Павел Илларионович Горбунов, блог «Мои записки»
"... дорога по зимнему времени тяжелая, казаки говорят, в степи того хуже будет - пугали киргизскими бандитами и башкирами. Рассказал им про дагестанцев - перестали.
В Оренбурге, боюсь, мы долго не задержимся - Катенин, нынешний губернатор там, много радел за эту экспедицию. Так что снарядят нас быстро и лучшим образом и спровадят, благословя, еще до весны, палки в колеса ставить не будут. Мне другое неприятно, царица, Катенин этот - бывший постоянный партнер покойного г.и. в картах, так что характер его я представить себе примерно могу, да и Игнатьев - его ставленник. Так что он наверное полностью разделит мнение Н.П. обо мне как о баловне салонном, только протекцией ее св-ти Е.А. попавшем в экспедицию. Килевейн уже сейчас ходит гоголем - наверное знает, что его, а не меня сделают секретарем экспедиции. Вот ведь память человеческая, странная штука - выходки мои корпусные Игнатьев помнит, что в салоне княгини Мегрелии частый гость тоже помнит, а что я так же, как и он, в Париже в переговорах участвовал - нет, не помнит. Обидно - Игнатьев в общем не дурной человек, не в друзьях, но хотя бы в приятелях я его видеть бы хотел.
Да только что Н.П. за моей спиной, денщику, положим, говорит, Катенин и в лицо может. Лучше вовсе подальше держаться, чувствую, что без толку пытаться должность секретаря у Килевейна перехватить, вспылю только зря. Скажусь больным, а еще лучше разыщу Горбунова - своего друга по корпусу - буду у него на квартире пропадать, арабский учить..."
Полянский вздохнул - дальше ведь не напишешь. О том, что было когда-то, о том, что надрал бы себе тогдашнему уши за то, как с Пашкой обходился. О том, что теперь даже виниться уже поздно - отрезал в Тифлисе все, что было, как ножом, не написал Горбунову ни разу... О таком не пишут. Бумага не все стерпит.
Он прикрыл глаза, вспомнил Тамару - задумчивую, большеглазую, девочку совсем, приказывающую: "Говори", когда остается только говорить. Обмирая от... не стыда даже, от того, что за границей стыда, за границей воли собственной, рассказывать все о себе, как пальцами грудную клетку разымать, замолкая только перед тем, что уже никому - ни мужчине, не женщине не расскажешь, что тайна только двоих. У кого душа пошла, пусть это на каждом углу вываливает, а ему не стыд - гордость не позволяет, увольте...
И тут же перед глазами встала Тамара, как видел в последний раз - расцветшая, прекрасная так, что дышать забываешь. Тамара злая, Тамара насмешливая. "Ты что, всерьез думал, Демон, что я замуж не выйду? Из-за тебя на самом деле в монастырь пойду или теткой незамужней при детях Серго буду? Не собираюсь. Ты ведь тоже один не останешься, и у меня будет муж. Такой, какого я выберу. "
Хоть на стену, хоть в петлю лезь. Какой там Катенин, какой Оренбург, какая Бухара...
"Зачем ты так любишь делать мне больно, царица."
Читать дальше
***
Скажикадядяведьнедаром (вдох) москваспаленнаяпожаром (выдох)
Павел давно так привык коротать дорогу. От дома до церкви семь "Бородино", до казарм восемь, до книгопродавца семнадцать, на окраине живет. Когда "Бородино" прискучило, сгодится и "Песнь о вещем Олеге".
Павел стихи не перебирает в уме, не читает вслух, а тихо мычит на какой-то придуманный мотив. Длинные ноги шагают легко, сердце бьется весело, разгоряченное ходьбой. В голове же, кажется, вот-вот лопнет какая-то жила прямо позади лба.
Недаааромпомнитвсяросси (вдох) ияпраадееень барааадина (выдох)
***
-А вы их благородию господину поручику друг будете? С господином поручиком неладно. У них ведь папенька того-с. В Петербурге сидит в желтом доме. И жалование свое их благородие отсылают маменьке на папеньку. А ежели там наградные, или повышенье жалования выйдет - сейчас книги покупают, заказывают. Очень с лица спали, и жилье скверное, и друзей не завели. Так полагаю, что их благородие боятся, что вслед за папенькой сами... того-с.
Полянский спрятал невольную улыбку в воротник шинели.
"Узнаю Пашку. Бирюк, книжник. Для местных Лошад-Павловичей ты, конечно, первый кандидат в желтый дом. Что ж дед твой - таракан усатый - места-то тебе получше не нашел..." Он вздохнул - там, где Пашке на самом деле было место - в науке, не среди людей, а среди слов записанных - дед, вояка старый, и помыслить его не мог.
Наконец провожатый - денщик одного из сослуживцев Горбунова - остановился напротив неказистого домика: снизу кирпичного, беленого, а сверху деревянного, с совсем деревенскими резными наличниками. Над входом от руки прямо по штукатурке написано было "Бакалея", справа и слева по улице домик подпирали высоченные заборы с крепостными просто воротами - то ли купеческие, то ли крестьянские подворья. В щель над воротами одного дома высунулась и мрачно глядела волосатая жуткая верблюжья харя.
- Вот тут-с их квартира, вашеблагородие.
- На вот, дружок, тебе за труды, выпей за здравие Павла Илларионыча.
Полянский собрался было уже зайти в дом, но приметил рослую фигуру, размашистыми неловкими шагами приближавшуюся с противоположного конца улицы.
***
После крещенских морозов случилась оттепель, снег потемнел и осел. Скоро Масленица, а там и весной повеет. Беспокойно заворочается душа, и сны будут сниться прельстительные и жуткие. А только все равно хорошо, когда зима позади.
У ворот переминались двое - один Фомка, денщик Петрова, другой невысокий, в ладно пошитой шинели. Вид городской, мало того - столичный. Повернулся, помахивает перчатками нетерпеливо.
Страх окатил снизу волной, как грязь из-под колёс. Маменька, Леночка, генерал Иволгин - все закружилось перед глазами. Сбившись с "Бородина", Павел в несколько широченных шагов оказался рядом с незваным гостем.
-Чем могу служить, милостивый государь?
Мать пресвятая Богородица, глаза-то знакомые.
***
"Я что, так переменился?"
- Не признаешь меня, Паша?
Сам же Горбунов, к удивлению Юрия, казалось, не изменился совершенно. Он прекрасно помнил его лицо в семнадцать лет - такое, что как будто кто-то начал лепить, увидел что хорошо выходит, да со скуки бросил. Казалось что возраст, время должно сгладить это лицо, доделать если не до совершенства, то хоть до завершенности. Но нет, физиономия Пашки была все такая же... неустроенная. Как и весь он - нескладный, тощий, мослатый, как тот верблюд. И глаза, глаза - зеркальца в которые бесы глядятся. Только в корпусе редко они таким шалым огнем горели, только когда втемяшится Горбунову в голову какая-нибудь фантазия, а тут. Ох.. "Как бы про желтый дом не все неправда."
***
-Господи... Юра.
Как только приезжий открыл рот, все стало на место. Глаза озорные, и глядит словно вот-вот расхохочется. Полянский, как есть.
-Юра. Ты откуда тут?
Потянулся обнять, да оробел - руки замерли в воздухе. Был мальчик, а теперь взрослый.
-Ты ж на Кавказе!
***
Юрий и вправду рассмеялся:
- Ну как видишь - нет, не на Кавказе.
Обнял сам заробевшего Пашку. "Совсем он меня не ожидал увидеть... Совестно. Надо ему писать теперь."
- Ну идем, идем к тебе, чаем меня напоишь.
***
Квартира у Павла была большая, протопленная на славу, но обставленная бедно, скверно. И беспорядок холостяцкий, хотя и видно, что кто-то тут прибирается. Везде книги, книги - и в старомодном шкафчике, и на столе, и на домотканом половике у кровати.
-Кто тут есть-то? Васька?.. Марфа?.. Сейчас спроворю я тебе чаю.
Когда остались одни, оцепенение прошло. Завертел Полянского за плечи уже без стеснения, вглядываясь в лицо, ища прежнего и удивляясь новому.
***
"И вправду как бедно у него. Но топят хорошо, не жалея, значит, слава богу, деньги есть... Точно маменьке с Леной большую часть шлет, и книги... Олух я, надо было ему хоть привезти почитать из нового чего. Ладно, оставлю свои учебники арабского... Если он сам уже тут арабский не выучил. "
- Признавайся, сколько языков теперь знаешь?
Пашка полиглот, языки щелкал, как орехи, распадались они перед ним - скорлупа и ядро отдельно; как будто медик, смотрел на расчлененное тело чужой речи Горбунов. Во время их учебы при дворе, а потом, понятное дело, и в корпусе пошла мода на все английское. Юра потребовал от Пашки себя учить английскому, как потом узнал, тот тогда сам еще не умел, вместе с ним учил. Прочтет раз, вникнет, пока Полянскому объясняет - сам усвоит полностью. Обидно, завидно было. Хотя чему завидовать - природный дар.
***
-Поди я их считаю? - отмахнулся Павел. - Семнадцать вроде было, но осенью еще. Арабский нынче учу, сказки Шахразады всю зиму читал.
Скрипнул дверцей, достал бутылку мадеры - и вдруг застыл, не закрыв шкапика обратно.
-Юра. А скажи мне, ты из Петербурга сейчас?
***
- Пашка. Пашка? Ты чего?
У Горбунова лицо сделалось таким жутким... будто и вправду сейчас совсем смешается, рассыпется.
- П..Пашка. Ты слышишь меня?
***
-Юра. Ты мне вот что скажи.
Дверца качается туда-сюда, несмазанные петли надрывно скрипят.
-Только правду скажи, слышишь? Что тебе про Иволгину говорили? Про генеральшу Иволгину?
***
"Святые угодники."
У Полянского мурашки пошли по коже - похоже в россказнях сослуживцев Пашки только папенька в желтом доме и есть выдумка...
"Иволгина, Иволгина..."
Замелькали в голове женские лица - нет ни одно не совпадает. "Генерал Иволгин" мужские - кажет, вот смутное, в пол оборота, в какой-то толпе, или процессии виденное. Не лицо даже, а полоска какая-то между шитым воротником генеральского мундира, седой всклокоченной бакенбардой и треуголкой. "Говорили... нет, просто я спросил, кто, и имя назвали: "Генерал Иволгин."
- Нет, Паша, ничего мне не говорили про Иволгину... Да оставь ты этот шкап - сейчас дверь снимешь.
Не выдержал, подошел, накрыл Пашкину руку, все качавшую скрипучую дверь туда да сюда, туда да сюда, своей рукой.
- Оставь.
"Как бы по лбу бутылкой не жахнул..."
***
-Юрочка. Ты меня не жалей. Катенин на той неделе говорил про Иволгину. Ты ведь из Петербурга сейчас. Ну скажи мне, скажи сразу. Не может быть, чтобы про нее разговоров не вели. Она... с великим князем живёт. Иволгин старик, оттого дед ее за него и выдал. Всё хорошо устроил.
Бутылка ахнула об стену, мадера хлестанула по побелке, осколки сыпанулись до середины комнаты.
-И меня устроил, и ее устроил.
***
"Так эта Иволгина... это Леночка?!"
Не успел перехватить Пашке руку - тот таки шарахнул бутылку, хорошо не о голову себе...
- Тише, не буйствуй. Иди сюда, иди - скажу.
Полянский оттащил приятеля от греха подальше от шкапов, от ножей, от всего, усадил на кровать, сам сжал за плечи так, чтобы в другой раз не упустить.
"И что тебе сказать... бедолага ты"
- Послушай, - наклонился к самому уху, зашептал - Этот Катенин с господином Палкиным в картишки играл, от него и знает наверняка. Богом клянусь, ни от кого в Питере ничего такого не слыхал, Катенин то-поди молчком молчал, деликатничал - спросят же, от кого сплетня.
"А тут при офицерье, от столицы подальше, распустил язык... шени деда...*"
_____
* твою мать по-грузински )
***
Павел сидел неподвижно, прикрыл глаза, слушая прерывистый шепот. Вспышка забрала силы, и глаза не глядели, и руки не шевелились.
-Юрочка, ты меня прости, - слова во рту тоже ворочались медленно, устало. - Сорвался я. Неделю, веришь ли, с этим перехаживал. Не знаю, как маменьке писать теперь.
С усилием поднял-таки руку, накрыл пальцы Полянского. Пусто взглянул Юре в лицо.
-Я ведь деда убить хотел, Юрочка. Грех на душу взять.
***
- Дед твой там, где ему все грехи и без нас зачтутся...
"Ты, главное, на себя руки не наложи, убивец. "
- Ты вот что - отдохни, поспи сейчас. После расскажешь все с толком, придумаем, что с письмом делать, как писать...
"Ох, Пашка, Пашка... травишь ты себя своими фантазмами. Как будто маменька твоя о всем этом может не знать. Дон Кихот ты, как есть Дон Кихот. Вот ради чего дед тебя в эту тьмутаракань служить устроил, чтоб ты шума не поднял. Всю жизнь тебе перекуречил, чтобы ты семейству не мешал через Леночку подняться... Ох, Пашка, если я валет червовый, то ты - трефовый. Кто ж сглазил-то тебя так страшно... А сестрица твоя, может, и сама не против... Но этого я тебе точно не скажу".
***
Хотел было возразить, как так, мол - гость приехал издалёка, почитай, десять лет не видались. А только и вправду потянуло в дремоту, повело на постель. Прорвался в душе пузырь-ожог, вытекла дрянь - липкая, точно мадера. И стало легко, точно вот-вот взлетишь к потолку.
Про взлететь к потолку - это Павлу уже приснилось. Из дремы позвал Полянского:
-Юрочка, не уходи. Книги там...
Арабская грамматика вся в пометках. Тетрадь, исписанная наполовину. Затрепанный, зачитанный том Данта, до половины разрезанный "Декамерон". Тут же на полке Гоголь - засунут за итальянский словарь, не сразу и заметишь.
-Чтой-то? - В дверь просунулось лицо. Бабенка лет сорока, в повойнике и платке.
-Чтой-то гремело тута?
***
-Тише, голубушка - спит Павел Илларионыч, видишь, - Полянский подошел к двери, сам заговорил шепотом - А гремело - бутылку уронили. Да я сам тут приберу. Поставь-ка нам лучше самовар, и вот еще.
Закопался по карманам, вытащил что было из мелких денег:
- Купи-ка пирогов каких-нибудь, шанежек горячих, что тут есть.
***
Павел проспал недолго - минут, может, двадцать. Зашевелился, сел, пригладил пятерней волосы. Глянул сумрачно.
-Прости меня, Юра. Стыдоба, одно слово. Давай-ка сызнова здороваться. Тебя какими судьбами к нашим башкирам занесло?
***
Пока Горбунов спал, Полянский снял тужурку, собрал с полу осколки бутылки на какую-то тарелку "Стену не очистишь, пожалуй, разве занавесить чем."
После подсел к столу, взял учебник арабского. Да так и не принялся читать - все смотрел в раздумье на спящего пока тот не проснулся.
"И правда очухался немного" Глядел Пашка мрачно, но не шало.
- Давай сызнова, - легко согласился Юрий, - А я нынче в экспедиции, в "походе за три моря". В Хиву.
***
-Вон как! - Павел выпрямился, хлопнул ладонью по колену. - Неужто такую экспедицию собрали?.. И тебя туда?.. И когда выход?
***
- Бог знает, вроде Игнатьев на март рассчитывает, но, боюсь, спровадят еще до Поста - мало ли, чтоб в столице не передумали.
Лестница заскрипела, "голубушка", не чинясь, отворила дверь объемным боком... чтобы не сказать тем, что пониже спины. Руки ее занимал не сильно старательно начищенный латунный самовар.
***
Чайку, Пал-Илларионыч? Васька ужо сичас шанег принесет. А энто что такое вы на стенке устроили?
Голос хозяйки с ласкового вмиг сменился на сердитый, но Павел только отмахнулся.
-Не шуми, Марфуша, Васька побелит. Что ты, Юра, сказал? Игнатьев? Кока?
***
- Кока? Да, он.
Губы Полянского задрожали в попытке сдержать улыбку, но через секунду он уже смеялся в голос. Уж очень нелепо звучало это домашненькое имя применительно к его нынешнему начальнику. "Ну да, они же с Пашкой однокашники, свободно друг друга называли..."
***
-Чего ты? Чего смеешься?
Веселье Полянского было так заразительно, что и Павел заулыбался.
-Что он, важный совсем, поди, стал? В корпусе, бывало, важничал. Да ты и сам, верно, помнишь.
Рябоватый Васька - денщик Горбунова - притащил на подносе шаньги и еще теплые ватрушки. Марфа, вполголоса ворча, вымела "остатние" осколки и вытерла липкую лужу. За самоваром Павел, казалось, совсем успокоился, и о недавней его вспышке напоминало только пятно на побелке.
-Ты ешь, Юра. И вот что - расскажи-ка мне все с самого начала. Маменька писала, что ты на Кавказ уехал, а Ваня говорил, что скандал вышел из-за Жемчужникова. Только я так толком и не знаю ничего.
***
- Нет, не то - в корпусе Игнатьев Наполеоном держался. А теперь так, как будто метит в Наполеоны.
Полянский впился зубами в румяный бок ватрушки, налил в чашку горячего чаю... А сам крутил, подбирал в голове слова. Ведь начнешь ворошить прошлое, перебирать фамилии однокашников, того и гляди, Пашка опять вспомнит про деда, про Леночку...
- Скандал не из-за Жемчужникова, по глупости моей вышел. Связался младеня с чертом, он же взрослый уже был совсем, камер-юнкер, вот мне, дураку, и лестно было с ним поамурничать, а нет бы сообразить, что Граня не только в нашей компании жженку пьет... Он и сболтнул пьяный, пошла сплетня... там пошла. Сам помнишь, для Жирардота же главное, чтобы все "шито-крыто было", а его, видно, пожурил министр. Вот и выкинули меня, хорошо хоть не в полк солдатом... А тогда к матери посватался князь Чхетиани. Вот он и увез нас в Грузию. Я в Тифлисе гимназию закончил и по гражданской линии пошел.
________________
ОФФ Остальных реальных исторических персонажей мы, возможно, зря несем, ибо тот же Катенин немало хорошего сделал в период своего губернаторства. Но вот Жирардот действительно был порядочной сволочью, судя по воспоминаниям его подопечных.
***
Павел наморщил лоб, припоминая сотоварищей по корпусу.
-Евграф-то? - неуверенно спросил он наконец. - Старший? Упоминал как-то кто-то, что есть такой, да я его не знаю.
-Его сразу на старший курс взяли, после вашего выпуска, - пояснил Полянский. - Папеньку их тогда из Парижа в Петербург перевели.
-Вон как. А я думал, что Ваня Никиту в виду имеет, оттого и удивился. Думаю: как так промеж них вышло-то? Никогда ты младших не обижал. А Никита тоже строго держался, глупостей не терпел.
"Никита рыжий. Только раз в коридоре с ним и говорили. Высокий - глядит сверху вниз, брови сдвинуты сурово. "Вы, Полянский, неглупы, вас учителя хвалят за успехи. А брат мой человек дурной. Лучше бы вам от него подальше держаться".
Павел вздохнул, поставил чашку на блюдечко:
-Погиб он, Никита-то. В Крымскую.
***
Жалко Никитку - ему бы молодому, статному, при таких родителях, при таком брате на парадах красоваться в лейб-гвардейском мундире, а он лежит бог знает где - под Балаклавой, под Севастополем, или на мусульманском кладбище в каком-нибудь ауле горном.
- Жалко Никитку...
***
-Еще бы не жалко. Еще бы не жалко. Погоди... была у меня и водка.
Павел снова полез в шкап, вытащил графин. - Давай помянем Никиту, что ли.
От водки Павел снова помрачнел, подпер голову руками.
-Вот скажи ты мне, Юра. Отчего? ну отчего так бывает? Отчего хорошим людям на свете живется скверно? Из двух братьев один пакостник, лакомка, карьерист, а другой честный и добрый. Первый при дворе карьеру делает, а второй в земле лежит. В Смольном столько вертушек-резвушек, а великий князь руки тянет к честной. Деду бы внучку остерегать - а он сводничает, гриб червивый. Скажешь ли мне, как это так выходит?
***
"Ну вот - снова-здорово."
Опять понесся, понесся Пашкин разум - тройка резвая без ямщика - по опасной дорожке. Страшно, что там опять выкинет. То ли с обрыва полетит, то ли встанет в чистом поле - ни вправо ни влево - пока не замерзнет до смерти...
"Надо как-то его хоть направить, если уж не свернуть. Пьяной философии тут точно не надо."
- Не знаю я, как это выходит, Пашка. Не знаю и знать не могу. Ты давеча про письмо к матери говорил. Давай-ка подумаем, как писать лучше.
***
-Верно говоришь, Юра.
Неизвестно, как повел бы себя Пашка под воздействием невыпитой мадеры. Водка же лишь добавляла ему мрачности.
Из потайного кармана достал запечатанный мятый - не один день в кармане лежал - конверт. Поколебавшись, вскрыл ножом.
-Посмотри.
"Любезная матушка, надеюсь, что письмо найдет в добром здравии Вас, Леночку и маленького Евгешу.
Сожалею, что не могу сообщить ничего радостного. Некоторое время назад я получил известье, которое повергло меня в глубочайшее уныние и даже страх.
Милая маменька! Я как никто далек от укоров. Жизнь Ваша во вдовстве тянулась бедно и уныло, а двое детей, оставшихся на Вашем попечении, требовали самой своей слабостию сильного напряженья Ваших сил. Посему я не могу упрекнуть Вас за решение обратиться к г-ну Северскому в надежде найти для нас с сестрой лучшей доли, нежели прозябанье в нищете. Что же до упомянутого ныне покойного господина, я отказываюсь считать его своим родственником. Обиды, нанесенные мне, ничто в сравнении с оскорблением, нанесенным Лене.
Маменька, умоляю Вас - передайте Лене, что я не сержусь на неё! Я дышу только ради нее и Вас. Вероятно, она страшится моего осуждения; передайте, что она виновна менее всех. Вина ее - лучше сказать, беда - заключалась только в юности и житейской неопытности. Среди мужчин, окружавших ее, ни один не поступил как подобает мужчине - защитнику, наставнику, опоре слабых и нежных.
Маменька! Верно, положение Ваше и ныне, как и прежде, самое неопределенное и зависимое. Понимаю, что Вы не пожелаете ссориться с Леной и ее супругом. Прошу Вас только об одном - дайте знать... (зачеркнуто) ...настоящему отцу ребенка, что у молодой матери есть защитник.
Мне представляется, что этот господин совершенно уверен в собственной безнаказанности. Добрый друг нашего деда генерал Иволгин, полагаю, как нельзя более доволен сложившимся положением и вправе рассчитывать на августейшие милости за роль престарелого св. Иосифа, обрученного с девой, чтобы хранить ее девство (читай: репутацию). Продвигаясь легким и приятным путем, который французы называют "путем почестей", он не станет препятствовать вел. кн. пользоваться его супругой. Вы же можете намекнуть, что брат Лены человек отчаянный, такой не побоится вступиться за сестру перед кем бы то ни было и не погнушается любыми способами. Двоюродному Женькиному деду немало крови попортили храбрые офицеры, которых не смирили ни виселицы, ни тюрьмы, ни Сибирь. Да что офицеры! крепостной крестьянин, у которого помещик обесчестил невесту или сестру, и тот не погнушается взяться за вилы. Горько сознавать, что для недостойного родича Г. И. дворянки из Смольного института те же крепостные крестьянки.
Счастливое мое неведение кончилось в пять минут, дорогая маменька. Ныне приезжающие из Петербурга в нашу глушь говорят о прелестной генеральше Иволгиной и ее близости к императорской фамилии без всяких церемоний и иносказаний. О Вашей дочери уже судачит весь Петербург - если так пойдет и далее, она сделается известной во всей Российской империи. Полагаю, дорогая маменька, "слух обо мне пойдет по всей Руси великой" не то, чего бы Вы и я желали в Леночкиной судьбе.
Простите за сумбурное писанье. Сделайте же что-нибудь и дайте мне знать,что вышло. Если будет необходимо, я найду способ приехать в Петербург.
Засим остаюсь Ваш преданный сын,
Павел Горбунов."
***
- Ну что тебе сказать, Паша..
Полянский потянулся, снял с самовара чайник вместе с конфоркой и закинул только что прочитанное письмо в топку.
- Это мы прямо сюда отправим.
***
Павел вытаращил глаза, выбросил длинную ручищу - да где там, полетело письмо прямо в уголья, только и успел, что стукнуть Полянского по руке.
-Эх, Юра!.. Я три дня над письмом этим сидел!
***
- Если это еще кто-нибудь прочтет, ты не на три года сядешь, - злым шепотом ответил Юрий, потряхивая ушибленной рукой. - И чтобы не вздумал снова ничего подобного писать, угодишь на каторгу - много ты кого оттуда защитишь...
- Ты вот что еще пойми - начнешь шуметь и вправду слухи пойдут. Дадут тогда Лене отставку, а то гляди и муж с ней разведется. Что тогда, куда она денется? Да еще и с ребенком.
"Ну, положим, не разведется, но тебе для острастки в самый раз."
***
-Не разведется, - механически ответил Павел, которого идея о каторге, похоже, несколько отрезвила, однако же не утихомирила. В глазах Горбунова заплясали злые огоньки.
-И что же ты, Юра, предлагаешь? Так это дело оставить? - мягко спросил он.
***
- Нет, так оставить нельзя, но и горячку пороть не дело...
Полянский затарабанил пальцами в задумчивости по столу. А у самого спина взмокла под недобрым Пашкиным взглядом. Раньше была, была у него власть укрощать этого сидевшего в Горбунове беса. А теперь все иначе, нет уже ее, чужие друг другу люди, считай ... "Вести так, будто по прежнему? Нет, неверный будет тон, по-другому надо. "
- Тебе, Паша, тут не маменьку вашу надо пугать, а Леночке объяснить, что у нее есть защитник на белом свете, что она одна не останется, если захочет все это порвать. Она ведь не девушка уже неопытная, взрослая женщина, сможешь ты с ней о таком поговорить... Но для этого надо, чтобы у тебя средства были ее с сыном из Петербурга увезти, хоть какое-никакое будущее ему обеспечить. Только не вздумай писем ей писать. Такие вещи надо только в глаза говорить. Будет у тебя повод в столицу съездить? Только не сейчас, а то ты если такой приедешь, она сама тебя защищать будет, в ноги... тому человеку кинется... Да к тому же как это будет, вот услышал ты сплетню, неделю сам не свой ходил, а потом в Петербург сразу поехал, что тут говорить начнут? Вот к лету бы. И дела твои определенней станут - может, будет надежда на повышение, или в отставку уйти, место какое-нибудь найти с доходом.
***
Полянский еще говорить не закончил - а уже было понятно, что дело выгорело, слова нашлись нужные. Злость у Павла из глаз исчезла, как не было ее, осталось одно беспокойство. Встал, заходил по комнате быстрыми шагами.
-Верно ты, Юра, говоришь. Всё верно. О таком в письме не напишешь, это надо чтоб я сам. Сам.
Остановился на минуту, оглядел комнату, покачал головой:
-Книжки я покупаю, изволите-с. Книжки!.. Копить надо, откладывать, а не себя, любимого детку, баловать. Юрочка, ты меня прости, что тебя ударил.
В два шага остановился перед Полянским, державшим на весу ушибленную руку. Вытянул свою лапу, коснулся бережно-бережно, словно трогал за кисть фарфорового пастушка.
-Больно тебе?.. Ну прости. Буду тихим теперь. Сейчас сяду и буду смирно сидеть. Со стороны тебе видней. И верно - если я сейчас уеду, Бог весть какие слухи пойдут. А что до отставки... - Павел вздохнул. - Стена глухая, тупик. Уже то скверно, что она его... - запнулся, - ...любовница. Но ежели он поиграет ею и Женькой, натешится и бросит - будет еще подлей. Кабы она ему отставку дала сама... вот это было бы хорошо. Да этим господам отставки так просто не дашь.
***
- Вот и паинька, вот и сиди тихо, кушай шанежки. Правильно все теперь говоришь, дельно. А рука, ерунда, не больно уже.
Нет у Пашки середины - мотает из крайности в крайность. Только что прибить был готов, а теперь вот-вот и расплачется от жалости и стыда за пустячный ушиб.
- Вот только голодом себя тут до лета не умори копя. Да и книги тебе нужны - ты, как выйдешь в отставку, со своего Вавилона кормиться будешь. А теперь расскажи, что за служба у тебя такая... особая, что от нее никак не отделаться.
***
-С чего ты взял, что не отделаться? - хмуро спросил Павел, трогая самоварный бок. - Горячий еще; налить ли тебе? Коли будет надо, выйду в отставку и вернусь в Петербург. Переводами кормиться и маменьку кормить.
Вопрос Юры был из разряда... этаких. Со скрытым крючком. Не помнил Пашка, говорил ли Юре, как вышло с Оренбургом. Верно, не говорил - когда решалось, уехал Юра в Вильно на похороны отца. К Леночке и маменьке он заходил уже осенью раза два, навещал - о том сестрица писала, но вряд ли они ему дела семейные обсказывали. А потом грянула скандальная история, и разошлись дороги Пашки и Юры на долгий, долгий срок.
А вопрос знай себе покалывал, как крючочек рыбье нутро. С того самого года, с того самого лета чувствовал себя Павел непонятно, смутно. Не на своём месте? а какое оно, своё-то место?
Один лишь раз решился он поговорить с маменькой. Было это на дедовой дачке в Царском селе, как раз после летнего маскерада в парке. У веранды скрипели кузнечики, вдалеке хлопали шутихи. Леночка, усталая, отправилась спать.
Тогда-то в сумерках и заикнулся Пашка про университет. Но у маменьки стало такое жалобное лицо, что на полуслове замолчал, чуть не откусив себе половину глупого языка. Сам же знал, каково маменьке жить дедовой приживалкой. Знал, что денег нет. Да и не будет, разве что Леночке отойдет самая малость, коли она до того ничем деда не рассердит. Всё знал; отчего же заговорил? Оттого ли, что ждал от маменьки уговоров, подбадриваний, да хоть коротенького словца - не уезжай, мол, Паша?
Леночке не страшно, год-другой пройдет, и увезет ее королевич. А маменька так и останется пленной принцессой. И не надобен ей твой вздор, а надобно, чтобы ты деньги слал.
-Ты не думай, что тут вовсе скверно, - спохватился Павел, что долго молчит. - Я ведь сам решил. Сам при дворе служить не захотел. Здесь выученные офицеры куда как нужнее. И... просторно в степи. Лёгко. Да ты сам увидишь.
Покривил душой. И точно, дел невпроворот, а степь по весне пахнет землей и травой, бередит душу. Но скажи тогда Леночка, намекни маменька, что хотят его поблизости, что нужен он им - пошел бы против себя, не задумываясь, пил бы с гвардейскими, скакал бы на парадах верхом, являлся бы во дворец, к чему еще со времен корпуса имел отвращенье.
Да только того ему они так и не сказали.
***
Опять какая-то новая мысль завладела Пашкой - молчал, молчал, заговорил вдруг захваченный ею. То ли споря, то ли соглашаясь...
Юрий чуть кран самовара не забыл закрыть:
- Как - сам? Сам сюда просился?
"И с чего?! Понятно, что камер-юнкор из него аховый был бы, но служить-то и поближе к родным можно. Вправду надеялся выслужиться тут? Или послужить? Вот ведь - не упомню за ним такого. "
А что упомнишь-то, положа руку на сердце? Только то, что вокруг тебя самого вертелось. Что умный Пашка, да не ловкий - полагая следом: мол, а я вот - ловкий. Что сладко и опасно с ним. Что заносят его фантазмы - книги прочитанные, слова услышанные или додуманные - далеко так, что не догнать. А что там, в корнях этих "полетов", что за нрав, что за душа, отчего они такими а не другими родятся... И верно надо говорить не "теперь не знаю", а "и тогда не знал".
В который раз подумал Полянский, что вот случись небывалое, встреть он себя пятнадцатилетнего - а лучше еще и раньше, лет в тринадцать - надрал бы без лишних слов себе уши.
***
Так и не разобравшись в тревожных своих, смутных мыслях, отогнал их снова на глубину.
-К чорту. Какая мне разница была куда ехать, Юра, коли в университет поступать денег не было. В Оренбурге хоть Перовский, а в другом месте не пойми кто. Налей-ка и мне чайку, что ли.
***
"А Перовского и нет ныне. Катенин вместо него... ох"
- Тебе как - покрепче, послабее? - Полянский снял с конфорки заварник, спросил - как невзначай, легким тоном - Ну и как тут сложилось у тебя при Перовском?
***
-Покрепче, покрепче давай. Как сложилось?.. Да ничего, Юра. Сносно. Перовский если за дело берется, то дело делает. Эх... - Павел отодвинулся от стола вместе со стулом. - В Италию он хочет, для поправки здоровья. Шутка ли - возраст, да спина больная. Как с Катениным будем, не знаю. Только-только начинает.
Сейчас, когда было ясно, что старый генерал, всем сердцем радевший за вверенный ему город, в Оренбурге не останется, говорилось и вспоминалось больше хорошее. Бог с ними, с башкирами-гусарами.
-Тут занятно, Юра. В степи, точно, хорошо. Возьму тебя кататься, только надо тебе доху, что ли, справить - задрогнешь в шинели. Поедем с тобой по крепостицам. Тамошние казаки Пушкина помнят, вообрази-ка? Рассказали мне тут анектодец: Пушкин заплатил старухе, чтобы та ему про Пугачева рассказала, песни спела. Она спела, он уехал. А через три дни являются к уряднику станичники, привозят связанную бабку. Так мол и так, приезжал чернявый антихрист с когтями, соблазнил старую дуру Пугачева вспоминать и рубль дал адский. Так вы не извольте гневаться, мы все верноподданные, бунта не замышляем.
