Что почитать: свежие записи из разных блогов

К тексту
Саммари
Категория: джен/гет
Жанр: AU, драма, романтика, фэнтези, кроссовер с Игрой престолов
Персонажи/Пейринг: Люк Скайуокер/Лея Органа, Хан Соло/Лея Органа, Люк Скайокер/Мара Джейд, Оби-Ван Кеноби, Дарт Вейдер, Шив Палпатин, Бреха Органа
Саммари: После гибели родных Люк встречает Оби-Вана, драконьего всадника, и становится его воспитанником. Он влюбляется в принцессу Лею Органу, но понимает, что его низкое происхождение никогда не позволит им быть вместе. Умение Люка ладить с драконами становится козырем во вспыхнувшем противостоянии между Альдерааном и южными землями, и Люк видит в этом призрачный шанс добиться расположения принцессы.
Предупреждения: твинцест, смерть персонажей, сцены насилия

Пролог
Пролог. Оби-Ван

Песок Татуина обжигал ступни сквозь кожаную подошву легких сапог, и потому Оби-Ван шагал все быстрее и быстрее, переходил от дома к дому, входил без стука и уходил, не прощаясь.

Никто не признавал серебряного кувшина, гнутого и оплавленного, закопченного с одной стороны и потускневшего с другой.

Люди не смотрели на кувшин, не разглядывали искусный резной узор, лишь опаляли голодными и жадными взглядами кожаную суму на поясе Оби-Вана, полную золота, потом смотрели тревожно в небо и отводили глаза.

Люди не осмеливались лгать ему. Даже если на кону стояла мера золотом, которой в этих краях хватит, чтобы сделаться богачом до конца жизни.

Жизнь тут, правда, была довольно короткой.

Зайдя в очередную хижину, сложенную из белого песчаника, Оби-Ван понял, что его поиски закончены — юноша перед ним не взглянул на кошель, но не отводил светлых глаз от кувшина, и на лицо его наползла тень.

— Как... — начал он было, но потом оглядел Оби-Вана с головы до ног и кивнул сам себе: — Ясно... Они...

— Они не мучались, — ответил Оби-Ван и тяжело выдохнул жар Татуина в прохладный воздух хижины. Он надеялся, что сухой и пустынный воздух очистит его горло, но паленый запах горелого все еще щекотал ноздри. — Все произошло быстро.

Юноша отвернулся, закусив губу, сжав кулаки, и Оби-Ван окинул его цепким взглядом. Молодой, едва ли старше его принцессы, светловолосый, ясноглазый — судьба его здесь в одиночку была уже решена, и едва ли золото сможет сделать ее слаще.

В конце концов, именно из-за денег ему в итоге и перережут глотку, если не придумают чего похуже.

— Как их звали? — спросил наконец Оби-Ван, и юноша глухо ответил:

— Оуэн и Беру.

— Я велю жрецам молиться за их души, — пообещал Оби-Ван. — Семь дней будут петь об Оуэне и Беру, а на восьмой найдут они покой в тени водных садов и...

— Это едва ли, — выплюнул юноша и скривился, как от боли. — У нас нет богов, и никто... Здесь только песок, а если и есть по ту сторону водные сады, то никто их и не видел, а значит, они не более реальны, чем...

Оби-Ван ожидал встретить смирение и скорбь — смирение рождалось в людях при одном только взгляде на плащ белого шелка с черным обсидиановым драконом, скреплявшим его, на чапы из толстой, закопченной кожи, надетые поверх штанов из тонкого льна, при осознании того, кто он такой и кому он служит.

Скорбь же усмирялась золотом так успешно, что Оби-Ван находил в этом толику горечи... однако то, что пристало лордам, не всегда было по карману беднякам.

Такова была жизнь, но Оби-Ван стремился дать что-то взамен утраты, а жизнь обычно не делала и этой малости.

Он помедлил, потом положил кувшин на узкий, грубо сколоченный стол и снял с пояса тяжелый кошель. Взвесил на ладони и протянул юноше.

Тот лишь помотал головой.

— Это не восполнит утраты, — произнес Оби-Ван, — но послужит хорошим подспорьем.

— Обмен неравный, — возразил ему юноша. — Да и к чему вам это? Успокоить совесть? Лучше бы вы мучались...

Он взглянул на кошель украдкой, и Оби-Ван увидел в его лице тень сомнения, промелькнувшую так быстро, что иной бы и не заметил — но Оби-Ван жил на свете долго и умел читать лица. Особенно такие юные и открытые, лишенные уловок и хитростей, что приходят с годами.

Но затем взгляд юноши упал на кувшин, и лицо его вновь помрачнело.

— Уходите, — наконец произнес он и покачнулся. — Вы принесли черные вести.

Оби-Ван не стал спорить, лишь опустил кошель на стол, развернулся и вышел.

Тонкую подошву снова начал припекать песок, горячий воздух полился в легкие, на лбу выступил пот. Оби-Ван вздохнул и зашагал к покатым песчаным холмам.

Горизонт плавился, расплывался от волн сухого жара, и в этом зыбком мареве белое солнце двоилось, будто зрение изменяло Оби-Вану.

С каждым годом подобные визиты давались ему все тяжелее.

Через несколько шагов он услышал шорох песка позади и обернулся. Юноша бежал к нему, и его светлые легкие волосы горели пламенем в закатном солнце.

Кошель с золотом он не взял.

— Вы же... Сюда... — начал он было, рвано дыша, потом запнулся и задрал голову, разглядывая бледно-розовое, как нутро ракушки, небо.

— Да, — кивнул Оби-Ван и впервые за день легко улыбнулся. — Я сюда прилетел.

— Хочу взглянуть, — прищурился юноша. — Никогда их не видел.

Оби-Ван снова кивнул, потом закрыл глаза и мысленно потянулся к рокочущим темным узам, кровной связи, что цепко оплела его тело и разум, как ядовитый плющ оплетал древние стены Белого замка.

Узы отозвались молниеносно, тяжелым грозовым раскатом, и Оби-Ван вздрогнул, как вздрагивал уже без малого сорок лет. Темная точка возникла на горизонте, раздваиваясь и множась, потом поднялась выше песчаного жара и собралась в одну, стала шириться, приближаться, и Оби-Ван усмехнулся, покосившись на юношу, который застыл на месте, затих — только горящие глаза следили за нарастающей крылатой тенью.

— Огромный... — прошептал он, но Оби-Ван не уловил в голосе привычного страха.

— Это не... — начал он было, но юноша тут же его перебил:

— ...не самец... Это самка.

Оби-Ван впился взглядом в молодое лицо, но не сказал ни слова, лишь потянулся навстречу узам, осторожно и тихо — чтоб не спугнуть.

И оно было там — легкое и смутное присутствие кого-то третьего, — невесомое, будто облако зашло краем на солнце, будто к неподвижной нагретой воде примешался прохладный ключ.

Оби-Ван чувствовал свое сердце, слушал свое дыхание — такт в такт с узами, словно он был младенцем в материнской утробе, неразрывно связанный с кем-то извне; третий в этом тесном и узком кругу казался лишним, виделся чужаком.

Так говорило ему сердце. Разум же ликовал — спустя годы, спустя десятилетия, что осели на волосах седым пеплом, Оби-Вану повезло найти второго всадника, посчастливилось узнать его, не упустить.

И он был молод.

Достаточно молод, чтобы служить королеве, когда настанет час Оби-Вану взглянуть на красоты водных садов.

Широкие крылья обдали их волной раскаленного воздуха, создав вокруг небольшой кратер, и дракон Оби-Вана спустился к ним, пригнул шипастую голову, повернулся боком, оставив на белом песке глубокие осыпающиеся борозды.

Тяжелое веко раскрылось, и Оби-Вана обожгло золотом, ярким и чистым на фоне угольно-черной кожи. Немигающий взгляд переместился на спутника Оби-Вана, и застыл, бросая отблески света на юное лицо.

Узы дрогнули паутиной на ветру.

Он свой, подумал Оби-Ван, не зная, принадлежит это убеждение ему или дракону.

И тогда он обернулся к юноше и сказал:

— Меня зовут Оби-Ван Кеноби, и я предлагаю единожды — летим со мной в Альдераан.

Конечно, если он не согласится, Оби-Ван вернется — снова и снова, пока не склонит юношу к нужному решению, но нехитрая уловка сработала — тот подошел, медленно, будто двигался во сне или под водой, положил смуглую ладонь на драконий горячий бок, молча провел рукой и кивнул.

Молодость всегда нетерпелива.

— Как твое имя? — спросил Оби-Ван, оседлав мощную драконью шею, и двинулся ближе к крыльям, чтобы дать юноше место. Протянул ему ладонь и усадил вперед себя.

— Люк, — ответил он, и тут же пригнулся, вжался в черную чешую, когда одним сильным, размашистым движением кожистые крылья подняли их в воздух.

Никто из них не вспомнил о золоте, оставленном в белой округлой хижине.

Глава 1
Глава 1.Люк

Альдераан...

Он слышал об этом городе сотни раз, но так до конца и не верил, что тот и впрямь существует. Слышал о вымощенных золотом улицах, об украшенных жемчугами башнях Белого замка, над которыми в ясном небе плещутся три драконьих тени.

Слухи не обманули в одном — драконов действительно было три: взрослый дракон Оби-Вана и два совсем молодых, размером с годовалого жеребенка. Улицы же были вымощены обычным камнем, а башни украшал лишь густой изумрудный плющ.

Первым делом Люка отмыли в огромной ванне дочиста, потом коротко остригли, оставив за ухом длинную прядь волос, которую заплели тонкой косичкой, скрепленной двумя бусинами, синей и золотой. Выдали свежие штаны и рубаху, которую следовало подпоясывать широким кожаным ремнем.

Люк вышел из купален в ночной полумрак, расцветший масляными огнями, и тут же натолкнулся на Оби-Вана. Тот стоял, привалившись к колонне, и задумчиво курил длинную трубку. Пряный сладкий запах плыл по волнам теплого воздуха, поднимавшегося с нагретой земли, густо пахло белыми цветами, на небе выступили белые яркие звезды.

— Пошли, — выдохнул Оби-Ван, легко постучал трубкой о камень и повел Люка широкими улицами, все выше и выше, прямиком к Белому замку. — Представлю тебя королеве. Бреха Органа, ей служу я — и станешь служить ты... Если, конечно, захочешь.

— Будто у меня есть выбор, — нахмурившись, тихо пробормотал Люк, но Оби-Ван услышал.

— Можешь вернуться обратно, — пообещал он. — Мы здесь рабов не держим.

Люк промолчал и вслед за ним вошел в окованные железом высокие ворота. Стражники на стенах заволновались, и Люк машинально ощупал пояс — оружия у него при себе не было; маленький раскладной нож, что он носил в сапоге, остался в купальнях.

Оби-Ван провел его сетью запутанных коридоров, которые становились все шире и шире, потом придержал за плечо, пока стражники распахивали тяжелые двери, и тихо сказал:

— Не слишком глазей по сторонам. Стой молча. Говорить буду я.

Люк кивнул, и ладонь Оби-Вана мягко подтолкнула его в спину. Он вошел в зал первым и тут же остановился — свет сотен свечей ослепил его, воздух, тяжелый и ароматный, задушил его, и несколько мгновений Люк тупо стоял на месте, давая себе время привыкнуть.

Он прошел череду высоких жаровен, над которыми курился горький дурманящий дым, прошел толпу придворных, и когда они расступились, он увидел трон. Увидел королеву, восседавшую на нем.

Он ожидал встретить женщину, что будет холодна, чьи волосы будут покрыты седым пеплом так же, как голова Оби-Вана, властную и жестокую, одетую в черное, в цвет того дракона, что принес их сюда.

Но Бреха была совсем не такая, какой представлял он себе королеву Белого замка. Темноволосая, темноглазая, она не была ни холодна, ни жестока — напротив, лицо ее словно лучилось довольством и счастьем, согретое ими так же, как смуглая кожа ее была щедро согрета южным солнцем. Одетая в золото и кобальт, она была не королевой огня, но райской птицей, небесной нимфеей, что украшают купальни и тихие пруды.

Она поднялась, сошла с подножья, и протянула руки — Люк подумал, будто к нему, и отступил назад, — но тут Оби-Ван вышел из-за спины, и взял ладони королевы в свои, поцеловал поочередно и что-то тихо зашептал ей.

— ...поднял вас с постели... не стал дожидаться... золото оставил... — краем уха услышал Люк и напрягся. — ...нашел... это он...

Королева обернулась к нему, взглянула темными глазами, и медленно улыбнулась.

— Новый всадник, — кивнула она Люку, не отнимая ладоней у Оби-Вана. — Добро пожаловать в Альдераан. Проводите его в комнаты, — велела она кому-то за спиной Люка, и на его плечо тут же легла мужская ладонь.

Он пошел вслед за своим провожатым, обернулся у дверей — королева и Оби-Ван все стояли у трона, не разнимая рук, тихо переговариваясь. Оби-Ван словно почуял его нерешительность, взглянул на Люка и молча кивнул ему: «Иди».

И Люк пошел, не чувствуя под собой ног от долгого перелета и напряжения, что охватило его в тронном зале, понимая, что впереди его ждет совершенно иная, новая жизнь, не зная, какой она будет и что принесет за собой.

***

Первое время Люк подолгу следил за полетом взрослого дракона, дракона Оби-Вана, черного, как смоль. Горечь нарастала в нем волнами, перехватывала горло до сухих спазмов, потом отступала, принося лишь опустошение.

Люк думал, что рано или поздно сумеет убить дракона, что отнял его семью, но чем больше он погружался в кипящий золотом звериный разум, тем больше понимал — нельзя судить его той мерой, что судят людей. Дракон не ведал зла, не помнил обид; он не был жесток, лишь голоден — животная, оголенная справедливость, от которой Люк уже не в силах был отвернуться, опутанный связью дрожащего родства.

— Мне жаль, — хмурился Оби-Ван, снимая с пояса кисет с табаком и травами, смотрел на Люка синими, чуть выцветшими глазами, оглаживал задумчиво золотую бороду, пересыпанную серебром. — Такова их природа.

— Королева сказала про меня — «новый всадник», — спросил как-то Люк, остановившись у ограждения драконьей ямы. — Что это значит?

— Что ты — новый всадник, — просто ответил Оби-Ван и указал ему на молодых драконов. Они резвились внизу, сплетались в змеиный клубок, покусывали шеи друг друга, утробно ревели и тут же расходились, рассыпая алые искры. — Настанет час, и ты оседлаешь дракона, как когда-то оседлал его я.

Их гибкие, молодые тела, покрытые мягкой еще чешуей, сверкали на солнце сапфиром и нефритом, и Люк гадал, какой же из них станет — его?

— И как я узнаю, какой выбор верен? — не выдержал он наконец, но Оби-Ван лишь усмехнулся и потянулся к трубке.

— Запомни, верный выбор — всегда выбор сделанный, — туманно ответил он. — Но цена ошибки высока.

Жизнь, понял Люк, и в полуденных лучах ему вмиг стало холодно.

— Но почему я? Почему вы выбрали меня?

Оби-Ван коротко взглянул на него, затянулся и выпустил дым, точно сам был драконом, шутки ради принявшим человеческий облик.

— Ты от крови дракона. Такого ни с чем не спутать, — улыбнулся он и откинулся на ограждение. — А кроме того, откуда, по-твоему, берутся всадники?

— Не знаю, — признался Люк, — не думал об этом.

— Раньше, — неспешно заговорил Оби-Ван, — еще при старой королеве, той, что была матерью матери Брехи, всадниками становились братья королевы, всадниками становились ее сыновья. Но королева-мать Брехи родила лишь двоих дочерей, и тогда мой учитель нашел меня — так же, как я нашел тебя, и взял вторым всадником...

— Что с ним случилось?

— Он погиб в бою, — помедлив, ответил Оби-Ван.

— А дракон? Нелегко убить дракона, — заметил Люк.

— Дракон?.. Он был стар, его дракон, и после смерти Квай-Гона ушел вслед за ним. Хоть жизнь дракона и длинна, — дым снова окутал фигуру Оби-Вана, — но узы крепки... узы крепки... Молодой выводок, на который ты смотришь — его дети, его и Полуночи.

Оби-Ван указал мундштуком в небо, где почти невидимая глазу купалась в синеве черная тень. Дети ее играли на земле, свиваясь в кольца, расправляя тонкие, полупрозрачные крылья.

— Их рано еще седлать, — добавил Оби-Ван, перехватив взгляд Люка, — слишком малы. Слишком неразумны. Не подходи к ним ближе необходимого, не ищи их в узах — иначе разум их не выдержит, переймет твои сомнения, твой страх — человеческий — дракон же не ведает страха. Не торопи этот день, Люк, он придет сам.

— Но что, если я ошибусь? — нахмурился Люк. — Что, если выберу неправильно?

— Тогда мы лишимся всадника, — пожал плечами Оби-Ван. — Вот почему королевы правят, но не седлают драконов — цена высока. Им надлежит другой путь... всадники проливают кровь на поле брани, королевы — на родовом ложе. Это знают всадники, это знают принцессы — и надлежит знать тебе.

Оби-Ван умолк, убрал трубку в кошель и строго взглянул на Люка.

— Если выберешь этот путь — обретешь больше, чем смел мечтать. Найдешь свою судьбу. Свой долг. Служи королеве верно, Люк, ей и принцессе, что взойдет на трон следом, или же не седлай дракона, не отнимай моего времени, возвращайся на Татуин. Я не тороплю, — добавил он, вглядевшись в лицо Люка, — но выбор должен быть сделан.

«Выбор должен быть сделан», повторял про себя Люк в тишине новых покоев, уставившись в светлый потолок с тонкими прожилками в камне, блестевшими в огне одинокой свечи.

Королева ему, пожалуй, понравилась, хоть Люк и видел ее лишь раз в тронном зале, да еще дважды — у драконьего загона, куда она приходила говорить с Оби-Ваном. Приходила, отметил он про себя, спускалась к Оби-Вану из высокого замка, когда легко могла бы велеть подняться к себе.

Оби-Ван был уже немолод, хоть и крепок, и такие восхождения давались ему нелегко; потому Люк ни разу не был на пирах, которыми славился замок — не желал идти туда один. Вместо этого он бегал на кухню, брал мясо, сыр и вино, и приходил в комнаты Оби-Вана, слушал его рассказы, вдыхал ставший уже привычным сладковатый дым его трубки, и так смеялся его шуткам, что однажды едва не подавился — но Оби-Ван ударил его в спину с такой неожиданной силой, что Люк ужасно раскашлялся и не мог потом говорить пару дней. Оби-Ван подначивал его в своей мягкой манере, задавал каверзные вопросы, на которые Люк даже ответить был не способен, и усмехался довольно в усы.

И все же, несмотря на их довольно теплые отношения, Люк еще ничего не решил для себя окончательно. Иногда он просыпался, охваченный пленом холодного пота, и перед глазами его стоял оплавленный жаром кувшин, из которого Беру поила его, когда он ребенком болел — считалось, что серебро очищает воду, отгоняет духов и снимает жар. Вспоминал колыбельные Татуина, песни о знойных песках и ледяных родниках, что таили они, песни о том, как жарок полуденный час и холоден час полночный.

«Я должен увидеть принцессу, — отчетливо понял он в одну из таких ночей. — Ей, а не Брехе, я буду служить, и я должен узнать, какая она; так ли она добра, так ли она щедра, так ли она светла».

С этим он и пришел к Оби-Вану, едва занялся холодный рассвет.

***

Оби-Ван выслушал его, покивал задумчиво и велел подождать. Наконец он вышел, одетый в парадное облачение, и Люк тут же усомнился в своем порыве — на нем были все те же штаны и рубаха, что он носил в песках Татуина, — но Оби-Ван лишь махнул на это рукой, и они направились вверх по тихим пустынным улицам к Белому замку, который в утреннем свете стал розовым и золотым.

Оби-Ван привел его к покоям принцессы, постучал дважды, потом трижды, кивнул стражнику в легкой броне и зашел внутрь, увлекая за собой Люка.

Комнаты принцессы были полны воздуха и света, белого открытого пространства. На полках — изящные безделушки и книги, в воздухе — пение птиц. У окна Люк приметил золоченую клетку, в которой желтыми лепестками порхали веселые канарейки. И в то же время комнаты были пусты, принцессы в них не было.

— Я сейчас, — донесся до них мягкий голос, из-за ширмы, расшитой тремя драконами — на крайних створках были молодые драконы, на центральной расправила черные грозовые крылья Полночь.

Оби-Ван присел в низкое мягкое кресло, Люк же трижды обошел комнату, не находя от волнения места, смотрел на книги и шкатулки, на россыпь серебряных украшений — должно быть, золото могла носить лишь королева, а впрочем, Люк не знал наверняка, — и остановился возле умывального столика, на котором стоял брат-близнец того кувшина, что преследовал его во снах.

И будто во сне, Люк протянул к нему руку, обернул непослушные пальцы вокруг холодного горлышка, поднес к глазам — узор был тот же, виноградные гроздья и птицы на гибкой лозе, и вздрогнул, когда девичий голос из-за ширмы весело спросил:

— Понравился?

Он развернулся так резко, что едва не выронил ношу, вернул, не глядя, кувшин на столик; в щели между створками мелькнуло что-то светлое, что-то темное, а потом сбоку показалась маленькая, белая, как цветок жасмина, рука, и голос велел:

— Подай мне заколки, они на столике возле щетки.

Люк подобрал их непослушными пальцами, подошел к ширме, отвернувшись, вложил их в чужую руку.

— Ну вот, — заключила принцесса.

Она вышла к ним, но Люк не смел поднять глаз, уставившись в пол, потом взглянул на серебристые туфельки тонкой кожи, на подол белого платья, и смутился окончательно.

— Думала, всадник должен быть смелым, — обратилась принцесса к Оби-Вану, и тот легко фыркнул.

Люк поднял голову и взглянул на нее впервые — и понял, что не сумеет уже отвести глаз.

Она светла, решил он наконец после долгого молчания, повисшего между ними мягкой туманной пеленой.

— Значит, новый всадник, — задумчиво произнесла принцесса и обошла его кругом, тихо стуча каблучками, звеня серебряными заколками, сияя темными, как у матери, глазами. — Как твое имя?

— Люк, — ответил он ей. — Меня зовут Люк.

Тишина снова установилась меж ними, а может, так ему только казалось — Люк уже не понимал; все вокруг стало зыбким и легким, как канареечный щебет, что доносился но него словно сквозь толщу воды.

— Меня зовут Лея, — представилась принцесса, остановившись напротив, и подала ему белые руки. Люк словно во сне протянул к ней ладони, каждый миг ожидая удара или насмешки, но она не смеялась, не отстранилась, лишь вложила свои тонкие пальцы в его грубые — наверняка ей они кажутся грубыми — ладони, и легонько сжала.

Люк молча смотрел на ее пальцы, такие молочно-белые в его загорелых, потом вспомнил жест Оби-Вана и склонился ниже, прикоснулся занемевшими губами к прохладной коже, будто поцеловал зеркальную водную гладь, и тут же отстранился, отошел на шаг, спрятал горящие, взмокшие ладони за спину.

Молчание затягивалось, и Лея обернулась к Оби-Вану, спросила с тревогой:

— Ничего не случилось?..

Оби-Ван только покачал головой, не сводя глаз с Люка, как показалось ему, неуверенно, а потом улыбнулся:

— Нет. Все в порядке.

— Хорошо, — ответила принцесса и прошла к окну, коснулась золоченой клетки и вдруг спросила Люка:

— Тебе кувшин приглянулся? Красивый, правда? Хочешь, подарю?

Люк отступил к Оби-Вану, покачал головой:

— Не нужно.

— Отчего же? Он тебе понравился, я вижу, — Люк и опомниться не успел, как она сняла кувшин со столика и легко подала ему. — В знак дружбы.

— Нет, — снова покачал он головой, уже неуверенно — можно ли отказывать принцессам?

— Говорят, вода из него вкусней и прохладней, и злые духи обходят ее стороной, — объяснила Лея и вложила кувшин ему в руки.

— Спасибо, — Люк неловко поклонился и тут же обернулся к Оби-Вану — все ли он сделал верно? Тот молча кивнул, тепло улыбнулся Лее и поднялся с кресла.

— Что ж, не будем больше отнимать ваше время, принцесса.

— Вы вовсе его не отняли, — горячо возразила она. — Оби-Ван, знал бы ты, как бывает здесь скучно! Ты позволишь...

— Если отец вас отпустит.

— Если отпустит — я приду! — пообещала ему Лея и тут же добавила:

— А если нет — тоже приду; тебе тяжело подниматься сюда, я знаю, видела из окна. Раньше ты взлетал по ступеням, как белый вихрь, стоило матери послать за тобой, теперь же ходишь так медленно, будто ноги тебе не служат!

Она добра, подумал Люк, разглядывая белое простое платье, подпоясанное серебрянные поясом.

— Ноги всаднику ни к чему, — рассмеялся Оби-Ван. — Главное, чтобы дракон служил.

— Правда твоя, быть может, — кивнула ему принцесса. — До встречи.

— До встречи, — поклонился ей Оби-Ван, и Люк последовал его примеру, прижимая холод кувшина к груди.

Вернувшись к себе, он поставил кувшин у окна, так, чтобы лучше был виден знакомый узор.

Она щедра, решил он, наливая в тонкое горлышко прозрачную чистую воду.

И тогда Люк пошел в комнаты Оби-Вана, взглянул открыто и прямо в его лицо и сказал:

— Я выбрал. Я остаюсь.

Глава 2
Глава 2. Бреха

Мутное отполированное зеркало слепо смотрело на нее из трельяжа. Бреха Органа глубоко вздохнула и принялась стирать краску со лба, щек и век, обмакивая чистый лоскут в пиалу с маслом.

— Что новый всадник? Оби-Ван говорил, откуда он?

— Песчаные пустоши, — рассеянно ответил Бейл, откинувшись в тяжелом низком кресле. Глаза его следили за движениями ее рук неотрывно, словно со дня их свадьбы минуло лишь год или два.

— Тебе не кажется, что Лея проводит с ним слишком много времени? — Бреха обернулась к мужу, и тому пришлось отложить раскрытый томик в кожаном переплете.

— Возможно, — кивнул Бейл и задумался ненадолго. — Думаю, пришло время вступить ей в Малый совет. Это ее отвлечет от подобной... компании.

В голосе его не было высокомерия, но скользила застарелая горечь, и Бреха сжала пальцы на золотой оторочке церемониального платья.

Королева и драконий всадник — едва ли ей стоило напоминать супругу об этом.

Будущая королева, тут же поправила она себя. Да и мальчик пока лишь учится.

— Хорошо, — обронила она наконец и повернулась к зеркалу. — Ты поговоришь с ней? Или я?

— Пожалуй, лучше тебе, — нахмурился Бейл и провел пальцами по бороде; годы уже выступили на ней легким серебром. — Чтобы у Леи не создалось превратного впечатления, будто я не желаю этого общения из отцовской ревности.

— Хорошо, — вновь согласилась Бреха и улыбнулась своему отражению, зыбкому, как утренний туман над зелеными лугами Аквилы, земель ее мужа.

Спускаясь во внутренний двор, шурша пышными юбками, Бреха вспоминала серебряную дымку этих туманов, что видела в последний раз еще до замужества, в холодный утренний час, когда все вокруг затихает недвижно. Ее девичьи сомнения растаяли с приходом рассвета под твердым взглядом ее нареченного, развеялись теплом его протянутой руки. Она всегда потом искала этого уверенного, мягкого пожатия, любовного взгляда, что скажет: «Я твой, а ты — моя, ныне и присно». Ее брак был на редкость счастливым, и лишь одно омрачало его...

— Королева? — окликнул ее знакомый голос. Оби-Ван поднимался ей навстречу, он протянул ей мозолистую и крепкую ладонь, оплетенную сетью мелких белых шрамов, и она приняла ее с легкой улыбкой.

Они остановились у перил балюстрады, что опоясывала драконью яму широким кругом, и медленно двинулись против солнца.

— Рада твоей удаче, — произнесла Бреха, выискивая глазами его молодого воспитанника, но приметила лишь белое платье дочери, что стояла внизу у окованных железом ворот. — Я уж думала, что придется мне седлать дракона и лететь с тобой к вонгам, Оби-Ван.

Тот рассмеялся, потом взглянул с тревогой — не серьезно ли она? — и тут же расслабился, уловив в ее лице шутливое выражение.

— Королеве не пристало быть всадником, — привычно возразил Оби-Ван; годы сгладили в его голосе молодой и отчаянный жар, что пылал в его тоне прежде.

— Потому я пришла к тебе, — призналась Бреха. — Мальчик...

— Люк.

— Люк, — согласилась она и продолжила:

— Лея проводит с ним слишком много времени, Оби-Ван. Тебе ли не знать, как...

Свободной рукой он огладил усы и бороду, кинул в сторону ворот быстрый взгляд и уже спокойнее кивнул.

— Я не желаю сказать, будто он ей не ровня...

— Именно это вы и говорите, — произнес Оби-Ван, отвернувшись, и подошел к перилам, тяжело оперся и поднял голову к безоблачно-голубому небу. — В этом нет ничего, что не признавал бы я сам, однако...

— Однако? — Бреха подошла ближе, провела ладонью по нагретому дереву, коснулась песчаного рукава туники.

— Всадник должен защищать королеву, как себя самого, и во сто крат сильнее, — ответил Оби-Ван. Волосы его, пересыпанные сединой, сверкнули рыжим отблеском, когда он наклонился, выискивая Люка внизу. — Однако будет ли он служить принцессе, не зная ее? Не увидев ее улыбки, не узнав, какое доброе у нее сердце? Она — символ величия Альдераана, но кроме того, она — человек, девушка, и Люк...

Все было так, и Брехе не было, что ему возразить; и все же темное предчувствие снова коснулось ее — младший всадник слушался Оби-Вана во всем, держал себя почтительно, но не заискивал, был осторожен, но не боязлив. Она слышала, что Оби-Ван дает ему не только упражнения, развивающие гибкость ума и силу воли, но и обучает мальчика грамоте и языку, и что за книгами тот проводит едва ли не больше времени, чем у драконьего загона. Раньше Бреха нашла бы такой подход разумным, но теперь, спустя семнадцать лет, прошедших с последней войны, ей начинало казаться, что все это пустое — ни тысячи книг, ни десятки языков не сумеют стать преградой тому голоду разума, что способен охватить человека.

А тот, кто ищет новые знания, способен попасть под опасное влияние чужака, способен пойти совсем иной дорогой, чем та, что уготована всаднику, и тогда...

Она оборвала себя сердито, отмахнулась от дурного предчувствия.

— Бейл считает, что пришла пора дочери заседать в Малом совете, — Бреха нашла глазами мальчишку; тот вышел на середину загона, резко махнул рукой, и два молодых дракона, пока еще неоседланные, безымянные, поднялись с песка, встали на крыло, описали вокруг него широкий круг. Лея засмеялась у ограды, захлопала ему.

Оби-Ван смотрел на ученика своего с той гордостью, с которой сама Бреха смотрела на первые шаги дочери. С той гордостью, отсвет которой согревал взгляд Оби-Вана каждый раз, когда и он смотрел в лицо молодой принцессы — быть может, только лишь поэтому Бреха так и не открыла ему правды.

Дело было не в доверии, она вручила Оби-Вану свою жизнь; Бреха лишь не хотела, чтобы тепло это ушло из его синих глаз.

Они молча смотрели, как Люк управляется с молодыми драконами. Бреха закрыла глаза, потянувшись к нему той частью кровных уз, что все еще ждала своего часа, сокрытая сетями долга, королевским предназначением; но глубинному этому инстинкту, что разгорался в ее крови, был неведом ни голос долга, ни прочие оковы. Чувство это было куда древнее, чем запрет, оградивший Бреху от судьбы всадника — быть может, этому чувству и вовсе не был ведом этот язык. Узы подчинялись не ему, но голосу крови, тянулись из груди, подобно паутине, скользили мимо драконов — ни один из них не был ей предназначен, — касались Оби-Вана, и его ясная спокойная натура, как и всегда, успокоила Бреху.

Ладонь Оби-Вана легла на ее предплечье, но Бреха не обратила внимания, ища в этой путаной смеси восторга и страха мальчишку, который и сам был — восторг и страх, и больше ничего. Бреха нахмурилась, но вдруг нашла ее — крохотную, чистую искру, что обратится когда-нибудь ревущим белым жаром, жаром, который заставит их врагов трепетать, бежать в ужасе прочь; жаром, который двадцать лет назад, когда они повстречались впервые, шел от Оби-Вана.

Призрак этого огня тягуче опалил ее кожу, и Бреха мгновенно вспомнила все: низкие крупные звезды, летнюю ночь, крепкую как перезревшее вино и столь же пьянящую, и взгляд синих глаз — юный восторг и азартный страх.

Оби-Ван подле нее негромко кашлянул, и Бреха открыла глаза.

— Он еще юн, — сказала она наконец, не глядя на Оби-Вана, не глядя на Люка, лишь себе под ноги. — Не стоит дожидаться, пока Люк войдет в полную силу; это опасно, ведь Лея... Ты знаешь, о чем я.

Он знал, Бреха видела по глазам, в глубине которых все еще таяло давнее пламя той летней ночи, что они разделили друг с другом. Ладонь его расправила складки на синем рукаве, пальцы мимолетно очертили искусную вышивку и тут же отстранились.

— Она его принцесса, — возразил Оби-Ван, заложив большие пальцы за широкий пояс.

— Она его принцесса, — повторила Бреха. — Он ее всадник. Не стоит подавать им надежд.

Слова ее словно двоились, устремившись не только в будущее, но и в прошлое, будто она говорила не о дочери, но о себе и Бейле, об Оби-Ване.

— Я поговорю с дочерью, — кивнула она сама себе. — Но Люк — твой воспитанник.

— Я вас услышал, — отозвался Оби-Ван и сделал шаг назад. — Я объясню.

Брехе казалось, будто она выбрала не те слова, не тот день, быть может, не тот год; но все уже было сказано.

Она развернулась, чтобы уйти с галереи и подняться к себе, но Оби-Ван сказал вдруг:

— Моя королева...

Бреха обернулась к нему, склонив голову, оплетенную тяжелыми косами.

— В песках я слышал всякое... Будто к вонгам в город вошел человек, высокий человек в черном, и будто после этого визита всех рабов, всех хазраков, велели запереть в нижнем городе.

— Плохие вести, — нахмурилась Бреха. — Что еще слышал ты, Оби-Ван?

— Будто в высоком городе набуанские жрецы, те, что остались, зажгли колдовской пламень, и что со дня на день решится будущее Юужань-Вонга. Позвольте мне слетать к ним и вызнать, что к чему. Я возьму золото и специи, шелка и жемчуг. Я прилечу к ним с миром, и предложу им мир — или же вернусь и мы станем готовиться к войне.

— Соберем Малый совет, — решила Бреха. — И ты расскажешь все, что слышал.

Оби-Ван поклонился, и Бреха вспомнила еще об одном:

— Но прежде... Найди человека с островов, Оби-Ван. Капитана, что прибыл в гавань на «Соколе». И пригласи его ко мне.

***

Люк, младший всадник, принес ей свою клятву в день, когда праздновали середину лета, в день, когда Альдераан справлял именины принцессы Леи.

Бейл любил говорить, что она специально выбрала именно этот праздник, когда решала, каким днем записать рождение дочери. «Это практично», улыбался он, зная, что она рассмеется в ответ — не от шутки, но оттого, какой радостью это было — праздновать рождение дочери на самой вершине летней поры, когда осенние ветра еще так далеки, а зимняя стужа кажется лишь далеким обманчивым сном.

Тронный зал был украшен живыми цветами и шелковыми лентами, кубки полнились золотым вином, вином багряным, но Бреха не сделала еще ни глотка — как и Лея, как и Люк, что впервые попал на пир в Белый замок. Оби-Ван усадил ученика подле себя, и лишь едва заметное напряжение губ выдавало то усилие, с которым он поднялся в замок. Он перехватил взгляд Брехи и неспешно кивнул ей, оправляя широкие рукава своего парадного одеяния. Люк же одет был просто, так же, как и в любой другой день; таков был обычай — клятву дает человек, не костюм. Сменив облик, может он сменить и намерения; оставаясь же собой, человек стремится быть честен, ибо ему и держать ответ.

Так Люк и подошел к ее трону — с непокрытой стриженой головой, в запыленных сапогах, в простой рубахе, подпоясанной широким поясом, безоружный. Преклонил колено, склонил голову, и поклялся, как клялся до него Энакин, а прежде — Оби-Ван; поклялся не брать жены и не иметь детей, служить королеве верно, денно и нощно — с этого дня и до конца всех дней.

Говорил, и Оби-Ван кивал в такт его словам, сам же Люк смотрел не на Бреху, но на молодую принцессу, ставшую сегодня годом старше, ставшую годом прекрасней. И она улыбалась ему, светло и нежно, и Бреха легко нахмурилась, но муж ее Бейл сжал украдкой ее ладонь, и она согнала с лица тревогу — не время и не место было ей на летнем и ярком празднике.

И хотя ничто не переменилось еще — Люк присягнул, но всадником пока не стал; Оби-Ван считал, что драконы еще слишком молоды, и потому Люку оставили и косичку ученика, и прежние комнаты, лишь разрешили приходить в покои принцессы с ее на то позволения, — но тревога ушла с лица Брехи, не из сердца.

Она и сама не могла бы сказать, что беспокоит ее теперь, ведь даже если та привязанность, что питал к Лее младший всадник, не сойдет с него, когда оседлает он дракона, но укрепится — что ж... Лея и сама — дракон, нечего ей страшится, и горькая судьба, что ожидает тех женщин, что осмелятся разделить ночь со всадником, не будучи от крови дракона, ее не коснется...

Впрочем, думать об этом было бессмысленно — Люк дал уже клятву, и едва ли звезды вновь сойдутся столь прихотливо и страшно, что и другой ученик Оби-Вана преступит ее. Бреха не верила в подобный рок, а может, просто не желала верить — ибо измена была слишком тяжела, чтобы кто-то, вроде Люка, чистый и светлый, мог перенести ее тяжесть.

Но про Энакина она тоже думала, что он светел и чист, а обернулось все иначе...

Нет, ни к чему. Не стоит омрачать праздник дочери.

Бреха сошла с трона и повела Люка прочь из залы. Он шел рядом молча, лишь иногда смутная дрожь охватывала его плечи. Вместе прошли они водными садами к срытому кипарисами храму светлого мрамора, рука об руку вошли под его своды. В медной чаше горел негасимый огонь, драконий огонь, все тот же, что пылал, когда на свет появилась она, Бреха, и ее мать до нее, и мать ее матери... Негасимый, но не вечный — ибо все, чему есть начало, имеет и конец.

Она подвела Люка к раскаленному краю чаши, подала ему короткий кинжал с рукоятью, что отполированной сотней прикосновений, с лезвием, обагренным сотней кровей, но всегда одной — драконьей. И Люк принял этот кинжал, провел лезвием по ладони, скривился — не умел еще притворяться, подумала Бреха и улыбнулась ему за это, — и вытянул руку над чашей, над огнем. Темные капли, срываясь вниз, шипели, как растревоженные змеи, и потом пламя сменило цвет, из золотого сделалось белым, из покорного — высоким, и Бреха улыбнулась вновь, уже не Люку, но тому будущему, что обещало ему своевольное пламя.

— Ты принесешь покой и защиту нашим землям, — сказала она ему, вглядевшись в пламень, но тут же почувствовала какую-то смутную неправильность, будто нужно было сказать другое, будто не все слова отражали то, что видела она в огненном танце. Словно одно из них или даже несколько сразу были неверными, обманчивыми, и Бреха взвешивала — какое же из них? Но ответа не находила; узы молчали.

— Найди третьего всадника, — наконец велела она Люку, не как жрица, но как королева. — Не думай, что будет просто — это может занять годы; Оби-Ван поседел, прежде чем сумел найти тебя...

— Я и не думаю, — простодушно отозвался Люк. Он смотрел в огонь, и глаза его в отблеске пламени сделались золотыми. — Вот только...

— Что?

— Оби-Ван спросил однажды, нет ли у меня братьев или сестер. Я ответил, что нет — дядя Оуэн и тетя Беру никогда не упоминали об этом, как не говорили о матери или отце; я рос один. Тогда Оби-Ван сказал, что видит в узах, будто у меня есть близнец. Я спросил, не может ли он ошибаться, но он был тверд. Оби-Ван сказал, что чем дольше обучает меня, чем глубже я погружаюсь в узы, тем яснее он это видит, и что такое нельзя не заметить, как нельзя принять одноногого или однорукого за здорового.

— Что же думаешь ты сам? — Бреха обернулась к нему, и лицо Люка было спокойно, только брови сошлись у переносицы, как если бы он пытался разглядеть что-то вдалеке, как ослабевший зрением старик.

— Я... Я не знаю, госпожа, — ответил он наконец и дернул плечом. — Если и был у меня близнец, то, должно быть, он уже умер... Если прав Оби-Ван, то скорбь может быть той причиной, по какой дядя и тетя не рассказывали мне об этом... Но они никогда не обманывали меня прежде, госпожа.

— Но и об отце не говорили, — заметила Бреха, задумчиво склонив голову к плечу. — Не говорили о матери.

Сомнение отразилось на лице Люка, и она увидела, как мучительна ему мысль о подобном обмане; увидела, как радостна ему мысль, что он может быть на свете не один. Он улыбнулся несмело и сказал:

— Я не седлал еще дракона, не заходил так далеко в узы, чтобы можно было кого-то дозваться... Но если я стану всадником, госпожа, я попытаюсь.

— Не если, Люк, — поправила его Бреха, — а когда.

Глава 3
Глава 3. Люк

третья глава

Люк замер у тяжелых железных ворот. Взгляд его нервно перебегал от одного дракона к другому, и впервые он обрадовался, что их всего двое — не придется выбирать из большего числа; однако и этот выбор был непрост.

На миг он усомнился в своих действиях, будто по недвижной воде пошла рябь — страх, неуверенность и ярость — и Люк мерно задышал, заставил себя отринуть их прочь.

Всадник должен быть спокоен.

Мысль об учителе прошлась по разуму гневным всполохом — отчего они медлят? чего ждут? — и Люк снова задышал тяжело и часто, пытаясь найти покой в суматохе собственных мыслей.

Слова Хана задели его гордость; Люк не стремился в Малый совет — он ничего не понимал в политике, не знал тонкостей переговоров, однако драконий всадник всегда сопровождал королеву Бреху на заседаниях, и в отсутствии Оби-Вана эта обязанность перешла к Люку.

Он ступил осторожно в небольшой зал с овальным столом посередине, встал у дверей и стал слушать, стараясь не смотреть в сторону принцессы слишком уж часто. Он видел ее редко, а после того, как Оби-Ван отправился к вонгам, перестал встречать вовсе.

Видно, она не хотела к нему приходить.

Люк отогнал эту мысль и прислушался к разговорам, что велись в совете. Поначалу обсуждали простые вопросы — урожай пшеницы, уборка хлопка, сколько масла в этом году выйдет с оливковых рощ, не стоит ли купить больше шерсти, будет ли зима холодной или обойдется, и все в том же духе.

Потом вперед выступил человек со смуглым лицом и нахальным взглядом.

— Меня зовут Хан Соло, — сказал он, глядя на одну лишь принцессу, и пальцы Люка впились в кожаный пояс. — Я прибыл к вам заместо Лэндо. Так уж вышло, что я получил самый быстрый его корабль, и теперь хочу купить ваши краски: кобальт, индиго и охру. Хочу купить ваши пряности: мускатный орех и корицу, гвоздику, имбирь и шафран. Я переплыву летнее море и буду торговать ими на западе, и буду возвращаться за товаром раз в год, когда стихают северные ветра, и платить я буду золотом.

В центр стола он бросил небрежно кожаный кошель, тот ударился о дерево гулким звоном, и королева протянула к нему руку, распустила шнуровку и внимательно осмотрела золотые многоугольные монеты. Люк прежде таких не видел, как не видел и золота подобной чистоты.

Королева кивнула, и Бейл заспорил с Ханом о ценах и условиях сделки, и тогда Люк осторожно взглянул в сторону принцессы. Лея смотрела на Хана с интересом... впрочем, это не вовсе говорит о чем-то особенном, решил для себя Люк. Хан человек новый, и нет ничего удивительного в ее любопытстве — например, в Альдераане не носили таких дублетов из кожи, усыпанных заклепками из железа и бронзы; не надевали их прямиком на короткую кемизу, а ворот ее не расстегивали так, чтобы видна была широкая грудь...

Но Лея украдкой смотрела вовсе не на его одежду, а в смуглое, подвижное лицо, и Люк отвернулся, чтобы не видеть этого по-женски уклончивого взгляда.

На него Лея всегда смотрела прямо, безо всяких уловок и игр, и он понял вдруг, что это вовсе не тот взгляд, каким женщины смотрят на интересных им мужчин. Невольно Люк сравнил эти взгляды — прямая стрела, пущенная без цели и мишени, и верткая гибкость реки, что незаметно ведет к обрыву, обманчиво блестя в лучах игривого солнца.

Сравнение вышло не в его пользу, и Люк сглотнул тяжело, но горечь осталась.

Наконец перешли к главному — угроза с юга, вонги и хазраки, и Оби-Ван, возвращение которого все затягивалось и затягивалось.

— Что, если он не вернется? — тревожно спросила Бреха, чистый лоб ее пересекла беспокойная складка, а взгляд потемнел.

— Будь он в плену, вонги уже назвали бы цену за его жизнь, — возразил Хан, и Лея обернулась к нему с надеждой на юном лице. — Быть может, его задержали другие дела.

— Что предлагаешь ты? — напрямик спросила его королева, и Хан просто ответил:

— Я предлагаю ждать.

Люк смотрел в лицо Леи, бледное и напряженное, смотрел на руки королевы Брехи, что нервно тронули обсидиановую брошь в виде черного дракона, приколотую в синему шелку ее платья, смотрел на короля Бейла, который поглаживал задумчиво темную короткую бороду — движение это неуловимо напомнило Люку его учителя, — и тогда в опустившейся тишине неожиданно громко прозвучал голос, полный горечи:

— Предлагаете бездействие?

И через миг Люк с возрастающим ужасом понял, что это был его собственный голос. Он сделал шаг вперед от дверей и натолкнулся на взгляд Хана Соло, исполненный веселой насмешки:

— Младший всадник, — Хан едва склонил голову, словно этот титул значил для него не больше, чем титул придворного шута. — Именно это я и предлагаю. Что предлагаешь совету ты? Оседлать дракона и отправиться на юг?

Люк отвернулся; именно этого он и желал, но под чужими взглядами решимость его угасла, будто на молодой огонь плеснули морской водой, однако мигом спустя занялась еще пуще, потому что Хан жестоко продолжил:

— Натиск хорош лишь в постели, мальчишка, но горячность не принесет тебе победы в бою... К тому же, — Хан оглянулся на Лею, будто желал найти своим словам опору и подтверждение, и добавил резко:

— Кто поведет дракона? Ты не всадник еще, лишь ученик Оби-Вана...

— Довольно, — прервала его королева и взглянула на Люка словно бы с жалостью. — Мы будем ждать еще шесть дней, а на седьмой соберем совет снова. Решено.

Все поднялись с кресел, и Люк распахнул высокие двери, избегая смотреть на принцессу. Но она сама задержалась у дверей и, не говоря ни слова, опустила маленькую ладонь на его плечо в знак симпатии и сочувствия. Потом двинулась дальше, а Люк остался в опустевшем зале, глядя, как Хан подошел к Лее в коридоре и взял ее под руку, и что-то заговорил неслышно.

Запах белых цветов окутал Люка на мгновение, знакомый и чистый, и он стиснул руки за спиной, пожираемый темным ревностным огнем.

***

Час спустя ноги сами принесли его к драконьей яме; месту, где он всегда находил покой и свободу от тревог и сомнений.

Но не теперь. Теперь в этом месте ярче, чем в любом другом, чувствовалось отсутствие Оби-Вана: не курился дым его трубки, не звучали неспешно его шаги. И небо, и утоптанная земля казались теперь опустевшими и немыми, лишившись темной высокой тени его Полуночи.

Дети ее одиноко сплелись один с другим, ища утоления своей тоске; сложили перепончатые крылья, и лишь изредка над мордами их струились тонкие дымные струи. Люк стоял, замерев у ворот, и долго смотрел на их сон, а потом протянул руку и выбил задвижку. Та упала на землю с глухим стуком, и Люк шагнул в загон.

С того мига, когда он увидел их впервые, минуло почти два года. Драконы выросли, из нетерпеливых и озорных они превратились в степенных и ленивых созданий — или же только подражали матери в неспешности и плавности движений; Люк не знал.

Чешуя их окрепла и отвердела, став на ощупь точно нагретые речные камни, тела укрупнились, бока раздались вширь, а хвосты стали так длинны, что протянувшись вдоль округлой ограды, могли покрыть добрую ее половину. Яма сделалась им мала, и уже напоминала не вольное поле для игр, но тесный вольер для скота. Несколько раз в неделю они поднимались в небо вместе с Полуночью и улетали за пределы Альдераана на охоту, но оставшись в одиночестве, не делали теперь и этого, и Люку приходилось на себе таскать к загону истекающие свежей горячей кровью разделанные пополам лошадиные и бараньи туши.

Люк вышел на середину загона и нерешительно замер, разглядывая чешую, синюю и изумрудную, несколько раз глубоко вздохнул, а потом потянулся к узам, окунулся в кружево из багряной крови и золотого огня, и закрыл глаза.

Злая решимость, рожденная из насмешки Хана Соло, дрогнула шелковым покрывалом на ветру, вспенилась путеводным парусом и опала, замерла, рассыпалась; гневом не оседлать дракона.

Тоска по Оби-Вану нашла на Люка мутной волной, полилась внутрь горькой соленой водой, и он тяжело глотал раскаленный воздух, пахнущий навозом и дымом, пока горечь эта не истаяла, не сошла с него, как сходит лихорадка с умирающего; страхом не оседлать дракона.

Любовь его, хрупкая и нежная, опалила Люка, застыла под веками бледным призраком в белом шелковом платье, прозвенела серебряной трелью заколок и браслетов, что носила принцесса, и Люк выжидал, пока жажда эта, желание сердца его, человеческое, мужское, юное, не утихло; любовью не оседлать дракона.

И когда все чувства его онемели, он открыл глаза и взглянул на драконов — не как человек, но как всадник.

Синий дракон был — парящая морская бездна, океан, зародивший все сущее, неотступный и ревущий, и Люк мог шагнуть в кипящую темную глубину, в голодный водоворот, захлебнуться и раствориться белой сияющей пеной, но не сделал и шага.

Изумрудный дракон был — медовый зеленый луг, древний черный лес, и плющ, поднимавшийся по белому камню замковых башень, и Люк мог ступить в извив гибких лоз, позволить им оплести себя и похоронить в узоре прохладных ветвей, и прорасти по весне травой, но не сделал и шага.

Который же из вас — мой?

Так он подумал, но отчетливо вдруг ощутил неправильность этой мысли; ни один из драконов не мог принадлежать ему, ни одного не мог оседлать он.

Люк отступил, сраженный страшной догадкой — здесь не найти того, что он ищет, он не истинный всадник, но ложный; верного выбора попросту не было, и ценой ошибки станет его жизнь.

Он испугался, отчаяние накрыло его душной пеленой, и лишь страшным усилием воли Люк сумел его обуздать — не дело умирать, охваченным ужасом.

Может, он и не сумел стать всадником, но он все еще от крови дракона — а дракон не ведает страха.

Люк почти физически чувствовал, как уходит время, точно невидимая рука перевернула песочные часы, и когда последние песчинки коснутся дна, драконий огонь пожрет его... а может, это будут их мраморно-твердые зубы и жадные пасти. Неважно.

Время стремительно истекало, и он не в силах был ни удержать его, ни отсрочить конец — и потому не мог не попытаться, единственный и последний раз, заранее зная, что обречен.

И тогда Люк снова закрыл глаза и шагнул вперед, слепо и бездумно, не выбирая ни разумом, ни сердцем, и протянул ищущую, беспомощную человеческую руку, и нашел наощупь горячий чешуйчатый бок.

Он ждал удара, ждал безжалостного огня, ждал жалящей остроты зубов, и совсем глубоко внутри, в самой тайной части своего существа — ждал триумфа, торжества человека над зверем, ждал, что неведомым образом сумеет одержать верх.

Но вместо жестокого пламени, вместо жаркого укуса, вместо покорной готовности Люк встретил сопротивление, встретил ярость и пылающий чуждый разум, багряный и золотой, и заметался, пытаясь подчинить этот разум себе. Ослепить его гневом, загнать в привычные рамки страхом, наградить послушание любовью.

Ничего из этого не произошло. Не могло произойти, понял он вдруг, ни в этот миг, ни в любой другой; никогда.

Не Люк подчинял дракона, но дракон подчинял его.

Не Люк выбирал дракона, но дракон выбирал его.

Не Люк становился всадником, но дракон позволял себя обуздать.

Вся его человеческая природа, что рождена была женщиной от мужчины, дрогнула и осыпалась внутрь, как лопнувшее стекло. Весь его человеческий разум, что мыслил привычными путями, как река следует своему направлению, распался и перестал существовать. Все его человеческие чувства — страх и любовь, доброта и ярость, тоска и трепет, истаяли дымом и покинули его.

Сознание угасало, и на смену ему приходило нечто новое; нечто, чему не было названия ни в одном знакомом ему языке, ужасное и древнее, животное и глубинное, и Люк открылся навстречу этому чувству. Оно вошло в него, опалило огнем изнутри, и вся его память, тревожная и мятущаяся память мальчишки из Татуина, юноши из Альдераана, сошла с него серым пеплом, обнажая саму его сущность — так бутон обнажает сердцевину, так плод обнажает семена, отлив — берега, ночь — звезды, а земля — кости.

Так Люк стал драконьим всадником.

И тогда он открыл глаза, как незрячий, что обрел чудом зрение, и взглянул на мир глазами дракона, золотыми и дымными, вскарабкался на крутую волну синей морской спины, нашел себе место в излучине крыльев.

И тогда он произнес, как ребенок, что произносит первое свое слово, в замершей, ищущей звука тишине драконьего разума, и слово это было — лети!

Небо опрокинулось на него голубым эмалевым куполом, и дракон подхватил его тело, невесомо, безо всякого напряжения, вознося все выше и выше, пока Альдераан не уменьшился до маленькой точки, затерянной среди далекой и чуждой теперь земли.

Дракон уносил Люка все дальше и дальше, сквозь холодное бледное небо, сквозь белоснежную пену облаков, и весь его гнев, весь его страх, вся его любовь остались позади, не знача больше ничего.

Огонь, горячий и рьяный, извечный и древний, царил в его разуме, пылал в его сердце, и ничто в целом свете не могло с ним сравниться.

***

Когда-то Оби-Ван сказал Люку: «Если останешься в Альдераане, то обретешь свою судьбу... больше, чем судьбу».

Люк и не подозревал тогда, насколько правдивы окажутся эти слова.

Он не просто стал всадником, но понял наконец, для чего был предназначен, для чего был рожден на свет. Руки его были созданы, чтобы касаться дракона, пальцы — цепляться за горячую чешую, глаза — чтобы смотреть сквозь золотую дымку, ноги — чтобы обнимать крутые бока, разум — чтобы сплетаться с чужим разумом, а сердце — чтобы биться удар в удар с драконьим сердцем.

Люк не чувствовал ни ветра, ни холода, ни ужаса. Он сам сделался ветром, свободным и диким, сделался огнем, пылким и жарким, сделался драконом — а дракон не ведает страха.

Он будто знал — пока он в небе, ничто земное не способно его коснуться, и так оно и было: Люка не одолевали ни голод, ни жажда, и хотя солнце уже опускалось вниз, а небосвод начал темнеть в сердцевине, Люк не знал ни усталости, ни неудобства.

Они летели на юг. Серебряные оливковые рощи сменились белыми хлопковыми полями, поля — темно-зелеными лугами с вкраплениями бараньих отар, и тогда Люк будто почувствовал тень голода, но тот отступил — дракон был сыт. Луга сменились узкой полосой бесплодных земель, а за ней протянулся один лишь песок — до самого горизонта.

В какой-то момент Люку показалось, будто он соскальзывает вниз, ближе к напоенным ветром крыльям, и он сомкнул пальцы крепче на шипах синего гребня, вплел свой разум глубже в драконий — в золото, багрянец и сумрак, и сам не заметил, как задремал.

Череда видений заскользила под сомкнутыми веками, коснулась спящего разума, распустилась цветными картинами. Люк видел молодого, коротко остриженного ученика с рыжей косичкой за ухом, видел драконьего всадника и королеву, оседлавшую его бедра, видел высокого человека в черном, с лицом, скрытым маской, видел кроваво-багрового дракона, раскинувшего крылья среди зеленых лугов, видел девушку с прической, как у принцессы, перехваченной золотой сеткой, видел кровь и огонь, и снова кровь.

Мальчика звали Бен.

У него было лицо отца, с крупными, слегка неправильными чертами, и нежные глаза матери — карие, как лесной молодой орех.

Глаза Леи.

Лицо Хана.

Люк вздрогнул всем телом и очнулся; далеко, у закатной полосы, что розовеющей кромкой охватила купол бархатно-синего небосвода, раскинулся город — мощные стены и пирамиды, — и дракон нес его прямиком к нему.

К Юужань-Вонгу.

Люк направил дракона ниже, облетел по периметру квадрат широких крепостных стен, потом поднялся выше, к границе, что отделял нижний город от верхнего, трущобы рабов-хазраков от высоких пирамид господ, вонгов, и тогда дракон взревел оглушительно, вскинулся под ним непокорной волной.

Их мотнуло вправо; крыло задело каменную кладку с шорохом тысячи шелковых платьев, и Люк понял, что еще немного — и дракон сядет брюхом на гребень стены, как корабль садится на мель.

«Выше, бери выше», взмолился Люк, поглядев вниз — сплетение клеток, крытых соломенным верхом. То тут, то там в прорехах пожелтевшей травы он видел запрокинутые вверх смуглые лица и блеск темных глаз, охваченных белизной белка; зубы хазраков в лунном свете были такие же белые.

Люди внизу что-то кричали ему, но Люк их не понимал их языка, а потом и вовсе перестал слушать — дракон поднялся выше, и на крепостной стене, на частоколе выраставших из камня пик он увидел две головы — драконью и человеческую — и тут же оглох от ужаса.

Глава 4
Глава 4. Лея

Люк улетел, не перемолвившись ни с кем и словом, не сказав даже ей, и Лея потерянно стояла у ограды загона, где беспокойно метался зеленый дракон, рассыпавший искры, выдыхавший дым, лишившийся своего близнеца.

Она чувствовала себя такой же — ополовиненной, брошенной, точно уход Люка не предполагал возвращения вовсе. Это было не так, она знала, что это не так, но сердце говорило иное.

Всадник принадлежит королеве, но сначала — дракону, напомнила она себе.

Ей нравилось проводить время с Люком, нравилось говорить с ним, видеть его смущение, когда она подавалась ближе, когда касалась ладонью рукава его льняной рубахи; нравилось, как он смотрит на нее, думая, что она не замечает — будто на летнее небо набегает сумрачная тень.

Лея вернулась в свои покои и принялась ждать.

Закат зародил в ее груди смутную тоску — что, если Люк не вернется? Не потому, что не захочет, но потому, что не сумеет? Дракон может унести его далеко, может сбросить с широкой спины на пески, может взъяриться — сумеет ли Люк, кроткий и тихий, обуздать его?

Как вообще он может быть всадником?

Она знала Люка робким мальчишкой, и ничто в нем не напоминало спокойную уверенность Оби-Вана или безрассудную пылкость Энакина, что был учеником Оби-Вана прежде. Лея не знала Энакина, но любила слушать редкие рассказы матери о последней войне, войне между Альдерааном и Набу.

Кое-что рассказывал ей и сам Оби-Ван, но Лея не расспрашивала его больше необходимого — больно уж он становился мрачен, вздыхал тяжело, и будто становился не старше даже, но старее, чем она привыкла его видеть.

Оби-Ван...

Лея завесила клетку канареек платком, темно-синим, расшитым серебряными звездами — пусть у них будет ночное небо — и решила не думать о плохом, точно сами помыслы ее имели какую-то власть над настоящим или грядущим, хотя отец всегда учил ее обратному.

И все же теперь ей казалось, что одна только неосторожная мысль способна притянуть неприятности, как иссушенная зноем земля стремится притянуть дождь, и Лея стала думать о другом.

Хан Соло был с ней вежлив, но в голосе его то и дело проскальзывала та легкая снисходительность, с которой многие мужчины обращаются к хорошеньким женщинам; Лею раздражал этот тон, и невольно она желал доказать Хану Соло, что он не прав, что она способна на много большее, чем изящно и бессмысленно сидеть на пирах и турнирах, хлопая в ладоши и улыбаясь.

Хотела доказать самой себе.

Она вновь вспомнила Люка. Должно быть, помимо тревоги за судьбу учителя, его привела в драконий загон все та же насмешка в голосе Хана Соло. Странно было думать о том, какую власть одни лишь слова способны иметь над их судьбами.

Она вспомнила Энакина. Интересно, что побудило его выступить против Альдераана? Против учителя, с которым он рос, против драконов, с которыми вырос его дракон, Мустафар, не пожелавший вести битву с драконьей своей сестрой.

Говорили, Энакин полюбил кого-то, там, в Набу... а еще говорили, будто их огненный жрец возымел над Энакином большую власть, но Лея не знала, правда ли это, а Оби-Ван не любил вспоминать о гибели ученика и его дракона, усматривая в произошедшем свою вину.

Так или иначе, мысли Леи то и дело возвращались к Люку, ко всем всадникам, о которых она когда-либо слышала, и изгнать мысли эти изгнать из разума было не легче, чем выставить за дверь настойчивого просителя — не помогали ни уговоры, ни угрозы, и Лея смирилась. Потом разгневалась сама на себя — как править ей королевством, если она не способна обуздать даже собственный рассудок? — и отвернула ширму вышитыми драконами к стене, погасила все свечи, осталась одна в набирающей плотность и цвет ночной темноте.

Она передвинула низкое кресло к балкону, так, чтобы виден был горизонт, и сама не заметила, как задремала.

Ей снился полет, то невесомое чувство, когда паришь в высоте без усилий и напряжения, и во сне она раскинула руки, засмеялась, захлебнулась восторгом. Все ее тревоги и печали остались будто бы далеко-далеко, и Лея никак не могла их припомнить, примерить на себя — они больше не были ей впору, будто детские платья, из которых она выросла в одно лето. Ей хотелось петь, хотелось танцевать, до того стало радостно и легко, а потом внезапный ужас накрыл ее черным колючим покрывалом, пыльным и душным, и она проснулась, хватая ртом воздух.

В сердце будто засела игла, и каждый вдох отдавался болью; горло пересохло, и Лея поднялась с кресла, но тут же забыла о жажде — занимался рассвет, бледно-розовой полосой растекаясь у горизонта, и нежность этого утреннего света темным контуром перечеркивала крылатая тень.

Драконья тень.

Лея застыла, пытаясь угадать, чей это дракон, кто именно возвращается в Альдераан на рассвете — Люк или же Оби-Ван, — но расстояние было слишком велико.

Она прошла в комнаты, наспех собрала рассыпавшиеся по плечам волосы в тугие жгуты — косы могла носить только королева, — умыла лицо и руки и сбежала вниз, на площадь у подножия замка, как и была — во вчерашнем платье, смятом ночью и сном.

Солнце уже поднялось, дракон скользил против света, и Лея никак не могла разглядеть его цвет, но потом он опустился ниже, и чешуя бросила голубые блики на крыши спящих домов и белых стен, и сердце Леи сжалось, а руки похолодели.

Придворные и стражники окружили ее, поднятые из постелей разлетевшимися по замку слухами, и Лея протолкнулась вперед, чтобы лучше видеть.

Отчего-то Люк направил дракона не к загону, но сразу к замку, и через несколько мгновений Лею обдало плотным вихрем, поднятым широкими крыльями. Дракон опустился на площадь, и Люк соскользнул с его бока, перекинув ногу, спрыгнул на камень и мгновение стоял, отвернув лицо, прижавшись лбом к чешуйчатой драконьей шее.

Лея шагнула вперед, но стражник заступил ей дорогу. Она качнула головой и он отступил, положив ладонь на рукоять меча, словно тот способен был защитить ее от дракона или от всадника.

Словно ее и впрямь нужно было защищать от них.

Она подошла к дракону, даже не взглянув, и Люк вскинулся, будто почуял ее присутствие, повернулся к ней. Лицо его, застывшее, закаменевшее, покрывала копоть, лишь глаза сверкали безумно, совсем светлые на фоне темной кожи. Приблизившись, Лея заметила на его щеках белые шрамы, и протянула руку, коснулась его лица, ожидая почувствовать выпуклость рубцов, но вспомнила вдруг, что шрамы белеют не сразу — поначалу они наливаются кровью, как рассветное небо, и светлеют лишь после.

Это были слезы; Люк плакал, и Лея шевельнула губами, чтобы спросить, о чем. Но только она сделала вдох, как легкие ее наполнились густым и едким запахом дыма и горящей плоти, и сладким запахом разложения, будто кто-то освежевал крупную дичь и оставил ее на солнцепеке.

Лея закашлялась и отвернулась.

Люк снял с шипастого гребня два привязанных друг к другу мешка, перебросил их через плечо и пошатнулся, но тут же выпрямился, как гибкое молодое деревце. Он шагнул вперед, желая пройти мимо, но Лея заступила ему дорогу, и тогда он молча отстранил ее, обхватив руками за талию.

Он никогда не касался ее прежде, не смел касаться, и Лея настолько поразилась этому упрямому жесту, что послушно отступила в сторону, и шершавая драконья чешуя оцарапала ей локоть.

Люк скрылся за тяжелыми воротами, поманив за собой двух стражников, и люди начали расходиться с площади, шумно переговариваясь. Дракон легко поднялся в воздух, порыв ветра растрепал Лее прическу, шпильки зазвенели по камням, закатились в щели меж ними, а она все стояла, не смея шагнуть с места, не желая знать, какие вести принес Люк, почему от него пахло огнем — не чистым и светлым пламенем, но чадом и гарью паленых тел.

Почему от него пахло смертью.

Наконец она встряхнулась и зашагала к замку под тяжелую поступь стражника, что следовал за ней будто тень. Волосы окутали ее плечи жарким нагретым облаком, в глазах против воли вскипали слезы, а на белом шелке измятого платья расцвели отпечатки двух ладоней — кроваво-багровый и пепельно-серый.

***

Больше часа она сидела у королевских покоев, куда зашел Люк. Прислонившись затылком к стене, закрыла глаза, обратилась в слух — но двери не пропускали ни звука. Наконец тугие створки распахнулись, и Люк вышел к ней, один, без своей ноши. Лея поднялась и молча зашагала рядом с ним, потом обернулась к стражнику и приказала:

— Оставь нас.

Плечо к плечу они прошли сквозь ворота крепостных стен, и с каждым шагом Люк словно становился меньше, будто на его плечи давила непомерная тяжесть. Когда они подошли к загону, Люка уже шатало, будто пьяного, и Лея придвинулась ближе, опасаясь, что он может упасть.

Наконец он остановился у ограды драконьей ямы; остановилась и она. Люк тяжело оперся о железные перила и какое-то время смотрел на драконов с таким отсутствующим выражением на лице, будто за время полета сделался слепым. Потом кивнул чему-то, оттолкнулся руками от нагретого железа и пошел в свои комнаты.

Лея упрямо последовала за ним, но он будто и вовсе не замечал ее. Шагнул в темный проем, на ходу стягивая с себя одежду, бросая ее прямо на пол — Лея так же молча подбирала ее. Ей подумалось, что даже лучшие прачки и самое дорогое и душистое мыло не сумеют справиться с этим тяжелым въедливым запахом; должно быть, проще сжечь эти тряпки, выдать Люку новые, чистые, не отмеченные следами копоти и огня.

Он подошел к окну, распахнул ставни, и в комнату хлынул столб яркого света. Люк, оставшийся в одних только нательных штанах, принялся расшнуровывать пояс, и Лея легонько кашлянула, чтобы напомнить о своем присутствии. Плечи его дрогнули, он обернулся не сразу, взглянул на нее коротко, нахмурился, словно пытаясь вспомнить, кто она такая и что делает в его комнате, потом отвернулся и долго плескал в лицо водой из медной умывальной чаши, вылил ее за окно, и лишь тогда заговорил.

— Юужань-вонг пал. Оби-Ван не вернется. Он... — Люк помедлил, будто слова давались ему нелегко, и Лее на миг захотелось закрыть глаза и уши, не видеть его дрогнувшего лица, не слышать неотвратимого признания. Но Люк заговорил снова, и каждое слово было точно камень, разбивающий водную гладь. — Оби-Ван мертв. Дракон мертв. Они были... Я привез их головы, но тел не нашел.

Обезглавлены, поняла Лея, они были обезглавлены.

Одежда выпала из рук Леи, разметалась по полу. Мгновение она вглядывалась в лицо Люка в надежде отыскать жестокую насмешку, но он говорил ей правду. Она читала об этом, слышала об этом, видела болезни и смерти, и скорбь, но впервые тяжесть потери легла на нее саму во всей своей полноте, и Лея пошатнулась, закрыла лицо руками, опустилась на колени, согнувшись, будто ее ударили в живот. Тяжелая завеса волос заслонила ее от Люка, от солнечного света, от всего мира, но не могла укрыть от черных вестей, что они принесли.

Какое-то время она просто сидела так, запустив руки в ворох опаленной одежды, бездумно комкая ткань непослушными пальцами. Слезы, которые недавно еще готовы были пролиться, отступили, и Лея смотрела воспаленными, сухими глазами на свои руки, на серебрянные браслеты и кольца, а потом принялась снимать их — одно за другим, будто им не было больше места на ее руках.

Люк ничего не сказал ей, не останавливал ее, не подошел к ней. Он тихо замер у окна, уставившись в небо, словно снова забыл обо всем на свете — и Лея знала, что он желал бы забыть, но не может. Не может забыть, и она не могла — тоже.

Наконец она поднялась с пола, ладони ее сами собой стали разглаживать складки на белом платье, опустевшие и безгласые, лишенные привычного серебрянного перезвона, и это показалось Лее правильным, показалось верным — Оби-Ван ушел, ушел его дракон, и пока жрецы не затянули погребальные песни, весь мир должен онеметь и оглохнуть от скорби.

Невидяще глядя перед собой, Лея молча вышла из комнат Люка и стала подниматься наверх, к замку. Люди расступались перед ней, все лица сливались в одно, незнакомое ей, и Лея поняла вдруг, что сколько бы людей не суждено было ей повстречать, никогда больше не найдет она среди них лица Оби-Вана.

Лея поднималась наверх, обнимая руками живот, беременная не ребенком, но ужасом, не жизнью, но смертью, и когда она обернулась, то увидела за собой кровавый след. Подол ее платья отяжелел, напитался багровым, под стать отпечатку Люковой ладони — лунная кровь пришла тремя днями раньше положенного.

Кровь к крови, отстраненно подумала Лея, пепел к пеплу. Все верно.

Она продолжила восхождение, но каждая ступень будто становилась выше и круче предыдущей, и Лея замерла у какого-то дома, вжавшись в шершавый камень стены. Локоть снова обожгло болью, но она была такой мелкой и незначительной против той, что распустилась в груди и животе, что Лее захотелось рассмеяться.

Но смех, как и слезы, покинул ее, и Лея ощутила себя пересохшими колодцем, вычерпанным до дна. Ей захотелось присесть здесь, на солнцепеке, и замереть, пока солнце не уйдет за горизонт, пока не придет ночь, пока ей не покажется, будто время двинулось вспять — быть может, тогда она и сумеет подняться и жить по-прежнему, но не сейчас.

Какой-то мальчишка, смуглый и черноглазый, подбежал к ней, спросил что-то, но Лея не могла разобрать ни слова, словно он говорил на чужом языке. Его шаги, смягченные кожей сапожек, затихли, такие легкие, что она подумала вдруг — нет, он еще ничего не знает, этот мальчишка, он еще не слышал, что произошло сегодня.

Солнце жгло ее закрытые веки, по шее, под жаркими волосами, струился пот, бедра были выпачканы кровью, и подол тяжело облепил их. Раньше Лея сгорела бы со стыда, застань ее кто-то в подобном виде, но теперь ей сделалось безразлично, увидит ее кто-то такой, или же нет.

Тяжелая ладонь опустилась ей на плечо, и она подумала — Люк, — но это был не он. Черноглазый мальчишка привел стражника из замка, и Лея со вздохом оттолкнулась от нагретой стены, пошла вперед него, переставляя отяжелевшие ноги.

Оказавшись в светлых покоях, Лея приказала одной служанке наполнить ванну, другой велела спуститься в комнаты Люка и собрать его одежду, собрать ее кольца и браслеты. Велела раздать серебро служанкам, а одежду предать огню. Потом стянула через ворот белое платье, отбросила на пол. Белый шелк, измаранный ее кровью, кровью Люка — ладони у него были сбиты до мяса — растекся у ее ног, и она решила сжечь и его тоже.

Мысль об огне показалась ей притягательной и знакомой, и Лея обернулась к ширме. Та все еще стояла вышивкой к стене, но Лея знала — стоит развернуть ее, и Полночь снова заскользит по светлой ткани, будто никуда и не улетала, будто не было этой беспокойной ночи и страшного утра, и удушливого запаха, и двух мешков на драконьей спине.

И словно откликнувшись на ее мысли, небо Альдераана наполнилось траурным колокольным звоном, и каждый раскат его громом отдавался у Леи в ушах.

И тогда она понадеялась, что Люк успел забыться тяжелым и темным сном без сновидений и не слышит скорбных колоколов.

И тогда она понадеялась, что Люк сжег Юужань-вонг дотла.

Глава 5
Глава 5. Хан

Хан стоял у покоев принцессы и медлил. Мял в ладони безыскусный букет незабудок, потом поднял руку, чтобы постучать, но дверь распахнулась и вышел Люк, прижимая к груди небольшой серебряный кувшин.

— Она спит, — бросил он и прошел мимо. Сощурившись, Хан смотрел в его спину, обтянутую простой рубахой — ему теперь полагалось носить белый плащ всадника, скрепленный у ворота обсидиановым драконом, но Люк не делал этого, и Хан задумался — почему? Быть может, атрибуты власти, которой он обладал теперь, были ему чужды — Хан слышал, что Люк вырос в какой-то дыре, в песках и барханах, — а может, он просто не желал расстраивать принцессу, и тогда и самому Хану нужно было следить за языком и не болтать при принцессе лишнего.

Ослушавшись Люка, он прошел в комнаты. Лея не спала, сидела в постели, листала какую-то книгу, и Хан направился прямиком к ней, на ходу поправляя сбившийся на бок ремень. Короткий меч больше не тянул пояс на сторону — оружие его вынудили отдать при входе в замок, — и без него Хан чувствовал себя уязвимым и, отчасти, уязвленным. Неужто его принимали здесь за варвара, что станет обнажать оружие попусту?

— Хан Соло, — легко кивнула ему Лея, и приглядевшись, Хан отметил, что она еще не вполне здорова — лихорадочный румянец жарко льнул к ее щекам, а глаза запали и потускнели.

— Я принес цветы, — объяснил он, озираясь вокруг в поисках посуды. Нечасто ему доводилось бывать в комнатах монарших особ — точнее, особ незамужних, — и нежность ее девичьих покоев показалась ему по-своему трогательной. Он пристроил свой букет в умывальный кувшин, поглядел вниз с балкона, подошел к золоченой клетке. Птицы вспархивали с места на место, переговаривались беспокойно, будто он был большим сытым котом, что сейчас примется их гонять просто забавы ради.

— Что королева? — спросила вдруг Лея. — Мать не приходила ко мне, а Люк ничего не ответил, когда я спросила.

— Королева в добром здравии, — ответил Хан, и ложь легко соскользнула с его языка; должно быть, мальчишка так не умел, вот и был нем, как рыба. — Она передает вам привет, желает скорейшего выздоровления и надеется вскоре увидеть вас в Малом совете.

Тут он не сильно покривил против истины — несомненно, Бреха желала бы выздоровления дочери; а кроме того, дела Хана встали, как корабль встает брюхом на мель, и Хан не мог двинуться ни туда, ни сюда — не желал отплывать с пустыми трюмами, когда груз был так близок, да и его люди ждали успешного завершения сделки.

Лея окинула его неожиданно внимательным взглядом и поднялась на локтях.

— Если моего присутствия ждут в Малом совете, то я немедля...

— Вы еще слабы, — возразил Хан, коснулся ладонью ее плеча и уложил обратно на подушки. — Совет подождет.

Кожа ее даже сквозь тонкую ткань кемизы опалила жаром его ладонь. Он слышал, будто драконьи королевы — воплощенный огонь, слышал, будто они под стать набуанским жрецам, и способны видеть в пламени былое и грядущее, но считал эти россказни глупыми домыслами.

Впрочем, драконов он тоже считал лишь легендой, однако они были реальны.

— Позови моего отца, — велела Лея. — Позови ко мне Бейла.

Хан кивнул ей, переставил букет ближе, на прикроватный столик, поклонился и вышел.

Когда он спустился в покои королевы, у постели которой неотлучно сидел Бейл Органа, ладонь его все еще горела, будто объятая пламенем.

***

Неделю спустя он ввел принцессу под руку в Малый зал, усадил посредине овального стола и разместился напротив, ожидая появления Бейла.

Тот сел по правую руку от принцессы, и она нахмурилась, шепнула ему что-то, а получив ответ, тут же оглянулась на Люка, замершего у дверей. Мальчишка отвел глаза.

— Мне нужен товар, — сообщил Хан Бейлу, но тот словно не слышал, и тогда Хан повторил.

— Мы готовы отгрузить вам ткань и краски, но специй придется подождать, — откликнулась принцесса, накрыв белой ладонью руку отца.

— Сколько?

— Несколько месяцев, — помедлив, ответила Лея.

— Хазраки стоят у городских ворот, — невпопад произнес Бейл и поглядел на Люка. — Они просят крова и защиты, и готовы служить...

— Мы не держим рабов! — воскликнула Лея и уже спокойней добавила:

— Если они ищут господ, то ошиблись городом. Впрочем, если хазраки желают работать, то пускай. Платите им вполовину меньше положенного, а когда они выучатся нашим обычаям и языку, уравняйте плату. Но не раньше.

— Нам есть, где селить их, — задумался Бейл, — но нечем кормить. Через месяц мы снимем с полей последний урожай, но его едва ли хватит, чтобы...

— Его не хватит, — вмешался вдруг Люк и выступил от дверей. — Если то, что я знаю, правда... Сейчас... — он закопался в поясной сумке и извлек из нее маленький свиток, передал Бейлу. — Читайте. Я не все сумел разобрать, не знаю их языка, а книги Оби-Вана...

Бейл махнул рукой, прерывая его, и Люк отступил обратно к дверям. Чем больше Бейл Органа читал, тем мрачнее становилось его лицо.

— Откуда он у тебя? — наконец спросил он, не глядя на Люка.

— Забрал у огненного жреца, там, в Юужань-вонге.

— Что было потом?

— Отдал жреца толпе. Не хотел предавать огню, слышал, будто они неопалимы.

Бейл Органа свернул свиток и спрятал его на груди; жест этот сказал Хану достаточно.

— Что там написано? — не выдержала Лея.

— Что грядет великая сушь, — помолчав, ответил Бейл и поднялся с кресла. — Вот почему вонги собирались идти войной. Нам не выстоять зиму без последнего урожая, а уж с лишними ртами...

— Можете питаться нахлебниками, — отшутился Хан, но Бейл взглянул на него так мрачно, что смех застрял костью в горле.

— Я помню свой первый полет, — заявил вдруг мальчишка. — С Оби-Ваном...

Мгновение он молчал, склонив голову набок, и бусины на косичке раскачивались, бросая отсветы на его лицо.

— И помню последний. Пески стали ближе... Гораздо ближе.

Бейл нахмурился, отвернулся к окну. Потом сказал:

— Пусть решает королева. Пойдемте.

Хан замыкал их молчаливую процессию, чувствуя себя не в своей тарелке. Его слова Лее были обманом, пусть и из лучших побуждений, и прежде ложь давалась ему легко. Сейчас же ему предстояло столкнуться с разницей между обманом и истиной, и реальное положение дел его тревожило — принцесса еще не опомнилась после гибели Оби-Вана, мальчишка тоже, а здоровье королевы было вовсе не таким крепким, как выходило со слов Хана.

Однако, когда они вошли в покои, Хан почти успокоился — королева была бледна, была слаба, но ни лихорадка, ни бред не терзали ее.

— Лея, — улыбнулась королева и протянула к дочери руки. Та села у ее постели, взяла ее ладони в свои и принялась рассказывать. Бейл передал королеве записку, привезенную Люком, и сам Люк поведал, что видел с высоты драконьего полета.

— Известно ли тебе, как возник Альдераан? Как построен был Белый замок? — обратилась к Хану Бреха, и он покачал головой.

— Не интересовался.

— Это были урожайные земли, но войны и междоусобицы царили здесь непрестанно... Пока Антилессы не прибыли сюда, ведомые пятью взрослыми драконами, и не захватили гавань. Они объединили враждующие племена, подчинили себе, и гарантом мира стал огонь — тот, что неугасимо танцует в храмовых чашах вот уже несколько столетий. Так появился Альдераан.

— Занимательно, — протянул Хан, но сбить себя с мысли не позволил. — Месяц на исходе, и мне нужен товар. Ветра скоро сменятся, а я не хочу застрять на востоке.

— Так плыви на запад, — велела ему королева.

— Пустым?

— Нет, отчего же... Возьми что готово, сезона не жди. Золото оставь при себе.

— Бесплатно? — Хан тряхнул головой, подошел к изножью резной кровати.

— Я сказала не так, — Бреха подалась вперед, и Лея подложила подушки под ее спину. Ровный смуглый загар сошел с лица королевы, волосы потускнели, но глаза смотрели на Хана твердо и властно. — Я сказала: оставь себе золото. Плата будет иной.

— Иной?

— Идет великая сушь... если это правда... Всему есть начало, всему есть конец. Я предлагаю вам новое начало. Я говорю — бери ткани и бери краски. Говорю — бери тех, кто еще молод, бери мою дочь, и последнего всадника, и наших драконов — и плыви на запад до исхода месяца. Берите западные земли, сомкните их воедино драконьим огнем, найдите место для нового города и нового замка. Таково мое слово.

— Я никуда не поплыву с ним! — воскликнула Лея и вскочила на ноги, шагнула прочь от постели, и натолкнулась спиной на Хана. Тут же отпрянула, будто он был раскаленным железом, а она — водой, обернулась к отцу. — Мать нездорова, скажи ей!

Бейл оглянулся на Люка, но тот смотрел на свои сапоги.

— В словах твоей матери... есть зерно истины, — признал наконец Бейл и обратился к Хану:

— Это возможно?

— Выполнимо, — подумав, ответил Хан. — Почему бы и нет?

— Нет! — Лея оглянулась на Люка. — Отчего ты молчишь? Ты рос здесь, пусть и недолго, неужели согласен оставить город?

— Не мне решать, — пробормотал Люк и взглянул на королеву. — Я лишь всадник.

— Оби-Ван никогда бы... — гневно начала Лея, но Бреха остановила ее:

— Где же он? Где Оби-Ван?

Лея осеклась, замолчала, заломила пальцы.

— Его время окончено. Мое — на исходе, — вздохнула Бреха, и Бейл шагнул к ней. — Не спорь со мной, муж!.. Я знаю это. Люк знает. Узы говорят ему больше, чем вам — речи лекарей. Водные сады приняли Оби-Вана, как до него — Энакина, как после примут меня... Всему есть конец, но есть и начало, и я говорю — идите на запад. Таково мое слово. А теперь оставьте меня наедине с моим мужем.

Хан поклонился королеве и вышел, Люк последовал за ним, чуть погодя — принцесса. Вместе они направились к гавани.

— Зачем ты согласился? — напустилась на Хана принцесса, как только миновали они замковые ворота.

— Почему нет? — ответил Хан вопросом. — Я вам не подчиняюсь. Могу давать свое слово кому пожелаю.

— Много ли прока от слова торговца! Пойдем, — велела она Люку, но тот покачал головой. — Нет? Прекрасно!

Лея развернулась на каблуках и спешно зашагала обратно к замку, туфли ее застучали по камням так резко, будто подошвами она забивала гвозди.

— Женщины, — вздохнул Хан и потянулся к кисету. Курить хотелось смертельно. — Будешь?

Люк отказался, и Хан забил трубку на одного, затянулся и выдохнул терпкий дым, пробормотал, зажав мундштук зубами:

— Про королеву, сады и смерть... Это правда?

— Как свеча на ветру, — вздрогнул Люк и вздохнул, — вот-вот погаснет... Будь Оби-Ван жив...

— Просто не думай об этом, — посоветовал Хан. — Всегда смотри вперед, не оглядывайся — и будешь знать вдвое меньше печалей. Так меня учил отец.

— Я не знал своего отца, — Люк поглядел на него с любопытством, — на что это похоже?

— Иметь отца? Ну, — Хан затянулся и выпустил дым, усмехнувшись, — просто еще один человек на свете, вот и все.

— Еще один, кто тебя любит?

— Еще один, которого разочаруешь, — ответил Хан, подходя к загону, и хлопнул Люка по плечу. — Ну, бывай.

***

Хан видел королеву еще несколько раз, и с каждым его визитом она словно делалась меньше и тоньше, будто время вымывало ее из настоящего, как набегающие волны стирают рисунок на песчаном берегу.

В конце она уже слабо различала происходящее, иногда не понимала, кто он такой, не помнила его имени. Велела позвать к ней Оби-Вана, звала сестру, а к Люку обращалась «Энакин». Бывали и светлые дни — тогда она спускалась вниз, в тронный зал, поддерживаемая под руку Бейлом, принимала просителей — Хану казалось, специально, чтобы все в Альдераане знали, к чему все идет и не питали пустых надежд. Время от времени на исхудавшее лицо ее набегала тень, и тогда Хан почти физически ощущал, как в эти мгновения разум ее сражается с темными водами беспамятства, сражается и одерживает победу.

Впрочем, триумф этот не продлился долго, и через несколько дней после последнего визита Хана в королевские покои по всему Альдераану забили колокола.

Хан знал, что означает этот перезвон — такой же шум стоял после гибели Оби-Вана, — и дал своим людям команду грузить корабли и забивать трюмы. Если принцесса не пожелает отплыть вместе с ним — что ж, воля ее.

Но она появилась, ведя за собой молодых стражников и мужчин, женщин и детей. Хан надеялся на войско, но получил меньше тысячи душ, из которых с оружием умели обращаться от силы сотня или две.

Он лично перенес сундуки принцессы на Сокол, самый быстрый и любимый корабль из всех, и поставил их в смежную со своей каюту.

— Где Люк? Неужто решил остаться? — спросил он у Леи, и та молча кивнула на небо.

Две драконьих тени кружили над башнями Белого замка, и полет их был словно прощальный танец, сплетение шелковых лент на ветру.

Отсюда не видно было контура всадника, и Хан в который раз поразился удаче вонгов, что сумели оборвать сразу две жизни. Люк утверждал, будто гибель Полуночи была не случайна, будто кто-то оборвал ее полет колдовством, нашел уязвимость дракона чарами. Говорил, будто кто-то, скрытый от чужих взглядов угольно-черной маской, расположился в самой высокой пирамиде Юужань-Вонга, а потом покинул город.

Так рассказал ему огненный жрец, и Люк поверил — поверил так же, как верил предсказанной засухе, что придет к стенам Альдераана.

Хан этого убеждения не разделял, но спорить не стал — да и зачем? Он получал шанс начать все заново, получал двух драконов и принцессу впридачу — и все за такую малость — переправить их через летнее море и доставить на запад.

«Лучшая моя сделка за долгие годы... если не за всю жизнь», подумал он на рассвете, когда принцесса взошла на корабль и встала у мачты, огладив дерево нежной рукой.

Принцесса без королевства, напомнил он себе, но тут же усмехнулся — один лишь миг, один шанс способен вознести человека так высоко, как никогда не мечталось, и будь Хан проклят, если упустит его.

Мальчишка тоже был здесь, крутился около принцессы, озирался беспокойно, смотрел с сомнением на паруса, неумело ступал на палубные доски — явно привык к земле, и корабельная качка придавала его походке забавную неуклюжесть.

Прежде, чем солнце поднялось над белыми башнями, Сокол вышел из гавани в открытое море, разрезая носом набегающие волны, как нож — мягкое масло. Драконы какое-то время кружили над городом, не желая его покидать, но потом Люк прислонился к мачте, вытянув ноги, закрыл глаза, и они послушно скользнули ближе, и крылья их зашелестели в воздухе, как шелестят спускаемые паруса.

— Только не позволяй им садиться на реи, — прокричал Люку Хан от штурвала и направил Сокол на запад — туда, где в кипучей, как лава, воде скрывалась самая опасная часть их пути — морские ступени, взойти по которым было под силу не каждому.

Но Хан никогда не бежал от риска; быть может, поэтому неудачи обходили его стороной.

Сокол держал курс ровно, будто скользя по невидимой глазу веревке, по правую руку от Хана застыла принцесса, то и дело оборачиваясь назад, а в набирающем силу рассвете над кораблем плыли две крылатые тени. Трюмы были полны тканей и красок, полны новых людей, что горели надеждой — а надежда была тем чувством, что вело Хана по жизни через бури невзгод, — и карман грели золотые граненые кости, которыми сумел он добыть этот корабль.

Хан вдохнул полной грудью соленый терпкий воздух и улыбнулся, отвернувшись от солнца. Где-то там, далеко на западе, земля ждала их шагов, моря — кораблей, а небеса — драконов.

Глава 6
Глава 6. Люк

шестая глава

Он никак не мог привыкнуть к кораблю. Тот казался живым, своенравным и упрямым: доски скрипели, когда Люк выходил на палубу, паруса хлопали на ветру, а когда он лежал в каюте, то все вокруг пело и стонало, будто Сокол и море переговаривались на языке, что был неведом людям.

Связь Люка с драконами обострилась — он связан был с синим драконом, как дитя связано с матерью пуповиной, его кровь была кровью дракона, и когда неглубокий сон забирал Люка под песни корабля, то он видел мир драконьими глазами — чернота по краям, узкое поле зрения и высокие звезды. Когда он был ребенком, то часто летал во снах, но теперь это происходило точно наяву, и Люк просыпался уставшим и разбитым. На губах запекалась соляная корка, волосы темнели от пота, а мышцы ныли.

Некого больше было спросить об этом, но все же Люк часто представлял, будто говорит с Оби-Ваном, говорит обо всем, просит совета и утешения.

Чем дальше они продвигались на север, тем глубже Люк погружался в узы, находя в них утоление своей жажды. Смутное, неясное чувство мучило его, терзало грудь, затмевало разум. Он ждал передышки, ждал отдыха, что придаст ему сил для грядущих свершений, но вместо этого нашел лишь возрастающий ужас — будто каждый из дней приближал его к чему-то неминуемому.

— Я проведу вас ступенями. Потом высадимся на континенте, на юге. Обычно я туда не ходок — крупно задолжал кое-кому, но иного выхода не вижу. Если задержимся — нас застигнет сезон ветров, и тут даже я вам не помощник, а кормить всех, кто плывет из Альдераана, не хватит провизии. Мы пройдем южными землями, а корабли я полупустыми отправлю к Долине.

Хан рисовал дальнейший путь Лее, Люк же стоял от нее по правую руку, и мучительно сдерживался, чтобы не перевеситься за борт и не отдать завтрак морю. Качка выбивала его из колеи, ему казалось, будто он оседлал непокорную кобылицу, и та вот-вот сбросит его оземь.

— Да ты весь зеленый, — заметил стражник, что обычно сопровождал Лею. Он отпустил усы, и Люк с трудом его признал, до того загорелым стало его лицо. — Совсем плохо?

— Ничего, — просипел Люк и попытался улыбнуться. — Бывало и хуже.

В одну из ночей он понял — нет, хуже еще не бывало. Голова отяжелела, ноги скручивало судорогой, на стесненную грудь точно опустили тяжелый камень. Воздух сгустился, и Люк плыл в жарком белом мареве, мечтая об одном — выбраться на палубу и свалиться за борт, чтобы соленые темные воды объяли его холодом. Шатаясь, он поднялся с постели и поднялся наверх.

Звезды были такими яркими, что он заморгал с непривычки. Порывы ветра налетали на него, рвали ворот рубахи, забирались в рукава, гладили прохладными влажными прикосновениями. Люк прикрыл глаза и прислонился к борту, палуба плясала под ногами, и во всем мире будто не стало ничего, на что мог бы он опереться; все вокруг двигалось и вздымалось, и опускалось, чтобы затем подняться. Это походило на полет, но в небе драконий разум служил Люку надежной защитой от высоты и холода, и тех страхов, что терзали его на земле. Корабль на такое был неспособен, и Люк развернулся к морю, поднял лицо к звездам, подставив влажный лоб соленому ветру, и привычно погрузился в узы.

Его дракон был самкой, как и дракон Оби-Вана. Той ночью в Юужань-вонге, полной огня и ярости, он дал ей имя — Ночная Сестра — потому что понял вдруг, что один остался на свете. Мать его, должно быть, умерла родами, отца он не знал, дядя и тетя...

Люк вздохнул.

Даже учитель его покинул подлунный мир, даже королева Бреха — человеческий век не чета драконьему, он короток и полон расставаний. Все, что Люк мог — попытаться принять это неизбежное одиночество, обернуть себе на пользу, потому что когда нечего терять, то и бояться тоже нечего, а он не должен ведать страха.

Только вот ему было, что терять. Он привычно отгородился от этой мысли узами и потянулся к драконьему разуму, где не было ни тревог, ни сомнений, ни скорби — один покой.

— Думал, ты спишь, — шаги Хана были тихи, как воздух перед грозой, будто сам корабль помогал владельцу двигаться беззвучно.

Помедлив, Люк вынырнул из драконьего разума, тряхнул головой и открыл глаза.

— Не спится.

— Не привык к качке, — заметил Хан и положил широкие смуглые ладони на борт, погладил задумчиво. — Слышал, ты в песках вырос.

— Воздух суше, — объяснил Люк. — Легче переносить жар.

— Сегодня холодно, — нахмурился Хан.

— Разве?

Люк повернулся к нему, и заметил, что Хан поверх жилета закутался в шерстяной отрез, точно в пончо.

— Ты всадник, — пожал Хан плечами. — Огонь, что там еще?..

— Кровь, — ответил Люк. — Кровь и огонь.

— Верно. Только при чем тут кровь? Если сжигаешь кого-то, то остается только пепел, — усмехнулся Хан. — Чистая смерть.

— Это о другом.

Капля пота сбежала по виску, и Люк утер ее ладонью. Руки стали ледяными, но жар все еще терзал его изнутри. Словно там, где раньше билось его сердце, насыпали голодных углей, и каждый вдох раскалял их все сильнее.

— Как думаешь, — спросил вдруг Хан, подавшись ближе, — парень вроде меня и принцесса...

Люк не сразу сообразил, о чем он. Потом понял и вгляделся в лицо Хана: ни сомнений, ни тревог, один лишь веселый азарт.

— Нет, — ответ слетел с губ еще раньше, чем Люк подумал о нем. Хан вопросительно поднял брови, и Люк покачал головой. Горло перехватило, словно он резко хлебнул горячего Альдераанского вина, пахнущего дикой гвоздикой и яблоком, и Люк отвернулся.

Отчего Хан спросил его об этом? Он не искал позволения, но ждал отклика — зачем? Едва ли слова Люка могли стать Хану преградой.

Люк размышлял об этом остаток ночи, но ответа не находил. Мысли перескакивали с одного на другое, как беспокойные канарейки в золоченой клетке, Люк ворочался, не умея уложить в груди череду сомнений, и даже сон не спешил забирать его под темные своды.

Не находя себе места от тревоги, он снова поднялся с постели и, не зажигая свечи, пошел к каюте принцессы. Ноги вели его сами по себе, и Люк послушно переставлял их, ведя рукой по обшивке узкого коридора.

Он сел у ее дверей, откинувшись затылком на стену, что разделяла их, и вытянул ноги. Отчаяние находило на него волнами, рождая ужас в груди, а потом словно невидимая рука отпускала его нутро, стиснутое железными тисками, и Люк снова мог дышать свободно, не захлебываясь душным и пыльным воздухом.

Ему казалось, будто сердце его изъяли из груди и отбросили так далеко, что он едва мог уловить его затухающее биение. Люк зажмурился, под глазами поплыли багровые круги. Он уже не понимал, кто он и что он — мгновения ему казалось, будто он смотрит на Сокол с высоты, а потом тесные низкие стены коридора окружали его, придвигались вплотную, и когда уже начинало казаться, что он неминуемо будет ими раздавлен, перед Люком покорно разворачивался ночной простор, и пахло ветром и солью, водорослями и илом.

За дверью что-то хлопнуло, послышался голос Леи. Люк напрягся, пытаясь разобрать слова, как вдруг услышал второй голос и застыл на месте.

Голос Хана.

Мальчика звали Бен, вспомнил он и оттолкнулся от стены, навалился на закрытую дверь, забарабанил по ней ладонью. Рана у большого пальца — след от драконьей чешуи — открылась и закровила, но Люк застучал лишь сильнее.

Хан не проходил мимо него; как долго он там?

Уже ни о чем не думая, Люк толкнул дверь плечом, выбил скобу и ввалился внутрь.

В каюте принцессы было маленькое окно, под самым потолком, и потому Люк увидел их сразу. Лея сидела на постели, прижимая к груди одеяло, Хан стоял перед ней, нависая сверху, обхватив ее узкие плечи ладонями.

— Что здесь... — начал было Люк, но Хан перебил:

— Малыш, ты не вовремя.

— Не тебе решать, — осадила его принцесса и обернулась к Люку. Губы ее дрожали, и Люку показалось, будто она недавно плакала.

Он обежал взглядом комнатку в поисках оружия, но заметил лишь низкую, неприметную дверь в переборке между каютами — очевидно, она вела в спальню Хана.

— Мне приснился кошмар, — нехотя призналась Лея и отстранила от себя руки Хана. Тот отступил на шаг, лицо у него сделалось спокойным и даже скучающим.

— Я просто разбудил ее величество, — сказал он наконец, не глядя на Лею. — Ты всегда так вламываешься? Откуда ты взялся вообще?

Он знает, что я сидел у дверей, понял вдруг Люк. Знает и желает смутить меня этим.

Этот ребяческий порыв показался ему нелепым и странным, не укладывался в привычные рамки. Люк переводил взгляд от лица Леи на плечи Хана, пытаясь понять, как лучше ответить, но слова не шли на язык.

Я в нее влюблен, подумал он осторожно и затих. Или лишь был влюблен?

Он увидел себя словно со стороны — мальчишка, охваченный дрожью и трепетом, а потом словно поднялся, возвышаясь над собственными чувствами, как великан над толпой. Люк не умел понять, не умел отличить то, что испытывал, от того, что ожидал испытать.

Что должен чувствовать влюбленный?

Все прошлые томления сходили с него золой и пеплом, и он равнодушно позволял им осыпаться себе под ноги, отстраненно и глухо, как человек после долгой болезни.

Хан смотрел на него, словно прицениваясь — так смотрят на высокую гору, примеряя на себя дальнейший путь. Потом он словно решил для себя что-то, поклонился принцессе и молча вышел, закрыв за собой низкую дверцу.

Лея отвернулась к стене, отерла лицо дрожащими пальцами. Потом потянулась к стоящей на сундуке свече, долго не могла высечь искры. Люк подошел, взял кремень из ее рук, ударил по кресалу — раз, другой, третий, — и от льняного трута потянулся слабый дымок. Он осторожно раздул пламя, поднес к свече, и когда фитиль занялся, накрыл свечу железным прорезным цилиндром.

Тени затанцевали по стенам и потолку, теплый отсвет лег на лицо Леи.

— У тебя кровь идет, — рассеянно сказала она, и Люк спрятал правую руку за спину.

— Что тебе снилось? Ты... — он хотел спросить, отчего она плакала, но не стал.

— Всякая ерунда, — отмахнулась Лея.

— Расскажи.

Мгновение она смотрела на него посветлевшими глазами, потом покачала головой.

— В другой раз.

— Ладно, — послушался Люк и повернулся к двери. — Я тебе щеколду выбил... завтра починю.

Она окликнула его уже на выходе, и Люку показалось, что просит она о другом.

— Дверь, — проговорила Лея. На мгновение он решил, будто она предлагает ему остаться, запереть ее и оказаться с ней наедине, но Лея смотрела на другую дверь, ту, что отделяла ее каюту от каюты Хана. — Передвинь сундук к ней. Пожалуйста.

Он молча выполнил ее просьбу, отставив свечу на пол. Обернулся, нашел ее взгляд и несколько секунд смотрел в ее лицо, пораженный тем, что оно казалось ему лицом незнакомки.

— Спокойной ночи, — тихо произнес Люк и вышел, потянув на себя створку двери. Опустился на прежнее место и закрыл глаза.

Волны качали корабль, как мать — колыбель, и когда он подумал об этом, тошнота на миг отступила, и ее место заняло новое чувство, оголенное и нервное.

Никогда еще не знал он себя таким — будто сбросившим кожу, обнаженным и уязвимым. И в то же время между его телом и разумом будто пролегла бездонная пропасть, и терзание, что охватило его грудь, было шатким и ненадежным мостом.

И Люк не понимал, нужна ли ему эта связь.

Что станет с ним, если он оборвет ее? Он чувствовал, что тогда не будет возврата, и он не сможет больше стать тем Люком, который впервые увидел дракона, тем Люком, который прижался губами к прохладным ладоням принцессы.

Должно быть, такова участь всадника, подумал Люк. Отринуть все прошлое и стать драконом, не знать ни жалости, ни страха, ни любви.

Он вспомнил Оби-Вана, как его фигура молчаливой тенью следовала за королевой Брехой, как он улыбался, оглаживая золотую с серебром бороду, и засомневался в своем решении.

Однако участь всадника не была горькой, она была той свободой, которой искал Люк, вглядываясь в розовые закаты Татуина. Он знал это, как что-то непреложное, знал — такая судьба станет ему утешением, не принесет ни боли, ни страданий.

Другая же его часть взывала к этим чувствам, она желала — желала боли и любви, страха и трепета, всего, что делало человека таковым.

Впервые за все это время Люк осознал, что Оби-Ван пошел против своей природы, наперекор судьбе; осознал, кто послужил тому причиной.

Люди следуют своей природе, как слепые следуют за поводырем, но Люк был зрячим, и обе дороги предстали перед ним, готовые лечь ему под ноги.

И ни с одной из них нельзя было вернуться.

Однажды он спросил учителя, что есть огонь. «Горит лишь то, что было прежде живым», ответил ему Оби-Ван. Люк стал думать о масле, что выжимали из растений и трав, о деревьях, что прежде чем стать пламенем, купали листву в тихом воздухе, пили корнями воду, о ткани из льна и хлопка, вобравшей в себя солнечный свет.

Наверху началось движение, Сокол тряхнуло, потом еще раз. Люк понял, что наступил рассвет, что команда Хана высыпала на палубу — он слышал их шаги, и смутные, приглушенные расстоянием голоса.

Тогда он вернулся к себе в каюту, лег на смятые простыни и постарался заснуть.

***

Хан держался с ним любезно, рассказывал о корабле, расспрашивал о драконах, будто и не было ночной темноты, в которой он пришел к принцессе.

Люк отвечал ему тем же, не желая искать ни соперничества, ни ссоры. Хан учил его и Лею играть в саббак, показывал уловки и трюки, и неизменно выигрывал. Лихая азартная улыбка не сходила с его лица, и Люк размышлял, относится ли она лишь к удачной партии, или же таит в себе нечто большее.

Лея также не вспоминала о той ночи, но ее образ вставал перед мысленным взором Люка всякий раз, когда он закрывал глаза, чтобы потянуться к драконам — открытый взгляд, румянец на бледном лице, руки, сжимающие кремень и кресало.

Она хотела высечь искру, но огнем занялся он сам.

Точно впервые ее увидел — не принцессой, прекрасной и недостижимой, но женщиной, которую был способен защитить, оградить от печалей и тревог.

Он мог взять ее руки в свои и коснуться поцелуем, мог стереть слезы с ее щек и вернуть улыбку губам.

Он знал, что она бы позволила, но не решался.

Оуэн предостерегал Люка о призраках, что бродят среди живых неузнанными, бродят светлыми скользящими тенями, насылают сны и видения, нашептывают странные, чуждые мысли, искушают и привносят смуту в разум и сердце.

И Люку стало казаться, будто принцесса и есть такой призрак, манящий и искушающий, неотступный.

Он думал о ней чаще, чем о ком бы то ни было, вспоминал ночами темные косы, перевитые жемчужными нитями, шелковые прохладные платья, серебряный смех, легкий и чистый.

По ночам эти мысли казались ему светлыми, как день, по утрам — черными, как мрак.

Что бы сказал Оби-Ван, увидь он теперь его разум так же ясно и открыто, как видел сердце дракона?

Что бы сказала королева, приди он к ней с просьбой о невозможном, не как мальчишка из драконьего загона, но как жених, ищущий руки принцессы?

Впрочем, Люк и без того знал, что сходит с ума.

Знал, как это называется.

Темное наваждение, слепая одержимость.

Темная — и ему хотелось не просто быть рядом, но присвоить Лею себе, заклеймить своей. Слепое — и ему мало лишь смотреть, но хотелось касаться, вбирать ладонями белую прохладу ее кожи, приникать голодными губами к раскрытым губам, на выдохе, и целовать до тех пор, пока легкие не охватит жарким обручем, пока Лея не обхватит его лицо тонкими нежными пальцами, пока не займется жаром в ответ.

Разжечь огонь так просто.

Когда пламя становится высоким и белым, его уже не погасить.

Все те сомнения, что терзали Люка при свете дня, ночами расплывались сизым дымом, делались неразличимыми и незначительными, и на поверхность его разума выходили другие желания.

Что ему громкое имя или высокое происхождение, когда сам он — дракон?

В его мыслях Лея была нежна и покорна, тиха и недвижна — нет, это не она, понимал Люк. Она не такая.

В его фантазиях Лея осыпала его градом отборных ругательств, отнимала прочь белые ладони свои, смотрела со страхом — нет, понимал Люк. Я не такой.

В сердце же его белым цветком распускаются тот образ, что он собирал по мгновениям, как искатели намывают золото в потоках прозрачной воды, тот, что не давал ему покоя с той ночи, преследовал и распалял.

Ее глаза — огонь, о котором слагают легенды; он зовет к высокому небу или ведет в могилу, третьего нет.

Но что ему темный огонь, когда сам он — огонь?

Пламень не спалит пламень, лишь преумножит. Желание вскипало в крови, и Люк жмурился до кругов под закрытыми веками: представлял ее принцессой, что сходила к нему с подножия трона; представлял себя властителем судеб, что поднимал ее с преклоненных колен, целуя круги, оставленные твердостью мрамора; представлял ее и себя — равными, рука в руке они смотрели в лица друг друга, склонялись ближе, смешивали дыхание, сплетали пальцы и вдохи.

Могло ли такое стать истиной, обернуться правдой? Одна дорога манила его обещанием счастья, другая — избавлением от мук.

Если бы ладони его могли оставить на Лее мысленный след, то вся ее кожа была бы покрыта его касаниями, отполированная до блеска, как статуи божеств в огненных храмах.

И он касался ее наяву — оставив два отпечатка, кровь и пепел на белом шелке. Спустя месяцы память об этом прикосновении все еще жгла ему пальцы.

Мучимый выбором, он приходил к ее дверям, мечтая распахнуть их, не смея этого сделать. Сам того не заметив, Люк уже выбрал, ступил на дорогу, что завлекла его обманчивым золотым светом возможной любви.

Он больше не чувствовал, будто распадается на части; пока разум его безмолвствовал, сердце навело мосты через пропасть, проложило свои пути. Люк не видел их, не знал о них, слепо бродя вдоль обрыва, но теперь ему оставалось только одно.

Гореть.

Глава 7
Глава 7. Лея

седьмая глава

Ступени, которых страшилась Лея, Сокол преодолел играючи, будто не плыл, но летел по воздуху, повинуясь воле Хана Соло. Морская болезнь, которая, кажется, терзала Люка, Лею не беспокоила. Гораздо большее неудобство ей доставляла невозможность как следует промыть волосы проточной водой. Она не желала заплетать косы, что полагалось носить королевам, не хотела признавать нового статуса — принять его означало принять потерю, осмыслить ее, согласиться с ней.

Таков ход вещей, но Лея слепо отворачивала взгляд, ища что-то, за что можно уцепиться, чтобы не помнить и не знать. Она говорила с матросами, ходила к коку, успокаивала альдераанских женщин, играла с их детьми, но внутренне словно омертвела, стала безучастна ко всему, что занимало ее прежде.

Люк не искал ее общества, словно пристыженный вольным обращением, которое позволил себе по неосторожности в ночь, когда в каюту Леи явился Хан. Она думала, что эти дни сблизят их, но выходило иначе — Люк стал избегать говорить с ней, уклонялся от партий в саббак, часто пропускал обеды и ужины.

— Оставьте его в покое, — советовал Хан в промежутках между жадными глотками разбавленного вина. — Это не его стихия.

— Что ты имеешь ввиду?

— Море. Войну. Вас. — Хан пожал плечами и закурил, откинулся на спинку — ей и Лее возле стола поставили легкие кресла, остальные размещались на крепко сбитых скамьях. — Он еще мальчишка.

— Мальчишкам свойственно вырастать, — возражала Лея просто из принципа.

— А до тех пор оставьте его.

Она лишь вздыхала, чувствуя правоту Хана, но не желая признавать ее. Все эти дни Лея словно противилась происходящему и тому, что готовило ей будущее. Она знала, что попытки эти тщетны, что жизнь неминуемо обернется такой стороной, какой пожелает, что ей самой останется лишь принять это, безропотно и с тем достоинством, которое всегда сквозило в жестах матери.

Каким-то образом Лея понимала, что эти дни — только отсрочка, милосердная, но краткая, последние мгновения ее детства, унесенного горем и печалью — так ветер унес выпущенных отцом желтых канареек. Что очень скоро все переменится, станет иначе.

Ее волосы сплетутся в тугие косы, охватят голову тяжестью, ее решения станут залогом новой жизни для всех, кто решил довериться ей, а незатейливость ее детских речей сменится твердостью приказов.

И когда этот день настал, Лее все еще казалось, что она не готова.

***

Солнечный город встретил их сухим жаром, низким небом и кипельно-белым песком, гомоном базарных торговцев, душным запахом рыбы и едким дымом жаровен.

— Будто и не покидал Татуина, — едва слышно пробормотал Люк, держась позади нее и Хана. Твердость земли после корабельной качки сбивала с толку, то и дело Лея пошатывалась, будто в одиночку ополовинила винный погреб, и тогда Хан мягко притягивал ее ближе, обернув ладонь чуть выше локтя.

Пальцы у него были горячие, жар поднимался и от песка, и Лея изнемогала в плотной темной накидке, которую Хан присоветовал ей надеть.

— Говорить с Джаббой буду я. И не вздумайте снять гиматий или поднять вуаль — Джабба весьма охоч до красивых женщин. Если попросит — скажете, что у вас траур по матери... — Хан качнул головой, словно сбившись с мысли, и легко сжал ее предплечье в знак сочувствия. — Что же до всадника...

Он обернулся, не сбавляя шага, смерил Люка задумчивым взглядом.

— Сделай вид, что оба дракона подчинены твоей воле. Оба, ясно?

— Ясно, — кивнул Люк, избегая смотреть на Лею.

— Хорошо.

Они прошли рынок, вышли на мощеную розовым камнем площадь и двинулись к низкому длинному дворцу. Три купола сияли на солнце золотом, над входом раскинула крылья медная птица, держащая в клюве ветвь оливы.

Знак мира, отметила Лея, не веря этой детали ни на миг.

Джабба хитер и умен, но главное — жаден сверх меры, вспомнила она слова Хана. Вся ее охрана осталась на площади, и под прохладные мраморные своды вошли лишь они втроем. Хан снял с пояса гладий, отдал стражникам Джаббы, задержав ладонь на рукояти, будто прощался с любимой. Помедлив, Люк запустил руку за голенище сапога и извлек на свет маленький складной нож, положил рядом с клинком Хана — мальчик против мужчины, искра против пламени.

У него другое оружие, напомнила себе Лея, и почувствовала себя увереннее.

Их провели в широкую залу, уставленную мебелью и ширмами, усадили за круглый столик, с той стороны, где зал был открыт — по ночам занавес под потолком сдвигался, и тогда зажигались жаровни, курились благовония, и звезды смотрели на гостей с бархатно-синего неба. Сейчас занавес был запахнут, не пропуская жгучего солнца внутрь. Вокруг столика сновали не стражники или слуги, но танцовщицы в полупрозрачных одеждах. Золоченые блюда полнились мясом и фруктами, кубки — согретым вином.

Лея не стала пить, сдвинула кубок к центру стола, и Люк, перехвативший ее взгляд, сделал то же самое. Хан отказываться не стал, опрокинул в себя вино быстрыми жадными глотками, ловко перехватил у танцовщицы кувшин и поставил подле себя.

Ждали молча — помня наказ Хана, Лея не решалась заговорить. Джаббы не было, но вокруг были его люди, а значит, каждое их слово он слышал бы так же ясно, как если бы сидел напротив.

Наконец он вышел к ним — тяжелый и грузный мужчина, толстый, с раскрасневшимся от вина и жара лицом. Тихая музыка смолкла, но стоило Джаббе опуститься на широкое кресло, заиграла громче, чтобы заглушить их разговор. Танцовщицы пустились в пляс, их одежды вились вокруг смуглых бедер, как языки пламени — карминные, млечные и лимонные.

Джабба молчал. Он осушил пару кубков, отведал перченого мяса в меду, потом заговорил:

— Долг, Хан Соло. — Голос у него был вязкий, будто кипящая смола, и такой же булькающий. — Долг твой. Платить тебе. Кто эти двое?

— Королева Альдераана, — кивнул Хан в сторону Леи, и она склонила голову, стараясь не встречаться взглядом с Джаббой, с его желтыми и круглыми глазами навыкате. По его лицу она не могла понять, молод он или стар, доволен или сердит, мягок или жесток. — На восток приходит великая сушь, и королева решила отплыть на запад, найти новые земли, выстроить новый замок и распахать новые поля. Юноша служит ей.

— Их не хватит для оплаты, — недовольно ответил Джабба, уставившись на Люка. — Слишком щуплый.

Он взглянул на Лею и приказал:

— Поднимите вуаль, королева. Хочу взглянуть.

Она смолчала, стиснула пальцы на подлокотниках.

— У королевы траур, — объяснил Хан. Голос у него был расслабленный, будто речь шла о погоде, и это несколько успокоило Лею.

— Ее охрана на площади, — Джабба отвернулся от нее и теперь обращался лишь к Хану. — Что же он? Подает ей платья? Заплетает косы? — все его тело заколыхалось от низкого утробного смеха. — Чем служишь своей госпоже? — уставился он на Люка желтым немигающим взглядом. Тот коротко переглянулся с Ханом и ответил:

— Огнем.

— Огнем? Зажигаешь в покоях свечи? — рассмеялся Джабба. — Что ж, Хан Соло, пожалуй, в уплату я возьму... — он помедлил, будто раздумывая, а потом едва заметно повел рукой, и в тот же миг накидка Леи сползла с нее, упала к ногам, и Джабба впился в ее лицо хищным желтым взглядом — так ястреб смотрит на добычу с высоты. — Королева подойдет.

— Она не рабыня и не товар!

Не успела Лея опомниться, как Люк уже вскочил на ноги, лицо его потемнело от едва сдерживаемого гнева, ноздри трепетали, а пальцы сжались в кулаки. Она никогда не видела его таким прежде — и едва ли хотела увидеть вновь; ей казалось, что нельзя выдержать этого светлого злого взгляда, но Джабба смотрел в ответ с насмешкой и любопытством.

— Все в этом мире товар, — наконец рассмеялся Джабба. Он хлопнул в ладоши, и танцовщицы закрутились перед ними, звеня ножными браслетами. — Взгляни на них, мальчик. Красивы ли они? Молоды ли? Я купил их красоту и их молодость, и обошлось мне это недешево — но и долг Хана велик...

Лея ожидала, что Люк возразит, но он молчал, провожая зачарованным взглядом одну из танцовщиц. Кожа ее белела на солнце, а волосы вились вокруг головы медным пламенем, одежды были цвета молодой зелени, и такими же были глаза.

Хан сохранял спокойное молчание, словно ничего непредвиденного не происходило вовсе, потом лениво откинулся на резную спинку и сделал большой глоток вина.

— Видишь ли, Джабба, — начал он, отставив кубок прочь, неспешно утерев рукавом губы, — есть один небольшой нюа...

Вдруг голова его запрокинулась, будто лишившись опоры, а тело обмякло, словно из него извлекли одним махом все кости. Лея увидела, как Люк закрыл глаза, почувствовала легкую, еле заметную дрожь, словно далекий и тихий звон, набирающий силу, который лопнувшей струной повис в воздухе немым эхом, когда два стражника выскользнули из-за спины Джаббы и увели Люка под руки, перед этим ударив его по виску.

Лея обернулась к Джаббе, чувствуя такую ярость, какую не знала прежде, оскалилась, как дикий зверь, но он не удостоил ее даже взглядом.

— Оденьте ее как подобает, — велел он стайке танцовщиц в разноцветных одеждах, — а потом приведите ко мне.

Лея на миг замерла, не желая биться с рабынями, и пока она сомневалась, Джабба взглянул на нее и сказал с наслаждением:

— Ступай, королева Альдераана... Если, конечно, твои спутники хоть сколько-нибудь тебе дороги.

Девушки окружили ее, и она пошла за ними, с трудом переставляя ослабевшие ноги, пока в глазах рябил цветной шелк их одежд.

***

— Да постой же смирно, ну! — прикрикнула девушка-танцовщица, затягивая на спине Леи тонкие бретели. Лея стиснула зубы, чтобы не нагрубить; терпела, когда ей заплели длинную косу, собрали наверх золотыми заколками; молчала, когда в уши ее вдели серьги-кольца, а руки оплели витыми браслетами.

Но когда шею ее подлой тяжестью охватил широкий ошейник, Лея смолчать не смогла.

— Отчего вы служите этому... — всякое слово казалось ей слишком хорошим для Джаббы, и она молча вздернула подбородок. — Лживый, бесчестный рабовладелец, он не заслуживает...

— Тише, — шикнула Лее танцовщица с темными раскосыми глазами и огляделась беспокойно. — Тебя могут услышать, доложат Джаббе, и тогда...

— Пусть слышат, — отмахнулась Лея, но злых слов больше не говорила. Страх за Люка, за Хана, за драконов перехватывал горло вернее рабского ошейника, и Лея старательно гнала эти мысли прочь — Хан очнется, непременно очнется, а Люк...

Люк не безоружен, снова и снова напоминала она себе. Он от крови дракона, он не станет бояться.

Но потом она понимала, что боится сама, и мысли ее вновь скользили по замкнутому кольцу, не находя выхода.

Наконец девушки вывели ее к Джаббе — причесанную и разодетую, как тому хотелось. Лея заставляла себя шагать легко и неспешно, держала спину прямо, а голову высоко — пусть видит, что ей безразличны его попытки смутить и унизить.

Джабба осмотрел ее с ног до головы, улыбнулся довольно, вытер пальцы вышитой салфеткой и протянул Лее руку. Помедлив, она подошла ближе, взглянула на Хана, на его застывшее, безучастное лицо — грудь его слабо вздымалась, и это придало Лее решимости, — а потом вложила конец тяжелой цепи, что тянулась от ошейника, в руку Джаббы.

Все ее украшения были золотыми, но цепь была тусклой и железной — как и все цепи. Джабба взвесил ее на ладони, пристегнул к широкому поясу, потом похлопал ладонью рядом с собой. Не скрывая отвращения на лице, Лея шагнула еще ближе и осторожно опустилась на подушки у его ног — так, чтобы можно было в любой момент вскочить на ноги. Но Джабба потянул цепь на себя, и Лея поняла, что не сумеет подняться, не задохнувшись.

Она попыталась незаметно дотянуться до ноги Хана, но не сумела. Джабба хлопнул в ладоши и двое стражников привели Люка, и когда Лея столкнулась с ним взглядом, то пожалела, что не стала пить вина — наряду танцовщицы и рабскому ошейнику она вернее предпочла бы отравление. Мгновение они смотрели друг на друга, потом глаза Люка сверкнули и он обернулся к Джаббе, и лицо его стало отрешенным и замкнутым, словно Люк сумел сбежать куда-то далеко.

— В уплату я беру королеву, — медленно произнес Джабба. — Не навсегда, не дергайся так, — бросил он Лее и улыбнулся довольно. — Что до тебя, мальчишка... Служи мне, и тогда твоя госпожа будет танцевать для меня годом меньше.

Джабба отдышался, выпил вина, перебрал пальцами звенья цепи, как пересчитывают монеты. Люк снова смотрел на нее, но Лея отвела взгляд.

У нее не было для него указаний, не было просьб. Она не знала, как он поступит, хоть и догадывалась — исподволь, по тому, с каким волнением он говорил с ней ночью в каюте, по тому, как краснел, посматривая украдкой.

Сейчас же он смотрел прямо, словно пытаясь запомнить ее лицо, а потом ответил, не отводя от нее взгляда, и Лея вздрогнула, услышав тихое, но твердое «нет».

Казалось, Джабба остался доволен его ответом.

— Отведите его в яму Сарлакка, — распорядился он. — Прогуляется по доске.

— Что это значит? Что ты собира... — цепь натянулась, и Лея задохнулась на полуслове. Выходя, Люк обернулся и кивнул ей — не то пытаясь ободрить, не то прощаясь.

Снова заиграла музыка, затанцевали девушки, но Лея не слышала и не видела ничего вокруг. Она закрыла глаза, в безумной и наивной надежде, что когда откроет их — все это окажется лишь сном. Джабба подал ей вина, положив на плечо влажную липкую руку, но Лея отвернулась.

— Не стоит отказывать, — шепнул он вкрадчиво, склонившись к ней. — Особенно мне.

Лее захотелось выхватить кубок и осушить до дна, лишь бы хоть миг не видеть желтые, как у совы, глаза. Хотелось выплеснуть вино Джаббе в лицо, а потом ударить кубком по руке, что сжимала ее цепь, рассечь блестящую маслом кожу, пока кровь не хлынет горячим потоком, пока не обнажатся хрупкие белые кости...

Через мгновение Лея поняла, что эта глубинная, темная ярость принадлежит вовсе не ей. И спустя еще мгновение раздался крик. За ним — еще один, и еще, и еще.

Словно кого-то жгут заживо, заторможенно подумала Лея и тут же вскочила, со всей силы дернув цепь на себя. В зале не было окон, но она уже поняла, что происходит — запах паленого становился все гуще и гуще, кружил вокруг, точно стая стервятников. Мелодия захлебнулась, танцовщицы и музыканты бежали прочь, переворачивая столики, звенели кувшины и блюда, мимо Леи прокатился рыжий апельсин, потом его раздавила чья-то подошва.

Занавес, укрывавший половину залы, вспыхнул, и тут же стало светло и жарко. В этом пляшущем свете Лея нашла взглядом Хана — он по-прежнему сидел, тяжело откинувшись на спинку, запрокинув голову, и одно долгое мгновение Лея верила, что он мертв. Она заметалась, подгоняемая паникой, оглохнув от криков, звеневших за стенами. Подобрала кубок и швырнула его в сторону Хана; промахнулась, закричала на него, уже не понимая собственных слов.

Лею с силой дернуло в сторону: Джабба медленно поднимался на ноги, руками перехватывал цепь, тянул на себя. Чужой гнев ожег ее разум, разошелся по телу, потек по рукам и ногам, как потоки горячей воды. Мгновение Лея колебалась, а потом позволила яростной злобе поглотить себя, и тогда это чуждое чувство обернулось вокруг ее шеи удавкой, проникло под кожу, вскипело в крови. Страх отступил, Лее казалось — навсегда, — и пьянящая легкость охватила ее, повела за собой.

Словно со стороны она смотрела на свои руки, держащие цепь, затем в несколько быстрых шагов пересекла пустое пространство, разделявшее ее и Джаббу, ударила его в плечо сапогом, не давая подняться, потом еще раз, и еще. Набросила ему на шею цепь, обошла кругом, намотала звенья на ладонь и потянула, упираясь коленом в мягкую спину Джаббы; потянула изо всех сил.

Где-то вдалеке ревел дракон и слышались вопли. Глаза щипало от едкого пота и дыма, и на миг стало темно — занавес уже не горел, но тлел, и дым наполнил стены доверху, как вода наполняет кувшин, а потом в один миг стало светло, и Лея заморгала, но цепь не выпустила. Она чувствовала, как бьется под ее ногой Джабба — так бьется о берег рыба, лишенная моря, но движения эти становились все слабее, пока не затихли.

Тогда она разжала руки, и Джабба повалился вперед, утягивая ее за собой. Лея упала, выставив вперед руки, камень жгуче оцарапал ей ладони, цепь зазвенела, но она слышала только биение собственного сердца, глухое и частое, как топот загнанных лошадей.

Я убила его, подумалось отстраненно, он мертв. Мертв, мертв, мертв, вторило ее сердце, и тут же, следом, пело — жив, жив, жив.

Люк был жив, как и Хан, как и она сама — и темное, мрачное торжество разгоралось в груди Леи. Дым ел глаза, она пыталась наощупь нашарить хоть что-то, что поможет ей разомкнуть цепь, обрести свободу, но находила лишь рассыпавшиеся по полу блюда и кубки, лужицы вина и мясного сока. Вдруг ее пальцы натолкнулись на чужую ладонь, узкую и тонкую — рыжая танцовщица ползла ей навстречу, стараясь держаться ближе к полу, чтобы не наглотаться дыма.

Лея молча показала ей на цепь, на свой ошейник, и девушка кивнула, так же молча передвинувшись ближе к Хану. Она быстро и ловко обшарила его жилет и голенища сапогов, обернулась к Лее с победной улыбкой — нашла! — и, усевшись верхом на шею Джаббы, принялась резать широкий кожаный пояс.

Время проходило словно сквозь Лею, и несколько мгновений, когда она следила за движениями кинжала, нырявшего под пояс, показались ей днями. Наконец последний ремешок лопнул под натиском узкого лезвия, и в четыре руки они сумели вытянуть пояс из-под тела Джаббы.

— Здесь есть... другой выход? — выдавила Лея и тут же закашлялась. Девушка кивнула, поманила ее за собой, но Лея перехватила ее руку и кивнула на Хана. Вместе они подхватили его под руки, взвалили себе на плечи — ноги Хана волочились по полу, им не хватало роста, — и медленно побрели прочь от опустевшего зала, прочь от дыма и криков, и тела Джаббы.

***

Город пылал, и стена, к которой они усадили Хана, была горячей, как облицовка хлебной печи. Но вокруг пахло не хлебом, не молоком — запахами детства, — но кровью и гарью. Лея никак не могла отдышаться, ей казалось, что тошнотворно-тягучий запах пропитал ее кожу насквозь, оплел сетью волосы, пробрался в ноздри и горло, заполнил собой легкие. Она дышала тяжело и прерывисто, с тревогой слушала дыхание Хана — ему досталось больше других, он не имел возможности скрыться от дыма, — потом оборачивалась на рыжую танцовщицу в обгорелом наряде.

— Как твое имя? — спросила Лея.

— Мара. — Лицо ее было перемазано сажей, и оттого зелень глаз казалась еще ярче, чем прежде, когда ее оттенял изумрудный шелк. А может, свобода всему добавляет блеска, даже если все вокруг в копоти и грязи.

— Ты спасла меня. Идем со мной, и я отплачу тебе — у меня есть тонкие шелка и острые кинжалы, есть жемчуг и золото, есть...

— ...драконы, — закончила Мара и посмотрела вверх, сощурилась против солнца.

Лея не стала смотреть — глаза все еще резало дымом, и потому она зажмурилась, но даже не глядя в небо, она видела их — дракона и всадника. Двумя багровыми тенями скользили они под ее закрытыми веками, двумя тенями плыли по низкому южному небу.

На один краткий миг она увидела земли Джаббы с высоты, будто обернулась птицей, обернулась легким ветром, и тотчас же ощутила отклик — словно луч нагретого золота, скользнул по ней драконий взгляд, и следом — голубой, небесный, чистый.

Не успела она открыть глаза, как Люк уже сошел к ней. Волосы его блестели на солнце, а одежда была куда чище ее наряда — дикий контраст. Странный, неправильный — ей казалось, что нельзя нести гибель, не запачкав рук, но потом она взглянула на свои ладони, будто видела их впервые, и заметила отпечаток кованой цепи. Смутный и белый, он робко пересекал ее алеющие ладони, и был едва различим, но Лее казалось, будто след этот впечатался в ее кожу навсегда, вечным тавром — и нельзя будет свести его, нельзя позабыть, как позабыла она белое легкое платье, которое велела сжечь — потому что огонь очищает.

— Лея, — тихо позвал ее Люк, как звал всегда — на выдохе, будто хранил ее имя в самой темной и тайной глубине.

Он смотрел на нее, как смотрел всегда; как смотрел на драконов и на красоты водных садов — будто одно их существование придавало смысл всему, что есть на свете. Он смотрел на нее, и в его взгляде Лея не находила ни жалости, ни осуждения; Люк знал, что она сделала, знал, откуда в ее руке кожаный пояс, и как он был добыт, но ничего не сказал.

Ни зло, ни жестокость будто не оставили на нем и следа, сходили с его лица так же легко, как капли дождя с навощенной ткани — это потому, что сам он — огонь, решила Лея, а огонь очищает.

И тогда она шагнула к нему, и поцеловала — так же, как Люк произносил ее имя — на выдохе, тягуче, тихо замирая, когда звуки кончались. Но теперь он не стал замирать, но обхватил ее жаркими руками, притянул к себе, будто не мог напиться студеной воды в жаркий день, не мог надышаться лесной прохладой после пустынного зноя. Мгновением позже Лея разомкнула их поцелуй и их объятья, и когда она шагнула назад, то увидела следы своих ладоней, испачканных в саже, на груди Люка, на льняной светлой ткани. И тогда ей показалось, будто что-то далекое, неясное еще, неотвратимое, стало вдруг предрешено.

Ища избавления от этого чувства, Лея отошла к Хану, склонилась, проверяя его дыхание, а когда распрямилась, заметила острый взгляд Мары. Та смотрела на Люка, потом на дракона и снова — на Люка. Словно почувствовав это, Люк взглянул на нее и больше не отводил глаз, будто видел что-то, что было скрыто от чужих взглядов, будто слышал мелодию, что играла ему одному.

— Я пойду с вами, — коротко сказала ей Мара и снова обернулась к Люку, и впервые за этот день Лея увидела не алчность и не страх, не смерть и не огонь, но живую искру любовного интереса, лукавого, женского, — и это вдруг испугало ее.

Глава 8
Глава 8. Мара

Минул месяц с того дня, когда она впервые увидела драконов — синего и зеленого, две крылатые тени на изнанке небосвода.

С того дня, когда она впервые увидела всадника, Люка.

Они шли через земли Джаббы, оставив корабли — Хан приказал своим людям перегнать их на восток, ближе к Долине. На кораблях они отправили женщин и детей, слабых и раненных, но всех, кто способен был идти, взяли с собой — взяли и ее, Мару.

Она сама так решила, будто чья-то рука толкнула ее в спину, стоило только увидеть драконий золотой взгляд.

С ней же отправились те девушки, что прежде служили Джаббе, к немалому разочарованию корабельной команды — должно быть, они надеялись скоротать время в компании юных танцовщиц, но Лея не позволила.

Лея была королевой, и Мара не понимала, почему — почему драконы считались ее, хотя подчинялись всаднику, почему Люк ходил за ней, как привязанный, смотрел исподволь, когда думал, что Лея не замечает, и почему, наконец, даже Хан Соло не находил в себе смелости ей перечить.

Конечно, Лея была к ней добра — но и Джабба поначалу был добр, однако расположение его обернулось обманом, и потому Мара не видела причин доверять молодой королеве.

Однако Люк королеве доверял, бездумно и слепо, и даже если Мара не могла найти тому причин, они, видимо, все же имелись.

Она решила разобраться в этом позже.

Ей не хотелось сейчас думать ни о чем другом, кроме собственного выживания, не хотелось выяснять, что стоит за сложившимся порядком, и больше всего остального не хотелось вспоминать, что привело ее во дворец Джаббы Хатта.

И Мара не вспоминала, заперла свою память на сотню засовов и выбросила ключ — так ей казалось.

Но это не стало для старика преградой — просто потому, что для него не существовало преград.

Она почти сумела его забыть, забыть властную, скрытую темным плащом фигуру, и взгляд золотых глаз. Джабба никогда так не смотрел, не умел. Джаббу интересовала сиюминутная выгода, волновали страсти и пороки, но тот, другой человек, которого она знала прежде, интересовался не этим.

Старика не интересовала скоротечная прибыль, не волновала ее, Мары, юная и пламенная красота, и когда он приходил к ней во снах, то смотрел сквозь нее, будто сама она была лишь инструментом, орудием для того, чего он собирался вскорости достигнуть.

Сны эти приходили к ней редко, помнились смутно, но только не в этот месяц.

Словно драконий взгляд пробудил в Маре что-то, дремавшее прежде, и почуяв это, старик приблизился к ее снам, как паук скользит по дрогнувшей паутине, предчувствуя торжество.

Она просыпалась, тяжело дыша, в липком неприятном поту, дрожащими пальцами утирала влажный лоб, долго лежала, слушая сонное дыхание других девушек, пытаясь вспомнить, что же могло внушить ей такой страх, но сон ускользал от нее, как и всякие сны, рожденные перед рассветом. Оставалось лишь мутное, тяжелое ощущение, давящее на грудь, но с первыми лучами солнца уходило прочь и оно.

Днем они двигались как могли быстро, вечерами устраивались на привал, разбивали шатры, разводили огонь. Люк сажал ее подле себя, не позволял стражникам королевы заводить с ней разговоры, делил на двоих вяленое мясо и сладкие красные апельсины — рощи Джаббы изрядно оскудели, и Мара была этому рада, будто разорение это Джабба все еще мог ощутить, даже с той, другой стороны, куда уходят все мертвецы.

Поначалу она думала, будто приглянулась Люку, но, кроме этих вечерних трапез, он никак не выделял ее среди прочих. Однажды Мара не выдержала и спросила у него напрямик, почему он предпочитает ее общество компании Хана и королевы Леи, что сидели поодаль, склонившись друг к другу и перешептываясь.

— Что же, мне одному сидеть? — ответил ей Люк и разломил пополам гранат.

— Будто желающих мало, — фыркнула Мара и кивнула в сторону других танцовщиц, что поглядывали на Люка темными блестящими глазами. — Могли выбрать любую.

— Я выбрал, — коротко бросил он, но посмотрел не на нее, а в сторону Леи и Хана.

— Почему вы ей служите?

— Она королева, я всадник, — произнес Люк, — она лук, я стрела. Она...

— Но дракон-то ведь ваш! — не выдержала Мара. Люк обернулся к ней, наклонился ближе, будто решил доверить ей что-то важное, и после паузы сказал:

— Нет. Не он мой, я — его.

Сказал и умолк, и больше не говорил с ней тем вечером.

Наутро она догнала его, поравнялась с ним и королевой, отвлекла разговором. Лея только кивнула им, ускорив шаг, и Мара привычно вздрогнула — не стоило это делать. Подобная вольность дорогого бы стоила при Джаббе, но любопытство ее было сильней.

— Что это значит? Будто дракон не ваш?

— Сложно объяснить, — покачал головой Люк и отбросил волосы с влажного лба. Он был одет легче их всех, шел в одной лишь тонкой светлой рубашке и льняных брюках, Мара же была закутана в плотную накидку, что дала ей королева, защищавшую от пыли и песка. — Когда придет время, ты и сама узнаешь.

— Какое время? Отчего нельзя просто сказать? — вспылила вдруг Мара, будто он и вправду скрывал от нее что-то, будто имела право на эту вспышку раздражения. Она ожидала, что Люк смерит ее холодным взглядом, что отошлет прочь, но он лишь улыбнулся и покачал головой.

— Говорю же: объяснить непросто. Ты спросила, отчего я провожу время с тобой, так вот... Это потому, что мы схожи, Мара. Больше, чем тебе, должно быть, представляется.

Она нахмурилась, взглянула не Люка с сомнением — все его ответы не прояснили ровным счетом ничего.

— Ты такая же, как я. Таким был мой учитель. Такой была королева Бреха, мать Леи.

Мгновенная догадка поразила ее, и Мара запнулась о тонкий корень.

— Вы все — бывшие рабы?!

— Что? Нет, — он рассмеялся, таким удивленным смехом, будто она сказала что-то немыслимое, и Мара снова почувствовала легкий укол раздражения — отчего это развеселило его?

— Нет, в Альдераане нет рабства. Дело в другом...

— Так в чем же? — спросила Мара нетерпеливо.

— Спроси меня как-нибудь позже, — отговорился Люк и кивнул ей, прощаясь. Он спешно догнал королеву, и они заспорили о чем-то, но Мара не могла их услышать.

— Что у тебя к Люку? — усатый стражник королевы, смуглый и статный — кажется, Биггс или Ведж, — поравнялся с ней, с любопытством взглянул в лицо.

— Не твое дело, — огрызнулась Мара и тут же поправилась:

— То есть, он и сам не говорит. Я не знаю.

— Верно, тут замешано что-то из двух: или драконьи дела, или сердечные, — подумав, сообщил ей стражник и посмотрел в пустующее небо. — Где они, кстати? Давно уж не видно.

И верно — драконы обогнали их, и Мара не видела обоих уже несколько дней. Одна мысль об этом пробудила в ней какую-то смутную, тревожную тоску.

— Я им не пастух, почем мне знать? — огрызнулась она, отвернулась от его дружелюбного лица и ту же устыдилась — да что это с ней? Липкое душное чувство тут же навалилось на нее, как после очередного кошмара, но отступило так быстро, что она не успела увязать эти ощущения, не успела сравнить.

И все же вопрос этот стал занимать ее мысли — не о Люке, но о драконах. Где они сейчас, что видят с высоты своего полета, и каково это — рассекать воздушные струи, неся в груди тяжелый и чистый огонь? Люку это должно быть знакомо, так отчего же он не седлает дракона, но идет пешим, среди остальных?

Апельсиновые рощи сменялись оливковыми, потом на долгие дни пути впереди была только песчаная знойная пустошь, но и она осталась позади, уступив место робкой травяной поросли. Стало заметно прохладнее, на закате и поутру высыпала роса, и настал день, когда Мара услышала шум реки, низкий и гулкий, и не смогла сдержать счастливой улыбки.

Она провела в воде столько времени, что кожа на ладонях сморщилась, пошла волной, но чувство чистоты было таким всеобъемлющим, что Мара не могла найти этому слов — будто все ее прошлое наконец осталось позади. И внезапно она поняла, что это так: нет больше Джаббы, нет оков, нет музыки, принуждавшей ее танцевать для чужих гостей, для мужчин, которых она не желала видеть и знать.

Она была свободна.

Губы не складывались в неискреннюю улыбку, если в сердце не было радости, глаза не смотрели с искушением, если в груди и животе не было трепета, никто больше не приказывал ей, как держать себя, как отвечать и как мыслить.

Скручивая в жгут тяжелые мокрые волосы, она смеялась — и если бы Джабба был все еще жив, если бы хоть на миг она сумела вспомнить, что это такое — быть свободной, — то задушила бы его своими руками, задушила бы в тот же миг.

И потому она взглянула на Лею другими глазами, и решила услужить ей хоть чем-то, и неважно, что именно та попросит в уплату.

Мара танцующим шагом направилась к королевскому шатру, синему и золотому, кивнула приветливо усатому стражнику, тому самому, что говорил с ней, шагнула за тяжелый полог. Внутри было полутемно и прохладно, легкие пятна света скользили по полу, выстланному легкой плетеной циновкой, пахло белыми цветами и отчего-то табаком. Мара замерла у входа, хотела сообщить о себе, но услышала голоса.

— ...я не знаю, я просто... Не могу выбросить это из головы, понимаешь?..

Королева говорила тихим, просящим тоном, каким ищут утешения — Маре он был знаком: так девушки Джаббы жаловались друг другу, когда тот не слышал.

— И что с того? — ответил ей смутно знакомый мужской голос; Мара не разобрала, чей. Точно не Люк — он говорил с королевой иначе, мягко, но не вкрадчиво, будто склоняет ее к какому-то решению. — Мои руки тоже в грязи, принцесса... И сдается мне, что я нравлюсь вам именно поэтому.

— Не называй меня принцессой... И вовсе ты мне нравишься, — возразила Лея, но голос ее говорил обратное.

— И как же мне называть вас?.. — спросил ее собеседник гораздо тише, и в голосе его прозвучала улыбка.

Мара попятилась, стараясь ступать неслышно, и выскользнула из шатра прочь.

***

Вечером она не стала сидеть с Люком, но пошла вокруг костров, вслушиваясь в разговоры и всплески смеха, пока не нашла того, кто говорил с королевой в шатре, пока не узнала по голосу Хана Соло.

Хан Соло, высокий и загорелый, широкоплечий, сильный — выбор был ей понятен. Капитан Сокола, о котором ходили легенды — интересно, сколь многие были правдивы? Мара кивнула сама себе, будто бы одобряя этот выбор, а потом нашла взглядом Люка.

Он сидел у огня, выстругивая что-то коротким кинжалом, который Мара вернула Хану Соло; тем же кинжалом Люк обычно рассекал надвое спелые апельсины. Он не повернулся в ее сторону, когда она подошла ближе и присела на примятую траву.

— Почему вы все время один? — спросила Мара, будто обвиняла его в этом.

— Такова участь всадника, — пожал плечами Люк.

— Не привязываться?

— Не привязывать.

Он замолчал, но тишина, наставшая между ними, не была гнетущей — Мара рассеянно удивилась этому; обычно мужчины ждали от нее иного, что она поддержит разговор, как поддерживают огонь в очаге, даже если самой ей хотелось бы ощутить прохладу.

Она мерно дышала, полной грудью, закрыв глаза, и представляла себе, где сейчас могут быть два дракона, чем они заняты, какие у них страсти и помыслы. Знают ли они свободу, и ту острую тоску, что охватывает человека одинокой безлунной ночью? Должно быть, она им незнакома — оттого, что их двое, что они есть друг у друга; оттого, что они одной крови и одной судьбы...

Люк вскрикнул негромко, и Мара встрепенулась, обернулась испуганно — он поранился клинком, и темные капли крови собирались на порезе у большого пальца, набухали как виноградные гроздья на исходе лета. И тогда Мара протянула руку и коснулась его ладони своей, притянула ее к лицу, обхватила рану губами, коснулась языком.

Люк смотрел на нее широко распахнутыми глазами, и на вкус его кровь была совершенно обычной — как если зажать меж зубов железо, — но отчего-то Мару вдруг повело, как с крепкого сладкого вина. Она выпустила его ладонь и улыбнулась, такой улыбкой, которой думала, что давно разучилась — стесненной и неловкой, будто извиняясь. Люк лишь нахмурился и, ничего не говоря, сложил нож и убрал его да голенище сапога, бросил сучок в костер и ушел в свой шатер, маленький и темный.

Мара осталась сидеть, глядя в огонь, в надежде, что кто-нибудь подсядет к ней, нарушит ее одиночество, но этого не происходило. Что-то разгоралось внутри нее, будто кузнечными мехами раздувало жар, будто с глаз сходила пелена, и чем дольше она смотрела в огонь, тем сильнее становилось это чувство, пока наконец не стало нестерпимым — и тогда она поднялась с травы и решительно пошла за Люком, след в след.

В шатре горела жаровня, дым поднимался наверх, уходил через откинутый у шеста полог; света хватало, чтобы увидеть очертания низкой примятой постели и сброшенных подле нее вещей — сапоги и рубашка, широкий кожаный пояс.

Люк раздевался ко сну, и Мара удивилась, что спит он почти обнаженным — ночи становились все холоднее. Он обернулся, взглянул на нее удивленно, и она шагнула вперед, на ходу стягивая с плеч теплую накидку.

— Неужели вы прежде не были с женщиной? — спросила она, когда он не сделал в ее сторону ни шага, ни движения.

Он замотал головой, потом выговорил:

— Почему же, был... Давно.

— Как ее звали? — Маре не было интересно, но отчего-то вдруг показалось — перестань она его отвлекать, Люк тотчас же выставит ее прочь.

— Ками. Мара, я вовсе не...

— Вовсе не хотите? — она подошла ближе, совсем близко, так, что могла ощутить легкий и тихий запах речной воды, оставшийся еще в волосах, терпкий запах смолы, идущий от его ладоней, когда она взяла их в свои, чтобы лучше рассмотреть порез, и почти неслышный запах белых цветов, показавшийся ей знакомым.

— Я не хочу, чтобы ты думала, будто я поэтому с тобой ужинал, — негромко признался ей Люк, склонив голову, но рук не отнял. — Не поэтому, просто я пока не могу обещать ничего... Я говорил с Леей, но она...

— Она с Ханом, — сказала Мара так мягко, как только умела. — Я видела их.

Люк шагнул от нее прочь, у него сделалось такое лицо, будто ему стало больно, и он отвернулся.

— Почему бы вам не поговорить с ней? — он коротко и мрачно взглянул на Мару, но она не отступила. — Я видела, как вы смотрите! Нельзя же так — просто стоять в стороне, будто вам все равно, что...

— Нравилось тебе быть рабыней у Джаббы? — спросил он вдруг и развернулся к ней. — Скажи, нравилось?

— Конечно же, нет! — вспыхнула Мара. — Я этого не выбирала! Никто из нас!

— Вот и ответ — свободным быть лучше, чем несвободным. Зачем мне вмешиваться в ее выбор, скажи? Чем же я тогда лучше Джаббы? — Люк стоял напротив, расправив плечи, сжав в кулаки ладони, и смотрел на нее так пристально, как не смотрел никогда прежде.

— Но это... это же совсем другое!

— Разве свобода не в этом — быть вольным выбирать то, что тебе по сердцу? Разве не в этом, Мара?

Она не нашлась, что ответить. Вместо этого Мара слепо зашарила руками по груди, окончательно избавляясь от накидки, потянула шнуровку легкой кемизы, и она упала с плеч. Ночной воздух холодил ее обнаженную кожу, но под тяжелым взглядом Люка ей сделалось жарко.

Он разглядывал ее молча, но не оценивая, а будто в глубокой задумчивости, и Мара вдруг поняла, что он ей откажет, и тихо, сбивчиво зашептала:

— Не мне судить королеву, и я не сужу. Хорошо, если у ее величества кто-то есть — потому что каждому нужен кто-то, даже... даже вам. Особенно вам.

— Почему же — особенно? — рассеянно спросил Люк, глядя куда-то мимо, поверх ее плеча.

— Потому что даже драконов — и тех двое... Должно быть, потому они и пропали — сошлись друг с другом, улетели в горы...

— Они охотятся, — сказал ей Люк так, будто знал это наверняка и наконец взглянул не нее прямо. — Зачем ты здесь, Мара?

В голове у нее зашумело. Чтобы соблазнить тебя, мелькнула быстрая мысль, и сразу же, следом за ней на Мару навалилась тяжесть. Ее шатнуло, и она шагнула ближе, будто бы именно этого и хотела.

— Я... Я просто... Это из-за Джаббы, — призналась она, и краем сознания почувствовала слабый зуд, словно предупреждение о чем-то непоправимом. — Не потому, что вы убили его, — тут же добавила Мара, — но потому, что теперь я свободна, и вольна делать, что захочу... Поэтому я здесь.

Мгновение он смотрел не нее, как смотрят на небо, на чернеющую вдалеке кромку бури, гадая, обойдет ли она стороной. Будто предчувствуя беду — но все же смотрел. А потом закрыл глаза, ссутулил плечи и шагнул к ней, слепо и неумело.

И Мара подалась ему навстречу, притянула к себе, желая утешить — пусть Люк и не искал ее сочувствия, не желал его, но Мара не стала его скрывать. Он не был гордым, как некоторые мужчины, что принимали ее участие за жалость, которая унизила бы их; напротив, он обхватил ее руками с такой безнадежностью, будто все это время тонул, и только теперь ощутил под руками опору.

И она стала такой опорой; позволила Люку опрокинуть ее на узкую жесткую постель, подмять под себя, обхватила бедрами его бока, руками обвила его плечи, и не отпускала от себя до тех пор, пока потерянное, загнанное выражение не сошло с его лица, уступив место усталому смирению. Он молча отстранился от нее, подобрал с пола смятую кемизу и подал ей, отвернувшись.

— Не стоило тебе приходить, — произнес он наконец.

— Тебе не понравилось? — осторожно спросила Мара, незаметно обратившись к нему ближе, чем прежде. Дело было не в ней; у Люка и впрямь давно не было женщины, он был поспешен и неловок, но в остальном...

— Дело не в этом, просто... Это все усложнит, — вздохнул он и сам набросил рубашку на плечи, зашнуровал штаны, стянутые Марой. — Не стоило нам...

Он стал задумчивым и отстраненным, и Мара решила, что это от той преходящей печали, что так часто посещает мужчин после любви — неясная и мимолетная тоска, которая скоро отступит, принеся облегчение.

Люк не стал отсылать ее, лишь подал ей тонкое шерстяное одеяло, а сам сел на полу у постели, спиной к Маре. Она хотела дотронуться до его плечей, провести рукой по спутанным отросшим волосам, а потом заметила, что косичка у виска, которую он носил прежде, срезана, неровно и торопливо. Она дотронулась до этой выбивающейся пряди, и Люк сказал, будто услышав ее мысли:

— Это потому, что я больше не ученик.

Он вздохнул тяжело и откинул голову на постель. Мара перебирала его мягкие волосы, а потом незаметно для себя заснула, глубоким и крепким сном, будто напившись вина.

Во сне к ней пришел старик, и золото его глаз обжигало, как раскаленные угли.

«Все верно, — сказал он, сплетя узловатые длиннопалые ладони, — огонь тянется к огню, кровь к крови. Ты верно поступила, Мара — я был недоволен тобой прежде, но не теперь... не теперь...»

Во сне она обмерла, занемела перед ним, не в силах сойти с места, не в силах подать голос. Она застыла той грани меж явью и сном, когда эфемерность происходящего еще сознается, и разум бессильно пытается пробудиться, но не способен этого сделать.

— Покажи мне, — велел старик и вытянул к ней сухую бледную руку. В тот же миг Мара вспомнила все — дворец Джаббы, взгляд Леи, горящий страшным огнем, ее руки, сжимавшие цепь, и потемневшее, одутловатое лицо мертвеца. Вспомнила, как еще недавно жалела, что это были не ее руки, не ее воля и не ее отмщение. Вспомнила, и ощутила в груди след этого темного слепого огня, и тогда старик улыбнулся ей.

—»Хорошо... А теперь сделай, как я скажу, не бойся — ты и не заметишь, как это легко. Как это просто. Он драконий всадник, Мара, а драконы несут лишь кровь и огонь. Ты одна способна остановить их, лишь ты одна — так чего же ты ждешь? Ты свободна теперь».

Я свободна теперь, повторила Мара. Свободна.

«Сделай, что должно. Будь правой рукой моей, ибо я стар и немощен, Мара... Убей всадника».

Рука ее, свисавшая с жесткой постели, обрела силу, Мара перегнулась через край, пальцами слепо нашарила на полу сброшенные Люком сапоги, нашла рукоять узкого кинжала. Она взяла оружие это в правую руку, бездумно, будто во сне. Другая ее ладонь легла на подбородок Люка, обняла его, вздернула вверх.

Ей показалось, будто он слабо дернулся.

Лезвие замерло у его горла, на один короткий, нерешительный миг. Мара закрыла глаза, под ее веками расцветали круги, сплетались и расходились, а за ними жадно горели золотом древние, всевидящие глаза. И тогда она отбросила сомнения прочь, накрепко стиснула пальцы на рукояти и усилила нажим.

Глава 9
Глава 9. Лея

— Последнего ума лишился, — бормотала Лея, накладывая повязку. Бреха умела врачевать, и Лея помнила еще тайные заговоры — на огне, на пряди волос, на крови. Крови хватало — клинок рассек Люку губу и щеку, и едва не лишил глаза. — О чем только думал, хотя понятно — о чем...

— Лея, я... — начинал он, отводя ее руки, смотрел виновато. — Я и не знаю, что на меня нашло, я и не собирался вовсе... Все это случилось как-то само собой, я хочу сказать, что теперь не поступил бы так, и...

— О чем ты говоришь вообще? — перебила Лея. — И посиди смирно, я прошу!

— О Маре... — растерянно ответил Люк. — Мы разговорились вечером, а потом она сама пришла, и я...

— Люк, я не об этом тебе толкую! — рассердилась она. — Она едва тебя не убила, а все, что тебя заботит — верно ли ты поступил, проведя с ней ночь?.. Да что с тобой творится?

Люк промолчал, отвернулся, потом произнес глухо:

— И сам не знаю... Лея, — позвал он на выдохе, — скажи, я... у меня есть хоть какой-то...

Теперь молчала уже она, смотрела, как губы Люка складываются в горькую улыбку, как он выдыхает с легкой насмешкой — не ко всему миру, как Хан, но к себе и своим словам. Лея не торопила его, но когда в шатер, нарушив их уединение, зашел Хан, то ей привиделось, что по лицу Люка скользнула не только досада, но и облегчение.

— Сильно болит? — Хан бросил ему апельсин, и Люк машинально поймал его.

— Да нет, не очень... Что с Марой?

— Она под стражей, — бросил Хан. — Приставил к ней твоего Биггса.

— Ладно... Готово, — она выпустила лицо Люка из своих ладоней, прошлась еще раз взглядом по повязке, скрывавшей ровные, чистые швы.

— Ну и как? — усмехнулся ему Хан. — Стоило оно того? Говорят, все рыжие в постели как кошки, но мне пока не доводилось...

— Идите прочь, — не выдержала Лея. — Оба! Слышать об этом не хочу!

Посмеиваясь, Хан увел Люка; тот оглянулся на пороге виновато и ищуще, как делал всегда, но Лея не стала его ободрять — слишком зла была на него, на прошедшую ночь.

Зла на Мару. Лея боялась идти к ней, боялась потерять контроль — она живо помнила еще свой сон на Соколе, помнила, в каком ужасе проснулась, и не хотела приближать его, не хотела принимать подобных решений.

Словно убийство Джаббы столкнуло ее с пути, которого она придерживалась прежде, и не успела она вернуться на привычную тропу, как необходимо было принять другое, новое решение, не менее жестокое...

Потому что покушение на жизнь всадника каралось смертью.

Лея вытерла руки о чистую ткань, оставив на ней розовеющие пятна, выскребла кровь из-под ногтей жесткой щеткой, умыла горящее лицо. Она не стала звать служанок — хотела побыть одной, подумать, как следует поступить, но мысли снова и снова возвращались к тому мрачному и жестокому торжеству, что она ощутила во дворце Джаббы, торжеству жизни перед смертью.

Тогда все виделось ей простым — убей, или будешь убит, причини боль первым, пока ее не причинили тебе, и та легкость, с которой ей это далось, до сих пор отдавалась в груди щемящим чувством восторга.

Она пыталась говорить об этом с Ханом, но не могла объяснить всего — он решил, будто ее гнетет лишь чувство вины, долго доказывал, что у нее не было иного выхода, что она поступила верно, что спасла жизнь и себе и ему.

Лея так и не решилась сказать ему, что напугана вовсе не этим. Ее угнетала не тяжесть вины, но легкость содеянного — а разве могут подобные вещи даваться легко? Ей казалось, что убийство должно переломить в ней что-то, изменить ее — но она не чувствовала этих изменений совершенно; отмечала их разумом, но сердце молчало, билось в груди так же размеренно, как и прежде, и даже кошмары не мучали ее больше.

Стоило бы, наверное, поговорить об этом с Люком, но Лея не знала, как подступиться — не потому, что не умела найти слов, но потому, что если он скажет, что не испытывает схожих чувств, то она останется наедине с этим страшным знанием, с памятью о том, как просто бывает забрать чужую жизнь.

Одной быть не хотелось; быть может, поэтому она и сошлась с Ханом — он умел отвлекать ее от подобных мыслей, Люк же служил постоянным напоминаем о том, какие кровавые дары приносит всадник, какую смертельную силу имеет дракон.

Лея понимала, что поступает малодушно, что ей бы следовало пользоваться этим преимуществом — ради блага ее же народа, ради всех, кто вверил ей свою судьбу. Но потом видения из сна вспыхивали перед ее внутренним взором, и она отступала в страхе, не имея сил противиться им.

И потому она приняла иное решение — не из благодарности, но из страха перед этим будущим.

***

Полуденное солнце не слепило, но согревало рощу прямыми как стрелы лучами, и в этом свете все казалось немного выцветшим, даже огненно-рыжие волосы Мары.

Она смотрела на Лею без ненависти, без страха, с тем терпеливым смирением, что испытывают приговоренные — должно быть, кто-то из стражников уже объяснил ей, что именно ее ждет.

Знал это и Люк. Лея поняла это по его лицу в тот же миг, как увидела: он словно замкнулся в себе, потемнел лицом, сжал губы и кулаки.

Она подумала, что смерть, которую он принес господам из пирамид Юужань-Вонга, смерть, что сеял он щедрой рукой в городе Джаббы, была другой — обезличенной, стертой расстоянием и высотой, смягченной драконьими узами.

Здесь же было иное. Мара стояла перед ним, вздернув упрямо подбородок, не глядя на дракона, что свернулся позади Люка, гордая и прямая. И все же губы ее едва заметно дрожали, и она стискивала зубы, пытаясь унять эту дрожь.

Лея вышла вперед, встала к ней спиной, обернувшись к собравшимся стражникам, к танцовщицам, к мужчинам и женщинам Альдераана — хорошо, что среди них нет детей, подумалось ей, — и медленно проговорила:

— Всадник мой, единственный драконий всадник, вчера едва не лишился жизни. Виной тому — эта женщина, и законы Альдераана велят отплатить ей тем же, что желала она совершить. Огонь милосерден, и смерть быстра.

Быстра, но легка, подумалось Лее.

— Однако... — она остановилась, взглянула на Люка. — Мара спасла мне жизнь. Это правда, и Хан Соло подтвердит мои слова. Она спасла и его, и потому...

Люк замер напротив Леи, впился глазами в ее лицо, будто выискивая что-то — справедливость, милосердие, отсрочку.

— Я предлагаю изгнание.

Она увидела, как Хан покачал головой, будто она совершает ошибку, и пошел к ее шатру, на ходу набивая трубку. Плечи Люка дрогнули и резко опустились, будто он долго задерживал дыхание и смог наконец выдохнуть.

И тогда Лея приказала развязать Мару, выдать ей еды и воды, одежду и крепкую обувь, велела Маре идти на юг, и никогда не возвращаться в Долину, а потом вернулась к себе и тяжело опустилась на постель.

— Не лучшее ваше решение, — наконец произнес Хан и шагнул к ней с теневой стороны. — Проще было убить ее.

— Я не могу убивать всех направо и налево, — возразила Лея. — Что тогда останется у меня?

— Останутся люди, готовые верно служить. Разве смысл не в этом?

— Я не знаю, — выдохнула Лея устало. — Я уже ничего не знаю. Наверное, ты думал, будто все сложится куда проще, наверное, ты пошел вслед за мной, думая, что я не боюсь запачкать рук, но...

— Это вовсе не так, — помолчав, ответил Хан. — Я пошел за вами, потому что у вас доброе сердце. И еще — потому что не мог пропустить заварушку с драконами, — усмехнулся он, и Лея слабо улыбнулась в ответ. — Но решения все равно немного... недальновидное.

— Пусть так, — заупрямилась Лея. — Мне нужно отдохнуть. Я почти не спала.

— Хорошо, — кивнул ей Хан и направился к выходу.

— Но прежде — вели позвать ко мне Люка, — попросила она, не глядя на Хана, и откинулась на подушки, закрывая глаза.

***

Люк долго не шел, и она успела задремать. Он коснулся ее плеча, тихо и осторожно, позвал негромко:

— Вы за мной посылали.

— Верно. Отчего тебя долго не было?

— Я провожал Мару, моя госпожа, — признался он.

— Ты был рад моему решению, — утвердительно произнесла Лея и Люк кивнул. — Почему ты был рад?

— Я всадник, моя госпожа, — ответил он, перебирая бахрому на вышитом покрывале. — Всадник, а не палач...

Лея поднялась на локтях, села выше, переложив подушки, потом наклонилась, чтобы расшнуровать сандалии, подошвы которых коснулись расшитой ткани.

— Позвольте мне, — попросил Люк и склонился у ее ног, пряча лицо.

— Ты всадник, это верно, — кивнула Лея. Пальцы его легко пробежались по кожаным ремешкам, и она невольно вздохнула. — Но всадник должен служить королеве, и...

— И я поклялся служить вам верно, — отозвался Люк, расстегивая мелкие застежки. — И я служу, не отказываюсь от своих слов.

— И все же иное мое решение далось бы тебе тяжелее, — рассудила Лея. — Ведь так?

— Я... Скорее, напротив — подобные вещи совершаются слишком легко, — пробормотал Люк. — А они не должны даваться так просто, иначе...

— Иначе мы не принесем этим землям ничего, кроме опустошающего огня, — продолжила Лея, и он тут же поднял голову, взглянул на нее, будто мысли об этом причиняли ему боль. — Это я понимаю, Люк. Послушай...

Он высвободил из сандалий сначала одну ее ступню, затем вторую. Прошелся пальцами по их своду, едва ощутимо, вздохнул прерывисто.

— Я предлагаю вот что: если однажды мой приказ будет слишком тяжелой ношей для тебя, если настанет миг, когда ты решишь, что я поступаю жестоко — не исполняй его, Люк.

Он отдернул ладони, будто обжегся, посмотрел на нее с недоверием, и медленно, неуверенно кивнул.

— Но только один приказ. Только один — и тогда ты не должен утаивать неповиновения, Люк. Ты придешь и скажешь мне прямо. Таково мое условие.

— Хорошо, — откликнулся он и поднялся с колен. — Один приказ. Я понял.

— А теперь иди, — велела ему Лея. — Я хочу подумать.

Люк вышел, но не обернулся на пороге, как делал всегда, будто желая запомнить ее напоследок, и на миг Лее сделалось тревожно, будто не только она переменилась за этот месяц, но и он тоже.

***

Долина расстилалась перед ними зелеными лугами в окружении пологих холмов. Небо затянули снежные перистые облака, поднявшиеся выше, чем Лея привыкла видеть, трава пружинила под ногами, нежный ветер доносил до нее запах цветущих каштанов, лаванды и меда, и почти неслышный, далекий запах соли и моря.

Они могли бы остаться на юге, так похожем на Альдераан, могли бы присвоить себе земли Джаббы, захватить огнем, и осесть там, выстроить город заново, у самой гавани. Но она не захотела оставаться в рабовладельческих землях: Лее казалось, будто сам воздух там пропитан болью и потом, железным запахом цепей и крови.

Казалось, что должны пройти долгие годы, прежде чем она сможет ступить на эту горькую, иссушенную зноем землю без содрогания.

Теперь же выбор этот казался ей как никогда верным. Лея смотрела перед собой и видела убегающие ввысь белые башни, видела сады, что раскинутся у подножия замка, видела довольство и процветание, детей, что будут играть под сенью цветущих каштанов и вишен, и драконов, что станут охранять ее новый дом. Она вздохнула мечтательно и обернулась к Хану, улыбнулась ему нежно и с благодарностью, и он вернул ей улыбку, белозубую и широкую.

Люк отстал от них, увел драконов в горы — искать пастбища диких коз и снежных баранов. Лея чувствовала его на отдалении, как слабую искру, бледную первую звезду в сгущающихся сумерках. Она привычно закрылась от этого ощущения, чтобы не погружаться в узы слишком глубоко, и обернулась к Хану, пригладив растрепанные ветром косы.

— Что дальше?

— Облачный город, — ответил Хан. — Все это — владения Лэндо, моего давнего приятеля. Перейдем долину и поднимемся в горы — уверен, он не откажет выделить вам земельный надел.

— А если откажет?

— Покажете ему драконов, — усмехнулся Хан.

Лея только покачала головой и направилась вниз, в долину, что манила ее взгляд безбрежным спокойствием, точно зеленые воды Альдераанской гавани.

В три дня они пересекли долину, и на четвертый вышли к подножию серых гранитных скал. Хан плеснул на камни водой, и они засверкали на солнце, точно сотня бриллиантов, и Лея подумала — как мало иной раз нужно, чтобы увидеть красоту там, где прежде виделась лишь тусклая стена, лишенная жизни и блеска.

Она поняла вдруг, насколько сильно довлел над ней страх, страх подвести Люка или Хана, подвести свой народ, но главное — себя саму, ту память о матери и отце, что хранилась глубоко в душе. Впервые будущее показалось ей ясным и чистым, безоблачным, и даже тень давнего корабельного сна не могла омрачить этой картины.

Они останутся здесь, Хан сумеет уговорить Лэндо, и у нее будет новый дом. Пусть он будет теснее и беднее прошлого альдераанского замка, но он будет крепок, будет надежен, а главное — он будет ее. Она высадит под окнами белые розы и кусты жасмина, купит у торговцев певчих канареек и выпустит их летать в саду.

А когда выстроят небольшой храм белого мрамора, она зайдет в него рука об руку с Люком, как всадник и королева, и вместе они зажгут драконий огонь в медной чаше, и будет он негасимо гореть, покуда стоит их замок, покуда в небе танцуют свою песнь драконы.

Однако этому не суждено было сбыться.

Глава 10
Глава 10. Лея

Хан велел разбить у подножья скал лагерь, велел мужчинам и женщинам оставаться внизу, дождаться их с Леей. С ними пошли лишь стражники, и уже вскоре Лея поняла, почему — дорога была узкой и крутой, белой змеей вилась она меж огромных валунов, поросших темным мягким мхом. Она пыталась дотянуться до Люка, как дети тянутся к звезде, загадывая желание, и наконец он услышал ее, отозвался глухо, словно сквозь толщу несметной воды, шепнул лишь два слова.

Я буду.

Лея слышала о таком прежде, Оби-Ван рассказывал ей, будто мог слышать своего ученика через узы, мог говорить с ним, но в голосе его всегда мутной взвесью сквозила вина и горечь — узы оборвались, когда Набу пошел против Альдераана, когда драконы их обратились друг против друга, Полночь против Мустафара, сестра против брата.

И тогда Мустафар взбунтовался, сбросил младшего всадника со спины, опалил белым пламенем, и потом и сам упал оземь, и дымная кровь его многочисленных ран пропитала собою землю, и больше на ней ничего не росло, будто любую жизнь земля отторгала, как чуждую самой себе.

Оби-Ван говорил, что там, где прежде цвели набуанские сады, осталась лишь горькая пустошь, проклятое место, что никто больше не ходит этими землями, потому что остаться в них ночью означает загубить свою душу.

Говорил, что когда-нибудь, когда будет совсем стар и сед, он отправится туда, и быть может, сумеет увидеть младшего всадника, своего ученика — не во плоти, но бледной дрожащей тенью, — чтобы испросить прощения. За то, что не досмотрел, за то, что не уберег.

Оби-Ван качал золотой головой, седина серебром вспыхивала в его волосах, и в такие минуты Лея жалела, что не может развеять его печали, стереть их легкой рукой, как Бреха стирала церемониальные краски с лица.

И теперь узы эти дрожали перед ней, тонкие, как осенняя паутина, и она отстранилась от них, чтобы ненароком не скользнуть в самую их сердцевину, туда, где мерным набатом слышалось сердцебиение Люка.

Узы для всадников, не для королев, вспомнила Лея наставление матери и ускорила шаг.

***

В первое мгновение ей показалось, что Хан обманул ее — так недобро смотрел на них Лэндо, так грозно взирали со стен его лучники. Но потом он улыбнулся, шагнул вперед и заключил Хана в крепкие объятия, долго хлопал темной ладонью по широкой спине. Затем Лэндо отстранился и взглянул на нее темными, как маслины, глазами — южная кровь, поняла Лея, горячая и кипучая. Она протянула ему узкую ладонь, и Лэндо припал к ней губами, защекотав усами кожу, и Лея нервно хихикнула, будто девчонка. Хан только вскинул брови и качнул головой.

— Будто к войне готовишься, — хмыкнул Хан, пока они шли за Лэндо светлыми высокими коридорами. — К чему столько стражи?

— Неужели ты не слышал, что стало с южными землями? — отозвался Лэндо после заминки, не повернув головы. — Не слышал, что стало с Джаббой?

— Кстати об этом, — нагнал его Хан и развернул за локоть к себе. — Видишь ли, в чем дело...

— Потом, все потом, — махнул рукой Лэндо. — Сначала отдохнете с дороги, твоя спутница, должно быть, все ноги сбила, пока вы сюда поднялись. Я велю накрыть стол в голубом зале и буду ждать вас там. Это недалеко отсюда, — сказал он Лее, подведя ее к золоченой двери, — мои люди проводят вас. А пока — располагайтесь.

Он толкнул дверь и отошел, пропуская ее внутрь. Лея замерла, разомкнула губы, чтобы предупредить Лэндо о Люке, но тот уже развернулся, увел Хана дальше по коридору. Тогда она велела своему стражнику, Веджу, найти купальни и кухню и возвращаться как можно скорее, а сама шагнула внутрь, чувствуя, как колени подрагивают от усталости.

Наскоро искупавшись, Лея быстро одела первое, что попалось ей под руку в распашном светлом шкафу — винного цвета туника и брюки, — присела за столик, вгляделась в мутное выгнутое зеркало.

Она давно уже не видела своего отражения нигде, кроме стоячей воды, и сейчас вглядывалась в зеркальную глубину жадно и с трепетом. Детская припухлость сошла с ее щек, глаза запали, а взгляд стал такой, будто она успела увидеть много горя — но так оно и было, подумалось ей отстраненно, так и было. Она будто стала взрослее, но больше не переменилось ничего, никакого тавра, что она ощущала на себе с того дня, когда руки ее стиснули рабскую цепь и не отпускали, пока Лея вновь не стала свободной.

Она все думала, чем же пришлось заплатить за эту свободу, и не находила ничего, не знала, что стало разменной монетой. Успокоившись, Лея причесала волосы, заплела косы и вышла из комнаты. Стражник у двери был незнаком ей, он служил Лэндо, и пошел вперед, показывая ей дорогу.

Он распахнул высокие двери и отступил. Зал был большим, полным света и воздуха, и напомнил Лее ее альдераанские покои — разве что вместо широкой постели в комнате раскинулся столь же широкий стол на ажурных кованых ножках. В центре его покоилось золотое блюдо, до краев полное прозрачной водой, а по поверхности плавали розовые кувшинки и десятки свечей, отбрасывая блики на просветлевшее лицо Лэдно. Хан еще не пришел, и Лея нерешительно замерла напротив, будто девица, что впервые попала на пир в Белом замке.

— Лея, — кивнул приветственно Лэндо и поднялся с кресла. Она обошла стол и села подле него, легко улыбнувшись.

Вскоре к ним присоединился и Хан. Лицо его посвежело, с волос на распахнутую белую рубаху капала вода, а глаза предвкушающе блестели. Они оба были голодны, он и Лея, она поняла это вдруг ясно, и тут же положила себе с блюда толстый кусок дымящегося, сочного мяса, не дожидаясь ни разрешения, ни слуг.
Хан поступил так же, и какое-то время они молча ели, отхватывая зубами горячие перченые ломти, кидая друг на друга понимающие взгляды.

Лэндо наблюдал за ними с легкой довольной улыбкой, но Лея следила, какие из блюд он выбирает и из какого кувшина велит наливать себе вино, и выбирала ту же еду и то же вино, помня об обманчивом гостеприимстве Джаббы.

Наконец, Хан довольно откинулся на спинку, утер губы светлой салфеткой и заговорил:

— Лэндо, друг мой, подле тебя следит сейчас королева Альдераана, Лея Органа.

— Королева из-за моря? — Лэндо развернулся к ней и обежал быстрым взглядом. — Что же привело вас сюда, так далеко от дома?

— Это долгая история, — уклончиво ответила Лея, отложив столовый нож в сторону.

— Я никуда не тороплюсь, — мягко намекнул ей Лэдно, опустил подбородок на сплетенные пальцы, унизанные золотыми перстнями и приготовился слушать.

— Я пытался сказать тебе сразу по прибытии, — снова вступил Хан, — но ты не пожелал слушать. Ты упомянул Джаббу, я же скажу, что мы пришли сюда с юга... если ты понимаешь, к чему я веду.

— Нет, — медленно ответил Лэндо и перевел блестящий взгляд на Хана. — Не понимаю.

— Джабба захватил нас в плен, — объяснил Хан, — и потому его город пал.

— Боюсь, я все еще не понимаю, — с нажимом произнес Лэндо.

— Город пал, потому что Лея Органа — не только лишь королева Альдераана. Видишь ли, я и сам не верил, но все эти слухи правдивы. О водных садах и юужань-вонгах, о набуанских жрецах, и... Она — драконья королева.

Долгие мгновения Лэндо молчал, глядя прямо перед собой, перебирая перстни на левой руке. Потом обернулся к Лее и не приказал, но попросил:

— Покажите мне.

***

Закатный балкон, куда вывел их Лэндо, смотрел на горы, а горы гордо и немо взирали в ответ. Вершины их были покрыты сияющим снегом, чернели обнаженные, будто кости, скалы, и бушевал такой ветер, что едва не сорвал с плеч Леи тонкую кружевную накидку.

— Он пока далеко, — предупредила она Лэндо. Потом вгляделась широко распахнутыми глазами — не на пейзаж, но внутрь себя, — тронула осторожно узы и позвала Люка, позвала своего всадника.

Мы ждем тебя.

Долгое время ничего не происходило, и уже Лея готова была обернуться к Лэндо, попросить об отсрочке, как узы дрогнули, отозвались внутри глубинным и нарастающим рокотом, вспыхнули золотым и багряным.

Скоро буду.

Она стояла на пронизывающем ветру, подставив его необузданным порывам разгоряченное вином лицо, и ждала, как ждут дождя в засуху, как темной, безлунной ночью ожидают восхода.

Отчего-то теперь, именно теперь, когда Люк будто отстранился от нее, не искал ее общества, было так легко говорить с ним. Будто связь противилась тому, что они охладели друг к другу, стягивала их вместе, как суровая нить стягивает края полотнища. Лея не понимала, отчего это происходило именно сейчас, не раньше и не позже, но потом оставила эти мысли — что проку от них? Узам безразличен был ее выбор, ее чувства, они служили лишь одному — повязать все те тех немногих, кто был от крови дракона, оплести их сердца и души, вынудить держаться вместе. И кровь пела в ее венах, откликалась на этот зов, даже если сама Лея была сердита на Люка, на ночь, что он провел с другой женщиной, женщиной, замыслившей зло против него — а значит, и против нее, Леи, тоже.

Она ждала, чувствуя приближение всадника всем своим существом — будто огонь разгорался в груди, — и наконец увидела его, сначала нечетко, не сразу, а потом в один миг — близко, словно дракон погас в одном месте и вспыхнул в другом.

Лея смотрела на них, на дракона и всадника, как матери смотрят в лица своих детей — не собственность, но спутник, что будет рядом, покуда будет длиться ее жизнь.

Где-то за ее спиной пораженно выдохнул Лэндо и она улыбнулась, распрямила смятые холодом плечи.

Люк не знал холода, и она не станет.

Синий дракон раскинул перед ними крылья, словно пытался объять темнеющий небосвод, а потом хлопнул ими, раз, другой, наотмашь, и накидка Леи сорвалась с ее плеч, упорхнула в распахнутые двери залы, и Лея засмеялась, легко и счастливо.

Ее охватил дикий, неистовый восторг, будто это не Люк, но она сама восседала теперь на драконьей спине, смотрела на мир драконьими глазами, слушала древнюю песнь, слагаемую узами. Ей захотелось танцевать, захотелось напиться допьяна и поцеловать мужчину, глубоким и жарким поцелуем; неважно даже, какого. Хотелось ощутить контраст драконьей горячей крови, сумасшедшего сердцебиения против размеренного человеческого, холодного и тихого.

А потом все вокруг подернулось кровавой дымкой.

Дракон взревел, выгнулся дугой, пытаясь сбросить Люка с шипастой спины, сложил крылья, как подстреленная птица и камнем рухнул вниз, на острые скалы.

Он падал медленно, так медленно, как истекает медом опрокинутая чаша, и Лея рванулась ему навстречу, бросилась в каменным перилам, перегнулась через них, не в силах сделаться ближе. Позабыв все запреты, что заходились внутри нее мертвенным криком, она бросила себя в самый центр, в самое сердце уз и закричала сама.

По губам и подбородку хлынула горячая кровь, на заледеневшем вмиг воздухе от нее пошел пар, но Лея не обратила внимания, не утерла лицо длинным рукавом. Разум ее сплелся с разумом Люка, коснулся драконьего и тут же отпрянул в ужасе — чужой разум, чужой дракон, табу из страшнейших, древнее и неприступное.

И все же она могла слышать Люка, могла видеть черную тень, густую и липкую, как свернувшаяся кровь — она наползала на Люка неумолимо и страшно, и Лея не могла отбросить ее, не могла замедлить, только лишь наблюдать.

Вдруг, в один этот лишь краткий миг, Лея поняла, как чувствовал себя ее отец, Бейл Орана, глядя на то, как медленно и необратимо угасает его жена, его любовь, его сердце. Лея смотрела, смотрела и не смела отвести глаз, а дракон все падал и падал, так долго, что она решила: вот она, ее расплата.

Вот оно, ее наказание.

Беги, шепнул ей сквозь узы Люк, и голос его раздробился звенящим эхом, пошел трещинами, как белый фарфор от удара о мраморный пол. Беги, Лея, это он.

Драконья погибель.

Он падал, а Лея с отстраненным удивлением думала — когда же Люк успел стать таким жестоким, таким яростным, таким злым? Как сделался он сердцем шторма, оком бури, в которой сплетались холодный гнев и обжигающая ненависть? Когда же успел он пасть во тьму? Она вспомнила его лицо и его улыбку, они вспыхнули перед ее глазами, как свеча во тьме, и Лея на миг ослепла, а потом поняла — это не он.

Это не Люк.

Он не такой.

И тогда она заплакала, надрывно и бессильно, но не закрыла лицо руками, как сделала бы в детстве, а протянула их к пропасти, что сулила смерть ее дракону и ее всаднику.

И тогда она обратила весь свой внутренний свет, все свое хрупкое человеческое счастье, всю свою любовь против того мрака, того нечеловеческого ужаса, что рвал разум Люка на части, как стервятники рвут мясо с мертвых костей.

И тогда она взмолилась, безмолвно и яростно, как никогда не молилась ни единому богу, ни единой живой душе. Ищуще и неистово она испросила Люка — не оставляй меня. Не бросай меня в этой гулкой и страшной тьме, не оставляй одну в рокочущем сплетении уз, только не оставляй. Ты от крови дракона, как и я, как была моя мать, а до нее — ее мать, и дальше, и дальше, от самого сотворения мира. Ты один у меня остался, и я не смогу — одна, я не смогу знать эти узы, эту кровную связь одна, я не вынесу, они сведут меня с ума, они...

Вернись ко мне.

И когда ей уже казалось, что все решено, что самое жуткое, самое страшное уже свершилось, она увидела сквозь трепет и движение кровных уз, как дракон распахнул широкие крылья, как скользнул у самого дна ущелья, как полетел прочь — сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, как корабль, чьи паруса поймали попутный ветер.

На слабых, дрожащих ногах Лея отошла от края, и ее тут же качнуло в сторону, отбросило в кольцо Хановых рук, горячих и крепких, но она повела плечами, выискивая то, что успела заметить, не слабым зрением человека, но драконьим зрением Люка.

***

Он стоял на скале, высоко, как не подняться ни одному мужчине, закутанный в черное, с темным недвижным лицом. Стоял, будто изваяние, каменное и холодное, но Лея знала — внутри у него, у этого человека — если только он был человек — вскипала белым огнем жуткая ненависть.

А еще она знала — это он убил Оби-Вана.

Ярость, слепая и жадная, поглотила ее, и Лея закричала стражникам Лэндо:

— Тот человек на скале — убейте его!

Лучники, высыпавшие уже на балкон от ее первого крика, заозирались, потом прицепились и выпустили десятки стрел. Они со свистом рассекли воздух, вспороли холодный ветер и устремились к ее врагу, к самому его сердцу, обугленному и черному, но чем дальше они продвигались, тем медленее становился их полет, будто фигуру в черном отделял от Леи не воздух, но густая и вязкая смола. А потом стрелы замерли у его простертой руки и посыпались вниз как мертвые птицы.

Лея вскричала гневно и горестно, а потом вспомнила — есть и второй дракон. Свободный дракон. Дракон без имени, дракон без всадника.

И только она подумала об этом, как ощутила движение уз: так снега сходят вниз по вершинам, так море волнуется перед бурей, так берут свое — огнем и кровью, кровью и огнем.

Лея ошиблась — Люк и она не были единственными от крови дракона, был и еще один. И этот человек, убийца Оби-Вана, черный и безжалостный, обратил к ней лицо и сказал одними губами, но она услышала его шепот громче любого крика.

«Отступи».

«Проиграй».

«Отдай мне дракона».

Она поняла вдруг — он хочет вернуть то, что когда-то принадлежало ему, о чем он думал, долгие и протяжные годы думал, что настанет день — и он вернет утраченное.

Он не просил, не требовал, лишь сказал, будто дело было уже решенным: «Дракон мой. Он мой, Лея Органа, королева из-за моря, и ты слишком слаба, чтобы мне помешать».

И он сказал: «Прочь».

Но Лея не отступила. Она чувствовала такой гнев, какой не знала прежде, какого не ведала даже у Джаббы — тот посягнул на ее свободу, но не на ее жизнь; враг же хотел отнять самое дорогое, что только было — не у нее, но у Альдераана, у самого сердца того порядка, какому служили королевы и всадники. Лея оскалилась, как тигрица, разъярилась, и снова погрузилась в узы, как падают в пропасть — наверняка, ожидая не спасения, но жестокого удара.

И тогда Лея потянулась навстречу мраку, коснулась драконьего разума, чистого и золотого, древнего и багряного, и сказала — ты мой теперь. Но этого было мало, нестерпимо мало, чего-то не хватало, и ужас принял ее в свои ледяные объятия, и где-то на самом краю затухающего сознания засмеялся черный человек.

«Этого мало, это уж верно».

И тогда она подумала о Люке, о том, какое отрешенное делалось его лицо, когда он закрывал глаза и погружался в узы, и тогда она сказала, слабеющими и неверными губами сказала, не себе, но дракону, зеленому, как нефритовые воды Альдерааанской гавани:

Ты — мой, а я — твоя.

Сказала — и тут же испугалась этих слов, невозвратных и верных, идущих из самой ее глубины. Испугалась, потому что вспомнила вдруг запрет матери, непреступный, неотвратный — узы для всадников, Лея.

Не для королев.

Но королевой чего она будет, если враг ее отнимет у нее дракона, если сумеет его подчинить себе, если направится вслед за Люком, единственным ее всадником?

Пусть будет так, решила она. Пусть я не буду королевой, оседлав дракона, пусть я лишусь всего, лишусь своего народа и трона, короны и судьбы, но только не Люка, только не последнего альдераанского дракона; только не этого.

И тогда враг ее отступил, смятенный слепой решимостью, изгнанный жаждой сердца ее, пылкой и яростной.

Отступил, проиграл, отдал ей дракона.

И то, что он считал своим, стало — ее. И то, что она не смела принять — тоже стало ее.

Узы распахнулись перед ней, закружили в золотом вихре, подчинились ей так же, как сама Лея подчинилась им.

И тогда она нарушила многолетий непреложный запрет, переступила через него легко и просто, будто ждала этого мига всегда, с самого своего рождения.

Зеленый, изумрудный, нефритовый дракон ее упал к ней с небес, как падает спелый плод в протянутую ладонь.

Хан заслонил ее собой, бесстрашно и слепо, но она отстранила его сильные руки, выскользнула прочь ловкой змеей, подошла к своему дракону и взглянула в золото его глаз.

Лея увидела свое отражение, выгнутое, выпуклое, положила ладонь на горячую чешую, обернулась к Хану, сказала:

— Я лечу за Люком.

А потом взобралась на гибкую спину, устроилась меж мощных крыльев, и дракон вознес ее так высоко, что перехватило дыхание.

Лея летела — летела, оседлав дракона, сделавшись всадником, чувствуя древний, кипучий восторг, чувствуя страх. Будто одним этим мигом она уже сделала выбор, выбор, что подспудно терзал ее — Хан или Люк? Люк или Хан?

Но только сейчас она поняла, во всей неотвратимости, во всем полновластии этого знания: она выбирала не меж ними.

Она выбирала не мужчин, но себя. Выбирала, какой ей следует стать.

Хан ожесточит ее, позволит править твердой, недрогнувшей рукой. Позволит карать и миловать, нести огонь справедливости через года и земли. Хан принесет мир ее мятущейся душе, поможет отринуть сомнения, что не пристало испытывать королеве.

Люк же смягчит ее нрав, на с ним она станет терзаться, непрестанно мучаться — верно ли она поступает, правильно ли? Он будет с ней нежен, будет с ней ласков, и не ему, но Лее придется принимать на себя тяжесть решений.

Лея летела прочь, распятая муками этого невозможного выбора, но потом вспомнила вдруг свой сон, свой далекий кошмар, который вмиг сделался близким.

Прямоугольники черных елей на белом снегу, свое падение, которого она мучительно делала избежать, но не смела отнять рук с шипов драконьей спины. Потом поняла — это были не ели, никто не высаживает деревья столь ровной чередой, поняла — это войско, черное, смертоносное войско, и она падала на них с небес, как летит на плаху топор палача.

Она несла кровь и огонь, несла им войну. Несла погибель.

Тогда, во сне, Лея в ужасе встрепенулась, но видение держало ее цепко, как спрут, и она видела все: как вспыхнули легкие доспехи, как плавилась плоть, как языки белого огня пожирали все, что было перед ней, ибо горит лишь то, что было живым.

Лея огнем обращала живое в мертвое, черное — в серый и дымный пепел, и она ликовала, охваченная тем темным и мрачным торжеством, что сделалось ей знакомо теперь.

Вот между чем она выбирала на самом деле — приблизить ли ей это будущее, или отринуть прочь.

И она выбрала, прильнула к горячей драконьей чешуе, обратила свой взгляд ввысь, выше и выше, туда, где в сердцевине небосвода, как семена в сердцевине спелого яблока, горели белым огнем далекие звезды.

Глава 11
Глава 11. Люк

Раньше, до долины и Облачного города, до земель Джаббы, еще на корабле, Люк думал, что хуже той цепкой и удушливой горячки не будет уже ничего, что нет страшнее того раскаленного жара, что ломит кости и льется в горло, что это — предел, выше которого только смертельная боль и белая зола.

Но холод едва ли был лучше.

Холод преследовал неотступно, был острее голода и сильнее жажды, и в краткие промежутки, когда Люку удавалось выбраться из слепого и вязкого беспамятства, он понимал — прикончит его именно холод. Пить хотелось до рези в горле, губы обметала соляная корка, а желудок мучительно сжался, но тяжелый ледяной плен был хуже всего остального. Два серых рассвета Люк встретил на этой одинокой скале посреди соленых безбрежных вод, два раза провожал высокий солнечный диск усталым взглядом, и дважды пытался переждать темную безлунную ночь, полную холодных и равнодушных звезд.

Сны вились вокруг беспокойной и мутной взвесью, но ни одно видение не было достаточно глубоко, чтобы Люк мог в него погрузиться; ничто не способно было увести его со скалистого острова — ни улыбка Оби-Вана у ограды драконьей ямы, ни тяжесть серебряного кувшина из покоев принцессы в его руках, ни взгляд Леи, полный тайного значения, которое предназначалось не ему, но Хану Соло.

Даже мысль об их связи уже не отдавалась внутри привычным ревностным чувством, эмоции словно размылись, притихли, и когда пелена забытья отступала, Люк ощущал такую ясность и прозрачность сознания, какой не знал никогда прежде. Он боялся, что холод лишит его рассудка, что голод заставит думать только о себе, что жажда будет нестерпимой и сведет его с ума. Однако именно сейчас он словно сделался чище, чем прежде, поднялся выше над самим собой, над собственным телом.

Холод перехватывал грудь тугим обручем, обжигал горло, и в шумной, волнующейся темноте, в ночи, полной плеска волн и звездного света, Люк пытался выжить, уже зная, что обречен. Он почти не был ранен, не считая правой ладони, на которую пролилась драконья дымная кровь, отравленная угрозой гибели; ожог этот Люк замотал полосой ткани, оторванной от низа рубахи, надеясь, что та достаточно чистая. Он растирал ноги непослушными пальцами левой руки, соорудил настил из хвои и разлапистого ельника, что рос у самого обрыва, заставлял себя ходить, пока мог, но холод забирал и забирал тепло, и это было хуже всего — умереть не от пламени, но от льда, умереть, будучи драконьим всадником, что может повелевать огнем.

Однако теперь дракон не подчинялся Люку. В первый раз он решил, будто узы оборвались, но затем почувствовал незримую, плотную стену, что отгораживала его от прежнего буйства красок. Люк не знал, отчего она возникла, но знал, с каких пор — когда он потерял контроль над узами, когда в его с драконом связь вмешался кто-то третий, и вторжение это едва не стоило Люку жизни. А потом он ощутил присутствие Леи, ее живой и горящий разум, и обезумел окончательно, бежал вместо того, чтобы обратиться против общего их врага яростью и огнем.

Память об этом терзала его, а потом Люк будто окаменел, пытаясь сберечь те крохи тепла, что у него остались. На второй день он увидел дракона — тот кружил над скалистым островом по расходящейся спирали, пока не скрылся из виду. Они все еще были связаны, несмотря на возникшую преграду, но Люк понимал, что осталось недолго — скоро дракон его станет свободен... Впрочем, как и он сам.

Свободен от уз, от своей судьбы, от нежной любви и темной ненависти. У мальчика было лицо Леи, вспомнил он и закрыл глаза. Значит, все уже решено. Любовь Хана имеет шанс на будущее, она — не чета мертворожденной любви Люка, обреченной с самого первого вдоха. Люк видел этот шанс в темных глазах Леи, в ярости ее несогласия с Ханом — ярости, подобной той, что и сам Люк когда-то пытался разжечь внутри в бесплодных попытках избавиться от наваждения.

На третий день он решился.

Люк помнил еще, как тяжела была смертельная ноша, что принес он из Юужань-Вонга, помнил оскал выбеленного солнцем черепа, усмешку, таившую в себе триумф — все черепа выглядят так; быть может потому, что они одни остаются на свете, когда плоть сходит с костей, как мутная пена волн. Помнил слишком хорошо, чтобы не обманываться собственной молодостью — смерть поджидает каждого, и встречи не избежать никому. И все же в самой тайной его глубине, рядом с коротким, как последний вздох, именем, теплилась еще надежда — слабая, хрупкая, человеческая. Люк давил ее упрямо и безжалостно, потому что ему нужны были все силы, какие только остались, на этот последний рывок.

Низкие серые облака вспыхивали золотой кромкой, но солнца не было видно. Морские воды были спокойными и лишенными цвета. Люк лег на спину, размеренно задышал в такт набегающим волнам, и вспомнил учителя.

«...не единственный. Есть еще один».

Он не способен был преодолеть ту стену, что отделяла его от дракона, и потому обратился к узам другого рода — человеческим, но столь же кровным, что и драконьи. Оби-Ван говорил, будто у Люка есть близнец, а значит он — от крови дракона тоже. Значит, он услышит — не сможет не слышать, не сможет не узнать. И тогда Люк закрыл глаза, как делал всегда, погружаясь в кружево уз, но потянулся не к ним, а к далекой и дремлющей памяти.

Памяти, что хранила тесноту материнского чрева, разделенную на двоих, тишину околоплодных вод, случайные касания и биение второго сердца. То, что помнил он с сотворения мира, когда не существовало еще ничего другого.

«Найди меня, — думал Люк, собрав все свои силы, как бедняк собирает в горсть хлебные крошки. — Узнай меня. Услышь меня. Мы делили материнскую утробу, кровь связала нас крепче любых цепей, последуй за ними и найдешь меня. Найдешь меня, — повторил он пересохшими губами. — Есть два дракона, и оба признают тебя, но лишь одного ты сумеешь оседлать — и не ошибись, не ошибись в своем выборе, ведь сделать его можно только лишь раз. У человека может быть только один дракон, но жизнь дракона длинна, как косы моей королевы... Служи ей верно, — просил Люк, — и не ошибись — после моей смерти оба дракона станут дичать, отыщи их, и найдешь свою...»

Люк хотел бы сказать «судьбу», но участь эта была куда больше, неизмеримее, и закрывая глаза, он слышал лишь гул жестокого ветра над своей головой. Он привычно ждал отклика, знакомой дрожи узнавания, но все внутри было немо — ответа не будет, понял Люк. Так запечатанную бутылку пускают по волнам с тонущего корабля, не надеясь на отклик или спасение.

Впрочем, спасения он и не искал. В какое то мгновение черный, животный страх навалился на него, прошелся дрожью по рукам и ногам, выбил стук из зубов, из легких — воздух, скрутил его внутренности ледяной рукой, заслонил собой небо. Люк ждал мирной смерти, но вместо этого разум его метался в агонии, мучительно пытаясь найти выход — не из смерти, но из ужаса. Но выхода не было, и тогда Люк стал представлять, будто он снова на корабле, лежит на палубе и слушает шум волн, бьющих о борт, что вот-вот над ним склонится Лея и он увидит ее лицо.

Оно плыло под его закрытыми веками светлым видением, пустынным миражом — темные лучистые глаза, тонкие брови, крохотные, едва заметные родинки на щеках... То, как она ходила — с высоко поднятой головой, гордо выпрямив спину, даже когда шею ее охватил рабский ошейник. Люк помнил, как затряслись у него руки, когда Джабба велел вывести Лею к себе, и Люк увидел, во что приказали ее одеть. Помнил, как она прижалась к нему в поцелуе — коротком и страшном, — и как отстранилась, опуская глаза. Как снимала повязку с его лица и как пробежалась пальцами по затянувшимся, едва заметным шрамам, довольно кивнув, и ему казалось, будто от ее прикосновений раны откроются вновь, до того беспокойно колотилось сердце...

Ужас отступал медленно и неохотно, и хотя Люк все еще чувствовал боль в стесненной груди, но сумел выровнять дыхание, а потом и вовсе забыться неглубоким беспокойным сном. Ему снилось, будто Лея в золотом откровенном наряде танцевала для него, для него одного, и ее бедра мелькали в вихре багряного шелка, а узкие ладони поглаживали впалый живот, мимолетно обводя грудь, поднимались к шее, обрамляли лицо — и пальцы, унизанные кольцам, дрожали, как и темные ресницы. А потом она подняла на него глаза и взглянула остро, с каким-то затаенным торжеством. Ладони ее взлетели к прическе, коса со свистом ударила воздух, точно хлыст, и Лея налетела на него ураганом, и в груди у Люка стало горячо и тесно.

Правую сторону его тела охватило белым пламенем, левую — голубым льдом. Он слепо провел рукой по груди и тут же к его ладони прибавился еще десяток рук — все они ищуще зашарили по его ногам и животу, подбираясь к груди, но Люк уже нашел, что искал. Пальцы его сжали серебряную заколку, что он когда-то подал принцессе, своей будущей королеве, и с острия ее капал яд. Люк сжал заколку в ладони изо всех сил, чувствуя, как яд безжалостно разъедает кожу, и через миг проснулся.

Справа был огонь, было тепло — и Люк заморгал, повернув голову, но видение не уходило; золотое бледное пламя и кровавые угли. Люк попытался придвинуться ближе, но чья-то рука удержала его, помогла приподняться на локтях, обхватила спину. Лея приблизила к нему бледное, обеспокоенное лицо, и Люк коротко выдохнул, зажмурился, покачал головой — не самых худший из снов.

Не самая тяжкая смерть.

Лея поднесла к его губам тонкое горлышко бурдюка, исходящее жаром, и Люк приник к нему бездумно и жадно, как младенец к материнскому молоку, сделал жадный глоток и тут же отстранился, закашлявшись. Горло обожгло, перехватило, внутрь полилось что-то густое и кипящее, терпкое и дымное, лицу и рукам стало жарко, а голове — легко. Несколько мгновений Люк молча пережидал это чувство, потом отпил еще и еще, пока не опустошил все до капли. И только после этого сумел выпрямиться и обернуться к Лее, прошелся по ее лицу безумным взглядом, нашел ее ладонь и стиснул до боли. Она вскрикнула.

— Прости, — Люк тут же выпустил ее пальцы. — Хотел убедиться, что ты мне не привиделась. Ты... настоящая?

— Сам-то как считаешь? — гневно нахмурилась Лея и он рассмеялся. Лицо ее тут же разгладилось, она спросила с тревогой: — Как ты себя чувствуешь? Ты не ранен? Что с твоей рукой?

— Я... — Люк задумался на мгновение, потом тряхнул головой. — Все это потом. Расскажи мне, как ты нашла меня, Лея. А лучше ничего не говори, просто... — он качнул головой, сдвинулся, давая ей место у огня, но она опустилась на колени с другой стороны, наклонилась, вглядываясь в его лицо, и тут Люк заметил вдруг, какие темные у нее глаза, какие кровавые губы. — Я знаю, что все это — лишь иллюзия, обманчивое видение, сладкая ложь. Я знаю это, не спорь со мной, потому что я видел этот остров, я обошел его за три сотни шагов — и я видел, что вокруг, насколько хватает взгляда, лишь горькое море, и я знаю, что человеку просто неоткуда здесь взяться...

Лея коротко вздохнула, — он знал этот вздох, она делала так всякий раз, как собиралась с кем-либо спорить, — но потом молча опустилась рядом, положив голову ему на плечо, а ладонь — на грудь. Люк помедлил и притянул ее за плечи ближе. Правая ладонь ныла и пульсировала в такт участившемуся сердцебиению, и он поморщился.

— Что с твоей рукой? — вновь спросила Лея. Голос у нее сделался низкий и хрипловатый, и Люк вздрогнул, представив, как этим же тоном она говорит ему совсем другие слова.

— Как ты попала сюда? — он закрыл глаза, не ожидая ответа. — Я ждал тебя, ждал так долго, но и не думал, что ты в самом деле...

Она коротко рассмеялась, и он вдруг остро почувствовал дрожь и тепло ее тела, тяжесть ее дыхания, и в один миг осознал — это не сон, но реальность. Лея сейчас здесь, говорит с ним наяву, смеется, улыбается кровавыми губами. Он понял, отчего они кровавые еще раньше, чем успел озвучить свою догадку.

— Драконья кровь... Откуда она у тебя?..

Люк чувствовал, как она наполняет его дымным жаром, расходится по венам с каждым ударом сердца, как руки и ноги наливаются силой и огнем, как разум его перестраивается, сначала медленно и неохотно, а потом все быстрее. Острая пьянящая радость охватила его, закружила в золотом вихре, и он не сумел сдержаться — притянул Лею ближе, уложил на себя, обхватил ее узкую спину руками и впился пересохшими губами в ее алые губы. Мгновенный, точно удар, разряд прошелся по его телу — миг узнавания, который он испытал, впервые оседлав дракона. Лея выдохнула ему в губы, обхватила горячими пальцами его лицо, и Люк поплыл, как от горячего альдераанского вина, простонал что-то неразборчивое, прижал ее еще ближе, еще теснее, не понимая уже, чье именно сердце заходится набатом в груди. Он целовал ее в серых сумерках, опьяненный драконьей кровью и той свободой, что она ему даровала — не последней свободой умирающего, но голодной и рьяной свободой живого.

Смелость его поцелуя сменилась нежностью, болезненной и терпкой, такой, что горло перехватывало, а руки тряслись в бессилии — как бы не был глубок поцелуй, как не был бы опьяняющ, но и ему положен предел. Люк отстранил ее от себя, дрожащую, задыхающуюся, вгляделся в ее лицо, будто впервые увидел, и сказал себе — да, это наяву, это правда. Испугался на миг, как боялся всегда — отчуждения, неловкого молчания, что вырастает стеной, нереальности происходящего. Испугался, что спасется, что будет будет жить с этим знанием, будет помнить, каково это было — обрести свободу хотя бы на миг, совершить то, о чем грезил так долго, — что потом ему придется вернуться в прошлую жизнь, заковать себя в броню холода и отчуждения. Стоять по ее правую руку, подавать ей венчальный убор, вести Лею, светлую, юную, к брачному огню, вложить ее руку в чужую ладонь и слушать ее клятву перед лицом безразличных к его ослепляющей любви богов.

— Нет, — произнес он глухо. — Так нельзя, Лея... нам нельзя...

Но она лишь прижалась теснее, прильнула к нему, впилась пальцами в его плечи, вжалась бедрами в его бедра.

— Можно, теперь все можно, — зашептала тяжело и сбивчиво, нашла его взгляд темными, расширенными глазами на бледном лице. Угольно-черные зрачки затопили радужку, ресницы дрожали, как крылья доверчивой бабочки-однодневки, и тогда Люк перехватил ее тонкие запястья, отвел от себя ее просящие руки, отстранился тяжело и упрямо, как если бы преодолевал огромную толщу воды.

— Я всадник, ты — моя королева, — Лея нахмурилась, лицо ее скривилось, будто он ударил ее, и Люк отвернулся. — Так быть не должно, нельзя, чтобы...

— Я больше не королева.

Лея поднялась, и он стиснул пальцы, чтобы не удерживать ее подле себя; правую ладонь обожгло болью и Люк вздрогнул. Она возвышалась над ним, гордая и прямая, с растрепавшимися волосами, и он залюбовался ею — бездумно и безнадежно.

— Я вернулась за тобой. Я искала тебя. Я видела твое падение, и... — она сглотнула, и он не мог отвести взгляда от ее белой шеи, от выемки у самого горла, беззащитного и открытого, не мог взглянуть ей в лицо — потому что знал, что не перенесет той боли, что отразилась на нем. Потому что на один этот миг ее боль стала его болью, ее страх — его страхом, и словно со стороны Люк наблюдал это неминуемое падение, полет навстречу бездне, навстречу смерти. — Он пожелал второго дракона, того, что свободен, а я... Я не могла ему позволить, не могла уступить, и... Я оседлала дракона, Люк.

— Ты сделала — что?! — выдохнул он и попытался подняться, но ноги не слушались его, подогнулись, и Люк упал на колени, на мягкую сухую хвою. Он бездумно загребал ее руками, ища опоры, как дети загребают песок — жадными горстями, чувствуя, как он просачивается сквозь пальцы.

— Я оседлала дракона, — повторила Лея с вызовом, распрямила плечи и упрямо добавила:

— И я не жалею. Он хотел забрать, что было моим, но я не позволила... И никому не позволю!

— Но королевы не седлают драконов... — растерянно произнесли его губы. Люк слышал себя словно со стороны, и голос у него был потерянным и спокойным, хотя покоя он не ощущал вовсе.

— Значит, я не королева больше! — воскликнула Лея и протянула к нему руки, помогла подняться. Люка шатнуло, он едва не оступился, шагнул прочь от углей к ней, к тому белому и высокому пламени, которым горела вся ее тонкая, как свеча, фигура, но тут же отдернул руки.

— Нет, это не так, — заспорил он из упрямства. — С чего ты решила?

— Ты знаешь, с чего. — Лея взглянула прямо, открыто, и Люк вспомнил другой ее взгляд, уклончивый и манящий, обращенный не на него. — Оседлать дракона — значит отречься от всего, что составляло жизнь прежде; это значит — найти другой путь, значит, что не ты берешь верх, но вверяешь себя этой судьбе. Ты и сам знаешь это, знаешь лучше, чем кто-либо другой — не всадник подчиняет дракона, но дракон...

— ...всадника, — закончил Люк. — Да, я знаю... я знаю...

Он снова присел, не находя в себе сил спорить на равных. Значит, Лея теперь всадница, значит, в каком-то смысле, на одном из множества уровней, они стали теперь... равны?.. Люк не стал продолжать эту мысль, запретил себе думать о ней.

— И все же... — начал он осторожно и тихо, — что это меняет? Я присягнул тебе, я дал клятву — до последнего вздоха, до смертного часа, и...

До смертного часа — разве не он пришел к нему на этом камне? Разве не умирал он от холода, отгороженный от него лишь толикой древней крови, разве не предчувствовал он близкий и неминуемый финал, разве не ощущал на своем лице ледяное дыхание гибели?

— Как же ты нашла меня? — спросил он наконец. Часть его разума уже знала ответ, знала в тот миг, когда сердца их забились в унисон, на созвучие, словно короткие имена, что дали им...

— Было нелегко, — призналась Лея и вздохнула. — Я не знала, куда ты направился, не чувствовала тебя в узах, не могла дозваться... Дважды я останавливалась, занимала огонь, гадала по звездам и травам, по крови, по пламени — но не умела тебя найти... А потом, на вторую ночь, я увидела сон...

Она запнулась, и Люк понял — она взвешивает сейчас каждое слово, прикидывает, чего будет ей стоить эта откровенность.

— Я видела сон... Но он ускользнул от меня, и... Потом, — сказала Лея, опускаясь подле него, задумчиво глядя в огонь, — потом я услышала голос. Будто сами скалы, само небо заговорило со мной — до того этот голос был древний. Тот человек на скале, что едва не погубил тебя... он был от крови дракона, но голос принадлежал не ему. Он был от крови дракона, но голос этот был словно сам пламень, и он обратился ко мне. Он сказал: «Я помогу тебе, дитя мое. Я знаю твои радости и твои печали, но главное — я знаю, где искать то, что ты утратила». И я заснула так крепко, как думала, что не сумею заснуть, и на утро третьего дня я поняла, где тебя искать, я услышала шум моря, узнала биение твоего сердца, и чем вернее я приближалась, тем отчетливей оно становилось, пока не затмило все... Так я нашла тебя.

Люк молча помнил ее к себе и обнял, вместе они опустились на землю, охваченные не пламенем страсти, но слепой жаждой человеческого тепла. Он лежал, слушая ее дыхание, которое из стесненного и частого стало легким и сонным, рука ее на его груди отяжелела, и это была приятная, доверчивая тяжесть, и в сотый, тысячный раз он поклялся себе, что не сделает все, чтобы не обмануть это доверие, хрупкое, как стебель белого цветка. Холод отступил, изгнанный из тела драконьей кровью, что Лея разделила с ним, поцелуем, что она разделила с ним, сном, что объял их обоих — тихо и незаметно, будто не проступили они древний и строгий запрет.

Сейчас Люк чувствовал, будто и не было никогда никакого запрета, не мог вспомнить причин, что лежали в его основании, не мог понять, почему отстранялся прежде. Держать Лею в своих объятиях, обернуть ее в кольцо ищущих рук казалось самым верным и правильным, что он когда либо делал — так он чувствовал себя, седлая дракона. Будто понял наконец, для чего был предназначен, для чего был рожден на свет. Руки его были созданы, чтобы окружать ее, пальцы — ложиться на ее белые плечи, глаза — чтобы смотреть в ее лицо, ноги — чтобы сплестись с ее, разум — чтобы искать ее присутствие в золотых и багряных узах, а сердце — чтобы биться удар в удар с ее сердцем. Он понял, что так и должно быть — потому, что так было всегда, от самого сотворения мира, когда не было больше ничего другого. Страшная догадка вновь коснулась его сознания, но Люк отогнал ее, как назойливого мотылька, и потянулся навстречу сну. И во сне и наяву его окружала она одна — Лея, смиренная и гневная, покойная и горящая, и она принадлежала ему одному, так же верно, как его собственное дыхание, как звук его сердца, которое он ей вручил.

***

Лея разбудила его через несколько часов. Костер догорал, угли подернулись белой золой, но тот лед, что сковывал грудь Люка прежде, отступил, изгнанный дымной горячей кровью. Дышалось легче, разум его прояснился, тяжелая мутная пелена ночного опьянения спала, и Люк боялся, что Лея теперь сожалеет об их поцелуе, но она смотрела прямо, не отводила глаз. Сидя на пологом камне, она пальцами прочесывала распущенные волосы, потом ловко разделила их на три части и быстро заплела в косу, отбросила ее за спину и улыбнулась ему.

— Тебе лучше? — спросила она и Люк прислушался к себе, склонив голову.

— Да, — признал он. — Гораздо.

Чувство было такое, будто он пробудился от долгого кошмара и увидел, что все прежние страхи были лишь порождением разгоряченного разума. Силуэт Леи становился все отчетливее, словно Люк не способен был видеть ничего, кроме нее одной, а потом он понял — занимается рассвет. Небо за ее спиной медленно светлело, плотные низкие облака обещали непогоду, посерели по краям, стали мутными и тяжелыми, как размокшая рисовая бумага. Лея поднялась с камня и подошла к нему, взяла за руку, тронула повязку — осторожно, но твердо, — и Люк высвободил ладонь.

— Сожми пальцы в кулак, — попросила она. — Хорошо. Я боялась, что у тебя не хватит сил, чтобы ночью лететь со мной обратно, боялась, что ты упадешь в море... Сейчас ты готов?

— Надеюсь, — вздохнул Люк. Прошлые неудачи помнились слишком отчетливо, и ему казалось, что он не сумеет переломить исход новой попытки. Он не стал ничего говорить ей, лишь закрыл глаза, осторожно ища ту преграду, что возникла после падения, но вместо нее Люк обнаружил, что больше не один в узах.

Все, что он видел в Лее, провожая ее взволнованными взглядами, нашло отражение в узах — ее присутствие, которое прежде было тихой искрой во мраке, обрушилось на него во всей полноте, неотвратимо и полновластно: ослепительный свет, белый пламень, который мог бы сжигать дотла. Огонь не ранил, но согревал, и Люк приник к нему, позволил объять себя и узнать. Он слышал дыхание Леи, легкое и чистое, слышал ее сердцебиение, размеренное и спокойное, знал их вернее, чем в кольце ночных объятий, вернее, чем собственные — а потом вспомнил свою мольбу, предсмертный зов, и отшатнулся.

Он бежал от ее присутствия, от белого огня, прятался, заслонялся обманом и ложью, что никогда не любил, или любил, но иначе — не как юную женщину, но как... Задыхался, захлебывался этой чудовищной правдой, мгновенным узнаванием, ослепительным, как молния, оглушающим, как гром, но потом услышал, как она зовет его — не как всадника, но как друга. И тогда он опустил руки, выдохнул обреченно и пошел на ее зов, чувствуя страшный трепет перед этой своей покорностью, перед властью, что Лея имела над ним. Потом нашел в узах своего дракона, вошел в его разум, как входят в прохладу храмов и под защиту замковых стен, и впустил его в свой. Стало легче, но знание, что открылось ему, все еще пылало под закрытыми веками, и нельзя было его забыть, нельзя отвернуться.

Люк открыл глаза. Солнце еще не взошло над темными волнами, лишь первые лучи скользили по облакам. Дракон его кружил в вышине, как и дракон Леи, две крылатые тени, неотличимые друг от друга в серой предрассветной дымке. Люк смотрел на них, пока от светлеющего неба не заломило глаза, а потом повернулся к Лее.

Она стояла подле него, по левую руку, и глаза ее были все так же темны на белом лице, что и ночью, косы все так же длинны, а губы все так же кровавы. Люк вспомнил дымную горечь, ужас и красоту ее поцелуев, и вздрогнул. Она ничего не поняла еще, не знала, не помнила, но он в один лишь миг вспомнил и узнал, и понял все.

— Я и впрямь не жалею, — сказала Лея вдруг, и он не сразу понял, что она говорит о драконе. — Что сделано, то сделано...

— Да.

Он подозвал своего дракона, оседлал его, окутал себя диким и древним разумом, а потом обернулся к Лее. Дракон ее спустился к ней с небес, и она вспорхнула на его спину, тонкая и гибкая, охваченная — он слышал это в узах — восторгом и трепетом. Он смотрел на нее сквозь золотую дымку и не мог понять, как один человек может вместить — все? Горькая нежность и тихий свет, палящий огонь и хладный сумрак, темное наваждение, слепая одержимость, спасение и гибель.

Его королева и любовь.

Его сестра.

~

Продолжение следует

Иллюстрации
Обложки
обложка 1

Третья глава

Шестая глава

Седьмая глава

Спасибо за иллюстрации Shagel!

Что почитать: свежие записи из разных блогов

Записи с тэгом #Оби-Ван Кеноби из разных блогов

Огонь по ту сторону реки