Что почитать: свежие записи из разных блогов
Категория: проза и поэзия
Psoj_i_Sysoj, блог «Ad Dracones»
Ad Dracones. Экстра 7. Время — лучшее лекарство — Az idő a legjobb gyógyszer (Оз идё о лэгйобб дюдьсэр)
Предыдущая глава
Кемисэ
Обычно Ирчи просыпается куда раньше меня, но сегодня то ли сказалось выпитое накануне вино, то ли накопившаяся усталость — он спит беспробудным сном в этом доме, где явно чувствует себя в безопасности. Это порождает лёгкую грусть — хотелось бы мне найти такой дом, где Ирчи чувствовал бы себя столь же безмятежно.
Соблазн просто полежать рядом с ним, нежась в тепле, невероятно силён, но на ум тут же приходят слова моего учителя: «Ты можешь увиливать от чего угодно другого, но если хоть раз откажешься от тренировки, поддавшись соблазну — ничего путного из тебя не выйдет». Теперь же, когда после ранения мне приходится осваивать всё заново, это обрело особую важность — ведь как иначе я смогу защитить себя и Ирчи? Подбадриваемый этой мыслью, я осторожно выбираюсь из постели и, одевшись, тихо покидаю дом в надежде найти какое-нибудь укромное место.
скрытый текстТаковое быстро обнаруживается позади дома, между конюшней и огораживающим двор плетнём — идеально ровная площадка с утоптанным снегом, достаточно просторная и в то же время скрытая от посторонних глаз — вот только она уже занята, причём не кем иным, как самим хозяином дома. Он явно пришёл сюда за тем же, что и я — одетый в простую шерстяную рубаху и штаны из некрашеной холстины, он с обнажённым мечом в руке делает выпады то в одну, то в другую сторону, нанося удары невидимому противнику то сверху, то снизу.
Похоже, поглощённый своим занятием, он не замечает моего появления, и первое побуждение велит мне столь же тихо удалиться, чтобы подыскать себе другое место для тренировки, однако вместо этого я прижимаюсь к углу дома, ведь мне любопытно посмотреть, как тренируются люди. Глядя на то, сколь стремительно и ловко двигается Эсеш, я лишь диву даюсь, вспоминая, сколько вина он выпил накануне — неужто для него оно и впрямь как вода? Тем временем хозяин, сменив меч на деревянный, принимается, делая широкий замах, рубить вкопанное вертикально бревно — судя по его потрёпанному виду, ему регулярно достаются подобные колотушки.
Наблюдая за человеком, я будто воочию чувствую исходящий от него жар. Когда Эсеш оставляет бревно в покое, я наконец собираюсь потихоньку удалиться, но тут хозяин внезапно задаёт вопрос:
— Что же, молодой господин так и будет молча наблюдать? У нас говорят, что тот, кто, услаждая взор, жалеет слов — самый что ни на есть настоящий вор.
Поскольку он говорит это, по-прежнему стоя лицом к своему болванчику и спиной ко мне, мне сперва кажется, что он обращается к кому-то другому, но я быстро соображаю, насколько глупа эта мысль.
— Прошу простить, я плохо говорю на вашем языке, — тихо отзываюсь я. — Просто я искал место, чтобы… чтобы… — я теряюсь, не в силах вспомнить нужное слово.
Тут он наконец оборачивается ко мне и кивает на мой меч:
— Тогда почему бы молодому господину не составить мне компанию?
Стоит мне лишь подумать о том, как вчера этот человек по-свойски говорил с Ирчи о тех людях, которых я не знаю, и о вещах, которых не понимаю, как я вновь чувствую, что в душе поднимается неприязнь, совсем непохожая на ту, что я изначально испытывал к людям, ещё их не зная.
Видя, что я по-прежнему медлю, Эсеш подбадривает:
— Смелее, это же не настоящий бой — обещаю, что с головы молодого господина не упадёт ни единый волос.
От этих слов в сердце мигом вскипает жар, и в то же время просыпается то самое упрямое злорадство, за которое некогда укорял меня мой дед — желая испытать меня на прочность, он никогда не достигал того предела, когда я поддавался, и винил меня за это. «Что же, если ты сам желаешь помериться со мной силами, — говорит этот полный мрачного предвкушения голос внутри меня, — то не пеняй мне на то, что над тобой одержат верх».
Вслух я лишь с безупречной вежливостью отзываюсь:
— Почту за великую честь, — сопроводив это поклоном.
Мне не раз доводилось видеть выражение досады на лицах куда более старших противников, когда их вновь и вновь побивал такой мальчишка, как я — и, что скрывать, это всегда доставляло мне одно из высших тайных удовольствий, хоть после я с подобающей скромностью заверял, что победил по чистой случайности. Однако сама эта «чистая случайность», повторявшаяся раз за разом, приводила к тому, что старшие ученики, а порой и взрослые бойцы изыскивали всевозможные причины не вступать со мной в бой. Сейчас же мне превыше всего хочется узреть то же выражение на лице Эсеша — и пусть Ирчи не увидит воочию, как я его одолею, я-то отлично знаю, что осознание того, что он потерпел поражение, будет сопровождать хозяина дома каждое мгновение вплоть до нашего расставания.
Глядя мне прямо в глаза, он улыбается в ответ — и в этой улыбке мне чудится вызов, который лишь пуще меня раззадоривает.
Эсеш вновь достаёт из ножен свой меч, и я следую его примеру. Пару мгновений мы просто ходим по площадке — несколько шагов вправо, несколько влево, и наконец он первым делает выпад. Левая рука тут же сама собой взметается вверх, блокируя удар, а я немного приседаю к земле и тут же наношу ответный удар, намереваясь, поднырнув под руку противника, одним точным движением приставить меч к его горлу, тем самым окончив состязание за какую-то пару мгновений. Однако ему удаётся разгадать мой замысел — молниеносно отклонившись, Эсеш отбивает мой выпад. Несколько обменов ударами заканчиваются тем же — ему не удаётся задеть меня, у меня точно так же не выходит застать его врасплох.
Сразу видно, что моему сопернику не столь привычно сражаться с левшой, однако он быстро приспосабливается. Хоть изначально я собирался лишь преподать этому самонадеянному человеку урок, вскоре азарт поединка захлёстывает меня, так что я и сам не замечаю, когда этот бой начинает приносить мне подлинное удовольствие — мелодичный звон мечей, стремительный ток крови, послушное воле тело — всё это с каждым мгновением будто вдыхает в меня новую жизнь, заставляя вспомнить, кто я на самом деле такой.
Внезапно хозяин, в очередной раз уйдя от удара, опускает меч — и я едва успеваю отреагировать, отдёрнув занесённую руку, и вопросительно гляжу на Эсеша.
— Давай-ка сделаем перерыв, — предлагает он, кивая на деревянную колоду, притулившуюся у плетня неподалёку от болванчика, и наигранно вздыхает: — А то куда мне до таких молодых да резвых, как вы с Ирчи. Как я посмотрю, молодой господин не от рождения левша? — спрашивает он, предупредительно сметая снег с колоды, чтобы я мог сесть рядом.
— Я был ранен в правую руку, — признаюсь я и, подняв ею убранный в ножны меч, делаю пару движений. — Думаю, что скоро смогу пользоваться и правой, но пока что левой мне сподручнее.
— Рад это слышать. Однако не хотел бы я прочувствовать на своей шкуре, как вы сражаетесь в полную силу, — добродушно усмехается Эсеш. — А я вот с тех пор, как получил ранение в последнем странствии, больше не покидал этих земель. Хоть оседлая жизнь мне милее, всё же не могу не признать, что я скучаю по былым походам.
— Господин был серьёзно ранен? — удивлённо переспрашиваю я — ведь мне в глаза не бросилось какое-либо затруднение в его движениях.
— Я долго не мог оправиться от ран, и мой высокородный покровитель заявил мне, что во имя памяти моего отца больше никуда меня не отпустит. Вот с тех пор я и сражаюсь с деревяшкой, да сына побиваю, когда удаётся его изловить, чтобы вовсе не растерять былых навыков, — заканчивает он.
— У моего народа единственным детям в семье также запрещено подвергать свою жизнь опасности, — невольно пытаюсь утешить его я — и до меня тут же доходит весь смысл собственных слов: ведь кто, как не я сам, нарушил этот непреклонный запрет? Спохватившись, что я, уйдя в своим мысли, надолго замолчал, я добавляю: — Думаю, ваш покровитель весьма мудр. Мне также было нелегко оправиться после ранений, но, благодаря заботе Ирчи, я быстро иду на поправку.
— Теперь-то я понимаю, что вас связывает, — улыбается в ответ Эсеш. — Он и вправду умеет позаботиться о других. Он на редкость отзывчив, и потому к нему очень легко привязаться, вот только сам он нигде не задерживается надолго.
Мне нечего на это возразить: с первого же дня нашей близости она была окутана предчувствием близящейся разлуки — Ирчи напоминал мне лето, которое щедро дарит свои дары, но по истечении срока уходит без сожалений, оставляя по себе лишь прекрасные воспоминания. Пусть он не желал говорить об этом, в его речи с самого начала проскальзывали слова: «ты быстро меня забудешь…», «когда ты доберёшься до своей Цитадели» — когда бы он ни упоминал мельком мою грядущую жизнь, его самого там не было, не считая пары полушутливых фраз, которые я не смею воспринимать всерьёз. И в этом Ирчи по-своему прав: хоть сейчас он, вроде как, всем доволен, что я смогу предложить ему потом?
Под воздействием этих мыслей у меня само собой вырывается то, что я никак не решился бы спросить, если бы он был рядом:
— Господин Эсеш, как давно вы знаете Ирчи?
— А сам-то ты как давно его знаешь? — всё с тем же смешливым прищуром, который поневоле заставляет меня смутиться, спрашивает он.
Вопрос можно было бы счесть неуместным, но после того, как я сам спросил то же самое, отмолчаться уже не получится — а потому я честно признаюсь:
— Не очень давно. Чуть больше двух месяцев.
— Порой время не измеряется днями и ночами, — понимающе кивает он. — Бывает такое, что тот, кого знаешь от силы несколько дней, становится дороже того, с кем бок о бок прожил всю жизнь… — При этих словах он задумывается, и я начинаю подозревать, что он столь замысловатым образом ушёл от ответа, однако после продолжительного молчания Эсеш заговаривает вновь:
— Собственно говоря, я впервые встретил его четыре года назад. Он прибыл сюда с моим другом Тивадаром и они прогостили тут некоторое время — может, Ирчи тебе о нём рассказывал?
Я лишь покачал головой, внимательно ловя каждое слово.
— Тивадар — лантош… миннезингер… не знаю я, как это по-ромейски — в общем, певец, — продолжил Эсеш. — Ну и как у всей их братии, характер у него тот ещё — казалось бы, весёлый и лёгкий, но при этом порою вздорный и капризный, а когда на него находит стих, даже старший брат не в силах с ним совладать. Каково же было моё удивление, когда я увидел, как этот желторотик Ирчи без труда управляется с ним — достаточно пары слов этого воробушка, и наш непризнанный гений идёт на попятный, пусть махая на него руками и кляня последними словами. Тогда я думал, что Ирчи, прибившись к Тивадару, так с ним и останется — всё-таки какое-никакое тёплое место для того, кто почитай что бездомный… — пожав плечами, Эсеш заключает: — Да вот только каких-то полгода спустя он улетел на вольные хлеба и с тех пор редко удостаивает Тивадара своим посещением, а меня — тем более. Так что, хоть, казалось бы, знаю я его и дольше, но, сдаётся мне, молодой господин успел провести с ним куда больше времени.
— Вы сказали, что он вроде бездомного… — говоря об этом, я чувствую, что ступаю на зыбкую почву, ведь Ирчи едва ли обрадуется, если я за его спиной узнаю то, о чём сам он не пожелал мне рассказывать.
Словно разделив мои сомнения, Эсеш лишь пожимает плечами:
— В своё время ему пришлось несладко, но, что бы ни случилось с Ирчи в прошлом, это ещё не беда — разве что полбеды, ведь нет такого несчастья, которого не изгладило бы время.
По тому, как он это говорит, я понимаю, что ему известно, что случилось тогда с Ирчи, и от этого тем больнее сознавать, что со мной он никогда не поделится тем, что стало причиной перелома в его жизни. Но, если подумать, разве я сам готов рассказать ему о том, что лишило меня родного крова и гнетёт по сей день?
Внезапно Эсеш кладёт руку мне на плечо и предлагает:
— Пока жив, печалиться ни к чему. Давайте-ка лучше господин покажет мне, как работает его правая рука!
На сей раз я соглашаюсь не столь уверенно, ведь, взяв меч в правую руку, я будто возвращаюсь в те времена, когда впервые приступил к обучению боевым искусствам. Однако Эсеш взаправду проявляет терпение, а если ему и скучно подобное неуклюжее сражение, виду он не показывает, лишь иногда посмеиваясь над моими потугами. Так мы и возимся, пока моего слуха не достигает голос Ирчи:
— Господин Кемисэ! Так вот куда вы запропастились! — Когда я оборачиваюсь, он тут как тут — меряет нас с хозяином дома взглядом, в котором недоумение мешается с недовольством. — Что это вы тут затеяли?
— Так и знал, что за тобой дело не станет, — весело отзывается Эсеш. — Чтобы я в кои-то веки нашёл себе достойного партнёра, а ты нос не сунул — вот уж и вправду было бы чудо. Давай уж, забирай своего господина Нерацу живым и невредимым.
Приблизившись к нам, Ирчи окидывает меня придирчивым взглядом, будто и впрямь желая убедиться, что хозяин дома не нанёс мне никакого ущерба — и от этого мне поневоле делается смешно.
— Что это ты вздумал махаться с этим головорезом, — вполголоса отчитывает он меня по пути домой. — Когда он в прошлый раз вызвался меня поучить, так вывихнул мне руку и нос разбил — а говорил, что ребёнка не обидит. Кабы я знал, что ты с утра пораньше повадишься тут разгуливать, так предупредил бы тебя, чтоб к Эсешу и на полсотни шагов не приближался. Смешно ему, — раздражённо добавляет он, — а мне потом тебя же лечи да утешай!
— Зато он дал мне то, чего не можешь дать ты, — отвечаю я, не понижая голоса, так что, быть может, мои слова доносятся и до хозяина.
В ответ на это Ирчи сердито дёргает меня за рукав:
— Хватит уже ерундой маяться, подсобишь мне со сборами в дорогу — а то что всё я да я, от тебя никакого проку!
Я лишь безропотно соглашаюсь с Ирчи, радуясь тому, что в кои-то веки и вправду смогу помочь ему без постоянных понуканий — мол, я только ему мешаю и лучше бы спокойно посидел в сторонке.
Ирчи
Проснувшись, я первым делом пошарил рукой рядом с собой, чтобы, найдя Кемисэ, прижать его к себе — обычно он, обнимая меня в ответ, даже не просыпается. Однако на сей раз моя рука нащупала лишь пустоту — тут-то я мигом очнулся и сел на постели, оглядываясь: я так привык к тому, что Кемисэ в жизни не вылезет из кровати, пока я там, что всерьёз решил, что он во сне свалился с неё и теперь замерзает на полу. Однако я не нашёл его ни там, ни в комнате, а когда, поспешно натянув на себя одежду, выскочил за дверь, то обнаружил, что его и в доме нет. Когда я спрашивал домашних Эсеша, куда подевался их гость, они только руками разводили, так что в глубине моей души зародилось подозрение, что Кемисэ умудрился попросту просочиться сквозь стену — как знать, может, жителям Твердыни по силам и это?
Я как раз думал, где бы ещё поискать моего непоседливого любовника, когда меня кто-то подёргал за рукав. Опустив глаза, я увидел русоволосую девочку лет четырёх, чьё румяное личико будто переносило меня домой:
— Старший братец, твой гость пошёл туда, где отец мечом машет, я видела!
Я тут же поспешил туда, не потрудившись даже накинуть доху на плечи — не то чтобы я всерьёз боялся, что Эсеш поранит Кемисэ, но всё же подумал, что незачем оставлять их наедине...
Меня ждало непривычное зрелище — в противоположность тому стремительному прекрасному танцу с мечом, что я видел ранее, на сей раз Кемисэ двигался как-то неумело и будто бы устало — я не сразу сообразил, что дело в том, что он сражается правой рукой. То, что он способен хотя бы на это, немало порадовало меня в глубине души, однако я постарался этого не показывать, когда утянул его обратно в дом. Кемисэ же, против обыкновения, охватило веселье — вместо того, чтобы огорчаться из-за своей неуклюжей руки, он улыбался, будто его разбирает смех. Косясь на него, я невольно гадал: уж не оказало ли на него такое влияние непостижимое обаяние Эсеша, что его будет тянуть к этому дому и впредь, как высокое дерево притягивает молнии?
За порогом меня поджидала всё та же девочка: завидев нас вдвоём, она захлопала в ладошки:
— Вот видишь, я всё верно сказала! А что мне за это будет?
Присев на корточки, я по-словенски обратился к ней:
— Прости, Богданка — обещал тебе в прошлый раз сделать резную ложку, да совсем позабыл; придётся тебе подождать гостинца до следующего моего приезда.
— Жадина, — надулась она и ушла — по всей видимости, жаловаться матери.
— Что это ты ей сказал? — потребовал у меня Кемисэ, когда мы вернулись к себе. — Я ни слова не понял!
— Так это был язык склави, — пояснил ему я, вытаскивая наши узлы из-под лавки. — Её мать — склави, как и моя мать. Её зовут Богданой, а если по-нашему — Богларкой [1].
Она была дочкой Эсеша от его второй жены, Драгомиры. Та всегда охотно меня привечала — всё расспрашивала о моей семье, о родных, а потом рассказывала о собственном доме.
— А языку склави ты меня научишь? — внезапно вырвал меня из размышлений голос Кемисэ.
— Ты сначала один-то язык как следует выучи, — усмехнулся в ответ я. — А то будешь разговаривать на какой-то каше вместо языка, как эта девчушка.
Вместо ответа Кемисэ попросил:
— Позови обратно эту девочку!
— Это ещё зачем? — удивился я, но всё же пошёл выполнять его просьбу.
Однако, стоило мне выйти за порог, как я тут же повстречался с Богданой и её матерью. Подталкивая дочь, Драгомира велела:
— Поди к Ирчи, да извинись — где это видано, вот так выпрашивать гостинцы?
— Прости, Ирчи, — пробурчала Богдана и уткнулась в цветастую юбку матери. Тут к нам вышел Кемисэ и, бросив растерянный взгляд на меня и на Драгомиру, опустился на одно колено, окликнув девочку:
— Хэй, Богдана… Вот тебе подарок.
Когда девочка, не отрываясь от матери, всё же удосужилась взглянуть на него одним глазком, то увидела, что он протягивает ей серебряный браслет с бубенчиками, издававший мелодичный звон при малейшем движении — один из тех, что были на Инанне, когда она танцевала у моста.
— Да что вы, как можно? — испугалась Драгомира, глядя на браслет. При этих словах девочка умоляюще воззрилась на мать, но та была непреклонна: перейдя на язык склави, она попросила: — Ирчи, будь добр, объясни господину, что мы не можем принять такой подарок, это же настоящая драгоценность! — При этих словах она дёрнула за рукав Богдану, которая уже начала всхлипывать, кулачком размазывая быстро выступившие слёзы.
— Что это у вас тут за шум? — явился на взволнованный голос жены Эсеш. При виде Кемисэ, который так и застыл, протягивая браслет, потому что не знал, что делать дальше, он весело воскликнул:
— Никак жених для нашей Богларки пожаловал? Уже и со свадебным выкупом! Как я посмотрю, чужеземная красота его приворожила!
Девочка перестала хлюпать носом, с любопытством воззрившись сперва на отца, а потом на Кемисэ; а у того, напротив, на лице был проступил такой ужас, какового он не выказывал даже перед лицом смерти.
— Ирчи, что он сказал? — прошептал он, уставясь на меня глазами, зрачки которых сжались до размеров макового зёрнышка.
— Глупость, — во всеуслышание заявил я, прожигая Эсеша гневным взором. — Смотри, ты же его до смерти напугал! Да в его представлении это просто безделушка!
При этих словах Кемисэ закивал — сперва робко, затем судорожно.
— Бери, доченька, бери, — наигранно вздохнул Эсеш, — в память о красивом господине — как вырастешь, будешь носить и так же, как он, головы кружить.
После дозволения, данного мужем, Драгомира уже не решилась возражать, хотя я не сомневался, что поиграть всласть с серебряным браслетом у Богданки не выйдет — мать непременно запрёт его в сундук, где копит приданое для дочери.
— Я сделал что-то неподобающее? — всё ещё не отойдя от шока, пробормотал Кемисэ, когда мы остались одни.
— Не бери ты в голову подначки этого насмешника, — велел ему я. — Он тебе ещё и не такое скажет, лишь бы всласть над тобой посмеяться. Но всё же впредь будешь знать, как раздаривать свои сокровища направо и налево, — назидательно закончил я.
— Мне показалось, что ты хотел ей что-то подарить, — только и ответил Кемисэ — и на это я уже ничего возразить не мог.
Примечание:
[1] Богларка — Boglárka — женское имя, означающее «лютик», название цветка, в свою очередь, происходит от старовенгерского слова boglár — «украшение (или пуговица, из драгоценных камней, бисера, эмали, золота или серебра)».
Кемисэ
Обычно Ирчи просыпается куда раньше меня, но сегодня то ли сказалось выпитое накануне вино, то ли накопившаяся усталость — он спит беспробудным сном в этом доме, где явно чувствует себя в безопасности. Это порождает лёгкую грусть — хотелось бы мне найти такой дом, где Ирчи чувствовал бы себя столь же безмятежно.
Соблазн просто полежать рядом с ним, нежась в тепле, невероятно силён, но на ум тут же приходят слова моего учителя: «Ты можешь увиливать от чего угодно другого, но если хоть раз откажешься от тренировки, поддавшись соблазну — ничего путного из тебя не выйдет». Теперь же, когда после ранения мне приходится осваивать всё заново, это обрело особую важность — ведь как иначе я смогу защитить себя и Ирчи? Подбадриваемый этой мыслью, я осторожно выбираюсь из постели и, одевшись, тихо покидаю дом в надежде найти какое-нибудь укромное место.
скрытый текстТаковое быстро обнаруживается позади дома, между конюшней и огораживающим двор плетнём — идеально ровная площадка с утоптанным снегом, достаточно просторная и в то же время скрытая от посторонних глаз — вот только она уже занята, причём не кем иным, как самим хозяином дома. Он явно пришёл сюда за тем же, что и я — одетый в простую шерстяную рубаху и штаны из некрашеной холстины, он с обнажённым мечом в руке делает выпады то в одну, то в другую сторону, нанося удары невидимому противнику то сверху, то снизу.
Похоже, поглощённый своим занятием, он не замечает моего появления, и первое побуждение велит мне столь же тихо удалиться, чтобы подыскать себе другое место для тренировки, однако вместо этого я прижимаюсь к углу дома, ведь мне любопытно посмотреть, как тренируются люди. Глядя на то, сколь стремительно и ловко двигается Эсеш, я лишь диву даюсь, вспоминая, сколько вина он выпил накануне — неужто для него оно и впрямь как вода? Тем временем хозяин, сменив меч на деревянный, принимается, делая широкий замах, рубить вкопанное вертикально бревно — судя по его потрёпанному виду, ему регулярно достаются подобные колотушки.
Наблюдая за человеком, я будто воочию чувствую исходящий от него жар. Когда Эсеш оставляет бревно в покое, я наконец собираюсь потихоньку удалиться, но тут хозяин внезапно задаёт вопрос:
— Что же, молодой господин так и будет молча наблюдать? У нас говорят, что тот, кто, услаждая взор, жалеет слов — самый что ни на есть настоящий вор.
Поскольку он говорит это, по-прежнему стоя лицом к своему болванчику и спиной ко мне, мне сперва кажется, что он обращается к кому-то другому, но я быстро соображаю, насколько глупа эта мысль.
— Прошу простить, я плохо говорю на вашем языке, — тихо отзываюсь я. — Просто я искал место, чтобы… чтобы… — я теряюсь, не в силах вспомнить нужное слово.
Тут он наконец оборачивается ко мне и кивает на мой меч:
— Тогда почему бы молодому господину не составить мне компанию?
Стоит мне лишь подумать о том, как вчера этот человек по-свойски говорил с Ирчи о тех людях, которых я не знаю, и о вещах, которых не понимаю, как я вновь чувствую, что в душе поднимается неприязнь, совсем непохожая на ту, что я изначально испытывал к людям, ещё их не зная.
Видя, что я по-прежнему медлю, Эсеш подбадривает:
— Смелее, это же не настоящий бой — обещаю, что с головы молодого господина не упадёт ни единый волос.
От этих слов в сердце мигом вскипает жар, и в то же время просыпается то самое упрямое злорадство, за которое некогда укорял меня мой дед — желая испытать меня на прочность, он никогда не достигал того предела, когда я поддавался, и винил меня за это. «Что же, если ты сам желаешь помериться со мной силами, — говорит этот полный мрачного предвкушения голос внутри меня, — то не пеняй мне на то, что над тобой одержат верх».
Вслух я лишь с безупречной вежливостью отзываюсь:
— Почту за великую честь, — сопроводив это поклоном.
Мне не раз доводилось видеть выражение досады на лицах куда более старших противников, когда их вновь и вновь побивал такой мальчишка, как я — и, что скрывать, это всегда доставляло мне одно из высших тайных удовольствий, хоть после я с подобающей скромностью заверял, что победил по чистой случайности. Однако сама эта «чистая случайность», повторявшаяся раз за разом, приводила к тому, что старшие ученики, а порой и взрослые бойцы изыскивали всевозможные причины не вступать со мной в бой. Сейчас же мне превыше всего хочется узреть то же выражение на лице Эсеша — и пусть Ирчи не увидит воочию, как я его одолею, я-то отлично знаю, что осознание того, что он потерпел поражение, будет сопровождать хозяина дома каждое мгновение вплоть до нашего расставания.
Глядя мне прямо в глаза, он улыбается в ответ — и в этой улыбке мне чудится вызов, который лишь пуще меня раззадоривает.
Эсеш вновь достаёт из ножен свой меч, и я следую его примеру. Пару мгновений мы просто ходим по площадке — несколько шагов вправо, несколько влево, и наконец он первым делает выпад. Левая рука тут же сама собой взметается вверх, блокируя удар, а я немного приседаю к земле и тут же наношу ответный удар, намереваясь, поднырнув под руку противника, одним точным движением приставить меч к его горлу, тем самым окончив состязание за какую-то пару мгновений. Однако ему удаётся разгадать мой замысел — молниеносно отклонившись, Эсеш отбивает мой выпад. Несколько обменов ударами заканчиваются тем же — ему не удаётся задеть меня, у меня точно так же не выходит застать его врасплох.
Сразу видно, что моему сопернику не столь привычно сражаться с левшой, однако он быстро приспосабливается. Хоть изначально я собирался лишь преподать этому самонадеянному человеку урок, вскоре азарт поединка захлёстывает меня, так что я и сам не замечаю, когда этот бой начинает приносить мне подлинное удовольствие — мелодичный звон мечей, стремительный ток крови, послушное воле тело — всё это с каждым мгновением будто вдыхает в меня новую жизнь, заставляя вспомнить, кто я на самом деле такой.
Внезапно хозяин, в очередной раз уйдя от удара, опускает меч — и я едва успеваю отреагировать, отдёрнув занесённую руку, и вопросительно гляжу на Эсеша.
— Давай-ка сделаем перерыв, — предлагает он, кивая на деревянную колоду, притулившуюся у плетня неподалёку от болванчика, и наигранно вздыхает: — А то куда мне до таких молодых да резвых, как вы с Ирчи. Как я посмотрю, молодой господин не от рождения левша? — спрашивает он, предупредительно сметая снег с колоды, чтобы я мог сесть рядом.
— Я был ранен в правую руку, — признаюсь я и, подняв ею убранный в ножны меч, делаю пару движений. — Думаю, что скоро смогу пользоваться и правой, но пока что левой мне сподручнее.
— Рад это слышать. Однако не хотел бы я прочувствовать на своей шкуре, как вы сражаетесь в полную силу, — добродушно усмехается Эсеш. — А я вот с тех пор, как получил ранение в последнем странствии, больше не покидал этих земель. Хоть оседлая жизнь мне милее, всё же не могу не признать, что я скучаю по былым походам.
— Господин был серьёзно ранен? — удивлённо переспрашиваю я — ведь мне в глаза не бросилось какое-либо затруднение в его движениях.
— Я долго не мог оправиться от ран, и мой высокородный покровитель заявил мне, что во имя памяти моего отца больше никуда меня не отпустит. Вот с тех пор я и сражаюсь с деревяшкой, да сына побиваю, когда удаётся его изловить, чтобы вовсе не растерять былых навыков, — заканчивает он.
— У моего народа единственным детям в семье также запрещено подвергать свою жизнь опасности, — невольно пытаюсь утешить его я — и до меня тут же доходит весь смысл собственных слов: ведь кто, как не я сам, нарушил этот непреклонный запрет? Спохватившись, что я, уйдя в своим мысли, надолго замолчал, я добавляю: — Думаю, ваш покровитель весьма мудр. Мне также было нелегко оправиться после ранений, но, благодаря заботе Ирчи, я быстро иду на поправку.
— Теперь-то я понимаю, что вас связывает, — улыбается в ответ Эсеш. — Он и вправду умеет позаботиться о других. Он на редкость отзывчив, и потому к нему очень легко привязаться, вот только сам он нигде не задерживается надолго.
Мне нечего на это возразить: с первого же дня нашей близости она была окутана предчувствием близящейся разлуки — Ирчи напоминал мне лето, которое щедро дарит свои дары, но по истечении срока уходит без сожалений, оставляя по себе лишь прекрасные воспоминания. Пусть он не желал говорить об этом, в его речи с самого начала проскальзывали слова: «ты быстро меня забудешь…», «когда ты доберёшься до своей Цитадели» — когда бы он ни упоминал мельком мою грядущую жизнь, его самого там не было, не считая пары полушутливых фраз, которые я не смею воспринимать всерьёз. И в этом Ирчи по-своему прав: хоть сейчас он, вроде как, всем доволен, что я смогу предложить ему потом?
Под воздействием этих мыслей у меня само собой вырывается то, что я никак не решился бы спросить, если бы он был рядом:
— Господин Эсеш, как давно вы знаете Ирчи?
— А сам-то ты как давно его знаешь? — всё с тем же смешливым прищуром, который поневоле заставляет меня смутиться, спрашивает он.
Вопрос можно было бы счесть неуместным, но после того, как я сам спросил то же самое, отмолчаться уже не получится — а потому я честно признаюсь:
— Не очень давно. Чуть больше двух месяцев.
— Порой время не измеряется днями и ночами, — понимающе кивает он. — Бывает такое, что тот, кого знаешь от силы несколько дней, становится дороже того, с кем бок о бок прожил всю жизнь… — При этих словах он задумывается, и я начинаю подозревать, что он столь замысловатым образом ушёл от ответа, однако после продолжительного молчания Эсеш заговаривает вновь:
— Собственно говоря, я впервые встретил его четыре года назад. Он прибыл сюда с моим другом Тивадаром и они прогостили тут некоторое время — может, Ирчи тебе о нём рассказывал?
Я лишь покачал головой, внимательно ловя каждое слово.
— Тивадар — лантош… миннезингер… не знаю я, как это по-ромейски — в общем, певец, — продолжил Эсеш. — Ну и как у всей их братии, характер у него тот ещё — казалось бы, весёлый и лёгкий, но при этом порою вздорный и капризный, а когда на него находит стих, даже старший брат не в силах с ним совладать. Каково же было моё удивление, когда я увидел, как этот желторотик Ирчи без труда управляется с ним — достаточно пары слов этого воробушка, и наш непризнанный гений идёт на попятный, пусть махая на него руками и кляня последними словами. Тогда я думал, что Ирчи, прибившись к Тивадару, так с ним и останется — всё-таки какое-никакое тёплое место для того, кто почитай что бездомный… — пожав плечами, Эсеш заключает: — Да вот только каких-то полгода спустя он улетел на вольные хлеба и с тех пор редко удостаивает Тивадара своим посещением, а меня — тем более. Так что, хоть, казалось бы, знаю я его и дольше, но, сдаётся мне, молодой господин успел провести с ним куда больше времени.
— Вы сказали, что он вроде бездомного… — говоря об этом, я чувствую, что ступаю на зыбкую почву, ведь Ирчи едва ли обрадуется, если я за его спиной узнаю то, о чём сам он не пожелал мне рассказывать.
Словно разделив мои сомнения, Эсеш лишь пожимает плечами:
— В своё время ему пришлось несладко, но, что бы ни случилось с Ирчи в прошлом, это ещё не беда — разве что полбеды, ведь нет такого несчастья, которого не изгладило бы время.
По тому, как он это говорит, я понимаю, что ему известно, что случилось тогда с Ирчи, и от этого тем больнее сознавать, что со мной он никогда не поделится тем, что стало причиной перелома в его жизни. Но, если подумать, разве я сам готов рассказать ему о том, что лишило меня родного крова и гнетёт по сей день?
Внезапно Эсеш кладёт руку мне на плечо и предлагает:
— Пока жив, печалиться ни к чему. Давайте-ка лучше господин покажет мне, как работает его правая рука!
На сей раз я соглашаюсь не столь уверенно, ведь, взяв меч в правую руку, я будто возвращаюсь в те времена, когда впервые приступил к обучению боевым искусствам. Однако Эсеш взаправду проявляет терпение, а если ему и скучно подобное неуклюжее сражение, виду он не показывает, лишь иногда посмеиваясь над моими потугами. Так мы и возимся, пока моего слуха не достигает голос Ирчи:
— Господин Кемисэ! Так вот куда вы запропастились! — Когда я оборачиваюсь, он тут как тут — меряет нас с хозяином дома взглядом, в котором недоумение мешается с недовольством. — Что это вы тут затеяли?
— Так и знал, что за тобой дело не станет, — весело отзывается Эсеш. — Чтобы я в кои-то веки нашёл себе достойного партнёра, а ты нос не сунул — вот уж и вправду было бы чудо. Давай уж, забирай своего господина Нерацу живым и невредимым.
Приблизившись к нам, Ирчи окидывает меня придирчивым взглядом, будто и впрямь желая убедиться, что хозяин дома не нанёс мне никакого ущерба — и от этого мне поневоле делается смешно.
— Что это ты вздумал махаться с этим головорезом, — вполголоса отчитывает он меня по пути домой. — Когда он в прошлый раз вызвался меня поучить, так вывихнул мне руку и нос разбил — а говорил, что ребёнка не обидит. Кабы я знал, что ты с утра пораньше повадишься тут разгуливать, так предупредил бы тебя, чтоб к Эсешу и на полсотни шагов не приближался. Смешно ему, — раздражённо добавляет он, — а мне потом тебя же лечи да утешай!
— Зато он дал мне то, чего не можешь дать ты, — отвечаю я, не понижая голоса, так что, быть может, мои слова доносятся и до хозяина.
В ответ на это Ирчи сердито дёргает меня за рукав:
— Хватит уже ерундой маяться, подсобишь мне со сборами в дорогу — а то что всё я да я, от тебя никакого проку!
Я лишь безропотно соглашаюсь с Ирчи, радуясь тому, что в кои-то веки и вправду смогу помочь ему без постоянных понуканий — мол, я только ему мешаю и лучше бы спокойно посидел в сторонке.
Ирчи
Проснувшись, я первым делом пошарил рукой рядом с собой, чтобы, найдя Кемисэ, прижать его к себе — обычно он, обнимая меня в ответ, даже не просыпается. Однако на сей раз моя рука нащупала лишь пустоту — тут-то я мигом очнулся и сел на постели, оглядываясь: я так привык к тому, что Кемисэ в жизни не вылезет из кровати, пока я там, что всерьёз решил, что он во сне свалился с неё и теперь замерзает на полу. Однако я не нашёл его ни там, ни в комнате, а когда, поспешно натянув на себя одежду, выскочил за дверь, то обнаружил, что его и в доме нет. Когда я спрашивал домашних Эсеша, куда подевался их гость, они только руками разводили, так что в глубине моей души зародилось подозрение, что Кемисэ умудрился попросту просочиться сквозь стену — как знать, может, жителям Твердыни по силам и это?
Я как раз думал, где бы ещё поискать моего непоседливого любовника, когда меня кто-то подёргал за рукав. Опустив глаза, я увидел русоволосую девочку лет четырёх, чьё румяное личико будто переносило меня домой:
— Старший братец, твой гость пошёл туда, где отец мечом машет, я видела!
Я тут же поспешил туда, не потрудившись даже накинуть доху на плечи — не то чтобы я всерьёз боялся, что Эсеш поранит Кемисэ, но всё же подумал, что незачем оставлять их наедине...
Меня ждало непривычное зрелище — в противоположность тому стремительному прекрасному танцу с мечом, что я видел ранее, на сей раз Кемисэ двигался как-то неумело и будто бы устало — я не сразу сообразил, что дело в том, что он сражается правой рукой. То, что он способен хотя бы на это, немало порадовало меня в глубине души, однако я постарался этого не показывать, когда утянул его обратно в дом. Кемисэ же, против обыкновения, охватило веселье — вместо того, чтобы огорчаться из-за своей неуклюжей руки, он улыбался, будто его разбирает смех. Косясь на него, я невольно гадал: уж не оказало ли на него такое влияние непостижимое обаяние Эсеша, что его будет тянуть к этому дому и впредь, как высокое дерево притягивает молнии?
За порогом меня поджидала всё та же девочка: завидев нас вдвоём, она захлопала в ладошки:
— Вот видишь, я всё верно сказала! А что мне за это будет?
Присев на корточки, я по-словенски обратился к ней:
— Прости, Богданка — обещал тебе в прошлый раз сделать резную ложку, да совсем позабыл; придётся тебе подождать гостинца до следующего моего приезда.
— Жадина, — надулась она и ушла — по всей видимости, жаловаться матери.
— Что это ты ей сказал? — потребовал у меня Кемисэ, когда мы вернулись к себе. — Я ни слова не понял!
— Так это был язык склави, — пояснил ему я, вытаскивая наши узлы из-под лавки. — Её мать — склави, как и моя мать. Её зовут Богданой, а если по-нашему — Богларкой [1].
Она была дочкой Эсеша от его второй жены, Драгомиры. Та всегда охотно меня привечала — всё расспрашивала о моей семье, о родных, а потом рассказывала о собственном доме.
— А языку склави ты меня научишь? — внезапно вырвал меня из размышлений голос Кемисэ.
— Ты сначала один-то язык как следует выучи, — усмехнулся в ответ я. — А то будешь разговаривать на какой-то каше вместо языка, как эта девчушка.
Вместо ответа Кемисэ попросил:
— Позови обратно эту девочку!
— Это ещё зачем? — удивился я, но всё же пошёл выполнять его просьбу.
Однако, стоило мне выйти за порог, как я тут же повстречался с Богданой и её матерью. Подталкивая дочь, Драгомира велела:
— Поди к Ирчи, да извинись — где это видано, вот так выпрашивать гостинцы?
— Прости, Ирчи, — пробурчала Богдана и уткнулась в цветастую юбку матери. Тут к нам вышел Кемисэ и, бросив растерянный взгляд на меня и на Драгомиру, опустился на одно колено, окликнув девочку:
— Хэй, Богдана… Вот тебе подарок.
Когда девочка, не отрываясь от матери, всё же удосужилась взглянуть на него одним глазком, то увидела, что он протягивает ей серебряный браслет с бубенчиками, издававший мелодичный звон при малейшем движении — один из тех, что были на Инанне, когда она танцевала у моста.
— Да что вы, как можно? — испугалась Драгомира, глядя на браслет. При этих словах девочка умоляюще воззрилась на мать, но та была непреклонна: перейдя на язык склави, она попросила: — Ирчи, будь добр, объясни господину, что мы не можем принять такой подарок, это же настоящая драгоценность! — При этих словах она дёрнула за рукав Богдану, которая уже начала всхлипывать, кулачком размазывая быстро выступившие слёзы.
— Что это у вас тут за шум? — явился на взволнованный голос жены Эсеш. При виде Кемисэ, который так и застыл, протягивая браслет, потому что не знал, что делать дальше, он весело воскликнул:
— Никак жених для нашей Богларки пожаловал? Уже и со свадебным выкупом! Как я посмотрю, чужеземная красота его приворожила!
Девочка перестала хлюпать носом, с любопытством воззрившись сперва на отца, а потом на Кемисэ; а у того, напротив, на лице был проступил такой ужас, какового он не выказывал даже перед лицом смерти.
— Ирчи, что он сказал? — прошептал он, уставясь на меня глазами, зрачки которых сжались до размеров макового зёрнышка.
— Глупость, — во всеуслышание заявил я, прожигая Эсеша гневным взором. — Смотри, ты же его до смерти напугал! Да в его представлении это просто безделушка!
При этих словах Кемисэ закивал — сперва робко, затем судорожно.
— Бери, доченька, бери, — наигранно вздохнул Эсеш, — в память о красивом господине — как вырастешь, будешь носить и так же, как он, головы кружить.
После дозволения, данного мужем, Драгомира уже не решилась возражать, хотя я не сомневался, что поиграть всласть с серебряным браслетом у Богданки не выйдет — мать непременно запрёт его в сундук, где копит приданое для дочери.
— Я сделал что-то неподобающее? — всё ещё не отойдя от шока, пробормотал Кемисэ, когда мы остались одни.
— Не бери ты в голову подначки этого насмешника, — велел ему я. — Он тебе ещё и не такое скажет, лишь бы всласть над тобой посмеяться. Но всё же впредь будешь знать, как раздаривать свои сокровища направо и налево, — назидательно закончил я.
— Мне показалось, что ты хотел ей что-то подарить, — только и ответил Кемисэ — и на это я уже ничего возразить не мог.
Примечание:
[1] Богларка — Boglárka — женское имя, означающее «лютик», название цветка, в свою очередь, происходит от старовенгерского слова boglár — «украшение (или пуговица, из драгоценных камней, бисера, эмали, золота или серебра)».
Следующая глава
Анна Василёк, блог «Стихи Анны Василёк»
Стихи. Солнце. Две декады апреля
43. Две декады апреля
Белый воздух,
Тихий воздух,
Воздух солнечного света,
Воздух будущего лета,
Воздух праздничной весны.
Он пронизан чем-то теплым,
Чем-то ласково-прекрасным.
Он окутал все собою,
Даже серые дома.
Он без цвета, он прозрачный,
Только все-таки он белый:
От него дома светлеют,
Стало небо голубым.
Этот воздух, чудный воздух,
Воздух из конца апреля,
Дней лишь двадцать греет почки;
Он и есть сама весна.
Перед майскими снегами
Он за срок весны короткий
Будит зелень ото сна.
13 апреля 1991 года
Анна Василёк, блог «Стихи Анны Василёк»
Стихи. Песнь о звуке. Ворона, Сыр, Лиса и Увлечение
42. Ворона, Сыр, Лиса и Увлечение
Нашла Ворона раз кусочек сыра,
И им она немедля закусила,
Но голод тем сильнее раздразнила
И вновь за поиски взялась.
Нашла она второй кусочек сыра,
И славно им она перекусила,
Но только лишь остатки проглотила,
Как захотелось бедной есть опять.
И так она до вечера возилась,
По городу осеннему носилась,
И так самозабвенно потрудилась,
Что сыр в округе весь перевела.
Забрав последний самый ломтик сыра,
Ворона в лес его переместила,
И от усталости она забыла
Съесть сыр и с ним заснула на сосне.
Пригрезился Вороне день прошедший…
Лиса, тем временем к сосне пришедши,
Спросила: «Что же ты сидишь, замерши?»
Ответила Ворона: «Сыр ищу».
Лиса настолько этим изумилась,
Что, сыр поднять забыв, быстрее смылась.
__________________
Мораль такая следует за этим:
Когда всерьез увлечены вы, дети,
То отдавайтесь делу до конца.
И ваше все останется за вами.
И перестанет страшной быть Лиса.
2 января 1991 года
Анна Василёк, блог «Стихи Анны Василёк»
Стихи. Мой взгляд. Рассветная радуга
41. Рассветная радуга
От рассвета – радуга на небе.
Запотело с улицы стекло.
Лает пес, вдали проехал поезд,
Только тихо все-таки еще.
Желтым глазом смотрят в небо зданья –
Люди на работу поднялись.
И накличет день кому – несчастья,
А кому – прекрасный взгляд на жизнь.
От чего же все это зависит?
От людей, от фатума, а может
Только случай в мире властелин?
Нет ответа, нет, да и не будет,
Так как это вечности вопрос.
Только мнение иметь мы можем,
Притворяясь, будто бы всерьез.
Последняя четверть 1990 года, закончено 30 апреля 1991 года
Анна Василёк, блог «Стихи Анны Василёк»
Стихи. Мой взгляд. Очередь за брусникой
40. Очередь за брусникой
Очередь за брусникой.
Деньги в цене упали.
«Сейчас деньги – завтра бумажки».
И люди «бумажки» достали.
Пока цены выше не стали.
Зачем им столько брусники?
Где деньги возьмут на другое?
Осень 1990 года
Анна Василёк, блог «Стихи Анны Василёк»
Стихи. Мой взгляд. Великой Космос!
39. Великий Космос!
Великий Космос!
Земля летит.
А мы, как черви,
Живем в пыли.
И слово молвить
Тут страшно мне,
От слов не ускачешь
На белом коне.
Слово, как беркут,
Ударит в мир
И что-то исправит,
Испортит в миг.
Великий Космос!
Зачем они
Кричат и спорят
Целые дни?
Язык – несчастье.
Прав был Старик.
Но я увлекаюсь,
Молчание, тихо…
…Только слушать…
16 августа 1990 года, ночь на 17 августа
* Старик — кузнец из книги Самуэллы Фингарет «Скифы в остроконечных шапках», отличавшийся крайней немногословностью.
Psoj_i_Sysoj, блог «В те года я открыл зоопарк»
В те года я открыл зоопарк. Глава 16. Люди, будьте бдительнее! [1]
Предыдущая глава
Да Цзи c точки зрения узнаваемости представляла собой полную противоположность Лу Я: позаимствованное ею имя Да Цзи получило более широкую известность, чем её истинная форма девятихвостой лисы, а Лу Я, напротив, был более известен в своей истинной форме трёхлапого золотого ворона.
Поэтому реакция Дуань Цзяцзэ на появление Да Цзи была несколько сильнее, чем ранее на встречу с Лу Я.
В принципе, настоящую Да Цзи давным-давно предали смертной казни, но, если принять во внимание правдивость сказаний о ней, а также то, что её истинная сущность — девятихвостая лиса, в её повторном появлении в мире людей не было ничего удивительного; и всё-таки её нынешний облик шокировал.
читать дальшеДуань Цзяцзэ не мог поверить своим глазам. После продолжительного молчания он наконец спросил:
— Т-т-ты… почему так выглядишь?
Хотя она была невероятно мила, между прелестной маленькой лоли и кровожадной демоницей из представлений простых людей существовал огромный разрыв.
— Это вовсе не ради «Лин Ю», — с абсолютно невинным видом улыбнулась Ю Су, теребя подол белой юбки. — Просто, если я приму свой взрослый облик, проблем не оберёшься.
Скрытое значение её слов было предельно ясно: она опасалась, что люди вновь позарятся на её неотразимую демоническую красоту.
Скажи это кто-то другой, со стороны показалось бы, будто он погряз в гордыне, однако в случае с Ю Су она всего лишь признавала действительный факт — отрицать это было невозможно.
— Так Ю Су — твоё настоящее имя? — осторожно уточнил Дуань Цзяцзэ.
— У меня нет имени, это просто для удобства директора, — ответила на это девочка. — Ю Су — это родовое имя Да Цзи, которое я позаимствую на время, ведь снова называться Да Цзи — не очень-то удобно.
Однако, если не сравнивать, то и вреда не будет — в общем-то Ю Су казалась куда более душевной, чем Лу Я, и это следовало принять во внимание.
Ю Су явилась в таком милом образе и казалась столь дружелюбной, что, даже узнав, что она на самом деле девятихвостая лиса, Дуань Цзяцзэ не слишком испугался.
— Добро пожаловать в «Лин Ю»! Ты же знаешь, как у нас обстоят дела? Я приготовлю для тебя комнату и место работы… У нас здесь всё довольно просто, прошу проявить снисходительность!
Говоря это, он опасливо заглядывал в лицо Ю Су: после тех хором, которые шумно потребовал у него Лу Я несколько дней назад, Дуань Цзяцзэ больше всего боялся, что теперь и Ю Су заявит: «Возведи мне дворец Лутай [2]».
Однако товарищ девятихвостая лиса оказалась невообразимо уступчивой, ответив лишь:
— Слушаюсь распоряжения директора.
Ах, потрясающее чувство — сама девятихвостая лиса подчиняется его распоряжениям!
Какое-то время Дуань Цзяцзэ прямо-таки парил в небесах, однако Лу Я быстро вернул его на землю:
— Держи её подальше от меня! От неё воняет.
— Ну и характер… — пробормотал под нос Дуань Цзяцзэ.
— Небесный гений не одобряет мои методы, — развела руками Ю Су. — Но сегодня он, можно сказать, сама доброжелательность — полагаю, это благодаря вам, директор.
«В каком это месте он доброжелательный?» — поразился про себя Дуань Цзяцзэ.
Однако, ещё раз как следует это обдумав, он решил, что Лу Я и впрямь всегда был довольно терпеливым — в конце концов, его ограничивала Система.
Но, пусть внешне он и сдержан, его норов всё равно оставляет желать лучшего…
При мысли об этом Дуань Цзяцзэ невольно испытал былой страх: «В самом деле, если бы у него не были связаны руки, он бы давным-давно убил меня».
— Ох, погоди-ка, я же тебе кое-что купил, — внезапно вспомнил Дуань Цзяцзэ и вновь постучался к Лу Я: — Небесный гений, я заметил, что ты каждый день ходишь в одном и том же, и купил тебе пару комплектов на смену.
Однако Лу Я не выказал ни малейшей благодарности — напротив, он казался оскорблённым.
— И кому это нужно — каждый день менять одежду, словно вы, люди! — гневно заявил он. — Это — моё видоизменённое оперение!
С этими словами он захлопнул дверь перед носом у Дуань Цзяцзэ.
Лу Я мог бы и объяснить ему, что ни одна птица не в состоянии каждый день менять цвет и форму перьев — само собой, это увлечение свойственно лишь роду человеческому.
— Всё с тобой ясно — раз не хочешь, я сам буду их носить. — Дуань Цзяцзэ было лень ехать менять размер, да и летом в свободной одежде ходить куда приятнее.
Лу Я поднял такой крик, что Дуань Цзяцзэ пришлось поселить Ю Су в комнате в другом конце коридора. Потом он отправился вместе с ней смотреть её вольер.
— Есть у тебя какие-то особые потребности? Я постараюсь сделать всё от меня зависящее.
Однако Ю Су, похоже, всё устраивало:
— Нет, здесь всё прекрасно.
— Могу ли я зарегистрировать тебя как полярную лисицу? — спросил Дуань Цзяцзэ. Распределяющая животных система помогла ему благополучно пройти все формальности, гарантируя, что ничего не будет упущено.
— Можете, — тут же согласилась Ю Су.
Дуань Цзяцзэ до глубины души тронула её уступчивость. «Лу Я, ты только погляди, до чего бывают сознательные сотрудники!» — хотелось крикнуть ему. Лу Я при появлении сразу потребовал, чтобы его зарегистрировали как в высшей степени охраняемое государством животное.
— Ах да, мне говорили, что тут будут запасы еды — это Сяо Су и Лю Бинь? — рассеянно спросила Ю Су.
Дуань Цзяцзэ в ужасе воззрился на неё.
Заметив, как он спал с лица, Ю Су заботливо поинтересовалась:
— Что случилось? Что-то не так?
— Нет, они наши сотрудники, — пришёл в себя Дуань Цзяцзэ. — А продукты питания распределяются Системой и будут выдаваться тебе каждый день.
До чего же наивен он был! Девятихвостая лиса по-прежнему представляет собой огромную опасность!
— Что ж, и это сгодится, — всё так же великодушно согласилась Ю Су.
Дуань Цзяцзэ выслушал эти откровения с побелевшим лицом.
***
После этого Дуань Цзяцзэ сказал всем, что Ю Су — младшая двоюродная сестра Лу Я с материнской стороны. Они оба были необычайно красивы, а потому Сяо Су ни на секунду не усомнилась в словах директора.
Также Дуань Цзяцзэ ознакомил Ю Су с нынешней ситуацией в зоопарке, уповая на то, что, оценив обстановку, она отнесётся к работе с бóльшим рвением.
Ю Су слушала его со всем вниманием, что в корне отличалось от поведения Лу Я, который, получая инструктаж по прибытии, сохранял возмущённый и вызывающий вид. Терпеливо дождавшись, пока Дуань Цзяцзэ закончит, Ю Су спросила:
— Так единственная проблема директора сейчас — в том, что он боится, что не хватит посетителей?
— Так и есть. Сейчас я стараюсь продвинуть нашу рекламу во всевозможных СМИ...
— Но ведь директор упоминал, что здесь уже была группа школьников на бесплатной экскурсии? — улыбнулась Ю Су. — Значит, плату вы с них не брали? Почему бы вам не связаться со школами — ведь это позволит, затратив вдвое меньше усилий, получить отличный результат! Не лучше ли поступиться выгодой, чтобы успешно завершить задание?
Ю Су попала в точку: если он сможет договориться с несколькими школами, чтобы они направили учеников на экскурсию в «Лин Ю», то это будет стоить упущенной выгоды.
Дуань Цзяцзэ в задумчивости поскрёб щёку. Он был только что выпустившимся студентом и ничего не смыслил в том, как вести дела.
— Может, я попробую это позже? Я совсем не разбираюсь в таких вещах.
— Это не к спеху, подумайте над этим как следует. — Несмотря на звонкий детский голосок, тон Ю Су был чрезвычайно серьёзным, без тени кокетства. — А пока мы можем уделить внимание прочим аспектам. Для начала я бы хотела больше узнать о текущей ситуации.
От подобной готовности взять на себя ответственность Дуань Цзяцзэ вмиг расчувствовался.
— Спасибо тебе, но твоя работа животного и без того весьма непроста, предоставь позаботиться об этом мне.
— Да мне не трудно, мы же одна команда, — беспечно бросила Ю Су. — Хоть мы с Лу Я и направлены сюда в качестве животных, граница между нами и людьми не столь уж непреодолима. Я желаю оказать директору посильную помощь в надежде, что он, когда придёт время, в свою очередь высоко меня оценит, позволив мне пораньше вернуть свободу.
— Как это — вернуть свободу? — в замешательстве переспросил Дуань Цзяцзэ.
Он ещё мог уяснить механизм набора баллов, но не вполне понимал, что говорила Ю Су об освобождении.
— Ах, так вы не знаете? — удивлённо округлила глаза Ю Су и покосилась в сторону комнаты Лу Я.
До Дуань Цзяцзэ дошло, что что-то тут не так.
— Разве вы не добровольцы? Если вы приходите, чтобы охотно помогать другим, зачем же вам возвращать себе свободу?
— А как по мнению директора, мы с Небесным гением выглядим как те, кто охотно помогает людям? — с абсолютно невинным видом задала встречный вопрос Ю Су.
«…Бля, а ведь и правда», — только и подумал Дуань Цзяцзэ.
— Как бы то ни было, я совершила небольшой проступок, и, увы, меня отправили на принудительные работы, — сияя улыбкой, продолжила Ю Су. — Если вы будете мною недовольны, то можете не только дать мне негативную оценку, но также вернуть обратно или обменять.
Дуань Цзяцзэ аж передёрнуло.
Ничего удивительного, что легендарная девятихвостая лиса столь сговорчива, непривередлива и сама торопится подавать директору свежие идеи. Оказывается, она тут на принудительных работах, и всё, на что она может надеяться — это положительная оценка по завершении службы. Поскольку приложение ещё находилось на стадии разработки, эта функция пока не отображалась, потому-то Дуань Цзяцзэ был не в курсе дела.
…так какого чёрта тогда Лу Я всё время ходит с такой похоронной миной?!
При виде того, как Дуань Цзяцзэ смотрит на дверь комнаты Лу Я, в глазах Ю Су промелькнула вспышка злорадства, разительным образом противоречащая её внешности и манерам.
Дуань Цзяцзэ поспешил к комнате Лу Я и вновь постучался. Тот открыл дверь с недовольным видом и, принюхавшись к исходящему от молодого человека запаху, зажал нос.
— Чего тебе надо? Вечно ты докучаешь этому Изначально почитаемому.
— Я тут только что узнал, что вам, волонтёрам, следует стремиться к получению положительной оценки.
Ошарашенно замерев на мгновение, Лу Я проревел:
— Чтоб ты сдохла, лиса! — догадавшись, что девятихвостая лиса сдала его с потрохами, Лу Я злобно выплюнул: — Слушай сюда: если ты осмелишься дать мне негативную оценку, тебе не жить! И попробуй только меня вернуть!
Человеческий мир был закрыт от прочих долгие годы, так что прибытие сюда равносильно заграничной поездке. Вдобавок задачи здесь намного проще, поскольку цели определяются жизненной средой людей, а потому Лу Я не собирался сдавать позиции.
К тому же, все его усилия пошли бы насмарку.
Лу Я чувствовал себя несправедливо обиженным:
— Я для тебя превращаюсь в животное, устраиваю представления не хуже, чем в цирке — а мне приходится ещё и в клетке сидеть… Ты только и видишь, что красивую оболочку этой лисицы — вот что я тебе скажу, она отнюдь не какая-то там добрячка. А ты и рад уши развесить — напомнить тебе, как кончил Шан Чжоу-ван [3]? Вам, людям, следует быть бдительнее!
Дуань Цзяцзэ оторопел.
Почему его внезапно пробрала дрожь? И с чего бы вдруг Лу Я сравнивать его с Чжоу-ваном?
Молодой человек долго не мог подобрать слов.
— Да не собираюсь я тебя обменивать! Раз ты у нас превращаешься в животное, то я, по-твоему, превращусь в Сунь-цзы [4]? Братец, я лишь хочу, чтобы ты был со мной чуть более откровенен и рассказал мне хоть что-нибудь об этой вашей добровольной службе! Когда Ю Су сказала мне об этом, я тут же вспомнил, как сильно ты мне уже помог…
От подобных слов Лу Я утратил дар речи.
— Разве Изначально почитаемый не может помогать людям добровольно? — возмутился он.
— Ты помогал, но не похоже, чтобы это приносило тебе радость, — внезапно разоткровенничался Дуань Цзяцзэ. — Ю Су сказала, что вы с ней совершили преступление и поэтому вас отправили на принудительные работы. Что же ты такого натворил?
Лу Я аж потемнел от гнева:
— Вон отсюда! Пошёл вон! В жизни больше не буду связываться с людьми!
Примечания переводчика:
[1] Люди, будьте бдительнее! 人族可长点心吧 (rénzú kě cháng diǎnxīn ba)
Люди — в оригинале 人族 (rénzú) — игровой сленг, раса терран (землян).
Будьте бдительнее — 长点心吧 (cháng diǎnxīn ba) — обр. в знач. «будь серьёзнее, ответственнее, внимательнее», эта фраза из северо-восточного диалекта стала крылатой после юмористического выступления «Песня о Буревестнике» Чжао Бэньшаня и его ученика Сун Сяобао на Новогоднем гала-концерте 2011 г. В этом дядюшка Бэньшань учит Сун Сяобао, как правильно читать стихотворение М. Горького «Песня о Буревестнике», чтобы получать от этого удовольствие: «Когда декламируешь стихи, они должны резонировать в грудной полости, в голове и нескольких других полостях».
Чжао Бэньшань демонстрирует своему ученику, как правильно резонировать, декламируя: «Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, чёрной молнии подобный». Северо-восточное произношение Чжао Бэньшаня очень развеселило зрителей, тем более, что стихотворение «Песня о Буревестнике» было очень популярно. В последней строке «гордо реет Буревестник» в его исполнении превратилось в «Буревестник, будь серьёзнее».
[2] Дворец Лутай 鹿台 (Lùtái) — в букв. пер. с кит. «Оленья башня», название дворца. Его воздвиг в своей столице Чаогэ печально известный правитель Ди Синь (Чжоу Синь, или Шан Чжоу-ван) (IX в. до н.э.), супруг Да Цзи. За семь лет неустанно работавшие десятки тысяч рабов возвели башню выше облаков. Потерпев поражение от Чжоу У-вана, Ди Синь бежал в столицу, поднялся на «Оленью башню», надел императорские одежды, разжёг в башне огонь и бросился в него.
Этот дворец служит символом запредельной роскоши.
[3] Шан Чжоу-ван 商纣王 (Shāng Zhòu-wáng) он же император Ди Синь и Чжоу Синь — XI век до н.э., последний правитель династии Шан. См. также примечание выше.
[4] Сунь-цзы 孙子 (Sūn-zǐ) — китайский стратег и мыслитель VI или IV в. до н. э., автор трактата «Искусство войны», где изложены основы военной хитрости. Одним из принципов, изложенных в трактате, было, что полководец должен использовать собранные сведения для управления врагом — Дуань Цзяцзэ, по-видимому, имеет в виду, что Лу Я не был с ним честен, потому что опасался, что это будет использовано против него.
Да Цзи c точки зрения узнаваемости представляла собой полную противоположность Лу Я: позаимствованное ею имя Да Цзи получило более широкую известность, чем её истинная форма девятихвостой лисы, а Лу Я, напротив, был более известен в своей истинной форме трёхлапого золотого ворона.
Поэтому реакция Дуань Цзяцзэ на появление Да Цзи была несколько сильнее, чем ранее на встречу с Лу Я.
В принципе, настоящую Да Цзи давным-давно предали смертной казни, но, если принять во внимание правдивость сказаний о ней, а также то, что её истинная сущность — девятихвостая лиса, в её повторном появлении в мире людей не было ничего удивительного; и всё-таки её нынешний облик шокировал.
читать дальшеДуань Цзяцзэ не мог поверить своим глазам. После продолжительного молчания он наконец спросил:
— Т-т-ты… почему так выглядишь?
Хотя она была невероятно мила, между прелестной маленькой лоли и кровожадной демоницей из представлений простых людей существовал огромный разрыв.
— Это вовсе не ради «Лин Ю», — с абсолютно невинным видом улыбнулась Ю Су, теребя подол белой юбки. — Просто, если я приму свой взрослый облик, проблем не оберёшься.
Скрытое значение её слов было предельно ясно: она опасалась, что люди вновь позарятся на её неотразимую демоническую красоту.
Скажи это кто-то другой, со стороны показалось бы, будто он погряз в гордыне, однако в случае с Ю Су она всего лишь признавала действительный факт — отрицать это было невозможно.
— Так Ю Су — твоё настоящее имя? — осторожно уточнил Дуань Цзяцзэ.
— У меня нет имени, это просто для удобства директора, — ответила на это девочка. — Ю Су — это родовое имя Да Цзи, которое я позаимствую на время, ведь снова называться Да Цзи — не очень-то удобно.
Однако, если не сравнивать, то и вреда не будет — в общем-то Ю Су казалась куда более душевной, чем Лу Я, и это следовало принять во внимание.
Ю Су явилась в таком милом образе и казалась столь дружелюбной, что, даже узнав, что она на самом деле девятихвостая лиса, Дуань Цзяцзэ не слишком испугался.
— Добро пожаловать в «Лин Ю»! Ты же знаешь, как у нас обстоят дела? Я приготовлю для тебя комнату и место работы… У нас здесь всё довольно просто, прошу проявить снисходительность!
Говоря это, он опасливо заглядывал в лицо Ю Су: после тех хором, которые шумно потребовал у него Лу Я несколько дней назад, Дуань Цзяцзэ больше всего боялся, что теперь и Ю Су заявит: «Возведи мне дворец Лутай [2]».
Однако товарищ девятихвостая лиса оказалась невообразимо уступчивой, ответив лишь:
— Слушаюсь распоряжения директора.
Ах, потрясающее чувство — сама девятихвостая лиса подчиняется его распоряжениям!
Какое-то время Дуань Цзяцзэ прямо-таки парил в небесах, однако Лу Я быстро вернул его на землю:
— Держи её подальше от меня! От неё воняет.
— Ну и характер… — пробормотал под нос Дуань Цзяцзэ.
— Небесный гений не одобряет мои методы, — развела руками Ю Су. — Но сегодня он, можно сказать, сама доброжелательность — полагаю, это благодаря вам, директор.
«В каком это месте он доброжелательный?» — поразился про себя Дуань Цзяцзэ.
Однако, ещё раз как следует это обдумав, он решил, что Лу Я и впрямь всегда был довольно терпеливым — в конце концов, его ограничивала Система.
Но, пусть внешне он и сдержан, его норов всё равно оставляет желать лучшего…
При мысли об этом Дуань Цзяцзэ невольно испытал былой страх: «В самом деле, если бы у него не были связаны руки, он бы давным-давно убил меня».
— Ох, погоди-ка, я же тебе кое-что купил, — внезапно вспомнил Дуань Цзяцзэ и вновь постучался к Лу Я: — Небесный гений, я заметил, что ты каждый день ходишь в одном и том же, и купил тебе пару комплектов на смену.
Однако Лу Я не выказал ни малейшей благодарности — напротив, он казался оскорблённым.
— И кому это нужно — каждый день менять одежду, словно вы, люди! — гневно заявил он. — Это — моё видоизменённое оперение!
С этими словами он захлопнул дверь перед носом у Дуань Цзяцзэ.
Лу Я мог бы и объяснить ему, что ни одна птица не в состоянии каждый день менять цвет и форму перьев — само собой, это увлечение свойственно лишь роду человеческому.
— Всё с тобой ясно — раз не хочешь, я сам буду их носить. — Дуань Цзяцзэ было лень ехать менять размер, да и летом в свободной одежде ходить куда приятнее.
Лу Я поднял такой крик, что Дуань Цзяцзэ пришлось поселить Ю Су в комнате в другом конце коридора. Потом он отправился вместе с ней смотреть её вольер.
— Есть у тебя какие-то особые потребности? Я постараюсь сделать всё от меня зависящее.
Однако Ю Су, похоже, всё устраивало:
— Нет, здесь всё прекрасно.
— Могу ли я зарегистрировать тебя как полярную лисицу? — спросил Дуань Цзяцзэ. Распределяющая животных система помогла ему благополучно пройти все формальности, гарантируя, что ничего не будет упущено.
— Можете, — тут же согласилась Ю Су.
Дуань Цзяцзэ до глубины души тронула её уступчивость. «Лу Я, ты только погляди, до чего бывают сознательные сотрудники!» — хотелось крикнуть ему. Лу Я при появлении сразу потребовал, чтобы его зарегистрировали как в высшей степени охраняемое государством животное.
— Ах да, мне говорили, что тут будут запасы еды — это Сяо Су и Лю Бинь? — рассеянно спросила Ю Су.
Дуань Цзяцзэ в ужасе воззрился на неё.
Заметив, как он спал с лица, Ю Су заботливо поинтересовалась:
— Что случилось? Что-то не так?
— Нет, они наши сотрудники, — пришёл в себя Дуань Цзяцзэ. — А продукты питания распределяются Системой и будут выдаваться тебе каждый день.
До чего же наивен он был! Девятихвостая лиса по-прежнему представляет собой огромную опасность!
— Что ж, и это сгодится, — всё так же великодушно согласилась Ю Су.
Дуань Цзяцзэ выслушал эти откровения с побелевшим лицом.
***
После этого Дуань Цзяцзэ сказал всем, что Ю Су — младшая двоюродная сестра Лу Я с материнской стороны. Они оба были необычайно красивы, а потому Сяо Су ни на секунду не усомнилась в словах директора.
Также Дуань Цзяцзэ ознакомил Ю Су с нынешней ситуацией в зоопарке, уповая на то, что, оценив обстановку, она отнесётся к работе с бóльшим рвением.
Ю Су слушала его со всем вниманием, что в корне отличалось от поведения Лу Я, который, получая инструктаж по прибытии, сохранял возмущённый и вызывающий вид. Терпеливо дождавшись, пока Дуань Цзяцзэ закончит, Ю Су спросила:
— Так единственная проблема директора сейчас — в том, что он боится, что не хватит посетителей?
— Так и есть. Сейчас я стараюсь продвинуть нашу рекламу во всевозможных СМИ...
— Но ведь директор упоминал, что здесь уже была группа школьников на бесплатной экскурсии? — улыбнулась Ю Су. — Значит, плату вы с них не брали? Почему бы вам не связаться со школами — ведь это позволит, затратив вдвое меньше усилий, получить отличный результат! Не лучше ли поступиться выгодой, чтобы успешно завершить задание?
Ю Су попала в точку: если он сможет договориться с несколькими школами, чтобы они направили учеников на экскурсию в «Лин Ю», то это будет стоить упущенной выгоды.
Дуань Цзяцзэ в задумчивости поскрёб щёку. Он был только что выпустившимся студентом и ничего не смыслил в том, как вести дела.
— Может, я попробую это позже? Я совсем не разбираюсь в таких вещах.
— Это не к спеху, подумайте над этим как следует. — Несмотря на звонкий детский голосок, тон Ю Су был чрезвычайно серьёзным, без тени кокетства. — А пока мы можем уделить внимание прочим аспектам. Для начала я бы хотела больше узнать о текущей ситуации.
От подобной готовности взять на себя ответственность Дуань Цзяцзэ вмиг расчувствовался.
— Спасибо тебе, но твоя работа животного и без того весьма непроста, предоставь позаботиться об этом мне.
— Да мне не трудно, мы же одна команда, — беспечно бросила Ю Су. — Хоть мы с Лу Я и направлены сюда в качестве животных, граница между нами и людьми не столь уж непреодолима. Я желаю оказать директору посильную помощь в надежде, что он, когда придёт время, в свою очередь высоко меня оценит, позволив мне пораньше вернуть свободу.
— Как это — вернуть свободу? — в замешательстве переспросил Дуань Цзяцзэ.
Он ещё мог уяснить механизм набора баллов, но не вполне понимал, что говорила Ю Су об освобождении.
— Ах, так вы не знаете? — удивлённо округлила глаза Ю Су и покосилась в сторону комнаты Лу Я.
До Дуань Цзяцзэ дошло, что что-то тут не так.
— Разве вы не добровольцы? Если вы приходите, чтобы охотно помогать другим, зачем же вам возвращать себе свободу?
— А как по мнению директора, мы с Небесным гением выглядим как те, кто охотно помогает людям? — с абсолютно невинным видом задала встречный вопрос Ю Су.
«…Бля, а ведь и правда», — только и подумал Дуань Цзяцзэ.
— Как бы то ни было, я совершила небольшой проступок, и, увы, меня отправили на принудительные работы, — сияя улыбкой, продолжила Ю Су. — Если вы будете мною недовольны, то можете не только дать мне негативную оценку, но также вернуть обратно или обменять.
Дуань Цзяцзэ аж передёрнуло.
Ничего удивительного, что легендарная девятихвостая лиса столь сговорчива, непривередлива и сама торопится подавать директору свежие идеи. Оказывается, она тут на принудительных работах, и всё, на что она может надеяться — это положительная оценка по завершении службы. Поскольку приложение ещё находилось на стадии разработки, эта функция пока не отображалась, потому-то Дуань Цзяцзэ был не в курсе дела.
…так какого чёрта тогда Лу Я всё время ходит с такой похоронной миной?!
При виде того, как Дуань Цзяцзэ смотрит на дверь комнаты Лу Я, в глазах Ю Су промелькнула вспышка злорадства, разительным образом противоречащая её внешности и манерам.
Дуань Цзяцзэ поспешил к комнате Лу Я и вновь постучался. Тот открыл дверь с недовольным видом и, принюхавшись к исходящему от молодого человека запаху, зажал нос.
— Чего тебе надо? Вечно ты докучаешь этому Изначально почитаемому.
— Я тут только что узнал, что вам, волонтёрам, следует стремиться к получению положительной оценки.
Ошарашенно замерев на мгновение, Лу Я проревел:
— Чтоб ты сдохла, лиса! — догадавшись, что девятихвостая лиса сдала его с потрохами, Лу Я злобно выплюнул: — Слушай сюда: если ты осмелишься дать мне негативную оценку, тебе не жить! И попробуй только меня вернуть!
Человеческий мир был закрыт от прочих долгие годы, так что прибытие сюда равносильно заграничной поездке. Вдобавок задачи здесь намного проще, поскольку цели определяются жизненной средой людей, а потому Лу Я не собирался сдавать позиции.
К тому же, все его усилия пошли бы насмарку.
Лу Я чувствовал себя несправедливо обиженным:
— Я для тебя превращаюсь в животное, устраиваю представления не хуже, чем в цирке — а мне приходится ещё и в клетке сидеть… Ты только и видишь, что красивую оболочку этой лисицы — вот что я тебе скажу, она отнюдь не какая-то там добрячка. А ты и рад уши развесить — напомнить тебе, как кончил Шан Чжоу-ван [3]? Вам, людям, следует быть бдительнее!
Дуань Цзяцзэ оторопел.
Почему его внезапно пробрала дрожь? И с чего бы вдруг Лу Я сравнивать его с Чжоу-ваном?
Молодой человек долго не мог подобрать слов.
— Да не собираюсь я тебя обменивать! Раз ты у нас превращаешься в животное, то я, по-твоему, превращусь в Сунь-цзы [4]? Братец, я лишь хочу, чтобы ты был со мной чуть более откровенен и рассказал мне хоть что-нибудь об этой вашей добровольной службе! Когда Ю Су сказала мне об этом, я тут же вспомнил, как сильно ты мне уже помог…
От подобных слов Лу Я утратил дар речи.
— Разве Изначально почитаемый не может помогать людям добровольно? — возмутился он.
— Ты помогал, но не похоже, чтобы это приносило тебе радость, — внезапно разоткровенничался Дуань Цзяцзэ. — Ю Су сказала, что вы с ней совершили преступление и поэтому вас отправили на принудительные работы. Что же ты такого натворил?
Лу Я аж потемнел от гнева:
— Вон отсюда! Пошёл вон! В жизни больше не буду связываться с людьми!
Примечания переводчика:
[1] Люди, будьте бдительнее! 人族可长点心吧 (rénzú kě cháng diǎnxīn ba)
Люди — в оригинале 人族 (rénzú) — игровой сленг, раса терран (землян).
Будьте бдительнее — 长点心吧 (cháng diǎnxīn ba) — обр. в знач. «будь серьёзнее, ответственнее, внимательнее», эта фраза из северо-восточного диалекта стала крылатой после юмористического выступления «Песня о Буревестнике» Чжао Бэньшаня и его ученика Сун Сяобао на Новогоднем гала-концерте 2011 г. В этом дядюшка Бэньшань учит Сун Сяобао, как правильно читать стихотворение М. Горького «Песня о Буревестнике», чтобы получать от этого удовольствие: «Когда декламируешь стихи, они должны резонировать в грудной полости, в голове и нескольких других полостях».
Чжао Бэньшань демонстрирует своему ученику, как правильно резонировать, декламируя: «Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, чёрной молнии подобный». Северо-восточное произношение Чжао Бэньшаня очень развеселило зрителей, тем более, что стихотворение «Песня о Буревестнике» было очень популярно. В последней строке «гордо реет Буревестник» в его исполнении превратилось в «Буревестник, будь серьёзнее».
[2] Дворец Лутай 鹿台 (Lùtái) — в букв. пер. с кит. «Оленья башня», название дворца. Его воздвиг в своей столице Чаогэ печально известный правитель Ди Синь (Чжоу Синь, или Шан Чжоу-ван) (IX в. до н.э.), супруг Да Цзи. За семь лет неустанно работавшие десятки тысяч рабов возвели башню выше облаков. Потерпев поражение от Чжоу У-вана, Ди Синь бежал в столицу, поднялся на «Оленью башню», надел императорские одежды, разжёг в башне огонь и бросился в него.
Этот дворец служит символом запредельной роскоши.
[3] Шан Чжоу-ван 商纣王 (Shāng Zhòu-wáng) он же император Ди Синь и Чжоу Синь — XI век до н.э., последний правитель династии Шан. См. также примечание выше.
[4] Сунь-цзы 孙子 (Sūn-zǐ) — китайский стратег и мыслитель VI или IV в. до н. э., автор трактата «Искусство войны», где изложены основы военной хитрости. Одним из принципов, изложенных в трактате, было, что полководец должен использовать собранные сведения для управления врагом — Дуань Цзяцзэ, по-видимому, имеет в виду, что Лу Я не был с ним честен, потому что опасался, что это будет использовано против него.
Следующая глава
Анна Василёк, блог «Стихи Анны Василёк»
Стихи. Песнь о звуке. История
38. История
Однажды вышел я гулять,
И вдруг – навстречу мне – медведь!
Увидел тот медведь меня
И страшно принялся реветь.
Но я не трус: схватил камень
И двинул горе-зверя по лбу.
Медведь упал – и не вставал,
А я домой быстрее, к богу.
Смотрю – не гонятся за мной.
Раз так – вернулся я обратно.
Медведь лежит – и не живой.
Тогда обрадовался страшно.
Хотел я шкурой запастись,
Но сам содрать ее не мог.
Позвал знакомого к себе,
Чтоб он мне в деле том помог.
А мой знакомый обещал,
И, зверя увозя, мне объяснял,
Что дома ободрать сподручней будет.
С тех пор я шкуры не видал.
Не верите? Но «веритас», о люди!
16 августа 1990 года
Psoj_i_Sysoj, блог «Кроваво-красный на висках — не бегонии цвет»
Кроваво-красный на висках — не бегонии цвет. Глава 13
Предыдущая глава
Следующая глава
Празднование в честь полного первого месяца третьего маленького господина Чэна было вконец испорчено Шан Сижуем, что было до крайности неприятно. Фань Лянь и Чан Чжисинь с супругой уехали, не оставшись на обед, а остальные гости всё ещё тряслись от страха, не зная, как возобновить беседу — главнокомандующий Цао напугал их до такой степени, что, казалось, они вот-вот расплачутся.
читать дальшеЧэн Фэнтай нахмурился и в гневе устремился в противоположную потоку людей сторону, но его задержал один из слуг:
— Второй господин, вас там ждёт главнокомандующий Цао!
Чэн Фэнтай сказал, что сейчас подойдёт, но обеспокоенный слуга последовал за ним по пятам, и таким образом хозяин со слугой вместе пришли на задний двор. К этому времени сумасшествие уже оставило Шан Сижуя — силы его покинули, а душа словно отлетела. Сняв головные украшения, он безучастно сидел перед зеркалом, пока Сяо Лай стирала с его лица грим. Других актёров вместе с аккомпаниатором спешно отослали домой, так что остались лишь охранявшие Шан Сижуя два бойца главнокомандующего Цао, которые понятия не имели, что с ним делать.
— Шан-лаобань, — холодно окликнул его Чэн Фэнтай, остановившись в дверях.
Неизвестно, слышал ли его Шан Сижуй — в любом случае, ответа не последовало. Покосившись на Чэн Фэнтая, Сяо Лай накинула на хозяина пальто. Взгляд Шан Сижуя застыл — он был настолько не похож на себя прежнего, что от этого зрелища Чэн Фэнтаю сделалось не по себе.
— Второй господин, возвращайтесь скорее! — поторопил его слуга. — Главнокомандующий Цао вас уже заждался!
Чэн Фэнтай вновь бросил тяжёлый взгляд на Шан Сижуя, и гнев, который привёл его сюда, вновь всколыхнулся в душе.
Благодаря Шан Сижую главнокомандующий Цао вспомнил о славных днях своей армейской жизни, а потому сейчас он пребывал в особенно хорошем настроении. Едва завидев Чэн Фэнтая, он обхватил зятя за шею и принялся кормить и поить его до отвала, а затем, захмелев, стал стучать по столу, требуя, чтобы ему показали маленького господина. Чэн Фэнтай велел няньке принести ребёнка, и главнокомандующий Цао при виде младенца в пелёнках тут же вытащил пистолет.
От этого зрелища все гости побросали палочки для еды и повскакивали с мест — одна девочка со страху даже разбила тарелку.
Чэн Фэнтай, у которого из головы не шли супруги Чан, выпил больше двух чарок, чтобы развеять беспокойство. В душе его разлилось неизъяснимое благоухание, он неподвижно сидел, сжимая в руке чарку, не обращая ни малейшего внимания на пистолет.
— Застрели уже его! — нетрезвым голосом предложил он. — Возместишь мне это дочерью!
— Такой хорошенький беленький бутузик, зачем же в него стрелять? — заплетающимся языком ответил главнокомандующий Цао, сжимая в руке блестящий пистолет. — Немецкого производства, славная вещица! Он был верным спутником этого старика целых семь лет, вот как! А теперь дарю его племяннику в честь встречи! Пусть тоже вырастет главнокомандующим! — С этими словами он ущипнул младенца за щёчку, чтобы показать своё расположение, и ребёнок заплакал.
По окончании банкета главнокомандующий Цао потащил Шан Сижуя в свою резиденцию, чтобы предаться воспоминаниям о днях былой славы. Чэн Мэйсинь не хотела возвращаться домой с Шан Сижуем, её терзала жгучая досада и негодование. Внезапно она шепнула брату дрожащим от слёз голосом:
— Эдвин, ничего не хочешь сказать?
— А что тут скажешь? — отозвался Чэн Фэнтай.
— Ты привёл Шан Сижуя, и остывшая было зола разгорелась вновь [1], — заявила Чэн Мэйсинь.
Но у Чэн Фэнтая сегодня не было никакого желания развивать эту тему:
— Ну разгорелась так разгорелась! Он — мужчина, так что старший зять на нём не женится, чтобы сделать своей наложницей — так чего тебе бояться? — с этим он отправился спать. Чэн Мэйсинь, которую едва не рвало кровью от клокочущего в груди гнева, про себя крыла его на чём свет стоит.
Добравшись до спальни, удручённый Чэн Фэнтай хлопнулся на кан, положив под голову ватное одеяло, и долгое время не произносил ни слова. Вторая госпожа уже знала о том, что случилось, но вместо того, чтобы рассердиться за своего старшего двоюродного брата, она лишь вздохнула:
— Ох уж этот Шан Сижуй…
— Его в самом деле надо хорошенько проучить! — гневно выпалил Чэн Фэнтай.
Вторая госпожа отлично знала крутой нрав своего мужа. Сегодня из-за Шан Сижуя случился скандал, и она боялась, что Чэн Фэнтай, не смирившись с подобным оскорблением, не сегодня-завтра бросится искать Шан Сижуя, чтобы спросить с него за нанесённую обиду — и тогда поднимется ещё бóльшая шумиха [2].
— Не делай этого! — не на шутку встревожилась она. — Ведь его защищает так много людей! К тому же, тогда этому скандалу не будет ни конца, ни края!
— Ну ладно, не буду, — холодно усмехнулся Чэн Фэнтай. — Я просто схожу к нему, чтобы объясниться.
***
На следующий день как раз было воскресенье, и Чэн Фэнтай решил навестить супругов Чан, чтобы помочь им забыть пережитый страх. От службы Чан Чжисинь получил апартаменты с ванной в многоквартирном доме, очень удобные для проживания молодых супругов.
Чэн Фэнтай дважды позвонил в дверь, и ему открыла горничная:
— Вы к кому, господин?
Из-за спины служанки выглянул заспанный Чан Чжисинь, который завязывал пояс домашнего халата:
— Господин Чэн?
— Я же говорил, что я — твой младший зять, — с улыбкой ответил Чэн Фэнтай. — Не нужно звать меня господином.
Улыбнувшись в ответ, Чан Чжисинь провёл Чэн Фэнтая в квартиру, а сам удалился, чтобы переодеться. Вернувшись, он приготовился выслушать гостя, облокотившись о подоконник.
— А где твоя супруга? С ней всё хорошо?
— Не очень хорошо. — Лицо Чан Чжисиня тут же сделалось серьёзным. — Из-за вчерашнего скандала у неё стало плохо с сердцем, от этого она никак не могла уснуть, всё рвалась уехать из Бэйпина. Глубоко за полночь ей наконец удалось успокоиться, и сейчас она отдыхает.
— От всей души прошу прощения за вчерашнее, — покаялся Чэн Фэнтай. — Это всё случилось по моему недосмотру.
— В этом нет твоей вины, — с улыбкой заверил его Чан Чжисинь. — Ты, младший зять, в то время был в Шанхае — откуда тебе было знать, что тогда творилось в Пинъяне?
— Да нет, я был наслышан о событиях в Пинъяне, — ответил Чэн Фэнтай. — Но и подумать не мог, что Шан Сижуй до сих пор лелеет старые обиды, причём до такой степени, что не побоялся устроить столь безобразный скандал. Всему виной моя небрежность. Однако, двоюродный шурин, на сей раз тебе нельзя так же, как в Пинъяне, просто развернуться и уйти, проглотив обиду — как же ты тогда сможешь работать в суде? Ведь Шан Сижуй — просто сумасшедший, и всё, на что он способен — это бездумно выплеснуть свой гнев, смешав ваше доброе имя с грязью — но больше он ничем вам навредить не может.
Прямота Чэн Фэнтая по-настоящему тронула Чан Чжисиня. Сделав пару шагов к младшему зятю, он присел рядом с ним и с чувством произнёс:
— Я-то не боюсь Шан Сижуя, а вот твоя двоюродная невестка, Мэнпин — она в самом деле его боится!
Чэн Фэнтай подумал, что тот делает из мухи слона, и спросил:
— Чего ради бояться какого-то там актёришки?
В этот момент горничная принесла чай. Чан Чжисинь прервал беседу и распорядился:
— Сходи за закусками к чаю, но только не покупай обжаренные в масле — у госпожи болит живот. Посмотри, нет ли там паровых булочек с овощами и соевого молока.
Служанка, кивнув, удалилась. Плотно закрыв дверь спальни, Чан Чжисинь предложил Чэн Фэнтаю сигарету и закурил сам.
— Некоторые события распространились в сильно искажённом виде, поэтому сегодня я поведаю тебе то, что до этого рассказывал лишь Фань Ляню.
Чэн Фэнтай с серьёзным видом кивнул.
— В то время в Пинъяне, — тихо начал Чан Чжисинь, — Шан Сижуй и его мегеры из труппы «Шуйюнь» захлопнули перед Мэнпин все двери. Ни один театр не осмеливался её принять, к тому же, Мэнпин заставили выплатить огромную неустойку, что без остатка исчерпало все её сбережения. Мэнпин только и оставалось, что петь на улице, будто попрошайке — наверняка ты об этом слышал.
Однако на самом деле Чэн Фэнтай не знал таких подробностей.
— Но знаешь, что ещё сделал Шан Сижуй? Он подстрекал уличную шпану, чтобы те приставали к Мэнпин. Если бы я в тот день опоздал, то страшно подумать, чем бы дело кончилось… — При воспоминании об этом Чан Чжисиня вновь охватил страх, и он судорожно затянулся. — После этого я всегда сопровождал Мэнпин, чтобы защищать её, и аккомпанировал ей на цине. Однако Шан Сижуй не успокоился и на этом: он вступил в сговор с губернатором Чжаном, и тот послал солдат на площадь избивать людей. Тогда Мэнпин так перепугалась, что умоляла меня увезти её из Пинъяна — а теперь Шан Сижуй твердит, что мы сбежали. Но разве он не сам нас к этому принудил?
— А разве он сблизился с губернатором Чжаном не после вашего отъезда? — спросил Чэн Фэнтай.
— Нет, — возразил Чан Чжисинь. — Сперва он воспользовался властью [3] губернатора Чжана, чтобы выжить нас из Пинъяна. А Мэнпин ещё и покрывает его, потому что не хочет, чтобы об этом кто-то узнал.
— То, что он не смог с тобой поладить — абсолютно естественно, — с улыбкой отозвался Чэн Фэнтай. — Дорогой шурин, не вини меня за бестактность, но он мог бы попросту зарезать тебя в отместку за то, что ты отнял у него женщину. Однако вместо этого он так напустился на двоюродную невестку — это и впрямь бессердечно с его стороны.
Чан Чжисинь с улыбкой покачал головой и стряхнул пепел с сигареты.
— Никто не отнимал у него женщину. У них с Мэнпин совсем не такие отношения, как о том судачат.
Чэн Фэнтай изумлённо повернулся к нему.
— Это истинная правда, — подтвердил Чан Чжисинь. — Шан Сижуя продали в труппу «Шуйюнь» в детском возрасте, и Мэнпин его вырастила. Он любит её, как ребёнок, изо всех сил цепляющийся за взрослого, и эта привязанность имеет безжалостную, извращённую природу. Он не разрешал своей старшей сестре уделять кому-либо больше внимания, чем ему самому. Когда он впервые увидел нас с Мэнпин вместе, то у него был такой взгляд, словно он хотел сожрать меня живьём! Он подлетел ко мне и, тыча пальцем мне в нос, принялся во всеуслышание крыть меня бранью. Вот скажи мне, где ты видел на свете такого младшего брата? Ну чем не сумасшедший?
Чэн Фэнтай сдвинул брови и со смехом ответил:
— И всё-таки позволь тебе не поверить. Быть может, он поздно осознал свои чувства, потому что не познал любви между мужчиной и женщиной?
Чан Чжисинь с силой сдавил сигарету, покачав её в пальцах.
— Ничего подобного! — твёрдо возразил он. — Ведь ему тогда уже исполнилось пятнадцать, и он нередко спал с Мэнпин под одним одеялом, используя её грудь как подушку. Они, словно родные брат и сестра, всюду ходили рука об руку, и, как говорится, по очереди кусали от одного куска. Даже мы с Мэнпин за все эти годы не до такой степени сблизились. Если бы он чувствовал к ней хоть на волос влечения как мужчина к женщине, разве смог бы он остаться столь целомудренным при таком тесном контакте? Ты же сам знаешь, что мужчина не в состоянии утаить подобного влечения, как бы Мэнпин могла об этом не знать? Как по мне, так его дикая, беспощадная одержимость Мэнпин сродни безграничной любви ребёнка к матери.
— И впрямь похоже на то, — рассудил Чэн Фэнтай.
— Во всём этом есть кое-что ещё более нелепое, — продолжил Чан Чжисинь. Уже после того, как поднялась шумиха, кто-то принялся выпытывать у Шан Сижуя: «Раз ты не позволяешь своей шицзе сойтись с другим, выходит, ты сам хочешь стать ей мужем?» — а он на это ответил: «С чего бы мне хотеть стать ей мужем? Зачем ей вообще нужен муж? Что такого может муж, чего не могу сделать я? Стоит ей попросить — я всё что угодно для неё сделаю». Тогда его упрекнули: «Ты не даёшь ей выйти замуж, и сам не желаешь жениться — разве это годится, чтобы мужчина и женщина коротали век в одиночестве?» А Шан Сижуй в ответ: «Это почему же не годится? Она не выйдет замуж, я тоже не женюсь! Мы и вместе с ней сможем жить счастливо, зачем нам кто-то нужен ещё?» Ты только послушай это, младший зять — тут дело отнюдь не в позднем осознании чувств, это самое что ни на есть настоящее умопомешательство!
Чэн Фэнтай покачал головой, глубоко задумавшись — по здравом размышлении он почувствовал, что, пожалуй, может это понять. Как правило, гений, обладая сверхчеловеческими талантами и способностями к прозрению в одной сфере, непременно окажется обделён в другой: ему либо трудно найти общий язык с людьми, либо общество его не принимает, либо у него причудливый характер, либо физическое увечье. Шан Сижуй был безусловным гением оперы, как писали про него газеты: «Тысячелетний дух “грушевого сада” воплотился в одном человеке». Если бы при этом он был ещё и прозорливым, а также ловким и оборотистым, да к тому же схватывал всё на лету, то разве мир, собрав всё самое лучшее в одном человеке, тем самым не исчерпал бы себя? Однако Небеса справедливы и, соблюдая некое равновесие, они сделали Шан Сижуя на редкость бестолковым.
Глубоко затянувшись, Чан Чжисинь продолжил:
— Когда Шан Сижуй сказал это, то стало понятно, что его эмоции и чувства [4] неполноценны в сравнении с чувствами прочих людей. Его долго пытаясь увещевать, взывая и к сердцу, и к здравому смыслу, а он лишь молча слушал и не спорил, так что казалось, будто он всё понимает; кто же знал, что все эти размышления приведут его к столь извращённым выводам! Прибежав ко мне с Мэнпин, он великодушно предложил: «Раз уж мужчины и женщины должны вступать в брак и жить так до скончания дней, я, так и быть, разрешаю вам быть вместе! Однако шицзе должна пообещать мне, что я останусь в её сердце самым важным человеком, Чан Чжисинь не должен меня превзойти! Никто не должен! Пусть он будет лишь тем, с кем ты спишь и зачинаешь детей!»
— А-а-а, — протянул Чэн Фэнтай и неудержимо рассмеялся.
— Он заявил это прямо в моём присутствии! И что на это, по-твоему, могла ответить Мэнпин? Ей только и оставалось, что сказать: «Чувства — это такое дело, в котором человек сам над собой не властен, как я могу обещать подобное?» Тогда он ушёл, заявив, что Мэнпин предала его. В тот день наши трёхсторонние переговоры окончательно зашли в тупик. Ну разве это не смешно? — раздражённо бросил Чан Чжисинь. — Мэнпин ведь не торгует своим телом — но даже и продав тело, сердце не удержишь. А если кто-то уже завладел её сердцем, с какой стати она должна получать разрешение Шан Сижуя?
— А меня всё-таки растрогали эти пылкие чувства между старшей сестрой и младшим братом, — вздохнул Чэн Фэнтай.
— Не будь он так безумен и жесток, меня бы они тоже тронули, — с улыбкой отозвался Чан Чжисинь.
В это мгновение из спальни послышались тихие звуки — по-видимому, проснулась Цзян Мэнпин. Чан Чжисинь потушил сигару в пепельнице и встал, чтобы позаботиться о жене. Чэн Фэнтай также поднялся на ноги и попрощался с ним.
— Не принимай вчерашнее близко к сердцу, — похлопал его по плечу Чан Чжисинь. — Ещё увидимся.
Чэн Фэнтай улыбнулся, заверив, что это должны быть его слова, а потом пожал Чан Чжисиню руку на прощание. Про себя он подумал, что их разговор вышел очень душевным. С этого момента он стал считать Чан Чжисиня настоящим другом.
Чэн Фэнтай отобедал дома, потом на него напала дремота и он проспал до вечера. Было холодно, стемнело рано и казалось, что вот-вот пойдёт снег. Поужинав, Чэн Фэнтай собрался было выйти, но вторая госпожа не хотела его отпускать.
— Кто это сегодня принимает? Второй господин, ты ходишь играть в маджонг как на работу, это уже никуда не годится!
Поставив колено на кан, Чэн Фэнтай склонился к ней и поцеловал в щеку:
— Разве главное дело второго господина — не пить, есть и веселиться вволю? Ах да, ещё даровать дочку своей второй госпоже!
Вторая госпожа возмущённо отпихнула его, невольно улыбнувшись.
Примечания переводчика:
[1] Остывшая было зола разгорелась вновь — чэнъюй 死灰复燃 (sǐhuīfùrán) — обр. в знач. «возродиться, ожить; вновь набраться сил; воспрянуть духом, вновь поднять голову; воскреснуть, как феникс из пепла».
[2] Шумиха — в оригинале чэнъюй 满城风雨 (mǎnchéng fēngyǔ) — в пер. с кит. «по всему городу ветер и дождь», обр. в знач. «вызвать толки, наделать шуму, стать темой для пересудов», а также «распространиться повсюду».
[3] Воспользовался властью — в оригинале чэнъюй 狐假虎威 (hú jiǎ hǔ wēi) — в пер. с кит. «лиса пользуется могуществом тигра», обр. в знач. «пользоваться чужим авторитетом».
[4] Эмоции и чувства — в оригинале чэнъюй 七情六欲 (qī qíng liù yù) — в пер. с кит. «семь чувств и шесть страстей», где семь чувств — радость, гнев, печаль, страх, любовь, ненависть и половое влечение, а шесть страстей — страсти, порождаемые шестью органами чувств: глазами, ушами, носом, языком, телом и разумом, который согласно традиционным китайским представлениям тоже является органом чувств.
читать дальшеЧэн Фэнтай нахмурился и в гневе устремился в противоположную потоку людей сторону, но его задержал один из слуг:
— Второй господин, вас там ждёт главнокомандующий Цао!
Чэн Фэнтай сказал, что сейчас подойдёт, но обеспокоенный слуга последовал за ним по пятам, и таким образом хозяин со слугой вместе пришли на задний двор. К этому времени сумасшествие уже оставило Шан Сижуя — силы его покинули, а душа словно отлетела. Сняв головные украшения, он безучастно сидел перед зеркалом, пока Сяо Лай стирала с его лица грим. Других актёров вместе с аккомпаниатором спешно отослали домой, так что остались лишь охранявшие Шан Сижуя два бойца главнокомандующего Цао, которые понятия не имели, что с ним делать.
— Шан-лаобань, — холодно окликнул его Чэн Фэнтай, остановившись в дверях.
Неизвестно, слышал ли его Шан Сижуй — в любом случае, ответа не последовало. Покосившись на Чэн Фэнтая, Сяо Лай накинула на хозяина пальто. Взгляд Шан Сижуя застыл — он был настолько не похож на себя прежнего, что от этого зрелища Чэн Фэнтаю сделалось не по себе.
— Второй господин, возвращайтесь скорее! — поторопил его слуга. — Главнокомандующий Цао вас уже заждался!
Чэн Фэнтай вновь бросил тяжёлый взгляд на Шан Сижуя, и гнев, который привёл его сюда, вновь всколыхнулся в душе.
Благодаря Шан Сижую главнокомандующий Цао вспомнил о славных днях своей армейской жизни, а потому сейчас он пребывал в особенно хорошем настроении. Едва завидев Чэн Фэнтая, он обхватил зятя за шею и принялся кормить и поить его до отвала, а затем, захмелев, стал стучать по столу, требуя, чтобы ему показали маленького господина. Чэн Фэнтай велел няньке принести ребёнка, и главнокомандующий Цао при виде младенца в пелёнках тут же вытащил пистолет.
От этого зрелища все гости побросали палочки для еды и повскакивали с мест — одна девочка со страху даже разбила тарелку.
Чэн Фэнтай, у которого из головы не шли супруги Чан, выпил больше двух чарок, чтобы развеять беспокойство. В душе его разлилось неизъяснимое благоухание, он неподвижно сидел, сжимая в руке чарку, не обращая ни малейшего внимания на пистолет.
— Застрели уже его! — нетрезвым голосом предложил он. — Возместишь мне это дочерью!
— Такой хорошенький беленький бутузик, зачем же в него стрелять? — заплетающимся языком ответил главнокомандующий Цао, сжимая в руке блестящий пистолет. — Немецкого производства, славная вещица! Он был верным спутником этого старика целых семь лет, вот как! А теперь дарю его племяннику в честь встречи! Пусть тоже вырастет главнокомандующим! — С этими словами он ущипнул младенца за щёчку, чтобы показать своё расположение, и ребёнок заплакал.
По окончании банкета главнокомандующий Цао потащил Шан Сижуя в свою резиденцию, чтобы предаться воспоминаниям о днях былой славы. Чэн Мэйсинь не хотела возвращаться домой с Шан Сижуем, её терзала жгучая досада и негодование. Внезапно она шепнула брату дрожащим от слёз голосом:
— Эдвин, ничего не хочешь сказать?
— А что тут скажешь? — отозвался Чэн Фэнтай.
— Ты привёл Шан Сижуя, и остывшая было зола разгорелась вновь [1], — заявила Чэн Мэйсинь.
Но у Чэн Фэнтая сегодня не было никакого желания развивать эту тему:
— Ну разгорелась так разгорелась! Он — мужчина, так что старший зять на нём не женится, чтобы сделать своей наложницей — так чего тебе бояться? — с этим он отправился спать. Чэн Мэйсинь, которую едва не рвало кровью от клокочущего в груди гнева, про себя крыла его на чём свет стоит.
Добравшись до спальни, удручённый Чэн Фэнтай хлопнулся на кан, положив под голову ватное одеяло, и долгое время не произносил ни слова. Вторая госпожа уже знала о том, что случилось, но вместо того, чтобы рассердиться за своего старшего двоюродного брата, она лишь вздохнула:
— Ох уж этот Шан Сижуй…
— Его в самом деле надо хорошенько проучить! — гневно выпалил Чэн Фэнтай.
Вторая госпожа отлично знала крутой нрав своего мужа. Сегодня из-за Шан Сижуя случился скандал, и она боялась, что Чэн Фэнтай, не смирившись с подобным оскорблением, не сегодня-завтра бросится искать Шан Сижуя, чтобы спросить с него за нанесённую обиду — и тогда поднимется ещё бóльшая шумиха [2].
— Не делай этого! — не на шутку встревожилась она. — Ведь его защищает так много людей! К тому же, тогда этому скандалу не будет ни конца, ни края!
— Ну ладно, не буду, — холодно усмехнулся Чэн Фэнтай. — Я просто схожу к нему, чтобы объясниться.
***
На следующий день как раз было воскресенье, и Чэн Фэнтай решил навестить супругов Чан, чтобы помочь им забыть пережитый страх. От службы Чан Чжисинь получил апартаменты с ванной в многоквартирном доме, очень удобные для проживания молодых супругов.
Чэн Фэнтай дважды позвонил в дверь, и ему открыла горничная:
— Вы к кому, господин?
Из-за спины служанки выглянул заспанный Чан Чжисинь, который завязывал пояс домашнего халата:
— Господин Чэн?
— Я же говорил, что я — твой младший зять, — с улыбкой ответил Чэн Фэнтай. — Не нужно звать меня господином.
Улыбнувшись в ответ, Чан Чжисинь провёл Чэн Фэнтая в квартиру, а сам удалился, чтобы переодеться. Вернувшись, он приготовился выслушать гостя, облокотившись о подоконник.
— А где твоя супруга? С ней всё хорошо?
— Не очень хорошо. — Лицо Чан Чжисиня тут же сделалось серьёзным. — Из-за вчерашнего скандала у неё стало плохо с сердцем, от этого она никак не могла уснуть, всё рвалась уехать из Бэйпина. Глубоко за полночь ей наконец удалось успокоиться, и сейчас она отдыхает.
— От всей души прошу прощения за вчерашнее, — покаялся Чэн Фэнтай. — Это всё случилось по моему недосмотру.
— В этом нет твоей вины, — с улыбкой заверил его Чан Чжисинь. — Ты, младший зять, в то время был в Шанхае — откуда тебе было знать, что тогда творилось в Пинъяне?
— Да нет, я был наслышан о событиях в Пинъяне, — ответил Чэн Фэнтай. — Но и подумать не мог, что Шан Сижуй до сих пор лелеет старые обиды, причём до такой степени, что не побоялся устроить столь безобразный скандал. Всему виной моя небрежность. Однако, двоюродный шурин, на сей раз тебе нельзя так же, как в Пинъяне, просто развернуться и уйти, проглотив обиду — как же ты тогда сможешь работать в суде? Ведь Шан Сижуй — просто сумасшедший, и всё, на что он способен — это бездумно выплеснуть свой гнев, смешав ваше доброе имя с грязью — но больше он ничем вам навредить не может.
Прямота Чэн Фэнтая по-настоящему тронула Чан Чжисиня. Сделав пару шагов к младшему зятю, он присел рядом с ним и с чувством произнёс:
— Я-то не боюсь Шан Сижуя, а вот твоя двоюродная невестка, Мэнпин — она в самом деле его боится!
Чэн Фэнтай подумал, что тот делает из мухи слона, и спросил:
— Чего ради бояться какого-то там актёришки?
В этот момент горничная принесла чай. Чан Чжисинь прервал беседу и распорядился:
— Сходи за закусками к чаю, но только не покупай обжаренные в масле — у госпожи болит живот. Посмотри, нет ли там паровых булочек с овощами и соевого молока.
Служанка, кивнув, удалилась. Плотно закрыв дверь спальни, Чан Чжисинь предложил Чэн Фэнтаю сигарету и закурил сам.
— Некоторые события распространились в сильно искажённом виде, поэтому сегодня я поведаю тебе то, что до этого рассказывал лишь Фань Ляню.
Чэн Фэнтай с серьёзным видом кивнул.
— В то время в Пинъяне, — тихо начал Чан Чжисинь, — Шан Сижуй и его мегеры из труппы «Шуйюнь» захлопнули перед Мэнпин все двери. Ни один театр не осмеливался её принять, к тому же, Мэнпин заставили выплатить огромную неустойку, что без остатка исчерпало все её сбережения. Мэнпин только и оставалось, что петь на улице, будто попрошайке — наверняка ты об этом слышал.
Однако на самом деле Чэн Фэнтай не знал таких подробностей.
— Но знаешь, что ещё сделал Шан Сижуй? Он подстрекал уличную шпану, чтобы те приставали к Мэнпин. Если бы я в тот день опоздал, то страшно подумать, чем бы дело кончилось… — При воспоминании об этом Чан Чжисиня вновь охватил страх, и он судорожно затянулся. — После этого я всегда сопровождал Мэнпин, чтобы защищать её, и аккомпанировал ей на цине. Однако Шан Сижуй не успокоился и на этом: он вступил в сговор с губернатором Чжаном, и тот послал солдат на площадь избивать людей. Тогда Мэнпин так перепугалась, что умоляла меня увезти её из Пинъяна — а теперь Шан Сижуй твердит, что мы сбежали. Но разве он не сам нас к этому принудил?
— А разве он сблизился с губернатором Чжаном не после вашего отъезда? — спросил Чэн Фэнтай.
— Нет, — возразил Чан Чжисинь. — Сперва он воспользовался властью [3] губернатора Чжана, чтобы выжить нас из Пинъяна. А Мэнпин ещё и покрывает его, потому что не хочет, чтобы об этом кто-то узнал.
— То, что он не смог с тобой поладить — абсолютно естественно, — с улыбкой отозвался Чэн Фэнтай. — Дорогой шурин, не вини меня за бестактность, но он мог бы попросту зарезать тебя в отместку за то, что ты отнял у него женщину. Однако вместо этого он так напустился на двоюродную невестку — это и впрямь бессердечно с его стороны.
Чан Чжисинь с улыбкой покачал головой и стряхнул пепел с сигареты.
— Никто не отнимал у него женщину. У них с Мэнпин совсем не такие отношения, как о том судачат.
Чэн Фэнтай изумлённо повернулся к нему.
— Это истинная правда, — подтвердил Чан Чжисинь. — Шан Сижуя продали в труппу «Шуйюнь» в детском возрасте, и Мэнпин его вырастила. Он любит её, как ребёнок, изо всех сил цепляющийся за взрослого, и эта привязанность имеет безжалостную, извращённую природу. Он не разрешал своей старшей сестре уделять кому-либо больше внимания, чем ему самому. Когда он впервые увидел нас с Мэнпин вместе, то у него был такой взгляд, словно он хотел сожрать меня живьём! Он подлетел ко мне и, тыча пальцем мне в нос, принялся во всеуслышание крыть меня бранью. Вот скажи мне, где ты видел на свете такого младшего брата? Ну чем не сумасшедший?
Чэн Фэнтай сдвинул брови и со смехом ответил:
— И всё-таки позволь тебе не поверить. Быть может, он поздно осознал свои чувства, потому что не познал любви между мужчиной и женщиной?
Чан Чжисинь с силой сдавил сигарету, покачав её в пальцах.
— Ничего подобного! — твёрдо возразил он. — Ведь ему тогда уже исполнилось пятнадцать, и он нередко спал с Мэнпин под одним одеялом, используя её грудь как подушку. Они, словно родные брат и сестра, всюду ходили рука об руку, и, как говорится, по очереди кусали от одного куска. Даже мы с Мэнпин за все эти годы не до такой степени сблизились. Если бы он чувствовал к ней хоть на волос влечения как мужчина к женщине, разве смог бы он остаться столь целомудренным при таком тесном контакте? Ты же сам знаешь, что мужчина не в состоянии утаить подобного влечения, как бы Мэнпин могла об этом не знать? Как по мне, так его дикая, беспощадная одержимость Мэнпин сродни безграничной любви ребёнка к матери.
— И впрямь похоже на то, — рассудил Чэн Фэнтай.
— Во всём этом есть кое-что ещё более нелепое, — продолжил Чан Чжисинь. Уже после того, как поднялась шумиха, кто-то принялся выпытывать у Шан Сижуя: «Раз ты не позволяешь своей шицзе сойтись с другим, выходит, ты сам хочешь стать ей мужем?» — а он на это ответил: «С чего бы мне хотеть стать ей мужем? Зачем ей вообще нужен муж? Что такого может муж, чего не могу сделать я? Стоит ей попросить — я всё что угодно для неё сделаю». Тогда его упрекнули: «Ты не даёшь ей выйти замуж, и сам не желаешь жениться — разве это годится, чтобы мужчина и женщина коротали век в одиночестве?» А Шан Сижуй в ответ: «Это почему же не годится? Она не выйдет замуж, я тоже не женюсь! Мы и вместе с ней сможем жить счастливо, зачем нам кто-то нужен ещё?» Ты только послушай это, младший зять — тут дело отнюдь не в позднем осознании чувств, это самое что ни на есть настоящее умопомешательство!
Чэн Фэнтай покачал головой, глубоко задумавшись — по здравом размышлении он почувствовал, что, пожалуй, может это понять. Как правило, гений, обладая сверхчеловеческими талантами и способностями к прозрению в одной сфере, непременно окажется обделён в другой: ему либо трудно найти общий язык с людьми, либо общество его не принимает, либо у него причудливый характер, либо физическое увечье. Шан Сижуй был безусловным гением оперы, как писали про него газеты: «Тысячелетний дух “грушевого сада” воплотился в одном человеке». Если бы при этом он был ещё и прозорливым, а также ловким и оборотистым, да к тому же схватывал всё на лету, то разве мир, собрав всё самое лучшее в одном человеке, тем самым не исчерпал бы себя? Однако Небеса справедливы и, соблюдая некое равновесие, они сделали Шан Сижуя на редкость бестолковым.
Глубоко затянувшись, Чан Чжисинь продолжил:
— Когда Шан Сижуй сказал это, то стало понятно, что его эмоции и чувства [4] неполноценны в сравнении с чувствами прочих людей. Его долго пытаясь увещевать, взывая и к сердцу, и к здравому смыслу, а он лишь молча слушал и не спорил, так что казалось, будто он всё понимает; кто же знал, что все эти размышления приведут его к столь извращённым выводам! Прибежав ко мне с Мэнпин, он великодушно предложил: «Раз уж мужчины и женщины должны вступать в брак и жить так до скончания дней, я, так и быть, разрешаю вам быть вместе! Однако шицзе должна пообещать мне, что я останусь в её сердце самым важным человеком, Чан Чжисинь не должен меня превзойти! Никто не должен! Пусть он будет лишь тем, с кем ты спишь и зачинаешь детей!»
— А-а-а, — протянул Чэн Фэнтай и неудержимо рассмеялся.
— Он заявил это прямо в моём присутствии! И что на это, по-твоему, могла ответить Мэнпин? Ей только и оставалось, что сказать: «Чувства — это такое дело, в котором человек сам над собой не властен, как я могу обещать подобное?» Тогда он ушёл, заявив, что Мэнпин предала его. В тот день наши трёхсторонние переговоры окончательно зашли в тупик. Ну разве это не смешно? — раздражённо бросил Чан Чжисинь. — Мэнпин ведь не торгует своим телом — но даже и продав тело, сердце не удержишь. А если кто-то уже завладел её сердцем, с какой стати она должна получать разрешение Шан Сижуя?
— А меня всё-таки растрогали эти пылкие чувства между старшей сестрой и младшим братом, — вздохнул Чэн Фэнтай.
— Не будь он так безумен и жесток, меня бы они тоже тронули, — с улыбкой отозвался Чан Чжисинь.
В это мгновение из спальни послышались тихие звуки — по-видимому, проснулась Цзян Мэнпин. Чан Чжисинь потушил сигару в пепельнице и встал, чтобы позаботиться о жене. Чэн Фэнтай также поднялся на ноги и попрощался с ним.
— Не принимай вчерашнее близко к сердцу, — похлопал его по плечу Чан Чжисинь. — Ещё увидимся.
Чэн Фэнтай улыбнулся, заверив, что это должны быть его слова, а потом пожал Чан Чжисиню руку на прощание. Про себя он подумал, что их разговор вышел очень душевным. С этого момента он стал считать Чан Чжисиня настоящим другом.
Чэн Фэнтай отобедал дома, потом на него напала дремота и он проспал до вечера. Было холодно, стемнело рано и казалось, что вот-вот пойдёт снег. Поужинав, Чэн Фэнтай собрался было выйти, но вторая госпожа не хотела его отпускать.
— Кто это сегодня принимает? Второй господин, ты ходишь играть в маджонг как на работу, это уже никуда не годится!
Поставив колено на кан, Чэн Фэнтай склонился к ней и поцеловал в щеку:
— Разве главное дело второго господина — не пить, есть и веселиться вволю? Ах да, ещё даровать дочку своей второй госпоже!
Вторая госпожа возмущённо отпихнула его, невольно улыбнувшись.
Примечания переводчика:
[1] Остывшая было зола разгорелась вновь — чэнъюй 死灰复燃 (sǐhuīfùrán) — обр. в знач. «возродиться, ожить; вновь набраться сил; воспрянуть духом, вновь поднять голову; воскреснуть, как феникс из пепла».
[2] Шумиха — в оригинале чэнъюй 满城风雨 (mǎnchéng fēngyǔ) — в пер. с кит. «по всему городу ветер и дождь», обр. в знач. «вызвать толки, наделать шуму, стать темой для пересудов», а также «распространиться повсюду».
[3] Воспользовался властью — в оригинале чэнъюй 狐假虎威 (hú jiǎ hǔ wēi) — в пер. с кит. «лиса пользуется могуществом тигра», обр. в знач. «пользоваться чужим авторитетом».
[4] Эмоции и чувства — в оригинале чэнъюй 七情六欲 (qī qíng liù yù) — в пер. с кит. «семь чувств и шесть страстей», где семь чувств — радость, гнев, печаль, страх, любовь, ненависть и половое влечение, а шесть страстей — страсти, порождаемые шестью органами чувств: глазами, ушами, носом, языком, телом и разумом, который согласно традиционным китайским представлениям тоже является органом чувств.
Следующая глава
+, микроблог «adres-bloga»
— я всё окутывала и окутывала тебя простынями своих унылых лытдыбров, а ты всё помечал и помечал их как спам.
— хорошо хоть, не как пёс.