Что почитать: свежие записи из разных блогов
Категория: фанфикшн
SW Администратор, сообщество «Star Wars Fans Fest»
ББ Повесть о царе Сноуке, эмире Хаксе и прекрасном наложнике Кайло, архивный репост
Публикация из блога «Star Wars fest club» (автор: Саломея):
Повесть о царе Сноуке, эмире Хаксе и прекрасном наложнике Кайло
Повесть о царе Сноуке, эмире Хаксе и прекрасном наложнике Кайло
1
Жил в древние времена и минувшие века царь по имени Сноук. Был он уже стар, но ни одна из жен не родила ему сына, и некому было унаследовать его царство. И был у Сноука визирь по имени Бедр-ад-Дин ибн Хакс, и у него также не было детей. И вот однажды он ехал домой, и нищий дервиш бросился к его коню и ухватился за стремя. И нукеры закричала на дервиша и хотели прогнать его палками, но визирь запретил им это делать, и сошел с коня, и поклонился дервишу, и сказал ему: «О святой человек! Проси у меня, и я исполню твою просьбу, если будет на то воля Аллаха». И дервиш ответил ему: «О визирь, все, что мне нужно в этой жизни, Аллах уже дал мне, я же хочу помочь тебе в твоем горе». И визирь сказал ему: «Как ты можешь помочь мне, если сам Аллах глух к моим молитвам?». И дервиш ответил: «О визирь, не гневи Аллаха, ибо он послал меня, чтобы исполнить твои мольбы. Выслушай же и сделай как я говорю. В этом городе живет пекарь по имени Хасан, и у него есть дочь в самом расцвете юности по имени Мириам. Женись на ней, и она родит тебе сына, что станет тебе отрадой и опорой в старости. Если поступишь по моему слову, то будешь счастлив и благословен, если же пренебрежешь волей Аллаха, то умрешь бездетным». И когда визирь выслушал это, то волосы стали дыбом на его голове, и он дал дервишу кошель, полный золотых динаров, и поехал домой, и провел ночь без сна, а наутро велел привезти к нему пекаря Хасана и обращаться с ним со всей учтивостью.
И нукеры его нашли дом пекаря Хасана и стали стучать в дверь и кричать: «Открой дверь и выходи, тебя хочет видеть сам великий визирь, да продлит Аллах его дни!
И пекарь, услышав это, задрожал всем телом и сказал: «Горе мне! Видно, пришла моя смерть!». Но он овладел с собой, и вышел к нукерам, и его посадили на мула и привезли к визирю.
И увидел визирь, что пекарь хром, и стар, и уродлив, кособок, кривоног, и что нижняя его губа похожа на одеяло, а верхняя – на башмак. И подумал он: «Горе мне! Видно, и дочь его такова! Проклятый дервиш посмеялся надо мной!». Но визирь укрепил свой дух и сказал пекарю: дошла до меня молва, что у тебя есть дочь, и я хочу жениться на ней.
И пекарь воскликнул: «О владыка, грешно смеяться над убогим! Ты могучий эмир, а я лишь прах под твоими стопами, как ты можешь желать со мной породниться? Ведь сказал поэт: «Знай свое место, бедняк, и довольствуйся малым…»
И визирь ответил ему: «Но другой поэт сказал: «Все мы покорны воле Аллаха, и царь и бедняк». Знай же, что по воле Аллаха я твердо решил жениться на твоей дочери».
И визирь призвал своего домоправителя и велел выдать пекарю денег для подготовки к свадьбе. И пекарь поспешил домой, и рассказал жене эту новость, и они радовались и восхваляли Аллаха.
И когда пришло время, дочь пекаря Мириам вошла в дом визиря, и увидел визирь, что она красива и прелестна, с нежным лицом и чарующим взглядом, и любовь к ней родилась в его сердце. И он вознес молитвы Аллаху и совершил омовение, а потом взошел к жене на ложе, и познал ее, и уничтожил ее девственность, и так каждую ночь они проводили в любви и радости, пока Мириам не понесла. И в назначенный час Аллах ниспослал ей легкие роды, и она родила мальчика, прекрасного как молодой месяц, с сияющим лбом и розовыми щеками, совершенного по красоте.
И визирь обрадовался великой радостью, и нарек его Арм-и-тадж ибн Хакс. И младенцу обрезали пуповину, и насурьмили глаза, и передали в руки нянек и служанок, и рос он в довольстве и всеобщей любви. А когда исполнилось ему семь лет, отец призвал ученых и мудрецов, и воинов, чтобы его сын постигал науки и изучал Коран, учился ездить верхом и упражнялся в воинской доблести. И Хакс был первым во всем среди своих сверстников, и люди дивились его достоинствам, добродетели и красоте.
И когда исполнилось ему пятнадцать лет, его поставили одним из военачальников в царское войско, и там он проявил себя с наилучшей стороны, и одержал множество побед, а когда достиг он двадцати лет, то назначен был главным военачальником. И красота его достигла полного расцвета, и в его честь слагали стихи, и мужчины и женщины теряли покой, увидев его, и забывали о своей чести.
2
Так шло время, и вот болезнь унесла мать Хакса, а следом за ней и его отец заболел и умер, оплакиваемый всеми. И Хакс занял его место, и люди любили его за благородство, справедливость и щедрость, и всякий стремился приблизиться к нему и стать его другом.
И вот однажды, войдя в гарем. Сноук услышал, как одна рабыня говорит другой: «Как же хорош и прекрасен эмир Хакс! Нет ему равных среди мужей». И другая рабыня ответила ей: «Говорят, что царь усыновит его и сделает своим наследником.» И первая сказала: «Все ждут этого, ибо наш царь стар и кости его ослабели, и ни одна женщина не сможет от него понести».
И услышав эти речи, царь разгневался, и войдя к ним, закричал страшным криком, и велел казнить рабынь. И когда на следующий день он вошел в Диван, он смотрел на своих визирей и эмиров с гневом и ненавистью и думал, что все они ждут его смерти и воцарения Хакса.
Был у Сноука один из визирей по имени Пьюви, который ненавидел добро и завидовал молодым, прекрасным и щедрым, более же всех он не любил Хакса. И Сноук, зная об этом, призвал его и сказал: «Придумай мне способ, как извести эмира Хакса, и я щедро тебя награжу». И Пьюви услышав это, задрожал от радости и воскликнул: «С любовью и охотой!». И он думал один день и одну ночь, а потом пришел к Сноуку и сказал: «О великий царь, пусть Хакс придумает такую пушку, что может сбить звезду с неба, и если находится она в одном городе, то одним залпом может разрушить другой город, хотя бы находился он на расстоянии ста дней пути».И Сноук призвал к себе Хакса, и велел ему придумать такую пушку и через семь дней принести ему чертеж.
И Хакс поклонился ему и сказал: «На голове и на глазах!», после чего отправился домой, и заперся в своих покоях, и не выходил оттуда семь дней, пренебрегая отдыхом, едой и сном, а спустя семь дней он явился во дворец и принес чертеж чудесной пушки. И все дивились его труду и восхваляли Хакса, а Сноук почернел лицом от злости, но был вынужден наградить Хакса золотом и рабами.
Вечером же он призвал к себе визиря Пьюви и сказал ему: «Собака и сын собаки! Вот, я последовал твоему совету и ничего не достиг». И визирь простерся перед ним ниц и воскликнул: «О повелитель, чего стоит этот чертеж? Вели Хаксу построить по чертежу пушку, и с этим он точно не справится!»
И Сноук согласился с ним, и призвал во дворец Хакса, и велел ему построить пушку по созданному чертежу, и сроку дал один месяц. И Хакс поцеловал землю у его ног, и собрал людей, и приступил к работе, и не прошло и месяца, как пушка была готова.
И Хакс пришел к царю и сказал ему: «О повелитель, твой приказ исполнен! Приди и увидь все своими глазами».
И Сноук собрал своих слуг, и визирей, и эмиров, и все они приехали, чтобы увидеть чудесную пушку, что была установлена у городских ворот. И Хакс приказал зарядить эту пушку, и выстрелил в гору, что виднелась вдалеке, и стер ее в пыль. И все вокруг закричали от удивления, и сказали Сноуку: «Это деяние достойно великой награды».
И Сноук наградил Хакса золотом, а по возвращению во дворец призвал Пьюви и сказал ему: «Если не придумаешь, как мне погубить Хакса, то я велю отрубить тебе руки и ноги и бросить свиньям на съедение».
И Пьюви посерел от страха и воскликнул: «О повелитель, пощади! Есть один верный способ. Вели ему привезти невольника, совершенного по красоте и уму, равного которому нет на всем свете. И даже если Хакс найдет тебе невольника прекраснее, чем все гурии в раю Пророка, ты можешь сказать, что невольник этот тебе не по нраву и казнить Хакса за неисполнение твоей воли».
И Сноук обрадовался и велел наградить его золотом, и в тот же день вызвал к себе Хакса, и в присутствии визирей и эмиров приказал ему: «Отправляйся в пути и привези мне невольника, равного которому нет по красоте. Не жалей денег, пусть даже запросят за него десять тысяч динаров, и если ты угодишь мне, то станешь моим сыном и наследником, а если не выполнишь приказ, то будешь казнен». И Хакс поцеловал землю у его ног и ответил: «Внимание и повиновение!»
И на следующий день он выехал со своими нукерами из города и отправился в город Татуин, ибо там был самый большой рынок рабов. И приехав в Татуин, он каждый день ходил на рынок, и разговаривал с разными посредниками, и осмотрел великое множество невольников, молодых и прекрасных, но ни один не пришелся ему по нраву.
Так прошел месяц, и вот однажды Хакс ехал с невольничьего рынка и увидел, как идут по улице пятеро крепких негров, и они ведут высокого невольника, с ног до головы закутанного в шелковые покрывала, и осыпают его бранью и угрозами. А позади них ехала женщина верхом на муле, оседланном вышитым седлом, с золотыми стременами, и на женщине был белый шелковый изар и расшитые золотом туфли. И Хакс сказал себе: «Должно быть, за всем этим скрывается удивительная история». И он приказал слугам спросить у негров, куда они идут, и те ответили: «Мы идем на невольничий рынок, продать этого негодного раба по воле нашей госпожи за цену не меньше десяти тысяч динаров».
Тогда Хакс подъехал к женщине, и поприветствовал ее, и спросил: «О госпожа, в чем провинился твой раб, что его так бранят?». И женщина посмотрела на него, и подняла свое покрывало, так что стали видны насурьмленные глаза, совершенные по своей красоте, и сказала она ясным и нежным голосом: «Этого я сказать не могу, но знай, что если бы каждый грех его был камнем, то гора из них заслонила бы солнце». И Хакс удивился и сказал: «Кто же купит такого негодного грешника, да еще и за десять тысяч динаров?». И женщина ответила ему: «О господин, тот, кто увидит этого невольника, захочет купить его за любую цену».
И Хакс подумал: «Клянусь Аллахом, я хочу увидеть его».
И он сказал: «Снимите с него покрывало, и если этот невольник мне понравится, я куплю его за десять тысяч динаров».
Женщина ответила ему: «О господин, знай, что этот невольник лжив, коварен и зол, и сам Иблис учился бы у него хитростям. Пожалей свою молодость и проезжай мимо».
Но Хакс ответил ей: «Знай, что меня послал сюда царь Сноук, и велел привезти ему самого прекрасного на свете невольника, и если я не исполню приказ, то лишусь головы и чести».
Тогда женщина рассмеялась и приказала неграм снять покрывало с невольника, и Хакс застыл на месте, ошеломленный, и язык его онемел, а ум затуманился, ибо невольник был красив, прекрасен, блестящ и совершенен, и лицо его посрамляло полную луну, стан был тонок как тростник, а бедра тяжелее песчаного холма. Его губы алели как роза и анемон, дыхание благоухало амброй, и белизна лба сиянием затмевала светлое утро, а кудри были темнее ночного мрака. Глаза его были подобны глазам газели, зрачки томно чернели, и ресницы его были точно острые стрелы, а брови – изогнуты как лук. И был он высок, строен, изящен и изнежен, и взгляд его околдовывал и сбивал с пути праведников, и прелести его смущали род людской. И Хакс воскликнул в восторге: «Благословен Аллах, милостивый и милосердный! Клянусь, что никого не видел прекраснее тебя среди мужчин и женщин!»
И он купил невольника за десять тысяч динаров, и закутал его в покрывала, и увел за собою.
3
И когда Хакс привел невольника к себе, он велел сводить его в баню, и одеть в лучшие одежды, и украсить цветами его волосы, и красота невольника возросла и увеличилась, хоть это и казалось невозможным.
Потом Хакс призвал его к себе и спросил: «Как твое имя?»
И тот ответил: «Зови меня Кайло, о мой господин».
Хакс же сказал ему: «Твой господин и повелитель – царь Сноук, я купил тебя по его приказу, и ты принадлежишь ему», а Кайло воскликнул: «Я желаю служить только тебе, и мне не нужно другого господина!»
И Хакс нахмурил брови и сказал: «О безумный, этому никогда не бывать», но Кайло лишь рассмеялся.
И Хакс хотел наказать его за дерзость, но не смог, ибо был заворожен его красотой. И тогда он спросил Кайло: «Чему ты обучен?»
И Кайло сказал: «О господин, я изучал языки, и толкование Корана, и основы законоведения, и времяисчисление, и стихосложение, и танцы, и игру на увеселяющих инструментах. Позволь мне сегодня прислуживать тебе за ужином и показать мои умения».
И Хакс согласился, и когда настал вечер, приказал зажечь светильники, и подать ему жареного ягненка, и зелени, и сушеных плодов, и сладостей, и свежей воды. И Кайло прислуживал ему, и наливал воду в кубок, и когда Хакс поел и ополоснул рот и руки, спросил его: «О господин, почему ты не пьешь вино, что лежит в твоем доме, ведь оно горячит кровь и расслабляет ум, и дарует веселье и радость унывающим?»
И Хакс ответил ему: «Разве ты не знаешь, что Пророк проклял всех, пьющих вино? То вино, что хранится у меня, мне подарили, и я не мог отвергнуть дар, но пить его я не стану».
И Кайло сказал: «Приказывай, и будет исполнено», и Хакс велел сыграть ему на лютне. И принесли деревянную лютню, украшенную золотом, и Кайло взял ее, и пробежался по ней пальцами, и лютня запела в его руках, и песнь эта была о возлюбленных, что не могут быть вместе и умирают в разлуке от любви. И глаза Хакса увлажнились, и когда Кайло это увидел, он произнес такие стихи:
Судьба нас свела, но готова вновь разлучить,
И горькие слезы лью, и сердце горит огнем.
Так выпей со мной, и не думай о завтрашнем дне,
На дне кувшина найдем избавленье от горестей.
И после он встал, и принес вино, и налил его в золотой кубок, и протянул его Хаксу, и сказал: «Заклинаю тебя жизнью, возьми и выпей».
И Хакс не смог ему противиться, и взял из его рук кубок, и выпил его до дна. И Кайло рассмеялся от радости, и снова налил кубок, и выпил его, и щеки его заалели, а глаза почернели, и стал он еще прекраснее. И Хакс не мог отвести от него глаз, и страсть овладела им, и любовь к Кайло обвилась вокруг его сердца. И они продолжили пить и веселиться, и смеялись, и произносили стихи, и вскоре Хакс захмелел, ибо был непривычен к вину, и ему захотелось спать.
И Кайло помог ему раздеться, и стал гладить его тело, и прижался лицом к его плечу, и сказал: «О господин, сердце мое тоскует и плачет. Сжалься над пленником твоей любви и подари хотя бы один поцелуй»
Но Хакс оттолкнул его и воскликнул: «Как могу я посягнуть на то, что принадлежит моему царю? Клянусь Аллахом, это не случится никогда!»
И он отослал от себя Кайло и лег спать.
И на другой день Кайло снова прислуживал ему за ужином, но Хакс помнил о случившемся вчера, и отказался от вина, и пил только воду. И когда он поел, Кайло сказал ему: «О господин, позволь мне показать свои умения и станцевать для тебя».
И Хакс разрешил ему, и тогда Кайло сбросил верхние одежды, и тело его засияло как полированное серебро, и остался на нем только алый шелковый кушак вокруг бедер, а поверх него – пояс из золотых колец, и золотые браслеты на руках и ногах. И начал он танцевать и кружиться, и изгибал свой стан, и покачивал бедрами, и руки его были как белые змеи, что сплетаются между собой в любовной схватке.
И Хакс смотрел на него с восторгом и восхищением, и любовь в нем усилилась, и огни зажглись в его сердце, и стал он пьян без вина. И тогда он взял свой кинжал, и разрезал ладонь, и от боли пришел в себя. И он закрыл глаза, и отвернулся, и произнес он такие стихи:
Сказали мне, что сладка точно мед любовь,
А я ответил: «Сладка, но таится и горечь в ней».
И Кайло подошел к нему и опустился на колени, и прижался к его ногам, и сказал: «О господин, почему ты так жесток ко мне? Отчего не желаешь и смотреть в мою сторону?»
И произнес такие стихи:
Повергнут глазами твоими, как небо синими,
И ликом твоим, что затмил даже солнца сияние,
Но ты отвернулся, и мир для меня померк,
Доколе ты будешь меня избегать, доколе же?
И он заплакал, и слезы его были словно сияющие жемчужины, или капли росы на розе, и сердце Хакса разбилось от того, что он должен был смирить свою страсть и отказать Кайло.
И Хакс сказал ему: «Нам не достичь желаемого, ибо ты принадлежишь моему царю. Ступай же, и на рассвете мы выедем из Татуина и спустя три дня достигнем Первого царства, и я передам тебя в руки твоего господина».
И на рассвете они отправились в путь через пустыню, и когда остановились на отдых. Стреножили коней и разбили шатры. И Кайло спал в шатре Хакса, ибо Хакс боялся, что кто-то из воинов соблазнится его красотой и не сможет сдержать свою страсть. И когда ложились они спать, Кайло подошел к Хаксу и сел на его ложе. И Хакс спросил его: «Чего ты хочешь?» И Кайло ответил: «Хочу поспать с тобой и насладиться твоей любовью хотя бы раз». И Хакс ответил: «Да сохранит нас Аллах и убережет от мерзости разврата! Оставь меня и покорись своей судьбе».
И Кайло рассердился, и пришел в неистовство, и высказал ему много горьких и тяжелых слов. И сказал он: «О жестокий, верно твое сердце из камня! Я молил о любви, но ты отверг меня. Я позабыл о гордости и чести и выклянчивал твою милость, словно последний попрошайка, но даже жалости не нашлось в твоей душе! Испей же мою ненависть и насыться моим презрением, ибо других чувств больше нет в моем сердце».
И до самого конца пути он не произнес ни слова и был бледен, и печален, и безмолвен.
И караван их одолел пустыню, и они вошли в Первое царство. И Хакс привел Кайло к себе домой, и приказал отвести его в баню, и умастить его тело, и одеть в лучшие одежды, и украсить его волосы, и тогда тяготы пути спали с него, и красота его вновь засияла.
И Хакс закутал его в шелковые покрывала и повез во дворец.
И когда Сноук узнал, что Хакс везет ему невольника, он затрясся от радости, оттого что думал, что смерть Хакса близка. И он сказал: «Вижу, что ты купил невольника. Покажи его, и я решу, достаточно ли он хорош для меня».
И Хакс снял покрывала с Кайло, и Сноук словно ослеп и потерял ум, и был так поражен его красотой, что упал на спину и пена пошла у него изо рта. И все бросились к нему, и привели его в чувства.
И спросил Хакс: «О повелитель, признаешь ли ты, что этот невольник прекраснее всех на свете?»
И Сноук забыл обо всем при взгляде на Кайло и сказал: «Клянусь Аллахом, я никого не видел прекраснее в своей жизни».
И он приказал увести Кайло, и скрывал его ото всех в своих покоях, и никому не позволял с ним увидеться, кроме одной старухи-служанки, а если Кайло сопровождал его в поездках, то Сноук приказывал ему закутываться в черные покрывала и носить маску.
И перед всеми визирями и эмирами он объявил Хакса своим сыном и наследником, и одарил его золотом и прекрасными рабынями и рабами, но Хакс был печален, и радость покинула его сердце, и улыбка больше не появлялась на устах. И он сказался больным, и затворился дома, и все печалились о нем.
4
И с той поры Хакс сделался бледен, и пожелтел лицом, и расстался со сладостью сна, и отвергал пищу, и ничто не могло заставить его улыбнуться. И он не посещал тех невольников и невольниц, что подарил ему царь, но среди них была одна певица по имени Зорайда, и Хакс любил слушать, как она играет на лютне и поет для него.
И однажды Хакс приказал ей: «Спой ту песню, что ты узнала недавно». И Зорайда сказала: «С любовью и охотой» и пропела:
«О как ты далек от меня, мой возлюбленный,
Ушел ты и счастье мое с собой забрал.
И веки мои красны и болят от слез,
И ночи я провожу без сна в тоске по тебе».
И когда Хакс услышал эти слова, он разрыдался и разорвал на себе одежды, и упал лицом вниз.
И невольница бросилась к нему, и обрызгала розовой водой, и сказала ему такие слова: «О господин, да буду я жертвой за тебя! Сердце мое разрывается на куски, когда я вижу твои страдания. Открой мне свою душу, ибо ноша, разделенная на двоих, становится вполовину легче».
И Хакс ответил: «Ты ничем не можешь помочь, ибо горе мое неутолимо, и желание мое недостижимо». И он спросил еще: «Кто сложил эту песню, я хочу наградить его золотом и новой одеждой». И невольница ответила: «О господин, ее сложил Кайло, любимый наложник нашего повелителя Сноука, да продлит Аллах его дни».
И сказал Хакс: «Такие стихи могли бы родиться лишь в сердце того, кто сам изнемогает от горя».
И слезы вновь потекли из его глаз, и он отвернулся, и вытер лицо рукавом.
И невольница поняла его печаль и постигла желание его сердца. И она сказала: «Знай, господин, что я умею обделывать дела между мужчинами и между женщинами, и помогаю сойтись влюбленным, которым нельзя быть вместе. Мне ведомо, что Кайло любит тебя всей душой и умирает в разлуке с тобой, и я могу свести вас, так, что никто об этом не узнает.
И когда Хакс это услышал, он разгневался, и закричал на Зорайду: «О развратница, о скверная, о дочь погибели, как смеешь ты предлагать мне такое бесчестье?»
И невольница упала к его ногам и воскликнула: «О господин, или нет в твоем сердце жалости? Твой возлюбленный заболел и умирает без тебя, а ты не хочешь даже взглянуть на него?»
И когда Хакс это услышал, щеки его побелели, а в глазах потемнело, и он задрожал всем телом, и сказал ей: «Поведай все, не скрывая».
И она ответила: «О господин, та женщина, что прислуживает Кайло, любит меня как дочь, и многим мне обязана. И от нее я узнала, что Кайло болен и отказывается от пищи и сна, и врачи не в силах ему помочь, ибо ничем не излечить его болезнь, кроме одного лекарства».
И Хакс спросил ее: «Что это за лекарство?» И невольница ответила: «Единение с любимым». И Хакс отвернулся, и плечи его опустились, и он сказал: «Этому не бывать никогда». И Зорайда ответила: «О господин, все знают, что неутоленная любовь и скрываемая страсть иссушают тело и сжигают душу, и приносят болезни и неисчислимые горести, а потому открыть свою любовь дело благое и в этом нет греха».
И услышав это, Хакс сказал: «Невозможно для меня посягнуть на то, что принадлежит царю и завладеть тем, чем он владеет».
И невольница возразила ему: «Господин, разве есть что-то дурное в переписке между любящими, в нежных словах и сладких речах? Ведь все это лечит израненное сердце и облегчает любовные терзания».
И Хакс подумал, что ее слова разумны и справедливы, но опасался довериться ей, и Зорайда тогда сказала: «Позволь мне носить ваши послания и исполнять ваши нужды, и облегчить твою боль и страдания, и клянусь Аллахом, ваши тайны будут похоронены на дне моей души».
И Хакс согласился, и Зорайда поцеловала перед ним землю, и ушла, а следующим вечером принесла ему письмо от Кайло, и в нем были такие слова: «Знай, что я простил тебе твою жестокость и люблю тебя сильнее прежнего, и в разлуке с тобой горе точно червь точит мою душу. Нет мне ни в чем покоя, сон меня покинул, а вместо него пришли печаль, и немощь, и хворь». И начертаны были такие стихи:
Стенаю и сетую я, тоскою сжигаемый,
И нет больше сил разлуку с тобою вынести.
Доколе еще мне страдать от пламени жгучего?
«О сжалься над любящим и подари исцеление!»
И Хакс заплакал, прочитав эти строки, и поцеловал письмо, и приложил к своему сердцу. И он написал внизу письма такие стихи:
Испытание тяжкое нам ниспослал Аллах,
Но клянусь я все беды и горести вынести,
И пусть скажут мне: «От любви лишь страдания»,
Я отвечу: «Я жив лишь любовью своей».
И так обменивались они письмами в течение месяца, и Кайло просил его о встрече в каждом письме, но Хакс отказывал ему. И тогда Кайло написал такие слова: «О возлюбленный, недуг мой усугубился, и, видно, близок мой последний час. Скоро душа моя отлетит к Всевышнему, и мы простимся с тобой навек. Да сохранит тебя Аллах от всякого зла!»
И когда Хакс прочитал эти слова, он горько заплакал, и слезы градом покатились по его лицу. И сказал он Зорайде: «Найди способ, чтобы мне увидеться с Кайло». И та ответила: «Слушаюсь и повинуюсь».
И ночью Хакс переоделся так, что его не смогли узнать, и невольница провела Хакса во дворец, и он оказался перед запертой дверью, которую невольница открыла золотым ключом. И Хакс вошел в комнату, построенную на четырех столбах, и комната эта была устлана узорчатыми коврами и украшена всевозможными диковинами, и повсюду висели золотые клетки с птицами, что пели райскими голосами. Посередине комнаты стояло ложе, убранное шелками и мехами, и на нем возлежал Кайло и глаза его были закрыты, а щеки белее мела, и красота его ослепляла глаза и ранила душу.
И Хакс опустился на колени перед его ложем, и стал гладить его лицо, и растирать руки, и умолял посмотреть на него. И Кайло открыл глаза и произнес слабым голосом: «Ты пришел проститься со мной, о жестокий возлюбленный?» И они заключили друг друга в объятия и впали в беспамятство от чрезмерной радости встречи, а когда очнулись, то сели рядом на ложе, не размыкая рук.
И Кайло сказал своему возлюбленному: «Каждый день, проведенный в разлуке с тобой, казался мне годом, и хворь точила мое тело. Но сейчас я вижу тебя, и снова счастлив и здоров». И Хакс сказал: «Нет для меня большей радости, чем слышать эти слова», и они снова обнялись. И Кайло сказал ему: «О услада моего сердца, бежим вместе из Первого царства и будем жить счастливо и спокойно в далеких краях, пока не придет к нам Разрушительница объятий». И Хакс ответил ему: «О свет моих глаз, сердце мое и душа принадлежат тебе и никогда не узнают любви к другим. Но мы не можем предать нашего повелителя, а потому будем стойкими и со смирением примем уготованное судьбой. Молю тебя во имя Аллаха, забудь меня и живи счастливо».
И Кайло оттолкнул его и воскликнул: «Мне противны твои речи! Ты уйдешь сейчас, и будешь радоваться и веселиться, живя свободно и привольно. А мне придется терпеть объятия старика, чьи пальцы холодны как лед и влажны, как брюхо рыбы, лицо покрыто морщинами и пятнами, а дыхание смердит разрытой могилой! Лучше смерть, чем подобная участь!»
И Хакс умолял Кайло забыть о любви к нему, но Кайло воскликнул: «Клянусь Аллахом, мне ненавистен твой вид и я не желаю больше слышать о тебе! Скройся с моих глаз и не появляйся более».
И Хакс ушел, а Кайло закричал от боли и гнева, и изломал все вещи, что были в комнате, и разорвал свои одежды, и нанес себе раны, и так он буйствовал, пока не изнемог и не упал без сил.
И утром Сноук пришел к нему, ибо он виделся с Кайло каждое утро и каждый вечер, и увидел его лежащим без чувств в таком ужасном состоянии, и закричал от страха. И он призвал слуг, и они подняли Кайло, и обрызгали розовой водой, и привели в чувство.
И Сноук спросил Кайло: «Что случилось с тобой и отчего ты весь изранен и словно избит?» И Кайло ответил: «Прикажи отозвать слуг, ибо меня терзают стыд и унижение, и я не могу открыться в присутствии других».
И тогда Сноук приказал слугам уйти, и Кайло сказал ему: «О повелитель, эмир Хакс жестоко тебя оскорбил. Знай, что пока он вез меня к тебе, он соблазнял меня на разврат и изводил своей похотью, и я молчал об этом из страха перед ним. А потом он оставил меня и не досаждал, и я обрадовался, но вчера ночью он вошел ко мне, одурманенный вином, а я крепко спал и не услышал его. И он разбудил меня, приставив меч к моей груди, и угрожал убить, если я стану противиться, и утолил свое желание со мной насильно. И теперь солнце для меня померкло, и я не хочу жить после такого позора, и прошу лишь возмездия за то зло, что он причинил мне и тебе!»
И когда Сноук услышал эти слова, он разгневался великим гневом и страшно закричал, и вошел к своим воинам, и приказал им: «Сей же час отправляйтесь в дом эмира Хакса, схватите его и бросьте в темницу». И ему ответили: «Внимание и повиновение», и взяли мечи, и надели шлемы, и ушли к дому Хакса. И они вытащили его из дома, и проволокли по городу в цепях, лицом по земле, и бросили к ногам царя. И Сноук сказал ему: «О сын прелюбодеяния, так ты отплатил мне за мою доброту и щедрость?»
И Хакс воскликнул: «Повелитель, я ни в чем не виноват перед тобой!» И Сноук ответил: «Ты лжешь, о проклятый, ибо ты предал меня, посягнув на мой гарем».
И он велел бросить Хакса в темницу и жестоко пытать, и приходил насладиться его слезами и криками. И сказал он Хаксу: «Ты заплатишь мне за то, что сделал с Кайло, моим любимым наложником». Хакс же сказал ему в ответ: «Мой господин, клянусь Аллахом, что я сохранил твой гарем и не посягал на твоего наложника. Кто из врагов оклеветал меня?» И Сноук закричал страшным криком: «Замолчи, о подлейший из людей! Сам Кайло и указал на тебя! Он открыл мне, что ты преследовал его своей похотью, и угрожал мечом, и насильно завладел им!» И когда Хакс услышал эти слова, мир покрылся перед ним мраком, и отчаяние охватило его душу из-за того, что возлюбленный так жестоко с ним поступил. И он воскликнул: «Вручаю себя Аллаху!» и больше не произнес ни слова. И палач пытал его по приказу Сноука, и бил его бичом так, что текла кровь, и было растерзано тело, и продолжалось это семь дней, так что Хакс был уже еле жив. А Сноук приказал разграбить и разрушить его дом, и забрать всех его рабов, и глашатаи прокричали на рынках: «Всякий, кто хочет поживиться, пусть приходит к дому эмира Хакса».
5
И друзья Хакса печалились, видя, что случилось с ним, и один из эмиров, который был многим обязан Хаксу, решился ему помочь. И он подкупил тюремщика, чтобы тот не мучил Хакса и расковал его оковы, и кормил его вкусной едой. Но Хакс отказывался от еды и питья, и лежал на полу, не вставая, и ждал смерти как избавления от страданий. И когда его друг узнал об этом, он сказал: «Горе мне, так он умрет в неволе». И он помолился Аллаху, и пришел к царю, и простерся перед ним ниц. И Сноук сказал: «Говори, в чем твое дело». И эмир ответил: «О повелитель, и я ходил по городу, и слышал, о чем говорят во дворце и на рынке, и люди печалятся об участи эмира Хакса, которого ты приказал заточить в темницу». И Сноук разгневался и воскликнул: «Этот презренный наказан по заслугам его!», а эмир сказал: «О повелитель, люди не знают, за что ты велел осудить эмира Хакса, но помнят от него многие благодеяния. И сейчас они говорят о том, что ты поступил жестоко и несправедливо, хоть это и не так. А людским недовольством могут воспользоваться твои враги. Дозволь же мне дать совет». И Сноук сказал: «Говори, но будь осторожен». И эмир ответил так: «О повелитель, если ты проявишь милосердие, то завоюешь сердца. Оставь жизнь эмиру Хаксу, но отправь его в изгнание, и люди восславят твою доброту. Если ты велишь казнить Хакса, то о нем долго будут помнить, но если ты прикажешь его изгнать, то люди вскоре забудут о нем».
И Сноук признал, что в словах эмира есть смысл, и велел объявить, что дарует жизнь Хаксу, но изгоняет его из Первого царства. И Хакса вывели из темницы, и он покинул город и пошел наугад, не глядя по сторонам, и сердце его еле билось в груди от горя. И не было у него при себе ни еды, ни денег, и одежда на нем изорвалась и превратилась в лохмотья, и стал он похож на нищего. И когда он сел у дороги, отдыхая, то прохожие кидали ему медяки.
И он пошел дальше, и достигнул одного селения, и сел у мечети, не в силах идти дальше, ибо был истомлен до крайности. И люди увидели его истерзанный вид, и пожалели, и вынесли ему лепешку и чашку воды, и Хакс немного поел из благодарности к ним. И в это время увидел он мальчишек, что шли мимо и несли мешок, а в мешке кто-то визжал и мяукал. И он спросил детей: «Что у вас в мешке?» И они ответили: «Это кошка, что стащила наше мясо и выпила наше молоко, и за это мы хотим ее утопить». И Хакс подумал: «Вот, кошке еще хуже, чем мне».
И он сказал детям: «Продайте мне эту кошку». И они принялись смеяться и потешаться над ним и его лохмотьями, говоря: «Откуда у тебя деньги, оборванец?»
И тогда Хакс выгреб все медяки, что подали ему из милости, и отдал их детям, и они продали ему кошку. И Хакс выпустил ее из мешка и сказал: «Ступай, во имя Аллаха». Но кошка уселась с ним рядом, а когда он встал, чтобы продолжить свой путь, пошла следом. И Хакс заметил ее, и попытался прогнать, но она не уходила.
И Хакс покинул селение, и отправился дальше, и шел, пока ночь его не застигла, а кошка следовала за ним. И он увидел на своем пути развалины, и решил заночевать в них. И кошка пришла к нему, и лежала на его груди, и согревала от ночного холода. И Хакс сказал: «Слава Аллаху! Благодарность знакома и бессловесным тварям!» И он согрелся и уснул, а среди ночи пробудился от того, что кто-то позвал его. И Хакс открыл глаза и сел но вокруг не было никого, кроме кошки. И он подумал, что ему приснилось, и хотел снова лечь, но тут кошка сказала ему человеческим голосом: «О господин, вставай и прячься, ибо сюда идут разбойники, и если ты не скроешься, они убьют тебя». И Хакс воскликнул в страхе: «Да сохранит меня Аллах! Кто ты, демон или заколдованный человек?» И кошка ответила ему: «О господин, сейчас не время для моей истории. Полезай скорее на дерево, или будешь убит».
И Хакс послушался ее, и вышел из развалин, и залез на высокое дерево с густой кроной. И вскоре увидел он огни, и услышал голоса, и к развалинам подъехали всадники. И они спешились, и развели огонь, и уселись у костра, и принялись есть и пить вино. И один из разбойников сказал их предводителю: «Сегодня удача шла к нам в руки, о Дамир, и мы взяли богатую добычу». И Хакс подумал: «Горе мне! Это шайка разбойника Дамира, врага царя Сноука и Первого царства». И другой разбойник сказал: «Разделим нашу добычу», но их предводитель Дамир возразил: «Не все товарищи наши еще пришли. Дождемся их, а чтобы не заснуть, будем рассказывать истории». И он приказал первому разбойнику начать, и тот ответил: «Повинуюсь».
«Знайте, что еще маленьким ребенком меня выкрали у родителей и продали в рабство, - сказал разбойник. – И я не помню имени, что было дано мне при рождении, и не знаю лица моей матери, и меня нарекли другим именем, которое мне даже противно сказать вслух, так от него становится гадко на языке. И я вырос, и стал силен и крепок, и служил в страже у своего господина. И однажды настал черный день, когда господин решил меня продать, чтобы заплатить свой долг, и меня повели на рынок, и посредник поставил меня перед купцами, и назвал мою цену, и они стали торговаться за меня, а я стоял, и мне было все равно, какой хозяин мне достанется. И вот один человек купил меня, и привел в красивый дом с высокими колоннами, и ворота перед ним были из черного дерева. И меня провели по широкому двору с колоннами, фонтанами, беседками и скамьями, и потом мы зашли в дом, и в одной из комнат стоял ложе, убранное со всей роскошью, и на нем возлежала молодая женщина. Была она красива и прелестна, с сияющим лбом и румяными щеками, с глазами голубыми как незабудки у ручья и кудрями, затмевавшими золото и солнечный свет. И я возрадовался, увидев ее, и подумал: «О несчастный, впервые судьба одарила тебя своей милостью». Но нрав моей госпожи был столь же черен, столь светел ее лик, и горек был мой хлеб в ее доме, и за малейшую провинность меня били плетьми. Но однажды госпожа увидела, как я работал в саду, (а было жарко, и я обнажился по пояс), и ее обуяло сладострастие, и вечером она призвала меня к себе, и говорила со мной ласково, и велела сесть рядом с ней и выпить вина. И я выпил вина и охмелел, и тогда она сняла свои одежды, и обнажилась передо мной, и раскинулась, и сказала мне: «Вонзись, да покрепче». И вино одурманило меня, и кровь моя загорелась, и я лег с ней и утолил свою страсть. И она была ненасытна как львица и похотлива как ифритка, и всю ночь я не сомкнул глаз, а под утро задремал. И сквозь сон я услышал, как она призвала своего доверенного евнуха и сказала ему: «Возьми этого негодного слугу, о Кафур, заткни ему рот, посади в мешок и брось его в море, чтобы я никогда больше не слышала его голоса и не видела его мерзкого лица». И я испугался великим страхом, но не показал виду, что слышу их. И когда евнух подошел и склонился надо мной, я выхватил его меч, и вонзил ему в живот так, что выпали его кишки, и он закричал и упал, и госпожа закричала, а я вскочил и убежал прочь. И так я скитался, пока не встретил вас, и теперь разбойничаю с вами, и хочу встретить однажды мою госпожу и отплатить ей за все мои страдания».
И все сказали: «Поистине, это удивительная история». И потом Дамир сказал другому разбойнику: «Поведай свою историю», и тот ответил ясным и нежным голосом: «Повинуюсь». И Хакс удивился, поняв, что это женщина.
И разбойница начала свой рассказ, и сказала: «По воле великого Аллаха я рано осталась сиротой, и никого у меня не было в целом свете, кроме старшей сестры, и мы росли вместе, и не разлучались с ней ни на час. И когда сестре моей исполнилось двенадцать лет, красота ее засияла подобно молодой луне, и наш хозяин решил, что сможет выручить за нее не меньше тысячи динаров, и отделил ее от других рабов, и позвал к ней учителей, и кормил ее лучшими яствами, и одевал в шелка. Мне же он дозволил прислуживать сестре, и я не знала голода и нужды. И когда сестре моей исполнилось пятнадцать лет, она стала подобна луне в ночь полнолуния, и хозяин наш приказал отвести ее на невольничий рынок и продать за тысячу динаров. И один персиянин увидел ее и полюбил, и предложил за нее две тысячи динаров, и купил ее, и увез в свою страну. И я плакала и умоляла продать меня вместе с сестрой ей в услужение, но моим слезам не вняли и продали меня во дворец царя Сноука за сто дирхемов. И меня приставили к черной работе на кухне, и так я жила три года, тоскуя по моей сестре, с которой мы разлучились навек.
А потом я приглянулась повару, и он начал склонять меня на разврат, и обещал подарить мне новую одежду, если я лягу с ним, но я противилась ему, ибо был он уродлив и гнусен видом, кособок, кривоног, и губы его подметали пол. И тогда он попробовал взять меня силой, и я боролась с ним, и откусила палец, и он завизжал так, что услышал его весь дворец. И меня схватили, и били плетьми за ущерб, что я ему нанесла. И с тех пор не стало мне от него жизни, и он бил меня, и щипал, и ругал, и вот однажды ночью я встала и взяла кухонный нож, и зарезала повара, а потом украла мужскую одежду и бежала из дворца. А после я встретила вас, и теперь разбойничаю с вами и надеюсь встретить человека, что знает о судьбе моей сестры».
И разбойники смеялись, услышав о том, как она поступила с поваром, а потом Дамир сказал: «Пришло время и мне рассказать историю». Но в этот момент руки Хакса ослабели, и он выпустил ветку, за которую держался, и готов был упасть вниз, но сумел схватиться за другую ветку. И ветви зашумели и затрещали, и разбойники похватали оружие и вскочили на ноги. И первый разбойник сказал: «Что за злой дух скрывается в ветвях?» И тогда кошка спустилась с дерева, и села перед разбойниками, и замяукала. И разбойники рассмеялись так, что попадали на спины, и сказали: «Вот каков этот злой дух!», и Дамир бросил ей кость, на которой было еще достаточно мяса. И кошка схватила кость, и вскарабкалась опять на дерево, и принесла ее Хаксу. А разбойники забыли о ней, и Дамир начал свой рассказ.
«Знайте, что я родился в знатной семье и до двенадцати лет рос, не зная горя и бед, - сказал Дамир. – Отец мой служил царю Сноуку, и исполнял свои обязанности хорошо, и вел праведную и честную жизнь. И его жена, моя мать, превосходила всех женщин красотой так, как луна превосходит звезды. И вот однажды она сидела в своем саду с невольницами, и они играли на лютнях, и смеялись, и веселились. А сад этот выходил к реке, и в то время на золоченой ладье проплывал мимо царь Сноук со своими невольниками. И он увидел мою мать, и страсть к ней овладела его душой, и он задумал погубить моего отца и забрать мою мать к себе в гарем. И он поручил отцу одно дело, которое тот не смог исполнить, ибо ему мешали по воле царя Сноука, и велел схватить его и казнить, а потом послал своих людей к моей матери. А моя мать, узнав о том, отослала меня прочь с верным слугой, и взяла отцовский меч, и надела кольчугу, и дала отпор слугам, и зарубила нескольких, прежде чем ее схватили. И ее увели прочь, и с тех пор никто не видел ее среди живых, и я не знаю, жива она или мертва. С тех пор шли годы, и рос мой гнев против царя. И я решил мстить ему за то, что он сделал с моей семьей, и собрал эту банду, и много лет разорял караваны и дворцы его эмиров, и никто не мог мне помешать, ибо самые храбрые воины бледнели от страха и тряслись всем телом, если произносили мое имя.
И Хакс рассердился, услышав слова Дамира, и подумал: «О Аллах, свет не видел такого хвастуна, как этот разбойник!»
А разбойники между тем продолжали пить и разговаривать между собой, а потом приехали их товарищи и они начали делить добычу, и Хакс стал засыпать, ибо был он изнурен страданиями, голодом и долгой дорогой. И тогда он покачнулся на ветке, и вскрикнул, но все же смог удержаться и не упал вниз. Но разбойники услышали его и Дамир воскликнул: «Там точно кто-то есть! От кошки не может быть столько шума!» Разбойники согласились с ним, и окружили дерево, и стали кричать и размахивать факелами. И Дамир сказал: «Кто бы ты ни был, спускайся, или мы подожжем это дерево».
И Хакс слез с дерева, и все увидели, в каком он жалком состоянии. И Хакс сказал им: «Клянусь Аллахом, у меня нет ничего, что вы захотели бы взять». И предводитель разбойников рассмеялся так, что упал навзничь, и сказал: «Ты прав, клянусь Аллахом, ибо твой бедственный вид даже в моем сердце будит сострадание и желание подать тебе медяк. Садись к нашему костру и расскажи о себе». И Хакс уселся к костру, и ему дали кость с мясом, и налили вина, и он поел и попил, и силы вернулись к нему.
- Знайте, о разбойники, - сказал Хакс, - что я ваш враг, ибо служил царю Сноуку многие годы и был главным военачальником Первого царства.
И Дамир рассмеялся и сказал: «Видом своим ты скорее похож на главного нищего Первого царства. Если ты говоришь правду, как вышло так, что ты оказался здесь, один, в лохмотьях и весь избитый?»
И Хакс ответил ему: «Я верно служил моему царю, а пострадал и лишился всего из-за любви». И он рассказал о том, как купил для Сноука прекрасного невольника, и как полюбил его всей душой, и как терзалось его сердце из-за невозможности быть с любимым, и как был предан и оклеветан им, и заключен в темницу, и подвергнут пыткам.
И Дамир в гневе воскликнул: «О Аллах, этот невольник подлее шакала! Забудь о нем и живи счастливо!» Но Хакс сказал: «Я не держу на него зла, ибо причинил ему боль, и по моей вине мой возлюбленный претерпел страдания, и изведал болезнь и горе, отчего любовь его и обратилась в ненависть. Я же всегда буду любить его».
И он произнес такие стихи:
Пусть жесток и суров ко мне любимый мой,
На глазах и в сердце моем лишь он один.
Если жив я пока – то причиной любовь к нему,
Коль умру – то умру от любви, и прекрасна та смерть.
Тогда предводитель разбойников Дамир изумился и воскликнул: «Клянусь Аллахом, твоя история удивительна, и будь даже она записана иглами в уголках глаз, и тогда бы послужила наставлением для поучающихся. Присоединяйся к моему отряду, и мы вместе отомстим Сноуку за твои беды!»
Но Хакс сказал ему: «Пусть царь Сноук изгнал меня из Первого царства, но я не считаю себя свободным от клятв и не стану служить его врагу. Позволь мне продолжить мой путь».
И Дамир спросил его: «Куда ты пойдешь?»
И Хакс не смог ему ответить, ибо дом его был разрушен, и путь в родной город был для него закрыт, и он не знал, куда ему направить свои стопы. И тогда он сказал: «В целом мире не осталось у меня никого и ничего, кроме кошки. Я спас ее жизнь, и она ходила за мной по пятам, и грела меня этой ночью, и предупредила о вашем появлении. Знайте же, что это не обычная кошка и ей ведома человеческая речь. И я верю, что Аллах не зря послал мне ее, и хочу услышать ее историю, чтобы понять, куда мне идти дальше».
И он позвал кошку, и она спустилась с дерева, и села рядом с ним.
И Дамир сказал ей: «Ответь нам, о кошка, демон ты или заколдованный человек?» «Я прежде была человеком, пока не случилась со мной удивительная история, - ответила ему кошка. И Дамир воскликнул: «Поведай же нам ее!»
И кошка обвила хвостом лапы и начала свой рассказ.
«Я родилась в семье персидских магов, - сказала она, - что находятся в родстве с ифритами, и потому владеют волшебством и силами, неподвластными другим людям. Мать моя ушла к Аллаху вскоре после моего рождения, и я была единственным ребенком у моего отца, ибо он любил свою жену великой любовью и не женился снова. У отца была сестра по имени Лея, родившаяся с ним в один день, и они нежно любили друг друга так, что если расставались на час, то разлука казалась им годом. А у Леи был сын, прекрасный, как молодой месяц в ночь новолуния, и мы росли вместе с моим двоюродным братом, и любили друг друга, и никогда не было между нами вражды. Но брат мой был своенравен, как ветер пустыни, хитер как Иблис, и не было никого на свете коварнее его. И отец мой заклинал меня быть осторожнее с ним, но я лишь смеялась, потому что не верила, что брат может причинить мне зло.
И вот однажды мы с ним обернулись двумя ночными птицами и, невидимые глазу людскому, летели над Первым царством. И увидели мы высокий и крепкий дом, что мог бы принадлежать эмиру, а в нем открытое окно, в котором горел свет, и во мне пробудилось любопытство, и я подлетела к окну и увидела в комнате прекрасного юношу, спавшего над книгой. И сердце мое загорелось любовью и страстью, и я сказала: «Клянусь Аллахом, он будет моим!»
Но брат услышал мои слова и воскликнул: «Нет, никогда тому не бывать! Этот юноша мне полюбился и будет моим!»
Так впервые вышла между нами ссора, и долго мы бранились и поносили друг друга, не в силах прийти к согласию. Но тогда я еще надеялась кончить дело миром и сказала ему: «О сын моей тети! Положимся на волю Аллаха! Подбросим монету, и если упадет она солнцем вверх, тогда юноша будет мой, а если упадет вверх луной – он будет твоим.
И брат мой согласился, ибо верил в свою удачу, и сказал: «Да будет так, о дочь моего дяди».
И мы улетели в пустыню, и приняли человеческий облик, и я достала монету и подбросила ее. И по воле Аллаха милосердного монета упала солнцем вверх, и когда мой брат увидел это, он рассердился и затопал ногами, и закричал: «Это обман! Не бывало прежде такого, чтобы удача отворачивала от меня свое лицо!» И он достал свою монету, и подбросил ее, и она снова упала солнцем вверх. И тогда мой брат разгневался великим гневом и сказал мне: «О развратница, никогда я не отдам тебе этого юношу!» И он бросил мне в лицо горсть песка, и произнес волшебные слова, и я обратилась в кошку. И он достал свой меч, и я поняла, что он хочет меня убить, и убежала от него, и спряталась, и он не смог меня найти.
И потом я тайно вернулась домой, но отец мой был в отъезде в далеких краях, а сестра его, Лея, не смогла расколдовать меня, хотя была не менее искусна в волшбе, чем ее брат. И тогда призвала она моего брата, и пригрозила ему материнским проклятием, если он не вернет мне человеческий облик, но брат лишь рассмеялся и сказал: «Клянусь Аллахом, пока я жив, она останется кошкой, ибо сила моего колдовства такова, что и дядя не сможет его снять». Так он смеялся и насмехался над ней, и забыл о почтении к матери, и тогда Лея разгневалась, и ударила его по голове так, что потекла кровь, и сказала: «Если ты используешь свою Силу лишь во зло, то я отберу ее у тебя, по воле великого Аллаха!» И она окропила его водой, и стало по слову ее. И с тех пор прошел год (а отец мой все не возвращался), и гнев Леи утих, и она хотела расколдовать сына, но не смогла отменить наложенное ею самой заклятие. И она сказала: «Горе мне! Видно, заклятие это снимет лишь моя смерть». И брат впал в тоску и печаль, и часто уезжал из дома, взяв с собой одного лишь своего слугу, и не желал ничего слышать об опасностях. И вот однажды в безлюдном месте они встретились с работорговцами, и те увидели, как прекрасен мой брат, и схватили его, а слугу ударили мечом и думали, что он умер. Но он остался жив, и смог добраться до нашего дома, и рассказал о том, что случилось с моим братом.
И когда Лея услышала об этом, она разорвала на себе одежды и изранила свое лицо, и вскричала: «О сын мой, о дитя любви, если бы у тебя была твоя Сила, кто посмел бы причинить тебе зло?» Тогда она решила найти своего сына и, обернувшись белой птицей, улетела его искать. Я же осталась дома и так мы жили, ожидая вестей от Леи и моего отца, но шли годы, а они все не возвращались и не сообщали о себе, и я плакала и тосковала, боясь, что с ними могла случиться беда. А у Леи была старая служанка, что любила ее и моего брата превыше жизни. И вот однажды, когда я грелась на солнце, она пришла и сказала мне: «Горе тебе, о развратница! Все наши беды из-за тебя одной! Теперь моя госпожа погибла, и мой господин, свет очей моих, никогда не вернется домой. Ты заплатишь за их страдания, о проклятая!»
И она схватила меня, и сунула в мешок, и бросила меня в воду. И я думала, что мне пришел конец, но по воле Аллаха я смогла прорвать мешок и выплыла к берегу. Но я поняла, что домой мне возвращаться нельзя, и отправилась по миру искать моего отца, великого волшебника, ибо он остался моей единственной надеждой».
И Хакс с разбойниками воскликнули хором: «Во имя Аллаха великого! Твоя история изумительна, и нам никогда не приходилось слышать ничего подобного!»
И Хакс спросил ее: «Как звали твоего брата? Быть может, я встречал его на невольничьем рынке, когда искал невольника для своего царя». И кошка ответила: «О господин, увидев его раз, ты никогда бы его не забыл, ибо мой брат красотой превосходит всех мужчин и женщин. Имя его Кайло».
И когда Хакс услышал это, он вскрикнул и упал бездыханным¸ и не сразу смогли привести его в чувство. И когда он открыл глаза, он сказал кошке: «На все воля Аллаха! Я помогу тебе найти твоего отца, чтобы он расколдовал тебя, и ты соединилась с юношей, любимым тобой». И произнеся эти слова, он отвернулся, и лицо его побледнело, ибо сердце его ужалила змея ревности к юноше, которого любил и Кайло.
И Дамир сказал им: «Не будет мне удачи, если я удержу вас у себя. Ступайте, во имя Аллаха!» И тогда разбойница бросилась к его ногам и воскликнула: «Господин, да буду я жертвой за тебя!» «Говори, - ответил ей Дамир. И она сказала: «Господин, позволь мне отправиться с ними, и найти великого волшебника, ибо я верю, что он может рассказать мне, где искать сестру». И Дамир отпустил ее, и дал им лошадей, и разрешил разбойнице забрать свою часть добычи, и дал Хаксу из своей части кошелек с золотыми динарами.
И Хакс поклонился ему и сказал: «Воистину в тебе течет благородная кровь, о Дамир, и я надеюсь, что смогу отплатить тебе за твою доброту».
И наутро они сели на коней и уехали на поиски волшебника, отца заколдованной девушки.
6
А тем временем Кайло тосковал во дворце царя Сноука и отвергал еду и сон, но гнев на возлюбленного не покидал его сердце. И когда Сноук приходил к нему, Кайло не поднимал головы и не приветствовал своего господина, и не играл для него на лютне, не танцевал и не радовал своими умениями, и был холоден и печален.
И Сноук, думая, что Кайло сердится из-за того, что он пощадил Хакса, однажды сказал ему: «Знай, что я велел убить этого развратника, и мои евнухи следили за ним, и настигли его в пустыне, и отрубили ему голову. Теперь ты видишь, что я отомстил за твои страдания и сокрушил нашего врага».
И когда Кайло услышал эти слова, слезы покатились по его лицу, как крупный жемчуг, и он закричал, и разорвал на себе одежды, и упал наземь. И когда Сноук протянул к нему руки, Кайло оттолкнул его и воскликнул: «Не приближайся ко мне, мерзкий старик! Знай, что мне отвратителен твои вид и гнусны твои ласки!» И Сноук рассердился и затопал ногами, и закричал на него: «Негодный раб, как смеешь ты мне противиться? Моли о пощаде, или я брошу тебя в темницу!» И Кайло в гневе воскликнул: «Стой и не сходи с места, о презренный!», и Сноук застыл, словно бы обратившись в камень, и не мог пошевелиться, только вращал глазами от страха. И Кайло рассмеялся от радости, когда понял, что его волшебная сила вернулась к нему, а потом заплакал от горя, потому что это означало, что мать его мертва.
И после Кайло выхватил меч, и разрубил Сноука пополам, и наступил ногой на его тело. И потом вышел он к придворным и сказал: «Отныне я буду над вами царствовать». И эмиры и визири возмутились и закричали: «Не бывать тому, чтобы царством управлял невольник для похоти! Ты достоин смерти, подлый раб и убийца нашего царя!» И Кайло рассмеялся, и взмахнул рукой, и все они окаменели и словно превратились в статуи. И он опять взмахнул рукой, и подвижность вернулась их членам. И сказал он: «Теперь вы видите, на что я способен. Всякий, кто будет противиться мне, умрет». И все склонились перед ним, и Кайло воссел на трон, и стал править Первым царством.
И когда Дамир услышал о смерти царя Сноука, он подумал, что настало наилучшее время, чтобы ограбить царскую казну. И он решил идти один, чтобы никто не мог посягнуть на его славу, и хотя все отговаривали его, он не внял мольбам и ушел.
И он тайно и неслышно проник во дворец, и смог обойти стражу, так что ни одна живая душа не видела его. И он спустился в подземелье, и очутился перед дверью в сокровищницу, а дверь та была из железного дерева, что крепче камня и стали, и заперта на хитроумный замок. Но у Дамира было тайное слово, разрушающее оковы, и он произнес это слово, и дверь отворилась перед ним.
И войдя внутрь, Дамир увидел комнату, в которой стояли кувшины с золотом и серебром. И Дамир возрадовался и хотел набить свой мешок, но потом увидел в глубине комнаты дверь из слоновой кости, что была покрыта искусной резьбой, и сказал себе: «Верно, в той комнате еще большие богатства». И он открыл дверь (а она была не заперта), и вошел в другую комнату. И увидел он, что в комнате лежат золотые и серебряные слитки, и воскликнул: «О Аллах!», и хотел было набить свой мешок, но потом увидел дверь из черного дерева, украшенную золотом, что вела в другой покой. И Дамир подумал: «В третьей комнате должно быть еще больше богатств! Не буду я здоров, если не войду в нее!» И он вошел в третью комнату, и увидел, что она наполнена драгоценными камнями, и всюду лежали алмазы размером с орех, и рубины красные как кровь, и жемчужины сияющие, ровные и гладкие, совершенные по красоте. И Дамир воскликнул: «Вот что я искал!» и стал набивать свой мешок. Но тут он увидел еще одну дверь, и его обуяло любопытство, и захотел он узнать, какие сокровище скрывается за ней. И Дамир открыл эту дверь, но за ней была непроглядная тьма. И он испугался, сам не зная чего, и хотел закрыть дверь, но тут раздался смех и кто-то невидимый толкнул его в спину. И Дамир влетел в комнату, и дверь захлопнулась за ним.
Тут разом зажглись огни в светильниках, и Дамир увидел, что комната пуста, а посередине ее стоит трон из чистого золота, а на нем сидит прекрасный юноша, и этот юноша смеялся и потешался над Дамиром, говоря ему: «О проклятый, тебя сгубила твоя жадность и глупость! Никто не смеет покушаться на мои сокровища».
И Дамир спросил его: «Кто ты, о юноша?»
И тот ответил: «Я Кайло, правитель Первого царства. Готовься же принять наказание из моих рук».
Но Дамир не испугался, ибо видел, что Кайло один и нет рядом с ним стражи, и он схватил свой лук и выстрелил в него. Но Кайло взмахнул рукой, и стрела повисла в воздухе. Тогда Дамир выхватил меч и бросился на него, но Кайло снова взмахнул рукой, и Дамир словно окаменел, и не мог пошевелить ни рукой ни ногой. И Кайло швырнул ему в лицо горсть драгоценных камней и сказал: «Стань ниже пояса камнем!» И Дамир обратился в камень ниже пояса, и Кайло приказал поставить его рядом со своим троном всем в назидание. И люди дивились и дрожали от страха, видя могущество царя, а Дамир испытывал жестокие страдания и умолял его убить, но Кайло не внял ему.
С тех пор, как Дамир был пленен, остальные разбойники были схвачены и посажены в темницу, и лишь нескольким удалось сбежать, и они затаились, и печалились о своей былой жизни и о Дамире.
И многие устрашились, увидев силу Кайло, но не все, и Кайло знал о том, что эмиры ненавидят его и хотят убить. И тогда он собрал эмиров и визирей, и поблагодарил их за верную службу, и подарил им невольниц. И невольницы эти были прекрасны собой и искусны в игре на музыкальных инструментах, сложении стихов и в любви, и эмиры полюбили этих невольниц, и всюду брали с собой, и не отпускали от себя ни на минуту. Но они не знали о том, что невольницы следили за ними по приказу Кайло, и все сообщали ему. И Кайло узнал о том, что против него готовится заговор, и узнал имена эмиров, замешанных в нем.
И тогда он созвал всех вельмож на роскошный пир в своем дворце, и были накрыты столы из черного дерева, и тарелки все были из чистого золота, а кувшины – из серебра. И за столом прислуживали прекрасные невольницы и невольники, и они развлекали гостей приятной беседой, и танцами, и игрой на лютне, так что всем казалось, что они в раю среди гурий Пророка. И Кайло увидел, что гостей его взял хмель, щеки их покраснели, а речи стали несвязными. И он призвал всех к молчанию и рассказал им такую историю:
Жил на свете один царь, и у него был единственный сын. Царь этот был еще не стар и крепок телом, и собирался еще долгие годы править своим народом. И сын царя говорил ему: «О господин, пусть царствование твое длится тысячу лет! Я каждый день молюсь Аллаху о твоем здоровье!» Но однажды царю донесли, что сын его говорил со своей наложницей о том, как он мечтает стать царем и ждет дня смерти своего отца, и молится о том, чтобы день этот скорее наступил. И царь не поверил и хотел казнить наветчика, но старый визирь сказал ему: «О царь, не поступай поспешно! Лучше испытай своего сына. Пошли ему подменное письмо, как бы от имени своих эмиров, в котором ему предложили бы свергнуть тебя. Посмотрим, как он поступит – придет с этим письмом к тебе, чтобы ты наказал изменников, или же согласится предать тебя». И царь нашел его слова мудрыми, и приказал отправить такое письмо, а сын его, получив письмо, согласился участвовать в заговоре и убить своего отца. И когда царь узнал об этом, солнце сделалось для него черным, и он велел схватить своего сына, и бросить в темницу…»
И Кайло замолчал и посмотрел на своих эмиров, а они смотрели на него. И тогда Кайло спросил их: «Как царю следует поступить со своим сыном?»
И эмиры хором ответили: «Наказание за измену – смерть».
И Кайло воскликнул: «Быть посему!». И он призвал свою стражу, и приказал отрубить головы всем изменникам, и это сразу было исполнено, и кровь залила пиршественные столы как вино.
И Кайло сказал оставшимся в живых эмирам и визирям: «Так будет с каждым, кто осмелится злоумышлять против меня».
И они склонились перед Кайло, и восславили его как своего повелителя, и поклялись в вечной верности.
И в Первом царстве наступил мир, и дороги его стали безопасны, так что невинная девушка могла бы пройти с кошелем золота из одного конца царства в другое, и никто не тронул бы ее и пальцем и не посягнул бы на ее добро. И все славили царя Кайло, что правил мудро и справедливо, и наводил ужас на врагов, и карал преступников, и награждал усердных и честных. И все почитали Кайло счастливейшим из людей, и не знали о том, что не было в его жизни радости, и подушка его орошалась слезами каждую ночь, и сердце его истекало кровью, и ничто не могло его утешить, ибо он думал, что Хакс погиб, и скорбел по своей матери, и тосковал по своей сестре.
7
А тем временем, Хакс и его кошка, и разбойница по имени Гюльчан пришли в город Канто-Байт, и их встретили радушно, ибо у Хакса и Гюльчан было золото. И увидели они, что город этот населен людьми черствыми, злыми, спесивыми и алчными, из тех, что не бросят нищему и заплесневелую корку хлеба, пусть он будет умирать от голода у них на глазах. И тогда Гюльчан сказала Хаксу: «Да накажет Аллах этих злых людей!» И Хакс ответил ей: «Придет и их час».
И случилось так, что лошадь Гюльчан захромала и пала, и они захотели купить другую лошадь, а в Канто-Байт продавались самые быстрые и выносливые скакуны на свете. И они отправились на рынок, чтобы выбрать лошадь, и так случилось, что попали на скачки. И Гюльчан увидела, как наездники бьют лошадей кнутом и ранят шпорами, и сердце ее загорелось гневом. И тогда она пробралась к конюшням, так, что никто из стражи ее не заметил, и открыла засовы, и лошади вырвались из конюшни, и пронеслись по рынку, разрушая его, и люди кричали в ужасе и пытались их поймать, но тщетно. И Гюльчан смеялась над ними и приговаривала: «Поделом вам, злые, жадные люди!»
И когда Хакс узнал об этом, он укорил Гюльчан, и они в спешке покинули город, и ехали два дня, пока не достигли моря, и там сели на корабль.
И путь их продолжался семьдесят и семь дней, и вот однажды разыгралась буря, и накинулась на корабль, и изломала его мачты, и корабль начал тонуть, и все, кто был на корабле, попадали в море и старались ухватиться за обломки мачты и досок, чтобы не пойти ко дну. И Хакс с Гюльчан держались за мачту, а кошка сидела у Хакса на плече. И долго их носило по волнам, так что они были уже еле живы от усталости, голода и жажды, и, наконец, прибило к берегу. И когда Хакс очнулся, он увидел рядом Гюльчан, а кошки нигде не было. И они подумали, что кошка утонула, и Хакс горевал о ней, и корил себя, и плакал.
И он сказал: «Вся жизнь это череда потерь и цепь страданий»
И они увидели, что оказались на пустынном берегу, и вокруг не было ни единой живой души. И они ушли от берега моря, и стали искать воду и еду, и нашли красивые плоды, но Хакс остерегся их есть, потому что они были им незнакомы. И прошли они дальше, и увидели родник, рядом с которым стоял золотой кувшин искусной работы. И они обрадовались, и напились воды, и налили ее в бурдюки. И Гюльчан сказала Хаксу: «О господин, что мы сделаем с этим прекрасным кувшином? Оставим ли его здесь в одиночестве или возьмем с собой?»
И Хакс ей ответил: «У этого кувшина есть хозяин, нехорошо будет забрать его». И Гюльчан сказала: «Ты не знаешь, кто этот человек, а заботишься о его имуществе.
И Хакс ответил: Я знаю, что этот человек добр, раз он оставил здесь этот кувшин, чтобы путникам было из чего напиться. Еще знаю, что он щедр – ведь кувшин этот из чистого золота. А еще человек этот могуществен и смел, раз уверен, что кувшин не украдут. Подумай, о Гюльчан, стоит ли забирать его?»
И Гюльчан нашла его слова разумными, и они оставили кувшин и отправились дальше.
И вскоре их окружили всадники на прекрасных скакунах, и предводитель всадников приказал остановиться и следовать за ними, и не сказали ни слова о том, куда и зачем ведут, но обращались с уважением. И они приехали к белоснежному дворцу с высокими башнями и крепкими воротами, и предводитель всадников протрубил в рог, ворота открылись перед ними. И Хакс с Гюльчан вошли во дворец дивясь тому, что видели вокруг, ибо дворец этот был убран и украшен с величайшей роскошью, словно лучший из райских покоев, и повсюду висели серебряные клетки с птицами, сладостно и приятно певшими, и пахло миррой и амброй. И их провели через шесть покоев, каждый больше и прекраснее другого, и когда они вошли в седьмой, то увидели ложе из белоснежного мрамора, убранное драгоценными камнями, жемчугом и слоновой костью, покрытое коврами, и шелками, и атласными подушками, расшитыми золотом, а на этом ложе сидела женщина царственной наружности, красивая, прелестная, стройная и соразмерная, подобная луне в ночь полнолуния. И вокруг нее сидели на подушках красивые невольницы в разноцветных шелках, и одна из них играла на лютне, а другие беседовали
И предводитель воинов, что привел их во дворец, вскричал: «Преклоните колени перед Амилин, царицей Крайта!» И тогда Хакс и Гюльчан поклонились царице, а она обратила на них взор и сказала приятным голосом: «Встаньте, о путники, и расскажите, откуда вы родом и как оказались в моем царстве». И Хакс сказал: «Мы путешествовали на корабле, пока не налетела на него буря, и корабль наш утонул, а из плывущих на нем спаслись только мы». И царица спросила: «Куда вы плыли?» И Гюльчан ответила: «Мы искали великого волшебника из персидских магов, чтобы он помог нам в нашем горе. Знай, о высокая госпожа, что я хочу найти свою сестру, с которой разлучилась много лет назад. А господин мой хотел помочь своей кошке и вернуть ей человеческий облик».
И царица изумилась, услышав ее слова, и приказала им рассказать ей всю историю в подробностях, и они повиновались.
И царица воскликнула, выслушав их: «Клянусь Аллахом, я никогда не слышала подобной истории!» И она сказала: «Знайте, о путники, что я решила пощадить вас потому, что вы не тронули кувшин, который я приказала поставить у источника. И вижу теперь, что не зря так поступила, хоть вы из Первого царства, а Сноук, царь Первого царства – мой враг».
И Хакс казал ей: «Госпожа, оттуда ты родом?». И она ответила: «Когда-то мой муж был эмиром и служил царю Сноуку, и у нас был сын, и я была счастливейшей из женщин. Но потом царь Сноук приказал убить моего мужа, и забрал меня в свой гарем, но я успела отослать моего сына с верным слугой. И я сражалась с его воинами и убила многих, так что царь Сноук рассердился на меня великим гневом, и страсть его обратилась в ненависть, и он уже не хотел меня видеть. И тогда он приказал заключить меня в башню, и там я жила, никого не видя и не зная, что происходит в мире и что с моим сыном. И когда я поняла, что так и умру в этой башне, забытая всеми, я стала готовиться к побегу. И я стала рвать одежды и покрывала и плести веревку, и сплела ее достаточной длины, и хотя моя башня была высоко над морем, я не боялась упасть и разбиться или утонуть, ибо смерть была лучше участи в вечном заточении. И вечером я спустилась по этой веревке, и проплыла вдоль берега, и вышла к деревне рыбаков, а там выменяла одежду за свой шелковый платок. И я оделась как жена рыбака и опустила на лицо покрывало, и в этой одежде меня никто не смог бы узнать, и так я отправилась к дому моего слуги, чтобы встретиться с сыном. Но когда я пришла к его дому, то увидела, что он разрушен, и мне сказали, что жители его умерли. И в тот час свет для меня померк, и я стала плакать и царапать свое лицо и разрывала на себе одежды. И я решила броситься в море, ибо не хотела жить из-за горя и тоски, но Аллах хранил меня, ибо в тот час проплывал мимо корабль, и корабельщики спасли меня, а потом привезли в царство Крайт и подарили царю. И царь Крайта был добр ко мне, и полюбил меня, и я тоже его полюбила, и он взял меня в жены и мы жили счастливо, пока Аллах не забрал его. А обычаи Крайта таковы, что жена может наследовать мужу, и я стала править Крайтом, и с тех пор уже прошло много лет, но я до сих пор горюю о своем умершем сыне, а других детей у меня нет.
И Гюльчан воскликнула, услышав ее слова: «О госпожа, да буду я жертвой за тебя! Клянусь Аллахом, твой сын жив!» И когда царица услышала эти слова, она испустила громкий крик и упала без чувств, и невольницы принялись хлопотать вокруг нее, брызгали розовой водой, и обмахивали ее опахалами, и растирали ей руки. И Гюльчан с Хаксом хотели увести, но тут царица очнулась и сказала им слабым голосом: «Не трогайте этих людей, ибо они под моей защитой. Пусть подойдут ближе».
И Гюльчан с Хаксом приблизились к ней, и царица сказала им: «Расскажите все, что знаете о моем сыне, и горе вам, если вы солжете хоть словом».
И тогда Гюльчан сказала: «О госпожа, клянусь Аллахом, что мои слова правдивы. Я знаю твоего сына, и в сердце его живет сильный гнев на царя Сноука, а потому стал он разбойничать и наносить большой урон Первому царству, и слава о его деяниях разнеслась широко, и сам Сноук боялся его. Я знаю это доподлинно, ибо была в его отряде и видела его так, как сейчас вижу тебя». И царица сказала: «Поведай же, каков стал мой сын». И Гюльчан ответила: «О госпожа, знай, что сын твой высок и строен, как ливанский кедр, силен и яростен в бою, как лев, и красота его похищает умы и сердца, и благородство и щедрость поражают всяческое воображение». И царица обрадовалась и приказала наградить ее золотом. И она спросила Хакса: «Знаешь ли ты моего сына?». И Хакс ответил ей: «О госпожа, я встретил его в тяжелый, горький час, когда лишился всего, что имел, и при мне остались только мои лохмотья. И твой сын был добр со мной, и накормил меня, и выслушал мою историю, и одарил меня конем, одеждой и деньгами, чтобы я мог продолжить свой путь, и я не встречал никого благороднее, чем он». И царица смеялась и радовалась, слыша его слова, и говорила: «О счастливый день, о день, благословенный Аллахом!»
И потом она призвала своего визиря, и дала ему кольцо со своей руки, и сказала такие слова: «О визирь, возьми сорок моих воинов и не медля отправляйся в Первое царство, и там найди моего сына Дамира и покажи ему это кольцо. И скажи Дамиру, что мать его жива, и привези его ко мне». И визирь поцеловал землю у ее ног и сказал: «Внимание и повиновение!»
А после царица повернула свое лицо к Хаксу и Гюльчан и сказала им: «Вы мои любимые гости, о путники! Оставайте в моем дворце, сколько пожелаете, и если увидите вокруг себя вещь, которая вам понравится, знайте, что она ваша».
И Хакс с Гюльчан поцеловали землю перед ней и восславили ее щедрость. И они прожили во дворце царицы Крайта две недели, пока тягости пути не спали с них, и царица любила беседовать с ними о своем сыне, и часто звала к себе, и усаживала рядом с собой на пирах. И она увидела, что Хакс муж мудрый и ученый, речь его сладостна, а слова разумны и уместны, и стала советоваться с ним, как если бы он был ее визирем, и нашла в его советах большую пользу для себя.
И Хакс жил во дворце царицы спокойно и привольно, и раны его излечились, и силы вернулись к нему, и красота его засияла вновь, сокрушая сердца и похищая взоры. И однажды Гюльчан сказала ему: «О господин, вижу, что тебе хорошо здесь. Зачем тебе следовать дальше за мной? Оставайся рядом с царицей, и она сделает тебя своим визирем и осыплет своими милостями. Прежде ты хотел помочь своей кошке, но теперь ее нет среди живых, а я справлюсь и сама, если будет на то воля Аллаха великого».
И Хакс задумался над ее словами, а ночью ему приснился сон, в котором Кайло лежал с ним на ложе, и он гладил его черные кудри, и целовал алые губы, и дыхание его было благоуханнее амбры, а слюна слаще меда. И Хакс проснулся со слезами на глазах, и сердце его разрывалось от боли, и он произнес такие стихи:
От страданий я болен и горькие слезы лью,
И во мраке ночном я тоскую на ложе один.
Свое сердце и душу продал и взамен получил
Лишь печали и боль, но другой мне не нужно любви.
И потом он сказал: «На все воля Аллаха!»
И утром он сказал Гюльчан: «Я отправлюсь с тобой, когда будет на то твое желание, и помогу тебе найти волшебника или погибну в пути, ибо я хочу помочь тебе и принести волшебнику вести о его дочери, пусть они и будут горькими». И они решили отправиться в путь, и Хакс сказал царице, что хочет уехать, а она не хотела его отпускать и уговаривала остаться, ибо полюбила его как родного сына, и Хакс обещал вернуться к ней после того, как найдет волшебника. И тогда царица подарила им лучших лошадей, и оделила золотом и новой одеждой, и всем необходимым в пути.
И они въехали в лес, где густо росли деревья и ветви свисали на тропу, и Гюльчан сказала Хаксу: «О господин, если есть в этом царстве разбойники, то уж верно, что они сделают засаду в этом лесу». И едва она произнесла эти слова, как отовсюду с криками выскочили люди с обнаженными мечами, и лица их были закрыты черными платками, и они напали на Хакса и Гюльчан, и их людей. И случилась между ними битва, и Хакс с Гюльчан храбро и яростно сражались и одолели почти всех, но тут один из разбойников схватил свой лук и хотел выстрелить в Хакса. Но не успел он натянуть тетиву, как из ветвей на него прыгнула кошка, и вцепилась ему в лицо всеми четырьмя лапами, и изранила его, и вырвала ему глаза. А Хакс, не теряя времени, пронзил его мечом, и разбойник испустил дух. И Хакс восславил Аллаха за спасение, и тут увидел, что кошка эта – его кошка, и обрадовался великой радостью, и схватил ее на руки, и прижал к груди, и прослезился от избытка чувств, и спросил ее: «О кошка, где ты была все это время?»
И кошка ответила ему: «О господин, меня отнесло течением далеко от вас и выбросило на берег, так что долго я лежала не жива и не мертва. Но по воле Аллаха я очнулась и стала искать вас, и подслушала разговоры людей про двух путников, что живут в царском дворце, и поняла, что это вы. И я увидела, как ты живешь счастливой и сладостной жизнью, занимая подобающее тебе положение, и решила, что не стану тебя тревожить и принуждать следовать за мной. Но потом я узнала, что вы уезжаете, и обрадовалась, и последовала за вами, и вот я снова с тобой, господин».
И Хакс укорил ее за то, что она скрывалась и не давала о себе знать, и взял с нее обещание, что она больше так не поступит, и кошка обещала ему.
И они продолжили свой путь, и пересекли горы и пустыни, и видели множество новых земель и различных диковин, и прошли через царство песьеголовых, и людей с красной кожей и рогами на голове, и великанов, покрытых рыжей шерстью с головы до ног, и людей-полурыб, что жили под водой. И вот пришли они к горе, что подпирала небесный свод, и кошка сказала: «На этой горе жили древние ифриты, и здесь хранятся их книги и сокровища, и мой отец искал это место, а значит, путь наш лежит сюда».
8
А тем временем визирь царицы Крайта приехал в Первое царство, и начал узнавать о Дамире. И люди сказали ему: «О путник, был в нашем царстве разбойник Дамир, и он грабил караваны, и наводил ужас на воинов царя Сноука. Но Сноук умер, и теперь над нами царствует царь Кайло, да продлит Аллах его дни, и он схватил Дамира, и обратил его по пояс в камень, и держит рядом со своим троном.
И визирь изумился, услышав это, и взял богатые дары, и пошел во дворец к царю Кайло. И увидел он рядом с троном разбойника Дамира, что был обращен в камень ниже пояса, и испугался великим страхом. Тогда он поклонился Кайло. И поднес ему богатые дары, и сказал: «О повелитель, слух о твоих деяниях разнесся далеко по земле. Госпожа моя, царица Крайта, услышала о диковине, что есть в твоих покоях, и сердце ее загорелось, и жаждет она обладать такой живой статуей, и послала меня, чтобы я узнал, не продашь ли ты ее». И Кайло, выслушав его, сказал: «Ни за что на свете не расстанусь я с этой статуей, ибо она служит предупреждением моим врагам». И когда визирь стал упрашивать его, Кайло рассердился и сказал: «Уходи прочь, иначе я обращу тебя в такую же статую, отправлю твоей царице, и тем исполню ее желание». И визирь испугался, и покинул дворец, и отправился в царство Крайт, чтобы рассказать обо всем своей госпоже.
А Хакс, Гюльчан и кошка взбирались вверх на гору ифритов, и продолжалось это двадцать дней, и припасы их подошли к концу. Но вот, наконец, они взобрались на вершину, и увидели они башню, и подошли к ней, но увидели, что дверь в башню закрыта, и все умения Гюльчан не смогли им помочь открыть эту дверь.
И тогда кошка сказала: «Дверь эта заперта колдовством». И она произнесла слово, отпирающее оковы, и замки на двери разбились, и дверь отворилась, и они смогли зайти в башню.
И они поднялись наверх по лестнице из ста ступеней, и увидели комнату где повсюду лежали книги и стояли запертые сундуки, а посреди комнаты был огненный круг, а в нем сидел человек. И когда человек этот увидел их, он вскочил на ноги и закричал: «Во имя Аллаха, покиньте это место, не медля, ибо скоро прилетит сюда злая джинния и убьет вас, и сожрет ваши сердца!» Но кошка воскликнула: «Отец мой, мы не уйдем, пока не освободим тебя!» И отец ее заплакал и сказал ей: «Дочь моя, что стало с тобой?» И кошка ответила ему: «Расскажи прежде, как нам помочь тебе».
И волшебник сказал Хаксу: «Открой сундук, что стоит перед тобой, и достань из него меч и сосуд. И когда прилетит джинния, окропи ее водой из сосуда, и сила ее уменьшится, и ты сможешь с ней справиться. Тогда не медля, сруби ей голову этим мечом. Если сделаешь все так, как я сказал, то победишь ее, если нет – будешь убит». И Хакс сделал так, как сказал волшебник, и стал ждать джиннию.
И спустя недолгое время джинния влетела в окно, и была она похожа на вихрь темного пламени. И когда джинния увидела чужих людей, она заревела от гнева и бросилась на них, но Хакс, не медля окропил ее водой из сосуда, и она уменьшилась в десять раз, и пламя ее погасло, и Хакс стал биться с ней, и смог отсечь ей голову, и джинния обратилась в пепел и развеялась по ветру.
И тогда погас огненный круг, и волшебник вышел из него, и обрадовался великой радостью, и восславил Аллаха за спасение, и поклонился Хаксу. И потом он открыл другой сундук, и достал из него сосуд, и окропил кошку, и сказал: «Стань человеком, во имя Аллаха великого». И кошка чихнула три раза, перевернулась через спину, и превратилась в девушку.
И Хакс увидел, что девушка эта красива и прелестна, с тонким станом и тяжкими бедрами, с нежным лицом, румяными щеками и алыми губами, и зубы ее были как ровно нанизанный жемчуг или цветки ромашки, а рот - как соломонова печать, и была она подобна сияющему солнцу в ясном небе, как сказал о ней поэт:
Красота твоя ослепляет как солнца свет,
И лишает ума мудрецов, а праведных – чести.
И девушка поклонилась Хаксу и сказала приятным нежным голосом: «Да будет Аллах милостив к тебе, о господин! Мое имя Рей, и ты спас мне жизнь, пока я была кошкой, и помог вновь обрести человеческий облик. Я навеки у тебя в долгу!»
И Хакс был очарован ее красотой и совершенством и сказал ей: «О прекраснейшая, ты вернула мне долг жизни, когда дважды спасла от разбойников. Свидетельствую перед Аллахом, что у тебя больше нет долга передо мной, зато я по-прежнему перед тобой в долгу».
И волшебник сказал им: «Да сохранит вас Аллах от всякого зла и ниспошлет вам счастье! За то, что вы привели ко мне мою дочь, я исполню любое ваше желание. Говорите, чего желает ваша душа».
И Гюльчан упала к его ногам и сказала: «О господин, мне не нужно ни золота, ни серебра, я лишь хочу узнать, где моя сестра, и что с ней, и жива ли она?»
Тогда волшебник взял большую чашу из серебра, украшенную жемчугом, и налил в нее воды из серебряного кувшина, и произнес заклинание, и сказал: «Смотри!» И Гюльчан увидела в воде свою сестру, что сидела на богато убранном ложе в прекрасном саду, и ее окружали невольницы с опахалами, а у ног ее играли дети. И Гюльчан заплакала от радости, и волшебник спросил у нее: «Хочешь ли ты отправиться к ней?» И Гюльчан воскликнула: «Да, господин! Заклинаю тебя Аллахом, перенеси меня к моей сестре!»
И она простила с Хаксом и Рей, и волшебник произнес заклинание, и перенес ее к сестре. И когда сестра увидела Гюльчан, она издала громкий крик и лишилась чувств от великой радости, и когда пришла в себя, то обняла сестру, и поцеловала ее, и больше они не расставались ни на день, пока не пришла к ним Разрушительница объятий.
И волшебник спросил Хакса: «Чего желает твоя душа?». И Хакс ответил ему: «Да благословит тебя Аллах, мне ничего не нужно». И волшебник удивился его словам и сказал ему: «Подумай хорошо, чтобы не пожалеть потом о своей опрометчивости». И тогда Рей спросила у Хакса: «Дозволишь ли ты рассказать о тебе?» И Хакс разрешил ей, и она поведала отцу о том, что случилось между ней и Кайло, и как пропала Лея, и о том, как Хакс встретился с Кайло, и что случилось потом. И волшебник заплакал, выслушав ее рассказ, и сказал ей: «О дочь моя, о дитя любви, о прохлада моих глаз, разве я не предупреждал тебя о коварстве твоего брата?» И Рей ответила ему: «Ты был прав, отец мой, но что толку сожалеть о том, что случилось. Пролитую на землю воду не вернуть обратно в кувшин, и прошлое никому не дано изменить, только Аллаху великому».
И волшебник вновь произнес заклинание над чашей, и склонился над ней, и потом сказал: «Моя сестра жива и находился в плену у нечестивого ифрита, из тех ифритов, что отреклись от Аллаха. И я знаю, как победить его и спасти мою сестру, но мне нужна будет ваша помощь. И Хакс с Рей обещали ему помочь, и волшебник рассказал им, что нужно делать.
И он перенес их своими заклинаниями во дворец ифрита, и когда спустился с неба ифрит, хлопая своими крыльями и дыша огнем, Хакс и Рей развернули покрывало (а было оно так велико, что один человек не смог бы его удержать), и набросили на ифрита, и им овладел сон, и голова его упала на грудь. И тогда волшебник выхватил меч, и отрубил голову ифриту. И они освободили Лею из заточения, и она обняла своего брата и Рей, и они плакали и смеялись, радуясь встрече. И Рей рассказала ей обо всем, что случилось с ними.
И потом Хакс сказал им, что хочет вернуться к царице Крайта, ибо обещал ей это, и Рей вызвалась ехать с ним, и ее отец и Лея решили так же. И они перенеслись в царство Крайт, и встретились с царицей, и нашли ее в печали и слезах, ибо визирь принес ей дурные вести о ее сыне. Так узнали они, что царь Сноук был убит, и Кайло захватил власть в Первом царстве и стал его царем. И царица Крайта хотела выступить войной против Первого царства, чтобы освободить своего сына, но визирь сказал ей: «О повелительница, одумайся, ведь царь Кайло – злой колдун и нам не выстоять против него».
Но Рей сказала ему: «Мой отец – великий волшебник, и его сестра и я также искушены в волшбе. Вместе с нами вы сможете одолеть Кайло».
И царица просила Хакса помочь ей спасти ее сына, и Хакс согласился.
И Рей сказала: «Я хочу сокрушить этого грешника. Выслушай меня, эмир Хакс – я отберу царство у Кайло и передам его тебе, ибо ты был по праву наследником царя Сноука, пока этот проклятый не оклеветал тебя».
И все нашли ее слова справедливыми, но Лея и Хакс просили не убивать Кайло, и им обещали это.
Но визирь царицы, бывший в Первом царстве, сказал: «Я видел у них пушку, которая может стереть в пыль гору или целый город, и может уничтожить все наше войско».
И военачальники царства Крайт сказали: «Горе нам! Что можно сделать против такой пушки?» И Хакс ответил им: «Знайте, что в этой пушке есть слабое место, и если есть среди вас смелые люди, которые пойдут со мной, мы сможем уничтожить ее. И вышли вперед десять воинов, и вызвались идти с ним.
И Рей укрыла их заклинаниями, и они тайно проникли в Первое царство, и пробрались к пушке, никем не видимые, и Хакс указал им слабое место, и они заложили туда порох, и взорвали ее. И поднялся шум и крик, и Хакс с воинами бежал под покровом чар. И никто в Первом царстве не смог починить ту пушку, ибо никому не удалось разобраться в чертеже.
9
И войско Крайта вошло в земли Первого царства, и Кайло выставил против них свое войско, и было их в десять раз больше.
И Рей оделась в кольчугу из узких колец, сияющую как солнце, и препоясалась мечом, и взяла также могучий лук и колчан с острыми стрелами, и села на рыжего коня, и сказала Хаксу: «Сегодня мы одержим победу, если будет на то воля великого Аллаха». И Хакс заклинал ее держаться подальше от гущи битвы, но Рей лишь рассмеялась и сказала: «О господин, не тревожься, ибо среди воинов Первого царства не найдется никого, кто мог бы со мной соперничать».
И она выехала на поле боя, и каждая ее стрела пронзала пять воинов, а каждый удар меча сражал десятерых, и нанесла она величайший урон войску Первого царства. И когда Кайло узнал об этом, он облачился в кольчугу, что была украшена жемчугом и драгоценными камнями, и сел на черного как ночь скакуна, что стоил не меньше тысячи динаров, и обнажил меч и ринулся в бой.
И они с Рей сошлись в схватке, и скрестили мечи, и бились так десять часов подряд, без отдыха, так что земля вокруг них была вся изрыта. А когда кони их пали, они стали биться пешими на мечах.
И все прочие воины отступили в страхе, и битва стихла, и все смотрели только на них.
И прошел еще час, и Кайло споткнулся и не смог отразить удар, и Рей повергла его наземь, и наступила ногой ему на горло, и приставила меч к его груди. А потом она сняла шлем и сказала: «Узнаешь меня, нечестивый пес?»
И Кайло изумился, увидев ее, и сказал: «Ты смогла снять мое заклятие, о дочь моего дяди! Я рад этому, ибо люблю тебя, и часто вспоминал о тебе, и раскаивался в том, что сделал с тобой». Но Рей не поверила его словам и воскликнула: «Ты лжешь, о проклятый! Нет в твоем сердце любви, ибо ты разрушаешь все, к чему прикасаются твои руки, и губишь тех, кто любит тебя». И из глаз Кайло покатились крупные слезы, и он ответил: «Увы, слова твои правдивы. Убей меня, ибо я заслужил смерть». Но Рей опустила меч и сказала: «Не могу я погубить свою родную кровь. Встань же и следуй за мной». И Кайло стал молить ее о том, чтобы она окончила его муки, и сказал: «Если ты не убьешь меня, я сам брошусь на меч, ибо жизнь стала для меня невыносима, и радость для меня невозможна, потому что тот, кого я любил, умер по моей вине, и не вернется ко мне». И Рей увидела, что он говорит искренне и правдиво, и в сердце ее вошла жалость, и она заговорила с Кайло ласково и сказала: «Заклинаю тебя Аллахом, следуй за мной».
И Кайло встал, и Рей объявила перед войском первого царства: «Царь ваш теперь – мой пленник. Сложите оружие, и я пощажу вас». И воины Кайло сложили оружие, и битва кончилась.
А Рей привела Кайло в шатер, и он увидел дядю, а рядом с ним свою мать, живую и невредимую, и испустил крик радости, и заключил ее в объятия, и молил ее о прощении, и был прощен. И Лея сказала ему: «О дитя мое, никто из нас не желал твоей смерти». И Кайло испустил тяжкий вздох и сказал ей: «О госпожа, я жду смерти как избавления от моих страданий». И Рей воскликнула: «Осуши свои слезы! Время горести и страданий прошло, и пришел день радости и счастья!» И она приказала позвать Хакса, и он вошел в шатер, и когда он увидел Кайло, ноги его подломились, а в глазах помутилось от волнения. И Кайло не поверил своим глазам, и подумалось ему, что он умер и находится в раю, и он коснулся руки Хакса, и убедился, что тот жив. И они заключили друг друга в объятия, и впали в бесчувствие от переполнявшей их радости, и придя в себя, не могли оторваться друг от друга.
И Хакс сказал Рей: «О госпожа, счастью своему я обязан тебе. Позволь же мне помочь тебе, и я найду юношу, любимого тобой, и устрою ваш брак». И Рей улыбнулась и сказала ему: «О господин, я давно нашла его, ведь этот юноша – ты. Это тебя мы увидели с братом той ночью, отчего и вышла меж нами ссора».
И Кайло сказал Рей: «О дочь моего дяди, простишь ли ты мне то зло, что я причинил тебе?» И Рей ответила ему: «О брат мой, ты знаешь, что я люблю тебя. Все что было – прошло, и я больше не сержусь на тебя». И Кайло обрадовался, и обнял ее, и поцеловал, и сказал ей: «Отныне никогда не будет между нами вражды, и все, что есть у меня, я буду делить с тобой, как и прежде». И Рей были приятны его слова, и она ответила: «Да услышит тебя Аллах!»
И Хакс сказал: «Вы двое мне дороже всех сокровищ земных и небесных, и любимы мною превыше света дня. И я хочу всегда быть с вами, и не расставаться ни на час, пока душа моя не отлетит к Аллаху».
Так они порешили между собой, и не нарушили клятв до конца своих дней.
И Кайло расколдовал Дамира, и тот встретился с своей матерью после долгой разлуки, и счастью их не было конца. И Хакс приказал выпустить из темницы разбойников, что были в шайке Дамира, и даровал им прощение, и отпустил их, взяв с них клятву жить честно и праведно. А после он приказал казнить злого визиря Пьюви, и палач отрубил ему голову, и выставил на пике на городской стене всем в назидание.
И Кайло, Хакс и Рей стали вместе править Первым царством, и жили долгие годы в веселье и радости сладостной и приятнейшей жизнью, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний, опустошающая хижины и дворцы. Восславим же Аллаха милостивого и милосердного, того, кто не меняется и не прекращается, и в чьей руке власть над зримым и незримым!
© Источник: https://blog-house.pro/star-wars-fest-club/post-75227/
Повесть о царе Сноуке, эмире Хаксе и прекрасном наложнике Кайло
Повесть о царе Сноуке, эмире Хаксе и прекрасном наложнике Кайло
Категория: слэш, элементы гета
Жанр: романс, драма, ангст, фэнтези, сказка
Персонажи/Пейринг: Хакс/Кайло, Сноук/Кайло, Кайло/Хакс/Рей.
Саммари: Хакс – самый молодой военачальник Первого царства, он прекрасен собой, умен и смел, он не проиграл ни одного сражения. И это вызывает гнев и зависть старого царя Сноука, который боится, что Хакс его свергнет. Сноук решает избавиться от Хакса, для чего дает ему задания одно другого сложнее. Наконец, он велит привезти ему самого прекрасного невольника на свете, и если Хакс не выполнит приказ, то лишится головы…
Предупреждения/примечания: Хакс сияет и страдает
Жанр: романс, драма, ангст, фэнтези, сказка
Персонажи/Пейринг: Хакс/Кайло, Сноук/Кайло, Кайло/Хакс/Рей.
Саммари: Хакс – самый молодой военачальник Первого царства, он прекрасен собой, умен и смел, он не проиграл ни одного сражения. И это вызывает гнев и зависть старого царя Сноука, который боится, что Хакс его свергнет. Сноук решает избавиться от Хакса, для чего дает ему задания одно другого сложнее. Наконец, он велит привезти ему самого прекрасного невольника на свете, и если Хакс не выполнит приказ, то лишится головы…
Предупреждения/примечания: Хакс сияет и страдает
1
Жил в древние времена и минувшие века царь по имени Сноук. Был он уже стар, но ни одна из жен не родила ему сына, и некому было унаследовать его царство. И был у Сноука визирь по имени Бедр-ад-Дин ибн Хакс, и у него также не было детей. И вот однажды он ехал домой, и нищий дервиш бросился к его коню и ухватился за стремя. И нукеры закричала на дервиша и хотели прогнать его палками, но визирь запретил им это делать, и сошел с коня, и поклонился дервишу, и сказал ему: «О святой человек! Проси у меня, и я исполню твою просьбу, если будет на то воля Аллаха». И дервиш ответил ему: «О визирь, все, что мне нужно в этой жизни, Аллах уже дал мне, я же хочу помочь тебе в твоем горе». И визирь сказал ему: «Как ты можешь помочь мне, если сам Аллах глух к моим молитвам?». И дервиш ответил: «О визирь, не гневи Аллаха, ибо он послал меня, чтобы исполнить твои мольбы. Выслушай же и сделай как я говорю. В этом городе живет пекарь по имени Хасан, и у него есть дочь в самом расцвете юности по имени Мириам. Женись на ней, и она родит тебе сына, что станет тебе отрадой и опорой в старости. Если поступишь по моему слову, то будешь счастлив и благословен, если же пренебрежешь волей Аллаха, то умрешь бездетным». И когда визирь выслушал это, то волосы стали дыбом на его голове, и он дал дервишу кошель, полный золотых динаров, и поехал домой, и провел ночь без сна, а наутро велел привезти к нему пекаря Хасана и обращаться с ним со всей учтивостью.
И нукеры его нашли дом пекаря Хасана и стали стучать в дверь и кричать: «Открой дверь и выходи, тебя хочет видеть сам великий визирь, да продлит Аллах его дни!
И пекарь, услышав это, задрожал всем телом и сказал: «Горе мне! Видно, пришла моя смерть!». Но он овладел с собой, и вышел к нукерам, и его посадили на мула и привезли к визирю.
И увидел визирь, что пекарь хром, и стар, и уродлив, кособок, кривоног, и что нижняя его губа похожа на одеяло, а верхняя – на башмак. И подумал он: «Горе мне! Видно, и дочь его такова! Проклятый дервиш посмеялся надо мной!». Но визирь укрепил свой дух и сказал пекарю: дошла до меня молва, что у тебя есть дочь, и я хочу жениться на ней.
И пекарь воскликнул: «О владыка, грешно смеяться над убогим! Ты могучий эмир, а я лишь прах под твоими стопами, как ты можешь желать со мной породниться? Ведь сказал поэт: «Знай свое место, бедняк, и довольствуйся малым…»
И визирь ответил ему: «Но другой поэт сказал: «Все мы покорны воле Аллаха, и царь и бедняк». Знай же, что по воле Аллаха я твердо решил жениться на твоей дочери».
И визирь призвал своего домоправителя и велел выдать пекарю денег для подготовки к свадьбе. И пекарь поспешил домой, и рассказал жене эту новость, и они радовались и восхваляли Аллаха.
И когда пришло время, дочь пекаря Мириам вошла в дом визиря, и увидел визирь, что она красива и прелестна, с нежным лицом и чарующим взглядом, и любовь к ней родилась в его сердце. И он вознес молитвы Аллаху и совершил омовение, а потом взошел к жене на ложе, и познал ее, и уничтожил ее девственность, и так каждую ночь они проводили в любви и радости, пока Мириам не понесла. И в назначенный час Аллах ниспослал ей легкие роды, и она родила мальчика, прекрасного как молодой месяц, с сияющим лбом и розовыми щеками, совершенного по красоте.
И визирь обрадовался великой радостью, и нарек его Арм-и-тадж ибн Хакс. И младенцу обрезали пуповину, и насурьмили глаза, и передали в руки нянек и служанок, и рос он в довольстве и всеобщей любви. А когда исполнилось ему семь лет, отец призвал ученых и мудрецов, и воинов, чтобы его сын постигал науки и изучал Коран, учился ездить верхом и упражнялся в воинской доблести. И Хакс был первым во всем среди своих сверстников, и люди дивились его достоинствам, добродетели и красоте.
И когда исполнилось ему пятнадцать лет, его поставили одним из военачальников в царское войско, и там он проявил себя с наилучшей стороны, и одержал множество побед, а когда достиг он двадцати лет, то назначен был главным военачальником. И красота его достигла полного расцвета, и в его честь слагали стихи, и мужчины и женщины теряли покой, увидев его, и забывали о своей чести.
2
Так шло время, и вот болезнь унесла мать Хакса, а следом за ней и его отец заболел и умер, оплакиваемый всеми. И Хакс занял его место, и люди любили его за благородство, справедливость и щедрость, и всякий стремился приблизиться к нему и стать его другом.
И вот однажды, войдя в гарем. Сноук услышал, как одна рабыня говорит другой: «Как же хорош и прекрасен эмир Хакс! Нет ему равных среди мужей». И другая рабыня ответила ей: «Говорят, что царь усыновит его и сделает своим наследником.» И первая сказала: «Все ждут этого, ибо наш царь стар и кости его ослабели, и ни одна женщина не сможет от него понести».
И услышав эти речи, царь разгневался, и войдя к ним, закричал страшным криком, и велел казнить рабынь. И когда на следующий день он вошел в Диван, он смотрел на своих визирей и эмиров с гневом и ненавистью и думал, что все они ждут его смерти и воцарения Хакса.
Был у Сноука один из визирей по имени Пьюви, который ненавидел добро и завидовал молодым, прекрасным и щедрым, более же всех он не любил Хакса. И Сноук, зная об этом, призвал его и сказал: «Придумай мне способ, как извести эмира Хакса, и я щедро тебя награжу». И Пьюви услышав это, задрожал от радости и воскликнул: «С любовью и охотой!». И он думал один день и одну ночь, а потом пришел к Сноуку и сказал: «О великий царь, пусть Хакс придумает такую пушку, что может сбить звезду с неба, и если находится она в одном городе, то одним залпом может разрушить другой город, хотя бы находился он на расстоянии ста дней пути».И Сноук призвал к себе Хакса, и велел ему придумать такую пушку и через семь дней принести ему чертеж.
И Хакс поклонился ему и сказал: «На голове и на глазах!», после чего отправился домой, и заперся в своих покоях, и не выходил оттуда семь дней, пренебрегая отдыхом, едой и сном, а спустя семь дней он явился во дворец и принес чертеж чудесной пушки. И все дивились его труду и восхваляли Хакса, а Сноук почернел лицом от злости, но был вынужден наградить Хакса золотом и рабами.
Вечером же он призвал к себе визиря Пьюви и сказал ему: «Собака и сын собаки! Вот, я последовал твоему совету и ничего не достиг». И визирь простерся перед ним ниц и воскликнул: «О повелитель, чего стоит этот чертеж? Вели Хаксу построить по чертежу пушку, и с этим он точно не справится!»
И Сноук согласился с ним, и призвал во дворец Хакса, и велел ему построить пушку по созданному чертежу, и сроку дал один месяц. И Хакс поцеловал землю у его ног, и собрал людей, и приступил к работе, и не прошло и месяца, как пушка была готова.
И Хакс пришел к царю и сказал ему: «О повелитель, твой приказ исполнен! Приди и увидь все своими глазами».
И Сноук собрал своих слуг, и визирей, и эмиров, и все они приехали, чтобы увидеть чудесную пушку, что была установлена у городских ворот. И Хакс приказал зарядить эту пушку, и выстрелил в гору, что виднелась вдалеке, и стер ее в пыль. И все вокруг закричали от удивления, и сказали Сноуку: «Это деяние достойно великой награды».
И Сноук наградил Хакса золотом, а по возвращению во дворец призвал Пьюви и сказал ему: «Если не придумаешь, как мне погубить Хакса, то я велю отрубить тебе руки и ноги и бросить свиньям на съедение».
И Пьюви посерел от страха и воскликнул: «О повелитель, пощади! Есть один верный способ. Вели ему привезти невольника, совершенного по красоте и уму, равного которому нет на всем свете. И даже если Хакс найдет тебе невольника прекраснее, чем все гурии в раю Пророка, ты можешь сказать, что невольник этот тебе не по нраву и казнить Хакса за неисполнение твоей воли».
И Сноук обрадовался и велел наградить его золотом, и в тот же день вызвал к себе Хакса, и в присутствии визирей и эмиров приказал ему: «Отправляйся в пути и привези мне невольника, равного которому нет по красоте. Не жалей денег, пусть даже запросят за него десять тысяч динаров, и если ты угодишь мне, то станешь моим сыном и наследником, а если не выполнишь приказ, то будешь казнен». И Хакс поцеловал землю у его ног и ответил: «Внимание и повиновение!»
И на следующий день он выехал со своими нукерами из города и отправился в город Татуин, ибо там был самый большой рынок рабов. И приехав в Татуин, он каждый день ходил на рынок, и разговаривал с разными посредниками, и осмотрел великое множество невольников, молодых и прекрасных, но ни один не пришелся ему по нраву.
Так прошел месяц, и вот однажды Хакс ехал с невольничьего рынка и увидел, как идут по улице пятеро крепких негров, и они ведут высокого невольника, с ног до головы закутанного в шелковые покрывала, и осыпают его бранью и угрозами. А позади них ехала женщина верхом на муле, оседланном вышитым седлом, с золотыми стременами, и на женщине был белый шелковый изар и расшитые золотом туфли. И Хакс сказал себе: «Должно быть, за всем этим скрывается удивительная история». И он приказал слугам спросить у негров, куда они идут, и те ответили: «Мы идем на невольничий рынок, продать этого негодного раба по воле нашей госпожи за цену не меньше десяти тысяч динаров».
Тогда Хакс подъехал к женщине, и поприветствовал ее, и спросил: «О госпожа, в чем провинился твой раб, что его так бранят?». И женщина посмотрела на него, и подняла свое покрывало, так что стали видны насурьмленные глаза, совершенные по своей красоте, и сказала она ясным и нежным голосом: «Этого я сказать не могу, но знай, что если бы каждый грех его был камнем, то гора из них заслонила бы солнце». И Хакс удивился и сказал: «Кто же купит такого негодного грешника, да еще и за десять тысяч динаров?». И женщина ответила ему: «О господин, тот, кто увидит этого невольника, захочет купить его за любую цену».
И Хакс подумал: «Клянусь Аллахом, я хочу увидеть его».
И он сказал: «Снимите с него покрывало, и если этот невольник мне понравится, я куплю его за десять тысяч динаров».
Женщина ответила ему: «О господин, знай, что этот невольник лжив, коварен и зол, и сам Иблис учился бы у него хитростям. Пожалей свою молодость и проезжай мимо».
Но Хакс ответил ей: «Знай, что меня послал сюда царь Сноук, и велел привезти ему самого прекрасного на свете невольника, и если я не исполню приказ, то лишусь головы и чести».
Тогда женщина рассмеялась и приказала неграм снять покрывало с невольника, и Хакс застыл на месте, ошеломленный, и язык его онемел, а ум затуманился, ибо невольник был красив, прекрасен, блестящ и совершенен, и лицо его посрамляло полную луну, стан был тонок как тростник, а бедра тяжелее песчаного холма. Его губы алели как роза и анемон, дыхание благоухало амброй, и белизна лба сиянием затмевала светлое утро, а кудри были темнее ночного мрака. Глаза его были подобны глазам газели, зрачки томно чернели, и ресницы его были точно острые стрелы, а брови – изогнуты как лук. И был он высок, строен, изящен и изнежен, и взгляд его околдовывал и сбивал с пути праведников, и прелести его смущали род людской. И Хакс воскликнул в восторге: «Благословен Аллах, милостивый и милосердный! Клянусь, что никого не видел прекраснее тебя среди мужчин и женщин!»
И он купил невольника за десять тысяч динаров, и закутал его в покрывала, и увел за собою.
3
И когда Хакс привел невольника к себе, он велел сводить его в баню, и одеть в лучшие одежды, и украсить цветами его волосы, и красота невольника возросла и увеличилась, хоть это и казалось невозможным.
Потом Хакс призвал его к себе и спросил: «Как твое имя?»
И тот ответил: «Зови меня Кайло, о мой господин».
Хакс же сказал ему: «Твой господин и повелитель – царь Сноук, я купил тебя по его приказу, и ты принадлежишь ему», а Кайло воскликнул: «Я желаю служить только тебе, и мне не нужно другого господина!»
И Хакс нахмурил брови и сказал: «О безумный, этому никогда не бывать», но Кайло лишь рассмеялся.
И Хакс хотел наказать его за дерзость, но не смог, ибо был заворожен его красотой. И тогда он спросил Кайло: «Чему ты обучен?»
И Кайло сказал: «О господин, я изучал языки, и толкование Корана, и основы законоведения, и времяисчисление, и стихосложение, и танцы, и игру на увеселяющих инструментах. Позволь мне сегодня прислуживать тебе за ужином и показать мои умения».
И Хакс согласился, и когда настал вечер, приказал зажечь светильники, и подать ему жареного ягненка, и зелени, и сушеных плодов, и сладостей, и свежей воды. И Кайло прислуживал ему, и наливал воду в кубок, и когда Хакс поел и ополоснул рот и руки, спросил его: «О господин, почему ты не пьешь вино, что лежит в твоем доме, ведь оно горячит кровь и расслабляет ум, и дарует веселье и радость унывающим?»
И Хакс ответил ему: «Разве ты не знаешь, что Пророк проклял всех, пьющих вино? То вино, что хранится у меня, мне подарили, и я не мог отвергнуть дар, но пить его я не стану».
И Кайло сказал: «Приказывай, и будет исполнено», и Хакс велел сыграть ему на лютне. И принесли деревянную лютню, украшенную золотом, и Кайло взял ее, и пробежался по ней пальцами, и лютня запела в его руках, и песнь эта была о возлюбленных, что не могут быть вместе и умирают в разлуке от любви. И глаза Хакса увлажнились, и когда Кайло это увидел, он произнес такие стихи:
Судьба нас свела, но готова вновь разлучить,
И горькие слезы лью, и сердце горит огнем.
Так выпей со мной, и не думай о завтрашнем дне,
На дне кувшина найдем избавленье от горестей.
И после он встал, и принес вино, и налил его в золотой кубок, и протянул его Хаксу, и сказал: «Заклинаю тебя жизнью, возьми и выпей».
И Хакс не смог ему противиться, и взял из его рук кубок, и выпил его до дна. И Кайло рассмеялся от радости, и снова налил кубок, и выпил его, и щеки его заалели, а глаза почернели, и стал он еще прекраснее. И Хакс не мог отвести от него глаз, и страсть овладела им, и любовь к Кайло обвилась вокруг его сердца. И они продолжили пить и веселиться, и смеялись, и произносили стихи, и вскоре Хакс захмелел, ибо был непривычен к вину, и ему захотелось спать.
И Кайло помог ему раздеться, и стал гладить его тело, и прижался лицом к его плечу, и сказал: «О господин, сердце мое тоскует и плачет. Сжалься над пленником твоей любви и подари хотя бы один поцелуй»
Но Хакс оттолкнул его и воскликнул: «Как могу я посягнуть на то, что принадлежит моему царю? Клянусь Аллахом, это не случится никогда!»
И он отослал от себя Кайло и лег спать.
И на другой день Кайло снова прислуживал ему за ужином, но Хакс помнил о случившемся вчера, и отказался от вина, и пил только воду. И когда он поел, Кайло сказал ему: «О господин, позволь мне показать свои умения и станцевать для тебя».
И Хакс разрешил ему, и тогда Кайло сбросил верхние одежды, и тело его засияло как полированное серебро, и остался на нем только алый шелковый кушак вокруг бедер, а поверх него – пояс из золотых колец, и золотые браслеты на руках и ногах. И начал он танцевать и кружиться, и изгибал свой стан, и покачивал бедрами, и руки его были как белые змеи, что сплетаются между собой в любовной схватке.
И Хакс смотрел на него с восторгом и восхищением, и любовь в нем усилилась, и огни зажглись в его сердце, и стал он пьян без вина. И тогда он взял свой кинжал, и разрезал ладонь, и от боли пришел в себя. И он закрыл глаза, и отвернулся, и произнес он такие стихи:
Сказали мне, что сладка точно мед любовь,
А я ответил: «Сладка, но таится и горечь в ней».
И Кайло подошел к нему и опустился на колени, и прижался к его ногам, и сказал: «О господин, почему ты так жесток ко мне? Отчего не желаешь и смотреть в мою сторону?»
И произнес такие стихи:
Повергнут глазами твоими, как небо синими,
И ликом твоим, что затмил даже солнца сияние,
Но ты отвернулся, и мир для меня померк,
Доколе ты будешь меня избегать, доколе же?
И он заплакал, и слезы его были словно сияющие жемчужины, или капли росы на розе, и сердце Хакса разбилось от того, что он должен был смирить свою страсть и отказать Кайло.
И Хакс сказал ему: «Нам не достичь желаемого, ибо ты принадлежишь моему царю. Ступай же, и на рассвете мы выедем из Татуина и спустя три дня достигнем Первого царства, и я передам тебя в руки твоего господина».
И на рассвете они отправились в путь через пустыню, и когда остановились на отдых. Стреножили коней и разбили шатры. И Кайло спал в шатре Хакса, ибо Хакс боялся, что кто-то из воинов соблазнится его красотой и не сможет сдержать свою страсть. И когда ложились они спать, Кайло подошел к Хаксу и сел на его ложе. И Хакс спросил его: «Чего ты хочешь?» И Кайло ответил: «Хочу поспать с тобой и насладиться твоей любовью хотя бы раз». И Хакс ответил: «Да сохранит нас Аллах и убережет от мерзости разврата! Оставь меня и покорись своей судьбе».
И Кайло рассердился, и пришел в неистовство, и высказал ему много горьких и тяжелых слов. И сказал он: «О жестокий, верно твое сердце из камня! Я молил о любви, но ты отверг меня. Я позабыл о гордости и чести и выклянчивал твою милость, словно последний попрошайка, но даже жалости не нашлось в твоей душе! Испей же мою ненависть и насыться моим презрением, ибо других чувств больше нет в моем сердце».
И до самого конца пути он не произнес ни слова и был бледен, и печален, и безмолвен.
И караван их одолел пустыню, и они вошли в Первое царство. И Хакс привел Кайло к себе домой, и приказал отвести его в баню, и умастить его тело, и одеть в лучшие одежды, и украсить его волосы, и тогда тяготы пути спали с него, и красота его вновь засияла.
И Хакс закутал его в шелковые покрывала и повез во дворец.
И когда Сноук узнал, что Хакс везет ему невольника, он затрясся от радости, оттого что думал, что смерть Хакса близка. И он сказал: «Вижу, что ты купил невольника. Покажи его, и я решу, достаточно ли он хорош для меня».
И Хакс снял покрывала с Кайло, и Сноук словно ослеп и потерял ум, и был так поражен его красотой, что упал на спину и пена пошла у него изо рта. И все бросились к нему, и привели его в чувства.
И спросил Хакс: «О повелитель, признаешь ли ты, что этот невольник прекраснее всех на свете?»
И Сноук забыл обо всем при взгляде на Кайло и сказал: «Клянусь Аллахом, я никого не видел прекраснее в своей жизни».
И он приказал увести Кайло, и скрывал его ото всех в своих покоях, и никому не позволял с ним увидеться, кроме одной старухи-служанки, а если Кайло сопровождал его в поездках, то Сноук приказывал ему закутываться в черные покрывала и носить маску.
И перед всеми визирями и эмирами он объявил Хакса своим сыном и наследником, и одарил его золотом и прекрасными рабынями и рабами, но Хакс был печален, и радость покинула его сердце, и улыбка больше не появлялась на устах. И он сказался больным, и затворился дома, и все печалились о нем.
4
И с той поры Хакс сделался бледен, и пожелтел лицом, и расстался со сладостью сна, и отвергал пищу, и ничто не могло заставить его улыбнуться. И он не посещал тех невольников и невольниц, что подарил ему царь, но среди них была одна певица по имени Зорайда, и Хакс любил слушать, как она играет на лютне и поет для него.
И однажды Хакс приказал ей: «Спой ту песню, что ты узнала недавно». И Зорайда сказала: «С любовью и охотой» и пропела:
«О как ты далек от меня, мой возлюбленный,
Ушел ты и счастье мое с собой забрал.
И веки мои красны и болят от слез,
И ночи я провожу без сна в тоске по тебе».
И когда Хакс услышал эти слова, он разрыдался и разорвал на себе одежды, и упал лицом вниз.
И невольница бросилась к нему, и обрызгала розовой водой, и сказала ему такие слова: «О господин, да буду я жертвой за тебя! Сердце мое разрывается на куски, когда я вижу твои страдания. Открой мне свою душу, ибо ноша, разделенная на двоих, становится вполовину легче».
И Хакс ответил: «Ты ничем не можешь помочь, ибо горе мое неутолимо, и желание мое недостижимо». И он спросил еще: «Кто сложил эту песню, я хочу наградить его золотом и новой одеждой». И невольница ответила: «О господин, ее сложил Кайло, любимый наложник нашего повелителя Сноука, да продлит Аллах его дни».
И сказал Хакс: «Такие стихи могли бы родиться лишь в сердце того, кто сам изнемогает от горя».
И слезы вновь потекли из его глаз, и он отвернулся, и вытер лицо рукавом.
И невольница поняла его печаль и постигла желание его сердца. И она сказала: «Знай, господин, что я умею обделывать дела между мужчинами и между женщинами, и помогаю сойтись влюбленным, которым нельзя быть вместе. Мне ведомо, что Кайло любит тебя всей душой и умирает в разлуке с тобой, и я могу свести вас, так, что никто об этом не узнает.
И когда Хакс это услышал, он разгневался, и закричал на Зорайду: «О развратница, о скверная, о дочь погибели, как смеешь ты предлагать мне такое бесчестье?»
И невольница упала к его ногам и воскликнула: «О господин, или нет в твоем сердце жалости? Твой возлюбленный заболел и умирает без тебя, а ты не хочешь даже взглянуть на него?»
И когда Хакс это услышал, щеки его побелели, а в глазах потемнело, и он задрожал всем телом, и сказал ей: «Поведай все, не скрывая».
И она ответила: «О господин, та женщина, что прислуживает Кайло, любит меня как дочь, и многим мне обязана. И от нее я узнала, что Кайло болен и отказывается от пищи и сна, и врачи не в силах ему помочь, ибо ничем не излечить его болезнь, кроме одного лекарства».
И Хакс спросил ее: «Что это за лекарство?» И невольница ответила: «Единение с любимым». И Хакс отвернулся, и плечи его опустились, и он сказал: «Этому не бывать никогда». И Зорайда ответила: «О господин, все знают, что неутоленная любовь и скрываемая страсть иссушают тело и сжигают душу, и приносят болезни и неисчислимые горести, а потому открыть свою любовь дело благое и в этом нет греха».
И услышав это, Хакс сказал: «Невозможно для меня посягнуть на то, что принадлежит царю и завладеть тем, чем он владеет».
И невольница возразила ему: «Господин, разве есть что-то дурное в переписке между любящими, в нежных словах и сладких речах? Ведь все это лечит израненное сердце и облегчает любовные терзания».
И Хакс подумал, что ее слова разумны и справедливы, но опасался довериться ей, и Зорайда тогда сказала: «Позволь мне носить ваши послания и исполнять ваши нужды, и облегчить твою боль и страдания, и клянусь Аллахом, ваши тайны будут похоронены на дне моей души».
И Хакс согласился, и Зорайда поцеловала перед ним землю, и ушла, а следующим вечером принесла ему письмо от Кайло, и в нем были такие слова: «Знай, что я простил тебе твою жестокость и люблю тебя сильнее прежнего, и в разлуке с тобой горе точно червь точит мою душу. Нет мне ни в чем покоя, сон меня покинул, а вместо него пришли печаль, и немощь, и хворь». И начертаны были такие стихи:
Стенаю и сетую я, тоскою сжигаемый,
И нет больше сил разлуку с тобою вынести.
Доколе еще мне страдать от пламени жгучего?
«О сжалься над любящим и подари исцеление!»
И Хакс заплакал, прочитав эти строки, и поцеловал письмо, и приложил к своему сердцу. И он написал внизу письма такие стихи:
Испытание тяжкое нам ниспослал Аллах,
Но клянусь я все беды и горести вынести,
И пусть скажут мне: «От любви лишь страдания»,
Я отвечу: «Я жив лишь любовью своей».
И так обменивались они письмами в течение месяца, и Кайло просил его о встрече в каждом письме, но Хакс отказывал ему. И тогда Кайло написал такие слова: «О возлюбленный, недуг мой усугубился, и, видно, близок мой последний час. Скоро душа моя отлетит к Всевышнему, и мы простимся с тобой навек. Да сохранит тебя Аллах от всякого зла!»
И когда Хакс прочитал эти слова, он горько заплакал, и слезы градом покатились по его лицу. И сказал он Зорайде: «Найди способ, чтобы мне увидеться с Кайло». И та ответила: «Слушаюсь и повинуюсь».
И ночью Хакс переоделся так, что его не смогли узнать, и невольница провела Хакса во дворец, и он оказался перед запертой дверью, которую невольница открыла золотым ключом. И Хакс вошел в комнату, построенную на четырех столбах, и комната эта была устлана узорчатыми коврами и украшена всевозможными диковинами, и повсюду висели золотые клетки с птицами, что пели райскими голосами. Посередине комнаты стояло ложе, убранное шелками и мехами, и на нем возлежал Кайло и глаза его были закрыты, а щеки белее мела, и красота его ослепляла глаза и ранила душу.
И Хакс опустился на колени перед его ложем, и стал гладить его лицо, и растирать руки, и умолял посмотреть на него. И Кайло открыл глаза и произнес слабым голосом: «Ты пришел проститься со мной, о жестокий возлюбленный?» И они заключили друг друга в объятия и впали в беспамятство от чрезмерной радости встречи, а когда очнулись, то сели рядом на ложе, не размыкая рук.
И Кайло сказал своему возлюбленному: «Каждый день, проведенный в разлуке с тобой, казался мне годом, и хворь точила мое тело. Но сейчас я вижу тебя, и снова счастлив и здоров». И Хакс сказал: «Нет для меня большей радости, чем слышать эти слова», и они снова обнялись. И Кайло сказал ему: «О услада моего сердца, бежим вместе из Первого царства и будем жить счастливо и спокойно в далеких краях, пока не придет к нам Разрушительница объятий». И Хакс ответил ему: «О свет моих глаз, сердце мое и душа принадлежат тебе и никогда не узнают любви к другим. Но мы не можем предать нашего повелителя, а потому будем стойкими и со смирением примем уготованное судьбой. Молю тебя во имя Аллаха, забудь меня и живи счастливо».
И Кайло оттолкнул его и воскликнул: «Мне противны твои речи! Ты уйдешь сейчас, и будешь радоваться и веселиться, живя свободно и привольно. А мне придется терпеть объятия старика, чьи пальцы холодны как лед и влажны, как брюхо рыбы, лицо покрыто морщинами и пятнами, а дыхание смердит разрытой могилой! Лучше смерть, чем подобная участь!»
И Хакс умолял Кайло забыть о любви к нему, но Кайло воскликнул: «Клянусь Аллахом, мне ненавистен твой вид и я не желаю больше слышать о тебе! Скройся с моих глаз и не появляйся более».
И Хакс ушел, а Кайло закричал от боли и гнева, и изломал все вещи, что были в комнате, и разорвал свои одежды, и нанес себе раны, и так он буйствовал, пока не изнемог и не упал без сил.
И утром Сноук пришел к нему, ибо он виделся с Кайло каждое утро и каждый вечер, и увидел его лежащим без чувств в таком ужасном состоянии, и закричал от страха. И он призвал слуг, и они подняли Кайло, и обрызгали розовой водой, и привели в чувство.
И Сноук спросил Кайло: «Что случилось с тобой и отчего ты весь изранен и словно избит?» И Кайло ответил: «Прикажи отозвать слуг, ибо меня терзают стыд и унижение, и я не могу открыться в присутствии других».
И тогда Сноук приказал слугам уйти, и Кайло сказал ему: «О повелитель, эмир Хакс жестоко тебя оскорбил. Знай, что пока он вез меня к тебе, он соблазнял меня на разврат и изводил своей похотью, и я молчал об этом из страха перед ним. А потом он оставил меня и не досаждал, и я обрадовался, но вчера ночью он вошел ко мне, одурманенный вином, а я крепко спал и не услышал его. И он разбудил меня, приставив меч к моей груди, и угрожал убить, если я стану противиться, и утолил свое желание со мной насильно. И теперь солнце для меня померкло, и я не хочу жить после такого позора, и прошу лишь возмездия за то зло, что он причинил мне и тебе!»
И когда Сноук услышал эти слова, он разгневался великим гневом и страшно закричал, и вошел к своим воинам, и приказал им: «Сей же час отправляйтесь в дом эмира Хакса, схватите его и бросьте в темницу». И ему ответили: «Внимание и повиновение», и взяли мечи, и надели шлемы, и ушли к дому Хакса. И они вытащили его из дома, и проволокли по городу в цепях, лицом по земле, и бросили к ногам царя. И Сноук сказал ему: «О сын прелюбодеяния, так ты отплатил мне за мою доброту и щедрость?»
И Хакс воскликнул: «Повелитель, я ни в чем не виноват перед тобой!» И Сноук ответил: «Ты лжешь, о проклятый, ибо ты предал меня, посягнув на мой гарем».
И он велел бросить Хакса в темницу и жестоко пытать, и приходил насладиться его слезами и криками. И сказал он Хаксу: «Ты заплатишь мне за то, что сделал с Кайло, моим любимым наложником». Хакс же сказал ему в ответ: «Мой господин, клянусь Аллахом, что я сохранил твой гарем и не посягал на твоего наложника. Кто из врагов оклеветал меня?» И Сноук закричал страшным криком: «Замолчи, о подлейший из людей! Сам Кайло и указал на тебя! Он открыл мне, что ты преследовал его своей похотью, и угрожал мечом, и насильно завладел им!» И когда Хакс услышал эти слова, мир покрылся перед ним мраком, и отчаяние охватило его душу из-за того, что возлюбленный так жестоко с ним поступил. И он воскликнул: «Вручаю себя Аллаху!» и больше не произнес ни слова. И палач пытал его по приказу Сноука, и бил его бичом так, что текла кровь, и было растерзано тело, и продолжалось это семь дней, так что Хакс был уже еле жив. А Сноук приказал разграбить и разрушить его дом, и забрать всех его рабов, и глашатаи прокричали на рынках: «Всякий, кто хочет поживиться, пусть приходит к дому эмира Хакса».
5
И друзья Хакса печалились, видя, что случилось с ним, и один из эмиров, который был многим обязан Хаксу, решился ему помочь. И он подкупил тюремщика, чтобы тот не мучил Хакса и расковал его оковы, и кормил его вкусной едой. Но Хакс отказывался от еды и питья, и лежал на полу, не вставая, и ждал смерти как избавления от страданий. И когда его друг узнал об этом, он сказал: «Горе мне, так он умрет в неволе». И он помолился Аллаху, и пришел к царю, и простерся перед ним ниц. И Сноук сказал: «Говори, в чем твое дело». И эмир ответил: «О повелитель, и я ходил по городу, и слышал, о чем говорят во дворце и на рынке, и люди печалятся об участи эмира Хакса, которого ты приказал заточить в темницу». И Сноук разгневался и воскликнул: «Этот презренный наказан по заслугам его!», а эмир сказал: «О повелитель, люди не знают, за что ты велел осудить эмира Хакса, но помнят от него многие благодеяния. И сейчас они говорят о том, что ты поступил жестоко и несправедливо, хоть это и не так. А людским недовольством могут воспользоваться твои враги. Дозволь же мне дать совет». И Сноук сказал: «Говори, но будь осторожен». И эмир ответил так: «О повелитель, если ты проявишь милосердие, то завоюешь сердца. Оставь жизнь эмиру Хаксу, но отправь его в изгнание, и люди восславят твою доброту. Если ты велишь казнить Хакса, то о нем долго будут помнить, но если ты прикажешь его изгнать, то люди вскоре забудут о нем».
И Сноук признал, что в словах эмира есть смысл, и велел объявить, что дарует жизнь Хаксу, но изгоняет его из Первого царства. И Хакса вывели из темницы, и он покинул город и пошел наугад, не глядя по сторонам, и сердце его еле билось в груди от горя. И не было у него при себе ни еды, ни денег, и одежда на нем изорвалась и превратилась в лохмотья, и стал он похож на нищего. И когда он сел у дороги, отдыхая, то прохожие кидали ему медяки.
И он пошел дальше, и достигнул одного селения, и сел у мечети, не в силах идти дальше, ибо был истомлен до крайности. И люди увидели его истерзанный вид, и пожалели, и вынесли ему лепешку и чашку воды, и Хакс немного поел из благодарности к ним. И в это время увидел он мальчишек, что шли мимо и несли мешок, а в мешке кто-то визжал и мяукал. И он спросил детей: «Что у вас в мешке?» И они ответили: «Это кошка, что стащила наше мясо и выпила наше молоко, и за это мы хотим ее утопить». И Хакс подумал: «Вот, кошке еще хуже, чем мне».
И он сказал детям: «Продайте мне эту кошку». И они принялись смеяться и потешаться над ним и его лохмотьями, говоря: «Откуда у тебя деньги, оборванец?»
И тогда Хакс выгреб все медяки, что подали ему из милости, и отдал их детям, и они продали ему кошку. И Хакс выпустил ее из мешка и сказал: «Ступай, во имя Аллаха». Но кошка уселась с ним рядом, а когда он встал, чтобы продолжить свой путь, пошла следом. И Хакс заметил ее, и попытался прогнать, но она не уходила.
И Хакс покинул селение, и отправился дальше, и шел, пока ночь его не застигла, а кошка следовала за ним. И он увидел на своем пути развалины, и решил заночевать в них. И кошка пришла к нему, и лежала на его груди, и согревала от ночного холода. И Хакс сказал: «Слава Аллаху! Благодарность знакома и бессловесным тварям!» И он согрелся и уснул, а среди ночи пробудился от того, что кто-то позвал его. И Хакс открыл глаза и сел но вокруг не было никого, кроме кошки. И он подумал, что ему приснилось, и хотел снова лечь, но тут кошка сказала ему человеческим голосом: «О господин, вставай и прячься, ибо сюда идут разбойники, и если ты не скроешься, они убьют тебя». И Хакс воскликнул в страхе: «Да сохранит меня Аллах! Кто ты, демон или заколдованный человек?» И кошка ответила ему: «О господин, сейчас не время для моей истории. Полезай скорее на дерево, или будешь убит».
И Хакс послушался ее, и вышел из развалин, и залез на высокое дерево с густой кроной. И вскоре увидел он огни, и услышал голоса, и к развалинам подъехали всадники. И они спешились, и развели огонь, и уселись у костра, и принялись есть и пить вино. И один из разбойников сказал их предводителю: «Сегодня удача шла к нам в руки, о Дамир, и мы взяли богатую добычу». И Хакс подумал: «Горе мне! Это шайка разбойника Дамира, врага царя Сноука и Первого царства». И другой разбойник сказал: «Разделим нашу добычу», но их предводитель Дамир возразил: «Не все товарищи наши еще пришли. Дождемся их, а чтобы не заснуть, будем рассказывать истории». И он приказал первому разбойнику начать, и тот ответил: «Повинуюсь».
Рассказ первого разбойника
«Знайте, что еще маленьким ребенком меня выкрали у родителей и продали в рабство, - сказал разбойник. – И я не помню имени, что было дано мне при рождении, и не знаю лица моей матери, и меня нарекли другим именем, которое мне даже противно сказать вслух, так от него становится гадко на языке. И я вырос, и стал силен и крепок, и служил в страже у своего господина. И однажды настал черный день, когда господин решил меня продать, чтобы заплатить свой долг, и меня повели на рынок, и посредник поставил меня перед купцами, и назвал мою цену, и они стали торговаться за меня, а я стоял, и мне было все равно, какой хозяин мне достанется. И вот один человек купил меня, и привел в красивый дом с высокими колоннами, и ворота перед ним были из черного дерева. И меня провели по широкому двору с колоннами, фонтанами, беседками и скамьями, и потом мы зашли в дом, и в одной из комнат стоял ложе, убранное со всей роскошью, и на нем возлежала молодая женщина. Была она красива и прелестна, с сияющим лбом и румяными щеками, с глазами голубыми как незабудки у ручья и кудрями, затмевавшими золото и солнечный свет. И я возрадовался, увидев ее, и подумал: «О несчастный, впервые судьба одарила тебя своей милостью». Но нрав моей госпожи был столь же черен, столь светел ее лик, и горек был мой хлеб в ее доме, и за малейшую провинность меня били плетьми. Но однажды госпожа увидела, как я работал в саду, (а было жарко, и я обнажился по пояс), и ее обуяло сладострастие, и вечером она призвала меня к себе, и говорила со мной ласково, и велела сесть рядом с ней и выпить вина. И я выпил вина и охмелел, и тогда она сняла свои одежды, и обнажилась передо мной, и раскинулась, и сказала мне: «Вонзись, да покрепче». И вино одурманило меня, и кровь моя загорелась, и я лег с ней и утолил свою страсть. И она была ненасытна как львица и похотлива как ифритка, и всю ночь я не сомкнул глаз, а под утро задремал. И сквозь сон я услышал, как она призвала своего доверенного евнуха и сказала ему: «Возьми этого негодного слугу, о Кафур, заткни ему рот, посади в мешок и брось его в море, чтобы я никогда больше не слышала его голоса и не видела его мерзкого лица». И я испугался великим страхом, но не показал виду, что слышу их. И когда евнух подошел и склонился надо мной, я выхватил его меч, и вонзил ему в живот так, что выпали его кишки, и он закричал и упал, и госпожа закричала, а я вскочил и убежал прочь. И так я скитался, пока не встретил вас, и теперь разбойничаю с вами, и хочу встретить однажды мою госпожу и отплатить ей за все мои страдания».
И все сказали: «Поистине, это удивительная история». И потом Дамир сказал другому разбойнику: «Поведай свою историю», и тот ответил ясным и нежным голосом: «Повинуюсь». И Хакс удивился, поняв, что это женщина.
Рассказ разбойницы
И разбойница начала свой рассказ, и сказала: «По воле великого Аллаха я рано осталась сиротой, и никого у меня не было в целом свете, кроме старшей сестры, и мы росли вместе, и не разлучались с ней ни на час. И когда сестре моей исполнилось двенадцать лет, красота ее засияла подобно молодой луне, и наш хозяин решил, что сможет выручить за нее не меньше тысячи динаров, и отделил ее от других рабов, и позвал к ней учителей, и кормил ее лучшими яствами, и одевал в шелка. Мне же он дозволил прислуживать сестре, и я не знала голода и нужды. И когда сестре моей исполнилось пятнадцать лет, она стала подобна луне в ночь полнолуния, и хозяин наш приказал отвести ее на невольничий рынок и продать за тысячу динаров. И один персиянин увидел ее и полюбил, и предложил за нее две тысячи динаров, и купил ее, и увез в свою страну. И я плакала и умоляла продать меня вместе с сестрой ей в услужение, но моим слезам не вняли и продали меня во дворец царя Сноука за сто дирхемов. И меня приставили к черной работе на кухне, и так я жила три года, тоскуя по моей сестре, с которой мы разлучились навек.
А потом я приглянулась повару, и он начал склонять меня на разврат, и обещал подарить мне новую одежду, если я лягу с ним, но я противилась ему, ибо был он уродлив и гнусен видом, кособок, кривоног, и губы его подметали пол. И тогда он попробовал взять меня силой, и я боролась с ним, и откусила палец, и он завизжал так, что услышал его весь дворец. И меня схватили, и били плетьми за ущерб, что я ему нанесла. И с тех пор не стало мне от него жизни, и он бил меня, и щипал, и ругал, и вот однажды ночью я встала и взяла кухонный нож, и зарезала повара, а потом украла мужскую одежду и бежала из дворца. А после я встретила вас, и теперь разбойничаю с вами и надеюсь встретить человека, что знает о судьбе моей сестры».
И разбойники смеялись, услышав о том, как она поступила с поваром, а потом Дамир сказал: «Пришло время и мне рассказать историю». Но в этот момент руки Хакса ослабели, и он выпустил ветку, за которую держался, и готов был упасть вниз, но сумел схватиться за другую ветку. И ветви зашумели и затрещали, и разбойники похватали оружие и вскочили на ноги. И первый разбойник сказал: «Что за злой дух скрывается в ветвях?» И тогда кошка спустилась с дерева, и села перед разбойниками, и замяукала. И разбойники рассмеялись так, что попадали на спины, и сказали: «Вот каков этот злой дух!», и Дамир бросил ей кость, на которой было еще достаточно мяса. И кошка схватила кость, и вскарабкалась опять на дерево, и принесла ее Хаксу. А разбойники забыли о ней, и Дамир начал свой рассказ.
Рассказ предводителя разбойников
«Знайте, что я родился в знатной семье и до двенадцати лет рос, не зная горя и бед, - сказал Дамир. – Отец мой служил царю Сноуку, и исполнял свои обязанности хорошо, и вел праведную и честную жизнь. И его жена, моя мать, превосходила всех женщин красотой так, как луна превосходит звезды. И вот однажды она сидела в своем саду с невольницами, и они играли на лютнях, и смеялись, и веселились. А сад этот выходил к реке, и в то время на золоченой ладье проплывал мимо царь Сноук со своими невольниками. И он увидел мою мать, и страсть к ней овладела его душой, и он задумал погубить моего отца и забрать мою мать к себе в гарем. И он поручил отцу одно дело, которое тот не смог исполнить, ибо ему мешали по воле царя Сноука, и велел схватить его и казнить, а потом послал своих людей к моей матери. А моя мать, узнав о том, отослала меня прочь с верным слугой, и взяла отцовский меч, и надела кольчугу, и дала отпор слугам, и зарубила нескольких, прежде чем ее схватили. И ее увели прочь, и с тех пор никто не видел ее среди живых, и я не знаю, жива она или мертва. С тех пор шли годы, и рос мой гнев против царя. И я решил мстить ему за то, что он сделал с моей семьей, и собрал эту банду, и много лет разорял караваны и дворцы его эмиров, и никто не мог мне помешать, ибо самые храбрые воины бледнели от страха и тряслись всем телом, если произносили мое имя.
И Хакс рассердился, услышав слова Дамира, и подумал: «О Аллах, свет не видел такого хвастуна, как этот разбойник!»
А разбойники между тем продолжали пить и разговаривать между собой, а потом приехали их товарищи и они начали делить добычу, и Хакс стал засыпать, ибо был он изнурен страданиями, голодом и долгой дорогой. И тогда он покачнулся на ветке, и вскрикнул, но все же смог удержаться и не упал вниз. Но разбойники услышали его и Дамир воскликнул: «Там точно кто-то есть! От кошки не может быть столько шума!» Разбойники согласились с ним, и окружили дерево, и стали кричать и размахивать факелами. И Дамир сказал: «Кто бы ты ни был, спускайся, или мы подожжем это дерево».
И Хакс слез с дерева, и все увидели, в каком он жалком состоянии. И Хакс сказал им: «Клянусь Аллахом, у меня нет ничего, что вы захотели бы взять». И предводитель разбойников рассмеялся так, что упал навзничь, и сказал: «Ты прав, клянусь Аллахом, ибо твой бедственный вид даже в моем сердце будит сострадание и желание подать тебе медяк. Садись к нашему костру и расскажи о себе». И Хакс уселся к костру, и ему дали кость с мясом, и налили вина, и он поел и попил, и силы вернулись к нему.
Рассказ Хакса
- Знайте, о разбойники, - сказал Хакс, - что я ваш враг, ибо служил царю Сноуку многие годы и был главным военачальником Первого царства.
И Дамир рассмеялся и сказал: «Видом своим ты скорее похож на главного нищего Первого царства. Если ты говоришь правду, как вышло так, что ты оказался здесь, один, в лохмотьях и весь избитый?»
И Хакс ответил ему: «Я верно служил моему царю, а пострадал и лишился всего из-за любви». И он рассказал о том, как купил для Сноука прекрасного невольника, и как полюбил его всей душой, и как терзалось его сердце из-за невозможности быть с любимым, и как был предан и оклеветан им, и заключен в темницу, и подвергнут пыткам.
И Дамир в гневе воскликнул: «О Аллах, этот невольник подлее шакала! Забудь о нем и живи счастливо!» Но Хакс сказал: «Я не держу на него зла, ибо причинил ему боль, и по моей вине мой возлюбленный претерпел страдания, и изведал болезнь и горе, отчего любовь его и обратилась в ненависть. Я же всегда буду любить его».
И он произнес такие стихи:
Пусть жесток и суров ко мне любимый мой,
На глазах и в сердце моем лишь он один.
Если жив я пока – то причиной любовь к нему,
Коль умру – то умру от любви, и прекрасна та смерть.
Тогда предводитель разбойников Дамир изумился и воскликнул: «Клянусь Аллахом, твоя история удивительна, и будь даже она записана иглами в уголках глаз, и тогда бы послужила наставлением для поучающихся. Присоединяйся к моему отряду, и мы вместе отомстим Сноуку за твои беды!»
Но Хакс сказал ему: «Пусть царь Сноук изгнал меня из Первого царства, но я не считаю себя свободным от клятв и не стану служить его врагу. Позволь мне продолжить мой путь».
И Дамир спросил его: «Куда ты пойдешь?»
И Хакс не смог ему ответить, ибо дом его был разрушен, и путь в родной город был для него закрыт, и он не знал, куда ему направить свои стопы. И тогда он сказал: «В целом мире не осталось у меня никого и ничего, кроме кошки. Я спас ее жизнь, и она ходила за мной по пятам, и грела меня этой ночью, и предупредила о вашем появлении. Знайте же, что это не обычная кошка и ей ведома человеческая речь. И я верю, что Аллах не зря послал мне ее, и хочу услышать ее историю, чтобы понять, куда мне идти дальше».
И он позвал кошку, и она спустилась с дерева, и села рядом с ним.
И Дамир сказал ей: «Ответь нам, о кошка, демон ты или заколдованный человек?» «Я прежде была человеком, пока не случилась со мной удивительная история, - ответила ему кошка. И Дамир воскликнул: «Поведай же нам ее!»
И кошка обвила хвостом лапы и начала свой рассказ.
Рассказ кошки
«Я родилась в семье персидских магов, - сказала она, - что находятся в родстве с ифритами, и потому владеют волшебством и силами, неподвластными другим людям. Мать моя ушла к Аллаху вскоре после моего рождения, и я была единственным ребенком у моего отца, ибо он любил свою жену великой любовью и не женился снова. У отца была сестра по имени Лея, родившаяся с ним в один день, и они нежно любили друг друга так, что если расставались на час, то разлука казалась им годом. А у Леи был сын, прекрасный, как молодой месяц в ночь новолуния, и мы росли вместе с моим двоюродным братом, и любили друг друга, и никогда не было между нами вражды. Но брат мой был своенравен, как ветер пустыни, хитер как Иблис, и не было никого на свете коварнее его. И отец мой заклинал меня быть осторожнее с ним, но я лишь смеялась, потому что не верила, что брат может причинить мне зло.
И вот однажды мы с ним обернулись двумя ночными птицами и, невидимые глазу людскому, летели над Первым царством. И увидели мы высокий и крепкий дом, что мог бы принадлежать эмиру, а в нем открытое окно, в котором горел свет, и во мне пробудилось любопытство, и я подлетела к окну и увидела в комнате прекрасного юношу, спавшего над книгой. И сердце мое загорелось любовью и страстью, и я сказала: «Клянусь Аллахом, он будет моим!»
Но брат услышал мои слова и воскликнул: «Нет, никогда тому не бывать! Этот юноша мне полюбился и будет моим!»
Так впервые вышла между нами ссора, и долго мы бранились и поносили друг друга, не в силах прийти к согласию. Но тогда я еще надеялась кончить дело миром и сказала ему: «О сын моей тети! Положимся на волю Аллаха! Подбросим монету, и если упадет она солнцем вверх, тогда юноша будет мой, а если упадет вверх луной – он будет твоим.
И брат мой согласился, ибо верил в свою удачу, и сказал: «Да будет так, о дочь моего дяди».
И мы улетели в пустыню, и приняли человеческий облик, и я достала монету и подбросила ее. И по воле Аллаха милосердного монета упала солнцем вверх, и когда мой брат увидел это, он рассердился и затопал ногами, и закричал: «Это обман! Не бывало прежде такого, чтобы удача отворачивала от меня свое лицо!» И он достал свою монету, и подбросил ее, и она снова упала солнцем вверх. И тогда мой брат разгневался великим гневом и сказал мне: «О развратница, никогда я не отдам тебе этого юношу!» И он бросил мне в лицо горсть песка, и произнес волшебные слова, и я обратилась в кошку. И он достал свой меч, и я поняла, что он хочет меня убить, и убежала от него, и спряталась, и он не смог меня найти.
И потом я тайно вернулась домой, но отец мой был в отъезде в далеких краях, а сестра его, Лея, не смогла расколдовать меня, хотя была не менее искусна в волшбе, чем ее брат. И тогда призвала она моего брата, и пригрозила ему материнским проклятием, если он не вернет мне человеческий облик, но брат лишь рассмеялся и сказал: «Клянусь Аллахом, пока я жив, она останется кошкой, ибо сила моего колдовства такова, что и дядя не сможет его снять». Так он смеялся и насмехался над ней, и забыл о почтении к матери, и тогда Лея разгневалась, и ударила его по голове так, что потекла кровь, и сказала: «Если ты используешь свою Силу лишь во зло, то я отберу ее у тебя, по воле великого Аллаха!» И она окропила его водой, и стало по слову ее. И с тех пор прошел год (а отец мой все не возвращался), и гнев Леи утих, и она хотела расколдовать сына, но не смогла отменить наложенное ею самой заклятие. И она сказала: «Горе мне! Видно, заклятие это снимет лишь моя смерть». И брат впал в тоску и печаль, и часто уезжал из дома, взяв с собой одного лишь своего слугу, и не желал ничего слышать об опасностях. И вот однажды в безлюдном месте они встретились с работорговцами, и те увидели, как прекрасен мой брат, и схватили его, а слугу ударили мечом и думали, что он умер. Но он остался жив, и смог добраться до нашего дома, и рассказал о том, что случилось с моим братом.
И когда Лея услышала об этом, она разорвала на себе одежды и изранила свое лицо, и вскричала: «О сын мой, о дитя любви, если бы у тебя была твоя Сила, кто посмел бы причинить тебе зло?» Тогда она решила найти своего сына и, обернувшись белой птицей, улетела его искать. Я же осталась дома и так мы жили, ожидая вестей от Леи и моего отца, но шли годы, а они все не возвращались и не сообщали о себе, и я плакала и тосковала, боясь, что с ними могла случиться беда. А у Леи была старая служанка, что любила ее и моего брата превыше жизни. И вот однажды, когда я грелась на солнце, она пришла и сказала мне: «Горе тебе, о развратница! Все наши беды из-за тебя одной! Теперь моя госпожа погибла, и мой господин, свет очей моих, никогда не вернется домой. Ты заплатишь за их страдания, о проклятая!»
И она схватила меня, и сунула в мешок, и бросила меня в воду. И я думала, что мне пришел конец, но по воле Аллаха я смогла прорвать мешок и выплыла к берегу. Но я поняла, что домой мне возвращаться нельзя, и отправилась по миру искать моего отца, великого волшебника, ибо он остался моей единственной надеждой».
И Хакс с разбойниками воскликнули хором: «Во имя Аллаха великого! Твоя история изумительна, и нам никогда не приходилось слышать ничего подобного!»
И Хакс спросил ее: «Как звали твоего брата? Быть может, я встречал его на невольничьем рынке, когда искал невольника для своего царя». И кошка ответила: «О господин, увидев его раз, ты никогда бы его не забыл, ибо мой брат красотой превосходит всех мужчин и женщин. Имя его Кайло».
И когда Хакс услышал это, он вскрикнул и упал бездыханным¸ и не сразу смогли привести его в чувство. И когда он открыл глаза, он сказал кошке: «На все воля Аллаха! Я помогу тебе найти твоего отца, чтобы он расколдовал тебя, и ты соединилась с юношей, любимым тобой». И произнеся эти слова, он отвернулся, и лицо его побледнело, ибо сердце его ужалила змея ревности к юноше, которого любил и Кайло.
И Дамир сказал им: «Не будет мне удачи, если я удержу вас у себя. Ступайте, во имя Аллаха!» И тогда разбойница бросилась к его ногам и воскликнула: «Господин, да буду я жертвой за тебя!» «Говори, - ответил ей Дамир. И она сказала: «Господин, позволь мне отправиться с ними, и найти великого волшебника, ибо я верю, что он может рассказать мне, где искать сестру». И Дамир отпустил ее, и дал им лошадей, и разрешил разбойнице забрать свою часть добычи, и дал Хаксу из своей части кошелек с золотыми динарами.
И Хакс поклонился ему и сказал: «Воистину в тебе течет благородная кровь, о Дамир, и я надеюсь, что смогу отплатить тебе за твою доброту».
И наутро они сели на коней и уехали на поиски волшебника, отца заколдованной девушки.
6
Повесть о царе Сноуке, эмире Хаксе и прекрасном наложнике Кайло (продолжение)
А тем временем Кайло тосковал во дворце царя Сноука и отвергал еду и сон, но гнев на возлюбленного не покидал его сердце. И когда Сноук приходил к нему, Кайло не поднимал головы и не приветствовал своего господина, и не играл для него на лютне, не танцевал и не радовал своими умениями, и был холоден и печален.
И Сноук, думая, что Кайло сердится из-за того, что он пощадил Хакса, однажды сказал ему: «Знай, что я велел убить этого развратника, и мои евнухи следили за ним, и настигли его в пустыне, и отрубили ему голову. Теперь ты видишь, что я отомстил за твои страдания и сокрушил нашего врага».
И когда Кайло услышал эти слова, слезы покатились по его лицу, как крупный жемчуг, и он закричал, и разорвал на себе одежды, и упал наземь. И когда Сноук протянул к нему руки, Кайло оттолкнул его и воскликнул: «Не приближайся ко мне, мерзкий старик! Знай, что мне отвратителен твои вид и гнусны твои ласки!» И Сноук рассердился и затопал ногами, и закричал на него: «Негодный раб, как смеешь ты мне противиться? Моли о пощаде, или я брошу тебя в темницу!» И Кайло в гневе воскликнул: «Стой и не сходи с места, о презренный!», и Сноук застыл, словно бы обратившись в камень, и не мог пошевелиться, только вращал глазами от страха. И Кайло рассмеялся от радости, когда понял, что его волшебная сила вернулась к нему, а потом заплакал от горя, потому что это означало, что мать его мертва.
И после Кайло выхватил меч, и разрубил Сноука пополам, и наступил ногой на его тело. И потом вышел он к придворным и сказал: «Отныне я буду над вами царствовать». И эмиры и визири возмутились и закричали: «Не бывать тому, чтобы царством управлял невольник для похоти! Ты достоин смерти, подлый раб и убийца нашего царя!» И Кайло рассмеялся, и взмахнул рукой, и все они окаменели и словно превратились в статуи. И он опять взмахнул рукой, и подвижность вернулась их членам. И сказал он: «Теперь вы видите, на что я способен. Всякий, кто будет противиться мне, умрет». И все склонились перед ним, и Кайло воссел на трон, и стал править Первым царством.
***
И когда Дамир услышал о смерти царя Сноука, он подумал, что настало наилучшее время, чтобы ограбить царскую казну. И он решил идти один, чтобы никто не мог посягнуть на его славу, и хотя все отговаривали его, он не внял мольбам и ушел.
И он тайно и неслышно проник во дворец, и смог обойти стражу, так что ни одна живая душа не видела его. И он спустился в подземелье, и очутился перед дверью в сокровищницу, а дверь та была из железного дерева, что крепче камня и стали, и заперта на хитроумный замок. Но у Дамира было тайное слово, разрушающее оковы, и он произнес это слово, и дверь отворилась перед ним.
И войдя внутрь, Дамир увидел комнату, в которой стояли кувшины с золотом и серебром. И Дамир возрадовался и хотел набить свой мешок, но потом увидел в глубине комнаты дверь из слоновой кости, что была покрыта искусной резьбой, и сказал себе: «Верно, в той комнате еще большие богатства». И он открыл дверь (а она была не заперта), и вошел в другую комнату. И увидел он, что в комнате лежат золотые и серебряные слитки, и воскликнул: «О Аллах!», и хотел было набить свой мешок, но потом увидел дверь из черного дерева, украшенную золотом, что вела в другой покой. И Дамир подумал: «В третьей комнате должно быть еще больше богатств! Не буду я здоров, если не войду в нее!» И он вошел в третью комнату, и увидел, что она наполнена драгоценными камнями, и всюду лежали алмазы размером с орех, и рубины красные как кровь, и жемчужины сияющие, ровные и гладкие, совершенные по красоте. И Дамир воскликнул: «Вот что я искал!» и стал набивать свой мешок. Но тут он увидел еще одну дверь, и его обуяло любопытство, и захотел он узнать, какие сокровище скрывается за ней. И Дамир открыл эту дверь, но за ней была непроглядная тьма. И он испугался, сам не зная чего, и хотел закрыть дверь, но тут раздался смех и кто-то невидимый толкнул его в спину. И Дамир влетел в комнату, и дверь захлопнулась за ним.
Тут разом зажглись огни в светильниках, и Дамир увидел, что комната пуста, а посередине ее стоит трон из чистого золота, а на нем сидит прекрасный юноша, и этот юноша смеялся и потешался над Дамиром, говоря ему: «О проклятый, тебя сгубила твоя жадность и глупость! Никто не смеет покушаться на мои сокровища».
И Дамир спросил его: «Кто ты, о юноша?»
И тот ответил: «Я Кайло, правитель Первого царства. Готовься же принять наказание из моих рук».
Но Дамир не испугался, ибо видел, что Кайло один и нет рядом с ним стражи, и он схватил свой лук и выстрелил в него. Но Кайло взмахнул рукой, и стрела повисла в воздухе. Тогда Дамир выхватил меч и бросился на него, но Кайло снова взмахнул рукой, и Дамир словно окаменел, и не мог пошевелить ни рукой ни ногой. И Кайло швырнул ему в лицо горсть драгоценных камней и сказал: «Стань ниже пояса камнем!» И Дамир обратился в камень ниже пояса, и Кайло приказал поставить его рядом со своим троном всем в назидание. И люди дивились и дрожали от страха, видя могущество царя, а Дамир испытывал жестокие страдания и умолял его убить, но Кайло не внял ему.
С тех пор, как Дамир был пленен, остальные разбойники были схвачены и посажены в темницу, и лишь нескольким удалось сбежать, и они затаились, и печалились о своей былой жизни и о Дамире.
И многие устрашились, увидев силу Кайло, но не все, и Кайло знал о том, что эмиры ненавидят его и хотят убить. И тогда он собрал эмиров и визирей, и поблагодарил их за верную службу, и подарил им невольниц. И невольницы эти были прекрасны собой и искусны в игре на музыкальных инструментах, сложении стихов и в любви, и эмиры полюбили этих невольниц, и всюду брали с собой, и не отпускали от себя ни на минуту. Но они не знали о том, что невольницы следили за ними по приказу Кайло, и все сообщали ему. И Кайло узнал о том, что против него готовится заговор, и узнал имена эмиров, замешанных в нем.
И тогда он созвал всех вельмож на роскошный пир в своем дворце, и были накрыты столы из черного дерева, и тарелки все были из чистого золота, а кувшины – из серебра. И за столом прислуживали прекрасные невольницы и невольники, и они развлекали гостей приятной беседой, и танцами, и игрой на лютне, так что всем казалось, что они в раю среди гурий Пророка. И Кайло увидел, что гостей его взял хмель, щеки их покраснели, а речи стали несвязными. И он призвал всех к молчанию и рассказал им такую историю:
Жил на свете один царь, и у него был единственный сын. Царь этот был еще не стар и крепок телом, и собирался еще долгие годы править своим народом. И сын царя говорил ему: «О господин, пусть царствование твое длится тысячу лет! Я каждый день молюсь Аллаху о твоем здоровье!» Но однажды царю донесли, что сын его говорил со своей наложницей о том, как он мечтает стать царем и ждет дня смерти своего отца, и молится о том, чтобы день этот скорее наступил. И царь не поверил и хотел казнить наветчика, но старый визирь сказал ему: «О царь, не поступай поспешно! Лучше испытай своего сына. Пошли ему подменное письмо, как бы от имени своих эмиров, в котором ему предложили бы свергнуть тебя. Посмотрим, как он поступит – придет с этим письмом к тебе, чтобы ты наказал изменников, или же согласится предать тебя». И царь нашел его слова мудрыми, и приказал отправить такое письмо, а сын его, получив письмо, согласился участвовать в заговоре и убить своего отца. И когда царь узнал об этом, солнце сделалось для него черным, и он велел схватить своего сына, и бросить в темницу…»
И Кайло замолчал и посмотрел на своих эмиров, а они смотрели на него. И тогда Кайло спросил их: «Как царю следует поступить со своим сыном?»
И эмиры хором ответили: «Наказание за измену – смерть».
И Кайло воскликнул: «Быть посему!». И он призвал свою стражу, и приказал отрубить головы всем изменникам, и это сразу было исполнено, и кровь залила пиршественные столы как вино.
И Кайло сказал оставшимся в живых эмирам и визирям: «Так будет с каждым, кто осмелится злоумышлять против меня».
И они склонились перед Кайло, и восславили его как своего повелителя, и поклялись в вечной верности.
И в Первом царстве наступил мир, и дороги его стали безопасны, так что невинная девушка могла бы пройти с кошелем золота из одного конца царства в другое, и никто не тронул бы ее и пальцем и не посягнул бы на ее добро. И все славили царя Кайло, что правил мудро и справедливо, и наводил ужас на врагов, и карал преступников, и награждал усердных и честных. И все почитали Кайло счастливейшим из людей, и не знали о том, что не было в его жизни радости, и подушка его орошалась слезами каждую ночь, и сердце его истекало кровью, и ничто не могло его утешить, ибо он думал, что Хакс погиб, и скорбел по своей матери, и тосковал по своей сестре.
7
***
А тем временем, Хакс и его кошка, и разбойница по имени Гюльчан пришли в город Канто-Байт, и их встретили радушно, ибо у Хакса и Гюльчан было золото. И увидели они, что город этот населен людьми черствыми, злыми, спесивыми и алчными, из тех, что не бросят нищему и заплесневелую корку хлеба, пусть он будет умирать от голода у них на глазах. И тогда Гюльчан сказала Хаксу: «Да накажет Аллах этих злых людей!» И Хакс ответил ей: «Придет и их час».
И случилось так, что лошадь Гюльчан захромала и пала, и они захотели купить другую лошадь, а в Канто-Байт продавались самые быстрые и выносливые скакуны на свете. И они отправились на рынок, чтобы выбрать лошадь, и так случилось, что попали на скачки. И Гюльчан увидела, как наездники бьют лошадей кнутом и ранят шпорами, и сердце ее загорелось гневом. И тогда она пробралась к конюшням, так, что никто из стражи ее не заметил, и открыла засовы, и лошади вырвались из конюшни, и пронеслись по рынку, разрушая его, и люди кричали в ужасе и пытались их поймать, но тщетно. И Гюльчан смеялась над ними и приговаривала: «Поделом вам, злые, жадные люди!»
И когда Хакс узнал об этом, он укорил Гюльчан, и они в спешке покинули город, и ехали два дня, пока не достигли моря, и там сели на корабль.
И путь их продолжался семьдесят и семь дней, и вот однажды разыгралась буря, и накинулась на корабль, и изломала его мачты, и корабль начал тонуть, и все, кто был на корабле, попадали в море и старались ухватиться за обломки мачты и досок, чтобы не пойти ко дну. И Хакс с Гюльчан держались за мачту, а кошка сидела у Хакса на плече. И долго их носило по волнам, так что они были уже еле живы от усталости, голода и жажды, и, наконец, прибило к берегу. И когда Хакс очнулся, он увидел рядом Гюльчан, а кошки нигде не было. И они подумали, что кошка утонула, и Хакс горевал о ней, и корил себя, и плакал.
И он сказал: «Вся жизнь это череда потерь и цепь страданий»
И они увидели, что оказались на пустынном берегу, и вокруг не было ни единой живой души. И они ушли от берега моря, и стали искать воду и еду, и нашли красивые плоды, но Хакс остерегся их есть, потому что они были им незнакомы. И прошли они дальше, и увидели родник, рядом с которым стоял золотой кувшин искусной работы. И они обрадовались, и напились воды, и налили ее в бурдюки. И Гюльчан сказала Хаксу: «О господин, что мы сделаем с этим прекрасным кувшином? Оставим ли его здесь в одиночестве или возьмем с собой?»
И Хакс ей ответил: «У этого кувшина есть хозяин, нехорошо будет забрать его». И Гюльчан сказала: «Ты не знаешь, кто этот человек, а заботишься о его имуществе.
И Хакс ответил: Я знаю, что этот человек добр, раз он оставил здесь этот кувшин, чтобы путникам было из чего напиться. Еще знаю, что он щедр – ведь кувшин этот из чистого золота. А еще человек этот могуществен и смел, раз уверен, что кувшин не украдут. Подумай, о Гюльчан, стоит ли забирать его?»
И Гюльчан нашла его слова разумными, и они оставили кувшин и отправились дальше.
И вскоре их окружили всадники на прекрасных скакунах, и предводитель всадников приказал остановиться и следовать за ними, и не сказали ни слова о том, куда и зачем ведут, но обращались с уважением. И они приехали к белоснежному дворцу с высокими башнями и крепкими воротами, и предводитель всадников протрубил в рог, ворота открылись перед ними. И Хакс с Гюльчан вошли во дворец дивясь тому, что видели вокруг, ибо дворец этот был убран и украшен с величайшей роскошью, словно лучший из райских покоев, и повсюду висели серебряные клетки с птицами, сладостно и приятно певшими, и пахло миррой и амброй. И их провели через шесть покоев, каждый больше и прекраснее другого, и когда они вошли в седьмой, то увидели ложе из белоснежного мрамора, убранное драгоценными камнями, жемчугом и слоновой костью, покрытое коврами, и шелками, и атласными подушками, расшитыми золотом, а на этом ложе сидела женщина царственной наружности, красивая, прелестная, стройная и соразмерная, подобная луне в ночь полнолуния. И вокруг нее сидели на подушках красивые невольницы в разноцветных шелках, и одна из них играла на лютне, а другие беседовали
И предводитель воинов, что привел их во дворец, вскричал: «Преклоните колени перед Амилин, царицей Крайта!» И тогда Хакс и Гюльчан поклонились царице, а она обратила на них взор и сказала приятным голосом: «Встаньте, о путники, и расскажите, откуда вы родом и как оказались в моем царстве». И Хакс сказал: «Мы путешествовали на корабле, пока не налетела на него буря, и корабль наш утонул, а из плывущих на нем спаслись только мы». И царица спросила: «Куда вы плыли?» И Гюльчан ответила: «Мы искали великого волшебника из персидских магов, чтобы он помог нам в нашем горе. Знай, о высокая госпожа, что я хочу найти свою сестру, с которой разлучилась много лет назад. А господин мой хотел помочь своей кошке и вернуть ей человеческий облик».
И царица изумилась, услышав ее слова, и приказала им рассказать ей всю историю в подробностях, и они повиновались.
И царица воскликнула, выслушав их: «Клянусь Аллахом, я никогда не слышала подобной истории!» И она сказала: «Знайте, о путники, что я решила пощадить вас потому, что вы не тронули кувшин, который я приказала поставить у источника. И вижу теперь, что не зря так поступила, хоть вы из Первого царства, а Сноук, царь Первого царства – мой враг».
И Хакс казал ей: «Госпожа, оттуда ты родом?». И она ответила: «Когда-то мой муж был эмиром и служил царю Сноуку, и у нас был сын, и я была счастливейшей из женщин. Но потом царь Сноук приказал убить моего мужа, и забрал меня в свой гарем, но я успела отослать моего сына с верным слугой. И я сражалась с его воинами и убила многих, так что царь Сноук рассердился на меня великим гневом, и страсть его обратилась в ненависть, и он уже не хотел меня видеть. И тогда он приказал заключить меня в башню, и там я жила, никого не видя и не зная, что происходит в мире и что с моим сыном. И когда я поняла, что так и умру в этой башне, забытая всеми, я стала готовиться к побегу. И я стала рвать одежды и покрывала и плести веревку, и сплела ее достаточной длины, и хотя моя башня была высоко над морем, я не боялась упасть и разбиться или утонуть, ибо смерть была лучше участи в вечном заточении. И вечером я спустилась по этой веревке, и проплыла вдоль берега, и вышла к деревне рыбаков, а там выменяла одежду за свой шелковый платок. И я оделась как жена рыбака и опустила на лицо покрывало, и в этой одежде меня никто не смог бы узнать, и так я отправилась к дому моего слуги, чтобы встретиться с сыном. Но когда я пришла к его дому, то увидела, что он разрушен, и мне сказали, что жители его умерли. И в тот час свет для меня померк, и я стала плакать и царапать свое лицо и разрывала на себе одежды. И я решила броситься в море, ибо не хотела жить из-за горя и тоски, но Аллах хранил меня, ибо в тот час проплывал мимо корабль, и корабельщики спасли меня, а потом привезли в царство Крайт и подарили царю. И царь Крайта был добр ко мне, и полюбил меня, и я тоже его полюбила, и он взял меня в жены и мы жили счастливо, пока Аллах не забрал его. А обычаи Крайта таковы, что жена может наследовать мужу, и я стала править Крайтом, и с тех пор уже прошло много лет, но я до сих пор горюю о своем умершем сыне, а других детей у меня нет.
И Гюльчан воскликнула, услышав ее слова: «О госпожа, да буду я жертвой за тебя! Клянусь Аллахом, твой сын жив!» И когда царица услышала эти слова, она испустила громкий крик и упала без чувств, и невольницы принялись хлопотать вокруг нее, брызгали розовой водой, и обмахивали ее опахалами, и растирали ей руки. И Гюльчан с Хаксом хотели увести, но тут царица очнулась и сказала им слабым голосом: «Не трогайте этих людей, ибо они под моей защитой. Пусть подойдут ближе».
И Гюльчан с Хаксом приблизились к ней, и царица сказала им: «Расскажите все, что знаете о моем сыне, и горе вам, если вы солжете хоть словом».
И тогда Гюльчан сказала: «О госпожа, клянусь Аллахом, что мои слова правдивы. Я знаю твоего сына, и в сердце его живет сильный гнев на царя Сноука, а потому стал он разбойничать и наносить большой урон Первому царству, и слава о его деяниях разнеслась широко, и сам Сноук боялся его. Я знаю это доподлинно, ибо была в его отряде и видела его так, как сейчас вижу тебя». И царица сказала: «Поведай же, каков стал мой сын». И Гюльчан ответила: «О госпожа, знай, что сын твой высок и строен, как ливанский кедр, силен и яростен в бою, как лев, и красота его похищает умы и сердца, и благородство и щедрость поражают всяческое воображение». И царица обрадовалась и приказала наградить ее золотом. И она спросила Хакса: «Знаешь ли ты моего сына?». И Хакс ответил ей: «О госпожа, я встретил его в тяжелый, горький час, когда лишился всего, что имел, и при мне остались только мои лохмотья. И твой сын был добр со мной, и накормил меня, и выслушал мою историю, и одарил меня конем, одеждой и деньгами, чтобы я мог продолжить свой путь, и я не встречал никого благороднее, чем он». И царица смеялась и радовалась, слыша его слова, и говорила: «О счастливый день, о день, благословенный Аллахом!»
И потом она призвала своего визиря, и дала ему кольцо со своей руки, и сказала такие слова: «О визирь, возьми сорок моих воинов и не медля отправляйся в Первое царство, и там найди моего сына Дамира и покажи ему это кольцо. И скажи Дамиру, что мать его жива, и привези его ко мне». И визирь поцеловал землю у ее ног и сказал: «Внимание и повиновение!»
А после царица повернула свое лицо к Хаксу и Гюльчан и сказала им: «Вы мои любимые гости, о путники! Оставайте в моем дворце, сколько пожелаете, и если увидите вокруг себя вещь, которая вам понравится, знайте, что она ваша».
И Хакс с Гюльчан поцеловали землю перед ней и восславили ее щедрость. И они прожили во дворце царицы Крайта две недели, пока тягости пути не спали с них, и царица любила беседовать с ними о своем сыне, и часто звала к себе, и усаживала рядом с собой на пирах. И она увидела, что Хакс муж мудрый и ученый, речь его сладостна, а слова разумны и уместны, и стала советоваться с ним, как если бы он был ее визирем, и нашла в его советах большую пользу для себя.
И Хакс жил во дворце царицы спокойно и привольно, и раны его излечились, и силы вернулись к нему, и красота его засияла вновь, сокрушая сердца и похищая взоры. И однажды Гюльчан сказала ему: «О господин, вижу, что тебе хорошо здесь. Зачем тебе следовать дальше за мной? Оставайся рядом с царицей, и она сделает тебя своим визирем и осыплет своими милостями. Прежде ты хотел помочь своей кошке, но теперь ее нет среди живых, а я справлюсь и сама, если будет на то воля Аллаха великого».
И Хакс задумался над ее словами, а ночью ему приснился сон, в котором Кайло лежал с ним на ложе, и он гладил его черные кудри, и целовал алые губы, и дыхание его было благоуханнее амбры, а слюна слаще меда. И Хакс проснулся со слезами на глазах, и сердце его разрывалось от боли, и он произнес такие стихи:
От страданий я болен и горькие слезы лью,
И во мраке ночном я тоскую на ложе один.
Свое сердце и душу продал и взамен получил
Лишь печали и боль, но другой мне не нужно любви.
И потом он сказал: «На все воля Аллаха!»
И утром он сказал Гюльчан: «Я отправлюсь с тобой, когда будет на то твое желание, и помогу тебе найти волшебника или погибну в пути, ибо я хочу помочь тебе и принести волшебнику вести о его дочери, пусть они и будут горькими». И они решили отправиться в путь, и Хакс сказал царице, что хочет уехать, а она не хотела его отпускать и уговаривала остаться, ибо полюбила его как родного сына, и Хакс обещал вернуться к ней после того, как найдет волшебника. И тогда царица подарила им лучших лошадей, и оделила золотом и новой одеждой, и всем необходимым в пути.
И они въехали в лес, где густо росли деревья и ветви свисали на тропу, и Гюльчан сказала Хаксу: «О господин, если есть в этом царстве разбойники, то уж верно, что они сделают засаду в этом лесу». И едва она произнесла эти слова, как отовсюду с криками выскочили люди с обнаженными мечами, и лица их были закрыты черными платками, и они напали на Хакса и Гюльчан, и их людей. И случилась между ними битва, и Хакс с Гюльчан храбро и яростно сражались и одолели почти всех, но тут один из разбойников схватил свой лук и хотел выстрелить в Хакса. Но не успел он натянуть тетиву, как из ветвей на него прыгнула кошка, и вцепилась ему в лицо всеми четырьмя лапами, и изранила его, и вырвала ему глаза. А Хакс, не теряя времени, пронзил его мечом, и разбойник испустил дух. И Хакс восславил Аллаха за спасение, и тут увидел, что кошка эта – его кошка, и обрадовался великой радостью, и схватил ее на руки, и прижал к груди, и прослезился от избытка чувств, и спросил ее: «О кошка, где ты была все это время?»
И кошка ответила ему: «О господин, меня отнесло течением далеко от вас и выбросило на берег, так что долго я лежала не жива и не мертва. Но по воле Аллаха я очнулась и стала искать вас, и подслушала разговоры людей про двух путников, что живут в царском дворце, и поняла, что это вы. И я увидела, как ты живешь счастливой и сладостной жизнью, занимая подобающее тебе положение, и решила, что не стану тебя тревожить и принуждать следовать за мной. Но потом я узнала, что вы уезжаете, и обрадовалась, и последовала за вами, и вот я снова с тобой, господин».
И Хакс укорил ее за то, что она скрывалась и не давала о себе знать, и взял с нее обещание, что она больше так не поступит, и кошка обещала ему.
И они продолжили свой путь, и пересекли горы и пустыни, и видели множество новых земель и различных диковин, и прошли через царство песьеголовых, и людей с красной кожей и рогами на голове, и великанов, покрытых рыжей шерстью с головы до ног, и людей-полурыб, что жили под водой. И вот пришли они к горе, что подпирала небесный свод, и кошка сказала: «На этой горе жили древние ифриты, и здесь хранятся их книги и сокровища, и мой отец искал это место, а значит, путь наш лежит сюда».
8
***
А тем временем визирь царицы Крайта приехал в Первое царство, и начал узнавать о Дамире. И люди сказали ему: «О путник, был в нашем царстве разбойник Дамир, и он грабил караваны, и наводил ужас на воинов царя Сноука. Но Сноук умер, и теперь над нами царствует царь Кайло, да продлит Аллах его дни, и он схватил Дамира, и обратил его по пояс в камень, и держит рядом со своим троном.
И визирь изумился, услышав это, и взял богатые дары, и пошел во дворец к царю Кайло. И увидел он рядом с троном разбойника Дамира, что был обращен в камень ниже пояса, и испугался великим страхом. Тогда он поклонился Кайло. И поднес ему богатые дары, и сказал: «О повелитель, слух о твоих деяниях разнесся далеко по земле. Госпожа моя, царица Крайта, услышала о диковине, что есть в твоих покоях, и сердце ее загорелось, и жаждет она обладать такой живой статуей, и послала меня, чтобы я узнал, не продашь ли ты ее». И Кайло, выслушав его, сказал: «Ни за что на свете не расстанусь я с этой статуей, ибо она служит предупреждением моим врагам». И когда визирь стал упрашивать его, Кайло рассердился и сказал: «Уходи прочь, иначе я обращу тебя в такую же статую, отправлю твоей царице, и тем исполню ее желание». И визирь испугался, и покинул дворец, и отправился в царство Крайт, чтобы рассказать обо всем своей госпоже.
***
А Хакс, Гюльчан и кошка взбирались вверх на гору ифритов, и продолжалось это двадцать дней, и припасы их подошли к концу. Но вот, наконец, они взобрались на вершину, и увидели они башню, и подошли к ней, но увидели, что дверь в башню закрыта, и все умения Гюльчан не смогли им помочь открыть эту дверь.
И тогда кошка сказала: «Дверь эта заперта колдовством». И она произнесла слово, отпирающее оковы, и замки на двери разбились, и дверь отворилась, и они смогли зайти в башню.
И они поднялись наверх по лестнице из ста ступеней, и увидели комнату где повсюду лежали книги и стояли запертые сундуки, а посреди комнаты был огненный круг, а в нем сидел человек. И когда человек этот увидел их, он вскочил на ноги и закричал: «Во имя Аллаха, покиньте это место, не медля, ибо скоро прилетит сюда злая джинния и убьет вас, и сожрет ваши сердца!» Но кошка воскликнула: «Отец мой, мы не уйдем, пока не освободим тебя!» И отец ее заплакал и сказал ей: «Дочь моя, что стало с тобой?» И кошка ответила ему: «Расскажи прежде, как нам помочь тебе».
И волшебник сказал Хаксу: «Открой сундук, что стоит перед тобой, и достань из него меч и сосуд. И когда прилетит джинния, окропи ее водой из сосуда, и сила ее уменьшится, и ты сможешь с ней справиться. Тогда не медля, сруби ей голову этим мечом. Если сделаешь все так, как я сказал, то победишь ее, если нет – будешь убит». И Хакс сделал так, как сказал волшебник, и стал ждать джиннию.
И спустя недолгое время джинния влетела в окно, и была она похожа на вихрь темного пламени. И когда джинния увидела чужих людей, она заревела от гнева и бросилась на них, но Хакс, не медля окропил ее водой из сосуда, и она уменьшилась в десять раз, и пламя ее погасло, и Хакс стал биться с ней, и смог отсечь ей голову, и джинния обратилась в пепел и развеялась по ветру.
И тогда погас огненный круг, и волшебник вышел из него, и обрадовался великой радостью, и восславил Аллаха за спасение, и поклонился Хаксу. И потом он открыл другой сундук, и достал из него сосуд, и окропил кошку, и сказал: «Стань человеком, во имя Аллаха великого». И кошка чихнула три раза, перевернулась через спину, и превратилась в девушку.
И Хакс увидел, что девушка эта красива и прелестна, с тонким станом и тяжкими бедрами, с нежным лицом, румяными щеками и алыми губами, и зубы ее были как ровно нанизанный жемчуг или цветки ромашки, а рот - как соломонова печать, и была она подобна сияющему солнцу в ясном небе, как сказал о ней поэт:
Красота твоя ослепляет как солнца свет,
И лишает ума мудрецов, а праведных – чести.
И девушка поклонилась Хаксу и сказала приятным нежным голосом: «Да будет Аллах милостив к тебе, о господин! Мое имя Рей, и ты спас мне жизнь, пока я была кошкой, и помог вновь обрести человеческий облик. Я навеки у тебя в долгу!»
И Хакс был очарован ее красотой и совершенством и сказал ей: «О прекраснейшая, ты вернула мне долг жизни, когда дважды спасла от разбойников. Свидетельствую перед Аллахом, что у тебя больше нет долга передо мной, зато я по-прежнему перед тобой в долгу».
И волшебник сказал им: «Да сохранит вас Аллах от всякого зла и ниспошлет вам счастье! За то, что вы привели ко мне мою дочь, я исполню любое ваше желание. Говорите, чего желает ваша душа».
И Гюльчан упала к его ногам и сказала: «О господин, мне не нужно ни золота, ни серебра, я лишь хочу узнать, где моя сестра, и что с ней, и жива ли она?»
Тогда волшебник взял большую чашу из серебра, украшенную жемчугом, и налил в нее воды из серебряного кувшина, и произнес заклинание, и сказал: «Смотри!» И Гюльчан увидела в воде свою сестру, что сидела на богато убранном ложе в прекрасном саду, и ее окружали невольницы с опахалами, а у ног ее играли дети. И Гюльчан заплакала от радости, и волшебник спросил у нее: «Хочешь ли ты отправиться к ней?» И Гюльчан воскликнула: «Да, господин! Заклинаю тебя Аллахом, перенеси меня к моей сестре!»
И она простила с Хаксом и Рей, и волшебник произнес заклинание, и перенес ее к сестре. И когда сестра увидела Гюльчан, она издала громкий крик и лишилась чувств от великой радости, и когда пришла в себя, то обняла сестру, и поцеловала ее, и больше они не расставались ни на день, пока не пришла к ним Разрушительница объятий.
И волшебник спросил Хакса: «Чего желает твоя душа?». И Хакс ответил ему: «Да благословит тебя Аллах, мне ничего не нужно». И волшебник удивился его словам и сказал ему: «Подумай хорошо, чтобы не пожалеть потом о своей опрометчивости». И тогда Рей спросила у Хакса: «Дозволишь ли ты рассказать о тебе?» И Хакс разрешил ей, и она поведала отцу о том, что случилось между ней и Кайло, и как пропала Лея, и о том, как Хакс встретился с Кайло, и что случилось потом. И волшебник заплакал, выслушав ее рассказ, и сказал ей: «О дочь моя, о дитя любви, о прохлада моих глаз, разве я не предупреждал тебя о коварстве твоего брата?» И Рей ответила ему: «Ты был прав, отец мой, но что толку сожалеть о том, что случилось. Пролитую на землю воду не вернуть обратно в кувшин, и прошлое никому не дано изменить, только Аллаху великому».
И волшебник вновь произнес заклинание над чашей, и склонился над ней, и потом сказал: «Моя сестра жива и находился в плену у нечестивого ифрита, из тех ифритов, что отреклись от Аллаха. И я знаю, как победить его и спасти мою сестру, но мне нужна будет ваша помощь. И Хакс с Рей обещали ему помочь, и волшебник рассказал им, что нужно делать.
И он перенес их своими заклинаниями во дворец ифрита, и когда спустился с неба ифрит, хлопая своими крыльями и дыша огнем, Хакс и Рей развернули покрывало (а было оно так велико, что один человек не смог бы его удержать), и набросили на ифрита, и им овладел сон, и голова его упала на грудь. И тогда волшебник выхватил меч, и отрубил голову ифриту. И они освободили Лею из заточения, и она обняла своего брата и Рей, и они плакали и смеялись, радуясь встрече. И Рей рассказала ей обо всем, что случилось с ними.
И потом Хакс сказал им, что хочет вернуться к царице Крайта, ибо обещал ей это, и Рей вызвалась ехать с ним, и ее отец и Лея решили так же. И они перенеслись в царство Крайт, и встретились с царицей, и нашли ее в печали и слезах, ибо визирь принес ей дурные вести о ее сыне. Так узнали они, что царь Сноук был убит, и Кайло захватил власть в Первом царстве и стал его царем. И царица Крайта хотела выступить войной против Первого царства, чтобы освободить своего сына, но визирь сказал ей: «О повелительница, одумайся, ведь царь Кайло – злой колдун и нам не выстоять против него».
Но Рей сказала ему: «Мой отец – великий волшебник, и его сестра и я также искушены в волшбе. Вместе с нами вы сможете одолеть Кайло».
И царица просила Хакса помочь ей спасти ее сына, и Хакс согласился.
И Рей сказала: «Я хочу сокрушить этого грешника. Выслушай меня, эмир Хакс – я отберу царство у Кайло и передам его тебе, ибо ты был по праву наследником царя Сноука, пока этот проклятый не оклеветал тебя».
И все нашли ее слова справедливыми, но Лея и Хакс просили не убивать Кайло, и им обещали это.
Но визирь царицы, бывший в Первом царстве, сказал: «Я видел у них пушку, которая может стереть в пыль гору или целый город, и может уничтожить все наше войско».
И военачальники царства Крайт сказали: «Горе нам! Что можно сделать против такой пушки?» И Хакс ответил им: «Знайте, что в этой пушке есть слабое место, и если есть среди вас смелые люди, которые пойдут со мной, мы сможем уничтожить ее. И вышли вперед десять воинов, и вызвались идти с ним.
И Рей укрыла их заклинаниями, и они тайно проникли в Первое царство, и пробрались к пушке, никем не видимые, и Хакс указал им слабое место, и они заложили туда порох, и взорвали ее. И поднялся шум и крик, и Хакс с воинами бежал под покровом чар. И никто в Первом царстве не смог починить ту пушку, ибо никому не удалось разобраться в чертеже.
9
И войско Крайта вошло в земли Первого царства, и Кайло выставил против них свое войско, и было их в десять раз больше.
И Рей оделась в кольчугу из узких колец, сияющую как солнце, и препоясалась мечом, и взяла также могучий лук и колчан с острыми стрелами, и села на рыжего коня, и сказала Хаксу: «Сегодня мы одержим победу, если будет на то воля великого Аллаха». И Хакс заклинал ее держаться подальше от гущи битвы, но Рей лишь рассмеялась и сказала: «О господин, не тревожься, ибо среди воинов Первого царства не найдется никого, кто мог бы со мной соперничать».
И она выехала на поле боя, и каждая ее стрела пронзала пять воинов, а каждый удар меча сражал десятерых, и нанесла она величайший урон войску Первого царства. И когда Кайло узнал об этом, он облачился в кольчугу, что была украшена жемчугом и драгоценными камнями, и сел на черного как ночь скакуна, что стоил не меньше тысячи динаров, и обнажил меч и ринулся в бой.
И они с Рей сошлись в схватке, и скрестили мечи, и бились так десять часов подряд, без отдыха, так что земля вокруг них была вся изрыта. А когда кони их пали, они стали биться пешими на мечах.
И все прочие воины отступили в страхе, и битва стихла, и все смотрели только на них.
И прошел еще час, и Кайло споткнулся и не смог отразить удар, и Рей повергла его наземь, и наступила ногой ему на горло, и приставила меч к его груди. А потом она сняла шлем и сказала: «Узнаешь меня, нечестивый пес?»
И Кайло изумился, увидев ее, и сказал: «Ты смогла снять мое заклятие, о дочь моего дяди! Я рад этому, ибо люблю тебя, и часто вспоминал о тебе, и раскаивался в том, что сделал с тобой». Но Рей не поверила его словам и воскликнула: «Ты лжешь, о проклятый! Нет в твоем сердце любви, ибо ты разрушаешь все, к чему прикасаются твои руки, и губишь тех, кто любит тебя». И из глаз Кайло покатились крупные слезы, и он ответил: «Увы, слова твои правдивы. Убей меня, ибо я заслужил смерть». Но Рей опустила меч и сказала: «Не могу я погубить свою родную кровь. Встань же и следуй за мной». И Кайло стал молить ее о том, чтобы она окончила его муки, и сказал: «Если ты не убьешь меня, я сам брошусь на меч, ибо жизнь стала для меня невыносима, и радость для меня невозможна, потому что тот, кого я любил, умер по моей вине, и не вернется ко мне». И Рей увидела, что он говорит искренне и правдиво, и в сердце ее вошла жалость, и она заговорила с Кайло ласково и сказала: «Заклинаю тебя Аллахом, следуй за мной».
И Кайло встал, и Рей объявила перед войском первого царства: «Царь ваш теперь – мой пленник. Сложите оружие, и я пощажу вас». И воины Кайло сложили оружие, и битва кончилась.
А Рей привела Кайло в шатер, и он увидел дядю, а рядом с ним свою мать, живую и невредимую, и испустил крик радости, и заключил ее в объятия, и молил ее о прощении, и был прощен. И Лея сказала ему: «О дитя мое, никто из нас не желал твоей смерти». И Кайло испустил тяжкий вздох и сказал ей: «О госпожа, я жду смерти как избавления от моих страданий». И Рей воскликнула: «Осуши свои слезы! Время горести и страданий прошло, и пришел день радости и счастья!» И она приказала позвать Хакса, и он вошел в шатер, и когда он увидел Кайло, ноги его подломились, а в глазах помутилось от волнения. И Кайло не поверил своим глазам, и подумалось ему, что он умер и находится в раю, и он коснулся руки Хакса, и убедился, что тот жив. И они заключили друг друга в объятия, и впали в бесчувствие от переполнявшей их радости, и придя в себя, не могли оторваться друг от друга.
И Хакс сказал Рей: «О госпожа, счастью своему я обязан тебе. Позволь же мне помочь тебе, и я найду юношу, любимого тобой, и устрою ваш брак». И Рей улыбнулась и сказала ему: «О господин, я давно нашла его, ведь этот юноша – ты. Это тебя мы увидели с братом той ночью, отчего и вышла меж нами ссора».
И Кайло сказал Рей: «О дочь моего дяди, простишь ли ты мне то зло, что я причинил тебе?» И Рей ответила ему: «О брат мой, ты знаешь, что я люблю тебя. Все что было – прошло, и я больше не сержусь на тебя». И Кайло обрадовался, и обнял ее, и поцеловал, и сказал ей: «Отныне никогда не будет между нами вражды, и все, что есть у меня, я буду делить с тобой, как и прежде». И Рей были приятны его слова, и она ответила: «Да услышит тебя Аллах!»
И Хакс сказал: «Вы двое мне дороже всех сокровищ земных и небесных, и любимы мною превыше света дня. И я хочу всегда быть с вами, и не расставаться ни на час, пока душа моя не отлетит к Аллаху».
Так они порешили между собой, и не нарушили клятв до конца своих дней.
И Кайло расколдовал Дамира, и тот встретился с своей матерью после долгой разлуки, и счастью их не было конца. И Хакс приказал выпустить из темницы разбойников, что были в шайке Дамира, и даровал им прощение, и отпустил их, взяв с них клятву жить честно и праведно. А после он приказал казнить злого визиря Пьюви, и палач отрубил ему голову, и выставил на пике на городской стене всем в назидание.
И Кайло, Хакс и Рей стали вместе править Первым царством, и жили долгие годы в веселье и радости сладостной и приятнейшей жизнью, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний, опустошающая хижины и дворцы. Восславим же Аллаха милостивого и милосердного, того, кто не меняется и не прекращается, и в чьей руке власть над зримым и незримым!
© Источник: https://blog-house.pro/star-wars-fest-club/post-75227/
SW Администратор, сообщество «Star Wars Fans Fest»
ББ Дом в котором нет никаких подвалов, архивный репост
Публикация из блога «Star Wars fest club» (автор: ekatheartist):
Дом, в котором нет никаких подвалов
© Источник: https://blog-house.pro/star-wars-fest-club/otbitoe/
Дом, в котором нет никаких подвалов
спуститься в подвал
Категория: гет
Жанр: AU, драма, психология, повседневность
Персонажи/Пейринг: Люк Скайуокер/Лея Органа, Хан Соло/Лея Органа, Дарт Вейдер
Предупреждения: твинцест, беременность, смерть персонажей, сцены насилия, underage
Глава 1
Екатерине, Дарье, Гаухар.
Июнь. Окраина маленького городка в штате Мэн. В три часа пятнадцать минут вечера автобус, опаздывающий по расписанию на две минуты, отъехал от остановки, расположенной прямо за углом от продуктового магазина. Из него вышел молодой мужчина с короткой стрижкой и в старом песчаного цвета пальто, которое было ему мало в плечах. В руках у него был чемодан из потёртой коричневой кожи с перламутровой ручкой, напоминающей о старых гангстерских фильмах. Это был чемодан его отца — одна из тех немногих вещей, которую он любил, одна из немногих тех вещей, которая не напоминала ему о том, что за человек был его отец.
Пыльный летний воздух поднимался над дорогой. Молодой мужчина расстегнул пальто и надел шляпу. Он был одет не по погоде: когда его судили, стоял морозный, хрустящий ноябрь, в тюрьме он носил одежду казённую, которую ему выдавали — она почему-то вечно была на размер больше. А когда он вышел из тюрьмы, ему вернули то, в чём он туда пришел: аккуратно сложенный тюк, вплоть до носков. Но ему было только шестнадцать, когда он попал в тюрьму, и он значительно вырос с тех пор. Он достал из кармана пальто сложенную вчетверо маленькую бумажку, на которой чёрными чернилами был написан адрес. Он сверился с ней, огляделся беспомощно и с надеждой, потому что он верил, что сможет разобраться в том, как люди в этом мире ищут людей, которые необходимы.
Он узнал её дом. Это был совершенно обычный дом для этого времени и места, возведенный муниципальными властями, маленький, плохо скроенный, с дешёвой крышей и типовыми дверьми. Однако он узнал дом: у входа росли голубые гиацинты, и молодой мужчина, глаза которого вдруг стремительно тоже поголубели, вздрогнул всем телом от вида этих простых цветов. Он хотел сесть возле её дома, чтобы дождаться, но там не было скамейки. Он подумал, что непременно сработает лавочку, своими руками, из самого хорошего дерева. Что будет сидеть на тёмной скамейке — сидеть и курить вечерами, слушая ее лёгкие шаги на кухне, чувствуя запах готовящегося ужина. Может быть, будет даже играть радио, по которому безостановочно будут крутить какие-то нежные и печальные песни.
Некоторое время он стоял прямо у её дома, потом, спохватившись, что она, быть может, вернётся ещё не скоро, огляделся в поисках места, где мог бы дождаться. Он был уже замечен бдительными соседями. Слоноподобная миссис Мейзис, у которой только и было дело, что смотреть в окно и слушать радиопередачи, потому что у неё была подагра обеих ног и неоперабельный рак четвёртой степени, уже его заприметила и заучила его портрет. Примерно так, как составляют портреты преступников в захудалом полицейском бюро маленького города, где служат только два сотрудника, являющиеся родственниками друг другу. Она сказала себе: «Молодой мужчина двадцати трех лет, среднего роста, даже ближе к низкому, с обритыми, видимо когда-то светлыми волосами и сорок четвертым размером обуви, в потрепанной старой одежде, в четыре часа вечера стоит у дома мисс Скайуокер».
Мужчина, пожав плечами, вернулся к автобусной остановке, сел на скамью, поставил кейс себе на колени. Немного подумав, спустил его вниз и зажал между ступнями ног, как будто боялся, что кто-то может отнять у него чемодан. У мужчины был очень терпеливый вид, и судя по его позе, он мог прождать так очень долго.
Но ему не пришлось.
Раздалось позвякивание велосипедного звонка, приведённое в движение не пальцем велосипедиста, а ухабами дороги. На проезжей части показался мятного цвета старенький велосипед, с коричневыми прорезиголубненными ручками, управляемый молодой и очень маленькой девушкой с тёмными длинными волосами. На ней была надета форма сотрудницы почтового отделения: узкие синие брюки и голубая рубашка с острым воротником, повязанная строгим шейным платком. Волосы её были заплетены в косу, а на голове красовалась соломенная шляпка с такими же синими цветами.
Молодой мужчина задохнулся, увидев её. Он встал и, забыв о чемодане, выбежал на дорогу навстречу ей, широко раскинув руки, как если бы хотел её поймать.
Она, до боли в побелевших руках, вцепилась в руль. Она попыталась затормозить или повернуть, но он, казалось, был везде — не осознавая опасности быть сбитым, он бежал навстречу ей так, как если бы не чаял больше её увидеть. Он бежал навстречу так, как возвращаются с войны, объявленные умершими. Так, как приходят те, кому пришлось изменить свое имя и лицо, чтобы их никто не мог найти их. Так, как через сорок лет приходят к постаревшим матерям их блудные, давно потерянные сыновья, проведшие свою жизнь в наркотических притонах, разменявшие её по капле на пустоту иллюзий.
Но она — она не была его матерью. Она не ждала его, так, как жена ждёт пропавшего без вести — отчаянно, безнадёжно, каждый день, до сосущей тоски, которая пронизывает не только всю её, но и дом вокруг, и землю, и соль, и хлеб, и вино.
Она вообще его не ждала.
Они ожидаемо и неминуемо столкнулись, и девушка вылетела из седла.
Руль велосипеда ударил его в солнечное сплетение, как ударил бы бык своими рогами.
Он согнулся от неожиданности, но не обращая внимания на боль, обогнув остов велосипеда, бросился к ней.
Она уже поднималась, когда он попытался схватить её за руки своими широкими ладонями, и спросил судорожно:
— Ты в порядке? Прости. Я не хотел.
Она, сначала не узнав его, отшатнулась прочь, уворачиваясь от его рук. Потом она сказала слабо, приглядевшись к нему:
— Люк?
И он сказал ей, улыбаясь так, как будто был зеркалом, отразившим прямой солнечный луч:
— Да. Это я. Здравствуй, сестра.
Они сидели за маленьким круглым столом, рядом с которым помещалось лишь два стула. Столик стоял неровно, имел обыкновение качаться, если с одной стороны надавить на него слишком сильно. Лея, как человек, живущий с проблемой, и имеющий привычку не опираться на больную ногу, умела обращаться со столом. Но Люк, заглянув под днище, пошатал его ещё, и мирно сказал:
— Я его починю. У тебя есть инструменты?
Лея покачала головой. Он продолжил:
— Значит, завтра с утра схожу в хозяйственный магазин и куплю всё, что нужно для жизни. Карниз штор покосился, его я тоже поправлю. У меня есть деньги, в тюрьме мы работали, и нам выдали зарплату разом, сразу по освобождению. На первое время хватит.
Лея встала из-за стола, подошла к кухонным полкам и спросила:
— Будешь кофе?
Люк спросил:
— Какао нет? Я соскучился по вкусу.
Лее нервно покачала головой и сказала резко:
— Нет. Какао нет.
— Тогда кофе — будет отлично.
Лея поставила чайник, достала кружки — у неё была только одна чайная ложка, поэтому она сначала размешала сахар брату, а потом только себе. Она оставила ложечку в своей чашке, потому что привыкла придерживать её пальцем, когда пьет.
Взгляды предавали их — рассказывали какую-то невыносимо печальную историю, потому что Лея все время отводила взгляд от глаз брата; а он никак не мог на неё насмотреться, пожирал ее глазами, когда она сидела перед ним, когда она готовила еду в нескольких метрах от него, когда она отходила в другую часть кухни. Казалось, он к ней приклеен, и даже если вокруг будет происходить что-то страшное, грянет гром, начнется пожар, он все равно не сможет отвести от неё глаз.
И всё-таки, это был взгляд в первую очередь именно преданный, тоскующий и нежный. Он сказал:
— Я завтра же пойду искать работу. Ты будешь по утрам готовить какао. И все будет хорошо.
Лея поставила перед ним чашку с кофе, бросила пачку запакованного печенья. Он поймал рукой её тонкую ладонь. Она вздрогнула, и мягко освободила пальцы, выскользнула из его хватки. Села напротив и, не глядя на него, начала пить из своей кружки. Он продолжил, уловив её страшное напряжение, и желая его поскорее развеять:
— Тебе больше не придётся работать. Я буду нас содержать.
Лея, наконец, подняла на него глаза. И сказала твёрдо:
— Мне нравится работать.
Он улыбнулся, поймав, наконец, взгляд её карих бархатных глаз.
— Тогда работай, сколько тебе хочется.
Но хотя глаза его улыбались, внутри него, где-то в области лёгких и сердца колола и сжималась маленькая, усиленно давимая им, боль. Боль о том, что сестра не бросилась ему на шею, не улыбалась ему, и, казалось, не была счастлива его возвращению. Он уговаривал себя, что это слишком неожиданно для неё, и она сейчас перегружена эмоциями. Но скоро она начнёт быть прежней его Леей. Той, которая остервенело сжимала спинку стула в зале суда, той, которая кричала ему вслед, когда его уводили, взяв за наручники, той, которая гладила его по голове и говорила что любит.
Он не хотел давить, но мечтал об этом дне семь лет. В тюрьме каждый держится за то, что у него осталось снаружи: этот человек или объект приобретает черты сверх смысла и сверх цели. И он каждый день думал о своей сестре, просыпался с её именем на губах и засыпал с видением её лица перед глазами. Он отодвинулся вместе со стулом, и протянул к ней руки, приглашая сесть к нему на колени:
— Иди ко мне.
Лея вздрогнула — всем телом, крупно, ощутимо. Люк мгновенно убрал руки, обхватил ими себя, придвинулся обратно ко столу, схлопнулся, как в раковину. Он не понимал, что сделал не так, но чувствовал себя неуверенно, как человек, совершивший по незнанию большую ошибку.
Она сказала:
— Теперь, когда ты вышел на свободу, мы сможем наконец-то, открыть дело о наследстве. Пока ты числился в заключённых, все счета отца были заморожены, и муниципалитет, по достижению совершеннолетия, выделил мне этот дом. Но теперь, когда мы получим наследство, ты сможешь купить себе жилье.
Люк потрясенно посмотрел на нее — он и не думал, что когда-либо придётся расстаться с ней снова. Теперь уже по собственной воле. Он, наверно, не так понял. Конечно, не так понял: она хотела, чтобы они купили большой дом вместо этого. Он не против, большой дом — это хорошо. Много комнат, просторная мансарда, заставленная цветами в горшках, кухня с огромным столом, две ванные комнаты — в одной душ, в другой ванна, крыльцо со скамейкой. Только никаких подвалов. Ни одного спуска вниз. И никаких сараев. Ничего такого.
Если Лея хочет большой дом, он может его даже построить. Он сказал:
— Уже поздно, я долго ехал, и был длинный день. Давай спать.
Она проводила его в крошечную гостиную, где стоял раскладной зелёный диван, купленный ею на гаражной распродаже. Журнальный столик был завален периодикой самой разной направленности — психология, глянец, садоводство, политическая литература, даже один журнал про автомобили: как будто Лея никак не могла определиться, что ей нравится на самом деле и на всякий случай интересовалась всем. Через узкое окно в комнату заглядывало яркое око фонаря. Лея задернула занавески, а Люк неуверенно спросил:
— Здесь?
— Да, — твёрдо сказала Лея, — здесь.
— Но в твоей спальне…
— Здесь.
— Хорошо.
Пока он ввозился с диваном, пытаясь понять, как его разложить, она принесла постельное белье в мелкую синюю клетку, а также подушку и не по-июньски плотное одеяло. Люк, наконец, справился с диваном — тот занял почти всю комнату — отряхнул его от внутренней пыли, и быстро, сноровисто, застелил. Он стянул с себя футболку, одним ловким движением сложил ее вчетверо. Со стороны Леи раздался потрясённый выдох, и она медленно сказала:
— Я и забыла, что у тебя столько шрамов.
— Добавилась парочка в тюрьме, — сказал он, почему-то неловко улыбаясь.
Лея подошла к нему и медленно, осторожно обняла за талию, словно держала на ладони маленькую птицу. Он замер и перестал дышать, почувствовав — в первый раз за очень долгое время — прикосновение, которое не было обезличенным и которое не ранило. Ее маленькие руки грели кожу, и он почувствовал, что дрожит.
Она сказала тихо:
— Всё хорошо. Всё теперь будет хорошо, мой бедный.
Глава 2
Когда он проснулся ночью, то сначала не поверил своим глазам: гостиная была заполнена, практически завоёвана предметами, а рядом больше не было никаких людей. Люк вспомнил, что пришел домой. Он выдохнул шумно, и ему захотелось выйти из дома: просто, чтобы убедиться, что такая возможность у него есть, просто чтобы увидеть звёздное небо, почувствовать сладкий ночной запах гиацинтов. Хотел пройти на кухню, съесть вишневый пирог из пластикового контейнера, который Лея принесла с работы. Он хотел пройти в ее спальню, чтобы услышать ее сонное дыхание и окончательно понять, что он вернулся к ней. Но ему почему-то было страшно все это делать: ему казалось, что стоит пошевелиться, как мираж вокруг него растает, холодную камеру зальет беспощадный свет, ворвутся полицейские с дубинками, наручниками и свистками. Когда он всё-таки решился, то вышел, крадясь и вздрагивая от каждого шороха, в коридор. Он вошел в ванную, щелкнул несколько раз выключателем, но лампочка перегорела, и для света он оставил открытой дверь. Люк долго плескал себе в лицо холодную воду, сделал несколько ледяных глотков.
Ему стало легче физически, но усилилось желание увидеть и услышать сестру. Убедиться, что она в безопасности, что никто не стоит над ней с ножом, раскачиваясь с пятки на носок, бормоча что-то себе под нос.
Он вздрогнул. Он почти не боялся за неё, пока был в тюрьме, но теперь, когда она была так близко, ему казалось, что с ней непременно случится зло.
— Глупости. Я убил его. Он не придёт.
И всё-таки, ему хотелось войти в её комнату, удостовериться, что с ней всё хорошо, лечь в изножье её постели или на полу возле, чтобы никто и ничто, никакое зло не могло пройти через него, пока она спит. Невероятным усилием воли он преодолел это желание, вернулся гостиную на свой скрипучий диван. Он видел, что она встретила его напряжением и, возможно, не будет рада такой его заботе. Он лег, укрылся плотно одеялом несмотря на то, что весь пропотевал под ним, и притянул колени к груди, как больной ребенок.
Люк думал, что не сможет заснуть и уж точно встанет утром первым, но разбудил его запах еды — Лея готовила скрембл на завтрак. Пузыристый запах просачивался сквозь дверь, обещал покой и тепло. Люк встал, надел свою вчерашнюю, пропахшую дорожным потом одежду — другой у него не было — вышел на кухню. На ней было горчичное платье, и она была босая. Люк сглотнул — в детстве они тоже ходили босиком, потому что так было тише, но сейчас крутой подъем ее белых ступней обозначал что-то совсем другое, а что — он не мог разгадать.
Она кивнула ему, указывая на стол, и сказала:
— Садись, сейчас все будет.
Он чувствовал себя слишком неловким для этого маленького дома, для этого крохотного стола, для этих занавесок в цветочек, для этой хрустальной вазы с искусственными цветами. Он послушно сел, почесал щеку, которую колола отрастающая щетина — подумал мимоходом, что кроме одежды, нужно ещё купить безопасную бритву — у Леи не может быть таких вещей. Щетка, зубной порошок и запас белья у него был, а вот бритва…
— Ты встала так рано, — сказал он.
— Я же работаю на почте, разношу письма рано утром. Зато к обеду почти свободна. В выходные по привычке вскакиваю также.
Люк улыбнулся ей, получив из её рук чашку с кофе.
— Это хорошо, значит ты не будешь ходить ночами, и мне не нужно будет о тебе беспокоиться.
Лея отвела взгляд:
— На улице со мной не случалось ничего плохого.
Оба замолчали. Молчание их повисло в воздухе, как домашний запах омлета, как пылинки на шкафу, которые Лея не могла стряхнуть, потому что не доставала до верха.
Потом она сказала:
— У меня сегодня и завтра выходные. Давай я приглашу гостей: соседей, девочек с почты? Отпразднуем твое возвращение, заодно и познакомишься со всеми.
Люка ужаснула мысль о большом количестве незнакомых людей, особенно женщин, которые будут рассматривать его, как на витрине. Он быстро сказал:
— Не сегодня, сегодня хочу побыть только с тобой.
Он оглядел кухню, разыскивая подсказку, но нашёл половинку скорлупки, которая спряталась за чайником от бдительного взгляда Леио. Он взял скорлупу двумя пальцами, отколол кусочек, раскрошил ногтем, и спасительная мысль пришла к нему в голову:
— Как твои соседи и друзья отнесутся к тому, что я вышел из тюрьмы, отсидев за убийство?
У Леи немного побелело лицо, она почти жалобно спросила:
— Может быть, мы об этом не скажем?
Люк покачал головой:
— Не получится. Городок маленький, а я буду искать работу. Я не смогу утаивать этот факт, когда буду наниматься, пойдут слухи, и всё окажется намного хуже, чем если бы мы сказали изначально. Люди окажутся оскорблены тем, что мы принудили их здороваться за руку с убийцей прежде, чем они сами решили это сделать.
Близнецы снова замолчали. Они замолкали синхронно, с самого детства: это было их свойство. Люку иногда казалось, что кто-то ему говорил, что они родились срощенными и их разделили. Это объясняло бы потребность в ней и определенную общность сознания. Иногда он думал, что зря их разделили: срощенными бы им жилось счастливее, даже если бы это была лишь тонкая полоска кожи. Но, по размышлении, эта мысль звучала неправдоподобно — они были слишком здоровыми и крепкими. И он знал ее тело наизусть — на нем не было ни одного шрама, происхождение которого было бы ему неизвестно.
Люк сказал:
— В ванной лампочка перегорела.
— Да, — живо откликнулась Лея, обрадованная возможностью сменить тему — Я ношу с собой фонарик. Не достаю даже со стремянки. А Хан, как назло, уехал позавчера в рейс…
— Кто такой Хан? — спросил Люк, чувствуя, как что-то сжимается в животе, и понимая, что ответ ему не понравится. Лея с легким, неуловимым вызовом, сказала:
— Мой высокий друг.
Люк очень равнодушно пожал плечами. Он чувствовал себя, как человек, который принять немедленные меры, чтобы предотвратить ужасные вещи, но знает в глубине души, что уже ничего не поможет. Лея неожиданно продолжила:
— Есть еще, конечно, Чуи, но он живет вместе с остальными мексиканцами коммуной, и у них там один телефон на целую кучу семей, и к нему вечно подходит какая-нибудь не говорящая по-английски бабушка. Можно было бы съездить на велосипеде, это всего два квартала, но ради лампочки, и не зная, не на рейсе ли он… Проще дождаться Хана. Эти типовые лампочки висят слишком высоко…
Люк сказал:
— Я достану.
— Перевесишь патрон пониже?
— Нет, просто поменяю.
Хотел сказать: «И впредь буду менять», — но почему-то поперхнулся этими словами. Ее высокие друзья, знание об обычаях мексиканской местной коммуны, знакомство с соседями — такие обычные и незначащие вещи — почему-то только сильнее закручивали тугой узел внизу живота.
Хуже стало, когда они вышли на улицу: она кивала направо и налево, останавливалась поговорить с тем или другим, а он нависал над ее плечом угрюмой серой птицей. Когда они остановились перед магазином одежды, Люк замер в нерешительности. Ему казалось странным зайти туда, ему казалось, что все сразу поймут, увидев его обритую голову, его пальто — из которого он вырос за семь лет — откуда он прибыл. Прогонят с позором, осмеют публично. А если даже и пустят, то непременно зайдут в кабинку и увидят его шрамы, и тогда, тогда…
«Я сделал все правильно. Я сделал все, что должен был», — сказал он себе и выдохнул, но нервозность не проходила.
Лея вдруг взяла его за руку. Он наткнулся на ее поддерживающий взгляд, и почувствовал, как плавится, обугливается его шкура: она снова была с ним, как тогда.
Лея сказала:
— Все хорошо.
Они вошли в магазин. Белый пол, покрытый неровной плиткой, компенсировал свою неказистость сверкающей чистотой. На плоских белых вешалках висела одежда, которая даже не старалась казаться лучше, чем есть — и так купят. Окна наполовину были заклеены матовой бумагой, и яркий солнечный свет падал откуда-то сверху, как в храме.
— Миссис Финч, добрый день. Познакомьтесь, это мой брат, Люк Скайуокер, — сказала Лея в десятый раз за это утро, — он вернулся из Калифорнии. Там совсем другой климат. Ему бы подобрать что-то по погоде на первое время…
Миссис Финч — подтянутая, стройная женщина с сухим лицом и резко очерченными губами, начала расспрашивать Люка про размеры, но Лея, словно чувствуя, что разговоры ему в тягость, умело перехватывала все вопросы.
— Какая тебе больше нравится?
Перед ним на прилавке легли две рубашки: светло-голубая из льна и более строгая зелёная, из хлопка. Люк замер. Выбор — то, чего он был лишен очень долгое время. Рубашки не значили ничего, но сама возможность решить — стоила всего. Он хотел продлить это мгновение, оставить вопрос повисеть, дать себе время насладиться тем, что остальные ждут его ответа, но Лея истолковала его молчание по-своему и дипломатично сказала:
— Мы возьмем обе.
Когда они вышли из магазина с пакетами в руках, Лея обернулась к нему и сказала нежно:
— Я понимаю, тяжело. Я помню — эту растерянность, эту свободу. Ничего, ты привыкнешь. Я же привыкла. Я тебе помогу.
Растроганный, Люк шагнул к ней, перебросив пакеты на запястье, притянул к себе, обнял за плечи, сгорбился, уткнулся лицом в ее шею. Утренний золотой свет проходил через них, как если бы они были призраками. Копошились голуби, зеленели травы сквера, прохожие безлюбопытно шли мимо.
Когда он оторвался от нее, она слабо сказала:
— Не делай так больше. Люди смотрят.
Когда Люк вкрутил лампочку в ванной, первое, что он увидел, когда слез с табуретки — стакан для щетки и зубного порошка. В стакане стояли две щетки. На мгновение ему показалось, что вторая щетка — маленькая, но она просто была светлее, и в полумраке сливалась с белым фаянсом раковины.
Он сел на край ванной, попробовал закурить — по тюремной привычке все носил сигареты с собой, в нагрудном кармане, потому что часто расплачивался ими за мелкие услуги или просто курил в свободную минуту. Но сейчас пламя все никак не хотело возгораться, потому что пальцы сделались трепещущими, бумажными на ветру, и он впустую тратил газ зажигалки. Наконец, ему удалось добыть огонь, поднести его ко рту, не опалив щетину и бровь.
Он выкурил три сигареты, в остатках бычков собирая решимость для самого страшного вопроса в его жизни.
Он смыл их всех в унитаз, и глядя на то, как они уплывают, сметенные беспощадной волной, понял, что сильнее и хладнокровнее он не станет, даже если выкурит еще три пачки. Тогда он вышел на кухню и спросил, глядя в ее затылок, как будто стрелял подло, в упор, в спину:
— Есть один вопрос, который я должен задать. Тогда, семь лет назад, ты была…
Она вздрогнула. Не поворачиваясь, отошла на максимальное расстояние, которое только могла предоставить кухня. Лея обняла себя руками, и он видел, как ее пальцы с красными ногтями судорожно вцепились в ее локти. Он выдохнул и спросил:
— Что с ребенком, Лея?
Глава 3
Тогда:
Они лежали на железной пружинной кровати, плотно обтянутой чистой, но старой простыней. Они лежали обнявшись, переплетясь руками и ногами, как два молодых побега. Люк пальцами одной руки задумчиво теребил ее волосы, другая рука лежала на её животе, осторожно поглаживая. Она нервно ерзала и дышала тяжело, как человек, который не может и не хочет избавиться от страшных мыслей и усилием воли заставляет себя остаться с ними. Она взглянула на брата: провела пальцами по его лицу, коснулась пушистых бровей, щелкнула по носу.
— Нам нужно бежать, — сказала она, и Люк тоже напрягся.
— Но если мир таков, как он говорит…
— А мы не пойдём к людям. Пойдем в леса, будем жить в хижине только вдвоём.
Люк возразил:
— Но, если ты умрёшь родами, как мама?
Лея посмотрела на него с тоской и сказала:
— Если мы не сбежим, он убьет тебя. Он обязательно убьет тебя. Я останусь одна. Я не хочу оставаться одна. Я не могу потерять тебя. Он убьет тебя за то, что сделала я… Нет, Люк. Нет.
— Не ты сделала, мы оба.
— Я не жалею. Я люблю тебя.
Может быть, он убьет не только Люка. Может быть, он убьет и её, и ребёнка. В тёмные минуты, которые не то чтобы сильно отличались от светлых, он причинял ей зло. Он бил её, швырял в нее предметы. Никогда так целенаправленно, как в Люка, никогда так вдумчиво и садистски, как с Люком, но он мог это сделать. Люк почувствовал, как из глубин поднимается что-то могучее, упрямое и темное. Что-то, чего он не знал очень долгое время. Люк мучительно вспоминал название: злость — не то, горечь — не то… Гнев. Это был гнев.
— Он прав, мужчины действительно разрушают все, к чему прикасаются. Они не могут защитить то, что любят. Так и со мной. Я тоже такой.
Лея отчаянно затрясла головой:
— Нет. Не слушай его. Это не случится с тобой. Ты не разрушаешь, ты защищаешь. Сколько раз ты меня спасал!
Он взял ее за руку, отдернул рукав, обнажая россыпь разноцветных синяков:
— Недостаточно.
Лея, вместо ответа, притянула его к себе и нежно поцеловала в губы.
И он снова почувствовал гнев: он не даст больше Вейдеру мучить ее. Или ребёнка. Он станет сильным, сильнее Вейдера, сильнее всех на свете. Он убьёт каждого, кто только будет угрожать его сестре или ребёнку. Он посмотрел на ее лицо: на темные печальные глаза, на белый овал лица, и сердце его задрожало от нежности и любви. Словно почувствовав его мысли, Лея потерлась щекой о его плечо, закрыла глаза, будто показывая величайшее доверие.
— Как думаешь, он все чувствует?
— Не знаю. Он же ещё такой маленький… Наверно, нет.
Иначе было бы слишком страшно. Лучше бы он и дальше оставался маленьким и неприметным, затерянным в облаках ее тела, защищенным ею со всех сторон, как самой лучшей броней. Этот мир слишком страшен, чтобы жить — в нем бродит ненасытное зло. Останься в утробе, малыш, где никто не сможет мучить тебя.
Обессилившая от своих мыслей, Лея закрыла глаза и прильнула ближе к брату. Ее мутило и голова кружилась, но его холодные руки, лежащие на ее лбу, делали ее состояние во всяком случае выносимым.
Они — два потерянных ребенка — лежали в полной темноте, согреваемые объятиями друг друга.
Сейчас:
— Что с ребенком, Лея?
Мир рассыпался на части и стал пропадать, выцветать, как старое письмо, оставив, как драгоценную подпись в конце, только лишь их двоих. Осыпался и пропал запах пищи, белый пар над кофе, звуки улицы, проникающие через открытую форточку, негромкое бормотание телевизора в гостиной. Пропало тепло кружки под руками, пол и потолок поменялись местами, осталось только лицо Леи, которое заполнило собой все измерения, все пространство и время.
— Ты видишь кроватку? Игрушки? Слышишь детский смех?
Люку было трудно дышать, но он сказал:
— Что с ним, Лея?
Она сказала тихо:
— Его нет.
Ее уклончивость действовала на него, как в прежние времена действовала только агрессия других мужчин: кровавые круги расстилались по краям обзора, туманили зрение, сходились и расходились, темнели и алели. Она была в центре, пока еще не затронутом огненным колесом его ярости, но Люку все труднее было удерживать его от разрастания.
Он вспомнил: кровь отца, которая все никак не хочет вымываться из-под ногтей; тепло ее еще плоского живота под ладонями; надежда и трепет.
Он страшно спросил, чувствуя себя на последнем пределе:
— Что случилось?
Она молчала так, как молчат только мертвые.
— Ответь мне! — закричал он, — Я имею право знать!
— Люк…
— Он настолько же мой, насколько твой! Ты не можешь держать меня в неведении, у тебя нет такого права!
— Я отдала его. В приёмную семью.
У него сделалось слишком страшное лицо, и она резко бросила:
— Мне было шестнадцать! Я не смогла бы выжить с ним…
— Значит тебе нужно было умереть вместе с ним, но не отдавать его!
Он понял, что говорит неправильную вещь уже в тот момент, когда слова сорвались с его языка, он в ужасе ударил себя по губам, понимая, что сейчас сказал.
Лея прожгла его взглядом черных глаз, а потом выбежала из кухни. Она схватила сумку и ключи у порога, и выбежала из дома — дерганной прыгающей походкой — куда угодно, прочь, навсегда, не видеть, не слышать, не дать его словам проникнуть в ее разум. Она их еще не осознала, но знала, что скоро они дойдут до души, отравят ее разум, сердце, тело. Что нет никакой возможности остановить этот яд от распространения, что нет никаких сил удержать его.
Что Люк был чудовищно жесток, а она — чудовищно виновна.
Он побежал за ней, свалил по дороге журнальный столик, зашипел от боли, ударившись ногой, но не остановился. Он выбежал на улицу и повертел головой: зрение у него вдруг стало туннельным, и он не сразу ее заметил. Несколько секунд он просто стоял, мотая головой туда и сюда, во всех, даже бессмысленных направлениях: посмотрел на небо и на землю, обратно на дом. Но потом он заметил ее родную фигуру, стремительно удаляющуюся по улице вниз, и бросился, очертя голову, за ней.
Он догнал ее, схватил кончиками пальцев за плечи, неловко развернул к себе (она даже не сопротивлялась) и умоляюще сказал:
— Прости меня, я сказал ужасную вещь. Конечно, ты не могла поступить иначе. Меня не было рядом. Прости, я не должен был говорить этого. Это неправда.
— Нет, — очень спокойно ответила она, глядя ему прямо в глаза, — Нет, ты был прав. Мне нужно было умереть вместе с ним. Мне нужно было умереть родами. Как наша мать.
— Лея, пожалуйста, не говори таких вещей.
— Оставь меня. Уйди.
— Лея…
— Оставь, я сказала!
Она вырвалась, и пошла прочь, чувствуя, что если он еще раз к ней прикоснется или скажет хоть слово, она, если сможет, его просто убьет.
Что-то внутри пылало и горело, требовало разжечь пожар сильнее или погасить его: исторгнуть из груди, физической болью забить духовную. Немного оправившись от удара, она начала замечать дорогу, которой шла. Органы чувств начали возвращаться, и Лея вошла в первый попавшийся дорожный бар — дешевый, темный, полуподвальный, с липкими, не протертыми от разлитого пива столами, с шумными и очень молодыми компаниями. Она прошла прямо к барной стойке, твёрдо, очень прямо и сказала:
— Виски. Двойной.
Бармен поглядел в ее темные глаза, смял неловко купюру и сунул в карман — она вдвое превосходила цену — и, не говоря ни слова, подал ей стакан с масляной жидкостью. Первый глоток Лея сделала прямо у стойки. Не закашлялась. Поднесла к глазам стакан, покатала виски по кругу, любуясь остающимся обводом на стенках.
Дышать было по-прежнему больно. Она выбрала самый дальний столик, села за него, прижгла взглядом стакан. Ей хотелось поджечь жидкость, выпить пылающий огонь, выжечь все внутри, чтобы не болело. Когда все сгорело – нечему болеть.
Интересно — ему больно тоже?
Пусть страдает. Пусть мучается. Пусть терзается. Он заслужил.
Лея опрокинула ещё один глоток. Должно было стать легче, но легче не становилось. Она не чувствовала никакого вкуса, только огненный шторм, прошедшийся по языку, гортани и желудку.
Она подняла глаза, огляделась. Улыбнулась молодому темнокожему парню за соседним столиком. Ей нравились завитки его кудрей, глаза, похожие на деготь, ей нравилось, что он не схож с ее кипельно-белым братом, ей хотелось узнать — во всех ли местах он такой темный. Ей хотелось, чтобы он подсел к ней, взял ее за руку, долго слушал, а потом поцеловал — терпко, табачно, крепко. Тогда она сама возьмёт его за руку, сама положит его смуглую руку себе на бедро, а когда он, в испарине от ее согласия, дрожа от радости и возбуждения, предложит ей подняться наверх, она не только не скажет «нет», она поощрит его поцелуем.
Стоп. Она хочет отомстить Люку — целуясь с другим мужчиной? Последовав за ним в тесную каморку мотеля наверху? Своему брату?
Нет. Она перепутала. У неё есть Хан. Ее нагловатый, пылкий, но преданный Хан, который точно не заслужил такой измены.
Люк виноват, но он не ее парень, он ее брат. Брат, который помог ей выжить в аду. Брат, чья любовь и защита превратились в неправильную связь. Брат, который убил ее отца. Брат, который подло ударил по самому больному. Под дых.
Пусть мучается.
Ей захотелось позвонить Хану, но было некуда: он, как всегда, на рейсе, адресов нет, телефонов тоже… Может, у него даже есть девушки в городах, которые он часто проезжает, наверняка они были, остались ли теперь, когда она появилась в его жизни… Странно, это ее не трогало.
Она вздрогнула. Ей стало холодно.
Все преследовал виноватый взгляд Люка, его несуразное пальто, его бритая голова, его дрожащие губы, умоляющее лицо…
Не такой, совсем не такой вид у него был, когда она в последний раз видела его — когда его уводили из здания суда, чтобы увести в колонию для несовершеннолетних. У него был взгляд как у человека, который исполнил свой долг и готов принять любые последствия. Он стоял, держась скованными руками за прутья, и улыбался ей — ей одной — из-за решетки. Она хотела говорить в его защиту, и пыталась, пыталась целых десять минут, отчаянно хватаясь за кафедру, как за доску в шторм, но слезы текли сами собой, из горла неостановимо рвались хрипы, ее увели — она отбивалась — сделали успокаивающий укол. Она слышала голоса медсестер, сочувственное воркование врача «Деточка, милая» — от этого становилось еще страшнее. Ее держали вдвоем, пока кололи, потому что она испугалась иглы и шприца. Сквозь дымку седативного лекарства она слышала лживые, кошмарные слова про ее брата: что он чудовище, что он убил отца, что он изнасиловал ее — этого не было! не было! он не чудовище! — пыталась объяснить, но ее опять не слушали.
Лея умолила вернуть ее в зал суда, но попала на самый конец, услышала только приговор.
И увидела его любящие глаза. Он снова улыбнулся ей краешком губ, и лицо у него было светлое.
Это она жила семь лет нормально, а он вчера вернулся из тюрьмы. Она семь лет жила, лелеемая добрыми, хоть и чужими, людьми, а для него ад закончился позавчера. Вчера. Сегодня. Не кончался никогда.
Он огненный и саморазрушительный, как зарождающаяся звезда, он тянет на себя даже ту вину, которая не его, так что он сделает сейчас, зная, что смертельно ранил самого близкого человека? Единственного любимого человека?
Она вернется домой, а он повесился.
Как ей потом жить?
Она тихо вошла в прихожую, стараясь не шуметь. Сняла туфли, осталась в белых носках. Повесила сумку на крючок, но ключи чуть звякнули, когда коснулись столика.
Люк, сидящий до этого в гулкой, ослепительной тишине, напряженно прислушивающийся к каждому скрипу и шороху, с шумом вскочил со стула. Она вернулась, и он может оправдаться.
Он стояли в коридоре, не зажигая света, но Лея все равно видела: его нижняя губа дрожала, лицо покраснело, и она исполнилась ужаса.
— Люк…
— Лея…
— Я не злюсь… Я понимаю. Мне тоже было больно. Но это случилось для меня — давно. Для тебя — сегодня.
— Ты не злишься? Ты злишься. Ударь меня.
— Что?!
— Ударь. Тебе так будет легче простить меня.
— Ты что, с ума сошел?
— Пожалуйста. Мне так будет легче простить самого себя. Я так смогу простить себя.
Ей казалось, что, раня его, она ранит саму себя. Но Лея подняла руку и легонько хлопнула его по щеке. Другой рукой схватилась за свою щеку — ей показалось, что кто-то дал ей пощечину. Ей показалось, что она чувствует ожог, что ее кожа покраснела. Испугавшись, она обвиняюще-саркастично спросила:
— Доволен? Идем теперь на кухню.
Люк послушно последовал за ней.
Кухня встретила раздраем: остывшим кофе, брошенными приборами, как будто они вышли покурить на пару минут, а не выворачивали наизнанку души друг перед другом, не вырезали скальпелем друг у друга сердца, не вкладывали в отверстую грудь всякий хлам, не зашивали аккуратным хирургическим швом, не пытались сделать вид, что так хорошо, и они смогут так жить.
Как нормальные люди. Только с дрянью, зашитой в груди. Люк сел на свой стул — с каких пор у него появился свой стул? он тут два дня! — и сказал несмело:
— Я подумал… Может быть, они отдадут его? Отдадут мне. Я его отец.
— Я сказала, что Вейдер его отец.
Люк содрогнулся. Представил, как это чудовище мнет её белые плечи, как нависает над ней… Испуганный, беспомощный взгляд Леи… В нем зашевелился кромешный ужас, что он не смог ее защитить — опять — ужас, что она не говорила ему — а он был преступно слеп — и что Вейдер…
— Зачем? Он?
— Нет! Нет. Он ничего не сделал.
Лея задавила голос, кричащий, что Вейдер был близок, близок, слишком близок — с тех пор, как ей исполнилось пятнадцать лет, он иногда называл ее чужим именем, именем ее матери, говорил, что она хорошая жена, гладил по волосам и шее…
— Но зачем? — пробормотал Люк, сбитый с толку.
— Чтобы они не добавляли тебе срока! Не судили еще и за это! Я и не знала, что по согласию это законно… Вейдер всегда говорил, что это непростительно! Я так боялась за тебя…
Она не знала, что ее слова только все усугубили.
Люка спросили: «Вы вступали в половые сношения со своей сестрой?». Он задохнулся, чувствуя волну отвращения от этих суровых, сильных мужчин, обладающих властью. Сама формулировка вопроса казалась ему отвратительной, оскорбительной для той обволакивающей нежности, для той трогательной, головокружительной близости, для того чувства финального и очень чистого единения, которое он разделял с Леей.
Люк сидел на перекрестье их взглядов, как будто уже на расстреле. Они расположились полукругом, спокойно, вальяжно — все они были намного старше него, крупнее, они походили на хорошо организованную свору охотничьих псов. А у него были длинные золотые волосы до плеч, синяя рубашка, болтающаяся на худых мальчишеских плечах, и вера в то, что он сделал все то, что должен был.
«Я вынужден повторить вопрос», — они смотрели на него, как сам он когда-то смотрел на Вейдера. «Да», — сказал он твердо, зная про себя, что это и была любовь, как бы ее ни называли сейчас все остальные люди в мире. Что только это и было — любовью.
Мужчины переглянулись между собой, сделали пометки в тошнотворно-одинаковых папках, пытались расспросить о подробностях, но Люк больше ничего не сказал. Он вздрогнул лишь на одном вопросе: «Вы насиловали ее?», но даже тогда ничего не ответил.
Тогда мужчины записали себе в кожаные блокноты, что словам девочки нельзя верить. И не верили Лее даже тогда, когда она, охрипнув и оглохнув, как проклятая пророчица, все выкрикивала и выкрикивала сверкающую правду.
— Это мальчик? Он здоров?
— Да, мальчик. Крупный, крепкий. Насколько я знаю, здоровый.
— Лея…
— По документам ты ему дядя. Дядя, который вышел из тюрьмы за убийство.
Люк склонил голову ниже плеч.
Лея выдохнула, в первый раз за вечер, села напротив. Сказала кротко:
— Это к лучшему. Какие из нас родители? Как ты это вообще себе представлял? Нам бы самим справится с собой. Найти равновесие. Мы же больные, Люк. Мы раненные звери. Мы как безногие, и нам нужно долго и трудно учиться ходить на костылях. Это не то, что нужно детям. Он не знает, что появился на свет в результате инцеста. Он счастливо живет в приемной семье, которая наверняка его любит. Отпусти его, Люк.
Ему не становилось лучше, он тяжело, раскатисто дышал, как вулкан, под пепельной шапкой которого дремлет кипящая лава. Она подошла к нему и положила руку ему на плечо. Он поднял глаза на нее и спросил тихо:
— Чьи глаза у него, Лея?
— Не нужно. Не думай об этом.
— Твои глаза? Я хотел бы, чтобы у него были твои глаза.
— Пожалуйста, Люк. Отпусти его.
Он замолчал, а Лея вспоминала мысль, которая, как проклятье, нависла над ней, когда ей принесли вымытого, красного, сморщенного ребенка.
Она подумала тогда, что он похож на Вейдера.
Глава 4
Люк спросил у сестры, не нужны ли на почте грузчики. Лея обещала узнать, и действительно пришла к заведующей отделением — вернее, к ее двери. Некоторое время она стояла в узком коридоре, разглядывая ручку — латунную, всю в разводах от пальцев. Ей представлялось, как они с Люком, выпив кофе, едут на велосипедах на работу. Как они вместе ходят на ланч, молчат за едой — потому что слишком хорошо понимают друг друга. Как он заходит к ней в перерыве, а другие почтальонши подтрунивают над ним: потому что он молод, и у него — несмотря ни на что — светлая улыбка. Когда он уходит, обласканный и слегка смущенный женским вниманием, не пообщавшись толком с ней, то девушки начинают расспрашивать ее о нем. В отделе вечно находится одно или два разбитых сердца, а Люк так добр и внимателен даже к чужим людям… В нем видно за версту рыцарское отношение к женщинам, что среди людей этого круга встречается нечасто.
А потом они узнают, за что он провёл семь лет в тюрьме.
Потому что этого не утаить.
Лея погладила латунную ручку, пытаясь стереть следы. Вечером сказала Люку, что вакансий пока нет — но возможно будут, надо проверить через пару недель.
Он поверил. Она обещала себе, что рано или поздно, если он ничего не найдёт, то она приведёт его на почту. Ей было стыдно, но хотелось жизни, отдельной от него. Ей претило лгать — она прежде никогда ему не лгала.
Но ей было страшно представлять, как он аккуратно раскладывает им еду с собой и прячет в свой рюкзак. Как ждёт ее у дверей почты.
Ей казалось, что просто нечем будет дышать.
В дверь постучали.
Люк, всегда, когда оставался дома один, без нее, ходил бесшумно и не включал никакие приборы, радио, телевизор, — даже воду поворачивал не на полную мощность. Он ходил, прислушиваясь, жил незаметно: почему-то тишина давила на него, и в тоже время он боялся ее нарушать. Дом холодел без Леи и начинал цвести в ее присутствии.
Это она. Ключи опять забыла.
Он подошел к двери, распахнул её, и даже не глядя на то, кто за нею, начал говорить:
— Лея, я…
За порогом стоял высокий, растрёпанный молодой парень в несвежей одежде и с обаятельной ухмылкой, которая сменилась не менее обаятельной гримасой удивления. Казалось, что он немного актёр, который как способ взаимодействия с миром выбрал вечное заигрывание.
— Ты кто такой?
— Нет, это ты кто такой?
Они застыли глядя друг на друга, и никто не хотел отвечать первым. Потом Хан расслабленно сказал:
— Без обид, парень, но может быть ты мне объяснишь, что ты делаешь в доме моей девушки? И почему ты, черт возьми, спрашиваешь у меня, кто я такой?
— Твоей девушки? — Медленно сказал Люк, пытаюсь что-то сделать с этой мыслью, которая застряла у него на корне языка, и он не мог не сглотнуть её, не выблевать. Он не хотел верить, но память услужливо подсовывала ему доказательства: Лия говорила о высоком другие, он видел мужскую рубашку, и зубную щётку, даже, кажется, зубную щётку… Он все равно несколько глупо уточнил, надеясь, что высокий парень просто ошибся домом:
— Лея — твоя девушка?
Парень кивнул:
— Да. А вот ты кто такой?
— Я… — И правда, кто он ей? Её первый любовник? Её рыцарь, который раз за разом претерпевает неудачу в стремлении ее защитить? Отец её ребёнка? Ужас, который не оставляет её даже после долгих лет нормальной жизни?
— Я её брат.
Хан не понял, он просто не мог понять, что в простом коротком слове, обозначающие родственные отношения, Люк сказал так много. Брат — было всё. Он — её всё.
Хан, расслабившись, вспомнил что Лея говорила о том, что у неё есть брат, который отбывает срок в тюрьме. Хан почти забыл этот факт, как незначимый, несущественный, существующий за пределами его мира, не оказывающий ни на что никакого влияния. И вдруг эта факт биографии возник на ее пороге, синеглазый, бритый, молодой.
— А, слышал. Лиам, верно?
— Люк.
Хан протянул ему руку, и Люк ее пожал.
— Забавные у вас имена. Редкие. А я — Хан.
— Созвучные, — сказал Люк, внимательно разглядывая нежданного гостя — в попытке его разгадать, понять, чего в нем, из всех мужчин, такого, что… Хан же поглядел на него светло, и счел, что все ритуалы вежливости на сегодня он уже выполнил:
— Ну ладно, бывай. Передавай привет сестричке!
Лея вошла, сдувая прядку со лба, открыв незапертую дверь плечом, потому что руки у нее были заняты. Люк — словно караулил ее у двери — перехватил пакеты с продуктами, и отнес их на кухню, пока она снимала куртку и ботинки. Она размяла затекшие запястья и дежурно спросила:
— Как твои дела?
— Я нашёл работу. Грузчиком в Подкове, — сказал Люк с кухни, а потом вышел в коридор.
— Правда? Здорово.
Она действительно обрадовалась, хоть и неглубоко: мыслями была размазана в пространстве и времени, и не хотела собираться обратно.
Лея встала у зеркала, развязала шейный платок, повесила его к остальным, сняла часы, серьги. Она наблюдала за зазеркальной Леей, а Люк наблюдал за нею. Он всегда любил смотреть, как она надевает на себя что-то и как снимает: во всем штате Мэн не было мальчика, который бы в детстве более послушно играл в публику на показе мод. Ему казалось, что она с каждым новым украшением, с другой лентой в волосах превращается в совершенно новую Лею, как воплощение тысячеликой богини.
Может быть, именно поэтому, в итоге он больше всего полюбил ее полностью обнаженное тело: как вершину света, как абсолют красоты.
Он отряхнул эти мысли, как собаки отряхивают воду, и спросил:
— Как твои дела? Зачем ты вообще притащила эти огромные пакеты? Я бы сходил в магазин.
— Я не привыкла.
— Привыкай, — грубовато сказал он. Потом задал вопрос, не удержавшись:
— А твой парень тебе не носит пакетов?
— Мой парень?
— Хан. Он заходил.
— Хан?! Он вернулся? Так что ты молчишь!
Он с болезненным чувством смотрел, как она метнулась в свою комнату, и через несколько минут вышла в платье — чёрном, с узором из золотых цветов, танцующих вокруг ее колен — как она перезаколола волосы в высокую косу и обернула ее вокруг головы. Коснулась губ помадой, схватила сумку и снова начала выволакивать велосипед.
Люк спросил:
— Куда ты на ночь глядя? Там хоть есть телефон? Позвони, я встречу тебя!
— Телефон есть… Ой, да зачем меня встречать! Хан проводит. Или сразу на работу поеду утром…
И слушая ее счастливый щебет, Люк все мрачнел и мрачнел.
Он лег на свой диван, думая о том, что в первый раз в жизни спит в доме совсем один. Сон не шёл. Он прошёлся по дому, заглянул в ее спальню. Сел за туалетный столик, слегка изменил угол наклона, чтобы видеть своё осунувшееся лицо. Огляделся вокруг: и вдруг удивился, как помещается на ее кровати Хан — она ведь довольно короткая.
Мысль о Хане была болезненной.
Лея обрадовалась ему.
Ты знаешь, что он будет с ней делать.
Она прямо светилась, когда выволакивала велосипед.
Она раскинется под ним, и он… ее тело, которое Люк знал как своё, ее душа, которая была его душой — его сестра во власти чужого человека…
Ей это нравится. Она сама пошла.
А ей это всегда нравилось. Помнишь, как они дрожала в твоих руках?
Бодрый стук застал Хана за откупориванием второй бутылки пива — оно лежало в холодильнике, и, хотя за время его отсутствия с ним не должно было ничего произойти, вкус был плоский, немного прогорклый, и первую бутылку он осилил только из фирменного соловского упрямства.
Он распахнул дверь, и Лея, почти подпрыгнув, повисла у него на шее, впечатавшись огненным поцелуем.
Они чаще встречались у Леи, потому что ее раздражал вечный бардак, который самозарождался вокруг него, а его квартирную хозяйку раздражали девицы, шастающие к нему домой. Хотя Лея ей нравилась, но все равно не заслуживала одобрения — по меркам хозяйки, девушка, ночующая у мужчины, который не являлся ее мужем, на приличное общество рассчитывать не могла. Лея про себя называла ее мамонтом.
Хан подхватил ее под бёдра, поволок в свою нору, сдергивая по пути предметы одежды и сосредоточенно пыхтя «Принцесса!».
Они опрокинули нагромождение автомобильных журналов, прижатых гаечным ключом, и журналы разбежались по полу, как стая воробьев.
Хан поскользнулся на мягком глянце, чертыхнулся, но не упал, только крепче прижал к себе Лею.
Когда она запрокинула голову, увидела все те же трещины на потолке, что и всегда, и загадала, что если когда-нибудь Хан их заделает, то у них все будет хорошо, они поженятся, она будет в золотом платье, и она никогда не вспомнит свою жизнь до семнадцати лет…
А после, его умелые руки, большое крепкое тело закрыли от нее потолок, он куда-то уплыл и стал совершенно незначимым.
Хан закурил: он всегда соловел после секса, а она, как он видел, после его долгого отсутствия, хотела поговорить. Сигарета была некоторой гарантией, что он не заснёт и не получит тумака под ребра от Леи, но она неожиданно выхватила у него вторую — это случалось нечасто. Ей не нравилось вымывать запах из длинных волос. Хан спросил как-то — почему не обрежет. Она ответила, что хочет заплетать их, потому что в детстве всегда носила их распущенными, и что это было не ее решением. А теперь она выросла и хочет делать по-своему.
Она прикурила у него — она всегда на мгновение глядела ему в глаза перед тем, как сделать затяжку, которая подпалит ее сигарету — он находил это невероятно эротичным.
— Ты познакомился с моим братом?
— Да. Он такой… подозрительный. Защищает. Хотя, на месте братца я бы тоже так себя вел. Ты такая принцесса у меня — того и гляди украдут.
— Он отсидел в тюрьме, ты же знаешь.
— Ну и что? Чуи тоже сидел.
— За убийство?
— Да. Там была драка стенка на стенку. Пьяная. Кто-то достал нож — и дело закончилось трупом. А он просто сел рядом, вытащил нож, пытался остановить кровь. Но его замели. Мексиканец, да еще такой звероподобный — чего тут разбираться! С тех пор он не верит в правосудие…
— Немудрено, — пробормотала Лея, и завертела головой, ища, куда бы стряхнуть пепел. Хан подставил ей стакан с прогорклым пивом, и она отточенным двойным ударом низвергла пепел с тлеющего конца сигареты.
— А твой брат, что, тоже за драку?
— Нет. Он убил человека, который был нашим отцом.
Весь сон слетел с Хана, и тот поежился:
— Ничего себе. Тоже по пьяни?
— Трезвее не бывает.
Хан помолчал, потом спросил:
— Что за человек был отец?
Лея ответила, не чувствуя, как огонь догоревшей сигареты обжигает ее пальцы:
— Мудак. Конченый. Отбитый на всю голову ветеран Вьетнама. Надышался газом, потом обгорел в напалме. Урод. Жалко только, что Люк не убил его раньше.
— Лея, подойди сюда.
Она замерла на мгновение — чисто инстинктивно, но этого ему хватило — вызвала вспышку ярости:
— Немедленно!
Она приблизилась, чувствуя, как в дверях замер Люк, натянулся, как струна, готовый сделать хоть что-нибудь. Лея глядела на подбородок Вейдера — это было безопаснее всего, потому что полностью опущенный взгляд вызывал в нем гнев «почему ты на меня не смотришь?!», ровно, как и взгляд прямо в глаза «что ты так нахально пялишься?!»
Он пребывал в хорошем расположении духа, может быть, сегодня обойдется. Ведь может им повезти хоть раз?
Он за руку притянул ее к себе — Лея почувствовала, как в дверях опять зашевелился брат. Вейдер задрал ее рукава, с удивлением и яростью обнаружив следы от собственных же ударов.
— Подними юбку.
Она подчинилась, чувствуя спиной, как дрожит Люк, готовый броситься под удар вместо нее, и прохладная ткань скользнула вверх. Она остановила юбку, доходящую до пола, чуть выше колен. К счастью, ему хватило этого.
Ноги у нее тоже были в следах ударов, хотя и не так, как руки. Вейдер откинулся на спинку стула и сказал с мрачным удовольствием:
— Ах ты мразь.
Лея знала, слишком хорошо знала, что не поможет, что она сделает только хуже, но не могла не сказать:
— Вейдер! Это не он, он ничего не делал!
Он не поверил ей. Она говорила только правду, но нет. Никто не верил ей, как прорицательнице Кассандре. Той, которую герой в сверкающих доспехах, благородный, богоподобный Ахиллес изнасиловал прямо на алтаре ее богини…
— Молчи. Иди прочь, лгунья. Люк, ко мне.
Он подошел, а она не могла отойти — это казалось ей предательством и трусостью — хотя она знала, что ему намного легче защищать одного только себя.
— Что ты делал со своей сестрой, ублюдок? Откуда у нее эти синяки?
Когда звуки ударов и сдавленных хрипов затихли и тяжелые шаги Вейдера рассказали о том, что он ушел, Лея, змеей вившаяся вокруг подвала, сразу проскользнула внутрь. Она нашла Люка на полу, он лежал на животе, без рубашки, и медленно открывал и закрывал мутные глаза. У него была окровавлена вся спина, словно его щедро полили краской. Лея подошла к нему — он ее узнал, тяжело оперся о ее плечи, и они, шатаясь, пошли наверх, как диковинное, спаянное воедино чудовище. Они миновали пролет, Люк совсем зашатался, и Лея опустила его отдохнуть, посидеть на ступеньке. Она некоторое время стояла, тяжело дыша, опираясь на перила, но внизу послышались неторопливые шаги, и Лея метнулась к брату, вытянула его вверх и на адреналине почти понесла его на руках.
Лея втолкнула его в комнату, затащила на кровать, помогла лечь так, чтобы ничто не касалось больной спины. Он смотрел на нее расфокусированным взглядом.
— Потерпи, милый, я сейчас вернусь, — прошептала она, склонившись к нему.
Она выбежала на лестницу с тряпкой, быстро затерла темнеющие на глазах пятна крови — если Вейдер увидит их, то это спровоцирует новую вспышку агрессии, и им несдобровать.
Она вернулась к Люку. Бережно, чистой тряпкой прошлась по его спине, промакивая кровь.
— Лея…
— Тише… Все хорошо. Он завалился спать. Дрыхнуть будет до завтра. Я ему в чай коньяка плеснула. Сам дурак, раз не почуял.
— Лея, твои синяки…
— Что с ними? — легко спросила она.
— Это… я?
— Да ты что! Не смей его слушать. Не смей, слышишь, — она вцепилась ногтями в его щеку, — Ты никогда и ничего не делал плохого. Ты ничего не сделаешь. Я тебя знаю.
— Он так убедительно говорит… Я начинаю верить. Мне начинает казаться, что это следы моих рук…
— Ты — лучший из всех людей, которых я только знаю.
— Как будто ты многих знаешь, — сказал он, но слабо улыбнулся.
О, она знала троих, и точно знала, что если обычные люди балансируют между ней и Вейдером, то Люк стоит на недосягаемой нравственной высоте.
— Помнишь, как к нам птица залетела? Помнишь, как ты всю ночь ее ловил, помнишь, как ты отказался ее сбивать шапкой, потому что боялся ей повредить что-нибудь? Помнишь, как ты ее выпустил? Вот кто ты на самом деле. Не верь ему. Верь мне. Я нормальная, Люк, и я знаю, что все зло — дело его и только его рук.
— Что бы я делал без тебя, сестра…
— Получал бы в разы меньше ударов?
Они улыбнулись друг другу, и Лея коснулась его лба своими губами.
Глава 5
— Мы могли бы продолжать встречаться у тебя, — сказал Хан, глядя на то, как она расчесывает волосы, которым требовалось очень много времени, чтобы высохнуть. Фена у него не было, он не видел смысла его заводить даже для Леи. Она закусила губу и резким, привычным движением скрутила прядь.
— Мне кажется, это нервировало бы Люка, — сказала она мягко. Каждый раз, когда она уходила к Хану, у брата делалось очень сложное, недоброе лицо, хотя в остальном у них были нормальные отношения. Однажды она вернулась домой позже обычного — ее выбрали в профсоюзные работники, и она была на собрании. Подходя к дому, она услышала через открытую форточку, как они оживленно и дружелюбно разговаривали о спорте, и Хан сказал:
— Мы играем в регби по воскресеньям, в центральном парке — приходи, малыш. Я дам тебе форму на первое время.
Лея постояла некоторое время под окном, вспоминая, как внимательно и вдумчиво пыталась их состыковывать, но вдруг оказалось, что они прекрасно ладят без неё, а ее присутствие только все усложняет.
Недавно они чинили телевизор: Хан, как обычно, ленился, но глядя на то, как Люк хлопочет вокруг проводов, тоже заразился его энтузиазмом. Пришлось забираться на крышу к антенне, Люк сосредоточенно и молча лез, Хан держал веревку и матерился, как заправский моряк. Солнце высветляло их головы, целовало лица и открытые участки тел — Хан разделся по пояс, но Люк никогда не закатывал рукава.
Лея стояла в тени крыльца, вынеся им на подносе два стакана пива, и чувствовала, как пахнут августовские яблоки — покоем и счастьем. Ей казалось, что все хорошо, что все нормально, что Люк рано или поздно обретет свое собственное равновесие, перестанет опираться и оглядываться на нее, перестанет так тяжело, так исступленно, так удушающе-страшно любить ее, найдет себе девушку, и они будут жить… Не в соседних домах — это слишком — но на соседних улицах. Что их дети будут играть друг с другом — у Леи будет девочка, конечно. Маленькая, боевая, с каштановыми волосами, которые Лея будет заплетать в три хвостика, у Люка… Тоже кто-нибудь будет.
Его шрамы побелеют, и когда он загорит, они сделаются совсем незаметными. Они будут иногда вместе отряхивать яблони, варить джем под веселые песни из радиоприемника, ходить в гости на Рождество друг к другу, звонить друг другу раз в неделю и ссориться. Но Хан — будет тем, с кем она будет просыпаться по утрам. Хан. Ландо. По. Кто угодно, но не Люк. Только не Люк.
Ее парень и брат слезали с крыши добрыми друзьями, но все опять рассыпалось, стоило ей подойти к ним. Как только они взяли по стакану, Хан резким движением, сбоку притянул ее к себе, и поцеловал в висок — как благодарность за этот светлый день, за то, что она стоит в простом белом платье под осыпающимися яблонями, за то, что она принесла холодное, сверкающее на солнце золотом, пиво. За то, что она — его.
Лея не осмелилась посмотреть на брата.
Ей казалось, что там, где он стоит, зашевелилось что-то темное, страшное, многорукое.
Сегодняшний Хан зевнул и сказал:
— Прости, конечно, но какая разница, что мы делаем за закрытой дверью? Это его не касается.
— Он очень защищающий. С раннего детства только и делает, что выискивает угрозы для меня.
Это прозвучало параноидально, потому что Лея умолчала о том, что все угрозы ее детства были более чем реальны.
— Ну так объясни ему. Ты даже напрягаешься, когда я тебя при нем целую. Это ненормально. Мне не пятнадцать лет, чтобы прятаться от родителей…
— Ох, Соло, не вешай мне лапшу на уши: как будто в пятнадцать тебя это останавливало!
Хан довольно оскалился.
В один день, когда она мыла зелень на кухне, чья-то тень накрыла ее, чьи-то большие руки обняли за плечи. И словно стерлись все эти семь лет, вся эта нормальная жизнь, все потом и кровью выстроенные границы. Ее ужас, ее отец, вернулся к ней, подкрался незаметно, сзади, и она была полностью в его власти: и она знала, что будет дальше.
Дальше будет боль.
И кровь.
И снова, по кругу, боль — без конца!
Она, задыхаясь, забилась в этих страшных руках, чувствуя животный ужас, страх кролика перед удавом, страх быка, которого будут забивать, но руки почему-то разжались, она повернулась и увидела встревоженного Люка, который что-то говорил ей.
— Не трогай меня! — закричала она, умирая от ужаса, — Никак! Никогда! Не прикасайся ко мне!
Она выбежала, всхлипывая, с кухни, и, прежде чем упасть на кровать, защелкнула задвижку своей комнаты.
Прошла неделя. Они общались друг с другом вежливо, но несколько отстранённо: Лея думала, что ей будет от этого легче, но почему-то было больно. Неужели она так привыкла пользоваться его теплом, поддержкой, любовью, не давая ничего взамен? Чужое обожание — мощный наркотик…
Воскресным вечером, когда по телевизору шёл матч по регби, а Лея сидела, свернувшись в кресле, и читала книгу по политологии, он спросил у неё, не отводя глаз от экрана — примерно так, как просил бы передать соль:
— Почему Хану можно тебя касаться, а мне нельзя?
— Он мой парень, а ты мой брат.
Он повернул голову к ней, и она увидела, какие у него широкие зрачки — в гостиной было полутемно. Он сверлил ее этими огромными зрачками, и ей казалось, что из них изливается тьма:
— Другие братья целуют своих сестёр, они обнимают их. Друзья прикасаются к своим друзьям. Мужчины, даже при знакомстве, жмут руки друг другу! Я видел, я специально смотрел. Я смотрел на всех, кого только мог найти. Люди касаются друг друга. Почему мне нельзя тебя касаться? Назови мне настоящую причину.
— Не заставляй меня, — замялась она, но любое ее колебание в последнее время он почему-то расценивал, как приглашение надавить. Он делал это неосознанно, просто видел и знал, что, когда ей нужно, она может быть невероятно тверда с ним и даже жестока к нему.
— Скажи мне, Лея.
— Ты похож на него.
— На кого?.. — и страшная тень отца снова возникла над ними, нависла так, как будто никогда их не покидала. Его голос просел, — Нет… Нет!
— Внешне, — неловко запинаюсь, пробормотала Лея, — Чем ты старше, тем больше ты похож на него. У тебя его прищур, его разворот плечей, его прическа, даже то, как ты пьешь чай… Прихлебываешь. Дуешь. Это его жесты.
— Нет, — беззащитно и потерянно сказал он, — Я не похож на него. Я совсем не как он.
— Внешне! Только внешне, Люк. Но… Ты прикасаешься, как он. Это больше, чем я могу вынести.
Люк потрясённо молчал, и она отвела взгляд: смотрела в пол, в сторону, в потолок, куда угодно, только не на него. Она чувствовала себя виноватой за то, что сравнивает отца и сына. Лея долгое время пыталась примириться, но у нее не получалось. Она вздрагивала каждый раз, когда видела его тень, когда смотрела на его подбородок. Она понимала, что для Люка ужасна мысль о сходстве с отцом, что для него оскорбительно предположение о похожести. Она также догадалась, что Люк тоскует по прикосновениям, как тосковали некоторые пожилые люди в шелтере, в котором она провела год. У них было всё: уход, личные вещи и пространство, книги и журналы, дела, которыми можно было заняться. Но им не хватало прикосновений, и Лея иногда просто брала их под руку при прогулке по лесу, прилегающему к зданию. Они все любили её за это, хотя ее история людей поначалу отпугивала: беременная шестнадцатилетняя девушка… Она не хотела лишать Люка этого, а он был пока слишком нелюдим для того, чтобы самому, с чужим человеком, преодолеть этот барьер. Поэтому она примирительно сказал:
— Давай договоримся так: я буду тебя касаться, а ты будешь делать это, только если я прямым текстом скажу. Я обещаю, что буду делать это часто.
— Ты сказала очень серьезные слова, мне нужно над этим всем подумать.
— Это не про тебя! Это про него. Ты не виноват, что похож на него! Как я не виновата, что похожа на маму…
— Ты ни в чем не виновата, — сказал он серьезно, — И я обещаю тебе не касаться тебя, если ты не скажешь.
Хуже стало, когда они подросли.
Лея — со всей генетической беспощадностью, со всей мягкостью и пламенем в больших карих глазах, со всей мраморностью кожи и тонкой статью — стала походить на мать. Это было страшно для нее, мучительно для Люка и слишком дразняще для Вейдера.
Однажды отец поднялся к ним, на третий этаж: он редко это делал.
Лея и Люк делили одну постель, всегда, с самого раннего детства. Вейдер знал, что наверху живет Лея, но никогда не интересовался, где спит сын.
Вейдер — огромный, двухметровый, тяжелый мужчина — ходил медленно и очень громко. В отличие от его детей, которые боялись лишний раз потревожить дом, которые смазывали маслом все двери в доме, чтобы те их не выдавали.
Сквозь сон Люк чудом услышал тяжелые шаги, толкнул сестру — Лея рывком села на кровати. Ее каштановые волосы рассыпались по плечам, скрыли руки. Люк соскользнул с постели, и, пометавшись по комнате, спрятался за шкафом, надеясь на слабое зрение Вейдера. Он смутно понимал, что, в представлении отца, место ему — в лучшем случае на чердаке сарая.
Дверь распахнулась, и отец вошел. Лея напряжённо и испуганно глядела на него — Люк поклялся себе, что выйдет, если поймёт, что Вейдер в своей темной фазе: когда он больше похож на зверя, рычит, бормочет и дерётся, ходит, как заведенный, кругами и бьет все, что попадёт под его руку. Но сейчас, кажется, он сохранил остатки рассудка:
— Падме… Почему ты здесь? Почему ты не навещаешь меня? Зачем ты мучаешь меня?
— Вейдер, это я, Лея. Твоя дочь.
— У меня нет дочери. Я мечтал о дочери. Но у меня есть только сын, белобрысый урод. Как я сам. Он убил свою мать.
Лея увидела, что он держит ворох разноцветных нарядов в руках. Он положил их на кровать перед нею и продолжил:
— Я принес твои платья. У тебя столько красивых платьев, а ты ходишь в каких-то закрытых серых тряпках. Помнишь прием у сенатора нашего штата? Твое черное платье на корсете, и блестящую ленту, обвивающую шею. Все мужчины в зале смотрели на тебя, все хотели тебя, но ты выбрала меня. Надень это платье и спускайся вниз. Я открою бутылку твоего любимого вина.
Он вытащил золотое платье на корсете, разукрашенное маленькими розовыми цветами. Положил его перед Леей, как будто предлагал купить. Потом, как выключенный, ни слова не говоря, вышел. Лея встала и приложила к себе платье, разгладила очень взрослым, совершенно женским движением, оправила юбку.
Люк с ужасом сказал:
— Ты же не собираешься к нему в этом спускаться!
— Нет, конечно! Но оно такое красивое… Я просто его примерю…
Она беззастенчивым, открытым движением сдернула с себя ночную рубашку.
Люк не отвернулся — ее нагота не смущала его, он привык: они росли вместе, купались вместе.
Ее нагота не значила ничего, кроме доверия: она не соблазняла, не слепила, не убивала. Ее нагота говорила просто: мы дети, а ты мой брат-близнец.
Ее нагота начала значить потом: когда ее груди налилась, как маленькие яблоки, когда он стал просыпаться ночью в мокром белье, после невыносимо-сладостных снов. Когда Лея, обнаружив в первый раз месячную кровь, прибежала в испуге к брату. Как они молча смотрели на окровавленное белье и платье, как Люк, холодея от переживаний, вдумчиво прошёлся руками по ее телу, плотно, но бережно нажимая: болит? Нет? Он бил тебя в последнее время? По груди, по животу? Сильно? Ты падала? Нет?
В конце концов, они нашли книгу по беременности и родам — со следами небрежных пометок, оставленными красными чернилами рукой их матери — так странно было думать, что у Вейдера была жена, их мать, что она хотела их и ждала. Что она озаботилась купить книгу — и книгу по уходу за младенцами тоже — хотя Падме не суждено было ею воспользоваться. Лея нашла ее и утащила в спальню, спутанно отвечая на вопрос Люка — зачем? Но на обложке был изображен беззубый складчатый малыш, и Лее страшно хотелось ощутить его кожу под своими руками, вдохнуть его запах, и носить, не спуская, с рук.
Как бы там ни было, но мамины книги рассказали о том, что с Леей все в порядке, поведали близнецам о том, откуда появляются дети — и тогда нагота Леи стала значить все.
И тогда же Вейдер, видя, что они вырастают, начал преследовать их с ужесточенной, удвоенной яростью.
Но сейчас — сегодня — Лея ещё не была молодой девушкой — это был последний отсвет детства, который умер в глазах ее отца, увидевшего в ней жену.
Который умер, когда ее брат, коснувшись шнуровки золотого платья, впервые подумал о том, что она красивая.
Глава 6
Лея знала за собой это: знала свою ненормальную страстность. Она знала, что плывет лишь при прикосновении ладоней и что очень легко заводится.
Она знала, вернее подозревала, что это как-то связано с желанием иметь защиту, чувствовать себя любимой, подчинить мужчину, а не дрожать перед ним — со мной ничего не случится, если я сама откроюсь тебе. Это значит — я добровольно, это значит — насилия нет. Если я первая скажу, что согласна, то сделаю вид, что контролирую ситуацию. Сделаю вид, что согласна там, где моего согласия могут не спросить. Она знала, что это часто бывает с женщинами, пережившими домашнее насилие, эта мысль облегчала ей принятие своего состояния…
Но рефлексия не помогала ей справиться с собой, своим поведением, особенно поначалу. Когда она только вышла из шелтера, и была в растерянности перед открывшимся миром, она готова была пойти за любым, который только позовет. Сейчас ей казалось, что она избежала проблем только при помощи чуда и терапии. Она мучительно и долго выстраивала свои границы, и все равно они трещали, стоило ей попасть в тяжелую для нее ситуацию. Или выпить чуть больше положенного.
Сегодня, на дне рождения Хана, когда миновал уже двенадцатый час и количество выпитого превысило все ее обычные нормы, она почувствовала, что смеется слишком громко тем шуткам, которые на грани. Она осознала, что в голове приятно шумит, и какой-то внутренний голос сказал ей «хватит». Она огляделась: нашла Хана среди множества веселых, пьяных и диких гостей. Он бренчал на гитаре и что-то напевал, скорее сам для себя, нежели для аудитории. Она подошла к нему, дождалась конца песни, села напротив, потянулась поцелуем.
— Хан, я устала…
В этих словах было больше, чем она сказала: страх одиночества, страх перед собой, страх утратить контроль, желание защиты. Но Хан не понял этого. Это была не его вина, он просто не мыслил такими категориями, не видел такую Лею: перед ним она была язвительной, пылкой, нежной, но никогда — безумно хрупкой и уязвимой.
— Ну что ты, детка? Иди приляг на диван.
— Я хочу домой…
Он погладил ее по щеке: он совсем не знал, что делать с такой несобранной Леей. Она вдруг страшно обозлилась на себя — за то, что ей нужен провожатый, за то, что она пошла к Хану с этим вопросом, зная, что он действительно ничего не сделает. Не выгонять же всех гостей? Не уходить же с собственного праздника?
Она подумала о том, что нужно вызвать себе такси — и все, но вдруг, сквозь толпу увидела брата. Она подошла к Люку, улыбнулась парням, с которыми он разговаривал, и попросила:
— Уведи меня отсюда.
И добавила для окружающих:
— Сил нет никаких, голова разболелась.
Люк пригляделся к ней, коснулся холодными пальцами ее виска, словно мог почувствовать ее боль. Лея вытерпела это стоически, даже улыбнулась для окружающих: все хорошо.
Но Люк, видимо, что-то такое понял, поэтому наскоро попрощался со всеми, и они пошли домой. Им нужно было идти около получаса, ночной августовский вечер был прохладным, а темно-оранжевое платье Леи только притворялось шерстяным. Она обхватила себя руками, чтобы согреться, и Люк снял свою кожаную куртку на молнии, легко приблизил руки к ее плечам, чтобы надеть, но замер, не донеся. Сказал:
— Возьми ты.
Она приняла куртку из его рук, продела в рукава, застегнула, стала похожа на нахохлившегося воробья.
— Возьми меня за руку.
Лицо Люка мягко осветилось, и он протянул ладонь, и взял ее руку. Сжал плотно, но бережно, и они пошли вперед. Лея почувствовала, что выдыхает. Ей глупостями показались свои страхи перед его касаниями, свои сомнения, свое желание держать его на расстоянии. Что случится, если она просто откроется своему брату? Она шла все медленнее, и он подстраивался под ее шаг, пока они сами собой ни остановились под круглым фонарем. Стрекотали насекомые, окна домов смотрели на них желтыми глазами, и свет фонаря запутывался в ее куртке, в его волосах. Он повернулся к ней — и она задохнулась при виде его лица, которое знала дольше, лучше, чем свое — потому что она видела его все время, а как часто люди встречают свои отражения?
Лея тихо сказала:
— Поцелуй меня.
Она не знала, почему и как у нее это вырвалось — может быть, просто из озорства, или из желания проверить свою власть над ним, или из страха — из попытки опередить, прежде чем он захочет сделать это сам, но Лея с пугающей ясностью вдруг увидела, как слова становятся реальностью. Какой властью они обладают. Какой ужас и какую красоту способны создавать. Люк вспыхнул, глаза у него сделались совершенно дикими — и Лея испугалась, что за страшные силы она разбудила.
Он негнущимися пальцами взял ее за плечи, жадно притянул к себе.
И накрыл ее ледяные губы своими голодными губами.
Она закрыла глаза, чтобы не видеть его лица, этих страшных и черных в ночном свете глаз — но его прикосновение было удивительно нежным, трепетным, таким, как если бы он боялся разрушить мираж. Они разделили поцелуй так, как преломляют хлеб, желая побрататься, как пьют из одного кубка вино на свадьбе. До красных кругов перед глазами, до жара и задыхания, и Лея почувствовала, что ее мурашки переходят в дрожь, а потом ее начало колотить, как в судорогах. Она почувствовала, как его руки разжались, и он отступил от нее на несколько шагов — дальше, чем когда-либо.
— Идём, сестра, — сказал Люк, нахмурившись. Она кивнула, и дальше они пошли в молчании. Лея чувствовала себя ещё более потерянной, чем была пару часов назад, но не осмелилась больше с ним заговорить или взять за руку.
Ей казалось, что он уберёг ее от чего-то разрушительного и страшного для неё самой.
Так, как это делают самые преданные братья.
На следующий день она выползла на кухню ближе к десяти часам, что для неё было очень поздно.
Она тихо села на стул, полуприкрыв глаза, откинулась на стену. В комнате пахло водой и свежестью, синтетической ромашкой моющего средства, и Лея сквозь ресницы увидела, как блестит и бликует от солнечных лучей вымытый пол. В отличие от многих мужчин, Люк не чурался никакой работы по дому, хотя он делал все намного медленнее и тщательнее, чем она сама. Иногда ее это раздражало. Он стоял спиной к ней, волосы его уже немного отросли, засияли прежним золотом. Веревочка фартука перерезала его рубашку на две части и Лее вдруг страшно захотелось потянуть за неё — зачем он такой педант?
Он повернулся и спросил:
— Голова болит?
— Слегка, — тихо сказала она, — Нет, ладно, не слегка. Сильно.
Люк только хмыкнул.
— Будешь есть?
— Попробую. А что ты там приготовил?
— Яйца Бенедикт.
Она кивнула, и сразу об этом пожалела. Он поставил перед ней тарелку с белым воздушным яйцом, и она нечаянно удивилась. За всю жизнь она не встречала человека, который готовил бы их так же, как она сама. Но с Люком она не встретилась, с Люком она родилась. Все браки происходят из двух родов, порождают метисов из двух семей, из двух домов, даже если эти дома стоят друг напротив друга, все равно в них по-разному вытирают посуду… Это так несущественно, когда любишь, это почти не имеет никакого значения, но Лея в том, как он отряхивает кружки, подметает пол и готовит — ощущала нежное, обволакивающее присутствие родного существа, детства, в котором, несмотря на все ужасы, случалось иногда ощущение беспредельного восторга и счастья.
Она отрезала кусочек, поднесла ко рту, но почувствовала тошноту и опустила вилку обратно. Сказала жалобно:
— Ты такой молодец, что не пьешь… Я тоже не буду теперь. Никогда.
— Все так говорят. Но ты передумаешь через пару дней, — сказал он с улыбкой.
— Ты же вообще не пьешь? Почему?
— Не люблю терять контроль, — сказал он задумчиво, отвернулся, чтобы вымыть кружку и сформулировать мысль, — Я становлюсь… неприятным, когда теряю контроль.
Почему-то это ее задело. Тот Люк, с которым она росла, не понимал все так четко и ясно, не обладал таким уровнем рефлексии, как этот. Тот Люк был более открытым, менее знающим — про нее и про себя, и где-то в глубине души она хотела, чтобы он всегда оставался таким.
— Когда ты мог это узнать? Ведь ты здесь всего несколько месяцев, и я никогда не видела тебя пьяным…
— Ты полагаешь, что в тюрьме совсем нет жизни? Все там есть. И ссоры, и дружба, и книги. И наркотики, и алкоголь. Добыть труднее, но все есть. И если не держаться — влегкую можно скатиться. Хуже, чем на воле.
Она посмотрела на него внимательнее — головная боль проступала, рассеивалась, как дождевые тучи, и один момент тоже следовало прояснить. Она несколько раз глубоко вздохнула — дважды открывала рот, чтобы начать говорить, но потом малодушно передумала. Но Люк знал ее слишком хорошо:
— Что такое? Что ты вздыхаешь?
— Насчет вчера. Извини. Я не должна все это поощрять.
Он медленно и тщательно вытер полотенцем руки, повесил его, разгладив все складочки.
— Тебе действительно не следовало… — Он запнулся, подбирая слова, — …манить меня, если ты на самом деле этого не хочешь. Я понял, что не хочешь. Но если бы я позволил себе обмануться?
Лея устало закрыла глаза.
— Извини. Не знаю, что на меня нашло. Ты мой брат. Это ненормально.
— Ну почему это ненормально? — медленно сказал он, глядя куда-то в сторону.
— Почему? — воскликнула она, забыв, что ей эти вещи тоже объясняли семь лет назад — и она тоже недоуменно спрашивала — почему? Она уже почти уяснила для себя, что он не просто выпал из жизни на эти семь лет, но был где-то, думал о чем-то, мыслил, читал — как может он не понимать, не желать понимать, как может он оставаться ребенком в этом, став таким взрослым в остальном? Но Лея не знала, как все это спросить, поэтому просто воскликнула:
— Боже, неужели тебе никто не объяснил? Неужели в тюрьме не говорят о женщинах?
Люк хмыкнул, как будто обрадовавшись возможности перевести разговор.
— В тюрьме постоянно говорят о женщинах. О подружках и жёнах, о том, что и сколько будут с ними делать, когда вернутся. О, не бойся, когда речь заходила о насилии, я их останавливал. Впрочем, не думаю, что они намеревались все это выполнять. Так, грезы. Хоть и грязные.
Лея потрясенно посмотрела на Люка: кажется, Вейдер вбил в него просто поклонение по отношению к женщинам.
— Так они тебя и слушали.
— Сначала нет. Но потом я сломал одному палец, другому нос, и со мной перестали связываться.
Лицо Леи расслабилось. Люк умолчал о многом: о пелене кровавой ярости, которая помогала выживать в тюрьме — ему, с клеймом отцеубийцы и насильника.
О том, что в момент боя у него отключалась всякая защита себя, и он нападал не так, как обычно дерутся все мальчишки, как пробуют друг друга, накручивают, обмениваются предварительными ударами. Он нападал так, чтобы убить, зная, что второго удара не будет. Это был единственный способ убить отца, и он оказался работающим. Люк оказался хорошим учеником — плохие не выживали.
Никто не ожидал в нем этого: он был болезненно честным, светлым, немного застенчивым. Он позволял над собой шутить, и предел его терпения был действительно велик.
И он сломал не нос и не палец, конечно, у одного его соперника был разрыв селезенки — Люку повезло, что раненный напал на него первым, достав откуда-то пронесенный запретный нож, и действия Люка классифицировали как превышение самообороны. Во второй раз на него напали трое — он вцепился в глотку одному, как бульдог, почти придушил его до смерти, пока оставшиеся два били его из всех сил по голове, он все не ослаблял хватки.
Оба раза в качестве наказания его сажали в одиночку. Многие заключенные боялись ее, сходили в ней с ума, но не Люк: он представлял себе Лею. Как она сидит, поджав ногу, на узкой койке, как она улыбается ему, как рассказывает о том, что прочитала. Как расстёгивает перламутровые пуговички старомодной маминой кофты, а под ней нет белья — и обнажает восхитительные белые груди, стоящие, как безе.
Он представлял себе, как она сидит у него на коленях, как болтает ногами, пока он проводит перламутровым гребнем, похожим на ракушку, по её длинным волосам. Как он чешет нежно, невесомо, и как она говорит мечтательно:
— У дома я посажу гиацинты. Знаешь, синие такие? Как твои глаза. Будут волшебно пахнуть. И лавочку поставим. Темную. И радио повесим. Пусть играет танцевальные песни. Я буду круглыми сутками танцевать среди гиацинтов. На улице спать! В дом меня больше не загонишь.
Сегодняшняя Лея — немного грустная, с упрямой складкой на лбу, сидела перед ним — и он сказал:
— В тюрьме говорили о женщинах. Но не о сёстрах, а ты — моя сестра.
Глава 7
Лее снился дурной сон.
Она проснулась от него так, как снова начинают дышать умиравшие от удушья: с судорожными всхлипами, с содроганием, с пропотевшими насквозь простыней и одеялом — колышущимися, как живые, обильно политыми ее потом.
В ее сне был Вейдер. Как бывал всегда. Люк был мертв — это она знала, видела, и теперь Вейдер нависал над ней. Правой рукой без перчатки — отвратительной, покорёженной, погорелой рукой — вдумчиво перебирал на столике недобро блестящие хирургические инструменты.
Она лежала перед ним, связанная, нагая, и понимала, что он использует все, что вонзит их в каждую часть ее тела, что сумма боли не изменится от перемены мест слагаемых, что ее никто не спасёт, но молила — чтобы он хотя бы начал с выносимого.
Она лежала перед ним, раскинув тело, не могла пошевелиться или закричать, только плакала обильными и бессильными слезами.
Люк держал ее за плечи, тряс. Она, дрожа от ужаса, прильнула к нему. Он погладил ее по голове, поцеловал в макушку, прошептал что-то успокоительное.
Он был здесь, ее сон был ложью. Он был здесь, никто не пройдёт через него. Она обвила руками его шею и сказала:
— Ты здесь…
— Ты кричала во сне. И плакала.
Он коснулся ее щеки, и она поняла, что ее лицо мокрое не от испарины, а от слез. Он чуть ослабил хватку — это было очень сознательно, очень нехотя — и Лея вдруг представила, что он сейчас совсем уйдёт на свой скрипящий диван в гостиной, а тени прошлого вылезут из всех щелей, куда их загнал его беспощадный свет. Из-под кровати, из бельевого шкафа, из щели между туалетным столиком и кроватью, даже в трещине, пробегающей вдоль стены – они были всюду. Она везде видела теперь тени ее кошмаров, а единственным светом был Люк.
Она вцепилась в брата — снова дрожащая, испуганная пятнадцатилетняя девочка — она не смогла бы расстаться с ним сегодня и всегда.
Он вытер ее слезы и тихо сказал:
— Не бойся. Кошмары кончились. Хочешь, пока ты будешь засыпать, я посижу и покараулю на полу у двери? Чтобы кошмары не вернулись. Не бойся, никто не придет. Я убил его.
Лея прошептала только:
— Не у двери. Здесь. Со мной.
И они легли вместе, сначала на расстоянии, держась за руки, но потом притянулись друг к другу — узким пространством девичьей кровати, близостью душ, родством крови и желанием плоти.
Когда Лея проснулась, она почувствовала небывалый подъем и силу: ей хотелось петь и танцевать, она могла бы одним желанием изменить мир, утешить плачущих и исцелить страждущих. Но липкий страх нарушил ее дыхание, когда она поняла, что они, как в детстве, переплелись руками и ногами.
Она знала, что ей необходимо, просто необходимо выпутаться из кольца его рук — встать, сурово сказать себе и ему, что больше никогда, никогда в жизни, но она не смогла. Она даже напрягла мышцы, но не сделала движения.
Только покрепче прижалась к брату. Ей казалось, что они лежат в лодке, которая мирно плывёт по звездной реке, что они дремлют, убаюканные музыкой семи небесных сфер.
Ей казалось — отнять руку — значит разрушить гармонию и вместо того, чтобы быть целой, остаться кровоточащей половинкой чего-то покорёженного, но живого. И долго, мучительно вылепливать свой каркас из идей, оттенков смысла, других людей даже: но это все равно будет протез вместо живой руки.
Лея неловко подумала, что они были спаяны, соединены сердцем и мозгом — так, что даже самые великие хирурги не могли бы их разъединить, соединены лбами так, чтобы видеть только глаза друг другу и по краям — размытые пятна окружающего мира.
И Лее показалось, что она раз за разом хочет разъединить их и режет, разрывает тупым ножом свою собственную плоть.
Он открыл глаза. Резко и молча посмотрел на неё — и уже этот взгляд, тяжелый, жаждущий, страстный — настолько ее испугал, что она рванулась прочь, но он оказался ловчее и схватил ее за запястье.
— Пусти!
— Не убегай.
Люк выпустил нехотя ее руку. Она села на кровати, хотела укрыться и спрятаться, потянула на себя одеяло, но он удержал, с силой потянул его на себя, укрылся плотными рядами вокруг бедер. Тогда она обхватила себя руками — на ней была ночная рубашка до колен, но она все равно чувствовала себя обнаженной.
Зачем ему одеяло?
И Лея почти против воли подумала о том, что он был в тюрьме семь лет, без женщин, что он молодой мужчина, а она была так близко.
Ей стало ещё хуже: стыд накатывал по горло, кровь приливала к груди и шее.
Лея села закрытую позу, не убегая, но молча. Люк сказал:
— Прости. Я рефлекторно схватил. Больше не буду. Обещаю.
— Ночью, ты через две стенки…
— Слышала бы ты себя! Я подумал, что тебя убивают.
— Мне никогда не снились кошмары. То есть, я никогда не кричала и не плакала…
— Может быть, ты просто не знаешь. Ты же жила одна.
И правда, бывали ночи, после которых она вставала совершенно разбитой и вспотевшей. Но она это связывала со слишком тёплым одеялом, которое не торопилась менять. Тогда не стало бы внешней причины, тогда пришлось бы искать настоящую.
Лея подметила это сейчас, с беспощадной точностью человека, который слишком долго ходил на терапию.
Кошмары повторялись. Они стали чаще с появлением Люка, потому что он был из того времени, но, парадоксально, только он и мог их прогнать. Лея понимала все это, но ничего не могла сделать: ощущения у неё были такие, будто она летела на велосипеде, вдруг обретшем собственную волю, прямо в пруд, чёрный, стоячий, заросший тиной.
Она понимала, что появление Люка в ее жизни разбудило ее страхи, но оно также давало ощущение цельности, блаженного, почти мистического единства. Так отшельники описывают ощущение видений рая, только Лея достигла не рая человека свободного, построенного трудом и волей, но рая ребёнка: первозданного, существовавшего до грехопадения. Единства колыбели или утробы.
Она попыталась, честно попыталась. Однажды она оставила радио включённым на всю ночь, другую ночь она провела, поменявшись с ним, на его диване, зарываясь в запах его подушки и одеяла, но ничего — кроме него самого — ничего не помогало.
Она, набравшись смелости, позвонила в шелтер: окунулась снова в мягкий голос девушки в приемной, одновременно вспомнила бережность и жестокость к ней других людей: они поддерживали ее, но во внешнем мире ей пришлось долго бороться, потому что людей пугала ее история. Она научилась казаться, если не быть, нормальной: и сама стала забывать, что пережила, поверила в сказку, которую рассказывала всем, даже Хану — эта ложь так въелась ей под кожу, что она совсем забыла, что у неё был брат.
Звонок разбудил в ней ощущение потерянности и отверженности: первое время в шелтере она плакала каждую ночь, потому что с ней не было Люка. Она с радостью обменяла бы свою жизнь после смерти Вейдера на жизнь до — там был ее брат. Ей запретили контакты с ним — думая, что это ее ретравматизирует, думая, что ограждают жертву от насильника.
Люди, даже профессиональные, сложно реагировали на ее беременность: и она, чуткая до мельчайших оттенков — иначе с Вейдером было не выжить — привыкла стыдиться своего растущего живота… Ей говорили, что она не сможет воспитать ребёнка одна, ей говорили, что отдать его значит даровать ему лучшую жизнь, к концу она поверила в это. Лея вспомнила все это, пока набирала номер дрожащими пальцами — она выбрала время, когда дома не должно было быть Люка, но расположилась напротив двери, чтобы увидеть его и быстро бросить трубку.
Оказалось, что женщина-психолог, которая с ней работала, переехала в другой штат.
— Так как вы больше не являетесь нашей клиенткой, фонд не оплатит терапию. Если хотите, Я могу дать вам телефон миссис Браунш или порекомендовать другого психолога из нашего штата.
Лея обещала перезвонить, но так и не сделала этого.
Кошмары не проходили. Она ждала их с каким-то болезненным удовольствием, чтобы снова испытать волшебное чувство защиты.
Ничего не помогало. Кроме Люка. Кроме круга его рук. Он спал без майки, и Лея перед сном обводила пальцами его шрамы, чувствуя, как напрягаются его мышцы, как его руки с каждым ее прикосновением сжимаются все сильнее вокруг ее талии. Он не делал ничего больше того, что они разделили в первую ночь: лежал рядом и обнимал ее, но по интенсивности, по напряжению это было сравнимо со штормом. Лея знала, что он только ждёт одного ее слова, но молчала до поры. Он каждое утро вставал с эрекцией, вызванной ее близостью, она — с томлением в лоне и груди, которое носила в себе весь день, сладостно-болезненное, тянущее, которое почти ежевечерне обрушивала на Хана. Чтобы, вернувшись обратно к брату, снова нырнуть в кромешное марево нереализованного желания, запретной, терпкой страсти, которую они однажды познали. Лея понимала, что они рано или поздно преступят границу — потому что границы хрупки, когда возводишь их повторно. И когда она очнётся от затмения — с губами, сухими от его поцелуев, с грудью, чувствительной от его ласк, с его семенем внутри себя — ей останется только пойти и повеситься, потому что она никогда больше не сможет сбежать от него. И от самой себя. Люк, верный своему обещанию не касаться ее без ее прямой просьбы, не давил: но порой ей казалось, что такое незаметное соскальзываете вниз куда опаснее, ей легче бы было один раз отбросить гневно его руки, раз и навсегда распрощаться с ним. Он каждый вечер стучал в ее дверь, и она открывала. Он делал шаг к ней, и она протягивала к нему руки.
Но он только голодно смотрел и сжимал руками — ровно на талии, не выше и не ниже, и Лея даже не хотела представлять, что за бури бушуют в его груди. Ей казалось, что если она задумается, то непременно решит, что это невозможно выдержать. И тогда он, почуяв этот ее вывод, сочтет себя освобождённым от слова и обрушит на неё всю страсть, о которой молчал, которую копил годами: она не выдержит этого, она этого не переживет.
Она долго думала, класть ли презервативы рядом с кроватью — это означало, что она допускает возможность того, чего страшно боится, но ужас зачать второго ребёнка от собственного брата был животным и неконтролируемым. Ее раздирало: она то клала их рядом, в вазочку у изголовья, то убирала.
Все сильнее обрушивалась на Хана, но он не мог заменить Люка, он давал огонь, страсть, даже нежность — глубоко, под тремя слоями подколок и ехидства была она запрятана — но он не мог дать ей того финального и чистого ощущения единства. Она бросалась на него со стыдом своих недоизмен, с нежностью к их различиям, с обожанием того, что он иной, отдельный человек. Хан сначала обалдел от такого медового месяца, а потом сказал:
— Ты какая-то нервная. И не становишься спокойнее. Что случилось?
Это была одна из минут прозрения, и она сказала:
— Увези меня! Можно, я поеду в рейс с тобой?
— Почему ты хочешь это сделать?
Лея ответила честно:
— Мне тяжело с моим братом.
— А сесть и поговорить, как взрослые люди иногда делают? Ну я слышал, что люди так делают. И что их называют ответственными…
— Нет. Увези меня. Пожалуйста, забери меня.
— Это не место для девушки.
— Я не боюсь уже ничего. Да и ты защитишь меня.
— Дело не в опасности. Просто грубовато, скучно, грязно, неудобно. Мужики отливают прямо на колесо перед тем, как отправиться в путь, например.
— Что, я отливающих мужиков не видела? Пожалуйста. Ты не услышишь от меня ни слова жалобы. Ни писка.
И Хан поддался. Лея, вдруг сделалась удивительно изворотливой: взяла отпуск на работе, подготовила втихаря новую сумку с неизвестной для брата одеждой — чтобы он не знал, в чем она. И только потом поняла, что обманывает Люка так, как обманывала Вейдера.
Ночью вторника она выпуталась из объятий брата — он казался таким молоденьким, почти семнадцатилетним, невинным ребёнком — Люк сонно спросил:
— Ты куда?
— Забыл? Через месяц Рождество и почта работает в усиленном режиме. Приходим на час раньше. Спи дальше.
— Ага, — сонно сказал он и добавил неожиданно, — Люблю тебя.
— Я тебя тоже люблю, — сказала она тихо.
Но когда вышла на кухню, добавила в пустоту:
— И боюсь.
Лея переоделась: спрятала свой рабочий костюм подальше, чтобы он не понял, что она идёт не на работу, оставила не вымытой кружку на столе — чтобы казалось, что она вернется вечером, взяла новую спортивную сумку с вещами, тихо выдохнула и ушла с кухни. Вышла на улицу и увидела, что один из гиацинтов поник кучерявой головой и склонился прямо на дорожку.
Лея со злостью наступила на него каблуком.
Хан ждал её на улице, курил, опираясь плечом на высокое колесо своей фуры — которую он нежно называл Соколом. Вид у него был собранный, но немного сонный, и Лея поняла, что он постарался специально для неё, потому что был гладко выбрит, и обычно его дорожная одежда выглядела намного хуже — грязнее и потрепаннее. Он пожал плечами, точным ударом пальца выбросил еще горящий окурок. Кивнул ей, чтобы она забиралась. Она влезла на место пассажира, и приготовилась очень долго ехать.
Первые несколько часов она зачарованно глядела в окно, пейзаж был однообразным, но навевал на неё приятные, немного нездешние, медитативные мысли. Если бы её кто-то спросил — о чем она думает, она не смогла бы толком ответить. Она думала обо всём: о сути и смысле жизни, о своих ногтях, о том, как люди расселялись вдоль рек, о том, какие животные живут в лесах и какие сны медведи видят в своих берлогах. Потом она начала уставать, ей хотелось выпить кофе, выйти и размяться, но она глядела на Хана, а он не подавал никаких признаков усталости. Лея твёрдо сказала себе: терпи. Хан поглядывал неё одним глазом, и сказал ей через некоторое время:
— Там, чуть сзади, есть место, где можно полежать.
Она с благодарностью посмотрела на него, геройствовать не стала, забралась на узкую, забитую тряпками полку и, убаюкиваемая ритмом мерного движения, быстро уснула. Она проснулась от остановки: это была первая из остановок на пути, около маленькой одноэтажной гостиницы, состоящей всего из трёх номеров. Но кафе, находящееся перед ней, славилось своей вкусной и недорогой едой. Лея и Хан быстро съели свой обед, запивая его большим количеством морса. Вокруг были и другие дальнобойщики, один даже подошел, чтобы поздороваться с Ханом. Они смотрели на неё с нескрываемым любопытством, недоумением, как будто мимолётным чувством зависти. Хан, конечно же, задрал нос и разговаривал с ней слегка по-хозяйски, свысока, но её это почему-то не раздражало — должны же быть какие-то бонусы от того, что ты тащишь свою девушку с собой в рейс. Лее прекрасно сознавала, что создает ему только дополнительные неудобства.
Они поехали дальше. Пару часов они говорили, потом слушали музыку, но дальнейший путь провели в молчании — пошёл дождь, и дорога ухудшилась. Лея больше не рисковала отвлекать Хана болтовней. Она нашла тряпку, протёрла все видимые поверхности, перетрясла простыни на лежанке, сделала там уютное гнездо. Они включили радио – по нему передавали, что непогода только надвигается. Хан пожал плечами, беззлобно чертыхнулся и сказал:
— Ночевать будем здесь, на обочине, потому что ехать дальше опасно. Мы, в принципе, выполнили график первого дня, но всё-таки можем отстать в дальнейшем, потому что обычно я еду быстрее.
Они завалились вдвоём на полку, обнявшись не как любовники, но как добрые друзья, и уснули. И Лее не снилось ни одного кошмара.
Так прошел ее первый день.
На второй день ей показалось, что она больше не выдержит.
На третий она вдруг вспомнила о том, что оставила Люка и не получала от него никаких вестей с тех пор.
На четвёртый она привыкла к такой жизни и вечной дороге.
На пятый научилась общаться со всеми встречными дальнобойщиками, которые реагировали на неё с неизменным восхищением.
К шестому дню она подумала, что нашла работу своей мечты.
А вечером седьмого дня их нашел Люк.
Глава 8
Он увидел их в дверях кафе, в котором Хан всегда останавливался. Люк прилетел на самолёте, и ждал их появления целые сутки — несмотря на то, что в первый момент он ужаснул Лею, она не могла не отдать должное его терпению. Он узнал маршрут от Чуи, придя к нему в коммуну, отчаянно и бесстрашно выспрашивая все сведения о Хане и его рейсах. Мексиканцы сначала посмеялись над ним, даже хотели подраться, но потом уловили его искреннюю тревогу за сестру. Чуи вспомнил, что видел Люка на дне рождения Хана, и что он ушел со своей сестрой.
За сорок пять лет своей жизни он видел очень много, как человек, который часто подвергался нападкам за то, в чем он неповинен — за свою расу и разбойный вид. Но вы не могли бы найти более преданного человека во всём штате Мэн.
Его беременная жена попала под машину двадцать лет назад: спасти не удалось ни ее, ни ребёнка. Но Чуи не бросил свое ремесло, и всегда соблюдал правила дорожного движения и смертным боем, до крови из лёгких, бил тех дальнобойщиков, которые хоть немного их нарушали.
Человек, который много пережил, многое знает. Он любил Хана за доброту и Лею он тоже любил, но считал, что им вместе не быть — потому что Хан не до конца понимает, что она на самом деле такое. Чуи держал свое мнение при себе, но теперь, когда на его пороге возник её брат, с трясущимися губами — отчаянно смелый за себя, но боящийся за неё, мексиканец рассказал Люку все, что знал, и даже больше — сходил в контору и взял маршрутный лист Сокола.
Лея вышла первой из кафе — и в руках у нее был бумажный пакет с хрустящими, пышущими жаром, сочащимися маслом, донатами.
Люк стоял у колеса Сокола и нервно пощелкивал зажигалкой, хотя в его руках не было сигареты. Пламя вспыхивало на мгновение, облизывало его пальцы и гасло, а он, казалось, этого не замечал. Черные круги под глазами, полными красных, лопнувших сосудов, только оттеняли скульптурную заостренность его лица.
Лея задохнулась, выронила из слабых пальцев пакет с выпечкой. Он упал и рассыпался — небрежно, беспомощно, как все, что когда-то сулило ей нормальную жизнь, радость и веселье. Все это сгорело, упало, разбилось о заплеванный асфальт, который давили тяжелые кроссовки ее брата. Он оттолкнулся от дверцы Сокола, сделал несколько твердых шагов по направлению к ней, а она до беспамятства хотела бежать прежде, чем он заговорит. Хотела — и не могла.
— Где он? Ты в порядке?
Голос его звучал хрипло и очень спокойно.
— О чем ты?
— Где этот человек? — он не сказал, но в его позе, взгляде, тоне, во всем читалось несокрушимое «Я убью его».
— Тебя снова посадят!
Это проняло его, она видела, что это его проняло, но он резко сказал:
— Он украл тебя!
Хан вальяжной походкой подошел у ним, почему-то слегка наклонился, как будто надеясь поднять донаты, но потом увидел Люка и сказал хрипло:
— Привет, малыш… Что здесь происходит?
Но близнецы не обращали на него внимания, поглощенные друг другом. Со стороны казалось, что они делят маленький ад на двоих.
— Нет. Я сама ушла. Я здесь добровольно.
Люк покачал головой и сказал твердо:
— Я тебе не верю. Ты лжёшь. Ты боишься его!
— Нет! Я люблю его!
Хан поперхнулся, потому что Лея никогда не говорила ему этого, а теперь эти сокровенные, нежные, простые слова навсегда окрасились пренебрежением и ярко-красными цветами боли. Люк опустил взгляд и сказал яростным, дрожащим голосом:
— Ты бежала от меня ночью. Я сказал тебе что люблю тебя, а ты сбежала в ночи, как… Как…
Он задохнулся от гнева, но смолчал. Лея не стерпела:
— Как воровка? Как шлюха? Ты это хотел сказать?
— Нет. Как человек, которому все равно.
Хан смотрел на сцену с возрастающим удивлением: ему казалось, что они любовники, враги, супруги, но никак не брат и сестра. Он вдруг понял, чего боялась Лея, от чего она бежала, почему так отчаянно просилась с ним.
Он вдруг увидел Люка — не как неловкого мальчика, преданного сестре, которая им вертит, но как убийцу отца, как человека, одержимого страстями. И что одна из этих страстей — Лея. Он вмешался:
— Эй, малыш, полегче.
Люк перевел на него немигающий, воспаленный, одержимый взгляд, и сказал сухими губами, в уголках, в разрывах которых запеклась кровь:
— Молчи, похититель чужих сестёр.
— Ты обалдел что ли?
Лицо у Люка сделалось страшное, темное, и он медленно опустил голову к левому плечу, глядя на Хана искоса, оценивающе. Лея шагнула вперед, между ними — так, как поднимаются на эшафот.
— Люк, хватит!
Он едва услышал ее голос, пробившийся через кровавое полотно его ярости. Он затряс головой — она стояла на пути, она, она — Лея. Лея, вот кто имеет значение. Лея, вот кто имеет смысл. Все остальное нет. Лею — нужно защищать. Лею — нельзя ранить.
Она продолжила:
— Я тебе не жена.
— Нет. Ты моя сестра, — сказал он так, как будто понял это в первый раз. И это слово прозвучало задушено и горько, болезненно-страстно. Лея пошла мурашками и закричала на него:
— Хватит! Оставь меня в покое! Я больше не могу: ты мой брат, но…
— Не надо! Я понял.
Они замерли.
Тогда:
Она очнулась почему-то на полу, и первое что она увидела, были его окровавленные руки. Она слабо охнула, он аккуратно помог ей сесть. Ее вело, как будто она не ела три дня, она все пыталась сфокусировать взгляд, но перед глазами все плыли разноцветные круги:
— Люк, твои ладони…
Он взглянул на них так, как будто увидел их в первый раз в своей жизни. Потом тихо сказал:
— Это не моя кровь.
Лея резко выдохнула, он встал и сказал:
— Посиди здесь, я сейчас.
Но она вцепилась в его ногу и издала резкий всхлип.
— Я ненадолго… Сейчас вернусь. Нет? Хорошо, идём вдвоём.
Она не могла идти, и он отнёс ее на руках, взвалив на одно плечо. Он усадил ее в ванной, прямо на пол, прежде заботливо набросав полотенец.
Вдумчиво глядя на своё отражение, он принялся вымывать запекшуюся кровь с рук и шеи. Он снял рубашку, аккуратно расстегнул пуговицы, налил в таз воды, положил туда рубашку. Некоторое время постоял, глядя, как она беспомощно тонет, как розовеет вода. Ему показалось, что это очень красиво. Потом он выбрал самое мягкое, самое белое полотенце, намочил его под краном, проверив предварительно температуру воды. Он присел перед ней на корточки и протянул полотенце к ее щеке. Лея напряглась. Он сказал виновато:
— Я тебя касался грязными руками. Надо смыть.
Она закрыла глаза, пока он осторожными движениями вытирал кровь с ее лица. Она прошептала:
— Люк…
— Он не придёт. Все кончено. Мы свободны.
Он вынес ее в коридор, и деловито зашуршал по ящикам, пока Лея, обессиленно привалившись к стене, все пыталась не упасть в обморок.
Он сказал:
— Где твои ботинки? Не вижу… Придётся в туфлях.
Он надел на нее пальто, вложил белые ноги в легкие серебристые туфельки. Зашнуровал свои высокие ботинки. Потом, подумав, надел куртку прямо на голое тело: ему казалось, что он еще не отмылся от крови, чесал раздраженно грудь. Для того, чтобы подняться в комнаты и взять чистую рубашку, нужно было пройти мимо подвала, а в подвале…
Нет.
Он подхватил ее на руки, отогнулся назад, принимая ее вес на грудь. Она была совсем маленькой и легкой — она похудела за последний месяц, словно ребенок выпивал ее изнутри. Люк знал, что идти придется долго, поэтому экономил силы.
Он вышел из двери, не оглянувшись, ничего не взяв с собой. С опаской сошел с крыльца, дошел до калитки, открыл ее, сделал несколько неуверенных шагов, как ребенок, который только учится ходить. Ему казалось, что какая-то часть его осталась в доме, и скоро его притянет обратно, как магнитом. Но Лея зашевелилась на его руках и сказала:
— Я хочу идти сама.
Он осторожно ее опустил, продолжая поддерживать под локоть. Они прошли, утопая в осенней мерзлой грязи, мимо голых кустов шиповника, так напоминающих терновые венцы. Туфли Леи промокли и запачкались, но близнецы — в первый раз в жизни — не смотрели вниз.
Они смотрели вперед: мягкие огни города, внизу, в долине, сверкали золотым, манили теплом, уютом и безбрежной свободой.
Лея притянула его к себе, легко поцеловала в губы.
И тогда они медленно пошли вниз, к людям.
Сейчас:
Хан закатил глаза:
— Хватит ломать драму.
Но Лея смотрела на брата, и губы ее задрожали — он не шутил.
— Люк…
Он поднял руку, словно желая зажать ей губы, чтобы она замолчала. Он стоял полубоком и не смотрел на нее:
— Не надо, Лея. Я все понял.
Лее казалось, что кто-то (кто? Она! Она сама!) распилил их бензопилой: сделав надрез по коже, прошелся по мышцам и теперь дробил кости. Вы должны быть разделенными. Вы должны быть свободными друг от друга. Вы должны быть калеками. Лея тихо спросила, чувствуя, как их связь дрожит и визжит под ударами, как она снова обрастает плотью, словно заколдованная. Как голова чудовища, как хвост ящерицы.
— Чего ты хочешь от меня? Просто скажи.
Он несмело взглянул на нее и сказал, чувствуя ее слабость:
— Пойдём домой.
Она бесконечно долго молчала — за это время росли и гибли цивилизации, рождались и умирали планеты, и все для того, чтобы в этом забытом Богом уголке Земли, одна женщина сказала своему брату:
— Хорошо.
Закрыла глаза на мгновение.
— Иди к кафе. Подожди меня там. Я сейчас приду, — и глядя, как округляются его глаза, она продолжила, — Иди! Мне нужно поговорить с Ханом.
Люк, послушный, тихий, безмолвный, отошёл без единого слова.
Хан сказал:
— Он же псих. Ты не можешь идти с ним.
— Он мой брат. У него никого больше нет, только я. Он хороший, просто раненный. У меня нет выбора, просто нет. Не останавливай меня, пожалуйста.
— Ты делаешь ошибку. Однажды ночью он тебя прирежет… Я тебе серьезно! Ребята, которые на героине сидят, по сравнению с ним — милашки.
— Прости меня.
Люк курил, и белый дым поднимался сквозь осенний дождь, прямо к небу, к душе их матери, к снам их ребенка, к стонам их запретной, но чистой любви.
И Лея подошла к нему, и, сдаваясь, вложила свою руку в его руку.
Теперь воля — не моя, а твоя.
И власть твоя.
Пощади.
Глава 9
Лея всегда знала, что он сильнее ее.
И сейчас она особенно остро чувствовала, что он куда более цельный, что ее воля дробится перед ним, перед его страшной любовью — она знала наверняка, что так и будет, уже в тот самый миг, когда сбила его велосипедом.
Был уже пыльный вечер, когда они, взяв билет на завтрашний ночной рейс — до крупного города, потом рейсовым автобусом до дома — нашли гостиницу. Они изрядно поплутали по городу, который казался им слишком большим и несуразным, шумным и бестолковым, и говорили между собой мало, только про бытовые вещи.
— Рыба пересолена, — коротко сказал Люк, когда вгрызался в небольшой забегаловке в одеревеневший от времени фиш-энд-чипс. Лея не хотелось есть, но она взяла хот-дог, чтобы не вызывать его вопросов.
— Постой, — сказала Лея, когда подул сильный ноябрьский ветер, — Дай-ка сумку.
Она нашла свитер в глубине, натянула его, застегнула куртку плотнее.
— Могу дать шарф.
Но Лея только покачала головой.
Ощущение потерянности только усиливается в больших городах, где каждый, казалось бы, куда-то спешит, а ты наблюдаешь за этим слегка со стороны. Но Лея старалась не прислушиваться к своим чувствам — она словно замерзла на этом ветру, и не могла ничего придумать. Все делал он: покупал билеты, вдумчиво водил пальцем по карте, искал гостиницу, договаривался с портье. Она смотрела на все, как в театре: со стороны.
Так было спокойнее.
Их встретила сонная девушка-администратор. У стены стоял аквариум: пока Люк регистрировался и оплачивал номер, Лея подошла к стене, постучала согнутым пальцем по стеклу. Рыбы, привыкшие к вибрации, никак не отреагировали. Лея пригляделась к ним: они были нехороши — больные, слепые, с опухолями и нарывами. Ей здесь не нравилось: шторы казались слишком помпезными, диваны — слишком длинными, девушка — слишком потрепанной. Лея едва не подошла к брату, чтобы сказать об этом, а потом представила, как они будут в ночи искать другую гостиницу. Подумала — не все ли равно.
Все равно имеет значение только то, что они вместе.
Но даже эта мысль двоила ее: то ей казалось, что он чудовище, которое тащит ее в свою берлогу, то — бережный брат, который всегда делал все для того, чтобы он была счастлива.
Они поднимались на лифте — Лея давно не была так близко к нему — целую неделю. Даже в их скитаниях по городу они держались на расстоянии друг от друга. Он вдруг вдохнул глубоко, и сказал так, как если бы протянул к ней руку:
— Твой запах…
— Что с ним?
— Ты пахнешь… Дорогой, железом, бензином… А еще ты пахнешь им.
Лея вздрогнула.
Ее даже не удивила двуспальная кровать, контраст модных жалюзи и старого кресла. В номере она, как заколдованная, взяла полотенце и пошла в душ, пока Люк возился с ее дорожной сумкой и своим рюкзаком.
Холодная ванная комната не становилась теплее, несмотря на то, что Лея на полную мощность включила горячую воду. Она остервенело и поспешно втирала в себя мыло с дешевым лимонным ароматизатором — примерно так, как хирург дезинфицирует руки перед операцией на открытом сердце. Она водила по себе мочалкой — жестко, как будто натирала себя на терке, снимала верхний слой своих чувств и ощущений: дорогу, Хана, счастье. Она вздрагивала, когда до нее доносились звуки из комнаты, торопливо закручивала кран, и в напряженной тишине прислушивалась к тому, что делает Люк. Хлопнула дверь — он вышел из номера. Лея выдохнула. Вытерлась — ей все так же было холодно — и быстро оделась. Отжала волосы над раковиной, не нашла фена, свернула их в дугу, вышла в комнату.
В это же мгновение открылась дверь и вошел Люк. В руках у него были две кружки, над которыми поднимался пар. Он сказал ей:
— Я сходил вниз и принёс какао. Будешь какао?
— Нет, — сглотнула она, и неожиданно для себя самой почти закричала, — Ты уволок меня! Ты увёл меня насильно! Какое ты имел право?! Я не вещь, чтобы так со мной обращаться!
Он моргнул, прошел в комнату, задвинув дверь локтем. Поставил обе кружки на безликий журнальный столик и спросил спокойно:
— Насильно? Ты видела себя? Кто за мной пошёл, кто взял меня за руку? Кто помогал мне читать карту? Кто застегнул мою куртку? Кто это был, Лея?
— Я, — прошептала она, смаргивая слезы, — Да, это была я.
— Я никогда не совершал насилия над тобой, дорогая сестра. Я никогда этого не сделаю.
— Никогда, — эхом откликнулась она.
Он медленно снял свитер, аккуратно сложил его, убрал в шкаф. Лея стояла, молча глядя на его скупые движения, чувствовала, как капли воды, собравшиеся на кольце ее тяжелых волос, медленно стекают вниз, по шее.
Люк сел в кресло, откинулся на спинку, сказал ей:
— Иди сюда, — легко хлопнул себя по колену.
Как заколдованная, как кролик, зачарованный удавом, она безвольно подошла к нему и осторожно приземлилась на его колени. Он обнял ее, притянул к себе, начал медленно целовать ее шею. Тогда Лея прошептала — умоляя, не надеясь, что он послушает, чувствуя себя полностью в его власти:
— Не надо. Люк, пожалуйста, не надо.
Он медленно оторвался от неё и слишком спокойно сказал:
— Хорошо.
Он прижал ее к себе, она склонила голову ему на плечо и закрыла глаза. И он сказал мирно:
— Давай тогда я тебе сказку расскажу? В большом лесу на опушке жил бедный дровосек со своею женою и двумя детьми: мальчишку-то звали Гензель, а девчоночку — Гретель…
Две кружки с какао остывали на столике, планета неслась в своей космической пустоте, Лея почувствовала внезапный покой, а он все говорил и говорил, хотя читал эту сказку лишь единожды:
— Завтра выведем детей в самую чащу леса; там разведем им огонек и каждому дадим еще по кусочку хлеба в запас, а затем уйдем на работу и оставим их там одних. Они оттуда не найдут дороги домой, и мы от них избавимся…
Когда он дошёл до этих слов, она вдруг заплакала.
Тихо, безмолвно, неостановимо, ее плечи вздрагивали и вздрагивали, и он почувствовал, что ткань его рубашки в ложбинке между плечом и шеей насквозь промокла от ее слез.
— Что ты? Это же я, Лея. Люк, твой брат. Это же я.
Ее пальцы впились от в его руки.
Защити меня. Защити меня от тебя самого.
Он встал с ней на руках, сделал несколько шагов — таким несуразно-узким был гостиничный номер — и осторожно положил ее на кровать. Она сразу свернулась клубком, просунула руку под подушку. Он внимательно посмотрел на нее, укрыл одеялом. Лея вцепилась в шерстяную ткань — заправить в пододеяльники они не успели — так, как вцепляются в последнюю надежду.
Люк сел рядом, навис над ней, закрыл собой весь свет и, напряженно глядя шальными синими глазами, сказал цитатой из сказки — жестокой сказки, где родители уводят детей на голодную смерть:
— Утешься, милая сестрица, спи себе теперь спокойно.
Не в силах больше видеть его лицо, она закрыла глаза, надеясь, молясь — что он отойдет и она снова сможет дышать.
Тогда:
Они замерли в равновесии, как будто стояли среди звёзд, держась за руки, на очень узкой и шаткой платформе, и любое движение Леи вызывало ответное движение Люка, и наоборот: иначе бы они упали.
Вейдер понял их изменившиеся отношения раньше них самих: их робость, нежность и тягу друг к другу. Почуял, как акулы чуят кровь.
— Лея, сними платье.
Она вцепилась руками в платье.
— Снимай, кому я сказал!
Она медленно стянула платье через голову, но прижала его к груди в тщетной попытке закрыться. Он протянул руку и вырвал платье.
Она осталась в тоненькой майке и белых трусах, пошла мурашками холода и стыда.
Люк закрыл глаза. Вейдер со смешком сказал ему:
— Посмотри-ка на неё. Красивая? Скажи, что ты хочешь с ней сделать? Смотри внимательно.
Люк открыл глаза и повернул голову в сторону Леи, но смотрел не на нее, а на кончик своего носа. Вейдер хмыкнул и сказал тяжело:
— Я-то знаю, что у тебя на уме. Только протяни к ней руки — и я отрублю их. Только тронь ее — оскоплю, как барана. Будешь долго на неё смотреть — выколю тебе глаза.
— Если я сама посмотрю на него, отец?
Ее голос — чистый, звенящий, злой — такой, каким Жанна Д’Арк скликала свои полки, — разрезал комнату пополам.
Лея стояла перед своим безумным отцом: лицо Падме, его собственный неукротимый дух. Валькирия на поле боя, приветствующая смерть воина. Вейдер повторил:
— Я выколю глаза.
— Мне? — Лея как будто не испугалась, она стояла, дрожа от холода и гнева, — Коли.
— Ему. Ему выколю глаза за твои взгляды. Так что не поднимай глаз, Лея. А теперь ступай, мне надо потолковать с твоим братом. Поучить его уму-разуму…
Сейчас:
«Десять минут», — сказал себе он, — «Десять минут и баста».
Погладил кончиком пальца свои часы — Лея подарила их на этот день рождения. На их день рождения, общий, как и все, что было у них.
Если она не придет через десять минут, он просто оторвется от этой двери, и уйдет куда-то в пустоту. Мира не существует за пределами Леи. Но если она не придет через
девять
минут, то он уйдет в эту пустоту.
Восемь. Может быть, это действительно что-то нездоровое.
Семь. Брат не должен так любить сестру, как он любит Лею…
Шесть. Думать об этом было слишком страшно.
Пять. Он должен уйти. Должен это сделать. Ради нее.
Четыре. Отец был прав. Во всем.
Три. И в том, что однажды Люк станет для сестры живым кошмаром.
Два. И в том, что любовь ранит вместо того, чтобы исцелять.
Один. Любовь не просто ранит - она убивает.
Ноль.
…
Минус одна.
Она появилась через восемнадцать минут и двадцать секунд — подошла тихо, незаметно, вложила свою руку в его, улыбнулась краешком рта. Он закинул на плечо ее сумку, и они прошли, безмолвно и понимающе, сквозь бурлящий город.
Когда они вошли в гостиницу, он чувствовал себя счастливым: ему казалось, что они молодожены, которые едут в медовый месяц. Или нет, без лихорадки первого чувства: скорее, как супруги, которые давно не видели друг друга…
Лицо девушки было располагающим, пусть и рябым, некрасивым. Занавески были полны решимости не пропустить свет, в столах проглядывала добротность, старомодность, и Люка это умиляло.
— Ваши паспорта, пожалуйста, мистер…
— Скайуокер. Мистер и… миссис Скайуокер.
Он не выдержал, оглянулся на Лею: она не слышала его слов. Он посмотрел на неё так, как посмотрел бы на горячо любимую молодую жену, и порадовался, что у них одна фамилия.
— Я принес какао. Будешь?
Она стояла перед ним — прямо, сжав руки в кулаки, слегка наклонив голову, нахмурившись — так, как всегда стояла перед Вейдером. Он вздрогнул.
— Нет. Ты уволок меня! Ты увёл меня насильно! Ты не имел права! Ты чудовище!
Он задохнулся. Прошел на автомате, поставил обжигающие кружки, потом неловко спросил, словно проверяя себя, правильно ли он запомнил события прошедшего дня:
— Насильно? Тебя? Ты же за мной пошла сама? Ты взяла меня за руку? Ты застегнула мою куртку?
— Да. Да, я сама, — из нее словно вышибли воздух.
— Я не сделаю тебе никакого зла. Никогда.
— Никогда, — повторила она печально.
Он сел в кресло и протянул к ней руки. Она подошла, села к нему на колени — так, как будто это было для нее самым привычным делом. Он выдохнул, почувствовав ошеломляющую близость ее тела, тяжесть и теплоту, ее запах, в котором больше не было Хана, — его повело и он, почти против воли, коснулся губами ее шеи. Она сказала холодно и властно:
— Не надо, Люк.
Он с трудом отвернул лицо и сказал ей нежно:
— Хорошо.
Она склонила голову ему на плечо. Его любовь к ней, нежность, забота, беспокойство — бурлили и требовали выхода, но он не мог к ней прикасаться. Даже ради самых простых жестов — например, погладить по голове — он должен был ждать приглашения. Тем более теперь, когда она в гневе кричала ему, что он насильник. Он не Вейдер. Он хотел показать ей свою любовь — как угодно! — и сказал ласково:
— Давай тогда я тебе сказку расскажу? В большом лесу на опушке жил бедный дровосек со своею женою и двумя детьми: мальчишку-то звали Гензель, а девчоночку — Гретель.
— Утешься, милая сестрица, — сидя возле ее кровати (в который раз не касаясь, сжимая кулаки до боли, чтобы случайно не погладить по голове) прошептал он, пытаясь всю свою любовь вложить только в слова — Спи себе теперь спокойно.
Когда он закрыла глаза, он вышел на балкончик и закурил.
Ему хотелось плакать.
Глава 10
Тогда:
Она проснулась в ночи от того, что Люк заехал ей по животу рукой. Обычно он спал очень спокойно, вытянувшись по струнке, как солдат, и такие пробуждения были для нее редкостью. Она хотела было беззлобно толкнуть его в ответ в плечо, но осеклась, вспомнив события прошедшего дня. Она посмотрела на брата: он лежал, разметавшись, ворочаясь беспокойно, словно хотел прижать что-то к тому месту, которое болит. Лея сидела и смотрела на это круглыми от испуга глазами; ей казалось, когда они пошли спать, что все хорошо, что то странное и страшное, что произошло днём, — досадное недоразумение, которое ей примерещилось и которое больше никогда не повторится.
Но ночь оказалась ужасней дня: полной хрипов и стонов, и Лея встала с кровати, чтобы найти папу. Чтобы забраться к нему на коленки, чтобы он склонил к ней своё изуродованное, но доброе лицо, и она могла бы рассказать ему все, что ее тревожит. Чтобы он погладил ее левой рукой, на которой не хватало мизинца, а правой крепко-крепко обнял. И ничего страшного не смогло бы с ней случится, пока бы он её обнимал.
У папы были такие же синие глаза, как и у Люка. Папа и Люк — самые красивые люди на свете.
Она спустилась с третьего этажа вниз, переступая бесшумно маленькими ногами. Люк рос нормально, а вот она была слишком мала для своих восьми лет. Брат говорил ей: «малышка», чем неимоверно злил.
Все комнаты в доме, как в старинном замке, были тёмными и пустыми, и лампочка горела только в коридоре. Её свет бил ярко и пронзительно. Плафона не было — Люк однажды разбил его футбольным мячом. Лея, как мотылёк на невиданный свет, вышла в коридор. На стене висел огромный чёрный крюк, Лея не знала, для чего он. Прежде, в дождливые дни Вейдер вешал гамак, и Падме очень любила, свернувшись клубком, в нём отдыхать, спать или читать книги. Но сейчас с крюка свисала чёрная кожаная петля. Папа стоял прямо под ней, и правой, пятипалой рукой, пробовал её на прочность. Лея зябко и тихо спросила:
— Папа?
— Лея, девочка моя… Что ты делаешь здесь?
— Я искала тебя… Люк… — она почему-то запнулась. Но глаза у папы были безумные, и от него пахло странным острым запахом, каким иногда пахло от бездомных людей или из высоких стеклянных бутылок. Он спросил, едва ли не всхлипывая:
— Люк, он жив?
— Да, папа.
— Я не убил его? Мой бедный мальчик… О, если бы он родился девочкой. Я бы не тронул его. Но он мужчина. Мужчины придумали газ, и огонь, они приносят смерть и разрушения. Они придумали инструменты, но не могут спасти тех, кого любят. Мужчина находит девушку, влюбляется в нее, женится, а потом уходит на войну — далеко, через половину мира, где желтые дьяволы режут и жгут его. Но он не умирает: он ходит по отравленной земле, и не умирает, он дышит ядовитым газом и не умирает, он горит в напалмовом огне — и все равно выживает. Он возвращается домой калекой, и узнает, что его жена умерла. Умерла родами в двадцатом веке. Одна на миллион умирает родами теперь, и это было суждено именно ей. Мужчины не могли ее спасти. Твой брат убил ее. Когда-нибудь, он убьет и тебя. Изнасилует и убьет.
— О чем ты говоришь, папа? Я не понимаю.
— Моя бедная девочка. Мой бедный мальчик. Моя бедная, бедная, бедная Падме. Моя прекрасная Падме.
— Папа, зачем тебе ремень? Почему ремень висит на крюке?
— Чтобы легче было повеситься, — спокойно сказал он, — Я прицепил его на крючок и прыгнул бы. Какая еще веревка выдержит меня? Как мне вынести то, что я сделал со своим сыном?
Они замерли, зачарованно глядя друг на друга. Потом он затих и медленно опустил помутневшие глаза:
— Нет, ничего. Я вылечусь. Я буду лучше себя контролировать. Зачем мне вешаться? Кто позаботится о тебе, если меня не станет? О Люке? Следи за ним. Заботься. Береги. Спрячь его от смерти, ты можешь спрятать его от смерти, я знаю… И Лея… Пока я болен… Пусть твой брат поменьше попадается мне под ноги.
Сейчас:
Лея открыла глаза, когда почувствовала, что он ушел, и услышала, как хлопнула дверь крохотного балкона — одно только и название, что балкон — резные черные перильца, доходящие до пояса, и один шаткий, выцветший стул.
Шестой этаж.
Было очень тихо.
Слишком тихо.
Чудовищное предчувствие затопило ее, она задохнулась, подорвалась, отбросила колючее старое одеяло, как была, босая, подбежала к балконной двери.
Она думала, что знала — всегда знала — когда с ним что-то случалось — они были близнецы. Но теперь, за эти несколько метров, она сама умерла от разрыва сердца.
Она распахнула дверь, как будто спустила курок: но он был там, тяжело опираясь прямыми руками на кованые перила, стоял, опустив голову, и завороженно смотрел вниз.
Он услышал, как Лея тяжело дышит, и бросил ей:
— Не стой на ветру, простудишься.
— Люк… — прохрипела она, не в силах отвести глаз от его напряженных и побелевших рук, которыми он сжимал резьбу перил, — Почему ты смотришь вниз?
Он ничего не ответил.
— Люк, — сказала она, закрыв глаза, как перед штормом, — Забудь все, что я когда-либо говорила. Я освобождаю тебя от слова. Я даю тебе разрешение. Делай со мной, что хочешь.
Он обернулся — резко, как будто хотел выпытать у нее, не издевается ли она над ним. Потом его лицо приобрело выражение полнейшего шока, как будто он не в силах поверить этим словам.
Губы его сложились в широкую улыбку, разорвавшую лицо пополам, которая ее испугала, и она взмолилась:
— Только пожалуйста, Люк, пожалуйста, нежнее.
— Разве когда-либо я был с тобой груб? Разве я делал тебе больно?
— Нет. Нет, никогда.
Он протянул дрожащие руки и привлёк к себе. Он стоял, слушая ее дыхание, греясь об неё.
Хмурое ноябрьское небо сжалилось над ними, и первые снежинки, обречённые на то, чтобы растаять, падали на ее платье, на его свитер, на их склонённые друг к другу головы.
Наконец, он взял ее за плечи и вывел с балкона, подвёл к кровати, усадил и снова обнял, уже сильнее, пробуя свою власть и утверждая своё право.
— Какая же она страшная, — сказала Лея.
— Кто? — переспросил он. Но она глядела мимо него, вдаль и вниз. И Люку вдруг стало холодно — такой молчаливой и отчаянной она уже была… Но не с ним. Он уже видел это, и это его сейчас испугало: ему казалось, что она полна решимости вынести все, что с ней случится. Не такую Лею он хотел видеть рядом с собой. Она же ответила спокойно:
— Да вот эта твоя страсть. Одержимость. Чёрная. Иссушающая. Больная.
— Это не одержимость, — сказал он, отодвинулся подальше. Убрал от нее руки, отвел от нее глаза, в сторону, словно вглядываясь во что-то незримое, словно ища ответы на вопросы жизни и смерти в холодно-голубых бумажных обоях. Сказал ровно:
— Это любовь. Я люблю тебя, правда. Я тебя всегда любил. Когда ты была малышкой, однажды перепачкала все руки в вишне, я помогал тебе их отмывать и думал о том, что я тебя люблю. Когда ты была ребенком, и ночами рассказывала сказки, которые сочинила, я слушал и думал о том, как мне повезло, потому что я люблю тебя. Когда ты стала девушкой, я смотрел, как ты причесываешься, и думал, как я люблю тебя. Когда Вейдер бил меня до полусмерти — я был рад, я был счастлив! Потому что он не трогал тебя. Когда я был в зале суда, я видел, как ты сжимаешь кулаки и плачешь, и мне было все равно, что будет со мной — но сердце сжималось от твоих слез. Когда я был в тюрьме, я засыпал и просыпался с твоим милым лицом перед глазами. Когда несколько отморозков хотели удушить меня в темноте и караулили момент, я не спал три ночи подряд — я мысленно разговаривал с тобой. Я много читал в тюрьме, Лея, и мало знаю жизни: я понимаю, что мир огромен, а я только и делал, что жил взаперти. Я только и делал, что проливал кровь — свою и чужую. Терпел боль и ее причинял. Но не тебе. Но не с тобой. Я люблю тебя. Не знаю, законно это или нет. Грешно это или нет. Но это любовь. Я хочу только твоего счастья. Конечно, я хочу быть счастливым сам тоже. Хочу быть с тобой, жить с тобой, просыпаться с тобой, носить на плечах наших детей, пыль стирать со всех фарфоровых статуэток, удить рыбу, играть в регби, а ты чтобы болела с трибун. Но это неважно — чего хочу я. Скажи мне, чего ты хочешь от меня? Чтобы я забыл дорогу в твой дом? Чтобы я остался и жил у твоих дверей? Чтобы я ушёл на войну? Всегда найдётся какая-нибудь война. Я сделаю это, Лея. Тебе нужно только сказать. Я дам тебе это. Я ничего не потребую взамен. Вот что это такое. Это любовь, сестра. Я тебя лю…
Он не договорил — почувствовал, как ее холодные тонкие пальцы поспешно обхватывают его голову, как она решительно приближает своё лицо к его лицу и приникает губами к губам, словно надеясь выпить до дна, до горького остатка, все слова, что он сейчас сказал.
Люк обхватывает руками ее плечи — со страшным напряжением, с надрывом, с чудовищным усилием воли, потому что он сейчас, только сейчас понял окончательно — что она сама целует его. Что она — сама.
Можно.
Он, сходя с ума от этих мыслей, понимая, что надо держаться — не сломать, не причинить боль, не напугать ее — и понимая, что держаться нет никаких сил, когда она так нежно и жадно целует его. Но он обязан сдержаться — и он справится.
Его пальцы дрожат от напряжения, от конфликта воли и желания, делаются бестолковыми, как у подростка, едва справляются с пуговицами ее пиджака. Когда он касается чистой кожи ее лебединой шеи, ему кажется, что его бьет электрический разряд.
Он знает Лею как себя. Лучше, чем себя. Он знает, что она любит, а чего лучше не делать. Он думал, что мог забыть это с годами, но не забыл. Он ведь действительно всегда ее любил, баловал, за радость почитал исполнять капризы и носить на руках.
Ее тело слепит, блестит и скрипит после душа. Она ловко перебирает его пуговицы, размыкает их, распахивает рубашку, касается его светлых кудрявых волос на груди. Погружает в них пальцы, проводит ими ловко, как весло под водой.
Люк понимает, что это ново для неё — у неё в голове был образ худого мальчишеского тела, скорее гладкого и андрогинного, чем мужественного. И для нее новы перекаты его мышц, натренированные долгой физической работой, его расширившиеся плечи. Ему кажется, что его физическая сила даже смущает ее, даже — только не это! — пугает ее. Он вдруг осознает, что пальцы вцепились в ее плечи, как чужие, как крабьи клешни, и он поспешно разжимает их. Обеими руками он теребит ее еще влажные волосы, пропускает их между пальцами, свивая в кольца и снова распрямляя: так он может доверять своим рукам. Но Лея снимает с него рубашку — приходится оторваться, сначала один рукав, потом второй, под ней — белая несвежая, пропахшая его потом, майка. Он сердито сдергивает ее, намереваясь убрать подальше, но Лея неожиданно тянет ее на себя, прячет лицо, шумно вдыхает несколько раз, не выдыхая, прежде, чем отложить в сторону, и Люка вдруг прошибает пот осознания того, что он тоже желанен. Она делает движение к нему навстречу, садится на колени совсем близко — опаляет своим жаром, и он обхватывает ее руками и ногами, сгорая в невыносимой двуфракционной смеси жажды обладания и чистой, возвышающей любви.
Лея склоняет своё лицо к его торсу и каждый его уродливый шрам покрывает благословляющим поцелуем. Люку кажется, что стоит ему взглянуть пристальнее — и он увидит, как под ее губами исчезает каждая проклятая отметина. Обновлённый, исцелённый ее любовью, он восстанет из любого пепла, как феникс, одетый, как в свадебный наряд, лишь в ее любовь.
Он снимает с нее свитер, поднимает мягкую ткань платья. Обнажает колени, бедра, талию, грудь, и с каждым новым рубежом его сердце останавливается на мгновение и забывает толкнуть кровь. Лея помогает ему, снимает платье через голову, и Люк видит, что она стала старше, окончательно созрела и расцвела, что ее бёдра разошлись, грудь увеличилась и появилась легкая складка живота. Она не похожа на ту Лею, что была в его видениях, — тончайшую, едва не переломанную ветром, — но эта Лея намного лучше, потому что она живая.
Лея — такая же, как он помнит, жадная, отзывчивая телесно, восхитительно гладкая и бархатная на ощупь. Лея — новая, более грациозная, более мягкая, чем раньше, более смелая и знающая.
Кожа ее полыхает, то невыносимо жжет напалмовым огнем, то холодит, как лед, спящий так глубоко, что никогда не видел солнечного света. Люк гладит любовно ее тело, щекочет, и она вдруг смеется — и этот смех разбивает заклятие молчания. Он улыбается ей, касается губами губ, и они разделяют на двоих этот поцелуй — примерно так, как делят все остальное: кровь, отца и мать, страх, ненависть и прощение к Вейдеру, их ребенка, их желание и одну душу на двоих.
Ночь расцветает стонами и вздохами, яркими именами, отстреливающими, как гильзы, срывающимися с губ, легкими, как горный ручей, как веселящий газ, одинаково начинающимися в самой верхней точке нёба, — чтобы обрушиться вниз, как у нее, или метнуться к зубам, как у него.
Люк укладывает ее на лопатки, проходит губами по груди — она дрожит под ним, покрывается мурашками, тихонько стонет. Ему хочется продлить этот миг — для нее, и для себя, доказать — себе и ей — что их желание обоюдно, что его трепет перекликается с ее дрожью, что его поцелуи будет в ней этот огонь. Но Лея — всегда одна Лея — тянет его на себя, впивается больно ногтями, и Люк следует за ее безмолвной просьбой.
Она раздвигает ноги, а он прижимает ее к кровати, она улыбается, и бьется в его руках, как рыба о землю, вьётся, как змея, танцует, как пламя костра.
Он запрокидывает рукой ее голову, впивается поцелуем, больше похожим на ожог, в беззащитную шею, а она царапает его плечи.
Воздух в комнате тяжелеет и замирает, как в преддверии таинства, но близнецы не видят этого, потому что не могут остановиться.
Они сочетаются, как небо и земля, как впервые, и страшное напряжение заканчивается, разливается животворящим дождем, из одного которого и появляется все сущее.
Он обнимал ее сзади, а она, вытянула руки вперед, как потягивающаяся кошка, вдруг спросила:
— Почему ты этого не говорил раньше?
— Чего? — непонятливо спросил он.
— Того, что ты меня любишь.
— Я говорил, — сказал он удивленно.
— Нет, я имею в виду, взрослым, когда вернулся.
— Лея… Я чинил все по дому. Я делал все, что ты хотела. Я даже ни слова не возразил против Хана! — сказал он со смешком, призванным скрыть смущение.
И Лея поняла, что он проглотил бы свой недавний страстный монолог, что он без зазрения совести стер бы его из ее памяти. Что он высказал это все только потому, что был на самом последнем пределе, что его штормило, било о скалы, тянуло ко дну точно так же, как ее.
Лея заворочалась, повернулась к нему лицом, очень нежно коснулась губами его подбородка — и снова отстранилась.
Он улыбнулся ей, погладил, потом его ладонь легла на ее талию и соскользнула ниже.
Он нахмурился вдруг и провёл несколько раз по ее боку, словно желая разгладить сеть белых тонких шрамов, идущих параллельно друг другу, похожих на множество молний. Ему это не понравилось — он всегда очень внимательно относился к отметинам на ее теле. Он спросил, нахмурившись:
— Откуда эти шрамы?
Лея изогнулась, бросила взгляд и прикрыла их ладонью:
— Просто растяжки. Не смотри, некрасиво.
Он осторожно отнял ее ладонь, и снова провел пальцами по клубку тонких молний.
— Растяжки?
— Ну да. У многих женщин, которые рожали детей, такое есть. Кожа не успевает растягиваться, когда живот растет…
Люк потемнел лицом, а потом поцеловал ее бок и сказал уверенно:
— Мы его найдём.
В этих словах Лея снова почувствовала то, чего хотела бы больше никогда не слышать: его темную одержимость, его готовность сделать все ради своей цели.
Лея чувствовала, что у неё кружится голова, что она плывет, и весь разум ее, вся душа ее стали осенней паутинкой на ветру. Она не знала, что готовит утро — она не знала, какой встанет с этой постели, с этого ложа наслаждения и позора. Она не знала, будет ли она в отчаянии или будет счастлива. Будет ли она влюблена или почувствует отвращение. Захочет ли она удавиться или захочет снова обнять его. Лея подняла руку и провела пальцами по старому деревянному изголовью. Эта кровать видела много таких, как она, — растерянных, мятущихся. Эта кровать видела много объятий, и, наверное, слез — не меньше. Она видела много пар и много утр.
Что будет утром — утро и покажет.
Но сегодняшняя ночь еще не кончилась — и Лея, изогнувшись, любовно прильнула к своему брату-близнецу.
Глава 11
Наутро он, очнувшись, снова потянулся к ней, снова привлёк ее к себе. Обнял сзади, поцеловал шею.
Ему казалось, что она как рыбка ускользнет из его объятий на глубину и больше не вернётся, поэтому он сжал сильнее. Ему вдруг вспомнилось, как отец брал его на рыбалку с собой — когда он ещё иногда бывал нормальным — и как весело, отчаянно и безмолвно бились рыбы о землю, в попытке вернуться туда, куда им возврата больше не было и нет.
Он провёл пальцами по ее выступающим позвонкам.
Он почувствовал, как она зашевелилась, и не убрал руки, а наоборот обхватил Лею чуть плотнее: ты дала мне позволение. Я могу тебя касаться. Ты привыкла ко мне, я больше не напоминаю тебе чудовище. Я твой, ты моя. Мы будем счастливы теперь и всегда.
Лея замерла под его руками. Он хотел дождаться, пока она развернётся, но в итоге не выдержал и приподнялся на локте, посмотрел на неё.
У неё было странное отсутствующее лицо, она смотрела впереди себя в одну точку, как будто не до конца очнулась ото сна. Люк содрогнулся и спросил:
— Я был груб с тобой ночью? Я… мог… Я долго ждал этого.
— Нет, что ты, — тихо сказала она, и в глазах стояли слезы.
Ему хотелось повторить волшебство прошлой ночи, плавая в золотой взвеси мутного утра, проникнутого его пылающим не одиночеством, но ее слезы в глазах, как одна капля яда, отравляли все вокруг.
— Почему ты плачешь?
— Я не плачу.
— Я же вижу, Лея.
Она только упрямо потрясла головой.
— Мужчина всегда получает больше, — сказал он виновато.
Она залилась чистыми, освобождающими, светлыми слезами.
Он привлёк ее к себе, обнял, баюкал, как ребёнка.
Тогда:
Люк не помнил, когда в первый раз увидел Гостью.
Кажется, он был довольно мал, но когда он стал взрослым, то не мог отличить реальность от своих страхов. Что было там, на полу на кухне — кровь или томатный сок? А что-то мягкое в ведре — старые тряпки, мех, или женские волосы? Крики, которые он слышал — они шли из телевизора или из подвала? Люк многого не понимал, и это непонимание хранило его так, как ничто больше не могло хранить его.
Наверное, ему было уже около одиннадцати лет. Отец уже не звался «папа», но пока еще не требовал все время называть себя «Вейдер». Они с Леей все детство гадали, что такое «Вейдер» — потом только узнали, что это «отец» по-голландски. Когда он — папа? отец? Вейдер? — был маленьким, они с мамой жили в Голландии. Она работала прачкой, трудно, каторжно, до кровавых мозолей на пальцах. И обожала единственного сына. Люк и Лея никогда не слышали об отце их отца, но по тому, как он всегда обходил эту тему, решили, что за этим стоит какая-то тяжелая и болезненная история. Лея считала, что дед просто бросил бабку при известии о беременности, но Люк предполагал, что жизнь была гораздо страшней, и возможно, их отец появился на свет в результате насилия.
Бабушка умерла рано, надорвавши здоровье, стирая по колено в холодной воде, простудившись, сгорев мгновенно, не как свечка даже — как соломинка. Вейдер очень горевал по ней, и при упоминании матери в нем всегда проскальзывала теплота.
Люк увидел Гостью в первый раз, когда был достаточно взрослым, чтобы это осознать, но был еще слишком ребенком для того, чтобы спокойно это пережить.
Первый раз был самым страшным.
Потом он привык. Потом он был даже благодарен Вейдеру — потому что в самом кровавом амоке своего безумия, отец не забывал, не путал, отец закрывал на ключ дверь спальни на третьем этаже прежде, чем спуститься в подвал. Потому что он в своем безумии придумал выход, до которого ни один одиннадцатилетний любящий брат не додумался. До которого не додумался бы ни один нормальный взрослый человек. До которого могла додуматься только эта чудовищная, уродливая смесь кровавого безумца и любящего отца.
В тот самый, невыносимый, страшный первый раз… Вейдер положил мощную руку на худое мальчишеское плечо. Люк вздрогнул — он был увлечен игрой в мяч, он не услышал шагов, которые на улице не гремели так, как в доме. Он хотел вырваться, но Вейдер сжал руку сильнее, и потащил за собой.
Сказал:
— Хочешь защитить сестру? Иди, загляни в подвал. Там она лежит, мертвая.
Люк шагнул внутрь, в невыносимый провал, в адскую бездну, ведомый страшной силой покорности отцу и ужасом о том, что там — его Лея. Он спустился по лестнице, запинаясь на каждой ступеньке. Холодный свет залил помещение — Вейдер, оставшийся наверху, нащупал выключатель. Люк преодолел несколько шагов и выдохнул от облегчения.
Девушка, лежащая на полу навзничь, была похожа на сестру. Но волосы были чёрными, а не каштановыми, куда короче, чем сестрины, и она была массивнее Леи. Девушка лежала неестественно, под углом, и не шевелилась. Люк — мысли его стали плоскими, черно-белыми — подумал мимоходом о том, что нужно прорыть подземный ход из подвала. Чтобы она могла бежать. Чтобы он мог бежать. Чтобы все они могли убегать, через узкую тесную землю, через судороги ползанья, через чисто выметенный двор, перемахнув через забор, прямо по бескрайнему полю, через сосновый лес — в бело-синюю небесную высь, где нет страданий и боли. Чтобы туда можно было добежать, воспарить, не заметив, как умер.
Но он знал, что не сможет спуститься в подвал добровольно. И не пустит сюда Лею — никогда и ни за что. Хода не будет. Выхода не будет.
Как голос бога, из поднебесья прогремел Вейдер:
— Я убил Лею, чтобы ее не убивать. Чтобы ее защитить. Чтобы никто не коснулся ее. Правда, я здорово придумал? Она умерла молодой и не умрет теперь родами.
Вдруг Вейдер наклонился к сыну и отчаянно зашептал — так, что Люку приходилось прислушиваться:
— Береги ее! Не позволяй никому обидеть ее! Лея — вот кто важен. Лея — вот кто имеет значение. Лея — вот кто имеет смысл.
Множество ликов промелькнуло, сменилось на лице отца, пока Люк тяжело, как младенец или старик, поднимался по лестнице, надеясь хоть на сегодня, хоть на час, хоть на миг избегнуть этого места. Люк остановился на последней ступеньке, уверенный, что огромные руки ударят его, низринут вниз, в ад, к телу убитой девушки. Но Вейдер не стал ему мешать, отклонился, давая проход, и сказал другим голосом, ломким и тяжелым, как весенний лёд:
— У тебя не получится. Тебе ее не защитить. Никому ее не защитить. Никто никого не может защитить. Мужчины умеют только разрушать. И ты разрушишь, рано или поздно. Ты — ты сам — ее разрушишь.
Сейчас:
Они так и лежали в тишине, а потом он сказал:
— Нам надо ехать домой.
— Раз я все равно взяла отпуск на две недели, может нам съездить в Портленд? Здесь недалёко… И я хочу увидеть океан. Я о нем только читала. Говорят, там есть маяк, которому несколько сотен лет… Представляешь, он светит в ночи — своим дерганым светом — и корабли безопасно пристают к берегу. Я хотела бы быть маяком в следующей жизни…
— Ты и так маяк, — очень тихо сказал Люк, не уверенный, что она услышала. Она спросила деловито:
— У тебя много денег с собой?
— Довольно много.
Люку сначала не очень понравилась эта идея, но потом он подумал обо всех утрах, в которые будет просыпаться рядом с ней, и он сказал:
— Я не против.
Он не понимал ее отчаянного стремления вырваться из дома, считал, что гиацинты могут расти на подоконнике, а ветер, гудящий в крови, успокаивается лишь открытием нескольких окон. Но он понимал, что возвращение в дом неизбежно, как бы она ни избегала этого. Нельзя существовать, если нет дома. Дом неотвратим. Они могут покружить недолго по свету, но все равно вернутся туда, откуда ушли.
Он коснулся ее обнаженной груди, почувствовал, как снова поднимается внутри горячая и влажная волна желания. Он чувствовал, как тело снова реагирует на ее близость — и ему показалось, что она подалась к нему ближе, что она тоже раскрылась и распахнулась ему навстречу. Люк притянул ее к себе, накрыл жадно своим телом, но она остановила его и сказала:
— Сначала нужно зайти в аптеку.
Наткнувшись на его непонимающий взгляд, пояснила, дрожа:
— Вдруг дети.
Он обвил ее плечи, резко и радостно притянул ближе, сказал на ухо:
— Это же хорошо. Это же замечательно. Пусть у нас будут дети. Две девочки. Нет, близнецы. Пусть у нас будет много детей. Только представь, как будет здорово. Они будут любить друг друга и защищать. Пусть будут дети, милая.
Лею замутило, когда она подумала о прошедшей ночи, о близнецах и она решила, что, если вдруг окажется, что она беременна, она сделает аборт любой ценой.
Больше никаких близнецов. Близнецы не должны рождаться. Одного нужно убивать. Сразу.
Это милосерднее, чем все остальное.
Потом она посмотрела на Люка, чьи вены на лбу вздулись, как каинова печать, и почувствовала, что хотя он, покорный ее жесту, и отстранился, но продолжает гладить ее, и подумала, что если он узнает, то не даст сделать аборт.
И почему-то, сама не осознавая зачем, она подняла свои узкие ладони и погладила его лицо. Он улыбнулся ей, виновато и нежно, как в тот, их самый первый раз.
Тогда:
Почему-то они разговаривали больше всего в постели. Весь остальной дома был подвластен Вейдеру, как злому колдуну, что окутал чарами все пространство, и близнецы жили затаясь, вполсилы, в пол-вздоха, стараясь как можно меньше попадаться ему на глаза. Но здесь, наверху, скрытые, затерянные, как в тумане, они жили свободно и говорили вслух.
Обострения Вейдера имели цикл — в некоторые моменты он становился почти нормальным. Особенно после того, как его навещали Гостьи. Одной девушки ему хватало надолго, месяцев на девять, но период перед ее Визитом был совсем невыносим. Обычно это длилось от недели до месяца, зависело от момента, когда Вейдер найдет и приведет Гостью в дом. В это время Вейдер ходил воспаленный, злой, он крушил и ломал все, в том числе дом — дом страдал вместе с ними.
В этот период он мало спал, глаза у него были воспаленными, красными, а губы почему-то высыхали и трескались по краям. В это — и только в это время — он почти плевал на Люка, но становился очень опасен для Леи. Один раз он швырнул ее о стену так, что на предплечье остался шрам.
Люк вытирал ее кожу чистой тряпкой и долго хмурился, глядя на эту отметину. Он чувствовал, что что-то зреет внутри него, какое-то решение, какой-то ответ, но пока это все было слабо и зыбко, как огонек спички.
Он ограничивался тем, что в периоды перед Гостьями прятал Лею наверху, на третьем этаже. Она зверела взаперти, металась по комнате, перечитывала по кругу все доступные книги, но понимала, что выходить слишком опасно.
— Как поживает принцесса в башне?
— Не смешно! Пойдем, побегаю хоть вокруг дома.
— Погоди, он еще не лег.
Люк сел на кровать, снял ботинки. Она, стоя на коленях на кровати, нависла сзади, обняла за плечи. Он поймал ее ладонь, погладил пальцы и сказал сочувственно:
— Совсем тяжело?
— Ничего, — сказала она ровно. Он не поверил, потянул ее за руку на себя, через плечо, и она ловко и привычно приземлилась головой к нему на колени.
— Нет, правда, ничего, — сказала она задумчиво, не замечая его пытливого взгляда, — В прошлом году было хуже. Знаешь, так хочется с одной стороны, чтобы это закончилось скорее, а с другой — ведь там же будет живая девушка, Люк… Бедная девушка… Я ее себе сегодня представляла…
Он вздрогнул. Лея знала все только по его рассказам, но он это видел, он вытирал кровь, слышал крики, и их сорванные голоса снились ему ночами.
Лея поерзала, залезая плечами на его колени, протянула руки к его лицу, поймала пальцами прядь золотых волос, и сказала бессвязно:
— Люк, может быть, все-таки…
Он нахмурился, поняв, о чем она.
— Мы это уже обсуждали. Нет.
— Он все равно бьет тебя за это. Нет никакого смысла получать за то, что мы даже не делали! Люк, если мы не будем ему противостоять — хотя бы так, то он нас сожрет с потрохами… — Она запнулась, а потом продолжила твёрдо, — Люк, я хочу этого.
— Для женщин это больно. Я не стану причинять тебе боль.
— Слушай его больше! В книгах написано, что больно только в первый раз.
Она начала гладить его лицо.
— Ведь это же хорошо, правда? Тебе нравится, да? Тебе нравится.
Ее пальцы скользнули по его шее, потом подлезли снизу футболки, пощекотали живот, пробежали по груди.
— Почему мы должны отказываться от этого? Это делают люди, которые любят друг друга. Ты же любишь меня?
— Да. Конечно, люблю. Но он говорит, что женщины умирают в итоге.
— А ещё он называет меня Падме, и говорит, что ты меня бьешь. Он все врет. Ну же, погладь меня.
Он напрягся и даже отвернул лицо. Но Лея сказала:
— Вдруг однажды он не найдет Гостью, а найдет меня?
— Я не позволю этому случиться, — твердо сказал Люк.
— Я никогда не была в подвале. В смысле, дольше нескольких минут.
— И не надо. Не заходи. Не приближайся.
— Почему все вокруг страдают, а я — нет? Страдают вместо меня. Бедные Гостьи… И ты… Я хочу разделить с тобой и это тоже.
— Не нужно, Лея. Не думай об этом.
— Все мое — твое. И все твоё — мое. Я хочу разделить с тобой все. И боль. И наслаждение. И любовь. Милый мой…
Она подняла руки, выставив вперед запястья, и он взялся обхватил их своими широкими ладонями, как кандалами. Она лежала перед ним, на его коленях, взгляд у нее был какой-то ускользающий, туманный, ее кожа жгла ему ладони.
Люк сглотнул: с ним что-то происходило. Он вспомнил все свои ночные грезы — там была она, одна она…
— Просто погладь меня. Мне будет приятно. Пожалуйста, брат.
И он, послушный ее просьбе, опустил руку и начал гладить ее тонкую белую шею. Он сглотнул, и ощущения вдруг стали острыми, яркими, почти болезненными, и его ладонь скользнула чуть ниже — Лея сама распахнула белую кофту, под которой ничего не было, и его дрожащая ладонь вдруг споткнулась о ее белую, как крахмальную, грудь.
Лея выгнулась навстречу его руке, он почувствовал, как у него приятно кружится голова.
Он потянул за один рукав кофты, потом за другой, и она осталась голой по пояс. Узкая юбка плотно обхватывала ее ноги, и она казалась похожей на русалку.
Он чувствовал, что несмотря на все ее уговоры, она ждёт от него руководства.
Перед ним проносились все образы, которые он раньше гнал от себя, которые он раньше не смел применить к ней: обнаженные женщины, взрослые, с мощными бёдрами, которых он видел в книгах по искусству: преследуемые козлоногими сатирами, страстно изогнутые, волоокие и томные, даже когда подпись к картине говорила о насилии. Худые, атлетичные женщины с зачёсанными волосами и яростным, манящим взглядом, которых он видел на взрослых кассетах, которые иногда забывал в проигрывателе Вейдер.
Все это не вязалось с его тонкой, нежной, хрупкой сестрой, так доверчиво и беззащитно лежавшей сейчас на его коленях. Лея была чём-то другим, в Лее было что-то другое: белое, пылающее, непорочное, священное даже в самом изгибе ее полуобнаженного тела, что-то, к чему он не смел припасть, что-то, чего он не мог осквернить.
Мысли его, замороженные, слегка мазутные, перекинулись к мужчинам, к острому и злому запаху отцовского пота, к тому, как отец ходил по дому — властно, шумно, громко. К сатирам, к мужчинам с кассет, которые покрывали женщин бездумно, с ленью в глазах — к той мужественности, с которой он не хотел себя равнять.
Он подумал о сказках, которые они с Леей читали друг другу в детстве, где принцесса всегда была наградой за доблесть, где она всегда доставалась рыцарю после убийства дракона, как драгоценная, но все-таки вещь. Но и с принцами он равнять себя не мог: он ещё не совершил свой подвиг, он никого не спас. Он не был пока мужчиной, он им не стал, он не имел права нарушать запреты, не имел права вторгаться в белое, хрустальное тело, раскинутое доверчиво перед ним.
Рука его замерла, как рука вора, поражённая небесным огнём, отсохшая по локоть, отмеченная небесным гневом за прикосновение к святыне. Но Лея — всегда одна Лея, словно почуяв его ужас, его сомнения, его колебания, вдруг протянула белые руки к нему, притянула его к себе, заставила припасть, склониться, как вербу, к своим розовым, нежным губам.
И Люк вдруг остро понял, что и картины, и романы, и сказки, и кассеты — все лгали. Что женщина — не вещь, не награда, что это дар, который нельзя отнять или взять силой, что она венчает собой, что она дарит — себя, что это — ее выбор, что это — таинство, которое она над ним совершает, что она — превращает мальчика в мужчину, избирая достойного. Что так было от века — и будет впредь.
Он медленно приподнял Лею, уложил на кровать, лег рядом, но все-таки не вплотную. Она улыбнулась ему, обхватила его за шею, приблизилась, видя его колебания, сказала нежно:
— Мы же близнецы. Мы и так едины…
Он обнял её, обхватил за узкую спину своими пылающими руками, словно желал их остудить в снежной белизне ее тела, успокоить это адское пламя, что выжигало его изнутри, от кончиков пальцев до волос, с которых, казалось, слетали искры, до чресел — которые стремились к ней, потому что он сам к ней стремился, всегда, ещё до рождения, как будет стремиться — он знал это теперь наверняка — и после того, как придёт предел его смертным дням и пойдёт счёт дням вечным.
Его пальцы потянулись к ее юбке, пробежали по кругу в поисках молнии, не нашли и побежали снова, заколдованные, по кругу, но вдруг встретились с ее белыми руками, которые бережно направляли. Молния скрипнула и разошлась, он с силой потянул юбку вниз — Лея помогла, сама скомкала ткань и отбросила в сторону, как волшебное оперение, как змеиную кожу. Люк отстранился от неё на мгновение, желая запомнить, запечатлеть увидеть ее — всю ее, до конца. Лея вытащила из прически смертоносные, сверкающие шпильки — как острые кинжалы — и Люку показалось на мгновение, что они вонзятся в его бесстыдные ладони.
Но Лея — карающая и награждающая, властная и покорная — отбросила их тоже, в сумрак, в темноту ночи, в непроглядную тьму несуществования, которая была всюду за пределами их ложа, их алтаря.
Его ремень щелкнул, как сброшенные оковы долга, высек искру, распался, как змея, что прежде пожирала себя за хвост, но выбрала теперь — жизнь и счастье, и любовь.
Он знал, что нужно делать, и страшился, за неё больше, чем за себя, потерянный и одинокий в этом бушующем единстве. Он — вдруг, впервые за всю жизнь — перестал понимать ее, перестал чувствовать, что чувствует она, расхлестанный, распаянный, он понял, что иной дороги к единению у него больше нет, и остаётся только идти вперёд, что там, впереди, пылающая Голгофа и смерть, и там, впереди, — надежда на воскрешение.
Люк стащил с себя штаны — ее руки снова успокаивали и ободряли, помогали и нежили — и поразился тому, что столь разные тела, как его и Леи, могли выйти из одного начала.
Его тело показалось ему грубым, наброском творца, смятым и невыброшенным в корзину лишь по странной прихоти, немного смешным с этим отростком, налитым пульсирующей кровью. Его большие руки, его незажившие шрамы, его грудь и ноги, покрытые первыми волосами — все то, что он знал про себя, — вдруг показалось ему недостойным ее. Её тело — гладкое, белое, изгибистое, ее тонкие запястья, ее маленькие белые ступни — казалось ему совершенным, сделанным из мрамора. Он пробежал по ней руками, неловко, жадно, неумело, не так бережно, как ему хотелось бы, но иначе он не умел.
Она вдруг прильнула губами к его телу, ее поцелуи оставляли на нем незримые следы, как тавро, как ожоги.
Она пахла свежестью и счастьем — он знал этот запах всегда, он, просыпаясь, чувствовал его на соседней подушке, ощущал его там, где она проходила, как зверь, закрыв глаза, мог следовать за нею — ее запах вдруг показался ему чужим и вожделенным. Она отняла ладони, раздвинула ноги, раскинулась, готовая принять, и нежно улыбнулась ему.
И тогда Люк решительно подтянул ее под себя, очень осторожно, не дыша, задыхаясь от удушья, вошёл в неё. Ее тело — узкое, нежное, девичье — приняло его, обхватило со всех сторон, и он почувствовал себя, наконец единым с нею. Она сжалась под ним, правой рукой обвила его за шею, а левую зачем-то поднесла к своим губам.
Он попал в этот ритм, древнейший, как песня и стон, последовательный, как прилив и отлив и почувствовал, как его несет волнами к пылающему пику, маячащему прямо перед ним.
Лея под ним — напряженная, мягкая, гладила его правой рукой, вжималась в него все крепче, как будто не он был тем, что причиняет ей боль, как будто он был тем, что ее исцеляет.
Он кончил — неожиданно для самого себя — обмяк, ослабел, а она все дрожала под ним, не понимая, что он замер. Он поцеловал её в лоб, как сестру, откатился, а она — внезапно устыдившись чего-то, потянулась и к одеялу, обернула его вокруг себя, плотно, как будто свадебное платье.
Ему хотелось выразить свою любовь, свою благодарность, он снова прильнул к ней, погладил по голове, обнял, поцеловал в висок и сказал тихо:
— Ты даже не вскрикнула.
И она улыбнулась ему в ответ, погладила пальцами лицо и показала ему свою левую ладонь, покрытую белыми укусами — чтобы перетерпеть, чтобы молчать.
Люк виновато и бережно покрыл ее руку поцелуями.
Они долго лежали в темноте, обнявшись, потом Лея, как подорванная, резко села, соскользнула к краю кровати, морщась от движений — или ему так только казалось? — торопливо оделась, словно стараясь не показываться ему, а после потянула на себя простыню. Он встал тоже, замер у кровати, пытливо вглядываясь в ее лицо, а она сказала, не глядя на него:
— Кровь…
Он помог ей стащить простынь, которую она быстро скомкала, хотела было двинуться к двери, но он осторожно остановил ее, забрал белый комок ткани из рук и сказал нежно:
— Там Вейдер. Не выходи. Я сам постираю. Давай сюда.
И когда он, стоя в ванной, замочив белье в тазу, привычно прислушиваясь к звукам дома, умело и быстро начал застирывать простыню, ему хотелось одновременно петь и плакать.
Глава 12
Когда они вернулись, дом встретил их сыростью и холодом: Люк, словно чувствуя, что уходит надолго, перекрыл отопление.
Они молча разбрелись по дому, не раздеваясь, в сапогах, как захватчики или воры. Было что-то упоительное в том, чтобы топтать пол отряхнутыми от снега, но грязными ногами, немытыми руками в перчатках трогать предметы: как будто наблюдать за чужой жизнью — две недели назад она и была другой.
Другая женщина жила здесь: она знала, чего хочет, она не спала со своим братом, она бегала от него, ее волновали сплетни на работе, она хотела выйти замуж за своего парня-дальнобойщика, она боялась бездны.
Лея села на стул в кухне. Ее, сегодняшнюю Лею, бездна уже сожрала: она просто летела в пропасть по инерции, гадая, что лучше — ободраться об острые края или умереть от удара о дно. Ее вдруг начали безумно раздражать все безделушки, которые она раньше старательно накупала: то, что казалось ей земным якорем, символом ее собственного решения, обликом ее — и только ее дома — вдруг начало казаться безвкусицей и пошлостью.
Она достала мусорное ведро, плотный пакет, и начала отчаянно, безрассудно и громко стряхивать все вниз, в помойку. Открыла холодильник — там лежал плесневелый хлеб. Она замерла на мгновение, потому что нельзя выбрасывать хлеб, но потом подумала — что она через столько уже преступила — и закинула в мешок и его тоже. Салфетки, вазы, собачки, — она разошлась, раскраснелась, ей стало жарко. Она начала бросать в пакет тарелки — зачем им много? Вилки — хватит и двух!
Замерла на мгновение. Может быть, хватит одной?
Нет, теперь две. Хочет она этого или нет, ей не вырваться. Не уйти из дома.
Она замерла — что еще? От чего можно избавиться? Что можно разрушить?
В комнате было темно. Тогда Лея подошла к окну, ей было тесно, ей казалось, что могильные плиты лежат на ее груди, и ни капли света не проникает в ее саркофаг.
Она рванула шторы со всей яростью, на которую только была способна.
— Что ты делаешь? — как тень, он возник за ее спиной.
— Надоело, — коротко сказала она.
— Давай я влезу и сниму?
— Нет, — сказала она и дернула штору сильнее.
Она дергала и дергала, почти повисла всем своим весом, но проклятая ткань все никак не рвалась, карниз гнулся, но не ломался.
Она дергалась сильнее, отчаяннее, как утопающий, как муха в паутине, и вдруг почувствовала усиление нажима, что ее силы удвоились, услышала заветный треск. Штора беспомощно соскользнула к ее ногам, и холодный свет декабрьских фонарей затопил кухню. Лея увидела, что Люк держится за другой край.
— Кто тебя просил? — огрызнулась она.
Он выпустил ткань и спросил:
— Я обидел тебя?
— Нет. Нет, извини. Все нормально.
— Тогда почему ты разговариваешь со мной подобным тоном?
Его голос звучал ровно и холодно, но Лея вдруг пошла мурашками. Она не нашлась, что ответить, и он продолжил спокойно:
— Не делай так больше, сестра.
— Или что? — белыми губами спросила она, пытаясь хотя бы звучать гордо.
Он внимательно посмотрел на неё и сказал:
— Мне это неприятно.
Она опустила голову и выпустила безвинно разорванные шторы из рук — они волной застлали стол, часть пола, как будто укрывали мебель в чехлы для очень долгого отсутствия. Для дома, в котором никто не живет.
Люк взял их, распластал на полу, быстро и аккуратно свернул:
— Завтра купим жалюзи, если хочешь. Или оставим окно открытым?
Она пожала плечами — ей вдруг сделалось все равно.
— Идём. Я включил радиатор в спальне, она прогреется быстрее всего. Да и время уже позднее.
Прошла неделя. Все семь дней она просыпалась и вздрагивала, видя его лицо, ее начинало расщеплять в единый момент: одна Лея тянулась к своему Люку, как тянулась всегда, с самого рождения, как тянулась еще в утробе, другая Лея сходила с ума от невозможности бежать, и осознавала весь ужас нарушенного табу. Голос второй Леи был тихий и слабый, но он отравлял счастье первой, маячил призрачной тенью, от которой было не избавиться.
Лея надеялась в Люке найти опору для борьбы с самой собой.
— Ты счастлив? — спрашивала она за утренним чаем.
— Ты счастлив? — спрашивала она, когда он обнимал ее ночами.
— Ты счастлив? — спрашивала она, когда они гуляли по тихому и снежному парку.
И он неизменно отвечал:
— Да.
Утром седьмого дня Лея приблизила свое лицо к его лицу и спросила:
— Тебя не мучает то, что ты — мой брат?
Он посмотрел на нее в упор, и одновременно - сквозь нее.
Ей вдруг показалось, что она как будто спрашивает о чем-то запретном, что если никогда не произносить этого слова, никогда не упоминать об их родстве, то можно сделать вид, что все нормально, что это не тот Люк, который рос с ней, который защищал ее, что это другой парень, от другого отца и другой матери — не похожий на нее, светлый, крепкий — с которым она познакомилась на матче по регби или на вечеринке... Иногда она брала расческу и причесывала его: нелепо, всклокочено, так, как он никогда не ходил. Повязывала ему на шею свои темные шарфы, только чтобы на минуту обмануться, чтобы решить, что этого мужчину рядом с ней зовут Лиам, а не Люк.
Он позволял ей все: терпел стоически, никак не выражал недовольства, послушно сидел, но морок проходил, стоило ему двинуться или взглянуть — Лея знала все его жесты наизусть, могла их продолжать за него. Стоило ему шевельнуться, как он снова становился Люком, и Лея со вздохом снимала шейные платки, расчесывала мягкие кудри.
— Нет, — сказал он и улыбнулся ей, — Нет, ведь я люблю тебя.
Это было утром, а вечером седьмого дня в дверь кто-то постучал. Лея была ближе и пошла открывать, и на пороге оказался Хан. На нем была такая же одежда, в которой он поехал в рейс, он был небрит и хмур. Он хмыкнул и сказал слегка насмешливо, пытаясь за бравадой скрыть волнение:
— Ну надо же, ты цела и невредима.
Лею жег стыд, но в тоже время она была рада его видеть. Она не знала, что сказать ему, он, кажется, тоже не знал. Они просто стояли, не глядя друг на друга, снег порошил его шапку, залетал в прихожую. Лея поежилась. Вдруг его взгляд отщелкнул куда-то за ее спину, и Лея поняла, что Люк подошел ближе, привлеченный стуком.
Она тревожно оглянулась — взгляды у обоих были тяжелые. Хан медленно сказал:
— Ну здравствуй… Малыш.
— Зачем ты пришёл? — спросил Люк.
— Хотел убедиться, что с ней все в порядке.
— Убедился? Теперь уходи и не возвращайся, мы не хотим тебя видеть.
Люк подошёл к Лее и властно, хозяйским движением, обнял её за талию. Хан повёл головой и сказал с деланным изумлением:
— Надо же. А я думал, мне примерещилось... Близнецы, значит?
Лея попыталась расцепить пальцы брата, но он только сильнее сжал руки, словно говоря ей: не дергайся. Пальцы его стали стальными, и Лее вдруг показалось, что ее сдавили железным обручем.
— Лея? — Хан спросил, в одно ее имя умудрившись вместить все — правда ли, что ты не со мной больше; правда ли, что ты со своим… братом; правда ли, что мне лучше уйти.
Она опустила глаза и как будто едва заметно кивнула.
— Пойдём покурим? — вдруг тяжело сказал Люк, и аккуратно шагнул вперёд, отпуская и заводя ее себе за спину.
— Курите здесь, — яростно сказала Лея. Но Хан словно не слышал, что она сказала, и ответил:
— Идем.
Они не видели ее, не слышали ее, как будто она стала призраком, охваченные огнём более древним и более страшным, чем любовный, огнём борьбы и желанием повергнуть соперника, неотвратимым деланием пролить чужую кровь.
Она шагнула к брату, и, чувствуя, что она сама по себе почти перестала иметь для них значение, почти крикнула:
— Люк! Курите здесь!
Он на нее не смотрел, но ответил:
— Зачем же запах распространять? Придётся стирать шторы… Нет. Мы на улице.
— Я пойду с вами, — сказала она отчаянно. Хан молчал, а Люк все продолжал, не глядя, говорить нежным и ласковым голосом, очень ровным голосом:
— Там холодно, сестра. Подожди нас немного, мы быстро.
И Лея осталась в прихожей, села на скамейку — такую странную власть он приобрёл над ней — так быстро? Или он всегда ее имел?
Отец говорил, что женщина должна быть покорной. Она ненавидела это, она всегда, всю жизнь бунтовала. Против отца, против Люка, против всех людей. Но как она ни пыталась перехватить контроль за своей жизнью, оседлать ее, завладеть ею, тем что-то внешнее все сильнее било ее. Как будто судьба говорила ей: не противься. По течению легче плыть.
Может быть, дело в том, что она хотела все и сразу, а не довольствоваться малым? Но кто может быть настолько безумен и горд, чтобы заявить о себе как о полновластном хозяине своей судьбы?
И всё-таки было что-то безумно успокоительное в том, что бы вот так ждать. Вышли покурить. Все просто. Все хорошо. Там действительно мороз. Шторы действительно пропахнут куревом. Лея прислушалась.
Вдруг услышала звук взведенного, как курка, мотора. Она чертыхнулась и выбежала на улицу. Сокол стоял с включённым двигателем, и Хан сидел за рулем.
Снег лез ей в глаза, ветер трепал волосы, мороз обжигал ее тело в легком домашнем платье. Она практически бросилась под грузовик, не давая им уехать. Свет Сокола слепил, резал, распинал ее своими беспощадными фарами.
Люк быстро вышел из машины, сказал ей, бережно взяв за руки:
— Мы просто съездим за сигаретами. Ты дрожишь. Иди в дом.
— Люк…
— Сигареты кончились. Мы в ближайший круглосуточный и обратно. Иди скорей, застудишься.
Его глаза были такими же синими, как лёд под снегом. Лея чувствовала, что тетива натянута до предела, что она дрожит и вибрирует, что ей, Лее, ничего не сделать для того, чтобы предотвратить то, чего она так боится.
И она пошла в дом.
Села в гостиной на диван, зябко обхватила себя руками, пытаясь согреться и перестать дрожать — не смогла.
Прошло несколько часов.
Люк вошел в дверь, открыв своим ключом, мельком взглянул на нее — она сидела в той же позе, медленно прошёл в ванную, долго мыл руки, когда вышел — на нем была новая рубашка. Он подошёл к Лее, бережно притянул к себе, поцеловал. Она была холодна, как статуя, и он сказал ей нежно:
— Не бойся. Он не придёт. Ты свободна.
— Что ты с ним сделал? — сказала Лея так, как будто шла по очень тонкому льду на самой середине реки. Он вдумчиво посмотрел на неё и сказал:
— Ничего. Просто поговорил. Он обещал больше не приходить. Он все понял. Не надо бояться. Нечего бояться, Лея, — он плотно обнимал ее за талию, — Тебе нечего бояться, когда ты со мной.
Позже, когда они лежали вместе в кровати, он сказал:
— Но если кто-то будет спрашивать, то он не приходил, хорошо? Мы не видели его с тех пор, как неделю назад расстались в Огасте.
Она отвернулась к стене.
Она долго молчала, и ее молчание, которое она скрывала так же, как когда-то беременность, проносила она с собой все праздники и темный, горький, страшный конец зимы.
Но в марте, обманчиво, нежно повеяло весной, Лея почувствовала свободу, разлитую в воздухе, и страшно и просто сказала брату:
— Ты убил Хана.
— Нет, я просто поговорил с ним.
— Я ничего не слышала о нем с тех пор… Что же такого ты мог сказать ему?
— Правду. Все правду о нас. Всю нашу жизнь. Он понял. Любой бы понял.
— Как же я хочу тебе верить… — мучительно кусая губы, сказала она.
— Так поверь же, — сказал он почти жалобно, — Верь, как верила раньше.
Она закрыла глаза, и спросила:
— Ответь мне на один вопрос. Только на один. Поклянись мной и нашим сыном, что ответишь честно.
— Клянусь, — сказал он.
— Ты лгал мне?
Он замер и поглядел на нее дикими глазами с расширенными зрачками.
— Ты лгал мне? Почему ты молчишь? Ты поклялся!
Он закрыл глаза и сказал:
— Да. Один раз.
— Как? Когда?
Он покачал головой:
— Хватит. Я ответил. Я не убивал Хана.
Лею несло, и она закричала:
— Но ты убил отца!
Он протянул к ней руку, но она увернулась.
— Не трогай меня! — закричала она, — Ты убийца!
Он долго смотрел, а потом тихо согласился:
— Да, я убийца.
Она стремительно выбежала из комнаты.
Когда он остался один, он вышел на крыльцо и выплюнул дыхание, отравленное болью, в весенний воздух. Огляделся вокруг — чтобы ее не было — и очень тихо сказал самому себе:
— Я не убивал отца.
Он слушал дурное, влюбленное пение скворцов, их безумные глупые трели: счастливые птицы не знали, что надежды рано или поздно обращаются в скорби.
Люк думал о том, что составляло стержень его веры, что — единственное, кроме Леи — помогало выживать в аду.
Мысль о том, что он невиновен.
Тогда:
Он только вошел в дверь, принеся с мороза выбитый ковер, как она метнулась к нему, и срывающимся голосом, хватаясь за его руки, сказала:
— Люк, там Гостья. Она ещё живая, я слышала стоны… Люк…
Он отбросил свернутый палас. Он не ждал этого — Вейдер вел себя нормально, не так, как обычно бывает перед визитом Гостьи, и последняя девушка была в доме всего несколько месяцев назад.
Голос Леи был полон муки — больше, чем он мог выдержать.
— Почему ты здесь тогда? Наверх, быстро! Прячься!
— Я так больше не могу! — крикнула она, — Пусть он убьёт меня и все закончится на этом, я больше не выдержу, если они будут умирать за меня, Люк…
— Тихо, — сказал он, взял ее за плечи и встряхнул, внимательно и твёрдо глядя ей в глаза, — Иди наверх. Он не тронет тебя больше. Он никого больше не тронет. Сегодня все закончится.
Он подвёл ее к лестнице, пылко поцеловал в губы, коснулся рукой живота — она вздрогнула, почувствовав, что он прощается, и с плачем повисла у него на шее.
Он обнял Лею, скрестив руки на ее спине, приподнял на мгновение, прижал к себе, как в последний раз, а потом с силой оторвал ее от себя, развернул лицом к лестнице, толкнул легко в спину. Она побежала наверх, вытирая слезы — только и мелькали худые ноги. Он постоял некоторое время, глядя ей вслед, а потом пошёл в сарай. Он вытащил ящик с инструментами, задумчиво перебрал их, как женщина перебирает украшения перед свадьбой.
Наконец, он вытащил тяжёлый чугунный лом. Заостренный с двух краев, старый, с облупленной краской, порыжевший местами, но очень тяжёлый и крепкий — и Люк понял, что это именно то, что ему было нужно. Он вернулся в дом. Тапки скользили, он сбросил их и оставил валяться.
Он прошёл в самое сердце, к лестнице, к находящейся под ней двери в подвал. Все вдруг выстроилось в прямую вертикаль: наверху, среди звезд и света, на самой вершине, на третьем этаже была его Лея, носящая под сердцем его ребенка. Внизу, во тьме, среди кротов и червей, среди орудий пыток, была замученная, едва живая, чужая девушка. Но путь наверх лежал через низ. Путь наверх открывался кровью — кровью отца и своей.
Все вдруг стало очень простым, и он удивился вдруг, почему он так медлил, почему он так колебался прежде — чтобы воспарить, нужно пасть — вот истинный путь.
Он подошел к двери в подвал, и тремя сильными ударами лома сорвал замок, распахнул дверь, а после шагнул в свой страх.
Глава 13
— Что было потом?
— Я спустился в подвал. Он был пуст. Я не успел.
— Никаких следов девушки? Откуда вы могли знать, что она там вообще была? Вы видели ее?
— Нет, никаких следов.
— С чего тогда вы взяли, что там была какая-то девушка?
— Я думаю, что отец унес тело раньше, чем я туда спустился. Она наверно уже умерла, ну или он ускорил это. Он иногда ускорял.
— Как много времени прошло с тех пор, как сестра встретила вас у двери?
— …не знаю. Я не считал.
— То есть, чтобы спрятать тело, он должен был недалеко уйти? Тела должны были храниться где-то возле дома?
— Я никогда этим не интересовался. Видимо, так.
— Но мы тщательно обыскали дом и участок, но никаких тел не обнаружили. Кто может подтвердить ваши слова?
— Моя сестра.
Тут он поднял светлую голову и спросил — голос его дрогнул в первый раз:
— Где она? Что с ней?
— Мы не можем разглашать вам подобную информацию, когда вам предъявлены обвинения.
— С ней все хорошо?
— Она находится на серьезной стадии эмоционального истощения, наши эксперты сомневаются в том, что ее показания как свидетеля могут быть засчитаны.
— Я не о том, — сердито сказал Люк, но потом посуровел и замолчал. «Это тоже часть наказания. Часть расплаты за отца», — подумал он.
Допрос продолжился.
— Повторяю, как много времени прошло с того момента, как сестра встретила вас у двери, и вы вошли в подвал?
— Мне кажется, что я сразу пошел за инструментами.
— Зачем вы пошли за инструментами?
— Чтобы сломать дверь в подвал и убить отца.
— То есть, вы признаете, что у вас было такое намерение?
— Да. Да, я давно об этом думал.
— Сколько?
— Несколько месяцев, полагаю. Может быть, год. Может, больше. Всю жизнь.
— Продолжайте.
— Я вошел в подвал и осмотрелся. Мой отец, привлеченный шумом, пошел посмотреть, что происходит. Он встал в дверях, я увидел, что тень упала на пол. Я развернулся и занес лом, но он спрыгнул на меня сверху.
— Почему он это сделал?
— Не знаю. Думаю, он знал, что я рано или поздно приду его убивать. Он понял, я думаю. Он воевал во Вьетнаме, у него было чутье. Он вывернул мне руку, и я не удержал лома.
— Какую руку?
— Правую. Ударил в локоть, она от боли разжалась. Он умел бить больно. Мы начали бороться. Он был сильнее, он почти задушил меня. Там, на стеллаже, лежали садовые ножницы. Я оттолкнул его на мгновение, дотянулся до них и несколько раз ударил его в висок. Он упал. Я подошел к нему и ударил еще несколько раз.
— Зачем?
Люк поднял глаза и сказал просто:
— Я хотел, чтобы он больше не вставал.
Сейчас:
Он спал на диване, не решившись сегодня пойти за ней. Разлад был мучителен для него, как и любое их несогласие между собой: казалось, самой природой заложено то, что они всегда и во всём будут едины, потому что они близнецы. Ему казалось, что Лея, как будто нарочно, намерено, насмешливо, раз за разом, пробует их связь на прочность, натягивает до кровавых судорог стальную нить, проходящую где-то в районе рёбер, тройными цепями обернутую вокруг легких, прямо сквозь израненное сердце до самого страшного предела. Он проснулся, не чувствуя её дыхания, и это напугало его. Страх показался ему таким нелепым, что он даже посмеялся над собой — а в тюрьме семь лет каково было?
Она вошла в комнату, одетая плотно, как в броню, вплоть до перчаток, составляя разительной контраст с ним — сонным, неумытым, раздетым и взлохмаченным. Ее волосы были уложены аккуратной косой вокруг головы, а на лице лежал плотный слой косметики. Она даже стеной не смогла бы отгородиться от него так, как отгородилась сейчас по-женски.
Он выжидательно посмотрел на неё, ожидая что она скажет. Он знал, что она ждёт от него хоть слова, хоть полслова, но только плотнее сомкнул губы. Она потупила взгляд, а потом сказала:
— Мне звонил нотариус. Дело о наследстве почти закрыто. Мы можем продать дом.
— Я думал, что мне не причитается ничего из наследства, как убийце, — он голосом выделил последнее слово, и она вздрогнула. Потом сказала жалобно:
— Да, но… Дом нужно осмотреть, поставить подпись, что у нас нет претензий, что наследство получено нами в полном масштабе. Я предложила просто поставить подпись и не ездить туда, но они упорствуют.
— Ты хочешь, чтобы я поехал с тобой? Туда? Куда я мог бы не возвращаться? Но тебе — нужно?
Лея прикрыла глаза и сказала тихо:
— Да.
Он внимательно посмотрел на неё и сказал:
— Хорошо. Я поеду.
Они молчали, пока ехали в соседний город — город их детства. Люк сосредоточенно вел арендованную машину, пахнущую химчисткой и пустотой, Лея украдкой поглядывала на него из-под пушистых чёрных ресниц. Сосны мелькали за окном, воздух пах нежной весной, но в машине были очень холодно. Лея сказала:
— Как зима задержалась…
Он ничего не ответил.
Она отвернулась к соснам, и снова начала думать. Мысли защелкали, как заведённые, как щёлкали всю проклятую ночь, когда она просто заставляла себя лежать и смотреть на часы. Первый час она ждала его — хотела прогнать, второй час — хотела молчать, на третий — просить прощения, но Люк так и не пришёл.
Горечь и гнев вспыхнули опять — а также липкий, тяжёлый комок страха где-то под рёбрами.
Хан давно хотел переезжать в Портленд… надо просто спросить его квартирную хозяйку. Или Чуи. Ему даже не пришлось бы увольняться, потому что там располагался центральный офис их компании, и спрос на дальнобойщиков был выше…
Лея незаметно поглядела на Люка, скользнула взглядом к жилистой руке брата, которая лежала на переключателе коробки передач… Восемь лет ужаса, семь лет тюрьмы, почти год — с нею. Ей вдруг показалось, что ее язык окаменел, или отравленный шип пронзил его насквозь, и она утратила дар речи. Вчерашнее слово жгло рот, как кислота, долбилось в голову и в горло.
Но вдруг окажется, что Хан пропал? Ее бы наверняка расспросили уже полицейские. А если бы он пропал так, чтобы никто и не заметил? Такое вообще возможно? Нет, он же не одинок, у него есть друзья — почему к ней не приходят его друзья? Может быть, он рассказал всем, что она его бросила, бросила ради собственного брата. Профиль Люка выделялся на фоне мелькающих сосен, и Лея отвернулась от брата, прижалась лбом к стеклу, глядя на первый дождь. Она подпирала лбом стекло, чтобы непогода не могла ворваться внутрь. Но было уже поздно.
Нотариус — быстрый, привычный человек, — стремительно увёл Лею. Она оглянулась на Люка через плечо, лицо у неё было сложное, печальное, почти просящее, но он не последовал за ней.
Он замер в коридоре, захваченный, затопленный чувствами со всех сторон. Ему показалось, что было большой ошибкой приезжать сюда.
Он протянул руку к шляпной вешалке и только сейчас понял, что вырос, потому что легко доставал до неё.
Он пошёл наверх, миновал второй этаж, поднялся выше и открыл дверь в их прежнюю комнату. Она была пуста — где та кровать, на которой он спал все своё детство? Он прошёл в комнату — без мебели она казалась такой воздушной, прозрачной, полной света. Он подошёл к окну, с силой дернул створки. Они распахнулись со скрипом, свежий весенний воздух залил комнату. Узор некрашеного дерева бросился ему в глаза: в детстве он видел в кольцах и спилах драконов и рыцарей. Когда ему минуло шестнадцать, его Лея, сидя у окна, бездумно глядя в пустоту, жестом поманила его к себе, лицо у неё было нежное и одухотворенное, но ее пальцы жили своей жизнью, плясали по подоконнику как будто играли на пианино. Она смотрела на снег, на то, как слетелись чёрные птицы на выброшенные ею хлебные крошки.
Он подошёл, и она, все также глядя на снег, властно взяла его за ладонь, притянула его к себе и прошептала, лихорадочно сверкая темными глазами, что она в ожидании. Он не запомнил слов, но помнил ее глаза, ее отчаянность, ее дрожь перед его ответом.
Он бездумно провёл рукой по подоконнику, как тогда, когда он был ошеломлён ужасом и счастьем.
Люк отошёл от окна, вышел из этой комнаты, которая тянула из него жилы, манила призраками, снова заставляла чувствовать себя живым. Он подумал, что нигде не был так счастлив, как здесь.
Люк вышел скорее, чтобы не приглядываться, чтобы не воскрешать то, чему возврата нет. На лестнице встретился с Леей, которая шла наверх. Губы у неё чуть дрожали. Он отвёл взгляд и посторонился.
Хотя они были безмолвны, воздух между ними звенел и гремел:
— Убийца! Убийца! Убийца!
Она вдруг подняла руку, как будто намереваясь прикоснуться, протянуть ему раскрытую ладонь, показать, что рука пуста, рука открыта к тому, чтобы ее коснулась другая ладонь, но Люк быстро пошёл по лестнице вниз.
Он миновал пролёт, кабинет отца — помедлил немного, глядя на из свадебное фото: мама — веселая, улыбчивая, в золотом платье, со смешной прической. Отец — синеглазый, красивый, как молодой бог, насмешливый, самодовольный.
Четырнадцать месяцев им судьба сулила — от свадьбы до расставания навсегда.
Четырнадцать месяцев и девять писем — пять его и четыре ее.
Золотое платье и черно-белая фотография. Люк дрожащими пальцами вытащил ее из рамки, небрежно сунул в карман штанов.
Люк спустился в кухню — там стояло отцовское кресло, зеленое, в мелких горох, в котором он иногда разваливался вечером и сидел, вперившись в одну точку. Он ничего не замечал в такие моменты, и Лея однажды из озорства связала его ботинки шнурками между собой. Люк думал, что отец поколотит их — тогда он еще не бил до полусмерти, только легонько — но Вейдер, очнувшись от своего осоловелого анабиоза, только с бесконечным удивлением разглядывал свою обувь.
Люк, притянутый, как водоворотом к центру воронки, вновь оказался возле лестницы. Ему показалось, что дверь в подвал слегка приоткрыта.
Он пожал плечами — чему быть, того не миновать. Он открыл подвал, нажал выключатель. Сделал несколько шагов вниз, удивляясь внезапно тому, что ему пришлось пригибать голову — неужели он так вырос за эти несколько лет? Он сошёл с лестницы, сделал несколько шагов по направлению к центру, а потом потерялся во времени.
Ему пять… Он бежит вниз, за картошкой, падает с последней ступеньки — всем телом, больно. Он громко и обижено плачет, и отец приходит, участливо садится напротив, на злополучную ступеньку, ждет, пока первая волна плача Люка пройдет, а после говорит, что Люк — мужчина, поэтому он должен быть волевым и сильным, но потом папа дует на разбитую коленку…
Ему семь… Он находит здесь Лею — они играли в прятки, и она бежит со всех ног наверх, понимая, что раскрыта, и ее единственный шанс — добежать до кухни первой и воскликнуть «Чур меня!». Люк ставит ей подножку, валит ее на пол, садится сверху, прижимает, держит положенные пять секунд — она брыкается, пытается кусаться — но тщетно, он побеждает, как всегда, побеждал в прятки. Она никогда не могла от него укрыться…
Ему девять… Он знает, как болезненны удары отца. Иногда он ласков, иногда зол, эта раздвоенность мучает близнецов. Отец немного сторонится Леи, но Люку — Люку не так повезло. Он сначала завидует сестре, а потом, увидев кровавый синяк на ее плече — бежит в подвал, прячется под лестницей и рыдает так, как никогда не рыдал от собственной боли…
Ему тринадцать… Он знает, где лежат все инструменты, которыми отец умеет причинять боль. Он знает последовательность ударов, знает различные сценарии долгих, страшных вечеров. Он думает, что это его сломит, каждый раз думает, что больше не сможет, но оказывается, что с каждым разом он может вынести все больше…
Ему пятнадцать… Он слышит в подвале сдавленные рыдания, сводящие с ума, отчаянные, непрекращающиеся, уже почти не человеческие, и думает, что отдаст все, лишь бы они прекратились. А потом слышит смачный, плотский хруст, короткий полу всхлип-полу стон. Рыдания прекращаются, но он не рад этому.
Ему двадцать три… Он стоит посреди подвала, разобщенный, потерянный, ослабевший, и чья-то огромная чёрная тень, возникшая на лестнице, накрывает его с головой.
Тогда:
Каждый из них знал, что все закончится именно этим.
Когда Энакин взял на руки свою дочь, он, плача, поцеловал ее в лобик, и малышка только моргнула своими карими, как у матери, глазами.
Но когда Энакин взял на руки Люка, тот сморщился и заплакал, и лицо отца не дрогнуло от нежности.
Каждый из них знал.
Убей его.
Поэтому, когда они сцепились, безмолвно и страшно, насмерть, ничто не могло показаться более естественным, чем этот дикий порядок вещей, когда сын восстает на отца, а отец — на сына.
Убей его.
Они сцепились, как два волка или льва, забывая слова, ведомые жаждой не унизить, не покалечить, не одержать верх, но умертвить.
Убей его.
Вейдер был намного сильнее, но Люк выворачивался из его рук, ловкий, как молодой угорь, не давая страшным рукам сомкнуться вокруг себя и раздавить, в ответ он наносил лишь точечные, мелкие удары, все пытаясь достать глаза или пах, но отец ловко закрывал их.
Некому больше остановить его.
Придется тебе.
Убей его.
Вейдер сжал свои огромные руки на худой шее Люка, и тот ухватился за них, в попытке разжать, захрипел уже почти предсмертным криком…
Чей-то нежный голос пробился сквозь заложенные уши, сквозь пылающие круги боли, сквозь амок кровавого безумия.
Женщина в золотом платье стояла на самом верху лестницы, женщина в золотом платье — его мать? — протягивала к ним руку — и звала нежно:
— Энакин! Эни, это я, Падме!
Призрак в золотом спускался по лестнице, и оба мужчины замерли, поражённые, а потом выдохнули одинаково, на один вздох, на единый удар сердца:
— Мама?
— Падме?
Женщина подошла к ним близко, и отец дрогнул, руки его разжались, он выпустил сжимаемую до сих пор худую шею сына, он потянулся к прекрасному призраку, и только тогда Люк понял, кто это на самом деле.
Лея подняла руку, напряженно зажимавшую садовые ножницы, и со всей силы, размахнувшись, ударила отца острием по виску.
Падая, отец задел ее — она отлетела в сторону, легкая, как пылинка, золотая пена платья разлилась по холодному полу, темные волосы закрыли лицо.
Оглохший от ужаса, Люк перешагнул через корчившегося в его ногах отца, и бросился к Лее — откинул волосы с бледного лица, повернул ее на спину, глаза были закрыты, но она дышала, грудь в золотом платье вздымалась и опадала.
Люк выдохнул, выпустил ее и повернулся к отцу.
Люк встал и медленно подошёл к Вейдеру. Отец казался удивительно нестрашным, даже каким-то маленьким, сухим и поломанным — и Люку на мгновение стало жаль его, но потом он усилием воли вызвал в себе все те картины, от которым бежал прежде. Он подошёл к стеллажу, где лежали красиво разложенные новенькие ножи (зачем они были нужны отцу — здесь?) занёс руку над ножами, выбирая — нож для овощей? Нож для сыра? Может быть, для рыбы?
Который лучше взять для убийства того, кто даровал жизнь?
Капля пота упала с его лба на голую ступню, и Люк резко сдернул с крюка промасленное полотенце, промокнул дрожащие потные руки, схватил не глядя нож, и повернулся к лежащему Вейдеру. Присел перед ним на колени.
Убивать беззащитного… но если он встанет, то Люк с ним не справится.
Отец сильнее.
Нет, надо сейчас.
Как бешеного пса.
Как опухоль.
Отца.
Потом он вспомнил — Лея. Ребенок.
Занес нож.
И увидел, что Вейдер не дышит. Он тронул отца за плечо, увидел — как в первый раз — его лицо, выпачканное кровью, закатившиеся глаза, раскрытый безвольно рот.
Под головой Вейдера расплывалось пятно крови. Люк не почувствовал ничего, ни облегчения, ни ужаса. Мысли стали простыми, прямолинейными.
Лея. Ребенок.
— Я его убил, — сказал он громко, — Это я его убил. Я убил моего отца.
Звучало убедительно.
Он взял садовые ножницы, и долго, вдумчиво вытирал их от отпечатков пальцев Леи, а потом плотно наставил свои пальцы. Несколько раз ударил отца по голове — чтобы запачкать себя кровью. С каждым ударом чувствовал, что убивает его все вернее, что загоняет его в самый ад, в преисподнюю, откуда нет и не будет возврата. С каждым ударом он чувствовал, что незримые цепи, сжимавшие его горло, чтобы он не смел дышать, его сердце, чтобы он не смел любить, его ноги, чтобы он не смел бежать — эти цепи, которые долгие годы надевал на него отец — убитый ИМ отец — звенят и распадаются.
Лея… Ребенок… Кого она носит? Мальчика? Девочку? Может быть, двоих?..
Отец…
Сестра не переживет, если узнает.
Значит, не узнает.
Мужчине обреют голову, женщине лобок.
Никуда не деться от меры своих страданий.
Сейчас:
Это был не отец.
Он не вернулся из мертвых, чтобы продолжить бой, этот бесконечный спор, он не пришел, чтобы уличить настоящего убийцу, не для того, чтобы раны его закровоточили при приближении дочери.
Это был не Вейдер.
Это была Лея.
Всегда одна Лея.
Лея стояла наверху — а Люк был внизу, в подвале, и подумал некстати о том, что так и не сделал выход, что так и не прорыл ход, что отсюда до сих пор не выбраться. Что сюда можно только войти. Но если кто вошел — так и обречен, как призрак, вечно бродить среди этих стен, которых никогда не касались солнечные лучи. Среди этих стен, которые мироточили бы, если бы могли, потому что если где и было настоящее страдание — то здесь.
Лея медленно спустилась, и ее тихие шаги гулко отдавались по пустому помещению.
Она подошла к нему — он хотел было отойти, а потом решил, что разницы нет, все равно они будут вместе. Даже если не хотят. Им не разойтись. Они — одно.
Она шагнула к нему — он держал руки в карманах — и обняла его, всего его разом — едва сцепив указательные пальцы на его спине, со всеми этими острыми иглами боли, с этим покалеченным сердцем, с этими понятиями о добре и зле — сложными, негибкими, упрямыми. С этой его одержимостью, с этой его честностью, с этой его больной любовью…
Она обхватила его всего руками и сказала:
— Я люблю тебя. Я верю тебе. Прости меня.
— Давно простил, — тихо сказал он, стоя, не шевелясь.
Потом наклонил голову и поцеловал ее в черно-белую границу лба и волос.
Ты невинна, сестра, потому что ты не знаешь, что на тебе кровь отца.
Ты невинен, брат, потому что ты не веришь, что тебе нельзя любить свою сестру.
Потом Лея взяла его за руку, они вышли из подвала, они бродили по дому вместе и больше уже ничего не боялись.
Глава 14
Люк стоял у ворот школьного двора.
Вечерело рано, и зимние сумерки мягко освящали землю. Снег покрывал подступы к школе, превращая ее в волшебный замок. Мерно падал и кружился, водил хороводы в свете фонарей. Люк забыл дома шапку, и, не отряхивал голову, из-за чего его золотые волосы стали серебряными, как будто он поседел намного раньше своего срока.
Он стоял, засунув руки в карманы, пряча подмерзающее лицо в высокую горловину серого свитера. Вокруг стояли остальные родители, больше матери — они шумно и однообразно переговаривались между собой. Люк ничем не выделялся, разве что тяжестью взгляда и плотно сомкнутыми губами: но мало ли, кто о чем думает. Мало ли, какие у человека проблемы.
Люк думал о том, что Вейдер, даже мертвый, отнял у него так много: он не взял Бена на руки, не учил его ходить, говорить и читать. Он не видел, как растет его сын. Он так хотел быть отцом — он был бы замечательным отцом, любящим и нежным.
А потом он подумал, что Вейдер держал из на руках, два крошечных, вечно голодных свертка, пока гроб с телом их матери опускался в сухую летнюю землю. Что он кормил их, как котят, из бутылочки, по часам, не спал ночами, днём отдавал в ясли и шёл работать, а шрамы его ныли и ожоги причиняли ему боль.
И Люку вдруг стало страшно — на мгновение — что он узнает мальчика, своего сына, по его изуродованным рукам, по шрамам — раз на это обречены все мужчины их рода. А женщины — на смерть.
Против воли подумал о том, что было бы с ним самим, если бы умерла Лея. Смог бы он остаться нормальным? От мысли веяло смертным ужасом — таким, что и приглядеться страшно. Люку показалось, что если бы умерла Лея — он точно спрыгнул бы откуда-нибудь… Но у него не было двух пищащих комочков на руках — его детей, ее детей…
Люк сверился с расписанием и часами: класс мальчика (сына? Бена? Все было непривычно) закончил занятия в эту минуту. Словно в подтверждение его мыслям, зазвенел звонок. Люк подобрался. С стороны казалось, что он готов драться.
Дети почему-то выбежали все одновременно и порскнули врассыпную, как стайка маленьких мышат. Люк задохнулся, а потом отчаянно завертел головой, не успевая за всеми.
Который из них?
Один мальчик был светлым с ярко-рыжими волосами, и Люк напрягся: когда его щетина отрастала, то отливала ощутимой рыжиной. Но мальчик подошел к такой же рыжей матери, которая с красным лицом стала выговаривать ему что-то.
Люк растерянно смотрел на детей — ему казалось, что он непременно, с полу вздоха, с полуслова, с полуоборота узнает своего — что кровь позовет его, что кровь приведет ребенка к нему. Неужели он обманывал Лею, брал отгул на работе, ехал сюда — для пустоты? Что он хотел узнал здесь? Увидеть ребенка без стоящих по бокам приемных?
Одна пара привлекла его внимание: отец был слишком смуглым, а мальчик — кипельно белым, как… Лея.
«Может быть, у жены этого человека очень белая кожа» — сказал себе Люк, но передвинулся к ним поближе.
Его зацепило лицо мужчины, а не мальчика, и он подумал о том, что где-то и когда-то его видел. Он последовал за ними на расстоянии.
Это был большой дом, трехэтажный, светло-синего цвета, холодный, элегантный, с крылом гаража, вычищенным снегом на лужайке, летней кованной беседкой. Все говорило о достатке и безупречном вкусе.
У Люка никогда не было бы такого дома.
«Это неважно», — подумал он, — «Главное, чтобы в доме не было подвалов.»
Он подошел к белой двери и нажал кнопку звонка.
Он не знал, что скажет, но там, за этой плотной, современной дверью, была часть его сердца, и он не мог просто уйти.
Ему открыла красивая смуглая женщина в элегантном синем платье. Ее волосы были подняты высоко, а раскосые глаза смотрели на мир со спокойным любопытством. Она доброжелательно сказала:
— Добрый вечер. Что вы хотели?
Люк внутренне сжался, все слова вдруг пропали, и он только мог беспомощно смотреть на нее. Она медленно сказала:
— Это же… Люк? Не может быть! Это и правда ты? — Она протянула руку, коснулась его лица, повернула его к свету, и закричала радостно, — Бейл! Бейл, иди сюда скорее! Люк Скайоукер пришел.
Когда его представили, забрали пальто, проводили в гостиную, усадили на гладкий узкий диванчик, поставили перед ним чашку кофе из фарфорового сервиза, он спросил:
— Откуда вы знаете меня?
Органы сидели напротив, плечо к плечу, бедро к бедру — было видно, что они очень давно и крепко вместе, что они привыкли все важные вопросы решать вместе, что они даже договаривают друг за другом предложения. Бейл сказал:
— Твоя мать была нашим близким другом. Мы работали вместе в администрации Штата. Такой страшный удар для все нас — такой добрый человек, такой талантливый политик… Она была такой молодой, и такая ужасная смерть… Ваш отец был в госпитале тогда, никто не знал, насколько он… будет здоровым, когда выйдет оттуда. Мы ее хоронили, а потом присматривали за вами.
Значит, этот человек носил на руках его и сестру, пел им песенки, и кормил, как котят, из бутылки по часам. Этот человек — вынянчил и его, и его сына.
— Но потом ваш отец вернулся из госпиталя. Никто не думал, что он сможет растит вас сам, но у него была хорошая ветеранская пенсия… Он забрал вас. Он был в своем праве, конечно, но тот день я никогда не забуду…
Люк смотрел на их серьезные лица, на то, как они держатся за руки, и думал мучительно, что было бы, если бы он рос — здесь. Среди всех этих игрушек, стриженных газонов и крахмальных скатертей в круглых залах. Был бы он счастлив? Была ли бы Лея с ним? Любил бы он ее — так?
— Мы навещали вас еще некоторое время, пока ваш отец не запретил нам этого делать.
Бреха вдруг сказала:
— Я иногда водила Лею на кружок по рукоделию. Против меня Энакин меньше возражал. Она даже сшила мишку. Серого такого, неловкого. Плюш потерся, конечно, но… У меня он где-то лежит, я его принесу.
Она даже двинулась, чтобы бежать и потрясать тем свидетельством ее любви, которое одно у нее было, но Бейл сжал ее руку, и она осталась на диване. Он спросил:
— Как там Лея?
Люк пожал плечами:
— Хорошо, сэр. Работает на почте. Хочет идти в колледж на следующий год. Политология.
— Как Падме…
— Я думаю, это повлияло на ее выбор, — кратко сказал Люк, и добавил, — Я здесь не за этим, мистер Органа. Я здесь, чтобы увидеть Бена.
— Конечно, — сказал Бейл и прикрыл глаза, — Ты здесь, чтобы увидеть племянника.
— Сына, — твердо сказал Люк, отказываясь лгать, — Я здесь, чтобы увидеть моего сына.
Он слышал, как ахнула Бреха, но прямо смотрел в глаза Бейлу.
Он вздохнул:
— Так это правда?.. До нас доходили самые страшные слухи… Нас предупреждали при усыновлении, но я не мог в это поверить.
Люк встал. Щелкнул челюстью в раздумьях, подошел к окну, скрестив руки, сказал холодно:
— Что именно — правда? То, что наш отец после смерти матери и войны во Вьетнаме сошел с ума? Это правда. То, что он превратился в садиста? Тоже правда. То, что я убил его, чтобы защитить сестру и себя? И это правда. То, что я отсидел семь лет в тюрьме за это? Правда. То, что Бен — сын мой и Леи? Правда. То, что я ее насиловал? А вот это ложь.
— Люк, — неожиданно нежно сказала Бреха, а Бейл, побелев, срывающимся голосом сказал:
— Я клянусь тебе, если бы мы только знали… Если бы я знал, я бы сам его…
— Не нужно, — сказал, Люк спокойно глядя им в лица, — Мистер Органа. Миссис Органа. Просто позовите Бена. Я хочу увидеть его. Я хочу говорить с ним.
Бреха, подчиняясь жесту мужа, вышла. Люк чувствовал, что Бейл на него смотрит, вздыхая, и хочет поговорить, и Люк отвернулся к окну.
Скрипнула дверь. Мальчик вышел на середину комнаты, взглянул на Люка исподлобья: цепкий взгляд не по-мальчишески серьезных синих глаз, темные кудри, белоснежная кожа, едва тронутая веснушками, как у Леи.
Мальчик посмотрел на Бреху, ища поддержки, та едва заметно кивнула ему. Тогда Бен повернулся к Люку и пристально поглядел на него, как будто спрашивал, хороший ли это гость, или такой, что принес дурные вести.
— Бен, — сказал Люк глухо, заглядывая ему прямо в глаза, — Я — твой отец.
Глава 15
Лея читала книгу, поджав ноги под себя. Он сел возле кресла, в ее ногах, и она опустила рассеянно тонкую ладонь на его голову. Он поймал ее руку, прижал к своей щеке.
— Где ты был?
Он откинул голову к ней на колени. Она начала перебирать пряди возле его лица, гладить его по щекам, и спросила ласково:
— Что такое?
— Я был…
В королевстве полуденного солнца. Там, где мы могли расти без страха и без боли. Там, где растет счастливо наш сын. Там, где ты никогда не была бы моей.
— Я нашел Бена, Лея. Я говорил с ним.
Она отдернула руки, как будто обожглась, перекинула ноги через подлокотник, встала, не коснувшись его. Подошла к окну, отвернулась от него, обхватила себя руками и сказала зло:
— Зачем? Ну вот зачем? Ты хотя бы со мной посоветовался, прежде чем идти туда.
Люк встал, нахмурился и сказал:
— Это мой сын и мое решение. Я не должен ни в кем советоваться по этому вопросу. Даже с тобой.
Лея нервно закусила губу.
— Люк, я не хочу…
— Ты — мать. Ты хочешь сказать, что ты не хочешь видеть своего ребенка? — сказал он, и волна гнева поднялась от его живота, размешивая кишки в студень.
— Я… Я хочу, чтобы он был счастлив. Но подальше от нас.
Он подошел к ней, обнял сильно и грубо, как будто не мог определиться — зол он или влюблен, насколько одно, насколько второе — это все смешивалось в груди и отдавало тянущим болезненным влечением.
Лея притихла на мгновение, потом сказала почти жалобно:
— Ему уже шесть лет. Он растет в семье, любит их… Это ведь хорошая семья?
— Хорошая, — вдумчиво сказал он, разглядывая ее шею. Ему вдруг пришло в голову, что ее кожа никогда не была такой чистой, такой белой, как теперь — раньше все были разноцветные разводы краски.
У нее такая белая кожа, и это его заслуга.
— Представь, как его сейчас забрать от родителей? Как ему будет это больно и страшно?
Мальчик смотрел на Органа, искал их поддержки и одобрения. Мальчик любил их.
— В твоих словах есть смысл, — неохотно признал Люк, но гнев его усилился. Никто не был виноват в том, что его сын растет у чужих людей: немного Вейдер, немного он сам, немного… Лея.
Он склонился к ней, слегка прикусил зубами жилку на шее — и тотчас отпустил. Но бледно-розовый след так и остался на коже. Лея отвернула голову, и сделала легкое движение, как будто обозначая желание освободиться, но он только сильнее прижал ее к себе.
«Так тоже можно», — подумал он, — «Не болью. Нежностью. Не синяками, а поцелуями.»
— Люк, я…
— Тихо.
Она замолчала. Было что-то пьянящее в том, чтобы приказывать ей, чтобы чувствовать, как она подчиняется. Он чувствовал, что выстраивает границы заново, что придумывает правила с нуля, в одиночку — потому что она не возразит — и его захватило чувство беспредельной свободы. Он может быть милосердным, а может наоборот… Мало она сама его мучила? Впрочем, она его любит. И он ее.
«Ничего неприятного для неё. Ничего болезненного. Ничего, что она может расценить, как насилие. Просто я буду чуть тверже в поступках и словах», — сказал он себе. Потом добавил, не замечая, не понимая, откуда взялись эти мысли, не помня о том, что их говорил Вейдер: «С женщинами нужно как с детьми. Ласково, но твёрдо.»
Он подхватил ее на руки, отнёс в спальню, и в первый, но не в последний раз за всю жизнь, не был с ней нежен.
И она — сейчас и потом — позволила ему это.
Она проходила мимо, а он сидел на диване, повернулся, перегнулся через спинку, протянул руку и легко схватил ее за ладонь.
Она вздрогнула. Ему не нравилось это — прошло уже много времени, а она все ещё иногда вздрагивала, когда он прикасался к ней неожиданно. Его это задевало, но утешало то, что она никогда не дрожала в спальне. В спальне она никогда не отводила взгляда, никогда не отнимала рук. Может быть, потому что отец ничего не делал с ней там?.. Люк сжал зубы. До какого срока он будет их преследовать их, до гроба? Ему вдруг захотелось прийти и плюнуть на могилу этого человеку.
Люк обвёл ее за ладонь вокруг дивана, притянул ее руку к себе, приглашая сесть.
Он приподнял руки, приглашая обнять его, и она, после минутного колебания, обвила его талию, положила голову на плечо. Легким движением она скинула тапочки, забралась с ногами на диван. Он поцеловал её в макушку, вдохнул родной запах и спросил:
— Почему ты дрожишь?
— Не знаю сама.
— Скажи правду.
— Не знаю. Случайно.
— Ты думаешь об отце? — спросил он, и обнял её сильнее.
— Нет.
— Тогда скажи это вслух.
— Ты не Вейдер. Ты на него не похож.
— Еще, — сказал он, прислушиваясь к своим глубинам, потому что ему было этого мало. Ее дрожь не проходила, и он погладил ее по плечам, не давая, впрочем, освободиться. Но она и сама не рвалась.
— Что ещё сказать?
— Что-нибудь.
И Лея как-то странно сказала:
— Я тебя не боюсь.
— Я тебя люблю, — сказал он растроганно, потому что она угадала то, что хотел. Она потерлась об его руку и сказала намного теплее:
— И я тебя.
Некоторое время они сидели молча, потом Лея подняла на него взгляд, он улыбнулся ей и подумал о том, что нужно что-то рассказать ей, чем-то развеселить… Он перебрал события дня: мертвая птица на обочине дороги — нет, не то, — в мастерскую заходила женщина с ребёнком, малыш стащил и засунул в рот гайку — тоже не то, Бен не с ними… может быть, вчера? Что было вчера? Он потерялся в днях, одинаково счастливых и спокойных, ему казалось, что он в один день умрет и не заметит этого, все также встав с кровати, все также сварив какао себе и ей, пока она, деловито шурша батальоном кисточек и тюбиков, красится в ванной, все также поцеловав ее на прощанье перед работой, все также взяв отцовский чемодан и выйдя из дома… Конечно же, Лея умерла бы вместе с ним, и он только в мастерской понял бы, что погиб: по тому, как его место занял бы другой человек.
Но его место рядом с Леей никто не займёт. Их никто не разделит, даже смерть.
Впрочем, было ещё одно дело, которое…
Люк откашлялся и сказал спокойно:
— Ты знаешь… у меня есть знакомый в одном автосалоне в Хепширде. Хороший знакомый. Ещё с тюрьмы. Он должен мне… Многое должен. Так вот, Бейл Органа всегда чинит там машину.
Он ждал реакции, но не такой — она вырвалась, вскочила, глаза у неё стали дикие:
— Не смей! Даже не думай! Слышишь? Я тебе не позволю!
— О чем ты? — ему вдруг стало очень смешно. Он пытался не улыбаться, но не мог сдержаться. Он раскинулся на диване, широко расставив ноги, откинув голову, расслабившись, почему-то ее злость действовала на него одновременно пьянеющей и расслабляюще, как глоток шампанского.
— А если там будет Бен? Ты об этом подумал?
— Причем тут Бен? — сказал он, все ещё улыбаясь.
— Не смей, — слышишь! Поклянись мне, что ты ничего не сделаешь с этой машиной!
Ее лицо пошло пятнами, руки затряслись, он понял, что перегнул, усилием воли стёр с лица улыбку и сказал спокойно:
— И в мыслях не было.
— Клянись!
Он встал, и подошёл к ней — подал раскрытые руки, чтобы она вложила в ладони свои, но она скрестила руки на груди. Он сказал, и тень улыбки на мгновение снова коснулась его лица, но она смотрела пытливо и хмуро:
— Клянусь.
И лишь тогда Лея, не глядя ему в глаза, вложила левую руку в его пальцы, как будто отдавала церковную десятину, жертвовала малым в надежде спасти остальное.
Он сидел за столом, сам с собою играя в игру, которой увлёкся в тюрьме: положил левую руку на стол, растопырил пальцы, и острым ножом с Максимально возможное скоростью ударял ножом промежутки между пальцами — между мизинцем и безымянным, между безымянным и средним, между средним и указательным, между указательным и большими снова по кругу — все быстрее, быстрее, быстрее.
В какой-то момент он сбился, и на мизинце выступила кровь. Он безучастно прижал палец к губам, а после перекинул нож в левую руку и продолжил игру, изменив последовательность ударов.
Лея возникла в дверях, молча посмотрела на него, ничего не сказала, и развернулась, чтобы уйти. Но Люк окликнул ее:
— Не бойся за скатерть, я подложил доску.
Она ровным голосом ответила:
— Хорошо.
— Сядь, — сказал он. Она послушно села напротив, и стала наблюдать за пляской его ножа. Она не спросила — зачем, она не сказала, что занята, она просто послушалась его.
Люк молчал некоторое время, а потом сказал резко:
— Я — Вейдер, сестра. Правда же? Ты со мной, как птица в клетке.
— Нет.
— Ты говоришь так, потому что я велел так тебе говорить.
— Нет, это не так.
— Ты теперь совсем невеселая. Лицо у тебя такое ровное, нейтральное все время. Как маска. Ты такой не была, даже когда мы жили с отцом. Ты такой не была, когда я вернулся из тюрьмы. Я — Вейдер, правда?
Нож летал со свистом, как игла, которой штопают рану, Люк порезал себе указательный палец, но не остановился и не сбавил темп.
— Правда. Я чудовище. Ты тогда сказала мне, а я не поверил. Я так не хотел быть им, что им стал. Самое страшное…
Он задел большой палец, мизинец, вся его левая рука кровоточила, но он этого не замечал.
— Самое страшное, что я тебя люблю, люто, до потери сознания, до убийства, но вместе с тем — искренне и чисто. Только моя любовь разрушает, а у тебя нет никого, кто мог бы защитить тебя от нее. Отец был прав в том, что когда-нибудь я уничтожу тебя… И ещё — я-то, в отличие от него, в трезвом рассудке. Мне не чем себя оправдать. Моя любимая не умерла, она со мной. Я не сгорал заживо. Я не вернулся домой калекой. Я… просто им стал. Незаметно им стал. Как думаешь, когда я прошёл точку невозврата? Когда бросился за тобой и Ханом? Я ведь понимал, что ты сама ушла, просто боялся себе признаться. Нет, раньше: раз ты бежала, значит, было от чего. Когда я пришёл из тюрьмы? Когда я убил отца? Когда я — твой брат! — лишил тебя девственности? Твои синяки… это был я? Это ведь был я?! Отец был прав, прав во всем, это я бил тебя, я убивал этих несчастных девушек, я, а не он… Я…
Лея вдруг стремительно бросила свою тонкую белую ладонь на его кровоточащие пальцы, прямо под его острый, губительный нож.
Он успел остановить лезвие в нескольких дюймах от ее кожи, и она переплела свои пальцы с его измученными, обескровленными пальцами.
Он поднял на неё свои голубые глаза — в них стояли слезы. Она смотрела на него нежно, с участием, как когда-то, и он не выдержал этого и опустил глаза.
Вздрогнул, как от удара, от своего имени, произнесённого ее губами:
— Люк.
Он отложил нож, руки его дрожали. Он попытался высвободить правую руку, свою недостойную ладонь, но пальцы Леи — перепачканные его кровью — вцепились в него с решительной яростью.
— В одном ты действительно на него похож, — безжалостно сказала она, и он съёжился.
— Ты отказываешь мне в праве на мое собственное мнение. Ты отказываешь мне в воле принимать свои решения.
Он снова осмелился поднять на неё глаза — вид у неё был задумчивый.
— Меня пугает, когда ты становишься одержимым. Мне кажется, что ты так легко относишься к пролитию крови и отнятию человеческой жизни… я хотела бы ошибиться в этом…
Солнечный луч, падающий сквозь окно, прошёл долгий путь, а они все говорили и говорили.
— И меня пугает твоя любовь. Меня ужасает, что ты мой брат — это не просто незаконно, это противоестественно. Но со всем этим — я тоже люблю тебя. Хочу быть с тобой. Хочу, чтобы ты был больше Люком, а не Вейдером. Каким ты был раньше. Я не знаю, смогу ли я так жить, и если да, то сколько. Ещё мне кажется, что мне не избегнуть тебя, как бы я не пыталась. Что я распята на твоей любви, как на кресте.
Он накрыл ее руку своей и сжал.
— Скажи, ты мог бы меня отпустить? Навсегда?
— Нет. Не знаю. Нет. Может быть, в другой жизни, под другими звёздами, где мы выросли бы не вместе, где я был бы лучшей версией самого себя… где ты была бы принцессой, а я деревенским мальчишкой… где я мог бы исцелить отца вместо того, чтобы убивать его. Там бы я отпустил тебя и всю жизнь скорбел бы об этом. Здесь, сейчас, сегодня — мог бы я отпустить тебя? Не знаю. Нет. Нет, никогда. Ты бы ушла?
— Я пыталась.
Он ревностно сжал ее ладонь, а потом спросил ещё раз, со звенящим металлом в голосе:
— Ушла бы?
— Да. Нет. Не знаю. Я бы попробовала.
Ему захотелось как-то доказать себе власть над ней — два легких пути открывались перед ним: причинить ей боль или заняться с ней любовью, и он делал это раньше, это было так просто, это так манило и обещало. Люк сжал руки вокруг ее ладони — брошенной доверчиво и бесстрашно, как в обрыв, под чудовищное лезвие его ножа.
Но потом он подумал, что все это не то, куда ниже, куда проще его и Леи, что это оскорбит и его, и ее, что власть берётся на страхом, не вожделением, власть отдаётся добровольно, власть отдаётся из любви, и только такая ему и нужна.
И он мучительно сказал, предоставляя ей свободу:
¬¬— Пообещай мне одну вещь.
— Что такое?
— Если ты захочешь уйти, или тебе покажется, что я душу тебя своей любовью, или тебе станет плохо или больно — хоть немного плохо или больно из-за меня — ты просто придёшь ко мне и скажешь: Люк, ты Вейдер.
— Но ты не Вейдер. Я говорю тебе сейчас искренне: ты не он.
Воздух вокруг них зазвенел, как после грозы, чувствуя, как между ними — двумя берегами лавовой реки — протягиваются пока хрупкие, но уверенные мосты взаимопонимания.
Желая укрепить это чувство, он мучительно и тихо сказал:
— Ты до сих пор иногда вздрагиваешь, когда я тебя касаюсь.
— Я хотела бы не вздрагивать, правда. Не могу. Это рефлекторное.
— Хочешь, я не буду тебя трогать? Вообще. Как раньше. Я хочу не только принимать, но и отдавать, но если так нужно, то я готов. И если нужно будет ждать годы, я буду ждать годы.
— Прикоснись ко мне, — сказала она и закрыла глаза.
Он протянул другую руку к ее щеке, и осторожно погладил. Она вздрогнул, он вздрогнул тоже, хотел убрать, но она накрыла его ладонь своей.
Люк почувствовал, как она прижимается своей щекой к его ладони, какая у неё бархатная кожа, какая она тёплая и нежная.
— Нет, — сказала Лея, пока он бережно гладил ее скулу, — я хочу, чтобы ты меня обнимал. Целовал. Носил на руках. Я только хочу, чтобы не было этого первого момента. Просто не было.
Они посмотрели друг на друга.
— Может быть, я буду предупреждать тебя? Скажем, говорить, что возьму за руку? Давай договоримся?
— Может быть, это сработает, — тихо сказала она.
Она гнала его от себя в последнее время, и он не понимал причину такой перемены, ему казалось, что все наладилось, что они жили мирно и ровно, но в последние две недели она стала очень суровой к нему. Чем мягче и нежнее он становился, тем требовательнее она вела себя, и скоро он понял, что чтобы он ни сделал, она все равно будет недовольна.
«Это, должно быть, месть», — думал он. Каждый раз, когда ему хотелось огрызнуться, он вспоминал ее лицо, когда он говорил про машину Бейла, и молчал. Но недовольство зрело: ему казалось, что она слишком злоупотребляет его доверием и нежностью. Но пока что Люк покорно спал на диване и стоически сносил ее раздражение.
Одним утром Лея вышла на кухню, бледнее обычного, села на стул, откинула голову на стену и затихла. Потом сказала:
— Голова кружится…
— Голова? — растерянно спросил он, обычно она ни на что не жаловалась.
— Почему ты ещё не в мастерской? — агрессивно спросила она, глядя на него, — Уходи скорее.
— Я ещё не позавтракал.
— Возьми с собой, только уходи.
— Почему ты хочешь, чтобы я скорее ушёл?
— Я плохо себя чувствую, я же сказала.
— Я могу остаться.
— Нет, — сказала она, бешено сверкая почти чёрными глазами, — Уходи. К вечеру все пройдёт.
Он пожал плечами, в два глотка осушил половину кружки с кофе, наклонился над ней, поцеловал в лоб — ему показалось, что она все это еле вытерпела.
Работы было много, и он почти забыл о странном поведении Леи. Склоняясь над станком, он вдумчиво вытачивал деталь взамен сломанной и подумал, что хотя сам был больше самоучкой, он мог бы научить Бена этому: сверкающему повороту шлифовального станка, тому, как возрождать старые вещи. Научить обращаться с молотком и гвоздями, с гаечными ключами, как замыкать электрическую сеть — Бен мальчик, он станет мужчиной… чему его может научить Бейл, он политик, и руки у него пухлые…
Люк в перерыв пошёл звонить. Он делал это часто, его не смущал напряженный голос Бейла.
Он ездил к ним ещё три раза, но больше Бена не заставал — он был то в гостях, то на экскурсии. Один раз он приехал прямо к школе, Бреха прошла мимо него, не заметила его или сделав вид, что не заметила. Он ждал долго, до сумерек, но потом оказалось, что они ушли через другой выход.
Когда Люк, приехав к ним, в очередной раз встретил одного только Бейла, он сказал, играя желваками:
— В следующий раз мы с Леей приедем с утра, что бы Бен никуда не делся. Встанем пораньше…
— Вы вместе с Леей? — медленно спросил Органа.
— Конечно, мы с ней вместе. Мы живем вместе.
Лицо у Бейла сделалось вдруг очень вежливым и непроницаемым.
Они тогда так и не договорились, и Люк постоянно им звонил. Органы неохотно, но разговаривали с ним, иногда давая трубку Бену. Люк пытался говорить с мальчиком, но чувствовал, что его слушают по параллельному аппарату, и слова застревали в горле. Бен отмалчивался, а Люк даже не знал, как говорить с ним — Бен? Сын? Но ребёнок называл отцом совсем другого человека…
Так продолжалось несколько месяцев, но сегодня телефонный звонок принёс нечто новое, от чего глаза у него покраснели, а руки затряслись от ярости.
Он сначала не поверил, потом бросил коллегам буквально пару слов, выбежал, бросился с разбега в сверкающее лето, где гомонили птицы, и солнечный свет затапливал землю, но ему казалось, что это — чернейший из дней.
Он пришёл домой вечером: ворвался, как ураган, громко, шумно, бросил чемодан в угол прихожей. Ему казалось, что дом вдруг внезапно прогнулся под его рукой, затрепетал перед его гневом, что он наконец-то стал полновластным хозяином там, где прежде был лишь гостем тли слугой.
Она сидела в кресле, лицо у неё было красное и припухшее, как будто она долго плакала, но при этом задумчивое и светлое. Как будто она нашла просторный и светлый выход из подземелья, о котором было известно, что выхода нет.
Люк не стал гадать — он прошёл дом насквозь, и яростно сказал:
— Они уехали. Они уехали из этого чертового города.
— Кто? — с ужасом вглядевшись в его лицо, тихо спросила она, подтягивая руки и ноги ближе к телу, как будто хотела защититься. Часть его отметила это и требовала бросить все и успокоить ее, другая часть требовала бежать за…
— Органа. Они продали свой дорогущий дом, никому ничего не сказали — и уехали.
— Люк… — тихо сказала она, столько боли было в одном его имени, что он не выдержал, сорвался, рванулся к ней, обнял очень нежно и сказал:
— Ну что ты, милая. Не переживай, все будет хорошо. Не бойся. Я их найду, никуда они не денутся.
— Люк, они испугались тебя. Отпусти их, пожалуйста.
— Милая, но наш мальчик у них. И ты даже не успела его увидеть. Это несправедливо. Я хочу, чтобы он рос с нами. Ты будешь замечательной мамой.
— Люк, я очень тебя прошу. Я знаю, что так будет лучше. Поверь мне.
Он поцеловал ее в лоб и сказал:
— Я просто их найду и поговорю. Ничего, кроме этого, обещаю. Попрошу дать нам право свидания. Попробуем добиться этого через суд.
Он знал, что суд ничего не даст: у Бейла наверняка связи, и деньги на самых дорогих адвокатов, а у него самого судимость, отягощенная двумя драками в тюрьме с причинением тяжких телесных… Нет, вопрос требовалось решать иначе, он чувствовал это верно — как дикие собаки чуят кровь, пока не знал как, но верил, что его озарит — как озарило с отцом, когда пришёл срок. Но Лею нужно было успокоить.
— Через суд. Но их нужно сначала найти.
— Люк, нет! Я знаю тебя, тебе этого не хватит — разве тебе хватило, когда я была только твоей сестрой? Нет, ты не успокоился, пока не получил меня всю: также будет и с Беном. Тебе не удержаться.
— Не беспокойся, милая. Я быстро вернусь.
Он разжал руки и шагнул прочь. Она вскочила с кресла, толстая книга упала из ее белых рук.
— Люк, стой! — отчаянно крикнула она, и сказала, закрыв глаза, как будто прыгала в огонь, — Я должна тебе что-то сказать.
По ее тону он понял, что ему предстоит услышать что-то очень важное. Он прислонился к спинке дивана и потянул к ней руку. Стукнул легонько пальцем по руке, предупреждая, что прикоснется, и взял за руку.
Он встала рядом с ним, закрыв глаза, и начала говорить.
— Знаешь, где я была?
— Нет. Ты мне ничего не говорила. Это так важно прямо сейчас?
— Да, — сказала она и голос ее зазвенел, — Нет ничего важнее. Не перебивай меня.
Он замолчал, пристально вглядываясь в ее лицо, ему вдруг вспомнилось, какой она была, когда была девочкой: какие пухлые у неё были щечки, какие смешные брови, какие обиженные гримасы она строила, когда он запихивал ей за шиворот жуков и лягушек. Ему вдруг захотелось извиниться, искренне просить прощения — за все, за тех лягушек, за те синяки, за ту ее девственную кровь, за это ее заплаканное лицо…
— Я была утром… На углу Риверсайд и Полей, такое серое здание… Там стоял такой запах — стерильный, резкий, спиртовой. Я заранее договорилась. У меня было даже направление — я уговорила участковую медсестру. Я сказала ей, что у меня нет мужа… Я смотрела на эту бумажку, а печать на краю размылась — до того потная у меня была рука. Все было так деловито, брат! Так спокойно. Если кому было плохо, то Нашатырь давали. Многие женщины были такие белые… и все равно. Кровью не пахло — наверно ее сразу смывали. Я долго там сидела и смотрела. А потом я подумала, что я никого не буду убивать. Никого и никогда. Я не такая. Я не убийца. Я ушла оттуда. Я сожгла это направление над урной и прикурила от него. Охранник ругался на меня, сказал, чтобы не дымила, что тут будущие матери ходят — это было уже с той стороны, где акушерское. А я извинилась и сказала, что это последняя сигарета в моей жизни.
Он уже догадался, но не мог поверить.
— Пообещай, что выполнишь мою просьбу.
— Все. Все, что угодно.
— Не преследуй их.
— Я обещаю. Лея… ты?
Она опустила глаза к земле, улыбнулась так, как никогда в жизни раньше не улыбалась и сказала тихо:
— Да. Да!
И тогда он встал перед ней на колени.
Целовал ее белые руки.
ЭпилогЭпилог
Бен и Люк
Март. Был хмурый, по-зимнему холодный день.
Весь в чёрном, высокий молодой человек с очень белой кожей и чёрными кудрями, вышел, сильно хлопнув дверью, из своей старенькой машины, и огляделся.
Городок был пустынный, тихий, почти не живой — здесь всегда так бывало на излете зимы, но он об этом не знал. Его затея вдруг показалась ему идиотской — ехать сюда, даже не зная точного адреса, только город и имя. Как он ее найдёт? А вдруг она в тюрьме или бездомная? А вдруг его спросят, зачем ему эта женщина? А вдруг окажется, что он похож на неё, что они отражения друг друга — и он умрет от отвращения, увидев, как она опустилась?
Он снова открыл дверь своей машины, занёс ногу, но так и не сел: уехать сейчас показалось ему ещё более глупым, чем идти до конца.
Мимо него прошла девушка — худенькая, кареглазая, с тремя дурацкими пучками, закутанная в драную, хоть и новую серую куртку. Она как будто насмешливо обожгла его взглядом, удивительно точно считав его колебания. У ее ног, высунув язык и раскинув пасть в улыбке, вертелась небольшая бело-рыжая собака.
Они прошли мимо, нырнули в неприглядную закусочную — Бен слышал, как звякнул колокольчик.
Он пожал плечами, потом подумал, что надо откуда-то начинать. Он прошёл за ней, и, не отряхивая обувь, вошёл в закусочную. Она была не очень чистой, полутемной, с автоматом для музыки, двумя видами кофе и тремя — бургеров. Он прошел к бармену, тот встретил его хмурой и неприветливой улыбкой.
Бен спросил:
— Скажите… Я ищу… Может быть, вы знаете человека по фамилии Скайуокер?
Бармен хмуро глянул на него и ответил:
— Заказывать будете?
Бен пошел пятнами — он почувствовал, как горит его белая кожа — он знал в себе эту особенность и ненавидел ее.
— Давайте кофе.
— Какой?
— Какой есть. Любой.
Бармен безучастно отвернулся, пока Бен вытаскивал из кармана мелочь. Ему подали кофе, который пах мазутом, на несвежем блюдце. Бен повел большим и чутким носом, не стал пить. Бармен, словно почувствовав себя должным, ответил:
— Мистер Скайуокер держит автомастерскую чуть ниже по дороге. Шиномонтаж, мойка.
— А миссис?
Бармен пожал плечами. Давешняя девчушка, потягивающая в стороне молочный коктейль, вдруг засмеялась и спросила громко:
— Зачем тебе Скайуокеры? Они все ненормальные.
Бен нахмурился. Он за долгие годы много мыслей передумал, но позволять ей сейчас так говорить… Он сделал несколько шагов к ее столику, навис над ней, как большая черная птица, но девушка смотрела бесстрашно и с вызовом.
— Нужны.
— Зачем нужны?
— Не забивай свою глупую голову.
Девушка фыркнула, потом махнула в сторону, указывая через окно на дом на высоком холме. Бен трепетно проследил за ее рукой, отметив про себя, что дом крепкий, высокий, светлый, не такой, как бывает… Может быть, ему нечего бояться. Другой страх схватил его за горло: у нее семья, дети, муж, она и думать забыла о том, что когда-то родила ребенка, и вот он появится на пороге этого дома, незваный, нежеланный, уже однажды отвергнутый… Отвергнутый — ни за что. И теперь он придет, весь такой потерянный, взрослый, с его тьмой в душе и прошлом — каковы шансы, что его не выставят за дверь?
Девушка спросила:
— Вот там они и обитают. А кто конкретно тебе нужен?
— Миссис Скайуокер. Лея Скайуокер, — имя вырвалось из горла, бережно, нежно. Это было его секретом — тем, что хранило его на протяжении лет, тем, что он шептал в моменты горя и отчаяния, в моменты высшей боли. Единственное, что он знал о своей родной матери. Имя. Короткое, как вздох. Лея. Ле-Я. Скай-Уокер.
— Мисс, — поправила девушка и нахмурилась, — Она не выходила замуж. Тебе лучше подождать здесь, в кафе, до пяти вечера. Будет шанс застать их всех. Раньше идти смысла нет. И если мистеру Скайуокеру не понравится твой визит… Будь повежливее, короче.
— Мистеру Скайуокеру? Кто он ей? — Не муж же… У мужа была бы другая фамилия. Она, должно быть, давно разошлась с отцом Бена. Бен видел его единожды: невысокий мужчина с какими-то опасными повадками, холодными голубыми глазами. Бен не помнил его лица, только глаза — и липкий страх папы и мамы. Бен помнил глаза — у него были такие же. До поры только в них не было такого холода. До Сноука, наверно, и его секты Братьев Рен. До первой крови. Своей и чужой. До первого шрама. До первой смерти.
Бен тряхнул головой, а девушка, слегка замявшись, сказала:
— Они… брат и сестра. Близнецы.
Она убежала быстро, не успел он оглянуться, не допив свой коктейль, свистнув своей собаке. Бен взял свой кофе, сел за столик, наблюдая внимательно за домом. Он не знал, что ему делать, поэтому послушался незнакомки, и стал просто сидеть, не раздевшись, не помыв руки, не притронувшись к кофе, хотя не ел ничего с самого утра. Он смотрел за домом, видел голые по весеннему времени деревья — целый сад… Ему вдруг захотелось, чтобы это были яблони. Мама Бреха всегда кормила его яблочным вареньем, когда он болел… Пока они не упали на этом самолете, в мае, когда, как раз, все яблони цветут…
В доме вдруг зажегся свет — на первом этаже. Бен дрожащими руками протер глаза, но огонек никуда не делся, манил, как маяк.
Бен встал, и, не оставив чаевых, дрожа, пошел по дороге наверх.
Он вошел в незапертую калитку, прошел по аккуратной дорожке, миновал клумбу, собачью будку, долго топтался перед тем, как взойти на крыльцо. Отряхивал свои сапоги, поправлял одежду, убирал волосы за уши, потом снова освобождал, вспоминая, какие уши у него оттопыренные и страшные, а он хотел быть красивым, достойным.
Он страшно разозлился на себя, в один шаг запрыгнул на самый верх, нажал кнопку звонка.
Раздалась мелодичная трель, послышались легкие шаги, два щелчка замка — и он, наконец, увидел ее.
Это была женщина лет сорока, с ясными глазами, маленькая — ему где-то по грудь. Она, не спрашивая его ни о чем, поманила его за собой, в круглую и светлую прихожую.
Он прошел, а потом сказал:
— Я ищу… То есть… Мне нужна… Вы… Лея? Лея Скайуокер?
Она кивнула, спокойно глядя на него. Он сказал, чувствуя, как кровь пульсирует в ушах, кругами встает перед глазами:
— Меня зовут Бен. Бен Органа. Я…
Лицо ее вдруг дрогнуло, кровь отхлынула от него, и Бену показалось, что она сейчас упадет, но она шагнула к нему, схватилась за него обеими руками отчаянно и радостно.
Они стояли так — он потерял счет времени, потом она тихо сказала:
— Какой ты высокий… Красивый… Настоящий…
Бен мог только молча сглатывать слюну и заставлять себя дышать.
Она вдруг отстранилась и сказала горько:
— Беги. Беги отсюда, пока не поздно.
— Почему? — глаза у Леи были печальные, и это вытравило из него весь гнев. Он шел сюда… Зачем он шел сюда? Задать вопросы? Взять расплату? Принудить к любви? Увидеть слезы? Вызвать гнев? Бороться? Нет. Подать руку и сказать — «Мама, я вернулся! Обопрись на мое плечо».
— Тебе лучше уйти, пока не вернулся твой отец. И твоя сестра, — Бен вздрогнул. Он ждал только ее, он думал, что сможет найти только мать, но, оказывается, у него был отец и этот отец был жив… Бен думал, что он скурился или был зарезан в драке, Сноук весьма четко ему озвучил приговор, которым его отец… Он зачитывал снова и снова, в те моменты, когда Бен осмеливался перечить или просто поднимать голову. Он делал это и с другими детьми, но Бен был самой любимой его игрушкой, его карманным монстром.
А теперь — отец… И еще сестра. Он остолбенел, пытаясь уложить это все в голове. Но Лея потянула его к выходу, все приговаривая, какой он стал красивый и высокий. Она шла спиной, бережно держа его за руки, ни на миг не отводила от него своих сверкающих глаз, и ему странно было что эта женщина — его мать! Его настоящая мать! — все еще так красива и так молода.
— Где угодно будет лучше, чем здесь. Пойми меня. Дай мне свои контакты, чтобы я могла отыскать тебя после, но уходи сейчас. Тебе нельзя здесь оставаться. Я бы все отдала, чтобы тебе было можно, все, только бы быть с тобой, искупить, поговорить, просить прощения… Но нельзя. Уходи, мой мальчик.
Они остановились в дверях, и Лея вдруг со странным всхлипом обняла его за талию, не дотянулась до плечей, до лица, крепко, бережно, так, как он мечтал все детство…
Дверь вдруг распахнулась с грохотом, столь неожиданном в этом тихом и светлом доме.
На пороге стоял невысокий мужчина в черной кожаной куртке, с холодными голубыми глазами. Бен вздрогнул, его предположения почти переросли в уверенность — и ему на мгновение стало страшно.
Из-за спины мужчины вдруг показалась давешняя девица с тремя хвостиками, вид у нее был встревоженный. Она так и вперилась глазами в Лею. Бен подумал, что она специально побежала к Скайуокеру, потому что почувствовала в нем, в Бене, опасность для Леи.
Лея сказала тихо, не глядя на мужчину, а глядя только на Бена:
— Люк, это Бен. Он сам пришел к нам.
Взгляд мужчины потеплел, а потом он медленно сказал:
— Бен… Мой мальчик…
А Лея сказала брату отчаянно:
— Хватит. Сколько можно, Люк. Отпусти его хотя бы, пусть у него будет шанс на нормальную жизнь.
Мужчина подошел к ней, зачем-то ударил указательным пальцем по руке, а потом бережно взял ее ладонь, погладил рассеянно, не отводя своих холодных глаз от лица юноши. Спросил — неожиданно тяжело и властно:
— Куришь?
Бен кивнул. Люк отпустил руку сестры, достал портсигар из нагрудного кармана, и протянул Бену зажигалку и сигарету. Бен взял сигарету, чувствуя себя скотиной на мясном рынке — ему казалось, что каждое его движение оценивают, что его осматривают так, как перед покупкой. Он попробовал перехватить игру и спросил грубо:
— А вы не будете курить?
— Почему нет? — легко сказал Люк, достал сигарету и щелкнул зажигалкой, — Теперь ты.
Они стояли прямо посреди прихожей, не сняв курток, Бен поискал глазами пепельницу, но не нашел, стряхнул пепел прямо на чистый, белый пол.
Люк сказал Лее:
— Нормальная жизнь? Да нет у него уже никакой нормальной жизни. Смотри, как скупо он двигается. Как украдкой озирается. Как держит сигарету. Так, чтобы можно было отстрелить окурок в глаза, и начать бить первым.
Повернувшись к Бену, он спросил:
— И за что же ты сидел?
Бен промолчал. Мужчина надавил:
— Покажи руку. Подними рукав.
Бен сжал зубы и сказал:
— Я пришёл сюда поговорить с матерью. Я вам не цирковая обезьяна. Прощайте.
Он двинулся к двери, но запнулся — девушка встала у него на пути, глаза ее полыхали, затягивали, сулили — как будто он не в первый раз в жизни ее увидел.
Он вдруг вспомнил Джайну Соло, ее пряные поцелуи под вишней, огонь ее глаз — а потом забыл, потому что эта девушка с тремя смешными хвостиками выжигала, казалось, все изнутри.
Скайуокер сказал:
— Гордый. Хорошо. Постой.
Бен оторвался от девушки, покачал головой и шагнул к двери.
— Посмотри на своего отца, Бен.
И Бен обернулся: Люк протягивал правую руку к нему — не для объятий, не для драки, скорее так, как приветствуют равного. Он закатал рукава: все руки выше запястья были покрыты застарелыми шрамами.
Бен сглотнул, и отодвинув мягкую ткань рукава, протянул свою руку Люку, чтобы пожать ее. Его шрамы были свежее, продуманнее, как будто кто-то вдумчиво нарисовал на нем невиданный узор.
Мужчины пожали друг другу руки.
Лея вдруг начала рыдать. Люк — лицо его мгновенно сделалось очень бережным — повернулся к ней, прижал к себе, поцеловал в лоб.
Рей сказала горько:
— Мама, ты опять забыла таблетки выпить? Ну, мама!
Люк чуть-чуть покачал Лею и над ее головой сделал движение глазами, которое предназначалось для Рей. Она поняла и сказала:
— Идём, Бен.
Бен чуть помедлил, но он нетерпеливо взяла его за руку и потянула за собой. Они вышли в узкий коридор, и она сказала, словно смягчившись:
— Не беспокойся, папа маму… Успокоит. Он один только и умеет ее успокаивать.
— Ты говорила, что они брат и сестра.
— Все верно, — яростно сказала Рей, — Они близнецы. Но разве я тебе не говорила, что все Скайуокеры — ненормальные?
Бен сглотнул. Она оборонительно и одновременно нападающе сказала:
— Что, теперь, в ужасе бежишь от нас?
— Нет, — сказал Бен и подумал о том, что может быть, если бы Органа воспитали его до конца, он ужаснулся бы. Но Сноук живо, методично и болезненно выбил из него все иллюзии. Кроме одной.
— До тех пор, пока… Пока у них хорошие отношения, они могут приходится друг другу кем угодно и делать что угодно.
— У них чудесные отношения, — сказала Рей агрессивно.
Люк усадил ее на диван на кухне.
Перехватывал ее руки, пока она пыталась залепить ему пощечину.
Отошел на некоторое расстояние.
Она, всхлипывая, сказала:
— Отошли его. Прогони его. У тебя же дочь растет. Нельзя, чтобы история повторялась! Ты видел, как он на нее посмотрел? Это ужасно, Люк. Ради всего святого, прогони!
Он стоял, раздумывая, что лучше: таблетка или укол.
Укол был надежнее, но она всегда очень нервничала до и обижалась потом. Ему самому это не нравилось — приходилось прижимать всем телом, держать крепко, почти до удушья одной рукой, другой колоть, чувствовать, как она бьется и кричит.
Он знал, что это на пользу, но ненавидел эти минуты.
Малодушно отвернулся и отошел к кухне. Достал кружку и спросил:
— Будешь какао?
— Иди к черту со своим какао, — ответила она связно. Он слегка выдохнул и обрадовался, что не выбрал укол. Он налил горячей воды, бросил чайный пакетик, насыпал немного сахара — нужно подсластить, всегда, когда горько, нужно подсластить. Сказал ей, глядя в кружку:
— Попробуй успокоиться, милая.
— Я тебя ненавижу.
— А я тебя люблю, — сказал он твердо. Иногда это действовало на нее. Чаще — нет. Но он действительно любил.
Он подошел к ней, держа кружку в руках. Она слегка расслабилась.
— Что ты принес?
— Чай. Выпей, тебе станет легче.
— Не хочу.
— Выпей, пожалуйста.
Она свернулась клубком, только глаза сверкнули агрессивно:
— Что ты туда насыпал? Не лги мне, я тебя знаю.
— Транквилизатор. Чуть посильнее, чем обычно. Ты же пропустила дозу. Ты же знаешь, что это опасно в обострение. Просто выпей, я уложу тебя спать, и завтра восстанешь полной сил.
Она смотрела на него недоверчиво и безучастно. Он надавил:
— Что ты обещала Рей?
Имя отщелкнуло, как хлопок в ладоши. Она медленно сказала:
— Да, ты прав. Девочка не виновата, что у нас такие ужасы.
Она взяла кружку, но он внимательно следил за тем, чтобы она сделала глоток, иногда бывало, что она отбрасывала напиток, даже поднеся его ко рту.
— Да какие ужасы-то? Все хорошо.
Он думал иногда, что было бы намного легче, будь он ей только братом. Или только мужем.
В другие дни он думал, что не выдержал бы этого всего, будь он лишь одним из них.
Она послушно выпила лекарство, он наклонился к ней, вытащил кружку из пальцев. Не удержался, легко, одним касанием, поцеловал ее в губы.
Лея ему слегка улыбнулась, и он снова преисполнился нежности: той, с которой бежал навстречу ее велосипеду, когда вышел из тюрьмы.
Он обнял её, погладил по голове — она не сопротивлялась. Потом сказал себе: спать сегодня он будет на тахте возле кровати, как всегда, когда у неё обострение и сбой курса. Когда у нее обострение, ее всегда нервирует его близость. Сегодня, кажется, все прошло гладко, но дверь он закроет на ключ, а тахта стоит прямо перед окном. На всякий случай.
— Мороки тебе со мной… — почти нормально сказала она.
— Ничего, — сказал он.
Иногда ему казалось, что она не так уж и больна. В тихие, счастливые периоды, которые составляли около девяти месяцев в году, не каждый врач диагностировал расстройство.
Думать об этом было страшновато, потому что такие мысли означали, что, невольно, руководствуясь одним ее благом, совершает насилие.
Люк ухватился за мысль, что в моменты обострений все врачи соглашались с тем, что ей нужна поддержка. Варианты варьировались от случая к случаю… кто-то предлагал просто травки и покой, но это не помогало.
Обострения случались два раза в год.
Ноябрь. Март.
Все врачи качали голова и говорили «что вы хотите, сезонное, это типично». Но Люк знал, что дело не в погоде.
В ноябре был убит их отец.
В марте родился их второй сын.
Родился — и умер.
Родился — и единого вдоха не сделал.
Их мальчик, который так и не увидел свет своими нежными карими глазами. Глазами, как у Леи.
Снег уже сходил с земли, а Люк метался по белой больнице — от Леи в администрацию и обратно — слепо, бессмысленно, бесполезно, как будто убегал от боли. Ему отказались выдать тельце, потому что право забирать его или оставить принадлежало только родителям, а он был дядя. Тогда он подделал подпись сестры на доверенности — все понимали, что он это сделал, но не задавали вопросов и не чинили препятствий.
Потом Лея лежала, отвернувшись к стене, в халате, мокром от молока, а дома стояла колыбель, которую Люк разобрал, медленно, складывая жердочку к жердочке, винтик в винтику, шайбу к шайбе, все завернул в газеты, переплел бечевкой и отнёс на чердак: так, словно вкатывал на гору камень, который непременно сорвётся вниз — но никого не раздавит, потому что смерть нужно ещё заслужить.
Лея ходила по дому тенью и иногда шепотом говорила ему, что это расплата за их родство, а он не смел протестовать.
В их доме стало очень тихо.
Но потом случилась Рей.
Март был страшным, последышем зимы, март поманил надеждой на счастье, март отнял у них одного сына, но может быть, март вернёт им другого?
Бен и Рей зашли в ее комнату. Бен огляделся: вокруг висели плакаты с рок-группами, стены были разрисованы черным углем: птицы и самолеты самых разных конструкций.
Она села на кровать, он, напротив, на стул. Оба молчали. И она на него смотрела, долго, пристально, вдумчиво, а потом сказала:
— Значит, ты и есть мой брат. Хорошо. Ты красивый и сильный.
Она скинула куртку, встала, подошла к нему. Коснулась пальцами лица — Бен вздрогнул, как будто его распяли гвоздями. Потом она склонила свое лицо к его лицу, и неожиданно поцеловала в губы — неумело, яростно, крепко. Он обхватил ее плечи, впился ответно, ошеломил напором, до кровавых кругов перед глазами, до красноты, до потрескавшихся губ.
Когда они отпрянули друг от друга — снова смогли дышать и смотреть, он вдруг понял, что она улыбается.
— Не бойся, — сказала она, а в глазах ее плясали золотые демоны, — Я приемная.
Он сглотнул и сказал твердо:
— А хоть бы и родная.
Она серьезно сказала:
— Ты папе не ответил, за что ты сидел.
— За убийство. С особой жестокостью.
Он вспомнил: кровь Сноука - кто бы мог подумать, что в таком старике столько крови? - ужас и свобода.
Он робко посмотрел на Рей, думал, что она отшатнется, что она закричит, выгонит его, но она только качнула головой, провела пальцем по его губе и сказала:
— Ты — мой брат.
— Лучше бы я умерла. В тот день, когда ты вернулся из тюрьмы.
Люк ко многому привык, но эти слова его отчаянно задели, и он упрямо возразил:
— Это не ты говоришь, это болезнь в тебе говорит.
— Лучше бы ты меня задавил велосипедом.
— Это ты на меня наехала.
— Нет, ты.
Люк закусил губу: ему говорили, что в таких случаях нужно давить на логику, что она восприимчива к ней. Но у сестры всегда был живой, математический ум, она и задачки щелкала в школе куда быстрее него. Но ему пришлось научиться:
— Нет, у меня не было велосипеда. Я только вышел из тюрьмы, у меня не могло быть велосипеда. А ты как раз ехала с почты.
Лицо у нее сделалось хмурое и она сказала:
— Черт, действительно. Ты прав.
Он склонился к ней, и она, сощурив глаза, сказала тихонько:
— Люк…
— Да?
— Наклонись.
Он придвинулся ближе, и она, как будто из последних сил, коснулась губами его губ.
— Как давят на меня эти стены… Проклятые таблетки, от них такая слабость. Я хотела бы побежать, но не могу… Мне даже сидеть тяжело.
— Хочешь, я вынесу тебя из дома? Посидишь на скамеечке на крыльце. Воздухом подышишь?
Она сказала:
— Один раз ты уже выносил меня из дома. Я думала, что что-то изменится. Я ошиблась.
— Хочешь на улицу?
— Да.
Он быстро сходил за курткой и шапкой, помог ей одеться. Поднял ее на руки, как носил всегда, с тех пор как им исполнилось шесть лет, вынес ее на крыльцо, усадил, полулёжа на скамейку, укрыл ноги пледом, сам сел рядом. он не стал зажигать свет на крыльце, они сидели в полумраке, освящаемом только отблесками лампы Рей, комната которой находилась как раз на втором этаже, окно которой выходили на крыльцо и дорогу.
Рей — почти как солнечный луч. Она всегда и была — свет.
Даже когда он ее в первый раз увидел.
Когда он ее нашёл, она был зверёнком. Маленьким и ярким, но яростным и диким.
Она была слишком похожа на маленькую Лею, чтобы он мог спокойно пройти мимо этих двух женщин: они собирали милостыню у подземного перехода. Он долго беспомощно стоял, глядя на них — ему хотелось помочь, спасти, вырвать их из сетей нищеты, он вывернул карманы, он отдал им все деньги, а после пошел в свой тихий, темный дом, и обнял свою молчаливую сестру.
Когда он увидел девочку во второй раз, женщина была другая: с наглыми, чуть сонными от наркотиков глазами, похожая на цыганку. Он вырвал девочку из рук этой женщины, которая просила милостыню, словно разорвал цепи.
Он вырвал, и женщина умело заголосила, пытаясь вызвать сочувствие в проходящих мимо людях, но Люк уверенно бросил:
— Ты ей не мать!
Женщина огляделась кругом и сказала свистящим злым шепотом:
— Тебе это с рук не сойдёт, мудила. Знаешь, кто за тобой придёт?
И Люк широко улыбнулся — боль требовала выхода, сыновья — потерянный и неоплаканный — взывали к мщению, девочка в его руках не знала материнской ласки и тепла, все это было уже за гранью боли и ужаса, далеко за пределами человечности, и он сказал, чувствуя поднимающиеся на периферии зрения лепестки кровавой ярости:
— Пусть приходят. Пусть все приходят!
Он долго сидел в машине, глядя на то, как девочка спит, страшась идти в дом, к своей Лее, боясь, что это причинит ей только боль. Когда они все-таки вышли, и девочка, ведомая им, робко перешагнула порог дома, Лея, вышедшая к ним, вытиравшая полотенцем руки, уронила его, подобрала, снова уронила и сказала — живо, горячно, радостно:
— Малышка, какая же ты худенькая! Идём скорее мыться, а потом обедать. Люк, там суп на плите, последи за ним! И не забудь посолить.
Лея увлекла малышку за собой, и девочка почему-то сразу поверила ей. доверчиво вцепилась в руку. Сестра снова стала такая веселая, такая молодая, что Люк почувствовал, как слезы режут его глаза. Суп у него выкипел, потому что он в волнении ходил туда-сюда по кухне, но они съели и такой. Они уложили ее спать между собой, склонились над ней, стукнувшись лбами, а потом Лея открыла дело об удочерении, а Люк достал с чердака кроватку из бука и сжёг все газеты прошлогодние газеты.
Они пришли через несколько дней. Втроем, они пришли припугнуть.
Бедные, они не знали, что Люк уже ничего не боялся.
Он сильно повредил правую руку, был суд, его признали невиновным.
Люк говорил, что им больше нечего бояться, что половина банды арестована, но Лея стала плохо спать ночами, ее нервозность передавалась дочери. Тогда они продали свой дом — легко, без сожалений, переехали к морю, построили новый — без подвалов, так, чтобы вечером видеть маяк.
Лея оказалась вдруг такой внимательной и сильной, как будто она все жизнь только и делала, что выхаживала раненных зверят, а девочка была настоящая: то капризная, то любящая, то недоверчивая, то отважная, то приворовывающая, но всегда — преданная и с добрым сердцем.
Их маленькая приблудная дочь.
Лея тихонько вздохнула рядом с ним, возвращая к реальности, и он обнял её худые плечи. Лею клонило ко сну, но она еще раз сказала:
— Ты должен его прогнать.
— Он пришел домой. К своим родителям.
— Он пришел в ад.
— Лея… Каждому нужен дом. А в нашем доме нет никаких подвалов.
Он был счастлив. Счастье его было похоже на небо, которое иногда закрывали тучи, и тогда он начинал считать все то, что у него есть.
Его Лея. Его дочь, Рей. Его свобода. Его мастерская и ученики.
И теперь, кажется, будет сын.
Рей
Когда она зашла в мастерскую, то ее встретил молодой и незнакомый парень, с мягкими кудрями и очаровательной улыбкой. На нем была новая форма, но в движениях не было нервозности, свойственной новичку, и Рей подумала, что это особенный талант.
— Я — Рей.
— Я знаю, — улыбнулся он ей, и протянул руку — не так, как мужчина мужчине — чтобы пожать, не так как мужчина женщине — чтобы поцеловать, а так, как протягивают дети — чтобы подружиться. Она протянула ему руку в ответ и пожала точно также.
Потом спросила, видя, как к ним подошел темнокожий парень в рабочей форме:
— Дядя у себя? Привет, Финн.
— Привет, Рей. Да, у себя.
Рей проскользнула мимо них, прошла по длинному, заваленному машинными деталями коридору, и По проводил ее взглядом — слегка туманным и задумчивым. Финн, видя это, сказал:
— Ты осторожнее, если что, мистер Скайуокер тебе мигом голову оторвет. Я, чтобы по-дружески сводить ее в кино, полгода доказывал свою надежность. И то мистер Скайоукер ждал нас в фойе прямо после сеанса.
По хмыкнул:
— Строгий дядя? Надо же, я думал, что это отменили в прошлом веке.
— Если и отменили, то он об этом не знает.
Она стукнулась — три коротких, потом еще два — и вошла.
Папа стоял у окна и разговаривал по телефону — провод натянулся, но он этого не замечал. Он махнул Рей, но не отвлекся. Она пододвинула аппарат ближе к нему и села в кресло напротив его стола, скучающе принялась разглядывать ногти. Вспомнила элегантный маникюр мамы, кустарный, но старательный — одноклассниц, но ее руки с заусенцами были ее милее всего. Они говорили — я умею обращаться с отверткой, молотком и машинным маслом, также, как мой отец. Рей всегда была больше папина.
Люк оглянулся на нее, хотел было достать портсигар, но не стал. Врачи говорили, что ему нужно бросать, удивительно, но он послушался и сократил. Вот только в марте и ноябре курил больше обычного.
Рей и сама курила в эти месяцы — тайком от папы, но не прячась от мамы.
— Вы понимаете последствия вашего отказа? — сказал Люк резко, со свистящим хрипом в конце предложения, и Рей подумала, что не завидует папиному собеседнику.
— Нет, я не угрожаю. Просто осведомляюсь… Времени вам — до начала следующего месяца.
Он положил трубку, отряхнулся, словно возвращаясь в здесь и сейчас, потом взглянул на Рей.
Та внимательно и быстро огляделась — это была привычка, потом сказала:
— Папа…
— Да, малыш?
— Я встретила в городе молодого парня. Он спрашивал про маму.
— Про маму? — медленно сказал Люк, и его лице ничего нельзя было прочесть.
— Да. Он приезжий. Я сказала, чтобы он приходил к пяти часам. Но показала дом. Зря, наверно.
Люк достал из шкафа кожаную куртку, и, нахмурившись, сказал:
— Едем сейчас.
Они вышли из кабинета, прошли через мастерскую, Люк сказал что-то Финну, тот кивнул.
Когда они подошли к машине, Люк все-таки достал сигарету, глядя на Рей слегка виновато, но та не стала протестовать: открыла заднюю дверцу, и Биби проворно запрыгнул внутрь.
Люк сказал, глядя куда-то в даль:
— На твое имя сегодня пришло письмо — сразу после того, как ты умчалась. Я, конечно, его не вскрывал, но… На конверте был обратный адрес. Колледж гражданской авиации, Форт Пиерс. Ты ничего не хочешь мне рассказать, малыш?
Рей напряглась. Потом сказала, как будто собравшись с духом:
— Я подала заявку, папа. Я хочу быть пилотом.
— Форт Пиерс — это же Флорида. Через всю страну… Так далеко.
Люк смотрел вдаль, в точку, где небо и земля смешивались в предвечернем тумане.
— Я хочу быть пилотом, папа.
Люк пожал плечами. Помолчал, мучительно не глядя на нее, потом, словно собравшись с духом, сказал:
— Я думаю, если даже ты не выиграешь грант, нам хватит денег на то, чтобы оплатить обучение. Будешь приезжать на каникулы… На Рождество…
— Правда?..
— Конечно, — он обернулся, и глаза у него вдруг стали удивительно синими, — Конечно, ты станешь пилотом. Это долго, тяжело, изнурительно, но ты станешь. Тебе будет труднее, чем другим, потому что ты девушка, но ты не боишься трудностей, правда, малыш?
— Папа! — растроганно сказала Рей.
— Я и сам хотел одно время… Но маму нельзя было оставлять надолго, и к тому же, кто доверил бы самолет человеку с двумя судимостями?..
Рей вдруг шагнула у нему и повисла у него на шее. Он похлопал ее по спине, потом сказал тепло и немного ворчливо:
— Ну, будет, будет. Поехали домой, надо проверить, что там за молодые мужчины разыскивают твою маму. Уж не любовника ли себе завела, как считаешь?
Рей прыснула от смеха.
Рей все знала о судимостях. Вторую она даже смутно помнила — не самую ситуацию, конечно, но то, как мама оставляла ее с чопорной миссис Ваноцки, когда ходила на разбирательства и свидания к папе. У миссис Ваноцки нельзя было бегать и сильно шуметь — пожилая дама страдала мигренями, и три ее кошки, под стать хозяйке — были удивительно пуганными существами. Миссис Ваноцки пыталась научить Рей печь пироги, но у нее ничего не получалось. Женские ремесла ей не шли, словно она была отлита из металла и песка. Но она упорно старалась. Рей загадала, что если получится — папа вернется к ним.
Сработало.
И когда папа вернулся — бритый, счастливый, за руку с такой молодой и радостной мамой — получивший условный срок — на столе его ждал пригоревший, неказистый, но удивительно вкусный яблочный пирог.
Лея сидела за столом, напротив сидел Люк — руки его были скованны, правая — поврежденная, была забинтованна. Полицейский стоял в углу, и все, что Лея могла — протянуть свои руки к брату и коснутся кончиками пальцев его рук.
— Как вы там?
— Все хорошо. Рей плохо спит, но я водила ее к врачу, он прописал легкое успокоительное. Не бойся за нас… Я говорила с адвокатом и буду выступать в суде как свидетель. Я не боюсь, и теперь уже не расплачусь. Как твоя рука?
— Хорошо! Была порвано сухожилие, но кажется, срастается правильно.
Она погладила его указательный палец своим, а потом с незаметной улыбкой сказала:
— Твоей жене дали бы право свидания наедине. На несколько часов. Часов, представляешь?
Он улыбнулся также, но чуть шире, чем она ему — полицейский стоял за его спиной, и он, вынужденный скрывать свою любовь на словах, мог хотя бы улыбаться ей так, как хотел — трепетно и нежно:
— Ничего.
Коснулся пальцем ее руки, провел по ладони любовно и нежно, она схватила его руку — левую — обеими руками, как будто заключила в объятия его целиком. Сказала:
— Мы ждем тебя, брат.
Полицейский подошел чуть ближе, потому что это было запрещено во избежание передачи записок или запрещенных вещей, и Лея испуганно убрала руки, но Люку хватило этого прикосновения — его ничего не могло стереть — ни обыск, которому его всегда подвергали после свиданий, ни болезненные перевязки, ни ужасающе-привычный холод наручников.
Мама заплетала ей косички, темным ореолом вокруг светлой головы: Рей умела сама, но она перешла в другой класс, и сегодня в первый раз шла в школу, требовалась особая аккуратность. Рей волновалась больше, чем показывала, злилась за это на саму себя. Пальцы Леи — холодные и тонкие — привычно и мягко мелькали вокруг головы дочери.
Рей смотрела в зеркало, сравнивала их отражения: ей казалось, что она невероятно груба и некрасива, особенно в сравнении с хрупкой мамой, которую уже обогнала в росте.
— Я никогда не выйду замуж, — внезапно вырвалось у нее. Лея на мгновение замерла, потом сказала тепло:
— Что ты… Выйдешь, конечно.
— Как жаль, что у меня нет брата.
Лея снова замерла — на этот раз дольше — пальцы левой ее руки, сжимавшей шпильку, сжались и чуть дрогнули, но правая рука, державшая волосы Рей, осталась все такой же нежной. На ее лицо набежала тень, и Рей поняла, что мама думает о сыновьях: погибшем и потерянном. Раскаяние коснулось ее, но прежде, чем она успела подобрать ободряющие слова, Лея спросила:
— Почему ты думаешь о брате?
— Ну как же… — Рей даже растерялась от этого неожиданного вопроса, — Он полюбил бы меня.
Лея посмотрела куда-то в сторону, в пустоту, словно искала и никак не могла найти ответа.
Вечером они позвали ее на кухню: мама сидела за столом, папа, отвернувшись, стоял у окна. По тому, как они были напряжены, Рей поняла, что они что-то обсудили между собой и теперь хотели поговорить с ней. Ей это не понравилось: будто они вместе выступали против нее.
Мама сказала:
— Послушай… Ты знаешь, насколько… необычна наша семья. Рей… Не бери пример с нас с папой. Это ненормально.
Папа вдруг повернулся к ним, вид у него был печальный. Рей мучительно сказала:
— Почему это ненормально?
Люк вдруг оттолкнулся от окна, шагнул к Лее, легко хлопнул ее по руке, а потом положил руку на ее плечо. Лея подняла на него глаза и сказала нервно:
— Люк, скажи ты ей!
Он откашлялся — и Рей поняла, что он не поддерживает маму в ее стремлении развивать этот разговор, но считает нужным хотя бы не противодействовать ей.
Как и всегда.
Люк сказал, обращаясь к сестре:
— Лея, не надо. Ей четырнадцать лет. Мы можем поговорить об этом потом.
— Нет, сейчас! Да, ей четырнадцать, но столько было и нам, столько было и мне, когда мы…
Мама осеклась и замолчала. Рей переводила взгляд с одного на другого — и отчаянно пожелала оказаться в своей комнате.
— В доме нет ни подвалов, ни монстров. И братьев у неё нет, — Рей вдруг подумала, что папа последних приравнивает к остальным опасностям, — Дай ей еще вырасти.
— Люк… — сказала Лея тем особенным тоном, которым иногда говорила его имя, и Рей поняла, что папа сейчас сделает все, как она хочет.
— Хорошо. Рей, послушай. Мама права. Не нужно на нас равняться…
— На кого мне еще равняться? — упрямо сказала она, — На тех, кто продал меня за бутылку пойла? На тех, кто притворялся моими родителями, чтобы выпрашивать милостыню? С легкостью! Вы только скажите — на этих или на тех?!
— Рей!
— Нет! Я ничего не хочу слышать! — завопила она и выбежала с кухни.
— Передай мне соль, малыш.
Они сидели за столом, мягкие сентябрьские сумерки кутали их. Мама с силой потёрла ладони, и Люк, не говоря ни слова, укрыл пледом ее плечи.
Она, не глядя на него, потянулась к ножу, и нормальный мир Рей рухнул, стоило маминым тонким пальцам обвиться вокруг рукояти ножа.
Лея положила левую руку на стол и вдруг начала ударять ножом между пальцами — сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее. Нож скользнул, оставил багровый след на мизинце, но она словно не заметила этого, продолжила свою игру, и смотрела на Люка, ухмыляясь. Он отодвинулся от стола, привстал, завороженно глядя на танец ее рук. Она сказала — резко и злобно:
— Сядь. Сядь на место, я сказала.
— Лея…
— Нет, теперь мой черед. Увлекательная игра, правда, брат? Кому больнее будет — мне или тебе? Правда, забавно?
— Прекрати!
Но она — нарочно, даже Рей это поняла — ударила себя ножом по большому пальцу, слабо охнула, но продолжила:
— Взгляни на свою руку — больно? Проступила у тебя кровь?
Люк, пригвожденный было ее словами, резко встал — стул жалобно скрипнул. Он метнулся к ней, схватил ее руку, державшую нож, заломил ее, выхватил обагренную сталь.
Лея вскрикнула и закричала, яростно стуча кулаком по столу:
— Ты — Вейдер, Вейдер, Вейдер! Не прикасайся ко мне!
Люк застыл, выпустил ее руку, и глаза у него сделались совершенно дикими. Рей, неожиданно для себя, издала короткий звук — полу стон-полу всхлип. И папа — нет, не папа — отец — поднял на нее яростный и тяжелый взгляд, и в первый раз в жизни закричал на нее, в первый раз за всю жизнь повысил голос на нее:
— Марш в свою комнату! Быстро!
Рей, как ударенная, выметнулась из-за стола, выбежала, вылетела из ставшей вдруг страшной и чужой кухни, от этих своих привычных, но ставших чуждыми в одно мгновение людей, которых привыкла называть родителями.
Она, не заметив, пролетела лестницу, коридор, вбежала в свою комнату — такую девичью, уютную, маленькую — из доброй и безопасной вдруг ставшую темницей, куда может ворваться невиданное зло.
Она стояла, некоторое время, дрожа, стараясь не прислушиваться к звукам, доносившимся откуда-то снизу, к отчаянному крику мамы — но не могла, как заколдованная. Потом она подтащила стул к двери, чтобы ее забаррикадировать, потом второй, потом тяжелые сумки, книги — но ей казалось, что ничто не сможет удержать тот ужас, что внезапно вырвался из клетки и сожрал ее отца и мать. Плача, почти ничего не видя от слез, она все носила и носила вещи к двери, прислушиваясь к звукам внизу: крик сменился рыданиями, сначала яростными, потом горькими, тихими. Раздался, наконец, голос отца: ровный, тихий, нежный. Он как будто уговаривал маму, и Рей вдруг представилось, как они сидят на полу, и он нежно обнимает Лею, пытаясь ее успокоить.
Она тряхнула головой и подкатила к двери журнальный столик.
Маму не было больше слышно: только тихий и ровный голос отца все журчал и журчал, но после — стих и он.
Тогда Рей легла на кровать и обняла подушку, которая скоро промокла от ее слез.
Папа пришел к ее комнате через несколько часов — слабо постучал. Три раза, потом еще два. Позвал умоляюще:
— Малыш… Хочешь апельсин? Я апельсин тебе принес.
Рей не двинулась.
— Малыш… Извини меня, малыш.
Рей села на кровати, пытаясь справиться с душащими ее эмоциями — голос папы обволакивал, успокаивал, уговаривал: все будет хорошо. Но Рей не могла поверить в это.
— Малыш… Точно не хочешь апельсинчик?
Рей шмыгнула носом и подошла к двери.
— Малыш, я не хотел. Ты видела, в каком мама была состоянии… Я испугался. Я побоялся, что не справлюсь с вами обеими, если ты вдруг заплачешь…
Рей отодвинула комод, распихала половину вещей, закрывающих проход — там был ее папа, и другого у нее не было. Ободренный звуками ее возни, папа сказал:
— Я знаю, я твой отец, я должен был... Но я очень испугался. Этого больше не повторится. Пожалуйста, открой. Давай поговорим. Пожалуйста.
Она оттянула стулья, один, другой. Несмело приоткрыла дверь. Папа стоял перед ней: вид у него был виноватый, голова опущена, и в левой руке он действительно держал любовно почищенный апельсин. Он сказал, глядя на ее ботинки:
— Мама спит. Я ее уложил поспать. Она… Она столько пережила… Ей нужна помощь, малыш, врачебная помощь. Я думал… Я и раньше видел, но поверить боялся. Ничего. Не бойся. Я справлюсь. Мы справимся с этим — вместе.
И Рей проскользнула сквозь узкий проход, повисла на шее у папы, который осторожно ее обнял — руки у него были в маминой крови и сладком соке апельсина. Он погладил ее по голове, по темным, как у матери, волосам, и рассеянно сказал:
— Вот так. Вот и хорошо. Все будет хорошо, малыш. Я тебе это обещаю.
Рей всхлипнула и прижалась к нему сильнее — так, как прижималась всегда, находя утешение, любовь и защиту — так, как прижалась когда-то давно, когда он впервые привел ее домой, когда он сказал ей, что она — его дочка.
Его малыш.
— Ты похож на деда.
Бен обернулся, вздрогнул, Рей смотрела задумчиво, словно расчленяя его на людей, которых знала, на идеи и смыслы, разбирала, как разбирала все игрушки, когда была маленькой, как разбирала детали машин, когда подросла. Смотрела так, словно хотела понять, как он устроен. Откуда взялся его огонь, откуда его злое смущение, откуда тьма, танцующая вокруг него завитками, словно корона его волос. Бен спросил:
— На деда?
— Да. В гостиной стоит его с бабушкой карточка. Посмотришь утром. Я долго думала — на кого, сначала решила, что на папу. Но потом поняла — нет, на деда.
— Какого черта ты так долго не шел?
Он смотрел на нее — молча, не мигая, папиными синими глазами. В его взгляде нельзя ничего было прочесть, но Рей понимала его на каком-то невероятном, нутряном уровне. Она вспомнила все свое детство: все ее детство он был с ней, смутным вихрем где-то на периферии взгляда, в самых уголках глаз, колебанием теплого воздуха за правым ее плечом, мечтой и желанием. Тоской, которая догоняла ее в самые яркие минуты веселья, жившей в самом ее смехе. Он всегда был с ней, мысль о нем не оставляла ее, но теперь он пришел — живой, телесный, объемный — его можно было обнять, его можно было ударить. Она продолжила агрессивно:
— Ты хоть представляешь, как мы ждали тебя? Как я ждала тебя? Почему же ты так долго не шел?
Он наклонился к ней, ближе, чем кто-либо когда-либо, ее обдало жаром, когда он хрипло, страшно сказал:
— Я… задержался в пути. Но я здесь теперь.
Она обняла его — едва доставая до его плечей, встала на цыпочки, обняла за шею — и сказала:
— Да. Да, теперь ты дома.
Лея
Если бы ее спросили, она точно могла бы назвать день и час, когда ее брат сошёл с ума.
Семнадцатого марта тысяча девятьсот восемьдесят шестого года в семь часов двадцать минут после полудня по вашингтонскому времени.
Это было время, когда ему принесли в картонной коробке крохотное, трёхкилограммовое тело их сына. Ему предлагали кремацию, но он отказался. Он похоронил его на кладбище, нарек посмертно Энакином, и никогда не говорил о нем.
Лея потом, через десять лет, когда искала фотографии для Рей, вдруг пожелавшей узнать, какой она была, когда была совсем малышкой, нашла все эти документы. Очень долго не дышала.
Она не удивилась имени — отец приходил к ней во снах всю беременность.
Одинокий, старый, нестрашный. Садился на своё кресло в углу кухни, посасывал набалдашник трости. Почти не говорил, только смотрел мутными глазами, грустно глядя на неё, и вздыхал. Один раз сказал:
— Так ты все-таки беременна, доченька? Может быть, теперь хорошие врачи и ты не умрешь?
Лея просыпалась, прижималась плотнее к Люку, он сонно обшаривал ее, гладил ее по голове, находил живот, гладил ребёнка, целовал успокоительно и нежно.
Она все волновалась — боялась родов, да ходить было тяжелее, чем с Беном, но все легче в шестнадцать лет. Люк окружал ее невиданной заботой, высаживал цветы под окном, выкрасил дом в светло-голубой. Каждый день говорил ей, как она красива.
Они даже съездили посмотреть на Ниагару — Лея захотела, и он бросился исполнять.
Лея сожгла потом все снимки, где она стоит, обнимая нежным защищающим жестом, так характерным для всех беременных, свой небольшой живот, на фоне огромной воды и щурится от солнца.
У Люка слезились глаза — от солнца? От счастья?
Все закончилось шестнадцатого марта в четыре часа утра.
Лея, изнурённая долгими родами, почти теряющая сознание, сквозь дымку боли увидела мельком тело, услышала крик медсестры:
— Качай, качай, откачивай!
Деловитый топот медсестры, переходящий в панический, и все не верила, все не могла поверить.
Люк собрал все детские вещи: любовно выглаженные, маленькие, разноцветные, сложенные на полки, и отнёс их в приют. От него ускользнул только мишка, светло-голубой, шерстяной, и он часами сидел на ее кровати, широко расставив ноги, крепко держа игрушку обеими руками, склонив голову.
Он почти не говорил, однажды сказал только:
— Ты была права. Он не хотел к нам приходить, и ты это поняла. Я был не прав. Мы прокляты, сестра.
Он сошёл с ума в марте, но она, охваченная своим горем, поняла это только к ноябрю.
Обострения случались как по часам — ноябрь. Март.
Она даже не удивилась, когда поняла, что мания, его безумие сконцентрировались на ней одной. Он пытался заботиться о ней так, как если бы она была снова беременна, так, как если бы она умирала. Он боялся за нее: ему все мерещились опасности, ужасы, которые могли с ней сотворить другие люди. Того, что она сама могла с собой сотворить.
Ноябрь. Март. По три недели. Шесть недель в году. Полтора месяца. Сорок пять дней. Сначала он просто провожал ее на работу и встречал. Потом заходил в перерывах. Потом и вовсе стал брать отпуска, просиживал в приемной или в кафе напротив — чтобы быть рядом.
Потом он вовсе перестал выпускать ее из дома.
Когда Лее казалось, что он душит ее своей заботой, она вспоминала: кровь их отца, кровь их сына. Молчала.
С работы пришлось уйти.
Он водил ее ко врачам: врачи смотрели недоверчиво, хмурились, после — долго говорили с ней наедине, она рассказывала в общих чертах историю — без того, чтобы признаться в их связи. Про то, что их отец сошел с ума, что он мучил ее брата, что его сын погиб, не родившись. Врачи долго говорили, что помощь нужна ему, она кивала, но не вела его к докторам — не верила, что те могут помочь.
Он приносил таблетки, говорил, что ей нужна помощь, что ей нужна защита. Она выкидывала их, смывала в унитаз, делала вид, что глотает. С годами он стал подозрительнее, меньше доверял ей. Она не помнила день, когда ей в первый раз пришлось выпить таблетку, но помнила то спокойствие, которое охватило ее после: она как будто задеревенела, стала мраморно-стальной. Она подумала, что может пить эти таблетки, даже курсом, если это вернет покой его измученной душе.
В конце концов, все стоило того: это же был Люк.
Лея однажды набралась храбрости и поговорила об этом с дочерью:
— Папа болен, Рей. Но с этим живут. Не бойся. Мы будем с этим жить.
Лея ожидала ужаса, но не такого. Рей взвилась, закричала, как птица, умирающе:
— Папа тоже? Нет, нет, нет!
Выбежала из комнаты, бежала через лес, через поле, к горе, туда, где мине-белая небесная высь манит и манит утешением и забвением.
Через несколько дней Лея застала ее курящей отцовские сигареты, ещё через три недели Рей сделала татуировку на плече — летящая птица, кажется, сокол. Смотрела на мать с вызовом — а ну теперь попробуй наказать! Но Лея только покачала головой, а потом прижала своё дитя к сердцу, плотно, крепко, нежно, да так, что Рей опять разрыдалась, и сама Лея за ней следом: Люк так и застал их, страшно разозлился, спросил только яростно и хрипло:
— Кто посмел?
Но Лея притянула его к себе, к ним, на пол, и они бросились с обеих сторон обнимать его — он ничего не понял. Только то, что некого наказывать за обиду дочери или жены, потом улыбнулся, присел, подхватил обеих за спины, приподнял.
Сразу двоих, так, как будто они были кошками, как будто они вообще ничего не весили.
Она стелила сыну постель — один раз за все почти тридцать лет, подушку выбивала, все глядела на него искоса, наглядеться не могла.
— Ты, верно, ненавидишь меня что я от тебя отказалась?
— Нет. Когда-то — да, но сейчас — нет. Ты мне жизнь дала.
— Жизнь это хорошо? — мучительно спросила Лея.
— Жизнь это страшно. Но лучше, чем нежизнь.
— Я тебя не знаю совсем. Добр ли ты, честен ли.
— Я не добр, мать.
— Пообещай мне одну вещь… Хотя с чего тебе, много добра ты от меня видел?
— Я готов. Чего ты хочешь?
— Не выходи ночью из комнаты. Сегодня и впредь. Не ходи ночами, не гуляй по дому, даже если ты знаешь, куда идти. Даже если тебе рассказали.
Он отвернулась и заправляла одеяло в пододеяльник, а он смотрел на это так, как будто видел это в первый раз и сказал тихо:
— Обещаю.
Люк спал на зеленой тахте, а к ней сон не шел: она все думала, то принималась безмолвно плакать — руки у мальчика были в шрамах, а душа? И все-таки он пришел. Он вернулся. Сам, по доброй своей воле. Ее взрослый, сильный сын. Не младенец, которого она незаметно поцеловала, перед тем, как отдать навсегда — чтобы никто не видел, чтобы никто не понял, как ей тяжело его отдавать.
Лея тихонько села на кровати, боясь разбудить брата. Взглянула на него, и преисполнилась нежности — той, что была с ней, когда он чуть не сбил ее велосипедом. Он посуровел с годами, и волосы у него были теперь разноцветные: золотые и серебряные. Но Лея видела перед собой все того же мальчика, который клялся, что не позволит больше никому ее обидеть.
Она хотела погладить его по голове, поцеловать спящие глаза, но знала, что тогда он проснется и никуда ее не выпустит, а ей нужно было выйти: помимо пришедшего сына, сына-чужака, сына ее крови, у нее еще была дочь, дочь, которую она вскормила не своим молоком, но своими слезами, дочь, рожденная не кровью, но сердцем.
Лея выскользнула из двери: он не знал, но она еще давно сделала себе второй ключ. Она спустилась вниз, миновала два пролета, подошла к гостевой комнате. Постояла у двери, надеясь услышать хоть что-то, но в комнате было тихо. Лея услышала лишь гул улицы, шум проехавшей в ночной тишине машины, а потом очень осторожно открыла дверь
Бен сдержал обещание — он никуда не ушел.
На подушке лежали две головы: каштановые волосы Рей в свете фонаря казались совсем рыжими, переплелись с черными волосами Бена, как огонь, переходящий в пепел. Он обнимал ее во сне рукой, и она прильнула к нему: любовно и трепетно.
Лея тихо-тихо, долго-долго смотрела на них, а после осторожно закрыла дверь.
Она пошла обратно, беззвучно, как призрак, чтобы вернуться к своему брату, но он опять опередил ее: Люк потерянно сидел на лестнице, уходящей вверх. Увидев ее, он просветлел лицом и сказал ей с укором:
— Опять ты бродишь по ночам.
— Брожу, — согласилась она.
Он с силой потер глаза, будто хотел вытереть набежавшие слезы.
— За что ты так со мной? Ведь я люблю тебя.
— Знаю.
Она села рядом с ним, потянулась к нему — всем телом прильнула, прижалась губами к губам. Это был не поцелуй страсти, но поцелуй утешения. Обещание. Клятва. Ты со мной, а я с тобой. Всегда.
Он взял ее за руку — правой, покалеченной рукой. Лея часто разминала ее, когда менялась погода, потому что знала, что рука болит и ноет. Он никогда не просил, но она всегда знала, когда нужно это сделать. Она чувствовала его боль как свою — они ведь были близнецами.
Люк встал, потянул ее за собой, она поднялась.
Некоторое время они стояли молча, а потом пошли наверх: миновали второй этаж, третий, поднимались все выше и выше, выше дома, выше облаков, прямо в бело-синюю небесную высь, где, протянув к ним руки, стояли и ждали их отец и мать — молодые, прекрасные, такие, какими были в день своей свадьбы.
Категория: гет
Жанр: AU, драма, психология, повседневность
Персонажи/Пейринг: Люк Скайуокер/Лея Органа, Хан Соло/Лея Органа, Дарт Вейдер
Предупреждения: твинцест, беременность, смерть персонажей, сцены насилия, underage
США, маленький город в штате Мэн, 1980е годы. Люк Скайуокер, отсидевший семь лет в тюрьме за убийство своего отца, садиста и маньяка, возвращается домой к единственному близкому человеку, своей сестре-близнецу, которую он любит нежной, светлой, но отнюдь не братской любовью. У Леи почти получилось забыть ужасные годы, проведённые в страхе перед отцом, она живет нормальной жизнью и вовсе не ждёт возвращения брата.
Призраки прошлого встают перед ними даже теперь, когда они свободны. Сейчас, когда их осталось только двое, им предстоит решить очень важный вопрос - кто будет следующим чудовищем?
Призраки прошлого встают перед ними даже теперь, когда они свободны. Сейчас, когда их осталось только двое, им предстоит решить очень важный вопрос - кто будет следующим чудовищем?
Глава 1
Екатерине, Дарье, Гаухар.
Глава 1
Пыльный летний воздух поднимался над дорогой. Молодой мужчина расстегнул пальто и надел шляпу. Он был одет не по погоде: когда его судили, стоял морозный, хрустящий ноябрь, в тюрьме он носил одежду казённую, которую ему выдавали — она почему-то вечно была на размер больше. А когда он вышел из тюрьмы, ему вернули то, в чём он туда пришел: аккуратно сложенный тюк, вплоть до носков. Но ему было только шестнадцать, когда он попал в тюрьму, и он значительно вырос с тех пор. Он достал из кармана пальто сложенную вчетверо маленькую бумажку, на которой чёрными чернилами был написан адрес. Он сверился с ней, огляделся беспомощно и с надеждой, потому что он верил, что сможет разобраться в том, как люди в этом мире ищут людей, которые необходимы.
Он узнал её дом. Это был совершенно обычный дом для этого времени и места, возведенный муниципальными властями, маленький, плохо скроенный, с дешёвой крышей и типовыми дверьми. Однако он узнал дом: у входа росли голубые гиацинты, и молодой мужчина, глаза которого вдруг стремительно тоже поголубели, вздрогнул всем телом от вида этих простых цветов. Он хотел сесть возле её дома, чтобы дождаться, но там не было скамейки. Он подумал, что непременно сработает лавочку, своими руками, из самого хорошего дерева. Что будет сидеть на тёмной скамейке — сидеть и курить вечерами, слушая ее лёгкие шаги на кухне, чувствуя запах готовящегося ужина. Может быть, будет даже играть радио, по которому безостановочно будут крутить какие-то нежные и печальные песни.
Некоторое время он стоял прямо у её дома, потом, спохватившись, что она, быть может, вернётся ещё не скоро, огляделся в поисках места, где мог бы дождаться. Он был уже замечен бдительными соседями. Слоноподобная миссис Мейзис, у которой только и было дело, что смотреть в окно и слушать радиопередачи, потому что у неё была подагра обеих ног и неоперабельный рак четвёртой степени, уже его заприметила и заучила его портрет. Примерно так, как составляют портреты преступников в захудалом полицейском бюро маленького города, где служат только два сотрудника, являющиеся родственниками друг другу. Она сказала себе: «Молодой мужчина двадцати трех лет, среднего роста, даже ближе к низкому, с обритыми, видимо когда-то светлыми волосами и сорок четвертым размером обуви, в потрепанной старой одежде, в четыре часа вечера стоит у дома мисс Скайуокер».Мужчина, пожав плечами, вернулся к автобусной остановке, сел на скамью, поставил кейс себе на колени. Немного подумав, спустил его вниз и зажал между ступнями ног, как будто боялся, что кто-то может отнять у него чемодан. У мужчины был очень терпеливый вид, и судя по его позе, он мог прождать так очень долго.
Но ему не пришлось.
Раздалось позвякивание велосипедного звонка, приведённое в движение не пальцем велосипедиста, а ухабами дороги. На проезжей части показался мятного цвета старенький велосипед, с коричневыми прорезиголубненными ручками, управляемый молодой и очень маленькой девушкой с тёмными длинными волосами. На ней была надета форма сотрудницы почтового отделения: узкие синие брюки и голубая рубашка с острым воротником, повязанная строгим шейным платком. Волосы её были заплетены в косу, а на голове красовалась соломенная шляпка с такими же синими цветами.
Молодой мужчина задохнулся, увидев её. Он встал и, забыв о чемодане, выбежал на дорогу навстречу ей, широко раскинув руки, как если бы хотел её поймать.
Она, до боли в побелевших руках, вцепилась в руль. Она попыталась затормозить или повернуть, но он, казалось, был везде — не осознавая опасности быть сбитым, он бежал навстречу ей так, как если бы не чаял больше её увидеть. Он бежал навстречу так, как возвращаются с войны, объявленные умершими. Так, как приходят те, кому пришлось изменить свое имя и лицо, чтобы их никто не мог найти их. Так, как через сорок лет приходят к постаревшим матерям их блудные, давно потерянные сыновья, проведшие свою жизнь в наркотических притонах, разменявшие её по капле на пустоту иллюзий.Но она — она не была его матерью. Она не ждала его, так, как жена ждёт пропавшего без вести — отчаянно, безнадёжно, каждый день, до сосущей тоски, которая пронизывает не только всю её, но и дом вокруг, и землю, и соль, и хлеб, и вино.
Она вообще его не ждала.
Они ожидаемо и неминуемо столкнулись, и девушка вылетела из седла.
Руль велосипеда ударил его в солнечное сплетение, как ударил бы бык своими рогами.
Он согнулся от неожиданности, но не обращая внимания на боль, обогнув остов велосипеда, бросился к ней.
Она уже поднималась, когда он попытался схватить её за руки своими широкими ладонями, и спросил судорожно:
— Ты в порядке? Прости. Я не хотел.
Она, сначала не узнав его, отшатнулась прочь, уворачиваясь от его рук. Потом она сказала слабо, приглядевшись к нему:
— Люк?
И он сказал ей, улыбаясь так, как будто был зеркалом, отразившим прямой солнечный луч:
— Да. Это я. Здравствуй, сестра.
Они сидели за маленьким круглым столом, рядом с которым помещалось лишь два стула. Столик стоял неровно, имел обыкновение качаться, если с одной стороны надавить на него слишком сильно. Лея, как человек, живущий с проблемой, и имеющий привычку не опираться на больную ногу, умела обращаться со столом. Но Люк, заглянув под днище, пошатал его ещё, и мирно сказал:
— Я его починю. У тебя есть инструменты?
Лея покачала головой. Он продолжил:
— Значит, завтра с утра схожу в хозяйственный магазин и куплю всё, что нужно для жизни. Карниз штор покосился, его я тоже поправлю. У меня есть деньги, в тюрьме мы работали, и нам выдали зарплату разом, сразу по освобождению. На первое время хватит.
Лея встала из-за стола, подошла к кухонным полкам и спросила:
— Будешь кофе?
Люк спросил:
— Какао нет? Я соскучился по вкусу.
Лее нервно покачала головой и сказала резко:
— Нет. Какао нет.
— Тогда кофе — будет отлично.
Лея поставила чайник, достала кружки — у неё была только одна чайная ложка, поэтому она сначала размешала сахар брату, а потом только себе. Она оставила ложечку в своей чашке, потому что привыкла придерживать её пальцем, когда пьет.
Взгляды предавали их — рассказывали какую-то невыносимо печальную историю, потому что Лея все время отводила взгляд от глаз брата; а он никак не мог на неё насмотреться, пожирал ее глазами, когда она сидела перед ним, когда она готовила еду в нескольких метрах от него, когда она отходила в другую часть кухни. Казалось, он к ней приклеен, и даже если вокруг будет происходить что-то страшное, грянет гром, начнется пожар, он все равно не сможет отвести от неё глаз.
И всё-таки, это был взгляд в первую очередь именно преданный, тоскующий и нежный. Он сказал:
— Я завтра же пойду искать работу. Ты будешь по утрам готовить какао. И все будет хорошо.
Лея поставила перед ним чашку с кофе, бросила пачку запакованного печенья. Он поймал рукой её тонкую ладонь. Она вздрогнула, и мягко освободила пальцы, выскользнула из его хватки. Села напротив и, не глядя на него, начала пить из своей кружки. Он продолжил, уловив её страшное напряжение, и желая его поскорее развеять:
— Тебе больше не придётся работать. Я буду нас содержать.
Лея, наконец, подняла на него глаза. И сказала твёрдо:
— Мне нравится работать.
Он улыбнулся, поймав, наконец, взгляд её карих бархатных глаз.
— Тогда работай, сколько тебе хочется.
Но хотя глаза его улыбались, внутри него, где-то в области лёгких и сердца колола и сжималась маленькая, усиленно давимая им, боль. Боль о том, что сестра не бросилась ему на шею, не улыбалась ему, и, казалось, не была счастлива его возвращению. Он уговаривал себя, что это слишком неожиданно для неё, и она сейчас перегружена эмоциями. Но скоро она начнёт быть прежней его Леей. Той, которая остервенело сжимала спинку стула в зале суда, той, которая кричала ему вслед, когда его уводили, взяв за наручники, той, которая гладила его по голове и говорила что любит.
Он не хотел давить, но мечтал об этом дне семь лет. В тюрьме каждый держится за то, что у него осталось снаружи: этот человек или объект приобретает черты сверх смысла и сверх цели. И он каждый день думал о своей сестре, просыпался с её именем на губах и засыпал с видением её лица перед глазами. Он отодвинулся вместе со стулом, и протянул к ней руки, приглашая сесть к нему на колени:
— Иди ко мне.
Лея вздрогнула — всем телом, крупно, ощутимо. Люк мгновенно убрал руки, обхватил ими себя, придвинулся обратно ко столу, схлопнулся, как в раковину. Он не понимал, что сделал не так, но чувствовал себя неуверенно, как человек, совершивший по незнанию большую ошибку.
Она сказала:
— Теперь, когда ты вышел на свободу, мы сможем наконец-то, открыть дело о наследстве. Пока ты числился в заключённых, все счета отца были заморожены, и муниципалитет, по достижению совершеннолетия, выделил мне этот дом. Но теперь, когда мы получим наследство, ты сможешь купить себе жилье.
Люк потрясенно посмотрел на нее — он и не думал, что когда-либо придётся расстаться с ней снова. Теперь уже по собственной воле. Он, наверно, не так понял. Конечно, не так понял: она хотела, чтобы они купили большой дом вместо этого. Он не против, большой дом — это хорошо. Много комнат, просторная мансарда, заставленная цветами в горшках, кухня с огромным столом, две ванные комнаты — в одной душ, в другой ванна, крыльцо со скамейкой. Только никаких подвалов. Ни одного спуска вниз. И никаких сараев. Ничего такого.
Если Лея хочет большой дом, он может его даже построить. Он сказал:
— Уже поздно, я долго ехал, и был длинный день. Давай спать.
Она проводила его в крошечную гостиную, где стоял раскладной зелёный диван, купленный ею на гаражной распродаже. Журнальный столик был завален периодикой самой разной направленности — психология, глянец, садоводство, политическая литература, даже один журнал про автомобили: как будто Лея никак не могла определиться, что ей нравится на самом деле и на всякий случай интересовалась всем. Через узкое окно в комнату заглядывало яркое око фонаря. Лея задернула занавески, а Люк неуверенно спросил:
— Здесь?
— Да, — твёрдо сказала Лея, — здесь.
— Но в твоей спальне…
— Здесь.
— Хорошо.
Пока он ввозился с диваном, пытаясь понять, как его разложить, она принесла постельное белье в мелкую синюю клетку, а также подушку и не по-июньски плотное одеяло. Люк, наконец, справился с диваном — тот занял почти всю комнату — отряхнул его от внутренней пыли, и быстро, сноровисто, застелил. Он стянул с себя футболку, одним ловким движением сложил ее вчетверо. Со стороны Леи раздался потрясённый выдох, и она медленно сказала:
— Я и забыла, что у тебя столько шрамов.
— Добавилась парочка в тюрьме, — сказал он, почему-то неловко улыбаясь.
Лея подошла к нему и медленно, осторожно обняла за талию, словно держала на ладони маленькую птицу. Он замер и перестал дышать, почувствовав — в первый раз за очень долгое время — прикосновение, которое не было обезличенным и которое не ранило. Ее маленькие руки грели кожу, и он почувствовал, что дрожит.
Она сказала тихо:
— Всё хорошо. Всё теперь будет хорошо, мой бедный.
Глава 2
Глава 2
Когда он проснулся ночью, то сначала не поверил своим глазам: гостиная была заполнена, практически завоёвана предметами, а рядом больше не было никаких людей. Люк вспомнил, что пришел домой. Он выдохнул шумно, и ему захотелось выйти из дома: просто, чтобы убедиться, что такая возможность у него есть, просто чтобы увидеть звёздное небо, почувствовать сладкий ночной запах гиацинтов. Хотел пройти на кухню, съесть вишневый пирог из пластикового контейнера, который Лея принесла с работы. Он хотел пройти в ее спальню, чтобы услышать ее сонное дыхание и окончательно понять, что он вернулся к ней. Но ему почему-то было страшно все это делать: ему казалось, что стоит пошевелиться, как мираж вокруг него растает, холодную камеру зальет беспощадный свет, ворвутся полицейские с дубинками, наручниками и свистками. Когда он всё-таки решился, то вышел, крадясь и вздрагивая от каждого шороха, в коридор. Он вошел в ванную, щелкнул несколько раз выключателем, но лампочка перегорела, и для света он оставил открытой дверь. Люк долго плескал себе в лицо холодную воду, сделал несколько ледяных глотков.
Ему стало легче физически, но усилилось желание увидеть и услышать сестру. Убедиться, что она в безопасности, что никто не стоит над ней с ножом, раскачиваясь с пятки на носок, бормоча что-то себе под нос.
Он вздрогнул. Он почти не боялся за неё, пока был в тюрьме, но теперь, когда она была так близко, ему казалось, что с ней непременно случится зло.
— Глупости. Я убил его. Он не придёт.
И всё-таки, ему хотелось войти в её комнату, удостовериться, что с ней всё хорошо, лечь в изножье её постели или на полу возле, чтобы никто и ничто, никакое зло не могло пройти через него, пока она спит. Невероятным усилием воли он преодолел это желание, вернулся гостиную на свой скрипучий диван. Он видел, что она встретила его напряжением и, возможно, не будет рада такой его заботе. Он лег, укрылся плотно одеялом несмотря на то, что весь пропотевал под ним, и притянул колени к груди, как больной ребенок.
Люк думал, что не сможет заснуть и уж точно встанет утром первым, но разбудил его запах еды — Лея готовила скрембл на завтрак. Пузыристый запах просачивался сквозь дверь, обещал покой и тепло. Люк встал, надел свою вчерашнюю, пропахшую дорожным потом одежду — другой у него не было — вышел на кухню. На ней было горчичное платье, и она была босая. Люк сглотнул — в детстве они тоже ходили босиком, потому что так было тише, но сейчас крутой подъем ее белых ступней обозначал что-то совсем другое, а что — он не мог разгадать.
Она кивнула ему, указывая на стол, и сказала:
— Садись, сейчас все будет.
Он чувствовал себя слишком неловким для этого маленького дома, для этого крохотного стола, для этих занавесок в цветочек, для этой хрустальной вазы с искусственными цветами. Он послушно сел, почесал щеку, которую колола отрастающая щетина — подумал мимоходом, что кроме одежды, нужно ещё купить безопасную бритву — у Леи не может быть таких вещей. Щетка, зубной порошок и запас белья у него был, а вот бритва…
— Ты встала так рано, — сказал он.
— Я же работаю на почте, разношу письма рано утром. Зато к обеду почти свободна. В выходные по привычке вскакиваю также.
Люк улыбнулся ей, получив из её рук чашку с кофе.
— Это хорошо, значит ты не будешь ходить ночами, и мне не нужно будет о тебе беспокоиться.
Лея отвела взгляд:
— На улице со мной не случалось ничего плохого.
Оба замолчали. Молчание их повисло в воздухе, как домашний запах омлета, как пылинки на шкафу, которые Лея не могла стряхнуть, потому что не доставала до верха.
Потом она сказала:
— У меня сегодня и завтра выходные. Давай я приглашу гостей: соседей, девочек с почты? Отпразднуем твое возвращение, заодно и познакомишься со всеми.
Люка ужаснула мысль о большом количестве незнакомых людей, особенно женщин, которые будут рассматривать его, как на витрине. Он быстро сказал:
— Не сегодня, сегодня хочу побыть только с тобой.
Он оглядел кухню, разыскивая подсказку, но нашёл половинку скорлупки, которая спряталась за чайником от бдительного взгляда Леио. Он взял скорлупу двумя пальцами, отколол кусочек, раскрошил ногтем, и спасительная мысль пришла к нему в голову:
— Как твои соседи и друзья отнесутся к тому, что я вышел из тюрьмы, отсидев за убийство?
У Леи немного побелело лицо, она почти жалобно спросила:
— Может быть, мы об этом не скажем?
Люк покачал головой:
— Не получится. Городок маленький, а я буду искать работу. Я не смогу утаивать этот факт, когда буду наниматься, пойдут слухи, и всё окажется намного хуже, чем если бы мы сказали изначально. Люди окажутся оскорблены тем, что мы принудили их здороваться за руку с убийцей прежде, чем они сами решили это сделать.
Близнецы снова замолчали. Они замолкали синхронно, с самого детства: это было их свойство. Люку иногда казалось, что кто-то ему говорил, что они родились срощенными и их разделили. Это объясняло бы потребность в ней и определенную общность сознания. Иногда он думал, что зря их разделили: срощенными бы им жилось счастливее, даже если бы это была лишь тонкая полоска кожи. Но, по размышлении, эта мысль звучала неправдоподобно — они были слишком здоровыми и крепкими. И он знал ее тело наизусть — на нем не было ни одного шрама, происхождение которого было бы ему неизвестно.
Люк сказал:
— В ванной лампочка перегорела.
— Да, — живо откликнулась Лея, обрадованная возможностью сменить тему — Я ношу с собой фонарик. Не достаю даже со стремянки. А Хан, как назло, уехал позавчера в рейс…
— Кто такой Хан? — спросил Люк, чувствуя, как что-то сжимается в животе, и понимая, что ответ ему не понравится. Лея с легким, неуловимым вызовом, сказала:
— Мой высокий друг.
Люк очень равнодушно пожал плечами. Он чувствовал себя, как человек, который принять немедленные меры, чтобы предотвратить ужасные вещи, но знает в глубине души, что уже ничего не поможет. Лея неожиданно продолжила:
— Есть еще, конечно, Чуи, но он живет вместе с остальными мексиканцами коммуной, и у них там один телефон на целую кучу семей, и к нему вечно подходит какая-нибудь не говорящая по-английски бабушка. Можно было бы съездить на велосипеде, это всего два квартала, но ради лампочки, и не зная, не на рейсе ли он… Проще дождаться Хана. Эти типовые лампочки висят слишком высоко…
Люк сказал:
— Я достану.
— Перевесишь патрон пониже?
— Нет, просто поменяю.
Хотел сказать: «И впредь буду менять», — но почему-то поперхнулся этими словами. Ее высокие друзья, знание об обычаях мексиканской местной коммуны, знакомство с соседями — такие обычные и незначащие вещи — почему-то только сильнее закручивали тугой узел внизу живота.
Хуже стало, когда они вышли на улицу: она кивала направо и налево, останавливалась поговорить с тем или другим, а он нависал над ее плечом угрюмой серой птицей. Когда они остановились перед магазином одежды, Люк замер в нерешительности. Ему казалось странным зайти туда, ему казалось, что все сразу поймут, увидев его обритую голову, его пальто — из которого он вырос за семь лет — откуда он прибыл. Прогонят с позором, осмеют публично. А если даже и пустят, то непременно зайдут в кабинку и увидят его шрамы, и тогда, тогда…
«Я сделал все правильно. Я сделал все, что должен был», — сказал он себе и выдохнул, но нервозность не проходила.
Лея вдруг взяла его за руку. Он наткнулся на ее поддерживающий взгляд, и почувствовал, как плавится, обугливается его шкура: она снова была с ним, как тогда.
Лея сказала:
— Все хорошо.
Они вошли в магазин. Белый пол, покрытый неровной плиткой, компенсировал свою неказистость сверкающей чистотой. На плоских белых вешалках висела одежда, которая даже не старалась казаться лучше, чем есть — и так купят. Окна наполовину были заклеены матовой бумагой, и яркий солнечный свет падал откуда-то сверху, как в храме.
— Миссис Финч, добрый день. Познакомьтесь, это мой брат, Люк Скайуокер, — сказала Лея в десятый раз за это утро, — он вернулся из Калифорнии. Там совсем другой климат. Ему бы подобрать что-то по погоде на первое время…
Миссис Финч — подтянутая, стройная женщина с сухим лицом и резко очерченными губами, начала расспрашивать Люка про размеры, но Лея, словно чувствуя, что разговоры ему в тягость, умело перехватывала все вопросы.
— Какая тебе больше нравится?
Перед ним на прилавке легли две рубашки: светло-голубая из льна и более строгая зелёная, из хлопка. Люк замер. Выбор — то, чего он был лишен очень долгое время. Рубашки не значили ничего, но сама возможность решить — стоила всего. Он хотел продлить это мгновение, оставить вопрос повисеть, дать себе время насладиться тем, что остальные ждут его ответа, но Лея истолковала его молчание по-своему и дипломатично сказала:
— Мы возьмем обе.
Когда они вышли из магазина с пакетами в руках, Лея обернулась к нему и сказала нежно:
— Я понимаю, тяжело. Я помню — эту растерянность, эту свободу. Ничего, ты привыкнешь. Я же привыкла. Я тебе помогу.
Растроганный, Люк шагнул к ней, перебросив пакеты на запястье, притянул к себе, обнял за плечи, сгорбился, уткнулся лицом в ее шею. Утренний золотой свет проходил через них, как если бы они были призраками. Копошились голуби, зеленели травы сквера, прохожие безлюбопытно шли мимо.
Когда он оторвался от нее, она слабо сказала:
— Не делай так больше. Люди смотрят.
Когда Люк вкрутил лампочку в ванной, первое, что он увидел, когда слез с табуретки — стакан для щетки и зубного порошка. В стакане стояли две щетки. На мгновение ему показалось, что вторая щетка — маленькая, но она просто была светлее, и в полумраке сливалась с белым фаянсом раковины.
Он сел на край ванной, попробовал закурить — по тюремной привычке все носил сигареты с собой, в нагрудном кармане, потому что часто расплачивался ими за мелкие услуги или просто курил в свободную минуту. Но сейчас пламя все никак не хотело возгораться, потому что пальцы сделались трепещущими, бумажными на ветру, и он впустую тратил газ зажигалки. Наконец, ему удалось добыть огонь, поднести его ко рту, не опалив щетину и бровь.
Он выкурил три сигареты, в остатках бычков собирая решимость для самого страшного вопроса в его жизни.
Он смыл их всех в унитаз, и глядя на то, как они уплывают, сметенные беспощадной волной, понял, что сильнее и хладнокровнее он не станет, даже если выкурит еще три пачки. Тогда он вышел на кухню и спросил, глядя в ее затылок, как будто стрелял подло, в упор, в спину:
— Есть один вопрос, который я должен задать. Тогда, семь лет назад, ты была…
Она вздрогнула. Не поворачиваясь, отошла на максимальное расстояние, которое только могла предоставить кухня. Лея обняла себя руками, и он видел, как ее пальцы с красными ногтями судорожно вцепились в ее локти. Он выдохнул и спросил:
— Что с ребенком, Лея?
Глава 3
Глава 3
Тогда:
Они лежали на железной пружинной кровати, плотно обтянутой чистой, но старой простыней. Они лежали обнявшись, переплетясь руками и ногами, как два молодых побега. Люк пальцами одной руки задумчиво теребил ее волосы, другая рука лежала на её животе, осторожно поглаживая. Она нервно ерзала и дышала тяжело, как человек, который не может и не хочет избавиться от страшных мыслей и усилием воли заставляет себя остаться с ними. Она взглянула на брата: провела пальцами по его лицу, коснулась пушистых бровей, щелкнула по носу.
— Нам нужно бежать, — сказала она, и Люк тоже напрягся.
— Но если мир таков, как он говорит…
— А мы не пойдём к людям. Пойдем в леса, будем жить в хижине только вдвоём.
Люк возразил:
— Но, если ты умрёшь родами, как мама?
Лея посмотрела на него с тоской и сказала:
— Если мы не сбежим, он убьет тебя. Он обязательно убьет тебя. Я останусь одна. Я не хочу оставаться одна. Я не могу потерять тебя. Он убьет тебя за то, что сделала я… Нет, Люк. Нет.
— Не ты сделала, мы оба.
— Я не жалею. Я люблю тебя.
Может быть, он убьет не только Люка. Может быть, он убьет и её, и ребёнка. В тёмные минуты, которые не то чтобы сильно отличались от светлых, он причинял ей зло. Он бил её, швырял в нее предметы. Никогда так целенаправленно, как в Люка, никогда так вдумчиво и садистски, как с Люком, но он мог это сделать. Люк почувствовал, как из глубин поднимается что-то могучее, упрямое и темное. Что-то, чего он не знал очень долгое время. Люк мучительно вспоминал название: злость — не то, горечь — не то… Гнев. Это был гнев.
— Он прав, мужчины действительно разрушают все, к чему прикасаются. Они не могут защитить то, что любят. Так и со мной. Я тоже такой.
Лея отчаянно затрясла головой:
— Нет. Не слушай его. Это не случится с тобой. Ты не разрушаешь, ты защищаешь. Сколько раз ты меня спасал!
Он взял ее за руку, отдернул рукав, обнажая россыпь разноцветных синяков:
— Недостаточно.
Лея, вместо ответа, притянула его к себе и нежно поцеловала в губы.
И он снова почувствовал гнев: он не даст больше Вейдеру мучить ее. Или ребёнка. Он станет сильным, сильнее Вейдера, сильнее всех на свете. Он убьёт каждого, кто только будет угрожать его сестре или ребёнку. Он посмотрел на ее лицо: на темные печальные глаза, на белый овал лица, и сердце его задрожало от нежности и любви. Словно почувствовав его мысли, Лея потерлась щекой о его плечо, закрыла глаза, будто показывая величайшее доверие.
— Как думаешь, он все чувствует?
— Не знаю. Он же ещё такой маленький… Наверно, нет.
Иначе было бы слишком страшно. Лучше бы он и дальше оставался маленьким и неприметным, затерянным в облаках ее тела, защищенным ею со всех сторон, как самой лучшей броней. Этот мир слишком страшен, чтобы жить — в нем бродит ненасытное зло. Останься в утробе, малыш, где никто не сможет мучить тебя.
Обессилившая от своих мыслей, Лея закрыла глаза и прильнула ближе к брату. Ее мутило и голова кружилась, но его холодные руки, лежащие на ее лбу, делали ее состояние во всяком случае выносимым.
Они — два потерянных ребенка — лежали в полной темноте, согреваемые объятиями друг друга.
Сейчас:
— Что с ребенком, Лея?
Мир рассыпался на части и стал пропадать, выцветать, как старое письмо, оставив, как драгоценную подпись в конце, только лишь их двоих. Осыпался и пропал запах пищи, белый пар над кофе, звуки улицы, проникающие через открытую форточку, негромкое бормотание телевизора в гостиной. Пропало тепло кружки под руками, пол и потолок поменялись местами, осталось только лицо Леи, которое заполнило собой все измерения, все пространство и время.
— Ты видишь кроватку? Игрушки? Слышишь детский смех?
Люку было трудно дышать, но он сказал:
— Что с ним, Лея?
Она сказала тихо:
— Его нет.
Ее уклончивость действовала на него, как в прежние времена действовала только агрессия других мужчин: кровавые круги расстилались по краям обзора, туманили зрение, сходились и расходились, темнели и алели. Она была в центре, пока еще не затронутом огненным колесом его ярости, но Люку все труднее было удерживать его от разрастания.
Он вспомнил: кровь отца, которая все никак не хочет вымываться из-под ногтей; тепло ее еще плоского живота под ладонями; надежда и трепет.
Он страшно спросил, чувствуя себя на последнем пределе:
— Что случилось?
Она молчала так, как молчат только мертвые.
— Ответь мне! — закричал он, — Я имею право знать!
— Люк…
— Он настолько же мой, насколько твой! Ты не можешь держать меня в неведении, у тебя нет такого права!
— Я отдала его. В приёмную семью.
У него сделалось слишком страшное лицо, и она резко бросила:
— Мне было шестнадцать! Я не смогла бы выжить с ним…
— Значит тебе нужно было умереть вместе с ним, но не отдавать его!
Он понял, что говорит неправильную вещь уже в тот момент, когда слова сорвались с его языка, он в ужасе ударил себя по губам, понимая, что сейчас сказал.
Лея прожгла его взглядом черных глаз, а потом выбежала из кухни. Она схватила сумку и ключи у порога, и выбежала из дома — дерганной прыгающей походкой — куда угодно, прочь, навсегда, не видеть, не слышать, не дать его словам проникнуть в ее разум. Она их еще не осознала, но знала, что скоро они дойдут до души, отравят ее разум, сердце, тело. Что нет никакой возможности остановить этот яд от распространения, что нет никаких сил удержать его.
Что Люк был чудовищно жесток, а она — чудовищно виновна.
Он побежал за ней, свалил по дороге журнальный столик, зашипел от боли, ударившись ногой, но не остановился. Он выбежал на улицу и повертел головой: зрение у него вдруг стало туннельным, и он не сразу ее заметил. Несколько секунд он просто стоял, мотая головой туда и сюда, во всех, даже бессмысленных направлениях: посмотрел на небо и на землю, обратно на дом. Но потом он заметил ее родную фигуру, стремительно удаляющуюся по улице вниз, и бросился, очертя голову, за ней.
Он догнал ее, схватил кончиками пальцев за плечи, неловко развернул к себе (она даже не сопротивлялась) и умоляюще сказал:
— Прости меня, я сказал ужасную вещь. Конечно, ты не могла поступить иначе. Меня не было рядом. Прости, я не должен был говорить этого. Это неправда.
— Нет, — очень спокойно ответила она, глядя ему прямо в глаза, — Нет, ты был прав. Мне нужно было умереть вместе с ним. Мне нужно было умереть родами. Как наша мать.
— Лея, пожалуйста, не говори таких вещей.
— Оставь меня. Уйди.
— Лея…
— Оставь, я сказала!
Она вырвалась, и пошла прочь, чувствуя, что если он еще раз к ней прикоснется или скажет хоть слово, она, если сможет, его просто убьет.
Что-то внутри пылало и горело, требовало разжечь пожар сильнее или погасить его: исторгнуть из груди, физической болью забить духовную. Немного оправившись от удара, она начала замечать дорогу, которой шла. Органы чувств начали возвращаться, и Лея вошла в первый попавшийся дорожный бар — дешевый, темный, полуподвальный, с липкими, не протертыми от разлитого пива столами, с шумными и очень молодыми компаниями. Она прошла прямо к барной стойке, твёрдо, очень прямо и сказала:
— Виски. Двойной.
Бармен поглядел в ее темные глаза, смял неловко купюру и сунул в карман — она вдвое превосходила цену — и, не говоря ни слова, подал ей стакан с масляной жидкостью. Первый глоток Лея сделала прямо у стойки. Не закашлялась. Поднесла к глазам стакан, покатала виски по кругу, любуясь остающимся обводом на стенках.
Дышать было по-прежнему больно. Она выбрала самый дальний столик, села за него, прижгла взглядом стакан. Ей хотелось поджечь жидкость, выпить пылающий огонь, выжечь все внутри, чтобы не болело. Когда все сгорело – нечему болеть.
Интересно — ему больно тоже?
Пусть страдает. Пусть мучается. Пусть терзается. Он заслужил.
Лея опрокинула ещё один глоток. Должно было стать легче, но легче не становилось. Она не чувствовала никакого вкуса, только огненный шторм, прошедшийся по языку, гортани и желудку.
Она подняла глаза, огляделась. Улыбнулась молодому темнокожему парню за соседним столиком. Ей нравились завитки его кудрей, глаза, похожие на деготь, ей нравилось, что он не схож с ее кипельно-белым братом, ей хотелось узнать — во всех ли местах он такой темный. Ей хотелось, чтобы он подсел к ней, взял ее за руку, долго слушал, а потом поцеловал — терпко, табачно, крепко. Тогда она сама возьмёт его за руку, сама положит его смуглую руку себе на бедро, а когда он, в испарине от ее согласия, дрожа от радости и возбуждения, предложит ей подняться наверх, она не только не скажет «нет», она поощрит его поцелуем.
Стоп. Она хочет отомстить Люку — целуясь с другим мужчиной? Последовав за ним в тесную каморку мотеля наверху? Своему брату?
Нет. Она перепутала. У неё есть Хан. Ее нагловатый, пылкий, но преданный Хан, который точно не заслужил такой измены.
Люк виноват, но он не ее парень, он ее брат. Брат, который помог ей выжить в аду. Брат, чья любовь и защита превратились в неправильную связь. Брат, который убил ее отца. Брат, который подло ударил по самому больному. Под дых.
Пусть мучается.
Ей захотелось позвонить Хану, но было некуда: он, как всегда, на рейсе, адресов нет, телефонов тоже… Может, у него даже есть девушки в городах, которые он часто проезжает, наверняка они были, остались ли теперь, когда она появилась в его жизни… Странно, это ее не трогало.
Она вздрогнула. Ей стало холодно.
Все преследовал виноватый взгляд Люка, его несуразное пальто, его бритая голова, его дрожащие губы, умоляющее лицо…
Не такой, совсем не такой вид у него был, когда она в последний раз видела его — когда его уводили из здания суда, чтобы увести в колонию для несовершеннолетних. У него был взгляд как у человека, который исполнил свой долг и готов принять любые последствия. Он стоял, держась скованными руками за прутья, и улыбался ей — ей одной — из-за решетки. Она хотела говорить в его защиту, и пыталась, пыталась целых десять минут, отчаянно хватаясь за кафедру, как за доску в шторм, но слезы текли сами собой, из горла неостановимо рвались хрипы, ее увели — она отбивалась — сделали успокаивающий укол. Она слышала голоса медсестер, сочувственное воркование врача «Деточка, милая» — от этого становилось еще страшнее. Ее держали вдвоем, пока кололи, потому что она испугалась иглы и шприца. Сквозь дымку седативного лекарства она слышала лживые, кошмарные слова про ее брата: что он чудовище, что он убил отца, что он изнасиловал ее — этого не было! не было! он не чудовище! — пыталась объяснить, но ее опять не слушали.
Лея умолила вернуть ее в зал суда, но попала на самый конец, услышала только приговор.
И увидела его любящие глаза. Он снова улыбнулся ей краешком губ, и лицо у него было светлое.
Это она жила семь лет нормально, а он вчера вернулся из тюрьмы. Она семь лет жила, лелеемая добрыми, хоть и чужими, людьми, а для него ад закончился позавчера. Вчера. Сегодня. Не кончался никогда.
Он огненный и саморазрушительный, как зарождающаяся звезда, он тянет на себя даже ту вину, которая не его, так что он сделает сейчас, зная, что смертельно ранил самого близкого человека? Единственного любимого человека?
Она вернется домой, а он повесился.
Как ей потом жить?
Она тихо вошла в прихожую, стараясь не шуметь. Сняла туфли, осталась в белых носках. Повесила сумку на крючок, но ключи чуть звякнули, когда коснулись столика.
Люк, сидящий до этого в гулкой, ослепительной тишине, напряженно прислушивающийся к каждому скрипу и шороху, с шумом вскочил со стула. Она вернулась, и он может оправдаться.
Он стояли в коридоре, не зажигая света, но Лея все равно видела: его нижняя губа дрожала, лицо покраснело, и она исполнилась ужаса.
— Люк…
— Лея…
— Я не злюсь… Я понимаю. Мне тоже было больно. Но это случилось для меня — давно. Для тебя — сегодня.
— Ты не злишься? Ты злишься. Ударь меня.
— Что?!
— Ударь. Тебе так будет легче простить меня.
— Ты что, с ума сошел?
— Пожалуйста. Мне так будет легче простить самого себя. Я так смогу простить себя.
Ей казалось, что, раня его, она ранит саму себя. Но Лея подняла руку и легонько хлопнула его по щеке. Другой рукой схватилась за свою щеку — ей показалось, что кто-то дал ей пощечину. Ей показалось, что она чувствует ожог, что ее кожа покраснела. Испугавшись, она обвиняюще-саркастично спросила:
— Доволен? Идем теперь на кухню.
Люк послушно последовал за ней.
Кухня встретила раздраем: остывшим кофе, брошенными приборами, как будто они вышли покурить на пару минут, а не выворачивали наизнанку души друг перед другом, не вырезали скальпелем друг у друга сердца, не вкладывали в отверстую грудь всякий хлам, не зашивали аккуратным хирургическим швом, не пытались сделать вид, что так хорошо, и они смогут так жить.
Как нормальные люди. Только с дрянью, зашитой в груди. Люк сел на свой стул — с каких пор у него появился свой стул? он тут два дня! — и сказал несмело:
— Я подумал… Может быть, они отдадут его? Отдадут мне. Я его отец.
— Я сказала, что Вейдер его отец.
Люк содрогнулся. Представил, как это чудовище мнет её белые плечи, как нависает над ней… Испуганный, беспомощный взгляд Леи… В нем зашевелился кромешный ужас, что он не смог ее защитить — опять — ужас, что она не говорила ему — а он был преступно слеп — и что Вейдер…
— Зачем? Он?
— Нет! Нет. Он ничего не сделал.
Лея задавила голос, кричащий, что Вейдер был близок, близок, слишком близок — с тех пор, как ей исполнилось пятнадцать лет, он иногда называл ее чужим именем, именем ее матери, говорил, что она хорошая жена, гладил по волосам и шее…
— Но зачем? — пробормотал Люк, сбитый с толку.
— Чтобы они не добавляли тебе срока! Не судили еще и за это! Я и не знала, что по согласию это законно… Вейдер всегда говорил, что это непростительно! Я так боялась за тебя…
Она не знала, что ее слова только все усугубили.
Люка спросили: «Вы вступали в половые сношения со своей сестрой?». Он задохнулся, чувствуя волну отвращения от этих суровых, сильных мужчин, обладающих властью. Сама формулировка вопроса казалась ему отвратительной, оскорбительной для той обволакивающей нежности, для той трогательной, головокружительной близости, для того чувства финального и очень чистого единения, которое он разделял с Леей.
Люк сидел на перекрестье их взглядов, как будто уже на расстреле. Они расположились полукругом, спокойно, вальяжно — все они были намного старше него, крупнее, они походили на хорошо организованную свору охотничьих псов. А у него были длинные золотые волосы до плеч, синяя рубашка, болтающаяся на худых мальчишеских плечах, и вера в то, что он сделал все то, что должен был.
«Я вынужден повторить вопрос», — они смотрели на него, как сам он когда-то смотрел на Вейдера. «Да», — сказал он твердо, зная про себя, что это и была любовь, как бы ее ни называли сейчас все остальные люди в мире. Что только это и было — любовью.
Мужчины переглянулись между собой, сделали пометки в тошнотворно-одинаковых папках, пытались расспросить о подробностях, но Люк больше ничего не сказал. Он вздрогнул лишь на одном вопросе: «Вы насиловали ее?», но даже тогда ничего не ответил.
Тогда мужчины записали себе в кожаные блокноты, что словам девочки нельзя верить. И не верили Лее даже тогда, когда она, охрипнув и оглохнув, как проклятая пророчица, все выкрикивала и выкрикивала сверкающую правду.
— Это мальчик? Он здоров?
— Да, мальчик. Крупный, крепкий. Насколько я знаю, здоровый.
— Лея…
— По документам ты ему дядя. Дядя, который вышел из тюрьмы за убийство.
Люк склонил голову ниже плеч.
Лея выдохнула, в первый раз за вечер, села напротив. Сказала кротко:
— Это к лучшему. Какие из нас родители? Как ты это вообще себе представлял? Нам бы самим справится с собой. Найти равновесие. Мы же больные, Люк. Мы раненные звери. Мы как безногие, и нам нужно долго и трудно учиться ходить на костылях. Это не то, что нужно детям. Он не знает, что появился на свет в результате инцеста. Он счастливо живет в приемной семье, которая наверняка его любит. Отпусти его, Люк.
Ему не становилось лучше, он тяжело, раскатисто дышал, как вулкан, под пепельной шапкой которого дремлет кипящая лава. Она подошла к нему и положила руку ему на плечо. Он поднял глаза на нее и спросил тихо:
— Чьи глаза у него, Лея?
— Не нужно. Не думай об этом.
— Твои глаза? Я хотел бы, чтобы у него были твои глаза.
— Пожалуйста, Люк. Отпусти его.
Он замолчал, а Лея вспоминала мысль, которая, как проклятье, нависла над ней, когда ей принесли вымытого, красного, сморщенного ребенка.
Она подумала тогда, что он похож на Вейдера.
Глава 4
Глава 4
Люк спросил у сестры, не нужны ли на почте грузчики. Лея обещала узнать, и действительно пришла к заведующей отделением — вернее, к ее двери. Некоторое время она стояла в узком коридоре, разглядывая ручку — латунную, всю в разводах от пальцев. Ей представлялось, как они с Люком, выпив кофе, едут на велосипедах на работу. Как они вместе ходят на ланч, молчат за едой — потому что слишком хорошо понимают друг друга. Как он заходит к ней в перерыве, а другие почтальонши подтрунивают над ним: потому что он молод, и у него — несмотря ни на что — светлая улыбка. Когда он уходит, обласканный и слегка смущенный женским вниманием, не пообщавшись толком с ней, то девушки начинают расспрашивать ее о нем. В отделе вечно находится одно или два разбитых сердца, а Люк так добр и внимателен даже к чужим людям… В нем видно за версту рыцарское отношение к женщинам, что среди людей этого круга встречается нечасто.
А потом они узнают, за что он провёл семь лет в тюрьме.
Потому что этого не утаить.
Лея погладила латунную ручку, пытаясь стереть следы. Вечером сказала Люку, что вакансий пока нет — но возможно будут, надо проверить через пару недель.
Он поверил. Она обещала себе, что рано или поздно, если он ничего не найдёт, то она приведёт его на почту. Ей было стыдно, но хотелось жизни, отдельной от него. Ей претило лгать — она прежде никогда ему не лгала.
Но ей было страшно представлять, как он аккуратно раскладывает им еду с собой и прячет в свой рюкзак. Как ждёт ее у дверей почты.
Ей казалось, что просто нечем будет дышать.
В дверь постучали.
Люк, всегда, когда оставался дома один, без нее, ходил бесшумно и не включал никакие приборы, радио, телевизор, — даже воду поворачивал не на полную мощность. Он ходил, прислушиваясь, жил незаметно: почему-то тишина давила на него, и в тоже время он боялся ее нарушать. Дом холодел без Леи и начинал цвести в ее присутствии.
Это она. Ключи опять забыла.
Он подошел к двери, распахнул её, и даже не глядя на то, кто за нею, начал говорить:
— Лея, я…
За порогом стоял высокий, растрёпанный молодой парень в несвежей одежде и с обаятельной ухмылкой, которая сменилась не менее обаятельной гримасой удивления. Казалось, что он немного актёр, который как способ взаимодействия с миром выбрал вечное заигрывание.
— Ты кто такой?
— Нет, это ты кто такой?
Они застыли глядя друг на друга, и никто не хотел отвечать первым. Потом Хан расслабленно сказал:
— Без обид, парень, но может быть ты мне объяснишь, что ты делаешь в доме моей девушки? И почему ты, черт возьми, спрашиваешь у меня, кто я такой?
— Твоей девушки? — Медленно сказал Люк, пытаюсь что-то сделать с этой мыслью, которая застряла у него на корне языка, и он не мог не сглотнуть её, не выблевать. Он не хотел верить, но память услужливо подсовывала ему доказательства: Лия говорила о высоком другие, он видел мужскую рубашку, и зубную щётку, даже, кажется, зубную щётку… Он все равно несколько глупо уточнил, надеясь, что высокий парень просто ошибся домом:
— Лея — твоя девушка?
Парень кивнул:
— Да. А вот ты кто такой?
— Я… — И правда, кто он ей? Её первый любовник? Её рыцарь, который раз за разом претерпевает неудачу в стремлении ее защитить? Отец её ребёнка? Ужас, который не оставляет её даже после долгих лет нормальной жизни?
— Я её брат.
Хан не понял, он просто не мог понять, что в простом коротком слове, обозначающие родственные отношения, Люк сказал так много. Брат — было всё. Он — её всё.
Хан, расслабившись, вспомнил что Лея говорила о том, что у неё есть брат, который отбывает срок в тюрьме. Хан почти забыл этот факт, как незначимый, несущественный, существующий за пределами его мира, не оказывающий ни на что никакого влияния. И вдруг эта факт биографии возник на ее пороге, синеглазый, бритый, молодой.
— А, слышал. Лиам, верно?
— Люк.
Хан протянул ему руку, и Люк ее пожал.
— Забавные у вас имена. Редкие. А я — Хан.
— Созвучные, — сказал Люк, внимательно разглядывая нежданного гостя — в попытке его разгадать, понять, чего в нем, из всех мужчин, такого, что… Хан же поглядел на него светло, и счел, что все ритуалы вежливости на сегодня он уже выполнил:
— Ну ладно, бывай. Передавай привет сестричке!
Лея вошла, сдувая прядку со лба, открыв незапертую дверь плечом, потому что руки у нее были заняты. Люк — словно караулил ее у двери — перехватил пакеты с продуктами, и отнес их на кухню, пока она снимала куртку и ботинки. Она размяла затекшие запястья и дежурно спросила:
— Как твои дела?
— Я нашёл работу. Грузчиком в Подкове, — сказал Люк с кухни, а потом вышел в коридор.
— Правда? Здорово.
Она действительно обрадовалась, хоть и неглубоко: мыслями была размазана в пространстве и времени, и не хотела собираться обратно.
Лея встала у зеркала, развязала шейный платок, повесила его к остальным, сняла часы, серьги. Она наблюдала за зазеркальной Леей, а Люк наблюдал за нею. Он всегда любил смотреть, как она надевает на себя что-то и как снимает: во всем штате Мэн не было мальчика, который бы в детстве более послушно играл в публику на показе мод. Ему казалось, что она с каждым новым украшением, с другой лентой в волосах превращается в совершенно новую Лею, как воплощение тысячеликой богини.
Может быть, именно поэтому, в итоге он больше всего полюбил ее полностью обнаженное тело: как вершину света, как абсолют красоты.
Он отряхнул эти мысли, как собаки отряхивают воду, и спросил:
— Как твои дела? Зачем ты вообще притащила эти огромные пакеты? Я бы сходил в магазин.
— Я не привыкла.
— Привыкай, — грубовато сказал он. Потом задал вопрос, не удержавшись:
— А твой парень тебе не носит пакетов?
— Мой парень?
— Хан. Он заходил.
— Хан?! Он вернулся? Так что ты молчишь!
Он с болезненным чувством смотрел, как она метнулась в свою комнату, и через несколько минут вышла в платье — чёрном, с узором из золотых цветов, танцующих вокруг ее колен — как она перезаколола волосы в высокую косу и обернула ее вокруг головы. Коснулась губ помадой, схватила сумку и снова начала выволакивать велосипед.
Люк спросил:
— Куда ты на ночь глядя? Там хоть есть телефон? Позвони, я встречу тебя!
— Телефон есть… Ой, да зачем меня встречать! Хан проводит. Или сразу на работу поеду утром…
И слушая ее счастливый щебет, Люк все мрачнел и мрачнел.
Он лег на свой диван, думая о том, что в первый раз в жизни спит в доме совсем один. Сон не шёл. Он прошёлся по дому, заглянул в ее спальню. Сел за туалетный столик, слегка изменил угол наклона, чтобы видеть своё осунувшееся лицо. Огляделся вокруг: и вдруг удивился, как помещается на ее кровати Хан — она ведь довольно короткая.
Мысль о Хане была болезненной.
Лея обрадовалась ему.
Ты знаешь, что он будет с ней делать.
Она прямо светилась, когда выволакивала велосипед.
Она раскинется под ним, и он… ее тело, которое Люк знал как своё, ее душа, которая была его душой — его сестра во власти чужого человека…
Ей это нравится. Она сама пошла.
А ей это всегда нравилось. Помнишь, как они дрожала в твоих руках?
Бодрый стук застал Хана за откупориванием второй бутылки пива — оно лежало в холодильнике, и, хотя за время его отсутствия с ним не должно было ничего произойти, вкус был плоский, немного прогорклый, и первую бутылку он осилил только из фирменного соловского упрямства.
Он распахнул дверь, и Лея, почти подпрыгнув, повисла у него на шее, впечатавшись огненным поцелуем.
Они чаще встречались у Леи, потому что ее раздражал вечный бардак, который самозарождался вокруг него, а его квартирную хозяйку раздражали девицы, шастающие к нему домой. Хотя Лея ей нравилась, но все равно не заслуживала одобрения — по меркам хозяйки, девушка, ночующая у мужчины, который не являлся ее мужем, на приличное общество рассчитывать не могла. Лея про себя называла ее мамонтом.
Хан подхватил ее под бёдра, поволок в свою нору, сдергивая по пути предметы одежды и сосредоточенно пыхтя «Принцесса!».
Они опрокинули нагромождение автомобильных журналов, прижатых гаечным ключом, и журналы разбежались по полу, как стая воробьев.
Хан поскользнулся на мягком глянце, чертыхнулся, но не упал, только крепче прижал к себе Лею.
Когда она запрокинула голову, увидела все те же трещины на потолке, что и всегда, и загадала, что если когда-нибудь Хан их заделает, то у них все будет хорошо, они поженятся, она будет в золотом платье, и она никогда не вспомнит свою жизнь до семнадцати лет…
А после, его умелые руки, большое крепкое тело закрыли от нее потолок, он куда-то уплыл и стал совершенно незначимым.
Хан закурил: он всегда соловел после секса, а она, как он видел, после его долгого отсутствия, хотела поговорить. Сигарета была некоторой гарантией, что он не заснёт и не получит тумака под ребра от Леи, но она неожиданно выхватила у него вторую — это случалось нечасто. Ей не нравилось вымывать запах из длинных волос. Хан спросил как-то — почему не обрежет. Она ответила, что хочет заплетать их, потому что в детстве всегда носила их распущенными, и что это было не ее решением. А теперь она выросла и хочет делать по-своему.
Она прикурила у него — она всегда на мгновение глядела ему в глаза перед тем, как сделать затяжку, которая подпалит ее сигарету — он находил это невероятно эротичным.
— Ты познакомился с моим братом?
— Да. Он такой… подозрительный. Защищает. Хотя, на месте братца я бы тоже так себя вел. Ты такая принцесса у меня — того и гляди украдут.
— Он отсидел в тюрьме, ты же знаешь.
— Ну и что? Чуи тоже сидел.
— За убийство?
— Да. Там была драка стенка на стенку. Пьяная. Кто-то достал нож — и дело закончилось трупом. А он просто сел рядом, вытащил нож, пытался остановить кровь. Но его замели. Мексиканец, да еще такой звероподобный — чего тут разбираться! С тех пор он не верит в правосудие…
— Немудрено, — пробормотала Лея, и завертела головой, ища, куда бы стряхнуть пепел. Хан подставил ей стакан с прогорклым пивом, и она отточенным двойным ударом низвергла пепел с тлеющего конца сигареты.
— А твой брат, что, тоже за драку?
— Нет. Он убил человека, который был нашим отцом.
Весь сон слетел с Хана, и тот поежился:
— Ничего себе. Тоже по пьяни?
— Трезвее не бывает.
Хан помолчал, потом спросил:
— Что за человек был отец?
Лея ответила, не чувствуя, как огонь догоревшей сигареты обжигает ее пальцы:
— Мудак. Конченый. Отбитый на всю голову ветеран Вьетнама. Надышался газом, потом обгорел в напалме. Урод. Жалко только, что Люк не убил его раньше.
— Лея, подойди сюда.
Она замерла на мгновение — чисто инстинктивно, но этого ему хватило — вызвала вспышку ярости:
— Немедленно!
Она приблизилась, чувствуя, как в дверях замер Люк, натянулся, как струна, готовый сделать хоть что-нибудь. Лея глядела на подбородок Вейдера — это было безопаснее всего, потому что полностью опущенный взгляд вызывал в нем гнев «почему ты на меня не смотришь?!», ровно, как и взгляд прямо в глаза «что ты так нахально пялишься?!»
Он пребывал в хорошем расположении духа, может быть, сегодня обойдется. Ведь может им повезти хоть раз?
Он за руку притянул ее к себе — Лея почувствовала, как в дверях опять зашевелился брат. Вейдер задрал ее рукава, с удивлением и яростью обнаружив следы от собственных же ударов.
— Подними юбку.
Она подчинилась, чувствуя спиной, как дрожит Люк, готовый броситься под удар вместо нее, и прохладная ткань скользнула вверх. Она остановила юбку, доходящую до пола, чуть выше колен. К счастью, ему хватило этого.
Ноги у нее тоже были в следах ударов, хотя и не так, как руки. Вейдер откинулся на спинку стула и сказал с мрачным удовольствием:
— Ах ты мразь.
Лея знала, слишком хорошо знала, что не поможет, что она сделает только хуже, но не могла не сказать:
— Вейдер! Это не он, он ничего не делал!
Он не поверил ей. Она говорила только правду, но нет. Никто не верил ей, как прорицательнице Кассандре. Той, которую герой в сверкающих доспехах, благородный, богоподобный Ахиллес изнасиловал прямо на алтаре ее богини…
— Молчи. Иди прочь, лгунья. Люк, ко мне.
Он подошел, а она не могла отойти — это казалось ей предательством и трусостью — хотя она знала, что ему намного легче защищать одного только себя.
— Что ты делал со своей сестрой, ублюдок? Откуда у нее эти синяки?
Когда звуки ударов и сдавленных хрипов затихли и тяжелые шаги Вейдера рассказали о том, что он ушел, Лея, змеей вившаяся вокруг подвала, сразу проскользнула внутрь. Она нашла Люка на полу, он лежал на животе, без рубашки, и медленно открывал и закрывал мутные глаза. У него была окровавлена вся спина, словно его щедро полили краской. Лея подошла к нему — он ее узнал, тяжело оперся о ее плечи, и они, шатаясь, пошли наверх, как диковинное, спаянное воедино чудовище. Они миновали пролет, Люк совсем зашатался, и Лея опустила его отдохнуть, посидеть на ступеньке. Она некоторое время стояла, тяжело дыша, опираясь на перила, но внизу послышались неторопливые шаги, и Лея метнулась к брату, вытянула его вверх и на адреналине почти понесла его на руках.
Лея втолкнула его в комнату, затащила на кровать, помогла лечь так, чтобы ничто не касалось больной спины. Он смотрел на нее расфокусированным взглядом.
— Потерпи, милый, я сейчас вернусь, — прошептала она, склонившись к нему.
Она выбежала на лестницу с тряпкой, быстро затерла темнеющие на глазах пятна крови — если Вейдер увидит их, то это спровоцирует новую вспышку агрессии, и им несдобровать.
Она вернулась к Люку. Бережно, чистой тряпкой прошлась по его спине, промакивая кровь.
— Лея…
— Тише… Все хорошо. Он завалился спать. Дрыхнуть будет до завтра. Я ему в чай коньяка плеснула. Сам дурак, раз не почуял.
— Лея, твои синяки…
— Что с ними? — легко спросила она.
— Это… я?
— Да ты что! Не смей его слушать. Не смей, слышишь, — она вцепилась ногтями в его щеку, — Ты никогда и ничего не делал плохого. Ты ничего не сделаешь. Я тебя знаю.
— Он так убедительно говорит… Я начинаю верить. Мне начинает казаться, что это следы моих рук…
— Ты — лучший из всех людей, которых я только знаю.
— Как будто ты многих знаешь, — сказал он, но слабо улыбнулся.
О, она знала троих, и точно знала, что если обычные люди балансируют между ней и Вейдером, то Люк стоит на недосягаемой нравственной высоте.
— Помнишь, как к нам птица залетела? Помнишь, как ты всю ночь ее ловил, помнишь, как ты отказался ее сбивать шапкой, потому что боялся ей повредить что-нибудь? Помнишь, как ты ее выпустил? Вот кто ты на самом деле. Не верь ему. Верь мне. Я нормальная, Люк, и я знаю, что все зло — дело его и только его рук.
— Что бы я делал без тебя, сестра…
— Получал бы в разы меньше ударов?
Они улыбнулись друг другу, и Лея коснулась его лба своими губами.
Глава 5
Глава 5
— Мы могли бы продолжать встречаться у тебя, — сказал Хан, глядя на то, как она расчесывает волосы, которым требовалось очень много времени, чтобы высохнуть. Фена у него не было, он не видел смысла его заводить даже для Леи. Она закусила губу и резким, привычным движением скрутила прядь.
— Мне кажется, это нервировало бы Люка, — сказала она мягко. Каждый раз, когда она уходила к Хану, у брата делалось очень сложное, недоброе лицо, хотя в остальном у них были нормальные отношения. Однажды она вернулась домой позже обычного — ее выбрали в профсоюзные работники, и она была на собрании. Подходя к дому, она услышала через открытую форточку, как они оживленно и дружелюбно разговаривали о спорте, и Хан сказал:
— Мы играем в регби по воскресеньям, в центральном парке — приходи, малыш. Я дам тебе форму на первое время.
Лея постояла некоторое время под окном, вспоминая, как внимательно и вдумчиво пыталась их состыковывать, но вдруг оказалось, что они прекрасно ладят без неё, а ее присутствие только все усложняет.
Недавно они чинили телевизор: Хан, как обычно, ленился, но глядя на то, как Люк хлопочет вокруг проводов, тоже заразился его энтузиазмом. Пришлось забираться на крышу к антенне, Люк сосредоточенно и молча лез, Хан держал веревку и матерился, как заправский моряк. Солнце высветляло их головы, целовало лица и открытые участки тел — Хан разделся по пояс, но Люк никогда не закатывал рукава.
Лея стояла в тени крыльца, вынеся им на подносе два стакана пива, и чувствовала, как пахнут августовские яблоки — покоем и счастьем. Ей казалось, что все хорошо, что все нормально, что Люк рано или поздно обретет свое собственное равновесие, перестанет опираться и оглядываться на нее, перестанет так тяжело, так исступленно, так удушающе-страшно любить ее, найдет себе девушку, и они будут жить… Не в соседних домах — это слишком — но на соседних улицах. Что их дети будут играть друг с другом — у Леи будет девочка, конечно. Маленькая, боевая, с каштановыми волосами, которые Лея будет заплетать в три хвостика, у Люка… Тоже кто-нибудь будет.
Его шрамы побелеют, и когда он загорит, они сделаются совсем незаметными. Они будут иногда вместе отряхивать яблони, варить джем под веселые песни из радиоприемника, ходить в гости на Рождество друг к другу, звонить друг другу раз в неделю и ссориться. Но Хан — будет тем, с кем она будет просыпаться по утрам. Хан. Ландо. По. Кто угодно, но не Люк. Только не Люк.
Ее парень и брат слезали с крыши добрыми друзьями, но все опять рассыпалось, стоило ей подойти к ним. Как только они взяли по стакану, Хан резким движением, сбоку притянул ее к себе, и поцеловал в висок — как благодарность за этот светлый день, за то, что она стоит в простом белом платье под осыпающимися яблонями, за то, что она принесла холодное, сверкающее на солнце золотом, пиво. За то, что она — его.
Лея не осмелилась посмотреть на брата.
Ей казалось, что там, где он стоит, зашевелилось что-то темное, страшное, многорукое.
Сегодняшний Хан зевнул и сказал:
— Прости, конечно, но какая разница, что мы делаем за закрытой дверью? Это его не касается.
— Он очень защищающий. С раннего детства только и делает, что выискивает угрозы для меня.
Это прозвучало параноидально, потому что Лея умолчала о том, что все угрозы ее детства были более чем реальны.
— Ну так объясни ему. Ты даже напрягаешься, когда я тебя при нем целую. Это ненормально. Мне не пятнадцать лет, чтобы прятаться от родителей…
— Ох, Соло, не вешай мне лапшу на уши: как будто в пятнадцать тебя это останавливало!
Хан довольно оскалился.
В один день, когда она мыла зелень на кухне, чья-то тень накрыла ее, чьи-то большие руки обняли за плечи. И словно стерлись все эти семь лет, вся эта нормальная жизнь, все потом и кровью выстроенные границы. Ее ужас, ее отец, вернулся к ней, подкрался незаметно, сзади, и она была полностью в его власти: и она знала, что будет дальше.
Дальше будет боль.
И кровь.
И снова, по кругу, боль — без конца!
Она, задыхаясь, забилась в этих страшных руках, чувствуя животный ужас, страх кролика перед удавом, страх быка, которого будут забивать, но руки почему-то разжались, она повернулась и увидела встревоженного Люка, который что-то говорил ей.
— Не трогай меня! — закричала она, умирая от ужаса, — Никак! Никогда! Не прикасайся ко мне!
Она выбежала, всхлипывая, с кухни, и, прежде чем упасть на кровать, защелкнула задвижку своей комнаты.
Прошла неделя. Они общались друг с другом вежливо, но несколько отстранённо: Лея думала, что ей будет от этого легче, но почему-то было больно. Неужели она так привыкла пользоваться его теплом, поддержкой, любовью, не давая ничего взамен? Чужое обожание — мощный наркотик…
Воскресным вечером, когда по телевизору шёл матч по регби, а Лея сидела, свернувшись в кресле, и читала книгу по политологии, он спросил у неё, не отводя глаз от экрана — примерно так, как просил бы передать соль:
— Почему Хану можно тебя касаться, а мне нельзя?
— Он мой парень, а ты мой брат.
Он повернул голову к ней, и она увидела, какие у него широкие зрачки — в гостиной было полутемно. Он сверлил ее этими огромными зрачками, и ей казалось, что из них изливается тьма:
— Другие братья целуют своих сестёр, они обнимают их. Друзья прикасаются к своим друзьям. Мужчины, даже при знакомстве, жмут руки друг другу! Я видел, я специально смотрел. Я смотрел на всех, кого только мог найти. Люди касаются друг друга. Почему мне нельзя тебя касаться? Назови мне настоящую причину.
— Не заставляй меня, — замялась она, но любое ее колебание в последнее время он почему-то расценивал, как приглашение надавить. Он делал это неосознанно, просто видел и знал, что, когда ей нужно, она может быть невероятно тверда с ним и даже жестока к нему.
— Скажи мне, Лея.
— Ты похож на него.
— На кого?.. — и страшная тень отца снова возникла над ними, нависла так, как будто никогда их не покидала. Его голос просел, — Нет… Нет!
— Внешне, — неловко запинаюсь, пробормотала Лея, — Чем ты старше, тем больше ты похож на него. У тебя его прищур, его разворот плечей, его прическа, даже то, как ты пьешь чай… Прихлебываешь. Дуешь. Это его жесты.
— Нет, — беззащитно и потерянно сказал он, — Я не похож на него. Я совсем не как он.
— Внешне! Только внешне, Люк. Но… Ты прикасаешься, как он. Это больше, чем я могу вынести.
Люк потрясённо молчал, и она отвела взгляд: смотрела в пол, в сторону, в потолок, куда угодно, только не на него. Она чувствовала себя виноватой за то, что сравнивает отца и сына. Лея долгое время пыталась примириться, но у нее не получалось. Она вздрагивала каждый раз, когда видела его тень, когда смотрела на его подбородок. Она понимала, что для Люка ужасна мысль о сходстве с отцом, что для него оскорбительно предположение о похожести. Она также догадалась, что Люк тоскует по прикосновениям, как тосковали некоторые пожилые люди в шелтере, в котором она провела год. У них было всё: уход, личные вещи и пространство, книги и журналы, дела, которыми можно было заняться. Но им не хватало прикосновений, и Лея иногда просто брала их под руку при прогулке по лесу, прилегающему к зданию. Они все любили её за это, хотя ее история людей поначалу отпугивала: беременная шестнадцатилетняя девушка… Она не хотела лишать Люка этого, а он был пока слишком нелюдим для того, чтобы самому, с чужим человеком, преодолеть этот барьер. Поэтому она примирительно сказал:
— Давай договоримся так: я буду тебя касаться, а ты будешь делать это, только если я прямым текстом скажу. Я обещаю, что буду делать это часто.
— Ты сказала очень серьезные слова, мне нужно над этим всем подумать.
— Это не про тебя! Это про него. Ты не виноват, что похож на него! Как я не виновата, что похожа на маму…
— Ты ни в чем не виновата, — сказал он серьезно, — И я обещаю тебе не касаться тебя, если ты не скажешь.
Хуже стало, когда они подросли.
Лея — со всей генетической беспощадностью, со всей мягкостью и пламенем в больших карих глазах, со всей мраморностью кожи и тонкой статью — стала походить на мать. Это было страшно для нее, мучительно для Люка и слишком дразняще для Вейдера.
Однажды отец поднялся к ним, на третий этаж: он редко это делал.
Лея и Люк делили одну постель, всегда, с самого раннего детства. Вейдер знал, что наверху живет Лея, но никогда не интересовался, где спит сын.
Вейдер — огромный, двухметровый, тяжелый мужчина — ходил медленно и очень громко. В отличие от его детей, которые боялись лишний раз потревожить дом, которые смазывали маслом все двери в доме, чтобы те их не выдавали.
Сквозь сон Люк чудом услышал тяжелые шаги, толкнул сестру — Лея рывком села на кровати. Ее каштановые волосы рассыпались по плечам, скрыли руки. Люк соскользнул с постели, и, пометавшись по комнате, спрятался за шкафом, надеясь на слабое зрение Вейдера. Он смутно понимал, что, в представлении отца, место ему — в лучшем случае на чердаке сарая.
Дверь распахнулась, и отец вошел. Лея напряжённо и испуганно глядела на него — Люк поклялся себе, что выйдет, если поймёт, что Вейдер в своей темной фазе: когда он больше похож на зверя, рычит, бормочет и дерётся, ходит, как заведенный, кругами и бьет все, что попадёт под его руку. Но сейчас, кажется, он сохранил остатки рассудка:
— Падме… Почему ты здесь? Почему ты не навещаешь меня? Зачем ты мучаешь меня?
— Вейдер, это я, Лея. Твоя дочь.
— У меня нет дочери. Я мечтал о дочери. Но у меня есть только сын, белобрысый урод. Как я сам. Он убил свою мать.
Лея увидела, что он держит ворох разноцветных нарядов в руках. Он положил их на кровать перед нею и продолжил:
— Я принес твои платья. У тебя столько красивых платьев, а ты ходишь в каких-то закрытых серых тряпках. Помнишь прием у сенатора нашего штата? Твое черное платье на корсете, и блестящую ленту, обвивающую шею. Все мужчины в зале смотрели на тебя, все хотели тебя, но ты выбрала меня. Надень это платье и спускайся вниз. Я открою бутылку твоего любимого вина.
Он вытащил золотое платье на корсете, разукрашенное маленькими розовыми цветами. Положил его перед Леей, как будто предлагал купить. Потом, как выключенный, ни слова не говоря, вышел. Лея встала и приложила к себе платье, разгладила очень взрослым, совершенно женским движением, оправила юбку.
Люк с ужасом сказал:
— Ты же не собираешься к нему в этом спускаться!
— Нет, конечно! Но оно такое красивое… Я просто его примерю…
Она беззастенчивым, открытым движением сдернула с себя ночную рубашку.
Люк не отвернулся — ее нагота не смущала его, он привык: они росли вместе, купались вместе.
Ее нагота не значила ничего, кроме доверия: она не соблазняла, не слепила, не убивала. Ее нагота говорила просто: мы дети, а ты мой брат-близнец.
Ее нагота начала значить потом: когда ее груди налилась, как маленькие яблоки, когда он стал просыпаться ночью в мокром белье, после невыносимо-сладостных снов. Когда Лея, обнаружив в первый раз месячную кровь, прибежала в испуге к брату. Как они молча смотрели на окровавленное белье и платье, как Люк, холодея от переживаний, вдумчиво прошёлся руками по ее телу, плотно, но бережно нажимая: болит? Нет? Он бил тебя в последнее время? По груди, по животу? Сильно? Ты падала? Нет?
В конце концов, они нашли книгу по беременности и родам — со следами небрежных пометок, оставленными красными чернилами рукой их матери — так странно было думать, что у Вейдера была жена, их мать, что она хотела их и ждала. Что она озаботилась купить книгу — и книгу по уходу за младенцами тоже — хотя Падме не суждено было ею воспользоваться. Лея нашла ее и утащила в спальню, спутанно отвечая на вопрос Люка — зачем? Но на обложке был изображен беззубый складчатый малыш, и Лее страшно хотелось ощутить его кожу под своими руками, вдохнуть его запах, и носить, не спуская, с рук.
Как бы там ни было, но мамины книги рассказали о том, что с Леей все в порядке, поведали близнецам о том, откуда появляются дети — и тогда нагота Леи стала значить все.
И тогда же Вейдер, видя, что они вырастают, начал преследовать их с ужесточенной, удвоенной яростью.
Но сейчас — сегодня — Лея ещё не была молодой девушкой — это был последний отсвет детства, который умер в глазах ее отца, увидевшего в ней жену.
Который умер, когда ее брат, коснувшись шнуровки золотого платья, впервые подумал о том, что она красивая.
Глава 6
Глава 6
Лея знала за собой это: знала свою ненормальную страстность. Она знала, что плывет лишь при прикосновении ладоней и что очень легко заводится.
Она знала, вернее подозревала, что это как-то связано с желанием иметь защиту, чувствовать себя любимой, подчинить мужчину, а не дрожать перед ним — со мной ничего не случится, если я сама откроюсь тебе. Это значит — я добровольно, это значит — насилия нет. Если я первая скажу, что согласна, то сделаю вид, что контролирую ситуацию. Сделаю вид, что согласна там, где моего согласия могут не спросить. Она знала, что это часто бывает с женщинами, пережившими домашнее насилие, эта мысль облегчала ей принятие своего состояния…
Но рефлексия не помогала ей справиться с собой, своим поведением, особенно поначалу. Когда она только вышла из шелтера, и была в растерянности перед открывшимся миром, она готова была пойти за любым, который только позовет. Сейчас ей казалось, что она избежала проблем только при помощи чуда и терапии. Она мучительно и долго выстраивала свои границы, и все равно они трещали, стоило ей попасть в тяжелую для нее ситуацию. Или выпить чуть больше положенного.
Сегодня, на дне рождения Хана, когда миновал уже двенадцатый час и количество выпитого превысило все ее обычные нормы, она почувствовала, что смеется слишком громко тем шуткам, которые на грани. Она осознала, что в голове приятно шумит, и какой-то внутренний голос сказал ей «хватит». Она огляделась: нашла Хана среди множества веселых, пьяных и диких гостей. Он бренчал на гитаре и что-то напевал, скорее сам для себя, нежели для аудитории. Она подошла к нему, дождалась конца песни, села напротив, потянулась поцелуем.
— Хан, я устала…
В этих словах было больше, чем она сказала: страх одиночества, страх перед собой, страх утратить контроль, желание защиты. Но Хан не понял этого. Это была не его вина, он просто не мыслил такими категориями, не видел такую Лею: перед ним она была язвительной, пылкой, нежной, но никогда — безумно хрупкой и уязвимой.
— Ну что ты, детка? Иди приляг на диван.
— Я хочу домой…
Он погладил ее по щеке: он совсем не знал, что делать с такой несобранной Леей. Она вдруг страшно обозлилась на себя — за то, что ей нужен провожатый, за то, что она пошла к Хану с этим вопросом, зная, что он действительно ничего не сделает. Не выгонять же всех гостей? Не уходить же с собственного праздника?
Она подумала о том, что нужно вызвать себе такси — и все, но вдруг, сквозь толпу увидела брата. Она подошла к Люку, улыбнулась парням, с которыми он разговаривал, и попросила:
— Уведи меня отсюда.
И добавила для окружающих:
— Сил нет никаких, голова разболелась.
Люк пригляделся к ней, коснулся холодными пальцами ее виска, словно мог почувствовать ее боль. Лея вытерпела это стоически, даже улыбнулась для окружающих: все хорошо.
Но Люк, видимо, что-то такое понял, поэтому наскоро попрощался со всеми, и они пошли домой. Им нужно было идти около получаса, ночной августовский вечер был прохладным, а темно-оранжевое платье Леи только притворялось шерстяным. Она обхватила себя руками, чтобы согреться, и Люк снял свою кожаную куртку на молнии, легко приблизил руки к ее плечам, чтобы надеть, но замер, не донеся. Сказал:
— Возьми ты.
Она приняла куртку из его рук, продела в рукава, застегнула, стала похожа на нахохлившегося воробья.
— Возьми меня за руку.
Лицо Люка мягко осветилось, и он протянул ладонь, и взял ее руку. Сжал плотно, но бережно, и они пошли вперед. Лея почувствовала, что выдыхает. Ей глупостями показались свои страхи перед его касаниями, свои сомнения, свое желание держать его на расстоянии. Что случится, если она просто откроется своему брату? Она шла все медленнее, и он подстраивался под ее шаг, пока они сами собой ни остановились под круглым фонарем. Стрекотали насекомые, окна домов смотрели на них желтыми глазами, и свет фонаря запутывался в ее куртке, в его волосах. Он повернулся к ней — и она задохнулась при виде его лица, которое знала дольше, лучше, чем свое — потому что она видела его все время, а как часто люди встречают свои отражения?
Лея тихо сказала:
— Поцелуй меня.
Она не знала, почему и как у нее это вырвалось — может быть, просто из озорства, или из желания проверить свою власть над ним, или из страха — из попытки опередить, прежде чем он захочет сделать это сам, но Лея с пугающей ясностью вдруг увидела, как слова становятся реальностью. Какой властью они обладают. Какой ужас и какую красоту способны создавать. Люк вспыхнул, глаза у него сделались совершенно дикими — и Лея испугалась, что за страшные силы она разбудила.
Он негнущимися пальцами взял ее за плечи, жадно притянул к себе.
И накрыл ее ледяные губы своими голодными губами.
Она закрыла глаза, чтобы не видеть его лица, этих страшных и черных в ночном свете глаз — но его прикосновение было удивительно нежным, трепетным, таким, как если бы он боялся разрушить мираж. Они разделили поцелуй так, как преломляют хлеб, желая побрататься, как пьют из одного кубка вино на свадьбе. До красных кругов перед глазами, до жара и задыхания, и Лея почувствовала, что ее мурашки переходят в дрожь, а потом ее начало колотить, как в судорогах. Она почувствовала, как его руки разжались, и он отступил от нее на несколько шагов — дальше, чем когда-либо.
— Идём, сестра, — сказал Люк, нахмурившись. Она кивнула, и дальше они пошли в молчании. Лея чувствовала себя ещё более потерянной, чем была пару часов назад, но не осмелилась больше с ним заговорить или взять за руку.
Ей казалось, что он уберёг ее от чего-то разрушительного и страшного для неё самой.
Так, как это делают самые преданные братья.
На следующий день она выползла на кухню ближе к десяти часам, что для неё было очень поздно.
Она тихо села на стул, полуприкрыв глаза, откинулась на стену. В комнате пахло водой и свежестью, синтетической ромашкой моющего средства, и Лея сквозь ресницы увидела, как блестит и бликует от солнечных лучей вымытый пол. В отличие от многих мужчин, Люк не чурался никакой работы по дому, хотя он делал все намного медленнее и тщательнее, чем она сама. Иногда ее это раздражало. Он стоял спиной к ней, волосы его уже немного отросли, засияли прежним золотом. Веревочка фартука перерезала его рубашку на две части и Лее вдруг страшно захотелось потянуть за неё — зачем он такой педант?
Он повернулся и спросил:
— Голова болит?
— Слегка, — тихо сказала она, — Нет, ладно, не слегка. Сильно.
Люк только хмыкнул.
— Будешь есть?
— Попробую. А что ты там приготовил?
— Яйца Бенедикт.
Она кивнула, и сразу об этом пожалела. Он поставил перед ней тарелку с белым воздушным яйцом, и она нечаянно удивилась. За всю жизнь она не встречала человека, который готовил бы их так же, как она сама. Но с Люком она не встретилась, с Люком она родилась. Все браки происходят из двух родов, порождают метисов из двух семей, из двух домов, даже если эти дома стоят друг напротив друга, все равно в них по-разному вытирают посуду… Это так несущественно, когда любишь, это почти не имеет никакого значения, но Лея в том, как он отряхивает кружки, подметает пол и готовит — ощущала нежное, обволакивающее присутствие родного существа, детства, в котором, несмотря на все ужасы, случалось иногда ощущение беспредельного восторга и счастья.
Она отрезала кусочек, поднесла ко рту, но почувствовала тошноту и опустила вилку обратно. Сказала жалобно:
— Ты такой молодец, что не пьешь… Я тоже не буду теперь. Никогда.
— Все так говорят. Но ты передумаешь через пару дней, — сказал он с улыбкой.
— Ты же вообще не пьешь? Почему?
— Не люблю терять контроль, — сказал он задумчиво, отвернулся, чтобы вымыть кружку и сформулировать мысль, — Я становлюсь… неприятным, когда теряю контроль.
Почему-то это ее задело. Тот Люк, с которым она росла, не понимал все так четко и ясно, не обладал таким уровнем рефлексии, как этот. Тот Люк был более открытым, менее знающим — про нее и про себя, и где-то в глубине души она хотела, чтобы он всегда оставался таким.
— Когда ты мог это узнать? Ведь ты здесь всего несколько месяцев, и я никогда не видела тебя пьяным…
— Ты полагаешь, что в тюрьме совсем нет жизни? Все там есть. И ссоры, и дружба, и книги. И наркотики, и алкоголь. Добыть труднее, но все есть. И если не держаться — влегкую можно скатиться. Хуже, чем на воле.
Она посмотрела на него внимательнее — головная боль проступала, рассеивалась, как дождевые тучи, и один момент тоже следовало прояснить. Она несколько раз глубоко вздохнула — дважды открывала рот, чтобы начать говорить, но потом малодушно передумала. Но Люк знал ее слишком хорошо:
— Что такое? Что ты вздыхаешь?
— Насчет вчера. Извини. Я не должна все это поощрять.
Он медленно и тщательно вытер полотенцем руки, повесил его, разгладив все складочки.
— Тебе действительно не следовало… — Он запнулся, подбирая слова, — …манить меня, если ты на самом деле этого не хочешь. Я понял, что не хочешь. Но если бы я позволил себе обмануться?
Лея устало закрыла глаза.
— Извини. Не знаю, что на меня нашло. Ты мой брат. Это ненормально.
— Ну почему это ненормально? — медленно сказал он, глядя куда-то в сторону.
— Почему? — воскликнула она, забыв, что ей эти вещи тоже объясняли семь лет назад — и она тоже недоуменно спрашивала — почему? Она уже почти уяснила для себя, что он не просто выпал из жизни на эти семь лет, но был где-то, думал о чем-то, мыслил, читал — как может он не понимать, не желать понимать, как может он оставаться ребенком в этом, став таким взрослым в остальном? Но Лея не знала, как все это спросить, поэтому просто воскликнула:
— Боже, неужели тебе никто не объяснил? Неужели в тюрьме не говорят о женщинах?
Люк хмыкнул, как будто обрадовавшись возможности перевести разговор.
— В тюрьме постоянно говорят о женщинах. О подружках и жёнах, о том, что и сколько будут с ними делать, когда вернутся. О, не бойся, когда речь заходила о насилии, я их останавливал. Впрочем, не думаю, что они намеревались все это выполнять. Так, грезы. Хоть и грязные.
Лея потрясенно посмотрела на Люка: кажется, Вейдер вбил в него просто поклонение по отношению к женщинам.
— Так они тебя и слушали.
— Сначала нет. Но потом я сломал одному палец, другому нос, и со мной перестали связываться.
Лицо Леи расслабилось. Люк умолчал о многом: о пелене кровавой ярости, которая помогала выживать в тюрьме — ему, с клеймом отцеубийцы и насильника.
О том, что в момент боя у него отключалась всякая защита себя, и он нападал не так, как обычно дерутся все мальчишки, как пробуют друг друга, накручивают, обмениваются предварительными ударами. Он нападал так, чтобы убить, зная, что второго удара не будет. Это был единственный способ убить отца, и он оказался работающим. Люк оказался хорошим учеником — плохие не выживали.
Никто не ожидал в нем этого: он был болезненно честным, светлым, немного застенчивым. Он позволял над собой шутить, и предел его терпения был действительно велик.
И он сломал не нос и не палец, конечно, у одного его соперника был разрыв селезенки — Люку повезло, что раненный напал на него первым, достав откуда-то пронесенный запретный нож, и действия Люка классифицировали как превышение самообороны. Во второй раз на него напали трое — он вцепился в глотку одному, как бульдог, почти придушил его до смерти, пока оставшиеся два били его из всех сил по голове, он все не ослаблял хватки.
Оба раза в качестве наказания его сажали в одиночку. Многие заключенные боялись ее, сходили в ней с ума, но не Люк: он представлял себе Лею. Как она сидит, поджав ногу, на узкой койке, как она улыбается ему, как рассказывает о том, что прочитала. Как расстёгивает перламутровые пуговички старомодной маминой кофты, а под ней нет белья — и обнажает восхитительные белые груди, стоящие, как безе.
Он представлял себе, как она сидит у него на коленях, как болтает ногами, пока он проводит перламутровым гребнем, похожим на ракушку, по её длинным волосам. Как он чешет нежно, невесомо, и как она говорит мечтательно:
— У дома я посажу гиацинты. Знаешь, синие такие? Как твои глаза. Будут волшебно пахнуть. И лавочку поставим. Темную. И радио повесим. Пусть играет танцевальные песни. Я буду круглыми сутками танцевать среди гиацинтов. На улице спать! В дом меня больше не загонишь.
Сегодняшняя Лея — немного грустная, с упрямой складкой на лбу, сидела перед ним — и он сказал:
— В тюрьме говорили о женщинах. Но не о сёстрах, а ты — моя сестра.
Глава 7
Глава 7
Лее снился дурной сон.
Она проснулась от него так, как снова начинают дышать умиравшие от удушья: с судорожными всхлипами, с содроганием, с пропотевшими насквозь простыней и одеялом — колышущимися, как живые, обильно политыми ее потом.
В ее сне был Вейдер. Как бывал всегда. Люк был мертв — это она знала, видела, и теперь Вейдер нависал над ней. Правой рукой без перчатки — отвратительной, покорёженной, погорелой рукой — вдумчиво перебирал на столике недобро блестящие хирургические инструменты.
Она лежала перед ним, связанная, нагая, и понимала, что он использует все, что вонзит их в каждую часть ее тела, что сумма боли не изменится от перемены мест слагаемых, что ее никто не спасёт, но молила — чтобы он хотя бы начал с выносимого.
Она лежала перед ним, раскинув тело, не могла пошевелиться или закричать, только плакала обильными и бессильными слезами.
Люк держал ее за плечи, тряс. Она, дрожа от ужаса, прильнула к нему. Он погладил ее по голове, поцеловал в макушку, прошептал что-то успокоительное.
Он был здесь, ее сон был ложью. Он был здесь, никто не пройдёт через него. Она обвила руками его шею и сказала:
— Ты здесь…
— Ты кричала во сне. И плакала.
Он коснулся ее щеки, и она поняла, что ее лицо мокрое не от испарины, а от слез. Он чуть ослабил хватку — это было очень сознательно, очень нехотя — и Лея вдруг представила, что он сейчас совсем уйдёт на свой скрипящий диван в гостиной, а тени прошлого вылезут из всех щелей, куда их загнал его беспощадный свет. Из-под кровати, из бельевого шкафа, из щели между туалетным столиком и кроватью, даже в трещине, пробегающей вдоль стены – они были всюду. Она везде видела теперь тени ее кошмаров, а единственным светом был Люк.
Она вцепилась в брата — снова дрожащая, испуганная пятнадцатилетняя девочка — она не смогла бы расстаться с ним сегодня и всегда.
Он вытер ее слезы и тихо сказал:
— Не бойся. Кошмары кончились. Хочешь, пока ты будешь засыпать, я посижу и покараулю на полу у двери? Чтобы кошмары не вернулись. Не бойся, никто не придет. Я убил его.
Лея прошептала только:
— Не у двери. Здесь. Со мной.
И они легли вместе, сначала на расстоянии, держась за руки, но потом притянулись друг к другу — узким пространством девичьей кровати, близостью душ, родством крови и желанием плоти.
Когда Лея проснулась, она почувствовала небывалый подъем и силу: ей хотелось петь и танцевать, она могла бы одним желанием изменить мир, утешить плачущих и исцелить страждущих. Но липкий страх нарушил ее дыхание, когда она поняла, что они, как в детстве, переплелись руками и ногами.
Она знала, что ей необходимо, просто необходимо выпутаться из кольца его рук — встать, сурово сказать себе и ему, что больше никогда, никогда в жизни, но она не смогла. Она даже напрягла мышцы, но не сделала движения.
Только покрепче прижалась к брату. Ей казалось, что они лежат в лодке, которая мирно плывёт по звездной реке, что они дремлют, убаюканные музыкой семи небесных сфер.
Ей казалось — отнять руку — значит разрушить гармонию и вместо того, чтобы быть целой, остаться кровоточащей половинкой чего-то покорёженного, но живого. И долго, мучительно вылепливать свой каркас из идей, оттенков смысла, других людей даже: но это все равно будет протез вместо живой руки.
Лея неловко подумала, что они были спаяны, соединены сердцем и мозгом — так, что даже самые великие хирурги не могли бы их разъединить, соединены лбами так, чтобы видеть только глаза друг другу и по краям — размытые пятна окружающего мира.
И Лее показалось, что она раз за разом хочет разъединить их и режет, разрывает тупым ножом свою собственную плоть.
Он открыл глаза. Резко и молча посмотрел на неё — и уже этот взгляд, тяжелый, жаждущий, страстный — настолько ее испугал, что она рванулась прочь, но он оказался ловчее и схватил ее за запястье.
— Пусти!
— Не убегай.
Люк выпустил нехотя ее руку. Она села на кровати, хотела укрыться и спрятаться, потянула на себя одеяло, но он удержал, с силой потянул его на себя, укрылся плотными рядами вокруг бедер. Тогда она обхватила себя руками — на ней была ночная рубашка до колен, но она все равно чувствовала себя обнаженной.
Зачем ему одеяло?
И Лея почти против воли подумала о том, что он был в тюрьме семь лет, без женщин, что он молодой мужчина, а она была так близко.
Ей стало ещё хуже: стыд накатывал по горло, кровь приливала к груди и шее.
Лея села закрытую позу, не убегая, но молча. Люк сказал:
— Прости. Я рефлекторно схватил. Больше не буду. Обещаю.
— Ночью, ты через две стенки…
— Слышала бы ты себя! Я подумал, что тебя убивают.
— Мне никогда не снились кошмары. То есть, я никогда не кричала и не плакала…
— Может быть, ты просто не знаешь. Ты же жила одна.
И правда, бывали ночи, после которых она вставала совершенно разбитой и вспотевшей. Но она это связывала со слишком тёплым одеялом, которое не торопилась менять. Тогда не стало бы внешней причины, тогда пришлось бы искать настоящую.
Лея подметила это сейчас, с беспощадной точностью человека, который слишком долго ходил на терапию.
Кошмары повторялись. Они стали чаще с появлением Люка, потому что он был из того времени, но, парадоксально, только он и мог их прогнать. Лея понимала все это, но ничего не могла сделать: ощущения у неё были такие, будто она летела на велосипеде, вдруг обретшем собственную волю, прямо в пруд, чёрный, стоячий, заросший тиной.
Она понимала, что появление Люка в ее жизни разбудило ее страхи, но оно также давало ощущение цельности, блаженного, почти мистического единства. Так отшельники описывают ощущение видений рая, только Лея достигла не рая человека свободного, построенного трудом и волей, но рая ребёнка: первозданного, существовавшего до грехопадения. Единства колыбели или утробы.
Она попыталась, честно попыталась. Однажды она оставила радио включённым на всю ночь, другую ночь она провела, поменявшись с ним, на его диване, зарываясь в запах его подушки и одеяла, но ничего — кроме него самого — ничего не помогало.
Она, набравшись смелости, позвонила в шелтер: окунулась снова в мягкий голос девушки в приемной, одновременно вспомнила бережность и жестокость к ней других людей: они поддерживали ее, но во внешнем мире ей пришлось долго бороться, потому что людей пугала ее история. Она научилась казаться, если не быть, нормальной: и сама стала забывать, что пережила, поверила в сказку, которую рассказывала всем, даже Хану — эта ложь так въелась ей под кожу, что она совсем забыла, что у неё был брат.
Звонок разбудил в ней ощущение потерянности и отверженности: первое время в шелтере она плакала каждую ночь, потому что с ней не было Люка. Она с радостью обменяла бы свою жизнь после смерти Вейдера на жизнь до — там был ее брат. Ей запретили контакты с ним — думая, что это ее ретравматизирует, думая, что ограждают жертву от насильника.
Люди, даже профессиональные, сложно реагировали на ее беременность: и она, чуткая до мельчайших оттенков — иначе с Вейдером было не выжить — привыкла стыдиться своего растущего живота… Ей говорили, что она не сможет воспитать ребёнка одна, ей говорили, что отдать его значит даровать ему лучшую жизнь, к концу она поверила в это. Лея вспомнила все это, пока набирала номер дрожащими пальцами — она выбрала время, когда дома не должно было быть Люка, но расположилась напротив двери, чтобы увидеть его и быстро бросить трубку.
Оказалось, что женщина-психолог, которая с ней работала, переехала в другой штат.
— Так как вы больше не являетесь нашей клиенткой, фонд не оплатит терапию. Если хотите, Я могу дать вам телефон миссис Браунш или порекомендовать другого психолога из нашего штата.
Лея обещала перезвонить, но так и не сделала этого.
Кошмары не проходили. Она ждала их с каким-то болезненным удовольствием, чтобы снова испытать волшебное чувство защиты.
Ничего не помогало. Кроме Люка. Кроме круга его рук. Он спал без майки, и Лея перед сном обводила пальцами его шрамы, чувствуя, как напрягаются его мышцы, как его руки с каждым ее прикосновением сжимаются все сильнее вокруг ее талии. Он не делал ничего больше того, что они разделили в первую ночь: лежал рядом и обнимал ее, но по интенсивности, по напряжению это было сравнимо со штормом. Лея знала, что он только ждёт одного ее слова, но молчала до поры. Он каждое утро вставал с эрекцией, вызванной ее близостью, она — с томлением в лоне и груди, которое носила в себе весь день, сладостно-болезненное, тянущее, которое почти ежевечерне обрушивала на Хана. Чтобы, вернувшись обратно к брату, снова нырнуть в кромешное марево нереализованного желания, запретной, терпкой страсти, которую они однажды познали. Лея понимала, что они рано или поздно преступят границу — потому что границы хрупки, когда возводишь их повторно. И когда она очнётся от затмения — с губами, сухими от его поцелуев, с грудью, чувствительной от его ласк, с его семенем внутри себя — ей останется только пойти и повеситься, потому что она никогда больше не сможет сбежать от него. И от самой себя. Люк, верный своему обещанию не касаться ее без ее прямой просьбы, не давил: но порой ей казалось, что такое незаметное соскальзываете вниз куда опаснее, ей легче бы было один раз отбросить гневно его руки, раз и навсегда распрощаться с ним. Он каждый вечер стучал в ее дверь, и она открывала. Он делал шаг к ней, и она протягивала к нему руки.
Но он только голодно смотрел и сжимал руками — ровно на талии, не выше и не ниже, и Лея даже не хотела представлять, что за бури бушуют в его груди. Ей казалось, что если она задумается, то непременно решит, что это невозможно выдержать. И тогда он, почуяв этот ее вывод, сочтет себя освобождённым от слова и обрушит на неё всю страсть, о которой молчал, которую копил годами: она не выдержит этого, она этого не переживет.
Она долго думала, класть ли презервативы рядом с кроватью — это означало, что она допускает возможность того, чего страшно боится, но ужас зачать второго ребёнка от собственного брата был животным и неконтролируемым. Ее раздирало: она то клала их рядом, в вазочку у изголовья, то убирала.
Все сильнее обрушивалась на Хана, но он не мог заменить Люка, он давал огонь, страсть, даже нежность — глубоко, под тремя слоями подколок и ехидства была она запрятана — но он не мог дать ей того финального и чистого ощущения единства. Она бросалась на него со стыдом своих недоизмен, с нежностью к их различиям, с обожанием того, что он иной, отдельный человек. Хан сначала обалдел от такого медового месяца, а потом сказал:
— Ты какая-то нервная. И не становишься спокойнее. Что случилось?
Это была одна из минут прозрения, и она сказала:
— Увези меня! Можно, я поеду в рейс с тобой?
— Почему ты хочешь это сделать?
Лея ответила честно:
— Мне тяжело с моим братом.
— А сесть и поговорить, как взрослые люди иногда делают? Ну я слышал, что люди так делают. И что их называют ответственными…
— Нет. Увези меня. Пожалуйста, забери меня.
— Это не место для девушки.
— Я не боюсь уже ничего. Да и ты защитишь меня.
— Дело не в опасности. Просто грубовато, скучно, грязно, неудобно. Мужики отливают прямо на колесо перед тем, как отправиться в путь, например.
— Что, я отливающих мужиков не видела? Пожалуйста. Ты не услышишь от меня ни слова жалобы. Ни писка.
И Хан поддался. Лея, вдруг сделалась удивительно изворотливой: взяла отпуск на работе, подготовила втихаря новую сумку с неизвестной для брата одеждой — чтобы он не знал, в чем она. И только потом поняла, что обманывает Люка так, как обманывала Вейдера.
Ночью вторника она выпуталась из объятий брата — он казался таким молоденьким, почти семнадцатилетним, невинным ребёнком — Люк сонно спросил:
— Ты куда?
— Забыл? Через месяц Рождество и почта работает в усиленном режиме. Приходим на час раньше. Спи дальше.
— Ага, — сонно сказал он и добавил неожиданно, — Люблю тебя.
— Я тебя тоже люблю, — сказала она тихо.
Но когда вышла на кухню, добавила в пустоту:
— И боюсь.
Лея переоделась: спрятала свой рабочий костюм подальше, чтобы он не понял, что она идёт не на работу, оставила не вымытой кружку на столе — чтобы казалось, что она вернется вечером, взяла новую спортивную сумку с вещами, тихо выдохнула и ушла с кухни. Вышла на улицу и увидела, что один из гиацинтов поник кучерявой головой и склонился прямо на дорожку.
Лея со злостью наступила на него каблуком.
Хан ждал её на улице, курил, опираясь плечом на высокое колесо своей фуры — которую он нежно называл Соколом. Вид у него был собранный, но немного сонный, и Лея поняла, что он постарался специально для неё, потому что был гладко выбрит, и обычно его дорожная одежда выглядела намного хуже — грязнее и потрепаннее. Он пожал плечами, точным ударом пальца выбросил еще горящий окурок. Кивнул ей, чтобы она забиралась. Она влезла на место пассажира, и приготовилась очень долго ехать.
Первые несколько часов она зачарованно глядела в окно, пейзаж был однообразным, но навевал на неё приятные, немного нездешние, медитативные мысли. Если бы её кто-то спросил — о чем она думает, она не смогла бы толком ответить. Она думала обо всём: о сути и смысле жизни, о своих ногтях, о том, как люди расселялись вдоль рек, о том, какие животные живут в лесах и какие сны медведи видят в своих берлогах. Потом она начала уставать, ей хотелось выпить кофе, выйти и размяться, но она глядела на Хана, а он не подавал никаких признаков усталости. Лея твёрдо сказала себе: терпи. Хан поглядывал неё одним глазом, и сказал ей через некоторое время:
— Там, чуть сзади, есть место, где можно полежать.
Она с благодарностью посмотрела на него, геройствовать не стала, забралась на узкую, забитую тряпками полку и, убаюкиваемая ритмом мерного движения, быстро уснула. Она проснулась от остановки: это была первая из остановок на пути, около маленькой одноэтажной гостиницы, состоящей всего из трёх номеров. Но кафе, находящееся перед ней, славилось своей вкусной и недорогой едой. Лея и Хан быстро съели свой обед, запивая его большим количеством морса. Вокруг были и другие дальнобойщики, один даже подошел, чтобы поздороваться с Ханом. Они смотрели на неё с нескрываемым любопытством, недоумением, как будто мимолётным чувством зависти. Хан, конечно же, задрал нос и разговаривал с ней слегка по-хозяйски, свысока, но её это почему-то не раздражало — должны же быть какие-то бонусы от того, что ты тащишь свою девушку с собой в рейс. Лее прекрасно сознавала, что создает ему только дополнительные неудобства.
Они поехали дальше. Пару часов они говорили, потом слушали музыку, но дальнейший путь провели в молчании — пошёл дождь, и дорога ухудшилась. Лея больше не рисковала отвлекать Хана болтовней. Она нашла тряпку, протёрла все видимые поверхности, перетрясла простыни на лежанке, сделала там уютное гнездо. Они включили радио – по нему передавали, что непогода только надвигается. Хан пожал плечами, беззлобно чертыхнулся и сказал:
— Ночевать будем здесь, на обочине, потому что ехать дальше опасно. Мы, в принципе, выполнили график первого дня, но всё-таки можем отстать в дальнейшем, потому что обычно я еду быстрее.
Они завалились вдвоём на полку, обнявшись не как любовники, но как добрые друзья, и уснули. И Лее не снилось ни одного кошмара.
Так прошел ее первый день.
На второй день ей показалось, что она больше не выдержит.
На третий она вдруг вспомнила о том, что оставила Люка и не получала от него никаких вестей с тех пор.
На четвёртый она привыкла к такой жизни и вечной дороге.
На пятый научилась общаться со всеми встречными дальнобойщиками, которые реагировали на неё с неизменным восхищением.
К шестому дню она подумала, что нашла работу своей мечты.
А вечером седьмого дня их нашел Люк.
Глава 8
Глава 8
Он увидел их в дверях кафе, в котором Хан всегда останавливался. Люк прилетел на самолёте, и ждал их появления целые сутки — несмотря на то, что в первый момент он ужаснул Лею, она не могла не отдать должное его терпению. Он узнал маршрут от Чуи, придя к нему в коммуну, отчаянно и бесстрашно выспрашивая все сведения о Хане и его рейсах. Мексиканцы сначала посмеялись над ним, даже хотели подраться, но потом уловили его искреннюю тревогу за сестру. Чуи вспомнил, что видел Люка на дне рождения Хана, и что он ушел со своей сестрой.
За сорок пять лет своей жизни он видел очень много, как человек, который часто подвергался нападкам за то, в чем он неповинен — за свою расу и разбойный вид. Но вы не могли бы найти более преданного человека во всём штате Мэн.
Его беременная жена попала под машину двадцать лет назад: спасти не удалось ни ее, ни ребёнка. Но Чуи не бросил свое ремесло, и всегда соблюдал правила дорожного движения и смертным боем, до крови из лёгких, бил тех дальнобойщиков, которые хоть немного их нарушали.
Человек, который много пережил, многое знает. Он любил Хана за доброту и Лею он тоже любил, но считал, что им вместе не быть — потому что Хан не до конца понимает, что она на самом деле такое. Чуи держал свое мнение при себе, но теперь, когда на его пороге возник её брат, с трясущимися губами — отчаянно смелый за себя, но боящийся за неё, мексиканец рассказал Люку все, что знал, и даже больше — сходил в контору и взял маршрутный лист Сокола.
Лея вышла первой из кафе — и в руках у нее был бумажный пакет с хрустящими, пышущими жаром, сочащимися маслом, донатами.
Люк стоял у колеса Сокола и нервно пощелкивал зажигалкой, хотя в его руках не было сигареты. Пламя вспыхивало на мгновение, облизывало его пальцы и гасло, а он, казалось, этого не замечал. Черные круги под глазами, полными красных, лопнувших сосудов, только оттеняли скульптурную заостренность его лица.
Лея задохнулась, выронила из слабых пальцев пакет с выпечкой. Он упал и рассыпался — небрежно, беспомощно, как все, что когда-то сулило ей нормальную жизнь, радость и веселье. Все это сгорело, упало, разбилось о заплеванный асфальт, который давили тяжелые кроссовки ее брата. Он оттолкнулся от дверцы Сокола, сделал несколько твердых шагов по направлению к ней, а она до беспамятства хотела бежать прежде, чем он заговорит. Хотела — и не могла.
— Где он? Ты в порядке?
Голос его звучал хрипло и очень спокойно.
— О чем ты?
— Где этот человек? — он не сказал, но в его позе, взгляде, тоне, во всем читалось несокрушимое «Я убью его».
— Тебя снова посадят!
Это проняло его, она видела, что это его проняло, но он резко сказал:
— Он украл тебя!
Хан вальяжной походкой подошел у ним, почему-то слегка наклонился, как будто надеясь поднять донаты, но потом увидел Люка и сказал хрипло:
— Привет, малыш… Что здесь происходит?
Но близнецы не обращали на него внимания, поглощенные друг другом. Со стороны казалось, что они делят маленький ад на двоих.
— Нет. Я сама ушла. Я здесь добровольно.
Люк покачал головой и сказал твердо:
— Я тебе не верю. Ты лжёшь. Ты боишься его!
— Нет! Я люблю его!
Хан поперхнулся, потому что Лея никогда не говорила ему этого, а теперь эти сокровенные, нежные, простые слова навсегда окрасились пренебрежением и ярко-красными цветами боли. Люк опустил взгляд и сказал яростным, дрожащим голосом:
— Ты бежала от меня ночью. Я сказал тебе что люблю тебя, а ты сбежала в ночи, как… Как…
Он задохнулся от гнева, но смолчал. Лея не стерпела:
— Как воровка? Как шлюха? Ты это хотел сказать?
— Нет. Как человек, которому все равно.
Хан смотрел на сцену с возрастающим удивлением: ему казалось, что они любовники, враги, супруги, но никак не брат и сестра. Он вдруг понял, чего боялась Лея, от чего она бежала, почему так отчаянно просилась с ним.
Он вдруг увидел Люка — не как неловкого мальчика, преданного сестре, которая им вертит, но как убийцу отца, как человека, одержимого страстями. И что одна из этих страстей — Лея. Он вмешался:
— Эй, малыш, полегче.
Люк перевел на него немигающий, воспаленный, одержимый взгляд, и сказал сухими губами, в уголках, в разрывах которых запеклась кровь:
— Молчи, похититель чужих сестёр.
— Ты обалдел что ли?
Лицо у Люка сделалось страшное, темное, и он медленно опустил голову к левому плечу, глядя на Хана искоса, оценивающе. Лея шагнула вперед, между ними — так, как поднимаются на эшафот.
— Люк, хватит!
Он едва услышал ее голос, пробившийся через кровавое полотно его ярости. Он затряс головой — она стояла на пути, она, она — Лея. Лея, вот кто имеет значение. Лея, вот кто имеет смысл. Все остальное нет. Лею — нужно защищать. Лею — нельзя ранить.
Она продолжила:
— Я тебе не жена.
— Нет. Ты моя сестра, — сказал он так, как будто понял это в первый раз. И это слово прозвучало задушено и горько, болезненно-страстно. Лея пошла мурашками и закричала на него:
— Хватит! Оставь меня в покое! Я больше не могу: ты мой брат, но…
— Не надо! Я понял.
Они замерли.
Тогда:
Она очнулась почему-то на полу, и первое что она увидела, были его окровавленные руки. Она слабо охнула, он аккуратно помог ей сесть. Ее вело, как будто она не ела три дня, она все пыталась сфокусировать взгляд, но перед глазами все плыли разноцветные круги:
— Люк, твои ладони…
Он взглянул на них так, как будто увидел их в первый раз в своей жизни. Потом тихо сказал:
— Это не моя кровь.
Лея резко выдохнула, он встал и сказал:
— Посиди здесь, я сейчас.
Но она вцепилась в его ногу и издала резкий всхлип.
— Я ненадолго… Сейчас вернусь. Нет? Хорошо, идём вдвоём.
Она не могла идти, и он отнёс ее на руках, взвалив на одно плечо. Он усадил ее в ванной, прямо на пол, прежде заботливо набросав полотенец.
Вдумчиво глядя на своё отражение, он принялся вымывать запекшуюся кровь с рук и шеи. Он снял рубашку, аккуратно расстегнул пуговицы, налил в таз воды, положил туда рубашку. Некоторое время постоял, глядя, как она беспомощно тонет, как розовеет вода. Ему показалось, что это очень красиво. Потом он выбрал самое мягкое, самое белое полотенце, намочил его под краном, проверив предварительно температуру воды. Он присел перед ней на корточки и протянул полотенце к ее щеке. Лея напряглась. Он сказал виновато:
— Я тебя касался грязными руками. Надо смыть.
Она закрыла глаза, пока он осторожными движениями вытирал кровь с ее лица. Она прошептала:
— Люк…
— Он не придёт. Все кончено. Мы свободны.
Он вынес ее в коридор, и деловито зашуршал по ящикам, пока Лея, обессиленно привалившись к стене, все пыталась не упасть в обморок.
Он сказал:
— Где твои ботинки? Не вижу… Придётся в туфлях.
Он надел на нее пальто, вложил белые ноги в легкие серебристые туфельки. Зашнуровал свои высокие ботинки. Потом, подумав, надел куртку прямо на голое тело: ему казалось, что он еще не отмылся от крови, чесал раздраженно грудь. Для того, чтобы подняться в комнаты и взять чистую рубашку, нужно было пройти мимо подвала, а в подвале…
Нет.
Он подхватил ее на руки, отогнулся назад, принимая ее вес на грудь. Она была совсем маленькой и легкой — она похудела за последний месяц, словно ребенок выпивал ее изнутри. Люк знал, что идти придется долго, поэтому экономил силы.
Он вышел из двери, не оглянувшись, ничего не взяв с собой. С опаской сошел с крыльца, дошел до калитки, открыл ее, сделал несколько неуверенных шагов, как ребенок, который только учится ходить. Ему казалось, что какая-то часть его осталась в доме, и скоро его притянет обратно, как магнитом. Но Лея зашевелилась на его руках и сказала:
— Я хочу идти сама.
Он осторожно ее опустил, продолжая поддерживать под локоть. Они прошли, утопая в осенней мерзлой грязи, мимо голых кустов шиповника, так напоминающих терновые венцы. Туфли Леи промокли и запачкались, но близнецы — в первый раз в жизни — не смотрели вниз.
Они смотрели вперед: мягкие огни города, внизу, в долине, сверкали золотым, манили теплом, уютом и безбрежной свободой.
Лея притянула его к себе, легко поцеловала в губы.
И тогда они медленно пошли вниз, к людям.
Сейчас:
Хан закатил глаза:
— Хватит ломать драму.
Но Лея смотрела на брата, и губы ее задрожали — он не шутил.
— Люк…
Он поднял руку, словно желая зажать ей губы, чтобы она замолчала. Он стоял полубоком и не смотрел на нее:
— Не надо, Лея. Я все понял.
Лее казалось, что кто-то (кто? Она! Она сама!) распилил их бензопилой: сделав надрез по коже, прошелся по мышцам и теперь дробил кости. Вы должны быть разделенными. Вы должны быть свободными друг от друга. Вы должны быть калеками. Лея тихо спросила, чувствуя, как их связь дрожит и визжит под ударами, как она снова обрастает плотью, словно заколдованная. Как голова чудовища, как хвост ящерицы.
— Чего ты хочешь от меня? Просто скажи.
Он несмело взглянул на нее и сказал, чувствуя ее слабость:
— Пойдём домой.
Она бесконечно долго молчала — за это время росли и гибли цивилизации, рождались и умирали планеты, и все для того, чтобы в этом забытом Богом уголке Земли, одна женщина сказала своему брату:
— Хорошо.
Закрыла глаза на мгновение.
— Иди к кафе. Подожди меня там. Я сейчас приду, — и глядя, как округляются его глаза, она продолжила, — Иди! Мне нужно поговорить с Ханом.
Люк, послушный, тихий, безмолвный, отошёл без единого слова.
Хан сказал:
— Он же псих. Ты не можешь идти с ним.
— Он мой брат. У него никого больше нет, только я. Он хороший, просто раненный. У меня нет выбора, просто нет. Не останавливай меня, пожалуйста.
— Ты делаешь ошибку. Однажды ночью он тебя прирежет… Я тебе серьезно! Ребята, которые на героине сидят, по сравнению с ним — милашки.
— Прости меня.
Люк курил, и белый дым поднимался сквозь осенний дождь, прямо к небу, к душе их матери, к снам их ребенка, к стонам их запретной, но чистой любви.
И Лея подошла к нему, и, сдаваясь, вложила свою руку в его руку.
Теперь воля — не моя, а твоя.
И власть твоя.
Пощади.
Глава 9
Глава 9
Лея всегда знала, что он сильнее ее.
И сейчас она особенно остро чувствовала, что он куда более цельный, что ее воля дробится перед ним, перед его страшной любовью — она знала наверняка, что так и будет, уже в тот самый миг, когда сбила его велосипедом.
Был уже пыльный вечер, когда они, взяв билет на завтрашний ночной рейс — до крупного города, потом рейсовым автобусом до дома — нашли гостиницу. Они изрядно поплутали по городу, который казался им слишком большим и несуразным, шумным и бестолковым, и говорили между собой мало, только про бытовые вещи.
— Рыба пересолена, — коротко сказал Люк, когда вгрызался в небольшой забегаловке в одеревеневший от времени фиш-энд-чипс. Лея не хотелось есть, но она взяла хот-дог, чтобы не вызывать его вопросов.
— Постой, — сказала Лея, когда подул сильный ноябрьский ветер, — Дай-ка сумку.
Она нашла свитер в глубине, натянула его, застегнула куртку плотнее.
— Могу дать шарф.
Но Лея только покачала головой.
Ощущение потерянности только усиливается в больших городах, где каждый, казалось бы, куда-то спешит, а ты наблюдаешь за этим слегка со стороны. Но Лея старалась не прислушиваться к своим чувствам — она словно замерзла на этом ветру, и не могла ничего придумать. Все делал он: покупал билеты, вдумчиво водил пальцем по карте, искал гостиницу, договаривался с портье. Она смотрела на все, как в театре: со стороны.
Так было спокойнее.
Их встретила сонная девушка-администратор. У стены стоял аквариум: пока Люк регистрировался и оплачивал номер, Лея подошла к стене, постучала согнутым пальцем по стеклу. Рыбы, привыкшие к вибрации, никак не отреагировали. Лея пригляделась к ним: они были нехороши — больные, слепые, с опухолями и нарывами. Ей здесь не нравилось: шторы казались слишком помпезными, диваны — слишком длинными, девушка — слишком потрепанной. Лея едва не подошла к брату, чтобы сказать об этом, а потом представила, как они будут в ночи искать другую гостиницу. Подумала — не все ли равно.
Все равно имеет значение только то, что они вместе.
Но даже эта мысль двоила ее: то ей казалось, что он чудовище, которое тащит ее в свою берлогу, то — бережный брат, который всегда делал все для того, чтобы он была счастлива.
Они поднимались на лифте — Лея давно не была так близко к нему — целую неделю. Даже в их скитаниях по городу они держались на расстоянии друг от друга. Он вдруг вдохнул глубоко, и сказал так, как если бы протянул к ней руку:
— Твой запах…
— Что с ним?
— Ты пахнешь… Дорогой, железом, бензином… А еще ты пахнешь им.
Лея вздрогнула.
Ее даже не удивила двуспальная кровать, контраст модных жалюзи и старого кресла. В номере она, как заколдованная, взяла полотенце и пошла в душ, пока Люк возился с ее дорожной сумкой и своим рюкзаком.
Холодная ванная комната не становилась теплее, несмотря на то, что Лея на полную мощность включила горячую воду. Она остервенело и поспешно втирала в себя мыло с дешевым лимонным ароматизатором — примерно так, как хирург дезинфицирует руки перед операцией на открытом сердце. Она водила по себе мочалкой — жестко, как будто натирала себя на терке, снимала верхний слой своих чувств и ощущений: дорогу, Хана, счастье. Она вздрагивала, когда до нее доносились звуки из комнаты, торопливо закручивала кран, и в напряженной тишине прислушивалась к тому, что делает Люк. Хлопнула дверь — он вышел из номера. Лея выдохнула. Вытерлась — ей все так же было холодно — и быстро оделась. Отжала волосы над раковиной, не нашла фена, свернула их в дугу, вышла в комнату.
В это же мгновение открылась дверь и вошел Люк. В руках у него были две кружки, над которыми поднимался пар. Он сказал ей:
— Я сходил вниз и принёс какао. Будешь какао?
— Нет, — сглотнула она, и неожиданно для себя самой почти закричала, — Ты уволок меня! Ты увёл меня насильно! Какое ты имел право?! Я не вещь, чтобы так со мной обращаться!
Он моргнул, прошел в комнату, задвинув дверь локтем. Поставил обе кружки на безликий журнальный столик и спросил спокойно:
— Насильно? Ты видела себя? Кто за мной пошёл, кто взял меня за руку? Кто помогал мне читать карту? Кто застегнул мою куртку? Кто это был, Лея?
— Я, — прошептала она, смаргивая слезы, — Да, это была я.
— Я никогда не совершал насилия над тобой, дорогая сестра. Я никогда этого не сделаю.
— Никогда, — эхом откликнулась она.
Он медленно снял свитер, аккуратно сложил его, убрал в шкаф. Лея стояла, молча глядя на его скупые движения, чувствовала, как капли воды, собравшиеся на кольце ее тяжелых волос, медленно стекают вниз, по шее.
Люк сел в кресло, откинулся на спинку, сказал ей:
— Иди сюда, — легко хлопнул себя по колену.
Как заколдованная, как кролик, зачарованный удавом, она безвольно подошла к нему и осторожно приземлилась на его колени. Он обнял ее, притянул к себе, начал медленно целовать ее шею. Тогда Лея прошептала — умоляя, не надеясь, что он послушает, чувствуя себя полностью в его власти:
— Не надо. Люк, пожалуйста, не надо.
Он медленно оторвался от неё и слишком спокойно сказал:
— Хорошо.
Он прижал ее к себе, она склонила голову ему на плечо и закрыла глаза. И он сказал мирно:
— Давай тогда я тебе сказку расскажу? В большом лесу на опушке жил бедный дровосек со своею женою и двумя детьми: мальчишку-то звали Гензель, а девчоночку — Гретель…
Две кружки с какао остывали на столике, планета неслась в своей космической пустоте, Лея почувствовала внезапный покой, а он все говорил и говорил, хотя читал эту сказку лишь единожды:
— Завтра выведем детей в самую чащу леса; там разведем им огонек и каждому дадим еще по кусочку хлеба в запас, а затем уйдем на работу и оставим их там одних. Они оттуда не найдут дороги домой, и мы от них избавимся…
Когда он дошёл до этих слов, она вдруг заплакала.
Тихо, безмолвно, неостановимо, ее плечи вздрагивали и вздрагивали, и он почувствовал, что ткань его рубашки в ложбинке между плечом и шеей насквозь промокла от ее слез.
— Что ты? Это же я, Лея. Люк, твой брат. Это же я.
Ее пальцы впились от в его руки.
Защити меня. Защити меня от тебя самого.
Он встал с ней на руках, сделал несколько шагов — таким несуразно-узким был гостиничный номер — и осторожно положил ее на кровать. Она сразу свернулась клубком, просунула руку под подушку. Он внимательно посмотрел на нее, укрыл одеялом. Лея вцепилась в шерстяную ткань — заправить в пододеяльники они не успели — так, как вцепляются в последнюю надежду.
Люк сел рядом, навис над ней, закрыл собой весь свет и, напряженно глядя шальными синими глазами, сказал цитатой из сказки — жестокой сказки, где родители уводят детей на голодную смерть:
— Утешься, милая сестрица, спи себе теперь спокойно.
Не в силах больше видеть его лицо, она закрыла глаза, надеясь, молясь — что он отойдет и она снова сможет дышать.
Тогда:
Они замерли в равновесии, как будто стояли среди звёзд, держась за руки, на очень узкой и шаткой платформе, и любое движение Леи вызывало ответное движение Люка, и наоборот: иначе бы они упали.
Вейдер понял их изменившиеся отношения раньше них самих: их робость, нежность и тягу друг к другу. Почуял, как акулы чуят кровь.
— Лея, сними платье.
Она вцепилась руками в платье.
— Снимай, кому я сказал!
Она медленно стянула платье через голову, но прижала его к груди в тщетной попытке закрыться. Он протянул руку и вырвал платье.
Она осталась в тоненькой майке и белых трусах, пошла мурашками холода и стыда.
Люк закрыл глаза. Вейдер со смешком сказал ему:
— Посмотри-ка на неё. Красивая? Скажи, что ты хочешь с ней сделать? Смотри внимательно.
Люк открыл глаза и повернул голову в сторону Леи, но смотрел не на нее, а на кончик своего носа. Вейдер хмыкнул и сказал тяжело:
— Я-то знаю, что у тебя на уме. Только протяни к ней руки — и я отрублю их. Только тронь ее — оскоплю, как барана. Будешь долго на неё смотреть — выколю тебе глаза.
— Если я сама посмотрю на него, отец?
Ее голос — чистый, звенящий, злой — такой, каким Жанна Д’Арк скликала свои полки, — разрезал комнату пополам.
Лея стояла перед своим безумным отцом: лицо Падме, его собственный неукротимый дух. Валькирия на поле боя, приветствующая смерть воина. Вейдер повторил:
— Я выколю глаза.
— Мне? — Лея как будто не испугалась, она стояла, дрожа от холода и гнева, — Коли.
— Ему. Ему выколю глаза за твои взгляды. Так что не поднимай глаз, Лея. А теперь ступай, мне надо потолковать с твоим братом. Поучить его уму-разуму…
Сейчас:
«Десять минут», — сказал себе он, — «Десять минут и баста».
Погладил кончиком пальца свои часы — Лея подарила их на этот день рождения. На их день рождения, общий, как и все, что было у них.
Если она не придет через десять минут, он просто оторвется от этой двери, и уйдет куда-то в пустоту. Мира не существует за пределами Леи. Но если она не придет через
девять
минут, то он уйдет в эту пустоту.
Восемь. Может быть, это действительно что-то нездоровое.
Семь. Брат не должен так любить сестру, как он любит Лею…
Шесть. Думать об этом было слишком страшно.
Пять. Он должен уйти. Должен это сделать. Ради нее.
Четыре. Отец был прав. Во всем.
Три. И в том, что однажды Люк станет для сестры живым кошмаром.
Два. И в том, что любовь ранит вместо того, чтобы исцелять.
Один. Любовь не просто ранит - она убивает.
Ноль.
…
Минус одна.
Она появилась через восемнадцать минут и двадцать секунд — подошла тихо, незаметно, вложила свою руку в его, улыбнулась краешком рта. Он закинул на плечо ее сумку, и они прошли, безмолвно и понимающе, сквозь бурлящий город.
Когда они вошли в гостиницу, он чувствовал себя счастливым: ему казалось, что они молодожены, которые едут в медовый месяц. Или нет, без лихорадки первого чувства: скорее, как супруги, которые давно не видели друг друга…
Лицо девушки было располагающим, пусть и рябым, некрасивым. Занавески были полны решимости не пропустить свет, в столах проглядывала добротность, старомодность, и Люка это умиляло.
— Ваши паспорта, пожалуйста, мистер…
— Скайуокер. Мистер и… миссис Скайуокер.
Он не выдержал, оглянулся на Лею: она не слышала его слов. Он посмотрел на неё так, как посмотрел бы на горячо любимую молодую жену, и порадовался, что у них одна фамилия.
— Я принес какао. Будешь?
Она стояла перед ним — прямо, сжав руки в кулаки, слегка наклонив голову, нахмурившись — так, как всегда стояла перед Вейдером. Он вздрогнул.
— Нет. Ты уволок меня! Ты увёл меня насильно! Ты не имел права! Ты чудовище!
Он задохнулся. Прошел на автомате, поставил обжигающие кружки, потом неловко спросил, словно проверяя себя, правильно ли он запомнил события прошедшего дня:
— Насильно? Тебя? Ты же за мной пошла сама? Ты взяла меня за руку? Ты застегнула мою куртку?
— Да. Да, я сама, — из нее словно вышибли воздух.
— Я не сделаю тебе никакого зла. Никогда.
— Никогда, — повторила она печально.
Он сел в кресло и протянул к ней руки. Она подошла, села к нему на колени — так, как будто это было для нее самым привычным делом. Он выдохнул, почувствовав ошеломляющую близость ее тела, тяжесть и теплоту, ее запах, в котором больше не было Хана, — его повело и он, почти против воли, коснулся губами ее шеи. Она сказала холодно и властно:
— Не надо, Люк.
Он с трудом отвернул лицо и сказал ей нежно:
— Хорошо.
Она склонила голову ему на плечо. Его любовь к ней, нежность, забота, беспокойство — бурлили и требовали выхода, но он не мог к ней прикасаться. Даже ради самых простых жестов — например, погладить по голове — он должен был ждать приглашения. Тем более теперь, когда она в гневе кричала ему, что он насильник. Он не Вейдер. Он хотел показать ей свою любовь — как угодно! — и сказал ласково:
— Давай тогда я тебе сказку расскажу? В большом лесу на опушке жил бедный дровосек со своею женою и двумя детьми: мальчишку-то звали Гензель, а девчоночку — Гретель.
— Утешься, милая сестрица, — сидя возле ее кровати (в который раз не касаясь, сжимая кулаки до боли, чтобы случайно не погладить по голове) прошептал он, пытаясь всю свою любовь вложить только в слова — Спи себе теперь спокойно.
Когда он закрыла глаза, он вышел на балкончик и закурил.
Ему хотелось плакать.
Глава 10
Глава 10
Тогда:
Она проснулась в ночи от того, что Люк заехал ей по животу рукой. Обычно он спал очень спокойно, вытянувшись по струнке, как солдат, и такие пробуждения были для нее редкостью. Она хотела было беззлобно толкнуть его в ответ в плечо, но осеклась, вспомнив события прошедшего дня. Она посмотрела на брата: он лежал, разметавшись, ворочаясь беспокойно, словно хотел прижать что-то к тому месту, которое болит. Лея сидела и смотрела на это круглыми от испуга глазами; ей казалось, когда они пошли спать, что все хорошо, что то странное и страшное, что произошло днём, — досадное недоразумение, которое ей примерещилось и которое больше никогда не повторится.
Но ночь оказалась ужасней дня: полной хрипов и стонов, и Лея встала с кровати, чтобы найти папу. Чтобы забраться к нему на коленки, чтобы он склонил к ней своё изуродованное, но доброе лицо, и она могла бы рассказать ему все, что ее тревожит. Чтобы он погладил ее левой рукой, на которой не хватало мизинца, а правой крепко-крепко обнял. И ничего страшного не смогло бы с ней случится, пока бы он её обнимал.
У папы были такие же синие глаза, как и у Люка. Папа и Люк — самые красивые люди на свете.
Она спустилась с третьего этажа вниз, переступая бесшумно маленькими ногами. Люк рос нормально, а вот она была слишком мала для своих восьми лет. Брат говорил ей: «малышка», чем неимоверно злил.
Все комнаты в доме, как в старинном замке, были тёмными и пустыми, и лампочка горела только в коридоре. Её свет бил ярко и пронзительно. Плафона не было — Люк однажды разбил его футбольным мячом. Лея, как мотылёк на невиданный свет, вышла в коридор. На стене висел огромный чёрный крюк, Лея не знала, для чего он. Прежде, в дождливые дни Вейдер вешал гамак, и Падме очень любила, свернувшись клубком, в нём отдыхать, спать или читать книги. Но сейчас с крюка свисала чёрная кожаная петля. Папа стоял прямо под ней, и правой, пятипалой рукой, пробовал её на прочность. Лея зябко и тихо спросила:
— Папа?
— Лея, девочка моя… Что ты делаешь здесь?
— Я искала тебя… Люк… — она почему-то запнулась. Но глаза у папы были безумные, и от него пахло странным острым запахом, каким иногда пахло от бездомных людей или из высоких стеклянных бутылок. Он спросил, едва ли не всхлипывая:
— Люк, он жив?
— Да, папа.
— Я не убил его? Мой бедный мальчик… О, если бы он родился девочкой. Я бы не тронул его. Но он мужчина. Мужчины придумали газ, и огонь, они приносят смерть и разрушения. Они придумали инструменты, но не могут спасти тех, кого любят. Мужчина находит девушку, влюбляется в нее, женится, а потом уходит на войну — далеко, через половину мира, где желтые дьяволы режут и жгут его. Но он не умирает: он ходит по отравленной земле, и не умирает, он дышит ядовитым газом и не умирает, он горит в напалмовом огне — и все равно выживает. Он возвращается домой калекой, и узнает, что его жена умерла. Умерла родами в двадцатом веке. Одна на миллион умирает родами теперь, и это было суждено именно ей. Мужчины не могли ее спасти. Твой брат убил ее. Когда-нибудь, он убьет и тебя. Изнасилует и убьет.
— О чем ты говоришь, папа? Я не понимаю.
— Моя бедная девочка. Мой бедный мальчик. Моя бедная, бедная, бедная Падме. Моя прекрасная Падме.
— Папа, зачем тебе ремень? Почему ремень висит на крюке?
— Чтобы легче было повеситься, — спокойно сказал он, — Я прицепил его на крючок и прыгнул бы. Какая еще веревка выдержит меня? Как мне вынести то, что я сделал со своим сыном?
Они замерли, зачарованно глядя друг на друга. Потом он затих и медленно опустил помутневшие глаза:
— Нет, ничего. Я вылечусь. Я буду лучше себя контролировать. Зачем мне вешаться? Кто позаботится о тебе, если меня не станет? О Люке? Следи за ним. Заботься. Береги. Спрячь его от смерти, ты можешь спрятать его от смерти, я знаю… И Лея… Пока я болен… Пусть твой брат поменьше попадается мне под ноги.
Сейчас:
Лея открыла глаза, когда почувствовала, что он ушел, и услышала, как хлопнула дверь крохотного балкона — одно только и название, что балкон — резные черные перильца, доходящие до пояса, и один шаткий, выцветший стул.
Шестой этаж.
Было очень тихо.
Слишком тихо.
Чудовищное предчувствие затопило ее, она задохнулась, подорвалась, отбросила колючее старое одеяло, как была, босая, подбежала к балконной двери.
Она думала, что знала — всегда знала — когда с ним что-то случалось — они были близнецы. Но теперь, за эти несколько метров, она сама умерла от разрыва сердца.
Она распахнула дверь, как будто спустила курок: но он был там, тяжело опираясь прямыми руками на кованые перила, стоял, опустив голову, и завороженно смотрел вниз.
Он услышал, как Лея тяжело дышит, и бросил ей:
— Не стой на ветру, простудишься.
— Люк… — прохрипела она, не в силах отвести глаз от его напряженных и побелевших рук, которыми он сжимал резьбу перил, — Почему ты смотришь вниз?
Он ничего не ответил.
— Люк, — сказала она, закрыв глаза, как перед штормом, — Забудь все, что я когда-либо говорила. Я освобождаю тебя от слова. Я даю тебе разрешение. Делай со мной, что хочешь.
Он обернулся — резко, как будто хотел выпытать у нее, не издевается ли она над ним. Потом его лицо приобрело выражение полнейшего шока, как будто он не в силах поверить этим словам.
Губы его сложились в широкую улыбку, разорвавшую лицо пополам, которая ее испугала, и она взмолилась:
— Только пожалуйста, Люк, пожалуйста, нежнее.
— Разве когда-либо я был с тобой груб? Разве я делал тебе больно?
— Нет. Нет, никогда.
Он протянул дрожащие руки и привлёк к себе. Он стоял, слушая ее дыхание, греясь об неё.
Хмурое ноябрьское небо сжалилось над ними, и первые снежинки, обречённые на то, чтобы растаять, падали на ее платье, на его свитер, на их склонённые друг к другу головы.
Наконец, он взял ее за плечи и вывел с балкона, подвёл к кровати, усадил и снова обнял, уже сильнее, пробуя свою власть и утверждая своё право.
— Какая же она страшная, — сказала Лея.
— Кто? — переспросил он. Но она глядела мимо него, вдаль и вниз. И Люку вдруг стало холодно — такой молчаливой и отчаянной она уже была… Но не с ним. Он уже видел это, и это его сейчас испугало: ему казалось, что она полна решимости вынести все, что с ней случится. Не такую Лею он хотел видеть рядом с собой. Она же ответила спокойно:
— Да вот эта твоя страсть. Одержимость. Чёрная. Иссушающая. Больная.
— Это не одержимость, — сказал он, отодвинулся подальше. Убрал от нее руки, отвел от нее глаза, в сторону, словно вглядываясь во что-то незримое, словно ища ответы на вопросы жизни и смерти в холодно-голубых бумажных обоях. Сказал ровно:
— Это любовь. Я люблю тебя, правда. Я тебя всегда любил. Когда ты была малышкой, однажды перепачкала все руки в вишне, я помогал тебе их отмывать и думал о том, что я тебя люблю. Когда ты была ребенком, и ночами рассказывала сказки, которые сочинила, я слушал и думал о том, как мне повезло, потому что я люблю тебя. Когда ты стала девушкой, я смотрел, как ты причесываешься, и думал, как я люблю тебя. Когда Вейдер бил меня до полусмерти — я был рад, я был счастлив! Потому что он не трогал тебя. Когда я был в зале суда, я видел, как ты сжимаешь кулаки и плачешь, и мне было все равно, что будет со мной — но сердце сжималось от твоих слез. Когда я был в тюрьме, я засыпал и просыпался с твоим милым лицом перед глазами. Когда несколько отморозков хотели удушить меня в темноте и караулили момент, я не спал три ночи подряд — я мысленно разговаривал с тобой. Я много читал в тюрьме, Лея, и мало знаю жизни: я понимаю, что мир огромен, а я только и делал, что жил взаперти. Я только и делал, что проливал кровь — свою и чужую. Терпел боль и ее причинял. Но не тебе. Но не с тобой. Я люблю тебя. Не знаю, законно это или нет. Грешно это или нет. Но это любовь. Я хочу только твоего счастья. Конечно, я хочу быть счастливым сам тоже. Хочу быть с тобой, жить с тобой, просыпаться с тобой, носить на плечах наших детей, пыль стирать со всех фарфоровых статуэток, удить рыбу, играть в регби, а ты чтобы болела с трибун. Но это неважно — чего хочу я. Скажи мне, чего ты хочешь от меня? Чтобы я забыл дорогу в твой дом? Чтобы я остался и жил у твоих дверей? Чтобы я ушёл на войну? Всегда найдётся какая-нибудь война. Я сделаю это, Лея. Тебе нужно только сказать. Я дам тебе это. Я ничего не потребую взамен. Вот что это такое. Это любовь, сестра. Я тебя лю…
Он не договорил — почувствовал, как ее холодные тонкие пальцы поспешно обхватывают его голову, как она решительно приближает своё лицо к его лицу и приникает губами к губам, словно надеясь выпить до дна, до горького остатка, все слова, что он сейчас сказал.
Люк обхватывает руками ее плечи — со страшным напряжением, с надрывом, с чудовищным усилием воли, потому что он сейчас, только сейчас понял окончательно — что она сама целует его. Что она — сама.
Можно.
Он, сходя с ума от этих мыслей, понимая, что надо держаться — не сломать, не причинить боль, не напугать ее — и понимая, что держаться нет никаких сил, когда она так нежно и жадно целует его. Но он обязан сдержаться — и он справится.
Его пальцы дрожат от напряжения, от конфликта воли и желания, делаются бестолковыми, как у подростка, едва справляются с пуговицами ее пиджака. Когда он касается чистой кожи ее лебединой шеи, ему кажется, что его бьет электрический разряд.
Он знает Лею как себя. Лучше, чем себя. Он знает, что она любит, а чего лучше не делать. Он думал, что мог забыть это с годами, но не забыл. Он ведь действительно всегда ее любил, баловал, за радость почитал исполнять капризы и носить на руках.
Ее тело слепит, блестит и скрипит после душа. Она ловко перебирает его пуговицы, размыкает их, распахивает рубашку, касается его светлых кудрявых волос на груди. Погружает в них пальцы, проводит ими ловко, как весло под водой.
Люк понимает, что это ново для неё — у неё в голове был образ худого мальчишеского тела, скорее гладкого и андрогинного, чем мужественного. И для нее новы перекаты его мышц, натренированные долгой физической работой, его расширившиеся плечи. Ему кажется, что его физическая сила даже смущает ее, даже — только не это! — пугает ее. Он вдруг осознает, что пальцы вцепились в ее плечи, как чужие, как крабьи клешни, и он поспешно разжимает их. Обеими руками он теребит ее еще влажные волосы, пропускает их между пальцами, свивая в кольца и снова распрямляя: так он может доверять своим рукам. Но Лея снимает с него рубашку — приходится оторваться, сначала один рукав, потом второй, под ней — белая несвежая, пропахшая его потом, майка. Он сердито сдергивает ее, намереваясь убрать подальше, но Лея неожиданно тянет ее на себя, прячет лицо, шумно вдыхает несколько раз, не выдыхая, прежде, чем отложить в сторону, и Люка вдруг прошибает пот осознания того, что он тоже желанен. Она делает движение к нему навстречу, садится на колени совсем близко — опаляет своим жаром, и он обхватывает ее руками и ногами, сгорая в невыносимой двуфракционной смеси жажды обладания и чистой, возвышающей любви.
Лея склоняет своё лицо к его торсу и каждый его уродливый шрам покрывает благословляющим поцелуем. Люку кажется, что стоит ему взглянуть пристальнее — и он увидит, как под ее губами исчезает каждая проклятая отметина. Обновлённый, исцелённый ее любовью, он восстанет из любого пепла, как феникс, одетый, как в свадебный наряд, лишь в ее любовь.
Он снимает с нее свитер, поднимает мягкую ткань платья. Обнажает колени, бедра, талию, грудь, и с каждым новым рубежом его сердце останавливается на мгновение и забывает толкнуть кровь. Лея помогает ему, снимает платье через голову, и Люк видит, что она стала старше, окончательно созрела и расцвела, что ее бёдра разошлись, грудь увеличилась и появилась легкая складка живота. Она не похожа на ту Лею, что была в его видениях, — тончайшую, едва не переломанную ветром, — но эта Лея намного лучше, потому что она живая.
Лея — такая же, как он помнит, жадная, отзывчивая телесно, восхитительно гладкая и бархатная на ощупь. Лея — новая, более грациозная, более мягкая, чем раньше, более смелая и знающая.
Кожа ее полыхает, то невыносимо жжет напалмовым огнем, то холодит, как лед, спящий так глубоко, что никогда не видел солнечного света. Люк гладит любовно ее тело, щекочет, и она вдруг смеется — и этот смех разбивает заклятие молчания. Он улыбается ей, касается губами губ, и они разделяют на двоих этот поцелуй — примерно так, как делят все остальное: кровь, отца и мать, страх, ненависть и прощение к Вейдеру, их ребенка, их желание и одну душу на двоих.
Ночь расцветает стонами и вздохами, яркими именами, отстреливающими, как гильзы, срывающимися с губ, легкими, как горный ручей, как веселящий газ, одинаково начинающимися в самой верхней точке нёба, — чтобы обрушиться вниз, как у нее, или метнуться к зубам, как у него.
Люк укладывает ее на лопатки, проходит губами по груди — она дрожит под ним, покрывается мурашками, тихонько стонет. Ему хочется продлить этот миг — для нее, и для себя, доказать — себе и ей — что их желание обоюдно, что его трепет перекликается с ее дрожью, что его поцелуи будет в ней этот огонь. Но Лея — всегда одна Лея — тянет его на себя, впивается больно ногтями, и Люк следует за ее безмолвной просьбой.
Она раздвигает ноги, а он прижимает ее к кровати, она улыбается, и бьется в его руках, как рыба о землю, вьётся, как змея, танцует, как пламя костра.
Он запрокидывает рукой ее голову, впивается поцелуем, больше похожим на ожог, в беззащитную шею, а она царапает его плечи.
Воздух в комнате тяжелеет и замирает, как в преддверии таинства, но близнецы не видят этого, потому что не могут остановиться.
Они сочетаются, как небо и земля, как впервые, и страшное напряжение заканчивается, разливается животворящим дождем, из одного которого и появляется все сущее.
Он обнимал ее сзади, а она, вытянула руки вперед, как потягивающаяся кошка, вдруг спросила:
— Почему ты этого не говорил раньше?
— Чего? — непонятливо спросил он.
— Того, что ты меня любишь.
— Я говорил, — сказал он удивленно.
— Нет, я имею в виду, взрослым, когда вернулся.
— Лея… Я чинил все по дому. Я делал все, что ты хотела. Я даже ни слова не возразил против Хана! — сказал он со смешком, призванным скрыть смущение.
И Лея поняла, что он проглотил бы свой недавний страстный монолог, что он без зазрения совести стер бы его из ее памяти. Что он высказал это все только потому, что был на самом последнем пределе, что его штормило, било о скалы, тянуло ко дну точно так же, как ее.
Лея заворочалась, повернулась к нему лицом, очень нежно коснулась губами его подбородка — и снова отстранилась.
Он улыбнулся ей, погладил, потом его ладонь легла на ее талию и соскользнула ниже.
Он нахмурился вдруг и провёл несколько раз по ее боку, словно желая разгладить сеть белых тонких шрамов, идущих параллельно друг другу, похожих на множество молний. Ему это не понравилось — он всегда очень внимательно относился к отметинам на ее теле. Он спросил, нахмурившись:
— Откуда эти шрамы?
Лея изогнулась, бросила взгляд и прикрыла их ладонью:
— Просто растяжки. Не смотри, некрасиво.
Он осторожно отнял ее ладонь, и снова провел пальцами по клубку тонких молний.
— Растяжки?
— Ну да. У многих женщин, которые рожали детей, такое есть. Кожа не успевает растягиваться, когда живот растет…
Люк потемнел лицом, а потом поцеловал ее бок и сказал уверенно:
— Мы его найдём.
В этих словах Лея снова почувствовала то, чего хотела бы больше никогда не слышать: его темную одержимость, его готовность сделать все ради своей цели.
Лея чувствовала, что у неё кружится голова, что она плывет, и весь разум ее, вся душа ее стали осенней паутинкой на ветру. Она не знала, что готовит утро — она не знала, какой встанет с этой постели, с этого ложа наслаждения и позора. Она не знала, будет ли она в отчаянии или будет счастлива. Будет ли она влюблена или почувствует отвращение. Захочет ли она удавиться или захочет снова обнять его. Лея подняла руку и провела пальцами по старому деревянному изголовью. Эта кровать видела много таких, как она, — растерянных, мятущихся. Эта кровать видела много объятий, и, наверное, слез — не меньше. Она видела много пар и много утр.
Что будет утром — утро и покажет.
Но сегодняшняя ночь еще не кончилась — и Лея, изогнувшись, любовно прильнула к своему брату-близнецу.
Глава 11
Глава 11
Наутро он, очнувшись, снова потянулся к ней, снова привлёк ее к себе. Обнял сзади, поцеловал шею.
Ему казалось, что она как рыбка ускользнет из его объятий на глубину и больше не вернётся, поэтому он сжал сильнее. Ему вдруг вспомнилось, как отец брал его на рыбалку с собой — когда он ещё иногда бывал нормальным — и как весело, отчаянно и безмолвно бились рыбы о землю, в попытке вернуться туда, куда им возврата больше не было и нет.
Он провёл пальцами по ее выступающим позвонкам.
Он почувствовал, как она зашевелилась, и не убрал руки, а наоборот обхватил Лею чуть плотнее: ты дала мне позволение. Я могу тебя касаться. Ты привыкла ко мне, я больше не напоминаю тебе чудовище. Я твой, ты моя. Мы будем счастливы теперь и всегда.
Лея замерла под его руками. Он хотел дождаться, пока она развернётся, но в итоге не выдержал и приподнялся на локте, посмотрел на неё.
У неё было странное отсутствующее лицо, она смотрела впереди себя в одну точку, как будто не до конца очнулась ото сна. Люк содрогнулся и спросил:
— Я был груб с тобой ночью? Я… мог… Я долго ждал этого.
— Нет, что ты, — тихо сказала она, и в глазах стояли слезы.
Ему хотелось повторить волшебство прошлой ночи, плавая в золотой взвеси мутного утра, проникнутого его пылающим не одиночеством, но ее слезы в глазах, как одна капля яда, отравляли все вокруг.
— Почему ты плачешь?
— Я не плачу.
— Я же вижу, Лея.
Она только упрямо потрясла головой.
— Мужчина всегда получает больше, — сказал он виновато.
Она залилась чистыми, освобождающими, светлыми слезами.
Он привлёк ее к себе, обнял, баюкал, как ребёнка.
Тогда:
Люк не помнил, когда в первый раз увидел Гостью.
Кажется, он был довольно мал, но когда он стал взрослым, то не мог отличить реальность от своих страхов. Что было там, на полу на кухне — кровь или томатный сок? А что-то мягкое в ведре — старые тряпки, мех, или женские волосы? Крики, которые он слышал — они шли из телевизора или из подвала? Люк многого не понимал, и это непонимание хранило его так, как ничто больше не могло хранить его.
Наверное, ему было уже около одиннадцати лет. Отец уже не звался «папа», но пока еще не требовал все время называть себя «Вейдер». Они с Леей все детство гадали, что такое «Вейдер» — потом только узнали, что это «отец» по-голландски. Когда он — папа? отец? Вейдер? — был маленьким, они с мамой жили в Голландии. Она работала прачкой, трудно, каторжно, до кровавых мозолей на пальцах. И обожала единственного сына. Люк и Лея никогда не слышали об отце их отца, но по тому, как он всегда обходил эту тему, решили, что за этим стоит какая-то тяжелая и болезненная история. Лея считала, что дед просто бросил бабку при известии о беременности, но Люк предполагал, что жизнь была гораздо страшней, и возможно, их отец появился на свет в результате насилия.
Бабушка умерла рано, надорвавши здоровье, стирая по колено в холодной воде, простудившись, сгорев мгновенно, не как свечка даже — как соломинка. Вейдер очень горевал по ней, и при упоминании матери в нем всегда проскальзывала теплота.
Люк увидел Гостью в первый раз, когда был достаточно взрослым, чтобы это осознать, но был еще слишком ребенком для того, чтобы спокойно это пережить.
Первый раз был самым страшным.
Потом он привык. Потом он был даже благодарен Вейдеру — потому что в самом кровавом амоке своего безумия, отец не забывал, не путал, отец закрывал на ключ дверь спальни на третьем этаже прежде, чем спуститься в подвал. Потому что он в своем безумии придумал выход, до которого ни один одиннадцатилетний любящий брат не додумался. До которого не додумался бы ни один нормальный взрослый человек. До которого могла додуматься только эта чудовищная, уродливая смесь кровавого безумца и любящего отца.
В тот самый, невыносимый, страшный первый раз… Вейдер положил мощную руку на худое мальчишеское плечо. Люк вздрогнул — он был увлечен игрой в мяч, он не услышал шагов, которые на улице не гремели так, как в доме. Он хотел вырваться, но Вейдер сжал руку сильнее, и потащил за собой.
Сказал:
— Хочешь защитить сестру? Иди, загляни в подвал. Там она лежит, мертвая.
Люк шагнул внутрь, в невыносимый провал, в адскую бездну, ведомый страшной силой покорности отцу и ужасом о том, что там — его Лея. Он спустился по лестнице, запинаясь на каждой ступеньке. Холодный свет залил помещение — Вейдер, оставшийся наверху, нащупал выключатель. Люк преодолел несколько шагов и выдохнул от облегчения.
Девушка, лежащая на полу навзничь, была похожа на сестру. Но волосы были чёрными, а не каштановыми, куда короче, чем сестрины, и она была массивнее Леи. Девушка лежала неестественно, под углом, и не шевелилась. Люк — мысли его стали плоскими, черно-белыми — подумал мимоходом о том, что нужно прорыть подземный ход из подвала. Чтобы она могла бежать. Чтобы он мог бежать. Чтобы все они могли убегать, через узкую тесную землю, через судороги ползанья, через чисто выметенный двор, перемахнув через забор, прямо по бескрайнему полю, через сосновый лес — в бело-синюю небесную высь, где нет страданий и боли. Чтобы туда можно было добежать, воспарить, не заметив, как умер.
Но он знал, что не сможет спуститься в подвал добровольно. И не пустит сюда Лею — никогда и ни за что. Хода не будет. Выхода не будет.
Как голос бога, из поднебесья прогремел Вейдер:
— Я убил Лею, чтобы ее не убивать. Чтобы ее защитить. Чтобы никто не коснулся ее. Правда, я здорово придумал? Она умерла молодой и не умрет теперь родами.
Вдруг Вейдер наклонился к сыну и отчаянно зашептал — так, что Люку приходилось прислушиваться:
— Береги ее! Не позволяй никому обидеть ее! Лея — вот кто важен. Лея — вот кто имеет значение. Лея — вот кто имеет смысл.
Множество ликов промелькнуло, сменилось на лице отца, пока Люк тяжело, как младенец или старик, поднимался по лестнице, надеясь хоть на сегодня, хоть на час, хоть на миг избегнуть этого места. Люк остановился на последней ступеньке, уверенный, что огромные руки ударят его, низринут вниз, в ад, к телу убитой девушки. Но Вейдер не стал ему мешать, отклонился, давая проход, и сказал другим голосом, ломким и тяжелым, как весенний лёд:
— У тебя не получится. Тебе ее не защитить. Никому ее не защитить. Никто никого не может защитить. Мужчины умеют только разрушать. И ты разрушишь, рано или поздно. Ты — ты сам — ее разрушишь.
Сейчас:
Они так и лежали в тишине, а потом он сказал:
— Нам надо ехать домой.
— Раз я все равно взяла отпуск на две недели, может нам съездить в Портленд? Здесь недалёко… И я хочу увидеть океан. Я о нем только читала. Говорят, там есть маяк, которому несколько сотен лет… Представляешь, он светит в ночи — своим дерганым светом — и корабли безопасно пристают к берегу. Я хотела бы быть маяком в следующей жизни…
— Ты и так маяк, — очень тихо сказал Люк, не уверенный, что она услышала. Она спросила деловито:
— У тебя много денег с собой?
— Довольно много.
Люку сначала не очень понравилась эта идея, но потом он подумал обо всех утрах, в которые будет просыпаться рядом с ней, и он сказал:
— Я не против.
Он не понимал ее отчаянного стремления вырваться из дома, считал, что гиацинты могут расти на подоконнике, а ветер, гудящий в крови, успокаивается лишь открытием нескольких окон. Но он понимал, что возвращение в дом неизбежно, как бы она ни избегала этого. Нельзя существовать, если нет дома. Дом неотвратим. Они могут покружить недолго по свету, но все равно вернутся туда, откуда ушли.
Он коснулся ее обнаженной груди, почувствовал, как снова поднимается внутри горячая и влажная волна желания. Он чувствовал, как тело снова реагирует на ее близость — и ему показалось, что она подалась к нему ближе, что она тоже раскрылась и распахнулась ему навстречу. Люк притянул ее к себе, накрыл жадно своим телом, но она остановила его и сказала:
— Сначала нужно зайти в аптеку.
Наткнувшись на его непонимающий взгляд, пояснила, дрожа:
— Вдруг дети.
Он обвил ее плечи, резко и радостно притянул ближе, сказал на ухо:
— Это же хорошо. Это же замечательно. Пусть у нас будут дети. Две девочки. Нет, близнецы. Пусть у нас будет много детей. Только представь, как будет здорово. Они будут любить друг друга и защищать. Пусть будут дети, милая.
Лею замутило, когда она подумала о прошедшей ночи, о близнецах и она решила, что, если вдруг окажется, что она беременна, она сделает аборт любой ценой.
Больше никаких близнецов. Близнецы не должны рождаться. Одного нужно убивать. Сразу.
Это милосерднее, чем все остальное.
Потом она посмотрела на Люка, чьи вены на лбу вздулись, как каинова печать, и почувствовала, что хотя он, покорный ее жесту, и отстранился, но продолжает гладить ее, и подумала, что если он узнает, то не даст сделать аборт.
И почему-то, сама не осознавая зачем, она подняла свои узкие ладони и погладила его лицо. Он улыбнулся ей, виновато и нежно, как в тот, их самый первый раз.
Тогда:
Почему-то они разговаривали больше всего в постели. Весь остальной дома был подвластен Вейдеру, как злому колдуну, что окутал чарами все пространство, и близнецы жили затаясь, вполсилы, в пол-вздоха, стараясь как можно меньше попадаться ему на глаза. Но здесь, наверху, скрытые, затерянные, как в тумане, они жили свободно и говорили вслух.
Обострения Вейдера имели цикл — в некоторые моменты он становился почти нормальным. Особенно после того, как его навещали Гостьи. Одной девушки ему хватало надолго, месяцев на девять, но период перед ее Визитом был совсем невыносим. Обычно это длилось от недели до месяца, зависело от момента, когда Вейдер найдет и приведет Гостью в дом. В это время Вейдер ходил воспаленный, злой, он крушил и ломал все, в том числе дом — дом страдал вместе с ними.
В этот период он мало спал, глаза у него были воспаленными, красными, а губы почему-то высыхали и трескались по краям. В это — и только в это время — он почти плевал на Люка, но становился очень опасен для Леи. Один раз он швырнул ее о стену так, что на предплечье остался шрам.
Люк вытирал ее кожу чистой тряпкой и долго хмурился, глядя на эту отметину. Он чувствовал, что что-то зреет внутри него, какое-то решение, какой-то ответ, но пока это все было слабо и зыбко, как огонек спички.
Он ограничивался тем, что в периоды перед Гостьями прятал Лею наверху, на третьем этаже. Она зверела взаперти, металась по комнате, перечитывала по кругу все доступные книги, но понимала, что выходить слишком опасно.
— Как поживает принцесса в башне?
— Не смешно! Пойдем, побегаю хоть вокруг дома.
— Погоди, он еще не лег.
Люк сел на кровать, снял ботинки. Она, стоя на коленях на кровати, нависла сзади, обняла за плечи. Он поймал ее ладонь, погладил пальцы и сказал сочувственно:
— Совсем тяжело?
— Ничего, — сказала она ровно. Он не поверил, потянул ее за руку на себя, через плечо, и она ловко и привычно приземлилась головой к нему на колени.
— Нет, правда, ничего, — сказала она задумчиво, не замечая его пытливого взгляда, — В прошлом году было хуже. Знаешь, так хочется с одной стороны, чтобы это закончилось скорее, а с другой — ведь там же будет живая девушка, Люк… Бедная девушка… Я ее себе сегодня представляла…
Он вздрогнул. Лея знала все только по его рассказам, но он это видел, он вытирал кровь, слышал крики, и их сорванные голоса снились ему ночами.
Лея поерзала, залезая плечами на его колени, протянула руки к его лицу, поймала пальцами прядь золотых волос, и сказала бессвязно:
— Люк, может быть, все-таки…
Он нахмурился, поняв, о чем она.
— Мы это уже обсуждали. Нет.
— Он все равно бьет тебя за это. Нет никакого смысла получать за то, что мы даже не делали! Люк, если мы не будем ему противостоять — хотя бы так, то он нас сожрет с потрохами… — Она запнулась, а потом продолжила твёрдо, — Люк, я хочу этого.
— Для женщин это больно. Я не стану причинять тебе боль.
— Слушай его больше! В книгах написано, что больно только в первый раз.
Она начала гладить его лицо.
— Ведь это же хорошо, правда? Тебе нравится, да? Тебе нравится.
Ее пальцы скользнули по его шее, потом подлезли снизу футболки, пощекотали живот, пробежали по груди.
— Почему мы должны отказываться от этого? Это делают люди, которые любят друг друга. Ты же любишь меня?
— Да. Конечно, люблю. Но он говорит, что женщины умирают в итоге.
— А ещё он называет меня Падме, и говорит, что ты меня бьешь. Он все врет. Ну же, погладь меня.
Он напрягся и даже отвернул лицо. Но Лея сказала:
— Вдруг однажды он не найдет Гостью, а найдет меня?
— Я не позволю этому случиться, — твердо сказал Люк.
— Я никогда не была в подвале. В смысле, дольше нескольких минут.
— И не надо. Не заходи. Не приближайся.
— Почему все вокруг страдают, а я — нет? Страдают вместо меня. Бедные Гостьи… И ты… Я хочу разделить с тобой и это тоже.
— Не нужно, Лея. Не думай об этом.
— Все мое — твое. И все твоё — мое. Я хочу разделить с тобой все. И боль. И наслаждение. И любовь. Милый мой…
Она подняла руки, выставив вперед запястья, и он взялся обхватил их своими широкими ладонями, как кандалами. Она лежала перед ним, на его коленях, взгляд у нее был какой-то ускользающий, туманный, ее кожа жгла ему ладони.
Люк сглотнул: с ним что-то происходило. Он вспомнил все свои ночные грезы — там была она, одна она…
— Просто погладь меня. Мне будет приятно. Пожалуйста, брат.
И он, послушный ее просьбе, опустил руку и начал гладить ее тонкую белую шею. Он сглотнул, и ощущения вдруг стали острыми, яркими, почти болезненными, и его ладонь скользнула чуть ниже — Лея сама распахнула белую кофту, под которой ничего не было, и его дрожащая ладонь вдруг споткнулась о ее белую, как крахмальную, грудь.
Лея выгнулась навстречу его руке, он почувствовал, как у него приятно кружится голова.
Он потянул за один рукав кофты, потом за другой, и она осталась голой по пояс. Узкая юбка плотно обхватывала ее ноги, и она казалась похожей на русалку.
Он чувствовал, что несмотря на все ее уговоры, она ждёт от него руководства.
Перед ним проносились все образы, которые он раньше гнал от себя, которые он раньше не смел применить к ней: обнаженные женщины, взрослые, с мощными бёдрами, которых он видел в книгах по искусству: преследуемые козлоногими сатирами, страстно изогнутые, волоокие и томные, даже когда подпись к картине говорила о насилии. Худые, атлетичные женщины с зачёсанными волосами и яростным, манящим взглядом, которых он видел на взрослых кассетах, которые иногда забывал в проигрывателе Вейдер.
Все это не вязалось с его тонкой, нежной, хрупкой сестрой, так доверчиво и беззащитно лежавшей сейчас на его коленях. Лея была чём-то другим, в Лее было что-то другое: белое, пылающее, непорочное, священное даже в самом изгибе ее полуобнаженного тела, что-то, к чему он не смел припасть, что-то, чего он не мог осквернить.
Мысли его, замороженные, слегка мазутные, перекинулись к мужчинам, к острому и злому запаху отцовского пота, к тому, как отец ходил по дому — властно, шумно, громко. К сатирам, к мужчинам с кассет, которые покрывали женщин бездумно, с ленью в глазах — к той мужественности, с которой он не хотел себя равнять.
Он подумал о сказках, которые они с Леей читали друг другу в детстве, где принцесса всегда была наградой за доблесть, где она всегда доставалась рыцарю после убийства дракона, как драгоценная, но все-таки вещь. Но и с принцами он равнять себя не мог: он ещё не совершил свой подвиг, он никого не спас. Он не был пока мужчиной, он им не стал, он не имел права нарушать запреты, не имел права вторгаться в белое, хрустальное тело, раскинутое доверчиво перед ним.
Рука его замерла, как рука вора, поражённая небесным огнём, отсохшая по локоть, отмеченная небесным гневом за прикосновение к святыне. Но Лея — всегда одна Лея, словно почуяв его ужас, его сомнения, его колебания, вдруг протянула белые руки к нему, притянула его к себе, заставила припасть, склониться, как вербу, к своим розовым, нежным губам.
И Люк вдруг остро понял, что и картины, и романы, и сказки, и кассеты — все лгали. Что женщина — не вещь, не награда, что это дар, который нельзя отнять или взять силой, что она венчает собой, что она дарит — себя, что это — ее выбор, что это — таинство, которое она над ним совершает, что она — превращает мальчика в мужчину, избирая достойного. Что так было от века — и будет впредь.
Он медленно приподнял Лею, уложил на кровать, лег рядом, но все-таки не вплотную. Она улыбнулась ему, обхватила его за шею, приблизилась, видя его колебания, сказала нежно:
— Мы же близнецы. Мы и так едины…
Он обнял её, обхватил за узкую спину своими пылающими руками, словно желал их остудить в снежной белизне ее тела, успокоить это адское пламя, что выжигало его изнутри, от кончиков пальцев до волос, с которых, казалось, слетали искры, до чресел — которые стремились к ней, потому что он сам к ней стремился, всегда, ещё до рождения, как будет стремиться — он знал это теперь наверняка — и после того, как придёт предел его смертным дням и пойдёт счёт дням вечным.
Его пальцы потянулись к ее юбке, пробежали по кругу в поисках молнии, не нашли и побежали снова, заколдованные, по кругу, но вдруг встретились с ее белыми руками, которые бережно направляли. Молния скрипнула и разошлась, он с силой потянул юбку вниз — Лея помогла, сама скомкала ткань и отбросила в сторону, как волшебное оперение, как змеиную кожу. Люк отстранился от неё на мгновение, желая запомнить, запечатлеть увидеть ее — всю ее, до конца. Лея вытащила из прически смертоносные, сверкающие шпильки — как острые кинжалы — и Люку показалось на мгновение, что они вонзятся в его бесстыдные ладони.
Но Лея — карающая и награждающая, властная и покорная — отбросила их тоже, в сумрак, в темноту ночи, в непроглядную тьму несуществования, которая была всюду за пределами их ложа, их алтаря.
Его ремень щелкнул, как сброшенные оковы долга, высек искру, распался, как змея, что прежде пожирала себя за хвост, но выбрала теперь — жизнь и счастье, и любовь.
Он знал, что нужно делать, и страшился, за неё больше, чем за себя, потерянный и одинокий в этом бушующем единстве. Он — вдруг, впервые за всю жизнь — перестал понимать ее, перестал чувствовать, что чувствует она, расхлестанный, распаянный, он понял, что иной дороги к единению у него больше нет, и остаётся только идти вперёд, что там, впереди, пылающая Голгофа и смерть, и там, впереди, — надежда на воскрешение.
Люк стащил с себя штаны — ее руки снова успокаивали и ободряли, помогали и нежили — и поразился тому, что столь разные тела, как его и Леи, могли выйти из одного начала.
Его тело показалось ему грубым, наброском творца, смятым и невыброшенным в корзину лишь по странной прихоти, немного смешным с этим отростком, налитым пульсирующей кровью. Его большие руки, его незажившие шрамы, его грудь и ноги, покрытые первыми волосами — все то, что он знал про себя, — вдруг показалось ему недостойным ее. Её тело — гладкое, белое, изгибистое, ее тонкие запястья, ее маленькие белые ступни — казалось ему совершенным, сделанным из мрамора. Он пробежал по ней руками, неловко, жадно, неумело, не так бережно, как ему хотелось бы, но иначе он не умел.
Она вдруг прильнула губами к его телу, ее поцелуи оставляли на нем незримые следы, как тавро, как ожоги.
Она пахла свежестью и счастьем — он знал этот запах всегда, он, просыпаясь, чувствовал его на соседней подушке, ощущал его там, где она проходила, как зверь, закрыв глаза, мог следовать за нею — ее запах вдруг показался ему чужим и вожделенным. Она отняла ладони, раздвинула ноги, раскинулась, готовая принять, и нежно улыбнулась ему.
И тогда Люк решительно подтянул ее под себя, очень осторожно, не дыша, задыхаясь от удушья, вошёл в неё. Ее тело — узкое, нежное, девичье — приняло его, обхватило со всех сторон, и он почувствовал себя, наконец единым с нею. Она сжалась под ним, правой рукой обвила его за шею, а левую зачем-то поднесла к своим губам.
Он попал в этот ритм, древнейший, как песня и стон, последовательный, как прилив и отлив и почувствовал, как его несет волнами к пылающему пику, маячащему прямо перед ним.
Лея под ним — напряженная, мягкая, гладила его правой рукой, вжималась в него все крепче, как будто не он был тем, что причиняет ей боль, как будто он был тем, что ее исцеляет.
Он кончил — неожиданно для самого себя — обмяк, ослабел, а она все дрожала под ним, не понимая, что он замер. Он поцеловал её в лоб, как сестру, откатился, а она — внезапно устыдившись чего-то, потянулась и к одеялу, обернула его вокруг себя, плотно, как будто свадебное платье.
Ему хотелось выразить свою любовь, свою благодарность, он снова прильнул к ней, погладил по голове, обнял, поцеловал в висок и сказал тихо:
— Ты даже не вскрикнула.
И она улыбнулась ему в ответ, погладила пальцами лицо и показала ему свою левую ладонь, покрытую белыми укусами — чтобы перетерпеть, чтобы молчать.
Люк виновато и бережно покрыл ее руку поцелуями.
Они долго лежали в темноте, обнявшись, потом Лея, как подорванная, резко села, соскользнула к краю кровати, морщась от движений — или ему так только казалось? — торопливо оделась, словно стараясь не показываться ему, а после потянула на себя простыню. Он встал тоже, замер у кровати, пытливо вглядываясь в ее лицо, а она сказала, не глядя на него:
— Кровь…
Он помог ей стащить простынь, которую она быстро скомкала, хотела было двинуться к двери, но он осторожно остановил ее, забрал белый комок ткани из рук и сказал нежно:
— Там Вейдер. Не выходи. Я сам постираю. Давай сюда.
И когда он, стоя в ванной, замочив белье в тазу, привычно прислушиваясь к звукам дома, умело и быстро начал застирывать простыню, ему хотелось одновременно петь и плакать.
Глава 12
Глава 12
Когда они вернулись, дом встретил их сыростью и холодом: Люк, словно чувствуя, что уходит надолго, перекрыл отопление.
Они молча разбрелись по дому, не раздеваясь, в сапогах, как захватчики или воры. Было что-то упоительное в том, чтобы топтать пол отряхнутыми от снега, но грязными ногами, немытыми руками в перчатках трогать предметы: как будто наблюдать за чужой жизнью — две недели назад она и была другой.
Другая женщина жила здесь: она знала, чего хочет, она не спала со своим братом, она бегала от него, ее волновали сплетни на работе, она хотела выйти замуж за своего парня-дальнобойщика, она боялась бездны.
Лея села на стул в кухне. Ее, сегодняшнюю Лею, бездна уже сожрала: она просто летела в пропасть по инерции, гадая, что лучше — ободраться об острые края или умереть от удара о дно. Ее вдруг начали безумно раздражать все безделушки, которые она раньше старательно накупала: то, что казалось ей земным якорем, символом ее собственного решения, обликом ее — и только ее дома — вдруг начало казаться безвкусицей и пошлостью.
Она достала мусорное ведро, плотный пакет, и начала отчаянно, безрассудно и громко стряхивать все вниз, в помойку. Открыла холодильник — там лежал плесневелый хлеб. Она замерла на мгновение, потому что нельзя выбрасывать хлеб, но потом подумала — что она через столько уже преступила — и закинула в мешок и его тоже. Салфетки, вазы, собачки, — она разошлась, раскраснелась, ей стало жарко. Она начала бросать в пакет тарелки — зачем им много? Вилки — хватит и двух!
Замерла на мгновение. Может быть, хватит одной?
Нет, теперь две. Хочет она этого или нет, ей не вырваться. Не уйти из дома.
Она замерла — что еще? От чего можно избавиться? Что можно разрушить?
В комнате было темно. Тогда Лея подошла к окну, ей было тесно, ей казалось, что могильные плиты лежат на ее груди, и ни капли света не проникает в ее саркофаг.
Она рванула шторы со всей яростью, на которую только была способна.
— Что ты делаешь? — как тень, он возник за ее спиной.
— Надоело, — коротко сказала она.
— Давай я влезу и сниму?
— Нет, — сказала она и дернула штору сильнее.
Она дергала и дергала, почти повисла всем своим весом, но проклятая ткань все никак не рвалась, карниз гнулся, но не ломался.
Она дергалась сильнее, отчаяннее, как утопающий, как муха в паутине, и вдруг почувствовала усиление нажима, что ее силы удвоились, услышала заветный треск. Штора беспомощно соскользнула к ее ногам, и холодный свет декабрьских фонарей затопил кухню. Лея увидела, что Люк держится за другой край.
— Кто тебя просил? — огрызнулась она.
Он выпустил ткань и спросил:
— Я обидел тебя?
— Нет. Нет, извини. Все нормально.
— Тогда почему ты разговариваешь со мной подобным тоном?
Его голос звучал ровно и холодно, но Лея вдруг пошла мурашками. Она не нашлась, что ответить, и он продолжил спокойно:
— Не делай так больше, сестра.
— Или что? — белыми губами спросила она, пытаясь хотя бы звучать гордо.
Он внимательно посмотрел на неё и сказал:
— Мне это неприятно.
Она опустила голову и выпустила безвинно разорванные шторы из рук — они волной застлали стол, часть пола, как будто укрывали мебель в чехлы для очень долгого отсутствия. Для дома, в котором никто не живет.
Люк взял их, распластал на полу, быстро и аккуратно свернул:
— Завтра купим жалюзи, если хочешь. Или оставим окно открытым?
Она пожала плечами — ей вдруг сделалось все равно.
— Идём. Я включил радиатор в спальне, она прогреется быстрее всего. Да и время уже позднее.
Прошла неделя. Все семь дней она просыпалась и вздрагивала, видя его лицо, ее начинало расщеплять в единый момент: одна Лея тянулась к своему Люку, как тянулась всегда, с самого рождения, как тянулась еще в утробе, другая Лея сходила с ума от невозможности бежать, и осознавала весь ужас нарушенного табу. Голос второй Леи был тихий и слабый, но он отравлял счастье первой, маячил призрачной тенью, от которой было не избавиться.
Лея надеялась в Люке найти опору для борьбы с самой собой.
— Ты счастлив? — спрашивала она за утренним чаем.
— Ты счастлив? — спрашивала она, когда он обнимал ее ночами.
— Ты счастлив? — спрашивала она, когда они гуляли по тихому и снежному парку.
И он неизменно отвечал:
— Да.
Утром седьмого дня Лея приблизила свое лицо к его лицу и спросила:
— Тебя не мучает то, что ты — мой брат?
Он посмотрел на нее в упор, и одновременно - сквозь нее.
Ей вдруг показалось, что она как будто спрашивает о чем-то запретном, что если никогда не произносить этого слова, никогда не упоминать об их родстве, то можно сделать вид, что все нормально, что это не тот Люк, который рос с ней, который защищал ее, что это другой парень, от другого отца и другой матери — не похожий на нее, светлый, крепкий — с которым она познакомилась на матче по регби или на вечеринке... Иногда она брала расческу и причесывала его: нелепо, всклокочено, так, как он никогда не ходил. Повязывала ему на шею свои темные шарфы, только чтобы на минуту обмануться, чтобы решить, что этого мужчину рядом с ней зовут Лиам, а не Люк.
Он позволял ей все: терпел стоически, никак не выражал недовольства, послушно сидел, но морок проходил, стоило ему двинуться или взглянуть — Лея знала все его жесты наизусть, могла их продолжать за него. Стоило ему шевельнуться, как он снова становился Люком, и Лея со вздохом снимала шейные платки, расчесывала мягкие кудри.
— Нет, — сказал он и улыбнулся ей, — Нет, ведь я люблю тебя.
Это было утром, а вечером седьмого дня в дверь кто-то постучал. Лея была ближе и пошла открывать, и на пороге оказался Хан. На нем была такая же одежда, в которой он поехал в рейс, он был небрит и хмур. Он хмыкнул и сказал слегка насмешливо, пытаясь за бравадой скрыть волнение:
— Ну надо же, ты цела и невредима.
Лею жег стыд, но в тоже время она была рада его видеть. Она не знала, что сказать ему, он, кажется, тоже не знал. Они просто стояли, не глядя друг на друга, снег порошил его шапку, залетал в прихожую. Лея поежилась. Вдруг его взгляд отщелкнул куда-то за ее спину, и Лея поняла, что Люк подошел ближе, привлеченный стуком.
Она тревожно оглянулась — взгляды у обоих были тяжелые. Хан медленно сказал:
— Ну здравствуй… Малыш.
— Зачем ты пришёл? — спросил Люк.
— Хотел убедиться, что с ней все в порядке.
— Убедился? Теперь уходи и не возвращайся, мы не хотим тебя видеть.
Люк подошёл к Лее и властно, хозяйским движением, обнял её за талию. Хан повёл головой и сказал с деланным изумлением:
— Надо же. А я думал, мне примерещилось... Близнецы, значит?
Лея попыталась расцепить пальцы брата, но он только сильнее сжал руки, словно говоря ей: не дергайся. Пальцы его стали стальными, и Лее вдруг показалось, что ее сдавили железным обручем.
— Лея? — Хан спросил, в одно ее имя умудрившись вместить все — правда ли, что ты не со мной больше; правда ли, что ты со своим… братом; правда ли, что мне лучше уйти.
Она опустила глаза и как будто едва заметно кивнула.
— Пойдём покурим? — вдруг тяжело сказал Люк, и аккуратно шагнул вперёд, отпуская и заводя ее себе за спину.
— Курите здесь, — яростно сказала Лея. Но Хан словно не слышал, что она сказала, и ответил:
— Идем.
Они не видели ее, не слышали ее, как будто она стала призраком, охваченные огнём более древним и более страшным, чем любовный, огнём борьбы и желанием повергнуть соперника, неотвратимым деланием пролить чужую кровь.
Она шагнула к брату, и, чувствуя, что она сама по себе почти перестала иметь для них значение, почти крикнула:
— Люк! Курите здесь!
Он на нее не смотрел, но ответил:
— Зачем же запах распространять? Придётся стирать шторы… Нет. Мы на улице.
— Я пойду с вами, — сказала она отчаянно. Хан молчал, а Люк все продолжал, не глядя, говорить нежным и ласковым голосом, очень ровным голосом:
— Там холодно, сестра. Подожди нас немного, мы быстро.
И Лея осталась в прихожей, села на скамейку — такую странную власть он приобрёл над ней — так быстро? Или он всегда ее имел?
Отец говорил, что женщина должна быть покорной. Она ненавидела это, она всегда, всю жизнь бунтовала. Против отца, против Люка, против всех людей. Но как она ни пыталась перехватить контроль за своей жизнью, оседлать ее, завладеть ею, тем что-то внешнее все сильнее било ее. Как будто судьба говорила ей: не противься. По течению легче плыть.
Может быть, дело в том, что она хотела все и сразу, а не довольствоваться малым? Но кто может быть настолько безумен и горд, чтобы заявить о себе как о полновластном хозяине своей судьбы?
И всё-таки было что-то безумно успокоительное в том, что бы вот так ждать. Вышли покурить. Все просто. Все хорошо. Там действительно мороз. Шторы действительно пропахнут куревом. Лея прислушалась.
Вдруг услышала звук взведенного, как курка, мотора. Она чертыхнулась и выбежала на улицу. Сокол стоял с включённым двигателем, и Хан сидел за рулем.
Снег лез ей в глаза, ветер трепал волосы, мороз обжигал ее тело в легком домашнем платье. Она практически бросилась под грузовик, не давая им уехать. Свет Сокола слепил, резал, распинал ее своими беспощадными фарами.
Люк быстро вышел из машины, сказал ей, бережно взяв за руки:
— Мы просто съездим за сигаретами. Ты дрожишь. Иди в дом.
— Люк…
— Сигареты кончились. Мы в ближайший круглосуточный и обратно. Иди скорей, застудишься.
Его глаза были такими же синими, как лёд под снегом. Лея чувствовала, что тетива натянута до предела, что она дрожит и вибрирует, что ей, Лее, ничего не сделать для того, чтобы предотвратить то, чего она так боится.
И она пошла в дом.
Села в гостиной на диван, зябко обхватила себя руками, пытаясь согреться и перестать дрожать — не смогла.
Прошло несколько часов.
Люк вошел в дверь, открыв своим ключом, мельком взглянул на нее — она сидела в той же позе, медленно прошёл в ванную, долго мыл руки, когда вышел — на нем была новая рубашка. Он подошёл к Лее, бережно притянул к себе, поцеловал. Она была холодна, как статуя, и он сказал ей нежно:
— Не бойся. Он не придёт. Ты свободна.
— Что ты с ним сделал? — сказала Лея так, как будто шла по очень тонкому льду на самой середине реки. Он вдумчиво посмотрел на неё и сказал:
— Ничего. Просто поговорил. Он обещал больше не приходить. Он все понял. Не надо бояться. Нечего бояться, Лея, — он плотно обнимал ее за талию, — Тебе нечего бояться, когда ты со мной.
Позже, когда они лежали вместе в кровати, он сказал:
— Но если кто-то будет спрашивать, то он не приходил, хорошо? Мы не видели его с тех пор, как неделю назад расстались в Огасте.
Она отвернулась к стене.
Она долго молчала, и ее молчание, которое она скрывала так же, как когда-то беременность, проносила она с собой все праздники и темный, горький, страшный конец зимы.
Но в марте, обманчиво, нежно повеяло весной, Лея почувствовала свободу, разлитую в воздухе, и страшно и просто сказала брату:
— Ты убил Хана.
— Нет, я просто поговорил с ним.
— Я ничего не слышала о нем с тех пор… Что же такого ты мог сказать ему?
— Правду. Все правду о нас. Всю нашу жизнь. Он понял. Любой бы понял.
— Как же я хочу тебе верить… — мучительно кусая губы, сказала она.
— Так поверь же, — сказал он почти жалобно, — Верь, как верила раньше.
Она закрыла глаза, и спросила:
— Ответь мне на один вопрос. Только на один. Поклянись мной и нашим сыном, что ответишь честно.
— Клянусь, — сказал он.
— Ты лгал мне?
Он замер и поглядел на нее дикими глазами с расширенными зрачками.
— Ты лгал мне? Почему ты молчишь? Ты поклялся!
Он закрыл глаза и сказал:
— Да. Один раз.
— Как? Когда?
Он покачал головой:
— Хватит. Я ответил. Я не убивал Хана.
Лею несло, и она закричала:
— Но ты убил отца!
Он протянул к ней руку, но она увернулась.
— Не трогай меня! — закричала она, — Ты убийца!
Он долго смотрел, а потом тихо согласился:
— Да, я убийца.
Она стремительно выбежала из комнаты.
Когда он остался один, он вышел на крыльцо и выплюнул дыхание, отравленное болью, в весенний воздух. Огляделся вокруг — чтобы ее не было — и очень тихо сказал самому себе:
— Я не убивал отца.
Он слушал дурное, влюбленное пение скворцов, их безумные глупые трели: счастливые птицы не знали, что надежды рано или поздно обращаются в скорби.
Люк думал о том, что составляло стержень его веры, что — единственное, кроме Леи — помогало выживать в аду.
Мысль о том, что он невиновен.
Тогда:
Он только вошел в дверь, принеся с мороза выбитый ковер, как она метнулась к нему, и срывающимся голосом, хватаясь за его руки, сказала:
— Люк, там Гостья. Она ещё живая, я слышала стоны… Люк…
Он отбросил свернутый палас. Он не ждал этого — Вейдер вел себя нормально, не так, как обычно бывает перед визитом Гостьи, и последняя девушка была в доме всего несколько месяцев назад.
Голос Леи был полон муки — больше, чем он мог выдержать.
— Почему ты здесь тогда? Наверх, быстро! Прячься!
— Я так больше не могу! — крикнула она, — Пусть он убьёт меня и все закончится на этом, я больше не выдержу, если они будут умирать за меня, Люк…
— Тихо, — сказал он, взял ее за плечи и встряхнул, внимательно и твёрдо глядя ей в глаза, — Иди наверх. Он не тронет тебя больше. Он никого больше не тронет. Сегодня все закончится.
Он подвёл ее к лестнице, пылко поцеловал в губы, коснулся рукой живота — она вздрогнула, почувствовав, что он прощается, и с плачем повисла у него на шее.
Он обнял Лею, скрестив руки на ее спине, приподнял на мгновение, прижал к себе, как в последний раз, а потом с силой оторвал ее от себя, развернул лицом к лестнице, толкнул легко в спину. Она побежала наверх, вытирая слезы — только и мелькали худые ноги. Он постоял некоторое время, глядя ей вслед, а потом пошёл в сарай. Он вытащил ящик с инструментами, задумчиво перебрал их, как женщина перебирает украшения перед свадьбой.
Наконец, он вытащил тяжёлый чугунный лом. Заостренный с двух краев, старый, с облупленной краской, порыжевший местами, но очень тяжёлый и крепкий — и Люк понял, что это именно то, что ему было нужно. Он вернулся в дом. Тапки скользили, он сбросил их и оставил валяться.
Он прошёл в самое сердце, к лестнице, к находящейся под ней двери в подвал. Все вдруг выстроилось в прямую вертикаль: наверху, среди звезд и света, на самой вершине, на третьем этаже была его Лея, носящая под сердцем его ребенка. Внизу, во тьме, среди кротов и червей, среди орудий пыток, была замученная, едва живая, чужая девушка. Но путь наверх лежал через низ. Путь наверх открывался кровью — кровью отца и своей.
Все вдруг стало очень простым, и он удивился вдруг, почему он так медлил, почему он так колебался прежде — чтобы воспарить, нужно пасть — вот истинный путь.
Он подошел к двери в подвал, и тремя сильными ударами лома сорвал замок, распахнул дверь, а после шагнул в свой страх.
Глава 13
Глава 13
— Что было потом?
— Я спустился в подвал. Он был пуст. Я не успел.
— Никаких следов девушки? Откуда вы могли знать, что она там вообще была? Вы видели ее?
— Нет, никаких следов.
— С чего тогда вы взяли, что там была какая-то девушка?
— Я думаю, что отец унес тело раньше, чем я туда спустился. Она наверно уже умерла, ну или он ускорил это. Он иногда ускорял.
— Как много времени прошло с тех пор, как сестра встретила вас у двери?
— …не знаю. Я не считал.
— То есть, чтобы спрятать тело, он должен был недалеко уйти? Тела должны были храниться где-то возле дома?
— Я никогда этим не интересовался. Видимо, так.
— Но мы тщательно обыскали дом и участок, но никаких тел не обнаружили. Кто может подтвердить ваши слова?
— Моя сестра.
Тут он поднял светлую голову и спросил — голос его дрогнул в первый раз:
— Где она? Что с ней?
— Мы не можем разглашать вам подобную информацию, когда вам предъявлены обвинения.
— С ней все хорошо?
— Она находится на серьезной стадии эмоционального истощения, наши эксперты сомневаются в том, что ее показания как свидетеля могут быть засчитаны.
— Я не о том, — сердито сказал Люк, но потом посуровел и замолчал. «Это тоже часть наказания. Часть расплаты за отца», — подумал он.
Допрос продолжился.
— Повторяю, как много времени прошло с того момента, как сестра встретила вас у двери, и вы вошли в подвал?
— Мне кажется, что я сразу пошел за инструментами.
— Зачем вы пошли за инструментами?
— Чтобы сломать дверь в подвал и убить отца.
— То есть, вы признаете, что у вас было такое намерение?
— Да. Да, я давно об этом думал.
— Сколько?
— Несколько месяцев, полагаю. Может быть, год. Может, больше. Всю жизнь.
— Продолжайте.
— Я вошел в подвал и осмотрелся. Мой отец, привлеченный шумом, пошел посмотреть, что происходит. Он встал в дверях, я увидел, что тень упала на пол. Я развернулся и занес лом, но он спрыгнул на меня сверху.
— Почему он это сделал?
— Не знаю. Думаю, он знал, что я рано или поздно приду его убивать. Он понял, я думаю. Он воевал во Вьетнаме, у него было чутье. Он вывернул мне руку, и я не удержал лома.
— Какую руку?
— Правую. Ударил в локоть, она от боли разжалась. Он умел бить больно. Мы начали бороться. Он был сильнее, он почти задушил меня. Там, на стеллаже, лежали садовые ножницы. Я оттолкнул его на мгновение, дотянулся до них и несколько раз ударил его в висок. Он упал. Я подошел к нему и ударил еще несколько раз.
— Зачем?
Люк поднял глаза и сказал просто:
— Я хотел, чтобы он больше не вставал.
Сейчас:
Он спал на диване, не решившись сегодня пойти за ней. Разлад был мучителен для него, как и любое их несогласие между собой: казалось, самой природой заложено то, что они всегда и во всём будут едины, потому что они близнецы. Ему казалось, что Лея, как будто нарочно, намерено, насмешливо, раз за разом, пробует их связь на прочность, натягивает до кровавых судорог стальную нить, проходящую где-то в районе рёбер, тройными цепями обернутую вокруг легких, прямо сквозь израненное сердце до самого страшного предела. Он проснулся, не чувствуя её дыхания, и это напугало его. Страх показался ему таким нелепым, что он даже посмеялся над собой — а в тюрьме семь лет каково было?
Она вошла в комнату, одетая плотно, как в броню, вплоть до перчаток, составляя разительной контраст с ним — сонным, неумытым, раздетым и взлохмаченным. Ее волосы были уложены аккуратной косой вокруг головы, а на лице лежал плотный слой косметики. Она даже стеной не смогла бы отгородиться от него так, как отгородилась сейчас по-женски.
Он выжидательно посмотрел на неё, ожидая что она скажет. Он знал, что она ждёт от него хоть слова, хоть полслова, но только плотнее сомкнул губы. Она потупила взгляд, а потом сказала:
— Мне звонил нотариус. Дело о наследстве почти закрыто. Мы можем продать дом.
— Я думал, что мне не причитается ничего из наследства, как убийце, — он голосом выделил последнее слово, и она вздрогнула. Потом сказала жалобно:
— Да, но… Дом нужно осмотреть, поставить подпись, что у нас нет претензий, что наследство получено нами в полном масштабе. Я предложила просто поставить подпись и не ездить туда, но они упорствуют.
— Ты хочешь, чтобы я поехал с тобой? Туда? Куда я мог бы не возвращаться? Но тебе — нужно?
Лея прикрыла глаза и сказала тихо:
— Да.
Он внимательно посмотрел на неё и сказал:
— Хорошо. Я поеду.
Они молчали, пока ехали в соседний город — город их детства. Люк сосредоточенно вел арендованную машину, пахнущую химчисткой и пустотой, Лея украдкой поглядывала на него из-под пушистых чёрных ресниц. Сосны мелькали за окном, воздух пах нежной весной, но в машине были очень холодно. Лея сказала:
— Как зима задержалась…
Он ничего не ответил.
Она отвернулась к соснам, и снова начала думать. Мысли защелкали, как заведённые, как щёлкали всю проклятую ночь, когда она просто заставляла себя лежать и смотреть на часы. Первый час она ждала его — хотела прогнать, второй час — хотела молчать, на третий — просить прощения, но Люк так и не пришёл.
Горечь и гнев вспыхнули опять — а также липкий, тяжёлый комок страха где-то под рёбрами.
Хан давно хотел переезжать в Портленд… надо просто спросить его квартирную хозяйку. Или Чуи. Ему даже не пришлось бы увольняться, потому что там располагался центральный офис их компании, и спрос на дальнобойщиков был выше…
Лея незаметно поглядела на Люка, скользнула взглядом к жилистой руке брата, которая лежала на переключателе коробки передач… Восемь лет ужаса, семь лет тюрьмы, почти год — с нею. Ей вдруг показалось, что ее язык окаменел, или отравленный шип пронзил его насквозь, и она утратила дар речи. Вчерашнее слово жгло рот, как кислота, долбилось в голову и в горло.
Но вдруг окажется, что Хан пропал? Ее бы наверняка расспросили уже полицейские. А если бы он пропал так, чтобы никто и не заметил? Такое вообще возможно? Нет, он же не одинок, у него есть друзья — почему к ней не приходят его друзья? Может быть, он рассказал всем, что она его бросила, бросила ради собственного брата. Профиль Люка выделялся на фоне мелькающих сосен, и Лея отвернулась от брата, прижалась лбом к стеклу, глядя на первый дождь. Она подпирала лбом стекло, чтобы непогода не могла ворваться внутрь. Но было уже поздно.
Нотариус — быстрый, привычный человек, — стремительно увёл Лею. Она оглянулась на Люка через плечо, лицо у неё было сложное, печальное, почти просящее, но он не последовал за ней.
Он замер в коридоре, захваченный, затопленный чувствами со всех сторон. Ему показалось, что было большой ошибкой приезжать сюда.
Он протянул руку к шляпной вешалке и только сейчас понял, что вырос, потому что легко доставал до неё.
Он пошёл наверх, миновал второй этаж, поднялся выше и открыл дверь в их прежнюю комнату. Она была пуста — где та кровать, на которой он спал все своё детство? Он прошёл в комнату — без мебели она казалась такой воздушной, прозрачной, полной света. Он подошёл к окну, с силой дернул створки. Они распахнулись со скрипом, свежий весенний воздух залил комнату. Узор некрашеного дерева бросился ему в глаза: в детстве он видел в кольцах и спилах драконов и рыцарей. Когда ему минуло шестнадцать, его Лея, сидя у окна, бездумно глядя в пустоту, жестом поманила его к себе, лицо у неё было нежное и одухотворенное, но ее пальцы жили своей жизнью, плясали по подоконнику как будто играли на пианино. Она смотрела на снег, на то, как слетелись чёрные птицы на выброшенные ею хлебные крошки.
Он подошёл, и она, все также глядя на снег, властно взяла его за ладонь, притянула его к себе и прошептала, лихорадочно сверкая темными глазами, что она в ожидании. Он не запомнил слов, но помнил ее глаза, ее отчаянность, ее дрожь перед его ответом.
Он бездумно провёл рукой по подоконнику, как тогда, когда он был ошеломлён ужасом и счастьем.
Люк отошёл от окна, вышел из этой комнаты, которая тянула из него жилы, манила призраками, снова заставляла чувствовать себя живым. Он подумал, что нигде не был так счастлив, как здесь.
Люк вышел скорее, чтобы не приглядываться, чтобы не воскрешать то, чему возврата нет. На лестнице встретился с Леей, которая шла наверх. Губы у неё чуть дрожали. Он отвёл взгляд и посторонился.
Хотя они были безмолвны, воздух между ними звенел и гремел:
— Убийца! Убийца! Убийца!
Она вдруг подняла руку, как будто намереваясь прикоснуться, протянуть ему раскрытую ладонь, показать, что рука пуста, рука открыта к тому, чтобы ее коснулась другая ладонь, но Люк быстро пошёл по лестнице вниз.
Он миновал пролёт, кабинет отца — помедлил немного, глядя на из свадебное фото: мама — веселая, улыбчивая, в золотом платье, со смешной прической. Отец — синеглазый, красивый, как молодой бог, насмешливый, самодовольный.
Четырнадцать месяцев им судьба сулила — от свадьбы до расставания навсегда.
Четырнадцать месяцев и девять писем — пять его и четыре ее.
Золотое платье и черно-белая фотография. Люк дрожащими пальцами вытащил ее из рамки, небрежно сунул в карман штанов.
Люк спустился в кухню — там стояло отцовское кресло, зеленое, в мелких горох, в котором он иногда разваливался вечером и сидел, вперившись в одну точку. Он ничего не замечал в такие моменты, и Лея однажды из озорства связала его ботинки шнурками между собой. Люк думал, что отец поколотит их — тогда он еще не бил до полусмерти, только легонько — но Вейдер, очнувшись от своего осоловелого анабиоза, только с бесконечным удивлением разглядывал свою обувь.
Люк, притянутый, как водоворотом к центру воронки, вновь оказался возле лестницы. Ему показалось, что дверь в подвал слегка приоткрыта.
Он пожал плечами — чему быть, того не миновать. Он открыл подвал, нажал выключатель. Сделал несколько шагов вниз, удивляясь внезапно тому, что ему пришлось пригибать голову — неужели он так вырос за эти несколько лет? Он сошёл с лестницы, сделал несколько шагов по направлению к центру, а потом потерялся во времени.
Ему пять… Он бежит вниз, за картошкой, падает с последней ступеньки — всем телом, больно. Он громко и обижено плачет, и отец приходит, участливо садится напротив, на злополучную ступеньку, ждет, пока первая волна плача Люка пройдет, а после говорит, что Люк — мужчина, поэтому он должен быть волевым и сильным, но потом папа дует на разбитую коленку…
Ему семь… Он находит здесь Лею — они играли в прятки, и она бежит со всех ног наверх, понимая, что раскрыта, и ее единственный шанс — добежать до кухни первой и воскликнуть «Чур меня!». Люк ставит ей подножку, валит ее на пол, садится сверху, прижимает, держит положенные пять секунд — она брыкается, пытается кусаться — но тщетно, он побеждает, как всегда, побеждал в прятки. Она никогда не могла от него укрыться…
Ему девять… Он знает, как болезненны удары отца. Иногда он ласков, иногда зол, эта раздвоенность мучает близнецов. Отец немного сторонится Леи, но Люку — Люку не так повезло. Он сначала завидует сестре, а потом, увидев кровавый синяк на ее плече — бежит в подвал, прячется под лестницей и рыдает так, как никогда не рыдал от собственной боли…
Ему тринадцать… Он знает, где лежат все инструменты, которыми отец умеет причинять боль. Он знает последовательность ударов, знает различные сценарии долгих, страшных вечеров. Он думает, что это его сломит, каждый раз думает, что больше не сможет, но оказывается, что с каждым разом он может вынести все больше…
Ему пятнадцать… Он слышит в подвале сдавленные рыдания, сводящие с ума, отчаянные, непрекращающиеся, уже почти не человеческие, и думает, что отдаст все, лишь бы они прекратились. А потом слышит смачный, плотский хруст, короткий полу всхлип-полу стон. Рыдания прекращаются, но он не рад этому.
Ему двадцать три… Он стоит посреди подвала, разобщенный, потерянный, ослабевший, и чья-то огромная чёрная тень, возникшая на лестнице, накрывает его с головой.
Тогда:
Каждый из них знал, что все закончится именно этим.
Когда Энакин взял на руки свою дочь, он, плача, поцеловал ее в лобик, и малышка только моргнула своими карими, как у матери, глазами.
Но когда Энакин взял на руки Люка, тот сморщился и заплакал, и лицо отца не дрогнуло от нежности.
Каждый из них знал.
Убей его.
Поэтому, когда они сцепились, безмолвно и страшно, насмерть, ничто не могло показаться более естественным, чем этот дикий порядок вещей, когда сын восстает на отца, а отец — на сына.
Убей его.
Они сцепились, как два волка или льва, забывая слова, ведомые жаждой не унизить, не покалечить, не одержать верх, но умертвить.
Убей его.
Вейдер был намного сильнее, но Люк выворачивался из его рук, ловкий, как молодой угорь, не давая страшным рукам сомкнуться вокруг себя и раздавить, в ответ он наносил лишь точечные, мелкие удары, все пытаясь достать глаза или пах, но отец ловко закрывал их.
Некому больше остановить его.
Придется тебе.
Убей его.
Вейдер сжал свои огромные руки на худой шее Люка, и тот ухватился за них, в попытке разжать, захрипел уже почти предсмертным криком…
Чей-то нежный голос пробился сквозь заложенные уши, сквозь пылающие круги боли, сквозь амок кровавого безумия.
Женщина в золотом платье стояла на самом верху лестницы, женщина в золотом платье — его мать? — протягивала к ним руку — и звала нежно:
— Энакин! Эни, это я, Падме!
Призрак в золотом спускался по лестнице, и оба мужчины замерли, поражённые, а потом выдохнули одинаково, на один вздох, на единый удар сердца:
— Мама?
— Падме?
Женщина подошла к ним близко, и отец дрогнул, руки его разжались, он выпустил сжимаемую до сих пор худую шею сына, он потянулся к прекрасному призраку, и только тогда Люк понял, кто это на самом деле.
Лея подняла руку, напряженно зажимавшую садовые ножницы, и со всей силы, размахнувшись, ударила отца острием по виску.
Падая, отец задел ее — она отлетела в сторону, легкая, как пылинка, золотая пена платья разлилась по холодному полу, темные волосы закрыли лицо.
Оглохший от ужаса, Люк перешагнул через корчившегося в его ногах отца, и бросился к Лее — откинул волосы с бледного лица, повернул ее на спину, глаза были закрыты, но она дышала, грудь в золотом платье вздымалась и опадала.
Люк выдохнул, выпустил ее и повернулся к отцу.
Люк встал и медленно подошёл к Вейдеру. Отец казался удивительно нестрашным, даже каким-то маленьким, сухим и поломанным — и Люку на мгновение стало жаль его, но потом он усилием воли вызвал в себе все те картины, от которым бежал прежде. Он подошёл к стеллажу, где лежали красиво разложенные новенькие ножи (зачем они были нужны отцу — здесь?) занёс руку над ножами, выбирая — нож для овощей? Нож для сыра? Может быть, для рыбы?
Который лучше взять для убийства того, кто даровал жизнь?
Капля пота упала с его лба на голую ступню, и Люк резко сдернул с крюка промасленное полотенце, промокнул дрожащие потные руки, схватил не глядя нож, и повернулся к лежащему Вейдеру. Присел перед ним на колени.
Убивать беззащитного… но если он встанет, то Люк с ним не справится.
Отец сильнее.
Нет, надо сейчас.
Как бешеного пса.
Как опухоль.
Отца.
Потом он вспомнил — Лея. Ребенок.
Занес нож.
И увидел, что Вейдер не дышит. Он тронул отца за плечо, увидел — как в первый раз — его лицо, выпачканное кровью, закатившиеся глаза, раскрытый безвольно рот.
Под головой Вейдера расплывалось пятно крови. Люк не почувствовал ничего, ни облегчения, ни ужаса. Мысли стали простыми, прямолинейными.
Лея. Ребенок.
— Я его убил, — сказал он громко, — Это я его убил. Я убил моего отца.
Звучало убедительно.
Он взял садовые ножницы, и долго, вдумчиво вытирал их от отпечатков пальцев Леи, а потом плотно наставил свои пальцы. Несколько раз ударил отца по голове — чтобы запачкать себя кровью. С каждым ударом чувствовал, что убивает его все вернее, что загоняет его в самый ад, в преисподнюю, откуда нет и не будет возврата. С каждым ударом он чувствовал, что незримые цепи, сжимавшие его горло, чтобы он не смел дышать, его сердце, чтобы он не смел любить, его ноги, чтобы он не смел бежать — эти цепи, которые долгие годы надевал на него отец — убитый ИМ отец — звенят и распадаются.
Лея… Ребенок… Кого она носит? Мальчика? Девочку? Может быть, двоих?..
Отец…
Сестра не переживет, если узнает.
Значит, не узнает.
Мужчине обреют голову, женщине лобок.
Никуда не деться от меры своих страданий.
Сейчас:
Это был не отец.
Он не вернулся из мертвых, чтобы продолжить бой, этот бесконечный спор, он не пришел, чтобы уличить настоящего убийцу, не для того, чтобы раны его закровоточили при приближении дочери.
Это был не Вейдер.
Это была Лея.
Всегда одна Лея.
Лея стояла наверху — а Люк был внизу, в подвале, и подумал некстати о том, что так и не сделал выход, что так и не прорыл ход, что отсюда до сих пор не выбраться. Что сюда можно только войти. Но если кто вошел — так и обречен, как призрак, вечно бродить среди этих стен, которых никогда не касались солнечные лучи. Среди этих стен, которые мироточили бы, если бы могли, потому что если где и было настоящее страдание — то здесь.
Лея медленно спустилась, и ее тихие шаги гулко отдавались по пустому помещению.
Она подошла к нему — он хотел было отойти, а потом решил, что разницы нет, все равно они будут вместе. Даже если не хотят. Им не разойтись. Они — одно.
Она шагнула к нему — он держал руки в карманах — и обняла его, всего его разом — едва сцепив указательные пальцы на его спине, со всеми этими острыми иглами боли, с этим покалеченным сердцем, с этими понятиями о добре и зле — сложными, негибкими, упрямыми. С этой его одержимостью, с этой его честностью, с этой его больной любовью…
Она обхватила его всего руками и сказала:
— Я люблю тебя. Я верю тебе. Прости меня.
— Давно простил, — тихо сказал он, стоя, не шевелясь.
Потом наклонил голову и поцеловал ее в черно-белую границу лба и волос.
Ты невинна, сестра, потому что ты не знаешь, что на тебе кровь отца.
Ты невинен, брат, потому что ты не веришь, что тебе нельзя любить свою сестру.
Потом Лея взяла его за руку, они вышли из подвала, они бродили по дому вместе и больше уже ничего не боялись.
Глава 14
Глава 14
Люк стоял у ворот школьного двора.
Вечерело рано, и зимние сумерки мягко освящали землю. Снег покрывал подступы к школе, превращая ее в волшебный замок. Мерно падал и кружился, водил хороводы в свете фонарей. Люк забыл дома шапку, и, не отряхивал голову, из-за чего его золотые волосы стали серебряными, как будто он поседел намного раньше своего срока.
Он стоял, засунув руки в карманы, пряча подмерзающее лицо в высокую горловину серого свитера. Вокруг стояли остальные родители, больше матери — они шумно и однообразно переговаривались между собой. Люк ничем не выделялся, разве что тяжестью взгляда и плотно сомкнутыми губами: но мало ли, кто о чем думает. Мало ли, какие у человека проблемы.
Люк думал о том, что Вейдер, даже мертвый, отнял у него так много: он не взял Бена на руки, не учил его ходить, говорить и читать. Он не видел, как растет его сын. Он так хотел быть отцом — он был бы замечательным отцом, любящим и нежным.
А потом он подумал, что Вейдер держал из на руках, два крошечных, вечно голодных свертка, пока гроб с телом их матери опускался в сухую летнюю землю. Что он кормил их, как котят, из бутылочки, по часам, не спал ночами, днём отдавал в ясли и шёл работать, а шрамы его ныли и ожоги причиняли ему боль.
И Люку вдруг стало страшно — на мгновение — что он узнает мальчика, своего сына, по его изуродованным рукам, по шрамам — раз на это обречены все мужчины их рода. А женщины — на смерть.
Против воли подумал о том, что было бы с ним самим, если бы умерла Лея. Смог бы он остаться нормальным? От мысли веяло смертным ужасом — таким, что и приглядеться страшно. Люку показалось, что если бы умерла Лея — он точно спрыгнул бы откуда-нибудь… Но у него не было двух пищащих комочков на руках — его детей, ее детей…
Люк сверился с расписанием и часами: класс мальчика (сына? Бена? Все было непривычно) закончил занятия в эту минуту. Словно в подтверждение его мыслям, зазвенел звонок. Люк подобрался. С стороны казалось, что он готов драться.
Дети почему-то выбежали все одновременно и порскнули врассыпную, как стайка маленьких мышат. Люк задохнулся, а потом отчаянно завертел головой, не успевая за всеми.
Который из них?
Один мальчик был светлым с ярко-рыжими волосами, и Люк напрягся: когда его щетина отрастала, то отливала ощутимой рыжиной. Но мальчик подошел к такой же рыжей матери, которая с красным лицом стала выговаривать ему что-то.
Люк растерянно смотрел на детей — ему казалось, что он непременно, с полу вздоха, с полуслова, с полуоборота узнает своего — что кровь позовет его, что кровь приведет ребенка к нему. Неужели он обманывал Лею, брал отгул на работе, ехал сюда — для пустоты? Что он хотел узнал здесь? Увидеть ребенка без стоящих по бокам приемных?
Одна пара привлекла его внимание: отец был слишком смуглым, а мальчик — кипельно белым, как… Лея.
«Может быть, у жены этого человека очень белая кожа» — сказал себе Люк, но передвинулся к ним поближе.
Его зацепило лицо мужчины, а не мальчика, и он подумал о том, что где-то и когда-то его видел. Он последовал за ними на расстоянии.
Это был большой дом, трехэтажный, светло-синего цвета, холодный, элегантный, с крылом гаража, вычищенным снегом на лужайке, летней кованной беседкой. Все говорило о достатке и безупречном вкусе.
У Люка никогда не было бы такого дома.
«Это неважно», — подумал он, — «Главное, чтобы в доме не было подвалов.»
Он подошел к белой двери и нажал кнопку звонка.
Он не знал, что скажет, но там, за этой плотной, современной дверью, была часть его сердца, и он не мог просто уйти.
Ему открыла красивая смуглая женщина в элегантном синем платье. Ее волосы были подняты высоко, а раскосые глаза смотрели на мир со спокойным любопытством. Она доброжелательно сказала:
— Добрый вечер. Что вы хотели?
Люк внутренне сжался, все слова вдруг пропали, и он только мог беспомощно смотреть на нее. Она медленно сказала:
— Это же… Люк? Не может быть! Это и правда ты? — Она протянула руку, коснулась его лица, повернула его к свету, и закричала радостно, — Бейл! Бейл, иди сюда скорее! Люк Скайоукер пришел.
Когда его представили, забрали пальто, проводили в гостиную, усадили на гладкий узкий диванчик, поставили перед ним чашку кофе из фарфорового сервиза, он спросил:
— Откуда вы знаете меня?
Органы сидели напротив, плечо к плечу, бедро к бедру — было видно, что они очень давно и крепко вместе, что они привыкли все важные вопросы решать вместе, что они даже договаривают друг за другом предложения. Бейл сказал:
— Твоя мать была нашим близким другом. Мы работали вместе в администрации Штата. Такой страшный удар для все нас — такой добрый человек, такой талантливый политик… Она была такой молодой, и такая ужасная смерть… Ваш отец был в госпитале тогда, никто не знал, насколько он… будет здоровым, когда выйдет оттуда. Мы ее хоронили, а потом присматривали за вами.
Значит, этот человек носил на руках его и сестру, пел им песенки, и кормил, как котят, из бутылки по часам. Этот человек — вынянчил и его, и его сына.
— Но потом ваш отец вернулся из госпиталя. Никто не думал, что он сможет растит вас сам, но у него была хорошая ветеранская пенсия… Он забрал вас. Он был в своем праве, конечно, но тот день я никогда не забуду…
Люк смотрел на их серьезные лица, на то, как они держатся за руки, и думал мучительно, что было бы, если бы он рос — здесь. Среди всех этих игрушек, стриженных газонов и крахмальных скатертей в круглых залах. Был бы он счастлив? Была ли бы Лея с ним? Любил бы он ее — так?
— Мы навещали вас еще некоторое время, пока ваш отец не запретил нам этого делать.
Бреха вдруг сказала:
— Я иногда водила Лею на кружок по рукоделию. Против меня Энакин меньше возражал. Она даже сшила мишку. Серого такого, неловкого. Плюш потерся, конечно, но… У меня он где-то лежит, я его принесу.
Она даже двинулась, чтобы бежать и потрясать тем свидетельством ее любви, которое одно у нее было, но Бейл сжал ее руку, и она осталась на диване. Он спросил:
— Как там Лея?
Люк пожал плечами:
— Хорошо, сэр. Работает на почте. Хочет идти в колледж на следующий год. Политология.
— Как Падме…
— Я думаю, это повлияло на ее выбор, — кратко сказал Люк, и добавил, — Я здесь не за этим, мистер Органа. Я здесь, чтобы увидеть Бена.
— Конечно, — сказал Бейл и прикрыл глаза, — Ты здесь, чтобы увидеть племянника.
— Сына, — твердо сказал Люк, отказываясь лгать, — Я здесь, чтобы увидеть моего сына.
Он слышал, как ахнула Бреха, но прямо смотрел в глаза Бейлу.
Он вздохнул:
— Так это правда?.. До нас доходили самые страшные слухи… Нас предупреждали при усыновлении, но я не мог в это поверить.
Люк встал. Щелкнул челюстью в раздумьях, подошел к окну, скрестив руки, сказал холодно:
— Что именно — правда? То, что наш отец после смерти матери и войны во Вьетнаме сошел с ума? Это правда. То, что он превратился в садиста? Тоже правда. То, что я убил его, чтобы защитить сестру и себя? И это правда. То, что я отсидел семь лет в тюрьме за это? Правда. То, что Бен — сын мой и Леи? Правда. То, что я ее насиловал? А вот это ложь.
— Люк, — неожиданно нежно сказала Бреха, а Бейл, побелев, срывающимся голосом сказал:
— Я клянусь тебе, если бы мы только знали… Если бы я знал, я бы сам его…
— Не нужно, — сказал, Люк спокойно глядя им в лица, — Мистер Органа. Миссис Органа. Просто позовите Бена. Я хочу увидеть его. Я хочу говорить с ним.
Бреха, подчиняясь жесту мужа, вышла. Люк чувствовал, что Бейл на него смотрит, вздыхая, и хочет поговорить, и Люк отвернулся к окну.
Скрипнула дверь. Мальчик вышел на середину комнаты, взглянул на Люка исподлобья: цепкий взгляд не по-мальчишески серьезных синих глаз, темные кудри, белоснежная кожа, едва тронутая веснушками, как у Леи.
Мальчик посмотрел на Бреху, ища поддержки, та едва заметно кивнула ему. Тогда Бен повернулся к Люку и пристально поглядел на него, как будто спрашивал, хороший ли это гость, или такой, что принес дурные вести.
— Бен, — сказал Люк глухо, заглядывая ему прямо в глаза, — Я — твой отец.
Глава 15
Глава 15
Лея читала книгу, поджав ноги под себя. Он сел возле кресла, в ее ногах, и она опустила рассеянно тонкую ладонь на его голову. Он поймал ее руку, прижал к своей щеке.
— Где ты был?
Он откинул голову к ней на колени. Она начала перебирать пряди возле его лица, гладить его по щекам, и спросила ласково:
— Что такое?
— Я был…
В королевстве полуденного солнца. Там, где мы могли расти без страха и без боли. Там, где растет счастливо наш сын. Там, где ты никогда не была бы моей.
— Я нашел Бена, Лея. Я говорил с ним.
Она отдернула руки, как будто обожглась, перекинула ноги через подлокотник, встала, не коснувшись его. Подошла к окну, отвернулась от него, обхватила себя руками и сказала зло:
— Зачем? Ну вот зачем? Ты хотя бы со мной посоветовался, прежде чем идти туда.
Люк встал, нахмурился и сказал:
— Это мой сын и мое решение. Я не должен ни в кем советоваться по этому вопросу. Даже с тобой.
Лея нервно закусила губу.
— Люк, я не хочу…
— Ты — мать. Ты хочешь сказать, что ты не хочешь видеть своего ребенка? — сказал он, и волна гнева поднялась от его живота, размешивая кишки в студень.
— Я… Я хочу, чтобы он был счастлив. Но подальше от нас.
Он подошел к ней, обнял сильно и грубо, как будто не мог определиться — зол он или влюблен, насколько одно, насколько второе — это все смешивалось в груди и отдавало тянущим болезненным влечением.
Лея притихла на мгновение, потом сказала почти жалобно:
— Ему уже шесть лет. Он растет в семье, любит их… Это ведь хорошая семья?
— Хорошая, — вдумчиво сказал он, разглядывая ее шею. Ему вдруг пришло в голову, что ее кожа никогда не была такой чистой, такой белой, как теперь — раньше все были разноцветные разводы краски.
У нее такая белая кожа, и это его заслуга.
— Представь, как его сейчас забрать от родителей? Как ему будет это больно и страшно?
Мальчик смотрел на Органа, искал их поддержки и одобрения. Мальчик любил их.
— В твоих словах есть смысл, — неохотно признал Люк, но гнев его усилился. Никто не был виноват в том, что его сын растет у чужих людей: немного Вейдер, немного он сам, немного… Лея.
Он склонился к ней, слегка прикусил зубами жилку на шее — и тотчас отпустил. Но бледно-розовый след так и остался на коже. Лея отвернула голову, и сделала легкое движение, как будто обозначая желание освободиться, но он только сильнее прижал ее к себе.
«Так тоже можно», — подумал он, — «Не болью. Нежностью. Не синяками, а поцелуями.»
— Люк, я…
— Тихо.
Она замолчала. Было что-то пьянящее в том, чтобы приказывать ей, чтобы чувствовать, как она подчиняется. Он чувствовал, что выстраивает границы заново, что придумывает правила с нуля, в одиночку — потому что она не возразит — и его захватило чувство беспредельной свободы. Он может быть милосердным, а может наоборот… Мало она сама его мучила? Впрочем, она его любит. И он ее.
«Ничего неприятного для неё. Ничего болезненного. Ничего, что она может расценить, как насилие. Просто я буду чуть тверже в поступках и словах», — сказал он себе. Потом добавил, не замечая, не понимая, откуда взялись эти мысли, не помня о том, что их говорил Вейдер: «С женщинами нужно как с детьми. Ласково, но твёрдо.»
Он подхватил ее на руки, отнёс в спальню, и в первый, но не в последний раз за всю жизнь, не был с ней нежен.
И она — сейчас и потом — позволила ему это.
Она проходила мимо, а он сидел на диване, повернулся, перегнулся через спинку, протянул руку и легко схватил ее за ладонь.
Она вздрогнула. Ему не нравилось это — прошло уже много времени, а она все ещё иногда вздрагивала, когда он прикасался к ней неожиданно. Его это задевало, но утешало то, что она никогда не дрожала в спальне. В спальне она никогда не отводила взгляда, никогда не отнимала рук. Может быть, потому что отец ничего не делал с ней там?.. Люк сжал зубы. До какого срока он будет их преследовать их, до гроба? Ему вдруг захотелось прийти и плюнуть на могилу этого человеку.
Люк обвёл ее за ладонь вокруг дивана, притянул ее руку к себе, приглашая сесть.
Он приподнял руки, приглашая обнять его, и она, после минутного колебания, обвила его талию, положила голову на плечо. Легким движением она скинула тапочки, забралась с ногами на диван. Он поцеловал её в макушку, вдохнул родной запах и спросил:
— Почему ты дрожишь?
— Не знаю сама.
— Скажи правду.
— Не знаю. Случайно.
— Ты думаешь об отце? — спросил он, и обнял её сильнее.
— Нет.
— Тогда скажи это вслух.
— Ты не Вейдер. Ты на него не похож.
— Еще, — сказал он, прислушиваясь к своим глубинам, потому что ему было этого мало. Ее дрожь не проходила, и он погладил ее по плечам, не давая, впрочем, освободиться. Но она и сама не рвалась.
— Что ещё сказать?
— Что-нибудь.
И Лея как-то странно сказала:
— Я тебя не боюсь.
— Я тебя люблю, — сказал он растроганно, потому что она угадала то, что хотел. Она потерлась об его руку и сказала намного теплее:
— И я тебя.
Некоторое время они сидели молча, потом Лея подняла на него взгляд, он улыбнулся ей и подумал о том, что нужно что-то рассказать ей, чем-то развеселить… Он перебрал события дня: мертвая птица на обочине дороги — нет, не то, — в мастерскую заходила женщина с ребёнком, малыш стащил и засунул в рот гайку — тоже не то, Бен не с ними… может быть, вчера? Что было вчера? Он потерялся в днях, одинаково счастливых и спокойных, ему казалось, что он в один день умрет и не заметит этого, все также встав с кровати, все также сварив какао себе и ей, пока она, деловито шурша батальоном кисточек и тюбиков, красится в ванной, все также поцеловав ее на прощанье перед работой, все также взяв отцовский чемодан и выйдя из дома… Конечно же, Лея умерла бы вместе с ним, и он только в мастерской понял бы, что погиб: по тому, как его место занял бы другой человек.
Но его место рядом с Леей никто не займёт. Их никто не разделит, даже смерть.
Впрочем, было ещё одно дело, которое…
Люк откашлялся и сказал спокойно:
— Ты знаешь… у меня есть знакомый в одном автосалоне в Хепширде. Хороший знакомый. Ещё с тюрьмы. Он должен мне… Многое должен. Так вот, Бейл Органа всегда чинит там машину.
Он ждал реакции, но не такой — она вырвалась, вскочила, глаза у неё стали дикие:
— Не смей! Даже не думай! Слышишь? Я тебе не позволю!
— О чем ты? — ему вдруг стало очень смешно. Он пытался не улыбаться, но не мог сдержаться. Он раскинулся на диване, широко расставив ноги, откинув голову, расслабившись, почему-то ее злость действовала на него одновременно пьянеющей и расслабляюще, как глоток шампанского.
— А если там будет Бен? Ты об этом подумал?
— Причем тут Бен? — сказал он, все ещё улыбаясь.
— Не смей, — слышишь! Поклянись мне, что ты ничего не сделаешь с этой машиной!
Ее лицо пошло пятнами, руки затряслись, он понял, что перегнул, усилием воли стёр с лица улыбку и сказал спокойно:
— И в мыслях не было.
— Клянись!
Он встал, и подошёл к ней — подал раскрытые руки, чтобы она вложила в ладони свои, но она скрестила руки на груди. Он сказал, и тень улыбки на мгновение снова коснулась его лица, но она смотрела пытливо и хмуро:
— Клянусь.
И лишь тогда Лея, не глядя ему в глаза, вложила левую руку в его пальцы, как будто отдавала церковную десятину, жертвовала малым в надежде спасти остальное.
Он сидел за столом, сам с собою играя в игру, которой увлёкся в тюрьме: положил левую руку на стол, растопырил пальцы, и острым ножом с Максимально возможное скоростью ударял ножом промежутки между пальцами — между мизинцем и безымянным, между безымянным и средним, между средним и указательным, между указательным и большими снова по кругу — все быстрее, быстрее, быстрее.
В какой-то момент он сбился, и на мизинце выступила кровь. Он безучастно прижал палец к губам, а после перекинул нож в левую руку и продолжил игру, изменив последовательность ударов.
Лея возникла в дверях, молча посмотрела на него, ничего не сказала, и развернулась, чтобы уйти. Но Люк окликнул ее:
— Не бойся за скатерть, я подложил доску.
Она ровным голосом ответила:
— Хорошо.
— Сядь, — сказал он. Она послушно села напротив, и стала наблюдать за пляской его ножа. Она не спросила — зачем, она не сказала, что занята, она просто послушалась его.
Люк молчал некоторое время, а потом сказал резко:
— Я — Вейдер, сестра. Правда же? Ты со мной, как птица в клетке.
— Нет.
— Ты говоришь так, потому что я велел так тебе говорить.
— Нет, это не так.
— Ты теперь совсем невеселая. Лицо у тебя такое ровное, нейтральное все время. Как маска. Ты такой не была, даже когда мы жили с отцом. Ты такой не была, когда я вернулся из тюрьмы. Я — Вейдер, правда?
Нож летал со свистом, как игла, которой штопают рану, Люк порезал себе указательный палец, но не остановился и не сбавил темп.
— Правда. Я чудовище. Ты тогда сказала мне, а я не поверил. Я так не хотел быть им, что им стал. Самое страшное…
Он задел большой палец, мизинец, вся его левая рука кровоточила, но он этого не замечал.
— Самое страшное, что я тебя люблю, люто, до потери сознания, до убийства, но вместе с тем — искренне и чисто. Только моя любовь разрушает, а у тебя нет никого, кто мог бы защитить тебя от нее. Отец был прав в том, что когда-нибудь я уничтожу тебя… И ещё — я-то, в отличие от него, в трезвом рассудке. Мне не чем себя оправдать. Моя любимая не умерла, она со мной. Я не сгорал заживо. Я не вернулся домой калекой. Я… просто им стал. Незаметно им стал. Как думаешь, когда я прошёл точку невозврата? Когда бросился за тобой и Ханом? Я ведь понимал, что ты сама ушла, просто боялся себе признаться. Нет, раньше: раз ты бежала, значит, было от чего. Когда я пришёл из тюрьмы? Когда я убил отца? Когда я — твой брат! — лишил тебя девственности? Твои синяки… это был я? Это ведь был я?! Отец был прав, прав во всем, это я бил тебя, я убивал этих несчастных девушек, я, а не он… Я…
Лея вдруг стремительно бросила свою тонкую белую ладонь на его кровоточащие пальцы, прямо под его острый, губительный нож.
Он успел остановить лезвие в нескольких дюймах от ее кожи, и она переплела свои пальцы с его измученными, обескровленными пальцами.
Он поднял на неё свои голубые глаза — в них стояли слезы. Она смотрела на него нежно, с участием, как когда-то, и он не выдержал этого и опустил глаза.
Вздрогнул, как от удара, от своего имени, произнесённого ее губами:
— Люк.
Он отложил нож, руки его дрожали. Он попытался высвободить правую руку, свою недостойную ладонь, но пальцы Леи — перепачканные его кровью — вцепились в него с решительной яростью.
— В одном ты действительно на него похож, — безжалостно сказала она, и он съёжился.
— Ты отказываешь мне в праве на мое собственное мнение. Ты отказываешь мне в воле принимать свои решения.
Он снова осмелился поднять на неё глаза — вид у неё был задумчивый.
— Меня пугает, когда ты становишься одержимым. Мне кажется, что ты так легко относишься к пролитию крови и отнятию человеческой жизни… я хотела бы ошибиться в этом…
Солнечный луч, падающий сквозь окно, прошёл долгий путь, а они все говорили и говорили.
— И меня пугает твоя любовь. Меня ужасает, что ты мой брат — это не просто незаконно, это противоестественно. Но со всем этим — я тоже люблю тебя. Хочу быть с тобой. Хочу, чтобы ты был больше Люком, а не Вейдером. Каким ты был раньше. Я не знаю, смогу ли я так жить, и если да, то сколько. Ещё мне кажется, что мне не избегнуть тебя, как бы я не пыталась. Что я распята на твоей любви, как на кресте.
Он накрыл ее руку своей и сжал.
— Скажи, ты мог бы меня отпустить? Навсегда?
— Нет. Не знаю. Нет. Может быть, в другой жизни, под другими звёздами, где мы выросли бы не вместе, где я был бы лучшей версией самого себя… где ты была бы принцессой, а я деревенским мальчишкой… где я мог бы исцелить отца вместо того, чтобы убивать его. Там бы я отпустил тебя и всю жизнь скорбел бы об этом. Здесь, сейчас, сегодня — мог бы я отпустить тебя? Не знаю. Нет. Нет, никогда. Ты бы ушла?
— Я пыталась.
Он ревностно сжал ее ладонь, а потом спросил ещё раз, со звенящим металлом в голосе:
— Ушла бы?
— Да. Нет. Не знаю. Я бы попробовала.
Ему захотелось как-то доказать себе власть над ней — два легких пути открывались перед ним: причинить ей боль или заняться с ней любовью, и он делал это раньше, это было так просто, это так манило и обещало. Люк сжал руки вокруг ее ладони — брошенной доверчиво и бесстрашно, как в обрыв, под чудовищное лезвие его ножа.
Но потом он подумал, что все это не то, куда ниже, куда проще его и Леи, что это оскорбит и его, и ее, что власть берётся на страхом, не вожделением, власть отдаётся добровольно, власть отдаётся из любви, и только такая ему и нужна.
И он мучительно сказал, предоставляя ей свободу:
¬¬— Пообещай мне одну вещь.
— Что такое?
— Если ты захочешь уйти, или тебе покажется, что я душу тебя своей любовью, или тебе станет плохо или больно — хоть немного плохо или больно из-за меня — ты просто придёшь ко мне и скажешь: Люк, ты Вейдер.
— Но ты не Вейдер. Я говорю тебе сейчас искренне: ты не он.
Воздух вокруг них зазвенел, как после грозы, чувствуя, как между ними — двумя берегами лавовой реки — протягиваются пока хрупкие, но уверенные мосты взаимопонимания.
Желая укрепить это чувство, он мучительно и тихо сказал:
— Ты до сих пор иногда вздрагиваешь, когда я тебя касаюсь.
— Я хотела бы не вздрагивать, правда. Не могу. Это рефлекторное.
— Хочешь, я не буду тебя трогать? Вообще. Как раньше. Я хочу не только принимать, но и отдавать, но если так нужно, то я готов. И если нужно будет ждать годы, я буду ждать годы.
— Прикоснись ко мне, — сказала она и закрыла глаза.
Он протянул другую руку к ее щеке, и осторожно погладил. Она вздрогнул, он вздрогнул тоже, хотел убрать, но она накрыла его ладонь своей.
Люк почувствовал, как она прижимается своей щекой к его ладони, какая у неё бархатная кожа, какая она тёплая и нежная.
— Нет, — сказала Лея, пока он бережно гладил ее скулу, — я хочу, чтобы ты меня обнимал. Целовал. Носил на руках. Я только хочу, чтобы не было этого первого момента. Просто не было.
Они посмотрели друг на друга.
— Может быть, я буду предупреждать тебя? Скажем, говорить, что возьму за руку? Давай договоримся?
— Может быть, это сработает, — тихо сказала она.
Она гнала его от себя в последнее время, и он не понимал причину такой перемены, ему казалось, что все наладилось, что они жили мирно и ровно, но в последние две недели она стала очень суровой к нему. Чем мягче и нежнее он становился, тем требовательнее она вела себя, и скоро он понял, что чтобы он ни сделал, она все равно будет недовольна.
«Это, должно быть, месть», — думал он. Каждый раз, когда ему хотелось огрызнуться, он вспоминал ее лицо, когда он говорил про машину Бейла, и молчал. Но недовольство зрело: ему казалось, что она слишком злоупотребляет его доверием и нежностью. Но пока что Люк покорно спал на диване и стоически сносил ее раздражение.
Одним утром Лея вышла на кухню, бледнее обычного, села на стул, откинула голову на стену и затихла. Потом сказала:
— Голова кружится…
— Голова? — растерянно спросил он, обычно она ни на что не жаловалась.
— Почему ты ещё не в мастерской? — агрессивно спросила она, глядя на него, — Уходи скорее.
— Я ещё не позавтракал.
— Возьми с собой, только уходи.
— Почему ты хочешь, чтобы я скорее ушёл?
— Я плохо себя чувствую, я же сказала.
— Я могу остаться.
— Нет, — сказала она, бешено сверкая почти чёрными глазами, — Уходи. К вечеру все пройдёт.
Он пожал плечами, в два глотка осушил половину кружки с кофе, наклонился над ней, поцеловал в лоб — ему показалось, что она все это еле вытерпела.
Работы было много, и он почти забыл о странном поведении Леи. Склоняясь над станком, он вдумчиво вытачивал деталь взамен сломанной и подумал, что хотя сам был больше самоучкой, он мог бы научить Бена этому: сверкающему повороту шлифовального станка, тому, как возрождать старые вещи. Научить обращаться с молотком и гвоздями, с гаечными ключами, как замыкать электрическую сеть — Бен мальчик, он станет мужчиной… чему его может научить Бейл, он политик, и руки у него пухлые…
Люк в перерыв пошёл звонить. Он делал это часто, его не смущал напряженный голос Бейла.
Он ездил к ним ещё три раза, но больше Бена не заставал — он был то в гостях, то на экскурсии. Один раз он приехал прямо к школе, Бреха прошла мимо него, не заметила его или сделав вид, что не заметила. Он ждал долго, до сумерек, но потом оказалось, что они ушли через другой выход.
Когда Люк, приехав к ним, в очередной раз встретил одного только Бейла, он сказал, играя желваками:
— В следующий раз мы с Леей приедем с утра, что бы Бен никуда не делся. Встанем пораньше…
— Вы вместе с Леей? — медленно спросил Органа.
— Конечно, мы с ней вместе. Мы живем вместе.
Лицо у Бейла сделалось вдруг очень вежливым и непроницаемым.
Они тогда так и не договорились, и Люк постоянно им звонил. Органы неохотно, но разговаривали с ним, иногда давая трубку Бену. Люк пытался говорить с мальчиком, но чувствовал, что его слушают по параллельному аппарату, и слова застревали в горле. Бен отмалчивался, а Люк даже не знал, как говорить с ним — Бен? Сын? Но ребёнок называл отцом совсем другого человека…
Так продолжалось несколько месяцев, но сегодня телефонный звонок принёс нечто новое, от чего глаза у него покраснели, а руки затряслись от ярости.
Он сначала не поверил, потом бросил коллегам буквально пару слов, выбежал, бросился с разбега в сверкающее лето, где гомонили птицы, и солнечный свет затапливал землю, но ему казалось, что это — чернейший из дней.
Он пришёл домой вечером: ворвался, как ураган, громко, шумно, бросил чемодан в угол прихожей. Ему казалось, что дом вдруг внезапно прогнулся под его рукой, затрепетал перед его гневом, что он наконец-то стал полновластным хозяином там, где прежде был лишь гостем тли слугой.
Она сидела в кресле, лицо у неё было красное и припухшее, как будто она долго плакала, но при этом задумчивое и светлое. Как будто она нашла просторный и светлый выход из подземелья, о котором было известно, что выхода нет.
Люк не стал гадать — он прошёл дом насквозь, и яростно сказал:
— Они уехали. Они уехали из этого чертового города.
— Кто? — с ужасом вглядевшись в его лицо, тихо спросила она, подтягивая руки и ноги ближе к телу, как будто хотела защититься. Часть его отметила это и требовала бросить все и успокоить ее, другая часть требовала бежать за…
— Органа. Они продали свой дорогущий дом, никому ничего не сказали — и уехали.
— Люк… — тихо сказала она, столько боли было в одном его имени, что он не выдержал, сорвался, рванулся к ней, обнял очень нежно и сказал:
— Ну что ты, милая. Не переживай, все будет хорошо. Не бойся. Я их найду, никуда они не денутся.
— Люк, они испугались тебя. Отпусти их, пожалуйста.
— Милая, но наш мальчик у них. И ты даже не успела его увидеть. Это несправедливо. Я хочу, чтобы он рос с нами. Ты будешь замечательной мамой.
— Люк, я очень тебя прошу. Я знаю, что так будет лучше. Поверь мне.
Он поцеловал ее в лоб и сказал:
— Я просто их найду и поговорю. Ничего, кроме этого, обещаю. Попрошу дать нам право свидания. Попробуем добиться этого через суд.
Он знал, что суд ничего не даст: у Бейла наверняка связи, и деньги на самых дорогих адвокатов, а у него самого судимость, отягощенная двумя драками в тюрьме с причинением тяжких телесных… Нет, вопрос требовалось решать иначе, он чувствовал это верно — как дикие собаки чуят кровь, пока не знал как, но верил, что его озарит — как озарило с отцом, когда пришёл срок. Но Лею нужно было успокоить.
— Через суд. Но их нужно сначала найти.
— Люк, нет! Я знаю тебя, тебе этого не хватит — разве тебе хватило, когда я была только твоей сестрой? Нет, ты не успокоился, пока не получил меня всю: также будет и с Беном. Тебе не удержаться.
— Не беспокойся, милая. Я быстро вернусь.
Он разжал руки и шагнул прочь. Она вскочила с кресла, толстая книга упала из ее белых рук.
— Люк, стой! — отчаянно крикнула она, и сказала, закрыв глаза, как будто прыгала в огонь, — Я должна тебе что-то сказать.
По ее тону он понял, что ему предстоит услышать что-то очень важное. Он прислонился к спинке дивана и потянул к ней руку. Стукнул легонько пальцем по руке, предупреждая, что прикоснется, и взял за руку.
Он встала рядом с ним, закрыв глаза, и начала говорить.
— Знаешь, где я была?
— Нет. Ты мне ничего не говорила. Это так важно прямо сейчас?
— Да, — сказала она и голос ее зазвенел, — Нет ничего важнее. Не перебивай меня.
Он замолчал, пристально вглядываясь в ее лицо, ему вдруг вспомнилось, какой она была, когда была девочкой: какие пухлые у неё были щечки, какие смешные брови, какие обиженные гримасы она строила, когда он запихивал ей за шиворот жуков и лягушек. Ему вдруг захотелось извиниться, искренне просить прощения — за все, за тех лягушек, за те синяки, за ту ее девственную кровь, за это ее заплаканное лицо…
— Я была утром… На углу Риверсайд и Полей, такое серое здание… Там стоял такой запах — стерильный, резкий, спиртовой. Я заранее договорилась. У меня было даже направление — я уговорила участковую медсестру. Я сказала ей, что у меня нет мужа… Я смотрела на эту бумажку, а печать на краю размылась — до того потная у меня была рука. Все было так деловито, брат! Так спокойно. Если кому было плохо, то Нашатырь давали. Многие женщины были такие белые… и все равно. Кровью не пахло — наверно ее сразу смывали. Я долго там сидела и смотрела. А потом я подумала, что я никого не буду убивать. Никого и никогда. Я не такая. Я не убийца. Я ушла оттуда. Я сожгла это направление над урной и прикурила от него. Охранник ругался на меня, сказал, чтобы не дымила, что тут будущие матери ходят — это было уже с той стороны, где акушерское. А я извинилась и сказала, что это последняя сигарета в моей жизни.
Он уже догадался, но не мог поверить.
— Пообещай, что выполнишь мою просьбу.
— Все. Все, что угодно.
— Не преследуй их.
— Я обещаю. Лея… ты?
Она опустила глаза к земле, улыбнулась так, как никогда в жизни раньше не улыбалась и сказала тихо:
— Да. Да!
И тогда он встал перед ней на колени.
Целовал ее белые руки.
ЭпилогЭпилог
Бен и Люк
Бен и Люк
Март. Был хмурый, по-зимнему холодный день.
Весь в чёрном, высокий молодой человек с очень белой кожей и чёрными кудрями, вышел, сильно хлопнув дверью, из своей старенькой машины, и огляделся.
Городок был пустынный, тихий, почти не живой — здесь всегда так бывало на излете зимы, но он об этом не знал. Его затея вдруг показалась ему идиотской — ехать сюда, даже не зная точного адреса, только город и имя. Как он ее найдёт? А вдруг она в тюрьме или бездомная? А вдруг его спросят, зачем ему эта женщина? А вдруг окажется, что он похож на неё, что они отражения друг друга — и он умрет от отвращения, увидев, как она опустилась?
Он снова открыл дверь своей машины, занёс ногу, но так и не сел: уехать сейчас показалось ему ещё более глупым, чем идти до конца.
Мимо него прошла девушка — худенькая, кареглазая, с тремя дурацкими пучками, закутанная в драную, хоть и новую серую куртку. Она как будто насмешливо обожгла его взглядом, удивительно точно считав его колебания. У ее ног, высунув язык и раскинув пасть в улыбке, вертелась небольшая бело-рыжая собака.
Они прошли мимо, нырнули в неприглядную закусочную — Бен слышал, как звякнул колокольчик.
Он пожал плечами, потом подумал, что надо откуда-то начинать. Он прошёл за ней, и, не отряхивая обувь, вошёл в закусочную. Она была не очень чистой, полутемной, с автоматом для музыки, двумя видами кофе и тремя — бургеров. Он прошел к бармену, тот встретил его хмурой и неприветливой улыбкой.
Бен спросил:
— Скажите… Я ищу… Может быть, вы знаете человека по фамилии Скайуокер?
Бармен хмуро глянул на него и ответил:
— Заказывать будете?
Бен пошел пятнами — он почувствовал, как горит его белая кожа — он знал в себе эту особенность и ненавидел ее.
— Давайте кофе.
— Какой?
— Какой есть. Любой.
Бармен безучастно отвернулся, пока Бен вытаскивал из кармана мелочь. Ему подали кофе, который пах мазутом, на несвежем блюдце. Бен повел большим и чутким носом, не стал пить. Бармен, словно почувствовав себя должным, ответил:
— Мистер Скайуокер держит автомастерскую чуть ниже по дороге. Шиномонтаж, мойка.
— А миссис?
Бармен пожал плечами. Давешняя девчушка, потягивающая в стороне молочный коктейль, вдруг засмеялась и спросила громко:
— Зачем тебе Скайуокеры? Они все ненормальные.
Бен нахмурился. Он за долгие годы много мыслей передумал, но позволять ей сейчас так говорить… Он сделал несколько шагов к ее столику, навис над ней, как большая черная птица, но девушка смотрела бесстрашно и с вызовом.
— Нужны.
— Зачем нужны?
— Не забивай свою глупую голову.
Девушка фыркнула, потом махнула в сторону, указывая через окно на дом на высоком холме. Бен трепетно проследил за ее рукой, отметив про себя, что дом крепкий, высокий, светлый, не такой, как бывает… Может быть, ему нечего бояться. Другой страх схватил его за горло: у нее семья, дети, муж, она и думать забыла о том, что когда-то родила ребенка, и вот он появится на пороге этого дома, незваный, нежеланный, уже однажды отвергнутый… Отвергнутый — ни за что. И теперь он придет, весь такой потерянный, взрослый, с его тьмой в душе и прошлом — каковы шансы, что его не выставят за дверь?
Девушка спросила:
— Вот там они и обитают. А кто конкретно тебе нужен?
— Миссис Скайуокер. Лея Скайуокер, — имя вырвалось из горла, бережно, нежно. Это было его секретом — тем, что хранило его на протяжении лет, тем, что он шептал в моменты горя и отчаяния, в моменты высшей боли. Единственное, что он знал о своей родной матери. Имя. Короткое, как вздох. Лея. Ле-Я. Скай-Уокер.
— Мисс, — поправила девушка и нахмурилась, — Она не выходила замуж. Тебе лучше подождать здесь, в кафе, до пяти вечера. Будет шанс застать их всех. Раньше идти смысла нет. И если мистеру Скайуокеру не понравится твой визит… Будь повежливее, короче.
— Мистеру Скайуокеру? Кто он ей? — Не муж же… У мужа была бы другая фамилия. Она, должно быть, давно разошлась с отцом Бена. Бен видел его единожды: невысокий мужчина с какими-то опасными повадками, холодными голубыми глазами. Бен не помнил его лица, только глаза — и липкий страх папы и мамы. Бен помнил глаза — у него были такие же. До поры только в них не было такого холода. До Сноука, наверно, и его секты Братьев Рен. До первой крови. Своей и чужой. До первого шрама. До первой смерти.
Бен тряхнул головой, а девушка, слегка замявшись, сказала:
— Они… брат и сестра. Близнецы.
Она убежала быстро, не успел он оглянуться, не допив свой коктейль, свистнув своей собаке. Бен взял свой кофе, сел за столик, наблюдая внимательно за домом. Он не знал, что ему делать, поэтому послушался незнакомки, и стал просто сидеть, не раздевшись, не помыв руки, не притронувшись к кофе, хотя не ел ничего с самого утра. Он смотрел за домом, видел голые по весеннему времени деревья — целый сад… Ему вдруг захотелось, чтобы это были яблони. Мама Бреха всегда кормила его яблочным вареньем, когда он болел… Пока они не упали на этом самолете, в мае, когда, как раз, все яблони цветут…
В доме вдруг зажегся свет — на первом этаже. Бен дрожащими руками протер глаза, но огонек никуда не делся, манил, как маяк.
Бен встал, и, не оставив чаевых, дрожа, пошел по дороге наверх.
Он вошел в незапертую калитку, прошел по аккуратной дорожке, миновал клумбу, собачью будку, долго топтался перед тем, как взойти на крыльцо. Отряхивал свои сапоги, поправлял одежду, убирал волосы за уши, потом снова освобождал, вспоминая, какие уши у него оттопыренные и страшные, а он хотел быть красивым, достойным.
Он страшно разозлился на себя, в один шаг запрыгнул на самый верх, нажал кнопку звонка.
Раздалась мелодичная трель, послышались легкие шаги, два щелчка замка — и он, наконец, увидел ее.
Это была женщина лет сорока, с ясными глазами, маленькая — ему где-то по грудь. Она, не спрашивая его ни о чем, поманила его за собой, в круглую и светлую прихожую.
Он прошел, а потом сказал:
— Я ищу… То есть… Мне нужна… Вы… Лея? Лея Скайуокер?
Она кивнула, спокойно глядя на него. Он сказал, чувствуя, как кровь пульсирует в ушах, кругами встает перед глазами:
— Меня зовут Бен. Бен Органа. Я…
Лицо ее вдруг дрогнуло, кровь отхлынула от него, и Бену показалось, что она сейчас упадет, но она шагнула к нему, схватилась за него обеими руками отчаянно и радостно.
Они стояли так — он потерял счет времени, потом она тихо сказала:
— Какой ты высокий… Красивый… Настоящий…
Бен мог только молча сглатывать слюну и заставлять себя дышать.
Она вдруг отстранилась и сказала горько:
— Беги. Беги отсюда, пока не поздно.
— Почему? — глаза у Леи были печальные, и это вытравило из него весь гнев. Он шел сюда… Зачем он шел сюда? Задать вопросы? Взять расплату? Принудить к любви? Увидеть слезы? Вызвать гнев? Бороться? Нет. Подать руку и сказать — «Мама, я вернулся! Обопрись на мое плечо».
— Тебе лучше уйти, пока не вернулся твой отец. И твоя сестра, — Бен вздрогнул. Он ждал только ее, он думал, что сможет найти только мать, но, оказывается, у него был отец и этот отец был жив… Бен думал, что он скурился или был зарезан в драке, Сноук весьма четко ему озвучил приговор, которым его отец… Он зачитывал снова и снова, в те моменты, когда Бен осмеливался перечить или просто поднимать голову. Он делал это и с другими детьми, но Бен был самой любимой его игрушкой, его карманным монстром.
А теперь — отец… И еще сестра. Он остолбенел, пытаясь уложить это все в голове. Но Лея потянула его к выходу, все приговаривая, какой он стал красивый и высокий. Она шла спиной, бережно держа его за руки, ни на миг не отводила от него своих сверкающих глаз, и ему странно было что эта женщина — его мать! Его настоящая мать! — все еще так красива и так молода.
— Где угодно будет лучше, чем здесь. Пойми меня. Дай мне свои контакты, чтобы я могла отыскать тебя после, но уходи сейчас. Тебе нельзя здесь оставаться. Я бы все отдала, чтобы тебе было можно, все, только бы быть с тобой, искупить, поговорить, просить прощения… Но нельзя. Уходи, мой мальчик.
Они остановились в дверях, и Лея вдруг со странным всхлипом обняла его за талию, не дотянулась до плечей, до лица, крепко, бережно, так, как он мечтал все детство…
Дверь вдруг распахнулась с грохотом, столь неожиданном в этом тихом и светлом доме.
На пороге стоял невысокий мужчина в черной кожаной куртке, с холодными голубыми глазами. Бен вздрогнул, его предположения почти переросли в уверенность — и ему на мгновение стало страшно.
Из-за спины мужчины вдруг показалась давешняя девица с тремя хвостиками, вид у нее был встревоженный. Она так и вперилась глазами в Лею. Бен подумал, что она специально побежала к Скайуокеру, потому что почувствовала в нем, в Бене, опасность для Леи.
Лея сказала тихо, не глядя на мужчину, а глядя только на Бена:
— Люк, это Бен. Он сам пришел к нам.
Взгляд мужчины потеплел, а потом он медленно сказал:
— Бен… Мой мальчик…
А Лея сказала брату отчаянно:
— Хватит. Сколько можно, Люк. Отпусти его хотя бы, пусть у него будет шанс на нормальную жизнь.
Мужчина подошел к ней, зачем-то ударил указательным пальцем по руке, а потом бережно взял ее ладонь, погладил рассеянно, не отводя своих холодных глаз от лица юноши. Спросил — неожиданно тяжело и властно:
— Куришь?
Бен кивнул. Люк отпустил руку сестры, достал портсигар из нагрудного кармана, и протянул Бену зажигалку и сигарету. Бен взял сигарету, чувствуя себя скотиной на мясном рынке — ему казалось, что каждое его движение оценивают, что его осматривают так, как перед покупкой. Он попробовал перехватить игру и спросил грубо:
— А вы не будете курить?
— Почему нет? — легко сказал Люк, достал сигарету и щелкнул зажигалкой, — Теперь ты.
Они стояли прямо посреди прихожей, не сняв курток, Бен поискал глазами пепельницу, но не нашел, стряхнул пепел прямо на чистый, белый пол.
Люк сказал Лее:
— Нормальная жизнь? Да нет у него уже никакой нормальной жизни. Смотри, как скупо он двигается. Как украдкой озирается. Как держит сигарету. Так, чтобы можно было отстрелить окурок в глаза, и начать бить первым.
Повернувшись к Бену, он спросил:
— И за что же ты сидел?
Бен промолчал. Мужчина надавил:
— Покажи руку. Подними рукав.
Бен сжал зубы и сказал:
— Я пришёл сюда поговорить с матерью. Я вам не цирковая обезьяна. Прощайте.
Он двинулся к двери, но запнулся — девушка встала у него на пути, глаза ее полыхали, затягивали, сулили — как будто он не в первый раз в жизни ее увидел.
Он вдруг вспомнил Джайну Соло, ее пряные поцелуи под вишней, огонь ее глаз — а потом забыл, потому что эта девушка с тремя смешными хвостиками выжигала, казалось, все изнутри.
Скайуокер сказал:
— Гордый. Хорошо. Постой.
Бен оторвался от девушки, покачал головой и шагнул к двери.
— Посмотри на своего отца, Бен.
И Бен обернулся: Люк протягивал правую руку к нему — не для объятий, не для драки, скорее так, как приветствуют равного. Он закатал рукава: все руки выше запястья были покрыты застарелыми шрамами.
Бен сглотнул, и отодвинув мягкую ткань рукава, протянул свою руку Люку, чтобы пожать ее. Его шрамы были свежее, продуманнее, как будто кто-то вдумчиво нарисовал на нем невиданный узор.
Мужчины пожали друг другу руки.
Лея вдруг начала рыдать. Люк — лицо его мгновенно сделалось очень бережным — повернулся к ней, прижал к себе, поцеловал в лоб.
Рей сказала горько:
— Мама, ты опять забыла таблетки выпить? Ну, мама!
Люк чуть-чуть покачал Лею и над ее головой сделал движение глазами, которое предназначалось для Рей. Она поняла и сказала:
— Идём, Бен.
Бен чуть помедлил, но он нетерпеливо взяла его за руку и потянула за собой. Они вышли в узкий коридор, и она сказала, словно смягчившись:
— Не беспокойся, папа маму… Успокоит. Он один только и умеет ее успокаивать.
— Ты говорила, что они брат и сестра.
— Все верно, — яростно сказала Рей, — Они близнецы. Но разве я тебе не говорила, что все Скайуокеры — ненормальные?
Бен сглотнул. Она оборонительно и одновременно нападающе сказала:
— Что, теперь, в ужасе бежишь от нас?
— Нет, — сказал Бен и подумал о том, что может быть, если бы Органа воспитали его до конца, он ужаснулся бы. Но Сноук живо, методично и болезненно выбил из него все иллюзии. Кроме одной.
— До тех пор, пока… Пока у них хорошие отношения, они могут приходится друг другу кем угодно и делать что угодно.
— У них чудесные отношения, — сказала Рей агрессивно.
Люк усадил ее на диван на кухне.
Перехватывал ее руки, пока она пыталась залепить ему пощечину.
Отошел на некоторое расстояние.
Она, всхлипывая, сказала:
— Отошли его. Прогони его. У тебя же дочь растет. Нельзя, чтобы история повторялась! Ты видел, как он на нее посмотрел? Это ужасно, Люк. Ради всего святого, прогони!
Он стоял, раздумывая, что лучше: таблетка или укол.
Укол был надежнее, но она всегда очень нервничала до и обижалась потом. Ему самому это не нравилось — приходилось прижимать всем телом, держать крепко, почти до удушья одной рукой, другой колоть, чувствовать, как она бьется и кричит.
Он знал, что это на пользу, но ненавидел эти минуты.
Малодушно отвернулся и отошел к кухне. Достал кружку и спросил:
— Будешь какао?
— Иди к черту со своим какао, — ответила она связно. Он слегка выдохнул и обрадовался, что не выбрал укол. Он налил горячей воды, бросил чайный пакетик, насыпал немного сахара — нужно подсластить, всегда, когда горько, нужно подсластить. Сказал ей, глядя в кружку:
— Попробуй успокоиться, милая.
— Я тебя ненавижу.
— А я тебя люблю, — сказал он твердо. Иногда это действовало на нее. Чаще — нет. Но он действительно любил.
Он подошел к ней, держа кружку в руках. Она слегка расслабилась.
— Что ты принес?
— Чай. Выпей, тебе станет легче.
— Не хочу.
— Выпей, пожалуйста.
Она свернулась клубком, только глаза сверкнули агрессивно:
— Что ты туда насыпал? Не лги мне, я тебя знаю.
— Транквилизатор. Чуть посильнее, чем обычно. Ты же пропустила дозу. Ты же знаешь, что это опасно в обострение. Просто выпей, я уложу тебя спать, и завтра восстанешь полной сил.
Она смотрела на него недоверчиво и безучастно. Он надавил:
— Что ты обещала Рей?
Имя отщелкнуло, как хлопок в ладоши. Она медленно сказала:
— Да, ты прав. Девочка не виновата, что у нас такие ужасы.
Она взяла кружку, но он внимательно следил за тем, чтобы она сделала глоток, иногда бывало, что она отбрасывала напиток, даже поднеся его ко рту.
— Да какие ужасы-то? Все хорошо.
Он думал иногда, что было бы намного легче, будь он ей только братом. Или только мужем.
В другие дни он думал, что не выдержал бы этого всего, будь он лишь одним из них.
Она послушно выпила лекарство, он наклонился к ней, вытащил кружку из пальцев. Не удержался, легко, одним касанием, поцеловал ее в губы.
Лея ему слегка улыбнулась, и он снова преисполнился нежности: той, с которой бежал навстречу ее велосипеду, когда вышел из тюрьмы.
Он обнял её, погладил по голове — она не сопротивлялась. Потом сказал себе: спать сегодня он будет на тахте возле кровати, как всегда, когда у неё обострение и сбой курса. Когда у нее обострение, ее всегда нервирует его близость. Сегодня, кажется, все прошло гладко, но дверь он закроет на ключ, а тахта стоит прямо перед окном. На всякий случай.
— Мороки тебе со мной… — почти нормально сказала она.
— Ничего, — сказал он.
Иногда ему казалось, что она не так уж и больна. В тихие, счастливые периоды, которые составляли около девяти месяцев в году, не каждый врач диагностировал расстройство.
Думать об этом было страшновато, потому что такие мысли означали, что, невольно, руководствуясь одним ее благом, совершает насилие.
Люк ухватился за мысль, что в моменты обострений все врачи соглашались с тем, что ей нужна поддержка. Варианты варьировались от случая к случаю… кто-то предлагал просто травки и покой, но это не помогало.
Обострения случались два раза в год.
Ноябрь. Март.
Все врачи качали голова и говорили «что вы хотите, сезонное, это типично». Но Люк знал, что дело не в погоде.
В ноябре был убит их отец.
В марте родился их второй сын.
Родился — и умер.
Родился — и единого вдоха не сделал.
Их мальчик, который так и не увидел свет своими нежными карими глазами. Глазами, как у Леи.
Снег уже сходил с земли, а Люк метался по белой больнице — от Леи в администрацию и обратно — слепо, бессмысленно, бесполезно, как будто убегал от боли. Ему отказались выдать тельце, потому что право забирать его или оставить принадлежало только родителям, а он был дядя. Тогда он подделал подпись сестры на доверенности — все понимали, что он это сделал, но не задавали вопросов и не чинили препятствий.
Потом Лея лежала, отвернувшись к стене, в халате, мокром от молока, а дома стояла колыбель, которую Люк разобрал, медленно, складывая жердочку к жердочке, винтик в винтику, шайбу к шайбе, все завернул в газеты, переплел бечевкой и отнёс на чердак: так, словно вкатывал на гору камень, который непременно сорвётся вниз — но никого не раздавит, потому что смерть нужно ещё заслужить.
Лея ходила по дому тенью и иногда шепотом говорила ему, что это расплата за их родство, а он не смел протестовать.
В их доме стало очень тихо.
Но потом случилась Рей.
Март был страшным, последышем зимы, март поманил надеждой на счастье, март отнял у них одного сына, но может быть, март вернёт им другого?
Бен и Рей зашли в ее комнату. Бен огляделся: вокруг висели плакаты с рок-группами, стены были разрисованы черным углем: птицы и самолеты самых разных конструкций.
Она села на кровать, он, напротив, на стул. Оба молчали. И она на него смотрела, долго, пристально, вдумчиво, а потом сказала:
— Значит, ты и есть мой брат. Хорошо. Ты красивый и сильный.
Она скинула куртку, встала, подошла к нему. Коснулась пальцами лица — Бен вздрогнул, как будто его распяли гвоздями. Потом она склонила свое лицо к его лицу, и неожиданно поцеловала в губы — неумело, яростно, крепко. Он обхватил ее плечи, впился ответно, ошеломил напором, до кровавых кругов перед глазами, до красноты, до потрескавшихся губ.
Когда они отпрянули друг от друга — снова смогли дышать и смотреть, он вдруг понял, что она улыбается.
— Не бойся, — сказала она, а в глазах ее плясали золотые демоны, — Я приемная.
Он сглотнул и сказал твердо:
— А хоть бы и родная.
Она серьезно сказала:
— Ты папе не ответил, за что ты сидел.
— За убийство. С особой жестокостью.
Он вспомнил: кровь Сноука - кто бы мог подумать, что в таком старике столько крови? - ужас и свобода.
Он робко посмотрел на Рей, думал, что она отшатнется, что она закричит, выгонит его, но она только качнула головой, провела пальцем по его губе и сказала:
— Ты — мой брат.
— Лучше бы я умерла. В тот день, когда ты вернулся из тюрьмы.
Люк ко многому привык, но эти слова его отчаянно задели, и он упрямо возразил:
— Это не ты говоришь, это болезнь в тебе говорит.
— Лучше бы ты меня задавил велосипедом.
— Это ты на меня наехала.
— Нет, ты.
Люк закусил губу: ему говорили, что в таких случаях нужно давить на логику, что она восприимчива к ней. Но у сестры всегда был живой, математический ум, она и задачки щелкала в школе куда быстрее него. Но ему пришлось научиться:
— Нет, у меня не было велосипеда. Я только вышел из тюрьмы, у меня не могло быть велосипеда. А ты как раз ехала с почты.
Лицо у нее сделалось хмурое и она сказала:
— Черт, действительно. Ты прав.
Он склонился к ней, и она, сощурив глаза, сказала тихонько:
— Люк…
— Да?
— Наклонись.
Он придвинулся ближе, и она, как будто из последних сил, коснулась губами его губ.
— Как давят на меня эти стены… Проклятые таблетки, от них такая слабость. Я хотела бы побежать, но не могу… Мне даже сидеть тяжело.
— Хочешь, я вынесу тебя из дома? Посидишь на скамеечке на крыльце. Воздухом подышишь?
Она сказала:
— Один раз ты уже выносил меня из дома. Я думала, что что-то изменится. Я ошиблась.
— Хочешь на улицу?
— Да.
Он быстро сходил за курткой и шапкой, помог ей одеться. Поднял ее на руки, как носил всегда, с тех пор как им исполнилось шесть лет, вынес ее на крыльцо, усадил, полулёжа на скамейку, укрыл ноги пледом, сам сел рядом. он не стал зажигать свет на крыльце, они сидели в полумраке, освящаемом только отблесками лампы Рей, комната которой находилась как раз на втором этаже, окно которой выходили на крыльцо и дорогу.
Рей — почти как солнечный луч. Она всегда и была — свет.
Даже когда он ее в первый раз увидел.
Когда он ее нашёл, она был зверёнком. Маленьким и ярким, но яростным и диким.
Она была слишком похожа на маленькую Лею, чтобы он мог спокойно пройти мимо этих двух женщин: они собирали милостыню у подземного перехода. Он долго беспомощно стоял, глядя на них — ему хотелось помочь, спасти, вырвать их из сетей нищеты, он вывернул карманы, он отдал им все деньги, а после пошел в свой тихий, темный дом, и обнял свою молчаливую сестру.
Когда он увидел девочку во второй раз, женщина была другая: с наглыми, чуть сонными от наркотиков глазами, похожая на цыганку. Он вырвал девочку из рук этой женщины, которая просила милостыню, словно разорвал цепи.
Он вырвал, и женщина умело заголосила, пытаясь вызвать сочувствие в проходящих мимо людях, но Люк уверенно бросил:
— Ты ей не мать!
Женщина огляделась кругом и сказала свистящим злым шепотом:
— Тебе это с рук не сойдёт, мудила. Знаешь, кто за тобой придёт?
И Люк широко улыбнулся — боль требовала выхода, сыновья — потерянный и неоплаканный — взывали к мщению, девочка в его руках не знала материнской ласки и тепла, все это было уже за гранью боли и ужаса, далеко за пределами человечности, и он сказал, чувствуя поднимающиеся на периферии зрения лепестки кровавой ярости:
— Пусть приходят. Пусть все приходят!
Он долго сидел в машине, глядя на то, как девочка спит, страшась идти в дом, к своей Лее, боясь, что это причинит ей только боль. Когда они все-таки вышли, и девочка, ведомая им, робко перешагнула порог дома, Лея, вышедшая к ним, вытиравшая полотенцем руки, уронила его, подобрала, снова уронила и сказала — живо, горячно, радостно:
— Малышка, какая же ты худенькая! Идём скорее мыться, а потом обедать. Люк, там суп на плите, последи за ним! И не забудь посолить.
Лея увлекла малышку за собой, и девочка почему-то сразу поверила ей. доверчиво вцепилась в руку. Сестра снова стала такая веселая, такая молодая, что Люк почувствовал, как слезы режут его глаза. Суп у него выкипел, потому что он в волнении ходил туда-сюда по кухне, но они съели и такой. Они уложили ее спать между собой, склонились над ней, стукнувшись лбами, а потом Лея открыла дело об удочерении, а Люк достал с чердака кроватку из бука и сжёг все газеты прошлогодние газеты.
Они пришли через несколько дней. Втроем, они пришли припугнуть.
Бедные, они не знали, что Люк уже ничего не боялся.
Он сильно повредил правую руку, был суд, его признали невиновным.
Люк говорил, что им больше нечего бояться, что половина банды арестована, но Лея стала плохо спать ночами, ее нервозность передавалась дочери. Тогда они продали свой дом — легко, без сожалений, переехали к морю, построили новый — без подвалов, так, чтобы вечером видеть маяк.
Лея оказалась вдруг такой внимательной и сильной, как будто она все жизнь только и делала, что выхаживала раненных зверят, а девочка была настоящая: то капризная, то любящая, то недоверчивая, то отважная, то приворовывающая, но всегда — преданная и с добрым сердцем.
Их маленькая приблудная дочь.
Лея тихонько вздохнула рядом с ним, возвращая к реальности, и он обнял её худые плечи. Лею клонило ко сну, но она еще раз сказала:
— Ты должен его прогнать.
— Он пришел домой. К своим родителям.
— Он пришел в ад.
— Лея… Каждому нужен дом. А в нашем доме нет никаких подвалов.
Он был счастлив. Счастье его было похоже на небо, которое иногда закрывали тучи, и тогда он начинал считать все то, что у него есть.
Его Лея. Его дочь, Рей. Его свобода. Его мастерская и ученики.
И теперь, кажется, будет сын.
Рей
Рей
Когда она зашла в мастерскую, то ее встретил молодой и незнакомый парень, с мягкими кудрями и очаровательной улыбкой. На нем была новая форма, но в движениях не было нервозности, свойственной новичку, и Рей подумала, что это особенный талант.
— Я — Рей.
— Я знаю, — улыбнулся он ей, и протянул руку — не так, как мужчина мужчине — чтобы пожать, не так как мужчина женщине — чтобы поцеловать, а так, как протягивают дети — чтобы подружиться. Она протянула ему руку в ответ и пожала точно также.
Потом спросила, видя, как к ним подошел темнокожий парень в рабочей форме:
— Дядя у себя? Привет, Финн.
— Привет, Рей. Да, у себя.
Рей проскользнула мимо них, прошла по длинному, заваленному машинными деталями коридору, и По проводил ее взглядом — слегка туманным и задумчивым. Финн, видя это, сказал:
— Ты осторожнее, если что, мистер Скайуокер тебе мигом голову оторвет. Я, чтобы по-дружески сводить ее в кино, полгода доказывал свою надежность. И то мистер Скайоукер ждал нас в фойе прямо после сеанса.
По хмыкнул:
— Строгий дядя? Надо же, я думал, что это отменили в прошлом веке.
— Если и отменили, то он об этом не знает.
Она стукнулась — три коротких, потом еще два — и вошла.
Папа стоял у окна и разговаривал по телефону — провод натянулся, но он этого не замечал. Он махнул Рей, но не отвлекся. Она пододвинула аппарат ближе к нему и села в кресло напротив его стола, скучающе принялась разглядывать ногти. Вспомнила элегантный маникюр мамы, кустарный, но старательный — одноклассниц, но ее руки с заусенцами были ее милее всего. Они говорили — я умею обращаться с отверткой, молотком и машинным маслом, также, как мой отец. Рей всегда была больше папина.
Люк оглянулся на нее, хотел было достать портсигар, но не стал. Врачи говорили, что ему нужно бросать, удивительно, но он послушался и сократил. Вот только в марте и ноябре курил больше обычного.
Рей и сама курила в эти месяцы — тайком от папы, но не прячась от мамы.
— Вы понимаете последствия вашего отказа? — сказал Люк резко, со свистящим хрипом в конце предложения, и Рей подумала, что не завидует папиному собеседнику.
— Нет, я не угрожаю. Просто осведомляюсь… Времени вам — до начала следующего месяца.
Он положил трубку, отряхнулся, словно возвращаясь в здесь и сейчас, потом взглянул на Рей.
Та внимательно и быстро огляделась — это была привычка, потом сказала:
— Папа…
— Да, малыш?
— Я встретила в городе молодого парня. Он спрашивал про маму.
— Про маму? — медленно сказал Люк, и его лице ничего нельзя было прочесть.
— Да. Он приезжий. Я сказала, чтобы он приходил к пяти часам. Но показала дом. Зря, наверно.
Люк достал из шкафа кожаную куртку, и, нахмурившись, сказал:
— Едем сейчас.
Они вышли из кабинета, прошли через мастерскую, Люк сказал что-то Финну, тот кивнул.
Когда они подошли к машине, Люк все-таки достал сигарету, глядя на Рей слегка виновато, но та не стала протестовать: открыла заднюю дверцу, и Биби проворно запрыгнул внутрь.
Люк сказал, глядя куда-то в даль:
— На твое имя сегодня пришло письмо — сразу после того, как ты умчалась. Я, конечно, его не вскрывал, но… На конверте был обратный адрес. Колледж гражданской авиации, Форт Пиерс. Ты ничего не хочешь мне рассказать, малыш?
Рей напряглась. Потом сказала, как будто собравшись с духом:
— Я подала заявку, папа. Я хочу быть пилотом.
— Форт Пиерс — это же Флорида. Через всю страну… Так далеко.
Люк смотрел вдаль, в точку, где небо и земля смешивались в предвечернем тумане.
— Я хочу быть пилотом, папа.
Люк пожал плечами. Помолчал, мучительно не глядя на нее, потом, словно собравшись с духом, сказал:
— Я думаю, если даже ты не выиграешь грант, нам хватит денег на то, чтобы оплатить обучение. Будешь приезжать на каникулы… На Рождество…
— Правда?..
— Конечно, — он обернулся, и глаза у него вдруг стали удивительно синими, — Конечно, ты станешь пилотом. Это долго, тяжело, изнурительно, но ты станешь. Тебе будет труднее, чем другим, потому что ты девушка, но ты не боишься трудностей, правда, малыш?
— Папа! — растроганно сказала Рей.
— Я и сам хотел одно время… Но маму нельзя было оставлять надолго, и к тому же, кто доверил бы самолет человеку с двумя судимостями?..
Рей вдруг шагнула у нему и повисла у него на шее. Он похлопал ее по спине, потом сказал тепло и немного ворчливо:
— Ну, будет, будет. Поехали домой, надо проверить, что там за молодые мужчины разыскивают твою маму. Уж не любовника ли себе завела, как считаешь?
Рей прыснула от смеха.
Рей все знала о судимостях. Вторую она даже смутно помнила — не самую ситуацию, конечно, но то, как мама оставляла ее с чопорной миссис Ваноцки, когда ходила на разбирательства и свидания к папе. У миссис Ваноцки нельзя было бегать и сильно шуметь — пожилая дама страдала мигренями, и три ее кошки, под стать хозяйке — были удивительно пуганными существами. Миссис Ваноцки пыталась научить Рей печь пироги, но у нее ничего не получалось. Женские ремесла ей не шли, словно она была отлита из металла и песка. Но она упорно старалась. Рей загадала, что если получится — папа вернется к ним.
Сработало.
И когда папа вернулся — бритый, счастливый, за руку с такой молодой и радостной мамой — получивший условный срок — на столе его ждал пригоревший, неказистый, но удивительно вкусный яблочный пирог.
Лея сидела за столом, напротив сидел Люк — руки его были скованны, правая — поврежденная, была забинтованна. Полицейский стоял в углу, и все, что Лея могла — протянуть свои руки к брату и коснутся кончиками пальцев его рук.
— Как вы там?
— Все хорошо. Рей плохо спит, но я водила ее к врачу, он прописал легкое успокоительное. Не бойся за нас… Я говорила с адвокатом и буду выступать в суде как свидетель. Я не боюсь, и теперь уже не расплачусь. Как твоя рука?
— Хорошо! Была порвано сухожилие, но кажется, срастается правильно.
Она погладила его указательный палец своим, а потом с незаметной улыбкой сказала:
— Твоей жене дали бы право свидания наедине. На несколько часов. Часов, представляешь?
Он улыбнулся также, но чуть шире, чем она ему — полицейский стоял за его спиной, и он, вынужденный скрывать свою любовь на словах, мог хотя бы улыбаться ей так, как хотел — трепетно и нежно:
— Ничего.
Коснулся пальцем ее руки, провел по ладони любовно и нежно, она схватила его руку — левую — обеими руками, как будто заключила в объятия его целиком. Сказала:
— Мы ждем тебя, брат.
Полицейский подошел чуть ближе, потому что это было запрещено во избежание передачи записок или запрещенных вещей, и Лея испуганно убрала руки, но Люку хватило этого прикосновения — его ничего не могло стереть — ни обыск, которому его всегда подвергали после свиданий, ни болезненные перевязки, ни ужасающе-привычный холод наручников.
Мама заплетала ей косички, темным ореолом вокруг светлой головы: Рей умела сама, но она перешла в другой класс, и сегодня в первый раз шла в школу, требовалась особая аккуратность. Рей волновалась больше, чем показывала, злилась за это на саму себя. Пальцы Леи — холодные и тонкие — привычно и мягко мелькали вокруг головы дочери.
Рей смотрела в зеркало, сравнивала их отражения: ей казалось, что она невероятно груба и некрасива, особенно в сравнении с хрупкой мамой, которую уже обогнала в росте.
— Я никогда не выйду замуж, — внезапно вырвалось у нее. Лея на мгновение замерла, потом сказала тепло:
— Что ты… Выйдешь, конечно.
— Как жаль, что у меня нет брата.
Лея снова замерла — на этот раз дольше — пальцы левой ее руки, сжимавшей шпильку, сжались и чуть дрогнули, но правая рука, державшая волосы Рей, осталась все такой же нежной. На ее лицо набежала тень, и Рей поняла, что мама думает о сыновьях: погибшем и потерянном. Раскаяние коснулось ее, но прежде, чем она успела подобрать ободряющие слова, Лея спросила:
— Почему ты думаешь о брате?
— Ну как же… — Рей даже растерялась от этого неожиданного вопроса, — Он полюбил бы меня.
Лея посмотрела куда-то в сторону, в пустоту, словно искала и никак не могла найти ответа.
Вечером они позвали ее на кухню: мама сидела за столом, папа, отвернувшись, стоял у окна. По тому, как они были напряжены, Рей поняла, что они что-то обсудили между собой и теперь хотели поговорить с ней. Ей это не понравилось: будто они вместе выступали против нее.
Мама сказала:
— Послушай… Ты знаешь, насколько… необычна наша семья. Рей… Не бери пример с нас с папой. Это ненормально.
Папа вдруг повернулся к ним, вид у него был печальный. Рей мучительно сказала:
— Почему это ненормально?
Люк вдруг оттолкнулся от окна, шагнул к Лее, легко хлопнул ее по руке, а потом положил руку на ее плечо. Лея подняла на него глаза и сказала нервно:
— Люк, скажи ты ей!
Он откашлялся — и Рей поняла, что он не поддерживает маму в ее стремлении развивать этот разговор, но считает нужным хотя бы не противодействовать ей.
Как и всегда.
Люк сказал, обращаясь к сестре:
— Лея, не надо. Ей четырнадцать лет. Мы можем поговорить об этом потом.
— Нет, сейчас! Да, ей четырнадцать, но столько было и нам, столько было и мне, когда мы…
Мама осеклась и замолчала. Рей переводила взгляд с одного на другого — и отчаянно пожелала оказаться в своей комнате.
— В доме нет ни подвалов, ни монстров. И братьев у неё нет, — Рей вдруг подумала, что папа последних приравнивает к остальным опасностям, — Дай ей еще вырасти.
— Люк… — сказала Лея тем особенным тоном, которым иногда говорила его имя, и Рей поняла, что папа сейчас сделает все, как она хочет.
— Хорошо. Рей, послушай. Мама права. Не нужно на нас равняться…
— На кого мне еще равняться? — упрямо сказала она, — На тех, кто продал меня за бутылку пойла? На тех, кто притворялся моими родителями, чтобы выпрашивать милостыню? С легкостью! Вы только скажите — на этих или на тех?!
— Рей!
— Нет! Я ничего не хочу слышать! — завопила она и выбежала с кухни.
— Передай мне соль, малыш.
Они сидели за столом, мягкие сентябрьские сумерки кутали их. Мама с силой потёрла ладони, и Люк, не говоря ни слова, укрыл пледом ее плечи.
Она, не глядя на него, потянулась к ножу, и нормальный мир Рей рухнул, стоило маминым тонким пальцам обвиться вокруг рукояти ножа.
Лея положила левую руку на стол и вдруг начала ударять ножом между пальцами — сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее. Нож скользнул, оставил багровый след на мизинце, но она словно не заметила этого, продолжила свою игру, и смотрела на Люка, ухмыляясь. Он отодвинулся от стола, привстал, завороженно глядя на танец ее рук. Она сказала — резко и злобно:
— Сядь. Сядь на место, я сказала.
— Лея…
— Нет, теперь мой черед. Увлекательная игра, правда, брат? Кому больнее будет — мне или тебе? Правда, забавно?
— Прекрати!
Но она — нарочно, даже Рей это поняла — ударила себя ножом по большому пальцу, слабо охнула, но продолжила:
— Взгляни на свою руку — больно? Проступила у тебя кровь?
Люк, пригвожденный было ее словами, резко встал — стул жалобно скрипнул. Он метнулся к ней, схватил ее руку, державшую нож, заломил ее, выхватил обагренную сталь.
Лея вскрикнула и закричала, яростно стуча кулаком по столу:
— Ты — Вейдер, Вейдер, Вейдер! Не прикасайся ко мне!
Люк застыл, выпустил ее руку, и глаза у него сделались совершенно дикими. Рей, неожиданно для себя, издала короткий звук — полу стон-полу всхлип. И папа — нет, не папа — отец — поднял на нее яростный и тяжелый взгляд, и в первый раз в жизни закричал на нее, в первый раз за всю жизнь повысил голос на нее:
— Марш в свою комнату! Быстро!
Рей, как ударенная, выметнулась из-за стола, выбежала, вылетела из ставшей вдруг страшной и чужой кухни, от этих своих привычных, но ставших чуждыми в одно мгновение людей, которых привыкла называть родителями.
Она, не заметив, пролетела лестницу, коридор, вбежала в свою комнату — такую девичью, уютную, маленькую — из доброй и безопасной вдруг ставшую темницей, куда может ворваться невиданное зло.
Она стояла, некоторое время, дрожа, стараясь не прислушиваться к звукам, доносившимся откуда-то снизу, к отчаянному крику мамы — но не могла, как заколдованная. Потом она подтащила стул к двери, чтобы ее забаррикадировать, потом второй, потом тяжелые сумки, книги — но ей казалось, что ничто не сможет удержать тот ужас, что внезапно вырвался из клетки и сожрал ее отца и мать. Плача, почти ничего не видя от слез, она все носила и носила вещи к двери, прислушиваясь к звукам внизу: крик сменился рыданиями, сначала яростными, потом горькими, тихими. Раздался, наконец, голос отца: ровный, тихий, нежный. Он как будто уговаривал маму, и Рей вдруг представилось, как они сидят на полу, и он нежно обнимает Лею, пытаясь ее успокоить.
Она тряхнула головой и подкатила к двери журнальный столик.
Маму не было больше слышно: только тихий и ровный голос отца все журчал и журчал, но после — стих и он.
Тогда Рей легла на кровать и обняла подушку, которая скоро промокла от ее слез.
Папа пришел к ее комнате через несколько часов — слабо постучал. Три раза, потом еще два. Позвал умоляюще:
— Малыш… Хочешь апельсин? Я апельсин тебе принес.
Рей не двинулась.
— Малыш… Извини меня, малыш.
Рей села на кровати, пытаясь справиться с душащими ее эмоциями — голос папы обволакивал, успокаивал, уговаривал: все будет хорошо. Но Рей не могла поверить в это.
— Малыш… Точно не хочешь апельсинчик?
Рей шмыгнула носом и подошла к двери.
— Малыш, я не хотел. Ты видела, в каком мама была состоянии… Я испугался. Я побоялся, что не справлюсь с вами обеими, если ты вдруг заплачешь…
Рей отодвинула комод, распихала половину вещей, закрывающих проход — там был ее папа, и другого у нее не было. Ободренный звуками ее возни, папа сказал:
— Я знаю, я твой отец, я должен был... Но я очень испугался. Этого больше не повторится. Пожалуйста, открой. Давай поговорим. Пожалуйста.
Она оттянула стулья, один, другой. Несмело приоткрыла дверь. Папа стоял перед ней: вид у него был виноватый, голова опущена, и в левой руке он действительно держал любовно почищенный апельсин. Он сказал, глядя на ее ботинки:
— Мама спит. Я ее уложил поспать. Она… Она столько пережила… Ей нужна помощь, малыш, врачебная помощь. Я думал… Я и раньше видел, но поверить боялся. Ничего. Не бойся. Я справлюсь. Мы справимся с этим — вместе.
И Рей проскользнула сквозь узкий проход, повисла на шее у папы, который осторожно ее обнял — руки у него были в маминой крови и сладком соке апельсина. Он погладил ее по голове, по темным, как у матери, волосам, и рассеянно сказал:
— Вот так. Вот и хорошо. Все будет хорошо, малыш. Я тебе это обещаю.
Рей всхлипнула и прижалась к нему сильнее — так, как прижималась всегда, находя утешение, любовь и защиту — так, как прижалась когда-то давно, когда он впервые привел ее домой, когда он сказал ей, что она — его дочка.
Его малыш.
— Ты похож на деда.
Бен обернулся, вздрогнул, Рей смотрела задумчиво, словно расчленяя его на людей, которых знала, на идеи и смыслы, разбирала, как разбирала все игрушки, когда была маленькой, как разбирала детали машин, когда подросла. Смотрела так, словно хотела понять, как он устроен. Откуда взялся его огонь, откуда его злое смущение, откуда тьма, танцующая вокруг него завитками, словно корона его волос. Бен спросил:
— На деда?
— Да. В гостиной стоит его с бабушкой карточка. Посмотришь утром. Я долго думала — на кого, сначала решила, что на папу. Но потом поняла — нет, на деда.
— Какого черта ты так долго не шел?
Он смотрел на нее — молча, не мигая, папиными синими глазами. В его взгляде нельзя ничего было прочесть, но Рей понимала его на каком-то невероятном, нутряном уровне. Она вспомнила все свое детство: все ее детство он был с ней, смутным вихрем где-то на периферии взгляда, в самых уголках глаз, колебанием теплого воздуха за правым ее плечом, мечтой и желанием. Тоской, которая догоняла ее в самые яркие минуты веселья, жившей в самом ее смехе. Он всегда был с ней, мысль о нем не оставляла ее, но теперь он пришел — живой, телесный, объемный — его можно было обнять, его можно было ударить. Она продолжила агрессивно:
— Ты хоть представляешь, как мы ждали тебя? Как я ждала тебя? Почему же ты так долго не шел?
Он наклонился к ней, ближе, чем кто-либо когда-либо, ее обдало жаром, когда он хрипло, страшно сказал:
— Я… задержался в пути. Но я здесь теперь.
Она обняла его — едва доставая до его плечей, встала на цыпочки, обняла за шею — и сказала:
— Да. Да, теперь ты дома.
Лея
Лея
Если бы ее спросили, она точно могла бы назвать день и час, когда ее брат сошёл с ума.
Семнадцатого марта тысяча девятьсот восемьдесят шестого года в семь часов двадцать минут после полудня по вашингтонскому времени.
Это было время, когда ему принесли в картонной коробке крохотное, трёхкилограммовое тело их сына. Ему предлагали кремацию, но он отказался. Он похоронил его на кладбище, нарек посмертно Энакином, и никогда не говорил о нем.
Лея потом, через десять лет, когда искала фотографии для Рей, вдруг пожелавшей узнать, какой она была, когда была совсем малышкой, нашла все эти документы. Очень долго не дышала.
Она не удивилась имени — отец приходил к ней во снах всю беременность.
Одинокий, старый, нестрашный. Садился на своё кресло в углу кухни, посасывал набалдашник трости. Почти не говорил, только смотрел мутными глазами, грустно глядя на неё, и вздыхал. Один раз сказал:
— Так ты все-таки беременна, доченька? Может быть, теперь хорошие врачи и ты не умрешь?
Лея просыпалась, прижималась плотнее к Люку, он сонно обшаривал ее, гладил ее по голове, находил живот, гладил ребёнка, целовал успокоительно и нежно.
Она все волновалась — боялась родов, да ходить было тяжелее, чем с Беном, но все легче в шестнадцать лет. Люк окружал ее невиданной заботой, высаживал цветы под окном, выкрасил дом в светло-голубой. Каждый день говорил ей, как она красива.
Они даже съездили посмотреть на Ниагару — Лея захотела, и он бросился исполнять.
Лея сожгла потом все снимки, где она стоит, обнимая нежным защищающим жестом, так характерным для всех беременных, свой небольшой живот, на фоне огромной воды и щурится от солнца.
У Люка слезились глаза — от солнца? От счастья?
Все закончилось шестнадцатого марта в четыре часа утра.
Лея, изнурённая долгими родами, почти теряющая сознание, сквозь дымку боли увидела мельком тело, услышала крик медсестры:
— Качай, качай, откачивай!
Деловитый топот медсестры, переходящий в панический, и все не верила, все не могла поверить.
Люк собрал все детские вещи: любовно выглаженные, маленькие, разноцветные, сложенные на полки, и отнёс их в приют. От него ускользнул только мишка, светло-голубой, шерстяной, и он часами сидел на ее кровати, широко расставив ноги, крепко держа игрушку обеими руками, склонив голову.
Он почти не говорил, однажды сказал только:
— Ты была права. Он не хотел к нам приходить, и ты это поняла. Я был не прав. Мы прокляты, сестра.
Он сошёл с ума в марте, но она, охваченная своим горем, поняла это только к ноябрю.
Обострения случались как по часам — ноябрь. Март.
Она даже не удивилась, когда поняла, что мания, его безумие сконцентрировались на ней одной. Он пытался заботиться о ней так, как если бы она была снова беременна, так, как если бы она умирала. Он боялся за нее: ему все мерещились опасности, ужасы, которые могли с ней сотворить другие люди. Того, что она сама могла с собой сотворить.
Ноябрь. Март. По три недели. Шесть недель в году. Полтора месяца. Сорок пять дней. Сначала он просто провожал ее на работу и встречал. Потом заходил в перерывах. Потом и вовсе стал брать отпуска, просиживал в приемной или в кафе напротив — чтобы быть рядом.
Потом он вовсе перестал выпускать ее из дома.
Когда Лее казалось, что он душит ее своей заботой, она вспоминала: кровь их отца, кровь их сына. Молчала.
С работы пришлось уйти.
Он водил ее ко врачам: врачи смотрели недоверчиво, хмурились, после — долго говорили с ней наедине, она рассказывала в общих чертах историю — без того, чтобы признаться в их связи. Про то, что их отец сошел с ума, что он мучил ее брата, что его сын погиб, не родившись. Врачи долго говорили, что помощь нужна ему, она кивала, но не вела его к докторам — не верила, что те могут помочь.
Он приносил таблетки, говорил, что ей нужна помощь, что ей нужна защита. Она выкидывала их, смывала в унитаз, делала вид, что глотает. С годами он стал подозрительнее, меньше доверял ей. Она не помнила день, когда ей в первый раз пришлось выпить таблетку, но помнила то спокойствие, которое охватило ее после: она как будто задеревенела, стала мраморно-стальной. Она подумала, что может пить эти таблетки, даже курсом, если это вернет покой его измученной душе.
В конце концов, все стоило того: это же был Люк.
Лея однажды набралась храбрости и поговорила об этом с дочерью:
— Папа болен, Рей. Но с этим живут. Не бойся. Мы будем с этим жить.
Лея ожидала ужаса, но не такого. Рей взвилась, закричала, как птица, умирающе:
— Папа тоже? Нет, нет, нет!
Выбежала из комнаты, бежала через лес, через поле, к горе, туда, где мине-белая небесная высь манит и манит утешением и забвением.
Через несколько дней Лея застала ее курящей отцовские сигареты, ещё через три недели Рей сделала татуировку на плече — летящая птица, кажется, сокол. Смотрела на мать с вызовом — а ну теперь попробуй наказать! Но Лея только покачала головой, а потом прижала своё дитя к сердцу, плотно, крепко, нежно, да так, что Рей опять разрыдалась, и сама Лея за ней следом: Люк так и застал их, страшно разозлился, спросил только яростно и хрипло:
— Кто посмел?
Но Лея притянула его к себе, к ним, на пол, и они бросились с обеих сторон обнимать его — он ничего не понял. Только то, что некого наказывать за обиду дочери или жены, потом улыбнулся, присел, подхватил обеих за спины, приподнял.
Сразу двоих, так, как будто они были кошками, как будто они вообще ничего не весили.
Она стелила сыну постель — один раз за все почти тридцать лет, подушку выбивала, все глядела на него искоса, наглядеться не могла.
— Ты, верно, ненавидишь меня что я от тебя отказалась?
— Нет. Когда-то — да, но сейчас — нет. Ты мне жизнь дала.
— Жизнь это хорошо? — мучительно спросила Лея.
— Жизнь это страшно. Но лучше, чем нежизнь.
— Я тебя не знаю совсем. Добр ли ты, честен ли.
— Я не добр, мать.
— Пообещай мне одну вещь… Хотя с чего тебе, много добра ты от меня видел?
— Я готов. Чего ты хочешь?
— Не выходи ночью из комнаты. Сегодня и впредь. Не ходи ночами, не гуляй по дому, даже если ты знаешь, куда идти. Даже если тебе рассказали.
Он отвернулась и заправляла одеяло в пододеяльник, а он смотрел на это так, как будто видел это в первый раз и сказал тихо:
— Обещаю.
Люк спал на зеленой тахте, а к ней сон не шел: она все думала, то принималась безмолвно плакать — руки у мальчика были в шрамах, а душа? И все-таки он пришел. Он вернулся. Сам, по доброй своей воле. Ее взрослый, сильный сын. Не младенец, которого она незаметно поцеловала, перед тем, как отдать навсегда — чтобы никто не видел, чтобы никто не понял, как ей тяжело его отдавать.
Лея тихонько села на кровати, боясь разбудить брата. Взглянула на него, и преисполнилась нежности — той, что была с ней, когда он чуть не сбил ее велосипедом. Он посуровел с годами, и волосы у него были теперь разноцветные: золотые и серебряные. Но Лея видела перед собой все того же мальчика, который клялся, что не позволит больше никому ее обидеть.
Она хотела погладить его по голове, поцеловать спящие глаза, но знала, что тогда он проснется и никуда ее не выпустит, а ей нужно было выйти: помимо пришедшего сына, сына-чужака, сына ее крови, у нее еще была дочь, дочь, которую она вскормила не своим молоком, но своими слезами, дочь, рожденная не кровью, но сердцем.
Лея выскользнула из двери: он не знал, но она еще давно сделала себе второй ключ. Она спустилась вниз, миновала два пролета, подошла к гостевой комнате. Постояла у двери, надеясь услышать хоть что-то, но в комнате было тихо. Лея услышала лишь гул улицы, шум проехавшей в ночной тишине машины, а потом очень осторожно открыла дверь
Бен сдержал обещание — он никуда не ушел.
На подушке лежали две головы: каштановые волосы Рей в свете фонаря казались совсем рыжими, переплелись с черными волосами Бена, как огонь, переходящий в пепел. Он обнимал ее во сне рукой, и она прильнула к нему: любовно и трепетно.
Лея тихо-тихо, долго-долго смотрела на них, а после осторожно закрыла дверь.
Она пошла обратно, беззвучно, как призрак, чтобы вернуться к своему брату, но он опять опередил ее: Люк потерянно сидел на лестнице, уходящей вверх. Увидев ее, он просветлел лицом и сказал ей с укором:
— Опять ты бродишь по ночам.
— Брожу, — согласилась она.
Он с силой потер глаза, будто хотел вытереть набежавшие слезы.
— За что ты так со мной? Ведь я люблю тебя.
— Знаю.
Она села рядом с ним, потянулась к нему — всем телом прильнула, прижалась губами к губам. Это был не поцелуй страсти, но поцелуй утешения. Обещание. Клятва. Ты со мной, а я с тобой. Всегда.
Он взял ее за руку — правой, покалеченной рукой. Лея часто разминала ее, когда менялась погода, потому что знала, что рука болит и ноет. Он никогда не просил, но она всегда знала, когда нужно это сделать. Она чувствовала его боль как свою — они ведь были близнецами.
Люк встал, потянул ее за собой, она поднялась.
Некоторое время они стояли молча, а потом пошли наверх: миновали второй этаж, третий, поднимались все выше и выше, выше дома, выше облаков, прямо в бело-синюю небесную высь, где, протянув к ним руки, стояли и ждали их отец и мать — молодые, прекрасные, такие, какими были в день своей свадьбы.
© Источник: https://blog-house.pro/star-wars-fest-club/otbitoe/
Militarist, блог «Ересь Робаута: Тысяча Сынов»
Часть 1
Индекс Астартес — Тысяча Сынов: наследники обращённой в пепел мечты
В современном Империуме быть сыном Магнуса означает вечную изоляцию от всего остального человечества и даже от прочих Астартес. Как и другие могучие псайкеры, служащие Императору, Тысяча Сынов несут тяжкое бремя. Их численность невысока из-за особенностей их дара, они разбросаны по всей Галактике, сражаясь в бесчисленных конфликтах бок о бок с армиями, которые взирают на них со страхом и недоверием. Тёмные видения о их родном мире, разорённого десять тысяч лет назад дикарями из Шестого Легиона, до сих пор преследуют их. Тысяча Сынов — меланхоличные воины, взиравшие на то, как Империум с каждым столетием погружался в пучину суеверий и невежества. Их примарх утерян, у них не осталось чёткого предназначения, кроме защиты Империума, ненавидящего и боящегося псайкеров. Теперь ими движет лишь долг перед Императором, Магнусом и человечеством и тусклая надежда на лучшее будущее.
SW Администратор, сообщество «Star Wars Fans Fest»
Глухой телефон, архивный репост
Публикация из блога «Star Wars fest club» (автор: олуша Найджел):
Глухой телефон, мастер-пост
Фест окончен!
Главу прислал последний четырнадцатый участник.
Шестой и тринадцатый участники не прислали главу в отведенное время, поэтому, к сожалению, исключены из очереди.
Текст будет опубликован в аккаунте сообщества на фикбуке - ССЫЛКА, по главе каждый день, начиная с сегодняшнего. Если авторы глав посчитают нужным, они могут раскрыться в комментариях под главой, и их авторство будет указано. Главы не подвергались вычитке.
Правила «Глухого телефона».Глухой телефон - фест, в котором каждый участвующий пишет по одной главе для макси-фанфика, ознакомившись только с предыдущей главой, не зная, о чем писали или планируют написать другие участники.
Правила:
— на написание главы дается 1 неделя с момента получения предыдущей;
— глава должна быть написана в прошедшем времени от третьего лица;
— объем главы: от 500 до 10000 слов, знакосчиталка тут;
— обязательно следовать условиям, установленным мастером игры: сеттинг, участвующие герои и основной пейринг/его отсутствие и прочих;
— каждому игроку будет сообщено, в какой части повествования находится его глава: в завязке, развитии, кульминации или развязке;
— очередь будет распределена случайным образом в этом генераторе, на основе порядка подачи заявки;
— каждому участнику будет известен только номер его очереди, порядок участников заранее публиковаться не будет;
— автор присланной участнику предыдущей главы раскрыт не будет.
Обстоятельства 1ого тураОбстоятельства 1ого тура:
— основные персонажи, которых нельзя убивать: Кайло Рен, Рей, По Дэмерон, Армитаж Хакс, Финн и Роуз Тико;
— остальные персонажи, упоминающиеся в каноне сиквельной трилогии, допустимы и могут быть убиты;
— ОМП и ОЖП не допустимы в качестве значимых сюжетных персонажей, лучше обойтись без них;
— сеттинг: пост-ТЛД, все обстоятельства канона присутствуют;
— основной пейринг - рейло, любые второстепенные разрешены;
— рейтинг - любой, окончательный будет выставлен по максимальному значению.
ГЛУХОЙ ТЕЛЕФОН
Глава 1. Автор - полоний
Вокруг не было ни души. Ни одного спешащего штурмовика, ни офицера со съехавшей набекрень второпях фуражкой, ни охраны. От мостика до зала Верховного Лидера было всего ничего, каких-то несколько коридоров быстрым шагом. В другой момент такая безлюдность поразила бы генерала, но сейчас он бежал так быстро, как только мог, по инерции неуклюже скользя по идеально начищенному полу «Превосходства». Штурмовик, дежурящий в рубке видеонаблюдения, сообщил что-то странное на его личный комлинк: будто бы Верховного Лидера убили, будто бы в тронном зале начался бой.
Нет, этого просто не могло быть. Хакс ни за что бы не поверил, если бы не увидел собственными глазами.
Воспроизводимая в ускоренном темпе голограмма отражалась в его блекло-аквамариновых глазах, с жадностью отмечавших каждую деталь. Рен разговаривал с девчонкой в лифте: она была еще красивее, чем Хакс запомнил её, часами пересматривая уцелевшие записи со Старкиллера. Распущенные волосы и мягкое, полное искренности выражение лица шли ей куда больше оскала и грязного тряпья. Звук не записывался, но восстановить разговор по движению губ не так уж трудно и очень нужно, ведь они явно говорили о чем-то важном. В какой-то момент у Хакса мелькнула мысль, что Рен вот-вот поцелует её — так близко она подошла к нему, с надеждой скользя взглядом по его пухлым искусанным губам. Что-то внутри сжалось от этой мысли, и он провел большим пальцем по указательному, на котором до сих пор ощущался фантомный след девичьих зубов.
Когда Сноук поднял девчонку над глянцевым полом, а её лицо исказилось от переживаемых мучений, генерал шумно выдохнул через плотно сомкнутые зубы. Нестерпимо захотелось почесать правую кисть, но он не мог позволить себе этого при постороннем. С досадой на себя он понял: ему её жаль. Недопустимая мягкотелость для военного — Хакс одернул себя.
Дальше события разворачивались слишком быстро. Сноук совершенно точно был разрублен пополам световым мечом, но до конца непонятно чьими руками: девчонки или Рена. Все эти фокусы с Силой всегда оставляли простор для догадок. И спекуляций. Все и сейчас зависело от точки зрения, а, значит, могло быть использовано в его, Хакса, интересах.
Он нахмурился, сжимая и разжимая кулаки. И что теперь делать? Если бы он обвинил Рена в предательстве — путь к трону был бы открыт, но сам Рен мог успеть его убить. Если обвинил бы девочку — все осталось бы, как было, но его, Хакса, шансы стали значительно ниже. Риски слишком велики, с какой стороны ни глянь. Мысли летели в его голове лихорадочным межзвездным потоком.
Так до конца и не приняв окончательное решение, он отдал приказ передать запись на его личный голопад, а файл на бортовом компьютере уничтожить. Как только солдат выполнил распоряжение, Хакс двинулся к выходу, но резко остановился у послушно разомкнувшихся автоматических дверей. Без промедления, единым и цельным движением он вытащил именной бластер из кобуры. Его рука не дрогнула.
На последних секундах записи он увидел, что личная гвардия Верховного Лидера уже вступила в бой, который мог закончиться в любой момент. Не теряя больше времени, генерал поспешил в тронный зал.
Они столкнулись на выходе, у самой широкой двери, которая только что захлопнулась за девчонкой. Из помещения тянуло гарью и кровью. Лицо Хакса исказилось в неописуемой гримасе: она была жива — и это неожиданно накатившее облегчение, она была жива — и это злорадный триумф от возможной смерти Рена. Он преградил ей путь, но молчал, напрягшись всем телом, неимоверным усилием владея собой.
Она, кажется, растерялась. Окинув её взволнованную растрепанную фигуру взглядом, он понял, что при ней нет оружия. Из небольшого рассечения на виске одинокой каплей стекала кровь, добравшись до изгиба скулы. Весь её облик так и говорил — она лихорадочно искала выход.
Это мгновение длилось почти вечность. А потом она наконец посмотрела в его глаза прямо и открыто и вскинула руку, собираясь, конечно, призвать Силу.
Но он вдруг отступил. Его голос был тихим и отрешенно спокойным, будто за него говорил невидимый чревовещатель, заставлявший открывать рот в такт звукам:
— Шаттлы для эвакуации командного состава совсем рядом. Там никого нет. Иди.
***
Кайло не приходил. Его не было уже несколько месяцев. На той, его стороне их общих Уз стояла гробовая тишина. Не то чтобы Рей пыталась как-то прервать молчание, но…
Она перевернулась на спину, разглядывая едва проступающие очертания строительных балок над головой. Старый заброшенный склад, где им приходилось ютиться, был не самым удобным местом. Взвесь пыли в воздухе оседала на языке привкусом сухого мела. Сон не шел.
В последнее время в ней разгоралось предчувствие. Оно то поднимало голову и расправляло предупреждающий об опасности капюшон, как большая ядовитая кобра, то затихало на время. Ночью, когда ощущения обострялись до крайности, она чувствовала его все вернее, все неотвратимее. Ей хотелось с кем-то поделиться, но…
Сегодня ей было особенно тяжело. Чудилось, что из темноты наблюдают чьи-то глаза: наглые, озорные, умные. Синие, как море, пронизанное солнцем у самого берега. Мерещилось, что чья-то невидимая рука тянется к горлу, но не с ненавистью, с любовью. Свинцовая усталость наваливалась волнами, но заснуть было страшно, так страшно, что она, уговаривая себя, отвернулась к стене, перебирая в уме знакомый до каждого винтика гипердрайв Сокола. Приступ паники должен был вскоре оставить её, как и всегда. Но что-то пошло не так.
Она заснула.
Ей снился высокий мужчина в свободных темных одеждах. На слегка вьющихся волосах лежала черная ткань широкого капюшона. Вокруг них раскинулся вулкан, будто они были в самом его жерле. Где-то внизу мерцающими тягучими потоками перекатывалась густая раскаленная лава. Ей было жарко и душно, но от переживаемого страха конечности покалывало холодом.
Мужчина держал её за шею одной рукой, поглаживая большим пальцем под самым подбородком. Хватка была крепкой, но ласковой — она продолжала дышать. Сердце билось гулким набатом в барабанную перепонку, она стояла на самых кончиках пальцев. Его клокочущая Сила неотвратимой мощью увлекала её собственную, непрерывно сливаясь и отторгаясь в сладострастном танце. Она знала, на что это было похоже: однажды ей доводилось видеть, как черная дыра поглощает вещество ближайшей к ней звезды. Так мучительно красиво, и так завораживающе разрушительно.
Его глаза меняли цвет: то наливаясь горячим золотом, то остывая в небесной синеве. Он смотрел прямо на неё, прямо внутрь души; его шепот шелестел в сознании, внутри черепа и сердца, от чего её дыхание становилось неровным, конвульсивным.
— Моя, моя. Я приду за тобой. Заберу… Моя. Всегда была и будешь.
Она проснулась в холодном поту, резко подпрыгнув на скрипучей кровати. Одеяло сбилось в комок у самых ног, а за стеной слышались шорохи: кто-то из товарищей уже проснулся.
Тревога сжала грудную клетку стальным обручем.
Её больше нельзя было игнорировать.
комментыполоний 29 июля 2018, 21:29
Я автор первой главы. Деанонюсь. :3
Star Wars fest club 9
Sombredancer 29 июля 2018, 21:55
Как хорошо и многообещающе все начиналось =)
1
полоний 29 июля 2018, 21:58
Sombredancer
Как хорошо и многообещающе все начиналось =)
А кончается печально что ли?)
1
Sombredancer 29 июля 2018, 22:04
полоний
А кончается печально что ли?)
Я надеюсь, что закончилось все тоже хорошо)
2
LynxCancer 29 июля 2018, 22:18
полоний
А кончается печально что ли?)
Кончается словом "игнорировать". Как ты понимаешь, это приговор. :-Е
2
полоний 29 июля 2018, 22:26
LynxCancer
Кончается словом "игнорировать". Как ты понимаешь, это приговор. :-Е
Ахахахаха
Даже интересно, что второй автор сделал. Мне почему-то кажется, что остальные пейринги там поделили на 0, кроме рейла.
1
Селина_ 29 июля 2018, 22:36
мне понравилась глава, надеюсь, второй автор разовьет все эти линии и намеченные пейринги)
1
LynxCancer 29 июля 2018, 22:47
полоний
АхахахахаДаже интересно, что второй автор сделал. Мне почему-то кажется, что остальные пейринги там поделили на 0, кроме рейла.
Да ладно, а как же любовный тэтраэдр?
1
Ядерный пельмень 29 июля 2018, 23:12
Опа, неожиданно выкладывают давно ожидаемый фик :D Ждем-с вторую главу :3
2
автор
Star Wars fest club 29 июля 2018, 23:31
Ядерный пельмень
Опа, неожиданно выкладывают давно ожидаемый фик :D Ждем-с вторую главу :3
Каждый день ровно в 20:00 по мск.
2
Rinneris 30 июля 2018, 01:34
Прекрасная глава с прекрасным Хаксом! И палец покусанный и неожиданная жалость к Рей, надеюсь дальше будет развитие :)
1
соавтор
alikssepia 30 июля 2018, 02:15
Полоний, я бы тебя узнала даже без деанона по выражению "цельное движение" - от тебя я его услышала впервые и ты мне объясняла, что оно значит :)
Красивое начало!
2
полоний 30 июля 2018, 09:13
alikssepia
Полоний, я бы тебя узнала даже без деанона по выражению "цельное движение" - от тебя я его услышала впервые и ты мне объясняла, что оно значит :)Красивое начало!
Вот уж не думал, что спалюсь на таком. :D Но ты ведь бетишь меня, ты внимательно читаешь мои писульки. Так что не удивительно.
alikssepia 1
Rem_K 30 июля 2018, 09:42
НАКОНЕЦ-ТО!!!))) <3 <3 <3
2
varp factor nine 30 июля 2018, 15:15
Подписалась, очень любопытно будет читать подобный формат.
Первая глава хороша, здорово, что введены сразу несколько пейрингов и есть пространство для маневра. Атмосферно и живо, спасибо автору.
Надеюсь, второй по очереди автор не станет игнорировать мультишиппинг)) мечты, мечты)
Очень интригующая задумка, жду новую главу, и спасибо оргам и участникам!
3
Shagel 30 июля 2018, 15:48
varp factor nine
Подписалась, очень любопытно будет читать подобный формат.Первая глава хороша, здорово, что введены сразу несколько пейрингов и есть пространство для маневра. Атмосферно и живо, спасибо автору.Надеюсь, второй по очереди автор не станет игнорировать мультишиппинг)) мечты, мечты)Очень интригующая задумка, жду новую главу, и спасибо оргам и участникам!
Полонию за введенный Энирей поклон просто до земли. Я лично его старалась не потерять, остальное на этом фоне вообще мало волновало.
А генерале, оказывается, Рей отпустил. Интересно, не потеряется ли этот факт в дальнейшем)
5
varp factor nine 30 июля 2018, 16:36
Shagel
Полонию за введенный Энирей поклон просто до земли. Я лично его старалась не потерять, остальное на этом фоне вообще мало волновало. А генерале, оказывается, Рей отпустил. Интересно, не потеряется ли этот факт в дальнейшем)
Божечки, энирей додадут! Цветов вам с Полонием, шампанского, всех благ ♥️♥️♥️
Еееес!
Глава 2. Автор - Rem_K
Советов теперь Рену было ждать неоткуда — все его учителя ушли в небытие и он стал сам себе учителем и владыкой, стал сам себе судьей и господином. Больше не нужно было никому кланяться, теперь все кланялись ему.
И Хакс, сцепив зубы, тоже склонял тяжелую от ненависти голову, когда Кайло ступал на капитанский мостик. Воздух сгущался от одного его присутствия, подчиненные поспешно отводили взгляды, моля всех известных богов, чтобы Верховный Лидер не обратил на них свое внимание.
Генерал же провожал его напряженную спину долгим прищуренным взглядом, проигрывая в памяти все его провалы, все его срывы и неудачи. Сноук звал его «мальчишка». Мальчишкой он и был — нестабильным, неуравновешенным. Опасным.
Возможно, именно поэтому Хакс никогда не уважал магистра Рен. Возможно, насмотревшись на то, как Сноук раз за разом унижает Кайло и обливает с головы до ног пренебрежением, генерал принял это как единственно верное отношение в рыцарю Рен. Возможно, именно поэтому прямо сейчас он продолжал брезгливо кривить лицо, пусть и повинуясь приказам нового Верховного Лидера. Боялся, но все же продолжал выказывать молчаливое презрение. Неуравновешенный мальчишка, пусть и бывалый воин, не достоин сидеть на троне, даже будучи сильнейшим Форсюзером — он либо уничтожит Первый Орден, вместе со всей галактикой, либо уничтожит себя и… Рей.
Только оставшись наедине с собой, сидя за рабочим столом в кабинете, Хакс вспоминал то ее выражение личика, когда она чуть не применила к нему Силу, пытаясь сбежать после убийства Сноука. Он и сам не до конца понимал, почему добровольно отпустил ее, подсказав правильное направление… Возможно, из чувства солидарности, ведь тогда он еще не знал, что она оставила Рена в живых. Но, возможно… было что-то еще, в чем Хакс не желал признаваться даже самому себе.
Все эти мысли разрушали тщательно выстраиваемые логические цепи в его голове и Хакс остервенело тушил очередную недокуренную сигарету в пепельнице. Он вновь и вновь возвращался к главному вопросу: как правильно применить ту единственную оставшуюся копию записи момента гибели Сноука с камер наблюдения. Он пересматривал запись миллион раз, так и не найдя никаких улик против Кайло. Три сильных Форсюзера в комнате, один из которых перерублен пополам… кем?
Рен сказал тогда, прийдя в себя, что Сноука убила девчонка. Хакс мог дать руку на отсечение, что это было ложью.
Головная боль сжимала виски генерала в тисках каждый раз, когда он вспоминал о том, что ему не хватило всего нескольких секунд, чтобы закончить то, что не смогла сделать Рей. Несколько секунд, чтобы направить бластер и выстрелить… и сейчас бы все было иначе. Хакс был тем, кто не стал бы отвлекаться на Скайуокера, дав остаткам Сопротивления скрыться в неизвестном направлении. Хакс был тем, кто захватил бы их, казнил Лею Органу, уничтожив последнюю ничтожную угрозу для Первого Ордена. О, он умел вести переговоры намного лучше Рена с его неконтролируемыми вспышками гнева, он бы нашел подход к Рей, говорил бы с ней на ее языке, он бы сделал все, чтобы она встала под его стяги и знамена. Хакс кусал губы, в попытке удержать слова во рту, ведь в этом не было никакого смысла — она бы не услышала его сейчас. Он побережет речи для их следующей встречи, которая рано или поздно состоится.
Тогда шанс был упущен и с тех пор Хакс не единожды был унижен перед своими людьми новым Верховным Лидером. Генерал понимал одну простую вещь: Сноук когда-то насмехался над своим учеником и это исключило любую возможность появления малейшего уважения к Кайло Рену со стороны Хакса. Если теперь Кайло будет поступать так же с ним, его собственные люди тоже очень скоро потеряют к нему всякое уважение. Хакс не мог этого допустить, нужно было начинать действовать. Для начала ему нужно было как-то связаться с Рей, потому что она была единственным известным ему Форсюзером, кроме Кайло.
Она должна примкнуть, Хакс был готов пойти на многое ради этого. Она станет союзником.
Иначе он пропал.
***
Рей всегда считала: бояться стоит не призраков, бояться стоит людей. Призраки не отберут последний паек, оставив умирать голодной смертью, не выстрелят тебе в голову за кредиты, не ткнут вибро-ножом в живот, не выломают руку из сустава резким движением сильных пальцев.
Рей всегда знала: она сможет защитить себя от людей и иноземцев — жизнь научила бороться и выживать снова и снова. Она, казалось бы, была готова ко всему.
Но теперь все изменилось. Потому, что Рей отныне училась бояться по-настоящему, делала первые шажки к пониманию настоящего страха, неконтролируемого, всеобъемлющего. Скрывать его стало практически невозможно, и выжившие сопротивленцы посматривали на нее, бледную и нервную, с затаенной опаской во взглядах.
С тех пор, как он начал приходить к ней по ночам, Видения Силы случались уже несколько раз. Размытые и тревожные, они пугали ее не меньше мужчины, почти каждую ночь являвшегося ей во снах. С содроганием она понимала, что уж лучше было бы снова и снова переживать форсбонды с Кайло, ведь выбирая из знакомого зла и не знакомого…
Но этой ночью что-то изменилось. Лежа на своей койке, рассматривая темный потолок, она вдруг с ужасом поняла, что не может шевельнуться. Чувство чужой хватки на всем теле было знакомым, ведь с захватом Силы ее познакомил когда-то Кайло, а потом и Сноук показал ей все прелести подчинения чужой воле.
— Мой мальчик рассказывал мне, как ты сильна, — отделившись от тени в углу комнаты, мужчина в темных одеждах медленно подступил к краю койки. Тьма лежала на его плечах, ластилась к ногам, как ручной зверь. — Слепец, он не видел даже половину того, чем ты являешься.
Рей знала, что означают глаза золотого цвета, разглядывающие ее из-под капюшона. Ситхские глаза, каких никогда не было и не будет у Кайло Рена. Она хотела кричать и бежать от него, так далеко, как сможет, но… разве от призраков убежишь? Все, что она могла себе позволить — пара слезинок, прочертивших дорожки от внешних уголков глаз к вискам.
— Тише, дитя, тише. Время слез прошло. Тебе было предначертано стать великой, одинокое дитя. — Его голос звучал колыбельной и укачивал Рей в своих призрачных объятьях. — Но теперь я с тобой, не бойся. Спи, я встречу тебя на той стороне.
Его пальцы, стиравшие ее слезы, ощущались как плотный туман или пар, оседая на коже холодком и влажностью. Рей знала, что как только она уснет, все изменится, и во сне он станет настоящим, осязаемым, сильным. Он будет шептать ей слова, от которых ее щеки загорятся ярким румянцем стыда, прикасаться к ее лицу и ключицам так, как еще никто никогда не касался. И она боялась этого. Боялась, как и той мощи, которая кружила вокруг него, словно яростная песчаная буря — не устоишь на ногах, даже пары шагов не сделаешь, закружит, кинет на колени, подчинит своей воле, вомнет лицом в песок.
Был ли в этом мире хоть кто-то, способный помочь ей выстоять, не выкинуть белый флаг, отдаваясь на милость ситха из ее снов, решившего погубить ее? Хоть кто-то, способный остановить ее, добровольно тянущуюся к мужчине с золотыми глазами с проскальзывающей в них яркой голубизной, шептавшего ей успокаивающе про избавление от одиночества?
Рей заснула, и в ее снах руки призрачного ситха обрели плотность, когда он привлек ее к себе.
***
Он остался один во всей галактике, какая ирония. В Силе больше не было волнений, не было ничьих отголосков, только белый шум уже несколько месяцев, проведенных в ожидании пока Первый Орден мобилизует свои силы. Кайло казалось, что Рей больше нет в живых. Она не могла просто так взять и оборвать их Форсбонд, даже он был не в курсе как это сделать, так что уж говорить о девчонке, которая и недели не практиковалась со Скайуокером на Ач-То.
И все же… она исчезла. Пропала, будто и не было ее, будто он сам ее себе выдумал. Отказалась от своих планов и целей по воскрешению давно почившего Бена Соло, самоустранилась каким-то образом. Это было самым странным, потому что Кайло знал — если бы Рей умерла, он бы почувствовал, узнал бы первым. Она пропала… будто ее отрезали от него. Но как? Кто?
Он думал об этом, стоя возле иллюминатора в своих покоях, рассматривая небольшую зелено-голубую планету, на которую только что оправились его послы.
Чандрилла, на которой в родовых муках Лея Органа произвела его на свет только для того, чтобы однажды он уничтожил все, что было ей дорого. Старая столица Новой Республики, Ханна-Сити, услышавшая его первый детский плач, не знавшая, что через годы он будет тем, кто ввергнет саму концепцию Республиканства в небытие. Если послы Первого Ордена не преуспеют в своей миссии и власти Чандриллы не преклонят колени — что ж… быть войне. Он не собирался отступать теперь, когда все зашло так далеко. Рен поклялся себе и памяти великого предка — он все сделает правильно, раз его родители не смогли.
«Кайло… — Судьба звала его по имени, голосом Рей, и он не мог противиться грядущему. Видения Силы не могли обмануть, ибо не было никого и ничего в этом мире мудрее Силы, — Кайло… пожалуйста…».
Гул в ушах нарастал, отдавался внутри легкой вибрацией, Сила кружила вокруг него невидимым водоворотом. Что-то происходило, белый шум вдруг исчез, и он услышал ее слабый шепот: «…Бен… пожалуйста…».
Кайло резко обернулся и жар вулканической лавы дохнул ему в лицо. Очертания каюты исчезли, вокруг полыхали вспышки пламени, утопая в магматических извержениях.
Там, на самом краю посадочной площадки стояли двое. Высокая фигура мужчины в плаще с капюшоном, скрывавшем лицо, и в его руках…
— Рей…
Имя слетело с губ прежде, чем Кайло полностью осознал, что это она. Автоматически, шепотом, будто запрещенное слово, которое он отказывался произносить вслух долгие месяцы. Долгие месяцы одиночества, долгие месяцы молчаливых разговоров со стенами о том, как ему жаль.
Ее голова покоилась на плече мужчины, чьи глаза блеснули из-под капюшона, когда он обратил свой взгляд на Кайло.
— Она звала тебя, мой мальчик… так же, как когда-то ты звал меня. — Голос в его голове был незнакомым и знакомым одновременно. — Я позволил тебе прийти, потому что она тебя звала. Что ты будешь делать теперь?
Рей повернула голову в его сторону и Кайло вздрогнул. Он прекрасно помнил этот разочарованный взгляд, полный боли, но теперь там появилось что-то новое. Что-то…
— Да, она боится, — по губам держащего Рей в объятиях мужчины проскользнула мимолетная улыбка, — боится меня и взывает к тебе, сама не зная, зачем. Бедное, наивное дитя Света, она просит помощи у Тьмы, утопая в Силе. Она еще не осознала, что принадлежит мне. Ты пойдешь против меня, мой мальчик? Ты поможешь ей?
Рей смотрела на него широко распахнутыми глазами, растерянная и напуганная, не понимая что происходит.
Рен тоже не понимал. Узнавание пришло постепенно и у Кайло затряслись руки. Сила его мертвого предка омывала тело Рей, подобно вулканической лаве, шипящей где-то внизу, под поверхностью посадочной площадки.
У нее не хватало ни сил, ни умений противостоять, она лишь хватала ртом горячий воздух.
— Разбуди… меня, — Рей подавила судорожный всхлип, когда рука ситха легла ей на живот, мягко поглаживая круговыми движениями, — Кайло… помоги.
В тот самый момент, когда вторая рука Энакина легла на горло Рей и чуть сдавила, Кайло сорвался с места, на ходу отцепляя световой меч от пояса. Он сам не до конца понимал, что собирался сделать — нестабильные красные блики его сейбера отразились в испуганных глазах Рей.
комментыполоний 30 июля 2018, 22:22
О! Эмоциональное развитие. Но как я и подумал, рейло все затмит. :)
2
Shagel 30 июля 2018, 22:41
полоний
О! Эмоциональное развитие. Но как я и подумал, рейло все затмит. :)
Да ну, тут такой энирей! Такой... Ух)
3
соавтор
alikssepia 31 июля 2018, 10:41
полоний
О! Эмоциональное развитие. Но как я и подумал, рейло все затмит. :)
А мне показалось, сплошной Энирей! Типа, куда Бенечке тягаться с таким Эничкой.
3
Shagel 31 июля 2018, 10:46
alikssepia
А мне показалось, сплошной Энирей! Типа, куда Бенечке тягаться с таким Эничкой.
Вот да, согласна) интересно, куда это все выведет)
1
Rem_K 31 июля 2018, 11:29
полоний
О! Эмоциональное развитие. Но как я и подумал, рейло все затмит. :)
Эй. Дело было весной. Хакс (полглавы между прочим) писался для тебя, Энирей для Шэгель. Мне показалось, что в рейло и без меня потом вырулят.
Кароч деанон, хоть мне и не нравится эта тухлая глава, но я уже говорила: в ЗВ я слабак, ничо не поделаешь.
alikssepia 4
полоний 31 июля 2018, 11:56
alikssepia
А мне показалось, сплошной Энирей! Типа, куда Бенечке тягаться с таким Эничкой.
Да конец в стиле «вот и наигрались, щас рейло».
Rem_K
Эй. Дело было весной. Хакс (полглавы между прочим) писался для тебя, Энирей для Шэгель. Мне показалось, что в рейло и без меня потом вырулят. Кароч деанон, хоть мне и не нравится эта тухлая глава, но я уже говорила: в ЗВ я слабак, ничо не поделаешь.
И мне зашло, что там развита тема с его устремлением к Рей. И конфликт. Ты молодец, хорошая у тебя глава. :)
1
Shagel 31 июля 2018, 12:13
полоний
Да конец в стиле «вот и наигрались, щас рейло».
Ахахаха, нет)
Глава 3. Автор - Shagel
— Очнись! Силы ради, очнись, Рей! — он встряхнул рукоятью сейбера, активируя его, и красный луч пронзил пустоту. Их два мира снова встретились, как при обычном Форсбонде, но в том, что происходило сейчас, не было ничего обычного.
За спиной Рей, удерживая ее за горло, сдавливая до хрипов и жалких попыток вывернуться, стоял его дед, вернее, его призрак, и он улыбался. Не так, как на старых голо-фотографиях, найденных в архиве. Нет, его прозрачное лицо, сквозь которое просвечивала лава Мустафара, искажала довольная насмешка, подобная той, с которой смотрел на Кайло Сноук, пока был жив.
Рей все еще стояла, замерев, вытянувшись под тенью фигуры Вейдера, когда Кайло нанес первый удар. Бесполезный. Его меч прорезал пустоту, опалив ее волосы, придав кошмару отвратительный запах.
Таким образом Кайло мог убить разве что ее, но не призрака, чьи полы плаща даже не колыхнулись, когда алый клинок кромсал призрачную тень.
Рей была ключом ко всему.
Спаси меня, шептали ее губы беззвучно. Спаси, Бен, умоляли глаза, пожалуйста, сделай что-нибудь.
Но он не мог. Ничего, только стоть и смотреть, как она слабеет, поддаваясь панике.
— Рей, проснись, я прошу тебя, — Кайло не мог ударить, чтобы не задеть ее. Он боялся, что, как когда-то капли брызнули ему на лицо, так это произойдет снова, только они будут алыми. И солеными. — Сделай что-нибудь…
— Я не могу, — простонала она сквозь зубы и вытянулась в струну, вся дрожа и раскрываясь объятиям ситха. — Он так… так… силен. Он знает все. Он слышит все. Он не даст мне…
— О нет, дитя, — лицо Энакина, меняющееся, от молодого и печально-красивого, до обугленной маски из пузырящейся плоти, обратилось к ней. Склоняясь в поцелуе, смявшем ее губы. — Я это ты. Я все, что ты хочешь. Я все, что ты получишь, когда придет время. Знания, истинную Силу, ты станешь, как я. Бессмертной. Всемогущей. А он… — он кивком указал на Кайло, переминавшегося с ноги на ногу не в силах найти в себе хотя бы крохи самообладания. — Он недостоин тебя. Он ничтожество. Мусор.
Его слова, ядовитые, сладкие, были так похожи на те, что Кайло говорил Рей, но теперь мусором был он. Брошенным и никому не нужным ребенком, выигравшим одну битву, но заплатившим за это непомерную цену — одиночеством.
— Я покажу тебе свой мир, мое дитя. Моя возрожденная Падме, — призрак отпустил ее горло, но теперь Рей сама тянулась следом за его ладонями, точно завороженная.
— Не трожь ее! — Кайло восхищался им когда-то, Вейдер был его божеством, единственным проводником в царстве безумия, созданном Сноуком. Вейдер был символом того, чего он сам достигнет однажды. Но теперь от восхищения и болезненной тяги остались лишь ошметки. Возрожденный ситх хотел забрать то единственное, с потерей чего Кайло не смирился бы никогда. Рей.
— Она принадлежит мне! Рей всегда была моей и будет снова. Я убью тебя. Обещаю, я доберусь до тебя, и тогда… Рей, ты слышишь? Просто очнись, и я прилечу за тобой. Я заберу тебя, и мы все исправим.
— Принадлежит? Тебе? — захохотал призрак. — Она не вещь, глупый ребенок. Ею нельзя обладать. Видишь, что ты для него, Рей?
Нет-нет, он нарочно искажал слова, чтобы обмануть ее.
— О, мне незачем лгать, Кайло. Ты не можешь сделать ничего, мой никчемный внук. Ты — нет. Она… — Энакин отпустил ее горло и погладил Рей по плечу, еще сильнее прижимая к себе. — Возможно. Но теперь не захочет. Ведь так, Падме? — от поцелуя в лоб, оставившего алую метку на коже, Рей вздрогнула и кивнула, а в глазах ее появилось странное, почти жуткое спокойствие.
— Да, Учитель, — она не казалась потерявшейся в кошмарах, наоборот, вынырнувшей из одного, тянувшегося на протяжении всей прошлой жизни.
— Рей… — позвал ее Кайло, пытаясь дотянуться, но она сама не пустила его. Свет сковал кисть, остановив всего в нескольких сантиметрах от лица, и Кайло оставалось разве что бессильно стискивать пальцы. — Пожалуйста, очнись.
— Зачем? — ее лицо исказилось в страдальческой гримасе, но затем разгладилось, принимая прежнюю безмятежность. — Я хотела помочь тебе, Бен. Спасти. Ты же хочешь только, чтобы все подчинялись тебе. А я не стану.
Теперь… Теперь она была заодно с призраком. Рей бросила его, как и все остальные.
Кайло рванулся сквозь щит Света, замахиваясь сейбером, в слепой ярости. Не убить, но причинить боль, равноценную той, что поселилась в нем.
И попал.
В плечо, оставляя в нем обугленную дыру.
Рей вскрикнула, и через мгновение видение — огненная лава Мустафара под ногами, ее силуэт под тенью другого, призрачного, набравшего силу и весь — исчезло, оставив его в одиночестве.
Снова.
***
Это было больно, и Рей скривилась, зажимая рану ладонью. Кровь спеклась, воняло паленой плотью, но хуже всего, что это была ее рабочая рука. И теперь пальцы еле шевелились, а вдоль по кисти волнами накатывала боль.
Она и не думала, что сквозь Форсбонд можно буквально пробиться в другую реальность.
— Тише, — ее новый Учитель, Энакин, был рядом. — Я помогу тебе, но сперва нам нужно добраться до моего старого замка. Ты же продержишься, Рей?
Она посадила корабль недалеко от разрушенных стен, так что идти было не так уж и далеко. Но не когда ранен.
— Я смогу, — ее не убила пустыня Джакку, с ней не справился Сноук и его преторианцы, так что и тут справится.
Рей брела медленно, аккуратно ступая след в след за его невесомыми шагами, — Энакин не мог помочь ей, но его присутствие все же успокаивало. Он ничего не требовал от нее. Пообещал лишь давать, все то, что она попросит.
— Учитель… — она позвала его, и Энакин повернулся. — Если я попрошу уйти, вы сделаете это?
— Ты хочешь этого? Рей, ты знаешь моего внука. Он не остановится. Выследит и убьет тебя, как моего сына. Ты должна научиться защищаться. Я помогу.
— Вы уйдете?! — она повторила вопрос, в этот раз с нажимом.
— Я покажу тебе кое-что. В замке. А затем ты поймешь.
Что такого он мог показать ей в своем разрушенном доме? Что могло заставить ее передумать?
Рей вздохнула и побрела снова. Если не разобраться с раной, ей будет не до секретов Скайуокеров. Она просто умрет.
***
Появление Верховного Лидера на капитанском мостике застало его врасплох, потому что Хакс все никак не мог придумать, как же достать мусорщицу. Как найти ее, как уговорить присоединиться к нему, чтобы разобраться с Реном до того, как тот разрушит Первый Орден своими безумными идеями.
Но он вздрогнул, выпрямившись, и принял подобающую позу.
— Верховный, — Хакс подметил нервную дрожь, сотрясавшую Рена, налившийся злостью взгляд и закушенную губу. Кто-то или что-то привело его в ярость. Но что?
Послов на Чандриллу, чтобы договориться о перемирии, отправили несколько часов тому. Вряд ли они успели бы вернуться с позором, да еще так, чтобы шпионы не доложили Хаксу.
Так в чем было дело?
Таким Рена он видел всего несколько раз.
Рей! Вот что с ним произошло. Маленькая джедай-недоучка каким-то образом связалась с ним. Но не через обычные каналы связи — все сообщения сперва передавались Хаксу. Любые, даже самые, казалось бы, простые и невинные. Он не мог позволить Рену взять полный контроль над империей Сноука.
— Что-то произошло, Верховный? — Хакс старался, чтобы голос его звучал максимально незаинтересованно.
— Корабль. Подготовьте Ипсилон к вылету. И два отряда штурмовиков. Скорее.
Ого. Последние сомнения насчет связи этого срочного визита в сопровождении вооруженных воинов с Чандриллой исчезли. Послам ни к чему грубая сила.
— Но…
— Никаких но. Быстрее, — Кайло стиснул кулак, и Хакс заторопился. Будет нехорошо, если он проваляется без сознания ближайшие пару часов, которые сможет посвятить другим проблемам. Например, слежке за Реном.
— Будет сделано, Верховный, — в этот раз он не бунтовал, он следовал приказу так воодушевленно, требуя готовить шестой ангар, что даже сам Кайло обернулся, пристально глядя на Хакса.
Но его волновали другие заботы. Рей, скорее всего. Так что он не додумался прочесть его мысли. Вот и славно.
Хакс выдохнул, поправляя душащий воротник мундира.
Если все сложится так, как надо, совсем скоро он встретится с Рей. И предложит ей все, только бы убрать Рена с доски пазаака.
комментыShagel 31 июля 2018, 21:54
Глава моя)))
2
полоний 31 июля 2018, 23:58
Shagel
Глава моя)))
Я бы догадался. Есть узнаваемые штучки.
У тебя такой томный энирей, прям ммммм. :3
1
Shagel 1 августа 2018, 00:05
полоний
Я бы догадался. Есть узнаваемые штучки. У тебя такой томный энирей, прям ммммм. :3
Какие штучки? Ты мне хоть в личку напиши, интересно же.
Henri the Jedi 1 августа 2018, 00:10
Пока все относительно гладко, читается как цельное произведение :) но это ненадолго :)
Впервые встретил обращение "Верховный" без слова "лидер". Удивляюсь, как Кайло стерпел подобную наглость.
Henri the Jedi 1 августа 2018, 00:13
А зачем Кайло хочет взять с собой на разборки с дедушкой два отряда штурмовиков? Они в живых-то не попадают, а уж в призраков... :)
1
Shagel 1 августа 2018, 00:20
Henri the Jedi
А зачем Кайло хочет взять с собой на разборки с дедушкой два отряда штурмовиков? Они в живых-то не попадают, а уж в призраков... :)
Ну не одному же ходить, это не престижно. К тому же кроме призраков еще всякие нехорошие личности есть, которым новый Верховный как кость поперек горла)
Пока все относительно гладко, читается как цельное произведение :) но это ненадолго :)Впервые встретил обращение "Верховный" без слова "лидер". Удивляюсь, как Кайло стерпел подобную наглость.
Ну мне кажется, все авторы будут хоть как-то подстраиваться под предыдущего, но некоторые факты, конечно, потеряются. Насчет Верховного, который не Лидер, я бы даже не подумала) Это мой косяк.
соавтор
alikssepia 1 августа 2018, 11:51
О-о-о! Прикольно! Движуха пошла! Так интересно смотреть, как, ОКАЗЫВАЕТСЯ, разворачивался сюжет до тебя! :)))
соавтор
alikssepia 1 августа 2018, 11:53
Henri the Jedi
Пока все относительно гладко, читается как цельное произведение :)
Да, мне тоже нравится, что пока идет прям цельный сюжет. Все же хоть этот телефон и глухой, но чтение предыдущей главы сильно выручает автора.
но это ненадолго :)Впервые встретил обращение "Верховный" без слова "лидер". Удивляюсь, как Кайло стерпел подобную наглость.
Shagel
Насчет Верховного, который не Лидер, я бы даже не подумала) Это мой косяк.
А мне как раз понравилось! Подумала, что фишка такая. Даже взяла на заметку: как тонко подцепить Верховного ;)
Глава 4. АнонимКайло Рен шагал по коридору и никак не мог отдышаться. Мысли кипели, дрожали пальцы рук. Вся ситуация была отвратной. Нет, он не мог отыскать подходящее слово. Омерзительная, кошмарная, жуткая, нереальная. Он так и не понял, как это могло случиться. Совсем недавно Рей была рядом, они были вместе, пусть не физически, но Сила помогала им встречаться… совсем недавно все было почти хорошо, у него почти появилась надежда.
Потом ее забрал Энакин… Вейдер. Призрак, но сильнее многих живых. Наверное, он сошел с ума, не выдержав многолетнего отчаяния, — зачем иначе ему было называть Рей Падме, обещать власть и вечность, нежно и хищно обнимать, будто она — его собственность… Кайло почувствовал, как к горлу подступает тошнота. Может быть, с ума сошел он сам.
«Я хочу найти ее». Нет, не так. Много ли значит его желание? Сколько всего он яростно желал за свою жизнь, и сколько из этого добился? Сколько еще ему распаляться страстью, которая разбивается впустую о хладнокровного противника? Сноук, Люк, Энакин. Все они были для него важны, всех он уважал и ставил выше себя, хоть и подсознательно. Все они смеялись над ним.
Он много всего пережил и много раз думал, что его жизнь сломана. Но всегда он каким-то непостижимым образом оставался жив, поднимался, залечивал раны и шел дальше. Свежая, еще не притупившаяся боль, — когда Рей бросила его в лесу, в снегу, он силился запомнить ее лицо напоследок и видел на нем странную ненависть, смешанную с изумлением. Когда захлопнула дверь Сокола, улетая с Крайта, она глядела на него сверху вниз, но без высокомерия, с тоской и обреченностью.
«Я должен найти ее».
Но сейчас что-то словно окончательно сломалось в нем при виде Рей, которая смотрела на него со спокойным, почти равнодушным презрением. Сломалось, вспыхнуло и сгорело дотла. Он не выдержал, он действительно обезумел. Он никогда не ранил бы ее в здравом рассудке, но в тот миг больше ничего не мог сделать.
Но сейчас прошло время, и может быть, кое-что он все-таки сможет. Пусть Хакс сам разбирается с военными вопросами, пусть сам думает над перемирием с Чандриллой, куда вроде бы уже должны были отправить послов. Все это подождет. У него есть более важные дела.
Ему показалось, или Хакс как-то странно смотрел на него? И слишком поспешно следовал приказу? Может ли быть такое, что тот подозревает? Или даже причастен к этому? Какие глупости, зачем ему Рей… Это настоящая паранойя. Ведь Хакс не может знать об узах Силы, о том, что только что произошло и куда Кайло собирается отправиться. И все-таки. И все-таки с этим нужно будет разобраться — потом.
Ипсилон в ангаре был готов к вылету, штурмовики стояли рядом, ожидая приказа. Оставалось решить, куда направиться. Не так много существовало в галактике мест, связанных с Вейдером, по крайней мере, мест, известных Кайло. Мустафар. Хотя через связь в Силе он не видел толком то, что было вокруг Рей, он не догадывался, а знал: они с Вейдером там.
«Я найду ее».
***
— Эй, Финн! — Роуз потормошила приятеля за плечо. Тот уснул на какой-то лавке у стены, наверное, не собирался изначально спать, но слишком устал. Однако, долго спать они не могли себе позволить.
— Что? — сонно и хмуро спросил Финн, дернувшись. Он в целом очень тепло относился к девушке после Крайта. Роуз только сегодня оправилась после ранений настолько, чтобы свободно ходить, ей еще повезло, они оказались не слишком серьезными. Финн часто забегал к ней, проведать, принести что-нибудь и просто улыбнуться. Она еще больше привязалась к нему, даже будить было жалко. Но — надо.
— Генерал Органа зовет. Планируется задание для нас. Полетим мы с тобой, насколько знаю, миссия секретная.
— Ох.
Финн потер рукой висок, зевнул и решительно поднялся. У остатков Сопротивления было много работы и мало людей, миссия его не удивила. Почти все участники разлетелись по разным уголкам галактики, каждому поручили что-то свое, в той области, где он мог бы принести пользу. Кто-то проводил агитацию, кто-то налаживал контакты с поставщиками, кто-то искал спонсоров — и даже находил.
— Подробно детали расскажут сейчас, — добавила Роуз. — Мне дали только место. Не знаю, что там может быть важного.
— Там — это где?
— На Мустафаре.
***
— Знаешь, — сказал Финн задумчиво, когда они вышли с брифинга. — Есть у меня насчет этой миссии предчувствие.
— Плохое? — испугалась Роуз.
— Нет. Сам удивлен. Думаю, это будет интересно.
комментыLynxCancer 1 августа 2018, 20:51
Хорошая глава :)
соавтор
alikssepia 2 августа 2018, 07:34
Короткая! Но теперья понимаю, откуда есть пошла линия Финнроуз :)
Глава 5. Аноним
Рей томно потянулась, еще не открывая глаза. Она нежилась в постели на воздушных шелках, под свисающей с потолка тюлевой занавеской. Трудно было представить, что в этом мрачном черно-красном мире, в глубине зловещего замка можно отыскать столь уютное местечко. Призрак умел удивлять… Ох, призрак…. Рей сладко зажмурилась, вспоминая вчерашний вечер. Какой галантный, предупредительный, в высшей степени воспитанный мужчина… Рей вспоминала его уверенные руки, мягкие рассыпавшиеся по плечам кудри, грустную полуулыбку не сходящую с уголков губ.
— Тише ты, разбудишь.
— Подвинься, мне же не видно.
— Не шуми!
— Она все равно уже проснулась.
— Нет, спит еще. Дай посмотреть.
— Не пихайся, а то я тебя так пихну, что вылетишь.
Рей потрясла головой. Наверное показалось. Два или три детских голоска о чем-то оживленно спорили. Да ну, бред. Откуда здесь дети? В каменном склепе посреди выжженной пустыни… Не надо было вчера соглашаться пробовать это кореллианское вино.
— Я же говорил, что не спит!
— Да сам вижу! Тсс…
Не почудилось! Рей очень четко слышала ребячьи голоса. Кажется, мальчик и девочка.Но как это возможно? Она рывком села на кровати, осторожно раздвинула свисающий с потолка тюль и высунула наружу кончик носа.
— Кто здесь? — негромко позвала Рей, — Выходите. И не бойтесь. Вам нельзя здесь находиться, но я никому не скажу…
С потолка донеслась смешинка. Рей подняла глаза вверх. Люстра с подсвечниками тяжело раскачивалась, поскрипывая металлической цепью.
Спустив босые ступни на холодный пол, Рей принялась шарить ими в поиске ботинок, которые вчера соскочили с ее ног тут же, рядом с кроватью, но теперь они куда-то пропали. Вдруг пятка наткнулась на что-то холодное и… живое?
— Ай, больно, — пропищал тонкий голосок.
Рей выпрыгнула из постели как была, в одной ночной сорочке, притянула к себе меч и тот вспыхнул в руке ярким бело-голубым пламенем.
— Быстро вылезайте, — строго приказала она, — Иначе…
Из-под кровати показались два любопытных детских личика. Мальчик человеческой расы и девочка-тогрута, обоим было лет восемь или девять, их лица отчего-то мерцали в полумраке комнаты размытым потусторонним светом.
— Так вы… призраки? — прошептала Рей.
Девочка-тогрута улыбнулась и кивнула, а мальчик, разглядывая гостью во все глаза, произнес:
— Ножки красивые, а вот попа толстовата. У Падме была поменьше. Ай, отпусти!
Подружка ущипнула его за ухо, в ответ получила пару тумаков и они снова заспорили.
Рей стояла пораженная. Замок открывал все новые и новые тайны.
— Откуда вы здесь? — спросила призраков Рей, — и кто вы вообще такие?
Вопрос остался без ответа. Дети вылезли из-под кровати и начали бегать друг за другом хохоча во весь голос.
За спиной послышался шорох.
— Я так и знала что вы здесь. — еще один призрак, на этот раз девочка постарше, показался около двери и строго смотрел на расшалившихся малышей. — Магистр Энакин приказал не показываться ей на глаза, но вы двое разумеется нарушили распоряжение. А ну марш в подвал!
Мальчик прервал веселую игру в догонялки и скорчил насмешливую рожицу:
— Магистр Энакин… Ой-ей-ей. Что же он сделает нам за непослушание? В очередной раз убьет? Мари Амитест, я помню, как он отрубил тебе голову, и это заметно, потому что ты по-прежнему считаешь его нашим учителем.
— А тебе, Сорс Бандим, надо было не только проткнуть глаз, но и укоротить язык, — обиделась старшая девочка, — Между прочим у нас еще один гость. Он ищет ее, — она кивнула на Рей застывшую посреди комнаты.
Призрак развернулась чтобы уйти, но потом на секунду задержалась и со вздохом добавила:
— Ваш друг скоро вас найдет.
«Черт… “ — выругалась про себя Рей. Конечно он прилетел сюда. Догадаться, где искать ее с Энакином — не такая уж сложная задача. Она запрыгала по комнате собирая разбросанную по полу одежду. Еще не хватало чтобы он увидел ее в таком виде. Рей представила на секунду стоявшего на пороге двери Кайло и почувствовала как краска залила ее лицо.
Собрав одежду Рей потянулась было снять сорочку, но вовремя вспомнила, что она здесь не одна.
— А ну, малыши, марш отсюда. Мне надо одеться.
— Сорс любит подглядывать, — выдала своего друга с потрохами юная торгута.
— Предательница.
— Но не волнуйтесь, я ему не позволю это сделать, — девочка-призрак проворными пальцами схватила брыкающегося Сорса за ухо поволокла к выходу. Они прошли сквозь дверь и Рей еще пару минут с усмешкой прислушивалась к удаляющимся завываниям маленького хулигана.
***
Она спускалась по винтовой лестнице башни, проводя рукой по каменным перилам землистого цвета. Кончики пальцев немного подрагивали, но не от холода. Этот человек приводил ее в смятение при каждой их встрече.
Рей вышла в большую просторную залу, с гигантским столом для совещаний посредине. Прямые углы, четкие линии, ничего лишнего. Какой контраст с той, комнатой, где она провела минувшую ночь. Замок строился по проекту, составленному Вейдером, во времена расцвета Империи. Здесь каждая деталь подчеркивала его железную волю, жестокость и беспощадность к врагам. И та комната, тоже несомненно спроектированная лично Темным Лордом, своим разительным контрастом с прочей обстановкой была как символ маленького огонька надежды, который продолжал тлеть в душе падшего на Темную сторону джедая даже в самые мрачные времена.
Она огляделась по сторонам. Пусто. Осторожно вышла из ниши, где была спрятана лестница наверх, и продвинулась к центру залы. Два маленьких еле заметных в ярком освещении призрака, слово приставленные к госпоже пажи, семенили следом за Рей.
— Эй! — крикунла она, и эхо гулким набатом разнесло ее голос в пустоте.
В одном из коридоров, отходящих от помещения в сторону технического этажа, послышались торопливые шаги. Рей напряглась и положила руку на световой меч, болтавшийся у нее на поясе. В зал запыхаясь вбежал Финн. Он был одежде пилота Сопротивления, с бластером наготове.
— Финн! — она вскрикнула от удивления и облегчения одновременно. — Как я рада! Я то думала, это… не ты.
Они кинулись друг к другу в объятия. Финн горячо похлопал ее по плечу.
— Ну наконец-то я нашел тебя. Перерыли ведь этот вертеп. Никого — только мелюзга какая-то потусторонняя, вечно под ногами мешалась.
— Мы не мелюзга! Мы юнлинги из Академии джедаев! — обиженно отреагировал Сорс Бандим, ухватил Финна за руку и стал пытаться вырвать у того бластер.
— Ты здесь не один? Кто вас сюда прислал?
— Лея. Сказала, что найдем тебя здесь, и не только тебя. Я прилетел с Роуз, она роется на местном складе запчастей. Ну, ты ее знаешь… Похоже ты тут совсем одна. Это пузатая мелочь, — Финн стряхнул с себя назойливого юнлинга, — не в счет. У нас есть важные новости. Представляешь…
Финн не успел договорить, как его отшвырнуло к стене мощным ударом Силы. Черная тень позади Рей заслонила половину помещения и все вокруг погрузилось в полумрак.
— Предатель. И предательница. Ненавижу.
Зала окрасилась красным сиянием от зажженного светового меча, в воздухе послышался характерный треск нестабильной плазмы. Рей включила оружие и медленно повернулась к своему врагу. Его волосы, мокрые от пота, слипшимися комками падали на плечи и лицо. Он выставил вперед руку, направив клинок в ее сторону, и широко расставил полусогнутые ноги.
— Они будут драться на световых мечах, скорее зови остальных! — прокричала юнглинг-тортуга своему приятелю и сама же первая бросилась куда-то прочь из залы.
Рей стала обходить Кайло полукругом. Он пока не шевелился, только лишь поворачивал голову глядя ей прямо в глаза.
— Как тебе дедушка? Не разочаровал?
Кайло резко прыгнул в ее сторону и рассек воздух мечом в паре сантиметров от лица Рей. «Хочет поиграть, ” — она почувствовала через Силу что он специально не полностью выпрямил руку, чтобы не нанести ей травму. Ну давай поиграем.
Они перемещались по зале нанося друг по другу удары с эффектных разворотов, в прыжке, делая выпады и уклоняясь от контратаки в самый последний момент. Очень быстро все призраки юнглингов собрались про сторонам и завороженно наблюдали за тем, как орудия Ситха и Джедая рассыпали вокруг себя сонмы красно-синих искр.
— Рей! — кто-то вскрикнул по левую от нее руку.
Это была Роуз, она тоже прибежала со склада, привлеченная шумом битвы. Кайло моментально вытянул правую руку, чтобы сшибить Роуз с ног, также как и Финна, но Рей не могла позволить ему совершить это в отношении своей подруги. Она перекатилась через голову и встала на пути силовой волны.
Кайло ошарашенно наблюдал, как тело Рей, скорчившись, обмякло, и как она отлетела в стену. От удара с потолка посыпалась пыль, а в стене образовалась приличная вмятина. Рей лежала на полу ничком. Силы покинули ее. Она лишь где-то на краю сознания уловила нечеловеческий крик, а затем чья-то большая рука подхватила ее голову и стала убирать со лба распутавшиеся в пылу битвы волосы. «Прости… Прости… Я не понимаю, что творю. Рей» — он шептал ей совсем близко, пытаясь нащупать пульс на ее руке.
В зале повисла тишина, и сквозь нее до слуха Рей долетел еще один звук. Низкое и тяжелое дыхание словно через кислородную маску. Сердце замерло, совсем как вчера, когда она была рядом с призраком и во власти его.
— Как ты посмел угрожать моей Падме? Как ты посмел касаться ее?
Боль пронзила все ее тело, боль, от которой взвыл Кайло Рен, от которой затрещали его кости, от которой его голова вывернулась на шее. В этот момент Рей почувствовала всю его боль, как свою.
комментыalikssepia 2 августа 2018, 21:28
Я... я потрясена... Зная дальнейшее развитие событий, я просто не могу собрать себя в кучу от смеха, извините!
2
LynxCancer 2 августа 2018, 21:30
Экшон! Отлично :)
1
Henri the Jedi 2 августа 2018, 21:47
Мне это не нравится. Куча ошибок. Бой получился каким-то неинтересным. И Вейдер в конце пафосный до жути.
1
Rem_K 3 августа 2018, 05:16
Оригинальное настроение фика уже утеряно. То есть, походу, это так не работает, если автор в свою главу забывает внести уже прописанные условия предыдущей главы: тайминг, характеры и отношения между персами. То есть, все главные персонажи от главы к главе выглядят как МакЭвой в Сплите или нескафе три-в-одном)
Смотрю на реакцию Аликс и нервно дергаю глазом...
RonaVorona 3 августа 2018, 07:51
Мне хотелось бы поддержать автора :). Это же глухой телефон, понятно изначально, что цельного текста не будет, в этом и прелесть, что каждый пишет по-своему. Главное, чтоб было весело (на мой взгляд). И эта глава правда повеселила, спасибо :))).
alikssepia 3
соавтор
alikssepia 3 августа 2018, 08:29
Rem_K
Смотрю на реакцию Аликс и нервно дергаю глазом...
Моя реакция вызвана тем, что мы и правда получили глухой телефон. Когда пишешь будущую главу, некоторые вещи тебе просто не приходят в голову как возможные. Я позже объясню, почему я орала. Если, конечно, вы сами не заорете.
Rem_K 3 августа 2018, 08:54
Да глава-то нормальная сама по себе, дело не в этом. Дело в том, что фик начинался как суриозный такой дарк, и всего за пять глав перерос в лёгкий флафф. То есть, ну... авторы реально друг с другом не считаются, походу))
Может, я просто ожидала более серьезного подхода, извините если чо
Star Wars fest club 1
соавтор
alikssepia 3 августа 2018, 09:13
Rem_K
Да глава-то нормальная сама по себе, дело не в этом. Дело в том, что фик начинался как суриозный такой дарк, и всего за пять глав перерос в лёгкий флафф. То есть, ну... авторы реально друг с другом не считаются, походу))Может, я просто ожидала более серьезного подхода, извините если чо
Смотри, фик размещен в разделе "Эксперимент". То есть мы на практике выясняем, что будет. Вот и выяснили: за пять глав тональность фика может измениться до неузнаваемости. Причем не сразу, а постепеннно: то есть нельзя сказать, что авторы отрывков совсем не прислушивались к предыдущим. Просто постепенно тон легчал. Вот и долегчался.
И еще многое зависит, к какому стилю изначально склонен автор. Авторам легких и флаффных фичков изначально может быть трудно в даркфик, как авторам даркфиков трудно в комедию. Раз уж мы все разные оказались в одной команде, от этого не убежишь :)
Не боись, я знаю, что серьезный тон еще будет.
2
Селина_ 3 августа 2018, 09:17
RonaVorona
Мне хотелось бы поддержать автора :). Это же глухой телефон, понятно изначально, что цельного текста не будет, в этом и прелесть, что каждый пишет по-своему. Главное, чтоб было весело (на мой взгляд).
Соглашусь)) жду упороса, трижды взорванного Старкиллера, появления персонажей, убитых в предыдущих частях, воттоповоротов и надеюсь, чего-нибудь этакого дождусь))
alikssepia 5
соавтор
alikssepia 3 августа 2018, 09:41
Селина_
Соглашусь)) жду упороса, трижды взорванного Старкиллера, появления персонажей, убитых в предыдущих частях, воттоповоротов и надеюсь, чего-нибудь этакого дождусь))
"Трижды взорванный Старкиллер" будет, обещаю! ;-D
5
Селина_ 3 августа 2018, 18:33
alikssepia
"Трижды взорванный Старкиллер" будет, обещаю! ;-D
ааатлищнА!))
Глава 6. Аноним
Пробуждение было неприятным и довольно болезненным, в разы хуже предыдущего. Рей застонала, машинально потянувшись руками к разрывающейся голове; затылок нещадно тянул глухой болью, которая отдавалась в висках, иррадиируя в нижнюю челюсть. Опухшие веки потяжелели в десятки раз, не желая подниматься, а горло пересохло, будто кто-то засыпал внутрь мелкого колючего песка с самых сухих пустошей Джакку.
На периферии послышались тихие скомканные звуки, и Рей замерла, прислушиваясь. Даже боль, казалось, ненадолго отошла на второй план, тихо свернувшись в затылочной области.
— Зачем ты её сюда притащил? — устало спросил смутно знакомый голос.
Кто-то снова завозился, и Рей незаметно прищурилась, невероятным усилием воли поднимая непослушные веки. Комната плыла перед глазами; блестели металлические стены, на потолке неярко горели длинные лампы.
—…моя вина, — услышала она хриплый голос Кайло. — Не могу себя контролировать, когда думаю о том, как он…
Он умолк; молчал и его собеседник.
— Не втягивай меня в свои дрязги, — наконец произнёс последний. — И оставь в покое её тоже, если хочешь хоть чего-то добиться.
Кайло помотал головой; Рей даже не надо было этого видеть, она уже достаточно изучила его жесты. Впрочем, признаваться в этом самой себе она пока не собиралась. Достаточно было того, что перед глазами всё ещё стояли чужие, совсем не смоляные кудри.
— Как можно? — спросил он, немного погодя. — Стоит мне шагнуть в сторону, как её тут же окружают волки.
Последующий тяжёлый вздох мог принадлежать любому из разговаривающих.
— Она справится с ними и без твоей помощи, — наконец ответил собеседник Рена. — И она уже давно очнулась, если ты до сих пор не заметил.
Рей резко открыла глаза, но всё, что она успела увидеть — это ровную спину и рыжие волосы покинувшего отсек человека.
Хорошенько обдумать услышанное предстояло чуть позже. Сейчас она перевела взгляд на сидящего рядом с койкой Кайло, который выглядел едва лучше её самой — отчётливые синяки на осунувшемся лице, наспех убранные в неровный хвост волосы, свежий порез на посеревшей скуле.
— Рей, — сказал он с пронзительным отчаянием в голосе. — Рей, прости…
Рей закашлялась, и Кайло тут же замолчал, быстрым жестом притянув с тумбочки стакан воды и поспешно подавая его Рей, придерживая её голову.
Рей сделала жадный глоток, и ещё один, и ещё — пока не выпила весь стакан. Вода текла по подбородку, но глотка больше не напоминала пустыню, и от этого Рей почувствовала себя гораздо лучше, и даже затихшая боль ушла почти окончательно, растворяясь в ощущении свежести.
— Что с…? — о, она могла бы задать любой вопрос, но именно этот ранил Кайло больнее всего — и Рей прекрасно об этом знала.
Его лицо потемнело, и он отстранился, стискивая в пальцах опустевший стакан.
— Что с Роуз? — повторила Рей, про себя довольно улыбаясь.
Кайло заметно дёрнулся и расслабился; побелевшие костяшки пальцев, сжимавших стакан, вернулись к обычному цвету.
— Жива, — лаконично произнёс он. — Как и предатель.
Рей пару секунд раздумывала, не спросить ли напрямую про Энакина, но решила приберечь это на потом. Она прекрасно понимала, что именно задевает Кайло, и это оказалось неожиданной и ценной картой, которую стоило обязательно разыграть — но чуть позже.
— Как ты нашёл меня? — она снова кашлянула, и Рен рассеянно щёлкнул пальцами, подзывая меддроида, чтобы тот принёс ещё воды. — Зачем ты нашёл меня?
Кайло пристально посмотрел на неё, а потом отвёл взгляд, следя за дроидом. Его губы шевельнулись, словно он хотел что-то сказать, но потом передумал и молча подал Рей стакан, избегая касаний с её исцарапанными пальцами.
Рей машинально напряглась, и Сила вздрогнула внутри, просыпаясь, расправляя толстые нити, запуская их по капиллярам, принося спокойствие и уверенность.
Кайло почувствовал это и нахмурился, выжидая, пока Рей сделает очередной глоток.
Она усмехнулась, и в её глазах блеснул смешливый огонёк.
— Тебе нечего бояться, Верховный Лидер, — негромко сказала она. — Если что — просто швырни меня в ближайшую стену, работает безотказно.
Кайло вскочил на ноги, отбрасывая стул, и на мгновение наэлектризованный воздух задрожал, собираясь и снова распадаясь на молекулы. Меддроид настороженно запищал; маленькие белые лампочки на приборах мигнули, словно в страхе попытавшись выключиться.
Рей спокойно допила воду и Силой отправила стакан на тумбочку, но Кайло дёрнул рукой, и он разбился на миллионы осколков, красиво зависших в воздухе, перед тем как осыпаться на пол.
— Ты знаешь, я не хотел, — прорычал Рен, вмиг громоздкой скалой нависая над койкой. Его ноздри расширились, а покрасневшие глаза загорелись нехорошим блеском. — Ты… — он наклонился ниже, на мгновение опуская взгляд на потрескавшиеся губы Рей. — Ты… — повторил он тише, почти окончательно сокращая расстояние, так, что она могла почувствовать его сбившееся дыхание.
Двери отсека мягко разъехались, помешав Кайло закончить фразу — и действие, и замершая Рей почувствовала прилив благодарности к тому, кто, изящно чеканя шаг, зашёл в помещение.
— Чего надо? — злобно спросил Рен, выпрямляя спину и поднимая взгляд на вошедшего. — Хакс, если ты здесь ради очередной бюрократической ерунды или счетов за оборудование, клянусь, я лично…
Хакс!
Рей помнила эту фамилию. Помнила рыжие волосы.
— На нас напали, — спокойно прервал Рена Хакс. — И это не Сопротивление.
Он не смотрел на Рей, зато она могла наконец-то получше разглядеть его форму с двумя блестящими полосками на рукаве.
Кайло снова нахмурился, скрещивая руки на груди. Рей чувствовала его смятение, хотя он явно пытался это скрыть.
В чём дело? Что могло его смутить?
«Не Сопротивление».
Мягкие кудри, тонкая полуулыбка. Сердце Рей дрогнуло, а вместе с ним вздрогнул и Кайло, тоже прекрасно ощутивший её пробившиеся эмоции.
— И противник не собирается выжидать, — негромко добавил Хакс, и наконец-то бросил быстрый взгляд на Рей, встретившись с ней глазами и тут же снова посмотрев на Рена. — Он каким-то образом блокирует эфир, поэтому мы почти что один на один и…
— Тихо, — Кайло поднял руку, и Хакс поджал губы, замолкая. — Я ещё вернусь, — пообещал он, взглянув в глаза Рей.
И быстрым шагом, не оборачиваясь, вышел из отсека, не дожидаясь Хакса.
— Наслышана о вас, — Рей незаметно шевельнула пальцами, и тяжёлый поднос из-под использованного перевязочного материала медленно поплыл по воздуху, нацелившись на рыжий затылок. — Почему вы служите ему? — она чуть склонила голову набок, всматриваясь в светлые внимательные глаза.
Он едва заметно скривил губы — скорее в усмешке, чем недовольно.
— Каждому нужны инструменты, — расплывчато произнёс он и сделал небольшой шаг в сторону. Поднос, промахнувшись, с грохотом упал на пол, а Рей стиснула челюсти, досадливо цокая языком. — Вам ещё многому предстоит научиться, в том числе тому, что отражения дают нам понять, что происходит у нас за спиной.
Он издевательски поклонился и покинул отсек, пока Рей недоуменно смотрела ему вслед, лишь через минуту осознав, что рыжий генерал прекрасно всё видел в блестящей металлической обивке стоящего рядом с койкой меддроида.
КомментыRem_K 4 августа 2018, 05:29
Кайло такой Кайло <3
(≧◡≦)
Вот и встретился РейХакс... ещё раз)
Селина_ 4 августа 2018, 10:39
сияющий Хаксик сияет)
Хорошая глава, автору спасибо!
соавтор
alikssepia 4 августа 2018, 20:44
Хаха, а вы заметили, как легким движением руки Мустафар превращается... превращается... :-D
2
Sombredancer 5 августа 2018, 15:48
Эх, если бы этот автор знал, что до этого Хакс хотел сам получить Рей в союзницы, этот разговор с "Почему вы служите ему?" мог бы привести к горячему рейхаксу... Но увы, в этом и заключался весь фан телефона)
Глава 7. Аноним
— Связи нет! — Финн в сердцах стукнул кулаком по приборной панели.
— Ш-ш-ш! — поморщилась Роуз. — Ты забыл, что мы на вражеской базе?
— Вот это и удивляет. Повысили бдительность?
— Очень смешно. Кто-то атаковал Первый порядок, потому нам так легко удалось бежать из медотсека. Только вот в ангар пробиться будет сложно.
— Сначала надо найти Рей! — твердо сказал Финн. — Я не брошу ее здесь… опять.
— Конечно, нет. Мы обязательно ее найдем! Просто будь осторожен, ты и так ранен, а кидаться на амбразуру, кажется, вошло в привычку, — она слегка смутилась и умолкла, но тут же закончила мысль: — И вообще, мне почему-то кажется, Рей здесь в меньшей опасности, чем ты.
— Это еще почему? — хмыкнул он.
— В тебя же не влюблен Кайло Рен.
Сначала Финн вытаращился на нее в ужасе, а потом хмуро пробормотал себе под нос:
— Уж лучше на амбразуру, честное слово.
***
На этот раз, видимо, сон пошел на пользу. Тело вполне отдохнуло, в голове прояснилось, и мутные видения о рыжих, черных, буйных, вьющихся и не очень кудрях, которые нахлынули сразу же после утоления жажды, отступили. Мысленно пообещав себе впредь не пить сомнительной воды, Рей попыталась встать. Ну, не так уж плохо. По крайней мере, передвигаться вдоль стеночки вполне получалось. Что за дрянь плеснули ей в стакан? Стоило признать, боли Рей теперь почти не ощущала, но непривычная слабость вселяла тревогу. Ведь перед сном наоборот, ощущался мощный прилив Силы. Кайло что, думал, она опять решит сбежать, едва представится возможность? Вот так просто? Похоже на то, потому что бегать Рей сейчас, кажется, была не в состоянии. А еще в дверях отсека вежливо, но непреклонно маячил дроид, явно не собираясь ее пропускать.
***
— Ложная тревога?
Кайло не шевельнулся и не обернулся, продолжая созерцать бескрайний и безмолвный эфир.
— Связи по-прежнему нет. И Хакс уверен, что выстрел произвели оттуда, — наконец негромко, как бы нехотя проговорил он.
— Хакс — военный до мозга костей, опасность для него выглядит именно так. Иначе и быть не могло. Интересно, что видишь ты.
— В каком смысле?
Кайло повернул голову, искоса глядя на Энакина, но тот будто не заметил.
— Завораживает, правда? — вместо ответа кивнул он в сторону иллюминатора и безо всякого перехода спросил: — Долго ты собираешься держать ее здесь?
— Ее никто не держит! — как это часто бывало, мнимое спокойствие улетучилось в один миг.
— Не то чтобы я тебя не понимал. Рей очень даже…
— А вот ты держись от нее подальше! — разъяренно пригрозил Рен.
— Я как раз об этом. Ты совершенно теряешь голову, едва речь заходит об этой девочке.
— Кто бы говорил.
Энакин грустно улыбнулся:
— Я же сказал, что понимаю. Когда дело касается наших близких, мы сами не свои.
— Мы с ней не… — запротестовал Кайло. — И кстати, это вообще не твое дело. Я не для того… Я не собираюсь выслушивать отеческие советы, тем более, сейчас. И от тебя особенно!
— У каждого есть слабости, тут нечего стыдиться, — пожал плечами Энакин. — Дело в другом. Ты думал, что покончил с ними, отказавшись от семьи, убив отца, но поверь, все только начинается. Не сомневаюсь, целью было добиться мира для Галактики. Чем прекраснее цели, тем ужасней средства для их достижения, но оно того стоит, правда? А в итоге тебе придется пожертвовать и Рей тоже. Это только кажется, что можно быть монстром наполовину. Уж я-то знаю… Ну, или еще узнаю, технически. — Энакин внезапно издал странный, сдавленный смешок: — Не хотелось бы для тебя такой судьбы, мой мальчик.
Кайло уставился на него во все глаза, внутренне содрогнувшись.
— Я очень прошу, больше никогда не называй меня так, — тихо сказал он. — Я старше тебя, хм, технически… И что за чушь ты сейчас несешь, будто выпил все запасы снотворного из медотсека и теперь мучаешься от похмельного синдрома?
— Посмотри туда еще раз, — ответил Энакин спокойно. — И не говори, что не видишь. Скайуокеры не принесут в Галактику ничего хорошего, пора бы уже это признать. Тьма пожирает и нас, и всех, кого мы любили. Мне очень жаль, Бен…
Чутье никогда не подводило Кайло в такие моменты, еще мгновение — и было бы поздно.
Он даже не успел удивиться, когда резко обернулся, и клинки их световых мечей с шипением скрестились. Наискось упавший на лицо Энакина багровый отблеск придал ему жутковатый, потусторонний и какой-то смутно знакомый вид.
Верховный Лидер открыл было рот, чтобы возопить, какого Вейдера происходит, но его противник уже рухнул к его ногам, как подкошенный. Над распростертым телом, слегка покачиваясь, возвышалась Рей с большим подносом наперевес.
— Не так уж ты мне и нравился, — заявила она, непонятно к кому обращаясь, и тихо сомлела рядом.
***
Все же еда — лучшее лекарство. Рей с удовольствием убедилась в этой непреложной истине, когда окружающий мир перестал двоиться и плыть перед глазами, а в жилах вновь ощущался прилив сил и Силы.
— Где он сейчас? — на этот раз она спросила прямо и без обиняков. — Где Энакин?
— В пыточной камере, где же еще, — ответил Кайло. — Это единственное место, где хоть как-то можно его изолировать, пока мы не поймем, что произошло.
— Мы?
Он внезапно покраснел и закусил губу.
— Если думаешь, будто я специально тебя травил, то ошибаешься. У снотворного, конечно, есть побочный эффект, но это лучшее лекарство, что было. Меддроиды свое дело знают.
— Еще они гораздо симпатичнее штурмовиков и всегда посторонятся, если вежливо попросить. А уж это я умею, когда нужно.
— Проклятие, — процедил Кайло сквозь зубы.
— Должна поблагодарить тебя, ты, кажется, снова спас мне жизнь, — сказал Рей. — Можно узнать, почему?
Она напряженно вглядывалась в его усталое лицо. Слишком многое произошло за последнее время, чтобы продолжать отрицать. Но в этот раз Кайло, похоже, не был расположен к откровенности.
— Ты знаешь, почему. Я уже говорил.
— Когда предложил вместе править Галактикой, а потом собрался убить моих друзей?
— Кажется, твои друзья живее всех живых, — возразил он и тут же пристально посмотрел ей в глаза. — А иначе ты бы согласилась?
— Нет.
— Что и требовалось доказать.
Рен отвернулся и снова уставился в иллюминатор.
— Странный корабль, — задумчиво проговорила Рей.
— Корабль? — он вновь посмотрел на нее. — Значит, и ты тоже видишь корабль?
— Да, — ответила Рей удивленно. — А что же, по-твоему? Он даже напомнил мне… Впрочем, это неважно. Странно вот что: так далеко, но я вижу его вполне отчетливо и чувствую нарастающую угрозу.
— Многие говорят, что корабль, — кивнул Кайло. — Кое-кому даже почудилось, будто по нам дали несколько залпов, невзирая на расстояние. Некоторые утверждают, что это такой корабль-призрак, дрейфующий в космосе, и встретить его на пути не к добру. Остальные считают обломком гигантского метеорита, который не возьмет ни одна лазерная пушка. Через несколько часов мы столкнемся с ним и все умрем, потому что системы, в том числе навигационные, вышли из строя. Есть спасательные челноки, но там едва поместится половина команды. А еще у меня спятивший дед в пыточной камере. Правда, технически он не дед… Возможно, это тоже как-то повлияло на Энакина, потому что мы с ним похожи.
Вся речь произносилась ровным будничным тоном, так что у Рей опять возникло чувство нереальности происходящего.
Она недоверчиво уставилась на Кайло:
— Ты же не серьезно?
— Проблема в том… — сказал он медленно, будто каждое слово давалось ценой немалых усилий. — Проблема в том, что лично я не вижу там никакого корабля. Тем более, метеорита. А вижу огромную черную воронку, что зовет и притягивает меня. И она все ближе.
комментыLynxCancer 4 августа 2018, 20:14
Интересная глава! Наконец-то трава!
1
Kelli Ren 5 августа 2018, 10:55
Я одна не вдупляю, что тут происходит?
1
Rem_K 5 августа 2018, 11:27
Kelli Ren
Я одна не вдупляю, что тут происходит?
С описанием в шапке ознакомьтесь, и все станет ясно и понятно.
Sombredancer 5 августа 2018, 16:03
Божественная грибная трава! Либо Селина дождалась, либо вырастила ее себе сама =)
2
Селина_ 5 августа 2018, 23:30
Sombredancer
Божественная грибная трава! Либо Селина дождалась, либо вырастила ее себе сама =)
к сожалению, это не я)))
глава дивная и травянистая, ура!
Глава 8. Автор - alikssepia
В третий раз за всё время своего существования она дарила жизнь. Всего лишь третий, а впереди было еще много, бессчетное количество раз. Хотя однажды и она состарится, как древний Сллиу. И больше не сможет, пройдясь по глади Силы, как пальцами по струнам, заставить её пойти волнами, завибрировать, зазвенеть. Не сможет прильнуть к ней и пить, пока энергия не насытит ее. Сила больше не переполнит ее и не выплеснется обратно во вселенную новым прекрасным созданием.
Но немощь придет к ней когда-нибудь очень нескоро, когда звезды, сияющие сейчас в её глазах, погаснут, а галактики, на которых она покоится, разлетятся, выскользнув из-под лопаток.
Сллиу был рядом, почти касался ее, грел своей нежгучей, гаснущей энергией. Когда она подарит жизнь, он отдаст последние крохи тепла новому созданию, а сам растворится в Силе. А после этого создание, сделав первый глоток Силы, расстанется с той, что подарит ему жизнь, очень надолго, возможно, навсегда. Если, конечно, однажды им не суждено сойтись так, как сошлись Эноа и Сллиу в час, когда уходит один и приходит другой.
Ее дитя полетит на другой край вселенной: ему нужен простор и пища. Уиллы редко сходятся вместе, чтобы не создавать бреши в Силе и не колебать сложившийся во вселенной порядок слишком заметно. Появление нового создания доставит неудобство соседним мирам. Колебания в Силе немного сдвинут звезды — не до неузнаваемости. Тот, кто бывал в этом месте вселенной, после, возможно, удивится тому, как сократились расстояния между одними светилами и увеличилось между другими, но к этому все быстро привыкнут. Заблудиться будет невозможно. Хотя иногда Эноа кажется, что было бы забавно переставить звезды в галактике местами — запустить свои токи в нее, как руки в чашу с ягодами, и переворошить. Звезды засияли бы ярче и, может, даже сложились бы в рисунок поинтересней.
Это место, небольшую галактику, указала ей Сила: два средоточия энергии, мерцающие совсем близко друг к другу, можно будет раздуть так, чтобы открылся проход на другой край вселенной для нового создания. На волнах их энергий оно уплывёт прочь, там его за руку возьмет учитель, который к концу жизни одной из соседних звёзд сможет определить, для чего пришел новый уилл во вселенную и кем ему быть в их немногочисленном племени. А Эноа уйдет в другую сторону, и, возможно, прихватит с собой вон ту переливчатую звезду — повесит украшением на шею.
Эноа глубоко втянула и почувствовала новый толчок изнутри.
***
— Верховный лидер, согласно визуальной оценке межзвездного пространства, по нам выполнен ещё один залп. Если вы не хотите принимать решение, вступить нам в бой или отходить, его приму я.
Хакс стоял на мостике в пяти шагах от обзорного окна, у которого разговаривали Рей и Кайло, и безуспешно пытался вдеть правую кисть в перчатку: руки дрожали, ладонь — очевидно, потная — никак не хотела влезать в тонкую тесную кожу. Он снова поднял глаза, задержался взглядом на Рей, а затем, обращаясь к Кайло, добавил:
— Я настаиваю на встречном выстреле, пока заряд вражеского крейсера не преодолел расстояние до нас. Мы должны разнести его в полете. Второго попадания наши системы не выдержат.
Кайло медленно развернулся к нему.
— Я принял решение. Мы отступаем. — И повторил чуть громче для офицеров на мостике: — Мы отступаем! Приготовиться к переходу в гиперпространство!
«Подготовиться к переходу к гиперпространство!» — разнеслось по мостику, защелкали тумблеры, на перемычке зажглись алые цифры «5:00», с которых начался обратный отсчет.
Следующие слова Кайло уже шепнул одной Рей на ухо:
— Ещё немного, и нас затянет. Тебе, наверное, лучше уйти в каюту. — И, заметив, как она нахмурилась: — Пожалуйста.
— Верховный лидер! — Губы Хакса сжались в тонкую полоску. — Вражеский заряд ударит по нам через… три-ноль-две… две-пятьдесят-девять. Мы не успеем уйти. Из-за нерешительности вы подвергаете опасности жизни слишком многих людей. Ценных людей, — нажал он.
— Вы о себе? — уточнил Кайло.
Хакс сверкнул глазами и промолчал.
Рей полуобернулась к Кайло и негромко проговорила:
— Я уйду, не буду мешать, но я чувствую возмущение в Силе. Она не желает нам зла, но от нее исходит угроза. Если можете, успейте уйти.
***
По этому коридору — Роуз могла поклясться — они проходили уже в третий раз. Но все ее попытки обратить внимание Финна на это, заканчивались тем, что Финн оборачивался, доверительно клал ей ладони на плечи, смотрел в глаза и проникновенно говорил: «Не волнуйся, Роуз. Я знаю, что делаю. Просто так уж этот корабль устроен, что все коридоры похожи друг на друга». Сначала Роуз, размякнув от ощущения его теплых ладоней и ласкового взгляда, ему поверила, но теперь она заметила в нише под пожарным краном скрепку, которую бросила туда на всякий случай, когда в прошлый раз, стряхнув приятное головокружение, последовала за Финном.
— Заколдовано здесь что ли. — Финн озадаченно почесал в затылке, когда Роуз указала ему на скрепку.
В следующий раз на пересечении коридоров, которое Роуз также признала знакомым, они свернули туда, куда предложила она. И довольно скоро вышли к оживленной артерии, по которой сновали офицеры, дроиды и штурмовики. Только сновали они как-то странно: движения были напряженные и будто убыстренные, словно хотелось бежать, но не положено, и оттого ходьба становилась какой-то вприпрыжку.
— Раздеваемся, — скомандовал Финн и, стряхнув с плеч светлую кожаную куртку и закинув ее в закуток, остался в одной рубахе. — Как тебе? — спросил он у изумленной Роуз и эффектно расправил плечи.
— Восхитительно, — пролепетала она и покраснела.
— Я не о том, — нетерпеливо отмахнулся он. — Рубашка же лучше, чем куртка? Вызовет меньше вопросов? Меньше привлечет внимания?
— Смотря у кого, — еще больше заалела Роуз. — А мне как быть?
Ответить Финн не успел. Мощный толчок сотряс корабль, свет мгновенно погас — не зажглись даже оранжевые аварийные огни, и в кромешной тьме, такой, что хоть глаз выколи, раздались сдавленные крики, быстро переросшие в вой. Он раздавался, казалось, отовсюду: сверху, снизу, справа, слева — и неясно было, где какая раньше сторона, потому что искусственная гравитация исчезла, и все ориентиры в пространстве сбились.
— Финн!!! — заверещала Роуз, когда первое оцепенение спало, и поплыла куда-то на гулкий мужской крик.
Не успела она сделать и пару гребков руками, как крик оборвался, а Роуз отбросило воздушной волной назад.
— Роуз!!! — раздалось откуда-то сверху. — Сюда, я здесь! Давай руку!
Роуз вытянула руку в направлении голоса, и ее потянуло, потянуло, потянуло, пока ее рука не сомкнулась в крепкий замок с рукой Финна.
— Я здесь! — воскликнула Роуз, и в объятиях Финна ей уже было совсем не страшно, несмотря на крики вокруг, которые сначала нарастали, а затем будто лопались и ее с Финном отбрасывало то в одну сторону, то в другую.
Сколько времени прошло — Роуз не могла бы сказать, только в какой-то момент она оторвала голову от груди Финна и в полной тишине спросила:
— Что произошло?
— Не знаю, Бусинка. Наверное, по кораблю нанесли новый удар.
— Я слышала крики.
— Да, я тоже.
— Эти люди вокруг — они умирали в страшных мучениях. Как же мы с тобой целы?
— Не знаю. Может, потому что я держался? Не знаю, как объяснить. Нас кидало, мотало, и я боялся, что ты ушибешься головой о какой-нибудь выступ. И я стал выставлять руку, когда нас относило… И мы ни разу не ударились. Давай попробуем нащупать пол и куда-нибудь добраться. Может, свет и искусственную гравитацию вырубило не везде?
Придерживая одной рукой Роуз, Финн опустил другую руку, вытянул ноги и потянулся книзу. Засопел. Закряхтел. Рядом сопела Роуз.
— Роуз…
— М-м?
— Ты что-то делаешь?
— Тяну руку, мне кажется, мы вверх ногами и пол где-то у нас над головой.
— Прекрати тянуть… Я говорю: прекрати тянуть. Не знаю, как это выходит, но мне кажется, когда ты тянешься куда-то, ты мешаешь тянуться мне.
Роуз замерла, а потом страшным шепотом спросила:
— Ты тоже это заметил? Ты можешь притягивать себя, куда захочешь?.. Это что же, Финн… Это… Вдруг это Сила?
— Я тоже так подумал, но боялся тебе сказать. Думал, ты испугаешься.
— Нет, я не испугалась, — доверительно прошептала Роуз.
— Тогда перестань тянуться. Вот… Гляди, я уже что-то нащупал. По-моему, это дверь.
Финн перехватил кисть Роуз и положил ее на скобу у двери. Та ухватилась.
— Вот так, не улетай.
Отпустив Роуз и сам держась одной рукой за ту же скобу, Финн протянул освободившуюся руку к плотно сомкнутым створкам — и не успел он их коснуться, как створки заскрипели и открылся невидимый проем. О том, что он открылся, Роуз и Финн судили по струе прохладного воздуха которым пахнуло оттуда.
— Света нет, гравитации тоже нет, — разочарованно протянула Роуз.
— У вас есть Сила, дурачки, — послышался насмешливый голос из помещения за дверью.
— Кто здесь? — рявкнул Финн. — У нас есть оружие.
Он ни на секунду не забывал, что даже после катастрофы корабль оставался вражеским.
— Какое оружие тебе еще надо? — заметил голос, и перед Финном с Роуз что-то заискрилось.
Искры были совсем мелкими, голубоватыми, неяркими — бледнее детского огонька на палочке, но после времени, проведенного в полной темноте, даже этот свет слепил. Оба зажмурились и выставили ладони между светом и глазами.
— Так-так, кто здесь у нас, — продолжал голос, и сбоку — по стене? — послышалась чья-то тяжелая уверенная поступь. — Парень в гражданском, девушка в одежде техника — повстанческого техника? — Судя по изменившемуся голосу, брови невидимого собеседника явно поползли вверх в ироничном недоумении.
Финн отнял руку от глаз и, сощурившись, посмотрел на незнакомца, который стоял перпендикулярно ему на стене.
— Я стою на полу, — пояснил тот, словно прочтя мысли Финна. — Ты тоже переворачивайся. Кажется, у тебя получается тянуться к предметам Силой — давай, тянись ногами и вставай по-человечески.
Финн затрепыхался в воздухе, меняя положение, а потом, будто ощутив направляющие в пространстве, вдруг и правда встал, словно на ногах были магнитные ботинки. Вгляделся в лицо незнакомца, на раскрытой ладони которого плясали те самые искорки, — увидел высокого мужчину в черном с вертикальным шрамом между виском и правым глазом. Его лицо выглядело зловеще из-за драматичной подсветки снизу, но, судя по интонациям, тот был настроен миролюбиво. Наверняка при таком свете они с Роуз выглядят не лучше. Финн обернулся. Роуз настороженно выглядывала из проема, все еще держась за скобу, которую Финн давно выпустил за ненадобностью. Он жестом подозвал ее. Роуз осторожно изогнулась, тоже поставила ноги на пол и встала.
— Это не всё, — произнес незнакомец и не спеша двинулся на выход. — То была только подготовка.
— Подготовка к чему? — прошептала Роуз, когда они с Фином посеменили за ним.
— К рождению уилла.
— Уилла… — одними губами повторил Финн.
— Мы, форсъюзеры, только пользуемся Силой, берем ее взаймы, когда нам что-то надо…
— Мы — форсъюзеры, — удивленно пробормотала Роуз, пытаясь осмыслить.
—… Уиллы — ее повелители, — продолжал незнакомец. — Они питаются ею, преобразуют ее, волнуют и успокаивают. Они могут вдохнуть в тебя Силу, и ты станешь Избранным, на которого будут молиться простаки, а могут вытянуть ее всю из тебя без остатка, и ты, как преодолевший море вплавь, едва сможешь переставлять ноги по берегу, в то время как обычные люди бегают по земле и чувствуют себя превосходно.
Незнакомец остановился и резко развернулся к Финну и Роуз, так что они едва не налетели на него.
— Обычные люди поголовно становятся форсъюзерами, когда уиллу предстоит путешествие — быстрое и очень дальнее. По нитям Силы. Каждый форсъюзер — узел этой нити. Вы стали звеньями цепи, по которой пронесется лавина.
Финн смотрел на незнакомца с сомнением.
— Если мы эти… как ты говоришь… форсъюзеры, то мне тоже надо огоньки пускать из ладони, не век же за тобой хвостом ходить. У нас с Роуз свои дела. Нам надо валить отсюда.
Роуз согласно закивала.
Незнакомец по-мальчишески улыбнулся:
— Держи, — и, насыпав искр в раскрытую ладонь Финна, отступил.
Из сгустившейся вокруг них темноты раздались его четкие удаляющиеся шаги.
***
Две пары глаз провожали взглядом Рей, идущую к выходу с мостика.
— Вы отпустите ее вот так, без сопровождения? — спросил Хакс, не глядя на Кайло.
— Все равно она не успеет добраться до ангара и улететь, — невозмутимо ответил тот, также не глядя на него. — Или вы хотели сами сопровождать ее?
Хакс глубоко втянул воздух носом, одновременно поджав губы, и развернулся к Кайло. Взгляд его почти тут же переместился с ненавистного лица ему за плечо, в смотровое окно. Там, нарастая с каждым мигом, навстречу флагману несся заряд — который выглядел с мостика как плазменный шар, переливающийся оттенками фиолетового.
***
Далее все происходит, как в замедленной съемке.
Хакс открывает рот, оборачивается назад и успевает окинуть взглядом подчиненных, которые все как один подняли лица, залитые сиреневым цветом, к смотровому окну справа.
Одновременно Кайло широким движением от локтя разворачивается к окну, его волосы от резкого движения взлетают над плечом, и на короткое мгновение кажется, будто они колышутся в воде на глубине. Еще одно движение головой — волосы плывут в обратном направлении. Он смотрит на Рей, которая еще не успела скрыться за дверями.
Рей, ощутив опасность спиной, оборачивается в полуприседе на носках.
Фиолетовый шар соприкасается со стеклом, но не вышибает его и не взрывается, а преодолевает прозрачный барьер и проникает в каждого на своем пути.
Кайло в спину толкает воздушная волна, он спотыкается на месте, едва не падает ничком, но тут же изгибает спину, словно от удара молнией, хитро скрутившей мышцы, — и наполняется сиреневым светом. Его кожа как подсвеченная изнутри папиросная бумага.
Волна толкает Хакса, он оступается на краю командирской части мостика и летит вниз, где офицер связи закрывает от него голову руками. Хакс переворачивается в воздухе, делает глубокий вдох, от которого по его конечностям пробегает дрожь, и тут нечто упругое, как защитная сетка, на которую он падал навзничь, отбрасывает его назад.
Волна ударяет Рей под дых, она отлетает к дверям, ее руки и ноги по инерции вытягиваются следом за телом. Удар, звук которого никто пока не успевает услышать, — и вот уже голова догоняет тело, мотнувшись на шее назад. Еще немного, и Рей разобьет затылок о дюрасталь.
Короткий взгляд через плечо — Хакс выбрасывает руку в сторону Рей. Тщетный жест отчаяния, которым провожают ценного человека, понимая, что ты ничем не можешь помочь. Между затылком и дюрасталью ложится невидимая ладонь, и голова останавливается в миллиметре от холодного металла.
В воздухе завихрением сталкиваются звуки: глухой удар о дверь, выбитый из сдавленной груди возглас, нарастающие крики офицеров — и, рассыпавшись, перемешиваются.
Фиолетовый луч нагоняет Рей и сворачивается внутри нее клубком, чтобы, тут же вспыхнув, подсветить ее полупрозрачную кожу. Раскинув руки и запрокинув голову, Рей застывает с немым криком на губах. Напротив нее в такой же позе и с тем же выражением лица завис Кайло.
***
Кайло поднес к глазам дрожащую ладонь, светившуюся бледным сиреневым цветом. Обвел взглядом темное помещение вокруг. Исходившее от него сияние освещало мостик, где погасли все огни, кроме цифр обратного отсчета, которые отмерили: ноль-ноль-три, ноль-ноль-две, ноль-ноль-одна, ноль-ноль-ноль — и, подумав, тоже померкли.
На том конце, у дверей, он увидел Рей, так же призрачно сияющую. Она мелко подрагивала, отчего исходившее от нее свечение трепетало, и сложно было сказать, чей свет — ровный его или колеблющийся ее — производил более зловещее впечатление среди тьмы. Исходящие от них лучи встречались где-то над нижним ярусом, и весь мостик был подсвечен.
Открывающаяся картина испугала бы неженок, но не его, закаленного воина, который видел много смертей и сам обрекал на нее других без долгих раздумий. Он отстраненно наблюдал за тем, как оказавшиеся в невесомости офицеры ПП — те, кого он часто видел на мостике, но чьи лица сливались для него в одно, настолько они не интересовали его, — корчились в причудливых позах со странно раскрытыми ртами, а затем их распирало изнутри. Распухали, как надутые резиновые перчатки, их кисти; шеи становились толщиной с голову; на груди рвались пуговицы, а крепкие военные пояса перетягивали их, словно это не люди, а сосиски. Затем следовал ЧПОК! — и человек взрывался, немедленно распыляясь на молекулы, а исходившая от него пузырем воздушная волна заставляла Кайло плавно покачиваться на месте. Тогда в его сознании и соединился звук (который он слышал, но который отчего-то ни с чем не увязывался в его голове) с раскрытыми ртами: перед тем как взорваться, люди дико кричали, от стона до визга.
Кайло чуть сдвинул взгляд: неподалеку в невесомости парил Хакс, чуть дальше — Кеннеди, ближе к Рей — какая-то женщина офицер. Они почему-то не взорвались и теперь с ужасом наблюдали, как гибнут один за другим их товарищи.
Наконец все смолкло. И раздался новый звук: чеканный и металлический. Словно кто-то бил молотком по внутренней металлической обшивке коридора, с каждым шагом приближаясь к дверям на мостик с той стороны.
Звук раздвигающихся панелей — и из-за Рей показалась высокая фигура, которая не парила, а шла по полу так, словно для нее невесомости не существовало. Звук молотка — это были удары его каблуков.
Энакин остановился рядом с Рей, заглянул ей в лицо, запрокинутое кверху. Стал разглядывать с мягким, почти нежным выражением в глазах, будто лаская. Затем он перевел взгляд на Кайло. Прошел мимо женщины офицера, Кеннеди, Хакса, бросив каждому: «Встань на пол, тряпка». Те немедленно подчинились.
Кайло с напряжением наблюдал за приближающимся дедом. Лицо у того с каждым шагом становилось все суровей и жестче, и когда он подошел, оно было грозно в ярком сиреневом свете.
— Я хотел тебе легкой и быстрой смерти, ты все же мой внук, мое продолжение. Но, видимо, Скайуокерам суждено уйти так же, как они появились: из ниоткуда в никуда, по воле Силы. По воле уиллов.
Он поднял левую руку и прикоснулся кончиками пальцев к шраму Кайло. Тот с выражением муки на лице отвернул голову, но от касания этим движением не избавился.
— Так вот как выглядит Источник, — как будто удивленно произнес Энакин и, не отнимая руки, оглянулся на Рей. — Источники. Я читал об этом в Корусантской библиотеке, и кто бы мог подумать, что сам окажусь свидетелем такого редкого события, как рождение нового уилла. Иные звезды рождаются и умирают, так и не застав этого за всю свою жизнь. Так что же ты видел, Кайло, если не корабль? Да отомри ты, все оковы лишь у тебя в голове, — перебил он сам себя и снова обернулся к Рей: — И ты тоже.
Рей встряхнулась, выдохнула и встала на ноги. Кайло мотнул головой и отшатнулся от Энакина.
— Генерал, вы можете объяснить, что происходит? — вполголоса обратился Кеннеди к ошеломленно наблюдающему за происходящим Хаксу, подойдя к нему сзади.
— Пошли вы к черту, — так же вполголоса ответил ему Хакс, не трудясь повернуть головы.
Мимо них сиреневым облаком шагала Рей. «Спасибо», — еле слышно шепнула она Хаксу, проходя мимо него.
— Он видел черную дыру, — гневно бросила Рей Энакину, приблизившись к нему и Кайло. — Но теперь я понимаю: там не корабль, не метеорит и даже не дыра. Там взрыв. Он сдвинет звезды.
— Во вселенную приходит новый уилл… — начал Энакин.
— Да кто эти уиллы, может, потрудитесь объяснить? — выкрикнул Хакс.
Энакин медленно развернулся к нему.
— Это те, кто управляет Силой. Вы с ней теперь тоже знакомы, генерал. Ваша готовность принять ее спасла вас сегодня. Те, кто сопротивлялись, все погибли. — Он обвел помещение рукой, где теперь, кроме него, Кайло и Рей, Хакса и двух его офицеров, никого не оставалось. — Уиллам нужны дороги, чтобы разойтись. Вас разметает по вселенной, и уиллы пройдут по вам, как по дощечкам подвесного моста. По всему их пути будут гибнуть те, кто не готов принять Силу, и появляться новые форсъюзеры.
— И что с нами будет после того, как они пройдут? — уточнила женщина офицер.
— Не знаю, — пожал тот плечами. — И боюсь, что не узнаю. Там, где рождается новый уилл, всегда присутствует их старейшина, который отдает свою энергию новому существу, и уходит, утягивая за собой всех, кто соединился с Силой…
—… а это ты, — заворожено закончил Кайло. — А что будет со мной и с Рей?
— А вы — Источники. Объединившись, вы создадите воронку, которая унесет нового уилла на другой край вселенной. Взрыв, а точнее всплеск энергии, который предвидит Рей, растолкает звезды нашей галактики — и мог бы разметать ее вовсе. Но этого не будет, потому что ваша воронка выведет эту энергию далеко отсюда.
— Объединившись? — Рей озадаченно свела брови. — Воронку? В каком виде? А если я не хочу? Что, если меня есть другие дела, чем служить кому-то воронкой!
— Не мы выбираем наше предназначение, — серьезно произнес Кайло. —Это больше, чем светлые и темные, ваши и наши. Рей… — Он протянул ей светящуюся сиреневым руку и вгляделся ей в глаза. — Не бойся, у нас получится.
И она приняла ее.
КомментыСелина_ 5 августа 2018, 23:33
Оооооо, автор, как же вы додали! Пока что это самая любимая глава)
Тут и закрученный сюжет, и прекрасные герои, и все божественно укуренно прост!
alikssepia 3
LynxCancer 5 августа 2018, 23:36
Прекрасно! Автор, вы вывели этот текст на новый уровень упоротости!
alikssepia 5
RonaVorona 6 августа 2018, 06:17
"Подбирает челюсть с пола"
Блестяще! :) Автор, вы зверь (в хорошем смысле)
спасибо, читается на одном дыхании. И динамика, и диалоги, и юмор, и градус упороса и сюра - все порадовало. Какое развитие сюжета! ))))).
alikssepia 3
соавтор
alikssepia 6 августа 2018, 15:42
Котики, этот укурок - я.
5
Sombredancer 6 августа 2018, 15:53
alikssepia
Котики, этот укурок - я.
О, Аликс, я даже не подозревала, что у тебя есть такие глубинные залежи травы)
alikssepia 5
Henri the Jedi 6 августа 2018, 19:23
Отличная глава, лучшая из всех. Идея с рождением уилла - супер. Очень красиво рассказано. Хакс - форсюзер - Лоооооооол! :)
alikssepia 1
Селина_ 6 августа 2018, 20:26
alikssepia
Котики, этот укурок - я.
Аликс, мои восхищения!)))
alikssepia 3
Entwife 24 августа 2018, 23:22
Глава особенно доставляет, если представить, что под рождением нового уилла подразумевается выход очередного диснеевского фильма по ЗВ. ;)
Глава 9. Автор - Селина_
Рей сжимала светящуюся сиреневым ладонь Кайло в своей такой же светящейся руке. На ощупь это была совершенно обычная человеческая рука — теплая, твердая, и его прикосновение было приятно, но она совершенно не знала, что делать дальше. Похоже, что Кайло тоже не знал — за красивыми словами о предназначении, что превыше сторон Силы, скрывалась растерянность.
— И как нам нужно создать воронку, чтобы этого новорожденного Уилла унесло на другой край вселенной? — резко спросила Рей. — Нам нужно всем взяться за руки, спеть, станцевать? Произнести заклинание? Заняться сексом, в конце концов?
— Было бы неплохо, но нет, — Энакин усмехнулся. — Но соединиться вам придется — только не телами, а разумами. Держитесь за руки, если это поможет укрепить связь, но на самом деле это необязательно. Вам нужно найти друг друга в Силе, слиться в единое целое, сплести токи ваших энергий — и после этого вы сможете открыть уиллу путь.
— Если ты думаешь, что после твоих объяснений стало понятнее, то ты ошибаешься, — после долгой паузы сказала ему Рей.
— Мы справимся, — голос Кайло излучал уверенность, но ему не удалось ее обмануть. Он боялся, и прежде всего боялся за нее. И почему-то именно это помогло Рей успокоиться. Она протянула Кайло и вторую руку и закрыла глаза.
То, что она чувствовала на Аш-то, когда Люк учил ее слушать Силу, никак не подготовило к тому, что она ощутила сейчас. Там она словно окунулась в спокойную реку, сейчас же ее окружал ревущий и клокочущий океан. Рей растерялась, потерялась в этом гуле Силы, которая взывала к ней, окружала, наполняла ее, переполняла так, что Рей уже захлебывалась….
— Рей, — пожатие руки и голос Кайло позволило ей прийти в себя и вспомнить, что нужно делать. Она открыла глаза. Корабль, люди вокруг них — все исчезло, они с Кайло парили в абсолютной пустоте.
***
Женщина, стоявшая рядом с ним, издала какой-то странный сдавленный звук.
— Держите себя в руках, офицер, — резко сказал ей Хакс.
Женщина повернулась к нему. Глаза ее были сухи, светящееся сиреневым лицо спокойно.
— То, что сейчас происходит, генерал… это уникально. Как будто мы присутствуем при создании Вселенной и сами в этом участвуем. В каком-то смысле нам невероятно повезло.
— Что ж, можно и так воспринимать, — кивнул Хакс.
Он не сводил глаз с Рей и Кайло, которые стояли друг напротив друга, закрыв глаза и крепко держась за руки. «Что будет с Рей?» — вот единственный вопрос, который его волновал в этот момент. Его вполне устроило бы, если бы Кайло героически погиб, спасая галактику, но очевидно, что Рей в таком случае разделит его участь. Но что, если это неизбежно? Что, если все они, нежданно для себя ставшие форсюзерами, погибнут, когда это создание, уилл, пройдет сквозь них? Он был готов к смерти, знал, что каждый день может повстречаться с ней, но оказаться кем-то вроде жертвенного агнца на заклание… все его существо противилось этой мысли.
***
— Нужно найти ангар, пока не поздно, — бормотал Финн. — Я чувствую, что времени совсем мало.
— Я тоже, — отозвалась Роуз. Голубые искры в ладони Финна озаряли ее лицо призрачным светом, и оно казалось спокойным и жутковато-красивым. — Но есть еще кое-что, Финн, ты ведь тоже это чувствуешь? Что-то происходит на командном мостике, и нам нужно быть там.
— Вот уж нет! — воскликнул Финн. — К ситхам эти предчувствия, мы сваливаем!
— Нет, — твердо ответила Роуз. — Финн, нас же не просто так одарили Силой, мы должны слушать ее зов. Идем на мостик, мы должны быть там!
Бормоча проклятия себе под нос, Финн подчинился.
Их осталось шестеро. Капитан Кеннеди, растерянный и сердитый. Женщина-офицер, имени которой Финн не мог вспомнить. Генерал Хакс, который посмотрел на Финна как на таракана, заползшего к нему в тарелку. Кайло и Рей, которые держались за руки, как влюбленные в театральной постановке. И тот самый мужчина, которого они встретили в коридорах корабля.
— Что здесь нахрен происходит? — тихо спросил Финн.
— Рождение уилла, — сухо ответил Хакс. — Еще вопросы, FN2187?
— Пожалуй, да! Почему вы все светящиеся и фиолетовые?
— Я бы сказала, скорее нежно-сиреневые, — поправила его Роуз.
— Как ни странно, это меня меньше всего волнует, — сказал Хакс.
Какое-то время — минуты, часы? — они просто смотрели друг на друга и на Кайло с Рей.
А потом началось.
комментыHenri the Jedi 6 августа 2018, 20:08
И тот самый мужчина, которого они встретили в коридорах корабля.
которого они постоянно встречают то тут, то там почти каждую главу :)
alikssepia 2
Henri the Jedi 6 августа 2018, 20:13
Хорошее развитие сюжета. Вообще, последние три главы текст стал намного лучше, чем был в начале.
1
Shagel 6 августа 2018, 20:21
Henri the Jedi
Хорошее развитие сюжета. Вообще, последние три главы текст стал намного лучше, чем был в начале.
Разница вкусов. По мне так это какая-то странная хрень, а от начального замысла вообще ничего не осталось.
1
Henri the Jedi 6 августа 2018, 20:27
Shagel
Разница вкусов. По мне так это какая-то странная хрень, а от начального замысла вообще ничего не осталось.
Это очень хорошо, что не осталось ничего от начального замысла.
2
Shagel 6 августа 2018, 20:28
Henri the Jedi
Это очень хорошо, что не осталось ничего от начального замысла.
И что в этом хорошего?)
Henri the Jedi 6 августа 2018, 20:29
Shagel
И что в этом хорошего?)
первые пять-шесть глав были скучноваты. Не хватало галактического размаха.
Селина_ 6 августа 2018, 20:31
Henri the Jedi
которого они постоянно встречают то тут, то там почти каждую главу :)
лооооооол!
Да, Эничка здесь в почетной роли трижды взорванного Старкиллера
alikssepia 3
Sombredancer 6 августа 2018, 20:33
Shagel
Разница вкусов. По мне так это какая-то странная хрень, а от начального замысла вообще ничего не осталось.
В этом же и был смысл. Невозможно удержать замысел, если знаешь только то, что было до тебя, и краткую сводку о том, что было в сюжете в мастерпосте. Многие изначально настраивались на "трижды взорванный Старкиллер" XD
Но в итоге интересная дичь получается. Я, например, больше всего угорела от многогранности Энички в главах. Очень хорошо видно, насколько разное у людей отношение к персонажу и его восприятие.
alikssepia 6
LynxCancer 6 августа 2018, 20:36
— Почему вы все светящиеся и фиолетовые?
— Как ни странно, это меня меньше всего волнует, — сказал Хакс.
Невозмутимый Хаксик :)
Но сюжет пока не продвинулся. Что же напишет следующий?
2
Shagel 6 августа 2018, 20:38
Sombredancer
В этом же и был смысл. Невозможно удержать замысел, если знаешь только то, что было до тебя, и краткую сводку о том, что было в сюжете в мастерпосте. Многие изначально настраивались на "трижды взорванный Старкиллер" XDНо в итоге интересная дичь получается. Я, например, больше всего угорела от многогранности Энички в главах. Очень хорошо видно, насколько разное у людей отношение к персонажу и его восприятие.
Но я все еще не вижу в этом ничего хорошего. Ну т.е. да, интересно посмотреть, как все портится, но оно реально с какого-то момента становится неинтересным. Когда пишешь пафос, потом смотреть, как это все превращается в цирк на дроте, как-то очень meh.
Наверное, для более целостной работы надо было бы и тональность прописывать. Вот если б сразу писали анекдотом, то ок.
1
Henri the Jedi 6 августа 2018, 20:45
про таракана очень хорошо :)
alikssepia 3
Селина_ 6 августа 2018, 21:50
Автор - к вашим услугам)
Всем спасибо за отзывы!:)
alikssepia 7
соавтор
alikssepia 6 августа 2018, 22:34
— И как нам нужно создать воронку, чтобы этого новорожденного Уилла унесло на другой край вселенной? — резко спросила Рей. — Нам нужно всем взяться за руки, спеть, станцевать? Произнести заклинание? Заняться сексом, в конце концов?
Чувствую растерянность автора, озвученную персонажем! XD
Селин, сразу подумала на тебя!
2
соавтор
alikssepia 6 августа 2018, 22:37
Shagel
Ну т.е. да, интересно посмотреть, как все портится
О_О
Shagel 6 августа 2018, 22:57
alikssepia
О_О
Портится, это в плане испорченный телефон, не подумай)
alikssepia 1
Селина_ 6 августа 2018, 23:06
alikssepia
Чувствую растерянность автора, озвученную персонажем! XD
ахахах! Не без этого)))))
Rem_K 7 августа 2018, 06:58
В фичке сильно не хватает поргов-форсюзеров. Для полного набора. А чо нет? Гулять так гулять))
полоний 7 августа 2018, 09:12
Henri the Jedi
первые пять-шесть глав были скучноваты. Не хватало галактического размаха.
Ну, твоя-то глава была совершенно особенной, что ты.
Да, от моей задумки осталось примерно 0. Но, мне все равно нравится, как эволюционирует текст. За рядом нескольких невпечатляющих глав пока читать интересно.
Тут прям забавно, как автор был вынужден выкручиваться.) Какое-то легкое недоумение в тексте сквозит. Но написано шикарно.
Star Wars fest club 3
Селина_ 7 августа 2018, 10:43
полоний
Тут прям забавно, как автор был вынужден выкручиваться.) Какое-то легкое недоумение в тексте сквозит. Но написано шикарно.
Точно подмечено)) Как я орала, когда получила восьмую главу! Но надо было как-то выкручиваться))
спасибо, полоний)
Rem_K
В фичке сильно не хватает поргов-форсюзеров. Для полного набора. А чо нет? Гулять так гулять))
Это было бы слишком просто и скучно, ведь никто не смог бы справиться с поргами, даже Хаксик, даже Эничка (да простит меня полоний). Тут и сказочке конец, порги сразу победили всех, о чем дальше писать? Разве что, прилетели бы вонги... хотя, уверена, что порги и с вонгами бы легко справились)
alikssepia 4
Rem_K 7 августа 2018, 11:16
полоний
Да, от моей задумки осталось примерно 0.
Что безумно печально, первая глава была отличным стартом имхо.
Селина_
Это было бы слишком просто и скучно, ведь никто не смог бы справиться с поргами, даже Хаксик, даже Эничка (да простит меня полоний). Тут и сказочке конец, порги сразу победили всех, о чем дальше писать? Разве что, прилетели бы вонги... хотя, уверена, что порги и с вонгами бы легко справились)
Селин, это было бы очень смешно, если бы не было так печально))
Ладно, что отклика от читателей - ноль (зато авторам весело лол), но авторы ещё и не брезгуют обосрать других авторов публично, что вообще эпично само по себе. Збс пофестили.
Ребзя, будьте проще.
Глава 10. Аноним
Лучше бы они тогда и впрямь занялись сексом.
Меньше было бы проблем. Ох, насколько же меньше было бы проблем! Исполнение предназначения, преосуществление той судьбы, которая превыше сторон Силы? Какими высокопарными и насквозь лживыми оказались эти слова! Они могли дать рождение новому уиллу и изменить сам миропорядок вселенной? Прославиться в легендах, исправить то, что казалось навсегда неисправным? В тот переломный момент, когда мир накрыло Силой нового уилла, когда её лиловое сияние проникло в самые поры, в самую суть энергий вселенной — в тот момент Кайло изо всех своих сил старался поверить.
Что они действительно смогут всё это сделать — открыть ход уиллу, пропустить его через себя — и выжить. Какие же наивные! Выжить — и остаться собой. Вот Рей не верила, Рей честно и открыто боялась, отчего злилась, но задавала правильные вопросы — а он что? Он послушал их всех, убедил Рей сделать то, что они должны были сделать, — и зачем только она ему поверила, ведь теперь… Где теперь его девочка? Кайло в очередной раз зло закусил губу от глухой и горькой безысходности. Знание галактических координат её точного физического нахождения никак не улучшало ситуацию.
Они доверились Энакину — да, конечно, у них не было другого выхода, судьба всей вселенной оказалась на кону… Но как же они в итоге так ошиблись? Кайло не знал. Сколько он ни искал в обновлённом мире ответов — но находил только ещё больше вопросов. Ответы словно дразнили его, играли призрачными предрассветными огнями в соблазнительной близости, как обманчиво близкие луны, до которых, кажется, рукой подать — но стоило Кайло ринуться за ними на неверный сиреневый свет в поисках хотя бы одной-единственной правды — как всё тотчас же исчезало, как морок.
Через все эти годы Кайло нёс в себе гложущее сожаление и решительно не знал, как от него избавиться — разве что продолжать покорно следовать совету Лор Сан Текки и действительно — ждать, ждать неизвестно чего. Подчиниться измышлениям недоверчивого проповедника, у которого не нашлось для Кайло других ответов, — это ли не абсурд? Ждать, когда он больше ничего не мог сделать — когда он даже не существовал больше для этого мира! Кайло Рен остался там, в прошлом, за фиолетовой вуалью, где он держался с Рей за руки, всего лишь держал её руки в своих, чувствовал её страх и нерешительность…
Попросил её верить ему. И этим подвёл её. Всех их подвёл, но судьбы остальных меркли по сравнению с тем, что Кайло своей наивностью устроил для Рей. Это он был виноват.
Поэтому Кайло Рен сгинул, а Бену Соло достались все их объединённые воспоминания, — дорого бы он дал за то, чтобы забыть те из них, что не являлись его собственной памятью. Но новорождённый (и до отвращения неуловимый) уилл отличался, судя по всему, крайне своеобразным чувством юмора, недоступным каким-то там смертным. Даже таким могущественным и мудрым, какими они все себя тогда мнили.
Определённо, лучше бы они тогда занялись сексом. Не лучшая идея, Кайло ведь не хотел, чтобы они пришли к этому — так… Как звери, как бездушные куклы, исполняющие чужую волю — о, он совсем не так это представлял себе, когда рисковал тем, что Рей прочтёт его мысли до мельчайших подробностей. Он всё равно рисковал, и представлял, и мучился неосуществимым — но в такой ситуации даже вынужденное шоу было лучше, чем-то, что в итоге случилось!
Да, пусть на виду у всех, пусть не все из наблюдателей отнеслись бы к этому спокойно — кое-кто уж точно бы не выдержал и кинулся бы разнимать их с Рей — а кто-то, может быть, и присоединился бы — раз уж им всем оказалось совсем нечего терять… Но что, если их ошибка оказалась именно в том, что они не довели ритуал до физического соединения тел, ограничившись лишь слиянием своих ментальных энергий?
Кайло сгрызал ногти до основания, а губы — до незаживающих нарывов, сочащихся бледной, липкой сукровицей — чтобы только прекратить раз за разом проговаривать свои ошибки. Прекратить звать Рей. У него ничего не получалось, конечно: он сбивал костяшки в кровь, не имея другой возможности выпустить гнев и хоть как-то изменить эту новую вселенную — и не мог найти ни ответа, ни успокоения в том, что они всё-таки смогли сделать. Ведь что-то же они изменили? Только вот где же они повернули не туда?
***
Это было похоже на выход из комы — когда только все они успели в неё впасть? Время слиплось с пространством, густым и плотным, поглотило все звуки и запахи, всю материю и энергию, даже дышать, казалось, было нечем — оставался лишь свет. Дышать было нечем не из-за отсутствия воздуха, отнюдь — они просто лишились тел. Но почему-то оставались при этом в сознании.
Началось всё со странного — в другое время и в другом месте это могло быть смешным: посреди кромешной, давящей тишины, жуткого чувства ожидания неизвестно чего — посреди этой торжественности и какой-то предвечной жути — девушки вдруг закричали. Рей ругалась на том множестве языков, которые успела выучить на Джакку, и клялась, что не станет строить новую Звезду Смерти, какой бы она ни была модернизированной. В лишённой всякой материи бесплотности ей откуда-то ответил Хакс, что это, вообще-то, была его затея. План, неосуществившаяся мечта.
С изумлением Кайло увидел, как своими короткими и смуглыми пальцами он чинит какой-то незнакомый ему мотор — а потом этими же пальцами сжимает электрошокер. Кого он бил этим шокером, его не интересовало так, как его новые пальцы — что это было? Воспоминания? Будущее? Чьё?
Капитан Кеннеди — Кайло распознал его по голосу — как-то странно зарычал. В абсолютном безвременье мелким бисером рассыпался мелодичный смех Энакина. Роуз — Кайло потом только догадался, кто из них был кем, — тоже захохотала, но нечеловечески, зловеще. Заговорила о том, как она убивала детей, юнлингов — но почему об этом говорила она, а смех Энакина будто бы… Будто бы смеялся Финн. Но Энакин. Нет, всё-таки Финн. На какой такой вечер совместных воспоминаний они попали?
Кайло попробовал позвать Рей — не имея рта, это представлялось не таким уж простым делом. Он отлично слышал её — как она отдаёт приказы на уничтожение Хосниана и вопит при этом не своим голосом, а каким-то высоким и металлическим — похожим на голос Хакса, когда тот бывал взбешён, то есть всегда. Но через некоторое время Кайло понял, что он всех их слышит, — но никто не слышит его самого. Периодически он начинал рвать на себе волосы — рыжие, отчего-то, размазывать внешней стороной кисти — тёмной кисти — кровь по лицу, отплёвываться от песка, пробовать на вкус солёные волны океана… Но он не мог говорить, не мог ни закричать, как Рей или Хакс, ни зарычать, ни засмеяться…
Но он по-прежнему слышал. Хохот перешёл в плач так естественно, словно одно было неотделимо от другого — Рей о чём-то молила Роуз, Финн ругался громко и смачно, военные — тихо и сдержанно, но не менее цветасто, а на Кайло, казалось, никто не обращал внимания — учитывая их бестелесность, в этом-то как раз не должно было быть ничего странного, но Кайло пытался дозваться Рей — и не слышал своего собственного голоса. Рей не искала его, никто не искал его, они все разом кричали, осмысленные замечания о ситуации превращались вдруг в дикий, звериный вой, хриплый, сорванный смех — Кайло кричал в эту лиловую пустоту, но затем всё стихло. Цвет исчез.
Однако не успел Кайло подумать, что, видимо, именно такого конца они и заслужили — дерзнувшие перестроить вселенную, как сам больно приземлился на что-то горячее и до странности неоднородное. Падение сопровождалось звуками хлопков. У него откуда-то появилось тело. После осознания этой несомненно отличной новости всё померкло.
***
Хакс неторопливо приоткрыл веки, приноравливаясь к свету. По крайней мере, странное свечение исчезло и можно было трезво оценить обстановку и выяснить, что сталось с… С кем? Хакс удивлённо моргнул. Темноволосая девушка, он же только что слышал её голос, она говорила с ним о Звёздах Смерти, но почему-то лучше всего он помнит не её саму, а маленькие рыжие веснушки на освещённом солнцем лице, и это видение навязчиво всплывает перед глазами, как только он пытается вспомнить, что же они здесь…
Где же она здесь? Она должна быть здесь! Освещённая солнцем, солнечный луч, Рей! Хакс вскочил и огляделся — Рей исчезла. Как он вообще умудрился забыть о ней? Рен исчез тоже, и призрачный юный Вейдер — но толком порадоваться отсутствию обоих Скайуокеров не получилось: лишённый всяких оттенков химический корабельный свет вдруг заменился красным, и где-то завыла аварийная сирена.
В этот момент в Хакса врезалась маленькая темноволосая девушка и зашипела от столкновения. От неожиданности Хакс даже не среагировал, так он был удивлён тем, что прекрасно понял, что она хочет сказать, несмотря на шипение. Хакс протянул руку и попытался её успокоить, но девушка продолжала шипеть — поразительно, она говорила о том, что у корабля неполадки, и она должна их исправить, сейчас же! Как только она упомянула что-то о системах, нуждающихся в починке, Хакс вспомнил эту нахалку из сопротивления, хотел было брезгливо отдёрнуть руку, но вместо этого только потянул девушку к себе.
Зачем, зачем он это сделал? Естественно, девушка его тут же укусила за палец! Он же помнил, что она так уже сделала однажды, но не поостерегся — не ко времени было разбираться со всякими сумасшедшими, но собственная реакция выбила Хакса из колеи: совершенно не адекватное ни ситуации, ни ему самому, горячее чуть ли не до слёз умиление затапливало его с головой.
Хотелось схватить девушку и прижимать к себе именно потому, что она будет шипеть и кусаться. Хакс чуть не задохнулся от этого чувства и вцепился пальцами в коридорную панель, едва не выдрав её вместе с проводами, — думать, думать, думать — что с ним такое происходит? Где Скайуокеры, и почему сработала сигнализация? Думать! А не пытаться приласкать девушку, которая, наконец, перестала шипеть и заговорила вполне разборчивым человеческим голосом:
— Думай, куда распускаешь руки, генерал.
Её дальнейшие действия при этом совершенно не вязались с её словами — она сама прильнула к Хаксу и даже потёрлась щекой где-то у самого его сердца, надёжно спрятанного под толстой военной шинелью. Она почти мурлыкала как большая кошка и словно прицельно хотела услышать биение жизни. Несмело Хакс обхватил девушку со спины, не берясь предугадать, что ещё она вытворит — идиотская в нынешних обстоятельствах нежность продолжала его затоплять, и вот это было совсем не к месту.
Это страшно признавать, но из крайне неловкой и недвусмысленной ситуации их выручил дезертир. Он тоже в них врезался, когда бежал неведомо куда, очевидно, даже не разбирая дороги, и на разные голоса принялся звать на помощь. Это-то и привело Хакса в себя окончательно, хотя отпустить чуть успокоившуюся девушку он по-прежнему физически не мог, словно какая-то очередная Сила приклеила его руку к ней — не то что бы этот жест не успокаивал и самого Хакса. Это было странно, но задумываться об этом времени не было, поскольку FN2187 перед ними разыгрывал какую-то дикую пантомиму.
Финна успокоила Роуз: ещё мгновение она вдыхала такой внезапно знакомый запах генеральского кителя — а в следующее схватила Финна за обе руки и тоже укусила за палец — Хакс с удовлетворением отметил, что сделала она это как-то механически, без чувства, без души — как меру реанимации, а не как… Как что, Хакс решил пока не думать — это были очень смущающие и совершенно не подобающие его статусу мысли.
Финн перестал размахивать руками и неестественно высоким голосом обратился к Хаксу с соблюдением всех тех формальностей в чинах и званиях, каких ни один дезертир сроду не соблюдал. Затем он заговорил о себе в женском роде.
Потом извинился и низким грудным голосом попросил прощения за неадекватное поведение офицера и поинтересовался о новых указаниях. Хакс решил на какое-то время подыграть ему и указать пройти прочь и подальше, но в это время Финн заорал своим собственным голосом и схватил Хакса за грудки:
— Что ты такое им приказал сделать, сволочь ты эдакая! Вынь их из меня теперь!
Роуз поступила на удивление хладнокровно, молча отодрав огромного, по сравнению с ней, Финна от замершей в шоке фигуры Хакса, и как-то странно заглянула вмиг притихшему Финну в глаза.
— Думаешь, только у тебя теперь в голове гости?
И затем Роуз мяукнула. Знакомо до ужаса.
Хакс отмер, даже слишком: его тело прошила крупная дрожь. Причины неожиданного и затопляющего умиления стали приоткрываться. Прояснилось.
— Что ты сделала с моей кошкой?
А вот этот гнев уже явно не принадлежал его Миллисент, его норовистой, но такой родной и любимой Миллисент. Это явно уже была сама девчонка, во всей своей злобе, прямо как тогда — а тогда её гнев был почти физически ощутим, почти вкусен, почти как… Стоп. Не стоило вспоминать об этом сейчас. Роуз бушевала:
— Так это твоя кошка? Забери её сейчас же!
— А где она, собственно?
Низким уставшим голосом с интонациями капитана Кеннеди Финн подытожил:
— Разве вы не догадались ещё, генерал.
Хакс не хотел, ох как же он не хотел догадываться. Тела его офицеров пропали, а сами они оказались вместе с дезертиром FN2187 в его теле — а уж как именно и почему его кошка оказалась вместе со злобной девчонкой, Хакс думать не собирался. Слишком сложная вырисовывалась картина — укусы одной накладывались на укусы другой, и всё это при таких разных обстоятельствах, что голова шла кругом. Некоторые укусы бывали приятны…
Чувствуя, как кровь щедро приливает к голове и только к ней, Хакс пошатнулся, но за ним пошатнулись все остальные. Корабль заходил ходуном, а его коридоры залило ядовитым красным свечением.
— Мы, кажется, идём на посадку, — саркастически заметила Роуз и то ли кашлянула, то ли выругалась как-то… По-кошачьи. И вприпрыжку припустила по коридору к капитанскому мостику. Финн и Хакс бросились за ней, капитан Кеннеди на ходу пытался утихомирить разом и офицера, и дезертира — и чего уж там, и генерала тоже. Не помогало.
Времени выяснить, как они здесь оказались, не оставалось — корабль стремительно снижался, полностью потеряв управление. По-видимому, их затянуло притяжением какой-то незнакомой планеты — но когда же они успели к ней подойти, ведь специально же выбирали для проведения ритуала относительно свободный от крупных объектов участок?
Ритуала… Они проводили ритуал. Да, точно. Во всём этом была какая-то сверхъестественная важность, Хакс был уверен. Но нужно было поторапливаться к спасательным капсулам, и он не задал этой странной компании из подчинённых и сопротивленцев главного вопроса: какого чёрта они все здесь делали?
***
Едва придя в себя, Кайло закричал. Голос показался ему похожим на его собственный. После суматошной мешанины знакомых, но бестелесных голосов это немного воодушевляло. Кайло позвал Рей и раскрыл глаза. Мог и не звать — Рей нависала прямо над ним, оседлав его, и разглядывала с практически исследовательским интересом. Пусть это было странным, но в данный момент всё сделалось решительно неважным — Кайло почувствовал свои руки, поднял их, обрадовался, что тело по-прежнему слушается его — и повалил Рей на себя, сжимая её в объятьях.
Он целовал её лоб, брови, скулы, нос, щёки, не мог перестать гладить по волосам — стряхивал из них песок — они, оказалось, упали в песок — и откуда только упали? Было не до этих мыслей, Кайло должен был убедиться, что с Рей всё в порядке, его сердце заполошно билось в широкой груди — всю свою силу этого сердца Кайло бы отдал, чтобы Рей отозвалась на его движения, на его зов, на его ласку.
И Рей отозвалась, хотя и не сразу — и не так, как Кайло рассчитывал: она не целовала его, не гладила, едва прикасалась, но оттолкнувшись маленькими ладонями от его плеч, аккуратно отстранилась от его лица и высвободилась из кольца его рук.
— Какой пылкий, надо же!
В голосе Рей Кайло услышал насмешку и сталь, которой никогда прежде там не было: она злилась на него и ненавидела его, она спорила с ним и сражалась, но она всегда реагировала на него со всей силой эмоции, какая в ней вмещалась. Сейчас же Рей глядела на него как-то отстранённо и с таким презрением, какого Кайло сколько ни силился, не мог у неё вспомнить. Что же произошло, что же с ними произошло? У них получилось?
Об этом он спросил Рей — было странным то, что, зажав его кисти в своих мёртвой хваткой, Рей по-прежнему не слезала с него и продолжала разглядывать. На вопрос Кайло она рассмеялась странно знакомым смехом:
— Конечно же, у нас получилось, Бен. Почему же ты не спросишь, что именно у нас получилось?
Это озадачило Кайло — а что именно должно было у них получиться? Он рассуждал вслух: они живы, они вместе, они, видимо, оказались в какой-то пустыне вследствие неизвестных выходок новорождённого уилла, который пожелал забросить их сюда, отдельно ото всех остальных — кстати, а что с остальными? Что Рей почувствовала в Силе, когда началось слияние?
— О, Рей почувствовала всё то же, что и ты, не сомневайся, — ответила Рей и с материнской улыбкой всепрощения и какой-то извращённой нежности продолжила буравить Кайло совсем не нежным взором.
Её тело, оседлавшее Кайло, вдруг стало тяжелее раза в два, а то и в три. Внешний мир сжался до её лица — такого знакомого, такого любимого, такого родного: скулы, локоны кудрявых волос, веснушки на щеках и на аккуратно вздёрнутом носу, яркие глаза и острый разлёт бровей, улыбка, уверенная, решительная и радостная улыбка, Рей, Рей, родная моя — Кайло задрожал под ней, но не мог и не желал унять дрожи страха. Родная.
— В некотором смысле родная, конечно, — Рей над ним читала его мысли, и это хорошо, это правильно, значит, Сила не разорвала их связь в этом новом мире; значит, Сила оставила им шанс; значит, у них всё-таки всё получилось, а к остальным они как-нибудь вернутся, найдут дорогу.!
— И связь, я тоже думаю, не разорвана, — с меланхолическим интересом откликнулась Рей. — Ты долго подо мною собираешься лежать, Бен Соло?
Кайло смутился, извинился, почти вскочил, запутался в полах их одежды, попытался прежде аккуратно поднять и поставить на ноги Рей, зачерпнул рукавами и сапогами песка, но это всё было неважно, конечно, ведь они вместе, вместе, и Сила не разлучила их даже в этом мире, значит, им было предначертано, значит…
— … этот песок такой противный, правда? Грубый, и жёсткий, и проникает всюду, — Рей сказала, как сплюнула, хлёсткое омерзение в голосе, что-то разом и знакомое и бесконечно чужое — что с ней? Хотя она же с Джакку, конечно, с чего ей любить песок? Кайло замешкался, пытаясь хоть как отрясти свою одежду от назойливой песочной пыли. Ничего, они мигом отсюда выберутся. Если между ними жива связь — значит, Сила тоже жива!
— Я бы не сильно на это рассчитывал на твоём месте, — задумчиво произнесла Рей. Кайло уставился на неё снизу вверх в недоумении — что-то в её речи задевало её, но почему? Это, наверное, последствия ритуала и смешения мыслей?
— Рей, как ты себя чувствуешь? Ты цела — я имею в виду, там, внутри головы, ты цела? У тебя там нет, не знаю, мыслей чужих? — Кайло спрашивал, и с каждым новым вопросом его изнутри словно вымораживало страхом, всё выше, всё шире, всё холоднее…
— О, не волнуйся, Бен. Рей цела, и её голова полностью принадлежит ей. То есть, будет принадлежать. Не переживай так. Разве я бы допустил, чтобы хоть один волос упал с её головы?
— Что значит «будет принадлежать»? Когда — будет? А сейчас? Почему ты — допустил? — Кайло стало не по себе. Следующий вопрос он не хотел задавать, рискуя услышать на него ответ, но и не спросить не мог:
— Кто — ты?
— Столько вопросов и все в пустоту, Бен. Мне надоело болтаться без тела, и я попросил уилла о небольшом одолжении. Как младший по рангу более старшего, хотя и менее опытного, надо заметить. Эти силы слишком могущественны, чтобы волноваться о таких деталях, о каких так паришься сейчас ты. Уилл, в общем-то, был не против, как видишь — его занимали куда более глобальные материи. Я как раз собираюсь в этом убедиться, посмотреть, что именно у него получилось, — Рей мечтательно вглядывалась куда-то за горизонт, казалось, полностью забыв о своём собеседнике.
Кайло сглотнул комок. Затем другой. Подавился. Упал на колени. Захрипел. Этого не могло быть. Но — почему нет? Это могло быть. И это произошло — Кайло не знал, как и отчего, но это произошло. Перемешивание всех сознаний не прошло бесследно. Злые слёзы обжигали лицо, а песок нещадно колол ладони.
— Что ты сделал с Рей? Как ты посмел? — Кайло хотел вцепиться в Рей, свалить её на землю, сломать её тело, выпотрошить наизнанку, только чтобы выломать, выгнать из неё это… Это — недоразумение, это не могло быть сознательным решением, это какая-то ошибка.! Но Кайло не мог причинить Рей вреда. Даже если это была не совсем Рей.
— О, мне почти не пришлось прилагать усилий. Она на удивление легко сдалась, наша Рей, так, словно всегда этого ждала. Не волнуйся, я не сделал с ней ничего такого, чего не сделал бы с нею ты сам, — Рей усмехнулась чужой, широкой и безумной улыбкой. Жестокой и острой как лезвие, что пронзает насквозь лучше любого светового меча.
— Где она? Где она, отвечай! — Кайло бессильно стоял перед Рей на коленях. Покорно. Он действительно ни пальцем не тронет её — пусть это только её тело, теперь.
Рей задумалась и даже закусила палец, дабы сосредоточиться на каких-то мысленных расчётах.
— А знаешь, — медленно произнесла она, вглядываясь в уходящие вдаль гряды песчаных дюн, — с ней точно всё хорошо. Ты, главное, не переживай так сильно. Я бы взял твоё тело, если бы ты не был таким слабым. Не расхолаживайся, Бен. Такая хрупкая с виду девочка — а такая умничка! — в тоне Рей промелькнуло что-то мечтательное, но плотоядное.
— Где. Она. — Кайло рычал. Ещё немного — и он готов был ринуться грызть песок, только чтобы не наброситься на того, кто говорил голосом Рей.
— Не здесь, Бен, не здесь. Мне представилось занятным показать тебе Татуин, но Рей вряд ли это было бы интересно. С её-то происхождением, сам понимаешь. Уиллы обладают удивительной силой, Бен, непонятной смертным. Мы с Рей немного разминулись во времени, но с ней всё в порядке. Говорю же, я бы не допустил до неё никакой беды. Даже от уилла. Она просто ещё не родилась.
***
Спасательная капсула приземлилась на песчаную дюну. Занимался закат, но пламя нескольких слабых солнц отгорело слишком быстро, чтобы в их отблесках разглядеть окрестности. По крайней мере, здесь было можно дышать.
Роуз потянулась вылизать запястье, но укусила себя за него, чтобы прийти в себя. Создавалось ощущение, что внутри неё шла борьба. Что-то подобное происходило и с Финном, но капитан Кеннеди вёл себя максимально корректно, учитывая обстоятельства, и даже офицер старалась не плакать при генерале, но Хакс всё равно не мог бы приписать её истерический срыв дезертиру с круглым заплаканным лицом. Это было слишком запутанно.
Хотелось прижать к себе Миллисент и забыться. Миллисент прижаться к себе не давала, но шипела и царапалась. Хакс пытался её успокоить и нашёптывать какие-то благоглупости. Финн смотрел на него вытаращенными глазами, даже слёзы на лице обсохли. Кажется, они все втроём смотрели на него этими глазами — и в кои-то веки, хвала всем этим странным уиллам, все трое замолчали. Хотя бы и от шока — от нереальности происходящего у Хакса трещала голова: они же были на корабле, они что-то там собирались сделать, что-то важное, что-то про уиллов и перестройку всего мира, и солнце своими ласковыми лучами, веснушки, ритуал — точно же, ритуал!
Но с той же скоростью, с какой тёмный красный свет местных солнц затирался покровом душной и жаркой ночи, из памяти Хакса вытиралось то, что вообще привело их на корабль. Только чувство какой-то болезненной, срочной важности — и свет в лёгких кудрях волос — чьих? Веснушки, мелодичный смех — какое отношение всё это имеет к тому, что они сейчас наблюдали?
А, между тем, в небе один за другим как свечки вспыхивали корабли. Их корабль, должно быть, был самым огромным среди остальных — по крайней мере, Хаксу хотелось так думать. Но это не имело значения — огни кораблей обращались взрывами и гасли один за другим — корабли падали вокруг них, всюду, куда ни кинь взор. Тихая и беззвучная война происходила прямо под куполом этого чужого им неба — и корабли продолжали сгорать и падать.
А они стояли по колено в остывающем песке и наблюдали за падением величественных орудий массового уничтожения. Роуз держала Хакса за руку и даже не царапала ладонь. Почему-то Хаксу не хотелось её отпускать. Финн сидел на песке, обняв себя за колени, и раскачивался взад-вперёд. Его тонкий голос о чём-то причитал. Хакс помнил какой-то нутряной памятью, что должен командовать этими кораблями. Не должен допускать подобного разбазаривания имущества. Должен следить за вменёнными ему армиями.
Но у него не было армий — а и были ли они когда-нибудь? Только хрупкая девушка держала его руку так крепко, что могло бы быть больно — а вместо этого было хорошо. Уверенно и как-то не по-военному. Хакс чувствовал себя человеком, и от этого делалось не по себе. Слишком по-настоящему, слишком чувственно… А хрупкая маленькая девушка на самом деле сильная и целеустремлённая… Хакс это помнил, не знал, откуда, но помнил. Прижимаясь к нему всем телом, Роуз удивительно, по-кошачьи заурчала, словно успокаивая их обоих. В небе догорали корабли.
***
На Джакку Кайло отправился искать молодого проповедника, у которого собирались дервиши космических пустынь. В их танце сквозила Сила — но ни один из них не мог ею пользоваться. Кайло тоже, как оказалось, не мог — Сила была повсюду вокруг него, но не давалась в руки. Поэтому применить старинный джедайский трюк и выторговать себе корабль не удалось — Бену Соло пришлось стать контрабандистом, как его отцу до него. Кайло с горечью надеялся, что это имя и род занятий — временные, до тех пор, пока он не найдёт Рей и не разберётся с этим всем.
Однако первое же, что Кайло спросил у ещё молодого, но уже отпустившего солидную бороду Лор Сан Текки, было:
— Где карта пути к Люку Скайуокеру?
Это было ужасно нелепо, и Кайло не знал, что такое на него нашло, — а Сан Текка даже и бровью не повёл.
— Я не знаю, кто такой Люк Скайуокер. Но тебя я ждал, тебе начертано было явиться.
Кайло назвал себя в надежде, что Сан Текка ошибся, но тот лишь подтвердил то, что ожидал его появления. И что отродясь не слыхивал ни о каком Люке Скайуокере. Равно как и о живых джедаях — это же призраки древнего прошлого, с чего им быть живыми, Бен Соло? О Рей, мусорщице с Джакку, Сан Текка тоже не слышал. Предложил Бену самому съездить в Нииму и убедиться, что в их захолустье не обитают джедаи. Хотя их и во всей вселенной-то не водится — откуда Бен с такой страстью говорит о них?
Сан Текка ждал его, хотя и сам не мог толком объяснить, для чего — так было предначертано, когда и кем — неясно, какое-то смутное и малоприятное ощущение, что гость Бен Соло убьёт его, но не сейчас, а ещё нескоро — ты слишком рано явился, Бен Соло. Интересно, зачем ты станешь меня убивать?
Кайло прекрасно помнил, почему они убил Сан Текку в прошлый раз. Из гнева, просто из гнева. У него не было приказа убивать, но он всё равно убивал и правых, и виноватых, так хотел выслужиться перед Сноуком… Сноук. О Первом Порядке в тех мирах, где Кайло удалось побывать, тоже никто не слышал. А вот о Республике — слышали. Хотя и без джедаев. Откуда же взялась Республика, когда прежде всего этого, ещё до ритуала, силы Порядка её уничтожили? Этого Кайло не понимал.
Рей в Нииме он предсказуемо не нашёл, хотя говорил с самыми отвратными тварями и подкупал самых подозрительных персонажей — никто ничего не знал даже близко. Поговаривали о каких-то недавно явившихся чужаках, о грядущем процветании форпоста — после странной истории с падениями огромных боевых кораблей мародёры слетались на Джакку со всех окрестных и не только планет — но ни о какой мусорщице, да ещё и с удивительными способностями, никто не слышал.
Сан Текка назвал Кайло текущий год по местному джаккуанскому времени. Кайло прежде думал, что тот ошибся, долгие головокружительные танцы вместе с дервишами пустыни наверняка затуманили проповеднику разум — но Сан Текка действительно выглядел моложе, чем Кайло помнил его в день убийства. И расчёты сходились с теми, которые Кайло собирал раньше — он оказался ровно на двадцать лет позади того времени, в котором проходил ритуал.
Энакин не соврал — он вообще был предельно честен с внуком во всём, что говорил, звонким голосом Рей говорил до тех пор, пока Кайло не отрубился, не в силах осознавать происходящее. А потом Энакин пропал — он что-то чуть ли не напевал, трогательно закусывая губу (Рей всегда так делала, когда говорила о своих мечтах, по большей части не сбывшихся), о том, как приятно будет снова посетить памятные места. Кайло подозревал, что мог бы при желании отыскать его где-то между Набу и Мустафаром, но прежде ему надо было всё-таки разобраться с временной петлёй, в которой он оказался.
И оказался он в ней один. Ни одно разумное существо, с которым Кайло ни заговаривал, не упоминало никаких разрывов во времени. Жизнь на планетах текла своим чередом. Рей ещё не родилась, хотя по календарю выходило, что это должно произойти довольно скоро. Хотя с чего он вообще взял, что Рей родилась на Джакку, а не была там брошена родителями? Он же видел её прошлое — той, другой, своей Рей — но не видел её рождения! Возможно, он просто терял время.
Лор Сан Текка хоть и выслушал его историю, но вряд ли поверил — слишком многое в рассказе Кайло было неправдоподобным для этого мира без джедаев, без Первого Порядка, без войны Сопротивления против Империи, без Люка Скайуокера… Слово за слово Кайло заподозрил, что не существовало не только Люка. Ведь раз не было Империи, не было и Императора, то и его верного пса — тоже не было? В этом мире не было Скайуокеров.
Но был Бен Соло, и он никак не мог смириться с открывшейся правдой. Всё это должно было быть ошибкой, насмешкой уилла — но не правдой. Он отправился на Аш-то, планету, о которой говорила ему его Рей — как давно это было? Кайло путался и увязал в новом вязком времени. На Аш-то, где Люк Скайуокер принял свою телесную смерть, было пустынно. Монахини старинного ордена не выказали большого интереса при появлении Кайло — казалось, их вообще ничто не могло заинтересовать.
Странная апатия захватила остров. Монахини хранили те книги, про которые Рей рассказывала Кайло, как тайком увезла их от Люка, — те самые книги о том, как живые существа всей галактики могли управлять Силой — но уже много тысячелетий как потеряли над ней всякий контроль. Это озадачило и опечалило Кайло, равно как и то, что монахиням нечего было рассказать ему о Люке. Его здесь никогда не бывало. Его вообще, кажется, никогда не бывало.
Только Кайло смирился с тем, что, возможно, перевёрнутое время даёт ему шанс говорить с дядей после всего, что произошло между ними, как выяснилось, что говорить особо-то и не с кем — и вовсе не потому, что Люк погиб как герой, защищая Сопротивление. Просто не было в этом мире ни Люка, ни Сопротивления.
Значит, и Леи тоже не было? С ощущением полнейшей нереальности происходящего Кайло прилетел на Альдераан, который был разрушен незадолго до его собственного рождения. Вот только в этом мире Альдераан вполне процветал и точно не взрывался. В благородном доме Органа не знали никакой принцессы Леи.
Бен Соло — сын контрабандиста, какое право у него ходить по благородным домам и интересоваться родословными властителей планет? Кайло чувствовал, как пустота сжимается вокруг него, обвивает плотным коконом, из которого не было видно выхода, — когда услышал крик новорождённого.
***
— Давай назовём её Рей? — Хакс смотрел в младенческое лицо и не мог наглядеться: оно словно было озарено солнцем изнутри. Хакс узнавал его словно из какой-то предыдущей жизни, и его затапливало нежностью до боли, до потери дыхания. Он смотрел на дочь и едва мог сделать вдох, изумлённый и влюблённый.
Роуз не протестовала — она вообще почти перестала с ним спорить последнее время, слишком тяжела была её ноша. Хакс обнимал их обеих и пытался понять, откуда к нему пришло это имя — они достаточно страдают от палящего джаккуанского солнца, чтобы ещё находить силы им любоваться, но необходимость как-то запечатлеть в своей новорождённой дочери силу солнечного света наполняла Хакса уверенностью.
Им было сложно, до боли мучительно вместе, но и порознь, как оказалось, они бы тоже не продержались. А теперь Рей стала их лучиком надежды. Вначале Роуз ненавидела Хакса и одновременно ластилась к нему — и через некоторое время он перестал различать, когда в ней проявлялась кошка, а когда страдала девушка, в тело к которой подселили кошку.
Хакс постепенно привык к ним обеим — пусть и в таком странном обличье. Вдобавок Роуз рассказывала ему об его собственных воспоминаниях, о которых Хакс не помнил сам — не то что бы Роуз была в восторге, вспоминая, как он вырывает свои рыжие волосы — то ли от бешенства, то ли от страха; но Хакс тоже почему-то помнил старшую сестру, которой у него никогда не было, и крупных ездовых животных, на которых он с этой несуществовавшей сестрой катался.
Роуз тогда сказала, что это была её сестра, а их память оказалась разрубленной одна на двоих — причудливо распавшаяся на кусочки чужих жизней. Так они постепенно учились делать чужое своим. Финну было хуже — когда он мог прорваться сквозь капитана и офицера, он непременно сообщал им об этом, но потом всё равно уходил в пустыню, ту древнюю её часть, куда не упало кораблей. Там он обитал среди дервишей, которых не смущали три личности в одном теле. Дервиши слушали потоки Силы, но не могли за неё ухватиться. Финн тоже научился слышать — если бы это хоть как-то помогло ему избавиться от незваных гостей в собственной голове.
***
Крик новорождённой. Кайло знал этот крик, из миллиарда узнал бы её, он спешил к ней, но для контрабандиста Бена Соло без семьи и без Силы эта новая вселенная была слишком огромной, чтобы успеть к Рей вовремя. Кайло и не знал толком, что для него теперь было «вовремя»: когда Рей достигнет возраста, в котором они проводили ритуал, ему самому будет уже за пятьдесят. Кем он будет к этому времени — без силы, но отягощённый воспоминаниями, которые, казалось, во всём этом мире остались у него одного, и только мучили, не давая блаженного забвения?
Он хотел всё забыть, но мысль о том, что Энакин не солгал, что Рей действительно там, родилась, и, возможно, если только она дождётся его… Но Кайло опять прибыл слишком рано. Он спешил, ведомый мечтой всё исправить — неведомо как, неведомо чем — в мире, где Сила существовала отдельно от живых существ — но зачем было спешить к младенцу, окружённому любовью своих родителей?
Ведь Кайло чужой для неё, для всех них — хотя сам он с удивлением узнал Хакса, обросшего густой бородой, сурового и непреклонного бригадира дюжин отрядов мародёров, которые мгновенно возникли на Джакку после таинственного падения кораблей. Казалось, Хакс находился в своей стихии, повелевая пусть не армиями, а преступниками, но они слушались металла в его голосе и послушно разбирали до винтика огромные «Звёздные Разрушители». Когда и кем они могли быть построены при отсутствии войн и Империи, Кайло пока не рисковал задумываться.
Показываться Хаксу на глаза он тоже не стал — но сам проследил за тем до самого их «дома» в корпусе небольшого корабля, о чём потом иногда сожалел — даже после ритуала, после смешения всего мирового сознания в единую массу и изменения сей вселенной, Кайло не ожидал встретить в доме Хакса и Роуз (как Кайло позже вспомнил её имя) — встретить в их доме Рей. И понять, что они и есть её родители. Это было уже слишком.
Он ведь видел родителей Рей — в их первой жизни, в их первом знакомстве, когда Рей была взрослой, когда сама проникла к нему в воспоминания, когда между ними установилась связь Силы, — Кайло видел, как какие-то забулдыги притащили испуганную девочку к огромному монстру и свалили прочь с Джакку, поигрывая монетами!
Так как же теперь… Про Хакса можно было много чего сказать — но он точно не был забулдыгой. И вряд ли бы стал таким когда-нибудь — даже через гипотетические шесть лет, когда в первой жизни Рей бросили родители. Из своего укрытия Кайло наблюдал за молодой семьёй — они все были на террасе, поскольку погода стояла тихая, и ничто не предвещало песчаных бурь в наступающей ночи.
— Я тоже не понимаю, как так вышло.
Финн присел рядом с Кайло и задумчиво посмотрел на свет в корабле-доме. Кайло не находился с ответом — да и на что тут было отвечать? Финн узнал его. Назвал по имени — Кайло Реном, но мало что помнил о том, что предшествовало ритуалу. Сказал, что Хакс и Роуз не помнят даже про ритуал, а ему не верят, потому что…
Здесь тон Финна круто изменился. Суровый голос чеканным шёпотом сокрушался об амнезии генерала Хакса. Затем высокий и тихий голос — всё это время с лицом Финна происходили дикие метаморфозы — явно женский голос рассказал о троих обитателях одного дезертирского тела. Зрелище было жутковатое. Значит, подумал Кайло, не только Энакин захватил тело Рей, могло быть и хуже.
— Думаешь, они тоже бросят Рей? Как тогда сделали в твоём рассказе? — Финн (кажется, это вновь был он), словно ждал от Кайло какого-то однозначного ответа. Кайло не знал, чему теперь верить.
***
Не знал, не верил, но всё равно опоздал, когда это всё же случилось, действительно через шесть лет. Финн теперь заботился о маленькой Рей вместо Ункара Платта — точнее, целых трое взрослых людей, пусть и в одном теле, объединяли свои заботы о ребёнке. Сложно было сказать, что думала об этом сама Рей. Кажется, её ничего не смущало.
Нет, Хакс и Роуз никогда бы не бросили её — здесь и Финн, и капитан Кеннеди, и женщина-офицер сходились во мнении, что их куда-то забрали насильно. Выкрали из дому, но почему-то оставили Рей — значит это, хотя бы, не были торговцы людьми. Создавалось впечатление (ни Финн, ни военные ничем не могли его объяснить), что их похититель искал именно Хакса. Но по какой-то причине этот некто забрал и Роуз тоже — на этом месте в истории с Финном приключилась истерика, и капитан Кеннеди пытался его скупо утешать. Наблюдать за тем, как всё это происходит в одном человеческом теле, Кайло не мог.
Юная Рей смотрела на высокого черноволосого гостя без страха и с интересом, но не узнавала его. Сердце Кайло разрывалось изнутри — только бы дождалась, только бы дождалась! Какой же он дурак — сколько времени они потеряли уже, а сколько потеряют ещё? Пусть он будет уже старым для неё, но только бы она поверила ему, когда он всё расскажет ей, только бы поверила! Только бы связь между ними не пропала — пусть это была странная, лишённая Силы и видений связь, редкий голос, случайный вкус ощущения, глоток солнечного света — только бы она не исчезла!
Тогда они всё исправят, ещё есть время, пока ноги носят его и есть сила в руках, пусть это и не Сила, которой он так играючи управлялся в их прошлой жизни. По крайней мере, Рей была в относительно надёжных руках, пусть и в одной паре на троих. Кайло же должен был отыскать её родителей, и что-то подсказывало ему, где именно он станет искать похитительницу. Похитителя.
комментыLynxCancer 7 августа 2018, 20:24
Трава! Какая трава!
Сочувствую следующем автору, лол.
alikssepia 7
Селина_ 7 августа 2018, 20:26
Это самая прекрасная наркомания, которую я когда-либо читала. Офигенно!
Столько абсолютно безумных и при этом логичных вотэтоповоротов, ааа, я нимагу! И что же дальше? Что будет с Хаксиком и Роуз? Со всеми остальными?
Автор, я вас люблю <3
alikssepia 5
AnnaSh (Незарегистрированный пользователь) 7 августа 2018, 20:42
Так круто получается! Прям огонь, а не фик!
полоний 7 августа 2018, 21:42
Лучшая глава на данный момент.
alikssepia 5
Henri the Jedi 8 августа 2018, 16:54
Очень круто!!!
Глава 11. Аноним
Уходя, спиной Бен все еще ощущал колючий взгляд единого в трех сущностях Финна и девочки — такой родной и такой чужой Рей. Это все — дело рук Энакина, сомнений быть не могло. Только вот зачем ему похищать родителей Рей? Они не представляли никакой ценности даже в том, настоящем мире, не говоря уж об этом, в котором люди не могут использовать Силу. Наверняка он что-то задумал, и это что-то непосредственно связано с Рей. И Бену нужно приложить все усилия, чтобы нарушить его планы.
Поднимающийся ветер — предвестник песчаной бури, уже начинающей темнеть на горизонте, — больно хлестнул песком ему в лицо, и Бен с усмешкой подумал, что начинает ненавидеть песок. Прямо как его дед, которым он гордился и восхищался, которому безоговорочно верил и величия которого желал достигнуть. И вот оно какое, оказывается — это величие. Бен с отвращением подумал, что сам был ничуть не лучше своего знаменитого уже-не-родственника — ведь Скайуокеров больше не существовало. Это было забавно — если бы Сила не создала Энакина, ничего из того, что потом случилось с галактикой, не было бы. Так, может, оставить все как есть?
Но он отогнал от себя эту мысль. Рей. Ему нужно спасти Рей. Не важно, от чего, и не важно, как. Это все, что он может сделать для нее — чем может искупить вину за то, что она утратила свое тело, уступив его жестокому захватчику.
Нос рухнувшего на Джакку звездного разрушителя, в котором жил Бен, чтобы, подобно своему тезке с Татуина, всегда быть неподалеку и наблюдать за тем, как растет юная не-его-Рей, встретил его тишиной и пустотой. Укрывшись от бури в полусгнившем дюракрите одной из кают, Бен уселся прямо на занесенный песком пол и закрыл глаза. Ему нужно найти деда. Это не сложно — он там, где есть возможности улететь с этой планеты, там, где власть. Но что он может сделать ему без Силы? Без оружия? Вот оно! Ему нужно оружие! Собрать меч? Но он больше не может пользоваться Силой для его создания. Хотя… нужна ли она для сборки на самом деле? За свою жизнь он сделал не один меч и помнил почти досконально, какие элементы и в какой последовательности ему следует соединять. Вопрос лишь в кристалле.
За закрытыми глазами Бена мягко покачивались фиолетовые волны Силы, тянулись полосами во все стороны, обрисовывали сплетением и уплотнением нитей живых существ, населяющих пустыню. Недалеко от «дома» Бена, под толщей песка, нити сплетались в фиолетовый комок — это песчаный червь после плотного обеда отсыпался в дюне. Чуть дальше покачивались тонкие ветвящиеся отростки нитей — несколько молодых побегов ночецвета, наполненных невероятной жаждой жизни. А если посмотреть еще дальше, на северо-восток…
Сияние сиреневого узла из толстых, звенящих нитей казалось Бену ослепительным. Будь этот мир населен чувствительными к Силе, он сказал бы, что это Люк Скайуокер, или Рей, или Энакин, или он сам, но тут это было возможно лишь в одном случае — если это излучение исходило от кайбер-кристалла. Сперва Бен не поверил своей мысли — какой абсурд, ему срочно нужен кайбер-кристалл, и вот он, находится при первой же медитации в паре километров от его убежища! Затем он стал размышлять, как кайбер-кристалл мог бы оказаться на Джакку, и все тут же встало на свои места: поддержание деятельности ионных двигателей звездных разрушителей осуществляется с помощью внушительных размеров кайбер-кристаллов, по одному на каждое сопло. Если он живет в носу такого разрушителя, значит, где-то есть и его хвост.
Под свист песчаной бури за стенами и убаюкивающий шепот мыслей Бен не заметил, как заснул прямо там, на песчаном полу каюты.
***
В путь Бен вышел рано утром, когда свет лишь забрезжил на горизонте, предвосхищая восход светила. Сердце — верный компас — безошибочно проложило ему маршрут в нужном направлении. Найти кристалл, собрать меч, спасти Рей. Как меч поможет ему ее спасти? Бен старался об этом не думать. Ему нужно во что-то верить. Ему нужно что-то делать, чтобы не сойти с ума от одиночества и безнадеги. Ему нужно…
Сердце забилось как бешеное, ощущая приближение к долгожданной цели, однако взору Бена предстала лишь очередная песчаная дюна.
«За полтора десятка лет бурь всю заднюю часть занесло. Без Силы мне понадобится десяток лет, чтобы добраться к кристаллу хотя бы одного из сопел», — грустно пронеслось в его голове. Но сдаваться он не собирался.
Это выглядело глупо. Он загребал песок руками, тащил его на себя, а сверху тут же ссыпалась новая порция, но он продолжал делать это бесполезное действие снова и снова, без устали, несмотря на адскую жару, жажду и боль в мышцах. Когда солнце вошло в зенит, даже палантин, в который он укутывался от песка и солнечного жара по выработавшейся за годы на Джакку бедуинской привычке, больше не мог его спасать. Перед глазами все поплыло, и он рухнул ничком прямо в жаркие объятия песка.
***
Когда он открыл глаза, первое, что он увидел — ослепительное сияние, наполняющее прочти все пространство вокруг, обволакивающее темную фигуру в темно-сером балахоне с капюшоном.
— Бен… — произнес мягкий женский голос.
Зрение с трудом сфокусировалось. Тень от капюшона мешала полностью рассмотреть лицо неожиданной собеседницы, но Бен отчетливо различил кирпичный цвет ее кожи. Гостья явно была не человеком.
— Зачем ты пришел сюда, Бен? — спросила она, и ее голос, словно покачиваясь на волнах, разлетался в его сознании сотней повторяющих друг друга эхо. И Бену Соло вдруг захотелось честно ответить на этот вопрос.
— Мне… нужно… спаси Рей…
— Но с Рей все в порядке, Бен. Она сейчас с тем, кто не даст ее в обиду. Нет Сноука, который смог бы ей навредить. Нет тебя. Никого нет.
— Так не должно быть, — прошипел Соло сквозь зубы. Это «нет тебя» неприятно резануло что-то у него внутри. Он знал, что это хорошо — когда его нет. Когда никого из них нет. Но хорошо для остальных. А как же он сам? Хорошо ли от этого ему?
— Посмотри на это с другой стороны. В этом мире нет чувствительных к Силе, никто не использовал ее во зло, следуя за своими заблуждениями, никто не захватывал и не порабощал миры, опираясь на свое могущество. Разве не такого мира желали когда-то джедаи древности? Разве не тот самый «идеальный» мир подарил тебе уилл, родившийся в ходе совершенного ритуала?
Бен молчал, тупо смотря в лицо незнакомки, которого на самом деле все еще не мог разглядеть из-за тени капюшона. Затем, словно оправдываясь, медленно произнес:
— Энакин. Он что-то замышляет. Он представляет опасность для Рей. Я должен ей помочь.
— Разве у тебя нет плана, как решить эту проблему? — в голосе незнакомки послышалась улыбка. — В любом случае, я прошу тебя подумать о том, ради кого ты хотел бы все исправить. Ради людей? Но в этом мире они гораздо счастливее. Ради Рей? Но в этом мире и она счастлива — у нее есть близкие люди, и она не вовлечена ни в какие интриги сильных мира сего, а единственную опасность для нее ты легко сможешь разрешить. Если для тебя это все не важно, то, может быть, ты хочешь все вернуть ради себя самого?
Бен плотно сжал зубы. Он прекрасно понимал, что незнакомка права — людям, да и Рей в принципе, будет гораздо лучше без него. Но он сам — как он сможет жить без Рей? Как ему существовать в мире, где для него просто нет места? Где не существует девушки, которая является для него всем — есть лишь девочка, которая его не помнит, и его собственный дед, занимающий столь родное тело.
— Раз ты полон решимости, тогда смотри, — женщина шагнула в сторону, и сияние, окружавшее ее, перестало резать глаза. И Бен увидел, как из песчаной дюны поднимается храм, и на створках его ворот, в золоте и серебре, застыли три резных фигуры: пожилой мужчина в центре, укутанный тьмой молодой мужчина и облитая светом молодая женщина по каждую из его рук. Храм уходил в небо, все выше и выше, и когда Бену пришлось задрать голову, чтобы провожать глазами его все возвышающийся и возвышающийся силуэт, свет джаккуанского солнца залил его глаза, оставив лишь безграничное сияние на обратной стороне век.
***
Бен пришел в себя, лежа в песке и частично им занесенный. Приподнявшись на локтях, он осмотрелся и замер в изумлении — песок словно расступился, обнажив крупные сопла мертвого разрушителя, и теперь добраться до кристаллов, обеспечивавших питание ионных двигателей, не представляло труда.
К сожалению, храма Отца, Сына и Дочери ему лишь пригрезился.
Хотя… В последнюю встречу с Сан Теккой (в моменты особенного одиночества Бен заходил к нему в Туанул, и они долго разговаривали о Силе) тот упоминал, что к югу от деревни мусорщики находили какие-то руины, и все собирался направить туда экспедицию служителей церкви Силы…
***
Собирать меч без участия Силы было гораздо дольше и тяжелее, чем прежде. Однако суток упорной работы хватило для того, чтобы вещь не только заработала, но и более-менее удобно легла в руку Бена.
Найти Энакина тоже было не сложно: он жил на аванпосте Хотгар — более крупном и развитом, чем Ниима, и как раз руководил погрузкой каких-то ящиков в объемный грузовой кореллианский фрейтор, выглядящий еще более омерзительно, чем Сокол Тысячелетия (хотя до этого момента Бену было сложно такое представить).
— Ты пришел снова плакать у меня на плече по поводу того, что не можешь найти свою Рей? — спросила не-Рей таким родным, но таким холодным голосом, и у Бена по спине побежали мурашки. Он не слышал ее голоса — ее взрослого голоса — почти десятилетие.
— Нет. Я пришел поделиться с тобой знаниями.
Рей-Энакин вопросительно поднял бровь:
— Что полезного можешь ты мне сказать? И почему я должен тебе верить, Бен?
— У меня есть кое-что, что может тебя заинтересовать. Бьюсь об заклад, тебе тоже осточертел этот мир. Но я знаю, как его покинуть. Обменяю эти знания на Хакса и его узкоглазую подружку. Сегодня.
Бен протянул Энакину древний голопад, на экране которого горели заветные символы аурубеша, а затем развернулся и пошел прочь. Он не видел лица Энакина и даже почти не улавливал его нитей в Силе, но знал — дед обязательно заинтересуется его предложением. И придет.
***
Храм, который привиделся Бену до того, как тот потерял сознание, мало походил на те обломки, полузасыпанные песком, что находились на месте, указанном Лор Сан Теккой. Но проблески золотой и серебряной фольги, что выстилала некогда величественный рисунок, не дали ему усомниться — это действительно было то самое место.
Он прождал Энакина почти весь день, и был ряд тому, что предусмотрительно захватил с собой вяленое мясо пустынных тушканчиков и флягу с конденсированной водой.
Тот явился в сумерках — укутанный в длинный белый плащ женский силуэт, безумно похожий на Рей, но двигающийся совершенно иначе, нежели она. Корабли, на которых Энакин привез с собой пленников и своих головорезов, остались на вершине дюны, но Бен даже не удосужился спросить у деда про Роуз и Армитажа, когда тот встал в нескольких метрах от него.
— Ты нашел древний храм Силы, — в голосе не-Рей слышалось торжество, перемешанное со странной насмешкой. — Глупо было делиться этой находкой со мной, разве нет, Бен?
— Я подумал, что тебе, как и мне, осточертел этот мир, в котором Сила утекает сквозь пальцы, дразнит, но не дается в руки. А это, — Бен указал на развалины, тускло поблескивающие серебряной и золотой фольгой, — лучший способ попасть туда, где все будет иначе. К тому же, ты обладаешь необходимыми ресурсами, чтобы откопать ворота.
Энакин усмехнулся. Кажется, такое объяснение его устроило.
***
Ворота были откопаны за несколько часов при помощи песочных продувок, установленных на вездеходах банды, которой все эти годы заправлял Энакин. Вооружившись светодиодными факелами, дед и внук прошли ворота и двинулись по полуразрушенному тоннелю вглубь храма. Бен то и дело бросал взгляд на узоры на стенах, в то время как Энакин уверенно шел вперед, даже не поворачивая головы. Словно он уже бывал здесь.
— Ты верно подметил, что мне осточертел этот мир, — начал Энакин. У него явно было приподнятое настроение. — Как только я разжился кораблем, я первым делом отправился на Набу в надежде найти там мою Падме. Но увы, хотя сенатор Палпатин в этом мире не обладал Силой и давно умер, здесь не было и меня, чтобы защитить ее от козней других политиканов, и, как итог, здесь она тоже давно умерла. Тогда мне в голову пришла мысль: я мог бы вернуться в свой мир в это же время, найти Люка и Лею, которых отняли у меня, и научить их путям Силы, чтобы они стали моими достойными соратниками в борьбе за власть. Но сейчас, когда ты обнаружил этот храм, я могу осуществить то, о чем даже не мог помыслить прежде — я могу вернуться в те времена, когда Падме еще была жива, и не дать ей умереть. Разве ты не сделал бы такого для своей любимой, а, Бен? Но, боюсь, тебе уже этого не удастся: я позабочусь о том, чтобы моя дочь — моя прекрасная, могущественная, преисполненная темной стороной Силы дочь — никогда не встретила этого мерзкого прохиндея — твоего отца. Но не переживай — о Рей я тоже позабочусь, даже не сомневайся.
Пока Энакин говорил, Бен становился все бледнее и бледнее, его кулаки все плотнее и плотнее сжимались, и когда тот упомянул Рей, внутри Соло словно лопнула натянутая струна. Осознание горячей волной нахлынуло на него: ему не удастся узнать у деда, как открыть древний портал сквозь измерения, не позволив ему самому пройти в него. А, значит, возвращаться ему может быть некуда.
Он бросился на деда, выхватив из-под пол бедуинской одежды свой новый меч — с гардой и рассыпающий сноп зеленых искр. Не удивительно, что его удар был тут же остановлен синим мечом деда — сияющим голубым и куда более совершенной конструкции.
— Это очень глупо с твоей стороны, Бен, — не-Рей улыбнулась ему, и ее лицо, освещенное сине-зеленым пламенем, показалось ему зловещей маской. — Ты же не знаешь, как открыть измерение временных петель, которым славятся подобные храмы Силы.
Но Бену было все равно. Он вдруг явственно осознал, что не должен позволить деду переписать всю историю единолично, стерев внука с лица земли и заполучив Рей себе. На секунду он даже пожалел, что задумал все это: смирись он с тем, что Рей будет счастливо жить с родителями и Финном без него в этом новом мире, Энакин ни за что не нашел бы способ путешествовать в пространстве и времени. Или нашел бы? Джакку, в конце концов, очень маленькая планетка.
Яростные удары Бена, основанные на грубой физической силе и широте замахов, не шли ни в какой сравнение с молниеносными и изящными ударами поистине обученного бою джедая, и не будь Бен так зол, он обязательно оценил бы красоту этой давно утерянной в настоящем мире техники. Злость даже отвлекла его от мысли о том, что он сражается — по крайней мере, так это выглядит со стороны — с женщиной, имеющей для него огромное, первоочередное значение. Все, что он хотел — остановить Энакина любой ценой.
В теле Рей определенно были недостатки — например, оно плохо могло противостоять напору крепкого высокого мужчины. Не-Рей оступилась, отражая очередной удар, и рухнула навзничь, выпустив из руки меч, и Бен, с пылающими от ярости глазами, тут же обрушился на нее сверху, встав на колени по обе стороны от ее талии и опасно приблизив острие своего нестабильного меча к ее шее.
— Бен, — прошептала Рей, и в ее больших ореховых глазах отразился неподдельный, совершенно не похожий на Энакиновский, испуг. — Помоги мне, Бен.
Соло задрожал. Его широко раскрытые глаза уставились на нее, не мигая. Он словно пытался понять, обман это или нет, есть ли в этой оболочке его Рей, или же это все искусная игра его деда, который пытается дать себе фору и обдурить незадачливого внучка.
Бен потушил меч и убрал его от горла Рей. Она сглотнула, в ее широко раскрытых глазах стояли слезы страха. Если это была она, — Рей — то, возможно, она впервые пришла в себя после того, как в результате обряда они очутились здесь — в прошлом, в параллельной вселенной и в телах черт пойми кого. Соло нерешительно двинулся вперед, наклонился и поцеловал ее в губы. Язык кольнул металлический привкус крови. Рей ответила на поцелуй, и это было так напористо и соблазнительно сладко…
Вспышка на мгновение окрасила полутемный коридор и тут же исчезла.
Когда Бен оторвался от ее губ, в широко раскрытых глазах Рей было столько непонимания и боли, что ему захотелось разрыдаться. Он отбросил меч прочь и осторожно провел ладонью по ее волосам, словно пытаясь утешить разбившего коленку ребенка:
— Мы обязательно встретимся, Рей. Слышишь меня? Обязательно. Прости.
Он повторял это снова и снова, даже когда ее глаза уже давно остекленели, а тело, с такой силой и нежностью прижатое к его груди, начало остывать.
Это был Энакин до самого конца. У него под одеждой был вибронож, и он не остановился бы ни перед чем, чтобы добиться своей идеальной жизни. Внук и дед явно стоили друг друга.
Бен знал: теперь пути назад для него нет. Он не может вернуться в тот момент, когда они совершали злополучный ритуал, потому что это означало бы, что Рей больше никогда с ним не будет. Он вообще никуда не может вернуться — только Энакин знал, как работают чертовы порталы в храмах Силы. Что ему остается? Наблюдать за тем, как та, другая Рей, растет, живет счастливо и его, седеющего старика, совсем не помнит? Закончить свои мучения и проследовать вслед за дедом в Силу? Рукоятка собственного меча, целящаяся в живот в почти таком же жесте, с каким красный луч предательски вспорол живот его отца, — это сейчас казалось ему самым правильным на свете.
***
Он не помнил, как уснул в темных коридорах полуразрушенного храма, но разбудил его яркий свет, льющийся отовсюду прямо ему в глаза. Когда он разлепил веки, перед ним в ореоле света предстала все та же уже знакомая незнакомка с кирпичной кожей и с глубоким капюшоном на голове.
— Зачем ты убил ее? Ты был готов вернуть в мир хаос, войну и смерть только ради того, чтобы быть с ней, и все равно ее убил?
Голос женщины был мягок, но в каждом его звуке Бену слышался упрек. Он закрыл глаза, не в силах больше выносить белого сияния, исходящего отовсюду из-за спины его собеседницы.
— Потому что Энакин сделал бы ее несчастной в любом из существующих миров и времен. Пусть она будет свободна от него хотя бы здесь. И там. Везде. — Бен закрыл лицо руками, но свет все равно пролезал ему под веки, коля глаза словно иголками. — Я отдал бы все за то, чтобы вернуться обратно, где она жива… Где я жив вместе с ней…
Слезы обжигающими дорожками побежали по его щекам, когда теплая ладонь женщины в темно-сером балахоне по-матерински провела по его волосам в утешающем жесте.
***
Когда он открыл глаза, вокруг не было ни женщины, ни даже коридора. Только руины храма Силы и полностью поднявшиеся из песка ворота, нетронутые в своем величии и красоте. И Бен почему-то знал, что ему непременно нужно прикоснуться к руке Отца, на ладони которого, украшенный золотой фольгой, лежал кайбер-кристалл.
***
— К сожалению, отследить передвижения кореллианского фрейтора в гиперпространстве нашим службам не удалось, однако разведчики заметили подозрительную активность вблизи Дантуина… — Бледный и несколько помятый Хакс с полной презрения к новому Верховному лидеру миной на лице явно был не готов к тому, что Кайло, который секунду назад чуть ли не зевая выслушивал его доклад по обнаружению остатков Сопротивления, исступленно бросится ему на шею и столь сильно сожмет в объятиях. Через пару мгновений, однако, когда Кайло отпустил его и, видимо, так же остро осознал всю абсурдность ситуации, он поправил свои одежды и чуть севшим, хриплым голосом сообщил генералу, что тот свободен, а результаты разведки может выслать на датапад без устного комментария.
Кайло просто не мог поверить, что все получилось. Ему удалось вернуться в прошлое! Рей только что улетела с остатками Сопротивления на Соколе, между ними еще ничего не произошло, а, значит, он может все исправить! Предупредить ее! Но как? Она и слушать его не пожелает. А ему нужно, очень нужно ей сообщить, что им не нужно совершать ритуал, нельзя допустить появления в его результате нового уилла и, самое главное, ни при каких обстоятельствах нельзя верить призраку Энакина.
комментыLynxCancer 8 августа 2018, 20:24
О-о, офигенно! Вытащить из моря травы осмысленный сюжет это поистине непросто. И получилось здорово!
alikssepia 3
Селина_ 8 августа 2018, 20:31
Отличная глава! И прекрасный тленный Кайло со сложным моральным выбором.
2
Henri the Jedi 8 августа 2018, 21:58
Наконец-то Энакина убили... Уф... До чего назойливый тип :)
alikssepia 3
LynxCancer 8 августа 2018, 22:00
Henri the Jedi
Наконец-то Энакина убили... Уф... До чего назойливый тип :)
В некоторых главах он был хорошим
Henri the Jedi 8 августа 2018, 22:50
LynxCancer
В некоторых главах он был хорошим
В хороших главах он был плохим ;)
1
LynxCancer 8 августа 2018, 23:04
Henri the Jedi
В хороших главах он был плохим ;)
в седьмой-восьмой-девятой он был довольно мил.
соавтор
alikssepia 10 августа 2018, 14:13
Автор этой главы, как скавенджер, сумел спасти совсем почти было пропащих героев!
Глава 12. Аноним
За последние сорок лет Бен успел убедиться в одном — редкость древних храмов Силы джедайской эпохи и, соответственно, порталов в Междумирье, была преувеличена.
Мягко говоря преувеличена.
Правильнее было бы сказать, что древних храмов Силы с порталами в них было больше, чем камней на Татуине, воды на Камино и лот-котов на Лотале.
Не то, чтобы после всего случившегося это в принципе удивляло Бена.
Трудно было найти планету или луну на которой джедаи в своё время не отгрохали храма. При всей галактической необъятности. В своей неизбывной тяге к монументальным постройкам джедаи древности налепили гигантских храмов по всей галактике, и каждый был не просто размером со звездный разрушитель, но ещё и неслабо ощущался в Силе. Конечно, только для тех, кто хоть раз был в Междумирье.
Бен, который за свою жизнь успел побывать и джедаем, и ситхом-недоучкой, и учеником трехсотлетнего хрыча из Неизведанных Регионов, и криффом в ступе, за все эти годы так и не сумел постичь причин общей для всех чувствительных к Силе тяги к гигантомании, зашкаливающему пафосу, псевдозаумным речам и внешней эффектности взамен эффективности. К стыду своему, полсотни лет назад он и сам был такой. Возможно, эта тяга была сродни какой-то постыдной детской болезни чувствительных к Силе, которая лечилась только возрастом.
Как бы то ни было, после первого провала только осознание того, что всегда можно повернуть время вспять и начать снова, остановило его от попытки зарыдать и вонзить световой меч в грудь. Осознание это пришло к нему в тот недобрый момент, когда на руинах корусантского храма джедаев он порешил Хакса, подлого узурпатора трона Первой Галактической Империи, во свою славу и своё злое имя, и готовился испустить дух от раны в боку. Бен тогда лежал на ступенях храма, слепо таращился в желтое корусантское небо и с грустью понимал, что вся его вторая попытка пошла прахом: призрак Люка издевался над ним из Силы, и достать его не было никакой возможности, Галактическая Империя требовала всё его время, без сна и отдыха, подчиненные норовили тайно предать, ненавидя за глаза, и лебезили в глаза, и все попытки Бена контролировать Галактику и быть наводящим страх лидером, вели только к разочарованию и невозможности выспаться. У Бена — Императора — было всё, кроме времени. И Рей. Он шёл по её следу годами, но всего флота сперва Первого Ордена, а затем Империи едва хватило, чтобы поймать её. Рей поймали на десятый год его правления. Бен сам надел на неё корону и силовые ограничители, а она плюнула ему в лицо. Потом Рей отравили, всего через три месяца в гареме. Бен был безутешен. Призраком Силы она так и не вернулась.
Может быть, питаясь тушканчиками в джаккуанской пустыне Бен даже был счастливей, чем во главе Империи.
Мысленно окинув взглядом свою бессмысленную жизни, Бен тогда передумал умирать на ступенях храма — кругом были только трупы, некому было оценить трагичность момента — пересилил себя и сумел подняться. Годы были уже не те, но сил хватило, чтобы пойти вдоль Нити Силы. Он нашёл фреску на стене в библиотеке храма. И божественное Семейство смотрело с неё на Бена брезгливо — презирало.
Бен попробовал ещё раз — после Крейта. Он не преследовал Сопротивление, но совершил ту же глупость — создал Галактическую Империю. Себя он оправдывал тем, что нельзя было сказать Первому Ордену: «Так, всё, повоевали и расходимся». И подлую скотину Хакса никак нельзя было оставить без присмотра. Бен тогда честно пытался быть добрым мудрым Императором: поднимал разорённую войнами экономику, строил школы, больницы и сиротские дома. Даже мать свою усадить в Сенат пытался. Если бы это помогло, он посадил бы в Сенат хоть датомирскую ведьму верхом на ранкоре. Сенат, впрочем, убил Лею вернее, чем пребывание в открытом космосе, и Рей не простила Бена за это. А Империя жрала его силы и время в два раза интенсивнее. Под конец своего правления Бен начал понимать Палпатина — когда к нему однажды притащился юнец с зелёным световым мечом, объявивший, что он — его, Бена, сын, и попытался отправить на ту сторону Силы, Бен решил дать юнцу шанс. На той стороне Силы, как говорили призраки, имелся призрачный шанс выспаться. Правда юнец сам всё испортил: споткнулся на ступеньках, да и напоролся на лезвие собственного меча.
Над телом ассасина-неудачника Рей его и застала. И корусантская космоопера его жизни превратилась в набуанскую трагедию, в которой окружающие рыдали, рвали на себе одежды, выкрикивали что-то пафосное и пытались заколоться отравленными кинжалами.
Из двух путешествий во времени Бен вынес четыре ценных урока: Империя — это мероприятие с низким КПД, на гарем никогда нет времени, Хакса надо душить не сходя с места, и даже если секс был исключительно через Узы Силы — необходимо предохраняться!
Были другие попытки — Бен был предусмотрителен и не вступал в одно и то же дерьмо дважды.
В одну из попыток тринадцатилетнюю Рей по его приказу нашла на Джакку одна из рыцарей Рен и воспитывала как названную дочь и ученицу. Она же, при всём уважении к Бену, спустя пять лет пыталась порешить его боевым топором, застав в постели с ученицей. Впрочем, несмотря на некоторые недоразумения, эта попытка была почти идеальна — Бен сразу избавился от Сноука, бережно закатал родителей в карбонит, чтобы их не убил ненароком кто-то ещё (заодно обезопасил себя от Сопротивления), и приставил к Хаксу Розу — они вдвоём успешно зацикливались друг на друге, и на кого-то другого сил у них уже не оставалось. Но потом явился Люк Скайуокер, будь он неладен, и не иначе как по велению Силы первым делом зарубил наставницу Рей. А половину флота Первого Ордена разнесла в пыль пошедшая на таран Превосходства адмирал Холдо.
Рей после этого впала в печаль, потом в задумчивость, а потом на светлую сторону Силы. И сбежала, умоляя не искать ей больше. Бен только смутно знал, что она жила где-то в Неизведанных Регионах в крошечной колонии, и вместе с дряхлой джедайкой воспитывала стайку одарённых в Силе девочек.
После восьмой попытки Бен понял одно — ни одна дорога в его жизни не вела его к главному.
Рей была как вода — когда Бену казалось, что он крепко держит её в руках, она ускользала сквозь пальцы. Её нельзя было принудить остаться рядом силой — он пытался, когда стал Императором. Её нельзя было удержать Силой — она была в безопасности с ним, когда он повернул время вспять и стал лордом ситхов, но потухла в вынужденном заточении, как свеча. Из Рей вышла так себе ситхская леди. Её нельзя было держать при себе обманом — Бен пытался, он ушёл с отцом тогда, вместо того, чтобы пронзить его мечом, а потом однажды Рей всё узнала. И Бен честно признался себе над её холодеющим телом: вся власть над всей Галактикой не имела смысла, если он не мог получить единственную женщину, ради которой он раз за разом поворачивал время вспять. В этом и крылся, возможно, источник его неудачи — Бен пытался получить Рей. И никогда не спрашивал, чего хотела сама Рей.
А фрески на стенах джедайского храма с каждой попыткой смотрели на Бена всё жалостливей.
Эта галактика определённо ненавидела Скайуокеров. И Бен вертел её!..
***
Для пятилетней девочки Рей была очень лёгкая.
Бен укутал её в плед, усадил на кресло в общей каюте, сам сел рядом, вручил Рей фляжку воды и протеиновый батончик со вкусом каких-то ягод, и стал рассказывать. Про призрак Энакина, ритуал, уилла, Сопротивление, её родителей, Люка Скайоукера и собственные попытки повернуть время вспять. После третьего батончика она перестала запихивать куски в рот и глотать не жуя, и вроде бы начала слушать.
Чтобы осуществить задуманное, он сперва угнал Сокол.
Для разменявшего второе столетие человека в теле подростка это было проще некуда: пригрозил отцу световым мечом, сказал, что клал на Силу, чужие ожидания, место в Сенате и джедайскую школу. Отец, как ни странно, расхохотался и пожелал удачи. Бен беззлобно послал его к криффу. Но почему-то стало приятно.
Затем он пришёл к дядюшке Люку, честно сказал о том, где видал свои перспективы в джедайской школе посредь нигде, и рассказал, как найти Сноука. Этот план мести: поставить наставников на одной доске друг против друга и посмотреть, кто выйдет победителем — Бен лелеял примерно полсотни лет. Сам он разнообразия ради хотел посидеть в стороне, наслаждаясь картиной битвы, и потом в качестве сувенира забрать кое-чьи золотые тапочки. Дяде, в конце концов, было не пятнадцать лет, и он вполне способен был решать проблемы методами отличными от попыток зарыться головой в песок и притвориться, что если как следует разочароваться в жизни, то и нет нужды решать никакие проблемы.
Потом Бен навестил мать и сухо изложил ей порядком забытые события ближайшего будущего. Он мог бы сделать всё по своему усмотрению, но потом понял, что лучше от его вмешательства не становится. Мать смотрела на него сперва снисходительно — в далёкой юности Бен иногда склонен был преувеличивать масштаб проблем, чтобы хоть как-то привлечь к себе внимание. Постепенно снисходительность из её взгляда пропадала — Бен не зря дважды строил империи, он умел быть убедительным. На прощание она попыталась обнять его.
Бен ещё хотел слетать на Эндор и плюнуть на сгоревшие останки Энакина Скайуокера, но потом передумал. Пусть они взаимно попортили друг другу кровь, так мелочиться было глупо.
Конечно, в путешествия во времени ему никто не поверил.
А вот Рей поверила сразу. Она смотрела на него, словно он был сошедшим с неба по дюракритовым ступеням местным божеством. Или каким-нибудь легендарным пилотом вроде Веджа Антиллеса.
Для того, чтобы увидеть столько обожания в её глазах, достаточно было прилететь на Джакку, забрать Рей у жирного кролута, пару раз пнув того от избытка чувств, унести на руках на корабль и дать еды. Пообещать отвезти к родителям. И быть честным с ней.
За столько лет Бен всё продумал. Он так и сказал Рей. Почти.
На самом деле он сказал: «Что думаешь, не отправиться ли нам с тобой прямо сейчас в соседнюю галактику?»
комментыHenri the Jedi 9 августа 2018, 20:24
Прекрасный финал!!! Спасибо всем авторам!
alikssepia 5
LynxCancer 9 августа 2018, 20:24
Ы-ы, прекрасный финал! Автор додал всего, спас рейло и устроил хэппи-энд. Ура!
alikssepia 4
AnnaSh (Незарегистрированный пользователь) 9 августа 2018, 20:37
Уже финал?! Фик получился отменнейший!
A. Aveli 9 августа 2018, 20:46
Ребята, вы молодцы!) идея сама по себе сложная, ведь нужно не просто «донести» слово от первого участника к последнему, как в обычной игре. А мысль, характеры, интригу! И то как неожиданно меняется сюжет и персонажи показывает на сколько по-разному и необычно мыслит каждый автор. От некоторых поворотов сюжета я смеялась, от других была в шоке, а некоторые заставляли мозг напрягаться и кое-что гуглить) спасибо вам и вдохновения на дальнейшие подобные свершения!
alikssepia 5
Селина_ 9 августа 2018, 21:16
Отличное завершение этого укуренного фика и очень правильный финал!
Вперед, ребята, навстречу приключениям))
alikssepia 5
Sombredancer 9 августа 2018, 21:21
Орууу! Это суперский конец для этого фика, очень удовлетворяющий) Несколько напоминает фильм Эбаут Тайм по атмосфере и философии =)
alikssepia 4
соавтор
alikssepia 10 августа 2018, 14:11
Спасибо за такой удовлетворяющий финал. Понравился столетний Бен в теле подростка и его клевые родители.
Так изобретательно выйти из временной воронки сюжета - это надо уметь!
© Источник: https://blog-house.pro/star-wars-fest-club/gluhoj-telefon_-master-post/
Глухой телефон, мастер-пост
Фест окончен!
Главу прислал последний четырнадцатый участник.
Шестой и тринадцатый участники не прислали главу в отведенное время, поэтому, к сожалению, исключены из очереди.
Текст будет опубликован в аккаунте сообщества на фикбуке - ССЫЛКА, по главе каждый день, начиная с сегодняшнего. Если авторы глав посчитают нужным, они могут раскрыться в комментариях под главой, и их авторство будет указано. Главы не подвергались вычитке.
Правила «Глухого телефона».Глухой телефон - фест, в котором каждый участвующий пишет по одной главе для макси-фанфика, ознакомившись только с предыдущей главой, не зная, о чем писали или планируют написать другие участники.
Правила:
— на написание главы дается 1 неделя с момента получения предыдущей;
— глава должна быть написана в прошедшем времени от третьего лица;
— объем главы: от 500 до 10000 слов, знакосчиталка тут;
— обязательно следовать условиям, установленным мастером игры: сеттинг, участвующие герои и основной пейринг/его отсутствие и прочих;
— каждому игроку будет сообщено, в какой части повествования находится его глава: в завязке, развитии, кульминации или развязке;
— очередь будет распределена случайным образом в этом генераторе, на основе порядка подачи заявки;
— каждому участнику будет известен только номер его очереди, порядок участников заранее публиковаться не будет;
— автор присланной участнику предыдущей главы раскрыт не будет.
Обстоятельства 1ого тураОбстоятельства 1ого тура:
— основные персонажи, которых нельзя убивать: Кайло Рен, Рей, По Дэмерон, Армитаж Хакс, Финн и Роуз Тико;
— остальные персонажи, упоминающиеся в каноне сиквельной трилогии, допустимы и могут быть убиты;
— ОМП и ОЖП не допустимы в качестве значимых сюжетных персонажей, лучше обойтись без них;
— сеттинг: пост-ТЛД, все обстоятельства канона присутствуют;
— основной пейринг - рейло, любые второстепенные разрешены;
— рейтинг - любой, окончательный будет выставлен по максимальному значению.
ГЛУХОЙ ТЕЛЕФОН
Глава 1. Автор - полоний
Вокруг не было ни души. Ни одного спешащего штурмовика, ни офицера со съехавшей набекрень второпях фуражкой, ни охраны. От мостика до зала Верховного Лидера было всего ничего, каких-то несколько коридоров быстрым шагом. В другой момент такая безлюдность поразила бы генерала, но сейчас он бежал так быстро, как только мог, по инерции неуклюже скользя по идеально начищенному полу «Превосходства». Штурмовик, дежурящий в рубке видеонаблюдения, сообщил что-то странное на его личный комлинк: будто бы Верховного Лидера убили, будто бы в тронном зале начался бой.
Нет, этого просто не могло быть. Хакс ни за что бы не поверил, если бы не увидел собственными глазами.
Воспроизводимая в ускоренном темпе голограмма отражалась в его блекло-аквамариновых глазах, с жадностью отмечавших каждую деталь. Рен разговаривал с девчонкой в лифте: она была еще красивее, чем Хакс запомнил её, часами пересматривая уцелевшие записи со Старкиллера. Распущенные волосы и мягкое, полное искренности выражение лица шли ей куда больше оскала и грязного тряпья. Звук не записывался, но восстановить разговор по движению губ не так уж трудно и очень нужно, ведь они явно говорили о чем-то важном. В какой-то момент у Хакса мелькнула мысль, что Рен вот-вот поцелует её — так близко она подошла к нему, с надеждой скользя взглядом по его пухлым искусанным губам. Что-то внутри сжалось от этой мысли, и он провел большим пальцем по указательному, на котором до сих пор ощущался фантомный след девичьих зубов.
Когда Сноук поднял девчонку над глянцевым полом, а её лицо исказилось от переживаемых мучений, генерал шумно выдохнул через плотно сомкнутые зубы. Нестерпимо захотелось почесать правую кисть, но он не мог позволить себе этого при постороннем. С досадой на себя он понял: ему её жаль. Недопустимая мягкотелость для военного — Хакс одернул себя.
Дальше события разворачивались слишком быстро. Сноук совершенно точно был разрублен пополам световым мечом, но до конца непонятно чьими руками: девчонки или Рена. Все эти фокусы с Силой всегда оставляли простор для догадок. И спекуляций. Все и сейчас зависело от точки зрения, а, значит, могло быть использовано в его, Хакса, интересах.
Он нахмурился, сжимая и разжимая кулаки. И что теперь делать? Если бы он обвинил Рена в предательстве — путь к трону был бы открыт, но сам Рен мог успеть его убить. Если обвинил бы девочку — все осталось бы, как было, но его, Хакса, шансы стали значительно ниже. Риски слишком велики, с какой стороны ни глянь. Мысли летели в его голове лихорадочным межзвездным потоком.
Так до конца и не приняв окончательное решение, он отдал приказ передать запись на его личный голопад, а файл на бортовом компьютере уничтожить. Как только солдат выполнил распоряжение, Хакс двинулся к выходу, но резко остановился у послушно разомкнувшихся автоматических дверей. Без промедления, единым и цельным движением он вытащил именной бластер из кобуры. Его рука не дрогнула.
На последних секундах записи он увидел, что личная гвардия Верховного Лидера уже вступила в бой, который мог закончиться в любой момент. Не теряя больше времени, генерал поспешил в тронный зал.
Они столкнулись на выходе, у самой широкой двери, которая только что захлопнулась за девчонкой. Из помещения тянуло гарью и кровью. Лицо Хакса исказилось в неописуемой гримасе: она была жива — и это неожиданно накатившее облегчение, она была жива — и это злорадный триумф от возможной смерти Рена. Он преградил ей путь, но молчал, напрягшись всем телом, неимоверным усилием владея собой.
Она, кажется, растерялась. Окинув её взволнованную растрепанную фигуру взглядом, он понял, что при ней нет оружия. Из небольшого рассечения на виске одинокой каплей стекала кровь, добравшись до изгиба скулы. Весь её облик так и говорил — она лихорадочно искала выход.
Это мгновение длилось почти вечность. А потом она наконец посмотрела в его глаза прямо и открыто и вскинула руку, собираясь, конечно, призвать Силу.
Но он вдруг отступил. Его голос был тихим и отрешенно спокойным, будто за него говорил невидимый чревовещатель, заставлявший открывать рот в такт звукам:
— Шаттлы для эвакуации командного состава совсем рядом. Там никого нет. Иди.
***
Кайло не приходил. Его не было уже несколько месяцев. На той, его стороне их общих Уз стояла гробовая тишина. Не то чтобы Рей пыталась как-то прервать молчание, но…
Она перевернулась на спину, разглядывая едва проступающие очертания строительных балок над головой. Старый заброшенный склад, где им приходилось ютиться, был не самым удобным местом. Взвесь пыли в воздухе оседала на языке привкусом сухого мела. Сон не шел.
В последнее время в ней разгоралось предчувствие. Оно то поднимало голову и расправляло предупреждающий об опасности капюшон, как большая ядовитая кобра, то затихало на время. Ночью, когда ощущения обострялись до крайности, она чувствовала его все вернее, все неотвратимее. Ей хотелось с кем-то поделиться, но…
Сегодня ей было особенно тяжело. Чудилось, что из темноты наблюдают чьи-то глаза: наглые, озорные, умные. Синие, как море, пронизанное солнцем у самого берега. Мерещилось, что чья-то невидимая рука тянется к горлу, но не с ненавистью, с любовью. Свинцовая усталость наваливалась волнами, но заснуть было страшно, так страшно, что она, уговаривая себя, отвернулась к стене, перебирая в уме знакомый до каждого винтика гипердрайв Сокола. Приступ паники должен был вскоре оставить её, как и всегда. Но что-то пошло не так.
Она заснула.
Ей снился высокий мужчина в свободных темных одеждах. На слегка вьющихся волосах лежала черная ткань широкого капюшона. Вокруг них раскинулся вулкан, будто они были в самом его жерле. Где-то внизу мерцающими тягучими потоками перекатывалась густая раскаленная лава. Ей было жарко и душно, но от переживаемого страха конечности покалывало холодом.
Мужчина держал её за шею одной рукой, поглаживая большим пальцем под самым подбородком. Хватка была крепкой, но ласковой — она продолжала дышать. Сердце билось гулким набатом в барабанную перепонку, она стояла на самых кончиках пальцев. Его клокочущая Сила неотвратимой мощью увлекала её собственную, непрерывно сливаясь и отторгаясь в сладострастном танце. Она знала, на что это было похоже: однажды ей доводилось видеть, как черная дыра поглощает вещество ближайшей к ней звезды. Так мучительно красиво, и так завораживающе разрушительно.
Его глаза меняли цвет: то наливаясь горячим золотом, то остывая в небесной синеве. Он смотрел прямо на неё, прямо внутрь души; его шепот шелестел в сознании, внутри черепа и сердца, от чего её дыхание становилось неровным, конвульсивным.
— Моя, моя. Я приду за тобой. Заберу… Моя. Всегда была и будешь.
Она проснулась в холодном поту, резко подпрыгнув на скрипучей кровати. Одеяло сбилось в комок у самых ног, а за стеной слышались шорохи: кто-то из товарищей уже проснулся.
Тревога сжала грудную клетку стальным обручем.
Её больше нельзя было игнорировать.
комментыполоний 29 июля 2018, 21:29
Я автор первой главы. Деанонюсь. :3
Star Wars fest club 9
Sombredancer 29 июля 2018, 21:55
Как хорошо и многообещающе все начиналось =)
1
полоний 29 июля 2018, 21:58
Sombredancer
Как хорошо и многообещающе все начиналось =)
А кончается печально что ли?)
1
Sombredancer 29 июля 2018, 22:04
полоний
А кончается печально что ли?)
Я надеюсь, что закончилось все тоже хорошо)
2
LynxCancer 29 июля 2018, 22:18
полоний
А кончается печально что ли?)
Кончается словом "игнорировать". Как ты понимаешь, это приговор. :-Е
2
полоний 29 июля 2018, 22:26
LynxCancer
Кончается словом "игнорировать". Как ты понимаешь, это приговор. :-Е
Ахахахаха
Даже интересно, что второй автор сделал. Мне почему-то кажется, что остальные пейринги там поделили на 0, кроме рейла.
1
Селина_ 29 июля 2018, 22:36
мне понравилась глава, надеюсь, второй автор разовьет все эти линии и намеченные пейринги)
1
LynxCancer 29 июля 2018, 22:47
полоний
АхахахахаДаже интересно, что второй автор сделал. Мне почему-то кажется, что остальные пейринги там поделили на 0, кроме рейла.
Да ладно, а как же любовный тэтраэдр?
1
Ядерный пельмень 29 июля 2018, 23:12
Опа, неожиданно выкладывают давно ожидаемый фик :D Ждем-с вторую главу :3
2
автор
Star Wars fest club 29 июля 2018, 23:31
Ядерный пельмень
Опа, неожиданно выкладывают давно ожидаемый фик :D Ждем-с вторую главу :3
Каждый день ровно в 20:00 по мск.
2
Rinneris 30 июля 2018, 01:34
Прекрасная глава с прекрасным Хаксом! И палец покусанный и неожиданная жалость к Рей, надеюсь дальше будет развитие :)
1
соавтор
alikssepia 30 июля 2018, 02:15
Полоний, я бы тебя узнала даже без деанона по выражению "цельное движение" - от тебя я его услышала впервые и ты мне объясняла, что оно значит :)
Красивое начало!
2
полоний 30 июля 2018, 09:13
alikssepia
Полоний, я бы тебя узнала даже без деанона по выражению "цельное движение" - от тебя я его услышала впервые и ты мне объясняла, что оно значит :)Красивое начало!
Вот уж не думал, что спалюсь на таком. :D Но ты ведь бетишь меня, ты внимательно читаешь мои писульки. Так что не удивительно.
alikssepia 1
Rem_K 30 июля 2018, 09:42
НАКОНЕЦ-ТО!!!))) <3 <3 <3
2
varp factor nine 30 июля 2018, 15:15
Подписалась, очень любопытно будет читать подобный формат.
Первая глава хороша, здорово, что введены сразу несколько пейрингов и есть пространство для маневра. Атмосферно и живо, спасибо автору.
Надеюсь, второй по очереди автор не станет игнорировать мультишиппинг)) мечты, мечты)
Очень интригующая задумка, жду новую главу, и спасибо оргам и участникам!
3
Shagel 30 июля 2018, 15:48
varp factor nine
Подписалась, очень любопытно будет читать подобный формат.Первая глава хороша, здорово, что введены сразу несколько пейрингов и есть пространство для маневра. Атмосферно и живо, спасибо автору.Надеюсь, второй по очереди автор не станет игнорировать мультишиппинг)) мечты, мечты)Очень интригующая задумка, жду новую главу, и спасибо оргам и участникам!
Полонию за введенный Энирей поклон просто до земли. Я лично его старалась не потерять, остальное на этом фоне вообще мало волновало.
А генерале, оказывается, Рей отпустил. Интересно, не потеряется ли этот факт в дальнейшем)
5
varp factor nine 30 июля 2018, 16:36
Shagel
Полонию за введенный Энирей поклон просто до земли. Я лично его старалась не потерять, остальное на этом фоне вообще мало волновало. А генерале, оказывается, Рей отпустил. Интересно, не потеряется ли этот факт в дальнейшем)
Божечки, энирей додадут! Цветов вам с Полонием, шампанского, всех благ ♥️♥️♥️
Еееес!
Глава 2. Автор - Rem_K
Советов теперь Рену было ждать неоткуда — все его учителя ушли в небытие и он стал сам себе учителем и владыкой, стал сам себе судьей и господином. Больше не нужно было никому кланяться, теперь все кланялись ему.
И Хакс, сцепив зубы, тоже склонял тяжелую от ненависти голову, когда Кайло ступал на капитанский мостик. Воздух сгущался от одного его присутствия, подчиненные поспешно отводили взгляды, моля всех известных богов, чтобы Верховный Лидер не обратил на них свое внимание.
Генерал же провожал его напряженную спину долгим прищуренным взглядом, проигрывая в памяти все его провалы, все его срывы и неудачи. Сноук звал его «мальчишка». Мальчишкой он и был — нестабильным, неуравновешенным. Опасным.
Возможно, именно поэтому Хакс никогда не уважал магистра Рен. Возможно, насмотревшись на то, как Сноук раз за разом унижает Кайло и обливает с головы до ног пренебрежением, генерал принял это как единственно верное отношение в рыцарю Рен. Возможно, именно поэтому прямо сейчас он продолжал брезгливо кривить лицо, пусть и повинуясь приказам нового Верховного Лидера. Боялся, но все же продолжал выказывать молчаливое презрение. Неуравновешенный мальчишка, пусть и бывалый воин, не достоин сидеть на троне, даже будучи сильнейшим Форсюзером — он либо уничтожит Первый Орден, вместе со всей галактикой, либо уничтожит себя и… Рей.
Только оставшись наедине с собой, сидя за рабочим столом в кабинете, Хакс вспоминал то ее выражение личика, когда она чуть не применила к нему Силу, пытаясь сбежать после убийства Сноука. Он и сам не до конца понимал, почему добровольно отпустил ее, подсказав правильное направление… Возможно, из чувства солидарности, ведь тогда он еще не знал, что она оставила Рена в живых. Но, возможно… было что-то еще, в чем Хакс не желал признаваться даже самому себе.
Все эти мысли разрушали тщательно выстраиваемые логические цепи в его голове и Хакс остервенело тушил очередную недокуренную сигарету в пепельнице. Он вновь и вновь возвращался к главному вопросу: как правильно применить ту единственную оставшуюся копию записи момента гибели Сноука с камер наблюдения. Он пересматривал запись миллион раз, так и не найдя никаких улик против Кайло. Три сильных Форсюзера в комнате, один из которых перерублен пополам… кем?
Рен сказал тогда, прийдя в себя, что Сноука убила девчонка. Хакс мог дать руку на отсечение, что это было ложью.
Головная боль сжимала виски генерала в тисках каждый раз, когда он вспоминал о том, что ему не хватило всего нескольких секунд, чтобы закончить то, что не смогла сделать Рей. Несколько секунд, чтобы направить бластер и выстрелить… и сейчас бы все было иначе. Хакс был тем, кто не стал бы отвлекаться на Скайуокера, дав остаткам Сопротивления скрыться в неизвестном направлении. Хакс был тем, кто захватил бы их, казнил Лею Органу, уничтожив последнюю ничтожную угрозу для Первого Ордена. О, он умел вести переговоры намного лучше Рена с его неконтролируемыми вспышками гнева, он бы нашел подход к Рей, говорил бы с ней на ее языке, он бы сделал все, чтобы она встала под его стяги и знамена. Хакс кусал губы, в попытке удержать слова во рту, ведь в этом не было никакого смысла — она бы не услышала его сейчас. Он побережет речи для их следующей встречи, которая рано или поздно состоится.
Тогда шанс был упущен и с тех пор Хакс не единожды был унижен перед своими людьми новым Верховным Лидером. Генерал понимал одну простую вещь: Сноук когда-то насмехался над своим учеником и это исключило любую возможность появления малейшего уважения к Кайло Рену со стороны Хакса. Если теперь Кайло будет поступать так же с ним, его собственные люди тоже очень скоро потеряют к нему всякое уважение. Хакс не мог этого допустить, нужно было начинать действовать. Для начала ему нужно было как-то связаться с Рей, потому что она была единственным известным ему Форсюзером, кроме Кайло.
Она должна примкнуть, Хакс был готов пойти на многое ради этого. Она станет союзником.
Иначе он пропал.
***
Рей всегда считала: бояться стоит не призраков, бояться стоит людей. Призраки не отберут последний паек, оставив умирать голодной смертью, не выстрелят тебе в голову за кредиты, не ткнут вибро-ножом в живот, не выломают руку из сустава резким движением сильных пальцев.
Рей всегда знала: она сможет защитить себя от людей и иноземцев — жизнь научила бороться и выживать снова и снова. Она, казалось бы, была готова ко всему.
Но теперь все изменилось. Потому, что Рей отныне училась бояться по-настоящему, делала первые шажки к пониманию настоящего страха, неконтролируемого, всеобъемлющего. Скрывать его стало практически невозможно, и выжившие сопротивленцы посматривали на нее, бледную и нервную, с затаенной опаской во взглядах.
С тех пор, как он начал приходить к ней по ночам, Видения Силы случались уже несколько раз. Размытые и тревожные, они пугали ее не меньше мужчины, почти каждую ночь являвшегося ей во снах. С содроганием она понимала, что уж лучше было бы снова и снова переживать форсбонды с Кайло, ведь выбирая из знакомого зла и не знакомого…
Но этой ночью что-то изменилось. Лежа на своей койке, рассматривая темный потолок, она вдруг с ужасом поняла, что не может шевельнуться. Чувство чужой хватки на всем теле было знакомым, ведь с захватом Силы ее познакомил когда-то Кайло, а потом и Сноук показал ей все прелести подчинения чужой воле.
— Мой мальчик рассказывал мне, как ты сильна, — отделившись от тени в углу комнаты, мужчина в темных одеждах медленно подступил к краю койки. Тьма лежала на его плечах, ластилась к ногам, как ручной зверь. — Слепец, он не видел даже половину того, чем ты являешься.
Рей знала, что означают глаза золотого цвета, разглядывающие ее из-под капюшона. Ситхские глаза, каких никогда не было и не будет у Кайло Рена. Она хотела кричать и бежать от него, так далеко, как сможет, но… разве от призраков убежишь? Все, что она могла себе позволить — пара слезинок, прочертивших дорожки от внешних уголков глаз к вискам.
— Тише, дитя, тише. Время слез прошло. Тебе было предначертано стать великой, одинокое дитя. — Его голос звучал колыбельной и укачивал Рей в своих призрачных объятьях. — Но теперь я с тобой, не бойся. Спи, я встречу тебя на той стороне.
Его пальцы, стиравшие ее слезы, ощущались как плотный туман или пар, оседая на коже холодком и влажностью. Рей знала, что как только она уснет, все изменится, и во сне он станет настоящим, осязаемым, сильным. Он будет шептать ей слова, от которых ее щеки загорятся ярким румянцем стыда, прикасаться к ее лицу и ключицам так, как еще никто никогда не касался. И она боялась этого. Боялась, как и той мощи, которая кружила вокруг него, словно яростная песчаная буря — не устоишь на ногах, даже пары шагов не сделаешь, закружит, кинет на колени, подчинит своей воле, вомнет лицом в песок.
Был ли в этом мире хоть кто-то, способный помочь ей выстоять, не выкинуть белый флаг, отдаваясь на милость ситха из ее снов, решившего погубить ее? Хоть кто-то, способный остановить ее, добровольно тянущуюся к мужчине с золотыми глазами с проскальзывающей в них яркой голубизной, шептавшего ей успокаивающе про избавление от одиночества?
Рей заснула, и в ее снах руки призрачного ситха обрели плотность, когда он привлек ее к себе.
***
Он остался один во всей галактике, какая ирония. В Силе больше не было волнений, не было ничьих отголосков, только белый шум уже несколько месяцев, проведенных в ожидании пока Первый Орден мобилизует свои силы. Кайло казалось, что Рей больше нет в живых. Она не могла просто так взять и оборвать их Форсбонд, даже он был не в курсе как это сделать, так что уж говорить о девчонке, которая и недели не практиковалась со Скайуокером на Ач-То.
И все же… она исчезла. Пропала, будто и не было ее, будто он сам ее себе выдумал. Отказалась от своих планов и целей по воскрешению давно почившего Бена Соло, самоустранилась каким-то образом. Это было самым странным, потому что Кайло знал — если бы Рей умерла, он бы почувствовал, узнал бы первым. Она пропала… будто ее отрезали от него. Но как? Кто?
Он думал об этом, стоя возле иллюминатора в своих покоях, рассматривая небольшую зелено-голубую планету, на которую только что оправились его послы.
Чандрилла, на которой в родовых муках Лея Органа произвела его на свет только для того, чтобы однажды он уничтожил все, что было ей дорого. Старая столица Новой Республики, Ханна-Сити, услышавшая его первый детский плач, не знавшая, что через годы он будет тем, кто ввергнет саму концепцию Республиканства в небытие. Если послы Первого Ордена не преуспеют в своей миссии и власти Чандриллы не преклонят колени — что ж… быть войне. Он не собирался отступать теперь, когда все зашло так далеко. Рен поклялся себе и памяти великого предка — он все сделает правильно, раз его родители не смогли.
«Кайло… — Судьба звала его по имени, голосом Рей, и он не мог противиться грядущему. Видения Силы не могли обмануть, ибо не было никого и ничего в этом мире мудрее Силы, — Кайло… пожалуйста…».
Гул в ушах нарастал, отдавался внутри легкой вибрацией, Сила кружила вокруг него невидимым водоворотом. Что-то происходило, белый шум вдруг исчез, и он услышал ее слабый шепот: «…Бен… пожалуйста…».
Кайло резко обернулся и жар вулканической лавы дохнул ему в лицо. Очертания каюты исчезли, вокруг полыхали вспышки пламени, утопая в магматических извержениях.
Там, на самом краю посадочной площадки стояли двое. Высокая фигура мужчины в плаще с капюшоном, скрывавшем лицо, и в его руках…
— Рей…
Имя слетело с губ прежде, чем Кайло полностью осознал, что это она. Автоматически, шепотом, будто запрещенное слово, которое он отказывался произносить вслух долгие месяцы. Долгие месяцы одиночества, долгие месяцы молчаливых разговоров со стенами о том, как ему жаль.
Ее голова покоилась на плече мужчины, чьи глаза блеснули из-под капюшона, когда он обратил свой взгляд на Кайло.
— Она звала тебя, мой мальчик… так же, как когда-то ты звал меня. — Голос в его голове был незнакомым и знакомым одновременно. — Я позволил тебе прийти, потому что она тебя звала. Что ты будешь делать теперь?
Рей повернула голову в его сторону и Кайло вздрогнул. Он прекрасно помнил этот разочарованный взгляд, полный боли, но теперь там появилось что-то новое. Что-то…
— Да, она боится, — по губам держащего Рей в объятиях мужчины проскользнула мимолетная улыбка, — боится меня и взывает к тебе, сама не зная, зачем. Бедное, наивное дитя Света, она просит помощи у Тьмы, утопая в Силе. Она еще не осознала, что принадлежит мне. Ты пойдешь против меня, мой мальчик? Ты поможешь ей?
Рей смотрела на него широко распахнутыми глазами, растерянная и напуганная, не понимая что происходит.
Рен тоже не понимал. Узнавание пришло постепенно и у Кайло затряслись руки. Сила его мертвого предка омывала тело Рей, подобно вулканической лаве, шипящей где-то внизу, под поверхностью посадочной площадки.
У нее не хватало ни сил, ни умений противостоять, она лишь хватала ртом горячий воздух.
— Разбуди… меня, — Рей подавила судорожный всхлип, когда рука ситха легла ей на живот, мягко поглаживая круговыми движениями, — Кайло… помоги.
В тот самый момент, когда вторая рука Энакина легла на горло Рей и чуть сдавила, Кайло сорвался с места, на ходу отцепляя световой меч от пояса. Он сам не до конца понимал, что собирался сделать — нестабильные красные блики его сейбера отразились в испуганных глазах Рей.
комментыполоний 30 июля 2018, 22:22
О! Эмоциональное развитие. Но как я и подумал, рейло все затмит. :)
2
Shagel 30 июля 2018, 22:41
полоний
О! Эмоциональное развитие. Но как я и подумал, рейло все затмит. :)
Да ну, тут такой энирей! Такой... Ух)
3
соавтор
alikssepia 31 июля 2018, 10:41
полоний
О! Эмоциональное развитие. Но как я и подумал, рейло все затмит. :)
А мне показалось, сплошной Энирей! Типа, куда Бенечке тягаться с таким Эничкой.
3
Shagel 31 июля 2018, 10:46
alikssepia
А мне показалось, сплошной Энирей! Типа, куда Бенечке тягаться с таким Эничкой.
Вот да, согласна) интересно, куда это все выведет)
1
Rem_K 31 июля 2018, 11:29
полоний
О! Эмоциональное развитие. Но как я и подумал, рейло все затмит. :)
Эй. Дело было весной. Хакс (полглавы между прочим) писался для тебя, Энирей для Шэгель. Мне показалось, что в рейло и без меня потом вырулят.
Кароч деанон, хоть мне и не нравится эта тухлая глава, но я уже говорила: в ЗВ я слабак, ничо не поделаешь.
alikssepia 4
полоний 31 июля 2018, 11:56
alikssepia
А мне показалось, сплошной Энирей! Типа, куда Бенечке тягаться с таким Эничкой.
Да конец в стиле «вот и наигрались, щас рейло».
Rem_K
Эй. Дело было весной. Хакс (полглавы между прочим) писался для тебя, Энирей для Шэгель. Мне показалось, что в рейло и без меня потом вырулят. Кароч деанон, хоть мне и не нравится эта тухлая глава, но я уже говорила: в ЗВ я слабак, ничо не поделаешь.
И мне зашло, что там развита тема с его устремлением к Рей. И конфликт. Ты молодец, хорошая у тебя глава. :)
1
Shagel 31 июля 2018, 12:13
полоний
Да конец в стиле «вот и наигрались, щас рейло».
Ахахаха, нет)
Глава 3. Автор - Shagel
— Очнись! Силы ради, очнись, Рей! — он встряхнул рукоятью сейбера, активируя его, и красный луч пронзил пустоту. Их два мира снова встретились, как при обычном Форсбонде, но в том, что происходило сейчас, не было ничего обычного.
За спиной Рей, удерживая ее за горло, сдавливая до хрипов и жалких попыток вывернуться, стоял его дед, вернее, его призрак, и он улыбался. Не так, как на старых голо-фотографиях, найденных в архиве. Нет, его прозрачное лицо, сквозь которое просвечивала лава Мустафара, искажала довольная насмешка, подобная той, с которой смотрел на Кайло Сноук, пока был жив.
Рей все еще стояла, замерев, вытянувшись под тенью фигуры Вейдера, когда Кайло нанес первый удар. Бесполезный. Его меч прорезал пустоту, опалив ее волосы, придав кошмару отвратительный запах.
Таким образом Кайло мог убить разве что ее, но не призрака, чьи полы плаща даже не колыхнулись, когда алый клинок кромсал призрачную тень.
Рей была ключом ко всему.
Спаси меня, шептали ее губы беззвучно. Спаси, Бен, умоляли глаза, пожалуйста, сделай что-нибудь.
Но он не мог. Ничего, только стоть и смотреть, как она слабеет, поддаваясь панике.
— Рей, проснись, я прошу тебя, — Кайло не мог ударить, чтобы не задеть ее. Он боялся, что, как когда-то капли брызнули ему на лицо, так это произойдет снова, только они будут алыми. И солеными. — Сделай что-нибудь…
— Я не могу, — простонала она сквозь зубы и вытянулась в струну, вся дрожа и раскрываясь объятиям ситха. — Он так… так… силен. Он знает все. Он слышит все. Он не даст мне…
— О нет, дитя, — лицо Энакина, меняющееся, от молодого и печально-красивого, до обугленной маски из пузырящейся плоти, обратилось к ней. Склоняясь в поцелуе, смявшем ее губы. — Я это ты. Я все, что ты хочешь. Я все, что ты получишь, когда придет время. Знания, истинную Силу, ты станешь, как я. Бессмертной. Всемогущей. А он… — он кивком указал на Кайло, переминавшегося с ноги на ногу не в силах найти в себе хотя бы крохи самообладания. — Он недостоин тебя. Он ничтожество. Мусор.
Его слова, ядовитые, сладкие, были так похожи на те, что Кайло говорил Рей, но теперь мусором был он. Брошенным и никому не нужным ребенком, выигравшим одну битву, но заплатившим за это непомерную цену — одиночеством.
— Я покажу тебе свой мир, мое дитя. Моя возрожденная Падме, — призрак отпустил ее горло, но теперь Рей сама тянулась следом за его ладонями, точно завороженная.
— Не трожь ее! — Кайло восхищался им когда-то, Вейдер был его божеством, единственным проводником в царстве безумия, созданном Сноуком. Вейдер был символом того, чего он сам достигнет однажды. Но теперь от восхищения и болезненной тяги остались лишь ошметки. Возрожденный ситх хотел забрать то единственное, с потерей чего Кайло не смирился бы никогда. Рей.
— Она принадлежит мне! Рей всегда была моей и будет снова. Я убью тебя. Обещаю, я доберусь до тебя, и тогда… Рей, ты слышишь? Просто очнись, и я прилечу за тобой. Я заберу тебя, и мы все исправим.
— Принадлежит? Тебе? — захохотал призрак. — Она не вещь, глупый ребенок. Ею нельзя обладать. Видишь, что ты для него, Рей?
Нет-нет, он нарочно искажал слова, чтобы обмануть ее.
— О, мне незачем лгать, Кайло. Ты не можешь сделать ничего, мой никчемный внук. Ты — нет. Она… — Энакин отпустил ее горло и погладил Рей по плечу, еще сильнее прижимая к себе. — Возможно. Но теперь не захочет. Ведь так, Падме? — от поцелуя в лоб, оставившего алую метку на коже, Рей вздрогнула и кивнула, а в глазах ее появилось странное, почти жуткое спокойствие.
— Да, Учитель, — она не казалась потерявшейся в кошмарах, наоборот, вынырнувшей из одного, тянувшегося на протяжении всей прошлой жизни.
— Рей… — позвал ее Кайло, пытаясь дотянуться, но она сама не пустила его. Свет сковал кисть, остановив всего в нескольких сантиметрах от лица, и Кайло оставалось разве что бессильно стискивать пальцы. — Пожалуйста, очнись.
— Зачем? — ее лицо исказилось в страдальческой гримасе, но затем разгладилось, принимая прежнюю безмятежность. — Я хотела помочь тебе, Бен. Спасти. Ты же хочешь только, чтобы все подчинялись тебе. А я не стану.
Теперь… Теперь она была заодно с призраком. Рей бросила его, как и все остальные.
Кайло рванулся сквозь щит Света, замахиваясь сейбером, в слепой ярости. Не убить, но причинить боль, равноценную той, что поселилась в нем.
И попал.
В плечо, оставляя в нем обугленную дыру.
Рей вскрикнула, и через мгновение видение — огненная лава Мустафара под ногами, ее силуэт под тенью другого, призрачного, набравшего силу и весь — исчезло, оставив его в одиночестве.
Снова.
***
Это было больно, и Рей скривилась, зажимая рану ладонью. Кровь спеклась, воняло паленой плотью, но хуже всего, что это была ее рабочая рука. И теперь пальцы еле шевелились, а вдоль по кисти волнами накатывала боль.
Она и не думала, что сквозь Форсбонд можно буквально пробиться в другую реальность.
— Тише, — ее новый Учитель, Энакин, был рядом. — Я помогу тебе, но сперва нам нужно добраться до моего старого замка. Ты же продержишься, Рей?
Она посадила корабль недалеко от разрушенных стен, так что идти было не так уж и далеко. Но не когда ранен.
— Я смогу, — ее не убила пустыня Джакку, с ней не справился Сноук и его преторианцы, так что и тут справится.
Рей брела медленно, аккуратно ступая след в след за его невесомыми шагами, — Энакин не мог помочь ей, но его присутствие все же успокаивало. Он ничего не требовал от нее. Пообещал лишь давать, все то, что она попросит.
— Учитель… — она позвала его, и Энакин повернулся. — Если я попрошу уйти, вы сделаете это?
— Ты хочешь этого? Рей, ты знаешь моего внука. Он не остановится. Выследит и убьет тебя, как моего сына. Ты должна научиться защищаться. Я помогу.
— Вы уйдете?! — она повторила вопрос, в этот раз с нажимом.
— Я покажу тебе кое-что. В замке. А затем ты поймешь.
Что такого он мог показать ей в своем разрушенном доме? Что могло заставить ее передумать?
Рей вздохнула и побрела снова. Если не разобраться с раной, ей будет не до секретов Скайуокеров. Она просто умрет.
***
Появление Верховного Лидера на капитанском мостике застало его врасплох, потому что Хакс все никак не мог придумать, как же достать мусорщицу. Как найти ее, как уговорить присоединиться к нему, чтобы разобраться с Реном до того, как тот разрушит Первый Орден своими безумными идеями.
Но он вздрогнул, выпрямившись, и принял подобающую позу.
— Верховный, — Хакс подметил нервную дрожь, сотрясавшую Рена, налившийся злостью взгляд и закушенную губу. Кто-то или что-то привело его в ярость. Но что?
Послов на Чандриллу, чтобы договориться о перемирии, отправили несколько часов тому. Вряд ли они успели бы вернуться с позором, да еще так, чтобы шпионы не доложили Хаксу.
Так в чем было дело?
Таким Рена он видел всего несколько раз.
Рей! Вот что с ним произошло. Маленькая джедай-недоучка каким-то образом связалась с ним. Но не через обычные каналы связи — все сообщения сперва передавались Хаксу. Любые, даже самые, казалось бы, простые и невинные. Он не мог позволить Рену взять полный контроль над империей Сноука.
— Что-то произошло, Верховный? — Хакс старался, чтобы голос его звучал максимально незаинтересованно.
— Корабль. Подготовьте Ипсилон к вылету. И два отряда штурмовиков. Скорее.
Ого. Последние сомнения насчет связи этого срочного визита в сопровождении вооруженных воинов с Чандриллой исчезли. Послам ни к чему грубая сила.
— Но…
— Никаких но. Быстрее, — Кайло стиснул кулак, и Хакс заторопился. Будет нехорошо, если он проваляется без сознания ближайшие пару часов, которые сможет посвятить другим проблемам. Например, слежке за Реном.
— Будет сделано, Верховный, — в этот раз он не бунтовал, он следовал приказу так воодушевленно, требуя готовить шестой ангар, что даже сам Кайло обернулся, пристально глядя на Хакса.
Но его волновали другие заботы. Рей, скорее всего. Так что он не додумался прочесть его мысли. Вот и славно.
Хакс выдохнул, поправляя душащий воротник мундира.
Если все сложится так, как надо, совсем скоро он встретится с Рей. И предложит ей все, только бы убрать Рена с доски пазаака.
комментыShagel 31 июля 2018, 21:54
Глава моя)))
2
полоний 31 июля 2018, 23:58
Shagel
Глава моя)))
Я бы догадался. Есть узнаваемые штучки.
У тебя такой томный энирей, прям ммммм. :3
1
Shagel 1 августа 2018, 00:05
полоний
Я бы догадался. Есть узнаваемые штучки. У тебя такой томный энирей, прям ммммм. :3
Какие штучки? Ты мне хоть в личку напиши, интересно же.
Henri the Jedi 1 августа 2018, 00:10
Пока все относительно гладко, читается как цельное произведение :) но это ненадолго :)
Впервые встретил обращение "Верховный" без слова "лидер". Удивляюсь, как Кайло стерпел подобную наглость.
Henri the Jedi 1 августа 2018, 00:13
А зачем Кайло хочет взять с собой на разборки с дедушкой два отряда штурмовиков? Они в живых-то не попадают, а уж в призраков... :)
1
Shagel 1 августа 2018, 00:20
Henri the Jedi
А зачем Кайло хочет взять с собой на разборки с дедушкой два отряда штурмовиков? Они в живых-то не попадают, а уж в призраков... :)
Ну не одному же ходить, это не престижно. К тому же кроме призраков еще всякие нехорошие личности есть, которым новый Верховный как кость поперек горла)
Пока все относительно гладко, читается как цельное произведение :) но это ненадолго :)Впервые встретил обращение "Верховный" без слова "лидер". Удивляюсь, как Кайло стерпел подобную наглость.
Ну мне кажется, все авторы будут хоть как-то подстраиваться под предыдущего, но некоторые факты, конечно, потеряются. Насчет Верховного, который не Лидер, я бы даже не подумала) Это мой косяк.
соавтор
alikssepia 1 августа 2018, 11:51
О-о-о! Прикольно! Движуха пошла! Так интересно смотреть, как, ОКАЗЫВАЕТСЯ, разворачивался сюжет до тебя! :)))
соавтор
alikssepia 1 августа 2018, 11:53
Henri the Jedi
Пока все относительно гладко, читается как цельное произведение :)
Да, мне тоже нравится, что пока идет прям цельный сюжет. Все же хоть этот телефон и глухой, но чтение предыдущей главы сильно выручает автора.
но это ненадолго :)Впервые встретил обращение "Верховный" без слова "лидер". Удивляюсь, как Кайло стерпел подобную наглость.
Shagel
Насчет Верховного, который не Лидер, я бы даже не подумала) Это мой косяк.
А мне как раз понравилось! Подумала, что фишка такая. Даже взяла на заметку: как тонко подцепить Верховного ;)
Глава 4. АнонимКайло Рен шагал по коридору и никак не мог отдышаться. Мысли кипели, дрожали пальцы рук. Вся ситуация была отвратной. Нет, он не мог отыскать подходящее слово. Омерзительная, кошмарная, жуткая, нереальная. Он так и не понял, как это могло случиться. Совсем недавно Рей была рядом, они были вместе, пусть не физически, но Сила помогала им встречаться… совсем недавно все было почти хорошо, у него почти появилась надежда.
Потом ее забрал Энакин… Вейдер. Призрак, но сильнее многих живых. Наверное, он сошел с ума, не выдержав многолетнего отчаяния, — зачем иначе ему было называть Рей Падме, обещать власть и вечность, нежно и хищно обнимать, будто она — его собственность… Кайло почувствовал, как к горлу подступает тошнота. Может быть, с ума сошел он сам.
«Я хочу найти ее». Нет, не так. Много ли значит его желание? Сколько всего он яростно желал за свою жизнь, и сколько из этого добился? Сколько еще ему распаляться страстью, которая разбивается впустую о хладнокровного противника? Сноук, Люк, Энакин. Все они были для него важны, всех он уважал и ставил выше себя, хоть и подсознательно. Все они смеялись над ним.
Он много всего пережил и много раз думал, что его жизнь сломана. Но всегда он каким-то непостижимым образом оставался жив, поднимался, залечивал раны и шел дальше. Свежая, еще не притупившаяся боль, — когда Рей бросила его в лесу, в снегу, он силился запомнить ее лицо напоследок и видел на нем странную ненависть, смешанную с изумлением. Когда захлопнула дверь Сокола, улетая с Крайта, она глядела на него сверху вниз, но без высокомерия, с тоской и обреченностью.
«Я должен найти ее».
Но сейчас что-то словно окончательно сломалось в нем при виде Рей, которая смотрела на него со спокойным, почти равнодушным презрением. Сломалось, вспыхнуло и сгорело дотла. Он не выдержал, он действительно обезумел. Он никогда не ранил бы ее в здравом рассудке, но в тот миг больше ничего не мог сделать.
Но сейчас прошло время, и может быть, кое-что он все-таки сможет. Пусть Хакс сам разбирается с военными вопросами, пусть сам думает над перемирием с Чандриллой, куда вроде бы уже должны были отправить послов. Все это подождет. У него есть более важные дела.
Ему показалось, или Хакс как-то странно смотрел на него? И слишком поспешно следовал приказу? Может ли быть такое, что тот подозревает? Или даже причастен к этому? Какие глупости, зачем ему Рей… Это настоящая паранойя. Ведь Хакс не может знать об узах Силы, о том, что только что произошло и куда Кайло собирается отправиться. И все-таки. И все-таки с этим нужно будет разобраться — потом.
Ипсилон в ангаре был готов к вылету, штурмовики стояли рядом, ожидая приказа. Оставалось решить, куда направиться. Не так много существовало в галактике мест, связанных с Вейдером, по крайней мере, мест, известных Кайло. Мустафар. Хотя через связь в Силе он не видел толком то, что было вокруг Рей, он не догадывался, а знал: они с Вейдером там.
«Я найду ее».
***
— Эй, Финн! — Роуз потормошила приятеля за плечо. Тот уснул на какой-то лавке у стены, наверное, не собирался изначально спать, но слишком устал. Однако, долго спать они не могли себе позволить.
— Что? — сонно и хмуро спросил Финн, дернувшись. Он в целом очень тепло относился к девушке после Крайта. Роуз только сегодня оправилась после ранений настолько, чтобы свободно ходить, ей еще повезло, они оказались не слишком серьезными. Финн часто забегал к ней, проведать, принести что-нибудь и просто улыбнуться. Она еще больше привязалась к нему, даже будить было жалко. Но — надо.
— Генерал Органа зовет. Планируется задание для нас. Полетим мы с тобой, насколько знаю, миссия секретная.
— Ох.
Финн потер рукой висок, зевнул и решительно поднялся. У остатков Сопротивления было много работы и мало людей, миссия его не удивила. Почти все участники разлетелись по разным уголкам галактики, каждому поручили что-то свое, в той области, где он мог бы принести пользу. Кто-то проводил агитацию, кто-то налаживал контакты с поставщиками, кто-то искал спонсоров — и даже находил.
— Подробно детали расскажут сейчас, — добавила Роуз. — Мне дали только место. Не знаю, что там может быть важного.
— Там — это где?
— На Мустафаре.
***
— Знаешь, — сказал Финн задумчиво, когда они вышли с брифинга. — Есть у меня насчет этой миссии предчувствие.
— Плохое? — испугалась Роуз.
— Нет. Сам удивлен. Думаю, это будет интересно.
комментыLynxCancer 1 августа 2018, 20:51
Хорошая глава :)
соавтор
alikssepia 2 августа 2018, 07:34
Короткая! Но теперья понимаю, откуда есть пошла линия Финнроуз :)
Глава 5. Аноним
Рей томно потянулась, еще не открывая глаза. Она нежилась в постели на воздушных шелках, под свисающей с потолка тюлевой занавеской. Трудно было представить, что в этом мрачном черно-красном мире, в глубине зловещего замка можно отыскать столь уютное местечко. Призрак умел удивлять… Ох, призрак…. Рей сладко зажмурилась, вспоминая вчерашний вечер. Какой галантный, предупредительный, в высшей степени воспитанный мужчина… Рей вспоминала его уверенные руки, мягкие рассыпавшиеся по плечам кудри, грустную полуулыбку не сходящую с уголков губ.
— Тише ты, разбудишь.
— Подвинься, мне же не видно.
— Не шуми!
— Она все равно уже проснулась.
— Нет, спит еще. Дай посмотреть.
— Не пихайся, а то я тебя так пихну, что вылетишь.
Рей потрясла головой. Наверное показалось. Два или три детских голоска о чем-то оживленно спорили. Да ну, бред. Откуда здесь дети? В каменном склепе посреди выжженной пустыни… Не надо было вчера соглашаться пробовать это кореллианское вино.
— Я же говорил, что не спит!
— Да сам вижу! Тсс…
Не почудилось! Рей очень четко слышала ребячьи голоса. Кажется, мальчик и девочка.Но как это возможно? Она рывком села на кровати, осторожно раздвинула свисающий с потолка тюль и высунула наружу кончик носа.
— Кто здесь? — негромко позвала Рей, — Выходите. И не бойтесь. Вам нельзя здесь находиться, но я никому не скажу…
С потолка донеслась смешинка. Рей подняла глаза вверх. Люстра с подсвечниками тяжело раскачивалась, поскрипывая металлической цепью.
Спустив босые ступни на холодный пол, Рей принялась шарить ими в поиске ботинок, которые вчера соскочили с ее ног тут же, рядом с кроватью, но теперь они куда-то пропали. Вдруг пятка наткнулась на что-то холодное и… живое?
— Ай, больно, — пропищал тонкий голосок.
Рей выпрыгнула из постели как была, в одной ночной сорочке, притянула к себе меч и тот вспыхнул в руке ярким бело-голубым пламенем.
— Быстро вылезайте, — строго приказала она, — Иначе…
Из-под кровати показались два любопытных детских личика. Мальчик человеческой расы и девочка-тогрута, обоим было лет восемь или девять, их лица отчего-то мерцали в полумраке комнаты размытым потусторонним светом.
— Так вы… призраки? — прошептала Рей.
Девочка-тогрута улыбнулась и кивнула, а мальчик, разглядывая гостью во все глаза, произнес:
— Ножки красивые, а вот попа толстовата. У Падме была поменьше. Ай, отпусти!
Подружка ущипнула его за ухо, в ответ получила пару тумаков и они снова заспорили.
Рей стояла пораженная. Замок открывал все новые и новые тайны.
— Откуда вы здесь? — спросила призраков Рей, — и кто вы вообще такие?
Вопрос остался без ответа. Дети вылезли из-под кровати и начали бегать друг за другом хохоча во весь голос.
За спиной послышался шорох.
— Я так и знала что вы здесь. — еще один призрак, на этот раз девочка постарше, показался около двери и строго смотрел на расшалившихся малышей. — Магистр Энакин приказал не показываться ей на глаза, но вы двое разумеется нарушили распоряжение. А ну марш в подвал!
Мальчик прервал веселую игру в догонялки и скорчил насмешливую рожицу:
— Магистр Энакин… Ой-ей-ей. Что же он сделает нам за непослушание? В очередной раз убьет? Мари Амитест, я помню, как он отрубил тебе голову, и это заметно, потому что ты по-прежнему считаешь его нашим учителем.
— А тебе, Сорс Бандим, надо было не только проткнуть глаз, но и укоротить язык, — обиделась старшая девочка, — Между прочим у нас еще один гость. Он ищет ее, — она кивнула на Рей застывшую посреди комнаты.
Призрак развернулась чтобы уйти, но потом на секунду задержалась и со вздохом добавила:
— Ваш друг скоро вас найдет.
«Черт… “ — выругалась про себя Рей. Конечно он прилетел сюда. Догадаться, где искать ее с Энакином — не такая уж сложная задача. Она запрыгала по комнате собирая разбросанную по полу одежду. Еще не хватало чтобы он увидел ее в таком виде. Рей представила на секунду стоявшего на пороге двери Кайло и почувствовала как краска залила ее лицо.
Собрав одежду Рей потянулась было снять сорочку, но вовремя вспомнила, что она здесь не одна.
— А ну, малыши, марш отсюда. Мне надо одеться.
— Сорс любит подглядывать, — выдала своего друга с потрохами юная торгута.
— Предательница.
— Но не волнуйтесь, я ему не позволю это сделать, — девочка-призрак проворными пальцами схватила брыкающегося Сорса за ухо поволокла к выходу. Они прошли сквозь дверь и Рей еще пару минут с усмешкой прислушивалась к удаляющимся завываниям маленького хулигана.
***
Она спускалась по винтовой лестнице башни, проводя рукой по каменным перилам землистого цвета. Кончики пальцев немного подрагивали, но не от холода. Этот человек приводил ее в смятение при каждой их встрече.
Рей вышла в большую просторную залу, с гигантским столом для совещаний посредине. Прямые углы, четкие линии, ничего лишнего. Какой контраст с той, комнатой, где она провела минувшую ночь. Замок строился по проекту, составленному Вейдером, во времена расцвета Империи. Здесь каждая деталь подчеркивала его железную волю, жестокость и беспощадность к врагам. И та комната, тоже несомненно спроектированная лично Темным Лордом, своим разительным контрастом с прочей обстановкой была как символ маленького огонька надежды, который продолжал тлеть в душе падшего на Темную сторону джедая даже в самые мрачные времена.
Она огляделась по сторонам. Пусто. Осторожно вышла из ниши, где была спрятана лестница наверх, и продвинулась к центру залы. Два маленьких еле заметных в ярком освещении призрака, слово приставленные к госпоже пажи, семенили следом за Рей.
— Эй! — крикунла она, и эхо гулким набатом разнесло ее голос в пустоте.
В одном из коридоров, отходящих от помещения в сторону технического этажа, послышались торопливые шаги. Рей напряглась и положила руку на световой меч, болтавшийся у нее на поясе. В зал запыхаясь вбежал Финн. Он был одежде пилота Сопротивления, с бластером наготове.
— Финн! — она вскрикнула от удивления и облегчения одновременно. — Как я рада! Я то думала, это… не ты.
Они кинулись друг к другу в объятия. Финн горячо похлопал ее по плечу.
— Ну наконец-то я нашел тебя. Перерыли ведь этот вертеп. Никого — только мелюзга какая-то потусторонняя, вечно под ногами мешалась.
— Мы не мелюзга! Мы юнлинги из Академии джедаев! — обиженно отреагировал Сорс Бандим, ухватил Финна за руку и стал пытаться вырвать у того бластер.
— Ты здесь не один? Кто вас сюда прислал?
— Лея. Сказала, что найдем тебя здесь, и не только тебя. Я прилетел с Роуз, она роется на местном складе запчастей. Ну, ты ее знаешь… Похоже ты тут совсем одна. Это пузатая мелочь, — Финн стряхнул с себя назойливого юнлинга, — не в счет. У нас есть важные новости. Представляешь…
Финн не успел договорить, как его отшвырнуло к стене мощным ударом Силы. Черная тень позади Рей заслонила половину помещения и все вокруг погрузилось в полумрак.
— Предатель. И предательница. Ненавижу.
Зала окрасилась красным сиянием от зажженного светового меча, в воздухе послышался характерный треск нестабильной плазмы. Рей включила оружие и медленно повернулась к своему врагу. Его волосы, мокрые от пота, слипшимися комками падали на плечи и лицо. Он выставил вперед руку, направив клинок в ее сторону, и широко расставил полусогнутые ноги.
— Они будут драться на световых мечах, скорее зови остальных! — прокричала юнглинг-тортуга своему приятелю и сама же первая бросилась куда-то прочь из залы.
Рей стала обходить Кайло полукругом. Он пока не шевелился, только лишь поворачивал голову глядя ей прямо в глаза.
— Как тебе дедушка? Не разочаровал?
Кайло резко прыгнул в ее сторону и рассек воздух мечом в паре сантиметров от лица Рей. «Хочет поиграть, ” — она почувствовала через Силу что он специально не полностью выпрямил руку, чтобы не нанести ей травму. Ну давай поиграем.
Они перемещались по зале нанося друг по другу удары с эффектных разворотов, в прыжке, делая выпады и уклоняясь от контратаки в самый последний момент. Очень быстро все призраки юнглингов собрались про сторонам и завороженно наблюдали за тем, как орудия Ситха и Джедая рассыпали вокруг себя сонмы красно-синих искр.
— Рей! — кто-то вскрикнул по левую от нее руку.
Это была Роуз, она тоже прибежала со склада, привлеченная шумом битвы. Кайло моментально вытянул правую руку, чтобы сшибить Роуз с ног, также как и Финна, но Рей не могла позволить ему совершить это в отношении своей подруги. Она перекатилась через голову и встала на пути силовой волны.
Кайло ошарашенно наблюдал, как тело Рей, скорчившись, обмякло, и как она отлетела в стену. От удара с потолка посыпалась пыль, а в стене образовалась приличная вмятина. Рей лежала на полу ничком. Силы покинули ее. Она лишь где-то на краю сознания уловила нечеловеческий крик, а затем чья-то большая рука подхватила ее голову и стала убирать со лба распутавшиеся в пылу битвы волосы. «Прости… Прости… Я не понимаю, что творю. Рей» — он шептал ей совсем близко, пытаясь нащупать пульс на ее руке.
В зале повисла тишина, и сквозь нее до слуха Рей долетел еще один звук. Низкое и тяжелое дыхание словно через кислородную маску. Сердце замерло, совсем как вчера, когда она была рядом с призраком и во власти его.
— Как ты посмел угрожать моей Падме? Как ты посмел касаться ее?
Боль пронзила все ее тело, боль, от которой взвыл Кайло Рен, от которой затрещали его кости, от которой его голова вывернулась на шее. В этот момент Рей почувствовала всю его боль, как свою.
комментыalikssepia 2 августа 2018, 21:28
Я... я потрясена... Зная дальнейшее развитие событий, я просто не могу собрать себя в кучу от смеха, извините!
2
LynxCancer 2 августа 2018, 21:30
Экшон! Отлично :)
1
Henri the Jedi 2 августа 2018, 21:47
Мне это не нравится. Куча ошибок. Бой получился каким-то неинтересным. И Вейдер в конце пафосный до жути.
1
Rem_K 3 августа 2018, 05:16
Оригинальное настроение фика уже утеряно. То есть, походу, это так не работает, если автор в свою главу забывает внести уже прописанные условия предыдущей главы: тайминг, характеры и отношения между персами. То есть, все главные персонажи от главы к главе выглядят как МакЭвой в Сплите или нескафе три-в-одном)
Смотрю на реакцию Аликс и нервно дергаю глазом...
RonaVorona 3 августа 2018, 07:51
Мне хотелось бы поддержать автора :). Это же глухой телефон, понятно изначально, что цельного текста не будет, в этом и прелесть, что каждый пишет по-своему. Главное, чтоб было весело (на мой взгляд). И эта глава правда повеселила, спасибо :))).
alikssepia 3
соавтор
alikssepia 3 августа 2018, 08:29
Rem_K
Смотрю на реакцию Аликс и нервно дергаю глазом...
Моя реакция вызвана тем, что мы и правда получили глухой телефон. Когда пишешь будущую главу, некоторые вещи тебе просто не приходят в голову как возможные. Я позже объясню, почему я орала. Если, конечно, вы сами не заорете.
Rem_K 3 августа 2018, 08:54
Да глава-то нормальная сама по себе, дело не в этом. Дело в том, что фик начинался как суриозный такой дарк, и всего за пять глав перерос в лёгкий флафф. То есть, ну... авторы реально друг с другом не считаются, походу))
Может, я просто ожидала более серьезного подхода, извините если чо
Star Wars fest club 1
соавтор
alikssepia 3 августа 2018, 09:13
Rem_K
Да глава-то нормальная сама по себе, дело не в этом. Дело в том, что фик начинался как суриозный такой дарк, и всего за пять глав перерос в лёгкий флафф. То есть, ну... авторы реально друг с другом не считаются, походу))Может, я просто ожидала более серьезного подхода, извините если чо
Смотри, фик размещен в разделе "Эксперимент". То есть мы на практике выясняем, что будет. Вот и выяснили: за пять глав тональность фика может измениться до неузнаваемости. Причем не сразу, а постепеннно: то есть нельзя сказать, что авторы отрывков совсем не прислушивались к предыдущим. Просто постепенно тон легчал. Вот и долегчался.
И еще многое зависит, к какому стилю изначально склонен автор. Авторам легких и флаффных фичков изначально может быть трудно в даркфик, как авторам даркфиков трудно в комедию. Раз уж мы все разные оказались в одной команде, от этого не убежишь :)
Не боись, я знаю, что серьезный тон еще будет.
2
Селина_ 3 августа 2018, 09:17
RonaVorona
Мне хотелось бы поддержать автора :). Это же глухой телефон, понятно изначально, что цельного текста не будет, в этом и прелесть, что каждый пишет по-своему. Главное, чтоб было весело (на мой взгляд).
Соглашусь)) жду упороса, трижды взорванного Старкиллера, появления персонажей, убитых в предыдущих частях, воттоповоротов и надеюсь, чего-нибудь этакого дождусь))
alikssepia 5
соавтор
alikssepia 3 августа 2018, 09:41
Селина_
Соглашусь)) жду упороса, трижды взорванного Старкиллера, появления персонажей, убитых в предыдущих частях, воттоповоротов и надеюсь, чего-нибудь этакого дождусь))
"Трижды взорванный Старкиллер" будет, обещаю! ;-D
5
Селина_ 3 августа 2018, 18:33
alikssepia
"Трижды взорванный Старкиллер" будет, обещаю! ;-D
ааатлищнА!))
Глава 6. Аноним
Пробуждение было неприятным и довольно болезненным, в разы хуже предыдущего. Рей застонала, машинально потянувшись руками к разрывающейся голове; затылок нещадно тянул глухой болью, которая отдавалась в висках, иррадиируя в нижнюю челюсть. Опухшие веки потяжелели в десятки раз, не желая подниматься, а горло пересохло, будто кто-то засыпал внутрь мелкого колючего песка с самых сухих пустошей Джакку.
На периферии послышались тихие скомканные звуки, и Рей замерла, прислушиваясь. Даже боль, казалось, ненадолго отошла на второй план, тихо свернувшись в затылочной области.
— Зачем ты её сюда притащил? — устало спросил смутно знакомый голос.
Кто-то снова завозился, и Рей незаметно прищурилась, невероятным усилием воли поднимая непослушные веки. Комната плыла перед глазами; блестели металлические стены, на потолке неярко горели длинные лампы.
—…моя вина, — услышала она хриплый голос Кайло. — Не могу себя контролировать, когда думаю о том, как он…
Он умолк; молчал и его собеседник.
— Не втягивай меня в свои дрязги, — наконец произнёс последний. — И оставь в покое её тоже, если хочешь хоть чего-то добиться.
Кайло помотал головой; Рей даже не надо было этого видеть, она уже достаточно изучила его жесты. Впрочем, признаваться в этом самой себе она пока не собиралась. Достаточно было того, что перед глазами всё ещё стояли чужие, совсем не смоляные кудри.
— Как можно? — спросил он, немного погодя. — Стоит мне шагнуть в сторону, как её тут же окружают волки.
Последующий тяжёлый вздох мог принадлежать любому из разговаривающих.
— Она справится с ними и без твоей помощи, — наконец ответил собеседник Рена. — И она уже давно очнулась, если ты до сих пор не заметил.
Рей резко открыла глаза, но всё, что она успела увидеть — это ровную спину и рыжие волосы покинувшего отсек человека.
Хорошенько обдумать услышанное предстояло чуть позже. Сейчас она перевела взгляд на сидящего рядом с койкой Кайло, который выглядел едва лучше её самой — отчётливые синяки на осунувшемся лице, наспех убранные в неровный хвост волосы, свежий порез на посеревшей скуле.
— Рей, — сказал он с пронзительным отчаянием в голосе. — Рей, прости…
Рей закашлялась, и Кайло тут же замолчал, быстрым жестом притянув с тумбочки стакан воды и поспешно подавая его Рей, придерживая её голову.
Рей сделала жадный глоток, и ещё один, и ещё — пока не выпила весь стакан. Вода текла по подбородку, но глотка больше не напоминала пустыню, и от этого Рей почувствовала себя гораздо лучше, и даже затихшая боль ушла почти окончательно, растворяясь в ощущении свежести.
— Что с…? — о, она могла бы задать любой вопрос, но именно этот ранил Кайло больнее всего — и Рей прекрасно об этом знала.
Его лицо потемнело, и он отстранился, стискивая в пальцах опустевший стакан.
— Что с Роуз? — повторила Рей, про себя довольно улыбаясь.
Кайло заметно дёрнулся и расслабился; побелевшие костяшки пальцев, сжимавших стакан, вернулись к обычному цвету.
— Жива, — лаконично произнёс он. — Как и предатель.
Рей пару секунд раздумывала, не спросить ли напрямую про Энакина, но решила приберечь это на потом. Она прекрасно понимала, что именно задевает Кайло, и это оказалось неожиданной и ценной картой, которую стоило обязательно разыграть — но чуть позже.
— Как ты нашёл меня? — она снова кашлянула, и Рен рассеянно щёлкнул пальцами, подзывая меддроида, чтобы тот принёс ещё воды. — Зачем ты нашёл меня?
Кайло пристально посмотрел на неё, а потом отвёл взгляд, следя за дроидом. Его губы шевельнулись, словно он хотел что-то сказать, но потом передумал и молча подал Рей стакан, избегая касаний с её исцарапанными пальцами.
Рей машинально напряглась, и Сила вздрогнула внутри, просыпаясь, расправляя толстые нити, запуская их по капиллярам, принося спокойствие и уверенность.
Кайло почувствовал это и нахмурился, выжидая, пока Рей сделает очередной глоток.
Она усмехнулась, и в её глазах блеснул смешливый огонёк.
— Тебе нечего бояться, Верховный Лидер, — негромко сказала она. — Если что — просто швырни меня в ближайшую стену, работает безотказно.
Кайло вскочил на ноги, отбрасывая стул, и на мгновение наэлектризованный воздух задрожал, собираясь и снова распадаясь на молекулы. Меддроид настороженно запищал; маленькие белые лампочки на приборах мигнули, словно в страхе попытавшись выключиться.
Рей спокойно допила воду и Силой отправила стакан на тумбочку, но Кайло дёрнул рукой, и он разбился на миллионы осколков, красиво зависших в воздухе, перед тем как осыпаться на пол.
— Ты знаешь, я не хотел, — прорычал Рен, вмиг громоздкой скалой нависая над койкой. Его ноздри расширились, а покрасневшие глаза загорелись нехорошим блеском. — Ты… — он наклонился ниже, на мгновение опуская взгляд на потрескавшиеся губы Рей. — Ты… — повторил он тише, почти окончательно сокращая расстояние, так, что она могла почувствовать его сбившееся дыхание.
Двери отсека мягко разъехались, помешав Кайло закончить фразу — и действие, и замершая Рей почувствовала прилив благодарности к тому, кто, изящно чеканя шаг, зашёл в помещение.
— Чего надо? — злобно спросил Рен, выпрямляя спину и поднимая взгляд на вошедшего. — Хакс, если ты здесь ради очередной бюрократической ерунды или счетов за оборудование, клянусь, я лично…
Хакс!
Рей помнила эту фамилию. Помнила рыжие волосы.
— На нас напали, — спокойно прервал Рена Хакс. — И это не Сопротивление.
Он не смотрел на Рей, зато она могла наконец-то получше разглядеть его форму с двумя блестящими полосками на рукаве.
Кайло снова нахмурился, скрещивая руки на груди. Рей чувствовала его смятение, хотя он явно пытался это скрыть.
В чём дело? Что могло его смутить?
«Не Сопротивление».
Мягкие кудри, тонкая полуулыбка. Сердце Рей дрогнуло, а вместе с ним вздрогнул и Кайло, тоже прекрасно ощутивший её пробившиеся эмоции.
— И противник не собирается выжидать, — негромко добавил Хакс, и наконец-то бросил быстрый взгляд на Рей, встретившись с ней глазами и тут же снова посмотрев на Рена. — Он каким-то образом блокирует эфир, поэтому мы почти что один на один и…
— Тихо, — Кайло поднял руку, и Хакс поджал губы, замолкая. — Я ещё вернусь, — пообещал он, взглянув в глаза Рей.
И быстрым шагом, не оборачиваясь, вышел из отсека, не дожидаясь Хакса.
— Наслышана о вас, — Рей незаметно шевельнула пальцами, и тяжёлый поднос из-под использованного перевязочного материала медленно поплыл по воздуху, нацелившись на рыжий затылок. — Почему вы служите ему? — она чуть склонила голову набок, всматриваясь в светлые внимательные глаза.
Он едва заметно скривил губы — скорее в усмешке, чем недовольно.
— Каждому нужны инструменты, — расплывчато произнёс он и сделал небольшой шаг в сторону. Поднос, промахнувшись, с грохотом упал на пол, а Рей стиснула челюсти, досадливо цокая языком. — Вам ещё многому предстоит научиться, в том числе тому, что отражения дают нам понять, что происходит у нас за спиной.
Он издевательски поклонился и покинул отсек, пока Рей недоуменно смотрела ему вслед, лишь через минуту осознав, что рыжий генерал прекрасно всё видел в блестящей металлической обивке стоящего рядом с койкой меддроида.
КомментыRem_K 4 августа 2018, 05:29
Кайло такой Кайло <3
(≧◡≦)
Вот и встретился РейХакс... ещё раз)
Селина_ 4 августа 2018, 10:39
сияющий Хаксик сияет)
Хорошая глава, автору спасибо!
соавтор
alikssepia 4 августа 2018, 20:44
Хаха, а вы заметили, как легким движением руки Мустафар превращается... превращается... :-D
2
Sombredancer 5 августа 2018, 15:48
Эх, если бы этот автор знал, что до этого Хакс хотел сам получить Рей в союзницы, этот разговор с "Почему вы служите ему?" мог бы привести к горячему рейхаксу... Но увы, в этом и заключался весь фан телефона)
Глава 7. Аноним
— Связи нет! — Финн в сердцах стукнул кулаком по приборной панели.
— Ш-ш-ш! — поморщилась Роуз. — Ты забыл, что мы на вражеской базе?
— Вот это и удивляет. Повысили бдительность?
— Очень смешно. Кто-то атаковал Первый порядок, потому нам так легко удалось бежать из медотсека. Только вот в ангар пробиться будет сложно.
— Сначала надо найти Рей! — твердо сказал Финн. — Я не брошу ее здесь… опять.
— Конечно, нет. Мы обязательно ее найдем! Просто будь осторожен, ты и так ранен, а кидаться на амбразуру, кажется, вошло в привычку, — она слегка смутилась и умолкла, но тут же закончила мысль: — И вообще, мне почему-то кажется, Рей здесь в меньшей опасности, чем ты.
— Это еще почему? — хмыкнул он.
— В тебя же не влюблен Кайло Рен.
Сначала Финн вытаращился на нее в ужасе, а потом хмуро пробормотал себе под нос:
— Уж лучше на амбразуру, честное слово.
***
На этот раз, видимо, сон пошел на пользу. Тело вполне отдохнуло, в голове прояснилось, и мутные видения о рыжих, черных, буйных, вьющихся и не очень кудрях, которые нахлынули сразу же после утоления жажды, отступили. Мысленно пообещав себе впредь не пить сомнительной воды, Рей попыталась встать. Ну, не так уж плохо. По крайней мере, передвигаться вдоль стеночки вполне получалось. Что за дрянь плеснули ей в стакан? Стоило признать, боли Рей теперь почти не ощущала, но непривычная слабость вселяла тревогу. Ведь перед сном наоборот, ощущался мощный прилив Силы. Кайло что, думал, она опять решит сбежать, едва представится возможность? Вот так просто? Похоже на то, потому что бегать Рей сейчас, кажется, была не в состоянии. А еще в дверях отсека вежливо, но непреклонно маячил дроид, явно не собираясь ее пропускать.
***
— Ложная тревога?
Кайло не шевельнулся и не обернулся, продолжая созерцать бескрайний и безмолвный эфир.
— Связи по-прежнему нет. И Хакс уверен, что выстрел произвели оттуда, — наконец негромко, как бы нехотя проговорил он.
— Хакс — военный до мозга костей, опасность для него выглядит именно так. Иначе и быть не могло. Интересно, что видишь ты.
— В каком смысле?
Кайло повернул голову, искоса глядя на Энакина, но тот будто не заметил.
— Завораживает, правда? — вместо ответа кивнул он в сторону иллюминатора и безо всякого перехода спросил: — Долго ты собираешься держать ее здесь?
— Ее никто не держит! — как это часто бывало, мнимое спокойствие улетучилось в один миг.
— Не то чтобы я тебя не понимал. Рей очень даже…
— А вот ты держись от нее подальше! — разъяренно пригрозил Рен.
— Я как раз об этом. Ты совершенно теряешь голову, едва речь заходит об этой девочке.
— Кто бы говорил.
Энакин грустно улыбнулся:
— Я же сказал, что понимаю. Когда дело касается наших близких, мы сами не свои.
— Мы с ней не… — запротестовал Кайло. — И кстати, это вообще не твое дело. Я не для того… Я не собираюсь выслушивать отеческие советы, тем более, сейчас. И от тебя особенно!
— У каждого есть слабости, тут нечего стыдиться, — пожал плечами Энакин. — Дело в другом. Ты думал, что покончил с ними, отказавшись от семьи, убив отца, но поверь, все только начинается. Не сомневаюсь, целью было добиться мира для Галактики. Чем прекраснее цели, тем ужасней средства для их достижения, но оно того стоит, правда? А в итоге тебе придется пожертвовать и Рей тоже. Это только кажется, что можно быть монстром наполовину. Уж я-то знаю… Ну, или еще узнаю, технически. — Энакин внезапно издал странный, сдавленный смешок: — Не хотелось бы для тебя такой судьбы, мой мальчик.
Кайло уставился на него во все глаза, внутренне содрогнувшись.
— Я очень прошу, больше никогда не называй меня так, — тихо сказал он. — Я старше тебя, хм, технически… И что за чушь ты сейчас несешь, будто выпил все запасы снотворного из медотсека и теперь мучаешься от похмельного синдрома?
— Посмотри туда еще раз, — ответил Энакин спокойно. — И не говори, что не видишь. Скайуокеры не принесут в Галактику ничего хорошего, пора бы уже это признать. Тьма пожирает и нас, и всех, кого мы любили. Мне очень жаль, Бен…
Чутье никогда не подводило Кайло в такие моменты, еще мгновение — и было бы поздно.
Он даже не успел удивиться, когда резко обернулся, и клинки их световых мечей с шипением скрестились. Наискось упавший на лицо Энакина багровый отблеск придал ему жутковатый, потусторонний и какой-то смутно знакомый вид.
Верховный Лидер открыл было рот, чтобы возопить, какого Вейдера происходит, но его противник уже рухнул к его ногам, как подкошенный. Над распростертым телом, слегка покачиваясь, возвышалась Рей с большим подносом наперевес.
— Не так уж ты мне и нравился, — заявила она, непонятно к кому обращаясь, и тихо сомлела рядом.
***
Все же еда — лучшее лекарство. Рей с удовольствием убедилась в этой непреложной истине, когда окружающий мир перестал двоиться и плыть перед глазами, а в жилах вновь ощущался прилив сил и Силы.
— Где он сейчас? — на этот раз она спросила прямо и без обиняков. — Где Энакин?
— В пыточной камере, где же еще, — ответил Кайло. — Это единственное место, где хоть как-то можно его изолировать, пока мы не поймем, что произошло.
— Мы?
Он внезапно покраснел и закусил губу.
— Если думаешь, будто я специально тебя травил, то ошибаешься. У снотворного, конечно, есть побочный эффект, но это лучшее лекарство, что было. Меддроиды свое дело знают.
— Еще они гораздо симпатичнее штурмовиков и всегда посторонятся, если вежливо попросить. А уж это я умею, когда нужно.
— Проклятие, — процедил Кайло сквозь зубы.
— Должна поблагодарить тебя, ты, кажется, снова спас мне жизнь, — сказал Рей. — Можно узнать, почему?
Она напряженно вглядывалась в его усталое лицо. Слишком многое произошло за последнее время, чтобы продолжать отрицать. Но в этот раз Кайло, похоже, не был расположен к откровенности.
— Ты знаешь, почему. Я уже говорил.
— Когда предложил вместе править Галактикой, а потом собрался убить моих друзей?
— Кажется, твои друзья живее всех живых, — возразил он и тут же пристально посмотрел ей в глаза. — А иначе ты бы согласилась?
— Нет.
— Что и требовалось доказать.
Рен отвернулся и снова уставился в иллюминатор.
— Странный корабль, — задумчиво проговорила Рей.
— Корабль? — он вновь посмотрел на нее. — Значит, и ты тоже видишь корабль?
— Да, — ответила Рей удивленно. — А что же, по-твоему? Он даже напомнил мне… Впрочем, это неважно. Странно вот что: так далеко, но я вижу его вполне отчетливо и чувствую нарастающую угрозу.
— Многие говорят, что корабль, — кивнул Кайло. — Кое-кому даже почудилось, будто по нам дали несколько залпов, невзирая на расстояние. Некоторые утверждают, что это такой корабль-призрак, дрейфующий в космосе, и встретить его на пути не к добру. Остальные считают обломком гигантского метеорита, который не возьмет ни одна лазерная пушка. Через несколько часов мы столкнемся с ним и все умрем, потому что системы, в том числе навигационные, вышли из строя. Есть спасательные челноки, но там едва поместится половина команды. А еще у меня спятивший дед в пыточной камере. Правда, технически он не дед… Возможно, это тоже как-то повлияло на Энакина, потому что мы с ним похожи.
Вся речь произносилась ровным будничным тоном, так что у Рей опять возникло чувство нереальности происходящего.
Она недоверчиво уставилась на Кайло:
— Ты же не серьезно?
— Проблема в том… — сказал он медленно, будто каждое слово давалось ценой немалых усилий. — Проблема в том, что лично я не вижу там никакого корабля. Тем более, метеорита. А вижу огромную черную воронку, что зовет и притягивает меня. И она все ближе.
комментыLynxCancer 4 августа 2018, 20:14
Интересная глава! Наконец-то трава!
1
Kelli Ren 5 августа 2018, 10:55
Я одна не вдупляю, что тут происходит?
1
Rem_K 5 августа 2018, 11:27
Kelli Ren
Я одна не вдупляю, что тут происходит?
С описанием в шапке ознакомьтесь, и все станет ясно и понятно.
Sombredancer 5 августа 2018, 16:03
Божественная грибная трава! Либо Селина дождалась, либо вырастила ее себе сама =)
2
Селина_ 5 августа 2018, 23:30
Sombredancer
Божественная грибная трава! Либо Селина дождалась, либо вырастила ее себе сама =)
к сожалению, это не я)))
глава дивная и травянистая, ура!
Глава 8. Автор - alikssepia
В третий раз за всё время своего существования она дарила жизнь. Всего лишь третий, а впереди было еще много, бессчетное количество раз. Хотя однажды и она состарится, как древний Сллиу. И больше не сможет, пройдясь по глади Силы, как пальцами по струнам, заставить её пойти волнами, завибрировать, зазвенеть. Не сможет прильнуть к ней и пить, пока энергия не насытит ее. Сила больше не переполнит ее и не выплеснется обратно во вселенную новым прекрасным созданием.
Но немощь придет к ней когда-нибудь очень нескоро, когда звезды, сияющие сейчас в её глазах, погаснут, а галактики, на которых она покоится, разлетятся, выскользнув из-под лопаток.
Сллиу был рядом, почти касался ее, грел своей нежгучей, гаснущей энергией. Когда она подарит жизнь, он отдаст последние крохи тепла новому созданию, а сам растворится в Силе. А после этого создание, сделав первый глоток Силы, расстанется с той, что подарит ему жизнь, очень надолго, возможно, навсегда. Если, конечно, однажды им не суждено сойтись так, как сошлись Эноа и Сллиу в час, когда уходит один и приходит другой.
Ее дитя полетит на другой край вселенной: ему нужен простор и пища. Уиллы редко сходятся вместе, чтобы не создавать бреши в Силе и не колебать сложившийся во вселенной порядок слишком заметно. Появление нового создания доставит неудобство соседним мирам. Колебания в Силе немного сдвинут звезды — не до неузнаваемости. Тот, кто бывал в этом месте вселенной, после, возможно, удивится тому, как сократились расстояния между одними светилами и увеличилось между другими, но к этому все быстро привыкнут. Заблудиться будет невозможно. Хотя иногда Эноа кажется, что было бы забавно переставить звезды в галактике местами — запустить свои токи в нее, как руки в чашу с ягодами, и переворошить. Звезды засияли бы ярче и, может, даже сложились бы в рисунок поинтересней.
Это место, небольшую галактику, указала ей Сила: два средоточия энергии, мерцающие совсем близко друг к другу, можно будет раздуть так, чтобы открылся проход на другой край вселенной для нового создания. На волнах их энергий оно уплывёт прочь, там его за руку возьмет учитель, который к концу жизни одной из соседних звёзд сможет определить, для чего пришел новый уилл во вселенную и кем ему быть в их немногочисленном племени. А Эноа уйдет в другую сторону, и, возможно, прихватит с собой вон ту переливчатую звезду — повесит украшением на шею.
Эноа глубоко втянула и почувствовала новый толчок изнутри.
***
— Верховный лидер, согласно визуальной оценке межзвездного пространства, по нам выполнен ещё один залп. Если вы не хотите принимать решение, вступить нам в бой или отходить, его приму я.
Хакс стоял на мостике в пяти шагах от обзорного окна, у которого разговаривали Рей и Кайло, и безуспешно пытался вдеть правую кисть в перчатку: руки дрожали, ладонь — очевидно, потная — никак не хотела влезать в тонкую тесную кожу. Он снова поднял глаза, задержался взглядом на Рей, а затем, обращаясь к Кайло, добавил:
— Я настаиваю на встречном выстреле, пока заряд вражеского крейсера не преодолел расстояние до нас. Мы должны разнести его в полете. Второго попадания наши системы не выдержат.
Кайло медленно развернулся к нему.
— Я принял решение. Мы отступаем. — И повторил чуть громче для офицеров на мостике: — Мы отступаем! Приготовиться к переходу в гиперпространство!
«Подготовиться к переходу к гиперпространство!» — разнеслось по мостику, защелкали тумблеры, на перемычке зажглись алые цифры «5:00», с которых начался обратный отсчет.
Следующие слова Кайло уже шепнул одной Рей на ухо:
— Ещё немного, и нас затянет. Тебе, наверное, лучше уйти в каюту. — И, заметив, как она нахмурилась: — Пожалуйста.
— Верховный лидер! — Губы Хакса сжались в тонкую полоску. — Вражеский заряд ударит по нам через… три-ноль-две… две-пятьдесят-девять. Мы не успеем уйти. Из-за нерешительности вы подвергаете опасности жизни слишком многих людей. Ценных людей, — нажал он.
— Вы о себе? — уточнил Кайло.
Хакс сверкнул глазами и промолчал.
Рей полуобернулась к Кайло и негромко проговорила:
— Я уйду, не буду мешать, но я чувствую возмущение в Силе. Она не желает нам зла, но от нее исходит угроза. Если можете, успейте уйти.
***
По этому коридору — Роуз могла поклясться — они проходили уже в третий раз. Но все ее попытки обратить внимание Финна на это, заканчивались тем, что Финн оборачивался, доверительно клал ей ладони на плечи, смотрел в глаза и проникновенно говорил: «Не волнуйся, Роуз. Я знаю, что делаю. Просто так уж этот корабль устроен, что все коридоры похожи друг на друга». Сначала Роуз, размякнув от ощущения его теплых ладоней и ласкового взгляда, ему поверила, но теперь она заметила в нише под пожарным краном скрепку, которую бросила туда на всякий случай, когда в прошлый раз, стряхнув приятное головокружение, последовала за Финном.
— Заколдовано здесь что ли. — Финн озадаченно почесал в затылке, когда Роуз указала ему на скрепку.
В следующий раз на пересечении коридоров, которое Роуз также признала знакомым, они свернули туда, куда предложила она. И довольно скоро вышли к оживленной артерии, по которой сновали офицеры, дроиды и штурмовики. Только сновали они как-то странно: движения были напряженные и будто убыстренные, словно хотелось бежать, но не положено, и оттого ходьба становилась какой-то вприпрыжку.
— Раздеваемся, — скомандовал Финн и, стряхнув с плеч светлую кожаную куртку и закинув ее в закуток, остался в одной рубахе. — Как тебе? — спросил он у изумленной Роуз и эффектно расправил плечи.
— Восхитительно, — пролепетала она и покраснела.
— Я не о том, — нетерпеливо отмахнулся он. — Рубашка же лучше, чем куртка? Вызовет меньше вопросов? Меньше привлечет внимания?
— Смотря у кого, — еще больше заалела Роуз. — А мне как быть?
Ответить Финн не успел. Мощный толчок сотряс корабль, свет мгновенно погас — не зажглись даже оранжевые аварийные огни, и в кромешной тьме, такой, что хоть глаз выколи, раздались сдавленные крики, быстро переросшие в вой. Он раздавался, казалось, отовсюду: сверху, снизу, справа, слева — и неясно было, где какая раньше сторона, потому что искусственная гравитация исчезла, и все ориентиры в пространстве сбились.
— Финн!!! — заверещала Роуз, когда первое оцепенение спало, и поплыла куда-то на гулкий мужской крик.
Не успела она сделать и пару гребков руками, как крик оборвался, а Роуз отбросило воздушной волной назад.
— Роуз!!! — раздалось откуда-то сверху. — Сюда, я здесь! Давай руку!
Роуз вытянула руку в направлении голоса, и ее потянуло, потянуло, потянуло, пока ее рука не сомкнулась в крепкий замок с рукой Финна.
— Я здесь! — воскликнула Роуз, и в объятиях Финна ей уже было совсем не страшно, несмотря на крики вокруг, которые сначала нарастали, а затем будто лопались и ее с Финном отбрасывало то в одну сторону, то в другую.
Сколько времени прошло — Роуз не могла бы сказать, только в какой-то момент она оторвала голову от груди Финна и в полной тишине спросила:
— Что произошло?
— Не знаю, Бусинка. Наверное, по кораблю нанесли новый удар.
— Я слышала крики.
— Да, я тоже.
— Эти люди вокруг — они умирали в страшных мучениях. Как же мы с тобой целы?
— Не знаю. Может, потому что я держался? Не знаю, как объяснить. Нас кидало, мотало, и я боялся, что ты ушибешься головой о какой-нибудь выступ. И я стал выставлять руку, когда нас относило… И мы ни разу не ударились. Давай попробуем нащупать пол и куда-нибудь добраться. Может, свет и искусственную гравитацию вырубило не везде?
Придерживая одной рукой Роуз, Финн опустил другую руку, вытянул ноги и потянулся книзу. Засопел. Закряхтел. Рядом сопела Роуз.
— Роуз…
— М-м?
— Ты что-то делаешь?
— Тяну руку, мне кажется, мы вверх ногами и пол где-то у нас над головой.
— Прекрати тянуть… Я говорю: прекрати тянуть. Не знаю, как это выходит, но мне кажется, когда ты тянешься куда-то, ты мешаешь тянуться мне.
Роуз замерла, а потом страшным шепотом спросила:
— Ты тоже это заметил? Ты можешь притягивать себя, куда захочешь?.. Это что же, Финн… Это… Вдруг это Сила?
— Я тоже так подумал, но боялся тебе сказать. Думал, ты испугаешься.
— Нет, я не испугалась, — доверительно прошептала Роуз.
— Тогда перестань тянуться. Вот… Гляди, я уже что-то нащупал. По-моему, это дверь.
Финн перехватил кисть Роуз и положил ее на скобу у двери. Та ухватилась.
— Вот так, не улетай.
Отпустив Роуз и сам держась одной рукой за ту же скобу, Финн протянул освободившуюся руку к плотно сомкнутым створкам — и не успел он их коснуться, как створки заскрипели и открылся невидимый проем. О том, что он открылся, Роуз и Финн судили по струе прохладного воздуха которым пахнуло оттуда.
— Света нет, гравитации тоже нет, — разочарованно протянула Роуз.
— У вас есть Сила, дурачки, — послышался насмешливый голос из помещения за дверью.
— Кто здесь? — рявкнул Финн. — У нас есть оружие.
Он ни на секунду не забывал, что даже после катастрофы корабль оставался вражеским.
— Какое оружие тебе еще надо? — заметил голос, и перед Финном с Роуз что-то заискрилось.
Искры были совсем мелкими, голубоватыми, неяркими — бледнее детского огонька на палочке, но после времени, проведенного в полной темноте, даже этот свет слепил. Оба зажмурились и выставили ладони между светом и глазами.
— Так-так, кто здесь у нас, — продолжал голос, и сбоку — по стене? — послышалась чья-то тяжелая уверенная поступь. — Парень в гражданском, девушка в одежде техника — повстанческого техника? — Судя по изменившемуся голосу, брови невидимого собеседника явно поползли вверх в ироничном недоумении.
Финн отнял руку от глаз и, сощурившись, посмотрел на незнакомца, который стоял перпендикулярно ему на стене.
— Я стою на полу, — пояснил тот, словно прочтя мысли Финна. — Ты тоже переворачивайся. Кажется, у тебя получается тянуться к предметам Силой — давай, тянись ногами и вставай по-человечески.
Финн затрепыхался в воздухе, меняя положение, а потом, будто ощутив направляющие в пространстве, вдруг и правда встал, словно на ногах были магнитные ботинки. Вгляделся в лицо незнакомца, на раскрытой ладони которого плясали те самые искорки, — увидел высокого мужчину в черном с вертикальным шрамом между виском и правым глазом. Его лицо выглядело зловеще из-за драматичной подсветки снизу, но, судя по интонациям, тот был настроен миролюбиво. Наверняка при таком свете они с Роуз выглядят не лучше. Финн обернулся. Роуз настороженно выглядывала из проема, все еще держась за скобу, которую Финн давно выпустил за ненадобностью. Он жестом подозвал ее. Роуз осторожно изогнулась, тоже поставила ноги на пол и встала.
— Это не всё, — произнес незнакомец и не спеша двинулся на выход. — То была только подготовка.
— Подготовка к чему? — прошептала Роуз, когда они с Фином посеменили за ним.
— К рождению уилла.
— Уилла… — одними губами повторил Финн.
— Мы, форсъюзеры, только пользуемся Силой, берем ее взаймы, когда нам что-то надо…
— Мы — форсъюзеры, — удивленно пробормотала Роуз, пытаясь осмыслить.
—… Уиллы — ее повелители, — продолжал незнакомец. — Они питаются ею, преобразуют ее, волнуют и успокаивают. Они могут вдохнуть в тебя Силу, и ты станешь Избранным, на которого будут молиться простаки, а могут вытянуть ее всю из тебя без остатка, и ты, как преодолевший море вплавь, едва сможешь переставлять ноги по берегу, в то время как обычные люди бегают по земле и чувствуют себя превосходно.
Незнакомец остановился и резко развернулся к Финну и Роуз, так что они едва не налетели на него.
— Обычные люди поголовно становятся форсъюзерами, когда уиллу предстоит путешествие — быстрое и очень дальнее. По нитям Силы. Каждый форсъюзер — узел этой нити. Вы стали звеньями цепи, по которой пронесется лавина.
Финн смотрел на незнакомца с сомнением.
— Если мы эти… как ты говоришь… форсъюзеры, то мне тоже надо огоньки пускать из ладони, не век же за тобой хвостом ходить. У нас с Роуз свои дела. Нам надо валить отсюда.
Роуз согласно закивала.
Незнакомец по-мальчишески улыбнулся:
— Держи, — и, насыпав искр в раскрытую ладонь Финна, отступил.
Из сгустившейся вокруг них темноты раздались его четкие удаляющиеся шаги.
***
Две пары глаз провожали взглядом Рей, идущую к выходу с мостика.
— Вы отпустите ее вот так, без сопровождения? — спросил Хакс, не глядя на Кайло.
— Все равно она не успеет добраться до ангара и улететь, — невозмутимо ответил тот, также не глядя на него. — Или вы хотели сами сопровождать ее?
Хакс глубоко втянул воздух носом, одновременно поджав губы, и развернулся к Кайло. Взгляд его почти тут же переместился с ненавистного лица ему за плечо, в смотровое окно. Там, нарастая с каждым мигом, навстречу флагману несся заряд — который выглядел с мостика как плазменный шар, переливающийся оттенками фиолетового.
***
Далее все происходит, как в замедленной съемке.
Хакс открывает рот, оборачивается назад и успевает окинуть взглядом подчиненных, которые все как один подняли лица, залитые сиреневым цветом, к смотровому окну справа.
Одновременно Кайло широким движением от локтя разворачивается к окну, его волосы от резкого движения взлетают над плечом, и на короткое мгновение кажется, будто они колышутся в воде на глубине. Еще одно движение головой — волосы плывут в обратном направлении. Он смотрит на Рей, которая еще не успела скрыться за дверями.
Рей, ощутив опасность спиной, оборачивается в полуприседе на носках.
Фиолетовый шар соприкасается со стеклом, но не вышибает его и не взрывается, а преодолевает прозрачный барьер и проникает в каждого на своем пути.
Кайло в спину толкает воздушная волна, он спотыкается на месте, едва не падает ничком, но тут же изгибает спину, словно от удара молнией, хитро скрутившей мышцы, — и наполняется сиреневым светом. Его кожа как подсвеченная изнутри папиросная бумага.
Волна толкает Хакса, он оступается на краю командирской части мостика и летит вниз, где офицер связи закрывает от него голову руками. Хакс переворачивается в воздухе, делает глубокий вдох, от которого по его конечностям пробегает дрожь, и тут нечто упругое, как защитная сетка, на которую он падал навзничь, отбрасывает его назад.
Волна ударяет Рей под дых, она отлетает к дверям, ее руки и ноги по инерции вытягиваются следом за телом. Удар, звук которого никто пока не успевает услышать, — и вот уже голова догоняет тело, мотнувшись на шее назад. Еще немного, и Рей разобьет затылок о дюрасталь.
Короткий взгляд через плечо — Хакс выбрасывает руку в сторону Рей. Тщетный жест отчаяния, которым провожают ценного человека, понимая, что ты ничем не можешь помочь. Между затылком и дюрасталью ложится невидимая ладонь, и голова останавливается в миллиметре от холодного металла.
В воздухе завихрением сталкиваются звуки: глухой удар о дверь, выбитый из сдавленной груди возглас, нарастающие крики офицеров — и, рассыпавшись, перемешиваются.
Фиолетовый луч нагоняет Рей и сворачивается внутри нее клубком, чтобы, тут же вспыхнув, подсветить ее полупрозрачную кожу. Раскинув руки и запрокинув голову, Рей застывает с немым криком на губах. Напротив нее в такой же позе и с тем же выражением лица завис Кайло.
***
Кайло поднес к глазам дрожащую ладонь, светившуюся бледным сиреневым цветом. Обвел взглядом темное помещение вокруг. Исходившее от него сияние освещало мостик, где погасли все огни, кроме цифр обратного отсчета, которые отмерили: ноль-ноль-три, ноль-ноль-две, ноль-ноль-одна, ноль-ноль-ноль — и, подумав, тоже померкли.
На том конце, у дверей, он увидел Рей, так же призрачно сияющую. Она мелко подрагивала, отчего исходившее от нее свечение трепетало, и сложно было сказать, чей свет — ровный его или колеблющийся ее — производил более зловещее впечатление среди тьмы. Исходящие от них лучи встречались где-то над нижним ярусом, и весь мостик был подсвечен.
Открывающаяся картина испугала бы неженок, но не его, закаленного воина, который видел много смертей и сам обрекал на нее других без долгих раздумий. Он отстраненно наблюдал за тем, как оказавшиеся в невесомости офицеры ПП — те, кого он часто видел на мостике, но чьи лица сливались для него в одно, настолько они не интересовали его, — корчились в причудливых позах со странно раскрытыми ртами, а затем их распирало изнутри. Распухали, как надутые резиновые перчатки, их кисти; шеи становились толщиной с голову; на груди рвались пуговицы, а крепкие военные пояса перетягивали их, словно это не люди, а сосиски. Затем следовал ЧПОК! — и человек взрывался, немедленно распыляясь на молекулы, а исходившая от него пузырем воздушная волна заставляла Кайло плавно покачиваться на месте. Тогда в его сознании и соединился звук (который он слышал, но который отчего-то ни с чем не увязывался в его голове) с раскрытыми ртами: перед тем как взорваться, люди дико кричали, от стона до визга.
Кайло чуть сдвинул взгляд: неподалеку в невесомости парил Хакс, чуть дальше — Кеннеди, ближе к Рей — какая-то женщина офицер. Они почему-то не взорвались и теперь с ужасом наблюдали, как гибнут один за другим их товарищи.
Наконец все смолкло. И раздался новый звук: чеканный и металлический. Словно кто-то бил молотком по внутренней металлической обшивке коридора, с каждым шагом приближаясь к дверям на мостик с той стороны.
Звук раздвигающихся панелей — и из-за Рей показалась высокая фигура, которая не парила, а шла по полу так, словно для нее невесомости не существовало. Звук молотка — это были удары его каблуков.
Энакин остановился рядом с Рей, заглянул ей в лицо, запрокинутое кверху. Стал разглядывать с мягким, почти нежным выражением в глазах, будто лаская. Затем он перевел взгляд на Кайло. Прошел мимо женщины офицера, Кеннеди, Хакса, бросив каждому: «Встань на пол, тряпка». Те немедленно подчинились.
Кайло с напряжением наблюдал за приближающимся дедом. Лицо у того с каждым шагом становилось все суровей и жестче, и когда он подошел, оно было грозно в ярком сиреневом свете.
— Я хотел тебе легкой и быстрой смерти, ты все же мой внук, мое продолжение. Но, видимо, Скайуокерам суждено уйти так же, как они появились: из ниоткуда в никуда, по воле Силы. По воле уиллов.
Он поднял левую руку и прикоснулся кончиками пальцев к шраму Кайло. Тот с выражением муки на лице отвернул голову, но от касания этим движением не избавился.
— Так вот как выглядит Источник, — как будто удивленно произнес Энакин и, не отнимая руки, оглянулся на Рей. — Источники. Я читал об этом в Корусантской библиотеке, и кто бы мог подумать, что сам окажусь свидетелем такого редкого события, как рождение нового уилла. Иные звезды рождаются и умирают, так и не застав этого за всю свою жизнь. Так что же ты видел, Кайло, если не корабль? Да отомри ты, все оковы лишь у тебя в голове, — перебил он сам себя и снова обернулся к Рей: — И ты тоже.
Рей встряхнулась, выдохнула и встала на ноги. Кайло мотнул головой и отшатнулся от Энакина.
— Генерал, вы можете объяснить, что происходит? — вполголоса обратился Кеннеди к ошеломленно наблюдающему за происходящим Хаксу, подойдя к нему сзади.
— Пошли вы к черту, — так же вполголоса ответил ему Хакс, не трудясь повернуть головы.
Мимо них сиреневым облаком шагала Рей. «Спасибо», — еле слышно шепнула она Хаксу, проходя мимо него.
— Он видел черную дыру, — гневно бросила Рей Энакину, приблизившись к нему и Кайло. — Но теперь я понимаю: там не корабль, не метеорит и даже не дыра. Там взрыв. Он сдвинет звезды.
— Во вселенную приходит новый уилл… — начал Энакин.
— Да кто эти уиллы, может, потрудитесь объяснить? — выкрикнул Хакс.
Энакин медленно развернулся к нему.
— Это те, кто управляет Силой. Вы с ней теперь тоже знакомы, генерал. Ваша готовность принять ее спасла вас сегодня. Те, кто сопротивлялись, все погибли. — Он обвел помещение рукой, где теперь, кроме него, Кайло и Рей, Хакса и двух его офицеров, никого не оставалось. — Уиллам нужны дороги, чтобы разойтись. Вас разметает по вселенной, и уиллы пройдут по вам, как по дощечкам подвесного моста. По всему их пути будут гибнуть те, кто не готов принять Силу, и появляться новые форсъюзеры.
— И что с нами будет после того, как они пройдут? — уточнила женщина офицер.
— Не знаю, — пожал тот плечами. — И боюсь, что не узнаю. Там, где рождается новый уилл, всегда присутствует их старейшина, который отдает свою энергию новому существу, и уходит, утягивая за собой всех, кто соединился с Силой…
—… а это ты, — заворожено закончил Кайло. — А что будет со мной и с Рей?
— А вы — Источники. Объединившись, вы создадите воронку, которая унесет нового уилла на другой край вселенной. Взрыв, а точнее всплеск энергии, который предвидит Рей, растолкает звезды нашей галактики — и мог бы разметать ее вовсе. Но этого не будет, потому что ваша воронка выведет эту энергию далеко отсюда.
— Объединившись? — Рей озадаченно свела брови. — Воронку? В каком виде? А если я не хочу? Что, если меня есть другие дела, чем служить кому-то воронкой!
— Не мы выбираем наше предназначение, — серьезно произнес Кайло. —Это больше, чем светлые и темные, ваши и наши. Рей… — Он протянул ей светящуюся сиреневым руку и вгляделся ей в глаза. — Не бойся, у нас получится.
И она приняла ее.
КомментыСелина_ 5 августа 2018, 23:33
Оооооо, автор, как же вы додали! Пока что это самая любимая глава)
Тут и закрученный сюжет, и прекрасные герои, и все божественно укуренно прост!
alikssepia 3
LynxCancer 5 августа 2018, 23:36
Прекрасно! Автор, вы вывели этот текст на новый уровень упоротости!
alikssepia 5
RonaVorona 6 августа 2018, 06:17
"Подбирает челюсть с пола"
Блестяще! :) Автор, вы зверь (в хорошем смысле)
спасибо, читается на одном дыхании. И динамика, и диалоги, и юмор, и градус упороса и сюра - все порадовало. Какое развитие сюжета! ))))).
alikssepia 3
соавтор
alikssepia 6 августа 2018, 15:42
Котики, этот укурок - я.
5
Sombredancer 6 августа 2018, 15:53
alikssepia
Котики, этот укурок - я.
О, Аликс, я даже не подозревала, что у тебя есть такие глубинные залежи травы)
alikssepia 5
Henri the Jedi 6 августа 2018, 19:23
Отличная глава, лучшая из всех. Идея с рождением уилла - супер. Очень красиво рассказано. Хакс - форсюзер - Лоооооооол! :)
alikssepia 1
Селина_ 6 августа 2018, 20:26
alikssepia
Котики, этот укурок - я.
Аликс, мои восхищения!)))
alikssepia 3
Entwife 24 августа 2018, 23:22
Глава особенно доставляет, если представить, что под рождением нового уилла подразумевается выход очередного диснеевского фильма по ЗВ. ;)
Глава 9. Автор - Селина_
Рей сжимала светящуюся сиреневым ладонь Кайло в своей такой же светящейся руке. На ощупь это была совершенно обычная человеческая рука — теплая, твердая, и его прикосновение было приятно, но она совершенно не знала, что делать дальше. Похоже, что Кайло тоже не знал — за красивыми словами о предназначении, что превыше сторон Силы, скрывалась растерянность.
— И как нам нужно создать воронку, чтобы этого новорожденного Уилла унесло на другой край вселенной? — резко спросила Рей. — Нам нужно всем взяться за руки, спеть, станцевать? Произнести заклинание? Заняться сексом, в конце концов?
— Было бы неплохо, но нет, — Энакин усмехнулся. — Но соединиться вам придется — только не телами, а разумами. Держитесь за руки, если это поможет укрепить связь, но на самом деле это необязательно. Вам нужно найти друг друга в Силе, слиться в единое целое, сплести токи ваших энергий — и после этого вы сможете открыть уиллу путь.
— Если ты думаешь, что после твоих объяснений стало понятнее, то ты ошибаешься, — после долгой паузы сказала ему Рей.
— Мы справимся, — голос Кайло излучал уверенность, но ему не удалось ее обмануть. Он боялся, и прежде всего боялся за нее. И почему-то именно это помогло Рей успокоиться. Она протянула Кайло и вторую руку и закрыла глаза.
То, что она чувствовала на Аш-то, когда Люк учил ее слушать Силу, никак не подготовило к тому, что она ощутила сейчас. Там она словно окунулась в спокойную реку, сейчас же ее окружал ревущий и клокочущий океан. Рей растерялась, потерялась в этом гуле Силы, которая взывала к ней, окружала, наполняла ее, переполняла так, что Рей уже захлебывалась….
— Рей, — пожатие руки и голос Кайло позволило ей прийти в себя и вспомнить, что нужно делать. Она открыла глаза. Корабль, люди вокруг них — все исчезло, они с Кайло парили в абсолютной пустоте.
***
Женщина, стоявшая рядом с ним, издала какой-то странный сдавленный звук.
— Держите себя в руках, офицер, — резко сказал ей Хакс.
Женщина повернулась к нему. Глаза ее были сухи, светящееся сиреневым лицо спокойно.
— То, что сейчас происходит, генерал… это уникально. Как будто мы присутствуем при создании Вселенной и сами в этом участвуем. В каком-то смысле нам невероятно повезло.
— Что ж, можно и так воспринимать, — кивнул Хакс.
Он не сводил глаз с Рей и Кайло, которые стояли друг напротив друга, закрыв глаза и крепко держась за руки. «Что будет с Рей?» — вот единственный вопрос, который его волновал в этот момент. Его вполне устроило бы, если бы Кайло героически погиб, спасая галактику, но очевидно, что Рей в таком случае разделит его участь. Но что, если это неизбежно? Что, если все они, нежданно для себя ставшие форсюзерами, погибнут, когда это создание, уилл, пройдет сквозь них? Он был готов к смерти, знал, что каждый день может повстречаться с ней, но оказаться кем-то вроде жертвенного агнца на заклание… все его существо противилось этой мысли.
***
— Нужно найти ангар, пока не поздно, — бормотал Финн. — Я чувствую, что времени совсем мало.
— Я тоже, — отозвалась Роуз. Голубые искры в ладони Финна озаряли ее лицо призрачным светом, и оно казалось спокойным и жутковато-красивым. — Но есть еще кое-что, Финн, ты ведь тоже это чувствуешь? Что-то происходит на командном мостике, и нам нужно быть там.
— Вот уж нет! — воскликнул Финн. — К ситхам эти предчувствия, мы сваливаем!
— Нет, — твердо ответила Роуз. — Финн, нас же не просто так одарили Силой, мы должны слушать ее зов. Идем на мостик, мы должны быть там!
Бормоча проклятия себе под нос, Финн подчинился.
Их осталось шестеро. Капитан Кеннеди, растерянный и сердитый. Женщина-офицер, имени которой Финн не мог вспомнить. Генерал Хакс, который посмотрел на Финна как на таракана, заползшего к нему в тарелку. Кайло и Рей, которые держались за руки, как влюбленные в театральной постановке. И тот самый мужчина, которого они встретили в коридорах корабля.
— Что здесь нахрен происходит? — тихо спросил Финн.
— Рождение уилла, — сухо ответил Хакс. — Еще вопросы, FN2187?
— Пожалуй, да! Почему вы все светящиеся и фиолетовые?
— Я бы сказала, скорее нежно-сиреневые, — поправила его Роуз.
— Как ни странно, это меня меньше всего волнует, — сказал Хакс.
Какое-то время — минуты, часы? — они просто смотрели друг на друга и на Кайло с Рей.
А потом началось.
комментыHenri the Jedi 6 августа 2018, 20:08
И тот самый мужчина, которого они встретили в коридорах корабля.
которого они постоянно встречают то тут, то там почти каждую главу :)
alikssepia 2
Henri the Jedi 6 августа 2018, 20:13
Хорошее развитие сюжета. Вообще, последние три главы текст стал намного лучше, чем был в начале.
1
Shagel 6 августа 2018, 20:21
Henri the Jedi
Хорошее развитие сюжета. Вообще, последние три главы текст стал намного лучше, чем был в начале.
Разница вкусов. По мне так это какая-то странная хрень, а от начального замысла вообще ничего не осталось.
1
Henri the Jedi 6 августа 2018, 20:27
Shagel
Разница вкусов. По мне так это какая-то странная хрень, а от начального замысла вообще ничего не осталось.
Это очень хорошо, что не осталось ничего от начального замысла.
2
Shagel 6 августа 2018, 20:28
Henri the Jedi
Это очень хорошо, что не осталось ничего от начального замысла.
И что в этом хорошего?)
Henri the Jedi 6 августа 2018, 20:29
Shagel
И что в этом хорошего?)
первые пять-шесть глав были скучноваты. Не хватало галактического размаха.
Селина_ 6 августа 2018, 20:31
Henri the Jedi
которого они постоянно встречают то тут, то там почти каждую главу :)
лооооооол!
Да, Эничка здесь в почетной роли трижды взорванного Старкиллера
alikssepia 3
Sombredancer 6 августа 2018, 20:33
Shagel
Разница вкусов. По мне так это какая-то странная хрень, а от начального замысла вообще ничего не осталось.
В этом же и был смысл. Невозможно удержать замысел, если знаешь только то, что было до тебя, и краткую сводку о том, что было в сюжете в мастерпосте. Многие изначально настраивались на "трижды взорванный Старкиллер" XD
Но в итоге интересная дичь получается. Я, например, больше всего угорела от многогранности Энички в главах. Очень хорошо видно, насколько разное у людей отношение к персонажу и его восприятие.
alikssepia 6
LynxCancer 6 августа 2018, 20:36
— Почему вы все светящиеся и фиолетовые?
— Как ни странно, это меня меньше всего волнует, — сказал Хакс.
Невозмутимый Хаксик :)
Но сюжет пока не продвинулся. Что же напишет следующий?
2
Shagel 6 августа 2018, 20:38
Sombredancer
В этом же и был смысл. Невозможно удержать замысел, если знаешь только то, что было до тебя, и краткую сводку о том, что было в сюжете в мастерпосте. Многие изначально настраивались на "трижды взорванный Старкиллер" XDНо в итоге интересная дичь получается. Я, например, больше всего угорела от многогранности Энички в главах. Очень хорошо видно, насколько разное у людей отношение к персонажу и его восприятие.
Но я все еще не вижу в этом ничего хорошего. Ну т.е. да, интересно посмотреть, как все портится, но оно реально с какого-то момента становится неинтересным. Когда пишешь пафос, потом смотреть, как это все превращается в цирк на дроте, как-то очень meh.
Наверное, для более целостной работы надо было бы и тональность прописывать. Вот если б сразу писали анекдотом, то ок.
1
Henri the Jedi 6 августа 2018, 20:45
про таракана очень хорошо :)
alikssepia 3
Селина_ 6 августа 2018, 21:50
Автор - к вашим услугам)
Всем спасибо за отзывы!:)
alikssepia 7
соавтор
alikssepia 6 августа 2018, 22:34
— И как нам нужно создать воронку, чтобы этого новорожденного Уилла унесло на другой край вселенной? — резко спросила Рей. — Нам нужно всем взяться за руки, спеть, станцевать? Произнести заклинание? Заняться сексом, в конце концов?
Чувствую растерянность автора, озвученную персонажем! XD
Селин, сразу подумала на тебя!
2
соавтор
alikssepia 6 августа 2018, 22:37
Shagel
Ну т.е. да, интересно посмотреть, как все портится
О_О
Shagel 6 августа 2018, 22:57
alikssepia
О_О
Портится, это в плане испорченный телефон, не подумай)
alikssepia 1
Селина_ 6 августа 2018, 23:06
alikssepia
Чувствую растерянность автора, озвученную персонажем! XD
ахахах! Не без этого)))))
Rem_K 7 августа 2018, 06:58
В фичке сильно не хватает поргов-форсюзеров. Для полного набора. А чо нет? Гулять так гулять))
полоний 7 августа 2018, 09:12
Henri the Jedi
первые пять-шесть глав были скучноваты. Не хватало галактического размаха.
Ну, твоя-то глава была совершенно особенной, что ты.
Да, от моей задумки осталось примерно 0. Но, мне все равно нравится, как эволюционирует текст. За рядом нескольких невпечатляющих глав пока читать интересно.
Тут прям забавно, как автор был вынужден выкручиваться.) Какое-то легкое недоумение в тексте сквозит. Но написано шикарно.
Star Wars fest club 3
Селина_ 7 августа 2018, 10:43
полоний
Тут прям забавно, как автор был вынужден выкручиваться.) Какое-то легкое недоумение в тексте сквозит. Но написано шикарно.
Точно подмечено)) Как я орала, когда получила восьмую главу! Но надо было как-то выкручиваться))
спасибо, полоний)
Rem_K
В фичке сильно не хватает поргов-форсюзеров. Для полного набора. А чо нет? Гулять так гулять))
Это было бы слишком просто и скучно, ведь никто не смог бы справиться с поргами, даже Хаксик, даже Эничка (да простит меня полоний). Тут и сказочке конец, порги сразу победили всех, о чем дальше писать? Разве что, прилетели бы вонги... хотя, уверена, что порги и с вонгами бы легко справились)
alikssepia 4
Rem_K 7 августа 2018, 11:16
полоний
Да, от моей задумки осталось примерно 0.
Что безумно печально, первая глава была отличным стартом имхо.
Селина_
Это было бы слишком просто и скучно, ведь никто не смог бы справиться с поргами, даже Хаксик, даже Эничка (да простит меня полоний). Тут и сказочке конец, порги сразу победили всех, о чем дальше писать? Разве что, прилетели бы вонги... хотя, уверена, что порги и с вонгами бы легко справились)
Селин, это было бы очень смешно, если бы не было так печально))
Ладно, что отклика от читателей - ноль (зато авторам весело лол), но авторы ещё и не брезгуют обосрать других авторов публично, что вообще эпично само по себе. Збс пофестили.
Ребзя, будьте проще.
Глава 10. Аноним
Лучше бы они тогда и впрямь занялись сексом.
Меньше было бы проблем. Ох, насколько же меньше было бы проблем! Исполнение предназначения, преосуществление той судьбы, которая превыше сторон Силы? Какими высокопарными и насквозь лживыми оказались эти слова! Они могли дать рождение новому уиллу и изменить сам миропорядок вселенной? Прославиться в легендах, исправить то, что казалось навсегда неисправным? В тот переломный момент, когда мир накрыло Силой нового уилла, когда её лиловое сияние проникло в самые поры, в самую суть энергий вселенной — в тот момент Кайло изо всех своих сил старался поверить.
Что они действительно смогут всё это сделать — открыть ход уиллу, пропустить его через себя — и выжить. Какие же наивные! Выжить — и остаться собой. Вот Рей не верила, Рей честно и открыто боялась, отчего злилась, но задавала правильные вопросы — а он что? Он послушал их всех, убедил Рей сделать то, что они должны были сделать, — и зачем только она ему поверила, ведь теперь… Где теперь его девочка? Кайло в очередной раз зло закусил губу от глухой и горькой безысходности. Знание галактических координат её точного физического нахождения никак не улучшало ситуацию.
Они доверились Энакину — да, конечно, у них не было другого выхода, судьба всей вселенной оказалась на кону… Но как же они в итоге так ошиблись? Кайло не знал. Сколько он ни искал в обновлённом мире ответов — но находил только ещё больше вопросов. Ответы словно дразнили его, играли призрачными предрассветными огнями в соблазнительной близости, как обманчиво близкие луны, до которых, кажется, рукой подать — но стоило Кайло ринуться за ними на неверный сиреневый свет в поисках хотя бы одной-единственной правды — как всё тотчас же исчезало, как морок.
Через все эти годы Кайло нёс в себе гложущее сожаление и решительно не знал, как от него избавиться — разве что продолжать покорно следовать совету Лор Сан Текки и действительно — ждать, ждать неизвестно чего. Подчиниться измышлениям недоверчивого проповедника, у которого не нашлось для Кайло других ответов, — это ли не абсурд? Ждать, когда он больше ничего не мог сделать — когда он даже не существовал больше для этого мира! Кайло Рен остался там, в прошлом, за фиолетовой вуалью, где он держался с Рей за руки, всего лишь держал её руки в своих, чувствовал её страх и нерешительность…
Попросил её верить ему. И этим подвёл её. Всех их подвёл, но судьбы остальных меркли по сравнению с тем, что Кайло своей наивностью устроил для Рей. Это он был виноват.
Поэтому Кайло Рен сгинул, а Бену Соло достались все их объединённые воспоминания, — дорого бы он дал за то, чтобы забыть те из них, что не являлись его собственной памятью. Но новорождённый (и до отвращения неуловимый) уилл отличался, судя по всему, крайне своеобразным чувством юмора, недоступным каким-то там смертным. Даже таким могущественным и мудрым, какими они все себя тогда мнили.
Определённо, лучше бы они тогда занялись сексом. Не лучшая идея, Кайло ведь не хотел, чтобы они пришли к этому — так… Как звери, как бездушные куклы, исполняющие чужую волю — о, он совсем не так это представлял себе, когда рисковал тем, что Рей прочтёт его мысли до мельчайших подробностей. Он всё равно рисковал, и представлял, и мучился неосуществимым — но в такой ситуации даже вынужденное шоу было лучше, чем-то, что в итоге случилось!
Да, пусть на виду у всех, пусть не все из наблюдателей отнеслись бы к этому спокойно — кое-кто уж точно бы не выдержал и кинулся бы разнимать их с Рей — а кто-то, может быть, и присоединился бы — раз уж им всем оказалось совсем нечего терять… Но что, если их ошибка оказалась именно в том, что они не довели ритуал до физического соединения тел, ограничившись лишь слиянием своих ментальных энергий?
Кайло сгрызал ногти до основания, а губы — до незаживающих нарывов, сочащихся бледной, липкой сукровицей — чтобы только прекратить раз за разом проговаривать свои ошибки. Прекратить звать Рей. У него ничего не получалось, конечно: он сбивал костяшки в кровь, не имея другой возможности выпустить гнев и хоть как-то изменить эту новую вселенную — и не мог найти ни ответа, ни успокоения в том, что они всё-таки смогли сделать. Ведь что-то же они изменили? Только вот где же они повернули не туда?
***
Это было похоже на выход из комы — когда только все они успели в неё впасть? Время слиплось с пространством, густым и плотным, поглотило все звуки и запахи, всю материю и энергию, даже дышать, казалось, было нечем — оставался лишь свет. Дышать было нечем не из-за отсутствия воздуха, отнюдь — они просто лишились тел. Но почему-то оставались при этом в сознании.
Началось всё со странного — в другое время и в другом месте это могло быть смешным: посреди кромешной, давящей тишины, жуткого чувства ожидания неизвестно чего — посреди этой торжественности и какой-то предвечной жути — девушки вдруг закричали. Рей ругалась на том множестве языков, которые успела выучить на Джакку, и клялась, что не станет строить новую Звезду Смерти, какой бы она ни была модернизированной. В лишённой всякой материи бесплотности ей откуда-то ответил Хакс, что это, вообще-то, была его затея. План, неосуществившаяся мечта.
С изумлением Кайло увидел, как своими короткими и смуглыми пальцами он чинит какой-то незнакомый ему мотор — а потом этими же пальцами сжимает электрошокер. Кого он бил этим шокером, его не интересовало так, как его новые пальцы — что это было? Воспоминания? Будущее? Чьё?
Капитан Кеннеди — Кайло распознал его по голосу — как-то странно зарычал. В абсолютном безвременье мелким бисером рассыпался мелодичный смех Энакина. Роуз — Кайло потом только догадался, кто из них был кем, — тоже захохотала, но нечеловечески, зловеще. Заговорила о том, как она убивала детей, юнлингов — но почему об этом говорила она, а смех Энакина будто бы… Будто бы смеялся Финн. Но Энакин. Нет, всё-таки Финн. На какой такой вечер совместных воспоминаний они попали?
Кайло попробовал позвать Рей — не имея рта, это представлялось не таким уж простым делом. Он отлично слышал её — как она отдаёт приказы на уничтожение Хосниана и вопит при этом не своим голосом, а каким-то высоким и металлическим — похожим на голос Хакса, когда тот бывал взбешён, то есть всегда. Но через некоторое время Кайло понял, что он всех их слышит, — но никто не слышит его самого. Периодически он начинал рвать на себе волосы — рыжие, отчего-то, размазывать внешней стороной кисти — тёмной кисти — кровь по лицу, отплёвываться от песка, пробовать на вкус солёные волны океана… Но он не мог говорить, не мог ни закричать, как Рей или Хакс, ни зарычать, ни засмеяться…
Но он по-прежнему слышал. Хохот перешёл в плач так естественно, словно одно было неотделимо от другого — Рей о чём-то молила Роуз, Финн ругался громко и смачно, военные — тихо и сдержанно, но не менее цветасто, а на Кайло, казалось, никто не обращал внимания — учитывая их бестелесность, в этом-то как раз не должно было быть ничего странного, но Кайло пытался дозваться Рей — и не слышал своего собственного голоса. Рей не искала его, никто не искал его, они все разом кричали, осмысленные замечания о ситуации превращались вдруг в дикий, звериный вой, хриплый, сорванный смех — Кайло кричал в эту лиловую пустоту, но затем всё стихло. Цвет исчез.
Однако не успел Кайло подумать, что, видимо, именно такого конца они и заслужили — дерзнувшие перестроить вселенную, как сам больно приземлился на что-то горячее и до странности неоднородное. Падение сопровождалось звуками хлопков. У него откуда-то появилось тело. После осознания этой несомненно отличной новости всё померкло.
***
Хакс неторопливо приоткрыл веки, приноравливаясь к свету. По крайней мере, странное свечение исчезло и можно было трезво оценить обстановку и выяснить, что сталось с… С кем? Хакс удивлённо моргнул. Темноволосая девушка, он же только что слышал её голос, она говорила с ним о Звёздах Смерти, но почему-то лучше всего он помнит не её саму, а маленькие рыжие веснушки на освещённом солнцем лице, и это видение навязчиво всплывает перед глазами, как только он пытается вспомнить, что же они здесь…
Где же она здесь? Она должна быть здесь! Освещённая солнцем, солнечный луч, Рей! Хакс вскочил и огляделся — Рей исчезла. Как он вообще умудрился забыть о ней? Рен исчез тоже, и призрачный юный Вейдер — но толком порадоваться отсутствию обоих Скайуокеров не получилось: лишённый всяких оттенков химический корабельный свет вдруг заменился красным, и где-то завыла аварийная сирена.
В этот момент в Хакса врезалась маленькая темноволосая девушка и зашипела от столкновения. От неожиданности Хакс даже не среагировал, так он был удивлён тем, что прекрасно понял, что она хочет сказать, несмотря на шипение. Хакс протянул руку и попытался её успокоить, но девушка продолжала шипеть — поразительно, она говорила о том, что у корабля неполадки, и она должна их исправить, сейчас же! Как только она упомянула что-то о системах, нуждающихся в починке, Хакс вспомнил эту нахалку из сопротивления, хотел было брезгливо отдёрнуть руку, но вместо этого только потянул девушку к себе.
Зачем, зачем он это сделал? Естественно, девушка его тут же укусила за палец! Он же помнил, что она так уже сделала однажды, но не поостерегся — не ко времени было разбираться со всякими сумасшедшими, но собственная реакция выбила Хакса из колеи: совершенно не адекватное ни ситуации, ни ему самому, горячее чуть ли не до слёз умиление затапливало его с головой.
Хотелось схватить девушку и прижимать к себе именно потому, что она будет шипеть и кусаться. Хакс чуть не задохнулся от этого чувства и вцепился пальцами в коридорную панель, едва не выдрав её вместе с проводами, — думать, думать, думать — что с ним такое происходит? Где Скайуокеры, и почему сработала сигнализация? Думать! А не пытаться приласкать девушку, которая, наконец, перестала шипеть и заговорила вполне разборчивым человеческим голосом:
— Думай, куда распускаешь руки, генерал.
Её дальнейшие действия при этом совершенно не вязались с её словами — она сама прильнула к Хаксу и даже потёрлась щекой где-то у самого его сердца, надёжно спрятанного под толстой военной шинелью. Она почти мурлыкала как большая кошка и словно прицельно хотела услышать биение жизни. Несмело Хакс обхватил девушку со спины, не берясь предугадать, что ещё она вытворит — идиотская в нынешних обстоятельствах нежность продолжала его затоплять, и вот это было совсем не к месту.
Это страшно признавать, но из крайне неловкой и недвусмысленной ситуации их выручил дезертир. Он тоже в них врезался, когда бежал неведомо куда, очевидно, даже не разбирая дороги, и на разные голоса принялся звать на помощь. Это-то и привело Хакса в себя окончательно, хотя отпустить чуть успокоившуюся девушку он по-прежнему физически не мог, словно какая-то очередная Сила приклеила его руку к ней — не то что бы этот жест не успокаивал и самого Хакса. Это было странно, но задумываться об этом времени не было, поскольку FN2187 перед ними разыгрывал какую-то дикую пантомиму.
Финна успокоила Роуз: ещё мгновение она вдыхала такой внезапно знакомый запах генеральского кителя — а в следующее схватила Финна за обе руки и тоже укусила за палец — Хакс с удовлетворением отметил, что сделала она это как-то механически, без чувства, без души — как меру реанимации, а не как… Как что, Хакс решил пока не думать — это были очень смущающие и совершенно не подобающие его статусу мысли.
Финн перестал размахивать руками и неестественно высоким голосом обратился к Хаксу с соблюдением всех тех формальностей в чинах и званиях, каких ни один дезертир сроду не соблюдал. Затем он заговорил о себе в женском роде.
Потом извинился и низким грудным голосом попросил прощения за неадекватное поведение офицера и поинтересовался о новых указаниях. Хакс решил на какое-то время подыграть ему и указать пройти прочь и подальше, но в это время Финн заорал своим собственным голосом и схватил Хакса за грудки:
— Что ты такое им приказал сделать, сволочь ты эдакая! Вынь их из меня теперь!
Роуз поступила на удивление хладнокровно, молча отодрав огромного, по сравнению с ней, Финна от замершей в шоке фигуры Хакса, и как-то странно заглянула вмиг притихшему Финну в глаза.
— Думаешь, только у тебя теперь в голове гости?
И затем Роуз мяукнула. Знакомо до ужаса.
Хакс отмер, даже слишком: его тело прошила крупная дрожь. Причины неожиданного и затопляющего умиления стали приоткрываться. Прояснилось.
— Что ты сделала с моей кошкой?
А вот этот гнев уже явно не принадлежал его Миллисент, его норовистой, но такой родной и любимой Миллисент. Это явно уже была сама девчонка, во всей своей злобе, прямо как тогда — а тогда её гнев был почти физически ощутим, почти вкусен, почти как… Стоп. Не стоило вспоминать об этом сейчас. Роуз бушевала:
— Так это твоя кошка? Забери её сейчас же!
— А где она, собственно?
Низким уставшим голосом с интонациями капитана Кеннеди Финн подытожил:
— Разве вы не догадались ещё, генерал.
Хакс не хотел, ох как же он не хотел догадываться. Тела его офицеров пропали, а сами они оказались вместе с дезертиром FN2187 в его теле — а уж как именно и почему его кошка оказалась вместе со злобной девчонкой, Хакс думать не собирался. Слишком сложная вырисовывалась картина — укусы одной накладывались на укусы другой, и всё это при таких разных обстоятельствах, что голова шла кругом. Некоторые укусы бывали приятны…
Чувствуя, как кровь щедро приливает к голове и только к ней, Хакс пошатнулся, но за ним пошатнулись все остальные. Корабль заходил ходуном, а его коридоры залило ядовитым красным свечением.
— Мы, кажется, идём на посадку, — саркастически заметила Роуз и то ли кашлянула, то ли выругалась как-то… По-кошачьи. И вприпрыжку припустила по коридору к капитанскому мостику. Финн и Хакс бросились за ней, капитан Кеннеди на ходу пытался утихомирить разом и офицера, и дезертира — и чего уж там, и генерала тоже. Не помогало.
Времени выяснить, как они здесь оказались, не оставалось — корабль стремительно снижался, полностью потеряв управление. По-видимому, их затянуло притяжением какой-то незнакомой планеты — но когда же они успели к ней подойти, ведь специально же выбирали для проведения ритуала относительно свободный от крупных объектов участок?
Ритуала… Они проводили ритуал. Да, точно. Во всём этом была какая-то сверхъестественная важность, Хакс был уверен. Но нужно было поторапливаться к спасательным капсулам, и он не задал этой странной компании из подчинённых и сопротивленцев главного вопроса: какого чёрта они все здесь делали?
***
Едва придя в себя, Кайло закричал. Голос показался ему похожим на его собственный. После суматошной мешанины знакомых, но бестелесных голосов это немного воодушевляло. Кайло позвал Рей и раскрыл глаза. Мог и не звать — Рей нависала прямо над ним, оседлав его, и разглядывала с практически исследовательским интересом. Пусть это было странным, но в данный момент всё сделалось решительно неважным — Кайло почувствовал свои руки, поднял их, обрадовался, что тело по-прежнему слушается его — и повалил Рей на себя, сжимая её в объятьях.
Он целовал её лоб, брови, скулы, нос, щёки, не мог перестать гладить по волосам — стряхивал из них песок — они, оказалось, упали в песок — и откуда только упали? Было не до этих мыслей, Кайло должен был убедиться, что с Рей всё в порядке, его сердце заполошно билось в широкой груди — всю свою силу этого сердца Кайло бы отдал, чтобы Рей отозвалась на его движения, на его зов, на его ласку.
И Рей отозвалась, хотя и не сразу — и не так, как Кайло рассчитывал: она не целовала его, не гладила, едва прикасалась, но оттолкнувшись маленькими ладонями от его плеч, аккуратно отстранилась от его лица и высвободилась из кольца его рук.
— Какой пылкий, надо же!
В голосе Рей Кайло услышал насмешку и сталь, которой никогда прежде там не было: она злилась на него и ненавидела его, она спорила с ним и сражалась, но она всегда реагировала на него со всей силой эмоции, какая в ней вмещалась. Сейчас же Рей глядела на него как-то отстранённо и с таким презрением, какого Кайло сколько ни силился, не мог у неё вспомнить. Что же произошло, что же с ними произошло? У них получилось?
Об этом он спросил Рей — было странным то, что, зажав его кисти в своих мёртвой хваткой, Рей по-прежнему не слезала с него и продолжала разглядывать. На вопрос Кайло она рассмеялась странно знакомым смехом:
— Конечно же, у нас получилось, Бен. Почему же ты не спросишь, что именно у нас получилось?
Это озадачило Кайло — а что именно должно было у них получиться? Он рассуждал вслух: они живы, они вместе, они, видимо, оказались в какой-то пустыне вследствие неизвестных выходок новорождённого уилла, который пожелал забросить их сюда, отдельно ото всех остальных — кстати, а что с остальными? Что Рей почувствовала в Силе, когда началось слияние?
— О, Рей почувствовала всё то же, что и ты, не сомневайся, — ответила Рей и с материнской улыбкой всепрощения и какой-то извращённой нежности продолжила буравить Кайло совсем не нежным взором.
Её тело, оседлавшее Кайло, вдруг стало тяжелее раза в два, а то и в три. Внешний мир сжался до её лица — такого знакомого, такого любимого, такого родного: скулы, локоны кудрявых волос, веснушки на щеках и на аккуратно вздёрнутом носу, яркие глаза и острый разлёт бровей, улыбка, уверенная, решительная и радостная улыбка, Рей, Рей, родная моя — Кайло задрожал под ней, но не мог и не желал унять дрожи страха. Родная.
— В некотором смысле родная, конечно, — Рей над ним читала его мысли, и это хорошо, это правильно, значит, Сила не разорвала их связь в этом новом мире; значит, Сила оставила им шанс; значит, у них всё-таки всё получилось, а к остальным они как-нибудь вернутся, найдут дорогу.!
— И связь, я тоже думаю, не разорвана, — с меланхолическим интересом откликнулась Рей. — Ты долго подо мною собираешься лежать, Бен Соло?
Кайло смутился, извинился, почти вскочил, запутался в полах их одежды, попытался прежде аккуратно поднять и поставить на ноги Рей, зачерпнул рукавами и сапогами песка, но это всё было неважно, конечно, ведь они вместе, вместе, и Сила не разлучила их даже в этом мире, значит, им было предначертано, значит…
— … этот песок такой противный, правда? Грубый, и жёсткий, и проникает всюду, — Рей сказала, как сплюнула, хлёсткое омерзение в голосе, что-то разом и знакомое и бесконечно чужое — что с ней? Хотя она же с Джакку, конечно, с чего ей любить песок? Кайло замешкался, пытаясь хоть как отрясти свою одежду от назойливой песочной пыли. Ничего, они мигом отсюда выберутся. Если между ними жива связь — значит, Сила тоже жива!
— Я бы не сильно на это рассчитывал на твоём месте, — задумчиво произнесла Рей. Кайло уставился на неё снизу вверх в недоумении — что-то в её речи задевало её, но почему? Это, наверное, последствия ритуала и смешения мыслей?
— Рей, как ты себя чувствуешь? Ты цела — я имею в виду, там, внутри головы, ты цела? У тебя там нет, не знаю, мыслей чужих? — Кайло спрашивал, и с каждым новым вопросом его изнутри словно вымораживало страхом, всё выше, всё шире, всё холоднее…
— О, не волнуйся, Бен. Рей цела, и её голова полностью принадлежит ей. То есть, будет принадлежать. Не переживай так. Разве я бы допустил, чтобы хоть один волос упал с её головы?
— Что значит «будет принадлежать»? Когда — будет? А сейчас? Почему ты — допустил? — Кайло стало не по себе. Следующий вопрос он не хотел задавать, рискуя услышать на него ответ, но и не спросить не мог:
— Кто — ты?
— Столько вопросов и все в пустоту, Бен. Мне надоело болтаться без тела, и я попросил уилла о небольшом одолжении. Как младший по рангу более старшего, хотя и менее опытного, надо заметить. Эти силы слишком могущественны, чтобы волноваться о таких деталях, о каких так паришься сейчас ты. Уилл, в общем-то, был не против, как видишь — его занимали куда более глобальные материи. Я как раз собираюсь в этом убедиться, посмотреть, что именно у него получилось, — Рей мечтательно вглядывалась куда-то за горизонт, казалось, полностью забыв о своём собеседнике.
Кайло сглотнул комок. Затем другой. Подавился. Упал на колени. Захрипел. Этого не могло быть. Но — почему нет? Это могло быть. И это произошло — Кайло не знал, как и отчего, но это произошло. Перемешивание всех сознаний не прошло бесследно. Злые слёзы обжигали лицо, а песок нещадно колол ладони.
— Что ты сделал с Рей? Как ты посмел? — Кайло хотел вцепиться в Рей, свалить её на землю, сломать её тело, выпотрошить наизнанку, только чтобы выломать, выгнать из неё это… Это — недоразумение, это не могло быть сознательным решением, это какая-то ошибка.! Но Кайло не мог причинить Рей вреда. Даже если это была не совсем Рей.
— О, мне почти не пришлось прилагать усилий. Она на удивление легко сдалась, наша Рей, так, словно всегда этого ждала. Не волнуйся, я не сделал с ней ничего такого, чего не сделал бы с нею ты сам, — Рей усмехнулась чужой, широкой и безумной улыбкой. Жестокой и острой как лезвие, что пронзает насквозь лучше любого светового меча.
— Где она? Где она, отвечай! — Кайло бессильно стоял перед Рей на коленях. Покорно. Он действительно ни пальцем не тронет её — пусть это только её тело, теперь.
Рей задумалась и даже закусила палец, дабы сосредоточиться на каких-то мысленных расчётах.
— А знаешь, — медленно произнесла она, вглядываясь в уходящие вдаль гряды песчаных дюн, — с ней точно всё хорошо. Ты, главное, не переживай так сильно. Я бы взял твоё тело, если бы ты не был таким слабым. Не расхолаживайся, Бен. Такая хрупкая с виду девочка — а такая умничка! — в тоне Рей промелькнуло что-то мечтательное, но плотоядное.
— Где. Она. — Кайло рычал. Ещё немного — и он готов был ринуться грызть песок, только чтобы не наброситься на того, кто говорил голосом Рей.
— Не здесь, Бен, не здесь. Мне представилось занятным показать тебе Татуин, но Рей вряд ли это было бы интересно. С её-то происхождением, сам понимаешь. Уиллы обладают удивительной силой, Бен, непонятной смертным. Мы с Рей немного разминулись во времени, но с ней всё в порядке. Говорю же, я бы не допустил до неё никакой беды. Даже от уилла. Она просто ещё не родилась.
***
Спасательная капсула приземлилась на песчаную дюну. Занимался закат, но пламя нескольких слабых солнц отгорело слишком быстро, чтобы в их отблесках разглядеть окрестности. По крайней мере, здесь было можно дышать.
Роуз потянулась вылизать запястье, но укусила себя за него, чтобы прийти в себя. Создавалось ощущение, что внутри неё шла борьба. Что-то подобное происходило и с Финном, но капитан Кеннеди вёл себя максимально корректно, учитывая обстоятельства, и даже офицер старалась не плакать при генерале, но Хакс всё равно не мог бы приписать её истерический срыв дезертиру с круглым заплаканным лицом. Это было слишком запутанно.
Хотелось прижать к себе Миллисент и забыться. Миллисент прижаться к себе не давала, но шипела и царапалась. Хакс пытался её успокоить и нашёптывать какие-то благоглупости. Финн смотрел на него вытаращенными глазами, даже слёзы на лице обсохли. Кажется, они все втроём смотрели на него этими глазами — и в кои-то веки, хвала всем этим странным уиллам, все трое замолчали. Хотя бы и от шока — от нереальности происходящего у Хакса трещала голова: они же были на корабле, они что-то там собирались сделать, что-то важное, что-то про уиллов и перестройку всего мира, и солнце своими ласковыми лучами, веснушки, ритуал — точно же, ритуал!
Но с той же скоростью, с какой тёмный красный свет местных солнц затирался покровом душной и жаркой ночи, из памяти Хакса вытиралось то, что вообще привело их на корабль. Только чувство какой-то болезненной, срочной важности — и свет в лёгких кудрях волос — чьих? Веснушки, мелодичный смех — какое отношение всё это имеет к тому, что они сейчас наблюдали?
А, между тем, в небе один за другим как свечки вспыхивали корабли. Их корабль, должно быть, был самым огромным среди остальных — по крайней мере, Хаксу хотелось так думать. Но это не имело значения — огни кораблей обращались взрывами и гасли один за другим — корабли падали вокруг них, всюду, куда ни кинь взор. Тихая и беззвучная война происходила прямо под куполом этого чужого им неба — и корабли продолжали сгорать и падать.
А они стояли по колено в остывающем песке и наблюдали за падением величественных орудий массового уничтожения. Роуз держала Хакса за руку и даже не царапала ладонь. Почему-то Хаксу не хотелось её отпускать. Финн сидел на песке, обняв себя за колени, и раскачивался взад-вперёд. Его тонкий голос о чём-то причитал. Хакс помнил какой-то нутряной памятью, что должен командовать этими кораблями. Не должен допускать подобного разбазаривания имущества. Должен следить за вменёнными ему армиями.
Но у него не было армий — а и были ли они когда-нибудь? Только хрупкая девушка держала его руку так крепко, что могло бы быть больно — а вместо этого было хорошо. Уверенно и как-то не по-военному. Хакс чувствовал себя человеком, и от этого делалось не по себе. Слишком по-настоящему, слишком чувственно… А хрупкая маленькая девушка на самом деле сильная и целеустремлённая… Хакс это помнил, не знал, откуда, но помнил. Прижимаясь к нему всем телом, Роуз удивительно, по-кошачьи заурчала, словно успокаивая их обоих. В небе догорали корабли.
***
На Джакку Кайло отправился искать молодого проповедника, у которого собирались дервиши космических пустынь. В их танце сквозила Сила — но ни один из них не мог ею пользоваться. Кайло тоже, как оказалось, не мог — Сила была повсюду вокруг него, но не давалась в руки. Поэтому применить старинный джедайский трюк и выторговать себе корабль не удалось — Бену Соло пришлось стать контрабандистом, как его отцу до него. Кайло с горечью надеялся, что это имя и род занятий — временные, до тех пор, пока он не найдёт Рей и не разберётся с этим всем.
Однако первое же, что Кайло спросил у ещё молодого, но уже отпустившего солидную бороду Лор Сан Текки, было:
— Где карта пути к Люку Скайуокеру?
Это было ужасно нелепо, и Кайло не знал, что такое на него нашло, — а Сан Текка даже и бровью не повёл.
— Я не знаю, кто такой Люк Скайуокер. Но тебя я ждал, тебе начертано было явиться.
Кайло назвал себя в надежде, что Сан Текка ошибся, но тот лишь подтвердил то, что ожидал его появления. И что отродясь не слыхивал ни о каком Люке Скайуокере. Равно как и о живых джедаях — это же призраки древнего прошлого, с чего им быть живыми, Бен Соло? О Рей, мусорщице с Джакку, Сан Текка тоже не слышал. Предложил Бену самому съездить в Нииму и убедиться, что в их захолустье не обитают джедаи. Хотя их и во всей вселенной-то не водится — откуда Бен с такой страстью говорит о них?
Сан Текка ждал его, хотя и сам не мог толком объяснить, для чего — так было предначертано, когда и кем — неясно, какое-то смутное и малоприятное ощущение, что гость Бен Соло убьёт его, но не сейчас, а ещё нескоро — ты слишком рано явился, Бен Соло. Интересно, зачем ты станешь меня убивать?
Кайло прекрасно помнил, почему они убил Сан Текку в прошлый раз. Из гнева, просто из гнева. У него не было приказа убивать, но он всё равно убивал и правых, и виноватых, так хотел выслужиться перед Сноуком… Сноук. О Первом Порядке в тех мирах, где Кайло удалось побывать, тоже никто не слышал. А вот о Республике — слышали. Хотя и без джедаев. Откуда же взялась Республика, когда прежде всего этого, ещё до ритуала, силы Порядка её уничтожили? Этого Кайло не понимал.
Рей в Нииме он предсказуемо не нашёл, хотя говорил с самыми отвратными тварями и подкупал самых подозрительных персонажей — никто ничего не знал даже близко. Поговаривали о каких-то недавно явившихся чужаках, о грядущем процветании форпоста — после странной истории с падениями огромных боевых кораблей мародёры слетались на Джакку со всех окрестных и не только планет — но ни о какой мусорщице, да ещё и с удивительными способностями, никто не слышал.
Сан Текка назвал Кайло текущий год по местному джаккуанскому времени. Кайло прежде думал, что тот ошибся, долгие головокружительные танцы вместе с дервишами пустыни наверняка затуманили проповеднику разум — но Сан Текка действительно выглядел моложе, чем Кайло помнил его в день убийства. И расчёты сходились с теми, которые Кайло собирал раньше — он оказался ровно на двадцать лет позади того времени, в котором проходил ритуал.
Энакин не соврал — он вообще был предельно честен с внуком во всём, что говорил, звонким голосом Рей говорил до тех пор, пока Кайло не отрубился, не в силах осознавать происходящее. А потом Энакин пропал — он что-то чуть ли не напевал, трогательно закусывая губу (Рей всегда так делала, когда говорила о своих мечтах, по большей части не сбывшихся), о том, как приятно будет снова посетить памятные места. Кайло подозревал, что мог бы при желании отыскать его где-то между Набу и Мустафаром, но прежде ему надо было всё-таки разобраться с временной петлёй, в которой он оказался.
И оказался он в ней один. Ни одно разумное существо, с которым Кайло ни заговаривал, не упоминало никаких разрывов во времени. Жизнь на планетах текла своим чередом. Рей ещё не родилась, хотя по календарю выходило, что это должно произойти довольно скоро. Хотя с чего он вообще взял, что Рей родилась на Джакку, а не была там брошена родителями? Он же видел её прошлое — той, другой, своей Рей — но не видел её рождения! Возможно, он просто терял время.
Лор Сан Текка хоть и выслушал его историю, но вряд ли поверил — слишком многое в рассказе Кайло было неправдоподобным для этого мира без джедаев, без Первого Порядка, без войны Сопротивления против Империи, без Люка Скайуокера… Слово за слово Кайло заподозрил, что не существовало не только Люка. Ведь раз не было Империи, не было и Императора, то и его верного пса — тоже не было? В этом мире не было Скайуокеров.
Но был Бен Соло, и он никак не мог смириться с открывшейся правдой. Всё это должно было быть ошибкой, насмешкой уилла — но не правдой. Он отправился на Аш-то, планету, о которой говорила ему его Рей — как давно это было? Кайло путался и увязал в новом вязком времени. На Аш-то, где Люк Скайуокер принял свою телесную смерть, было пустынно. Монахини старинного ордена не выказали большого интереса при появлении Кайло — казалось, их вообще ничто не могло заинтересовать.
Странная апатия захватила остров. Монахини хранили те книги, про которые Рей рассказывала Кайло, как тайком увезла их от Люка, — те самые книги о том, как живые существа всей галактики могли управлять Силой — но уже много тысячелетий как потеряли над ней всякий контроль. Это озадачило и опечалило Кайло, равно как и то, что монахиням нечего было рассказать ему о Люке. Его здесь никогда не бывало. Его вообще, кажется, никогда не бывало.
Только Кайло смирился с тем, что, возможно, перевёрнутое время даёт ему шанс говорить с дядей после всего, что произошло между ними, как выяснилось, что говорить особо-то и не с кем — и вовсе не потому, что Люк погиб как герой, защищая Сопротивление. Просто не было в этом мире ни Люка, ни Сопротивления.
Значит, и Леи тоже не было? С ощущением полнейшей нереальности происходящего Кайло прилетел на Альдераан, который был разрушен незадолго до его собственного рождения. Вот только в этом мире Альдераан вполне процветал и точно не взрывался. В благородном доме Органа не знали никакой принцессы Леи.
Бен Соло — сын контрабандиста, какое право у него ходить по благородным домам и интересоваться родословными властителей планет? Кайло чувствовал, как пустота сжимается вокруг него, обвивает плотным коконом, из которого не было видно выхода, — когда услышал крик новорождённого.
***
— Давай назовём её Рей? — Хакс смотрел в младенческое лицо и не мог наглядеться: оно словно было озарено солнцем изнутри. Хакс узнавал его словно из какой-то предыдущей жизни, и его затапливало нежностью до боли, до потери дыхания. Он смотрел на дочь и едва мог сделать вдох, изумлённый и влюблённый.
Роуз не протестовала — она вообще почти перестала с ним спорить последнее время, слишком тяжела была её ноша. Хакс обнимал их обеих и пытался понять, откуда к нему пришло это имя — они достаточно страдают от палящего джаккуанского солнца, чтобы ещё находить силы им любоваться, но необходимость как-то запечатлеть в своей новорождённой дочери силу солнечного света наполняла Хакса уверенностью.
Им было сложно, до боли мучительно вместе, но и порознь, как оказалось, они бы тоже не продержались. А теперь Рей стала их лучиком надежды. Вначале Роуз ненавидела Хакса и одновременно ластилась к нему — и через некоторое время он перестал различать, когда в ней проявлялась кошка, а когда страдала девушка, в тело к которой подселили кошку.
Хакс постепенно привык к ним обеим — пусть и в таком странном обличье. Вдобавок Роуз рассказывала ему об его собственных воспоминаниях, о которых Хакс не помнил сам — не то что бы Роуз была в восторге, вспоминая, как он вырывает свои рыжие волосы — то ли от бешенства, то ли от страха; но Хакс тоже почему-то помнил старшую сестру, которой у него никогда не было, и крупных ездовых животных, на которых он с этой несуществовавшей сестрой катался.
Роуз тогда сказала, что это была её сестра, а их память оказалась разрубленной одна на двоих — причудливо распавшаяся на кусочки чужих жизней. Так они постепенно учились делать чужое своим. Финну было хуже — когда он мог прорваться сквозь капитана и офицера, он непременно сообщал им об этом, но потом всё равно уходил в пустыню, ту древнюю её часть, куда не упало кораблей. Там он обитал среди дервишей, которых не смущали три личности в одном теле. Дервиши слушали потоки Силы, но не могли за неё ухватиться. Финн тоже научился слышать — если бы это хоть как-то помогло ему избавиться от незваных гостей в собственной голове.
***
Крик новорождённой. Кайло знал этот крик, из миллиарда узнал бы её, он спешил к ней, но для контрабандиста Бена Соло без семьи и без Силы эта новая вселенная была слишком огромной, чтобы успеть к Рей вовремя. Кайло и не знал толком, что для него теперь было «вовремя»: когда Рей достигнет возраста, в котором они проводили ритуал, ему самому будет уже за пятьдесят. Кем он будет к этому времени — без силы, но отягощённый воспоминаниями, которые, казалось, во всём этом мире остались у него одного, и только мучили, не давая блаженного забвения?
Он хотел всё забыть, но мысль о том, что Энакин не солгал, что Рей действительно там, родилась, и, возможно, если только она дождётся его… Но Кайло опять прибыл слишком рано. Он спешил, ведомый мечтой всё исправить — неведомо как, неведомо чем — в мире, где Сила существовала отдельно от живых существ — но зачем было спешить к младенцу, окружённому любовью своих родителей?
Ведь Кайло чужой для неё, для всех них — хотя сам он с удивлением узнал Хакса, обросшего густой бородой, сурового и непреклонного бригадира дюжин отрядов мародёров, которые мгновенно возникли на Джакку после таинственного падения кораблей. Казалось, Хакс находился в своей стихии, повелевая пусть не армиями, а преступниками, но они слушались металла в его голосе и послушно разбирали до винтика огромные «Звёздные Разрушители». Когда и кем они могли быть построены при отсутствии войн и Империи, Кайло пока не рисковал задумываться.
Показываться Хаксу на глаза он тоже не стал — но сам проследил за тем до самого их «дома» в корпусе небольшого корабля, о чём потом иногда сожалел — даже после ритуала, после смешения всего мирового сознания в единую массу и изменения сей вселенной, Кайло не ожидал встретить в доме Хакса и Роуз (как Кайло позже вспомнил её имя) — встретить в их доме Рей. И понять, что они и есть её родители. Это было уже слишком.
Он ведь видел родителей Рей — в их первой жизни, в их первом знакомстве, когда Рей была взрослой, когда сама проникла к нему в воспоминания, когда между ними установилась связь Силы, — Кайло видел, как какие-то забулдыги притащили испуганную девочку к огромному монстру и свалили прочь с Джакку, поигрывая монетами!
Так как же теперь… Про Хакса можно было много чего сказать — но он точно не был забулдыгой. И вряд ли бы стал таким когда-нибудь — даже через гипотетические шесть лет, когда в первой жизни Рей бросили родители. Из своего укрытия Кайло наблюдал за молодой семьёй — они все были на террасе, поскольку погода стояла тихая, и ничто не предвещало песчаных бурь в наступающей ночи.
— Я тоже не понимаю, как так вышло.
Финн присел рядом с Кайло и задумчиво посмотрел на свет в корабле-доме. Кайло не находился с ответом — да и на что тут было отвечать? Финн узнал его. Назвал по имени — Кайло Реном, но мало что помнил о том, что предшествовало ритуалу. Сказал, что Хакс и Роуз не помнят даже про ритуал, а ему не верят, потому что…
Здесь тон Финна круто изменился. Суровый голос чеканным шёпотом сокрушался об амнезии генерала Хакса. Затем высокий и тихий голос — всё это время с лицом Финна происходили дикие метаморфозы — явно женский голос рассказал о троих обитателях одного дезертирского тела. Зрелище было жутковатое. Значит, подумал Кайло, не только Энакин захватил тело Рей, могло быть и хуже.
— Думаешь, они тоже бросят Рей? Как тогда сделали в твоём рассказе? — Финн (кажется, это вновь был он), словно ждал от Кайло какого-то однозначного ответа. Кайло не знал, чему теперь верить.
***
Не знал, не верил, но всё равно опоздал, когда это всё же случилось, действительно через шесть лет. Финн теперь заботился о маленькой Рей вместо Ункара Платта — точнее, целых трое взрослых людей, пусть и в одном теле, объединяли свои заботы о ребёнке. Сложно было сказать, что думала об этом сама Рей. Кажется, её ничего не смущало.
Нет, Хакс и Роуз никогда бы не бросили её — здесь и Финн, и капитан Кеннеди, и женщина-офицер сходились во мнении, что их куда-то забрали насильно. Выкрали из дому, но почему-то оставили Рей — значит это, хотя бы, не были торговцы людьми. Создавалось впечатление (ни Финн, ни военные ничем не могли его объяснить), что их похититель искал именно Хакса. Но по какой-то причине этот некто забрал и Роуз тоже — на этом месте в истории с Финном приключилась истерика, и капитан Кеннеди пытался его скупо утешать. Наблюдать за тем, как всё это происходит в одном человеческом теле, Кайло не мог.
Юная Рей смотрела на высокого черноволосого гостя без страха и с интересом, но не узнавала его. Сердце Кайло разрывалось изнутри — только бы дождалась, только бы дождалась! Какой же он дурак — сколько времени они потеряли уже, а сколько потеряют ещё? Пусть он будет уже старым для неё, но только бы она поверила ему, когда он всё расскажет ей, только бы поверила! Только бы связь между ними не пропала — пусть это была странная, лишённая Силы и видений связь, редкий голос, случайный вкус ощущения, глоток солнечного света — только бы она не исчезла!
Тогда они всё исправят, ещё есть время, пока ноги носят его и есть сила в руках, пусть это и не Сила, которой он так играючи управлялся в их прошлой жизни. По крайней мере, Рей была в относительно надёжных руках, пусть и в одной паре на троих. Кайло же должен был отыскать её родителей, и что-то подсказывало ему, где именно он станет искать похитительницу. Похитителя.
комментыLynxCancer 7 августа 2018, 20:24
Трава! Какая трава!
Сочувствую следующем автору, лол.
alikssepia 7
Селина_ 7 августа 2018, 20:26
Это самая прекрасная наркомания, которую я когда-либо читала. Офигенно!
Столько абсолютно безумных и при этом логичных вотэтоповоротов, ааа, я нимагу! И что же дальше? Что будет с Хаксиком и Роуз? Со всеми остальными?
Автор, я вас люблю <3
alikssepia 5
AnnaSh (Незарегистрированный пользователь) 7 августа 2018, 20:42
Так круто получается! Прям огонь, а не фик!
полоний 7 августа 2018, 21:42
Лучшая глава на данный момент.
alikssepia 5
Henri the Jedi 8 августа 2018, 16:54
Очень круто!!!
Глава 11. Аноним
Уходя, спиной Бен все еще ощущал колючий взгляд единого в трех сущностях Финна и девочки — такой родной и такой чужой Рей. Это все — дело рук Энакина, сомнений быть не могло. Только вот зачем ему похищать родителей Рей? Они не представляли никакой ценности даже в том, настоящем мире, не говоря уж об этом, в котором люди не могут использовать Силу. Наверняка он что-то задумал, и это что-то непосредственно связано с Рей. И Бену нужно приложить все усилия, чтобы нарушить его планы.
Поднимающийся ветер — предвестник песчаной бури, уже начинающей темнеть на горизонте, — больно хлестнул песком ему в лицо, и Бен с усмешкой подумал, что начинает ненавидеть песок. Прямо как его дед, которым он гордился и восхищался, которому безоговорочно верил и величия которого желал достигнуть. И вот оно какое, оказывается — это величие. Бен с отвращением подумал, что сам был ничуть не лучше своего знаменитого уже-не-родственника — ведь Скайуокеров больше не существовало. Это было забавно — если бы Сила не создала Энакина, ничего из того, что потом случилось с галактикой, не было бы. Так, может, оставить все как есть?
Но он отогнал от себя эту мысль. Рей. Ему нужно спасти Рей. Не важно, от чего, и не важно, как. Это все, что он может сделать для нее — чем может искупить вину за то, что она утратила свое тело, уступив его жестокому захватчику.
Нос рухнувшего на Джакку звездного разрушителя, в котором жил Бен, чтобы, подобно своему тезке с Татуина, всегда быть неподалеку и наблюдать за тем, как растет юная не-его-Рей, встретил его тишиной и пустотой. Укрывшись от бури в полусгнившем дюракрите одной из кают, Бен уселся прямо на занесенный песком пол и закрыл глаза. Ему нужно найти деда. Это не сложно — он там, где есть возможности улететь с этой планеты, там, где власть. Но что он может сделать ему без Силы? Без оружия? Вот оно! Ему нужно оружие! Собрать меч? Но он больше не может пользоваться Силой для его создания. Хотя… нужна ли она для сборки на самом деле? За свою жизнь он сделал не один меч и помнил почти досконально, какие элементы и в какой последовательности ему следует соединять. Вопрос лишь в кристалле.
За закрытыми глазами Бена мягко покачивались фиолетовые волны Силы, тянулись полосами во все стороны, обрисовывали сплетением и уплотнением нитей живых существ, населяющих пустыню. Недалеко от «дома» Бена, под толщей песка, нити сплетались в фиолетовый комок — это песчаный червь после плотного обеда отсыпался в дюне. Чуть дальше покачивались тонкие ветвящиеся отростки нитей — несколько молодых побегов ночецвета, наполненных невероятной жаждой жизни. А если посмотреть еще дальше, на северо-восток…
Сияние сиреневого узла из толстых, звенящих нитей казалось Бену ослепительным. Будь этот мир населен чувствительными к Силе, он сказал бы, что это Люк Скайуокер, или Рей, или Энакин, или он сам, но тут это было возможно лишь в одном случае — если это излучение исходило от кайбер-кристалла. Сперва Бен не поверил своей мысли — какой абсурд, ему срочно нужен кайбер-кристалл, и вот он, находится при первой же медитации в паре километров от его убежища! Затем он стал размышлять, как кайбер-кристалл мог бы оказаться на Джакку, и все тут же встало на свои места: поддержание деятельности ионных двигателей звездных разрушителей осуществляется с помощью внушительных размеров кайбер-кристаллов, по одному на каждое сопло. Если он живет в носу такого разрушителя, значит, где-то есть и его хвост.
Под свист песчаной бури за стенами и убаюкивающий шепот мыслей Бен не заметил, как заснул прямо там, на песчаном полу каюты.
***
В путь Бен вышел рано утром, когда свет лишь забрезжил на горизонте, предвосхищая восход светила. Сердце — верный компас — безошибочно проложило ему маршрут в нужном направлении. Найти кристалл, собрать меч, спасти Рей. Как меч поможет ему ее спасти? Бен старался об этом не думать. Ему нужно во что-то верить. Ему нужно что-то делать, чтобы не сойти с ума от одиночества и безнадеги. Ему нужно…
Сердце забилось как бешеное, ощущая приближение к долгожданной цели, однако взору Бена предстала лишь очередная песчаная дюна.
«За полтора десятка лет бурь всю заднюю часть занесло. Без Силы мне понадобится десяток лет, чтобы добраться к кристаллу хотя бы одного из сопел», — грустно пронеслось в его голове. Но сдаваться он не собирался.
Это выглядело глупо. Он загребал песок руками, тащил его на себя, а сверху тут же ссыпалась новая порция, но он продолжал делать это бесполезное действие снова и снова, без устали, несмотря на адскую жару, жажду и боль в мышцах. Когда солнце вошло в зенит, даже палантин, в который он укутывался от песка и солнечного жара по выработавшейся за годы на Джакку бедуинской привычке, больше не мог его спасать. Перед глазами все поплыло, и он рухнул ничком прямо в жаркие объятия песка.
***
Когда он открыл глаза, первое, что он увидел — ослепительное сияние, наполняющее прочти все пространство вокруг, обволакивающее темную фигуру в темно-сером балахоне с капюшоном.
— Бен… — произнес мягкий женский голос.
Зрение с трудом сфокусировалось. Тень от капюшона мешала полностью рассмотреть лицо неожиданной собеседницы, но Бен отчетливо различил кирпичный цвет ее кожи. Гостья явно была не человеком.
— Зачем ты пришел сюда, Бен? — спросила она, и ее голос, словно покачиваясь на волнах, разлетался в его сознании сотней повторяющих друг друга эхо. И Бену Соло вдруг захотелось честно ответить на этот вопрос.
— Мне… нужно… спаси Рей…
— Но с Рей все в порядке, Бен. Она сейчас с тем, кто не даст ее в обиду. Нет Сноука, который смог бы ей навредить. Нет тебя. Никого нет.
— Так не должно быть, — прошипел Соло сквозь зубы. Это «нет тебя» неприятно резануло что-то у него внутри. Он знал, что это хорошо — когда его нет. Когда никого из них нет. Но хорошо для остальных. А как же он сам? Хорошо ли от этого ему?
— Посмотри на это с другой стороны. В этом мире нет чувствительных к Силе, никто не использовал ее во зло, следуя за своими заблуждениями, никто не захватывал и не порабощал миры, опираясь на свое могущество. Разве не такого мира желали когда-то джедаи древности? Разве не тот самый «идеальный» мир подарил тебе уилл, родившийся в ходе совершенного ритуала?
Бен молчал, тупо смотря в лицо незнакомки, которого на самом деле все еще не мог разглядеть из-за тени капюшона. Затем, словно оправдываясь, медленно произнес:
— Энакин. Он что-то замышляет. Он представляет опасность для Рей. Я должен ей помочь.
— Разве у тебя нет плана, как решить эту проблему? — в голосе незнакомки послышалась улыбка. — В любом случае, я прошу тебя подумать о том, ради кого ты хотел бы все исправить. Ради людей? Но в этом мире они гораздо счастливее. Ради Рей? Но в этом мире и она счастлива — у нее есть близкие люди, и она не вовлечена ни в какие интриги сильных мира сего, а единственную опасность для нее ты легко сможешь разрешить. Если для тебя это все не важно, то, может быть, ты хочешь все вернуть ради себя самого?
Бен плотно сжал зубы. Он прекрасно понимал, что незнакомка права — людям, да и Рей в принципе, будет гораздо лучше без него. Но он сам — как он сможет жить без Рей? Как ему существовать в мире, где для него просто нет места? Где не существует девушки, которая является для него всем — есть лишь девочка, которая его не помнит, и его собственный дед, занимающий столь родное тело.
— Раз ты полон решимости, тогда смотри, — женщина шагнула в сторону, и сияние, окружавшее ее, перестало резать глаза. И Бен увидел, как из песчаной дюны поднимается храм, и на створках его ворот, в золоте и серебре, застыли три резных фигуры: пожилой мужчина в центре, укутанный тьмой молодой мужчина и облитая светом молодая женщина по каждую из его рук. Храм уходил в небо, все выше и выше, и когда Бену пришлось задрать голову, чтобы провожать глазами его все возвышающийся и возвышающийся силуэт, свет джаккуанского солнца залил его глаза, оставив лишь безграничное сияние на обратной стороне век.
***
Бен пришел в себя, лежа в песке и частично им занесенный. Приподнявшись на локтях, он осмотрелся и замер в изумлении — песок словно расступился, обнажив крупные сопла мертвого разрушителя, и теперь добраться до кристаллов, обеспечивавших питание ионных двигателей, не представляло труда.
К сожалению, храма Отца, Сына и Дочери ему лишь пригрезился.
Хотя… В последнюю встречу с Сан Теккой (в моменты особенного одиночества Бен заходил к нему в Туанул, и они долго разговаривали о Силе) тот упоминал, что к югу от деревни мусорщики находили какие-то руины, и все собирался направить туда экспедицию служителей церкви Силы…
***
Собирать меч без участия Силы было гораздо дольше и тяжелее, чем прежде. Однако суток упорной работы хватило для того, чтобы вещь не только заработала, но и более-менее удобно легла в руку Бена.
Найти Энакина тоже было не сложно: он жил на аванпосте Хотгар — более крупном и развитом, чем Ниима, и как раз руководил погрузкой каких-то ящиков в объемный грузовой кореллианский фрейтор, выглядящий еще более омерзительно, чем Сокол Тысячелетия (хотя до этого момента Бену было сложно такое представить).
— Ты пришел снова плакать у меня на плече по поводу того, что не можешь найти свою Рей? — спросила не-Рей таким родным, но таким холодным голосом, и у Бена по спине побежали мурашки. Он не слышал ее голоса — ее взрослого голоса — почти десятилетие.
— Нет. Я пришел поделиться с тобой знаниями.
Рей-Энакин вопросительно поднял бровь:
— Что полезного можешь ты мне сказать? И почему я должен тебе верить, Бен?
— У меня есть кое-что, что может тебя заинтересовать. Бьюсь об заклад, тебе тоже осточертел этот мир. Но я знаю, как его покинуть. Обменяю эти знания на Хакса и его узкоглазую подружку. Сегодня.
Бен протянул Энакину древний голопад, на экране которого горели заветные символы аурубеша, а затем развернулся и пошел прочь. Он не видел лица Энакина и даже почти не улавливал его нитей в Силе, но знал — дед обязательно заинтересуется его предложением. И придет.
***
Храм, который привиделся Бену до того, как тот потерял сознание, мало походил на те обломки, полузасыпанные песком, что находились на месте, указанном Лор Сан Теккой. Но проблески золотой и серебряной фольги, что выстилала некогда величественный рисунок, не дали ему усомниться — это действительно было то самое место.
Он прождал Энакина почти весь день, и был ряд тому, что предусмотрительно захватил с собой вяленое мясо пустынных тушканчиков и флягу с конденсированной водой.
Тот явился в сумерках — укутанный в длинный белый плащ женский силуэт, безумно похожий на Рей, но двигающийся совершенно иначе, нежели она. Корабли, на которых Энакин привез с собой пленников и своих головорезов, остались на вершине дюны, но Бен даже не удосужился спросить у деда про Роуз и Армитажа, когда тот встал в нескольких метрах от него.
— Ты нашел древний храм Силы, — в голосе не-Рей слышалось торжество, перемешанное со странной насмешкой. — Глупо было делиться этой находкой со мной, разве нет, Бен?
— Я подумал, что тебе, как и мне, осточертел этот мир, в котором Сила утекает сквозь пальцы, дразнит, но не дается в руки. А это, — Бен указал на развалины, тускло поблескивающие серебряной и золотой фольгой, — лучший способ попасть туда, где все будет иначе. К тому же, ты обладаешь необходимыми ресурсами, чтобы откопать ворота.
Энакин усмехнулся. Кажется, такое объяснение его устроило.
***
Ворота были откопаны за несколько часов при помощи песочных продувок, установленных на вездеходах банды, которой все эти годы заправлял Энакин. Вооружившись светодиодными факелами, дед и внук прошли ворота и двинулись по полуразрушенному тоннелю вглубь храма. Бен то и дело бросал взгляд на узоры на стенах, в то время как Энакин уверенно шел вперед, даже не поворачивая головы. Словно он уже бывал здесь.
— Ты верно подметил, что мне осточертел этот мир, — начал Энакин. У него явно было приподнятое настроение. — Как только я разжился кораблем, я первым делом отправился на Набу в надежде найти там мою Падме. Но увы, хотя сенатор Палпатин в этом мире не обладал Силой и давно умер, здесь не было и меня, чтобы защитить ее от козней других политиканов, и, как итог, здесь она тоже давно умерла. Тогда мне в голову пришла мысль: я мог бы вернуться в свой мир в это же время, найти Люка и Лею, которых отняли у меня, и научить их путям Силы, чтобы они стали моими достойными соратниками в борьбе за власть. Но сейчас, когда ты обнаружил этот храм, я могу осуществить то, о чем даже не мог помыслить прежде — я могу вернуться в те времена, когда Падме еще была жива, и не дать ей умереть. Разве ты не сделал бы такого для своей любимой, а, Бен? Но, боюсь, тебе уже этого не удастся: я позабочусь о том, чтобы моя дочь — моя прекрасная, могущественная, преисполненная темной стороной Силы дочь — никогда не встретила этого мерзкого прохиндея — твоего отца. Но не переживай — о Рей я тоже позабочусь, даже не сомневайся.
Пока Энакин говорил, Бен становился все бледнее и бледнее, его кулаки все плотнее и плотнее сжимались, и когда тот упомянул Рей, внутри Соло словно лопнула натянутая струна. Осознание горячей волной нахлынуло на него: ему не удастся узнать у деда, как открыть древний портал сквозь измерения, не позволив ему самому пройти в него. А, значит, возвращаться ему может быть некуда.
Он бросился на деда, выхватив из-под пол бедуинской одежды свой новый меч — с гардой и рассыпающий сноп зеленых искр. Не удивительно, что его удар был тут же остановлен синим мечом деда — сияющим голубым и куда более совершенной конструкции.
— Это очень глупо с твоей стороны, Бен, — не-Рей улыбнулась ему, и ее лицо, освещенное сине-зеленым пламенем, показалось ему зловещей маской. — Ты же не знаешь, как открыть измерение временных петель, которым славятся подобные храмы Силы.
Но Бену было все равно. Он вдруг явственно осознал, что не должен позволить деду переписать всю историю единолично, стерев внука с лица земли и заполучив Рей себе. На секунду он даже пожалел, что задумал все это: смирись он с тем, что Рей будет счастливо жить с родителями и Финном без него в этом новом мире, Энакин ни за что не нашел бы способ путешествовать в пространстве и времени. Или нашел бы? Джакку, в конце концов, очень маленькая планетка.
Яростные удары Бена, основанные на грубой физической силе и широте замахов, не шли ни в какой сравнение с молниеносными и изящными ударами поистине обученного бою джедая, и не будь Бен так зол, он обязательно оценил бы красоту этой давно утерянной в настоящем мире техники. Злость даже отвлекла его от мысли о том, что он сражается — по крайней мере, так это выглядит со стороны — с женщиной, имеющей для него огромное, первоочередное значение. Все, что он хотел — остановить Энакина любой ценой.
В теле Рей определенно были недостатки — например, оно плохо могло противостоять напору крепкого высокого мужчины. Не-Рей оступилась, отражая очередной удар, и рухнула навзничь, выпустив из руки меч, и Бен, с пылающими от ярости глазами, тут же обрушился на нее сверху, встав на колени по обе стороны от ее талии и опасно приблизив острие своего нестабильного меча к ее шее.
— Бен, — прошептала Рей, и в ее больших ореховых глазах отразился неподдельный, совершенно не похожий на Энакиновский, испуг. — Помоги мне, Бен.
Соло задрожал. Его широко раскрытые глаза уставились на нее, не мигая. Он словно пытался понять, обман это или нет, есть ли в этой оболочке его Рей, или же это все искусная игра его деда, который пытается дать себе фору и обдурить незадачливого внучка.
Бен потушил меч и убрал его от горла Рей. Она сглотнула, в ее широко раскрытых глазах стояли слезы страха. Если это была она, — Рей — то, возможно, она впервые пришла в себя после того, как в результате обряда они очутились здесь — в прошлом, в параллельной вселенной и в телах черт пойми кого. Соло нерешительно двинулся вперед, наклонился и поцеловал ее в губы. Язык кольнул металлический привкус крови. Рей ответила на поцелуй, и это было так напористо и соблазнительно сладко…
Вспышка на мгновение окрасила полутемный коридор и тут же исчезла.
Когда Бен оторвался от ее губ, в широко раскрытых глазах Рей было столько непонимания и боли, что ему захотелось разрыдаться. Он отбросил меч прочь и осторожно провел ладонью по ее волосам, словно пытаясь утешить разбившего коленку ребенка:
— Мы обязательно встретимся, Рей. Слышишь меня? Обязательно. Прости.
Он повторял это снова и снова, даже когда ее глаза уже давно остекленели, а тело, с такой силой и нежностью прижатое к его груди, начало остывать.
Это был Энакин до самого конца. У него под одеждой был вибронож, и он не остановился бы ни перед чем, чтобы добиться своей идеальной жизни. Внук и дед явно стоили друг друга.
Бен знал: теперь пути назад для него нет. Он не может вернуться в тот момент, когда они совершали злополучный ритуал, потому что это означало бы, что Рей больше никогда с ним не будет. Он вообще никуда не может вернуться — только Энакин знал, как работают чертовы порталы в храмах Силы. Что ему остается? Наблюдать за тем, как та, другая Рей, растет, живет счастливо и его, седеющего старика, совсем не помнит? Закончить свои мучения и проследовать вслед за дедом в Силу? Рукоятка собственного меча, целящаяся в живот в почти таком же жесте, с каким красный луч предательски вспорол живот его отца, — это сейчас казалось ему самым правильным на свете.
***
Он не помнил, как уснул в темных коридорах полуразрушенного храма, но разбудил его яркий свет, льющийся отовсюду прямо ему в глаза. Когда он разлепил веки, перед ним в ореоле света предстала все та же уже знакомая незнакомка с кирпичной кожей и с глубоким капюшоном на голове.
— Зачем ты убил ее? Ты был готов вернуть в мир хаос, войну и смерть только ради того, чтобы быть с ней, и все равно ее убил?
Голос женщины был мягок, но в каждом его звуке Бену слышался упрек. Он закрыл глаза, не в силах больше выносить белого сияния, исходящего отовсюду из-за спины его собеседницы.
— Потому что Энакин сделал бы ее несчастной в любом из существующих миров и времен. Пусть она будет свободна от него хотя бы здесь. И там. Везде. — Бен закрыл лицо руками, но свет все равно пролезал ему под веки, коля глаза словно иголками. — Я отдал бы все за то, чтобы вернуться обратно, где она жива… Где я жив вместе с ней…
Слезы обжигающими дорожками побежали по его щекам, когда теплая ладонь женщины в темно-сером балахоне по-матерински провела по его волосам в утешающем жесте.
***
Когда он открыл глаза, вокруг не было ни женщины, ни даже коридора. Только руины храма Силы и полностью поднявшиеся из песка ворота, нетронутые в своем величии и красоте. И Бен почему-то знал, что ему непременно нужно прикоснуться к руке Отца, на ладони которого, украшенный золотой фольгой, лежал кайбер-кристалл.
***
— К сожалению, отследить передвижения кореллианского фрейтора в гиперпространстве нашим службам не удалось, однако разведчики заметили подозрительную активность вблизи Дантуина… — Бледный и несколько помятый Хакс с полной презрения к новому Верховному лидеру миной на лице явно был не готов к тому, что Кайло, который секунду назад чуть ли не зевая выслушивал его доклад по обнаружению остатков Сопротивления, исступленно бросится ему на шею и столь сильно сожмет в объятиях. Через пару мгновений, однако, когда Кайло отпустил его и, видимо, так же остро осознал всю абсурдность ситуации, он поправил свои одежды и чуть севшим, хриплым голосом сообщил генералу, что тот свободен, а результаты разведки может выслать на датапад без устного комментария.
Кайло просто не мог поверить, что все получилось. Ему удалось вернуться в прошлое! Рей только что улетела с остатками Сопротивления на Соколе, между ними еще ничего не произошло, а, значит, он может все исправить! Предупредить ее! Но как? Она и слушать его не пожелает. А ему нужно, очень нужно ей сообщить, что им не нужно совершать ритуал, нельзя допустить появления в его результате нового уилла и, самое главное, ни при каких обстоятельствах нельзя верить призраку Энакина.
комментыLynxCancer 8 августа 2018, 20:24
О-о, офигенно! Вытащить из моря травы осмысленный сюжет это поистине непросто. И получилось здорово!
alikssepia 3
Селина_ 8 августа 2018, 20:31
Отличная глава! И прекрасный тленный Кайло со сложным моральным выбором.
2
Henri the Jedi 8 августа 2018, 21:58
Наконец-то Энакина убили... Уф... До чего назойливый тип :)
alikssepia 3
LynxCancer 8 августа 2018, 22:00
Henri the Jedi
Наконец-то Энакина убили... Уф... До чего назойливый тип :)
В некоторых главах он был хорошим
Henri the Jedi 8 августа 2018, 22:50
LynxCancer
В некоторых главах он был хорошим
В хороших главах он был плохим ;)
1
LynxCancer 8 августа 2018, 23:04
Henri the Jedi
В хороших главах он был плохим ;)
в седьмой-восьмой-девятой он был довольно мил.
соавтор
alikssepia 10 августа 2018, 14:13
Автор этой главы, как скавенджер, сумел спасти совсем почти было пропащих героев!
Глава 12. Аноним
За последние сорок лет Бен успел убедиться в одном — редкость древних храмов Силы джедайской эпохи и, соответственно, порталов в Междумирье, была преувеличена.
Мягко говоря преувеличена.
Правильнее было бы сказать, что древних храмов Силы с порталами в них было больше, чем камней на Татуине, воды на Камино и лот-котов на Лотале.
Не то, чтобы после всего случившегося это в принципе удивляло Бена.
Трудно было найти планету или луну на которой джедаи в своё время не отгрохали храма. При всей галактической необъятности. В своей неизбывной тяге к монументальным постройкам джедаи древности налепили гигантских храмов по всей галактике, и каждый был не просто размером со звездный разрушитель, но ещё и неслабо ощущался в Силе. Конечно, только для тех, кто хоть раз был в Междумирье.
Бен, который за свою жизнь успел побывать и джедаем, и ситхом-недоучкой, и учеником трехсотлетнего хрыча из Неизведанных Регионов, и криффом в ступе, за все эти годы так и не сумел постичь причин общей для всех чувствительных к Силе тяги к гигантомании, зашкаливающему пафосу, псевдозаумным речам и внешней эффектности взамен эффективности. К стыду своему, полсотни лет назад он и сам был такой. Возможно, эта тяга была сродни какой-то постыдной детской болезни чувствительных к Силе, которая лечилась только возрастом.
Как бы то ни было, после первого провала только осознание того, что всегда можно повернуть время вспять и начать снова, остановило его от попытки зарыдать и вонзить световой меч в грудь. Осознание это пришло к нему в тот недобрый момент, когда на руинах корусантского храма джедаев он порешил Хакса, подлого узурпатора трона Первой Галактической Империи, во свою славу и своё злое имя, и готовился испустить дух от раны в боку. Бен тогда лежал на ступенях храма, слепо таращился в желтое корусантское небо и с грустью понимал, что вся его вторая попытка пошла прахом: призрак Люка издевался над ним из Силы, и достать его не было никакой возможности, Галактическая Империя требовала всё его время, без сна и отдыха, подчиненные норовили тайно предать, ненавидя за глаза, и лебезили в глаза, и все попытки Бена контролировать Галактику и быть наводящим страх лидером, вели только к разочарованию и невозможности выспаться. У Бена — Императора — было всё, кроме времени. И Рей. Он шёл по её следу годами, но всего флота сперва Первого Ордена, а затем Империи едва хватило, чтобы поймать её. Рей поймали на десятый год его правления. Бен сам надел на неё корону и силовые ограничители, а она плюнула ему в лицо. Потом Рей отравили, всего через три месяца в гареме. Бен был безутешен. Призраком Силы она так и не вернулась.
Может быть, питаясь тушканчиками в джаккуанской пустыне Бен даже был счастливей, чем во главе Империи.
Мысленно окинув взглядом свою бессмысленную жизни, Бен тогда передумал умирать на ступенях храма — кругом были только трупы, некому было оценить трагичность момента — пересилил себя и сумел подняться. Годы были уже не те, но сил хватило, чтобы пойти вдоль Нити Силы. Он нашёл фреску на стене в библиотеке храма. И божественное Семейство смотрело с неё на Бена брезгливо — презирало.
Бен попробовал ещё раз — после Крейта. Он не преследовал Сопротивление, но совершил ту же глупость — создал Галактическую Империю. Себя он оправдывал тем, что нельзя было сказать Первому Ордену: «Так, всё, повоевали и расходимся». И подлую скотину Хакса никак нельзя было оставить без присмотра. Бен тогда честно пытался быть добрым мудрым Императором: поднимал разорённую войнами экономику, строил школы, больницы и сиротские дома. Даже мать свою усадить в Сенат пытался. Если бы это помогло, он посадил бы в Сенат хоть датомирскую ведьму верхом на ранкоре. Сенат, впрочем, убил Лею вернее, чем пребывание в открытом космосе, и Рей не простила Бена за это. А Империя жрала его силы и время в два раза интенсивнее. Под конец своего правления Бен начал понимать Палпатина — когда к нему однажды притащился юнец с зелёным световым мечом, объявивший, что он — его, Бена, сын, и попытался отправить на ту сторону Силы, Бен решил дать юнцу шанс. На той стороне Силы, как говорили призраки, имелся призрачный шанс выспаться. Правда юнец сам всё испортил: споткнулся на ступеньках, да и напоролся на лезвие собственного меча.
Над телом ассасина-неудачника Рей его и застала. И корусантская космоопера его жизни превратилась в набуанскую трагедию, в которой окружающие рыдали, рвали на себе одежды, выкрикивали что-то пафосное и пытались заколоться отравленными кинжалами.
Из двух путешествий во времени Бен вынес четыре ценных урока: Империя — это мероприятие с низким КПД, на гарем никогда нет времени, Хакса надо душить не сходя с места, и даже если секс был исключительно через Узы Силы — необходимо предохраняться!
Были другие попытки — Бен был предусмотрителен и не вступал в одно и то же дерьмо дважды.
В одну из попыток тринадцатилетнюю Рей по его приказу нашла на Джакку одна из рыцарей Рен и воспитывала как названную дочь и ученицу. Она же, при всём уважении к Бену, спустя пять лет пыталась порешить его боевым топором, застав в постели с ученицей. Впрочем, несмотря на некоторые недоразумения, эта попытка была почти идеальна — Бен сразу избавился от Сноука, бережно закатал родителей в карбонит, чтобы их не убил ненароком кто-то ещё (заодно обезопасил себя от Сопротивления), и приставил к Хаксу Розу — они вдвоём успешно зацикливались друг на друге, и на кого-то другого сил у них уже не оставалось. Но потом явился Люк Скайуокер, будь он неладен, и не иначе как по велению Силы первым делом зарубил наставницу Рей. А половину флота Первого Ордена разнесла в пыль пошедшая на таран Превосходства адмирал Холдо.
Рей после этого впала в печаль, потом в задумчивость, а потом на светлую сторону Силы. И сбежала, умоляя не искать ей больше. Бен только смутно знал, что она жила где-то в Неизведанных Регионах в крошечной колонии, и вместе с дряхлой джедайкой воспитывала стайку одарённых в Силе девочек.
После восьмой попытки Бен понял одно — ни одна дорога в его жизни не вела его к главному.
Рей была как вода — когда Бену казалось, что он крепко держит её в руках, она ускользала сквозь пальцы. Её нельзя было принудить остаться рядом силой — он пытался, когда стал Императором. Её нельзя было удержать Силой — она была в безопасности с ним, когда он повернул время вспять и стал лордом ситхов, но потухла в вынужденном заточении, как свеча. Из Рей вышла так себе ситхская леди. Её нельзя было держать при себе обманом — Бен пытался, он ушёл с отцом тогда, вместо того, чтобы пронзить его мечом, а потом однажды Рей всё узнала. И Бен честно признался себе над её холодеющим телом: вся власть над всей Галактикой не имела смысла, если он не мог получить единственную женщину, ради которой он раз за разом поворачивал время вспять. В этом и крылся, возможно, источник его неудачи — Бен пытался получить Рей. И никогда не спрашивал, чего хотела сама Рей.
А фрески на стенах джедайского храма с каждой попыткой смотрели на Бена всё жалостливей.
Эта галактика определённо ненавидела Скайуокеров. И Бен вертел её!..
***
Для пятилетней девочки Рей была очень лёгкая.
Бен укутал её в плед, усадил на кресло в общей каюте, сам сел рядом, вручил Рей фляжку воды и протеиновый батончик со вкусом каких-то ягод, и стал рассказывать. Про призрак Энакина, ритуал, уилла, Сопротивление, её родителей, Люка Скайоукера и собственные попытки повернуть время вспять. После третьего батончика она перестала запихивать куски в рот и глотать не жуя, и вроде бы начала слушать.
Чтобы осуществить задуманное, он сперва угнал Сокол.
Для разменявшего второе столетие человека в теле подростка это было проще некуда: пригрозил отцу световым мечом, сказал, что клал на Силу, чужие ожидания, место в Сенате и джедайскую школу. Отец, как ни странно, расхохотался и пожелал удачи. Бен беззлобно послал его к криффу. Но почему-то стало приятно.
Затем он пришёл к дядюшке Люку, честно сказал о том, где видал свои перспективы в джедайской школе посредь нигде, и рассказал, как найти Сноука. Этот план мести: поставить наставников на одной доске друг против друга и посмотреть, кто выйдет победителем — Бен лелеял примерно полсотни лет. Сам он разнообразия ради хотел посидеть в стороне, наслаждаясь картиной битвы, и потом в качестве сувенира забрать кое-чьи золотые тапочки. Дяде, в конце концов, было не пятнадцать лет, и он вполне способен был решать проблемы методами отличными от попыток зарыться головой в песок и притвориться, что если как следует разочароваться в жизни, то и нет нужды решать никакие проблемы.
Потом Бен навестил мать и сухо изложил ей порядком забытые события ближайшего будущего. Он мог бы сделать всё по своему усмотрению, но потом понял, что лучше от его вмешательства не становится. Мать смотрела на него сперва снисходительно — в далёкой юности Бен иногда склонен был преувеличивать масштаб проблем, чтобы хоть как-то привлечь к себе внимание. Постепенно снисходительность из её взгляда пропадала — Бен не зря дважды строил империи, он умел быть убедительным. На прощание она попыталась обнять его.
Бен ещё хотел слетать на Эндор и плюнуть на сгоревшие останки Энакина Скайуокера, но потом передумал. Пусть они взаимно попортили друг другу кровь, так мелочиться было глупо.
Конечно, в путешествия во времени ему никто не поверил.
А вот Рей поверила сразу. Она смотрела на него, словно он был сошедшим с неба по дюракритовым ступеням местным божеством. Или каким-нибудь легендарным пилотом вроде Веджа Антиллеса.
Для того, чтобы увидеть столько обожания в её глазах, достаточно было прилететь на Джакку, забрать Рей у жирного кролута, пару раз пнув того от избытка чувств, унести на руках на корабль и дать еды. Пообещать отвезти к родителям. И быть честным с ней.
За столько лет Бен всё продумал. Он так и сказал Рей. Почти.
На самом деле он сказал: «Что думаешь, не отправиться ли нам с тобой прямо сейчас в соседнюю галактику?»
комментыHenri the Jedi 9 августа 2018, 20:24
Прекрасный финал!!! Спасибо всем авторам!
alikssepia 5
LynxCancer 9 августа 2018, 20:24
Ы-ы, прекрасный финал! Автор додал всего, спас рейло и устроил хэппи-энд. Ура!
alikssepia 4
AnnaSh (Незарегистрированный пользователь) 9 августа 2018, 20:37
Уже финал?! Фик получился отменнейший!
A. Aveli 9 августа 2018, 20:46
Ребята, вы молодцы!) идея сама по себе сложная, ведь нужно не просто «донести» слово от первого участника к последнему, как в обычной игре. А мысль, характеры, интригу! И то как неожиданно меняется сюжет и персонажи показывает на сколько по-разному и необычно мыслит каждый автор. От некоторых поворотов сюжета я смеялась, от других была в шоке, а некоторые заставляли мозг напрягаться и кое-что гуглить) спасибо вам и вдохновения на дальнейшие подобные свершения!
alikssepia 5
Селина_ 9 августа 2018, 21:16
Отличное завершение этого укуренного фика и очень правильный финал!
Вперед, ребята, навстречу приключениям))
alikssepia 5
Sombredancer 9 августа 2018, 21:21
Орууу! Это суперский конец для этого фика, очень удовлетворяющий) Несколько напоминает фильм Эбаут Тайм по атмосфере и философии =)
alikssepia 4
соавтор
alikssepia 10 августа 2018, 14:11
Спасибо за такой удовлетворяющий финал. Понравился столетний Бен в теле подростка и его клевые родители.
Так изобретательно выйти из временной воронки сюжета - это надо уметь!
© Источник: https://blog-house.pro/star-wars-fest-club/gluhoj-telefon_-master-post/
primavera, блог «На краю подсознания»
Древнее как мир, но от этого не менее актуальное. С началом ФБ, господа.
☺Умер М.Ю.Лермонтов на Кавказе, но любил он его не поэтому!
☺Во двор въехали две лошади. Это были сыновья Тараса Бульбы.
☺Бедная Лиза рвала цветы и этим кормила свою мать.
☺Чацкий вышел через задний проход и подпёрнул дверь палкой.
☺Лермонтов родился у бабушки в деревне, когда его родители жили в Петербурге
☺Онегину нравился Байрон, поэтому он и повесил его над кроватью.
☺Хлестаков сел в бричку и крикнул: Гони, голубчик, в аэропорт!
☺Отец Чацкого умер в детстве.
☺У Ростовых было три дочери: Hаташа, Соня и Hиколай.
☺Тарас сел на коня. Конь согнулся, а потом засмеялся.
☺Такие девушки, как Ольга, уже давно надоели Онегину, да и Пушкину тоже.
☺Сыновья приехали к Тарасу и стали с ним знакомиться.
☺Герасим бросил Татьяну и связался с Муму
☺В лесу стоял необычайный аромат, и я тоже остановился постоять
☺Летать на костылях непросто, но он научился.
☺В горницу вошел негр румяный с мороза
☺В 1968 году крестьянам выдали паспорта и те начали путешествовать по стране
☺В пещере первобытного человека всё было из шкур животных, даже занавески на окнах
☺Девочка съела пирожок вместе с собакой которая бежала за ней
☺Лось вышел на опушку леса и завыл от досады
☺По небу летели ласточки и громко каркали
☺На трибуне выступала доярка. После чего на нее залез председатель
☺Семь гномов очень любили Белоснежку, потому что она была добрая, чистоплотная и никому не отказывала
☺Hа берегу реки доярка доила корову, а в воде отражалось все наоборот
☺Анна Каренина не нашла ни одного настоящего мужчины и потому легла под поезд.
☺Суворов был настоящим мужчиной и спал с простыми солдатами
☺Пушкин был чувствителен во многих местах
☺Медведи увидели, что постель медвежонка измята, и поняли: здесь была Маша
☺В комнате громко тикали солнечные часы.
☺Машинист поезда и сам не мог толком объяснить, как очутился на Анне Карениной
☺Дед вылечил зайца и стал жить у него( теперь понятно откуда появились конфеты «Внуки Мазая»)
☺Творчеству Гоголя была характерна тройственность. Одной ногой он стоял в прошлом, другой вступал в будущее, а между у него была жуткая действительность
☺В клетке сидит мой пернатый друг - хомячок
☺Аня, сидя на стуле, спала, и мимоходом ела булку
☺На крыше было много голубей. Человек соpок
Элха, блог «Reylo? Reylo.»
* * *
Непередаваемые ощущения, когда по твоему фанфику рисуют не то что бы даже иллюстрацию, а полноценный комикс.
Обожаю Екины короткие и юморные комиксы, а уж Миллисент в её исполнении вообще прочно обосновалась в моём сердце. Обязательно загляните на Екин тамблер, там много хороших работ.
Мой фанфик можно почитать на фикбуке.
Ещё 9 страниц
Обожаю Екины короткие и юморные комиксы, а уж Миллисент в её исполнении вообще прочно обосновалась в моём сердце. Обязательно загляните на Екин тамблер, там много хороших работ.
Мой фанфик можно почитать на фикбуке.
Ещё 9 страниц
Militarist, блог «Ересь Робаута: Гвардия Ворона»
Часть 2
После Ереси: кошмарное наследие
«В темноте вечной ночи готовьтесь к продолжению охоты.
Свет восхода, приносящий спасение, пропал и не вернётся
Никогда больше, Никогда больше, Никогда больше, Никогда больше, Никогда больше.
Примите как родных сущности, пришедшие из тёмным глубин, что скрыты от взгляда смертных.
Пробудите ужасы, станьте единым целым с ними, пригласите их в свою кровь,
Ибо в нашей Галактике есть место лишь для отродий да чудовищ.»
Обрывок бумаги, найденный в убежище Культа Ворона, которое было зачищено Инквизицией.
После смерти Жиллимана Коракс повёл свой Легион обратно в Глаз Ужаса. Хотя Тёмный Повелитель Хаоса потерпел поражение, Владыка Воронов был уверен, что Изначальный Уничтожитель победит в конце концов. Поражение на Терре было лишь небольшим шагом назад в войне, длившейся миллионы лет. В конечном счёте, Империум, подобно другим империям, падёт, и, когда это наконец произойдёт, Гвардия Ворона принесёт новую эру для человечества.
Enable, блог «В тени Драцены Сандера.»
музыка
https://www.youtube.com/user/nyuualiaslucy/videos?view=0&flow=grid&sort=p
https://www.youtube.com/watch?v=KQ0W7wU_YRo
+ еще несколько понравившихся на канале мелодий.
скрытый текст
https://www.youtube.com/watch?v=KQ0W7wU_YRo
+ еще несколько понравившихся на канале мелодий.
скрытый текст
***
***
Enable, блог «В тени Драцены Сандера.»
2. Панорама
Примечание.
Мысли персонажа выделены курсивом.
Прямая речь выделена жирным.
Разрозненная стайка небольших облаков, с множеством красивых завихрений. Они были густо окрашенные градиентом от тыквенно оранжевого до темно вишневого, с жирными мазками холодного фиолетового в тенях. В целом сильно напоминали идеалистические плакаты из офисов турфирм. Те самые картинки, по центру непременно море, по бокам пальмы , внизу на переднем плане песок, и иногда люди в купальниках. Пурпур небосклона с первыми звездами придавал первозданного величия увиденному, декоративность облачков становилась совершенством форм и оттенков. Охватывая взглядом небо целиком, не цепляясь за отдельные фрагменты, оставалось лишь устыдиться за столь низменное сравнение с какой то рукотворной рекламой, где для лучшей продажности, цвета искусственно докручивали в графическом редакторе.
Но к счастью, в эту минуту связно мыслить не могла. Вечный монолог внутреннего голоса, что прежде часто не давал вечером уснуть, взбудораженный от “важных” мыслей, сейчас он вышел из строя. На его месте неясные осколки. Много и часто мечтая, в кино предпочитая всем другим жанрам - фантастические истории изобилующие компьютерной графикой, я все-равно оказалась совершенно неподготовленной к столь резкому переходу от серо-коричневого гаммы с затхлым воздухом к зазывно ярким краскам заката на море и кружащей голову свежести.
Прикосновение легкого ветра с горьковато соленым привкусом, было теплее, чем липкий поручень, за который еще долю секунды назад, держалась моя рука. Пальцы рефлекторно пытались ухватить исчезнувшую вместе с тесным метро, порванную сумку, заскребли короткими ногтями по шершавому камню.
Каждая мысль как клочок пожеванной бумажки с поплывшими чернилами. Тихие, ненавязчивые, они шуршали где-то на краю сознания, вытесненные бушующими эмоциями.
« Лето. Тепло. Море рядом. Пахнет очень приятно. Морем и чем-то сладким одновременно. Как же красиво, просто невероятно... А еще я лежу на спине ... » - уже чуть более осознанно поскребла пальцами поверхность подо мной - « и это точно не кровать, резина или металл. Похоже на шершавый камень.» Я не отрывала взгляда от облаков, боясь моргнуть, вдруг стоит закрыть глаза лишь на мгновение и видение исчезнет райской птичкой, очнусь в переполненном вагоне метро, под не дающим тепла, дрожащим светом люминесцентной лампы?
« Чем позже очнешься, тем меньше успеют украсть... Но если честно, к сторожу всех, в его ночную смену! Я за билет в кинотеатр платила больше чем стоит все мое барахло в сумке. Кредитные карты восстановимы, порванную сумку все равно теперь только выкинуть. Самое главное паспорта при себе нет. То, что происходит сейчас намного лучше любого фильма. Я хочу остаться здесь как можно дольше. » Но, та же самая часть сознания посчитавшая возможный финансовый урон как не стоящий внимания, четко осознавала, что самое замечательное в раскинувшимся перед мной пейзаже тот факт, что лишь мгновение назад я стояла в переполненном вагоне метро. Галлюцинация как чудо. Никто не продавал душу за облака и пурпур заката, но если это небо другого, выдуманного мира, то можно и подумать.
Удивительно, но страха не было, как и желания разобраться, откуда такие галлюцинации. Я просто хотела остаться в их власти как можно дольше. Пусть я потеряла сознание, и теперь моя бессознательная тушка оседает на грязный пол, порядком пугая всех вокруг. Здоровые люди без причины в обмороки не падают, удивительно реалистичные картинки приходят тоже не просто так. « Нужно проверить голову, возможно происходящее некий сигнал о серьезных проблемах со здоровьем? Или новый вид наркотиков распылили в воздухе? » - Но какой смысл об этом думать сейчас, когда это уже случилось? Отправить беспокойством момент незапланированного волшебства? Нет, только не сейчас, когда порыв ветра принес аромат моря.
Остро-сладкое предвкушение, бешеный стук сердца и бесшабашный адреналин огнем опаляющий вены.
«Я смогла, сбежала. Мой личный вариант телепорта» — сложно сказать сколько времени любовалась небом. Несколько секунд или часов? Время совершенно не ощущалось. Но неожиданно обзор загородило лицо молодого парня. Парень был в меру симпатичным, в отличие от студента из метро, он хорошо высыпался и регулярно питаясь здоровой пищей. Никаких следов усталости, чистая кожа. Белая рубашка причудливо расшитая черными нитками, с распахнутым воротом, красиво подчеркивала ровный золотистый загар. Широкие скулы, густые ресницы. Черные волосы отливающие ультрамарином как у цыган, собраны в нарочито неряшливый пучок на затылке. Шею охватывает тонкий плетеный ремешок из черных нитей, на котором раскачиваеться кулон в виде стеклянной монетки. Парень явно постарался, чтобы выглядеть небрежно-дорого. Общее впечатление сильно портили жадно блестящие темные глаза и злая гримаса безнадежно уродующая черты лица.
« Иллюзия или нет, но лучше бежать. » - Попыталась отодвинуться, но вместо этого узнала много нового. Парень закрывал собой весь обзор не просто так, а сидя на моем животе, широко расставив ноги по обе стороны, и ничего сексуального в этом к сожалению не было. Полностью одетый, он давил всем своим немаленьким весом, попытка бегства по тихому, провалилась на еще на моменте анализа ситуации. Стоило прислушаться к своему телу, как словно прорвало невидимую плотину, в идеалистическую картинку заката у моря, вторглась БОЛЬ. Вместо легкого ушиба в районе ключицы, куда попали локтем, теперь болело почти все тело. Огнем горит щека, ноет левое плечо, бока, запястья, противная слабость в ногах.
Приоткрыла рот, толком не решив, в какие слова облечь предложение незнакомому парню слезть с меня. Литературно или доходчиво?
- Может ты пересядешь? В тебе веса... — замолчала не договорив, почувствовав на щеке, что и так горела словно после хлесткого удара, прохладное прикосновение его руки. Мимолетное удовольствие, сменилось новой болью. Грубо вдавливая пальцы в кожу, медленно провел пятерней от скулы до рта, пошло ущипнул за нижнюю губу, оттягивая. От его пристального взгляда, по спине побежали мурашки. Парень пугал. Говорить с ним расхотелось категорически.
«А вот это уже серьезно. Бытность куклы которую с энтузиазмом щиплют и мнут, еще не снилась. Колоритно подсознание трактует деспотичность начальства. Яркий типаж получился. Запоминающийся. Пробирающий до дрожи, особенно его взгляд. Да, работу лучше сменить.» — Дернула головой, пытаясь сбросить чужую руку, без толку. Не до конца понимая, что происходит, попробовала перекатиться на бок, возможно так смогу освободиться от сидящего на мне парня, но резкий, без замаха, удар кулаком куда-то под ребра, стал полной неожиданностью. Спазмом прошившил тело до кончиков пальцев на ногах, закричала, ужом извиваясь под парнем. Ему пришлось ударить еще несколько раз, сильнее, прежде чем до меня дошло, покорно затихнуть под ним, всхлипывая от боли и обиды.
Картинка волшебно алого неба с оранжевыми облачками-барашками потеряла четкие очертания, глаза застилали слезы. Чужая пятерня вцепилась в волосы на затылке, потянул на себя. Расстояние на длину школьной линейки. Парень наклонился корпусом вперед и между нашими лицами осталось несколько жалких сантиметров.
— Лежи смирно. — Я ожидала гнилостного запаха от его дыхания, но горькую свежесть моря перебил аромат корицы с чем-то еще наподобие ванили.
«У меня галлюцинации. Очень качественная. Все невероятно реалистично. Цвета, объем, запахи. БОЛЬ. Не могу вспомнить когда в реальной жизни было так так плохо, как сейчас... А еще в этих глюках меня избивает парень от которого пахнет как в хорошей кондитерской. Когнитивный диссонанс. Пряник - садист. Это сочетание сводит с ума едва ли не больше чем наличие столь реалистичных глюков при поездке в метро.»
- Ну зачем ты опять дергался, знал же что буду вынужден ударить? — Если бы не опасность оставить скальп в его руке, настолько сильно казалось он тянул за волосы, обязательно отрицательно покачала головой. « Нет! Не знала! Откуда? Таких как ты не приходилось встречать, органы правопорядка и собственная врожденная осторожность уберегли .» Между тем парень продолжил говорить, молчание “собеседника” его мало смущало. Он выталкивал слова сквозь плотно сжатые зубы. Неохотно и зло. Буквально животом чувствовала его уверенность, что в запасе есть достаточно времени наиграться с своей жертвой, прежде чем окончательно сломать ее.
— Неужели это настолько ужасно? — парень сильнее потянул за волосы к себе. Коснулся щекой щеки, с неуместной нежностью потерся. Крепко зажмурилась, дыша через раз. Непонятно что ждать от этого психа, вдруг как знаменитый боксер девяностых ухо откусит? « Именно. Все очень-очень ужасно. ». Голос юноши упал до разгоряченного шепота, уха касались его губы.
— Лучше быть избитым, чем прикосновение от Низшего? — « ...Как ты себя хорошо назвал, правильно. Одобряю. » — Как потом отмоешься, там где я касался тебя? — Свободной рукой почти нежно провер от сгиба локтя к запястью. Кожа на запястье сильно саднила. Мне стало уже по женски любопытно, а ЧТО у меня НЕ болит? Кажется только попа. — Сотрешь свою холеную кожу до крови? — Мои мысли споткнулись, оставив после себя только растерянность и кучу знаков вопроса.
- Ты псих и от тебя пахнет сладким. Нельзя бить людей, шептать им на ухо какой то бред больного и при этом пахнуть как десерт на праздник. Это...это...Дико! — Мне было больно и страшно, но сочетание несочетаемого, которое олицетворял собой парень, шокировали. Не понятно как реагировать. Бояться и умолять о пощаде всего такого сладкого мальчика, я была еще морально не готова.
Сбоку раздался каркающий смех, сухой и нервный звук, без намека на искренность. Манерно растягивая гласные, некто, ответил мне вместо “сладкого мальчика”.
- Ха-ха! Интере-е-е-сное замечание. Месть и сладкое и правда как-то не очень. Эй, Могар, слышал? Не стоило тебе налегать на десерты. Видишь, ему не нравиться. — то что они оба ненормальные, уже поняла, вопрос сколько их тут еще, и где это *тут*. Но “сладкий мальчик” Могар не дал мне возможности осмотреться по сторонам, освободив мои волосы из захвата, он не сильно оттолкнул от себя, но и этого было достаточно, что бы я впечаталась затылков об каменный пол и перед глазами вспыхнул фейверк. — Высший, а чем должен пахнуть парень избивающий вас? Остреньким? Цветочные композиции? Есть предпочтения-и-ия? — Могар насмешливо фыркнул.
Скука и показное веселье невидимого второго пугали не меньше чем жестокость Могара и его странные слова, в смысле которых разбираться не было времени и сил.
- Пожалуйста...
Из-за слез я не могла четко видеть его лица, но похоже моя мольба вызвала развесилила их.
- Что *пожалуйста*? Больше не есть сладкого?
- Передразнивание на уровне детишек... — договорить не дали, Могар опять ударил. Я никогда не умела терпеть боль, зачем жителю мегаполиса это? Крик вырвавшийся из горла был громкий и жалкий одновременно, срывающийся на визг.
- Это ты ребенок, если думаешь что твои жалобы кого-то волнуют. Мы просто хотим поразвлечься. Втоптать Высшего в грязь, так же как все вы делаете это с нами, на протяжении столетий. Только вам можно издеваться над слабыми? — “Сладкий мальчик” знал о чем говорил, столько неподдельной убежденности в голосе, такое не сыграешь.
Негромко посмеивался второй, своим сухим как песок смехом. Подняла дрожащие руки, спрятав лицо в ладонях.
« В отпуск на месяц. Такие игры собственного сознания уже не шутки. Это реакция на дедлайн? Страх метро? Слишком большое количество экшен фильмов в последнее время? »
Хриплый смех оборвался. Раздался глухой звук удара. Но на этот раз били явно не меня.
Чуть опоздав, по ушам ударил крик двоих — Дидье НЕТ!— Кричал тот, кто прежде забавляясь лениво тянул гласные и девушка. « Да сколько вас тут? Мозг, что за страсти по эксбецианизму? ». Могар сидящий на мне дернулся и стал заваливаться вперед, еле успела выставить руки, отталкивая безвольное тело в сторону от себя.
Частый перестук каблучков по камню, легко перешагнув через меня как кучку мусора, девушка сорванным цветком опустилась на колени рядом с “ сладким мальчиком. Голос ее звучал откровенно перепуганным и растерянным.
- Могар, Могар! Очнись! Могар! ... Кристиан, Могар без сознания...
Я на всякий случай отползла на пару метров в сторону. Сесть получилось далеко не сразу, голова сильно кружилась, к тому же тошнило. Осторожно, кончиками пальцев потрогала гудящий затылок, волосы были влажными и липкими. « Паршиво, похоже на кровь. » Подолом рубашки вытерла слезы с лица, очень хотелось как следует осмотреться по сторонам, хоть немного разобраться в ситуации в которой оказалась.
Надо мной было все тоже бескрайне прекрасный пурпур закатного неба, тут почти ничего ничего не поменялось. Наша странная компания расположились на плоской крыше, по краю которой протянулась ограда из сине-зеленого стекла, беспорно красиво но вызывает сомнения в ее надежность. Вокруг, насколько хватало глаз, стремились вверх матово-белые ажурные здания. Очень часто встречались этажи без стен, лишь несущие колонны. Криши плоские как в жарких странах, там где редко идут дожди. В отдалении слышался шум голосов. Город жил своей жизнью, готовясь к ночи.
— И только на нашей крыше все словно вымерли, делай что хочешь — раздраженно пробормотала себе под нос. Конечности почти не слушались. Встать не получалось, две попытки, два раза упала, ноги не держали.
Спиной ко мне стоял мой спаситель, широкоплечий парень, способный одним ударом отправить неприятеля в нокдаун. За что сразу цеплялся взгляд, та это его волосы. Коротко остриженные тугие кудряшки как у афроамериканцев, бутылочно зеленого цвета. Удивительно но смотрелось это… продолжение следует…
Элха, блог «Reylo? Reylo.»
* * *
Ура, наконец пошли песни, изначально написанные про Рейло.
Текст написан от лица страдающего (а как иначе-то) Кайло Рена. Можно ознакомиться, например, тут - правда, на английском.