Свежие записи из блогов Серпин

да какие могут быть пьедесталы, если грязь по щиколотку вокруг? я отлично знаю, кем мы не стали, и не вижу в нас, хоть убей, подруг. но твои ладони так больно жгутся, а слова вонзаются точно в лоб (я тебя люблю до потери пульса, все сильнее, словно тебе назло). этот мертвый город мне так обязан, пусть ему вакцина не помогла. ты проникла неизлечимой язвой под защиту крепких — на совесть — лат. обреченный дануолл и не верит, что придет спаситель ему под стать.

но, когда все рухнет, по крайней мере у нас будут зрительские места.

я стремлюсь навстречу клинкам и дракам — не под стать тепличным твоим цветам. я росла в трущобах, жила в бараках и клялась, что точно не сдохну там. я сюда не хвастаться приходила и не руки тонкие целовать (лишь бы мне все это не навредило, не сболтнуть бы лишнего на словах). но в открытой солнцу оранжерее ты почти болезненно хороша. я давно смирилась, что пожалею, поведясь на хитрость и некий шарм — только жаль, ножа нет за голенищем (ты спокойна слишком к таким вещам).

... ведь, когда он все же тебя отыщет, тебя будет некому защищать.

https://www.webtoons.com/en/comedy/adventures-of-god/ep-9-talent/viewer?title_no=853&episode_no=9

https://m.webtoons.com/en/drama/truebeauty/episode-9/viewer?title_no=1436&episode_no=10

https://www.rong-chang.com/

https://elt.oup.com/student/englishfile/elementary3/grammar/file01/grammar01_b01?cc=ru&selLanguage=ru

Вот когда за горло ухватит болью (и не взвидишь свет, не почуешь тьму) - не помогут тут ни осина с солью, ни клинок, в рябинном кален дыму. Волшебство такое, приятель, дело - обожжет врага, отпугнет зверей, что испачкал - сделает снова белым, наведет мосты через сотню рек. Призовет химеру на чай с печеньем, распылит валун, как песок в горсти, посчитает "пи" до любых значений, если надо - можно и до пяти. Защитит от мора, морей и моли, в жаркий летний день раскидает снег.

Но бессильна магия против боли. Ничего, увы, не придумать с ней.

Здесь у нас не сотни, а сотни сотен важных книг, тугих колдовских томов. Здесь такое прячется в переплетах - ты б за жизнь свою прочитать не смог. Всё: рецепты зелий, да карты кладов, да узор ковра, чтобы мог летать...

Есть один совет, чтобы с болью сладить. Не волшебный, каждый сумеет так. За руками смотришь? Гляди на блюдце, наливное яблочко покати; вот узоры тянутся, вьются, вьются, в тридцать девять царств без одной версты. Тридцать девять царств, тридесятый витязь молча смотрит в темный глухой экран; и царевны-Лебеди карта бита, а Иван... как водится, он дурак. Кто-то, в дождь лицо запрокинув, бродит по пустым дворам, распугав котов. Кто-то тихо плачет, а кто-то вроде зубы стиснул - к бою, ваш-мать, готов. Кто-то спит в обнимку с чужой гитарой, иль играет в покер с самим собой. Во вселенной нашей - огромной, старой - каждый миг свечою мерцает боль. От любви, от памяти, от обиды, от того, что снова не позвонил, слишком мелких искорок не увидеть, и нельзя винить, а кого винить?

Да, я знаю, плохо. Хоть вой, хоть тресни, хоть рычи барбосом в ночную тьму... Дай мне руку, хочешь - мы будем вместе? Протяни ладонь, я ее возьму. А потом - другому тяни, не струхни. Нас так много, искорок в темноте. Кто-то вдалеке включит свет на кухне, кто-то тихо ляжет без слез в постель. Улыбнется Лебедь дурной привычке, да Ивана вроде отпустит чуть. Зажигает небо от спички спичку, люди держат Землю - плечом к плечу.

Тридцать девять царств пробежит дорога, за пустынный край, за зеленый бор. Просто боль, разделенная на многих - это лишь частичка, почти не боль. Это лишь кусочек, витраж узорный, рыцарь с витража, напои коня.

Небо стало серым - а было черным.

Протяни мне руку. Коснись меня.

кому-то - свистеть бы послушной плёткой, кому-то - присесть бы, воды напиться.

когда с неба падают самолёты, рождаются в мире большие птицы.

за тридесять вёсен, где разум - глупость, где вольные скалы, песок и ели,

рождается птица, пробив скорлупку: железные крылья, стальные перья.

не помня о боли, не веря в горе, тоскуя о чем-то - не знают сами -

сбиваются в стаи, летят за море, чтоб клюв наточить о холодный камень.

за морем гора - от земли до солнца, щербины - от клювов стальных отметки,

когда же гора, наконец, сотрется... а, впрочем, довольно. я не об этом.

нет клювов острее и перьев краше, нет выбора, кроме орла и решки,

возьми карандаш, нарисуй барашка. да-да, вот на этом листке сгоревшем.

огромная птица летит на север, потом прилетает обратно с юга,

наш мир не последний, наш мир не первый, а просто - фарфоровый, хрупкий, круглый.

ведь твой самолёт тоже падал с неба? нет - лучше пустыня и слон в удаве,

и мальчик, и лис, и кусочек хлеба; рождается птица, летит направо.

налево и прямо. и сердце бьется, стеклянные когти, стальные перья.

когда та гора наконец сотрется, мы что-то поймем, наконец.

наверное.

Нам твердят, будто гнев - это боль и грех, спрячь его ты в дыре, глубоко в норе, а случайный когда заболит порез - замотай и тряпицей скрой. Не пристало, мол, гневаться, злиться нам, успокоит всю ярость трава-дурман, да сухой табачок, да глоток вина, да за пазухой серебро. Может, правда - все так, может, правда - грех, праотец наш Адам грешен был за всех, только снится мне волчий линялый мех, разнотравья вдали шуршат. Если я рассержусь - то не скрыть в себе, мне не выдан покой, мне - извечный бег, тянет песенку лунная колыбель...

Гнев - железо.

А меч - душа.

Жил пастух - Майк О'Лири у нас, в холмах, был, чертяка, отважен, красив весьма, и собою не мал, и в плечах - размах, на волынке умел играть. Сыновья и дочурка, и дома мир, не боялся он черта, грозы, чумы. Нет, не думай ты, он не ушел в холмы к серым духам. Все проще, брат.

Просто Молли-конфетка, его жена, возвращалась под вечер домой одна, повстречала там тех, с кем совсем не на... люди разные. Жаль её.

Как пастух-то почуял - пришла беда? Он бежал, рвался, несся - и опоздал. Дальше шел он, как зверь - по чужим следам. Рядом каркало вороньё. Он нашел их - да, в пабе, он так устал, пять людей... нет, отребий, чего уж там, и сгущалась кровавая пустота, шумный паб был так странно тих. Безоружный - кулак? табуретка? стол? - но О'Лири всё знал, знал, зачем пришел, это было правильно. Хорошо.

Он - один - он убил троих.

Нам твердят, будто память - упрямый бык. Бык издохнет - так лучше его забыть, не пинать, и не прятаться от судьбы. Позабудь, отпусти и брось. Память - гиря, отринь ее и взлети, будут крылья светлы и легки пути, будет, словно теченьем, тебя нести к счастью, скрытому за горой. Может, правда - все так, счастье - легкий сон, а кто старое вспомнит - тому глаз вон, глаз утащит сорока в гнездо на склон, мышь сгрызет, народит мышат. Только память моя - это я и есть, мой упрямейший бык, мой незримый вес, и вокруг не поляна, а мрачный лес...

Память - лезвие.

Меч - душа.

Сын О'Лири пошел не в отца, а в мать - хоть и тонок, как стебель, а не сломать, и в отварах да травах все понимал, и людей, и овец лечил. Был тихоня тихоней, спокоен, строг, не скрипел под ногою его порог, и в саду его вереск привольно рос, дом его скромен был и чист.

Но огонь очень странный в глазах светил: будто что-то искал - и не мог найти, будто спал и устал, потерял пути, словно вспомнит вот-вот, сейчас.

Я не знаю, когда - собралось, нашлось. Сколько миль на восток, сколько лет прошло! Он уехал. Я помню его поклон. А потом донеслось до нас - двое, в пабе загнулись, дурной был эль... Тем двоим - ох, не пухом легла постель. Домик местного знахаря опустел - не вернулся он больше к нам. Я надеюсь, что он и поныне жив - где-то там, ближе к морю, где миражи, где свободные волны не знают лжи, шепчут тайны свои камням.

Внук О'Лири - той дочери младший сын - был всегда и обут, и одет, и сыт. Баловник судьбы, так легли весы. В город ездил, учился там. И очки носил, словно всех умней, да - дурак - влюбился в Малышку Нелл, хоть и грудь, и волосы - все при ней, лишь ума, увы, не достать. Говорили ей - как канун зимы, не ходи, не суйся ты в те холмы, говорили, криком твердили мы... Бесполезно. Она пошла. Наши деды знали, что завещать: как канун зимы - не носи плаща, из гостей идешь - не кричи "прощай", лучше громко свисти не в лад. Человечий, мол, свист не выносят... кто? А, не важно. Уже не прикажешь "стой". Нелл пошла, и его позвала с собой. К приключениям увела!

Ты, конечно, не веришь. Смеешься - "бред!". В лунном ярком, изломанном серебре Нелл попалась Охоте. Ну, как на грех. Да, жестоки они. Как мы. Не охотник - так жертва. Летит стрела. Нелл, небось, не смекнула, как умерла. А очкарик, что с ней был? Тот глуп и слаб. Он не взвидит другой зимы.

Только ярость - как вихрь, что не знает стен. Нет оружия - пальцы. Слабей когтей не видали холмы в этот странный день, не видали страшнее глаз. Память. Гнев. По щекам - замерзает соль. Он не мог не понять, что - конец, что - всё, только кролик, что загнан в нору лисой, может в горло вцепиться ей. Страха нет. Страх сбежал и дрожит вдали. Он шагнул прямо к ним, на смертельный клин. И охотники - вздрогнули. Отошли. Внук О'Лири, пой, смейся, пей! Пока ярость - твоя, пока боль - твоя, тебе волки - ничто, и ничто - змея, алой памятью болен, и гневом пьян, ты шагаешь на конный строй. Кони пятятся. Шаг. И еще один. Что-то тянет, как будто струна в груди. О, веди меня, память, и гнев, веди!

Что? Забрали его с собой?

Я не знаю, приятель. А кто бы знал? Внук О'Лири пропал - что ж, его вина, и уже вот седьмая пошла весна... Но порой вспоминаю, да: плотен, рыж, взгляд - упрям, на носу - очки, шрамик возле запястья одной руки... Кто же скажет, полно их теперь таких. Не волшебник и не звезда.

Но порой я все думаю: может, он возглавляет теперь этот дикий гон, в волосах - зимний цвет, а в глазах - огонь, серый конь под его седлом.

Может - нет. Может, пес - рыж, лохмат, лобаст - нынче в гоне бежит: никакой кабан и олень не уйдет от таких собак, что не знают хозяйских слов.

Может, вовсе иное и не про них: город, пыль, жизнь проста, и понятны дни. И очкастый профессор, и стопка книг. Мчат студенты на перекур.

Я не знаю, приятель. Ты сказки ждал? Ну, прости, жизнь - не сказка, лиха беда. Под горой, говорят, золота руда, ну а в Дублине доят кур.

Я иное скажу. Гнев и память - путь. Не уйти от ножа, не уйти от пуль, то, что каждого ждет - то короткий спуск, спуск к воде, а вода черна. Только кто же сказал: за водой - ничто? Ты не думай, иди. И свисти не в тон. Может, мост. Может, остров глухой, пустой. Но не пей воды темной той.

Не сдавай свою память, свой гнев, свой свет. Эта суть прозывается "человек". Можешь думать - дурак я, ты мне не верь, так поверь самому себе. Когда тянет тяжелый мешок спина, под ногами - болото, болото - над, скоро, кажется, вовсе не будет нас, и достал бесконечный бег, и ни умника рядом, ни дурака, цели нет, а дорога так далека, пламя, трубы из меди, полынь-река, и ни проблеска, ни костра...

Отпусти же свой гнев. Пусть тебя ведет - через топлые хляби, на твердый брод, стиснув злость в кулаке, ты шагай вперед.

Помни все.

Не забудь, мой брат.

так весною положено: птицы, ветра, заря, скачут бодро по небушку лошади-облака. вот шагает Гастон, и походка его легка, и лицом он пригож, и осанкой отменно прям. за плечом у Гастона - ружье, старый верный ствол, на плечах у Гастона - рассветный линялый плащ, он шагает к границе - и вера его светла, нету в мире мудрее, счастливей, честней него. император, веди нашу Францию за собой! император, держись, наша Франция за тобой! если где-то есть Бог, то, наверное, с нами Бог, он глядит с одобрением сверху на каждый бой. и весна, одуванчики тянутся - только дунь, тычут мягким пушком в ладони - сорви, возьми, мол.

кто идет на войну - тот несет за спиной беду.

лишь беду - ничего помимо.

у Бабетты телега с припасами, старый конь, у Бабетты любовь - как отмерено по весне. на холмы поутру наступает туман - как снег, а уходит - все снова прозрачно и далеко. у Бабетты цветастые юбки, глаза - огонь, сколько в них погорело и скольким еще гореть! пальцы тонкие, кудри пока что не в серебре, к горизонту виднеются склоны тяжелых гор. эти горы Бабеттиной юбкой поди, укрой! там, в чужой-то стране, столько, верно, прекрасных мест...

тот, кто кормит войну - тот накормит ее собой,

и она их, конечно, съест.

одеялом лоскутным раскинута ширь полей,

это то, чему нас всех учили, да с детских лет:

не давай обещаний, коль знаешь, что не сдержать,

не готов отбиваться ножом - не носи ножа,

без нужды не лги, зла не держи в груди,

не ходи на чужую страну с войной,

не ходи.

даже тот, кто считает, что он прекрасен и крут,

станет пищей. его сожрут.

ах, волшебная Австрия, Пруссия, Польша, ах!

май, чудесное время, светло, птичий звон в ушах.

где-то Лейпциг маячит вдали, бородинский дым,

но еще не настала расплата за все труды.

...он идет на войну, как и все. его имя - Пьер.

не дойдя до границы какой-нибудь пары лье,

что-то молча обдумав, сощурив на мир глаза,

поворачивает назад.

под конец всего,

когда ангелы, звезды падучие, саранча,

солнце, мягкое, будто оплавленная свеча,

(но скорее всего - просто свет. громкий, словно гимн.)

ему это зачтется - сильнее, чем всем другим,

там, где белые звери глядят на свою луну,

есть особенный рай: тем, кто к черту послал войну,

там трава по дорогам, там клевер, лопух и сныть,

там другие: защитники странной, чужой страны,

где такие смешные обычаи и слова...

те, кого он когда-то решился не убивать.

Там, на сосне, птичьи яйца ворует ласка, ветер играет с осинами в "скрип-поскрип". Рыцарям или драконам - иные сказки, вот о принцессах, пожалуй, поговорим. Все заросло - ни дороги и ни тропинки, платье изорвано в клочья - идти легко. Звери выходят, растерянно смотрят в спину, нюхают воздух, он пахнет чужим щенком.

В песне, как водится, время давить на жалость, плачущей нотой тянуть ее из струны. Вот, мол, такая-сякая, взяла, сбежала, папу расстроила, маму и всех родных. Не выдавали ее против воли замуж, не отказались десятый купить планшет; просто, такая-сякая, взяла, сбежала. Дети, блин, ягодки жизни. Прости, мон шер.

Зреет брусника - как капельки алой краски, где-то над ухом упорный жужжит комар. Просто, когда выживаешь в пространстве сказки, все теоремы Евклида - уже не в масть. Нет, не держали ее в золоченой клетке, не закрывали вуалью ее лица. Просто у мамы на столике туалетном алый цветочек - и старый портрет отца. Просто наследственность, знаете, не игрушка, к делу ее не подклеишь, так хоть пришей; если прабабушка, раньше была лягушкой - то и у бабушки ротик был до ушей. Если прадедушка аистом был полжизни - дедушка вечно грустил и мечтал летать. В сказку дается простая, транзитом, виза: роспись на бланке гербовом, сургуч, печать. Думали, в маму пошла - ну а мать красотка, стольким крутила носы на своем веку... Только, когда вырастают клыки и когти, ты понимаешь, что поздно на маникюр.

Ты понимаешь - лес тянет неодолимо. Лапы, послушные лапы, уносят прочь. Все, чем когда-то жила, проскользило мимо: "мама, прости. Ты же помнила, чья я дочь". В диком лесу звери смотрят, не нападают. Зеркало тихой реки не разбить, увы. Кто-то под шелковой ивой ревет, рыдает, дергает с корнем пучки забывай-травы.

Листья опустятся теплым плащом на плечи: что ж, не придворная мода, но тоже стиль. Да уж, родись бы ты парнем, так было б легче: домик построить, и розы в саду растить. Кухня сама бы готовила мясо с супом, кто-то (за лучшим цветком!) постучался б в дверь... Да уж, девчонке та сказка выходит глупой. Ну их, те розы. Чего уж жалеть теперь.

Дальше? Все плавно, накатанно, будто с горки: миром становится лес, весь зеленый лес. Каждая веточка, почка, во мху иголка, каждый олений и заячий робкий след. Платье не нужно, ночами и мех согреет, ноги прокормят, и зубы не подведут. Шкура линяет к весне, а зимой светлеет, можно хвостищем рыбешку удить во льду. Годы текут, как вода, где один, там девять, годы расческой шерсть серую боронят. Прыгает белка, скрипит мировое древо...

Утром с опушки выходит Иван-царевич, он умудрился как раз потерять коня.

Позже придумают мути: цари, указы, птицы с хвостами, как жар, что поют во сне. Просто, когда выживаешь в пространстве сказки, то понимаешь: границ и пределов нет. Сам напиши свою сказку: улыбкой, болью, памятью, верой, без края, без слова "стоп".

Мчаться тебе по холмам, по лесам привольным, каменный хлеб на двоих догрызать без соли, глади озер синеоких мести хвостом.