Что почитать: свежие записи из разных блогов

И их отношениях с приматами

 

 

В подробности вдаваться не буду, но мимоходом отмечу, что за эту неделю у меня приключилась куча приятных неожиданностей. В том числе серебряные серьги-джекеты.)) Очень давно хотела именно джекеты и как раз такую модель. А тут вдруг они прямо можно сказать под руку и попались, то бишь на глаза. Плюс повод назрел. Джекетов, кстати, завезли много вариантов. То есть было из чего выбрать, но мне хотелось именно "северное сияние", которое ещё "короной" называют. Ну и вот... :-)
И, кстати, устала я за это время тоже вдрызг. И физически, и эмоционально. Так что теперь самое время позволить себе отдохнуть немного.

скрытый текст

Пэйшенс Крейг была старшей из трех сестер и не могла не задумываться о том, что их ждет.
Маленький городок, затерянный среди Катскиллских гор, школа для девочек, где больше внимания уделялось домоводству, нежели наукам, отцовская бакалейная лавка, знававшая лучшие времена лет этак двести назад, наряды, фасоны которых ничуть не изменились за те же двести лет, и кавалеры с явными следами вырождения на лице, у многих из которых с поры первых поселенцев сохранились голландские фамилии… Один из них, Клаас ван Зейден, что-то зачастил к Крейгам в последнее время…
Чтоб его черти побрали, зло подумала Пэйшенс, метко сбивая очередную жестянку.
скрытый текстОна подошла, нагнулась, подобрала жестянку, продела бечевку в только что пробитую дырку и подвесила жестянку на веточке абрикоса. Стоял осенний солнечный ветреный денек, и жестянка немедленно закружилась в воздухе. Пэйшенс прицелилась… выстрел!
– Есть! – Пэйшенс залихватски дунула в дуло ружья, подражая ковбою из единственного виденного ею фильма. Однажды отец ездил на ярмарку в другой город, где был старый-престарый кинотеатр. Как же он не хотел отпускать ее в кино, опасаясь за нравственность дочери… С точки зрения папаши Крейга, целомудрие дочерей – главный капитал семьи, дороже денег и товаров. А в понятие «целомудрие» у него входило многое, в том числе отказ от «сомнительных» развлечений.
Упражнения дочери в стрельбе он почему-то не счел сомнительным, к радости Пэйшенс.
Ее сестры, Пруденс и Провиденс, были еще слишком малы, чтобы заинтересовать чертова ван Зейдена. Сейчас они сидели вместе с матерью в кухне – Пруденс чистила крыжовник, а Провиденс перебирала барбарис, а от большого таза на плите шел вкусный запах маминого варенья. Пэйшенс вдохнула этот запах, прикрыла глаза…
Скоро ей придется проститься и с этим запахом, и с мамой, и со старым домом, и с ван Зейденом – последнее вот уж нисколько ее не огорчало! Пэйшенс мечтала служить в полиции. Но для этого, как она полагала, надо было хотя бы научиться водить автомобиль, одной стрельбой не обойдешься. И если бы еще мама не прятала от нее книги по уголовному праву и судебной медицине… Выбросить их она не решалась, и то хорошо.
– Господин ван Зейден прислал приглашение, – сказала миссис Крейг, обернувшись к Пэйшенс. – Приглашает на ихний семейный праздник.
– Их, а не ихний, мама, – пробормотала Пэйшенс, впрочем, не настолько громко, чтобы глуховатая миссис Крейг ее расслышала. – Какой еще праздник? – спросила она чуть громче.
– Какой? Ой, а я не спросила. Дак, наверное, на свое деньрождение, что еще им праздновать-то.
– Но ведь он отмечал свой день рожденья только месяц назад, устроил пикник, – поморщившись, возразила Пэйшенс. Запустелый и заросший сорняками сад, грязные столы, запах свинарника и пьяный Клаас ван Зейден, норовящий приобнять Пэйшенс за талию, сальные шуточки других гостей и старинные, почти не понятные сейчас песни, которые они горланили – горланили всю жизнь Пэйшенс, других в их городке не сочиняли и не пели… да уж, вот это был праздник!
– Ну, значит, именины, потому как до Дня Благодарения еще далеко, а до Рождества еще дальше, – постановила миссис Крейг.
– Да ну его! Не хочу, он опять напьется.
– Доченька, вот тут ты не права. Это же жених. Евойный папаша богаче нашего разов в пять, и у него большой домина, и земля, и связи, и всехнее уважение. Будешь харчами перебирать, так и замуж не выйдешь, а годы-то поджимают – тебе уже скоро девятнадцать!
Пэйшенс вздохнула и побежала к себе наверх. Она знала, что родители все равно заставят ее принять это дурацкое приглашение, а уж что они ей устроят, когда она откажется выходить за ван Зейдена – да у нее от одной мысли об этих скандалах мороз шел по коже! Хотя от самого ван Зейдена ее и вовсе тошнило.
Почти у каждой семьи в их городке были свои особенные праздники и традиции. Пэйшенс не представляла, как может быть по-другому, но в художественных книжках, которые ей удавалось припрятать от родителей и прочитать, рассказывалось, будто в других местах есть общие праздники, которые отмечают все вместе. А в их городе было только два общих праздника, День Благодарения и Рождество, но и их отмечали каждый у себя в доме, приглашая в гости только избранных.
Внизу Пруденс и Провиденс шушукались, гадая, что Клаас подарит их сестре, когда придет свататься, и что его семья будет подавать на стол к свадьбе. Пэйшенс сжимала кулаки и скрипела зубами, слушая их хихиканье, но пыталась взять себя в руки. «Они же ничего не знают, – с тоской думала она, – они и понятия не имеют, что это такое, выйти замуж. Мама прячет от них книжки, где сказано, что для этого нужна любовь. Что нужно знать человека, уважать его, понимать его. Что с этим человеком ты будешь жить, может быть, всю жизнь…»
Внезапно кто-то постучался в дверь. На пороге стояла Пруденс.
– Бедная сестричка, – серьезно сказала она. – Мне тебя очень жалко. Ты ведь тоже думаешь, что этот Клаас полный дурак?
– Дурак и пьяница!
– Вот. А то, что евойный богатый папа держит весь город в кулаке, и нашенский евойному задолжал кругленькую денежку, – про это я услышала вчерась ввечеру, когда мама с папой спорили.
Пруденс взяла сестру за руку и шепотом добавила:
– А еще мамка сказала, что сам этот ван Зейден тоже дурак, и что он женился на родной дочке вторым браком, и родители евойные родные брат с сестрой, и пьют они все без просыпу!
– Ну-у, этого не может быть, чтобы на родной дочке, – вяло возразила Пэйшенс. – Вот то, что они пьяницы, это факт…
– И мамка ихняя померла оттого, что старый ван Зейден ее бил смертным боем.
Пэйшенс опустила голову, понимая, что это вполне могло быть правдой.
«Значит, папенька продает меня в рабство за долги, как в его любимые добрые старые времена, – подумала она. – А я, значит, должна согласиться и терпеть. Недаром же он назвал меня Терпением».
Она обняла сестру, вяло размышляя о том, что город у них дурацкий, и все в нем дурацкое. Старый ван Зейден был тучный, кособокий старикашка, и его багровая шишковатая лысина неприятно лоснилась. Маленькие, слишком узко посаженные глаза, сутулость, жабий рот – все это делало его не столько некрасивым, сколько каким-то недочеловечным. Пэйшенс припомнила его сыновей. Клаас, старший, был еще ничего по сравнению со слабоумным Теофрастом, рахитичным, почти не способным ходить Теобальдом и маленьким эпилептиком Винсентом. Теобальд хотя бы отличался кротостью, а вот Винсент был сгустком злобы, и именно его подозревала Пэйшенс в недавнем исчезновении любимца семьи, рыжего кота Пурра – чтобы издеваться над людьми, Винсент был еще мал, и отыгрывался на беззащитных животных.
И все они постоянно ходили в синяках. Дрались ли они между собой, или это их учил жизни любящий папочка, а то, как знать, и любящая мамочка, уродливая и невероятно тупая особа, – Бог весть, но от мысли, что ей из-за отцовских долгов придется войти в эту кошмарную семейку, у Пэйшенс брызнули слезы из глаз. Прощай, мечта о полиции, о других городах, о вечерах в кино? Ну нет!
– Как этот дурак и пьяница может быть богачом? Ведь бизнесом нужно заниматься: ничего не делая, деньги очень быстро проешь, – наконец сказала она. – Это только в нашем городишке, чтоб черт побрал эту чертову дыру, такой, как ван Зейден, может процветать! В Нью-Йорке он бы уже давно побирался!
– Я думаю, это его дедушка построил мельницы и свечной завод, и с тех пор они работают, ничего не меняется, – ответила Пруденс. – А он только сидит и смотрит, чтобы ничего не менялось. Знаешь, мне прямо хочется, чтобы к нам провели электричество! Тогда свечки будут никому не нужны, и ван Зейден наконец-то разорится!
С утра у Пэйшенс было много работы по дому; разделавшись с трудами, она взяла учебник судебной психиатрии, воровато оглянувшись, спрятала его под передник, забросила ружье на плечо и сказала матери, что хочет погулять.
– Не опоздай к обеду, – бросила Провиденс: сегодня была ее очередь готовить.
– Дочка, ты ведь уже невеста, – строго сказала миссис Крейг. – Ты должна показывать, что у тебя не ветер в голове и не одни гульки на уме, а что ты хозяйка, будешь хорошей женой. Вдруг ван Зейдены узнают, что ты шляешься одна по городу, что они подумают? О тебе и так уже соседка балаболила, что ты каждый день ходишь на гульки. Вдруг подумают, что ты гуляешь? Кто на тебе женится?
– Я же и так гуляю, – машинально ответила Пэйшенс, осеклась и вспылила: – Знаю я, кто это балаболит! Миссис ван Моо, тупая курица! Чтоб у нее язык отсох! Хочу – и хожу, мои ноги, мои башмаки, сама шью, сама и чиню! А ван Зейдена никто не заставляет на мне жениться, ясно?
Она хлопнула дверью и побежала по улице, задыхаясь от ярости. Наконец она вышла за околицу. На обочине единственной дороги, ведшей в их город, лежало старое бревно – останки некогда огромного дуба, а рядом рос другой дуб, помоложе. Пэйшенс села на бревно, развернула книгу, но буквы прыгали у нее перед глазами. «Гульки! Гуляешь! Шляешься! – с ненавистью процедила она сквозь зубы. – Сволочи вы все, черти, дряни, дураки!»
Худших ругательств она не знала, но мало какие, куда более скверные, слова произносились с таким чувством.
Бревно было совершенно ровным.
И старый дуб, в тени которого лежало бревно, – тоже. Правда, его молодые ветви тоже выглядели больными, а листья – побитыми болячкой, но ствол поражал мощью.
Более молодые растения в их городе – все какие-то кривые, скрюченные, низенькие. Крохотные червивые яблоки и груши, садовые цветы, еще в бутонах сожранные насекомыми, мелкие овощи, которые не хранились – сгнивали через несколько дней… А на рекламных проспектах и овощи, и фрукты, и цветы были такими красивыми! «Когда тут все так изменилось? – подумала Пэйшенс. – Ведь вот же старые деревья, они были здоровыми и крепкими». Судебная психиатрия не лезла ей в голову, вместо этого она размышляла. «Может быть, тут какие-нибудь ядовитые стоки? Но откуда? Радиации тоже вроде неоткуда взяться… А! Это подлец ван Зейден засоряет землю и воду ядовитыми отходами своего гнусного завода!» Но, как ни нравилась Пэйшенс эта мысль, ее пришлось отбросить. В производстве свечей использовался воск, пенька и красители, вероятно, токсичные, но не в таком количестве, чтобы отравить все живое на такой площади.
Внезапно ее толкнула какая-то женщина в заплатанном платье.
– Эй, дамочка, – сказала она грубым голосом. – Ты тут дитенка моего не видала? Такой, ну, дитенок, малый, во, – она показала рукой, какого роста ребенок.
– Нет, тут никто не проходил, – ответила Пэйшенс, думая о том, что ей придется срочно и тайно уезжать – иначе она так и застрянет здесь с пьяницей Клаасом рожать больных детей без надежды на лучшее будущее и для себя, и для них. Женщина вдруг разрыдалась.
– Дитеночек мой, – повторяла она. – Куда подевался? Никак лисы утянули, окаянные?
Пэйшенс вдруг поняла, что она совсем молодая, чуть старше самой Пэйшенс, только выглядит очень плохо. Характерные близко посаженные глаза, липкие жидкие волосы, едва заметная, но раздражающая диспропорция в фигуре. Но горе незнакомки было искренним. Тогда Пэйшенс закрыла книгу и снова взяла ружье на плечо.
– Давайте помогу искать, мэм, – сказала она. – Как зовут вашего малыша? Это мальчик или девочка?
– Да как его звать, дите и дите, – отозвалась женщина. – Вымахает побольше чуток, тогда и видать будет, пацан или девка, – вот тогда и окрестим.
…До позднего вечера, пока не стемнело, Пэйшенс и Розмари, ее новая знакомая, искали «дитенка», но он как сквозь землю провалился.
Город окружало редколесье. Розмари уверяла, что на ребенке красная рубашка – трудно не заметить, она бы просматривалась сквозь редкие кусты и стволы, а сам ребенок слишком мал, чтобы уйти далеко. Усталая и обозленная на весь мир, Пэйшенс мысленно прокляла дурацкий город, в котором вечно происходит всякая дичь.
А вечером мать закатила ей страшный скандал – за то, что ходит в одиночку по городу, «как шлёндра, тебя уже городской дурочкой считают!»
Наконец страсти улеглись, все разошлись по спальням. У Пэйшенс сложился план: притвориться, что согласна на все, пойти на этот праздник к ван Зейденам, а между тем припрятать вещи и деньги в укромном уголке и после праздника сбежать. Именно «сбежать», в прямом смысле. Автобусы в их город не ходили, до ближайшей железнодорожной станции надо было идти почти пять миль, а просить подводу у соседей Пэйшенс не решилась, но она была крепкой и сильной девушкой, поэтому решила, что пять миль пешком не беда. Главным слабым местом было ружье. Идти с ружьем на семейный праздник – как-то странно… к тому же отец охотился с этим ружьем; забирая его с собой, Пэйшенс обрекала семью на месяцы без мяса.
Но ведь родители не постеснялись обречь ее на это нелепое замужество?
«Скажу, что хочу показать им чудеса меткости», – решила она. Без ружья идти к ван Зейденам – ну нет, ей жить еще не надоело.
Узелок с одеждой, учебниками и деньгами был увязан и захоронен в лопухах у дома ван Зейденов как раз перед роковым вечером. Чем дальше, тем сильнее не хотелось Пэйшенс переступать порог их грязного дома, будто провонявшего тухлым мясом. «Они что, в самом деле жрут тухлятину? Или свинарники не чистят? Или это от выгребной ямы такая вонь? Ничего себе, даже у бедняков не так воняет!» Наконец, Пэйшенс решила, что эти пьяницы поленились вывезти подальше отходы или павшую свинью, и выбросила чепуху из головы.
Как она и предвидела, ружье ей забрать не дали. Родители и слышать не хотели ни о каком шоу – с их точки зрения, приличная девица не может стрелять даже для развлечения почтенной публики. «Глаза опусти, дура, – наставляла ее мать. – Скромнее держись, что ты гогочешь, как гулящая. Руки под передник спрячь! В лицо мужчинам не смотри, а то молодой ван Зейден…» Вместо удобной обуви ее заставили надеть красные «тухлички», купленные на той самой ярмарке, – они немилосердно жали и не подходили к зеленому платью, но зато были «на каблуку, как у дочки Рохвейлера!». Украсть фонарик тоже не удалось. Все шло не так.
К тому же мать перепутала время, и когда Пэйшенс, старательно улыбаясь так, что сводило челюсти от злости, шагнула в сад ван Зейденов, празднество уже было в разгаре.
– Вот и наша главная гостья, – фальшиво скалясь мелкими, торчащими вперед остроконечными зубками, произнес старый ван Зейден.
Пэйшенс с новым приливом ужаса оглядывала его родню – кроме нее, собрались только ван Зейдены, это было ясно. Почти все они были на одно лицо.
На одно плоское, мелкозубое, безжизненное лицо с близко посаженными глазами. На многих лежала печать тяжелых врожденных болезней или слабоумия. Тела у них тоже были одинаковыми: низенькие, кособокие, с вывернутыми суставами. «Как эти люди могут быть богатыми? Какие мельницы? Какой завод? Они что – могут работать? Ведь они почти все неграмотные!»
Пэйшенс выдохнула. Это были проблемы ван Зейденов. Ее проблема – мило улыбаться, а потом проститься с городом навсегда, уехать и поступить в полицейскую академию.
– Пожалте вниз, гостюшки дорогие, – елейно протянула миссис ван Зейден.
Ее гнусавый невнятный голос лучше всяких медицинских заключений говорил о недоразвитости, а на рябом лице красовалась изрядная ссадина. Винсент, ее сын, захихикал. Пэйшенс знала, что с ним в любой момент может случиться страшный припадок с судорогами и пеной изо рта, и задалась вопросом, почему больному ребенку позволено находиться среди нетрезвых взрослых – ведь это опасно!
Клаас предложил ей руку, наклонился, обдав вонью изо рта, и пропыхтел прямо в ухо:
– Сейчас будет десерт, хе-хе. А потом тебе понравится!
«Уж не задумал ли он меня изнасиловать? – панически подумала Пэйшенс, сжимая в кармане рукоять ножа – единственное оружие, которое ей удалось раздобыть. – Ну, я ему!»
К ужасу Пэйшенс, они отправились не в дом, а в погреб. Погреб! Какой такой праздник отмечают в погребе?! В толпе она замялась, но выйти отсюда незаметно ей бы не удалось.
Внезапно кто-то дернул ее за рукав.
– Сис, это я, – шепнул голосок Провиденс. – Меня Пруденс послала. Мы с ней так потолковали, видать же, что ты уезжать после этого деньрожденья настропалилась, и без ружья тебе никак будет. На вот, возьми, пока меня не погнали отсель…
– Спасибо, милая, – только и успела ответить Пэйшенс, сжав в руке приклад. Знакомая тяжесть придала ей сил.
За другую руку ее дернул Клаас – и потащил вниз, вниз, в липкую тьму, откуда доносился особенно сильный смрад протухшего мяса и раздавался чей-то плач.
– Во, во, наш десертик голосок подает, – гнусно хихикнула мамаша ван Зейден.
Подвал оказался невероятно огромным – видимо, это была настоящая пиршественная зала, вырытая еще во времена первых голландских поселенцев, чтобы проводить подобные праздники. На стенах не было ни распятия, ни каких-нибудь икон, хотя обычно ван Зейдены всячески демонстрировали свою религиозность, но зато висела плохо препарированная голова козла, и красовались сделанные одинаковой коричневатой краской грубые рисунки: завитушки, что-то вроде глаз, звезды, стрелы, складывавшиеся в нестерпимо отвратительные фигуры, так что у Пэйшенс заболели глаза. Никакой мебели в зале не было, кроме торчащих повсюду канделябров и большого плоского стола, у которого стоял высокий каменный пьедестал.
Пэйшенс пришло в голову, что здесь они собираются отпраздновать их с Клаасом свадьбу, а их поставить на этот пьедестал, и она едва не рассмеялась. Что за глупость! А не устроят ли они свадьбу, в самом деле? Не пригласили ее родных – ну так это же ван Зейдены, богачи, умом скорбные… Да ну, ерунда, священника-то нет, а какая свадьба без священника?
На столе лежали какие-то туши и суетились люди, разделывая их. Пэйшенс с отвращением оглядела их грязные, окровавленные передники. Но что же это за туши? Овечьи?
Глаза у нее привыкли к полумраку и неверному, зыбкому свету свечей, и она разглядела слишком тонкое и вытянутое тело на столе. С него уже содрали кожу, выпотрошили, и требуха лежала кучкой на плоском деревянном блюде под столом; сейчас мясник сноровисто разделывал тело, отделяя мясо от костей.
– Поздно пришла, красавицы, – обратился к Пэйшенс ван Зейден, – сердечки-то мы уж достали да съели, теперь только со второго замеса!
«Они съедают сердца? Но чьи же? Это же не ягнята, нет, это ягнята, ягнята, ягнята…»
У второй тушки оставалась голова, – первая уже была обезглавлена, из нее вынут мозг, из которого в Катскилльских горах умеют готовить лакомые по здешним меркам блюда, – и Пэйшенс с ужасом поняла, что это человеческая голова, уже освежеванная! Сохранилось личико, ободранное, оскаленное в безгубой улыбке, – нескольких зубов не хватало, видимо, молочные зубки выпали, а новые уже не вырастут…
– Что… как… вы это ели?! – только и смогла она прошептать, опираясь на ружье, как на трость.
– Сердечки, сердечки, – повторила миссис ван Зейден, гадко блея – то был ее смех.
– Сердечки мы даем главным гостям, что еще бьются, – подхватил старый ван Зейден, – а мяско да потрошка господу нашему да остальным гостюшкам, славно-то как!
Пэйшенс замерла. Она не могла пошевелиться, она не могла даже закричать от ужаса. А тем временем вывели еще двоих детей.
Один из них был девочкой – девочкой в юбчонке и красной рубашке.
«Да это же и есть ребенок Розмари! Что делать? Господь, направь меня, что мне делать, Господи?!» – мысленно молилась Пэйшенс.
– Мамочка, – невнятно, подвывая, начал Винсент, – дай я сам их почикаю! Дай я разрежу им брюшки, и вытащу оттуда те веревки, скользкие кишочки, и те красненькие, и почки, а то я знаю тебя: ты сперва им перережешь горло, а я хочу послушать, как они воют! Так смешно! А потом вырежу их сердчишки, чтобы дать братцу и его невестушке…
Пэйшенс не верила своим ушам. Остальные гости разразились грубым хохотом, больше похожим на лай или блеяние. «Он этого не говорил! Люди так не говорят, так не бывает, этого не может быть…» – но она уже понимала, что семейка психопатов и садистов, ван Зейдены, именно этим и занимается.
Винсент взял нож и сделал шаг, но внезапно упал как подкошенный, дико крича. Изо рта у него вывалился язык, глаза вылезли из орбит, тело выгнулось, и мальчик мог только повторять как заведенный пронзительным визгливым голосом: «Ой дя ка! Ой дя ка!»
– Тьфу, нашелся тоже, – буркнул Клаас, взял из руки брата нож, совершенно не обращая внимание на его судороги – никто и не подумал помочь Винсенту, – и шагнул к детям.
Он занес нож над ребенком Розмари – та отчаянно закричала, осознав, что сейчас произойдет, и Пэйшенс решилась.
Грянул выстрел.
Голова Клааса разлетелась на куски – ружье было заряжено крупным калибром, на лося, – мозг и кровь, осколки, клочья волос, все это брызнуло на детей и на ван Зейденов, которые их держали; безголовое тело несколько секунд стояло, а потом начало заваливаться, заливая фонтанирующей кровью из шеи всех, стоящих рядом.
– А-а-а! – завизжала Пэйшенс и выстрелила еще раз, попав в старика ван Зейдена, затем бросилась к детям, по пути опрокидывая канделябры. Но, почти добежав, она снова споткнулась и упала на колено.
На стене за пьедесталом было что-то подвешено, едва освещенное жаровнями снизу, и теперь Пэйшенс разглядела, что это.
Человеческие трупы.
Обнаженные и частично разделанные, все они принадлежали полным людям, и неспроста: на жаровни с них капал жир. Вот из чего ван Зейдены делали свечи на своем заводе!
На Пэйшенс навалилось несколько человек, душили ее, били, выворачивали суставы, и все это молча; от них разило застарелым потом, нечистотами, сырым тряпьем и мертвечиной, заскорузлые руки царапали ей лицо и шею. Ружье рвали у нее из рук, но Пэйшенс не отдавала и даже сумела сделать еще один выстрел.
И внезапно все стихло, только сама Пэйшенс продолжала визжать, размахивая ружьем и выбираясь из-под человеческих тел.
Какая-то огромная, бесформенная масса со множеством глаз двигалась из глубины зала к пьедесталу. Она нависла над столом, но, видимо, не нашла там ничего ценного для нее – и двинулась вперед, нависая уже над ван Зейденами.
Пэйшенс схватила детей и потащила их к выходу, спотыкаясь. Ноги в туфлях ужасно болели, болели вывернутые руки и горло, за которое ее успели придушить, но она не останавливалась, а в спину ей понесся рев ужаса и вожделения.
Только раз она осмелилась обернуться – и жалела об этом всю свою жизнь.
Масса со множеством глаз деловито перемалывала тела людей, чавкая и всасывая разжеванное мясо и кровь с обрывками ткани и осколками костей, урча и прихлебывая, и те, визжа от ужаса и боли, не только не пытались спастись, но еще и подлезали под чудовище, точно подставляя ему тела для пожирания.
Выбежав, Пэйшенс перевела дух. Дети плакали, но негромко – видимо, были слишком потрясены. «Что делать? Бежать к шерифу? Да ведь он наверняка знает, еще и меня прибьет… О! керосин!»
На крыльце действительно стояла канистра с керосином для ламп – похоже, свечи из человеческого жира использовались ван Зейденами только в ритуалах. Теперь-то Пэйшенс понимала, откуда у полуграмотных пьяниц и дегенератов с ничтожным бизнесом богатство и власть!
Она вбежала в дом, пошарила там и нашла спички. Вернулась.
Открыла канистру.
Выплеснула вниз, в подвал, затем бросила спичку – и захлопнула дверь.
– Пошли, детишки, – сказала она, закинув ружье и узелок на плечо. – Тебя, дитенок, я отведу к маме, а тебя… тоже к ее маме, потом сам домой дойдешь.
– А ты? – спросила ее девочка в красной рубашке.
– А я на поезд. Поступлю в полицейскую академию, заберу сестер, пусть тоже учатся… А если родители согласятся, то и родителей. И навсегда забуду об этом городе!

***
…Колеса поезда уютно постукивали.
Поезд уносил Пэйшенс все дальше и дальше от города, мерное покачивание убаюкивало ее. Купленный на станции хот-дог приятно тяжелил живот.
О хлебе насущном она не волновалась. Она рассчитывала, что сумеет заработать. А на первый случай нее был узелок с сыром, хлебом и куском низкосортной ветчины – подарок благодарной Розмари.

хвоинки в капельках дождя
(не росы ж, наверное?))

Мы успели посмотреть Ла Саграда Фамилия. Знаменитый долгострой ) в 2000 его освятил папа римский, и к 2020 обещают завершить работы.
Известно, что работу над храмом, посвященным св. Иосифу и святому семейству. начал другой архитектор - дель Вильяр, он же предложил построить храм в неоготическом стиле. Но из-за разногласий с заказчиками дель Вильяр устранился, и работу поручили Гауди. То, что мы видим, не готика и даже не неоготика, несмотря на схожесть форм. Гауди пошел другим путем.
Более темный фасад строился еще при жизни Гауди. Архитектор понимал, что законченное строение он не увидит, поэтому начал с фасада. Местный камень быстро темнеет. При строительстве были использованы новые формы - параболические арки; не имея современных технических возможностей, Гауди вынужден был для каждой арки строить вручную отдельный макет, поэтому работа подвигалась медленно.
Внутреннее убранство храма имитирует лес с переплетением ветвей.
Светлый фасад - позже он потемнеет так же, как и ранний, из-за особенностей местного строительного камня, - был построен по проектам Гауди Хосе Мария Субираксом, он же высекал скульптуры.



скрытый текст





























Снимал мой сын. К сожалению, как следует погулять по Барселоне нам не удалось - мы прибыли как раз в первый день общественных выступлений, быстро переросших в беспорядки. Но главную достопримечательность увидели.

космеи
💖