенах камеры.
- Давно бы так, - сказал старший по смене, - можешь, когда хочешь.
Я прикусила язык и не сказала, что хотела сказать: я представила, как кто-нибудь из преднамеренной пытается разобрать, что мы такое написали в разнарядках. Я представила также, что они наработают, и какие невероятные трагедии это повлечёт. На меня снова наорали, и, кажется, ударили по голове стопкой глиняных табличек – капюшон плаща отлично глушил удары. Просто удивительно, насколько мало меня после этого стали волновать чужие беды.
Только мы успели дописать разнарядки и распихать их по шкафчикам, как случилась следующая неприятность: сверху запросили документы на всех сотрудников непреднамеренной. Вообще, предоставить имена списком было бы просто – но, во-первых, северный печатный станок так и не ожил, во-вторых, на южном как раз печатали чье-то житие, и тоже срочно, а в-третьих, имеющаяся форма учёта начальство не устраивала, хотя и была утверждена с самого верха. Никто не знал, какая устраивала, и идеи по отделу бродили самые невероятные. Так, кто-то утверждал, что лично слышал на курилке, что нужна таблица, в которой внесены годы жизни, с непременным указанием даты смерти в тринадцати различных летоисчислениях, также там, якобы, должна быть колонка с указанием предполагаемой даты воскрешения согласно ещё трём забытым религиям. В принципе, с последним всё было понятно, проблема была в том, что и в непреднамеренной не все сотрудники оказались мертвы. Неясно было, как написать тринадцать вариантов даты смерти ещё живых сотрудников. Пишите предполагаемую дату, сказал секретарь. Приблизительно прикиньте, все всё понимают.
Только мы начали приблизительно прикидывать, как появились новые сведения: те последние три колонки в таблице, которые показались нам простыми, простыми не были. На их основании, оказывается, надо было составить план-график воскрешения по месяцам, кварталам и фазам Юпитера относительно созвездия Змееносца; и всё бы неплохо, но выяснилось, что в никакого Юпитера и уж тем более никакого Змееносца мертвые религии не знали. Прикиньте, сказал секретарь. Что мне, вас учить. Кто-то принёс из архива устаревшую карту звездного неба, все, горячась и ругаясь, начали решать, где на ней что, но тут зазвучал сигнал на обед.
После обеда случились сразу две неприятности: снова поменяли форму отчета и к нам заглянули сношения.
Кажется, второе огорчило больше первого только меня; а может все привычные были прятать страх. Во всяком случае, капюшоны все натянули поглубже – и я со всеми вместе, а секретарь вился в своём аквариуме чуть активнее обычного, а больше ничего особенного не происходило. Сношения пристроились у неработающего северного станка и только изредка спрашивали папки, кофе или свежих чернил. То и дело мне казалось, что на меня смотрят, и я тоже смотрела украдкой из-под капюшона, но ничего подозрительно не замечала.
Сношения то и дело вежливо интересовались, что да как, но делали это так ненавязчиво, что к концу дня про них все словно и забыли. Табличка со скрипом продвигалась – со скрипом буквально, потому что стилусы истёрли её до самого базальтового основания; как выяснилось, в базах данных всегда основания делали из базальта, чтобы информация подольше сохранялась. Все приободрились и начали друг друга поздравлять. Поздравления звучали ровно до момента, пока не выяснилось, что считать надо было не солнечными месяцами, а лунными. Сношения, проверяющие сданную работу, повели себя безобразно, расшвыряли документы, парочку вовсе грохнули об пол. Все засуетились и бросились поднимать осколки и обрывки. Секретарь, приникнув безглазым лицом к стене аквариума, по-рыбьи безмолвно разевал рот; ему, кажется, было что сказать – да и мне было, но я уже поняла, что здесь лучше помалкивать.
- А зря, - сказали у меня над головой.
Я не стала отвечать и наклонилась ближе к полу, притворяясь, что ищу осколки, забившиеся в щели между досок. Меня заколотило от страха: вот ведь и капюшон на мне, а всё равно узнал, сука пронырливая. Ну нет, я так просто не дамся. Никаких больше. А если что, то я - мне вдруг пришло в голову, что если я начну вылизывать мерзкие эти чёрно-белые штиблеты, то никто сильно и не удивится, более того, это станет самым разумным моим действием за весь день.
- Зря, говорю, - сказали сверху и хохотнули. Я застыла, уже не притворяясь, что занята делом. Страх парализовал.
- Бедная ты, - сказали сверху участливо. – Бедная ты бедная, одна одинёшенька.
- Знаете, - сказала я, собрав всю оставшуюся храбрость.
- Знаю, - сказали сверху, переступив лаковыми ботинками. Я подумала про копыта. – Печке расскажи.
Я открыла рот, но он уже убрался – и не успела я опомниться, как форма отчетности сменилась ещё трижды, в полу разверзлась извергающая пламя трещина, а в туалете этажом выше случилась катастрофа и потопом унесло все графики за первый квартал.

23.
У нас никогда не было нормальной комнаты отдыха, обедала я под станком – когда успевала пообедать – и, разумеется, никаких печек. Так что я вернулась к коморке у разделенной лестницы. Как и в прошлый раз, там никого не оказалось. Я почти не удивилась открытой двери. Микроволновка, стоявшая на сейфе, изнутри покрыта была жирной копотью, а когда я раскрыла дверцу, оттуда вылетело несколько мух, и ещё парочка осталась влипшей в грязь на стенках. Я побоялась совать туда голову – да и время поджимало – и просто вытряхнула пакетик и закрыла дверцу. Для приличия я подождала пару секунд – но ничего не произошло, а мне пора было возвращаться.

После смены у самой проходной меня поймала Ангус.
- Идём? – спросил она, и, не дожидаясь ответа, схватила за плечи, почти обнимая – растерявшись, я не стала вырываться, и правильно не стала, потому что она рванула с места, и я поняла, что раньше она меня ещё жалела.
- Никогда, - сказала я, отдышавшись, - никогда не смейте больше так делать.
- Шею не свернула? – спросила Ангус. – Тебе без разницы, если что, но всё равно ведь неприятно.
Я пошевелила обледеневшими губами и не нашла, что ответить.
- Куда? – спросила я, имея в виду: куда ты меня приволокла. Голос плохо слушался, я словно всё ещё орала, и крик мой словно всё ещё задувало обратно мне в глотку ледяным ветром.
- Так домой, - сказала Ангус. – Ты же вроде сюда рвалась? Вообще, - сказала она непонятно, - мне тоже интересно, опять же, так нагляднее будет
- Какое домой? – спросила я, игнорируя остальное. Она махнула рукой, показывая, мол, вот оно.
За окном было оранжево-красно от заката. Царапины на стенах и драные обои заставляли квартиру выглядеть раненой и истекающей кровью. Коробки с вещами отодвинули к стенами. В пыли на полу от них остались следы, как будто по грязи тащили трупы. Я подняла голову и проследила знакомую трещину в побелке. Паутину с неё пытались счистить, и сейчас она чёрными лохмотьями сбилась в углу.
За окном шлёпнуло, как молотком по мясу. Я вздрогнула.
- Хочешь посмотреть? – спросила Ангус.
- Нет, - сказала я, зная, что она на самом деле не спрашивает, и что мне придется. Я оглянулась, ища за что ухватиться, когда она потащит меня смотреть. За окном снова шлёпнуло.
- Да ладно тебе, - сказала она. – Что я, по-твоему, совсем. Ты вниз не смотри, так глянь.
Не на что мне там глядеть, подумала я.
- А ты все-таки, - сказала она.
Я поняла, что дальше она перестанет прикидываться и действительно меня потащит. Каждый шаг к окну был как по ножам босыми ногами.
- Накуролесила ты, Света, - сказала Ангус с непонятной интонацией. Неясный стыд за произошедшее с печкой испарился, как не было.
Снаружи был тот же закат, который я видела из оконца своей тесной, грязной, необжитой комнатушки, когда падал матрас. Если приглядеться, можно было увидеть башни, торчащие на краю квартала с котлами.
Под окном переговаривались, на той смеси канцелярита и причитаний, которая всегда звучит, когда приходит беда. Я могла разобрать как так-то, и не смотри, и гражданочка проходим – я пыталась даже вслушиваться, пока не поняла, что звуки внизу повторяются, как будто пластинку заело. Даже, пожалуй, несколько пластинок, и на одной из них записан вот этот мерзкий, шлёпающий звук.
- Может всё таки? – спросила Ангус у меня из-за спины. - Совсем неинтересно?
Нет, подумала я, совсем не интересно. Меня тошнило, и кружилась голова. Я знала, что не выдержу и посмотрю вниз, и тогда случится страшное.
За окном причитали, снова и снова что-то падало – бух-шмяк, как молотком по мясу, или мясом по колоде – причитания взлетали на протяжное ооооо, и снова опадали. В правом виске у меня закололо. Я некстати вспомнила, что комендант утром передал мне веник с совком и побитый жизнью пластиковый таз, сказав, что я знаю, от кого. Я знала, и дел у меня было по горло, и если бы не эта дурацкая проволочка, я бы уже их делала. Что они от меня хотят, подумала я, хотят они чего? Сколько можно? Это что, издевательство такое? Показать мне эту разруху, притвориться, будто я должна понимать, что к чему? Чего они добиваются вообще?
Я почти спросила, когда в воздухе хлопнуло и запахло серой.
- А ну стоять, - сказали от дверей. – Отошли от окна, живо, пока вас не заметили. Что это вы тут устроили.
Морок отпустил меня. Я шарахнулась от окна. Ангус тоже отступила, выражая бровастым лицом раскаяние.
- Вы что творите, - сказали ей мрачно, - отвечать будете. Вы охуели, мертвяков наружу таскать.
- Ай, - сказала Ангус, на удивление беспечно. Я даже и смотреть не могла в сторону дверей, хотя казалось бы, могла и привыкнуть, а у неё разве что голос немного дал петуха. – Что поделать, преступная моя натура. Всё со мной понятно. И как это только меня поймали, а, Света, кто бы это мог раскрыть коварный замысел. Я закурю, господин начальник?
- Дура ты, - ответили ей, - кури. А вам, Светлана, будет выражена благодарность от имени нашего отдела. Протаскивать мертвяков в мир живых с непонятными целями – недопустимо, это мы так не оставим, причастным будет объявлено взыскание.
Ангус тихонько хмыкнула над ладонью, которой прикрыла огонёк. Руки у неё дрожали. Заметив мой взгляд, она мне подмигнула.
- Ты хоть понимаешь, - сказали ей, - что натворила? Ты как ухитрилась хоть? Зачем?
- Бес попутал, - сказала Ангус. – Ну, сами понимаете. Дай, думаю, натворю, давно ничего не творила.
- Подождите, - сказала я. – Она ведь… - горло моё словно сжала злая холодная рука, я схватилась за воротник, задохнувшись. – Это как же? – Ангус снова мне подмигнула.
- Что, - спросили от дверей. Стоявший там явно не хотел подходить к окну, и даже протокол заполнял на весу, немилосердно скрипя стилом о скрижаль. – Вы хотели что-то дополнить, Светлана? Были ещё причастные?
- Нет, - сказала Ангус, - какие-такие причастные, а, Свет? Всё между нами девочками, правду я говорю?
Я попыталась ответить, но получилось только открыть и закрыть рот. Хватка на горле усилилась, едва – но заметно, кажется, кто-то сдерживался, но из последних сил.
Сукины дети, подумала я. Не говори, как же. И ведь могла же проверить, всё ли мне отдали – это, получается, они знали, что я не стану проверять, или у меня не вышло бы? Растерянность моя была больше даже, чем злоба: я ожидала чего угодно от этого вечера, но не дурацкого фарса. Зачем всё это?
- Да, - сказала Ангус, - иногда нас предают самые, что ни на есть, надежные люди, а с другой стороны – так и понимаешь, кто твои верные друзья. Вы, - сказала Ангус, потеряв ко мне интерес, и обращаясь к стоящему в углу, - в окно бы глянули. Она кстати, договоренность нарушила, доверие предала, вы уже похлопочите, препроводите, куда положено.
Я зацепилась за эти слова, но не увидела них никакого смысла.
- Мы везде глянем, - пообещали ей зловеще, - и везде похлопочем, без этих ваших, - снова хлопнуло, и посреди комнаты материализовался Вольдемар, таща за собой какого-то неопрятного усача. Вольдемар с места начал кричать про по какому праву и не сметь задерживать сотрудников до выяснения, усатый тряс шеей и поддакивал про у него работать некому. Сношения, ошалевшие от напора, кричали в ответ про сферу ответственности и юрисдикцию, Ангус поддакивала про на смену за нее кто-нибудь ещё выйдет. Я оглохла от криков, ослепла от мельтешения фигур и лиц, окончательно растерялась – так что и не поняла, как оказалась в своей комнатке. На прощание мне подсунули на подпись бумагу, на которой я смутно рассмотрела про повышение и перевод, и что-то про цифру девять и не то круг, не то округ, а потом всё закончилось.

24.
Не то чтобы я скучала по своей комнатушке, но здесь было неладно с отоплением. Промерзшие окна напоминали мне про конфликт с преднамеренной: я не стыдилась того, что сделала, разве что жаль, что всем им, уродам, не досталось – просто было неприятно.
В остальном условия для начальства несравнимы были с условиями для простого народа: никаких тебе вечных очередей у лифта, никаких тебе пьяных драк и склок у соседей. Соседей я своих и не видела. В комнате я снова оказалась одна-одинёшенька. Это заставляло меня гордиться: мол, выкусите, я и сама могу.
Окна мои выходили на башни у котлов. Я смирилась с этим пейзажем, потому что в окнах стояли хоть и мутные, но стёкла, и никаких тебе больше фанерок. Из-за наледи открыть окна было невозможно – с другой стороны, раз не могу открыть я, значит, не может и кто-то другой.
Нет, без сомнения, на девятом этаже жить было лучше, а во внутренних отношениях – работать приятнее, чем соответственно на пятом и в статистике. Новые обязанности поглотили меня. Я едва вспоминала про первое время здесь, кошмары, мучавшие меня раньше, сделались редкими и неотчетливыми: только однажды видела я зелёный коридор, да и то мельком, и сразу же сон переключился на другую бессмыслицу. Будто бы я что-то искала в той, старой квартире, заглядывала под мебель, выворачивала полки, а у окна стояли Эрик Транаускас и нынешний мой начальник и переговаривались, не замечая меня.
Такого быть не могло: начальник мой видел всех и всегда. Тем обиднее, что даже Ангус толком не наказали. Вроде бы накинули немного срок, но если верить мухам – а с чего им не верить – ей это было без разницы. Меня тревожило то, что она сказала про доверие, мол, что-то я там предала – я даже решилась уточнить у начальства, но от меня отмахнулись и сказали не дурить головы.
- Света, - сказали мне, - соображайте хоть немного. Ну предали, так и что теперь. Вы теперь там, где вам и положено. Вам же и лучше вышло. Наслаждайтесь, - я пообещала наслаждаться, но до конца смены меня не покидало дурацкое, неуместное, желание объясниться. Опять же, про печку мне сам начальник подсказал, не ему бы теперь насмехаться.
Я не очень поняла, что мне сказали про положено. Я пыталась расспросить кого-нибудь, но теперь относились ко мне совсем по-другому, с некоторой даже опаской. Это мне и льстило, и раздражало. Однажды я поймала Эллу-Элеонору на лестнице и приперла к стенке.
- Неблагодарная мертвячка, - каркнула она и улетела, оставляя за собой кружащиеся в воздухе грязные перья. Это могло быть обидным – в конце концов, это она мне была должна, а не наоборот, при чём тут вообще неблагодарность, но я решила приберечь своё мнение до следующей инспекции. Когда я рассказала про это начальнику, он одобрил.
- Далеко пойдёте, Светлана, - сказал он. – Так смотришь, с Самим работать будете, - и скосил пару глаз на стену, где начертан был знак главного, засиженный немного мухами, но всё ещё внушающий трепет.
Печка оказалась в полном моём распоряжении – вместе с каморкой. Я так и не поняла, в чем состояла моя работа: кажется, я должна была привечать посетителей, но какие посетители во внешних отношениях? Нет-нет, да и заглядывали – но этих я быстро отваживала. Собственную эскападу я вспоминала со смехом: это же надо было додуматься. С другой стороны, новая работа – чем бы она не была - мне нравилась: никакой тебе больше беготни, никаких плащей, сидишь на месте, да рассказываешь про не положено – красота! Плащ я сдала сразу, как меня перевели, еле сдерживаясь, чтобы не сплюнуть через плечо. Я и не сдержалась бы, но нынешний мой начальник сказал веско:
- Не стоит.
Вообще, многое, что я творила раньше по глупости и незнанию, делать не стоило. Например, невежливым считалось спрашивать, где ты, и даже говорить вслух – за такое можно было схлопотать штраф.
- Всё дело в стереотипах, - объяснило мне начальство. – Сами понимаете, времена нынче какие.
Я не поняла, но поверила.
Одним словом, всё было хорошо – кроме холода. Я даже из своей каморки под лестницей домой не рвалась, так мне не хотелось в этот морозильник. На работе тоже было не жарко, но дома - совсем невыносимо.
Холод был особого толка. Когда мы с ним только съехались, снимали квартирку на пятом этаже, старую и разлагающуюся, где вода стояла прямо в перекрытиях, и по ночам слышно было, как капли стучат по прогнившим трубам в стенах. Вот там было так же холодно зимой. Помню, как подумала: эта халупа не принесёт нам счастья – интересно, он впервые изменил мне тогда, или это было ещё раньше?

Я не часто про такое думала, но эта ночь выдалась совсем ледяной, совсем промозглой.
А у Светы снова новые жильцы, вспомнила я. Я не хотела думать о таком: жизнь моя – или что там – только начала налаживаться, а что холодно – ну и что, бывало и хуже.
Я заснула, вслушиваясь в тишину, ожидая звука падающих капель и вздрагивая. Одеяло я натянула на голову, чтобы хоть немного согреться – чего уж, я и свою фиолетовую куртку не стала снимать. Может от духоты, сон мне приснился скверный. Будто бы брожу я по той самой съёмной квартирке, а холод такой, что дыхание виснет в воздухе паром – висло бы, да только моё почему-то этого не делает. Света нет, только из-за окна какие-то всполохи. Я что-то ищу. А вещей, понимаете, много. Все эти кружки, статуэтки, гирлянда, всё, чем я пыталась обозначить своё присутствие, и не просто своё – а вот, мол, здесь я живу счастливо. И всё такое пыльное, и липкое, как кухонная плита, которую годами никто не мыл. Мы когда въехали в эту квартирку, там такая плита и была – липкая и пыльная, я, помню, её ещё отмывала. И запах, такой, знаете, запах, едкий, как будто что-то умерло прямо за обоями. От этого запаха меня осенило: конечно, за обоями оно и есть, то, что я ищу – и я начала отрывать их кусками со стен, как отрывают заусеницу, или сухую кожицу с губ, да только и за обоями ничего не оказалось кроме водяных затёков. Я бы и штукатурку ободрала, она, отсыревшая, легко отходила – но поняла вдруг, что из нашей старой съёмной халупы попала каким-то чудом в его квартиру, ту самую, с закатом за окном. Закат, к счастью, погас, и звука за окном не было, но мне всё равно стало боязно, и я решила выбираться. В руках у меня осталась статуэтка, которую я ухватила, когда ворочала полки ещё в съёмной квартире: ангелок с сердечком, воплощённая пошлость – я оглянулась, но тут ангелочка деть было некуда, и я сунула его в карман куртки.
Дверь, разбухшая от сырости, не поддавалась, но я поднажала - и вывалилась в тамбур. За дверью тамбура шуршало и перекатывалось, как поле на ветру. Темно было, хоть глаза выколи, и холодно, и сыро; клацая зубами от холода, я отпихнула дверь тамбура, сделала шаг наружу, оскользнулась и плюхнулась на задницу. Ноги мои оказались в воде. Глаза привыкли в темноте, и я увидела, что вся лестница вниз ушла под воду, и вода черная и тяжелая, и по ней бегут маленькие волны, и из-за этих волн она только и не замерзла полностью, хотя верхняя ступенька оледенела. Шшух, шшух, накатывала вода, и я сообразила, что за звук я слышала из тамбура. Я вслушалась: какой-то ещё ритмичный шум тревожил меня, какие-то чередования шлепков и всплесков. Мне представилась огромная тварь с перепончатыми лапами, вроде гигантской жабы.
Очень интересно, подумала я. И что делать? Я понимала, что сплю, и что сон мой нехорош, но надо просто подождать, пока он закончится: но сколько ждать? Шум воды в темноте сводил меня с ума, и даже речи не шло о том, чтобы встретить рассвет в квартире. Вниз спускаться никак бы не вышло, так что я решила пойти наверх. Забавно, но я совершенно не помнила, на каком этаже была его квартира - уж не седьмой ли. Лестница, ведущая наверх, была едва различима. Я побоялась, что вода будет подниматься со мной следом, и что если я не найду выхода на крышу, меня затопит с головой, но другого выбора не оставалось, вот я и пошла.
Промокшие ноги окоченели, мне казалось, что с каждым шагом они примерзают к ступенькам, и чтобы отодрать примерзшую подошву приходилось всякий раз напрягаться. Я порадовалась, что легла спать в куртке, и расстроилась, что босиком. С другой стороны, спать в резиновых шлепанцах было бы неудобно – я смутно пожалела о давно потерянных туфлях с бумажной подошвой. Впрочем, они были совершенно бесполезны, что тогда, что сейчас.
Даже слабый свет исчез совершенно, продвигалась я на ощупь. Чтобы не врезаться ни во что – и ни в кого – я выставила перед собой руки, опасаясь, что слишком замерзла, чтобы вовремя среагировать на прикосновение: и точно. Сначала меня тряхнуло, а уж потом я поняла, что на что-то наткнулась. Кончики пальцев заныли от удара. Шаря руками в темноте, я обследовала это что-то: стена? Дверь? Пальца мои были как извивающиеся черви. Я нащупала дверную ручку и нажала на неё, не веря своему счастью. Конечно, подумала я, с моей удачей должно быть закрыто.
Ручка подалась, дверь с натужным вздохом открылась.

Всё было как обычно: зеленые стены, прошарканная дорожка на полу, тусклый свет в конце коридора. Единственно, холод и здесь не отпускал, по стенам шла изморозь, но чем дальше, тем меньше её становилось. Кроме меня никого не было. Оно и понятно, ночь на дворе, может и не работает никто. Я решила заглянуть, а вдруг – и мне повезло, потому что нужный кабинет оказался открыт.
- Здравствуйте, - сказала я, - мне только спросить.
- А ничего, - сказали мне, - что я тут работаю? А, это вы. Заходите, не надо в дверях стоять.
Я вспомнила, что ничего не принесла, и поежилась от неловкости.
- Я, - сказала я, - знаете, мимо шла, случайно.
- Вы все сроки пропустили уже, - пожурили меня. – Мы вам уведомление слали, не дошло. Вы что, место сменили? Надо же как-то предупреждать, у нас базы, знаете, сами себя не заполняют.
Я вежливо улыбнулась. Мне улыбнулись в ответ, показывая, что да, это была шутка, и что базы ведут себя как полагается.
- Так и где вы сейчас, - спросили меня рассеянно, - где?
- Ну как же, - сказала я, - я где положено, - и не сдержавшись, начала оправдываться: - Она, конечно, говорит, что я что-то там предала, но это всё равно. Она сама себе придумала, и так не вышло, как она придумывала, это ведь не совсем предательство, как-то странно даже, что меня перевели, как будто всех, кто хоть раз слово не сдержал – сразу на девятый. А тут, между прочим, холодно, так холодно, я не могу, когда так холодно, и вода эта повсюду…
- Девятый, - сказали мне. – Ах, девятый. И кто же это, скажите, вам удружил?
- Да так, - туманно ответила я. Не то чтобы мне хотелось защитить Ангус – да и от чего; скорее, мне было неловко, что я так глупо попалась.
- Ну, - сказали мне, - как знаете. Вы вот что, Светлана, вы лучше ответьте: решили? Что делать будем? Заявку подаем?
- Заявку? – спросила я. – Я, собственно, просто спросить.
- Это понятно, что просто спросить, - перебили меня. – С заявкой что? Определились? Занавески - это хорошо, ну а кроме этого, а? Чего бы вы хотели? Подумайте, Светлана, вы тут мерзнете, мучаетесь, и сколько ещё придется терпеть – неизвестно, а ведь некоторые живы-живёхоньки, им, может, всего ничего – и они выберутся, а вы? А вы что? Хуже прочих? Вы останетесь здесь, и никакие занавески вам не помогут. Ну, так что?
- Ну а что, - сказала я, - а что можно сделать? Разве можно – что-то?
- А как же, - сказали мне. – Вы нам, мы вам, рука руку. Вы, только, Светлана, поторапливайтесь с решением. Дело-то сугубо добровольное, вы только скажите, чего хотите, и договоримся. Только не тяните, а то эти, бессовестные, куда вас запихнули, что-то дальше будет.
- Дальше? – удивилась я, - так ведь дальше только…
- Вот именно, - сказали мне, - дальше только. Давайте-ка определяйтесь, надо что-то решать.

25.
- А что тут решать, - сказал акающий голос у меня над ухом. – Я ей башку скручу, в котёл, и всех делов.
- Руки мне пусти, - звонко ответили ему, - и я сама кому хочешь что хочешь скручу.
Я шарахнулась, врезалась головой в стену, засуетилась, забилась в своём одеяльном коконе и, наконец, уселась, просыпаясь.
В комнате было сумрачно и холодно, как в склепе. То ли снаружи рассвело, то ли фонари ещё не погасли: сквозь слой наледи на окнах свет пробивался тусклый и невнятный. С лампочки под потолком свисала сосулька. Посреди комнаты застыла Ангус, так, словно кто-то действительно держал её за руки и тянул к двери. Рядом с моей кроватью стоял Эрик Транаускас и смотрел на меня недобро. Изо рта у него при дыхании вырывались облачка пара; что гораздо интереснее, он насквозь промок. С волос его и одежды натекла лужица на пол и уже успела схватиться льдом. Я присмотрелась к Ангус: с неё тоже капало.
- Нет, - сказал притаившийся в тенях Вольдемар, которого я сразу не заметила. - Скручивать головы, во-первых, надо было раньше, а во-вторых, мы так не делать не будем.
От дыхания Вольдемара никакого пара не было. Я сама выдохнула на пробу, и, конечно, ничего не увидела.
- Утопленники, - сказал Эрик. – Пять этажей утопленников. Кто документы писать будет? Да не держи ты её, всё, нормально.
- Точно? – спросил Вольдемар из угла.
- Что вообще, - сказала я, клацая зубами от холода и ужаса. – Вы почему здесь? Вы по какому праву?
- Точно, - сказал Эрик, - пускай.
Вольдемар высунул из тени руку, и что-то с этой рукой было настолько не так, что я вздрогнула и отвернулась. Ангус обмякла, качнулась, словно то, что её держало, внезапно исчезло, но выстояла.
- Сука, - сказала она, не то обращаясь ко мне, не то в целом про ситуацию, вытащила из кармана раскисшую сигаретную пачку и мрачно на неё посмотрела. – Эрик?
- Та же херня, - сказал он, не отводя от меня взгляда. Кажется, на лице у него были свежие ссадины, впрочем, при таком освещении я не могла сказать наверняка.
- В тумбочке посмотри, - сказал Вольдемар. – У вас же, Светлана, в тумбочке сигареты? Рядом с сахаром?
- Вы совсем уже? – спросила я разжавшимся горлом. – Совсем?
Эрик порылся в тумбочке, нашёл сигареты, одну вытянул и сунул в зубы, а початую пачку протянул Ангус. Мне некого было подкупать на новом месте, но привычка хранить курево и сахар осталась.
- Вы, Света, как себя чувствуете вообще? – спросил Вольдемар. – Устроились? Ангус так старалась, - добавил он удрученно.
- Вы что здесь делаете? – не выдержала я. – Объяснит мне кто-нибудь?
- Утопленники, - повторил Эрик, затягиваясь. Ангус снова начала браниться.
- Что?
- Эрик хотел сказать, - сказал Вольдемар, - что его и Ангус очень расстроили жители дома, утонувшие в своих кроватях, и что Ангус решила вмешаться раньше, чем вы ещё что-нибудь натворили. Ну а я, - он вышел из тени, и я дернулась, ожидая невесть чего, но нет, всё было как обычно: нелепая шинель, из которой торчала маленькая стриженная голова, лицо грустного клоуна и яркие толстые губы, - я решил вмешаться, пока она не переусердствовала - он развел руками в комичном извиняющемся жесте.
- А я тут так, - сказал Эрик, - дай, думаю, в сторонке постою, расстроенный.
- Какие утопленники? – спросила я, раздражаясь. Мне показалось, что я что-то забыла. Что-то мне такое снилось, но я отмахнулась от воспоминания. От нелепости ситуации мой страх поутих, так что я выпуталась из одеяла и спустила ноги с кровати, нащупывая шлёпанцы. - Сколько времени вообще, мне на работу пора.
- Видишь? – спросила Ангус надрывно. – А я говорила.
- Вижу, - согласился Вольдемар. Уголки рта у него опустились так сильно, что лицо стало похоже на трагическую маску.
- Прекратите, - представление, не договорила я. Когда Эрик забирал мой голос, то как будто хватал меня за горло – ну вот сейчас меня словно всю зажали в огромном ледяном кулаке. Я засипела от ужаса. Меня вздернуло с кровати и вытянуло стрункой, я едва касалась пальцами ног пола. С упырём к кому хочешь, вспомнила я. Я не при делах.
- Знаете, - сказал Вольдемар, и я парадоксально обрадовалась тому, что голова моя запрокинулась, и я не вижу его лица, - я тоже расстроился. Я вас, Света, не то чтобы виню, в конце концов, тут место такое, тут изо всех всякое лезет, но столько людей - не говоря уже про писанину. А сколько их ещё будет? Представить страшно. Я, если вы не заметили, до последнего не хотел прибегать к насилию. Бедная покойница, думал я. Ничего не помнит – никто из вас не помнит, Светлана, вы не расстраивайтесь – что с неё взять. Проследить человека попросил, услугу ему за это простил. Слушать вы ничего не хотите, на сотрудничество не идете, думаю, ладно. Рано или поздно, думаю, появится же тот, кто её сюда притащил. Зачем-то же кто-то вас сюда притащил.
Да это же вы сами, хотела крикнуть я, но голоса не осталось совсем. Это же вы меня сюда притащили, к вам и вопросы.
- Нет, - сказал Эрик, - это к тому, кто тебя прикурил, вопросы. И к тому, кто тебя, мертвую, снаружи гулять пустил. И к тому, кто через тебя, дуру, вот это всё наружу потянул. Вольдемар, ты если планируешь ещё разговаривать, отпускай.
Кулак разжался, я свалилась на пол. По ощущениям, в теле не осталось ни одной целой кости. Ноги не держали.
- Готовы выслушать? – вежливо спросил Вольдемар. Я уткнулась в пол взглядом. Я не могла заставить себя посмотреть на него. Я поняла, что от меня ждут ответа, и закивала.
- Хорошо, - сказал Вольдемар. – Понимаете, Света, вы умерли.

- Понимаете, Света, вы умерли, но получилось у вас плохо. Во-первых, с документами бардак. Самоубийц никто не любит, с ними вечно путаница: а точно ли сам, а точно ли хотел, а не передумал ли, а по какому ведомству проводить. Но сами вы убились, или случайно так вышло – пройти по отчетности должны были. Я и в непреднамеренную сходил, Якоба, светлая память, дернул – но нет, и у соседей ваш полёт нигде не значился. Во-вторых, вы почему-то снаружи застряли. В-третьих, вы ведь не просто застряли, вы ещё и туда-сюда шататься ухитрялись, пусть недалеко, но это совсем непорядок, такого быть не должно. И главное, если бы не кошмары – никто бы про вас и не узнал! Чего там, мы и когда узнали – еле нашли. Так будто и этого не хватало – в первый раз вы от нас удрали, ещё и Эрика покалечили.
Я посмотрела на Эрика. Я сама была свидетелем чудесного его исцеления сладким чаем, но одно дело разбитый нос, а другое – откушенная рука, или о чём они там мне пытались солгать. Эрик смурно посмотрел на меня в ответ.
- Спроси, сколько времени это заняло, - сказал он. – И сколько я за свой счёт проторчал.
- Она уж спросит, - злобно сказала Ангус от окна. Пока Вольдемар вещал, она выломала обледеневшую фрамугу и сейчас курила в форточку. – Уж ей интересно. Ты меня спроси, сколько у меня по наказательному сняли, - она явно собиралась что-то добавить, но глянула на Вольдемара и не стала. Я почувствовала, что примерзаю к полу, так что поднялась и села на кровать. Ноги не держали. Вольдемар посмотрел на меня и включил чайник. Я вздрогнула от щелчка.
- Одним словом, - сказал Вольдемар, - неприятно вышло. Причём для всех: у меня бардак, сотрудники пострадали, да и вам, Светлана, несладко пришлось. Но это всё полбеды, самое неприятное оказалось, что вы не просто туда-сюда таскаетесь, вы, оказывается, ещё и за собой тянете.
- Что тяну, - спросила я.
- Что ни попадя, - сказала Ангус, растёрла окурок о подоконник и захлопнула окно. Стекло от хлопка противно задребезжало, и взвыли промерзшие петли. Эрик сигарету не потушил, под потолком повисли клубы дыма.
- Вы же сами видели, - сказал Вольдемар. – Ангус же вам показала, что, тоже забыли? Ну, в принципе, не важно. Важно, что кто-то за вами стоит, и если вас, как Эрик предлагает, в котёл определить, всё равно этот кто-то найдёт вам замену. А пока мы её найдём, невесть что случиться может. Поэтому мы решили пока понаблюдать, подождать. Ангус, вот, проявила инициативу, думала, если вас поглубже упрятать, может ваш хозяин задергается и себя проявит – только ничем хорошим это не закончилось. Держите, - он залил чайный пакет кипятком, всыпал в кружку сахар и протянул мне.
- На меня завари, - попросил Эрик, пряча полупустую пачку моих сигарет в свой карман и потирая бровь. – Заебался страшно, там такой пиздец был.
Вольдемар достал из тумбочки оставшуюся чашку, белую со сколотым краем, и заварил ещё чая.
- Весло? – спросил он, Транаускас буркнул что-то невнятное.
- Чего вы от меня хотите? – спросила я. – Вы мне что, угрожаете?
- Пока нет, - сказал Эрик.
- Я предлагаю вам, Света, перестать упрямиться, - сказал Вольдемар. – Расскажите, как есть. Как помните. Кто к вам приходил? Что обещал? Чтобы так покойника привязать, нужно сильно постараться.
- Может, - сказала я, брезгливо отставляя чашку, - может, я не могу. Может, вот этот ваш мифический злодей, он так же со мной поступил, как и вы.
- Печке расскажи, - сказала Ангус, и тут я, наконец, проснулась.

В комнате было холодно, пахло сыростью и сигаретным дымом – последний запах, слабый, но навязчивый, преследовал меня с первого моего дня здесь, и я не уверена была, что сейчас он стал сильнее. Я выпуталась из сбившегося одеяла – тоже отсыревшего, тоже пропахшего сигаретами – и проверила окно. Наледь оказалась цела; может, подумала я, это свежая. Пол зарос инеем, следов я не нашла.
Это меня не успокоило. Я проверила каждый уголок своей промерзшей комнатки: заглянула в шкаф, под кровать, между рамами, под раковину. Я сама толком не знала, что ищу. Допустим, я найду что-то: окурок, или обледеневший след, или что угодно ещё – и что я буду делать? Что изменится от того, что в моей комнате – в моём сне, подумала я – побывали клоуны из преднамеренной? Разве я могу им как-то помешать? Я могу написать дефектную карту («напишет она, дура» - сказал у меня в голове голос Ангус) – а дальше что? Я сама разбирала эти карты, что в статистике, что сейчас – я знала, что вся эта писанина абсолютно бесполезна, если не к кому подойти лично, а мне разве было к кому? Кто может заставить отцепиться от меня? Никогда ещё я не чувствовала себя такой покинутой, такой напуганной – такой одинокой.
Даже в худший год там – снаружи, вспомнила я – когда мы с ним уже начали то, что начали, встряли в бесконечный ремонт и бесконечное выяснение отношений, даже тогда, пожалуй, мне не было так плохо, потому что ещё оставалась надежда. Может, думала я в самые плохие дни, может я преувеличиваю. Драматизирую. Моя мать часто говорила мне, что я раздуваю из мухи слона. Может, думала я тогда, мне надо просто успокоиться – и всё наладится. И всё налаживалось! Никто не знает, например, скольких сил мне стоило не вцепиться его матери в лицо, прямо в эту её ухмылочку. Мой сыночек то, мой сыночек это – но я ведь сдержалась, даже пальцем не тронула старую ведьму. Квартиру сыночку они купили, и уж конечно не для того, чтобы он приводил всяких. Я терпела и не отвечал на всяких. Не драматизировала, не раздувала, улыбалась и кивала. Проклятые занавески – это ведь был флаг капитуляции. Мне официально позволили жить в том доме, тратить свои деньги на ремонт, стирать её сыну трусы, а там, глядишь - часики тик-так, сами понимаете. Я понимала, но мне плевать было и на часики, и на капитуляции, и на подковерные эти игрища: всё, чего я хотела…
А чего я хотела?
Не расстраивайтесь, сказал Вольдемар у меня в голове, вы все ничего не помните.
Проклятый холод продирал до костей, вымораживал мысли. Я выдохнула на руки, почти ожидая, наконец, увидеть пар – но пара не было, и руки мои ни капли не согрелись. Меня неприятно царапнуло, какими худыми стали мои пальцы, какой сухой и бесцветной – кожа.
Что тут удивительного, подумала я, борясь с ощущением, будто что-то снова забываю: жить и работать в таком холоде, копаться в пыльных бумагах и бог весть в чём пыльном ещё, питаться одной растворимой лапшой. Хорошо, подумала я, что тут хоть зеркала нет, и что я лица своего не вижу, похожа ведь непонятно на кого. Но как же холодно, подумала я, это же невозможно. Который вообще час, подумала я, может, я тут размышляю, а меня на работе уже хватились. Я уверена была, что не опаздываю, если хотите, у меня развилось что-то вроде внутреннего чутья – но это я пока не опаздывала. Простою ещё вот так – и непонятно, что дальше будет.
Я набрала в чайник воды из под крана. Пришлось сначала пустить горячую, техническую, чтобы размыло ледяную пробку. Горячую воду подавали с седьмого, и к девятому напор становился ни к чёрту, так что пришлось ждать, приплясывая от холода. Давно пора, подумала я, избавиться от жутких шлёпанцев и найти приличную обувь. Сегодня же спрошу у начальника, где бы разжиться.
Я закинула в чашку сразу два чайных пакетика – прекрасно понимая, что повлияет это скорее на цвет чая, чем на крепость, но меня не надо было учить довольствоваться малым – и сразу четыре ложки сахара. Пусть глюкоза не действовала на меня так, как на некоторых, но тут я привыкла пить ужасно сладкий чай. Пока чайник сипел, пищал, моргал светодиодом, но никак не закипал, я снова забралась с ногами в кровать, скорчилась, забилась под своё тонкое и сырое одеяло, и сунула руки в карманы куртки. Сначала я даже не поняла, что почувствовала: вроде бы, ударилась отмороженными пальцами обо что-то вроде камня с острыми гранями – что, подумала я, делает камень у меня в кармане? - а потом подоспела боль. Я сдержала вскрик и вывернула карман на кровать. Гипсовый ангелочек в ледяном сумраке выглядел, как все разбитые мечты сразу. На грубо вылепленных крыльях – не крылья, а геометричные обрубки – запеклась кровь. Я испытала странное облегчение от того, что мои раны ещё могут кровоточить, и сунула пальцы в рот, но ничего не почувствовала. Я посмотрела на них и не увидела ни единой царапины.
Чайник забурлил и щёлкнул, выключаясь.

26.
Первым моим желание было швырнуть дрянную безделицу в окно – я уже и схватила его, удивившись, как удобно ангелочек лёг в руку. Остановило меня, во-первых, то, что окно промерзло насквозь, и нужен был кто-то куда сильнее меня, чтобы с ним справиться, а во-вторых, то, какое невероятное действие на меня оказало прикосновение к уродцу. Перед глазами моими словно зажгли свет. Не яркий, как описывают в таких случаях; что-то, скорее, вроде тусклого овального фонаря, которые вешают над дверьми в присутственных местах, и на них написано: выход, или: выхода нет.
Сон, до того остававшийся зыбким, неприятным даже не воспоминанием – послевкусием от дурного воспоминания, вернулся в мою память может и не полностью - я не помнила, к примеру, как схватила статуэтку, и каким образом схваченная во сне статуэтка оказалась в реальном кармане - но основными деталями. Я вспомнила воду и шум будто от перепончатых лап, вспомнила, как искала что-то, вспомнила зеленый коридор. Я почти вспомнила, что там произошло, но тут и память про ночных посетителей вернулась, и я ужаснулась тому, что уже, оказывается, стала забывать. Проследить человека попросил, подумала я, услугу ему простил.
Ах ты сукин сын, подумала я, чувствуя, как злость согревает меня. Не выпуская из руки ангелочка, я вскочила и пробежала круг по комнате, остановившись только, чтобы заново включить чайник. Ах ты лживый кусок говна. Проследить, значит. Сраный ты вуайерист. На тебя, значит, смотреть нельзя, а тебе по чужим снам шариться можно и гостей водить.
- Выходи, - сказала я. – А ну выходи, пока я тебя сама не нашла.
Ангелочек хрупнул у меня в кулаке. Я разжала руку и увидела прилипшие к ладони гипсовые крошки от расколотого крыла. Это меня немного остудило – что если я случайно его разобью, и прекрасная ясность в голове закончится? Мой разум словно затянуло паутиной – старой, на которой налипла черная пыль бахромой, или иней, или и то и другое – а сейчас по нему как метлой прошли. Углы остались скрыты сумраком и грязью, но будь моя память комнатой, в ней теперь хоть можно было повернуться и оглядеться.
- Выходи, - повторила я, следя за тем, чтобы не сжать снова руку.
- А то что? - спросили знакомый сипло у меня за спиной. В его голосе звучал вежливый интерес. Я уже начала оборачиваться, чтобы показать – что, но глянула на ангелочка и вспомнила, чем закончилась прошлая попытка.
- Я, - сказала я, - знаю, где вы работаете. Хотите проверку внеплановую?
- Да ладно, - сказали у меня за спиной с нотками восхищения. – Света, вы растёте в моих глазах. Так вы чего хотели? – вслед за голосом раздался сербающий звук. Я поняла, что он спиздил мой чай. На краю зрения метнулась тень, но я не успела её отследить.
- И с чего бы это вы прячетесь? – спросила я, постаравшись голосом передать презрение. Я следила за собой, ладони мои сжимались и разжимались, не собравшись толком в кулак. Я снова включила чайник, и он спазматически заскрипел.
- Так я со смены, - объяснили мне. – За чай, кстати, извините и спасибо. Еле на ногах стою, а пришлось ещё и этих водить.
- Пожалуйста, - сказала я. – Это вы мне, получается, должны?
- Нет, - с явным удовольствием ответили мне, - если бы попросил, был бы должен. А так я сам взял, - он снова звучно отхлебнул чай и пожаловался: - Горячо. Слушайте, Света, я сейчас чай допью, да и пойду, мне бы отоспаться. Вы спрашивать будете что-нибудь, или снова песком в лицо получить хотите?
- Если я спрошу, - сказала я, сдерживаясь из последних сил, - это будет считаться услугой?
- Смотря о чём, - ответили мне. – Я закурю? Как раз чай остынет. Раз вы всё равно в курсе, что я тут.
- Вы постоянно в моих снах торчите? – спросила я.
- Конечно, - ответили мне после щёлканья зажигалки и долгого выдоха, - а зарплату мне за красивые глаза платят. Нет, Света, я не постоянно торчу в ваших снах, это сверхурочные.
- Вы в любой сон можете попасть? – спросила я. – Или, например, отвести?
- …так, - сказал голос уже осторожнее. – Вы о чём спросить-то хотите? Могу – в любой, хочу – вот уж нет. Вас иногда, Света, в такие места заносит, что я не знаю, что мне надо кому задолжать, чтобы туда сунуться.
Я не ожидала такого ответа и запнулась, потеряв мысль. Мне пришлось снова взглянуть на гипсового ангела, чтобы собраться. В какие такие места меня заносит? Мне показалось, это что-то, имеющее отношение к углам моего разума, всё ещё заплетенным обледеневшей паутиной, что-то, что, возможно, мне и не стоит вспоминать.
Я что-то потеряла и искала, подумала я. Не нашла, но зато я принесла сюда эту статуэтку – и посмотрите на меня! Свежа и бодра, как майская роза. Что, подумала я, случилось бы, найди я то, что искала.
- Хотите, чтобы я вас куда-то отвёл? – спросил голос. – В принципе, с известными ограничениями, но да – я это могу. Только, Света, с вас же и взять нечего. Один гонор да занавески. Чем расплачиваться будете?
Я сжала и разжала ладонь. Чайник закряхтел, как умирающий астматик, и вырубился. Я взяла свою миску с петухом – больше ничего не нашлось, даже кружки мои растащили, уроды – и снова заварила слишком сладкий чай из двух пакетиков.
- Ладно, - сказал голос, - до вечера подумайте, а я пошёл. Вы, кстати, опаздываете.
Пустая кружка со стуком опустилась на тумбочку передо мной. Рука, державшая её, казалась вполне нормальной: ничем не примечательная рука, разве что обветренная и со ссаженными костяшками – но что-то такое было в дыхании, которое я ощутила затылком, что я не стала оборачиваться.

27.
На смену я опоздала.
Обычно это не стало бы проблемой – в моей каморке под лестницей редко бывали посетители – но в этот день решительно всё шло наперекосяк. Я встряла в скандал уже по дороге.
В лифте все были перемерзшие до синевы и хруста инея на доспехах у тех, кто носил доспехи. Кто-то стучал зубами, приплясывая на месте, кто-то шикал на плясуна, страдальчески морщась. В дальнем углу бубнили про что себе позволяют и раньше такого не было. Большинство просто озлобленно и беспомощно молчало, переглядываясь. Во всех мутных от холода и недосыпа взглядах, в выпученных глазах и страдальческих оскалах читалось одно: как так можно? Что это вообще? Мне в моей куртке было легче, чем многим, но и меня донимал невероятный холод - никогда ещё не было так холодно на моей памяти. Конфликт зрел, питаемый тычками выставленными локтями по обледеневшим рёбрам, болью в отмерзающих пальцах и скрежетом зубовным.
Девица с инеем под носом, в светлых локонах и форме, не то школьной, не то военного покроя, неудачно прислонилась в стене лифта и тут же, разумеется, примерзла. Девица завизжала и принялась рваться: ей бы стоило сбросить курточку, пока ещё было время, но я не могла её осуждать – сама мысль о том, чтобы расстаться хоть с чем-то из одежды, казалась дикой. Куртка разорвалась, девица осталась в быстро стынущих слезах и лохмотьях. Хлюпая носом, она затараторила, что на такое не подписывалась, и что ей обещали оплачиваемую и уважаемую работу, и что она, как верная - я не дослушала, как верная кто, потому что жалобы несчастной пробудили народный гнев. Безобразие, орали от западной стороны лифта, что они себе позволяют? Бедолажка, ревели с востока, это всё происки…сама дура, возражали каркающим голосом с севера, а чего она ждала? Тут вам не там, это ей не пансионат, хотя, конечно, безобразие и перегибы на местах. С юга зловеще и невнятно матерились. Зажатая в самом центре волнений, я спросила, больше, чтобы проверить, шевелятся ли ещё мои губы, или смерзлись безвозвратно:
- Раньше, это когда?
- Это пока главный не пришёл, - шепнули мне, - со своими порядками.
Кто-то тут же поправил:
- Не пришёл, а направили, - и снова кто-то вмешался:
- Да что ты ей объясняешь, будто она не знает, она же с девятого, там совсем рядом.
Уязвлённая этим последним голосом, я сказала, чтобы хоть что-то сказать:
- От преднамеренной, между прочим, тоже холодно, - и тут же замолкла, ошарашенная реакцией.
- Это просто неприлично, - шипели мне, и за спиной вторили: - Такое ляпнуть, надо же! Вы вообще понимаете, где находитесь? Тише, тише, - успокаивающе бурчал ещё кто-то, - вы не понимаете, она просто повздорила с товарищами, вот так на девятом и оказалась, бедняжка, - девица в рваной форме в это время всё нудила ломким голосом. Я ни слова не понимала, но голос её, когда слышен был за стуком зубов, звучал торжественно.
- А что, - сказала я, свирепея, - что вы мне рот затыкаете? – ну и прочее сказала, что в таких случаях говорят, когда не помнят себя от злости и усталости. Оппонент мне ответил, и непонятно было, чем бы всё закончилось, если бы на седьмом не вошли из преднамеренной. Холод их не беспокоил, но выглядели они всё равно потаскано. Кажется, кто-то выходил на смену сразу после ночи. Я разглядела Транаускаса – его сложно было бы не заметить – толстяка в суконном костюме с нелепыми блестящими пуговицами и плосколицую Линду Аверман. Остальных я не знала.
Линда повертела головой, нашла взглядом белокурую девицу, сказала что-то шипящее, что прозвучало как одно долгое полупрожёванное слово, и коротко, без замаха, ударила её в челюсть. Девица ахнула, схватилась на разбитый рот и замолкла. Остальные волной подались назад, освобождая место. Я поймала на себе задумчивый взгляд Эрика поверх чужих голов и напряглась. К счастью, после внезапного мордобития все потеряли друг к другу интерес и доехали спокойно – но мне от этого не стало легче, потому что я опоздала.

- Опаздываете, - сказали мне с порога, и постучали по циферблату, который мне уже на девятом вставили вместо правого глаза. Я постаралась не жмуриться, хотя ощущение было неприятное. Я не стала лепетать про лифт, потому что понимала, как это бесполезно. Злобы моя тоже была бесполезна, поэтому и её я сдержала. Ничего, подумала я, главное дождаться вечера, а там уж своё получу. Гонор, подумала я, сжимая кулак в кармане, занавески, и сам увидишь, что ещё. Уж я-то покажу.
Я сама не знала толком, что собираюсь показывать, но дурацкое начало дня меня взбудоражило.
У каморки стояли – конечно, подумала я раздраженно, другого времени выбрать не могли. Пока я, стаскивая на ходу куртку, протискивалась мимо, меня проводили взглядами; вроде бы они даже переговаривались, но притихли, стоило мне появиться. Я плюхнулась в своё кресло и с грохотом отодвинула заслонку из мутного пластика.
- Слушаю внимательно, - сказала я, стараясь показать всем своим видом, что мне не до того.
- Мне бы, - начал нудеть проситель, и я включилась в привычную рутину, выслушивая, хмыкая и отказывая в нужных моментах.
Где-то к середине смены меня вызвало начальство. Настроение, и без того плохое, стало ещё хуже. Я рявкнула очереди через окошко, что по делам, задвинула гадкий кусок пластика на место и потащилась на выговор.
- Что же вы, Светлана, - сказали мне в кабинете. – Опаздываете, а теперь ещё и хамите, жалуются на вас.
- Кто, - спросила я.
- Кто надо, - туманно ответило начальство и стало распекаться про порядок, и про соображать надо, и про если, то. К концу выговора я была совершенно измочалена. Розовая слизь стекала у меня из-под циферблата и скопилась под стеклом. Голова от этого гудела и казалась ещё тяжелее. Начальство сыто отрыгнуло и сказало:
- Работайте, - на негнущихся ногах я вернулась в каморку.
Очередь у окошка разбрелась. Я сама не стала бы ждать на их месте и не удивилась. Остался только один посетитель, мелкий непримечательный человечек в серой униформе. Я подумала, что он кажется мне знакомым – где я могла его видеть раньше? Почему вообще запомнила? Серые робы носила непреднамеренная, и все они там были на одно лицо, так с чего бы мне – человечек обернулся на мои шаги, горестно вскрикнул, опустил лицо и шагнул прямо в стену, растворяясь в ней. Я попыталась припомнить, когда ещё видела такое – и да, Яков? Якоб? Пропавший из непреднамеренной, которого я встречала на курилке. Интересно, подумала я, это они все так умеют, или он нашёлся?
- Нет, - сказали у меня над головой, - они не все так умеют, и он не терялся.
Я шарахнулась в сторону, оборачиваясь, Эрик Транаускас на удивление вежливо меня поддержал под локоть и толкнул в сторону будочки.
- Дверь открой, - сказал он.
- Руки уберите, - сказала я, - и не смейте меня трогать. Что вам надо вообще?
- Кружку зашёл отдать, - сказал он. Света было больше, чем ночью в моей комнате, и я увидела, что ссадин и синяков на его лице прибавилось. Глаза у него запали, и он исхудал пуще прежнего, отчего стал похож на избитое пугало.
- Тяжелая смена? – злорадно спросила я. – Может чайку ещё?
- Не откажусь, - сказал он. – И вызов охраны у тебя тоже внутри, не стой.
Я дернула на себя дверцу, надеясь, что успею захлопнуть её у него перед носом, вспомнила, запоздало, что запирала на ключ – и чуть не потеряла равновесие, с такой лёгкостью она открылась. Эрик снова поймал меня, отставил в сторону и шагнул внутрь, пригибая голову, чтобы не столкнуться с притолокой. Я рванулась следом, скорее ошарашенная, чем разозлённая, и увидела, что он распахнул дверцу микроволновки и, засунув туда руку по локоть, что-то ищет. Судя по выражению лица, он не нашёл того, что искал, но когда достал руку, сжимал что-то в кулаке.
- Якоб, - сказал он, - сукин сын, да?
- Что? – спросила я.
- Ничего, - сказал он. - А, - он осторожно переложил то, что сжимал в кулаке, в карман куртки, и достал откуда-то из-за пазухи мою кружку, - на. И заведи нормальные, тут на один глоток. И будешь рапорт писать, - сказал он, словно ещё что-то припомнив, - скажи сразу, что на тебя при исполнении напали.
- Зачем? – спросила я, опускаясь на стул. Я подумала, что преднамеренной, наверное, часто прилетало по голове – достаточно было посмотреть на лицо Транаускаса. Весло, вспомнила я. Я подумала, что на каком-то ударе веслом по голове человек должен сойти с ума.
- За такое запирают до выяснения, кто-то от смены откосить хочет, - сказала Ангус, наполовину засовываясь в будочку. – Привет, Светуль. Что как?
Улыбалась она только правой половиной лица – левая была залеплена кровью и ещё какой-то комковатой дрянью, глаз не открывался, через лоб, бровь и скулу шла отвратительная глубокая рана. Я заворожено пыталась понять, было ли то, что я видела, костью на дне этой раны.
- Папкой прилетело, - сказала Ангус и подмигнула правым глазом. – -Бумажная работа.
Эрик вздохнул, и протяну ей мой пакет с сахаром. Ангус подняла пакет над головой, наклонила, морщась, высыпала сахар прямо в разбитый рот и начала жевать. Просыпавшийся сахар облепил её лицо.
- Фу, - пожаловалась она. – Ну что, пошли? Кстати, Света, завела бы ты нормальные кружки, это же безобразие какое-то.
- Пошли, - согласился Эрик. – Давай, - сказал он мне, и не успела я ответить, как они рванули с места, оставляя за собой запах озона и изморозь по стенам.
Я повертела в руках оставленную кружку – кто-то их них даже оттёр вечный чайный налёт – поставила её на сейф, открыла дверцу микроволновки и заглянула внутрь. Сетка, закрывающая лампу, чуть отогнулась. Копоти не было, но на блюде, на стенках, на стекле дверцы – везде были желтоватые потеки жира. В одном углу вроде бы присохла дохлая муха, и что-то очень похожее на мушиную лампу прилипло к блюду. Я вздохнула и открыла уже рот, чтобы рассказать про занавески, и про то, что не заслуживаю всего этого – мысль, которая точила меня, не останавливаясь, все время, что я здесь проторчала. Собираясь с силами, я сунула руку в карман и нащупала гипсового ангелочка. Почему-то его прикосновение на этот раз показалось мне неприятным. Я достала его из кармана, отряхнула от крошек и поставила рядом с кружкой.
Муха в углу дрогнула крылышками и замерла. Я закрыла дверцу.

28.
Сама не знаю, почему я не стала докладывать – может, просто слишком устала. Мерзкая ночь, незадавшийся день, ночь, бессмысленность и ужас происходящего – всё навалилось на меня, оставив совершенно без сил. Кое-как я досидела до конца смены. Не могу даже вспомнить, были ли другие посетители, и если были – чего хотели.
Как только прозвучал гудок, означающий конец работы, я убралась из своей каморки, не оглядываясь. Обычно мне даже нравилось сидеть в тишине и пустоте, особенно после толчеи и шума отдела статистики, но сегодня находиться там было неприятно. Наверное, подумала я, дело было в одиночестве – ну и может в грязной печке. Я подумала, что надо попросить её куда-нибудь убрать, так она меня раздражала.
С другой стороны: что кроме одиночества могло меня здесь встретить? Что кроме одиночества я видела в своей жизни, и что должно было поменяться? Там хотя бы были нормальные люди, такие как я, а здесь? Даже если то, о чем мне твердил Вольдемар, оказалось бы правдой, и я действительно мертва – почему я здесь? За что? За что со мной так? Чем я заслужила? Моя жизнь там, снаружи, может и была не слишком счастливой, но что же теперь, всех недостаточно счастливых – сюда?
Я всё ещё надеялась - с каждым проведенным здесь мгновением слабее - что всё это ошибка, сон, кома, галлюцинация. Я и на галлюцинации была согласна, только бы не признаваться себе, что после всего, что я вынесла, после всех моих надежд, моё место – среди уродов и мерзавцев.
Я нисколько не заблуждалась относительно того, что из себя представляли все мои нынешние знакомцы. Даже про Ангус, пусть она и выглядела как девчонка-подросток, мне нашептали достаточно, чтобы я понимала – ей тут самое место, она уж точно заслужила быть здесь. Но что такого могла я натворить? Хотела счастья? Пыталась наладить жизнь? Пыталась помириться с человеком, который не ценил меня и не желал слышать? Когда я попала на девятый, я надеялась, что раз уж я ближе к начальству, у меня получится объяснить, может даже удастся оспорить решение, вытребовать справедливость – и что я получила? Место под лестницей, оскорбления, невнятицу, вот что. Мучения и истязания, каждый день, полную ставку.
Ощущение несправедливой обиды было таким сильным, что я задыхалась. На плечи мне словно положили бетонную плиту, и я шаталась под её тяжестью.
И эти мерзкие клоуны. Почему они так себя со мной ведут? По какому праву? Не говоря уж даже про ужасы, которым меня подвергли, что за отношение? Перемигивания эти, ухмылки, как будто я должна понимать, чего они хотят, как будто я одна из них – да, отверженная, да, нелюбимая, но часть их отвратительной компании, как будто я сама виновата.
Я не хотела себе признаваться, но иногда, в самые черные и холодные ночи, я размышляла о том, на что они намекали: на то, как я могла тут очутиться. Если человек упал, и это не было случайностью, но сам он в этом не виноват – что это значит? Когда я начинала об этом думать, боль в виске и плече становилась невыносимой. Если я – жертва, и жертва не обстоятельств, а злого умысла? Как они могут так со мной, почему я среди преступников, кто решил, что я должна оказаться среди тех, кто мог быть виноват в моей беде?
Если бы, подумала я, хоть кто-нибудь помог мне. Если бы хоть кто-нибудь здесь сказал: проси, и я накажу твоих обидчиков. Но кого просить? Я помнила про услуги, и про то, что за них надо платить, но - серьёзно? Что такого важного у меня осталось, что ещё можно было у меня забрать? Что бы и кому бы не понадобилось – я готова была это отдать, только бы постоять за себя и показать, что я не потерплю несправедливости.
Я и не поняла, как добралась до дома. Я почти не заметила даже и начинающейся грозы – даже странно, насколько мало она меня взволновала. Только у самого порога я осознала, что промокла, и что за спиной моей визжат, и бегут, и кричат, и стонут, и всё это под вой ветра и грохот. Земля раскололась у самых моих ног – я переступила трещину, зашла и закрыла за собой дверь.

29.
Под крики и раскаты грома я уснула.
Вот я сижу на узкой кровати, укутавшись в отсыревшее одеяло, и жду, и коплю гнев – а вот понимаю, что засыпаю, и ничего не могу и не хочу с этим делать. Подушка, серая, влажная, холодная, показалась мне вдруг самым желанным на свете. Веки, казалось, весили тонну, и ещё три тонны – голова. В конце концов – я на минутку.
Я закрыла глаза, а открыла их в зеленом сумрачном коридоре. Лампочка у выхода помаргивала. У неё вилась жирная басовитая муха и с глухим стуком билась о плафон.
Очереди никакой не оказалось – и не должно было, потому что я пришла по записи. Мне стало немножко совестно, что меня одну так ждут, но я подавила в себе это чувство – в конце концов, знали, куда шли.
Я пошла по коридору мимо разбухших и перекошенных дверей. Из-за некоторых за мной следили. Слышалось тяжёлое, простуженное дыхание, в воздухе висела тонкая водяная взвесь, пахнущая старой штукатуркой и кошачьей мочой. Было холодно. Я на пробу выдохнула, но пара от дыхания так и не увидела. Муха стучала и стучала. Звук выходил раздражающим. Я прислушалась и поняла, что стучит механизм в часах – я изловчилась, вытянула циферблат из глазницы, повертела в руках и поняла, что не знаю, куда его деть. Я не видела ни одной урны, оставлять циферблат просто под какой-нибудь дверью не хотелось, тем более он был весь перепачканный. Я положила его в карман. Он продолжил тикать, но тихо: словно и не тиканье вовсе, а капающая вода в старых стенах, когда трубы прохудились, и ты ничего не можешь сделать, только лежать в темноте и слушать, а человек рядом с тобой притворяется спящим, и ты тоже притворяешься, чтобы не спрашивать, где он был и с кем.
Нужная дверь оказалась приотворенной, я заглянула и спросила:
- Можно?
Как всегда меня поразила ветхость. Потолок набух влагой, вспучился штукатуркой, стены пошли трещинами. Шкафы у стен стояли так, словно их начали двигать и бросили на половине пути. В одном шкафу не было дверец, в другом они оказались из крашенной белым опилочной плиты, а сам шкаф – коричневый и когда-то лакированный, накренился и прижался углом к окну. Документы торчали из них, как хвосты дохлых рыб.
Стул для посетителей привычно попытался впиться мне в ногу гвоздём, но я уже наловчилась усаживаться на него так, чтобы не зацепиться.
- Слушаю, - сказали мне. – Вы как, определились? Время выходит.
По стене перед моими глазами побежала ещё одна трещина. Краска по её краям завернулась, как сухая кожа.
- Да, - сказала я, - мне нужна помощь.
- Мы здесь именно для этого и собрались, - подбодрили меня. – Всегда здесь были именно для этого. Только попросите.
- Я, - сказала я и запнулась. – Мне бы, - снова попробовала я.
- Да, - сказали мне уже раздраженно, - Светлана, вы должны сами попросить. Вы сами говорите, чего вы хотите, это правило.
- Вы обещаете мне помочь? – спросила я.
- Конечно, - сказали мне устало. – Светлана, вы ведь внесли задаток, помните? Впрочем, конечно не помните, с чего бы, - я услышала добродушный хохоток.
- Покажите, - потребовала я, и мне показали серо-красный комок, всё ещё бьющийся и удивительным образом живой – впрочем, что тут удивительного, его ведь уже не было со мной, когда я тут оказалась. Как я его потеряла? Когда я его отдала? За что?
Так ли это было важно?
Я подумала, что нет, ни капли. Что бы мной не двигало тогда, чего бы я не хотела – это прошло. Главным оставалось настоящее: а в настоящем потерянное моё несчастное сердце оказалось задатком, и сейчас у меня было право загадать желание – и желание это должны были исполнить. Какой окажется окончательная плата? Какая мне была разница – всё, что могла потерять, я уже потеряла, а остальное отдала добровольно, и отданное мной выкинули, втоптали в грязь и забыли – так о чём мне теперь жалеть?
- Верно, – сказали мне. – Только скажите. Что надо сделать? Хотите – и все они получат по заслугам. Только попросите. Никаких ограничений, ваше слово и наше дело – но только в таком порядке. Всегда сначала слово, понимаете?
- Понимаю, - сказала я, - я хочу… - трещина распахнулась шире. Из неё хлынуло то, что я приняла сначала за воду, и только потом сообразила, что это мелкий колючий песок. Стол и сидящего за ним погребло под песком, он взревел яростно, неверяще, но тут же умолк, оглушенный. Я шарахнулась, опрокидывая стул и раздирая злосчастным гвоздём подол юбки. Песок, шелестя, подтек к самым моим ногам и окутал их, сковывая.
- Глаза прикройте, - скомандовали мне раздражённо. Я закрыла, и меня за руку выдернули из песка. – Вы не представляете, по каким местам я вас искал, и как я сейчас выгляжу…

30.
- …и не надо вам этого представлять, - закончил он, когда круговорот затих, и мы остановились.
Я согнулась и уцепилась в колени. Меня тошнило. Я подумала – никогда бы в это не поверила – что лучше бы меня таскала преднамеренная, что угодно, только не этот калейдоскоп мест и кошмаров.
За моей спиной щёлкнула зажигалка, запахло сигаретным дымом.
- Что вы наделали? – спросила я, борясь с дурнотой.
- Тот же вопрос, - сказал он. – Вы чем думали? Понятно, что вам особо и нечем. Правильно сказала Аэлла, коновалы вас, Света, собирали, - в голосе его через насмешку пробивалась неуместная жалость. Тошнота моя сменилась яростью. Я сжала кулаки. Я подумала, что чуть не забыла его, когда собиралась перечислять обидчиков. Ничего, подумала я, ничего, сейчас-то уж не забуду. Надолго эта клоунада их не задержит, не первый раз, небось, когда их пытаются усыпить, и ни у кого не получалось надолго.
- А мне и не надо надолго, - сказал он. – Мы, Светлана, быстренько управимся. Вы тут, пока грезили местью, кое-что подзабыли. В этом плане тряпки вместо мозга вообще вас подводят.
- Что вы несёте? – спросила я.
- Я нервничаю, - неожиданно откровенно сказал он. – Посмотрите в окно.
Нет, подумала я, ну нет же. Снова? Ужас и удивление вспыхнули – и тут же угасли. Неужели он ещё рассчитывал, что это сработает?
Я разогнулась, утерла рот и подбородок от желчи, подняла голову и подошла в окну.

Кто-то убрал коробки и вечно падавшую стремянку, остались только следы в пыли: мои, его, и широкие полосы там, где тащили вещи. На подоконнике тоже были следы, но я решила не обращать на них внимания. Я понимала, что их там никак не могло остаться, потому что я как раз убралась, перед тем как вставала на этот подоконник в последний раз. А раз так – то и говорить не о чем.
За окном разгорался традиционный закат. Башни над котлами, раньше едва различимые, приблизились. Дым над ними сливался с тучами – заходила гроза. Горестно и грозно ревели трубы, раскалывалась земля, вопили проклятые души: те, что уже приняли свою участь, и те, кого она ещё не настигла. Молнии били в тех, кто пытался скрыться. На моих глазах порывом ветра перевернуло машину, из неё выпала маленькая фигурка и с криками развоплотилась. Мимо окна, обдав меня холодом, кто-то метнулся, сверкнуло лезвие.
- Трудяги, - сказал мне тот, кто жил в моём шкафу. По голосу слышно было, что он бодрится, но выходило плохо. – Но, сами понимаете, долго они не протянут.
- Что они вообще делают? – против воли спросила я.
Преднамернная металась так быстро, что я почти не могла их рассмотреть – и странным каким-то образом понимала, что и не должна, и не сумела бы, если бы что-то не придало моему взгляду особую остроту.
- Работают, - сказали мне. – Наводят порядок, пытаются, во всяком случае. Вы, Светлана, натворили дел, но это ещё не повод сложить руки. Опять же, Вольдемар ничего сделать не может, а я могу.
- А вам зачем? – спросила я.
- Я ему всё ещё должен, - ответили мне, - а долги надо отдавать. Тут это, знаете ли, принято.
- А он почему не там? – спросила я.
Кто-то, столкнувшись с молнией, закричал пронзительно девичьим голосом и рухнул вниз. Я против воли вздрогнула. Из центра тучи стал опускаться чудовищый вихрь. Он захватывал бегущих, выламывал куски зданий и ревел так, что заглушил остальные звуки.
- Посторонитесь, - попросили меня. Я отвела взгляд и отступила. Он захлопнул створки окна, отрезая нас от шума. Стало глухо, как в гробу. –Вольдемар? А что ему там делать. Это у них сейчас самодеятельность, если хотите знать, - он вздохнул. На окно с внутренней стороны густо плеснуло кровавой грязью и стало темно. – Ну, это все пустое. Вы мне должны и я хочу востребовать долг.
- Что? – спросила я.
- Я вас вывел, когда вы сцепились с девочками на лестнице, - сказал он. – Что? Вы серьёзно думали, что это бесплатно? Вас не предупреждали?
Злосчастный подоконник снова хрустнул у меня под рукой.
- Угомонитесь, - сказал он. – Сделаете, что скажу – и мы в расчете.
- Я сделаю, - пообещала я, - а потом, сука ты ебаная, я сделаю ещё кое-что.
- Как пожелаете, - сказал он. – Мне было интересно, как вы отреагируете на конец света – в конце концов, по вашей глупости он начался – но, кажется, никак. Ну, тогда не будем тянуть: расскажите печке.
- …что? – спросила я.
- Это плата за услугу, - сказал он, - расскажите печке. Вы сами не смогли этого сделать, а так придётся. Якоб, пропащая душа, когда вас подкуривал, надеялся, что вы окончательно сюда попадете, перестанете туда-сюда шастать, и этого окажется достаточно – не оказалось. Так что запасной план.
- Что я должна рассказать, - выплюнула я. – Как меня, - я поперхнулась, но выговорила, - как меня убили? Как меня предали? Как меня ни за что сюда притащили? Что ещё?
- Вот всё и расскажете, - сказал он. – Возьмите меня за руку.
Я еле успела ухватиться за него, когда порывом ветра выбило окно и комнату залило дождём.

Это было страшное и дурное путешествие.
Не знаю, вёл он меня так специально, чтобы запутать следы, или он всегда так ходил, и если последнее – ничего удивительно для меня не осталось в мерзком его характере. Мимо нас мелькали самые подлые, самые постыдные моменты, которые только можно было представить. Чем дальше мы шли, чем больше потаенного и отвратительного видели – и тем сильнее делалось моё отчаяние. Вы поймите: все эти гадкие людишки, все они были там, а я – здесь. Пусть они видели кошмары, но сон уходил, и они возвращались к своей ничтожной и отвратительной жизни. И вот они – они были достойны ещё одного шанса, а я – нет? С каждым шагом я точнее убеждалась – они заслужили то, что шло за нами по пятам.
Проводника моего ничего не смущало – если он и говорил что-то, то только отмечал, что а вот тут удобный поворот, а вот тут, Светлана, пригните голову – и я пригибала и поворачивала. Ровно когда он сказал про долг, какая-то неведомая сила сковала меня и заставила повиноваться. Я и не пыталась противиться: пусть, успокаивала я себя, делает, что хочет – мне оставалось всего ничего до свободы, а там я вернулась бы и завершила начатое. Или, может, мне и не надо было возвращаться. Может, когда я закончу выполнять нелепое его поручение, и не придётся снова искать этот коридор с его ужасными дверьми и шепотками за ними.
Мне казалось, что мы шли целую вечность, но и вечность закончилась: мы, наконец, оказались у моей каморки под лестницей.
- Давайте, Света, - сказали мне. – Ваш выход.
Здесь тоже прошлась гроза. Стены – то, что они них осталось - покрывали следы копоти и пятна стаивающего инея, в полу зияли пробоины. В отдалении ещё гремели и кричали, но шум уже удалялся. Из-под потолка медленно и торжественно облетали хлопья сажи. Я вжала голову в плечи: не хотелось поджечь волосы. Пахло гарью, серой и грязными перьями – последний запах уже давно преследовал меня, и я, наконец, уверовала в его реальность.
- На что вы вообще рассчитываете? – спросила я.
Из-за спины пахнуло табачным дымом.
- Просто идите, - сказал он, и я пошла, потому что ничего другого мне не оставалось, но перед тем, как пойти, я указала на него и сказала:
- Ты обещала, так что отдавай долг.
Мне пришлось взглянуть на него, и этого хватило, чтобы ноги мои ослабели и снова подкатила тошнота, так что я тут же отвернулась и не стала смотреть, как Аэлла, вопя и клекоча, разрывает это когтями. Я недолго слышала крики. Как только я захлопнула за собой дверь каморки – стало тихо.
В каморке оказалось на удивление спокойно: даже пыль на документах осталась нетронутой. Всё так же стояла чашка с отколотым краем, все так же - гипсовый ангелок с замаранными крыльями. Я посмотрела на него, и открыла дверцу печки. Внутри не оказалось мух – только жирная черная копоть и желтые потёки.
Я набрала воздуха в лёгкие, ожидая, что речь моя снова пропадёт, как пропадала все те разы, как я пыталась хоть кому-нибудь рассказать о своём горе, о том, как меня предали, использовали, унизили. Я выдохнула и поняла вдруг, что свободна. Невидимая рука, которая словно зажимала мне рот, исчезла. Сколько она оставалась со мной?
Я ещё раз вздохнула, чтобы рассказать, как любила его, и как он, наверное, тоже любил меня.
- Я, - сказала я, - не помню, как выглядел тот, кто сказал мне, что делать, чтобы остаться с ним.
Я так быстро прикрыла рот рукой, что ударила себя по лицу. Боль немного отрезвила. Я решила попробовать ещё раз. Пусть это сделано из непонятных соображений, мне вернули голос: и я точно собиралась этим воспользоваться. Пусть все, наконец, услышат мои обиды, пусть они узнают, как несправедливо со мной обошлись – а потом я назову своё последнее желание, и все получат по заслугам.
В конце концов, раздраженно подумала я, речь идет о глупой шутке, и конечно, если так надо, я и об этом расскажу, но потом перейду к главному.
- Я думала, - сказала я, - что это шутка, но потом я сказала, что согласна, и что отдам, что попросят, чтобы остаться, и мне стало ужасно больно. Мне было так больно, что я решила всё забыть. Сейчас я думаю, что сам ритуал был притворным, а единственное, что имело значение – моё согласие. Ещё я думаю, что это сразу был никакой не приворот, и что я привязала не его, а себя.
Я прижала ко рту обе руки. От злости пальцы дрожали. Что я вообще несу? Зачем я вообще это рассказываю? Кому это интересно? Я вздохнула и снова попробовала вернуться к главному:
- Я так думаю, - сказала я, - потому что мы остались вместе, но я хотела уйти, а меня что-то держало. Потом мы решили съехаться, и стало только хуже. Я притворялась, что всё хорошо, но становилось хуже и хуже. Мне было так больно.
Остановись, сказало что-то во мне тоненьким жалким голоском, хватит.
- Мы ссорились, - сказала я. – Я, конечно, понимала, что он мне изменяет. Я столько сил тратила на то, чтобы уговорить себя в это не верить!
Я захотела рассказать подробнее о том, как старалась – раз уж я не могла пропустить эту ненужную, глупую часть истории, то хотела оправдаться. Я сказала:
- Его мать принесла занавески, а он сказал, что больше не может, и что ему надоело.
Тогда он меня столкнул, хотела сказать я. Я почти вспомнила, как он это сделал – а что я не могла сказать наверняка, так это и понятно, я же стояла спиной.
- Тогда я взяла статуэтку, ангелочка, которую сама и принесла в эту квартиру, и ударила его по голове, - сказала я.
Нет, хотела я сказать, нет. Я не хотела. Это был несчастный случай.
- Я хотела сделать ему больно, - сказала я. – Я хотела, чтобы ему было так же больно, как мне. Он отворачивался от меня, а я хотела показать, что он не смеет так поступать. Я попала ему в висок, и он упал.
- Он остался лежать, - сказала я, - а я решила сорвать эти мерзкие занавески, чтобы, а потом всё закончить. Я встала на подоконник, но не успела спрыгнуть сама, потому что в последний момент испугалась – и тогда меня подтолкнул кто-то в сером комбинезоне.

31.
Я закрыла дверцу. Голова моя была тяжелой, как после слёз, но плакать я не могла. Я оглянулась и, конечно: никуда больше не надо было идти, не надо было искать больше никакие тайные убежища. Достаточно было просто назвать, наконец, своё желание – и всё, наконец, совершилось бы. Любая месть, любые наказания обидчикам, всем им, скопом или поочередно, вечно, непрекращаемо. Мне надо было только пожелать – разве не об этом я просила? Просто сказать, чего я хочу.

32.
- Я хочу, чтобы этого никогда не случалось.

33.
Мне бы раньше догадаться, что всё в моей жизни неправильно, не так.
Было тихо: так тихо, как бывает после драки, когда говорить больше нечего и некому. Я навалилась плечом на заклинившую дверь, подергала ручку, снова нажала – наконец, она открылась. Я поняла, что дело было не в покосившемся проёме, а в Аэлле, которая лежала у порога, раскинув переломанные крылья.
- Это ты, конечно, хорошо придумала, - сказал Эрик Транаускас, вытирая пучком перьев лезвие косы. Лица у него словно не было, я и узнала-то его только по росту и гадкому акающему говору. Весь он был покрыт копотью, кровью и неприятными серыми ошметками. – Но не прокатит.
Транаускаса ещё туда-сюда, вспомнила я.
- Я не о том, - отмахнулся Эрик, - хотя это она тоже погорячилась. Идем, тебя ждут.
Оставьте меня в покое, подумала я. Неужели так сложно оставить меня в покое? Может, если бы меня вовремя оставили, если бы я оставила – ничего этого и не случилось бы.
- Да ладно, - сказал Эрик, глядя искоса. – Что теперь уже. Но вообще, думать надо было – эта херня с сердцами никогда хорошо не заканчивается, - закинув косу за спину, он поморщился, потер основанием ладони грудину и протянул мне руку. – Давай, мы торопимся.
Я сделала шаг навстречу – я понимала, что сопротивляться бесполезно, но дело было даже не в понимании. Отчаяние, осознание безнадежности – как же худо мне было. Что бы я ни делала – всё было без толку, всё бесполезно, и ничего больше нельзя исправить. Эрик мог не говорить – я знала сама, а даже если и не знала бы, достаточно было взглянуть вокруг, чтобы понять: никаких обещаний никто выполнять не собирается. Единственное моё желание так и останется несбыточным. Вот уже и пятна на стенах вылиняли до обычной грязи, и трещины незаметно срослись, и крики утихли – место, в котором я оказалась более чем заслуженно, приобретало привычный мне вид. И так, поняла я, оно и останется, и мелкую мою выходку забудут, как ничего не было – так всё и будет, всегда, вечно. Те, в дымной от курений комнате, от которых я убегала, они будут ждать зря, и я тоже буду ждать зря, и теперь я даже не смогу надеяться, потому что вспомнила, наконец, и никто не позволит мне забыть – а если и попытаюсь, напомнят.
Я сделала ещё один шаг и поняла, что не вижу больше ни лестницы, ни лифта, ни Эрика: кругом расстилалась затянутая ледяным туманом пустота. Я опустила глаз и увидела под ногами тёмный неровный лёд. Что-то под ним двигалось, медленно и тошнотворно. Я передёрнулась и подняла взгляд.
Надо мной перевернутой чашей лежали этажи и круги: присмотревшись, я увидела фигурки в плащах, шныряющие по лестницам – статистика – и ещё фигурки, все занятые своими делами, суетливые и деловитые. С пятого круга капало грязью, с шестого сыпало пеплом, с седьмого – подтекало ржаво-красным. Всё это оставляло на стенах гигантские разводы – только сейчас я смогла их разглядеть и оценить, как смогла и понять, что видела всё это время у себя над головой – а теперь под ногами.
От холода сводило пальцы на руках и противно дрожали колени, так что я пошла вперед. Что-то мне подсказывало, что неважно, куда идти, я всё равно оказалась бы там, где положено – так и вышло. Я оказалась сидящей на жёстком стуле, какие здесь любили ставить для посетителей. Отгороженный от меня массивным столом, сидел Вольдемар и перебирал документы: на какие-то ставил знакомую мне печать – спираль и глаз – какие-то откладывал в сторону. Плечи его шинели припорошило инеем, иней сыпался на стол, как перхоть, когда он слишком активно шевелился. Он так напряженно хмурил брови, и так сердито шевелил толстыми красными губами, что я не решилась вмешиваться и осталась сидеть тихо, погрузившись в холод и самоосуждение. Кажется, я даже задремала, кажется, мне даже что-то снилось, настолько отличное от моего действительного положения, что я чуть не расплакалась, проснувшись. Горло и грудь мне сжимало ужасом и безнадёжностью.
- Так, - сказал Вольдемар. – Извините, административные вопросы. Рад вас видеть.
- Я сама виновата, - сказала я.
- Только в том, в чём виноваты, - сказал Вольдемар, - и я рад, что мы, наконец, внесли ясность по этому вопросу. Если вам интересно, почему сразу возникла такая путаница – это всё Якоб, грешная его душа. Технически вы самоубились, ещё когда посулили сердце моим предшественникам из старого архива. Что бы кто ни говорил – жить без сердца надо уметь, ну а вы не умели. Якоба они попросили это скрыть – ну а с самоубийцами всегда столько возни, что ему, представьте, удалось. Вот поэтому вас никто не любит: только представьте, какая кипа бумажек и как легко в них навести путаницу. Совсем недавно он понял, в какую беду его завели должностные преступления, и решил сознаться. Но, конечно, всё равно боялся, скрытничал, наделал дел, одним словом.
- Он же меня столкнул, - сказала я.
- Ну, столкнул, - согласился Вольдемар. – Так и давно пора было. И, опять же, что теперь? Что это изменило? А ничего не изменило. Скажете, этого вашего тоже Якоб по голове огрел? Кстати, тут технически тоже путаница: покалечить-то вы его, пожалуй, хотели, а смерть получается по неосторожности, следовательно – хоть и насильственная, но непреднамеренная. Потому у вас в квартирке Якоб был, а больше никого не оказалось. Была бы преднамеренная, мы бы вас сразу выследили и определили, а тут видите как сложилось. С другой стороны, в старом архиве явно знали, как сложится, на то и расчёт был, ну и на Якоба, идиота.
Что пообещали ему, подумала я, и что он понял, что никогда не получит.
- А это уже не ваше дело, - сказал Вольедмар и вежливо улыбнулся, показывая, что действительно не моё и ничего личного. – Однако вы правильно заметили: никто из вас не получит желаемого. Хорошо вы хоть это поняли, опять же, хорошая новость – вы теперь знаете, где накуролесили, считайте, полдела сделано.
А ведь я подозревала, подумала я. Холод этот.
- Нет, - сказал Вольдемар. – Я не то чтобы главный, так, исполняю обязанности, присматриваю за порядком. Порядок, понятно, не всем нравится – ну тут уж что поделать.
- Что теперь? – спросила я, перебивая его. От холода и страха меня начало тошнить. Я поняла, что больше не могу, и что ожидание уничтожит меня раньше, чем за меня примется этот поборник порядка. Может, подумала я, он на это и рассчитывает.
- Нет, - сказал Вольдемар. – Вы, Света, неправильно понимаете. Это место – для искупления, не для наказания, с наказанием вы сами справились. Я бы и рад помочь. Старый архив не может исполнить вашу просьбу. Никто не может исполнить вашу просьбу. Если вы действительно хотите, я мог бы создать убедительную иллюзию. Хотите?
- Нет.
- Тогда я, если честно, тоже бессилен. Всё уже случилось, и теперь оно так и останется.
Я попыталась проглотить кислый ком в горле и спросила:
- Что со мной теперь будет?
- Понятия не имею. Хотите – сделаю иллюзию. Хотите – вот моё кресло и сами разбирайтесь с архивом, они вам должны, и это может быть забавно. Хотите, - он указал пухлой рукой мне за спину, я обернулась и увидела дверь, стоящую посреди тумана, – вот дверь, за ней трамвайные пути, а дальше не моя юрисдикция. Сразу предупреждаю, это может быть путь в котёл, но знаете что? В котле надо провести всего-то вечность, а потом идти дальше.
- Спасибо, - сказала я.
- Сдайте пропуск и распишитесь, - попросил он. Я положила на стол серую картонку, облупившуюся по краям, прижала циферблатом, который чудом не выпал из кармана куртки, взяла неожиданно тёплую ручку и черканула красным свою подпись там, где в ведомости стояла галочка.
- Удачи, - сказал Вольдемар, и может мне показалось, но голос его звучал вполне искренне.

КОНЕЦ

wiml, блог «Чтиво и кино»

* * *

14 сентября 2020 (14:26:52) 8

"Коли все було зроблено й ти заснула, я лежав із розплющеними очима і слухав цокання годинника на твоєму нічному столику та завиваня вітру зовні, і зрозумів, що я справді вдома, що з тобою в ліжку - це мій дім, і щось невідоме, яке наблизилося до мене в темряві, несподівано відійшло. Воно не могло залишитися. Воно було прогнане. Воно знало, як повернутися, я в цьому не сумнівався, але воно не могло залишитися, і я міг тепер справді заснути. Моє серце було переповнене вдячністю. Я думаю, що то було перше почуття вдячності, яке мені довелося пережити. Я лежав там, поруч із тобою, і сльози котилися в мене по щоках і падали на подушку. Я кохав тебе тоді, і я кохаю тебе тепер, і я кохав тебе кожну мить у проміжку між цими моментами. Мені байдуже, чи ти мене розумієш. Порозуміння дуже переоцінюють, бо ніхто ніколи не може почувати себе в достатній безпеці. Тому я ніколи не забуду, в якій безпеці я себе почував, хоч та проява і вийшла з темряви"

Найотри, блог «Заброшенный замок»

* * *

7 сентября 2020 (18:12:34) 28

#Толкинвёрс

older than dead, блог «мрачный чтец»

Сонный дом

2 сентября 2020 (20:39:50)

Зачем что-то делать своевременно, когда можно этого не делать.

Очередная теория с элементами драпировки.

Psoj_i_Sysoj, блог «Ad Dracones»

Ad Dracones. Экстра 3. Хмель – Ittasság (Иттошшаг)

28 августа 2020 (20:45:00) 57

Предыдущая экстра

Ирчи

Разумеется, я помнил о том, как подействовало вино на Кемисэ, когда он впервые выпил его с нами — тогда, на перевале, после того, как я обнаружил, что моста нет, и на другую сторону нам не перебраться — а потому я не настаивал, когда он отказывался от вина впредь, вместо этого попивая лишь простую воду или травяной отвар, который я варил ему по указаниям Дару. От трав Кемисэ и впрямь становилось легче, когда он вновь принимался кашлять — я всякий раз не на шутку расстраивался, что недуг не отступает, но старался не подавать вида, приговаривая, что тому виной лишь зимние холода.

Однако на этот раз, когда мой спутник озяб, я после пары чарок в шутку предложил вина и ему — но вместо того, чтобы привычно отказаться, он приник губами к моей чаше, осушив всё, что там оставалось.

читать дальшеМы сидели в зале корчмы, в такое время года привычно малолюдном, и я невольно прислушивался к беседе владельца корчмы с припозднившимся торговцем скотом — тот всё рассказывал, как обстоят дела в его хозяйстве, в то время как корчмарь явно хотел послушать про другое.

— А как в столице-то? — наконец спросил он. — Там что делается?

— Да, сказывают, какой-то самозванец возводит обвинение на мелека Онда. — При этом я тотчас навострил уши, но на все расспросы хозяина торговец ответил лишь: — Да не знаю, я уехал прежде, чем там что-то решилось.

Эти слова поневоле насторожили меня. Я подумал было, что Кемисэ тоже могло заинтересовать услышанное, но, когда я обернулся к нему, он лишь подобрал под себя ноги и прислонился ко мне, уронив голову на плечо.

— Эй, господин-то твой захмелел совсем, — поглядывая в нашу сторону, с усмешкой бросил корчмарь.

Я лишь кивнул и помог Кемисэ подняться — по счастью, ноги его ещё слушались, так что я без труда вывел его из общего зала и повёл в комнату, которая предназначалась для многих путников, но, поскольку сейчас их почитай что не было, она досталась в полное наше распоряжение. Ещё не дойдя до неё, Кемисэ закинул руки мне на шею и попытался поцеловать, словно позабыв обо всём на свете. Я не слишком яро отбивался, с улыбкой приговаривая:

— Прекрати… да прекрати ты… чтобы я ещё раз дал тебе хоть каплю вина…

Когда мы оказались в комнате, я с немалым облегчением запер дверь, я в шутку бросив:

— Хорошо ещё, в прошлый раз, когда ты выпил, на тебя не напала такая блажь — а то было бы на что подивиться нашим спутникам…

Эти слова, казалось, лишь пуще его раззадорили, так что, толкнув меня к кровати, он принялся стягивать с меня одежду, путаясь в завязках неловкими пальцами. В обычное время я дал бы ему вволю повозиться, но видя его нетерпение, перерастающее в отчаяние, я отвёл его руки со словами:

— Погоди, дай я сам.

Сказать по правде, раздеваться перед таким делом мне всегда было слегка неловко — словно вместе с одеждой я снимаю свою напускную уверенность и независимость, в которые всегда стремился поскорее облачиться после. С Кемисэ же к этому добавлялось острое чувство собственного несовершенства в сравнении с его нечеловеческой красотой — мне вечно казалось, что когда-нибудь с его глаз спадёт пелена, и он увидит всю мою неказистость и больше не пожелает ко мне притронуться.

За этим следовала ещё более предательская мысль — а может, он и так всё видит, ведь не слеп же он, в конце концов — и просто считает, что сойдёт и так, за неимением чего-то лучшего? От неё отчего-то сжималось сердце, хотя, если подумать, сколько раз я сам поступал с другими подобным образом? И с каких пор я вообще начал об этом задумываться?

Я ещё не успел до конца разоблачиться, когда сзади меня обняли прохладные руки, которые, блуждая по телу, пока даже не стремились снять с меня штаны — лишь ласкали, гладили, прижимали к твёрдой груди.

— Кемисэ, кто я вообще для тебя? — беспомощно бросил я, чувствуя, что вино, похоже, начинает овладевать и моим разумом.

Вместо ответа он заговорил на своём языке, перекатывая гортанные звуки — от его дыхания, щекочущего спину, я невольно засмеялся, поёжившись. Кемисэ продолжал вещать что-то неведомое, перемежая слова поцелуями, которые при каждом прикосновении влажных губ к разгорячённой коже заставляли вздрагивать. В голове зашумело, и я почувствовал осторожное касание пальцев на талии — по пояснице словно пробежали прохладные ручейки — которые, добравшись до ягодиц, снесли остатки одежды, будто шапки талого снега.

Повинуясь внутреннему побуждению, я начал двигаться в такт дыханию, чувствуя, как в сознании мешается всё — и мягкий густой шум, закладывающий уши, и размеренные толчки, порождающие растекающиеся по телу взрывы тепла — так, случается, цветок, стоит его коснуться, выпускает целое облако пыльцы — а ручейки пальцев всё текли, прокладывая дорожки по животу, по груди, обводя соски, и я непроизвольно выгибался, пытаясь направить их в те места, что особенно нуждались в их живительном прикосновении…

***

…Я незаметно оказался посреди серого поля под низким небом — мне казалось, что я был здесь уже не раз, а потому я просто пошёл вперёд, к невысокому холму, на вершине которого спиной ко мне сидел человек. Ещё не дойдя до подножия, я ощутил сладкий аромат, который почему-то порождал тревогу. Поднимаясь, я узрел причину — весь холм был сплошь усыпан увядшими цветами. Сердце стиснуло столь зловещее предчувствие, что мне больше всего на свете захотелось развернуться и убежать, но я, не решаясь поднять глаза, продолжал рассматривать рассыпанное под ногами многоцветье — казалось, здесь только что прошла свадебная процессия.

— Ты спрашивал, кто ты для него, — раздался сверху низкий голос, который я уже слышал у реки раскалённых камней. — Но он не сможет ответить тебе, пока ты не скажешь, кто он для тебя.

Я невольно поднял взгляд, сперва на плечи под плащом, затем — на серебрящиеся в тусклом свете пасмурного неба длинные волосы, и вновь опустил на лежащую на коленях руку, сжимавшую стебли белых лилий. Тут я обратил внимание на пересечённые тёмными полосами запястья и тут же вспомнил, где я их видел.

— Ты же прежде говорил со мной на ином языке, — выпалил я. — Неужто ты с самого начала мог говорить со мною просто так?

— Не мог, прежде чем ты сам не обучил меня своему языку, — спокойно ответил тот.

— Эти полосы… — продолжил я, не в силах отвести глаз от его запястья. — Я уже видел похожие…

— Раны нашего народа не проходят бесследно, — отозвался незнакомец и вдруг обернулся, устремив на меня взгляд блестящих тёмно-серых глаз на светящемся в тусклом свете лице.

— Кемисэ! — выкрикнул я и проснулся, задыхаясь.

По счастью, я не потревожил его — он безмятежно посапывал рядом, убаюканный вином и любовью. Мне же стоило немалого труда успокоить дыхание — казалось, хмеля не было ни в одном глазу. Осторожно приподняв его правую руку, потом левую, я осмотрел запястья в сочащемся в окно свете луны, после чего, осторожно отодвинув рукав нижнего халата, вновь осмотрел шрам на плече — гладкую сероватую полосу, словно в разрезе кожи обнажилась какая-то иная, чужеродная сущность, а после начал всматриваться в еле различимые в сумраке черты лица.

Теперь-то я понимал, что тот человек из моего сна был не Кемисэ — меня сбило с толку сходство, которое, вероятно, можно было счесть родовым — так и ему, должно быть, все люди представляются в чём-то похожими. Странно было другое: с чего бы мне, повидавшему на своём веку одного-единственного твердынца, вдруг видеть во сне другого?

Впрочем, сны подчиняются своим законам, неведомым людям. Помнится, моя бабка велела на ночь крепко-накрепко запирать двери и завешивать окна, а то в мой сон могут залететь обрывки чужих грёз — как знать, может, на сей раз я нечаянно перетянул на себя сон Кемисэ, как, случается, один человек в забытьи стаскивает с другого одеяло…

***

Утро встретило меня глухой ноющей болью. Голова гудела подобно медному котлу, а пробивающиеся сквозь бычий пузырь лучи казались тусклым сиянием его боков. Нащупав рядом руку Кемисэ, я приложил её ко лбу — живительная прохлада кожи принесла мгновенное облегчение, но тем самым я потревожил сон её владельца. Издав недовольное ворчание, словно медведь, которого не ко времени пробудили потоки талой воды, он натянул одеяло на голову, прячась от дневного света — похоже, вчерашнее разгулье нынче его отнюдь не радовало.

Подёргав этот плотный кокон, я насмешливо бросил:

— Ну что, молодой господин познал цену пьяному разврату?

Ответом мне было всё то же нечленораздельное бурчание, в котором, впрочем, угадывались ругательства моего родного языка — причём узнал он их даже не от меня, видимо, ученик мне попался чересчур восприимчивый.

— Подожди меня, я скоро вернусь, — сообщил я этому недвижному телу, после чего, одевшись, вышел искать хозяина.

Тот, когда я попросил у него луковицу и горячий наваристый гуляш с бараниной и перцем, понимающе хмыкнул:

— Что, господин твой лыка не вяжет после вчерашнего? Экие хлипкие пошли — всего-то полчарки выкушал…

— Непривычный он к вину, — пояснил я, на что корчмарь подивился:

— Я-то думал, что эти господа попировать горазды поболее нашего брата — откуда же этот водохлёб выискался?

— Да с совсем глухих окраин, — махнул я рукой, не желая углубляться в дебри вранья.

— Тяжко же придётся ему в столице, — рассудил корчмарь. — Как бы до фене не допился…

— Уж я постараюсь его остеречь, — бросил я, возвращаясь в комнату с луковицей и миской гуляша.

Видимо, почуяв запах пищи, Кемисэ, не вылезая из-под одеяла, сообщил:

— Я не хочу есть, меня тошнит.

— Не хочешь так не хочешь, — не стал спорить я, разрезая луковицу. — Вылезай-ка из-под одеяла, я тебе умыться помогу. — Воду в комнате предусмотрительный хозяин, которому звон серебра был по душе, оставил ещё с вечера, так что она была отнюдь не ледяной, а как раз в меру прохладной.

— Голова болит от света, — пожаловался Кемисэ. — Нам ведь не обязательно ехать сегодня, так что я ещё полежу.

— Голова у тебя болит от другого, — рассудил я и, отогнув край одеяла, сунул ему под нос половинку луковицы.

Послышалось недовольное фырчанье — словно у сердитой лисицы — но желаемого я добился: Кемисэ рывком уселся на постели, растрёпанный со сна, в распахнутом халате, и гневно уставился на меня:

— Ты зачем это сделал?

— Ну а ты что вчера учинил? — усмехнулся в ответ я. — За подобный произвол иной ещё и не так бы отплатил.

— Прости, — скривился он от раскаяния — а может, от накатившей головной боли. — Не знаю, что на меня нашло…

— Ладно тебе, потом расквитаемся, — пообещал я, опуская ему на лоб смоченное в холодной воде полотенце, а потом поднёс гуляш: — Поешь — станет лучше.

Придерживая ткань на лбу, Кемисэ недоверчиво воззрился на меня:

— Не думаю, что такое мне сейчас пойдёт впрок…

— А тебе доводилось общаться с выпивохами? — парировал я. — То-то же, а мне — очень даже, и вернее средства я не знаю. — Видя, что из его взгляда всё ещё не выветрилось сомнение, я поддразнил его: — Если думаешь, что таким образом я хочу проучить тебя за вчерашнее, то напрасно надеешься — так легко ты не выкрутишься.

После этого Кемисэ начал есть — сперва через силу, едва зачерпывая треть ложки, но потом вошёл во вкус, так что быстро умял всю миску, после чего с удовлетворённым вздохом откинулся на подушки:

— Вроде, и впрямь стало лучше.

— Эй, не вздумай заснуть, — потряс его за плечо я. — Вот умоешься — можешь опять ложиться.

— Сейчас, только передохну немного, — пообещал он, утомлённо прикрыв глаза.

У меня не хватило духу силой вытаскивать его из постели, но, чтобы он не уснул, я заговорил, попутно кроша луковицу в свою порцию гуляша:

— Помнишь, вчера говорили о мелеке Онде?

— Нет. — Кемисэ приоткрыл один глаз, удивлённо уставясь на меня.

— Ну конечно, ты же был уже тёпленький, — ухмыльнулся я. — Тот торговец говорил, что мелека обвинил какой-то самозванец — вот я и думаю, уж не о нашем ли господине Леле шла речь?

Кемисэ тут же вновь уселся на постели, уперев подбородок в ладонь, казалось, хмеля не было ни в одном глазу.

— И что же он ещё говорил?

— Больше ничего, — с сожалением признал я. — Сам бы его порасспросил, да он сказал, что только это и знает, видимо, и слышал-то далеко не из первых уст…

— Должно быть, о господине Леле, — согласился Кемисэ, — едва ли о ком-то другом.

В его голосе мне послышалась тревога, и потому я спросил:

— Беспокоишься, как бы его обвинение не обернулось против него самого? — сказать по правде, меня и прежде изрядно удивляло то, что он вообще испытывает добрые чувства к тому, по чьей милости нас всех едва не постигла жестокая кончина, не говоря уже о том, что подлинный виновник преследования заставил твердынца думать, будто причина в нём.

— Сказать по правде, мне казалось, что он всё-таки откажется от своей затеи, — задумчиво бросил Кемисэ. — Ведь он, человек разумный и дальновидный, понимал, что вероятность успеха мала — это слышалось в каждом его слове — к тому же… у него было, ради чего жить.

Мне показалось забавным, что он столь бережно обходит эту тему, словно боится, что моя рана всё ещё свежа, так что я с улыбкой бросил:

— Ты про Инанну?

Будто угадав мои мысли, Кемисэ уставил на меня напряжённый взгляд:

— Мне казалось, ты обижен на господина Леле из-за неё.

Тут уж я не удержался от смеха, потирая лоб рукой:

— Та обида уж быльём поросла — она в моей жизни не первая, что положила глаз на другого, так что дай им Иштен счастья. — Видя, что Кемисэ по-прежнему не сводит с меня глаз, я, смутившись, добавил: — Да, может, я бы в её сторону и не взглянул, кабы знал, что есть хоть малый шанс, что ты на меня посмотришь — но ты же знаешь, как говорят: лучше воробей сегодня, чем дрофа завтра [1]…

— У нас говорят иначе, — потупился Кемисэ. — Горная тропа одинока — на ней может встретиться лишь один спутник.

— Вот как, — бросил я, принимаясь за остывший гуляш. — А у нас сказывают, что если в горах ты встретил одинокого человека — то, может статься, это дракон… Выходит, иногда сказки оборачиваются былью, — ободряюще улыбнулся я Кемисэ.

Тот решительно спустил ноги с кровати:

— Пожалуй, и впрямь помоюсь — и пора собираться в дорогу.

— Как так, ты же хотел отдохнуть ещё? — подивился я, ведь сколь бы чудодейственный эффект ни оказало моё «лечение», его самочувствие едва ли располагало к путешествию в тряской повозке.

— Нам надо поспеть в Гран, — мягко улыбнулся он мне, машинально запахивая халат потуже.

Примечания:

[1] Лучше воробей сегодня, чем дрофа завтра – букв. пер. венг. пословицы «Jobb ma egy veréb, mint holnap egy túzok» – аналог русской пословицы «Лучше синица в руке, чем журавль в небе».

#Ad Dracones

Собака серая, блог «Собачья будка с видом на рассвет»

Псто про книжки

25 августа 2020 (22:53:18) 5

Тут будет потихоньку копиться список прочитанных «для себя» книг. Чисто для статистики, чтобы не вспоминать потом, что читал, что нет, зашло оно или не зашло.
Пост буду подтаскивать наверх время от времени.

Минутка нытьяНа самом деле бобик очень хотел бы читать гораздо больше и вести правильные списки, с разбиением прочитанного по месяцам и по категориям. Но увы, в день на книжки есть только совсем маленький кусочек времени. Поэтому пока вот так.

Список за 2019 годИлья Ильф, Евгений Петров. Одноэтажная Америка
Для любителей бытовых деталек и характерных персонажей — ащ-ащ! При прочтении периодически тянет вступить в полемику с авторами, но лично я не считаю, что это недостаток.

В.А. Пронников, И.Д. Ладанов. Японцы. Этнографические очерки
Книжка издана в глубоко советское время, что изрядно налагает. Но тем не менее интересно. Не самый банальный подбор фактов и цитат. И практически ничего не переврали.

Би Сяошен. Цвет абрикоса
Абаржака. Ващет классический китайский эротический роман — но эротика до жути однообразная, а главный герой уныл, как статистический отчёт. И к середине повествования его хочется прибить тапком)) А вот женские персонажи классные. Причём все — и главные, и второстепенные; иногда образ нарисован буквально парой фраз, но получается очень зримым и живым. В общем, книжка на любителя, лично я перечитывать не буду.

Юкио Мисима. Исповедь маски. Сборник
Роман «Исповедь маски». Раньше не читала, но, похоже, перечитаю ещё не раз. Жутенькая вещь, затягивающая, эмоционально-болезненная... и очень живая.
Новелла «Любовь святого старца из храма Сига». С удовольствием перечитала. Очень зримая, кинематографичная вещь, люблю такие тексты.
Новелла «Море и закат». Раньше не попадалась, читала впервые. Не совсем попало в меня, но тем, кто любит тексты про христианские мистические опыты, понравится.
Одноактная пьеса «Ханьданская подушка». Не любит бобик драматургию)) Идея-то интересная, но подача в виде пьесы сделала её банальной и скучной. А так бы хотелось развить некоторые характеры...
Одноактная пьеса «Парчовый барабан». Бобик всё ещё не любит драматургию)) Не зашло вообще. И персонажи выведены на редкость неприятными, ни одного нормального человека, и сюжет совершенно плоский и предсказуемый.
Одноактная пьеса «Надгробие Комати». А вот это прям очень зашло. А всё потому, что очень динамичная вещь, хотя и тоже предсказуемая, и персонажи яркие, особенно главная героиня.
Эссе «Солнце и сталь». Через начало еле продралась, очень затянутое оно тут, где-то с середины текст становится динамичнее, и вот тут цепляет. Окончание вообще замечательное, а вот эпилог (стихотворный) перевели отвратительно, хоть бери подстрочник и переписывай.

Марк Гоулстон. Как разговаривать с мудаками
Очень полезная вещь. Пожалуй, стоит сохранить в закладках и перечитывать периодически, дабы держать в узде «внутреннего безумца». Побрала из книжки кучу внешне неочевидных методов уживания с людьми, тоже огромная польза. Скачаю остальные книжки того же автора.

Минеко Ивасаки, Рэнд Браун. Настоящие мемуары гейши
Очень здорово! Живая, не очень причёсанная вещь, жизнеописание как оно должно быть. Однозначно в must read again. Но мне не хватило))

Кихару Накамура. Исповедь гейши
И тоже очень понравилось. Живые кинематографичные мемуары, яркие и ёмкие.

Артур Голден. Мемуары гейши
Очень зашло! Пожалуй, очень правильно было «выдержать» эту книгу подольше, чтобы хайп вокруг неё не только схлынул, но и забылся. Совершенно очаровательная вещь; да, не во всём «японская», но очень живая.

Кейт Фокс. Наблюдая за англичанами. Скрытые правила поведения
Люблю всякие антропологические исследования и описания стран и народов. Поэтому очень зашло. Но... не хватило зримости описания. Хотя автор явно постаралась написать так, чтобы читатели всё описываемое видели воочию. Ну, видимо, это потому, что я не англичанин)) Хотя с тем же Овчинниковым таких проблем не возникло.

Сюсаку Эндо. Молчание
Книга про христиан в Японии. Написано очень хорошо, буду искать другие книги этого автора. Но... совершенно не моя трава! Активно не люблю эту тему, поэтому перечитывать книгу не буду. Хотя от именно самого изложения и языка получила изрядное удовольствие.

Кобо Абэ. Собрание сочинений
Роман «Сожжённая карта». Вроде бы детектив... который нихрена не детектив. Начинается довольно медленно, даже занудно, к ритму текста приходится привыкать, но потом втягиваешься, и текст захватывает. Множество мелочей, их приходится собирать, как паззл, чтобы понимать повествование, точнее — второй его смысл, который тут основной. Интересная вещь. Рекомендую.
Роман «Человек-ящик». Сначала очень интересно, но потом начинается фантасмагория фокалов, непонятно, кто на ком стоял и из кого мы в каждый момент смотрим. Закрыла книгу со стойким ощущением «Шо это было?». Хотя вещь бодрая, динамичная, и язык очень хороший.

Ф. Вигдорова. Повести
Повесть «Дорога в жизнь». Если зашла «Педагогическая поэма» Макаренко (мне — да), зайдёт и эта вещь, это в некотором роде продолжение. Написано очень тепло и спокойно, никакой особой "советскости" нет. Годная вещь.
Повесть «Это мой дом». Продолжение предыдущей, но в то же время и отдельный рассказ, со своим сюжетом. Тоже очень зашло, хотя написано более сумбурно.
Повесть «Черниговка». Тоже продолжение предыдущего, но про военное время. Написано более нервно (что и понятно, но тоже очень даже читабельно. В целом книжка понравилась, будет жить и перечитываться.

Список за 2020 годВ.М. Мокиенко. Почему так говорят? От авося до ятя. Историко-этимологический справочник по русской фразеологии. Еле продралась)) Так-то книжка очень дельная, автор перелопатил и систематизировал кучу годной инфы... но это не популяризаторская литература, это узкоспециальная)) Но рекомендую — тем, кто реально интересуется русской фразеологией.

Б.А. Воронцов-Вельяминов. Очерки о Вселенной. Раньше, ещё в школьные и околошкольные времена, я очень любила эту книжку и неоднократно перечитывала. А теперь, увы, на отдачу и пристрой. Слишком много инфы безнадёжно устарело. И всё-таки очень мешает привольно размазанная по тексту "советскость". Но для тех, кто только начинает интересоваться астрономией, книжка всё ещё покатит. Могу подарить, если кому вдруг надо.

Лора Джо Роулэнд. Дворец вожделений. Псевдояпонский псевдоисторический детектив. И... он ужасен)) Матчасть автор почти не знает, персонажи похожи на японцев только именами, нормальных людей в книжке нет (разве что главный герой и его жена). Сам сюжет... ну, попытка написать нечто интересное, пожалуй, засчитана, но детективная задачка оказалась слишком простой. А эротика просто смешная. В общем, типичный печатный пряник.

Ворон ворону глаз не выклюет. https://ficbook.net/readfic/3382668 (макси, оридж). Это офигенно, народ. Отлично продуманный мир, куча "вкусных" деталей и деталюшечек, совершенно живые персонажи, даже самые эпизодические, многослойность, отсылки и пасхалки, всё как мы любим)) Бегите читать, вам тоже понравится!

Аксиомы льняной куклы. https://ficbook.net/readfic/8777104 (да, бобик пошёл по ориджам)) Нууу... Очень сильно недопилено, хотя задумка, пожалуй, неплохая.

Жена мертвеца. https://ficbook.net/readfic/8676419 (мини, оридж). Отличная крипота, очень зашло, хотя бобик ващет не очень любитель всяких жутей. И написано прямо-таки отлично.

В. Короткевич. Чёрный замок Ольшанский. Жуткая вещь, конечно. Но люблю. И не в последнюю очередь — за офигенную плотность и глубину текста. Сама-то история простая, хоть и страшная. А вот то, как она написана... читательский экстаз))

В. Короткевич. Дикая охота короля Стаха. В который раз уже читаю — и в который раз чувствую, что не хватило. Не жути, нет, жути вполне достаточно. А ширины потока, так сказать. История тут целеустремлённая и однонаправленная, и за её пределами остаётся куча моментов, которые показаны, но не рассказаны. И порыться бы в этих моментах... но не дали)) А до того, чтобы писать фанфики по Короткевичу, бобик пока не дошёл))

Шмуэль-Йосеф Агнон. В сердцевине морей. Очень люблю эту вещь, хотя она, прямо скажем, специфическая. Но если возможно применять к текстам эпитет "вкусный" — то вот, это именно такой текст. Так и видишь рассказчика, пожилого еврея, ни разу не писателя, который просто сел записать историю, чтобы не забылась. И пишет так, как умеет — с отступлениями от темы, потому что мысль убежала, с народными словечками, с замечательно ёмкими сравнениями... В общем, очень рекомендую, если кто не читал.

А. Ковальский. Химеры Эрлирангорда. Ох. Написано офигенно, мир в книге живой и осязаемый, персонажи тоже живые ваще все, даже мелкотравчатые мимокрокодилы. И большинство из этих персонажей хочется либо поленом отоварить, либо добить, чтоб не мучались. Не книжка, а классическое "Шо ж вы так убиваетесь, вы ж так не убьётесь", сюжет заворачивается петлями и узлами, аки змея после ведра водки, после каждого поворота герои творят всё больше беспросветной хуйни, и ты уже хочешь с воплем зашвырнуть книжку в придорожную крапиву... но оторваться, сцуко, не можешь. В общем, сцуко, рекомендую. Особенно тем, кого штырит всякое про авторские, сцуко, замыслы и абсолютный текст.

Олег Дивов, Макс Рублёв. Не прислоняться. Очень хорошая вещь, и смешная, и грустная, и "всё про нас как оно есть". Но Дивов в этом дуэте был явно лишний. Лучше бы остался непричёсанный стиль жж-постов Метроэльфа, вот честно.

Юкио Мисима. Философский дневник маньяка-убийцы, жившего в средние века. Не текст — поэзия. Утягивает за собой, заставляет бухнуться с головой в переживания этого самого убийцы, про которого мы даже имени не знаем, залипать взглядом на детальках и отсылках... Три раза подряд перечитал, вот честно)) Люблю Мисиму. В том числе и за это.

В процессе:
А. Ковальский. Райгард

Serifa, блог «Злой читатель»

Исчезнувший мир Тома Светерлича... исчезает

16 августа 2020 (11:44:24) 29

Исчезнувший мир Тома Светерлича исчезает под килотоннами печатных знаков, увы.

Читаю чью-то чужую рецензию и возмущаюсь. Откуда что берётся? Где автор нашёл в книге нечто, чем он так восхищается?

Ладно, в предыстории к роману нам расскажут, что как раз перед этим Том Светерлич получил хорошее количество денег, чтобы уже всерьёз заняться «Исчезнувшим миром», где он замахнулся круто на нечто этакое.

Не спорю, замахнулся и это самое нечто нам выдал. Но вот как он это сделал? Отвратно.

Такую роскошную идею, как тайна Рубежа и глобальный апокалипсец — и так уныло подать?

Основным действующим лицом в романе является баба. Ну ладно, героиня, специальный агент Шэннон Мосс, член какой-то там какого-то подразделения ВМС США... в общем, баба. Прекрасно уловил основную тенденцию современности писатель! У него получилась настоящая сильная женщина, которую не останавливает даже инвалидность, полученная (КСТАТИ!) в самом начале книги.

И что же делает эта героиня на протяжении всей истории?

Мужественно страдает и предаётся флешбекам.

Весь сюжет книги держится на флешбеках, психоделии и воспоминаниях. Как на таком материале некто Нил Бломкамп собрался фильм делать - не представляю! А ведь он за такую великую честь всерьёз судьбу благодарит!

Единственная экшеновая сцена в книге будет под самый финал. Не спорю, хорошая сцена, с пострелялками и полной неразберихой. Но на целый фильм одной такой сцены маловато будет. Чем буду заполнять хронометраж? А нам будут показывать эту героиню!

Ведь литературный текст нельзя перенести на экран, только образами. И вот нам будут показывать эту героиню то в момент, когда она что-то там с себя снимает, то одевает, то уже раздетой (в книге можно найти подходящие моменты). Публику-то надо чем-то удерживать!

Ну не показывать же крупным планом ногти, которые... Ладно, без спойлеров.

Кстати, тут автора уже поругали за то, что он работал над текстом больше как сценарист, нежели как настоящий писатель, и вместо слова всё же лепил именно образы. По мне так не это главный недостаток книги, пусть бы лепил чем угодно.

Итак, героине я сочувствовать никак не могу, симпатиями к ней не прониклась, несмотря ни на какие истории из её прошлого. Лучше бы автор действительно налегал на НФ-часть, что ли. Но увы, он прекрасно понимал, что эту часть он не вытянет. Сделать из НФ серьёзный сюжет - это посложнее детектива. Там надо очень прокаченный скилл иметь.

Как у Нила Стивенсона в «Семиевие», хотя бы.

Книга есть на Литрес, кстати

Автор на дзене

Страницы: 1 2 3 … 100 следующая →

Материалы сайта предназначены для лиц старше 16 лет (16+)