Что почитать: свежие записи из разных блогов

Тамара и Демон
Даже в бедном доме накануне праздника радостно и хлопотно. А в княжеском - и подавно.
На выгоне за домом вытрясают ковры и кошмы, ловкие руки моют полы. Вялится мясо, подвозится вино, материнским теплым запахом дышит тандыр. Не пришла еще пора для цветов, но проворные пальцы девушек-служанок сплетают в венки лавр и букс. Завтра днь рождения у старого князя Чхеидзе. Уже нынче съезжаются первые гости - кто верхом, кто в колясках, кто в арбах.

далееОстались в чемодане тетради и книги. Надо бы позаниматься, но чемодан Нико унес в сарай. Там ему и оставаться, пока не придет пора садиться в бричку и ехать на вокзал в Тифлис. Здесь, в сыром воздухе ранней кавказской весны, совсем далеким кажется теплый певучий Киев - и все, что там составляет студенческую и грешную Юрину жизнь.
Вот-вот подъедет Гурам Аршвилиани, да пока никого на дороге не видно. Чинары вдоль забора тянут в просторное небо голые корявые ветки.
Холодный ветер утих, и вверх к черным сучьям поднимается дымок двух папирос.
-... экзамен думаю держать через год, одного семестра все таки мало...
Князь Ираклий кивает одобрительно. Не отец, не отчим - все эти слова не про него. Он князь. Прямая спина, черная чоха. Старшему его сыну Шалве двадцать шесть, младшему, Юриному брату Серго, четыре. У матушки теплые глаза, губы улыбаются. А ведь были времена, когда улыбаться она, казалось, разучилась насовсем.
-Давно мы с тобой, Гогия, не ездили верхом.
-Ой, давно, князь. Год уж?..
-Пожалуй да. Ай, как нехорошо - не едет Гурам. Надо встречать. Стой-ка. Скачет кто-то.
Князь Ираклий слушает, щурит глаза.
-Один скачет. Это не Гурам.
Юрий не успевает спросить - кто скачет? отчего не Гурам? Черной ласточкой вносится в ворота конь, к шее пригнулся тоненький мальчик в серой папахе и черной чохе. Не отшагнуть и не сдвинуться. Сияющей медовой каплей замедлилось время. Нестерпимой красотой высверкивает юный всадник, оскаливший зубы, горячо и жарко вздымается конский бок. Медленно-медленно взмывает тонкая рука...
...и хлесткий удар нагайки обрушивается на плечи.
-Не зевай, пока не затоптали!

***
-Стыдно! Совестно! Думаешь ты небось: нет меня ловчее, нет краше. А ведешь себя по-дикарски, - выговаривает князь Ираклий. Плечо у Юры саднит под рубашкой. Странное дело - князь говорит строго, а глаза смеются. Мальчик смотрит на Юру, брови изогнулись, губа закушена виновато - а в глазах уже не веселье, а прямо насмешка.
-Ты барышня совсем. Два, три года пройдет - невеста будешь. За кого пойдешь? Ай-ай! Разве за разбойника, за душмана? Он джигит - и ты будешь джигит с нагайкой. Ну-ка, проси прощения сейчас же. Это твой брат, это гость наш. Как ты его встретила, негодная?
Юра задыхается от изумления и мимолетной острой досады: неужели не мальчик?.. Но как же?.. Юный всадник снимает папаху, и на плечи падают растрепавшиеся косы. Тамара! Тамара так выросла! Младшая дочка князя, совсем малое дитя, которую Юра помнит только мельком из-за того, что та вечно дичилась и пряталась - и этакий сорванец.
- Простите, Георгий, я больно стукнула? - Тамара говорит по-русски, и русские слова выходят у нее чисто, но очень старательно, по-ученически...
Куснула губу, зыркнула снова из-под ресниц и добавила уже на грузинском надменно и скоро:
- Но вы бы тоже на дороге не стояли!
- Верно - сам замешкался, - Юре тоже уже смешно. "Размечтался уж..." - Помиримся.
Он протягивает девушке руку для пожатия, но князь приобнимает их обоих за плечи, притискивает легонько к себе, смеется уже открыто:
- Говорите друг другу "ты", дети. Вы же брат и сестра.

***
-Не так трудно быть храбецом, как мудрецом. Не так трудно побеждать врагов, как трудно их не заводить. Благословил Господь князя Ираклия высоким и светлым умом, добрым и щедрым сердцем.

Складно и красиво льется речь распорядителя пира - тулунбаши. Каждый раз за время отлучек Юра успевает забыть, как своеобразны в княжеском доме праздничные застолья. Яркое и пестрое общество собирается за накрытыми столами: тут и офицеры из гарнизона, и родовитые представители лучших грузинских фамилий, и знатные мусульмане - друзья князя Ираклия. Шашлык и соленый сыр квели спокойно соседствуют с лучшим петербургским шоколадом. Поднимаются и опорожняются за здоровье хозяина бокалы и рога. Те гости, которым вера возбраняет пить вино, из вежливости подносят его к губам; сами же пьют шербет.

-Дом - не дом без хозяйки и супруги. Светит княгинина улыбка, как солнышко. Золотые у нее косы, золотой и нрав... - тулунбаши восхваляет по очереди всех домашних, как того велит обычай. Матушка улыбается, заливаясь румянцем. К большому Юриному смущению, после славословия в адрес старшего сына князя Шалвы, доходит черед и до него:
-Счастлив и благороден тот, кто умеет полюбить нареченную родню, стать истинным сыном и братом. Удача от него не отвернется, слава его найдет.
Пока тулунбаши продолжает, все глядят на Юру. Князь Ираклий кивает пасынку, смотрит тепло и ласково. Матушка кажется еще счастливее, чем когда хвалили ее самое. Внимательно смотрит Тамара. На этот раз никто бы не принял ее за мальчика - она в белом шитом платье, длинные и тонкие косы лежат по плечам, как черные змейки.
-Много звезд на небе, но есть в доме князя самая яркая звездочка, самая красивая птичка - молодая княжна.
Девушка улыбается довольно, блестит на мгновение мелкими ровными зубками и подносит к губам кубок.

***
Уже поздняя ночь, а праздник все катился своим веселым чередом.

"Если дело было бы в Петербурге, то это был бы бал." Столы расставлены, только вместо натертого паркета - раскиданные по полу пестрые ковры, по которым молодые гости кружатся не в кадрили и не в мазурке, а в яростных странных плясках, названия которых Юрий смутно может вспомнить.
От резкого звука зурны и бубнов у него начинает звенеть в ушах, и Юрий уходит в соседнюю комнату, где пьют вино и курят трубки русские офицеры, пока Шалва не находит его снова:

- Гогия, брат, иди, иди погляди как отец Картули танцевать будет!

Зала снова полна народу - даже те кто уходил, вернулись посмотреть - но посередине никого. Князь Ираклий выходит, обходит круг гостей торжественно и гордо, пока не равняется с дочерью:
- Звездочка моя, станцуй со мной, уважь старика.

Они выходят в круг, кланяются друг другу и, к удивлению, Юры расходятся в разные стороны. Звучит музыка, такая же быстрая как и прежде, но в этот раз чувствовалась в ней какая-то благородная сдержанность. Картули - княжеский танец. И удивительно шел он к князю Ираклию, раскинувшему руки в черных рукавах, будто величавый старый орел - крылья.
Взгляд его будто прикован к замершей фигурке дочери.

Князь подошел к ней, девушка качнулась в легком поклоне и вдруг сорвалась с места и заскользила по полу одновременно скоро и плавно. Насколько это не походило на европейские танцы, подчеркивающие грациозность и изящество танцовщицы! Тамара двигалась будто не своей волей, а почти как заводная кукла, как облако, несомое ветром, то приближаясь к отцу, то удаляясь от него. В движениях рук юной княжны была сила и завершенность, но какая-то отрешенная величавость скользила в них. Как будто красота ее, красота этого танца было чем-то настолько покоряющим, что она вовсе и не замечала никого вокруг - плыла, плыла как клок тумана.

В какой-то миг Юре показалось, что Тамара смотрит на него. Впервые за весь день, прямо в глаза. И взгляд этот мрачный и властный так не вязался с безмятежным лицом танцующей девушки.

Он не мог бы потом объяснить, что с ним сделалось. Как будто в затуманенном вином и чачей мозгу накрепко засела мысль, что взгляд этот был назначен нарочно ему, именно ему, и не будет покоя, покуда не поймешь, что он значит...
Юрий, как во сне, видел что Тамара с князем закончили танец, что гости обступили их, благодаря. И, как во сне, он все не мог подойти к девушке, не понимая, то ли случайно так выходит, что кто-то постоянно оказывается между ними - спрашивает что-то, предлагает еще выпить - то ли она и вправду прячется, убегает от него. Пока не уверился во втором, видя как выскользнула из залы высоконькая белая фигурка.
Он шел прочь от освещенной залы, плутал по комнатам и коридорам, выходил на галерею, видел только плывущую среди мчащихся по небу облаков полную луну, возвращался опять вовнутрь. Но почему-то был твердо уверен, что найдет Тамару.
Девушка сидит в креслах, выставив из-под подола ногу в белом шелковом чулке, туфля валяется, отброшенная далеко на середину комнаты. Из незашторенного окна льется яркий лунный свет и в нем поблескивают посеребренные гвоздики на туфле и так отчетливо видно темное пятно на носке чулка...
Тамара повернула к нему голову - запомнил как качнулись и блеснули в полумраке жемчужные подвески убора - и вперив тот же тяжкий "от боли" взгляд, произнесла без тени удивления или смущения:
- Уходи.

...Юрий не слушается, а обмирая от какого-то темного, невнятного чувства, делает шаг к ней, опускается на колени и припадает губами к кровавому пятну...
...Тамара вздрагивает всем телом... и сильно лягает его прямо в лицо...

- Уходи! - Уже не говорит, а приказывает она.
И он повинуется.

***
Юрий проснулся очень рано, от холода. Сам не помнил, как раскрыл настежь окно в своей комнате, видно, желая остудить помутившуюся голову, да так и оставил. Из окна видно уголок сада - сильный мартовский ветер треплет ветки - да пустой двор. Никого, только раз прошла старуха-служанка с какой-то миской в руках и пробежала собака.
"И в голове так же пусто - будто ветер все выдул."
Он наскоро привел себя в порядок и вышел пройтись по галерее второго этажа.
Окно в комнаты Тамары, выходящее на галерею, расшторено и тоже открыто, поравнявшись с ним, он видит ее, сидящую на тахте, под грудой кошм и шкур. Перед ней стоит глиняная миска лущеных орехов.
- Эй, что ты там ходишь? Ты опять меня ищешь? - Тамара смотрит прямо в лицо и так пристально, что становится не по себе, пока Юра не понимает, что она выглядывает на нем след вчерашнего удара.
- Здравствуй, Тамара. Вправду тебя искал, хотел извиниться. Кажется я очень напугал тебя вчера.
На языке вертится еще что-то - о том, что был пьян - но прекрасные глаза все злее и злее делаются, и ему кажется, что еще немного - и Тамара швырнет ему в голову тарелку с орехами.
- Ты врешь.
"Лучше бы швырнула"
- Нет, не вру. Что напугал - жалею. - Ответил он сухо.
- Хм... Хорошо, не врешь... как это у русских говорят? "Лукавишь". Ты - лукавый... Послушай, - нахмурилась вдруг, - Тебя разве мать тому учила?
- Нет, не мать.
- Это хорошо... Вспомнила - русские черта лукавым называют. Ты на черта не похож - черт страшный... Ты лжешь только. Ты похож на демона из того русского стиха, где он к девушке прилетал, а она потом в монастырь ушла. Лучше ты мне будешь всю правду говорить. Сможешь?

***
За четыре дня сад оделся розовой дымкой - тонкой-тонкой, будто газовой вуалью или фатой. Приоткрылись клювики у бутонов персика, выглядывают на свет Божий маленькие магнолии. Матушкиным розам еще не пришло время, голые стебли пригнуты к земле и перевязаны лоскутками, точно косички у крестьянских девочек. За каменной скамьей ярко, радостно и тревожно горят первые цветки Иудина дерева.
-Поди прочь. Не стану с тобой говорить.
Тамара в утреннем платье. Накинула для тепла на плечи белую чадри, нарочно смотрит в сторону.
-Да отчего же? Чем я тебя обидел?
Подняла ресницы, взглянула на этот раз прямо в лицо.
-Ты у старухи про меня спрашивал.
-Ну... и спрашивал. У кого же мне еще спросить? Она тебя с детства знает... растила тебя.
-Обо мне у меня спрашивай. Вот ты ее спрашивал. А она плакала, когда отец на твоей матери женился. Надо мной плакала, говорила: сиротка ты, жить тебе теперь с мачехой, никто тебя не пожалеет. Такие глупости говорила. А я маленькой дурная была, скверная. Подумала: раз отец привез мачеху, я ее изведу.
Сколько ей было? мимолетно вспоминает Юра. Десять лет? Девять? Конечно, видал ее тогда, и даже не раз, но все мельком. Да и какой интерес мне был на нее глядеть?
-Не веришь? А я правду говорю. Я тоже стану тебе всегда правду про себя говорить. Я тебе про змею скажу. У нас на базаре был старик, который ловил змей. Все знал: под какими камнями живут, как ухватить ее за голову, чтобы она тебя не ужалила, когда яд у нее слабее. Я подумала: дам ему золотой туман, а он меня своей премудрости научит. Положу я гадюку в букет роз - и мачехе дам в руки, когда она приедет. Да! Вот какая была! Что? не веришь?
-Но не положила ведь, одумалась?
-Не положила. Убежала из дома, пришла к старику в хижину за базаром, а он пьяный лежал. Э! - Тамара щелкает языком, добавляет в сердцах: - С пьяным разве дело сладишь? Тем моя затея и кончилась.
Она вдруг улыбается, и лицо ее становится из сердитого совсем ласковым.
-Твоя матушка хорошая. Это я такая дикарка была! Старуху била ногами. И не умела даже одеться сама: ни рубашки не умела надеть, ни чулок. Твоя матушка мне тогда сказала, что нельзя так. Я ей кричу: я княжна, я дочь князя! А она мне: а у русского царя все сыновья и дочки сами умеют одеться. А царь-то выше, чем князь. Ну? Что тебе еще старуха сказала?
-Сказала, что ты слабая была. Что тебя... что тебя собачьим мясом хотели кормить. Только я не понял, что это значит.
-Это от чахотки собачьим мясом кормят. Но доктор сказал, что мне не надо. Только в Петербург меня посылать не велел, сказал, что там мне вредно будет... а ты хитрый. И вправду, Демон, - неожиданно заканчивает она.
-Отчего же? - Юра несколько теряется от неожиданного нападения.
-Вон сколько я тебе о себе рассказала уже! - взгляд ее черных глаз становится пронзительным. - Я никому про гадюку не рассказывала! Тебе первому! А ты ничего про себя не рассказал. Твой черед. Расскажи.
-Гмм... О чем же? Ты спроси лучше, так и не придумаешь вдруг, что сказать. - Юра понимает, что сбит с толку. Не так-то легко придумать с ходу что-то интересное.
- А ты ответишь?
- Отвечу.
- Хорошо... Старуха и про отца твоего говорила. Говорила, что он пьяница был. Так ли?
- Отец мог выпить, но пьяницей он не был... Видишь ли, Тамара, он был очень гордым и очень несчастным человеком... Мне кажется, люди пьют чтобы развеселиться. Пока пьяны, они не помнят о своих заботах, оттого пьют все чаще и чаще, так и делаются пьяницами. Отец мой не был весел, когда пил, он был очень грустен.
- Мне кажется, это все равно. Все равно пьяница называется.
- Нет. Я, наверное, просто дурно могу разницу объяснить...
- Просто ты не хочешь говорить про своего отца такого дурного слова. Не будешь говорить, даже если я снова лгуном тебя назову?
- Нет, не буду.
- Это хорошо, я бы тоже не стала... А старая говорила! А ты ее слушаешь про меня.
На минуту или две она замолкает, смотрит, как по голым веткам скачут птицы. Потом снова взглядывает на Юру искоса - быстрым, черным птичьим взглядом.
-А бывает тебе скучно?
Юра не знает, правильно ли ее понял.
-Как это "скучно"? Грустно, тоскливо?
-Нет, не то - скучно. Когда утром встал и сделать вроде много хотел, и брался, да ничего не выходит. Вечер уже - Э! - куда день прошел, где твои дела.
- Раз так было...
- Всего раз!? А у меня часто.
- .. два месяца сряду где-то.
- А от чего?
- Когда отец мой умер.
Смотрит почти с восторгом.
-Ах, как ты это сказал... Слушай, а хорошо ведь правду говорить! Мне нравится. Только ты ведь уедешь скоро. Отчего-то так выходит, что начинаешь с кем-то разговаривать и дружиться взаправду как раз перед тем, как выйдет вам разлука. Я так с Анной Бельской подружилась, в пансионе в Тифлисе. Только сошлись мы с ней, как она и умерла от скарлатины... Как будто от того по-настоящему и сошлись, что обе уже знали, что она умрет... Было у тебя так с кем-нибудь?
-Не совсем так. Но немножко похоже. Подружились, да надо было мне уезжать...
Сердце будто удар пропускает:
- А ты разрешишь мне писать тебе, Тамара?
-Разрешу - просияла улыбкой, повернулась к Юре и на этот раз уже совсем открыто и доверчиво. -А ты мне по-грузински будешь писать? Ты умеешь по-грузински?
-Я по-грузински говорю лучше, чем пишу, - сознается Юра. - Буду ошибки делать, наверное.
-Это ничего, я тебя буду исправлять. Учить тебя стану! А сколько на свете всего разных языков, знаешь?
-Н...нет, не знаю, по правде сказать.
-Какой ты! Ты ж в университете учишься! Чему ж учишься тогда? И что толку учиться, коли ничего интересного не знаешь? Ты, может, плохой студент?
-Ну уж, не очень плохой... бывают и хуже, - Юра смеется. - А про языки я узнаю и тебе напишу. В первом же письме напишу.
-Напиши непременно, - слова Тамары звучат не как просьба, а как приказ. - Нарочно стану ждать!
-Я у профессора спрошу, который языки знает. Не стану у студентов спрашивать - ну как они не знают еще сами? Сразу к профессору подойду.
Тамара хлопает в ладоши от удовольствия:
-Мне теперь даже захотелось, чтобы ты уже уехал и мне написал!

***
Я помню то утро во всех подробностях. Разъехались гости, и к завтраку собрались только свои. Я взглядывал на Тамару, чинно сидевшую напротив меня, и верил и не верил, что состоялся у нас с ней такой разговор. Потом взглядывал на маменьку. На нее радостно и приятно было смотреть. Она сидела дородная и румяная, волосы золотились в солнечном свете, и весь вид ее был такой милый и свежий, что можно было понять князя Чхетиани. Грузинки к тридцати-сорока годам заостряются лицом, красота их не блекнет вполне, но преобретает какую-то статуарность, холодность. А маменька гляделась настоящей русскою красавицей - пышущую жизнью. Новый брак и рождение маленького Сережи пошли ей на пользу. Не такой я ее помнил.
Нечестно это было, но к радости моей за нее примешивалась горечь. Верно, это Тамара растревожила мне сердце. Но, сидя за столом, я все думал и думал об отце, и все не мог перестать думать. И именно потому, что ни единой мысли о нем маменька не желала допустить в свою новую спокойную жизнь.

***

Если вдуматься, удивительно, что я сдержал данное Тамаре обещание писать ей правду - сдержал в такой степени, о какой даже не мог тогда помыслить... Все произошедшее между нами в тот вечер, после Картули, уже через несколько дней казалось мне каким-то странным и пугающим сном. Но, видно, сон этот был из таких, которые падают куда-то на дно души и уже никуда из нее не деваются - только проявляются в самые неожиданные моменты смутными мыслями, неясной тревогой, беспричинным беспокойством.

По всем признакам, переписка наша должна была заглохнуть после одного-двух писем друг другу. Вероятно, дело было в том, что знакомство с ней было самым чистым из того, что произошло со мной в ту весну (Черторыйский свел меня в те поры с одним семинаристом, встречались мы у Чертушки же в комнатушке при фотоателье... и чего только не вытворяли, даже и втроем). Был я взволнован и тем, что, оказывается, не одни лишь мужчины могут так сильно меня затрагивать. Все мои представления о себе самом несколько пошатнулись, и я спрашивал себя: неужели прав был князь в давнем и единственном нашем разговоре на эту щекотливую тему? Неужели это и точно только юношеская незрелость, сократическая и платоновская болезнь роста?..
Помню один случай. Стоял уже май, весь Киев оделся роскошной зеленью и горел свечами цветущих каштанов. Я вдруг обнаружил себя самого сидящим в читальном зале университетской библиотеки. Передо мной лежал том свода гражданских законов, в котором говорилось о свойственниках. Законы не оставляли лазейки, и мне, конечно, было и так это отлично известно. Почему же взбрело в голову проверять, возможен ли наш брак? как я вошел в библиотеку? как взял этот том? Этого я не помню по сей день.
Может быть, переписка наша с Тамарой, несмотря на все это, все же со временем бы прервалась сама собой. Но окончился учебный семестр, я приехал в имения князя на все каникулы. После каникул же письма эти сделались для меня не забавой, а горячей потребностью.
И не помню, какое из своих писем я впервые, почти в шутку подписал "Демон".