Что почитать: свежие записи из разных блогов

Записи с тэгом #Шив Палпатин из разных блогов

varp factor nine, сообщество «Star Wars fest club»

Огонь по ту сторону реки

24 августа 2018 (00:01:11)  133

К тексту
Саммари
Категория: джен/гет
Жанр: AU, драма, романтика, фэнтези, кроссовер с Игрой престолов
Персонажи/Пейринг: Люк Скайуокер/Лея Органа, Хан Соло/Лея Органа, Люк Скайокер/Мара Джейд, Оби-Ван Кеноби, Дарт Вейдер, Шив Палпатин, Бреха Органа
Саммари: После гибели родных Люк встречает Оби-Вана, драконьего всадника, и становится его воспитанником. Он влюбляется в принцессу Лею Органу, но понимает, что его низкое происхождение никогда не позволит им быть вместе. Умение Люка ладить с драконами становится козырем во вспыхнувшем противостоянии между Альдерааном и южными землями, и Люк видит в этом призрачный шанс добиться расположения принцессы.
Предупреждения: твинцест, смерть персонажей, сцены насилия


Пролог
Пролог. Оби-Ван

Песок Татуина обжигал ступни сквозь кожаную подошву легких сапог, и потому Оби-Ван шагал все быстрее и быстрее, переходил от дома к дому, входил без стука и уходил, не прощаясь.

Никто не признавал серебряного кувшина, гнутого и оплавленного, закопченного с одной стороны и потускневшего с другой.

Люди не смотрели на кувшин, не разглядывали искусный резной узор, лишь опаляли голодными и жадными взглядами кожаную суму на поясе Оби-Вана, полную золота, потом смотрели тревожно в небо и отводили глаза.

Люди не осмеливались лгать ему. Даже если на кону стояла мера золотом, которой в этих краях хватит, чтобы сделаться богачом до конца жизни.

Жизнь тут, правда, была довольно короткой.

Зайдя в очередную хижину, сложенную из белого песчаника, Оби-Ван понял, что его поиски закончены — юноша перед ним не взглянул на кошель, но не отводил светлых глаз от кувшина, и на лицо его наползла тень.

— Как... — начал он было, но потом оглядел Оби-Вана с головы до ног и кивнул сам себе: — Ясно... Они...

— Они не мучались, — ответил Оби-Ван и тяжело выдохнул жар Татуина в прохладный воздух хижины. Он надеялся, что сухой и пустынный воздух очистит его горло, но паленый запах горелого все еще щекотал ноздри. — Все произошло быстро.

Юноша отвернулся, закусив губу, сжав кулаки, и Оби-Ван окинул его цепким взглядом. Молодой, едва ли старше его принцессы, светловолосый, ясноглазый — судьба его здесь в одиночку была уже решена, и едва ли золото сможет сделать ее слаще.

В конце концов, именно из-за денег ему в итоге и перережут глотку, если не придумают чего похуже.

— Как их звали? — спросил наконец Оби-Ван, и юноша глухо ответил:

— Оуэн и Беру.

— Я велю жрецам молиться за их души, — пообещал Оби-Ван. — Семь дней будут петь об Оуэне и Беру, а на восьмой найдут они покой в тени водных садов и...

— Это едва ли, — выплюнул юноша и скривился, как от боли. — У нас нет богов, и никто... Здесь только песок, а если и есть по ту сторону водные сады, то никто их и не видел, а значит, они не более реальны, чем...

Оби-Ван ожидал встретить смирение и скорбь — смирение рождалось в людях при одном только взгляде на плащ белого шелка с черным обсидиановым драконом, скреплявшим его, на чапы из толстой, закопченной кожи, надетые поверх штанов из тонкого льна, при осознании того, кто он такой и кому он служит.

Скорбь же усмирялась золотом так успешно, что Оби-Ван находил в этом толику горечи... однако то, что пристало лордам, не всегда было по карману беднякам.

Такова была жизнь, но Оби-Ван стремился дать что-то взамен утраты, а жизнь обычно не делала и этой малости.

Он помедлил, потом положил кувшин на узкий, грубо сколоченный стол и снял с пояса тяжелый кошель. Взвесил на ладони и протянул юноше.

Тот лишь помотал головой.

— Это не восполнит утраты, — произнес Оби-Ван, — но послужит хорошим подспорьем.

— Обмен неравный, — возразил ему юноша. — Да и к чему вам это? Успокоить совесть? Лучше бы вы мучались...

Он взглянул на кошель украдкой, и Оби-Ван увидел в его лице тень сомнения, промелькнувшую так быстро, что иной бы и не заметил — но Оби-Ван жил на свете долго и умел читать лица. Особенно такие юные и открытые, лишенные уловок и хитростей, что приходят с годами.

Но затем взгляд юноши упал на кувшин, и лицо его вновь помрачнело.

— Уходите, — наконец произнес он и покачнулся. — Вы принесли черные вести.

Оби-Ван не стал спорить, лишь опустил кошель на стол, развернулся и вышел.

Тонкую подошву снова начал припекать песок, горячий воздух полился в легкие, на лбу выступил пот. Оби-Ван вздохнул и зашагал к покатым песчаным холмам.

Горизонт плавился, расплывался от волн сухого жара, и в этом зыбком мареве белое солнце двоилось, будто зрение изменяло Оби-Вану.

С каждым годом подобные визиты давались ему все тяжелее.

Через несколько шагов он услышал шорох песка позади и обернулся. Юноша бежал к нему, и его светлые легкие волосы горели пламенем в закатном солнце.

Кошель с золотом он не взял.

— Вы же... Сюда... — начал он было, рвано дыша, потом запнулся и задрал голову, разглядывая бледно-розовое, как нутро ракушки, небо.

— Да, — кивнул Оби-Ван и впервые за день легко улыбнулся. — Я сюда прилетел.

— Хочу взглянуть, — прищурился юноша. — Никогда их не видел.

Оби-Ван снова кивнул, потом закрыл глаза и мысленно потянулся к рокочущим темным узам, кровной связи, что цепко оплела его тело и разум, как ядовитый плющ оплетал древние стены Белого замка.

Узы отозвались молниеносно, тяжелым грозовым раскатом, и Оби-Ван вздрогнул, как вздрагивал уже без малого сорок лет. Темная точка возникла на горизонте, раздваиваясь и множась, потом поднялась выше песчаного жара и собралась в одну, стала шириться, приближаться, и Оби-Ван усмехнулся, покосившись на юношу, который застыл на месте, затих — только горящие глаза следили за нарастающей крылатой тенью.

— Огромный... — прошептал он, но Оби-Ван не уловил в голосе привычного страха.

— Это не... — начал он было, но юноша тут же его перебил:

— ...не самец... Это самка.

Оби-Ван впился взглядом в молодое лицо, но не сказал ни слова, лишь потянулся навстречу узам, осторожно и тихо — чтоб не спугнуть.

И оно было там — легкое и смутное присутствие кого-то третьего, — невесомое, будто облако зашло краем на солнце, будто к неподвижной нагретой воде примешался прохладный ключ.

Оби-Ван чувствовал свое сердце, слушал свое дыхание — такт в такт с узами, словно он был младенцем в материнской утробе, неразрывно связанный с кем-то извне; третий в этом тесном и узком кругу казался лишним, виделся чужаком.

Так говорило ему сердце. Разум же ликовал — спустя годы, спустя десятилетия, что осели на волосах седым пеплом, Оби-Вану повезло найти второго всадника, посчастливилось узнать его, не упустить.

И он был молод.

Достаточно молод, чтобы служить королеве, когда настанет час Оби-Вану взглянуть на красоты водных садов.

Широкие крылья обдали их волной раскаленного воздуха, создав вокруг небольшой кратер, и дракон Оби-Вана спустился к ним, пригнул шипастую голову, повернулся боком, оставив на белом песке глубокие осыпающиеся борозды.

Тяжелое веко раскрылось, и Оби-Вана обожгло золотом, ярким и чистым на фоне угольно-черной кожи. Немигающий взгляд переместился на спутника Оби-Вана, и застыл, бросая отблески света на юное лицо.

Узы дрогнули паутиной на ветру.

Он свой, подумал Оби-Ван, не зная, принадлежит это убеждение ему или дракону.

И тогда он обернулся к юноше и сказал:

— Меня зовут Оби-Ван Кеноби, и я предлагаю единожды — летим со мной в Альдераан.

Конечно, если он не согласится, Оби-Ван вернется — снова и снова, пока не склонит юношу к нужному решению, но нехитрая уловка сработала — тот подошел, медленно, будто двигался во сне или под водой, положил смуглую ладонь на драконий горячий бок, молча провел рукой и кивнул.

Молодость всегда нетерпелива.

— Как твое имя? — спросил Оби-Ван, оседлав мощную драконью шею, и двинулся ближе к крыльям, чтобы дать юноше место. Протянул ему ладонь и усадил вперед себя.

— Люк, — ответил он, и тут же пригнулся, вжался в черную чешую, когда одним сильным, размашистым движением кожистые крылья подняли их в воздух.

Никто из них не вспомнил о золоте, оставленном в белой округлой хижине.

Глава 1
Глава 1.Люк

Альдераан...

Он слышал об этом городе сотни раз, но так до конца и не верил, что тот и впрямь существует. Слышал о вымощенных золотом улицах, об украшенных жемчугами башнях Белого замка, над которыми в ясном небе плещутся три драконьих тени.

Слухи не обманули в одном — драконов действительно было три: взрослый дракон Оби-Вана и два совсем молодых, размером с годовалого жеребенка. Улицы же были вымощены обычным камнем, а башни украшал лишь густой изумрудный плющ.

Первым делом Люка отмыли в огромной ванне дочиста, потом коротко остригли, оставив за ухом длинную прядь волос, которую заплели тонкой косичкой, скрепленной двумя бусинами, синей и золотой. Выдали свежие штаны и рубаху, которую следовало подпоясывать широким кожаным ремнем.

Люк вышел из купален в ночной полумрак, расцветший масляными огнями, и тут же натолкнулся на Оби-Вана. Тот стоял, привалившись к колонне, и задумчиво курил длинную трубку. Пряный сладкий запах плыл по волнам теплого воздуха, поднимавшегося с нагретой земли, густо пахло белыми цветами, на небе выступили белые яркие звезды.

— Пошли, — выдохнул Оби-Ван, легко постучал трубкой о камень и повел Люка широкими улицами, все выше и выше, прямиком к Белому замку. — Представлю тебя королеве. Бреха Органа, ей служу я — и станешь служить ты... Если, конечно, захочешь.

— Будто у меня есть выбор, — нахмурившись, тихо пробормотал Люк, но Оби-Ван услышал.

— Можешь вернуться обратно, — пообещал он. — Мы здесь рабов не держим.

Люк промолчал и вслед за ним вошел в окованные железом высокие ворота. Стражники на стенах заволновались, и Люк машинально ощупал пояс — оружия у него при себе не было; маленький раскладной нож, что он носил в сапоге, остался в купальнях.

Оби-Ван провел его сетью запутанных коридоров, которые становились все шире и шире, потом придержал за плечо, пока стражники распахивали тяжелые двери, и тихо сказал:

— Не слишком глазей по сторонам. Стой молча. Говорить буду я.

Люк кивнул, и ладонь Оби-Вана мягко подтолкнула его в спину. Он вошел в зал первым и тут же остановился — свет сотен свечей ослепил его, воздух, тяжелый и ароматный, задушил его, и несколько мгновений Люк тупо стоял на месте, давая себе время привыкнуть.

Он прошел череду высоких жаровен, над которыми курился горький дурманящий дым, прошел толпу придворных, и когда они расступились, он увидел трон. Увидел королеву, восседавшую на нем.

Он ожидал встретить женщину, что будет холодна, чьи волосы будут покрыты седым пеплом так же, как голова Оби-Вана, властную и жестокую, одетую в черное, в цвет того дракона, что принес их сюда.

Но Бреха была совсем не такая, какой представлял он себе королеву Белого замка. Темноволосая, темноглазая, она не была ни холодна, ни жестока — напротив, лицо ее словно лучилось довольством и счастьем, согретое ими так же, как смуглая кожа ее была щедро согрета южным солнцем. Одетая в золото и кобальт, она была не королевой огня, но райской птицей, небесной нимфеей, что украшают купальни и тихие пруды.

Она поднялась, сошла с подножья, и протянула руки — Люк подумал, будто к нему, и отступил назад, — но тут Оби-Ван вышел из-за спины, и взял ладони королевы в свои, поцеловал поочередно и что-то тихо зашептал ей.

— ...поднял вас с постели... не стал дожидаться... золото оставил... — краем уха услышал Люк и напрягся. — ...нашел... это он...

Королева обернулась к нему, взглянула темными глазами, и медленно улыбнулась.

— Новый всадник, — кивнула она Люку, не отнимая ладоней у Оби-Вана. — Добро пожаловать в Альдераан. Проводите его в комнаты, — велела она кому-то за спиной Люка, и на его плечо тут же легла мужская ладонь.

Он пошел вслед за своим провожатым, обернулся у дверей — королева и Оби-Ван все стояли у трона, не разнимая рук, тихо переговариваясь. Оби-Ван словно почуял его нерешительность, взглянул на Люка и молча кивнул ему: «Иди».

И Люк пошел, не чувствуя под собой ног от долгого перелета и напряжения, что охватило его в тронном зале, понимая, что впереди его ждет совершенно иная, новая жизнь, не зная, какой она будет и что принесет за собой.

***

Первое время Люк подолгу следил за полетом взрослого дракона, дракона Оби-Вана, черного, как смоль. Горечь нарастала в нем волнами, перехватывала горло до сухих спазмов, потом отступала, принося лишь опустошение.

Люк думал, что рано или поздно сумеет убить дракона, что отнял его семью, но чем больше он погружался в кипящий золотом звериный разум, тем больше понимал — нельзя судить его той мерой, что судят людей. Дракон не ведал зла, не помнил обид; он не был жесток, лишь голоден — животная, оголенная справедливость, от которой Люк уже не в силах был отвернуться, опутанный связью дрожащего родства.

— Мне жаль, — хмурился Оби-Ван, снимая с пояса кисет с табаком и травами, смотрел на Люка синими, чуть выцветшими глазами, оглаживал задумчиво золотую бороду, пересыпанную серебром. — Такова их природа.

— Королева сказала про меня — «новый всадник», — спросил как-то Люк, остановившись у ограждения драконьей ямы. — Что это значит?

— Что ты — новый всадник, — просто ответил Оби-Ван и указал ему на молодых драконов. Они резвились внизу, сплетались в змеиный клубок, покусывали шеи друг друга, утробно ревели и тут же расходились, рассыпая алые искры. — Настанет час, и ты оседлаешь дракона, как когда-то оседлал его я.

Их гибкие, молодые тела, покрытые мягкой еще чешуей, сверкали на солнце сапфиром и нефритом, и Люк гадал, какой же из них станет — его?

— И как я узнаю, какой выбор верен? — не выдержал он наконец, но Оби-Ван лишь усмехнулся и потянулся к трубке.

— Запомни, верный выбор — всегда выбор сделанный, — туманно ответил он. — Но цена ошибки высока.

Жизнь, понял Люк, и в полуденных лучах ему вмиг стало холодно.

— Но почему я? Почему вы выбрали меня?

Оби-Ван коротко взглянул на него, затянулся и выпустил дым, точно сам был драконом, шутки ради принявшим человеческий облик.

— Ты от крови дракона. Такого ни с чем не спутать, — улыбнулся он и откинулся на ограждение. — А кроме того, откуда, по-твоему, берутся всадники?

— Не знаю, — признался Люк, — не думал об этом.

— Раньше, — неспешно заговорил Оби-Ван, — еще при старой королеве, той, что была матерью матери Брехи, всадниками становились братья королевы, всадниками становились ее сыновья. Но королева-мать Брехи родила лишь двоих дочерей, и тогда мой учитель нашел меня — так же, как я нашел тебя, и взял вторым всадником...

— Что с ним случилось?

— Он погиб в бою, — помедлив, ответил Оби-Ван.

— А дракон? Нелегко убить дракона, — заметил Люк.

— Дракон?.. Он был стар, его дракон, и после смерти Квай-Гона ушел вслед за ним. Хоть жизнь дракона и длинна, — дым снова окутал фигуру Оби-Вана, — но узы крепки... узы крепки... Молодой выводок, на который ты смотришь — его дети, его и Полуночи.

Оби-Ван указал мундштуком в небо, где почти невидимая глазу купалась в синеве черная тень. Дети ее играли на земле, свиваясь в кольца, расправляя тонкие, полупрозрачные крылья.

— Их рано еще седлать, — добавил Оби-Ван, перехватив взгляд Люка, — слишком малы. Слишком неразумны. Не подходи к ним ближе необходимого, не ищи их в узах — иначе разум их не выдержит, переймет твои сомнения, твой страх — человеческий — дракон же не ведает страха. Не торопи этот день, Люк, он придет сам.

— Но что, если я ошибусь? — нахмурился Люк. — Что, если выберу неправильно?

— Тогда мы лишимся всадника, — пожал плечами Оби-Ван. — Вот почему королевы правят, но не седлают драконов — цена высока. Им надлежит другой путь... всадники проливают кровь на поле брани, королевы — на родовом ложе. Это знают всадники, это знают принцессы — и надлежит знать тебе.

Оби-Ван умолк, убрал трубку в кошель и строго взглянул на Люка.

— Если выберешь этот путь — обретешь больше, чем смел мечтать. Найдешь свою судьбу. Свой долг. Служи королеве верно, Люк, ей и принцессе, что взойдет на трон следом, или же не седлай дракона, не отнимай моего времени, возвращайся на Татуин. Я не тороплю, — добавил он, вглядевшись в лицо Люка, — но выбор должен быть сделан.

«Выбор должен быть сделан», повторял про себя Люк в тишине новых покоев, уставившись в светлый потолок с тонкими прожилками в камне, блестевшими в огне одинокой свечи.

Королева ему, пожалуй, понравилась, хоть Люк и видел ее лишь раз в тронном зале, да еще дважды — у драконьего загона, куда она приходила говорить с Оби-Ваном. Приходила, отметил он про себя, спускалась к Оби-Вану из высокого замка, когда легко могла бы велеть подняться к себе.

Оби-Ван был уже немолод, хоть и крепок, и такие восхождения давались ему нелегко; потому Люк ни разу не был на пирах, которыми славился замок — не желал идти туда один. Вместо этого он бегал на кухню, брал мясо, сыр и вино, и приходил в комнаты Оби-Вана, слушал его рассказы, вдыхал ставший уже привычным сладковатый дым его трубки, и так смеялся его шуткам, что однажды едва не подавился — но Оби-Ван ударил его в спину с такой неожиданной силой, что Люк ужасно раскашлялся и не мог потом говорить пару дней. Оби-Ван подначивал его в своей мягкой манере, задавал каверзные вопросы, на которые Люк даже ответить был не способен, и усмехался довольно в усы.

И все же, несмотря на их довольно теплые отношения, Люк еще ничего не решил для себя окончательно. Иногда он просыпался, охваченный пленом холодного пота, и перед глазами его стоял оплавленный жаром кувшин, из которого Беру поила его, когда он ребенком болел — считалось, что серебро очищает воду, отгоняет духов и снимает жар. Вспоминал колыбельные Татуина, песни о знойных песках и ледяных родниках, что таили они, песни о том, как жарок полуденный час и холоден час полночный.

«Я должен увидеть принцессу, — отчетливо понял он в одну из таких ночей. — Ей, а не Брехе, я буду служить, и я должен узнать, какая она; так ли она добра, так ли она щедра, так ли она светла».

С этим он и пришел к Оби-Вану, едва занялся холодный рассвет.

***

Оби-Ван выслушал его, покивал задумчиво и велел подождать. Наконец он вышел, одетый в парадное облачение, и Люк тут же усомнился в своем порыве — на нем были все те же штаны и рубаха, что он носил в песках Татуина, — но Оби-Ван лишь махнул на это рукой, и они направились вверх по тихим пустынным улицам к Белому замку, который в утреннем свете стал розовым и золотым.

Оби-Ван привел его к покоям принцессы, постучал дважды, потом трижды, кивнул стражнику в легкой броне и зашел внутрь, увлекая за собой Люка.

Комнаты принцессы были полны воздуха и света, белого открытого пространства. На полках — изящные безделушки и книги, в воздухе — пение птиц. У окна Люк приметил золоченую клетку, в которой желтыми лепестками порхали веселые канарейки. И в то же время комнаты были пусты, принцессы в них не было.

— Я сейчас, — донесся до них мягкий голос, из-за ширмы, расшитой тремя драконами — на крайних створках были молодые драконы, на центральной расправила черные грозовые крылья Полночь.

Оби-Ван присел в низкое мягкое кресло, Люк же трижды обошел комнату, не находя от волнения места, смотрел на книги и шкатулки, на россыпь серебряных украшений — должно быть, золото могла носить лишь королева, а впрочем, Люк не знал наверняка, — и остановился возле умывального столика, на котором стоял брат-близнец того кувшина, что преследовал его во снах.

И будто во сне, Люк протянул к нему руку, обернул непослушные пальцы вокруг холодного горлышка, поднес к глазам — узор был тот же, виноградные гроздья и птицы на гибкой лозе, и вздрогнул, когда девичий голос из-за ширмы весело спросил:

— Понравился?

Он развернулся так резко, что едва не выронил ношу, вернул, не глядя, кувшин на столик; в щели между створками мелькнуло что-то светлое, что-то темное, а потом сбоку показалась маленькая, белая, как цветок жасмина, рука, и голос велел:

— Подай мне заколки, они на столике возле щетки.

Люк подобрал их непослушными пальцами, подошел к ширме, отвернувшись, вложил их в чужую руку.

— Ну вот, — заключила принцесса.

Она вышла к ним, но Люк не смел поднять глаз, уставившись в пол, потом взглянул на серебристые туфельки тонкой кожи, на подол белого платья, и смутился окончательно.

— Думала, всадник должен быть смелым, — обратилась принцесса к Оби-Вану, и тот легко фыркнул.

Люк поднял голову и взглянул на нее впервые — и понял, что не сумеет уже отвести глаз.

Она светла, решил он наконец после долгого молчания, повисшего между ними мягкой туманной пеленой.

— Значит, новый всадник, — задумчиво произнесла принцесса и обошла его кругом, тихо стуча каблучками, звеня серебряными заколками, сияя темными, как у матери, глазами. — Как твое имя?

— Люк, — ответил он ей. — Меня зовут Люк.

Тишина снова установилась меж ними, а может, так ему только казалось — Люк уже не понимал; все вокруг стало зыбким и легким, как канареечный щебет, что доносился но него словно сквозь толщу воды.

— Меня зовут Лея, — представилась принцесса, остановившись напротив, и подала ему белые руки. Люк словно во сне протянул к ней ладони, каждый миг ожидая удара или насмешки, но она не смеялась, не отстранилась, лишь вложила свои тонкие пальцы в его грубые — наверняка ей они кажутся грубыми — ладони, и легонько сжала.

Люк молча смотрел на ее пальцы, такие молочно-белые в его загорелых, потом вспомнил жест Оби-Вана и склонился ниже, прикоснулся занемевшими губами к прохладной коже, будто поцеловал зеркальную водную гладь, и тут же отстранился, отошел на шаг, спрятал горящие, взмокшие ладони за спину.

Молчание затягивалось, и Лея обернулась к Оби-Вану, спросила с тревогой:

— Ничего не случилось?..

Оби-Ван только покачал головой, не сводя глаз с Люка, как показалось ему, неуверенно, а потом улыбнулся:

— Нет. Все в порядке.

— Хорошо, — ответила принцесса и прошла к окну, коснулась золоченой клетки и вдруг спросила Люка:

— Тебе кувшин приглянулся? Красивый, правда? Хочешь, подарю?

Люк отступил к Оби-Вану, покачал головой:

— Не нужно.

— Отчего же? Он тебе понравился, я вижу, — Люк и опомниться не успел, как она сняла кувшин со столика и легко подала ему. — В знак дружбы.

— Нет, — снова покачал он головой, уже неуверенно — можно ли отказывать принцессам?

— Говорят, вода из него вкусней и прохладней, и злые духи обходят ее стороной, — объяснила Лея и вложила кувшин ему в руки.

— Спасибо, — Люк неловко поклонился и тут же обернулся к Оби-Вану — все ли он сделал верно? Тот молча кивнул, тепло улыбнулся Лее и поднялся с кресла.

— Что ж, не будем больше отнимать ваше время, принцесса.

— Вы вовсе его не отняли, — горячо возразила она. — Оби-Ван, знал бы ты, как бывает здесь скучно! Ты позволишь...

— Если отец вас отпустит.

— Если отпустит — я приду! — пообещала ему Лея и тут же добавила:

— А если нет — тоже приду; тебе тяжело подниматься сюда, я знаю, видела из окна. Раньше ты взлетал по ступеням, как белый вихрь, стоило матери послать за тобой, теперь же ходишь так медленно, будто ноги тебе не служат!

Она добра, подумал Люк, разглядывая белое простое платье, подпоясанное серебрянные поясом.

— Ноги всаднику ни к чему, — рассмеялся Оби-Ван. — Главное, чтобы дракон служил.

— Правда твоя, быть может, — кивнула ему принцесса. — До встречи.

— До встречи, — поклонился ей Оби-Ван, и Люк последовал его примеру, прижимая холод кувшина к груди.

Вернувшись к себе, он поставил кувшин у окна, так, чтобы лучше был виден знакомый узор.

Она щедра, решил он, наливая в тонкое горлышко прозрачную чистую воду.

И тогда Люк пошел в комнаты Оби-Вана, взглянул открыто и прямо в его лицо и сказал:

— Я выбрал. Я остаюсь.

Глава 2
Глава 2. Бреха

Мутное отполированное зеркало слепо смотрело на нее из трельяжа. Бреха Органа глубоко вздохнула и принялась стирать краску со лба, щек и век, обмакивая чистый лоскут в пиалу с маслом.

— Что новый всадник? Оби-Ван говорил, откуда он?

— Песчаные пустоши, — рассеянно ответил Бейл, откинувшись в тяжелом низком кресле. Глаза его следили за движениями ее рук неотрывно, словно со дня их свадьбы минуло лишь год или два.

— Тебе не кажется, что Лея проводит с ним слишком много времени? — Бреха обернулась к мужу, и тому пришлось отложить раскрытый томик в кожаном переплете.

— Возможно, — кивнул Бейл и задумался ненадолго. — Думаю, пришло время вступить ей в Малый совет. Это ее отвлечет от подобной... компании.

В голосе его не было высокомерия, но скользила застарелая горечь, и Бреха сжала пальцы на золотой оторочке церемониального платья.

Королева и драконий всадник — едва ли ей стоило напоминать супругу об этом.

Будущая королева, тут же поправила она себя. Да и мальчик пока лишь учится.

— Хорошо, — обронила она наконец и повернулась к зеркалу. — Ты поговоришь с ней? Или я?

— Пожалуй, лучше тебе, — нахмурился Бейл и провел пальцами по бороде; годы уже выступили на ней легким серебром. — Чтобы у Леи не создалось превратного впечатления, будто я не желаю этого общения из отцовской ревности.

— Хорошо, — вновь согласилась Бреха и улыбнулась своему отражению, зыбкому, как утренний туман над зелеными лугами Аквилы, земель ее мужа.

Спускаясь во внутренний двор, шурша пышными юбками, Бреха вспоминала серебряную дымку этих туманов, что видела в последний раз еще до замужества, в холодный утренний час, когда все вокруг затихает недвижно. Ее девичьи сомнения растаяли с приходом рассвета под твердым взглядом ее нареченного, развеялись теплом его протянутой руки. Она всегда потом искала этого уверенного, мягкого пожатия, любовного взгляда, что скажет: «Я твой, а ты — моя, ныне и присно». Ее брак был на редкость счастливым, и лишь одно омрачало его...

— Королева? — окликнул ее знакомый голос. Оби-Ван поднимался ей навстречу, он протянул ей мозолистую и крепкую ладонь, оплетенную сетью мелких белых шрамов, и она приняла ее с легкой улыбкой.

Они остановились у перил балюстрады, что опоясывала драконью яму широким кругом, и медленно двинулись против солнца.

— Рада твоей удаче, — произнесла Бреха, выискивая глазами его молодого воспитанника, но приметила лишь белое платье дочери, что стояла внизу у окованных железом ворот. — Я уж думала, что придется мне седлать дракона и лететь с тобой к вонгам, Оби-Ван.

Тот рассмеялся, потом взглянул с тревогой — не серьезно ли она? — и тут же расслабился, уловив в ее лице шутливое выражение.

— Королеве не пристало быть всадником, — привычно возразил Оби-Ван; годы сгладили в его голосе молодой и отчаянный жар, что пылал в его тоне прежде.

— Потому я пришла к тебе, — призналась Бреха. — Мальчик...

— Люк.

— Люк, — согласилась она и продолжила:

— Лея проводит с ним слишком много времени, Оби-Ван. Тебе ли не знать, как...

Свободной рукой он огладил усы и бороду, кинул в сторону ворот быстрый взгляд и уже спокойнее кивнул.

— Я не желаю сказать, будто он ей не ровня...

— Именно это вы и говорите, — произнес Оби-Ван, отвернувшись, и подошел к перилам, тяжело оперся и поднял голову к безоблачно-голубому небу. — В этом нет ничего, что не признавал бы я сам, однако...

— Однако? — Бреха подошла ближе, провела ладонью по нагретому дереву, коснулась песчаного рукава туники.

— Всадник должен защищать королеву, как себя самого, и во сто крат сильнее, — ответил Оби-Ван. Волосы его, пересыпанные сединой, сверкнули рыжим отблеском, когда он наклонился, выискивая Люка внизу. — Однако будет ли он служить принцессе, не зная ее? Не увидев ее улыбки, не узнав, какое доброе у нее сердце? Она — символ величия Альдераана, но кроме того, она — человек, девушка, и Люк...

Все было так, и Брехе не было, что ему возразить; и все же темное предчувствие снова коснулось ее — младший всадник слушался Оби-Вана во всем, держал себя почтительно, но не заискивал, был осторожен, но не боязлив. Она слышала, что Оби-Ван дает ему не только упражнения, развивающие гибкость ума и силу воли, но и обучает мальчика грамоте и языку, и что за книгами тот проводит едва ли не больше времени, чем у драконьего загона. Раньше Бреха нашла бы такой подход разумным, но теперь, спустя семнадцать лет, прошедших с последней войны, ей начинало казаться, что все это пустое — ни тысячи книг, ни десятки языков не сумеют стать преградой тому голоду разума, что способен охватить человека.

А тот, кто ищет новые знания, способен попасть под опасное влияние чужака, способен пойти совсем иной дорогой, чем та, что уготована всаднику, и тогда...

Она оборвала себя сердито, отмахнулась от дурного предчувствия.

— Бейл считает, что пришла пора дочери заседать в Малом совете, — Бреха нашла глазами мальчишку; тот вышел на середину загона, резко махнул рукой, и два молодых дракона, пока еще неоседланные, безымянные, поднялись с песка, встали на крыло, описали вокруг него широкий круг. Лея засмеялась у ограды, захлопала ему.

Оби-Ван смотрел на ученика своего с той гордостью, с которой сама Бреха смотрела на первые шаги дочери. С той гордостью, отсвет которой согревал взгляд Оби-Вана каждый раз, когда и он смотрел в лицо молодой принцессы — быть может, только лишь поэтому Бреха так и не открыла ему правды.

Дело было не в доверии, она вручила Оби-Вану свою жизнь; Бреха лишь не хотела, чтобы тепло это ушло из его синих глаз.

Они молча смотрели, как Люк управляется с молодыми драконами. Бреха закрыла глаза, потянувшись к нему той частью кровных уз, что все еще ждала своего часа, сокрытая сетями долга, королевским предназначением; но глубинному этому инстинкту, что разгорался в ее крови, был неведом ни голос долга, ни прочие оковы. Чувство это было куда древнее, чем запрет, оградивший Бреху от судьбы всадника — быть может, этому чувству и вовсе не был ведом этот язык. Узы подчинялись не ему, но голосу крови, тянулись из груди, подобно паутине, скользили мимо драконов — ни один из них не был ей предназначен, — касались Оби-Вана, и его ясная спокойная натура, как и всегда, успокоила Бреху.

Ладонь Оби-Вана легла на ее предплечье, но Бреха не обратила внимания, ища в этой путаной смеси восторга и страха мальчишку, который и сам был — восторг и страх, и больше ничего. Бреха нахмурилась, но вдруг нашла ее — крохотную, чистую искру, что обратится когда-нибудь ревущим белым жаром, жаром, который заставит их врагов трепетать, бежать в ужасе прочь; жаром, который двадцать лет назад, когда они повстречались впервые, шел от Оби-Вана.

Призрак этого огня тягуче опалил ее кожу, и Бреха мгновенно вспомнила все: низкие крупные звезды, летнюю ночь, крепкую как перезревшее вино и столь же пьянящую, и взгляд синих глаз — юный восторг и азартный страх.

Оби-Ван подле нее негромко кашлянул, и Бреха открыла глаза.

— Он еще юн, — сказала она наконец, не глядя на Оби-Вана, не глядя на Люка, лишь себе под ноги. — Не стоит дожидаться, пока Люк войдет в полную силу; это опасно, ведь Лея... Ты знаешь, о чем я.

Он знал, Бреха видела по глазам, в глубине которых все еще таяло давнее пламя той летней ночи, что они разделили друг с другом. Ладонь его расправила складки на синем рукаве, пальцы мимолетно очертили искусную вышивку и тут же отстранились.

— Она его принцесса, — возразил Оби-Ван, заложив большие пальцы за широкий пояс.

— Она его принцесса, — повторила Бреха. — Он ее всадник. Не стоит подавать им надежд.

Слова ее словно двоились, устремившись не только в будущее, но и в прошлое, будто она говорила не о дочери, но о себе и Бейле, об Оби-Ване.

— Я поговорю с дочерью, — кивнула она сама себе. — Но Люк — твой воспитанник.

— Я вас услышал, — отозвался Оби-Ван и сделал шаг назад. — Я объясню.

Брехе казалось, будто она выбрала не те слова, не тот день, быть может, не тот год; но все уже было сказано.

Она развернулась, чтобы уйти с галереи и подняться к себе, но Оби-Ван сказал вдруг:

— Моя королева...

Бреха обернулась к нему, склонив голову, оплетенную тяжелыми косами.

— В песках я слышал всякое... Будто к вонгам в город вошел человек, высокий человек в черном, и будто после этого визита всех рабов, всех хазраков, велели запереть в нижнем городе.

— Плохие вести, — нахмурилась Бреха. — Что еще слышал ты, Оби-Ван?

— Будто в высоком городе набуанские жрецы, те, что остались, зажгли колдовской пламень, и что со дня на день решится будущее Юужань-Вонга. Позвольте мне слетать к ним и вызнать, что к чему. Я возьму золото и специи, шелка и жемчуг. Я прилечу к ним с миром, и предложу им мир — или же вернусь и мы станем готовиться к войне.

— Соберем Малый совет, — решила Бреха. — И ты расскажешь все, что слышал.

Оби-Ван поклонился, и Бреха вспомнила еще об одном:

— Но прежде... Найди человека с островов, Оби-Ван. Капитана, что прибыл в гавань на «Соколе». И пригласи его ко мне.

***

Люк, младший всадник, принес ей свою клятву в день, когда праздновали середину лета, в день, когда Альдераан справлял именины принцессы Леи.

Бейл любил говорить, что она специально выбрала именно этот праздник, когда решала, каким днем записать рождение дочери. «Это практично», улыбался он, зная, что она рассмеется в ответ — не от шутки, но оттого, какой радостью это было — праздновать рождение дочери на самой вершине летней поры, когда осенние ветра еще так далеки, а зимняя стужа кажется лишь далеким обманчивым сном.

Тронный зал был украшен живыми цветами и шелковыми лентами, кубки полнились золотым вином, вином багряным, но Бреха не сделала еще ни глотка — как и Лея, как и Люк, что впервые попал на пир в Белый замок. Оби-Ван усадил ученика подле себя, и лишь едва заметное напряжение губ выдавало то усилие, с которым он поднялся в замок. Он перехватил взгляд Брехи и неспешно кивнул ей, оправляя широкие рукава своего парадного одеяния. Люк же одет был просто, так же, как и в любой другой день; таков был обычай — клятву дает человек, не костюм. Сменив облик, может он сменить и намерения; оставаясь же собой, человек стремится быть честен, ибо ему и держать ответ.

Так Люк и подошел к ее трону — с непокрытой стриженой головой, в запыленных сапогах, в простой рубахе, подпоясанной широким поясом, безоружный. Преклонил колено, склонил голову, и поклялся, как клялся до него Энакин, а прежде — Оби-Ван; поклялся не брать жены и не иметь детей, служить королеве верно, денно и нощно — с этого дня и до конца всех дней.

Говорил, и Оби-Ван кивал в такт его словам, сам же Люк смотрел не на Бреху, но на молодую принцессу, ставшую сегодня годом старше, ставшую годом прекрасней. И она улыбалась ему, светло и нежно, и Бреха легко нахмурилась, но муж ее Бейл сжал украдкой ее ладонь, и она согнала с лица тревогу — не время и не место было ей на летнем и ярком празднике.

И хотя ничто не переменилось еще — Люк присягнул, но всадником пока не стал; Оби-Ван считал, что драконы еще слишком молоды, и потому Люку оставили и косичку ученика, и прежние комнаты, лишь разрешили приходить в покои принцессы с ее на то позволения, — но тревога ушла с лица Брехи, не из сердца.

Она и сама не могла бы сказать, что беспокоит ее теперь, ведь даже если та привязанность, что питал к Лее младший всадник, не сойдет с него, когда оседлает он дракона, но укрепится — что ж... Лея и сама — дракон, нечего ей страшится, и горькая судьба, что ожидает тех женщин, что осмелятся разделить ночь со всадником, не будучи от крови дракона, ее не коснется...

Впрочем, думать об этом было бессмысленно — Люк дал уже клятву, и едва ли звезды вновь сойдутся столь прихотливо и страшно, что и другой ученик Оби-Вана преступит ее. Бреха не верила в подобный рок, а может, просто не желала верить — ибо измена была слишком тяжела, чтобы кто-то, вроде Люка, чистый и светлый, мог перенести ее тяжесть.

Но про Энакина она тоже думала, что он светел и чист, а обернулось все иначе...

Нет, ни к чему. Не стоит омрачать праздник дочери.

Бреха сошла с трона и повела Люка прочь из залы. Он шел рядом молча, лишь иногда смутная дрожь охватывала его плечи. Вместе прошли они водными садами к срытому кипарисами храму светлого мрамора, рука об руку вошли под его своды. В медной чаше горел негасимый огонь, драконий огонь, все тот же, что пылал, когда на свет появилась она, Бреха, и ее мать до нее, и мать ее матери... Негасимый, но не вечный — ибо все, чему есть начало, имеет и конец.

Она подвела Люка к раскаленному краю чаши, подала ему короткий кинжал с рукоятью, что отполированной сотней прикосновений, с лезвием, обагренным сотней кровей, но всегда одной — драконьей. И Люк принял этот кинжал, провел лезвием по ладони, скривился — не умел еще притворяться, подумала Бреха и улыбнулась ему за это, — и вытянул руку над чашей, над огнем. Темные капли, срываясь вниз, шипели, как растревоженные змеи, и потом пламя сменило цвет, из золотого сделалось белым, из покорного — высоким, и Бреха улыбнулась вновь, уже не Люку, но тому будущему, что обещало ему своевольное пламя.

— Ты принесешь покой и защиту нашим землям, — сказала она ему, вглядевшись в пламень, но тут же почувствовала какую-то смутную неправильность, будто нужно было сказать другое, будто не все слова отражали то, что видела она в огненном танце. Словно одно из них или даже несколько сразу были неверными, обманчивыми, и Бреха взвешивала — какое же из них? Но ответа не находила; узы молчали.

— Найди третьего всадника, — наконец велела она Люку, не как жрица, но как королева. — Не думай, что будет просто — это может занять годы; Оби-Ван поседел, прежде чем сумел найти тебя...

— Я и не думаю, — простодушно отозвался Люк. Он смотрел в огонь, и глаза его в отблеске пламени сделались золотыми. — Вот только...

— Что?

— Оби-Ван спросил однажды, нет ли у меня братьев или сестер. Я ответил, что нет — дядя Оуэн и тетя Беру никогда не упоминали об этом, как не говорили о матери или отце; я рос один. Тогда Оби-Ван сказал, что видит в узах, будто у меня есть близнец. Я спросил, не может ли он ошибаться, но он был тверд. Оби-Ван сказал, что чем дольше обучает меня, чем глубже я погружаюсь в узы, тем яснее он это видит, и что такое нельзя не заметить, как нельзя принять одноногого или однорукого за здорового.

— Что же думаешь ты сам? — Бреха обернулась к нему, и лицо Люка было спокойно, только брови сошлись у переносицы, как если бы он пытался разглядеть что-то вдалеке, как ослабевший зрением старик.

— Я... Я не знаю, госпожа, — ответил он наконец и дернул плечом. — Если и был у меня близнец, то, должно быть, он уже умер... Если прав Оби-Ван, то скорбь может быть той причиной, по какой дядя и тетя не рассказывали мне об этом... Но они никогда не обманывали меня прежде, госпожа.

— Но и об отце не говорили, — заметила Бреха, задумчиво склонив голову к плечу. — Не говорили о матери.

Сомнение отразилось на лице Люка, и она увидела, как мучительна ему мысль о подобном обмане; увидела, как радостна ему мысль, что он может быть на свете не один. Он улыбнулся несмело и сказал:

— Я не седлал еще дракона, не заходил так далеко в узы, чтобы можно было кого-то дозваться... Но если я стану всадником, госпожа, я попытаюсь.

— Не если, Люк, — поправила его Бреха, — а когда.

Глава 3
Глава 3. Люк



Люк замер у тяжелых железных ворот. Взгляд его нервно перебегал от одного дракона к другому, и впервые он обрадовался, что их всего двое — не придется выбирать из большего числа; однако и этот выбор был непрост.

На миг он усомнился в своих действиях, будто по недвижной воде пошла рябь — страх, неуверенность и ярость — и Люк мерно задышал, заставил себя отринуть их прочь.

Всадник должен быть спокоен.

Мысль об учителе прошлась по разуму гневным всполохом — отчего они медлят? чего ждут? — и Люк снова задышал тяжело и часто, пытаясь найти покой в суматохе собственных мыслей.

Слова Хана задели его гордость; Люк не стремился в Малый совет — он ничего не понимал в политике, не знал тонкостей переговоров, однако драконий всадник всегда сопровождал королеву Бреху на заседаниях, и в отсутствии Оби-Вана эта обязанность перешла к Люку.

Он ступил осторожно в небольшой зал с овальным столом посередине, встал у дверей и стал слушать, стараясь не смотреть в сторону принцессы слишком уж часто. Он видел ее редко, а после того, как Оби-Ван отправился к вонгам, перестал встречать вовсе.

Видно, она не хотела к нему приходить.

Люк отогнал эту мысль и прислушался к разговорам, что велись в совете. Поначалу обсуждали простые вопросы — урожай пшеницы, уборка хлопка, сколько масла в этом году выйдет с оливковых рощ, не стоит ли купить больше шерсти, будет ли зима холодной или обойдется, и все в том же духе.

Потом вперед выступил человек со смуглым лицом и нахальным взглядом.

— Меня зовут Хан Соло, — сказал он, глядя на одну лишь принцессу, и пальцы Люка впились в кожаный пояс. — Я прибыл к вам заместо Лэндо. Так уж вышло, что я получил самый быстрый его корабль, и теперь хочу купить ваши краски: кобальт, индиго и охру. Хочу купить ваши пряности: мускатный орех и корицу, гвоздику, имбирь и шафран. Я переплыву летнее море и буду торговать ими на западе, и буду возвращаться за товаром раз в год, когда стихают северные ветра, и платить я буду золотом.

В центр стола он бросил небрежно кожаный кошель, тот ударился о дерево гулким звоном, и королева протянула к нему руку, распустила шнуровку и внимательно осмотрела золотые многоугольные монеты. Люк прежде таких не видел, как не видел и золота подобной чистоты.

Королева кивнула, и Бейл заспорил с Ханом о ценах и условиях сделки, и тогда Люк осторожно взглянул в сторону принцессы. Лея смотрела на Хана с интересом... впрочем, это не вовсе говорит о чем-то особенном, решил для себя Люк. Хан человек новый, и нет ничего удивительного в ее любопытстве — например, в Альдераане не носили таких дублетов из кожи, усыпанных заклепками из железа и бронзы; не надевали их прямиком на короткую кемизу, а ворот ее не расстегивали так, чтобы видна была широкая грудь...

Но Лея украдкой смотрела вовсе не на его одежду, а в смуглое, подвижное лицо, и Люк отвернулся, чтобы не видеть этого по-женски уклончивого взгляда.

На него Лея всегда смотрела прямо, безо всяких уловок и игр, и он понял вдруг, что это вовсе не тот взгляд, каким женщины смотрят на интересных им мужчин. Невольно Люк сравнил эти взгляды — прямая стрела, пущенная без цели и мишени, и верткая гибкость реки, что незаметно ведет к обрыву, обманчиво блестя в лучах игривого солнца.

Сравнение вышло не в его пользу, и Люк сглотнул тяжело, но горечь осталась.

Наконец перешли к главному — угроза с юга, вонги и хазраки, и Оби-Ван, возвращение которого все затягивалось и затягивалось.

— Что, если он не вернется? — тревожно спросила Бреха, чистый лоб ее пересекла беспокойная складка, а взгляд потемнел.

— Будь он в плену, вонги уже назвали бы цену за его жизнь, — возразил Хан, и Лея обернулась к нему с надеждой на юном лице. — Быть может, его задержали другие дела.

— Что предлагаешь ты? — напрямик спросила его королева, и Хан просто ответил:

— Я предлагаю ждать.

Люк смотрел в лицо Леи, бледное и напряженное, смотрел на руки королевы Брехи, что нервно тронули обсидиановую брошь в виде черного дракона, приколотую в синему шелку ее платья, смотрел на короля Бейла, который поглаживал задумчиво темную короткую бороду — движение это неуловимо напомнило Люку его учителя, — и тогда в опустившейся тишине неожиданно громко прозвучал голос, полный горечи:

— Предлагаете бездействие?

И через миг Люк с возрастающим ужасом понял, что это был его собственный голос. Он сделал шаг вперед от дверей и натолкнулся на взгляд Хана Соло, исполненный веселой насмешки:

— Младший всадник, — Хан едва склонил голову, словно этот титул значил для него не больше, чем титул придворного шута. — Именно это я и предлагаю. Что предлагаешь совету ты? Оседлать дракона и отправиться на юг?

Люк отвернулся; именно этого он и желал, но под чужими взглядами решимость его угасла, будто на молодой огонь плеснули морской водой, однако мигом спустя занялась еще пуще, потому что Хан жестоко продолжил:

— Натиск хорош лишь в постели, мальчишка, но горячность не принесет тебе победы в бою... К тому же, — Хан оглянулся на Лею, будто желал найти своим словам опору и подтверждение, и добавил резко:

— Кто поведет дракона? Ты не всадник еще, лишь ученик Оби-Вана...

— Довольно, — прервала его королева и взглянула на Люка словно бы с жалостью. — Мы будем ждать еще шесть дней, а на седьмой соберем совет снова. Решено.

Все поднялись с кресел, и Люк распахнул высокие двери, избегая смотреть на принцессу. Но она сама задержалась у дверей и, не говоря ни слова, опустила маленькую ладонь на его плечо в знак симпатии и сочувствия. Потом двинулась дальше, а Люк остался в опустевшем зале, глядя, как Хан подошел к Лее в коридоре и взял ее под руку, и что-то заговорил неслышно.

Запах белых цветов окутал Люка на мгновение, знакомый и чистый, и он стиснул руки за спиной, пожираемый темным ревностным огнем.

***

Час спустя ноги сами принесли его к драконьей яме; месту, где он всегда находил покой и свободу от тревог и сомнений.

Но не теперь. Теперь в этом месте ярче, чем в любом другом, чувствовалось отсутствие Оби-Вана: не курился дым его трубки, не звучали неспешно его шаги. И небо, и утоптанная земля казались теперь опустевшими и немыми, лишившись темной высокой тени его Полуночи.

Дети ее одиноко сплелись один с другим, ища утоления своей тоске; сложили перепончатые крылья, и лишь изредка над мордами их струились тонкие дымные струи. Люк стоял, замерев у ворот, и долго смотрел на их сон, а потом протянул руку и выбил задвижку. Та упала на землю с глухим стуком, и Люк шагнул в загон.

С того мига, когда он увидел их впервые, минуло почти два года. Драконы выросли, из нетерпеливых и озорных они превратились в степенных и ленивых созданий — или же только подражали матери в неспешности и плавности движений; Люк не знал.

Чешуя их окрепла и отвердела, став на ощупь точно нагретые речные камни, тела укрупнились, бока раздались вширь, а хвосты стали так длинны, что протянувшись вдоль округлой ограды, могли покрыть добрую ее половину. Яма сделалась им мала, и уже напоминала не вольное поле для игр, но тесный вольер для скота. Несколько раз в неделю они поднимались в небо вместе с Полуночью и улетали за пределы Альдераана на охоту, но оставшись в одиночестве, не делали теперь и этого, и Люку приходилось на себе таскать к загону истекающие свежей горячей кровью разделанные пополам лошадиные и бараньи туши.

Люк вышел на середину загона и нерешительно замер, разглядывая чешую, синюю и изумрудную, несколько раз глубоко вздохнул, а потом потянулся к узам, окунулся в кружево из багряной крови и золотого огня, и закрыл глаза.

Злая решимость, рожденная из насмешки Хана Соло, дрогнула шелковым покрывалом на ветру, вспенилась путеводным парусом и опала, замерла, рассыпалась; гневом не оседлать дракона.

Тоска по Оби-Вану нашла на Люка мутной волной, полилась внутрь горькой соленой водой, и он тяжело глотал раскаленный воздух, пахнущий навозом и дымом, пока горечь эта не истаяла, не сошла с него, как сходит лихорадка с умирающего; страхом не оседлать дракона.

Любовь его, хрупкая и нежная, опалила Люка, застыла под веками бледным призраком в белом шелковом платье, прозвенела серебряной трелью заколок и браслетов, что носила принцесса, и Люк выжидал, пока жажда эта, желание сердца его, человеческое, мужское, юное, не утихло; любовью не оседлать дракона.

И когда все чувства его онемели, он открыл глаза и взглянул на драконов — не как человек, но как всадник.

Синий дракон был — парящая морская бездна, океан, зародивший все сущее, неотступный и ревущий, и Люк мог шагнуть в кипящую темную глубину, в голодный водоворот, захлебнуться и раствориться белой сияющей пеной, но не сделал и шага.

Изумрудный дракон был — медовый зеленый луг, древний черный лес, и плющ, поднимавшийся по белому камню замковых башень, и Люк мог ступить в извив гибких лоз, позволить им оплести себя и похоронить в узоре прохладных ветвей, и прорасти по весне травой, но не сделал и шага.

Который же из вас — мой?

Так он подумал, но отчетливо вдруг ощутил неправильность этой мысли; ни один из драконов не мог принадлежать ему, ни одного не мог оседлать он.

Люк отступил, сраженный страшной догадкой — здесь не найти того, что он ищет, он не истинный всадник, но ложный; верного выбора попросту не было, и ценой ошибки станет его жизнь.

Он испугался, отчаяние накрыло его душной пеленой, и лишь страшным усилием воли Люк сумел его обуздать — не дело умирать, охваченным ужасом.

Может, он и не сумел стать всадником, но он все еще от крови дракона — а дракон не ведает страха.

Люк почти физически чувствовал, как уходит время, точно невидимая рука перевернула песочные часы, и когда последние песчинки коснутся дна, драконий огонь пожрет его... а может, это будут их мраморно-твердые зубы и жадные пасти. Неважно.

Время стремительно истекало, и он не в силах был ни удержать его, ни отсрочить конец — и потому не мог не попытаться, единственный и последний раз, заранее зная, что обречен.

И тогда Люк снова закрыл глаза и шагнул вперед, слепо и бездумно, не выбирая ни разумом, ни сердцем, и протянул ищущую, беспомощную человеческую руку, и нашел наощупь горячий чешуйчатый бок.

Он ждал удара, ждал безжалостного огня, ждал жалящей остроты зубов, и совсем глубоко внутри, в самой тайной части своего существа — ждал триумфа, торжества человека над зверем, ждал, что неведомым образом сумеет одержать верх.

Но вместо жестокого пламени, вместо жаркого укуса, вместо покорной готовности Люк встретил сопротивление, встретил ярость и пылающий чуждый разум, багряный и золотой, и заметался, пытаясь подчинить этот разум себе. Ослепить его гневом, загнать в привычные рамки страхом, наградить послушание любовью.

Ничего из этого не произошло. Не могло произойти, понял он вдруг, ни в этот миг, ни в любой другой; никогда.

Не Люк подчинял дракона, но дракон подчинял его.

Не Люк выбирал дракона, но дракон выбирал его.

Не Люк становился всадником, но дракон позволял себя обуздать.

Вся его человеческая природа, что рождена была женщиной от мужчины, дрогнула и осыпалась внутрь, как лопнувшее стекло. Весь его человеческий разум, что мыслил привычными путями, как река следует своему направлению, распался и перестал существовать. Все его человеческие чувства — страх и любовь, доброта и ярость, тоска и трепет, истаяли дымом и покинули его.

Сознание угасало, и на смену ему приходило нечто новое; нечто, чему не было названия ни в одном знакомом ему языке, ужасное и древнее, животное и глубинное, и Люк открылся навстречу этому чувству. Оно вошло в него, опалило огнем изнутри, и вся его память, тревожная и мятущаяся память мальчишки из Татуина, юноши из Альдераана, сошла с него серым пеплом, обнажая саму его сущность — так бутон обнажает сердцевину, так плод обнажает семена, отлив — берега, ночь — звезды, а земля — кости.

Так Люк стал драконьим всадником.

И тогда он открыл глаза, как незрячий, что обрел чудом зрение, и взглянул на мир глазами дракона, золотыми и дымными, вскарабкался на крутую волну синей морской спины, нашел себе место в излучине крыльев.

И тогда он произнес, как ребенок, что произносит первое свое слово, в замершей, ищущей звука тишине драконьего разума, и слово это было — лети!

Небо опрокинулось на него голубым эмалевым куполом, и дракон подхватил его тело, невесомо, безо всякого напряжения, вознося все выше и выше, пока Альдераан не уменьшился до маленькой точки, затерянной среди далекой и чуждой теперь земли.

Дракон уносил Люка все дальше и дальше, сквозь холодное бледное небо, сквозь белоснежную пену облаков, и весь его гнев, весь его страх, вся его любовь остались позади, не знача больше ничего.

Огонь, горячий и рьяный, извечный и древний, царил в его разуме, пылал в его сердце, и ничто в целом свете не могло с ним сравниться.

***

Когда-то Оби-Ван сказал Люку: «Если останешься в Альдераане, то обретешь свою судьбу... больше, чем судьбу».

Люк и не подозревал тогда, насколько правдивы окажутся эти слова.

Он не просто стал всадником, но понял наконец, для чего был предназначен, для чего был рожден на свет. Руки его были созданы, чтобы касаться дракона, пальцы — цепляться за горячую чешую, глаза — чтобы смотреть сквозь золотую дымку, ноги — чтобы обнимать крутые бока, разум — чтобы сплетаться с чужим разумом, а сердце — чтобы биться удар в удар с драконьим сердцем.

Люк не чувствовал ни ветра, ни холода, ни ужаса. Он сам сделался ветром, свободным и диким, сделался огнем, пылким и жарким, сделался драконом — а дракон не ведает страха.

Он будто знал — пока он в небе, ничто земное не способно его коснуться, и так оно и было: Люка не одолевали ни голод, ни жажда, и хотя солнце уже опускалось вниз, а небосвод начал темнеть в сердцевине, Люк не знал ни усталости, ни неудобства.

Они летели на юг. Серебряные оливковые рощи сменились белыми хлопковыми полями, поля — темно-зелеными лугами с вкраплениями бараньих отар, и тогда Люк будто почувствовал тень голода, но тот отступил — дракон был сыт. Луга сменились узкой полосой бесплодных земель, а за ней протянулся один лишь песок — до самого горизонта.

В какой-то момент Люку показалось, будто он соскальзывает вниз, ближе к напоенным ветром крыльям, и он сомкнул пальцы крепче на шипах синего гребня, вплел свой разум глубже в драконий — в золото, багрянец и сумрак, и сам не заметил, как задремал.

Череда видений заскользила под сомкнутыми веками, коснулась спящего разума, распустилась цветными картинами. Люк видел молодого, коротко остриженного ученика с рыжей косичкой за ухом, видел драконьего всадника и королеву, оседлавшую его бедра, видел высокого человека в черном, с лицом, скрытым маской, видел кроваво-багрового дракона, раскинувшего крылья среди зеленых лугов, видел девушку с прической, как у принцессы, перехваченной золотой сеткой, видел кровь и огонь, и снова кровь.

Мальчика звали Бен.

У него было лицо отца, с крупными, слегка неправильными чертами, и нежные глаза матери — карие, как лесной молодой орех.

Глаза Леи.

Лицо Хана.

Люк вздрогнул всем телом и очнулся; далеко, у закатной полосы, что розовеющей кромкой охватила купол бархатно-синего небосвода, раскинулся город — мощные стены и пирамиды, — и дракон нес его прямиком к нему.

К Юужань-Вонгу.

Люк направил дракона ниже, облетел по периметру квадрат широких крепостных стен, потом поднялся выше, к границе, что отделял нижний город от верхнего, трущобы рабов-хазраков от высоких пирамид господ, вонгов, и тогда дракон взревел оглушительно, вскинулся под ним непокорной волной.

Их мотнуло вправо; крыло задело каменную кладку с шорохом тысячи шелковых платьев, и Люк понял, что еще немного — и дракон сядет брюхом на гребень стены, как корабль садится на мель.

«Выше, бери выше», взмолился Люк, поглядев вниз — сплетение клеток, крытых соломенным верхом. То тут, то там в прорехах пожелтевшей травы он видел запрокинутые вверх смуглые лица и блеск темных глаз, охваченных белизной белка; зубы хазраков в лунном свете были такие же белые.

Люди внизу что-то кричали ему, но Люк их не понимал их языка, а потом и вовсе перестал слушать — дракон поднялся выше, и на крепостной стене, на частоколе выраставших из камня пик он увидел две головы — драконью и человеческую — и тут же оглох от ужаса.

Глава 4
Глава 4. Лея

Люк улетел, не перемолвившись ни с кем и словом, не сказав даже ей, и Лея потерянно стояла у ограды загона, где беспокойно метался зеленый дракон, рассыпавший искры, выдыхавший дым, лишившийся своего близнеца.

Она чувствовала себя такой же — ополовиненной, брошенной, точно уход Люка не предполагал возвращения вовсе. Это было не так, она знала, что это не так, но сердце говорило иное.

Всадник принадлежит королеве, но сначала — дракону, напомнила она себе.

Ей нравилось проводить время с Люком, нравилось говорить с ним, видеть его смущение, когда она подавалась ближе, когда касалась ладонью рукава его льняной рубахи; нравилось, как он смотрит на нее, думая, что она не замечает — будто на летнее небо набегает сумрачная тень.

Лея вернулась в свои покои и принялась ждать.

Закат зародил в ее груди смутную тоску — что, если Люк не вернется? Не потому, что не захочет, но потому, что не сумеет? Дракон может унести его далеко, может сбросить с широкой спины на пески, может взъяриться — сумеет ли Люк, кроткий и тихий, обуздать его?

Как вообще он может быть всадником?

Она знала Люка робким мальчишкой, и ничто в нем не напоминало спокойную уверенность Оби-Вана или безрассудную пылкость Энакина, что был учеником Оби-Вана прежде. Лея не знала Энакина, но любила слушать редкие рассказы матери о последней войне, войне между Альдерааном и Набу.

Кое-что рассказывал ей и сам Оби-Ван, но Лея не расспрашивала его больше необходимого — больно уж он становился мрачен, вздыхал тяжело, и будто становился не старше даже, но старее, чем она привыкла его видеть.

Оби-Ван...

Лея завесила клетку канареек платком, темно-синим, расшитым серебряными звездами — пусть у них будет ночное небо — и решила не думать о плохом, точно сами помыслы ее имели какую-то власть над настоящим или грядущим, хотя отец всегда учил ее обратному.

И все же теперь ей казалось, что одна только неосторожная мысль способна притянуть неприятности, как иссушенная зноем земля стремится притянуть дождь, и Лея стала думать о другом.

Хан Соло был с ней вежлив, но в голосе его то и дело проскальзывала та легкая снисходительность, с которой многие мужчины обращаются к хорошеньким женщинам; Лею раздражал этот тон, и невольно она желал доказать Хану Соло, что он не прав, что она способна на много большее, чем изящно и бессмысленно сидеть на пирах и турнирах, хлопая в ладоши и улыбаясь.

Хотела доказать самой себе.

Она вновь вспомнила Люка. Должно быть, помимо тревоги за судьбу учителя, его привела в драконий загон все та же насмешка в голосе Хана Соло. Странно было думать о том, какую власть одни лишь слова способны иметь над их судьбами.

Она вспомнила Энакина. Интересно, что побудило его выступить против Альдераана? Против учителя, с которым он рос, против драконов, с которыми вырос его дракон, Мустафар, не пожелавший вести битву с драконьей своей сестрой.

Говорили, Энакин полюбил кого-то, там, в Набу... а еще говорили, будто их огненный жрец возымел над Энакином большую власть, но Лея не знала, правда ли это, а Оби-Ван не любил вспоминать о гибели ученика и его дракона, усматривая в произошедшем свою вину.

Так или иначе, мысли Леи то и дело возвращались к Люку, ко всем всадникам, о которых она когда-либо слышала, и изгнать мысли эти изгнать из разума было не легче, чем выставить за дверь настойчивого просителя — не помогали ни уговоры, ни угрозы, и Лея смирилась. Потом разгневалась сама на себя — как править ей королевством, если она не способна обуздать даже собственный рассудок? — и отвернула ширму вышитыми драконами к стене, погасила все свечи, осталась одна в набирающей плотность и цвет ночной темноте.

Она передвинула низкое кресло к балкону, так, чтобы виден был горизонт, и сама не заметила, как задремала.

Ей снился полет, то невесомое чувство, когда паришь в высоте без усилий и напряжения, и во сне она раскинула руки, засмеялась, захлебнулась восторгом. Все ее тревоги и печали остались будто бы далеко-далеко, и Лея никак не могла их припомнить, примерить на себя — они больше не были ей впору, будто детские платья, из которых она выросла в одно лето. Ей хотелось петь, хотелось танцевать, до того стало радостно и легко, а потом внезапный ужас накрыл ее черным колючим покрывалом, пыльным и душным, и она проснулась, хватая ртом воздух.

В сердце будто засела игла, и каждый вдох отдавался болью; горло пересохло, и Лея поднялась с кресла, но тут же забыла о жажде — занимался рассвет, бледно-розовой полосой растекаясь у горизонта, и нежность этого утреннего света темным контуром перечеркивала крылатая тень.

Драконья тень.

Лея застыла, пытаясь угадать, чей это дракон, кто именно возвращается в Альдераан на рассвете — Люк или же Оби-Ван, — но расстояние было слишком велико.

Она прошла в комнаты, наспех собрала рассыпавшиеся по плечам волосы в тугие жгуты — косы могла носить только королева, — умыла лицо и руки и сбежала вниз, на площадь у подножия замка, как и была — во вчерашнем платье, смятом ночью и сном.

Солнце уже поднялось, дракон скользил против света, и Лея никак не могла разглядеть его цвет, но потом он опустился ниже, и чешуя бросила голубые блики на крыши спящих домов и белых стен, и сердце Леи сжалось, а руки похолодели.

Придворные и стражники окружили ее, поднятые из постелей разлетевшимися по замку слухами, и Лея протолкнулась вперед, чтобы лучше видеть.

Отчего-то Люк направил дракона не к загону, но сразу к замку, и через несколько мгновений Лею обдало плотным вихрем, поднятым широкими крыльями. Дракон опустился на площадь, и Люк соскользнул с его бока, перекинув ногу, спрыгнул на камень и мгновение стоял, отвернув лицо, прижавшись лбом к чешуйчатой драконьей шее.

Лея шагнула вперед, но стражник заступил ей дорогу. Она качнула головой и он отступил, положив ладонь на рукоять меча, словно тот способен был защитить ее от дракона или от всадника.

Словно ее и впрямь нужно было защищать от них.

Она подошла к дракону, даже не взглянув, и Люк вскинулся, будто почуял ее присутствие, повернулся к ней. Лицо его, застывшее, закаменевшее, покрывала копоть, лишь глаза сверкали безумно, совсем светлые на фоне темной кожи. Приблизившись, Лея заметила на его щеках белые шрамы, и протянула руку, коснулась его лица, ожидая почувствовать выпуклость рубцов, но вспомнила вдруг, что шрамы белеют не сразу — поначалу они наливаются кровью, как рассветное небо, и светлеют лишь после.

Это были слезы; Люк плакал, и Лея шевельнула губами, чтобы спросить, о чем. Но только она сделала вдох, как легкие ее наполнились густым и едким запахом дыма и горящей плоти, и сладким запахом разложения, будто кто-то освежевал крупную дичь и оставил ее на солнцепеке.

Лея закашлялась и отвернулась.

Люк снял с шипастого гребня два привязанных друг к другу мешка, перебросил их через плечо и пошатнулся, но тут же выпрямился, как гибкое молодое деревце. Он шагнул вперед, желая пройти мимо, но Лея заступила ему дорогу, и тогда он молча отстранил ее, обхватив руками за талию.

Он никогда не касался ее прежде, не смел касаться, и Лея настолько поразилась этому упрямому жесту, что послушно отступила в сторону, и шершавая драконья чешуя оцарапала ей локоть.

Люк скрылся за тяжелыми воротами, поманив за собой двух стражников, и люди начали расходиться с площади, шумно переговариваясь. Дракон легко поднялся в воздух, порыв ветра растрепал Лее прическу, шпильки зазвенели по камням, закатились в щели меж ними, а она все стояла, не смея шагнуть с места, не желая знать, какие вести принес Люк, почему от него пахло огнем — не чистым и светлым пламенем, но чадом и гарью паленых тел.

Почему от него пахло смертью.

Наконец она встряхнулась и зашагала к замку под тяжелую поступь стражника, что следовал за ней будто тень. Волосы окутали ее плечи жарким нагретым облаком, в глазах против воли вскипали слезы, а на белом шелке измятого платья расцвели отпечатки двух ладоней — кроваво-багровый и пепельно-серый.

***

Больше часа она сидела у королевских покоев, куда зашел Люк. Прислонившись затылком к стене, закрыла глаза, обратилась в слух — но двери не пропускали ни звука. Наконец тугие створки распахнулись, и Люк вышел к ней, один, без своей ноши. Лея поднялась и молча зашагала рядом с ним, потом обернулась к стражнику и приказала:

— Оставь нас.

Плечо к плечу они прошли сквозь ворота крепостных стен, и с каждым шагом Люк словно становился меньше, будто на его плечи давила непомерная тяжесть. Когда они подошли к загону, Люка уже шатало, будто пьяного, и Лея придвинулась ближе, опасаясь, что он может упасть.

Наконец он остановился у ограды драконьей ямы; остановилась и она. Люк тяжело оперся о железные перила и какое-то время смотрел на драконов с таким отсутствующим выражением на лице, будто за время полета сделался слепым. Потом кивнул чему-то, оттолкнулся руками от нагретого железа и пошел в свои комнаты.

Лея упрямо последовала за ним, но он будто и вовсе не замечал ее. Шагнул в темный проем, на ходу стягивая с себя одежду, бросая ее прямо на пол — Лея так же молча подбирала ее. Ей подумалось, что даже лучшие прачки и самое дорогое и душистое мыло не сумеют справиться с этим тяжелым въедливым запахом; должно быть, проще сжечь эти тряпки, выдать Люку новые, чистые, не отмеченные следами копоти и огня.

Он подошел к окну, распахнул ставни, и в комнату хлынул столб яркого света. Люк, оставшийся в одних только нательных штанах, принялся расшнуровывать пояс, и Лея легонько кашлянула, чтобы напомнить о своем присутствии. Плечи его дрогнули, он обернулся не сразу, взглянул на нее коротко, нахмурился, словно пытаясь вспомнить, кто она такая и что делает в его комнате, потом отвернулся и долго плескал в лицо водой из медной умывальной чаши, вылил ее за окно, и лишь тогда заговорил.

— Юужань-вонг пал. Оби-Ван не вернется. Он... — Люк помедлил, будто слова давались ему нелегко, и Лее на миг захотелось закрыть глаза и уши, не видеть его дрогнувшего лица, не слышать неотвратимого признания. Но Люк заговорил снова, и каждое слово было точно камень, разбивающий водную гладь. — Оби-Ван мертв. Дракон мертв. Они были... Я привез их головы, но тел не нашел.

Обезглавлены, поняла Лея, они были обезглавлены.

Одежда выпала из рук Леи, разметалась по полу. Мгновение она вглядывалась в лицо Люка в надежде отыскать жестокую насмешку, но он говорил ей правду. Она читала об этом, слышала об этом, видела болезни и смерти, и скорбь, но впервые тяжесть потери легла на нее саму во всей своей полноте, и Лея пошатнулась, закрыла лицо руками, опустилась на колени, согнувшись, будто ее ударили в живот. Тяжелая завеса волос заслонила ее от Люка, от солнечного света, от всего мира, но не могла укрыть от черных вестей, что они принесли.

Какое-то время она просто сидела так, запустив руки в ворох опаленной одежды, бездумно комкая ткань непослушными пальцами. Слезы, которые недавно еще готовы были пролиться, отступили, и Лея смотрела воспаленными, сухими глазами на свои руки, на серебрянные браслеты и кольца, а потом принялась снимать их — одно за другим, будто им не было больше места на ее руках.

Люк ничего не сказал ей, не останавливал ее, не подошел к ней. Он тихо замер у окна, уставившись в небо, словно снова забыл обо всем на свете — и Лея знала, что он желал бы забыть, но не может. Не может забыть, и она не могла — тоже.

Наконец она поднялась с пола, ладони ее сами собой стали разглаживать складки на белом платье, опустевшие и безгласые, лишенные привычного серебрянного перезвона, и это показалось Лее правильным, показалось верным — Оби-Ван ушел, ушел его дракон, и пока жрецы не затянули погребальные песни, весь мир должен онеметь и оглохнуть от скорби.

Невидяще глядя перед собой, Лея молча вышла из комнат Люка и стала подниматься наверх, к замку. Люди расступались перед ней, все лица сливались в одно, незнакомое ей, и Лея поняла вдруг, что сколько бы людей не суждено было ей повстречать, никогда больше не найдет она среди них лица Оби-Вана.

Лея поднималась наверх, обнимая руками живот, беременная не ребенком, но ужасом, не жизнью, но смертью, и когда она обернулась, то увидела за собой кровавый след. Подол ее платья отяжелел, напитался багровым, под стать отпечатку Люковой ладони — лунная кровь пришла тремя днями раньше положенного.

Кровь к крови, отстраненно подумала Лея, пепел к пеплу. Все верно.

Она продолжила восхождение, но каждая ступень будто становилась выше и круче предыдущей, и Лея замерла у какого-то дома, вжавшись в шершавый камень стены. Локоть снова обожгло болью, но она была такой мелкой и незначительной против той, что распустилась в груди и животе, что Лее захотелось рассмеяться.

Но смех, как и слезы, покинул ее, и Лея ощутила себя пересохшими колодцем, вычерпанным до дна. Ей захотелось присесть здесь, на солнцепеке, и замереть, пока солнце не уйдет за горизонт, пока не придет ночь, пока ей не покажется, будто время двинулось вспять — быть может, тогда она и сумеет подняться и жить по-прежнему, но не сейчас.

Какой-то мальчишка, смуглый и черноглазый, подбежал к ней, спросил что-то, но Лея не могла разобрать ни слова, словно он говорил на чужом языке. Его шаги, смягченные кожей сапожек, затихли, такие легкие, что она подумала вдруг — нет, он еще ничего не знает, этот мальчишка, он еще не слышал, что произошло сегодня.

Солнце жгло ее закрытые веки, по шее, под жаркими волосами, струился пот, бедра были выпачканы кровью, и подол тяжело облепил их. Раньше Лея сгорела бы со стыда, застань ее кто-то в подобном виде, но теперь ей сделалось безразлично, увидит ее кто-то такой, или же нет.

Тяжелая ладонь опустилась ей на плечо, и она подумала — Люк, — но это был не он. Черноглазый мальчишка привел стражника из замка, и Лея со вздохом оттолкнулась от нагретой стены, пошла вперед него, переставляя отяжелевшие ноги.

Оказавшись в светлых покоях, Лея приказала одной служанке наполнить ванну, другой велела спуститься в комнаты Люка и собрать его одежду, собрать ее кольца и браслеты. Велела раздать серебро служанкам, а одежду предать огню. Потом стянула через ворот белое платье, отбросила на пол. Белый шелк, измаранный ее кровью, кровью Люка — ладони у него были сбиты до мяса — растекся у ее ног, и она решила сжечь и его тоже.

Мысль об огне показалась ей притягательной и знакомой, и Лея обернулась к ширме. Та все еще стояла вышивкой к стене, но Лея знала — стоит развернуть ее, и Полночь снова заскользит по светлой ткани, будто никуда и не улетала, будто не было этой беспокойной ночи и страшного утра, и удушливого запаха, и двух мешков на драконьей спине.

И словно откликнувшись на ее мысли, небо Альдераана наполнилось траурным колокольным звоном, и каждый раскат его громом отдавался у Леи в ушах.

И тогда она понадеялась, что Люк успел забыться тяжелым и темным сном без сновидений и не слышит скорбных колоколов.

И тогда она понадеялась, что Люк сжег Юужань-вонг дотла.

Глава 5
Глава 5. Хан

Хан стоял у покоев принцессы и медлил. Мял в ладони безыскусный букет незабудок, потом поднял руку, чтобы постучать, но дверь распахнулась и вышел Люк, прижимая к груди небольшой серебряный кувшин.

— Она спит, — бросил он и прошел мимо. Сощурившись, Хан смотрел в его спину, обтянутую простой рубахой — ему теперь полагалось носить белый плащ всадника, скрепленный у ворота обсидиановым драконом, но Люк не делал этого, и Хан задумался — почему? Быть может, атрибуты власти, которой он обладал теперь, были ему чужды — Хан слышал, что Люк вырос в какой-то дыре, в песках и барханах, — а может, он просто не желал расстраивать принцессу, и тогда и самому Хану нужно было следить за языком и не болтать при принцессе лишнего.

Ослушавшись Люка, он прошел в комнаты. Лея не спала, сидела в постели, листала какую-то книгу, и Хан направился прямиком к ней, на ходу поправляя сбившийся на бок ремень. Короткий меч больше не тянул пояс на сторону — оружие его вынудили отдать при входе в замок, — и без него Хан чувствовал себя уязвимым и, отчасти, уязвленным. Неужто его принимали здесь за варвара, что станет обнажать оружие попусту?

— Хан Соло, — легко кивнула ему Лея, и приглядевшись, Хан отметил, что она еще не вполне здорова — лихорадочный румянец жарко льнул к ее щекам, а глаза запали и потускнели.

— Я принес цветы, — объяснил он, озираясь вокруг в поисках посуды. Нечасто ему доводилось бывать в комнатах монарших особ — точнее, особ незамужних, — и нежность ее девичьих покоев показалась ему по-своему трогательной. Он пристроил свой букет в умывальный кувшин, поглядел вниз с балкона, подошел к золоченой клетке. Птицы вспархивали с места на место, переговаривались беспокойно, будто он был большим сытым котом, что сейчас примется их гонять просто забавы ради.

— Что королева? — спросила вдруг Лея. — Мать не приходила ко мне, а Люк ничего не ответил, когда я спросила.

— Королева в добром здравии, — ответил Хан, и ложь легко соскользнула с его языка; должно быть, мальчишка так не умел, вот и был нем, как рыба. — Она передает вам привет, желает скорейшего выздоровления и надеется вскоре увидеть вас в Малом совете.

Тут он не сильно покривил против истины — несомненно, Бреха желала бы выздоровления дочери; а кроме того, дела Хана встали, как корабль встает брюхом на мель, и Хан не мог двинуться ни туда, ни сюда — не желал отплывать с пустыми трюмами, когда груз был так близок, да и его люди ждали успешного завершения сделки.

Лея окинула его неожиданно внимательным взглядом и поднялась на локтях.

— Если моего присутствия ждут в Малом совете, то я немедля...

— Вы еще слабы, — возразил Хан, коснулся ладонью ее плеча и уложил обратно на подушки. — Совет подождет.

Кожа ее даже сквозь тонкую ткань кемизы опалила жаром его ладонь. Он слышал, будто драконьи королевы — воплощенный огонь, слышал, будто они под стать набуанским жрецам, и способны видеть в пламени былое и грядущее, но считал эти россказни глупыми домыслами.

Впрочем, драконов он тоже считал лишь легендой, однако они были реальны.

— Позови моего отца, — велела Лея. — Позови ко мне Бейла.

Хан кивнул ей, переставил букет ближе, на прикроватный столик, поклонился и вышел.

Когда он спустился в покои королевы, у постели которой неотлучно сидел Бейл Органа, ладонь его все еще горела, будто объятая пламенем.

***

Неделю спустя он ввел принцессу под руку в Малый зал, усадил посредине овального стола и разместился напротив, ожидая появления Бейла.

Тот сел по правую руку от принцессы, и она нахмурилась, шепнула ему что-то, а получив ответ, тут же оглянулась на Люка, замершего у дверей. Мальчишка отвел глаза.

— Мне нужен товар, — сообщил Хан Бейлу, но тот словно не слышал, и тогда Хан повторил.

— Мы готовы отгрузить вам ткань и краски, но специй придется подождать, — откликнулась принцесса, накрыв белой ладонью руку отца.

— Сколько?

— Несколько месяцев, — помедлив, ответила Лея.

— Хазраки стоят у городских ворот, — невпопад произнес Бейл и поглядел на Люка. — Они просят крова и защиты, и готовы служить...

— Мы не держим рабов! — воскликнула Лея и уже спокойней добавила:

— Если они ищут господ, то ошиблись городом. Впрочем, если хазраки желают работать, то пускай. Платите им вполовину меньше положенного, а когда они выучатся нашим обычаям и языку, уравняйте плату. Но не раньше.

— Нам есть, где селить их, — задумался Бейл, — но нечем кормить. Через месяц мы снимем с полей последний урожай, но его едва ли хватит, чтобы...

— Его не хватит, — вмешался вдруг Люк и выступил от дверей. — Если то, что я знаю, правда... Сейчас... — он закопался в поясной сумке и извлек из нее маленький свиток, передал Бейлу. — Читайте. Я не все сумел разобрать, не знаю их языка, а книги Оби-Вана...

Бейл махнул рукой, прерывая его, и Люк отступил обратно к дверям. Чем больше Бейл Органа читал, тем мрачнее становилось его лицо.

— Откуда он у тебя? — наконец спросил он, не глядя на Люка.

— Забрал у огненного жреца, там, в Юужань-вонге.

— Что было потом?

— Отдал жреца толпе. Не хотел предавать огню, слышал, будто они неопалимы.

Бейл Органа свернул свиток и спрятал его на груди; жест этот сказал Хану достаточно.

— Что там написано? — не выдержала Лея.

— Что грядет великая сушь, — помолчав, ответил Бейл и поднялся с кресла. — Вот почему вонги собирались идти войной. Нам не выстоять зиму без последнего урожая, а уж с лишними ртами...

— Можете питаться нахлебниками, — отшутился Хан, но Бейл взглянул на него так мрачно, что смех застрял костью в горле.

— Я помню свой первый полет, — заявил вдруг мальчишка. — С Оби-Ваном...

Мгновение он молчал, склонив голову набок, и бусины на косичке раскачивались, бросая отсветы на его лицо.

— И помню последний. Пески стали ближе... Гораздо ближе.

Бейл нахмурился, отвернулся к окну. Потом сказал:

— Пусть решает королева. Пойдемте.

Хан замыкал их молчаливую процессию, чувствуя себя не в своей тарелке. Его слова Лее были обманом, пусть и из лучших побуждений, и прежде ложь давалась ему легко. Сейчас же ему предстояло столкнуться с разницей между обманом и истиной, и реальное положение дел его тревожило — принцесса еще не опомнилась после гибели Оби-Вана, мальчишка тоже, а здоровье королевы было вовсе не таким крепким, как выходило со слов Хана.

Однако, когда они вошли в покои, Хан почти успокоился — королева была бледна, была слаба, но ни лихорадка, ни бред не терзали ее.

— Лея, — улыбнулась королева и протянула к дочери руки. Та села у ее постели, взяла ее ладони в свои и принялась рассказывать. Бейл передал королеве записку, привезенную Люком, и сам Люк поведал, что видел с высоты драконьего полета.

— Известно ли тебе, как возник Альдераан? Как построен был Белый замок? — обратилась к Хану Бреха, и он покачал головой.

— Не интересовался.

— Это были урожайные земли, но войны и междоусобицы царили здесь непрестанно... Пока Антилессы не прибыли сюда, ведомые пятью взрослыми драконами, и не захватили гавань. Они объединили враждующие племена, подчинили себе, и гарантом мира стал огонь — тот, что неугасимо танцует в храмовых чашах вот уже несколько столетий. Так появился Альдераан.

— Занимательно, — протянул Хан, но сбить себя с мысли не позволил. — Месяц на исходе, и мне нужен товар. Ветра скоро сменятся, а я не хочу застрять на востоке.

— Так плыви на запад, — велела ему королева.

— Пустым?

— Нет, отчего же... Возьми что готово, сезона не жди. Золото оставь при себе.

— Бесплатно? — Хан тряхнул головой, подошел к изножью резной кровати.

— Я сказала не так, — Бреха подалась вперед, и Лея подложила подушки под ее спину. Ровный смуглый загар сошел с лица королевы, волосы потускнели, но глаза смотрели на Хана твердо и властно. — Я сказала: оставь себе золото. Плата будет иной.

— Иной?

— Идет великая сушь... если это правда... Всему есть начало, всему есть конец. Я предлагаю вам новое начало. Я говорю — бери ткани и бери краски. Говорю — бери тех, кто еще молод, бери мою дочь, и последнего всадника, и наших драконов — и плыви на запад до исхода месяца. Берите западные земли, сомкните их воедино драконьим огнем, найдите место для нового города и нового замка. Таково мое слово.

— Я никуда не поплыву с ним! — воскликнула Лея и вскочила на ноги, шагнула прочь от постели, и натолкнулась спиной на Хана. Тут же отпрянула, будто он был раскаленным железом, а она — водой, обернулась к отцу. — Мать нездорова, скажи ей!

Бейл оглянулся на Люка, но тот смотрел на свои сапоги.

— В словах твоей матери... есть зерно истины, — признал наконец Бейл и обратился к Хану:

— Это возможно?

— Выполнимо, — подумав, ответил Хан. — Почему бы и нет?

— Нет! — Лея оглянулась на Люка. — Отчего ты молчишь? Ты рос здесь, пусть и недолго, неужели согласен оставить город?

— Не мне решать, — пробормотал Люк и взглянул на королеву. — Я лишь всадник.

— Оби-Ван никогда бы... — гневно начала Лея, но Бреха остановила ее:

— Где же он? Где Оби-Ван?

Лея осеклась, замолчала, заломила пальцы.

— Его время окончено. Мое — на исходе, — вздохнула Бреха, и Бейл шагнул к ней. — Не спорь со мной, муж!.. Я знаю это. Люк знает. Узы говорят ему больше, чем вам — речи лекарей. Водные сады приняли Оби-Вана, как до него — Энакина, как после примут меня... Всему есть конец, но есть и начало, и я говорю — идите на запад. Таково мое слово. А теперь оставьте меня наедине с моим мужем.

Хан поклонился королеве и вышел, Люк последовал за ним, чуть погодя — принцесса. Вместе они направились к гавани.

— Зачем ты согласился? — напустилась на Хана принцесса, как только миновали они замковые ворота.

— Почему нет? — ответил Хан вопросом. — Я вам не подчиняюсь. Могу давать свое слово кому пожелаю.

— Много ли прока от слова торговца! Пойдем, — велела она Люку, но тот покачал головой. — Нет? Прекрасно!

Лея развернулась на каблуках и спешно зашагала обратно к замку, туфли ее застучали по камням так резко, будто подошвами она забивала гвозди.

— Женщины, — вздохнул Хан и потянулся к кисету. Курить хотелось смертельно. — Будешь?

Люк отказался, и Хан забил трубку на одного, затянулся и выдохнул терпкий дым, пробормотал, зажав мундштук зубами:

— Про королеву, сады и смерть... Это правда?

— Как свеча на ветру, — вздрогнул Люк и вздохнул, — вот-вот погаснет... Будь Оби-Ван жив...

— Просто не думай об этом, — посоветовал Хан. — Всегда смотри вперед, не оглядывайся — и будешь знать вдвое меньше печалей. Так меня учил отец.

— Я не знал своего отца, — Люк поглядел на него с любопытством, — на что это похоже?

— Иметь отца? Ну, — Хан затянулся и выпустил дым, усмехнувшись, — просто еще один человек на свете, вот и все.

— Еще один, кто тебя любит?

— Еще один, которого разочаруешь, — ответил Хан, подходя к загону, и хлопнул Люка по плечу. — Ну, бывай.

***

Хан видел королеву еще несколько раз, и с каждым его визитом она словно делалась меньше и тоньше, будто время вымывало ее из настоящего, как набегающие волны стирают рисунок на песчаном берегу.

В конце она уже слабо различала происходящее, иногда не понимала, кто он такой, не помнила его имени. Велела позвать к ней Оби-Вана, звала сестру, а к Люку обращалась «Энакин». Бывали и светлые дни — тогда она спускалась вниз, в тронный зал, поддерживаемая под руку Бейлом, принимала просителей — Хану казалось, специально, чтобы все в Альдераане знали, к чему все идет и не питали пустых надежд. Время от времени на исхудавшее лицо ее набегала тень, и тогда Хан почти физически ощущал, как в эти мгновения разум ее сражается с темными водами беспамятства, сражается и одерживает победу.

Впрочем, триумф этот не продлился долго, и через несколько дней после последнего визита Хана в королевские покои по всему Альдераану забили колокола.

Хан знал, что означает этот перезвон — такой же шум стоял после гибели Оби-Вана, — и дал своим людям команду грузить корабли и забивать трюмы. Если принцесса не пожелает отплыть вместе с ним — что ж, воля ее.

Но она появилась, ведя за собой молодых стражников и мужчин, женщин и детей. Хан надеялся на войско, но получил меньше тысячи душ, из которых с оружием умели обращаться от силы сотня или две.

Он лично перенес сундуки принцессы на Сокол, самый быстрый и любимый корабль из всех, и поставил их в смежную со своей каюту.

— Где Люк? Неужто решил остаться? — спросил он у Леи, и та молча кивнула на небо.

Две драконьих тени кружили над башнями Белого замка, и полет их был словно прощальный танец, сплетение шелковых лент на ветру.

Отсюда не видно было контура всадника, и Хан в который раз поразился удаче вонгов, что сумели оборвать сразу две жизни. Люк утверждал, будто гибель Полуночи была не случайна, будто кто-то оборвал ее полет колдовством, нашел уязвимость дракона чарами. Говорил, будто кто-то, скрытый от чужих взглядов угольно-черной маской, расположился в самой высокой пирамиде Юужань-Вонга, а потом покинул город.

Так рассказал ему огненный жрец, и Люк поверил — поверил так же, как верил предсказанной засухе, что придет к стенам Альдераана.

Хан этого убеждения не разделял, но спорить не стал — да и зачем? Он получал шанс начать все заново, получал двух драконов и принцессу впридачу — и все за такую малость — переправить их через летнее море и доставить на запад.

«Лучшая моя сделка за долгие годы... если не за всю жизнь», подумал он на рассвете, когда принцесса взошла на корабль и встала у мачты, огладив дерево нежной рукой.

Принцесса без королевства, напомнил он себе, но тут же усмехнулся — один лишь миг, один шанс способен вознести человека так высоко, как никогда не мечталось, и будь Хан проклят, если упустит его.

Мальчишка тоже был здесь, крутился около принцессы, озирался беспокойно, смотрел с сомнением на паруса, неумело ступал на палубные доски — явно привык к земле, и корабельная качка придавала его походке забавную неуклюжесть.

Прежде, чем солнце поднялось над белыми башнями, Сокол вышел из гавани в открытое море, разрезая носом набегающие волны, как нож — мягкое масло. Драконы какое-то время кружили над городом, не желая его покидать, но потом Люк прислонился к мачте, вытянув ноги, закрыл глаза, и они послушно скользнули ближе, и крылья их зашелестели в воздухе, как шелестят спускаемые паруса.

— Только не позволяй им садиться на реи, — прокричал Люку Хан от штурвала и направил Сокол на запад — туда, где в кипучей, как лава, воде скрывалась самая опасная часть их пути — морские ступени, взойти по которым было под силу не каждому.

Но Хан никогда не бежал от риска; быть может, поэтому неудачи обходили его стороной.

Сокол держал курс ровно, будто скользя по невидимой глазу веревке, по правую руку от Хана застыла принцесса, то и дело оборачиваясь назад, а в набирающем силу рассвете над кораблем плыли две крылатые тени. Трюмы были полны тканей и красок, полны новых людей, что горели надеждой — а надежда была тем чувством, что вело Хана по жизни через бури невзгод, — и карман грели золотые граненые кости, которыми сумел он добыть этот корабль.

Хан вдохнул полной грудью соленый терпкий воздух и улыбнулся, отвернувшись от солнца. Где-то там, далеко на западе, земля ждала их шагов, моря — кораблей, а небеса — драконов.

Глава 6
Глава 6. Люк



Он никак не мог привыкнуть к кораблю. Тот казался живым, своенравным и упрямым: доски скрипели, когда Люк выходил на палубу, паруса хлопали на ветру, а когда он лежал в каюте, то все вокруг пело и стонало, будто Сокол и море переговаривались на языке, что был неведом людям.

Связь Люка с драконами обострилась — он связан был с синим драконом, как дитя связано с матерью пуповиной, его кровь была кровью дракона, и когда неглубокий сон забирал Люка под песни корабля, то он видел мир драконьими глазами — чернота по краям, узкое поле зрения и высокие звезды. Когда он был ребенком, то часто летал во снах, но теперь это происходило точно наяву, и Люк просыпался уставшим и разбитым. На губах запекалась соляная корка, волосы темнели от пота, а мышцы ныли.

Некого больше было спросить об этом, но все же Люк часто представлял, будто говорит с Оби-Ваном, говорит обо всем, просит совета и утешения.

Чем дальше они продвигались на север, тем глубже Люк погружался в узы, находя в них утоление своей жажды. Смутное, неясное чувство мучило его, терзало грудь, затмевало разум. Он ждал передышки, ждал отдыха, что придаст ему сил для грядущих свершений, но вместо этого нашел лишь возрастающий ужас — будто каждый из дней приближал его к чему-то неминуемому.

— Я проведу вас ступенями. Потом высадимся на континенте, на юге. Обычно я туда не ходок — крупно задолжал кое-кому, но иного выхода не вижу. Если задержимся — нас застигнет сезон ветров, и тут даже я вам не помощник, а кормить всех, кто плывет из Альдераана, не хватит провизии. Мы пройдем южными землями, а корабли я полупустыми отправлю к Долине.

Хан рисовал дальнейший путь Лее, Люк же стоял от нее по правую руку, и мучительно сдерживался, чтобы не перевеситься за борт и не отдать завтрак морю. Качка выбивала его из колеи, ему казалось, будто он оседлал непокорную кобылицу, и та вот-вот сбросит его оземь.

— Да ты весь зеленый, — заметил стражник, что обычно сопровождал Лею. Он отпустил усы, и Люк с трудом его признал, до того загорелым стало его лицо. — Совсем плохо?

— Ничего, — просипел Люк и попытался улыбнуться. — Бывало и хуже.

В одну из ночей он понял — нет, хуже еще не бывало. Голова отяжелела, ноги скручивало судорогой, на стесненную грудь точно опустили тяжелый камень. Воздух сгустился, и Люк плыл в жарком белом мареве, мечтая об одном — выбраться на палубу и свалиться за борт, чтобы соленые темные воды объяли его холодом. Шатаясь, он поднялся с постели и поднялся наверх.

Звезды были такими яркими, что он заморгал с непривычки. Порывы ветра налетали на него, рвали ворот рубахи, забирались в рукава, гладили прохладными влажными прикосновениями. Люк прикрыл глаза и прислонился к борту, палуба плясала под ногами, и во всем мире будто не стало ничего, на что мог бы он опереться; все вокруг двигалось и вздымалось, и опускалось, чтобы затем подняться. Это походило на полет, но в небе драконий разум служил Люку надежной защитой от высоты и холода, и тех страхов, что терзали его на земле. Корабль на такое был неспособен, и Люк развернулся к морю, поднял лицо к звездам, подставив влажный лоб соленому ветру, и привычно погрузился в узы.

Его дракон был самкой, как и дракон Оби-Вана. Той ночью в Юужань-вонге, полной огня и ярости, он дал ей имя — Ночная Сестра — потому что понял вдруг, что один остался на свете. Мать его, должно быть, умерла родами, отца он не знал, дядя и тетя...

Люк вздохнул.

Даже учитель его покинул подлунный мир, даже королева Бреха — человеческий век не чета драконьему, он короток и полон расставаний. Все, что Люк мог — попытаться принять это неизбежное одиночество, обернуть себе на пользу, потому что когда нечего терять, то и бояться тоже нечего, а он не должен ведать страха.

Только вот ему было, что терять. Он привычно отгородился от этой мысли узами и потянулся к драконьему разуму, где не было ни тревог, ни сомнений, ни скорби — один покой.

— Думал, ты спишь, — шаги Хана были тихи, как воздух перед грозой, будто сам корабль помогал владельцу двигаться беззвучно.

Помедлив, Люк вынырнул из драконьего разума, тряхнул головой и открыл глаза.

— Не спится.

— Не привык к качке, — заметил Хан и положил широкие смуглые ладони на борт, погладил задумчиво. — Слышал, ты в песках вырос.

— Воздух суше, — объяснил Люк. — Легче переносить жар.

— Сегодня холодно, — нахмурился Хан.

— Разве?

Люк повернулся к нему, и заметил, что Хан поверх жилета закутался в шерстяной отрез, точно в пончо.

— Ты всадник, — пожал Хан плечами. — Огонь, что там еще?..

— Кровь, — ответил Люк. — Кровь и огонь.

— Верно. Только при чем тут кровь? Если сжигаешь кого-то, то остается только пепел, — усмехнулся Хан. — Чистая смерть.

— Это о другом.

Капля пота сбежала по виску, и Люк утер ее ладонью. Руки стали ледяными, но жар все еще терзал его изнутри. Словно там, где раньше билось его сердце, насыпали голодных углей, и каждый вдох раскалял их все сильнее.

— Как думаешь, — спросил вдруг Хан, подавшись ближе, — парень вроде меня и принцесса...

Люк не сразу сообразил, о чем он. Потом понял и вгляделся в лицо Хана: ни сомнений, ни тревог, один лишь веселый азарт.

— Нет, — ответ слетел с губ еще раньше, чем Люк подумал о нем. Хан вопросительно поднял брови, и Люк покачал головой. Горло перехватило, словно он резко хлебнул горячего Альдераанского вина, пахнущего дикой гвоздикой и яблоком, и Люк отвернулся.

Отчего Хан спросил его об этом? Он не искал позволения, но ждал отклика — зачем? Едва ли слова Люка могли стать Хану преградой.

Люк размышлял об этом остаток ночи, но ответа не находил. Мысли перескакивали с одного на другое, как беспокойные канарейки в золоченой клетке, Люк ворочался, не умея уложить в груди череду сомнений, и даже сон не спешил забирать его под темные своды.

Не находя себе места от тревоги, он снова поднялся с постели и, не зажигая свечи, пошел к каюте принцессы. Ноги вели его сами по себе, и Люк послушно переставлял их, ведя рукой по обшивке узкого коридора.

Он сел у ее дверей, откинувшись затылком на стену, что разделяла их, и вытянул ноги. Отчаяние находило на него волнами, рождая ужас в груди, а потом словно невидимая рука отпускала его нутро, стиснутое железными тисками, и Люк снова мог дышать свободно, не захлебываясь душным и пыльным воздухом.

Ему казалось, будто сердце его изъяли из груди и отбросили так далеко, что он едва мог уловить его затухающее биение. Люк зажмурился, под глазами поплыли багровые круги. Он уже не понимал, кто он и что он — мгновения ему казалось, будто он смотрит на Сокол с высоты, а потом тесные низкие стены коридора окружали его, придвигались вплотную, и когда уже начинало казаться, что он неминуемо будет ими раздавлен, перед Люком покорно разворачивался ночной простор, и пахло ветром и солью, водорослями и илом.

За дверью что-то хлопнуло, послышался голос Леи. Люк напрягся, пытаясь разобрать слова, как вдруг услышал второй голос и застыл на месте.

Голос Хана.

Мальчика звали Бен, вспомнил он и оттолкнулся от стены, навалился на закрытую дверь, забарабанил по ней ладонью. Рана у большого пальца — след от драконьей чешуи — открылась и закровила, но Люк застучал лишь сильнее.

Хан не проходил мимо него; как долго он там?

Уже ни о чем не думая, Люк толкнул дверь плечом, выбил скобу и ввалился внутрь.

В каюте принцессы было маленькое окно, под самым потолком, и потому Люк увидел их сразу. Лея сидела на постели, прижимая к груди одеяло, Хан стоял перед ней, нависая сверху, обхватив ее узкие плечи ладонями.

— Что здесь... — начал было Люк, но Хан перебил:

— Малыш, ты не вовремя.

— Не тебе решать, — осадила его принцесса и обернулась к Люку. Губы ее дрожали, и Люку показалось, будто она недавно плакала.

Он обежал взглядом комнатку в поисках оружия, но заметил лишь низкую, неприметную дверь в переборке между каютами — очевидно, она вела в спальню Хана.

— Мне приснился кошмар, — нехотя призналась Лея и отстранила от себя руки Хана. Тот отступил на шаг, лицо у него сделалось спокойным и даже скучающим.

— Я просто разбудил ее величество, — сказал он наконец, не глядя на Лею. — Ты всегда так вламываешься? Откуда ты взялся вообще?

Он знает, что я сидел у дверей, понял вдруг Люк. Знает и желает смутить меня этим.

Этот ребяческий порыв показался ему нелепым и странным, не укладывался в привычные рамки. Люк переводил взгляд от лица Леи на плечи Хана, пытаясь понять, как лучше ответить, но слова не шли на язык.

Я в нее влюблен, подумал он осторожно и затих. Или лишь был влюблен?

Он увидел себя словно со стороны — мальчишка, охваченный дрожью и трепетом, а потом словно поднялся, возвышаясь над собственными чувствами, как великан над толпой. Люк не умел понять, не умел отличить то, что испытывал, от того, что ожидал испытать.

Что должен чувствовать влюбленный?

Все прошлые томления сходили с него золой и пеплом, и он равнодушно позволял им осыпаться себе под ноги, отстраненно и глухо, как человек после долгой болезни.

Хан смотрел на него, словно прицениваясь — так смотрят на высокую гору, примеряя на себя дальнейший путь. Потом он словно решил для себя что-то, поклонился принцессе и молча вышел, закрыв за собой низкую дверцу.

Лея отвернулась к стене, отерла лицо дрожащими пальцами. Потом потянулась к стоящей на сундуке свече, долго не могла высечь искры. Люк подошел, взял кремень из ее рук, ударил по кресалу — раз, другой, третий, — и от льняного трута потянулся слабый дымок. Он осторожно раздул пламя, поднес к свече, и когда фитиль занялся, накрыл свечу железным прорезным цилиндром.

Тени затанцевали по стенам и потолку, теплый отсвет лег на лицо Леи.

— У тебя кровь идет, — рассеянно сказала она, и Люк спрятал правую руку за спину.

— Что тебе снилось? Ты... — он хотел спросить, отчего она плакала, но не стал.

— Всякая ерунда, — отмахнулась Лея.

— Расскажи.

Мгновение она смотрела на него посветлевшими глазами, потом покачала головой.

— В другой раз.

— Ладно, — послушался Люк и повернулся к двери. — Я тебе щеколду выбил... завтра починю.

Она окликнула его уже на выходе, и Люку показалось, что просит она о другом.

— Дверь, — проговорила Лея. На мгновение он решил, будто она предлагает ему остаться, запереть ее и оказаться с ней наедине, но Лея смотрела на другую дверь, ту, что отделяла ее каюту от каюты Хана. — Передвинь сундук к ней. Пожалуйста.

Он молча выполнил ее просьбу, отставив свечу на пол. Обернулся, нашел ее взгляд и несколько секунд смотрел в ее лицо, пораженный тем, что оно казалось ему лицом незнакомки.

— Спокойной ночи, — тихо произнес Люк и вышел, потянув на себя створку двери. Опустился на прежнее место и закрыл глаза.

Волны качали корабль, как мать — колыбель, и когда он подумал об этом, тошнота на миг отступила, и ее место заняло новое чувство, оголенное и нервное.

Никогда еще не знал он себя таким — будто сбросившим кожу, обнаженным и уязвимым. И в то же время между его телом и разумом будто пролегла бездонная пропасть, и терзание, что охватило его грудь, было шатким и ненадежным мостом.

И Люк не понимал, нужна ли ему эта связь.

Что станет с ним, если он оборвет ее? Он чувствовал, что тогда не будет возврата, и он не сможет больше стать тем Люком, который впервые увидел дракона, тем Люком, который прижался губами к прохладным ладоням принцессы.

Должно быть, такова участь всадника, подумал Люк. Отринуть все прошлое и стать драконом, не знать ни жалости, ни страха, ни любви.

Он вспомнил Оби-Вана, как его фигура молчаливой тенью следовала за королевой Брехой, как он улыбался, оглаживая золотую с серебром бороду, и засомневался в своем решении.

Однако участь всадника не была горькой, она была той свободой, которой искал Люк, вглядываясь в розовые закаты Татуина. Он знал это, как что-то непреложное, знал — такая судьба станет ему утешением, не принесет ни боли, ни страданий.

Другая же его часть взывала к этим чувствам, она желала — желала боли и любви, страха и трепета, всего, что делало человека таковым.

Впервые за все это время Люк осознал, что Оби-Ван пошел против своей природы, наперекор судьбе; осознал, кто послужил тому причиной.

Люди следуют своей природе, как слепые следуют за поводырем, но Люк был зрячим, и обе дороги предстали перед ним, готовые лечь ему под ноги.

И ни с одной из них нельзя было вернуться.

Однажды он спросил учителя, что есть огонь. «Горит лишь то, что было прежде живым», ответил ему Оби-Ван. Люк стал думать о масле, что выжимали из растений и трав, о деревьях, что прежде чем стать пламенем, купали листву в тихом воздухе, пили корнями воду, о ткани из льна и хлопка, вобравшей в себя солнечный свет.

Наверху началось движение, Сокол тряхнуло, потом еще раз. Люк понял, что наступил рассвет, что команда Хана высыпала на палубу — он слышал их шаги, и смутные, приглушенные расстоянием голоса.

Тогда он вернулся к себе в каюту, лег на смятые простыни и постарался заснуть.

***

Хан держался с ним любезно, рассказывал о корабле, расспрашивал о драконах, будто и не было ночной темноты, в которой он пришел к принцессе.

Люк отвечал ему тем же, не желая искать ни соперничества, ни ссоры. Хан учил его и Лею играть в саббак, показывал уловки и трюки, и неизменно выигрывал. Лихая азартная улыбка не сходила с его лица, и Люк размышлял, относится ли она лишь к удачной партии, или же таит в себе нечто большее.

Лея также не вспоминала о той ночи, но ее образ вставал перед мысленным взором Люка всякий раз, когда он закрывал глаза, чтобы потянуться к драконам — открытый взгляд, румянец на бледном лице, руки, сжимающие кремень и кресало.

Она хотела высечь искру, но огнем занялся он сам.

Точно впервые ее увидел — не принцессой, прекрасной и недостижимой, но женщиной, которую был способен защитить, оградить от печалей и тревог.

Он мог взять ее руки в свои и коснуться поцелуем, мог стереть слезы с ее щек и вернуть улыбку губам.

Он знал, что она бы позволила, но не решался.

Оуэн предостерегал Люка о призраках, что бродят среди живых неузнанными, бродят светлыми скользящими тенями, насылают сны и видения, нашептывают странные, чуждые мысли, искушают и привносят смуту в разум и сердце.

И Люку стало казаться, будто принцесса и есть такой призрак, манящий и искушающий, неотступный.

Он думал о ней чаще, чем о ком бы то ни было, вспоминал ночами темные косы, перевитые жемчужными нитями, шелковые прохладные платья, серебряный смех, легкий и чистый.

По ночам эти мысли казались ему светлыми, как день, по утрам — черными, как мрак.

Что бы сказал Оби-Ван, увидь он теперь его разум так же ясно и открыто, как видел сердце дракона?

Что бы сказала королева, приди он к ней с просьбой о невозможном, не как мальчишка из драконьего загона, но как жених, ищущий руки принцессы?

Впрочем, Люк и без того знал, что сходит с ума.

Знал, как это называется.

Темное наваждение, слепая одержимость.

Темная — и ему хотелось не просто быть рядом, но присвоить Лею себе, заклеймить своей. Слепое — и ему мало лишь смотреть, но хотелось касаться, вбирать ладонями белую прохладу ее кожи, приникать голодными губами к раскрытым губам, на выдохе, и целовать до тех пор, пока легкие не охватит жарким обручем, пока Лея не обхватит его лицо тонкими нежными пальцами, пока не займется жаром в ответ.

Разжечь огонь так просто.

Когда пламя становится высоким и белым, его уже не погасить.

Все те сомнения, что терзали Люка при свете дня, ночами расплывались сизым дымом, делались неразличимыми и незначительными, и на поверхность его разума выходили другие желания.

Что ему громкое имя или высокое происхождение, когда сам он — дракон?

В его мыслях Лея была нежна и покорна, тиха и недвижна — нет, это не она, понимал Люк. Она не такая.

В его фантазиях Лея осыпала его градом отборных ругательств, отнимала прочь белые ладони свои, смотрела со страхом — нет, понимал Люк. Я не такой.

В сердце же его белым цветком распускаются тот образ, что он собирал по мгновениям, как искатели намывают золото в потоках прозрачной воды, тот, что не давал ему покоя с той ночи, преследовал и распалял.

Ее глаза — огонь, о котором слагают легенды; он зовет к высокому небу или ведет в могилу, третьего нет.

Но что ему темный огонь, когда сам он — огонь?

Пламень не спалит пламень, лишь преумножит. Желание вскипало в крови, и Люк жмурился до кругов под закрытыми веками: представлял ее принцессой, что сходила к нему с подножия трона; представлял себя властителем судеб, что поднимал ее с преклоненных колен, целуя круги, оставленные твердостью мрамора; представлял ее и себя — равными, рука в руке они смотрели в лица друг друга, склонялись ближе, смешивали дыхание, сплетали пальцы и вдохи.

Могло ли такое стать истиной, обернуться правдой? Одна дорога манила его обещанием счастья, другая — избавлением от мук.

Если бы ладони его могли оставить на Лее мысленный след, то вся ее кожа была бы покрыта его касаниями, отполированная до блеска, как статуи божеств в огненных храмах.

И он касался ее наяву — оставив два отпечатка, кровь и пепел на белом шелке. Спустя месяцы память об этом прикосновении все еще жгла ему пальцы.

Мучимый выбором, он приходил к ее дверям, мечтая распахнуть их, не смея этого сделать. Сам того не заметив, Люк уже выбрал, ступил на дорогу, что завлекла его обманчивым золотым светом возможной любви.

Он больше не чувствовал, будто распадается на части; пока разум его безмолвствовал, сердце навело мосты через пропасть, проложило свои пути. Люк не видел их, не знал о них, слепо бродя вдоль обрыва, но теперь ему оставалось только одно.

Гореть.

Глава 7
Глава 7. Лея



Ступени, которых страшилась Лея, Сокол преодолел играючи, будто не плыл, но летел по воздуху, повинуясь воле Хана Соло. Морская болезнь, которая, кажется, терзала Люка, Лею не беспокоила. Гораздо большее неудобство ей доставляла невозможность как следует промыть волосы проточной водой. Она не желала заплетать косы, что полагалось носить королевам, не хотела признавать нового статуса — принять его означало принять потерю, осмыслить ее, согласиться с ней.

Таков ход вещей, но Лея слепо отворачивала взгляд, ища что-то, за что можно уцепиться, чтобы не помнить и не знать. Она говорила с матросами, ходила к коку, успокаивала альдераанских женщин, играла с их детьми, но внутренне словно омертвела, стала безучастна ко всему, что занимало ее прежде.

Люк не искал ее общества, словно пристыженный вольным обращением, которое позволил себе по неосторожности в ночь, когда в каюту Леи явился Хан. Она думала, что эти дни сблизят их, но выходило иначе — Люк стал избегать говорить с ней, уклонялся от партий в саббак, часто пропускал обеды и ужины.

— Оставьте его в покое, — советовал Хан в промежутках между жадными глотками разбавленного вина. — Это не его стихия.

— Что ты имеешь ввиду?

— Море. Войну. Вас. — Хан пожал плечами и закурил, откинулся на спинку — ей и Лее возле стола поставили легкие кресла, остальные размещались на крепко сбитых скамьях. — Он еще мальчишка.

— Мальчишкам свойственно вырастать, — возражала Лея просто из принципа.

— А до тех пор оставьте его.

Она лишь вздыхала, чувствуя правоту Хана, но не желая признавать ее. Все эти дни Лея словно противилась происходящему и тому, что готовило ей будущее. Она знала, что попытки эти тщетны, что жизнь неминуемо обернется такой стороной, какой пожелает, что ей самой останется лишь принять это, безропотно и с тем достоинством, которое всегда сквозило в жестах матери.

Каким-то образом Лея понимала, что эти дни — только отсрочка, милосердная, но краткая, последние мгновения ее детства, унесенного горем и печалью — так ветер унес выпущенных отцом желтых канареек. Что очень скоро все переменится, станет иначе.

Ее волосы сплетутся в тугие косы, охватят голову тяжестью, ее решения станут залогом новой жизни для всех, кто решил довериться ей, а незатейливость ее детских речей сменится твердостью приказов.

И когда этот день настал, Лее все еще казалось, что она не готова.

***

Солнечный город встретил их сухим жаром, низким небом и кипельно-белым песком, гомоном базарных торговцев, душным запахом рыбы и едким дымом жаровен.

— Будто и не покидал Татуина, — едва слышно пробормотал Люк, держась позади нее и Хана. Твердость земли после корабельной качки сбивала с толку, то и дело Лея пошатывалась, будто в одиночку ополовинила винный погреб, и тогда Хан мягко притягивал ее ближе, обернув ладонь чуть выше локтя.

Пальцы у него были горячие, жар поднимался и от песка, и Лея изнемогала в плотной темной накидке, которую Хан присоветовал ей надеть.

— Говорить с Джаббой буду я. И не вздумайте снять гиматий или поднять вуаль — Джабба весьма охоч до красивых женщин. Если попросит — скажете, что у вас траур по матери... — Хан качнул головой, словно сбившись с мысли, и легко сжал ее предплечье в знак сочувствия. — Что же до всадника...

Он обернулся, не сбавляя шага, смерил Люка задумчивым взглядом.

— Сделай вид, что оба дракона подчинены твоей воле. Оба, ясно?

— Ясно, — кивнул Люк, избегая смотреть на Лею.

— Хорошо.

Они прошли рынок, вышли на мощеную розовым камнем площадь и двинулись к низкому длинному дворцу. Три купола сияли на солнце золотом, над входом раскинула крылья медная птица, держащая в клюве ветвь оливы.

Знак мира, отметила Лея, не веря этой детали ни на миг.

Джабба хитер и умен, но главное — жаден сверх меры, вспомнила она слова Хана. Вся ее охрана осталась на площади, и под прохладные мраморные своды вошли лишь они втроем. Хан снял с пояса гладий, отдал стражникам Джаббы, задержав ладонь на рукояти, будто прощался с любимой. Помедлив, Люк запустил руку за голенище сапога и извлек на свет маленький складной нож, положил рядом с клинком Хана — мальчик против мужчины, искра против пламени.

У него другое оружие, напомнила себе Лея, и почувствовала себя увереннее.

Их провели в широкую залу, уставленную мебелью и ширмами, усадили за круглый столик, с той стороны, где зал был открыт — по ночам занавес под потолком сдвигался, и тогда зажигались жаровни, курились благовония, и звезды смотрели на гостей с бархатно-синего неба. Сейчас занавес был запахнут, не пропуская жгучего солнца внутрь. Вокруг столика сновали не стражники или слуги, но танцовщицы в полупрозрачных одеждах. Золоченые блюда полнились мясом и фруктами, кубки — согретым вином.

Лея не стала пить, сдвинула кубок к центру стола, и Люк, перехвативший ее взгляд, сделал то же самое. Хан отказываться не стал, опрокинул в себя вино быстрыми жадными глотками, ловко перехватил у танцовщицы кувшин и поставил подле себя.

Ждали молча — помня наказ Хана, Лея не решалась заговорить. Джаббы не было, но вокруг были его люди, а значит, каждое их слово он слышал бы так же ясно, как если бы сидел напротив.

Наконец он вышел к ним — тяжелый и грузный мужчина, толстый, с раскрасневшимся от вина и жара лицом. Тихая музыка смолкла, но стоило Джаббе опуститься на широкое кресло, заиграла громче, чтобы заглушить их разговор. Танцовщицы пустились в пляс, их одежды вились вокруг смуглых бедер, как языки пламени — карминные, млечные и лимонные.

Джабба молчал. Он осушил пару кубков, отведал перченого мяса в меду, потом заговорил:

— Долг, Хан Соло. — Голос у него был вязкий, будто кипящая смола, и такой же булькающий. — Долг твой. Платить тебе. Кто эти двое?

— Королева Альдераана, — кивнул Хан в сторону Леи, и она склонила голову, стараясь не встречаться взглядом с Джаббой, с его желтыми и круглыми глазами навыкате. По его лицу она не могла понять, молод он или стар, доволен или сердит, мягок или жесток. — На восток приходит великая сушь, и королева решила отплыть на запад, найти новые земли, выстроить новый замок и распахать новые поля. Юноша служит ей.

— Их не хватит для оплаты, — недовольно ответил Джабба, уставившись на Люка. — Слишком щуплый.

Он взглянул на Лею и приказал:

— Поднимите вуаль, королева. Хочу взглянуть.

Она смолчала, стиснула пальцы на подлокотниках.

— У королевы траур, — объяснил Хан. Голос у него был расслабленный, будто речь шла о погоде, и это несколько успокоило Лею.

— Ее охрана на площади, — Джабба отвернулся от нее и теперь обращался лишь к Хану. — Что же он? Подает ей платья? Заплетает косы? — все его тело заколыхалось от низкого утробного смеха. — Чем служишь своей госпоже? — уставился он на Люка желтым немигающим взглядом. Тот коротко переглянулся с Ханом и ответил:

— Огнем.

— Огнем? Зажигаешь в покоях свечи? — рассмеялся Джабба. — Что ж, Хан Соло, пожалуй, в уплату я возьму... — он помедлил, будто раздумывая, а потом едва заметно повел рукой, и в тот же миг накидка Леи сползла с нее, упала к ногам, и Джабба впился в ее лицо хищным желтым взглядом — так ястреб смотрит на добычу с высоты. — Королева подойдет.

— Она не рабыня и не товар!

Не успела Лея опомниться, как Люк уже вскочил на ноги, лицо его потемнело от едва сдерживаемого гнева, ноздри трепетали, а пальцы сжались в кулаки. Она никогда не видела его таким прежде — и едва ли хотела увидеть вновь; ей казалось, что нельзя выдержать этого светлого злого взгляда, но Джабба смотрел в ответ с насмешкой и любопытством.

— Все в этом мире товар, — наконец рассмеялся Джабба. Он хлопнул в ладоши, и танцовщицы закрутились перед ними, звеня ножными браслетами. — Взгляни на них, мальчик. Красивы ли они? Молоды ли? Я купил их красоту и их молодость, и обошлось мне это недешево — но и долг Хана велик...

Лея ожидала, что Люк возразит, но он молчал, провожая зачарованным взглядом одну из танцовщиц. Кожа ее белела на солнце, а волосы вились вокруг головы медным пламенем, одежды были цвета молодой зелени, и такими же были глаза.

Хан сохранял спокойное молчание, словно ничего непредвиденного не происходило вовсе, потом лениво откинулся на резную спинку и сделал большой глоток вина.

— Видишь ли, Джабба, — начал он, отставив кубок прочь, неспешно утерев рукавом губы, — есть один небольшой нюа...

Вдруг голова его запрокинулась, будто лишившись опоры, а тело обмякло, словно из него извлекли одним махом все кости. Лея увидела, как Люк закрыл глаза, почувствовала легкую, еле заметную дрожь, словно далекий и тихий звон, набирающий силу, который лопнувшей струной повис в воздухе немым эхом, когда два стражника выскользнули из-за спины Джаббы и увели Люка под руки, перед этим ударив его по виску.

Лея обернулась к Джаббе, чувствуя такую ярость, какую не знала прежде, оскалилась, как дикий зверь, но он не удостоил ее даже взглядом.

— Оденьте ее как подобает, — велел он стайке танцовщиц в разноцветных одеждах, — а потом приведите ко мне.

Лея на миг замерла, не желая биться с рабынями, и пока она сомневалась, Джабба взглянул на нее и сказал с наслаждением:

— Ступай, королева Альдераана... Если, конечно, твои спутники хоть сколько-нибудь тебе дороги.

Девушки окружили ее, и она пошла за ними, с трудом переставляя ослабевшие ноги, пока в глазах рябил цветной шелк их одежд.

***

— Да постой же смирно, ну! — прикрикнула девушка-танцовщица, затягивая на спине Леи тонкие бретели. Лея стиснула зубы, чтобы не нагрубить; терпела, когда ей заплели длинную косу, собрали наверх золотыми заколками; молчала, когда в уши ее вдели серьги-кольца, а руки оплели витыми браслетами.

Но когда шею ее подлой тяжестью охватил широкий ошейник, Лея смолчать не смогла.

— Отчего вы служите этому... — всякое слово казалось ей слишком хорошим для Джаббы, и она молча вздернула подбородок. — Лживый, бесчестный рабовладелец, он не заслуживает...

— Тише, — шикнула Лее танцовщица с темными раскосыми глазами и огляделась беспокойно. — Тебя могут услышать, доложат Джаббе, и тогда...

— Пусть слышат, — отмахнулась Лея, но злых слов больше не говорила. Страх за Люка, за Хана, за драконов перехватывал горло вернее рабского ошейника, и Лея старательно гнала эти мысли прочь — Хан очнется, непременно очнется, а Люк...

Люк не безоружен, снова и снова напоминала она себе. Он от крови дракона, он не станет бояться.

Но потом она понимала, что боится сама, и мысли ее вновь скользили по замкнутому кольцу, не находя выхода.

Наконец девушки вывели ее к Джаббе — причесанную и разодетую, как тому хотелось. Лея заставляла себя шагать легко и неспешно, держала спину прямо, а голову высоко — пусть видит, что ей безразличны его попытки смутить и унизить.

Джабба осмотрел ее с ног до головы, улыбнулся довольно, вытер пальцы вышитой салфеткой и протянул Лее руку. Помедлив, она подошла ближе, взглянула на Хана, на его застывшее, безучастное лицо — грудь его слабо вздымалась, и это придало Лее решимости, — а потом вложила конец тяжелой цепи, что тянулась от ошейника, в руку Джаббы.

Все ее украшения были золотыми, но цепь была тусклой и железной — как и все цепи. Джабба взвесил ее на ладони, пристегнул к широкому поясу, потом похлопал ладонью рядом с собой. Не скрывая отвращения на лице, Лея шагнула еще ближе и осторожно опустилась на подушки у его ног — так, чтобы можно было в любой момент вскочить на ноги. Но Джабба потянул цепь на себя, и Лея поняла, что не сумеет подняться, не задохнувшись.

Она попыталась незаметно дотянуться до ноги Хана, но не сумела. Джабба хлопнул в ладоши и двое стражников привели Люка, и когда Лея столкнулась с ним взглядом, то пожалела, что не стала пить вина — наряду танцовщицы и рабскому ошейнику она вернее предпочла бы отравление. Мгновение они смотрели друг на друга, потом глаза Люка сверкнули и он обернулся к Джаббе, и лицо его стало отрешенным и замкнутым, словно Люк сумел сбежать куда-то далеко.

— В уплату я беру королеву, — медленно произнес Джабба. — Не навсегда, не дергайся так, — бросил он Лее и улыбнулся довольно. — Что до тебя, мальчишка... Служи мне, и тогда твоя госпожа будет танцевать для меня годом меньше.

Джабба отдышался, выпил вина, перебрал пальцами звенья цепи, как пересчитывают монеты. Люк снова смотрел на нее, но Лея отвела взгляд.

У нее не было для него указаний, не было просьб. Она не знала, как он поступит, хоть и догадывалась — исподволь, по тому, с каким волнением он говорил с ней ночью в каюте, по тому, как краснел, посматривая украдкой.

Сейчас же он смотрел прямо, словно пытаясь запомнить ее лицо, а потом ответил, не отводя от нее взгляда, и Лея вздрогнула, услышав тихое, но твердое «нет».

Казалось, Джабба остался доволен его ответом.

— Отведите его в яму Сарлакка, — распорядился он. — Прогуляется по доске.

— Что это значит? Что ты собира... — цепь натянулась, и Лея задохнулась на полуслове. Выходя, Люк обернулся и кивнул ей — не то пытаясь ободрить, не то прощаясь.

Снова заиграла музыка, затанцевали девушки, но Лея не слышала и не видела ничего вокруг. Она закрыла глаза, в безумной и наивной надежде, что когда откроет их — все это окажется лишь сном. Джабба подал ей вина, положив на плечо влажную липкую руку, но Лея отвернулась.

— Не стоит отказывать, — шепнул он вкрадчиво, склонившись к ней. — Особенно мне.

Лее захотелось выхватить кубок и осушить до дна, лишь бы хоть миг не видеть желтые, как у совы, глаза. Хотелось выплеснуть вино Джаббе в лицо, а потом ударить кубком по руке, что сжимала ее цепь, рассечь блестящую маслом кожу, пока кровь не хлынет горячим потоком, пока не обнажатся хрупкие белые кости...

Через мгновение Лея поняла, что эта глубинная, темная ярость принадлежит вовсе не ей. И спустя еще мгновение раздался крик. За ним — еще один, и еще, и еще.

Словно кого-то жгут заживо, заторможенно подумала Лея и тут же вскочила, со всей силы дернув цепь на себя. В зале не было окон, но она уже поняла, что происходит — запах паленого становился все гуще и гуще, кружил вокруг, точно стая стервятников. Мелодия захлебнулась, танцовщицы и музыканты бежали прочь, переворачивая столики, звенели кувшины и блюда, мимо Леи прокатился рыжий апельсин, потом его раздавила чья-то подошва.

Занавес, укрывавший половину залы, вспыхнул, и тут же стало светло и жарко. В этом пляшущем свете Лея нашла взглядом Хана — он по-прежнему сидел, тяжело откинувшись на спинку, запрокинув голову, и одно долгое мгновение Лея верила, что он мертв. Она заметалась, подгоняемая паникой, оглохнув от криков, звеневших за стенами. Подобрала кубок и швырнула его в сторону Хана; промахнулась, закричала на него, уже не понимая собственных слов.

Лею с силой дернуло в сторону: Джабба медленно поднимался на ноги, руками перехватывал цепь, тянул на себя. Чужой гнев ожег ее разум, разошелся по телу, потек по рукам и ногам, как потоки горячей воды. Мгновение Лея колебалась, а потом позволила яростной злобе поглотить себя, и тогда это чуждое чувство обернулось вокруг ее шеи удавкой, проникло под кожу, вскипело в крови. Страх отступил, Лее казалось — навсегда, — и пьянящая легкость охватила ее, повела за собой.

Словно со стороны она смотрела на свои руки, держащие цепь, затем в несколько быстрых шагов пересекла пустое пространство, разделявшее ее и Джаббу, ударила его в плечо сапогом, не давая подняться, потом еще раз, и еще. Набросила ему на шею цепь, обошла кругом, намотала звенья на ладонь и потянула, упираясь коленом в мягкую спину Джаббы; потянула изо всех сил.

Где-то вдалеке ревел дракон и слышались вопли. Глаза щипало от едкого пота и дыма, и на миг стало темно — занавес уже не горел, но тлел, и дым наполнил стены доверху, как вода наполняет кувшин, а потом в один миг стало светло, и Лея заморгала, но цепь не выпустила. Она чувствовала, как бьется под ее ногой Джабба — так бьется о берег рыба, лишенная моря, но движения эти становились все слабее, пока не затихли.

Тогда она разжала руки, и Джабба повалился вперед, утягивая ее за собой. Лея упала, выставив вперед руки, камень жгуче оцарапал ей ладони, цепь зазвенела, но она слышала только биение собственного сердца, глухое и частое, как топот загнанных лошадей.

Я убила его, подумалось отстраненно, он мертв. Мертв, мертв, мертв, вторило ее сердце, и тут же, следом, пело — жив, жив, жив.

Люк был жив, как и Хан, как и она сама — и темное, мрачное торжество разгоралось в груди Леи. Дым ел глаза, она пыталась наощупь нашарить хоть что-то, что поможет ей разомкнуть цепь, обрести свободу, но находила лишь рассыпавшиеся по полу блюда и кубки, лужицы вина и мясного сока. Вдруг ее пальцы натолкнулись на чужую ладонь, узкую и тонкую — рыжая танцовщица ползла ей навстречу, стараясь держаться ближе к полу, чтобы не наглотаться дыма.

Лея молча показала ей на цепь, на свой ошейник, и девушка кивнула, так же молча передвинувшись ближе к Хану. Она быстро и ловко обшарила его жилет и голенища сапогов, обернулась к Лее с победной улыбкой — нашла! — и, усевшись верхом на шею Джаббы, принялась резать широкий кожаный пояс.

Время проходило словно сквозь Лею, и несколько мгновений, когда она следила за движениями кинжала, нырявшего под пояс, показались ей днями. Наконец последний ремешок лопнул под натиском узкого лезвия, и в четыре руки они сумели вытянуть пояс из-под тела Джаббы.

— Здесь есть... другой выход? — выдавила Лея и тут же закашлялась. Девушка кивнула, поманила ее за собой, но Лея перехватила ее руку и кивнула на Хана. Вместе они подхватили его под руки, взвалили себе на плечи — ноги Хана волочились по полу, им не хватало роста, — и медленно побрели прочь от опустевшего зала, прочь от дыма и криков, и тела Джаббы.

***

Город пылал, и стена, к которой они усадили Хана, была горячей, как облицовка хлебной печи. Но вокруг пахло не хлебом, не молоком — запахами детства, — но кровью и гарью. Лея никак не могла отдышаться, ей казалось, что тошнотворно-тягучий запах пропитал ее кожу насквозь, оплел сетью волосы, пробрался в ноздри и горло, заполнил собой легкие. Она дышала тяжело и прерывисто, с тревогой слушала дыхание Хана — ему досталось больше других, он не имел возможности скрыться от дыма, — потом оборачивалась на рыжую танцовщицу в обгорелом наряде.

— Как твое имя? — спросила Лея.

— Мара. — Лицо ее было перемазано сажей, и оттого зелень глаз казалась еще ярче, чем прежде, когда ее оттенял изумрудный шелк. А может, свобода всему добавляет блеска, даже если все вокруг в копоти и грязи.

— Ты спасла меня. Идем со мной, и я отплачу тебе — у меня есть тонкие шелка и острые кинжалы, есть жемчуг и золото, есть...

— ...драконы, — закончила Мара и посмотрела вверх, сощурилась против солнца.

Лея не стала смотреть — глаза все еще резало дымом, и потому она зажмурилась, но даже не глядя в небо, она видела их — дракона и всадника. Двумя багровыми тенями скользили они под ее закрытыми веками, двумя тенями плыли по низкому южному небу.

На один краткий миг она увидела земли Джаббы с высоты, будто обернулась птицей, обернулась легким ветром, и тотчас же ощутила отклик — словно луч нагретого золота, скользнул по ней драконий взгляд, и следом — голубой, небесный, чистый.

Не успела она открыть глаза, как Люк уже сошел к ней. Волосы его блестели на солнце, а одежда была куда чище ее наряда — дикий контраст. Странный, неправильный — ей казалось, что нельзя нести гибель, не запачкав рук, но потом она взглянула на свои ладони, будто видела их впервые, и заметила отпечаток кованой цепи. Смутный и белый, он робко пересекал ее алеющие ладони, и был едва различим, но Лее казалось, будто след этот впечатался в ее кожу навсегда, вечным тавром — и нельзя будет свести его, нельзя позабыть, как позабыла она белое легкое платье, которое велела сжечь — потому что огонь очищает.

— Лея, — тихо позвал ее Люк, как звал всегда — на выдохе, будто хранил ее имя в самой темной и тайной глубине.

Он смотрел на нее, как смотрел всегда; как смотрел на драконов и на красоты водных садов — будто одно их существование придавало смысл всему, что есть на свете. Он смотрел на нее, и в его взгляде Лея не находила ни жалости, ни осуждения; Люк знал, что она сделала, знал, откуда в ее руке кожаный пояс, и как он был добыт, но ничего не сказал.

Ни зло, ни жестокость будто не оставили на нем и следа, сходили с его лица так же легко, как капли дождя с навощенной ткани — это потому, что сам он — огонь, решила Лея, а огонь очищает.

И тогда она шагнула к нему, и поцеловала — так же, как Люк произносил ее имя — на выдохе, тягуче, тихо замирая, когда звуки кончались. Но теперь он не стал замирать, но обхватил ее жаркими руками, притянул к себе, будто не мог напиться студеной воды в жаркий день, не мог надышаться лесной прохладой после пустынного зноя. Мгновением позже Лея разомкнула их поцелуй и их объятья, и когда она шагнула назад, то увидела следы своих ладоней, испачканных в саже, на груди Люка, на льняной светлой ткани. И тогда ей показалось, будто что-то далекое, неясное еще, неотвратимое, стало вдруг предрешено.

Ища избавления от этого чувства, Лея отошла к Хану, склонилась, проверяя его дыхание, а когда распрямилась, заметила острый взгляд Мары. Та смотрела на Люка, потом на дракона и снова — на Люка. Словно почувствовав это, Люк взглянул на нее и больше не отводил глаз, будто видел что-то, что было скрыто от чужих взглядов, будто слышал мелодию, что играла ему одному.

— Я пойду с вами, — коротко сказала ей Мара и снова обернулась к Люку, и впервые за этот день Лея увидела не алчность и не страх, не смерть и не огонь, но живую искру любовного интереса, лукавого, женского, — и это вдруг испугало ее.

Глава 8
Глава 8. Мара

Минул месяц с того дня, когда она впервые увидела драконов — синего и зеленого, две крылатые тени на изнанке небосвода.

С того дня, когда она впервые увидела всадника, Люка.

Они шли через земли Джаббы, оставив корабли — Хан приказал своим людям перегнать их на восток, ближе к Долине. На кораблях они отправили женщин и детей, слабых и раненных, но всех, кто способен был идти, взяли с собой — взяли и ее, Мару.

Она сама так решила, будто чья-то рука толкнула ее в спину, стоило только увидеть драконий золотой взгляд.

С ней же отправились те девушки, что прежде служили Джаббе, к немалому разочарованию корабельной команды — должно быть, они надеялись скоротать время в компании юных танцовщиц, но Лея не позволила.

Лея была королевой, и Мара не понимала, почему — почему драконы считались ее, хотя подчинялись всаднику, почему Люк ходил за ней, как привязанный, смотрел исподволь, когда думал, что Лея не замечает, и почему, наконец, даже Хан Соло не находил в себе смелости ей перечить.

Конечно, Лея была к ней добра — но и Джабба поначалу был добр, однако расположение его обернулось обманом, и потому Мара не видела причин доверять молодой королеве.

Однако Люк королеве доверял, бездумно и слепо, и даже если Мара не могла найти тому причин, они, видимо, все же имелись.

Она решила разобраться в этом позже.

Ей не хотелось сейчас думать ни о чем другом, кроме собственного выживания, не хотелось выяснять, что стоит за сложившимся порядком, и больше всего остального не хотелось вспоминать, что привело ее во дворец Джаббы Хатта.

И Мара не вспоминала, заперла свою память на сотню засовов и выбросила ключ — так ей казалось.

Но это не стало для старика преградой — просто потому, что для него не существовало преград.

Она почти сумела его забыть, забыть властную, скрытую темным плащом фигуру, и взгляд золотых глаз. Джабба никогда так не смотрел, не умел. Джаббу интересовала сиюминутная выгода, волновали страсти и пороки, но тот, другой человек, которого она знала прежде, интересовался не этим.

Старика не интересовала скоротечная прибыль, не волновала ее, Мары, юная и пламенная красота, и когда он приходил к ней во снах, то смотрел сквозь нее, будто сама она была лишь инструментом, орудием для того, чего он собирался вскорости достигнуть.

Сны эти приходили к ней редко, помнились смутно, но только не в этот месяц.

Словно драконий взгляд пробудил в Маре что-то, дремавшее прежде, и почуяв это, старик приблизился к ее снам, как паук скользит по дрогнувшей паутине, предчувствуя торжество.

Она просыпалась, тяжело дыша, в липком неприятном поту, дрожащими пальцами утирала влажный лоб, долго лежала, слушая сонное дыхание других девушек, пытаясь вспомнить, что же могло внушить ей такой страх, но сон ускользал от нее, как и всякие сны, рожденные перед рассветом. Оставалось лишь мутное, тяжелое ощущение, давящее на грудь, но с первыми лучами солнца уходило прочь и оно.

Днем они двигались как могли быстро, вечерами устраивались на привал, разбивали шатры, разводили огонь. Люк сажал ее подле себя, не позволял стражникам королевы заводить с ней разговоры, делил на двоих вяленое мясо и сладкие красные апельсины — рощи Джаббы изрядно оскудели, и Мара была этому рада, будто разорение это Джабба все еще мог ощутить, даже с той, другой стороны, куда уходят все мертвецы.

Поначалу она думала, будто приглянулась Люку, но, кроме этих вечерних трапез, он никак не выделял ее среди прочих. Однажды Мара не выдержала и спросила у него напрямик, почему он предпочитает ее общество компании Хана и королевы Леи, что сидели поодаль, склонившись друг к другу и перешептываясь.

— Что же, мне одному сидеть? — ответил ей Люк и разломил пополам гранат.

— Будто желающих мало, — фыркнула Мара и кивнула в сторону других танцовщиц, что поглядывали на Люка темными блестящими глазами. — Могли выбрать любую.

— Я выбрал, — коротко бросил он, но посмотрел не на нее, а в сторону Леи и Хана.

— Почему вы ей служите?

— Она королева, я всадник, — произнес Люк, — она лук, я стрела. Она...

— Но дракон-то ведь ваш! — не выдержала Мара. Люк обернулся к ней, наклонился ближе, будто решил доверить ей что-то важное, и после паузы сказал:

— Нет. Не он мой, я — его.

Сказал и умолк, и больше не говорил с ней тем вечером.

Наутро она догнала его, поравнялась с ним и королевой, отвлекла разговором. Лея только кивнула им, ускорив шаг, и Мара привычно вздрогнула — не стоило это делать. Подобная вольность дорогого бы стоила при Джаббе, но любопытство ее было сильней.

— Что это значит? Будто дракон не ваш?

— Сложно объяснить, — покачал головой Люк и отбросил волосы с влажного лба. Он был одет легче их всех, шел в одной лишь тонкой светлой рубашке и льняных брюках, Мара же была закутана в плотную накидку, что дала ей королева, защищавшую от пыли и песка. — Когда придет время, ты и сама узнаешь.

— Какое время? Отчего нельзя просто сказать? — вспылила вдруг Мара, будто он и вправду скрывал от нее что-то, будто имела право на эту вспышку раздражения. Она ожидала, что Люк смерит ее холодным взглядом, что отошлет прочь, но он лишь улыбнулся и покачал головой.

— Говорю же: объяснить непросто. Ты спросила, отчего я провожу время с тобой, так вот... Это потому, что мы схожи, Мара. Больше, чем тебе, должно быть, представляется.

Она нахмурилась, взглянула не Люка с сомнением — все его ответы не прояснили ровным счетом ничего.


— Ты такая же, как я. Таким был мой учитель. Такой была королева Бреха, мать Леи.

Мгновенная догадка поразила ее, и Мара запнулась о тонкий корень.

— Вы все — бывшие рабы?!

— Что? Нет, — он рассмеялся, таким удивленным смехом, будто она сказала что-то немыслимое, и Мара снова почувствовала легкий укол раздражения — отчего это развеселило его?

— Нет, в Альдераане нет рабства. Дело в другом...

— Так в чем же? — спросила Мара нетерпеливо.

— Спроси меня как-нибудь позже, — отговорился Люк и кивнул ей, прощаясь. Он спешно догнал королеву, и они заспорили о чем-то, но Мара не могла их услышать.

— Что у тебя к Люку? — усатый стражник королевы, смуглый и статный — кажется, Биггс или Ведж, — поравнялся с ней, с любопытством взглянул в лицо.

— Не твое дело, — огрызнулась Мара и тут же поправилась:

— То есть, он и сам не говорит. Я не знаю.

— Верно, тут замешано что-то из двух: или драконьи дела, или сердечные, — подумав, сообщил ей стражник и посмотрел в пустующее небо. — Где они, кстати? Давно уж не видно.

И верно — драконы обогнали их, и Мара не видела обоих уже несколько дней. Одна мысль об этом пробудила в ней какую-то смутную, тревожную тоску.

— Я им не пастух, почем мне знать? — огрызнулась она, отвернулась от его дружелюбного лица и ту же устыдилась — да что это с ней? Липкое душное чувство тут же навалилось на нее, как после очередного кошмара, но отступило так быстро, что она не успела увязать эти ощущения, не успела сравнить.

И все же вопрос этот стал занимать ее мысли — не о Люке, но о драконах. Где они сейчас, что видят с высоты своего полета, и каково это — рассекать воздушные струи, неся в груди тяжелый и чистый огонь? Люку это должно быть знакомо, так отчего же он не седлает дракона, но идет пешим, среди остальных?

Апельсиновые рощи сменялись оливковыми, потом на долгие дни пути впереди была только песчаная знойная пустошь, но и она осталась позади, уступив место робкой травяной поросли. Стало заметно прохладнее, на закате и поутру высыпала роса, и настал день, когда Мара услышала шум реки, низкий и гулкий, и не смогла сдержать счастливой улыбки.

Она провела в воде столько времени, что кожа на ладонях сморщилась, пошла волной, но чувство чистоты было таким всеобъемлющим, что Мара не могла найти этому слов — будто все ее прошлое наконец осталось позади. И внезапно она поняла, что это так: нет больше Джаббы, нет оков, нет музыки, принуждавшей ее танцевать для чужих гостей, для мужчин, которых она не желала видеть и знать.

Она была свободна.

Губы не складывались в неискреннюю улыбку, если в сердце не было радости, глаза не смотрели с искушением, если в груди и животе не было трепета, никто больше не приказывал ей, как держать себя, как отвечать и как мыслить.

Скручивая в жгут тяжелые мокрые волосы, она смеялась — и если бы Джабба был все еще жив, если бы хоть на миг она сумела вспомнить, что это такое — быть свободной, — то задушила бы его своими руками, задушила бы в тот же миг.

И потому она взглянула на Лею другими глазами, и решила услужить ей хоть чем-то, и неважно, что именно та попросит в уплату.

Мара танцующим шагом направилась к королевскому шатру, синему и золотому, кивнула приветливо усатому стражнику, тому самому, что говорил с ней, шагнула за тяжелый полог. Внутри было полутемно и прохладно, легкие пятна света скользили по полу, выстланному легкой плетеной циновкой, пахло белыми цветами и отчего-то табаком. Мара замерла у входа, хотела сообщить о себе, но услышала голоса.

— ...я не знаю, я просто... Не могу выбросить это из головы, понимаешь?..

Королева говорила тихим, просящим тоном, каким ищут утешения — Маре он был знаком: так девушки Джаббы жаловались друг другу, когда тот не слышал.

— И что с того? — ответил ей смутно знакомый мужской голос; Мара не разобрала, чей. Точно не Люк — он говорил с королевой иначе, мягко, но не вкрадчиво, будто склоняет ее к какому-то решению. — Мои руки тоже в грязи, принцесса... И сдается мне, что я нравлюсь вам именно поэтому.

— Не называй меня принцессой... И вовсе ты мне нравишься, — возразила Лея, но голос ее говорил обратное.

— И как же мне называть вас?.. — спросил ее собеседник гораздо тише, и в голосе его прозвучала улыбка.

Мара попятилась, стараясь ступать неслышно, и выскользнула из шатра прочь.

***

Вечером она не стала сидеть с Люком, но пошла вокруг костров, вслушиваясь в разговоры и всплески смеха, пока не нашла того, кто говорил с королевой в шатре, пока не узнала по голосу Хана Соло.

Хан Соло, высокий и загорелый, широкоплечий, сильный — выбор был ей понятен. Капитан Сокола, о котором ходили легенды — интересно, сколь многие были правдивы? Мара кивнула сама себе, будто бы одобряя этот выбор, а потом нашла взглядом Люка.

Он сидел у огня, выстругивая что-то коротким кинжалом, который Мара вернула Хану Соло; тем же кинжалом Люк обычно рассекал надвое спелые апельсины. Он не повернулся в ее сторону, когда она подошла ближе и присела на примятую траву.

— Почему вы все время один? — спросила Мара, будто обвиняла его в этом.

— Такова участь всадника, — пожал плечами Люк.

— Не привязываться?

— Не привязывать.

Он замолчал, но тишина, наставшая между ними, не была гнетущей — Мара рассеянно удивилась этому; обычно мужчины ждали от нее иного, что она поддержит разговор, как поддерживают огонь в очаге, даже если самой ей хотелось бы ощутить прохладу.

Она мерно дышала, полной грудью, закрыв глаза, и представляла себе, где сейчас могут быть два дракона, чем они заняты, какие у них страсти и помыслы. Знают ли они свободу, и ту острую тоску, что охватывает человека одинокой безлунной ночью? Должно быть, она им незнакома — оттого, что их двое, что они есть друг у друга; оттого, что они одной крови и одной судьбы...

Люк вскрикнул негромко, и Мара встрепенулась, обернулась испуганно — он поранился клинком, и темные капли крови собирались на порезе у большого пальца, набухали как виноградные гроздья на исходе лета. И тогда Мара протянула руку и коснулась его ладони своей, притянула ее к лицу, обхватила рану губами, коснулась языком.

Люк смотрел на нее широко распахнутыми глазами, и на вкус его кровь была совершенно обычной — как если зажать меж зубов железо, — но отчего-то Мару вдруг повело, как с крепкого сладкого вина. Она выпустила его ладонь и улыбнулась, такой улыбкой, которой думала, что давно разучилась — стесненной и неловкой, будто извиняясь. Люк лишь нахмурился и, ничего не говоря, сложил нож и убрал его да голенище сапога, бросил сучок в костер и ушел в свой шатер, маленький и темный.

Мара осталась сидеть, глядя в огонь, в надежде, что кто-нибудь подсядет к ней, нарушит ее одиночество, но этого не происходило. Что-то разгоралось внутри нее, будто кузнечными мехами раздувало жар, будто с глаз сходила пелена, и чем дольше она смотрела в огонь, тем сильнее становилось это чувство, пока наконец не стало нестерпимым — и тогда она поднялась с травы и решительно пошла за Люком, след в след.

В шатре горела жаровня, дым поднимался наверх, уходил через откинутый у шеста полог; света хватало, чтобы увидеть очертания низкой примятой постели и сброшенных подле нее вещей — сапоги и рубашка, широкий кожаный пояс.

Люк раздевался ко сну, и Мара удивилась, что спит он почти обнаженным — ночи становились все холоднее. Он обернулся, взглянул на нее удивленно, и она шагнула вперед, на ходу стягивая с плеч теплую накидку.

— Неужели вы прежде не были с женщиной? — спросила она, когда он не сделал в ее сторону ни шага, ни движения.

Он замотал головой, потом выговорил:

— Почему же, был... Давно.

— Как ее звали? — Маре не было интересно, но отчего-то вдруг показалось — перестань она его отвлекать, Люк тотчас же выставит ее прочь.

— Ками. Мара, я вовсе не...

— Вовсе не хотите? — она подошла ближе, совсем близко, так, что могла ощутить легкий и тихий запах речной воды, оставшийся еще в волосах, терпкий запах смолы, идущий от его ладоней, когда она взяла их в свои, чтобы лучше рассмотреть порез, и почти неслышный запах белых цветов, показавшийся ей знакомым.

— Я не хочу, чтобы ты думала, будто я поэтому с тобой ужинал, — негромко признался ей Люк, склонив голову, но рук не отнял. — Не поэтому, просто я пока не могу обещать ничего... Я говорил с Леей, но она...

— Она с Ханом, — сказала Мара так мягко, как только умела. — Я видела их.

Люк шагнул от нее прочь, у него сделалось такое лицо, будто ему стало больно, и он отвернулся.

— Почему бы вам не поговорить с ней? — он коротко и мрачно взглянул на Мару, но она не отступила. — Я видела, как вы смотрите! Нельзя же так — просто стоять в стороне, будто вам все равно, что...

— Нравилось тебе быть рабыней у Джаббы? — спросил он вдруг и развернулся к ней. — Скажи, нравилось?

— Конечно же, нет! — вспыхнула Мара. — Я этого не выбирала! Никто из нас!

— Вот и ответ — свободным быть лучше, чем несвободным. Зачем мне вмешиваться в ее выбор, скажи? Чем же я тогда лучше Джаббы? — Люк стоял напротив, расправив плечи, сжав в кулаки ладони, и смотрел на нее так пристально, как не смотрел никогда прежде.

— Но это... это же совсем другое!

— Разве свобода не в этом — быть вольным выбирать то, что тебе по сердцу? Разве не в этом, Мара?

Она не нашлась, что ответить. Вместо этого Мара слепо зашарила руками по груди, окончательно избавляясь от накидки, потянула шнуровку легкой кемизы, и она упала с плеч. Ночной воздух холодил ее обнаженную кожу, но под тяжелым взглядом Люка ей сделалось жарко.

Он разглядывал ее молча, но не оценивая, а будто в глубокой задумчивости, и Мара вдруг поняла, что он ей откажет, и тихо, сбивчиво зашептала:

— Не мне судить королеву, и я не сужу. Хорошо, если у ее величества кто-то есть — потому что каждому нужен кто-то, даже... даже вам. Особенно вам.

— Почему же — особенно? — рассеянно спросил Люк, глядя куда-то мимо, поверх ее плеча.

— Потому что даже драконов — и тех двое... Должно быть, потому они и пропали — сошлись друг с другом, улетели в горы...

— Они охотятся, — сказал ей Люк так, будто знал это наверняка и наконец взглянул не нее прямо. — Зачем ты здесь, Мара?

В голове у нее зашумело. Чтобы соблазнить тебя, мелькнула быстрая мысль, и сразу же, следом за ней на Мару навалилась тяжесть. Ее шатнуло, и она шагнула ближе, будто бы именно этого и хотела.

— Я... Я просто... Это из-за Джаббы, — призналась она, и краем сознания почувствовала слабый зуд, словно предупреждение о чем-то непоправимом. — Не потому, что вы убили его, — тут же добавила Мара, — но потому, что теперь я свободна, и вольна делать, что захочу... Поэтому я здесь.

Мгновение он смотрел не нее, как смотрят на небо, на чернеющую вдалеке кромку бури, гадая, обойдет ли она стороной. Будто предчувствуя беду — но все же смотрел. А потом закрыл глаза, ссутулил плечи и шагнул к ней, слепо и неумело.

И Мара подалась ему навстречу, притянула к себе, желая утешить — пусть Люк и не искал ее сочувствия, не желал его, но Мара не стала его скрывать. Он не был гордым, как некоторые мужчины, что принимали ее участие за жалость, которая унизила бы их; напротив, он обхватил ее руками с такой безнадежностью, будто все это время тонул, и только теперь ощутил под руками опору.

И она стала такой опорой; позволила Люку опрокинуть ее на узкую жесткую постель, подмять под себя, обхватила бедрами его бока, руками обвила его плечи, и не отпускала от себя до тех пор, пока потерянное, загнанное выражение не сошло с его лица, уступив место усталому смирению. Он молча отстранился от нее, подобрал с пола смятую кемизу и подал ей, отвернувшись.

— Не стоило тебе приходить, — произнес он наконец.

— Тебе не понравилось? — осторожно спросила Мара, незаметно обратившись к нему ближе, чем прежде. Дело было не в ней; у Люка и впрямь давно не было женщины, он был поспешен и неловок, но в остальном...

— Дело не в этом, просто... Это все усложнит, — вздохнул он и сам набросил рубашку на плечи, зашнуровал штаны, стянутые Марой. — Не стоило нам...

Он стал задумчивым и отстраненным, и Мара решила, что это от той преходящей печали, что так часто посещает мужчин после любви — неясная и мимолетная тоска, которая скоро отступит, принеся облегчение.

Люк не стал отсылать ее, лишь подал ей тонкое шерстяное одеяло, а сам сел на полу у постели, спиной к Маре. Она хотела дотронуться до его плечей, провести рукой по спутанным отросшим волосам, а потом заметила, что косичка у виска, которую он носил прежде, срезана, неровно и торопливо. Она дотронулась до этой выбивающейся пряди, и Люк сказал, будто услышав ее мысли:

— Это потому, что я больше не ученик.

Он вздохнул тяжело и откинул голову на постель. Мара перебирала его мягкие волосы, а потом незаметно для себя заснула, глубоким и крепким сном, будто напившись вина.

Во сне к ней пришел старик, и золото его глаз обжигало, как раскаленные угли.

«Все верно, — сказал он, сплетя узловатые длиннопалые ладони, — огонь тянется к огню, кровь к крови. Ты верно поступила, Мара — я был недоволен тобой прежде, но не теперь... не теперь...»

Во сне она обмерла, занемела перед ним, не в силах сойти с места, не в силах подать голос. Она застыла той грани меж явью и сном, когда эфемерность происходящего еще сознается, и разум бессильно пытается пробудиться, но не способен этого сделать.

— Покажи мне, — велел старик и вытянул к ней сухую бледную руку. В тот же миг Мара вспомнила все — дворец Джаббы, взгляд Леи, горящий страшным огнем, ее руки, сжимавшие цепь, и потемневшее, одутловатое лицо мертвеца. Вспомнила, как еще недавно жалела, что это были не ее руки, не ее воля и не ее отмщение. Вспомнила, и ощутила в груди след этого темного слепого огня, и тогда старик улыбнулся ей.

—»Хорошо... А теперь сделай, как я скажу, не бойся — ты и не заметишь, как это легко. Как это просто. Он драконий всадник, Мара, а драконы несут лишь кровь и огонь. Ты одна способна остановить их, лишь ты одна — так чего же ты ждешь? Ты свободна теперь».

Я свободна теперь, повторила Мара. Свободна.

«Сделай, что должно. Будь правой рукой моей, ибо я стар и немощен, Мара... Убей всадника».

Рука ее, свисавшая с жесткой постели, обрела силу, Мара перегнулась через край, пальцами слепо нашарила на полу сброшенные Люком сапоги, нашла рукоять узкого кинжала. Она взяла оружие это в правую руку, бездумно, будто во сне. Другая ее ладонь легла на подбородок Люка, обняла его, вздернула вверх.

Ей показалось, будто он слабо дернулся.

Лезвие замерло у его горла, на один короткий, нерешительный миг. Мара закрыла глаза, под ее веками расцветали круги, сплетались и расходились, а за ними жадно горели золотом древние, всевидящие глаза. И тогда она отбросила сомнения прочь, накрепко стиснула пальцы на рукояти и усилила нажим.

Глава 9
Глава 9. Лея

— Последнего ума лишился, — бормотала Лея, накладывая повязку. Бреха умела врачевать, и Лея помнила еще тайные заговоры — на огне, на пряди волос, на крови. Крови хватало — клинок рассек Люку губу и щеку, и едва не лишил глаза. — О чем только думал, хотя понятно — о чем...

— Лея, я... — начинал он, отводя ее руки, смотрел виновато. — Я и не знаю, что на меня нашло, я и не собирался вовсе... Все это случилось как-то само собой, я хочу сказать, что теперь не поступил бы так, и...

— О чем ты говоришь вообще? — перебила Лея. — И посиди смирно, я прошу!

— О Маре... — растерянно ответил Люк. — Мы разговорились вечером, а потом она сама пришла, и я...

— Люк, я не об этом тебе толкую! — рассердилась она. — Она едва тебя не убила, а все, что тебя заботит — верно ли ты поступил, проведя с ней ночь?.. Да что с тобой творится?

Люк промолчал, отвернулся, потом произнес глухо:

— И сам не знаю... Лея, — позвал он на выдохе, — скажи, я... у меня есть хоть какой-то...

Теперь молчала уже она, смотрела, как губы Люка складываются в горькую улыбку, как он выдыхает с легкой насмешкой — не ко всему миру, как Хан, но к себе и своим словам. Лея не торопила его, но когда в шатер, нарушив их уединение, зашел Хан, то ей привиделось, что по лицу Люка скользнула не только досада, но и облегчение.

— Сильно болит? — Хан бросил ему апельсин, и Люк машинально поймал его.

— Да нет, не очень... Что с Марой?

— Она под стражей, — бросил Хан. — Приставил к ней твоего Биггса.

— Ладно... Готово, — она выпустила лицо Люка из своих ладоней, прошлась еще раз взглядом по повязке, скрывавшей ровные, чистые швы.

— Ну и как? — усмехнулся ему Хан. — Стоило оно того? Говорят, все рыжие в постели как кошки, но мне пока не доводилось...

— Идите прочь, — не выдержала Лея. — Оба! Слышать об этом не хочу!

Посмеиваясь, Хан увел Люка; тот оглянулся на пороге виновато и ищуще, как делал всегда, но Лея не стала его ободрять — слишком зла была на него, на прошедшую ночь.

Зла на Мару. Лея боялась идти к ней, боялась потерять контроль — она живо помнила еще свой сон на Соколе, помнила, в каком ужасе проснулась, и не хотела приближать его, не хотела принимать подобных решений.

Словно убийство Джаббы столкнуло ее с пути, которого она придерживалась прежде, и не успела она вернуться на привычную тропу, как необходимо было принять другое, новое решение, не менее жестокое...

Потому что покушение на жизнь всадника каралось смертью.

Лея вытерла руки о чистую ткань, оставив на ней розовеющие пятна, выскребла кровь из-под ногтей жесткой щеткой, умыла горящее лицо. Она не стала звать служанок — хотела побыть одной, подумать, как следует поступить, но мысли снова и снова возвращались к тому мрачному и жестокому торжеству, что она ощутила во дворце Джаббы, торжеству жизни перед смертью.

Тогда все виделось ей простым — убей, или будешь убит, причини боль первым, пока ее не причинили тебе, и та легкость, с которой ей это далось, до сих пор отдавалась в груди щемящим чувством восторга.

Она пыталась говорить об этом с Ханом, но не могла объяснить всего — он решил, будто ее гнетет лишь чувство вины, долго доказывал, что у нее не было иного выхода, что она поступила верно, что спасла жизнь и себе и ему.

Лея так и не решилась сказать ему, что напугана вовсе не этим. Ее угнетала не тяжесть вины, но легкость содеянного — а разве могут подобные вещи даваться легко? Ей казалось, что убийство должно переломить в ней что-то, изменить ее — но она не чувствовала этих изменений совершенно; отмечала их разумом, но сердце молчало, билось в груди так же размеренно, как и прежде, и даже кошмары не мучали ее больше.

Стоило бы, наверное, поговорить об этом с Люком, но Лея не знала, как подступиться — не потому, что не умела найти слов, но потому, что если он скажет, что не испытывает схожих чувств, то она останется наедине с этим страшным знанием, с памятью о том, как просто бывает забрать чужую жизнь.

Одной быть не хотелось; быть может, поэтому она и сошлась с Ханом — он умел отвлекать ее от подобных мыслей, Люк же служил постоянным напоминаем о том, какие кровавые дары приносит всадник, какую смертельную силу имеет дракон.

Лея понимала, что поступает малодушно, что ей бы следовало пользоваться этим преимуществом — ради блага ее же народа, ради всех, кто вверил ей свою судьбу. Но потом видения из сна вспыхивали перед ее внутренним взором, и она отступала в страхе, не имея сил противиться им.

И потому она приняла иное решение — не из благодарности, но из страха перед этим будущим.

***

Полуденное солнце не слепило, но согревало рощу прямыми как стрелы лучами, и в этом свете все казалось немного выцветшим, даже огненно-рыжие волосы Мары.

Она смотрела на Лею без ненависти, без страха, с тем терпеливым смирением, что испытывают приговоренные — должно быть, кто-то из стражников уже объяснил ей, что именно ее ждет.

Знал это и Люк. Лея поняла это по его лицу в тот же миг, как увидела: он словно замкнулся в себе, потемнел лицом, сжал губы и кулаки.

Она подумала, что смерть, которую он принес господам из пирамид Юужань-Вонга, смерть, что сеял он щедрой рукой в городе Джаббы, была другой — обезличенной, стертой расстоянием и высотой, смягченной драконьими узами.

Здесь же было иное. Мара стояла перед ним, вздернув упрямо подбородок, не глядя на дракона, что свернулся позади Люка, гордая и прямая. И все же губы ее едва заметно дрожали, и она стискивала зубы, пытаясь унять эту дрожь.

Лея вышла вперед, встала к ней спиной, обернувшись к собравшимся стражникам, к танцовщицам, к мужчинам и женщинам Альдераана — хорошо, что среди них нет детей, подумалось ей, — и медленно проговорила:

— Всадник мой, единственный драконий всадник, вчера едва не лишился жизни. Виной тому — эта женщина, и законы Альдераана велят отплатить ей тем же, что желала она совершить. Огонь милосерден, и смерть быстра.

Быстра, но легка, подумалось Лее.

— Однако... — она остановилась, взглянула на Люка. — Мара спасла мне жизнь. Это правда, и Хан Соло подтвердит мои слова. Она спасла и его, и потому...

Люк замер напротив Леи, впился глазами в ее лицо, будто выискивая что-то — справедливость, милосердие, отсрочку.

— Я предлагаю изгнание.

Она увидела, как Хан покачал головой, будто она совершает ошибку, и пошел к ее шатру, на ходу набивая трубку. Плечи Люка дрогнули и резко опустились, будто он долго задерживал дыхание и смог наконец выдохнуть.

И тогда Лея приказала развязать Мару, выдать ей еды и воды, одежду и крепкую обувь, велела Маре идти на юг, и никогда не возвращаться в Долину, а потом вернулась к себе и тяжело опустилась на постель.

— Не лучшее ваше решение, — наконец произнес Хан и шагнул к ней с теневой стороны. — Проще было убить ее.

— Я не могу убивать всех направо и налево, — возразила Лея. — Что тогда останется у меня?

— Останутся люди, готовые верно служить. Разве смысл не в этом?

— Я не знаю, — выдохнула Лея устало. — Я уже ничего не знаю. Наверное, ты думал, будто все сложится куда проще, наверное, ты пошел вслед за мной, думая, что я не боюсь запачкать рук, но...

— Это вовсе не так, — помолчав, ответил Хан. — Я пошел за вами, потому что у вас доброе сердце. И еще — потому что не мог пропустить заварушку с драконами, — усмехнулся он, и Лея слабо улыбнулась в ответ. — Но решения все равно немного... недальновидное.

— Пусть так, — заупрямилась Лея. — Мне нужно отдохнуть. Я почти не спала.

— Хорошо, — кивнул ей Хан и направился к выходу.

— Но прежде — вели позвать ко мне Люка, — попросила она, не глядя на Хана, и откинулась на подушки, закрывая глаза.

***

Люк долго не шел, и она успела задремать. Он коснулся ее плеча, тихо и осторожно, позвал негромко:

— Вы за мной посылали.

— Верно. Отчего тебя долго не было?

— Я провожал Мару, моя госпожа, — признался он.

— Ты был рад моему решению, — утвердительно произнесла Лея и Люк кивнул. — Почему ты был рад?

— Я всадник, моя госпожа, — ответил он, перебирая бахрому на вышитом покрывале. — Всадник, а не палач...

Лея поднялась на локтях, села выше, переложив подушки, потом наклонилась, чтобы расшнуровать сандалии, подошвы которых коснулись расшитой ткани.

— Позвольте мне, — попросил Люк и склонился у ее ног, пряча лицо.

— Ты всадник, это верно, — кивнула Лея. Пальцы его легко пробежались по кожаным ремешкам, и она невольно вздохнула. — Но всадник должен служить королеве, и...

— И я поклялся служить вам верно, — отозвался Люк, расстегивая мелкие застежки. — И я служу, не отказываюсь от своих слов.

— И все же иное мое решение далось бы тебе тяжелее, — рассудила Лея. — Ведь так?

— Я... Скорее, напротив — подобные вещи совершаются слишком легко, — пробормотал Люк. — А они не должны даваться так просто, иначе...

— Иначе мы не принесем этим землям ничего, кроме опустошающего огня, — продолжила Лея, и он тут же поднял голову, взглянул на нее, будто мысли об этом причиняли ему боль. — Это я понимаю, Люк. Послушай...

Он высвободил из сандалий сначала одну ее ступню, затем вторую. Прошелся пальцами по их своду, едва ощутимо, вздохнул прерывисто.

— Я предлагаю вот что: если однажды мой приказ будет слишком тяжелой ношей для тебя, если настанет миг, когда ты решишь, что я поступаю жестоко — не исполняй его, Люк.

Он отдернул ладони, будто обжегся, посмотрел на нее с недоверием, и медленно, неуверенно кивнул.

— Но только один приказ. Только один — и тогда ты не должен утаивать неповиновения, Люк. Ты придешь и скажешь мне прямо. Таково мое условие.

— Хорошо, — откликнулся он и поднялся с колен. — Один приказ. Я понял.

— А теперь иди, — велела ему Лея. — Я хочу подумать.

Люк вышел, но не обернулся на пороге, как делал всегда, будто желая запомнить ее напоследок, и на миг Лее сделалось тревожно, будто не только она переменилась за этот месяц, но и он тоже.

***

Долина расстилалась перед ними зелеными лугами в окружении пологих холмов. Небо затянули снежные перистые облака, поднявшиеся выше, чем Лея привыкла видеть, трава пружинила под ногами, нежный ветер доносил до нее запах цветущих каштанов, лаванды и меда, и почти неслышный, далекий запах соли и моря.

Они могли бы остаться на юге, так похожем на Альдераан, могли бы присвоить себе земли Джаббы, захватить огнем, и осесть там, выстроить город заново, у самой гавани. Но она не захотела оставаться в рабовладельческих землях: Лее казалось, будто сам воздух там пропитан болью и потом, железным запахом цепей и крови.

Казалось, что должны пройти долгие годы, прежде чем она сможет ступить на эту горькую, иссушенную зноем землю без содрогания.

Теперь же выбор этот казался ей как никогда верным. Лея смотрела перед собой и видела убегающие ввысь белые башни, видела сады, что раскинутся у подножия замка, видела довольство и процветание, детей, что будут играть под сенью цветущих каштанов и вишен, и драконов, что станут охранять ее новый дом. Она вздохнула мечтательно и обернулась к Хану, улыбнулась ему нежно и с благодарностью, и он вернул ей улыбку, белозубую и широкую.

Люк отстал от них, увел драконов в горы — искать пастбища диких коз и снежных баранов. Лея чувствовала его на отдалении, как слабую искру, бледную первую звезду в сгущающихся сумерках. Она привычно закрылась от этого ощущения, чтобы не погружаться в узы слишком глубоко, и обернулась к Хану, пригладив растрепанные ветром косы.

— Что дальше?

— Облачный город, — ответил Хан. — Все это — владения Лэндо, моего давнего приятеля. Перейдем долину и поднимемся в горы — уверен, он не откажет выделить вам земельный надел.

— А если откажет?

— Покажете ему драконов, — усмехнулся Хан.

Лея только покачала головой и направилась вниз, в долину, что манила ее взгляд безбрежным спокойствием, точно зеленые воды Альдераанской гавани.

В три дня они пересекли долину, и на четвертый вышли к подножию серых гранитных скал. Хан плеснул на камни водой, и они засверкали на солнце, точно сотня бриллиантов, и Лея подумала — как мало иной раз нужно, чтобы увидеть красоту там, где прежде виделась лишь тусклая стена, лишенная жизни и блеска.

Она поняла вдруг, насколько сильно довлел над ней страх, страх подвести Люка или Хана, подвести свой народ, но главное — себя саму, ту память о матери и отце, что хранилась глубоко в душе. Впервые будущее показалось ей ясным и чистым, безоблачным, и даже тень давнего корабельного сна не могла омрачить этой картины.

Они останутся здесь, Хан сумеет уговорить Лэндо, и у нее будет новый дом. Пусть он будет теснее и беднее прошлого альдераанского замка, но он будет крепок, будет надежен, а главное — он будет ее. Она высадит под окнами белые розы и кусты жасмина, купит у торговцев певчих канареек и выпустит их летать в саду.

А когда выстроят небольшой храм белого мрамора, она зайдет в него рука об руку с Люком, как всадник и королева, и вместе они зажгут драконий огонь в медной чаше, и будет он негасимо гореть, покуда стоит их замок, покуда в небе танцуют свою песнь драконы.

Однако этому не суждено было сбыться.

Глава 10
Глава 10. Лея

Хан велел разбить у подножья скал лагерь, велел мужчинам и женщинам оставаться внизу, дождаться их с Леей. С ними пошли лишь стражники, и уже вскоре Лея поняла, почему — дорога была узкой и крутой, белой змеей вилась она меж огромных валунов, поросших темным мягким мхом. Она пыталась дотянуться до Люка, как дети тянутся к звезде, загадывая желание, и наконец он услышал ее, отозвался глухо, словно сквозь толщу несметной воды, шепнул лишь два слова.

Я буду.

Лея слышала о таком прежде, Оби-Ван рассказывал ей, будто мог слышать своего ученика через узы, мог говорить с ним, но в голосе его всегда мутной взвесью сквозила вина и горечь — узы оборвались, когда Набу пошел против Альдераана, когда драконы их обратились друг против друга, Полночь против Мустафара, сестра против брата.

И тогда Мустафар взбунтовался, сбросил младшего всадника со спины, опалил белым пламенем, и потом и сам упал оземь, и дымная кровь его многочисленных ран пропитала собою землю, и больше на ней ничего не росло, будто любую жизнь земля отторгала, как чуждую самой себе.

Оби-Ван говорил, что там, где прежде цвели набуанские сады, осталась лишь горькая пустошь, проклятое место, что никто больше не ходит этими землями, потому что остаться в них ночью означает загубить свою душу.

Говорил, что когда-нибудь, когда будет совсем стар и сед, он отправится туда, и быть может, сумеет увидеть младшего всадника, своего ученика — не во плоти, но бледной дрожащей тенью, — чтобы испросить прощения. За то, что не досмотрел, за то, что не уберег.

Оби-Ван качал золотой головой, седина серебром вспыхивала в его волосах, и в такие минуты Лея жалела, что не может развеять его печали, стереть их легкой рукой, как Бреха стирала церемониальные краски с лица.

И теперь узы эти дрожали перед ней, тонкие, как осенняя паутина, и она отстранилась от них, чтобы ненароком не скользнуть в самую их сердцевину, туда, где мерным набатом слышалось сердцебиение Люка.

Узы для всадников, не для королев, вспомнила Лея наставление матери и ускорила шаг.

***

В первое мгновение ей показалось, что Хан обманул ее — так недобро смотрел на них Лэндо, так грозно взирали со стен его лучники. Но потом он улыбнулся, шагнул вперед и заключил Хана в крепкие объятия, долго хлопал темной ладонью по широкой спине. Затем Лэндо отстранился и взглянул на нее темными, как маслины, глазами — южная кровь, поняла Лея, горячая и кипучая. Она протянула ему узкую ладонь, и Лэндо припал к ней губами, защекотав усами кожу, и Лея нервно хихикнула, будто девчонка. Хан только вскинул брови и качнул головой.

— Будто к войне готовишься, — хмыкнул Хан, пока они шли за Лэндо светлыми высокими коридорами. — К чему столько стражи?

— Неужели ты не слышал, что стало с южными землями? — отозвался Лэндо после заминки, не повернув головы. — Не слышал, что стало с Джаббой?

— Кстати об этом, — нагнал его Хан и развернул за локоть к себе. — Видишь ли, в чем дело...

— Потом, все потом, — махнул рукой Лэндо. — Сначала отдохнете с дороги, твоя спутница, должно быть, все ноги сбила, пока вы сюда поднялись. Я велю накрыть стол в голубом зале и буду ждать вас там. Это недалеко отсюда, — сказал он Лее, подведя ее к золоченой двери, — мои люди проводят вас. А пока — располагайтесь.

Он толкнул дверь и отошел, пропуская ее внутрь. Лея замерла, разомкнула губы, чтобы предупредить Лэндо о Люке, но тот уже развернулся, увел Хана дальше по коридору. Тогда она велела своему стражнику, Веджу, найти купальни и кухню и возвращаться как можно скорее, а сама шагнула внутрь, чувствуя, как колени подрагивают от усталости.

Наскоро искупавшись, Лея быстро одела первое, что попалось ей под руку в распашном светлом шкафу — винного цвета туника и брюки, — присела за столик, вгляделась в мутное выгнутое зеркало.

Она давно уже не видела своего отражения нигде, кроме стоячей воды, и сейчас вглядывалась в зеркальную глубину жадно и с трепетом. Детская припухлость сошла с ее щек, глаза запали, а взгляд стал такой, будто она успела увидеть много горя — но так оно и было, подумалось ей отстраненно, так и было. Она будто стала взрослее, но больше не переменилось ничего, никакого тавра, что она ощущала на себе с того дня, когда руки ее стиснули рабскую цепь и не отпускали, пока Лея вновь не стала свободной.

Она все думала, чем же пришлось заплатить за эту свободу, и не находила ничего, не знала, что стало разменной монетой. Успокоившись, Лея причесала волосы, заплела косы и вышла из комнаты. Стражник у двери был незнаком ей, он служил Лэндо, и пошел вперед, показывая ей дорогу.

Он распахнул высокие двери и отступил. Зал был большим, полным света и воздуха, и напомнил Лее ее альдераанские покои — разве что вместо широкой постели в комнате раскинулся столь же широкий стол на ажурных кованых ножках. В центре его покоилось золотое блюдо, до краев полное прозрачной водой, а по поверхности плавали розовые кувшинки и десятки свечей, отбрасывая блики на просветлевшее лицо Лэдно. Хан еще не пришел, и Лея нерешительно замерла напротив, будто девица, что впервые попала на пир в Белом замке.

— Лея, — кивнул приветственно Лэндо и поднялся с кресла. Она обошла стол и села подле него, легко улыбнувшись.

Вскоре к ним присоединился и Хан. Лицо его посвежело, с волос на распахнутую белую рубаху капала вода, а глаза предвкушающе блестели. Они оба были голодны, он и Лея, она поняла это вдруг ясно, и тут же положила себе с блюда толстый кусок дымящегося, сочного мяса, не дожидаясь ни разрешения, ни слуг.
Хан поступил так же, и какое-то время они молча ели, отхватывая зубами горячие перченые ломти, кидая друг на друга понимающие взгляды.

Лэндо наблюдал за ними с легкой довольной улыбкой, но Лея следила, какие из блюд он выбирает и из какого кувшина велит наливать себе вино, и выбирала ту же еду и то же вино, помня об обманчивом гостеприимстве Джаббы.

Наконец, Хан довольно откинулся на спинку, утер губы светлой салфеткой и заговорил:

— Лэндо, друг мой, подле тебя следит сейчас королева Альдераана, Лея Органа.

— Королева из-за моря? — Лэндо развернулся к ней и обежал быстрым взглядом. — Что же привело вас сюда, так далеко от дома?

— Это долгая история, — уклончиво ответила Лея, отложив столовый нож в сторону.

— Я никуда не тороплюсь, — мягко намекнул ей Лэдно, опустил подбородок на сплетенные пальцы, унизанные золотыми перстнями и приготовился слушать.

— Я пытался сказать тебе сразу по прибытии, — снова вступил Хан, — но ты не пожелал слушать. Ты упомянул Джаббу, я же скажу, что мы пришли сюда с юга... если ты понимаешь, к чему я веду.

— Нет, — медленно ответил Лэндо и перевел блестящий взгляд на Хана. — Не понимаю.

— Джабба захватил нас в плен, — объяснил Хан, — и потому его город пал.

— Боюсь, я все еще не понимаю, — с нажимом произнес Лэндо.

— Город пал, потому что Лея Органа — не только лишь королева Альдераана. Видишь ли, я и сам не верил, но все эти слухи правдивы. О водных садах и юужань-вонгах, о набуанских жрецах, и... Она — драконья королева.

Долгие мгновения Лэндо молчал, глядя прямо перед собой, перебирая перстни на левой руке. Потом обернулся к Лее и не приказал, но попросил:

— Покажите мне.

***

Закатный балкон, куда вывел их Лэндо, смотрел на горы, а горы гордо и немо взирали в ответ. Вершины их были покрыты сияющим снегом, чернели обнаженные, будто кости, скалы, и бушевал такой ветер, что едва не сорвал с плеч Леи тонкую кружевную накидку.

— Он пока далеко, — предупредила она Лэндо. Потом вгляделась широко распахнутыми глазами — не на пейзаж, но внутрь себя, — тронула осторожно узы и позвала Люка, позвала своего всадника.

Мы ждем тебя.

Долгое время ничего не происходило, и уже Лея готова была обернуться к Лэндо, попросить об отсрочке, как узы дрогнули, отозвались внутри глубинным и нарастающим рокотом, вспыхнули золотым и багряным.

Скоро буду.

Она стояла на пронизывающем ветру, подставив его необузданным порывам разгоряченное вином лицо, и ждала, как ждут дождя в засуху, как темной, безлунной ночью ожидают восхода.

Отчего-то теперь, именно теперь, когда Люк будто отстранился от нее, не искал ее общества, было так легко говорить с ним. Будто связь противилась тому, что они охладели друг к другу, стягивала их вместе, как суровая нить стягивает края полотнища. Лея не понимала, отчего это происходило именно сейчас, не раньше и не позже, но потом оставила эти мысли — что проку от них? Узам безразличен был ее выбор, ее чувства, они служили лишь одному — повязать все те тех немногих, кто был от крови дракона, оплести их сердца и души, вынудить держаться вместе. И кровь пела в ее венах, откликалась на этот зов, даже если сама Лея была сердита на Люка, на ночь, что он провел с другой женщиной, женщиной, замыслившей зло против него — а значит, и против нее, Леи, тоже.

Она ждала, чувствуя приближение всадника всем своим существом — будто огонь разгорался в груди, — и наконец увидела его, сначала нечетко, не сразу, а потом в один миг — близко, словно дракон погас в одном месте и вспыхнул в другом.

Лея смотрела на них, на дракона и всадника, как матери смотрят в лица своих детей — не собственность, но спутник, что будет рядом, покуда будет длиться ее жизнь.

Где-то за ее спиной пораженно выдохнул Лэндо и она улыбнулась, распрямила смятые холодом плечи.

Люк не знал холода, и она не станет.

Синий дракон раскинул перед ними крылья, словно пытался объять темнеющий небосвод, а потом хлопнул ими, раз, другой, наотмашь, и накидка Леи сорвалась с ее плеч, упорхнула в распахнутые двери залы, и Лея засмеялась, легко и счастливо.

Ее охватил дикий, неистовый восторг, будто это не Люк, но она сама восседала теперь на драконьей спине, смотрела на мир драконьими глазами, слушала древнюю песнь, слагаемую узами. Ей захотелось танцевать, захотелось напиться допьяна и поцеловать мужчину, глубоким и жарким поцелуем; неважно даже, какого. Хотелось ощутить контраст драконьей горячей крови, сумасшедшего сердцебиения против размеренного человеческого, холодного и тихого.

А потом все вокруг подернулось кровавой дымкой.

Дракон взревел, выгнулся дугой, пытаясь сбросить Люка с шипастой спины, сложил крылья, как подстреленная птица и камнем рухнул вниз, на острые скалы.

Он падал медленно, так медленно, как истекает медом опрокинутая чаша, и Лея рванулась ему навстречу, бросилась в каменным перилам, перегнулась через них, не в силах сделаться ближе. Позабыв все запреты, что заходились внутри нее мертвенным криком, она бросила себя в самый центр, в самое сердце уз и закричала сама.

По губам и подбородку хлынула горячая кровь, на заледеневшем вмиг воздухе от нее пошел пар, но Лея не обратила внимания, не утерла лицо длинным рукавом. Разум ее сплелся с разумом Люка, коснулся драконьего и тут же отпрянул в ужасе — чужой разум, чужой дракон, табу из страшнейших, древнее и неприступное.

И все же она могла слышать Люка, могла видеть черную тень, густую и липкую, как свернувшаяся кровь — она наползала на Люка неумолимо и страшно, и Лея не могла отбросить ее, не могла замедлить, только лишь наблюдать.

Вдруг, в один этот лишь краткий миг, Лея поняла, как чувствовал себя ее отец, Бейл Орана, глядя на то, как медленно и необратимо угасает его жена, его любовь, его сердце. Лея смотрела, смотрела и не смела отвести глаз, а дракон все падал и падал, так долго, что она решила: вот она, ее расплата.

Вот оно, ее наказание.

Беги, шепнул ей сквозь узы Люк, и голос его раздробился звенящим эхом, пошел трещинами, как белый фарфор от удара о мраморный пол. Беги, Лея, это он.

Драконья погибель.

Он падал, а Лея с отстраненным удивлением думала — когда же Люк успел стать таким жестоким, таким яростным, таким злым? Как сделался он сердцем шторма, оком бури, в которой сплетались холодный гнев и обжигающая ненависть? Когда же успел он пасть во тьму? Она вспомнила его лицо и его улыбку, они вспыхнули перед ее глазами, как свеча во тьме, и Лея на миг ослепла, а потом поняла — это не он.

Это не Люк.

Он не такой.

И тогда она заплакала, надрывно и бессильно, но не закрыла лицо руками, как сделала бы в детстве, а протянула их к пропасти, что сулила смерть ее дракону и ее всаднику.

И тогда она обратила весь свой внутренний свет, все свое хрупкое человеческое счастье, всю свою любовь против того мрака, того нечеловеческого ужаса, что рвал разум Люка на части, как стервятники рвут мясо с мертвых костей.

И тогда она взмолилась, безмолвно и яростно, как никогда не молилась ни единому богу, ни единой живой душе. Ищуще и неистово она испросила Люка — не оставляй меня. Не бросай меня в этой гулкой и страшной тьме, не оставляй одну в рокочущем сплетении уз, только не оставляй. Ты от крови дракона, как и я, как была моя мать, а до нее — ее мать, и дальше, и дальше, от самого сотворения мира. Ты один у меня остался, и я не смогу — одна, я не смогу знать эти узы, эту кровную связь одна, я не вынесу, они сведут меня с ума, они...

Вернись ко мне.

И когда ей уже казалось, что все решено, что самое жуткое, самое страшное уже свершилось, она увидела сквозь трепет и движение кровных уз, как дракон распахнул широкие крылья, как скользнул у самого дна ущелья, как полетел прочь — сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, как корабль, чьи паруса поймали попутный ветер.

На слабых, дрожащих ногах Лея отошла от края, и ее тут же качнуло в сторону, отбросило в кольцо Хановых рук, горячих и крепких, но она повела плечами, выискивая то, что успела заметить, не слабым зрением человека, но драконьим зрением Люка.

***

Он стоял на скале, высоко, как не подняться ни одному мужчине, закутанный в черное, с темным недвижным лицом. Стоял, будто изваяние, каменное и холодное, но Лея знала — внутри у него, у этого человека — если только он был человек — вскипала белым огнем жуткая ненависть.

А еще она знала — это он убил Оби-Вана.

Ярость, слепая и жадная, поглотила ее, и Лея закричала стражникам Лэндо:

— Тот человек на скале — убейте его!

Лучники, высыпавшие уже на балкон от ее первого крика, заозирались, потом прицепились и выпустили десятки стрел. Они со свистом рассекли воздух, вспороли холодный ветер и устремились к ее врагу, к самому его сердцу, обугленному и черному, но чем дальше они продвигались, тем медленее становился их полет, будто фигуру в черном отделял от Леи не воздух, но густая и вязкая смола. А потом стрелы замерли у его простертой руки и посыпались вниз как мертвые птицы.

Лея вскричала гневно и горестно, а потом вспомнила — есть и второй дракон. Свободный дракон. Дракон без имени, дракон без всадника.

И только она подумала об этом, как ощутила движение уз: так снега сходят вниз по вершинам, так море волнуется перед бурей, так берут свое — огнем и кровью, кровью и огнем.

Лея ошиблась — Люк и она не были единственными от крови дракона, был и еще один. И этот человек, убийца Оби-Вана, черный и безжалостный, обратил к ней лицо и сказал одними губами, но она услышала его шепот громче любого крика.

«Отступи».

«Проиграй».

«Отдай мне дракона».

Она поняла вдруг — он хочет вернуть то, что когда-то принадлежало ему, о чем он думал, долгие и протяжные годы думал, что настанет день — и он вернет утраченное.

Он не просил, не требовал, лишь сказал, будто дело было уже решенным: «Дракон мой. Он мой, Лея Органа, королева из-за моря, и ты слишком слаба, чтобы мне помешать».

И он сказал: «Прочь».

Но Лея не отступила. Она чувствовала такой гнев, какой не знала прежде, какого не ведала даже у Джаббы — тот посягнул на ее свободу, но не на ее жизнь; враг же хотел отнять самое дорогое, что только было — не у нее, но у Альдераана, у самого сердца того порядка, какому служили королевы и всадники. Лея оскалилась, как тигрица, разъярилась, и снова погрузилась в узы, как падают в пропасть — наверняка, ожидая не спасения, но жестокого удара.

И тогда Лея потянулась навстречу мраку, коснулась драконьего разума, чистого и золотого, древнего и багряного, и сказала — ты мой теперь. Но этого было мало, нестерпимо мало, чего-то не хватало, и ужас принял ее в свои ледяные объятия, и где-то на самом краю затухающего сознания засмеялся черный человек.

«Этого мало, это уж верно».

И тогда она подумала о Люке, о том, какое отрешенное делалось его лицо, когда он закрывал глаза и погружался в узы, и тогда она сказала, слабеющими и неверными губами сказала, не себе, но дракону, зеленому, как нефритовые воды Альдерааанской гавани:

Ты — мой, а я — твоя.

Сказала — и тут же испугалась этих слов, невозвратных и верных, идущих из самой ее глубины. Испугалась, потому что вспомнила вдруг запрет матери, непреступный, неотвратный — узы для всадников, Лея.

Не для королев.

Но королевой чего она будет, если враг ее отнимет у нее дракона, если сумеет его подчинить себе, если направится вслед за Люком, единственным ее всадником?

Пусть будет так, решила она. Пусть я не буду королевой, оседлав дракона, пусть я лишусь всего, лишусь своего народа и трона, короны и судьбы, но только не Люка, только не последнего альдераанского дракона; только не этого.

И тогда враг ее отступил, смятенный слепой решимостью, изгнанный жаждой сердца ее, пылкой и яростной.

Отступил, проиграл, отдал ей дракона.

И то, что он считал своим, стало — ее. И то, что она не смела принять — тоже стало ее.

Узы распахнулись перед ней, закружили в золотом вихре, подчинились ей так же, как сама Лея подчинилась им.

И тогда она нарушила многолетий непреложный запрет, переступила через него легко и просто, будто ждала этого мига всегда, с самого своего рождения.

Зеленый, изумрудный, нефритовый дракон ее упал к ней с небес, как падает спелый плод в протянутую ладонь.

Хан заслонил ее собой, бесстрашно и слепо, но она отстранила его сильные руки, выскользнула прочь ловкой змеей, подошла к своему дракону и взглянула в золото его глаз.

Лея увидела свое отражение, выгнутое, выпуклое, положила ладонь на горячую чешую, обернулась к Хану, сказала:

— Я лечу за Люком.

А потом взобралась на гибкую спину, устроилась меж мощных крыльев, и дракон вознес ее так высоко, что перехватило дыхание.

Лея летела — летела, оседлав дракона, сделавшись всадником, чувствуя древний, кипучий восторг, чувствуя страх. Будто одним этим мигом она уже сделала выбор, выбор, что подспудно терзал ее — Хан или Люк? Люк или Хан?

Но только сейчас она поняла, во всей неотвратимости, во всем полновластии этого знания: она выбирала не меж ними.

Она выбирала не мужчин, но себя. Выбирала, какой ей следует стать.

Хан ожесточит ее, позволит править твердой, недрогнувшей рукой. Позволит карать и миловать, нести огонь справедливости через года и земли. Хан принесет мир ее мятущейся душе, поможет отринуть сомнения, что не пристало испытывать королеве.

Люк же смягчит ее нрав, на с ним она станет терзаться, непрестанно мучаться — верно ли она поступает, правильно ли? Он будет с ней нежен, будет с ней ласков, и не ему, но Лее придется принимать на себя тяжесть решений.

Лея летела прочь, распятая муками этого невозможного выбора, но потом вспомнила вдруг свой сон, свой далекий кошмар, который вмиг сделался близким.

Прямоугольники черных елей на белом снегу, свое падение, которого она мучительно делала избежать, но не смела отнять рук с шипов драконьей спины. Потом поняла — это были не ели, никто не высаживает деревья столь ровной чередой, поняла — это войско, черное, смертоносное войско, и она падала на них с небес, как летит на плаху топор палача.

Она несла кровь и огонь, несла им войну. Несла погибель.

Тогда, во сне, Лея в ужасе встрепенулась, но видение держало ее цепко, как спрут, и она видела все: как вспыхнули легкие доспехи, как плавилась плоть, как языки белого огня пожирали все, что было перед ней, ибо горит лишь то, что было живым.

Лея огнем обращала живое в мертвое, черное — в серый и дымный пепел, и она ликовала, охваченная тем темным и мрачным торжеством, что сделалось ей знакомо теперь.

Вот между чем она выбирала на самом деле — приблизить ли ей это будущее, или отринуть прочь.

И она выбрала, прильнула к горячей драконьей чешуе, обратила свой взгляд ввысь, выше и выше, туда, где в сердцевине небосвода, как семена в сердцевине спелого яблока, горели белым огнем далекие звезды.

Глава 11
Глава 11. Люк

Раньше, до долины и Облачного города, до земель Джаббы, еще на корабле, Люк думал, что хуже той цепкой и удушливой горячки не будет уже ничего, что нет страшнее того раскаленного жара, что ломит кости и льется в горло, что это — предел, выше которого только смертельная боль и белая зола.

Но холод едва ли был лучше.

Холод преследовал неотступно, был острее голода и сильнее жажды, и в краткие промежутки, когда Люку удавалось выбраться из слепого и вязкого беспамятства, он понимал — прикончит его именно холод. Пить хотелось до рези в горле, губы обметала соляная корка, а желудок мучительно сжался, но тяжелый ледяной плен был хуже всего остального. Два серых рассвета Люк встретил на этой одинокой скале посреди соленых безбрежных вод, два раза провожал высокий солнечный диск усталым взглядом, и дважды пытался переждать темную безлунную ночь, полную холодных и равнодушных звезд.

Сны вились вокруг беспокойной и мутной взвесью, но ни одно видение не было достаточно глубоко, чтобы Люк мог в него погрузиться; ничто не способно было увести его со скалистого острова — ни улыбка Оби-Вана у ограды драконьей ямы, ни тяжесть серебряного кувшина из покоев принцессы в его руках, ни взгляд Леи, полный тайного значения, которое предназначалось не ему, но Хану Соло.

Даже мысль об их связи уже не отдавалась внутри привычным ревностным чувством, эмоции словно размылись, притихли, и когда пелена забытья отступала, Люк ощущал такую ясность и прозрачность сознания, какой не знал никогда прежде. Он боялся, что холод лишит его рассудка, что голод заставит думать только о себе, что жажда будет нестерпимой и сведет его с ума. Однако именно сейчас он словно сделался чище, чем прежде, поднялся выше над самим собой, над собственным телом.

Холод перехватывал грудь тугим обручем, обжигал горло, и в шумной, волнующейся темноте, в ночи, полной плеска волн и звездного света, Люк пытался выжить, уже зная, что обречен. Он почти не был ранен, не считая правой ладони, на которую пролилась драконья дымная кровь, отравленная угрозой гибели; ожог этот Люк замотал полосой ткани, оторванной от низа рубахи, надеясь, что та достаточно чистая. Он растирал ноги непослушными пальцами левой руки, соорудил настил из хвои и разлапистого ельника, что рос у самого обрыва, заставлял себя ходить, пока мог, но холод забирал и забирал тепло, и это было хуже всего — умереть не от пламени, но от льда, умереть, будучи драконьим всадником, что может повелевать огнем.

Однако теперь дракон не подчинялся Люку. В первый раз он решил, будто узы оборвались, но затем почувствовал незримую, плотную стену, что отгораживала его от прежнего буйства красок. Люк не знал, отчего она возникла, но знал, с каких пор — когда он потерял контроль над узами, когда в его с драконом связь вмешался кто-то третий, и вторжение это едва не стоило Люку жизни. А потом он ощутил присутствие Леи, ее живой и горящий разум, и обезумел окончательно, бежал вместо того, чтобы обратиться против общего их врага яростью и огнем.

Память об этом терзала его, а потом Люк будто окаменел, пытаясь сберечь те крохи тепла, что у него остались. На второй день он увидел дракона — тот кружил над скалистым островом по расходящейся спирали, пока не скрылся из виду. Они все еще были связаны, несмотря на возникшую преграду, но Люк понимал, что осталось недолго — скоро дракон его станет свободен... Впрочем, как и он сам.

Свободен от уз, от своей судьбы, от нежной любви и темной ненависти. У мальчика было лицо Леи, вспомнил он и закрыл глаза. Значит, все уже решено. Любовь Хана имеет шанс на будущее, она — не чета мертворожденной любви Люка, обреченной с самого первого вдоха. Люк видел этот шанс в темных глазах Леи, в ярости ее несогласия с Ханом — ярости, подобной той, что и сам Люк когда-то пытался разжечь внутри в бесплодных попытках избавиться от наваждения.

На третий день он решился.

Люк помнил еще, как тяжела была смертельная ноша, что принес он из Юужань-Вонга, помнил оскал выбеленного солнцем черепа, усмешку, таившую в себе триумф — все черепа выглядят так; быть может потому, что они одни остаются на свете, когда плоть сходит с костей, как мутная пена волн. Помнил слишком хорошо, чтобы не обманываться собственной молодостью — смерть поджидает каждого, и встречи не избежать никому. И все же в самой тайной его глубине, рядом с коротким, как последний вздох, именем, теплилась еще надежда — слабая, хрупкая, человеческая. Люк давил ее упрямо и безжалостно, потому что ему нужны были все силы, какие только остались, на этот последний рывок.

Низкие серые облака вспыхивали золотой кромкой, но солнца не было видно. Морские воды были спокойными и лишенными цвета. Люк лег на спину, размеренно задышал в такт набегающим волнам, и вспомнил учителя.

«...не единственный. Есть еще один».

Он не способен был преодолеть ту стену, что отделяла его от дракона, и потому обратился к узам другого рода — человеческим, но столь же кровным, что и драконьи. Оби-Ван говорил, будто у Люка есть близнец, а значит он — от крови дракона тоже. Значит, он услышит — не сможет не слышать, не сможет не узнать. И тогда Люк закрыл глаза, как делал всегда, погружаясь в кружево уз, но потянулся не к ним, а к далекой и дремлющей памяти.

Памяти, что хранила тесноту материнского чрева, разделенную на двоих, тишину околоплодных вод, случайные касания и биение второго сердца. То, что помнил он с сотворения мира, когда не существовало еще ничего другого.

«Найди меня, — думал Люк, собрав все свои силы, как бедняк собирает в горсть хлебные крошки. — Узнай меня. Услышь меня. Мы делили материнскую утробу, кровь связала нас крепче любых цепей, последуй за ними и найдешь меня. Найдешь меня, — повторил он пересохшими губами. — Есть два дракона, и оба признают тебя, но лишь одного ты сумеешь оседлать — и не ошибись, не ошибись в своем выборе, ведь сделать его можно только лишь раз. У человека может быть только один дракон, но жизнь дракона длинна, как косы моей королевы... Служи ей верно, — просил Люк, — и не ошибись — после моей смерти оба дракона станут дичать, отыщи их, и найдешь свою...»

Люк хотел бы сказать «судьбу», но участь эта была куда больше, неизмеримее, и закрывая глаза, он слышал лишь гул жестокого ветра над своей головой. Он привычно ждал отклика, знакомой дрожи узнавания, но все внутри было немо — ответа не будет, понял Люк. Так запечатанную бутылку пускают по волнам с тонущего корабля, не надеясь на отклик или спасение.

Впрочем, спасения он и не искал. В какое то мгновение черный, животный страх навалился на него, прошелся дрожью по рукам и ногам, выбил стук из зубов, из легких — воздух, скрутил его внутренности ледяной рукой, заслонил собой небо. Люк ждал мирной смерти, но вместо этого разум его метался в агонии, мучительно пытаясь найти выход — не из смерти, но из ужаса. Но выхода не было, и тогда Люк стал представлять, будто он снова на корабле, лежит на палубе и слушает шум волн, бьющих о борт, что вот-вот над ним склонится Лея и он увидит ее лицо.

Оно плыло под его закрытыми веками светлым видением, пустынным миражом — темные лучистые глаза, тонкие брови, крохотные, едва заметные родинки на щеках... То, как она ходила — с высоко поднятой головой, гордо выпрямив спину, даже когда шею ее охватил рабский ошейник. Люк помнил, как затряслись у него руки, когда Джабба велел вывести Лею к себе, и Люк увидел, во что приказали ее одеть. Помнил, как она прижалась к нему в поцелуе — коротком и страшном, — и как отстранилась, опуская глаза. Как снимала повязку с его лица и как пробежалась пальцами по затянувшимся, едва заметным шрамам, довольно кивнув, и ему казалось, будто от ее прикосновений раны откроются вновь, до того беспокойно колотилось сердце...

Ужас отступал медленно и неохотно, и хотя Люк все еще чувствовал боль в стесненной груди, но сумел выровнять дыхание, а потом и вовсе забыться неглубоким беспокойным сном. Ему снилось, будто Лея в золотом откровенном наряде танцевала для него, для него одного, и ее бедра мелькали в вихре багряного шелка, а узкие ладони поглаживали впалый живот, мимолетно обводя грудь, поднимались к шее, обрамляли лицо — и пальцы, унизанные кольцам, дрожали, как и темные ресницы. А потом она подняла на него глаза и взглянула остро, с каким-то затаенным торжеством. Ладони ее взлетели к прическе, коса со свистом ударила воздух, точно хлыст, и Лея налетела на него ураганом, и в груди у Люка стало горячо и тесно.

Правую сторону его тела охватило белым пламенем, левую — голубым льдом. Он слепо провел рукой по груди и тут же к его ладони прибавился еще десяток рук — все они ищуще зашарили по его ногам и животу, подбираясь к груди, но Люк уже нашел, что искал. Пальцы его сжали серебряную заколку, что он когда-то подал принцессе, своей будущей королеве, и с острия ее капал яд. Люк сжал заколку в ладони изо всех сил, чувствуя, как яд безжалостно разъедает кожу, и через миг проснулся.

Справа был огонь, было тепло — и Люк заморгал, повернув голову, но видение не уходило; золотое бледное пламя и кровавые угли. Люк попытался придвинуться ближе, но чья-то рука удержала его, помогла приподняться на локтях, обхватила спину. Лея приблизила к нему бледное, обеспокоенное лицо, и Люк коротко выдохнул, зажмурился, покачал головой — не самых худший из снов.

Не самая тяжкая смерть.

Лея поднесла к его губам тонкое горлышко бурдюка, исходящее жаром, и Люк приник к нему бездумно и жадно, как младенец к материнскому молоку, сделал жадный глоток и тут же отстранился, закашлявшись. Горло обожгло, перехватило, внутрь полилось что-то густое и кипящее, терпкое и дымное, лицу и рукам стало жарко, а голове — легко. Несколько мгновений Люк молча пережидал это чувство, потом отпил еще и еще, пока не опустошил все до капли. И только после этого сумел выпрямиться и обернуться к Лее, прошелся по ее лицу безумным взглядом, нашел ее ладонь и стиснул до боли. Она вскрикнула.

— Прости, — Люк тут же выпустил ее пальцы. — Хотел убедиться, что ты мне не привиделась. Ты... настоящая?

— Сам-то как считаешь? — гневно нахмурилась Лея и он рассмеялся. Лицо ее тут же разгладилось, она спросила с тревогой: — Как ты себя чувствуешь? Ты не ранен? Что с твоей рукой?

— Я... — Люк задумался на мгновение, потом тряхнул головой. — Все это потом. Расскажи мне, как ты нашла меня, Лея. А лучше ничего не говори, просто... — он качнул головой, сдвинулся, давая ей место у огня, но она опустилась на колени с другой стороны, наклонилась, вглядываясь в его лицо, и тут Люк заметил вдруг, какие темные у нее глаза, какие кровавые губы. — Я знаю, что все это — лишь иллюзия, обманчивое видение, сладкая ложь. Я знаю это, не спорь со мной, потому что я видел этот остров, я обошел его за три сотни шагов — и я видел, что вокруг, насколько хватает взгляда, лишь горькое море, и я знаю, что человеку просто неоткуда здесь взяться...

Лея коротко вздохнула, — он знал этот вздох, она делала так всякий раз, как собиралась с кем-либо спорить, — но потом молча опустилась рядом, положив голову ему на плечо, а ладонь — на грудь. Люк помедлил и притянул ее за плечи ближе. Правая ладонь ныла и пульсировала в такт участившемуся сердцебиению, и он поморщился.

— Что с твоей рукой? — вновь спросила Лея. Голос у нее сделался низкий и хрипловатый, и Люк вздрогнул, представив, как этим же тоном она говорит ему совсем другие слова.

— Как ты попала сюда? — он закрыл глаза, не ожидая ответа. — Я ждал тебя, ждал так долго, но и не думал, что ты в самом деле...

Она коротко рассмеялась, и он вдруг остро почувствовал дрожь и тепло ее тела, тяжесть ее дыхания, и в один миг осознал — это не сон, но реальность. Лея сейчас здесь, говорит с ним наяву, смеется, улыбается кровавыми губами. Он понял, отчего они кровавые еще раньше, чем успел озвучить свою догадку.

— Драконья кровь... Откуда она у тебя?..

Люк чувствовал, как она наполняет его дымным жаром, расходится по венам с каждым ударом сердца, как руки и ноги наливаются силой и огнем, как разум его перестраивается, сначала медленно и неохотно, а потом все быстрее. Острая пьянящая радость охватила его, закружила в золотом вихре, и он не сумел сдержаться — притянул Лею ближе, уложил на себя, обхватил ее узкую спину руками и впился пересохшими губами в ее алые губы. Мгновенный, точно удар, разряд прошелся по его телу — миг узнавания, который он испытал, впервые оседлав дракона. Лея выдохнула ему в губы, обхватила горячими пальцами его лицо, и Люк поплыл, как от горячего альдераанского вина, простонал что-то неразборчивое, прижал ее еще ближе, еще теснее, не понимая уже, чье именно сердце заходится набатом в груди. Он целовал ее в серых сумерках, опьяненный драконьей кровью и той свободой, что она ему даровала — не последней свободой умирающего, но голодной и рьяной свободой живого.

Смелость его поцелуя сменилась нежностью, болезненной и терпкой, такой, что горло перехватывало, а руки тряслись в бессилии — как бы не был глубок поцелуй, как не был бы опьяняющ, но и ему положен предел. Люк отстранил ее от себя, дрожащую, задыхающуюся, вгляделся в ее лицо, будто впервые увидел, и сказал себе — да, это наяву, это правда. Испугался на миг, как боялся всегда — отчуждения, неловкого молчания, что вырастает стеной, нереальности происходящего. Испугался, что спасется, что будет будет жить с этим знанием, будет помнить, каково это было — обрести свободу хотя бы на миг, совершить то, о чем грезил так долго, — что потом ему придется вернуться в прошлую жизнь, заковать себя в броню холода и отчуждения. Стоять по ее правую руку, подавать ей венчальный убор, вести Лею, светлую, юную, к брачному огню, вложить ее руку в чужую ладонь и слушать ее клятву перед лицом безразличных к его ослепляющей любви богов.

— Нет, — произнес он глухо. — Так нельзя, Лея... нам нельзя...

Но она лишь прижалась теснее, прильнула к нему, впилась пальцами в его плечи, вжалась бедрами в его бедра.

— Можно, теперь все можно, — зашептала тяжело и сбивчиво, нашла его взгляд темными, расширенными глазами на бледном лице. Угольно-черные зрачки затопили радужку, ресницы дрожали, как крылья доверчивой бабочки-однодневки, и тогда Люк перехватил ее тонкие запястья, отвел от себя ее просящие руки, отстранился тяжело и упрямо, как если бы преодолевал огромную толщу воды.

— Я всадник, ты — моя королева, — Лея нахмурилась, лицо ее скривилось, будто он ударил ее, и Люк отвернулся. — Так быть не должно, нельзя, чтобы...

— Я больше не королева.

Лея поднялась, и он стиснул пальцы, чтобы не удерживать ее подле себя; правую ладонь обожгло болью и Люк вздрогнул. Она возвышалась над ним, гордая и прямая, с растрепавшимися волосами, и он залюбовался ею — бездумно и безнадежно.

— Я вернулась за тобой. Я искала тебя. Я видела твое падение, и... — она сглотнула, и он не мог отвести взгляда от ее белой шеи, от выемки у самого горла, беззащитного и открытого, не мог взглянуть ей в лицо — потому что знал, что не перенесет той боли, что отразилась на нем. Потому что на один этот миг ее боль стала его болью, ее страх — его страхом, и словно со стороны Люк наблюдал это неминуемое падение, полет навстречу бездне, навстречу смерти. — Он пожелал второго дракона, того, что свободен, а я... Я не могла ему позволить, не могла уступить, и... Я оседлала дракона, Люк.

— Ты сделала — что?! — выдохнул он и попытался подняться, но ноги не слушались его, подогнулись, и Люк упал на колени, на мягкую сухую хвою. Он бездумно загребал ее руками, ища опоры, как дети загребают песок — жадными горстями, чувствуя, как он просачивается сквозь пальцы.

— Я оседлала дракона, — повторила Лея с вызовом, распрямила плечи и упрямо добавила:

— И я не жалею. Он хотел забрать, что было моим, но я не позволила... И никому не позволю!

— Но королевы не седлают драконов... — растерянно произнесли его губы. Люк слышал себя словно со стороны, и голос у него был потерянным и спокойным, хотя покоя он не ощущал вовсе.

— Значит, я не королева больше! — воскликнула Лея и протянула к нему руки, помогла подняться. Люка шатнуло, он едва не оступился, шагнул прочь от углей к ней, к тому белому и высокому пламени, которым горела вся ее тонкая, как свеча, фигура, но тут же отдернул руки.

— Нет, это не так, — заспорил он из упрямства. — С чего ты решила?

— Ты знаешь, с чего. — Лея взглянула прямо, открыто, и Люк вспомнил другой ее взгляд, уклончивый и манящий, обращенный не на него. — Оседлать дракона — значит отречься от всего, что составляло жизнь прежде; это значит — найти другой путь, значит, что не ты берешь верх, но вверяешь себя этой судьбе. Ты и сам знаешь это, знаешь лучше, чем кто-либо другой — не всадник подчиняет дракона, но дракон...

— ...всадника, — закончил Люк. — Да, я знаю... я знаю...

Он снова присел, не находя в себе сил спорить на равных. Значит, Лея теперь всадница, значит, в каком-то смысле, на одном из множества уровней, они стали теперь... равны?.. Люк не стал продолжать эту мысль, запретил себе думать о ней.

— И все же... — начал он осторожно и тихо, — что это меняет? Я присягнул тебе, я дал клятву — до последнего вздоха, до смертного часа, и...

До смертного часа — разве не он пришел к нему на этом камне? Разве не умирал он от холода, отгороженный от него лишь толикой древней крови, разве не предчувствовал он близкий и неминуемый финал, разве не ощущал на своем лице ледяное дыхание гибели?

— Как же ты нашла меня? — спросил он наконец. Часть его разума уже знала ответ, знала в тот миг, когда сердца их забились в унисон, на созвучие, словно короткие имена, что дали им...

— Было нелегко, — призналась Лея и вздохнула. — Я не знала, куда ты направился, не чувствовала тебя в узах, не могла дозваться... Дважды я останавливалась, занимала огонь, гадала по звездам и травам, по крови, по пламени — но не умела тебя найти... А потом, на вторую ночь, я увидела сон...

Она запнулась, и Люк понял — она взвешивает сейчас каждое слово, прикидывает, чего будет ей стоить эта откровенность.

— Я видела сон... Но он ускользнул от меня, и... Потом, — сказала Лея, опускаясь подле него, задумчиво глядя в огонь, — потом я услышала голос. Будто сами скалы, само небо заговорило со мной — до того этот голос был древний. Тот человек на скале, что едва не погубил тебя... он был от крови дракона, но голос принадлежал не ему. Он был от крови дракона, но голос этот был словно сам пламень, и он обратился ко мне. Он сказал: «Я помогу тебе, дитя мое. Я знаю твои радости и твои печали, но главное — я знаю, где искать то, что ты утратила». И я заснула так крепко, как думала, что не сумею заснуть, и на утро третьего дня я поняла, где тебя искать, я услышала шум моря, узнала биение твоего сердца, и чем вернее я приближалась, тем отчетливей оно становилось, пока не затмило все... Так я нашла тебя.

Люк молча помнил ее к себе и обнял, вместе они опустились на землю, охваченные не пламенем страсти, но слепой жаждой человеческого тепла. Он лежал, слушая ее дыхание, которое из стесненного и частого стало легким и сонным, рука ее на его груди отяжелела, и это была приятная, доверчивая тяжесть, и в сотый, тысячный раз он поклялся себе, что не сделает все, чтобы не обмануть это доверие, хрупкое, как стебель белого цветка. Холод отступил, изгнанный из тела драконьей кровью, что Лея разделила с ним, поцелуем, что она разделила с ним, сном, что объял их обоих — тихо и незаметно, будто не проступили они древний и строгий запрет.

Сейчас Люк чувствовал, будто и не было никогда никакого запрета, не мог вспомнить причин, что лежали в его основании, не мог понять, почему отстранялся прежде. Держать Лею в своих объятиях, обернуть ее в кольцо ищущих рук казалось самым верным и правильным, что он когда либо делал — так он чувствовал себя, седлая дракона. Будто понял наконец, для чего был предназначен, для чего был рожден на свет. Руки его были созданы, чтобы окружать ее, пальцы — ложиться на ее белые плечи, глаза — чтобы смотреть в ее лицо, ноги — чтобы сплестись с ее, разум — чтобы искать ее присутствие в золотых и багряных узах, а сердце — чтобы биться удар в удар с ее сердцем. Он понял, что так и должно быть — потому, что так было всегда, от самого сотворения мира, когда не было больше ничего другого. Страшная догадка вновь коснулась его сознания, но Люк отогнал ее, как назойливого мотылька, и потянулся навстречу сну. И во сне и наяву его окружала она одна — Лея, смиренная и гневная, покойная и горящая, и она принадлежала ему одному, так же верно, как его собственное дыхание, как звук его сердца, которое он ей вручил.

***

Лея разбудила его через несколько часов. Костер догорал, угли подернулись белой золой, но тот лед, что сковывал грудь Люка прежде, отступил, изгнанный дымной горячей кровью. Дышалось легче, разум его прояснился, тяжелая мутная пелена ночного опьянения спала, и Люк боялся, что Лея теперь сожалеет об их поцелуе, но она смотрела прямо, не отводила глаз. Сидя на пологом камне, она пальцами прочесывала распущенные волосы, потом ловко разделила их на три части и быстро заплела в косу, отбросила ее за спину и улыбнулась ему.

— Тебе лучше? — спросила она и Люк прислушался к себе, склонив голову.

— Да, — признал он. — Гораздо.

Чувство было такое, будто он пробудился от долгого кошмара и увидел, что все прежние страхи были лишь порождением разгоряченного разума. Силуэт Леи становился все отчетливее, словно Люк не способен был видеть ничего, кроме нее одной, а потом он понял — занимается рассвет. Небо за ее спиной медленно светлело, плотные низкие облака обещали непогоду, посерели по краям, стали мутными и тяжелыми, как размокшая рисовая бумага. Лея поднялась с камня и подошла к нему, взяла за руку, тронула повязку — осторожно, но твердо, — и Люк высвободил ладонь.

— Сожми пальцы в кулак, — попросила она. — Хорошо. Я боялась, что у тебя не хватит сил, чтобы ночью лететь со мной обратно, боялась, что ты упадешь в море... Сейчас ты готов?

— Надеюсь, — вздохнул Люк. Прошлые неудачи помнились слишком отчетливо, и ему казалось, что он не сумеет переломить исход новой попытки. Он не стал ничего говорить ей, лишь закрыл глаза, осторожно ища ту преграду, что возникла после падения, но вместо нее Люк обнаружил, что больше не один в узах.

Все, что он видел в Лее, провожая ее взволнованными взглядами, нашло отражение в узах — ее присутствие, которое прежде было тихой искрой во мраке, обрушилось на него во всей полноте, неотвратимо и полновластно: ослепительный свет, белый пламень, который мог бы сжигать дотла. Огонь не ранил, но согревал, и Люк приник к нему, позволил объять себя и узнать. Он слышал дыхание Леи, легкое и чистое, слышал ее сердцебиение, размеренное и спокойное, знал их вернее, чем в кольце ночных объятий, вернее, чем собственные — а потом вспомнил свою мольбу, предсмертный зов, и отшатнулся.

Он бежал от ее присутствия, от белого огня, прятался, заслонялся обманом и ложью, что никогда не любил, или любил, но иначе — не как юную женщину, но как... Задыхался, захлебывался этой чудовищной правдой, мгновенным узнаванием, ослепительным, как молния, оглушающим, как гром, но потом услышал, как она зовет его — не как всадника, но как друга. И тогда он опустил руки, выдохнул обреченно и пошел на ее зов, чувствуя страшный трепет перед этой своей покорностью, перед властью, что Лея имела над ним. Потом нашел в узах своего дракона, вошел в его разум, как входят в прохладу храмов и под защиту замковых стен, и впустил его в свой. Стало легче, но знание, что открылось ему, все еще пылало под закрытыми веками, и нельзя было его забыть, нельзя отвернуться.

Люк открыл глаза. Солнце еще не взошло над темными волнами, лишь первые лучи скользили по облакам. Дракон его кружил в вышине, как и дракон Леи, две крылатые тени, неотличимые друг от друга в серой предрассветной дымке. Люк смотрел на них, пока от светлеющего неба не заломило глаза, а потом повернулся к Лее.

Она стояла подле него, по левую руку, и глаза ее были все так же темны на белом лице, что и ночью, косы все так же длинны, а губы все так же кровавы. Люк вспомнил дымную горечь, ужас и красоту ее поцелуев, и вздрогнул. Она ничего не поняла еще, не знала, не помнила, но он в один лишь миг вспомнил и узнал, и понял все.

— Я и впрямь не жалею, — сказала Лея вдруг, и он не сразу понял, что она говорит о драконе. — Что сделано, то сделано...

— Да.

Он подозвал своего дракона, оседлал его, окутал себя диким и древним разумом, а потом обернулся к Лее. Дракон ее спустился к ней с небес, и она вспорхнула на его спину, тонкая и гибкая, охваченная — он слышал это в узах — восторгом и трепетом. Он смотрел на нее сквозь золотую дымку и не мог понять, как один человек может вместить — все? Горькая нежность и тихий свет, палящий огонь и хладный сумрак, темное наваждение, слепая одержимость, спасение и гибель.

Его королева и любовь.

Его сестра.


~

Продолжение следует

Иллюстрации
Обложки



Третья глава


Шестая глава


Седьмая глава



Спасибо за иллюстрации Shagel!

• #ББ-фест
• #Люк Скайуокер
• #Лея Органа
• #Хан Соло
• #Оби-Ван Кеноби
• #Энакин Скайуокер/Дарт Вейдер
• #Шив Палпатин

Комментарии 5

Maiarme, сообщество «Star Wars fest club»

Aut Caesar, aut nihil

17 августа 2018 (00:01:47)  17

Или Цезарь, или никто

Или Цезарь, или никто

Категория: гет/джен
Жанр: AU, драма, даркфик, кроссовер Борджиа
Персонажи/Пейринг: Люк Скайуокер/Лея Органа, Дарт Вейдер, Шив Палпатин, гранд-адмирал Траун, Уилхафф Таркин, мофф Пиетт, принц Ксизор, Хан Соло, Пуджа Наббери, Сола Наббери, Оуэн Ларс
Саммари:
Дети Владыки Вейдера — темные Одаренные Люк и Лея, воспитанные на ступенях у Черного Трона, призваны принести процветание своему Императору и укрепить мощь Империи. Помочь отцу хитростью или оружием одолеть его многочисленных врагов. Но предлагаемый отцом династический брак не находит отклика в сердце Леи и вызывает ревность со стороны Люка. Лея больше не хочет, чтобы ее рука и сердце были разменной монетой в политических играх ее отца, а Люка раз за разом соблазняют видения Светлой Стороны Силы...
Предупреждения: твинцест, смерть персонажей, беременность, изнасилование (упоминание), сцены насилия, элемента слэша

Пролог

Пролог

Шесть планет задыхались криком, шесть планет горели огнем, шесть планет утопали в крови – но в вышине, холодной и темной, этого не было видно, этого не было слышно. Чисты были одежды офицеров, черные, как тьма космоса, и слух их услаждала лишь музыка, но не предсмертные крики.
На мостике звездного разрушителя – самого быстроходного, самого смертоносного среди всех кораблей Империи, среди верных ему офицеров, стоял молодой принц с глазами – то золотыми, то синими, с руками – то нежными, то жестокими, с лицом – то светлым, то холодным.
Припав на одно колено, так обратился к нему гонец:
— Мой лорд, посольство набуанских дев и жён, придя под белым флагом перемирия, на безоружном корабле, ожидают возле разрушителя, и просят их принять.
Принц безмятежно сказал:
— Что же, пусть приходят.
Один из верных офицеров, что служил в разведке, а до этого – в Инквизитории, и ни во что не верил, так предостерег единственного сына лорда Вейдера:
— Мой лорд, набуанцы досыта напоены позором, взбудоражены тем, как было подавлено восстание. Среди них ещё идёт волнение, раны потерь и страх ещё слишком свежи. Это может быть ловушка. Вы знаете, как они коварны, вы знаете, как они искусны в ядах и отравлениях. По меньшей мере, заклинаю вас, мой лорд: не принимайте их подношений, не берите их даров, не касайтесь их одежд. Им нечего терять, а вы, мой лорд, для них – главный враг.
— Полноте, не бойтесь, лейтенант. Я не стану прятаться. Негоже воинам бояться женщин, — медленно сказал принц, — Велите проводить их. Пусть войдут, не боясь обиды. Им нечего боятся: они, в отличие от мужей, не поднимались против нашего законного Императора.
Пятнадцать женщин, под конвоем штурмовиков, вошли в сверкающую строгость приемного зала разрушителя. Почти на всех были вдовьи вуали, но лица у всех были открыты. Кроме одной — одетой в самое простое и белое платье, той, что была меньше всех.
Длинные и пышные платья их мели пол, шуршали тканью. Их украшения негромко звенели, и разноцветные заколки качались в волосах. Как стая певчих птиц, как букет диковинных цветов были они. Но цветам тем — увянуть на следующий восход солнца, а птицам тем — не вырваться из раззолоченных клеток.
— Приветствую вас, женщины Набу, — сказал им принц, и все они склонили перед ним головы. И старшая среди них, с волосами, белыми, как шрамы или боль, в пышном синем платье, расшитым каплями воды, вышла на два шага вперёд, сказала глухо и почтительно:
— Да будут безоблачны твои дни, о принц. Я — Валерия Танака, мать последней королевы Набу. Дочь моя, Апайлана, узнав о вспыхнувшем мятеже и о том, как тобой, о доблестный принц, он справедливо был подавлен, наложила на себя руки. С тех пор, как королева умерла, горе и безвластие царят на Набу. Но я и мои сёстры пришли просить тебя о величайшей милости. Твой суд был справедлив, и за мужчин, осуждённых тобой, просить я не смею. Но твой приговор затрагивает мальчиков, детей. Я — мать, и я к твоим ногам, как мать, смиренно припадаю: помилуй, светлый лорд, избавь от жеребьевки детей, которые не достигли ещё своей двенадцатой зимы. Ты повелел, чтобы каждый десятый набуанец мужского пола был умерщвлён. Таков твой приговор, и я о нем судить не смею. Но пощади детей, не ставших еще мужчинами. Вырастая, они будут славить твою милость.
И принц сказал:
— Высокородная госпожа, ты пришла просить меня о невозможном. Мятеж был поднят на шести планетах, и я с шести планет возьму кровавую дань. Когда мужчины-набуанцы восставали, то знали, как велика будет цена за их дерзкую попытку. Когда они восстали именем Набу, то знали, что Набу и обрекают.
Вдруг из толпы вышла маленькая девушка, одетая в белое платье, опоясанная простым серебряным кушаком. Лицо ее скрывал капюшон. Она прошла сквозь стройные ряды других женщин, что безмолвно расступились, пропуская ее вперед, и она остановилась в двух шагах от принца. Она откинула капюшон и упала перед ним на колени, как срубленное деревце.
Раздался ропот, потрясённый гул, послышались слова:
— Принцесса…
— Это в самом деле принцесса…
— Не может быть!
— Леди Вейдер, леди Лея!
Холодное лицо принца дрогнуло, а глаза полыхнули золотым и синим. Он сделал шаг по направлению к ней и сказал:
— Сестра? Зачем ты здесь? Вставай.
— Где быть ещё мне, мой принц? Где мне быть, как не среди набуанских женщин и дев?
— Вставай.
— Ты победил. Мятеж подавлен, и Набу больше никогда не восстанет, не поднимется против Империи. Даруй же милость… Даруй же милость всем, и народ будет прославлять тебя в веках.
Принц сделал шаг по направлению к ней, опустил руку на её плечо, и потянул наверх, но она повела плечом, выскользнула из его руки.
— Вставай немедленно с колен.
— Я не могу встать, пока я вижу, что ты губишь наш народ. Или ты на свет родился не от набуанской женщины? Или мать твоя была тигрица? Или ты высечен был из камня? Или ты не брат мне?
Он выпрямился, глаза его горели.
— Ведь наша мать спит в этой земле. Не обагряй же её кровью невиновных. Пощади детей. Как наша мать стояла бы перед тобой и умоляла бы за тебя, так я сейчас стою перед тобой и умоляю за всех детей. Посмотри на моё лицо, и ты узришь лицо моей матери.
— Не поддавайтесь слепой жалости, мой принц, — твердо сказала высокая женщина в полной броне, стоящая по левую руку от него.
— Как этой красоте не внять? — тихо прошептал мужчина с честным лицом, стоящий по правую руку от принца.
А принц сказал снова:
— Вставай, сестра. Я не могу видеть тебя на коленях перед собой.
Принцесса обернулась к женщинам, и, послушные одному её взгляду, они все встали на колени. Тогда она снова повернулась к своему брату, глаза ее были печальны. И она сказала нежно:
— Исполни мою просьбу, Люк.
Он наклонился к ней, взял её за руки, и сказал:
— Твоей мольбе противиться я не в силах. Будь по-твоему: лишь семерых зачинщиков восстания я казню. За этих не проси: они виновны, они пролили кровь, они понесут наказание. А всем мужчинам Набу я повелеваю отсечь мизинец левой руки, в знак вечного позора, но жизнь им сохраню. Вставай, сестра. Вставай же, Лея.
И он поднял её с колен.


Глава 1. Двор Темного Владыки

Глава 1. Двор Темного Владыки

Люк провел сестру, все также держа за руку — цепко, но аккуратно — в свою каюту. Сказал следовавшим за ними стражникам и офицерам:
— Оставьте нас.
Он выпустил ее ладонь — рука безвольно упала. Люк прошел несколько шагов вперед, и неожиданно быстро потер лицо прямыми ладонями, как будто хотел проснуться или взбодриться. Стражники с легкими поклонами удалились, и Лея сказала, дождавшись, когда за последним захлопнется дверь:
— Ты злишься на меня.
Люк обернулся к ней и быстро ответил:
— Нет.
— Злишься, я же вижу: у тебя верхняя губа чуть приподнялась.
Он повел губами, словно проверяя ее слова на прочность, выдохнул и сказал, сев в кресло напротив нее:
— Зачем ты бросилась мне в ноги на виду у всех? Зачем пришла в посольстве этих женщин?
— Там мне и место. Я наполовину набуанка.
Он раздраженно хлопнул ладонью по подлокотнику:
— О Великая Сила, ты думала, что я не послушаю тебя, если ты придёшь ко мне одна!
— А ты послушал бы?
— Я бы… Колебался. Но рано или поздно я бы исполнил твою просьбу.
— Я рада это слышать, брат.
— Никогда больше не делай так: не вставай передо мной на колени. Это ужасно, ты сама не понимаешь, как это ужасно. Это больше, чем я могу вынести… Впрочем, ты и сама не знаешь, о чем просила. Ты знаешь, что восставшие повесили моффа и старших офицеров, прибив гвоздями к воротам его собственного дома? После того, как он умер, а это было не сразу…
Он посмотрел на бледное лицо сестры, и замолчал, не решившись продолжить, сказать ей, что, сняв с ворот, восставшие разложили тела и пировали прямо на них.
— Неважно. Тебе нужно быть осторожнее, сестрёнка, это слишком похоже на Светлую Сторону.
— Нет — быстро сказала она, — Нет, это не унижающая жалость, это только холодный расчёт. Представляешь гнев матерей, которые потеряли сыновей? Оставшихся они будут они растить в непрекращающийся ярости и жажде мести. Но теперь, когда дети помилованы и живы, они от радости и счастья не будут их настраивать против Империи.
— Что же… Так я и скажу отцу.
У Леи сделался задумчивый вид, как будто она вспомнила о том, что у неё есть отец, в первый раз за сегодняшний вечер. Она жалобно сказала:
— Возьми меня с собой, когда будешь говорить с ним, чтобы я могла ему и всем рассказать и сказать, что это я во всём виновата.
— Нет. Причем тут ты? Это было моё решение.
Они замолчали. Лея задумчиво водила пальцем по шестиконечному колесу, эмблеме императорского дома, которая была нарисована на стене. Потом Лея, словно собравшись с духом, спросила:
— Говорят, отец ищет тебе невесту?
— Почему ты спрашиваешь?
— Я боюсь, что если у тебя появится жена, ты совсем забудешь о своей сестре.
— Никогда. Не существует такой земли, где я не помнил бы о тебе. Где ты это слышала эти глупые сплетни?
— Женщины говорят во дворце.
— Не верь им, они все романтизируют. Ситх не может быть женат, а я связан с Орденом. Отец, полагаю, будет ждать от меня выводка бастардов. Лучше всего от Одаренных женщин, но их не так много осталось после джедайской резни…
Лея передернула плечами: ей казалось, что она могла бы смириться с супругой брата, подружиться с ней — потому что любая жена не сравнилась бы с ней, с тем особым сортом родства и близости, что они разделяли с Люком… Но многие женщины? Она вдруг пристально посмотрела на него:
— У тебя уже есть дети?
— Нет. Или я них не знаю. Я знал многих женщин, и, наверное, бастарды могли бы быть. Но если я не почувствовал их в Силе, то значит, они не Одарённые или слишком слабы, а такие мне не нужны.
Он внимательно посмотрел на сестру, потом, раскаявшись, сказал:
— Прости. Мне не нужно было об этом говорить. Ты девица, и тебе такие вещи знать пока рано.
Она дернула плечом, и больше они не говорили. Люк сделал жест, она подошла к нему, села рядом, бестрепетно взяла за руку, положила голову ему на плечо. Люк внимательнее присмотрелся к ней: под глазами темнели черные круги, и он подумал о том, что она, должно быть, совсем не спала: с момента объявления первого приговора прошло не больше полутора суток, она, должно быть, спешила на Набу, входила в контакт с этими женщинами — интересно, поверили ей сразу?
Рука Люка непроизвольно сжалась в кулак при мысли о том, что отчаявшиеся набуанцы могли использовать ее в качестве заложницы, он снова удивился сестриным идеалам и наивности, постановил себе лучше заботиться о ней.
Он взглянул на нее еще раз: она обмякла, плотно привалилась к его плечу — ее сморил сон.
Люк почувствовал себя таким усталым и старым, что осторожно откинул голову на спинку кресла, смежил неожиданно тяжелые веки. Потом, чувствуя, что соскальзывает в сон, встрепенулся, оглядел помещение, приобнял сестру одной рукой, а в другую взял световой меч.
И то, и другое — сжал крепко.
И потом лишь закрыл глаза.

Когда они вернулись на Коруксант, погода была сумрачная: небо заволокли тучи, и холодный, ветренный день даже не пытался казаться приветливым. Лея несколько раз глубоко вдохнула: она не любила синтезированный, много раз прокрученный по системам очистки, воздух космических кораблей. Сейчас, в ангаре, не было ни цветов, ни трав, ни гор — только земля, запах свежей краски и смазки — но Лея и этим коктейлем дышала вдумчиво и жадно. Люк оглянулся на нее и ничего не сказал: про себя он давно решил, что это свидетельство ее женской, более мягкой натуры. Его с семи лет воспитывали воином, он жил в казармах, ел синтезированную еду месяцами, мог спать в любых условиях, и не боялся — жары, холода, влаги, ветра.
Близнецов прямо у трапа встретил адъютант отца:
— Лорд, леди, мое почтение. Милорд Вейдер сейчас у Императора, и по прибытии велел безотлагательно проводить вас к ним, мой принц. Мы ждали вас на два часа раньше…
Люк ответил:
— Нас задержал метеоритный дождь над Полюсом-4, пришлось его обходить.
Он повернулся к сестре, но та быстро сказала:
— Я с тобой.
—Скажите, лейтенант, — спросил Люк так, как будто ответ был очень важен для него, — Какого цвета плащ сегодня носит Император?
— Утром был черный плащ, мой лорд, — ничуть не удивившись вопросу, ответил офицер. Люк обернулся к сестре, сказал:
— Тогда идем.
Они прошли по холодному ангару: короткий отдых освежил их и придал им сил — когда они спали, касаясь друг друга — то видели один сон на двоих. Все детство провели они так: разделяя общую радость на двоих — умножали ее. Против кошмара восставали вместе, переламывали его под себя: даже самый жуткий. Вместе летали во сне, вместе росли.
Но в один момент сны стали слишком личными, а близнецы — слишком взрослыми, чтобы спать в одной постели. С тех пор им нечасто удавалось разделить сон, и сегодняшний был вязким, бестолковым: они искали друг друга в тумане, идя по болоту: нестрашному, но мутному. Перекрикивались, но достичь не могли.
Но даже такой сон даровал им силы.
Близнецы, ведомые офицером, миновали людскую, вышли к парадной лестнице, прошли библиотеку, зал приемов, поднялись по золотым ступеням, ведущим к личным покоям Императора.
Люк шагнул вперед, открыл дверь, сделал несколько шагов вперед, и сестра следовала за ним.
Покои Императора изменялись согласно его воле и настроению, как живые. Прежде, когда Люк был еще подростком, в покоях было больше жизни, и больше изменчивости, чем теперь.
Сейчас, все чаще, они были черными, пустыми, холодными, полными гладких поверхностей. Иногда Люку казалось, что это значит, что Император прекратил меняться. Иногда он думал, что это означает близкий конец Императора. Иногда — что и то, и другое.
Но сегодня покои Императора больше походили на будуар блудницы, чем на кабинет политика и воина. Алые шелковые занавеси лениво свисали в тяжелом, спертом воздухе, пропитанном дымом и курениями. Золотые подсвечники с тихо потрескивающими огнями стояли на полу, в углублении стен, свисали с потолка. Серебряными лентами, как паутиной, был опутан проход вперед.
Люк, мгновенно и точно считавший все знаки — слишком долго он привык вглядываться в материи, окружавшие Императора — замешкался на пороге, повернулся к сестре, прижал палец к губам, чтобы молчала, и сделал было движение к ней, чтобы вытолкнуть за дверь, но раздался насмешливый, необычайно громкий, хоть и старческий, голос:
— Люк, бери сестру и идите к нам. Я заждался вас.
Люк покорно подошел к Лее, взял ее за руку, повел по направлению к центру покоев.
Они вошли в круглую залу. Император сидел в позе лотоса, его золотые глаза возбуждённо сверкали из-под капюшона, и плащ на нем был красный. Перед ним стоял кубок с темно-синей жидкостью, над которой поднимался темный пар, стояло блюдо с фруктами: виноградом, грушами, яблоками — все они были золотыми.
Две молодые торгуты из гарема — Люк подумал, что их выбрали прислуживать за бело-алый цвет кожи — сидели рядом с Императором. Одни из них держала лютню, другая — перламутровый кувшин. Они с хорошо скрываемым любопытством поглядели на вошедших. Люк знал одну из торгут — он иногда заходил в императорский гарем. Хорошо вышколенная рабыня опустила глаза, не подав виду, что узнала его.
— О, вот и мои чудесные близнецы. Лея, девочка моя… — промурлыкал Император, — Садись к моим ногам, сыграй мне на лютне. Спой песню своему Императору.
Лея, послушная его приказу, подошла, села на ступеньку перед Императором, взяла поданную торгутой лютню и начала трогать струны, проверяя ее звучание.
— Что толку в этих платьях, если они закрывают спины, — ворчливо сказал Император, — Ведь вырез на спине — гораздо лучше, чем спереди — ведь шея такая беззащитная, а лопатки, так похожие на слабые крылья… Так и хочется сжать, смять, сломать. Есть ли что-то на свете прекраснее женских лопаток? Передай своему родичу, Ларсу, мое постановление, лорд Вейдер: пусть все женщины на балах носят вырезы на спине, я так хочу.
— Что вам сыграть, Ваше Величество? — спросила Лея, подтянув колки.
— Ту балладу, ну как же ее… Ну ту, где брат до того любил сестру, белое тело ее и темные косы, что зарезал ее в день свадьбы, лишь бы она не досталась другому.
Император поднял один глаз на Люка, а другим буравил Лею — это было его свойство, которого очень пугались все приближенные и враги. Люк сосредоточился на том, чтобы выглядеть спокойно, он знал, что Император проверяет их: его проверки были бессмысленными, хлесткими и частыми.
Лея же спокойно сказала:
— Я такой не знаю.
— Жаль, жаль… Она основана на реальных событиях. Или только будет основана? Или только будет написана? Как сложно, когда ты умеешь видеть будущее! Ладно, девочка, сыграй мне другую балладу: про то, как брат убил брата.
Быстрые пальцы Леи побежали по струнам, как руки матери — по голове ребенка. Она запела:
— Чьей кровью ты меч свой сейчас обагрил?
Зачем ты глядишь так сурово?
— Коня своего я, о матерь, убил
И негде добыть мне другого!
Оба золотых глаза Императора впились в лорда Вейдера, но тот стоял молча, скрыв лицо за черном забралом. Люк подумал, что это должно непременно что-то значить для отца, что Император редко делает что-то просто так: даже если выглядит безумным и капризным стариком.
— Конь стар у тебя, это кровь не его:
Не то в твоем сумрачном взоре.
— Я брата сейчас заколол моего
И лютое жжет меня горе.
Лея быстро перебирала струны, чуть прикрыла глаза: голос у нее был высокий, но чувственный -больше, чем она хотела в себе признавать — и она всегда давила в себе. В своей манере это был бунт: женщиной было слишком опасно быть при дворе Императора, но девочкой-подростком, холодной, ледяной, не знающей чувств, со спящей душой…
— А грех чем тяжелый искупишь ты свой,
Чем сымешь ты с совести ношу?
— Я сяду в ладью непогодой морской
И ветры все парусу брошу…
Люк зачарованно посмотрел на сестру, но потом, спохватившись, глаза отвел. Люк подумал, что с ним она становилась живее, чем была со всеми остальными. Он посмотрел на Императора, губы того двигались в такт губам Леи.
— А матери что ты оставишь своей,
Тебя у груди что качала?
— Проклятье тебе до скончания дней —
Тебе, что мне грех нашептала!
Лея подняла лицо от лютни и увидела, как все трое: Император, отец и брат — смотрят на нее с одинаковым нечитаемым и страшным выражением лиц. Пальцы ее дрогнули, и мелодия жалобно оборвалась.
— Тебе, что мне грех нашептала… Ты так хорошо поешь, девочка. Почему твой отец еще не выдал тебя замуж?
Лорд Вейдер откашлялся и сказал:
— Я ищу ей жениха, Ваше Величество.
Император вдруг нагнулся к Лее, взял ее за подбородок и сказал:
— Долго ли ищешь? Или мало приданого даешь, лорд Вейдер, что еще не выдал? Не скупись, я добавлю. Или перебираешь слишком заносчиво? Смотри, решай быстрей, а то я сам решу — ее любой возьмет. Такую красавицу-то грех не взять…
Он провел пальцем по ее нижней губе, выпустил со вздохом, и Лея быстро опустила лицо к лютне, задумчиво и несколько нервно перебирая струны. Император обратился к Люку с лукавой усмешкой на губах:
— Мой мальчик, подойди ко мне. Глаза у тебя золотые, как у осы. Это красиво… Что ты хотел сделать с Набу, мой мальчик? Казнить каждого третьего? Ведь это моя родина, мальчик, хоть ты и не поверишь в это, наверно. Это моя родина, и я мог бы, пожалуй, наградить тебя… Сто плетей — ведь это моя родина.
Люк не вздрогнул, и Император со вздохом сказал:
— Старею, видимо, раз даже такой мальчик не боится меня. Ты не боишься меня, Люк?
— Вы — океанская волна, Ваше Величество, — сказал Люк, — Как мне не бояться вас? Вы сметаете все на своем пути. И как бояться? Вы неизбежны.
— Лорд Вейдер, твой сын говорит как законник.
— Как ситх, — сказал отец, и в его словах скользнула почти неразличимая гордость.
— Да, мой мальчик, Набу — моя родная планета. В Озерном Краю я учился плавать… Всего-то девятьсот лет назад… Тогда он был значительно чище. Тогда там было намного меньше людей. Я был бы не против, если бы ты проредил их. Но ты выбрал иное. Мне нравится, это красиво. Ты хорошо сделал. Я велю подарить тебе плеть, золотом выгравирую на рукоятке «Бей своих». Будешь хлестать ею моих врагов…
Он отпил из кубка глоток, и торгута-рабыня тотчас подлила ему жидкости из кувшина.
— Лорд Вейдер, скажи-ка, что у нас с остальными? Что эти флейтисты и бумагомаратели, все голосят о свободах?
— Нет, — сказал четко лорд Вейдер, — Альдераанцы присмирели после бойни на Набу. Дебаты в Сенате стали мягче, чем были до этого. Но через полгода пойдет опять, основываясь на опыте.
— Учись, мальчик, — сказал Император Люку, — Пережмешь — и в отчаянии даже самые кроткие восстанут, недожмешь — все только громче завопят. Что нового еще, лорд Вейдер?
— Гегемония хаттов пытается расширить свое влияние, они, как никогда, близки к войне с мандалорцами. Они предлагают за проход их войска по подконтрольному нам космосу десять тонн коаксиума. Видимо, рассчитывает оккупировать Систему Синей Звезды быстрее, чем мандалорцы хватятся.
Император откинул голову на спинку своего позолоченного кресла — она безвольно свисла вниз, как у старой куклы, как будто держалась только на ниточке. Глазам Люка предстал острый кадык Императора, и юноша почти против воли подумал о том, что вырвать его будет очень легко…
Люк вздрогнул, быстро бросил эту мысль, а Император сказал:
— О, а вот это интересно. Я такого не предвидел. Лорд Вейдер, собери Малый Совет, послушай, что говорят мужи совета — может предложат чего полезного?
— Траун в отъезде, Ваше Величество, в Неизведанных регионах — как-то чересчур быстро сказал Скайуокер-старший.
— Опять ты за свое! Что, тебе клином свет на нем сошелся? Хватит таскать его имя, как будто собака тряпку. Надоел ты мне!
Император, не глядя, протянул руку ладонью вверх, и одна из торгут вложила в его пальцы золотое яблоко. Император поднес его к губам, но не укусил.
— Мальчик, а что ты думаешь?
— Флот мандалорцев меньше, но в их войсках царит железная дисциплина. Их наемные убийцы славятся своими способностями. Но хаттов много, и они умеет давить со всех боков. Война между ними не будет быстрой, мой Император.
— Что ты хочешь сказать? — вдруг спросил Император, обращаясь к Лее, — Говори теперь, разрешаю.
Лорд Вейдер и Люк переглянулись.
— Пусть изматывают друг друга, а мы тем временем можем обратить внимание на те стороны, в которых у нас конкуренция: только не на геополитические интересы, а экономические. Хаттам не выиграть войну быстро, — тут она сбилась, посмотрела на Люка, добавила робко, — Так мне говорили… И их экономика неизбежно пошатнется. Мы можем попробовать перехватить инициативу, только не слишком очевидно… Что-то старое, типа сталеварения…
— Что ты думаешь, лорд Вейдер?
Вейдер внимательно посмотрел на дочь и сказал:
— Сразу видно — женщина… Не воевать, а торговаться. Но мысль недурна.
— Ступайте теперь… Надоели вы мне. Лея, останься со мной, разомни плечи твоему Императору.
Глаза Леи остекленели, она крепче вцепилась в лютню. Отец и сын не двинулись с места.
Потом лорд Вейдер, слегка выдохнув, сказал:
— Ваше Величество, я все забывал вам сказать… Я привез с Кашиика двух черных пантер и котенка снежного барса. Их долго не кормили, Ваше Величество, а в карцере есть несколько приговоренных к смерти. Я думал, вам понравится зрелище.
Император слегка склонил голову к левому плечу, и сделал еще глоток из кубка, в глазах его стояло ленивое, мечтательное, незаинтересованное выражение. Люк откашлялся, чувствуя, как к рукам и ногам приливает кровь, как сердце стучит все быстрее:
— Можно одному приговоренному дать нож, а другому плеть и объявить, что если выживут оба, то, одному даруют свободу, а другого казнят. Можно будет смотреть не только за тем, как они сражаются со зверьми, но и за тем, как и когда они решат повернуться друг против друга.
Глаза Императора вспыхнули, и он сказал:
— Ты и правда ситх, мальчик. Лорд Вейдер, я нахожу, что это зрелище увлечет меня: пусть все подготовят незамедлительно. Ступайте все!

Когда они вышли из покоев Императора, отошли на приличное расстояние, лорд Вейдер молниеносно обшарил Силой все углы на предмет лишних людей или прослушки, и, повернувшись к Люку, хрипло, срывающимся от ярости голосом, сказал:
— Зачем ты притащил к Императору сестру?
— Нам сказали, что плащ был черным! — воскликнула быстро Лея. Лорд Вейдер отвернулся от детей, и сказал глухо:
— Так и было. Он покраснел на моих глазах.
Люк чуть двинулся — услышанное наводило на плохие мысли.
У Императора было три плаща: черный, красный и белый. Или это был один плащ, способный менять цвет и ткань? Люк подозревал, что плащ — могущественный ситхский артефакт, и способен не только на это. Люк видел туман, который иногда поднимался над Коруксантом, заползал в уши, высматривал помысли и сны — и юноша думал, что это свойство плаща.
Когда плащ на Императоре был черным, Палпатин убивал быстро и без пролития крови — удавкой или утоплением. Он был жесток, но справедлив, он чтил законы и выдуманные им самим порядки.
Безумие начиналось, когда на его плечи ложился красный плащ: Император становился нетерпелив, непредсказуем и яростен. Он любил наблюдать за пытками, за изнасилованиями и оргиями — чем кровавее, тем лучше.
Иногда он надевал белый плащ — раз или два за год. Когда он был в белом плаще, он предавался ностальгии, слушал тонкие голоса певцов-кастратов и плакал лицемерными слезами обо всех, кого убивал в другие дни.
Однажды, когда Император не снимал красный плащ три недели подряд, и пыточная уже не отмывалась от крови, лорд Вейдер и Люк переглянулись, и отец сказал сыну:
— У моих доспехов есть только один цвет.
Люк кивнул, и больше об этом они не говорили, боясь, что Император прочтет их смутное намерение. Но на следующее утро Палпатин вышел в черном плаще, и долгое время Люк и Вейдер не переглядывались по-особенному.

Глава 2. Белые сады

Глава 2. Белые сады

С момента подавления бунта на Набу минуло полгода.
Когда Люк пришёл к женским покоям дворца, к Девичьей башне — здесь обитали девицы и вдовы, замужние дамы приходили на день и уходили на ночь – его кто-то окликнул.
Он обернулся и увидел свою двоюродную сестру Пуджу. Их матери были сестрами, и когда Лея немного подросла, Вейдер выписал с Набу свою золовку, Солу, чтобы та приглядывала за Леей: учила женским ремеслам и знаниям, была компаньонкой. С Солой приехали обе ее дочери — Пуджа и Рио. Пуджа был младшей — кудрявой, смешливой, капризной и надменной, словно уверенной в том, что весь мир предназначен для того, чтобы быть ее игрушкой. Мать Пуджи, которой голову вскружила должность старшей фрейлины подрастающей принцессы, однажды заикнулась Вейдеру, что неплохо бы поженить детей. Темный лорд изволил посмеяться, а после велел ей всегда молчать об этом.
На Пудже было темно-коричневое платье, опоясанное так, как носили взрослые матроны, хотя она была лишь на пять лет старше него самого. Золотые украшения — слишком громоздкие для нее — придавали ей немного цыганский вид, смотрелись дешевыми подделками. Люк обернулся к ней. Она обиженно выпятила нижнюю губу и сказала:
— Мой принц…
— Леди Наббери, — Пуджа была замужней, но Люк обратился к ней как к свободной — одновременно подчеркивая то, что был ей родней и то, что муж был ниже ее по роду.
— Вы совсем нас забыли, мой лорд.
— Почему же? Я часто захожу к сестре по утрам.
— Верно. Но совсем не заходите по вечерам.
Пуджа была второй девушкой, с которой он когда-либо целовался, но, через несколько лет, когда дело дошло до ночи, до багровых в синих сумерках простыней, до ее изгибистого тела, никто никого уже не смутил: она была замужней, а он уже перестал считать.
— Вечером не захожу, — с любопытством отозвался он. Он знал, что она сердится, но хотел оставить ее так, чтобы не было безобразной сцены и долгих слез, поэтому очень медленно переставал с ней общаться. Он знал, что она и сама не против, но хочет долгих заверений, клятв и прощальных подарков.
— Только вчера, казалось, до ярких звезды сидели…
— Кажется, муж твой теперь на Коруксанте служит? — одним махом переходя на «ты», спросил Люк, внимательно глядя на неё.
— Раньше это не останавливало тебя… Да он и не догадается. Он глуп, как осел.
Люк вздохнул и сказал:
— Пьетро хороший, верный человек.
Пуджа закусила губу. Но Люк остался непреклонен — он сам попросил отца перевести мужа Пуджа на Коруксант. Ни с его стороны, ни с ее это не было какой-то великой любовью: и оба это понимали.
— Скажи, где сестра?
— В своём саду.
— Что она, весела?
— С чего бы ей не быть? Ведь она невеста. Ты знаешь, кто жених?
Люк внимательно поглядел на кузину: скрывать смысла не было, скоро всем объявят. Слухи уже пошли, и хоть смотрин ещё не было, договор был согласован — официальная помолвка была вопросом нескольких дней.
— Да. Консул Чандриллы, гранд-мофф Таркин.
Он так и впился глазами в ее лицо. Пуджа пожевала губами и сказала:
— Губа у него не дура, принцессу подавай! Впрочем, богат и стар. Молодая жена при желании веревки сможет вить!
— Ты бы пошла?
— Почему нет? Он богат и знатен. Я бы в Церкви Великой Силы с твоей сестрой рука об руку стояла бы. Мне второй золотое вино на Празднике Мая подносили бы. Пошла бы. Но Лея — не я. И уметь мужчиной управлять — она не умеет. Наплачется в браке. Впрочем, такая в любом браке наплачется — гордая слишком. С любым мужчиной.
Люк холодно сказал:
— Не с любым.
И пошёл прочь, не попрощавшись с ней.

Когда он вошёл в Белые сады, то первое, что он увидел среди сплетенных лиан и высоких деревьев, это маленького детеныша снежного барса.
Котёнок ощерился на него и зашипел, и Люк ловко схватил его под беззащитное пузо: не просто, но кроваво: тончайшие, словно нити, когти, раскроили ему правую руку. Люк, не обращая внимания на боль, прижал котёнка рукой к гравию дорожки, и смотрел, немигающе, как тот отчаянно шипит, скалится бархатной пастью, таращит испуганно и гневно маленькие сверкающие синие глазки.
Нежный голос сказал Люку строго:
— Отпусти его.
Принц вздрогнул, потом выпустил котёнка, который, яростно мяукая, бросился в спасительные кусты. Люк поднялся, и сказал, защищаясь:
— Пусть знает хозяина.
— Я ему хозяйка, не ты. И меня он слушает.
— Ты ему шерстку чешешь фарфоровым гребнем, бантики закалываешь? С золотого блюдца кормишь? Это не годится, сестра. Он — воин.
— Он ещё малыш.
Он посмотрел на неё, потом сделал несколько шагов ей навстречу, и они пошли по саду, рука об руку.
— Откуда ты вернулся?
— Секретно, сестренка.
— Ну и ладно. Я в любом случае рада тебя видеть. Как ты не устаёшь от такой жизни?
— Я привык. Знаешь, как меня называют в Альянсе независимых систем? Цепной пёс Империи.
— Мне это не нравится, — сказала она, нахмурившись, — Разве ты такой? Ты совсем не такой.
Люк знал, что такой: со всеми, кроме неё и отца.
Солнце припекало так, что даже полуденные птицы затихли. Этот сад отец построил для матери. Утренние птицы пробуждали душу, дневные пели о жизни, вечерние пели о скорби и томлении, ночные… Люк не знал, о чем пели ночные птицы. Сады соединялись напрямую с покоями сестры, с лестницей из белого мрамора, с самым центром Девичьей Башни. Если у него будет дочь, это будет потом принадлежать ей. Как принадлежало матери до Леи.
Мать едва не стоила отцу короны и Силы, и умерла, рожая близнецов. Он не сошел с ума, ничего такого, стал только немного циничней и расчетливее, и — странное дело! — пристрастился к игре в шахматы.
Люк никогда не входил в белые сады ночью. Это было бы святотатством: мужчина не имел права нарушать этого запрета. Ходили удивительные слухи про эти сады. Что ночью они, в отличие от столь благостных днём, источают зловоние и опасности. Что ночью они обращаются в свою полную противоположность, как светлый сон — в мучительный кошмар.
Люк не входил в них не потому, что боялся — он крепко верил в свою звезду и свою Силу. Не потому, что не хотел — хотел, сильно и горько, больше, чем позволял себе желать. Он не входил лишь потому, что знал, стоит пройти одному человеку, как за ним пойдут все, и рано или поздно пройдёт второй.
Он слишком берег сестру.
Хотя иногда, безлунными ночами, после кровавых битв, ему снилось, как он — почему-то однорукий — проходит через самое сердце тьмы, поднимается по ступеням, заходит в ее спальню, как победитель, как владыка, как господин. Садится за стол, пьет из хрустального кубка черное вино, чувствует, как оно горчит на губах, как кровь невиновных. Он чувствует манящий, пряный запах сестры, несмело поднимает взгляд, и видит — белые сахарные ступни.
Выше его взгляд никогда не поднимался, и после видений этих ног, он всегда просыпался, с головной болью, стыдом, иногда — в поту вожделения, как мальчишка.
Они сели на скамеечку, под цветущую вишню, Люк обнял её одной рукой, она прильнула, положила голову ему на плечо.
Протянула ему ладонь и сказала с улыбкой:
— Всю ночь вышивала, все пальцы исколола.
Он бережно погладил ее пальцы, спросил:
— Что шила?
— Ночные рубашки из тонкого шёлка. У одной цвет — как у облака в дождливый день. У другой — как нутро ракушки. А у третьей — как у утренней зари. В приданое. Скажи мне, брат… Кто ими любоваться будет? Кого отец выбрал мне в мужья? Ведь ты знаешь.
Он помедлил, хотя знал, что она мучительно ждет ответа. Спросил:
— Хочешь, ляг на мои колени?
Она легла, но поморщилась:
— Неудобно. Вытащи косу.
Он коснулся ее волос, вытащил шпильки, и тёмная бездна рассыпалась по его коленям. Он перебирал их руками, потому что был братом и мог ещё касаться ее волос.
До замужества — родители, братья и сестры.
После свадьбы — муж и дети.
Больше никто.
— Мофф Таркин.
Он ждал ужаса или гнева, но она сказала задумчиво, глядя куда-то поверх его лица:
— Он вдов? Он, наверно, совсем печален. Я постараюсь ему помочь, чтобы он стал веселее. Он добр? Я не знаю, смогу ли я полюбить, но точно буду уважать и почитать его, как должно.
Люк провёл пальцем по ее лбу и сказал нежно:
— Ты — роза среди терновника, сестра.
— Ты слишком добр.
Он усмехнулся — так, чтобы она не видела. Никто в целом свете не называл его добрым — кроме нее.
Они молчали. Лея потянулась на его руках, сказала:
— Смотри, груша, груша! Надо же, как рано в этом году…
Он проследил за движением ее пальца. Ему лень было вставать, не хотелось спугивать сестру, и он слегка повел рукой. Плод оторвался от ветки и приземлился в ее раскрытые, подставленные ладони. Лея погладила грушу пальцами, добиваясь от бока груши прозрачного и тонкого блеска. Пальцы у нее были такие же: белые, почти прозрачные. Люк отвел взгляд. Она сказала задумчиво:
— Я тоже хочу так уметь.
— Это несложно… Но отец против твоего обучения.
— Я знаю. Но каждый раз… Обидно, брат.
— Я могу научить тебя чему-то простому, основам взаимодействия с физическим миром… Кстати, ты практиковала защиту разума?
— Да! Мне кажется, у меня начало получаться.
Люк закрыл глаза и сказал, непривычно снимая все щиты:
— О чем я думаю?
Лея широко распахнула глаза — они потемнели, он почувствовал касание светлого разума, пропустил ее внутрь, доверчиво, как не пускал никого. Она была очень живая, светлая, теплая по ощущениям — присутствие ее разума в него душе вызывало не обычное ощущение отторжения и желание выкинуть посягнувшего — примерно, показательно, больно — но желание подставить ладони, поймать этот свет, заключить в клетку пальцев, греться и дышать им одним.
Лея сказала с придыханием, как будто ей было мало воздуха:
— Ты думаешь… О том, что ночью на этой груше вырастают шипы. О том, что ночью здесь шумит рой смертоносных пчел… О том, что среди чащи видны наводящие ужас зрачки пантеры. О том, как ты идешь мимо, как быстро поднимаешься по белым ступеням…
Он вышвырнул ее из своего разума быстрее, чем осознал, что делает — резко, грубо, властно. Испугался, открыл глаза, но она только со стоном потерла лоб. Она неожиданно для него, не стала скользить по поверхности его сознания, как водомерка, но нырнула в самую глубину его помыслов и страхов.
Она спросила резко:
— Откуда ты это знаешь? Ты бывал здесь ночью? У тебя есть возлюбленная в башне? Одна из моих фрейлин? Вдова? Или… Ты обесчестил какую-то девицу?
Она оттолкнулась от его колен, резко села, отодвинулась от него, скрестила руки на груди.
— Нет, клянусь тебе, сестра. Мне это приснилось. Просто приснилось. Но когда я пришел — стал гадать, так ли это на самом деле, вот ты и ухватила мысли. Тут на самом деле ночью рой пчел?
Она медленно сказала:
— Ночью здесь иначе, чем днем. Это правда.
Они снова замолчали. Потом Люк сказал хрипло:
— Сними туфли.
— Зачем?
— Я хочу взглянуть на твои ступни.
Она нагнулась, ее белые руки пробежали по застежкам. Она вытащила ступни из белых туфель, похожих на лепестки лилии, развернулась, поставила ноги прямо перед ним, на скамейку, в опасной близости от его рук.
Он неожиданно робко взглянул: они были такие же, как в его видениях: белоснежные, узкие, с длинными пальцами, с ровными продолговатыми ногтями. С высоким подъемом, наверняка очень нежные на ощупь…
Ему хотелось прикоснуться, но он не стал.
«Нет», — сказал себе строго, — «Не сейчас. Она моя сестра — и она невинна. Может быть, потом. Когда она выйдет замуж. Может быть, никогда.»


Глава 3. Мирская молва

Глава 3. Мирская молва

Малышка Фо сначала не поняла — поверить не могла, а потом узнала его: как же, на каждой серебряной монете профиль, в голонете изображений море.
Глаза у принца были непонятные — то голубые, то золотые, но острые, как крючки. Ей казалось, что этими глазами он проникает в самую суть — через ноздри, через уши, вылавливает дрожащую душу из пяток, вытаскивает ее наружу, свежует, рассматривает.
Он спросил:
— Расскажи мне все, что знаешь о гранд-моффе Уилхаффе Таркине.
— Да много ли я знаю? Он не славится своей нежностью, господин. Среди нас про него дурная слава ходит. Платит он по-царски, этого у него не отнять. Да только не все деньгами лечится, если вы понимаете, о чем я, господин. Некоторых девочек вообще никто не видел после его визитов. Может, они, конечно, как нам говорят папики, ремесло бросают и дома себе покупают. Да не больно-то мне в это верится, господин. Темный у него глаз и рука тоже тяжелая.
Скула у Люка дрогнула, и Малышка Фо добавила:
— Да может он с благородными барышнями по-другому, господин?
— О чем ты? — очень холодно осведомился Люк.
— Да как же. Все знают о грядущей королевской свадьбе. Даже мы, господин, что мы, не люди, что ли? Все хотят невестами быть, в платье из тончайшего шелка вышагивать. Да только не в этот раз. В этот раз и последняя на месте невесты быть не захочет. Такая молоденькая, такой взгляд светлый, господин, так жалко…
Люк закусил губу и сказал своим офицерам:
— Уведите эту женщину.
Он долго щелкал пальцами, пытаясь успокоиться: но мысль о том, что Таркин возьмет сестру за руку сухими, морщинистыми руками — возьмет по праву, резала и колола сознание.
Люк подумал, насколько он может верить падшей женщине: по всему выходило, что она не лгала, но могла сама заблуждаться и желать заблуждаться.

Когда из Неизведанных регионов вернулась флотилия адмирала Трауна, Люк был на Кореллии. Он был возбужден и рад новости: гранд-адмирал был тем, кто, кроме отца, говорил ему всю правду в лицо, тем, кого Люк знал почти всю свою жизнь. Он хотел поскорее вернуться, но воинский долг был превыше всего, и Люк, зная, что именно так поступили бы и отец, и Траун, остался на месте, и не стал даже связываться с чиссом по голонету.
Он смог встретится с Трауном только через две недели — на Коруксанте, куда Люк прибыл для доклада, а Траун проводил дни, ожидая и почему-то не получая нового приказа и назначения. Они пошли, рука об руку, по черным залам императорского дворца.
— Гранд-адмирал, я рад видеть вас в добром здравии.
— Ваше высочество, и я рад видеть вас.
Они вышли в комнату отдыха, где не было никого, кроме них, и которая была слишком малозначимой, чтобы ставить в нее прослушивающие устройства. Люк, впрочем, обыскал ее Силой: это была привычка. Они сели за столик и разложили голошахматы: Люк играл черными, Траун — белыми.
— Что там, в неизведанных регионах?
Траун разыграл изящное начало: на этой стадии игры Люк еще мог ему противостоять, все начинало спутываться, теряться и плыть примерно к десятому ходу.
— В основном — пустота. Мы не встретили ни одной планеты, на которой бы была разумная жизнь, которую следовало бы покорить. Несколько планет с полезными ресурсами… Совет должен решить, стоит ли их разрабатывать — перевозки дороги, возможно, выгоднее будет ограничится тем, что мы уже имеем. Несколько аномалий… Но Инквизитор, который был с нами, слишком слабый Одаренный, он не смог разгадать их.
— Возможно, мне следовало отправится с вами, — закусывая губу, сказал Люк. Дальние планеты, неоткрытые земли — все это манило романтикой первооткрывательства, а ему, в конце концов, было только двадцать лет.
Траун перебросил своего офицера через всю доску — он мыслил стратегически, и локально и глобально одновременно, Люк, будучи хорошим тактиком, делил мысленно пространство на куски и воевал на них — и от таких ходов чисса все время терялся. Адмирал мягко сказал:
— У потенциального наследника престола много забот в самой Империи. Твоя жизнь и твое время слишком ценны, чтобы растрачивать его попусту.
Люк кинул быстрый взгляд на Трауна, и понял больше, чем тот сказал: жизнь лучшего из военачальников Империи была тоже слишком ценна для того, чтобы отправлять его на бесплодные поиски. Это была форма опалы, и Люк снова задался вопросом: почему Император отправил именно Трауна. Верность чисса Империи никогда не вызывала вопросов, он был амбициозен, но до определенного предела — и Черный Трон никогда не стал бы его, потому что чисс, несмотря на всю свою выдержку, всю свою гениальность, не имел ни капли склонности к Силе.
— Мне жаль, что мне пришлось расстаться с вами так надолго, — сказал Люк, выводя на передовую свою королеву.
— Что тебя на самом деле тревожит, Люк? — спросил Траун.
Люк не удивился. Траун был тем, кто всегда знал больше всех, и Люк несколько раз проверял его Силой — не Одаренный, совсем. Просто гений.
— Лея.
— Вот как, — помолчав, ответил Траун. Кажется, он подумал о большем, чем Люк хотел ему открыть, и принцу стало неуютно, что чисс может понять то, что Люк скрывал ото всего мира и даже от себя.
— Отец нашел ей мужа. Уилхаффа Таркина.
Траун смел выверенную защиту Люка, разом, обидно и неожиданно взяв две его пешки:
— Я знаю, лорд Вейдер мне сказал.
— Я… про него ходят разные слухи. Некоторые из них… Страшные. Что вы можете мне сказать?
— Не всем слухам стоит верить… Я мало знаю его. Но из того, что я знаю наверняка — он человек без чести.
Люк вздрогнул: из уст чисса это прозвучало, как самое страшное оскорбление.
— Император сам инициировал брак и дал благословение. Отец мог бы противостоять, я уверен, мог бы, если бы захотел. Но он не слушает моих аргументов. Может быть, если бы вы поговорили с ним… Он так уважает вас.
— Моих аргументов в деле замужества дочери он не услышит, — твердо сказал Траун.
Люк вспомнил, что, когда Лее только исполнилось шестнадцать лет, ходили слухи, что Траун собрался свататься к ней сам. Люк подумал тогда о том, что отец даст согласие — ведь Траун его лучший друг… Но отец отказал, может быть именно потому, что Траун был его самым дорогим и самым близким другом…
Люк вспомнил, что когда он услышал о сватовстве, то долго не мог дышать. На одном из императорских балов, протанцевав с сестрой танец, ободренный ее близостью и обожжённый ужасом о том, что может потерять ее, он увлек Лею за собой, в тишину библиотеки. Они говорили о каких-то мелочах, о книгах, ходили, держась за руки, а потом он набрался храбрости и коснулся ее губ своими губами.
Он думал, что она ударит его, прогонит его, заклеймит, расскажет отцу — но Лея нежно обняла его лицо руками и ответила на его поцелуй. Этот поцелуй был первым — и для него, и для нее. Неумело, отчаянно, бережно — они впечатались друг в друга. Он обнял ее, прижал к себе, слушал, как колотится ее сердце, думал, что также сильно стучит и его сердце. Это было — мокро, бестолково, ласково — примерно так, как кошка, впервые родившая, вылизывает своих слепых котят. Ничего плотского еще не было в этом — только ужас разлуки, только желание тепла и близости. Лея склонила голову к нему на плечо и сказала тихо:
— Никогда не оставляй меня.
— Не оставлю, — эхом отозвался он.
Сватовство расстроилось, они получили отсрочку — тогда Люку показалось, что всякая опасность миновала. Ночью, вернувшись в свои покои, больше похожие на небольшую казарму, чем на дом — его воспитывали строго — Люк разделся и долго смотрел на себя в маленькое зеркало. Ему казалось, что распаленные и алые губы жжет поцелуй сестры.
Ночью она в первый раз приснилась ему такой, какой он хотел и боялся ее видеть — полуголой, в одной лишь легкой тунике, сквозь которую просвечивало нежное белое тело. Она сидела над водой, гляделась в свое отражение, а потом сняла всю одежду и вошла в воду. Стеклянные капли сверкали на ее высокой девичьей груди, тяжелые косы намокли и обвивали гордую шею.
На следующее утро отец пришел к нему и сказал, что в честь шестнадцатилетия, дарит Люку подарок, что мальчику пора стать мужчиной. Он отвел Люка в императорский гарем, и Люк выбрал девушку — маленькую, белокожую, темноволосую — в поту и нервах первого соития став мужчиной. Он хотел закрыть глаза, но вынуждал себя смотреть: чтобы перед глазами не всплыло другое лицо, чтобы губы не прошептали случайно короткое и родное имя.
Люк спросил у гранд-адмирала, почти бездумно передвинув черную пешку:
— Вы можете дать мне совет?
Траун посмотрел на Люка своими алыми немигающими глазами, переставил фигуры, не глядя на доску, играюче взял офицера и ладью Люка:
— Прими то, что ты не можешь изменить.
Люк рассерженно отвернулся. Ему легко говорить — ему не нужно ничего для себя, он не заботится ни о ком, кроме, разве что, отца… Траун кашлянул:
— Шах и мат.
Люк бросил один только взгляд на доску — не для того, чтобы проверить — чисс никогда не ошибался. Просто для того, чтобы понять — зачем он раз за разом играет в шахматы с адмиралом, если никогда в жизни не выигрывал у него?
Но Траун спросил:
— Рассказать, где ты ошибся?
Голос его — холодный, ровный — прозвучал чуть теплее, чем обычно. И Люк вспомнил, зачем он играет в шахматы с чиссом: примерно за тем же, что читал записи о его боях, за тем, что в детстве учился управляться с адмиральским кортиком и бластером.
— Да, прошу вас.

Не найдя ответов на свои вопросы ни у умных, ни у простых, Люк пошел к человеку, который был известен своей честностью.
— Мофф Пиетт.
— Ваше Высочество.
Люк сделал знак, и стража, послушная его движению, отступила. Он взял офицера за локоть, подвел к окну. Размазанное звездное пространство расстилалось перед ними, и Люк долго смотрел на него. Мофф терпеливо ждал. Потом принц спросил:
— Как все прошло на Ротраке?
— Я предоставил подробный отчет Совету, лорд.
— Я внимательно изучил его, а теперь хочу знать ваше личное мнение, которое вы не отобразили в докладе… Вы всегда были очень благородны, мофф, — сказал Люк, глядя на офицера золотыми, затягивающими глазами, — Я знаю вас, как честного человека. Я хочу, чтобы вы не боялись говорить со мной откровенно. Я — не мой отец. Я не буду требовать от вас внешней лояльности… Мы важно знать правду, и я никому не передам ваши слова. Мы с вами просто разговариваем сейчас.
— Мое мнение таково, что мы слишком закручиваем гайки, мой принц. От нас бы не убыло, если бы мы снизили налоги, и населению не пришлось бы жить в такой бедности…
— Я услышал вас, мофф. Я посмотрю, что можно сделать, но ничего обещать на данный момент не могу…
— И этого много, принц.
Они снова замолчали, потом Люк сказал, сверкая расплавленным золотом в глазах:
— Что вы можете рассказать мне про консула Чандриллы? Как про человека? Он ведь вдов, правильно? У него была жена? Про нее ходили какие-то страшные слухи…
— Это были не слухи, мой принц, — сказал Пиетт печально, — Я был там. Да, он дважды вдовец. Первая его жена была сильно старше… Она ввела его в высшие круги, оттеняла его талант управленца своими связями и деньгами. Но она была очень болезненная, и никого не удивила ее смерть. Вторая была совсем молоденькой. Там была тяжелая история, принц.
— Расскажите мне, Пиетт, вы можете все мне рассказать.
— Он устроил пир. Вина было больше, чем воды. Пир — только для мужчин… Когда выпито было больше, чем вы можете себе представить, разговор пошёл о женщинах. Гранд-мофф сказал… Простите, принц, это тяжелая история, я не могу ее рассказать, вы ещё юноша.
— Я мужчина, мофф. А если считать всю пролитую мной кровь, я — старик, — сказал Люк, гипнотически глядя на него.
— Таркин сказал, что у него есть что-то любопытное… Я должен был уйти сразу, но не смог: мне стало интересно. Я долго потом жалел, что не смог.
Он отвернулся от Люка, стал глядеть в бездонную тьму космоса, как будто желая примирить его с тьмой в его собственной душе:
— Он отвел нас в спальню. На кровати лежала женщина, полностью укрытая шелковым алым покрывалом. Гранд-мофф сказал, что это его возлюбленная, что у нее прекрасное тело — чуть смуглое, с алым румянцем в некоторых местах. Он спросил, желаем ли мы усладить свой взор видами этой женщины. Мы закричали, что хотим. Мы были пьяны, мой принц, мы были безобразно пьяны. Мы были как козлы или сатиры, иного объяснения нет… Тогда он подошел к кровати — мы сгрудились, как стая стервятников или крыс… Он откинул полог, обнажая ее тело по колени. У нее были прелестные ноги: слегка короткие, налитые, полные, но изящные. Мы сказали ему об этом, и он спросил, хотим ли мы видеть больше — и все закричали, что хотят. Он откинул полог выше, обнажая ее прелести… Он остановил ткань на ее талии — чуть выше глубокого пупка. Мы видели все — она была совсем обнаженная, совсем обнаженная, принц. Он снова спросил нас — распаленных, злых, хмельных — хотим ли мы видеть, что там выше — и многие снова согласились. Тогда он откинул полог ей по шею, чтобы мы увидели ее полную, круглую грудь, нежные покатые плечи…
Пиетт сглотнул, но Люк был рядом, и молча внимал его словам.
— Таркин спросил, хотим ли мы видеть ее лицо — и многие согласились. Тогда он сдернул покрывало целиком — глаза у женщины были закрыты, губы стиснуты, до дрожи, почти до зубовного скрежета, она еле дышала, была вся красная от унижения — это не шлюха, не любовница, это была его жена, мой принц. Он показал нам всем свою жену.
Люк вздрогнул. Пиетт стоял, сцепив пальцы, мелко подрагивая, словно исповедовался святителю.
— Потом он увел нас обратно, в пиршественный зал, и мы продолжили пить — но веселья больше не было среди нас, мы пили молча, страшно, со звериной тоской. Мы пили, а наутро узнали, что его жена повесилась, мой принц. Повесилась, не вынеся позора. Прямо на этой шелковой простыне.


Глава 4. Сватовство консула

Глава 4. Сватовство консула

Люк всегда любил приходить к сестре: ее покои дышали нежностью и красотой, веяли домом и счастьем, в отличие от всех остальных холодных, черных, скупых помещений корусантского дворца.
— Сестренка!
Лея, как молодая кошка, вылетела ему навстречу из-за расшитой золотыми журавлями ширмы, он поймал ее, подхватил с силой на руки, закружил легко, как ребенка.
Сел в бархатное алое кресло, а она примостилась у него на коленях и начала рассказывать:
— Видел бы ты наряды, которые мне пошили в приданое, Люк! Нежные ткани… Три алых платья, семь черных — в отцовский цвет, глухих, как военная форма, строгих. Три синих — в цвет твоих глаз. Они вовсе даже не строги, а очень нежные, так и летят, вьются вокруг ног при ходьбе. Золотой тесьмой вышиты по груди и шее… Одно платье темно-серое, а вот здесь, — она указала на пояс, — роза из лунного серебра. А чулки, брат! Никогда не видела таких ажурных чулков. Они тоньше осенней паутинки…
Взяла его ладонь и провела ей по своей ноге, прямо по белой мягкой ткани платья. Указала на щиколотку:
— Здесь — белые жасмины вышиты.
Положила его руку на коленку:
— Здесь — листья плюща.
Дрожа, передвинула его руку на свое бедро:
— А здесь, брат, здесь терн колючий вышит.
Он погладил ее бедро, потом обнял, притянул к себе и сказал глухо:
— Милая моя, замужество не только наряды.
Лея вдруг повернулась к нему, уткнулась лицом в его шею, спряталась от мира.
— Матери у тебя нет, — сухими губами прошептал он, — Матери нет, она объяснила бы…
— Да я знаю.
— Много ли ты знаешь? Это не только наряды, не только дом, полный слуг, где ты хозяйка, не только статус, не только власть. Не только ответственность или долг перед государством. Это еще и мужчина и женщина за закрытыми дверями, под покровом ночи.
Он хотел посмотреть в ее глаза, но только нежно коснулся пальцами лица, чтобы развернуть к себе, как она покачала головой, и он ее оставил как есть. Сказал отчаянно:
— Послушай…
— Да?
— Может, у тебя кто на примете есть? Кто любит тебя?
— Есть. Ты.
Люк опять глаза отвел.
— Кто другой. Может, кого ты на расстоянии держишь? Раз все равно замуж идти, может тебе его приблизить перед этим? Жених твой… — он почувствовал, как она задрожала, обнял ее сильнее, и речь свою смягчил, — Жених твой стар. Может, тебе кого-то молодого приблизить до этого? Ночью привести к себе, пусть будет нежным. Узнаешь, как это. Ведь многие вокруг тебя вьются. И не только потому, что ты дочь своего отца, а потому что это ты, моя Лея, красавица и умница. Неужели среди всех нет никого, кому бы ты могла довериться?
— Никого.
Потом она вздохнула резко, и сказала на выдохе:
— Кроме тебя.
Многотонная тишина вдруг пала между ними. Люк, как обжегшись, трясущиеся руки от нее отвел, но она только сильнее в его плечи вцепилась.
Потом Лея сказала беспомощно:
— Но тебе нельзя женится на мне.
Отвел глаза. Невыносимо. Беспредельно. Порочно.
— Нельзя.
— Ну так и говорить не о чем, — как-то беспечно сказала она, вскочила, как птица вспорхнула, с его ног. Отвернулась и сказала твердо:
— Раз я так замуж иду, то я ему хорошей женой буду, брат, не беспокойся. Честной.
— Я об этом и не беспокоюсь, — тихо сказал он и опустил пылающее лицо вниз, до боли вглядываясь в резной золото-красный паркет ее покоев.

Таркин был намного старше неё, на руках и лице его цвели шрамы, полученные им еще в Войне Клонов, а она была тоненькая, хрупкая, нежная, в тонком белоснежном платье — когда она двигалось, то шло волнами, как море перед грозой. Она походила на маленькую белую голубку среди чёрных ворон. Сложные косы украшали ее голову и шею, и лицо было скрыто за тонкой вуалью: но Люк, который знал его, как своё отражение, видел, что хоть ей и страшно уезжать из отчего дома, что ей больно расставаться с братом, но она, как и любая невеста, живет надеждой на счастье.
Он подошёл к человеку, которого ненавидел, которого презирал из-за того, что величайшая в мире драгоценность по прихоти Отца и по воле судьбы оказалась в этих неловких и равнодушных руках. К человеку, которого бы убил, если бы мог. И Люк сказал ему, не мигая глядя на человека, который годился ему в отцы:
— Будь к ней внимательным и бережным. Или тебе придётся отвечать передо мной. Ты не знаешь, какое сокровище тебе досталось.
— Зато ты знаешь слишком хорошо, — не осмелился сказать в лицо, но прошептал ему вслед жених.
Тяжелый взгляд принца преследовал его, и слова намертво опечатались в памяти. И в нем поселился страх перед братом жены, страх, который перерос в жгучую ненависть к Люку за его угрозы, и эта ненависть распространилась на молодую жену.


Глава 5. Человек с сильными пальцами

Глава 5. Человек с сильными пальцами

Люк почти не чувствовал ее через Силу, и сообщения от неё приходили невероятно ровные и спокойные.
Ему непривычно было не видеть ее, знать, что Девичья Башня стоит пустой, но каждый раз, когда он пытался дозваться до неё по голонету, ему неизменно отвечали, что госпожа занята или отсутствует. В те редкие моменты, когда она говорила с ним, откуда ни возьмись, возникали помехи, или она уходила, ссылаясь на важные дела.
Люку знал, что многое изменится, но не был готов к этим изменениям. Его ревность — братская? Мужская? — застила ему разум, мешала мыслить, и в каждом ее спокойном ответе он выискивал признаки ее несчастий.
Когда три дня от неё не было вестей, он самовольно, без ведома отца, развернул три разрушителя с флота и отправился на Чандриллу, полный колкого, ледяного огня, слепящего пламени ярости, желания чужую пролить кровь.
Он набрал ее номер по голонету, но возникший дворецкий только испуганно отвечал, что госпожа не принимает и никого не желает видеть. Люк кивнул связистам, и те расширили подачу — теперь его сообщение транслировали все передатчики дворца… Он сказал, чувствуя, как уши закладывает холод и глухота:
— Лея, ответь мне. Или вы готовите космодром, или готовьтесь встретить огонь разрушителей.
Через некоторое время она возникла перед ним — в простом оранжевом платье, глядела хмуро. Люк подумал, что угрозы действуют на всех, на нее тоже, и что нужно использовать их чаще, чего уговаривать, чего церемониться, раз они сразу дают такой эффект…
Он перевел соединение на свой личный голопад, чтобы чужие, любопытные уши не слышали их разговора. Она спросила:
— Почему ты здесь?
— До этого ты никогда не говорила со мной — так.
— До этого я никогда не была замужем.
— Почему ты не хочешь, чтобы я спустился на планету? Неужели Чандрилла больше не верна Империи? Ты боишься бунта?
Она молча покачала головой. Через все ее щиты и самоконтроль, он почувствовал ее смятение.
— Ты боишься, что я увижу тебя. Что ты от меня скрываешь?
— Ничего. Все хорошо.
— Нет, Лея. Пусть подготовят космодром. И горе тому, кто попробует меня задержать.
Он спустился вниз, и солдаты его легиона шли вокруг него. Люк ощупывал Силой все, до чего мог дотянуться — ему казалось, что нигде и никогда он так не опасался ловушки, как на этой планете, давно входившей в состав Империи, соправителем которой была его родная сестра.
Он вспомнил вдруг покоренный Датомир — ласковое, приторное лицо шаманки, подносящей ему кубок со сладким и отравленным вином. Трое солдат держали ее, когда он сам, зажав ей нос, вливал вино в ее карминовые губы — но только чутье спасло его тогда, и чутье говорило сейчас, что здесь, на Чандрилле, он может потерять больше, чем когда-либо искал тут обрести.
Его встретил дворецкий, в витиеватых выражениях приветствовал его, посетовал на отсутствие консула, выразил почтение отцу — разыграл великолепно, наизусть, всю дипломатическую программу, которая была положена, несмотря на то, что суровые вооруженные мужчины стояли вокруг него, и лицо Люка было страшным и черным:
— Проводите нас к жене консула.

Она приняла их в холодной, пустой комнате для приемов. Она стояла возле окна, одна — дворецкий уже сказал Люку, что консул третий день отсутствует. Придворных дам не было с ней, никаких служанок, камеристок — Люку показалось, что она нарочно их услала, и это ему не понравилось. Он привык встречать ее в толпе женщин, как жемчужину в раковине, как драгоценный золотой цветок среди черных колючек. Он привык брать ее за руку и уводить — как будто забирал Луну с неба, оставляя глухой, безжизненный пейзаж. Как привык брать в захваченных городах все самое лучшее…
Лея была бледна. Люк подошёл к ней, сжал крепко в своих потных, лихорадочных объятиях, небрежно бросил:
— Оставьте нас!
— Я буду на связи, принц — глухо сказал командор Рекс, старший офицер легиона. Люк кивнул ему, не глядя.
Поцеловал ее в лоб: целомудренно, но медленно, словно пробуя: нет ли у неё температуры, или пробуя ее — на вкус.
— Сестра, ты так бледна. Почему ты так бледна?
— Я просто мало гуляю. Здесь очень плотная застройка, чтобы побыть на природе, нужно лететь пару часов. Все хорошо.
Люк не отрывал от нее взгляда.
— Я тебе не верю. Ты обманываешь меня. Зачем?
Она просто покачала головой и снова ничего не сказала. Сделала легкое движение плечами, чтобы он выпустил ее, и Люку вдруг показалось, что ей неприятно его прикосновение.
— Что твой муж? Он бережен с тобой? Он нежен с тобой?
Лея молчала, и Люи к побледнел. Он сказал медленно:
— Разденься. Сними с себя все. Покажи мне твою кожу.
— Нет.
Они смотрели друг на друга, как два волка, готовые к драке, и глаза у Люка стали совсем золотыми. Он сказал хрипло:
— Я не уйду, Лея.
— Смотри и будь проклят.
Она закатала рукава — руки были тонкие и белые. Люк шагнул к ней, и поднял рукав выше, не обнаружил никаких следов насилия, оттянул воротник, но шея тоже была чистой, без синяков. Он коснулся было пуговиц ее шифонового платья, но она покачала головой и отстранила его руку. Он, уважая ее, отступил и сказал:
— Поклянись, что на всем твоем теле нет следов, которых я боюсь.
— Уходи, — сказала она дрожащим от злости голосом, — Я и так показала тебе слишком много. Уходи, я не хочу тебя видеть.
— Лея, я боюсь за тебя, — все то, что раньше он считал разумным, правильным и вечным — сложности разводов, полное подчинение мужьям — вдруг обернулось против него, против его лучшей части, против его умной, нежной Леи, — Я хочу помочь тебе…
— Ничего ты не сделаешь. Уходи, я сказала! Уходи, пока я не начала тебя ненавидеть.

Когда Люк — больше взбешенный, чем успокоенный, — вернулся на Коруксант, отец призвал его к себе. Навис над сыном, сказал дрожащим от ярости голосом:
— Ты нарушил приказ.
— Я должен был удостовериться, что с ней все в порядке, отец.
— Ты подверг опасности Империю. Из-за твоего безрассудства… однажды, ты станешь наследником вместо меня. Ты не должен показывать слабости. Ты должен быть методичен, чтобы все знали тебя боялись. Знали, что ты добьёшься своей цели, знали, что ты ради неё пожертвуешь всем. Но сегодня ты повёл себя как глупый мальчишка.
— Что сказал Император?
— Император… — Лорд Вейдер закусил губу и сказал недовольно, — Засмеялся и сказал, что щенок вырастает в волкодава. Что у тебя сильные страсти, как у настоящего ситха. Но сын… Ты открыл Императору — и всему миру — как важна для тебя твоя семья и твоя сестра. Ты сам поставил ее под удар своей глупой выходкой.
Люк промолчал в ответ, потому что в главном отец был прав.
— Благодарение Силе, что члены Альянса вовремя не узнали о дыре в нашей обороне. Слушай мое решение — Император отдал это на откуп мне, и с тебя я буду спрашивать строже, чем с кого-либо, судить пристрастнее, чем остальных, потому что ты — мой сын, и у тебя нет права на ошибку. Ты разжалован до сержанта, и месяц проведешь на гаупвахте, как обычный солдат. После — послужишь полгода в штафном батальоне, прежде чем, вернешься в регулярные части. Служить будешь под именем Оуэна Ларса. Тебе есть, что сказать напоследок?
— Это справедливый приговор, отец, — сказал Люк твердо, и склонил голову, признавая свою вину, но не отрекаясь от своего деяния. Он совершил бы его снова и снова, даже если бы расплата была куда страшней.

Лея вышла в маленький сад и поежилась — на Чандрилле наступила зима. Она попросила свою служанку принести ей шаль, и та безмолвно удалилась, но на ее месте, как тень, возникла вторая. Они никогда не оставляли ее одну — даже когда она принимала ванну, гуляла в саду, читала книги в библиотеке.
Первое время Лея думала, что это устроено из заботы о ней, а потом подумала — нет, из желания знать о каждом шаге. Бессмысленно — разве у нее могли быть свои шаги? Иногда, впрочем, ей казалось, что они следуют за ней, чтобы она не могла ничего сделать с собой… Тогда все казалось логичным и разумным, но Лея предпочитала об этом не думать.
Их не было только ночью.
Ночью был Он.
Принцесса присела на краешек фонтана, уставилась на воду — из воды на нее смотрело все то же лицо, что и полгода назад, лицо невесты, такое же прекрасное — уж об этом Он заботился — только печальное.
Она долго смотрела на свое отражение, вспоминала свою мать: думала о том, что она умерла родами. Раньше Лее такая судьба казалась ужасной — но не теперь.
Белые снежинки падали прямо на водяную гладь фонтана и сразу же таяли.
Служанка подступила к ней, чтобы увести в дом, но Лея покачала головой.
Ей казалось, что если она долго будет сидеть на холоде, то снег засыплет ее с головой, то она уснет и умрет, превратится в статую, вечно будет сидеть, глядясь в эти холодные воды, до самого конца мира…
— Ваша Светлость… Ваш брат звонит по голопаду.
Лея встала, с усилием оторвалась от фонтана, с трудом встала, даже пошатнулась — она мало ела в последнее время. Не хотелось. Иногда она думала, что… Но потом понимала, что это — малодушие, а не выход.
Губы у нее чуть дрогнули, обозначая улыбку, и она в очередной раз порадовалась, что, будучи так далеко от нее, он не сможет понять Силой, что она чувствует.
Полгода назад, в тот раз — единственный раз после свадьбы, когда она его видела, — ей каким-то чудом, вооружив всю волю, удалось выставить стену. Но Лея была почти уверена, что не сможет сделать этого во второй раз.
Он больше не приходил. Но воспоминание о его объятьях, о поцелуе помогали ей выносить всю ее жизнь, хотя оба — и он, и она поплатились за это.
Его наказал отец, ее — муж.
«Когда-нибудь», — подумала Лея и даже слегка удивилась своей внезапной твердости, — «Когда-нибудь, я стану сама себе хозяйка. Когда-нибудь, я возьму власть».
Его лицо — загоревшее, с потемневшими волосами, исхудавшее, — вдруг возникло перед ней.
— Как твои дела?
Люк вдумчиво посмотрел на нее и сказал коротко, со смешком:
— Ничего… У половины батальона лихорадка, подцепленная в жаркой сельве. Тыркаемся бессмысленно, только и делаем, что бегаем из одной части леса в другую, якобы в те места, где местные видели партизан. Лейтенант подозревает, что местные издеваются над нами — и уже велел двоих запороть до смерти, но я проверял, они не лгут. Скорее всего, партизаны действуют очень маленькими группами. Лейтенант — хитрая бестия. Капитан — умен и хороший управленец, но слишком ведомый. Я возьму его к себе в батальон, как закончится моя служба здесь. Он будет бриллиантом, если ему давать только ту работу, порядок выполнения которой прописан в инструкции…
— Расскажи еще что-нибудь, — попросила Лея, откинулась на кресло, прикрыла глаза. Она потом еще будет часами пересматривать запись, но сейчас, несмотря на помехи, она хотела почувствовать, что он здесь, рядом, в комнате.
— Они послали меня достать языка… Пленного офицера. Меня — и старшину. Он попал одной ногой в гнездо Овода… — Люк осекся, но Лея уже открыла глаза, подалась вперед, — Противоядия не было. Я вытянул яд Силой, но он уже попал в кровь, ногу пришлось ампутировать. Он был даже рад — подумаешь, протез, зато демобилизация. Ты знаешь, что солдаты служат по десять лет? Я подниму этот вопрос на встрече с Императором — меньший срок сделает эффективнее службу. Старшина показывал фотографию жены — похожа на забрака…
Лея улыбнулась один уголком рта и спросила:
— Что же, языка не добыли?
— Только голову, — сказал Люк и добавил, — Но у меня и мертвые говорят, ты же знаешь.
Глаза его блеснули золотом.
Лея долго сидела молча, потом велела подать себе зеркало. Разглядывала глаза — карие, безо всякого золота или огня. Потом пригляделась: в радужке правого глаза было черное пятно, похоже на деготь. Лея вдруг усмехнулась, перевела отражение на постное лицо служанки, стоящей за ее спиной.
Осторожно, очень аккуратно потянулась к сознанию женщины — так, как брат ее учил — и, к своему удивлению, не встретила никакого сопротивления.
«Я тоже владею Силой, как мой отец и мой брат».
Она отложила зеркало, переплела пальцы, подумала — у отца скоро день рождения. И Люк должен вернуться домой…
Она редко ужинала наедине с Уилхаффом, и никогда про себя не называла его по имени. Муж, Таркин, консул Чандриллы. Ничто из этого к себе не применяла. Вздрагивала, когда ей говорили: леди Таркин, жена консула. Она была — леди Вейдер, она родилась ею и больше всего на свете хотела умереть ею. А жена… Жен принято уважать, любить — какая же она жена?..
Он никогда не звал ее с собой, но сегодня у него были гости, и протокол требовал присутствия супруги. Лея сидела по правую руку от него, улыбалась старательно и профессионально, как и положено блистательной принцессе.
Сначала она не прислушивалась к разговору, потом сказала резко:
— Пожизненное рабство, помимо того, что это неэтично, наносит урон экономике в конечном счете.
— Ах, милочка, что вы можете знать про это?
Лея, задетая не на шутку, сказала с легкой улыбкой:
— О, что вы, это не мое мнение. Я просто слышала, как мой отец обсуждал это с гранд-адмиралом Трауном…
— Ваш отец…
— Лорд Вейдер.
Она ожидала хотя бы смущения, осознавая, что, будучи не в силах повергнуть их самостоятельно — ей не пробиться через их сытую уверенность в том, что она должна быть глупа, потому что родилась женщиной — прибегла к помощи авторитетов двух близких ей мужчин. Но гость лишь пожевал губами и сказал полувопросительно:
— Ваша светлость, вы хорошо знаете этого чисса?
— Нет, — отозвался Уилхафф, глаза его блестели, он задумчиво и предвкушающе смотрел на Лею, — Нет, я предпочитаю людей. Для меня удивительно, почему Император даровал такую волю этому… синекожему.
— Гранд-адмирал — тактический гений, — резко сказала Лея, — И хороший друг моего отца.
Почему-то мужчины засмеялись.
— Да, друг…
— Конечно, «друг» — это новый эвфемизм, вы слышали?
Лея плотно сжала губы, зарекаясь говорить еще что-то, а потом кинула острый, ощупывающий взгляд на мужа.
Он сидел, откинувшись, и в его глазах сверкало плотоядное предвкушение. Словно он нашел сопротивление там, где уже не чаял его найти, и был возбужден открывающейся перспективой борьбы. Лея вздрогнула, опустила глаза.
А потом, с решимостью отчаяния, сказала себе: «Я тоже владею Силой, как мой отец и мой брат».
И говорила это себе половину ночи, пока он был с ней, говорила, задыхаясь, говорила, замирая, говорила, когда не могла больше терпеть.

Наутро она встала с кровати с трудом, долго одевалась, расклеенная, рассыпанная, бранила служанок, выбирала платье, перебирала украшения, а потом всех выгнала.
Села за туалетный столик, уронила голову на руки, пытаясь сдержать слезы: день только начался, но когда-нибудь, ему придет конец, а после будет ночь, а ночью…
Она подняла лицо и стала рассматривать себя в зеркале. Она напоминала мать, всегда мать, она знала это по парадным портретам, по лицу отца… Она была бледной, заплаканной, усталой — очень несчастной, но…
Но теперь вдруг она увидела в своих нежных чертах жесткость своего брата и мстительность своего отца. Он сказала себе вслух, чувствуя, как крепнет что-то внутри нее: злое, черное, мощное:
— Я тоже владею Силой, как мой отец и мой брат.
Она торопливо оделась, сама заплела себе косы — они легли вокруг головы как шлем. Надела украшения, привезенные из отчего дома — подарки отца, тети, брата, кузин… С каждым надетым браслетом она чувствовала грозную силу, что вставала за ее спиной, как армия, что пела в ее крови, говорила ей — ты не одна, ты наша.
Лея решительно позвонила в фарфоровый колокольчик.
И велела отвести себя к мужу.
Служанки замерли, но она как будто обрела волю, которая, как согнутая пружина, что долго хранилась сжатой, вдруг со страшной силой распрямилась, и Лея словно вспомнила, чья она дочь. Она больше не просила их, но приказывала им — и прошла, как принцесса, как соправительница, прямо к нему в кабинет.
Гранд-мофф медленно поднял на нее холодные глаза. Она сказала, глядя ему прямо в лицо:
— Я ничего не сделала тебе. Но ты ненавидишь меня. Неужели лишь за то, что я дочь моего отца?
— О нет, — медленно и со вкусом сказал консул, — Не только за это. Еще и за то, что ты — сестра своего брата. За то, что ты Скайуокер.
Лея закусила губу и твердо сказала:
— Я возвращаюсь на Коруксант.
Он хмыкнул:
— Твой отец никогда не одобрит твой побег.
— Кто сказал «побег»? Я про еду навестить мою семью. И просто представь, что сделает мой брат, если ты попробуешь меня остановить.
— Как он узнает?
— Он привёл сюда свою эскадрилью, три звёздных разрушителя, и половину флотов, услышав по моему голосу, что я недостаточно счастлива. Как думаешь, что будет, если я дольше трех дней не выйду с ним на связь?
И Лея с затаенным удовольствием наблюдала, как лицо ее мужа покорежило неприятное выражение — такое, какое всякий раз у него возникало при упоминании Люка.
Он отрывисто сказал:
— Хорошо. Езжай. Но если я услышу хотя бы намек на слух, что твое поведение не подобает жене консула Чандриллы…
Лея посмотрела на него и неожиданно горько сказала:
— Не я это начала. Я надеялась… Неважно. Я всегда была тебе хорошо женой.
— Ты должна будешь вернуться в течение месяца. Это достаточный срок. Мне нужен наследник.
— Хорошо, — согласилась Лея, которая и не думала выполнять эти обязательства.


Глава 6. Натянутая цепь

Глава 6. Натянутая цепь

Когда Лея прибыла на Коруксант, Люка там еще не было — и ее встретил адъютант отца.
Провел в светлый кабинет, заполненный средствами связи и рукописями, среди которым царила почти воинская дисциплина — листок к листку, ничего не выбивалось из симметрии. Это был привычный, знакомый с детства порядок вещей — и Лея, дочь воина, сестра воина, будущая мать воинов — почувствовала, как приливают к глазам слезы узнавания, а к горлу — невиданные силы.
Лорд Вейдер встал из-за стола, приветствуя дочь, а Лея не решилась сесть — лицо у него было слишком мрачное:
— Я недоволен тобой, дочь. Ты сбиваешь своего брата с пути. Бежишь от своего мужа, не прожив с ним и года. Почему ты до сих пор не беременна наследником?
— Он сам меня отпустил!
— Я получил от него послание, — сказал медленно лорд Вейдер, — В котором говорится, что срок твоего пребывания ограничен здесь одним календарным месяцем.
— Я… несчастлива в браке, отец.
— Я не выдавал тебя замуж для того, чтобы ты была счастлива. Я выдавал тебя замуж для того, чтобы упрочить нашу позицию в Империи. Союз, который мы заключили через тебя, упрочится с рождением наследника. Не пренебрегай этой обязанностью и своим мужем.
— Он говорит мне тоже самое, отец, — сказала Лея, и от этих слов вдруг повеяло холодом пустого чрева, — Но у него нет детей. Может быть, это его вина, а не моя. Он хотел Одаренного сына…
— Одаренного? — резко и внимательно спросил лорд Вейдер.
— Да, только Одаренного. Он говорил, что другие ему не нужны.
Энакин Скайуокер подошел к окну, и медленно сказал:
— Интересно… Я раскину руны ночью и призову к себе главу моей разведки днем. Оставайся пока здесь, на Коруксанте, я так велю. Твой муж, в конце концов, может подождать.

Когда она увидела Люка, то поразилась: он зарос и загорел, волосы у него стали почти совсем белые, а мундир был потрепан и небрежно смят.
Он улыбнулся ей, взял ее за руки, а Лее все казалось, что это не ее брат — ситх, Темный принц, а мальчик, с которым она была помолвлена, который только вернулся с войны, который понял, что война — это не только горячка боя и кровь, но еще и долгое ожидание, грязь, москиты и унылый быт.
Он улыбался ей на удивление светло, как будто исцелился от долгой, тяжелой болезни.
— Ну и как тебе — служить рядовым?
— Это был полезный опыт, знаешь. Но не до конца чистый: все начальство знало или подозревало о том, что я не простой солдат. Я многие вещи смогу улучшить… Такие, которые обычно через линию командования до нас с отцом не доходят… Как ты? Что ты чувствуешь?
Лея отвела глаза, и сказала:
— Мне кажется, что я птица, которая вылетела с голубятни, и так радуется, и так кружится, и не думает ни о соколах, ни об охотниках — ни о каких опасностях. Но на ноге у меня все равно красная нить, и в любой момент, кто-то может дернуть за нее и притянуть меня обратно.
Они остановились, глядя друг на друга. Лея опустила голову, а Люк спросил:
— Твой муж отпустил тебя?
Она сжала пальцы в кулаки, не замечая, что ее собственные ногти впиваются в ладонь до боли.
— Я не вернусь к нему. Я так и скажу отцу: я больше не вернусь к нему.
Люк шагнул к ней, протянул руки, чтобы обнять, но увидел, как она сделала шаг назад. Тогда он развернулся ладони вверх, к небу, как будто кормил птицу. Лея тихо шагнула к нему, обняла за шею, неплотно прижалась к его телу. Он опустил руки, сжал их, намереваясь поднять ее и закружить, как делал обычно, но слабый стон вырвался из ее груди:
— Осторожней! Больно…
Люк ошеломлённо уставился на неё и спросил грозно:
— Больно? Почему больно?
Лея разомкнула руки, обняла себя руками — как будто в попытках согреться, отвернулась от брата, медленно отошла. Люк спросил, холодея от кошмарных предположений, которые претворялись в реальность:
— Он?! Но твоя кожа…
— Когда не видно — больнее, — шёпотом сказала сестра, глядя зрачками куда-то внутрь своей души, — Он все это знает хорошо… я не вернусь. Если отец велит, я удавлюсь, но не вернусь.
— Нет, — сказал Люк, закрыв глаза, — Нет, ты не умрешь, потому что умрет он.

— Отец, — сказал Люк холодным, спокойным голосом, — Я пришел говорить с Вами о муже Леи. Это очень серьезно, отец.
Лорд Вейдер поднял на него глаза — такие же голубые и холодные, как и у сына, и прекратил на мгновение писать.
— Лея получила от него еще одно послание с приказом вернуться. Знайте, что я этого не допущу.
Лорд Вейдер повел плечом и приказал:
— Сядь.
Люк послушно сел напротив — и, хотя Энакин Скайуокер, первый лорд Вейдер, был выше и массивнее сына — сейчас они напоминали зеркальные отражения друг друга.
— Если бы речь шла о только о семейной ссоре, я бы и слова не возразил против него. Ваша мать, видит Сила, тоже была… непростой женщиной. Потрясающей, но просто по-ситхски упрямой.
— Наша мать… — тихо сказал Люк, потому что почти не слышал от отца рассказов про нее. Он слышал рассказы от ее семьи, рассказы от ее коллег-сенаторов: появлялся облик то нежной девушки, то огненного политика, но никогда мать не вставала перед ними во весь рост. Это были только обрывки, грани ее личности — ее всю знал, наверно, только отец. Знал — и молчал.
— Что касается Таркина… Мне не нравится активность, которая сейчас происходит вокруг Чандриллы. Я рассчитывал, что он поддержит мои притязания на трон — ты знаешь, Император еще не назвал наследника, но ему рано или поздно придется — и единственное, что останавливает Таркина от выдвижения — очень простая, но базовая вещь: он очень, очень слабый Одаренный. Но ему достаточно иметь хотя бы одного сильного Одаренного ребенка от твоей сестры… Мне кажется, он… Твоя сестра пока останется здесь, пока я не проясню все моменты.

Еще месяц Лея прожила дома, в Девичьей Башне, и редко выходила дальше Сада. Люк приходил к ней ежедневно, они гуляли рука об руку по садам. Он, наплевав на прямой запрет отца, учил ее, как одержимый — как оттолкнуть человека Силой, как внушить ему отторжение, как заставить передумать.
Лея схватывала все на лету, и оба думали об одном и том же: сколь многого могла бы она избежать, если бы умела это все раньше…
Иногда они часами просто сидели и молчали, держась за руки.
Горькое, страшное, жаждущее чувство, которое так часто прежде охватывало Люка, стоило ему прикоснуться к сестре, подернулось белесой дымкой, размазалось, отступило на второй план. Теперь он обнимал ее — не для того, чтобы сделать своей, присвоить, украсть у всех, у отца, у всего мира — но для того, чтобы все стрелы бед и горестей летели в его спину, и не доходили до нее.
Сама Лея — он гнал эти мысли от себя — стала смелее, но в ее движениях и нарядах сквозила не уверенность сильной женщины, а безразличие к своему телу, как будто она раз и навсегда отделила его от того, что называла собой.
Прежде Люк такое встречал только у рабынь. Не у холеных, ленивых и сонных разумом и сердцем жительниц гарема, а у тех, что были совсем, совсем бесправны.
Он целыми ночами ворожил, пытаясь нагнать на Таркина болезни, порчу и смерть, но Люк был не силен в этом, а у Таркина, видимо, была какая-то защита. Люк не рисковал пользоваться теми средствами, которые можно было отследить — не сейчас, пока судьба Леи еще колебалась маятником над бездной.
Через полтора месяца отец вызвал Люка. Рядом с ним сидели трое: межпланетный юрист, Старший нотариус Коруксанта и архивариус Великой Библиотеки. Отец сказал, как подытожил:
— Гранд-мофф не выгоден нам больше, как супруг нашей дочери. Через нее он получает слишком много влияния, которым злоупотребляет. Я ожидал, что он выступит с нами и поддержит мои притязания на Черный трон, но он в последнее время стал слишком сближаться с моими соперниками и врагами. Я ошибся, я оценил его неверно. Я говорил с Императором, и не получил от него прямого приказа, запрещающего мне действовать, но эту проблему нам придется решать самим.
Люк быстро и яростно высказал то, о чем думал постоянно:
— Я вызову его на дуэль и убью.
Лорд Вейдер внимательно посмотрел на сына и покачал головой.
— Страх и гнев опять затмевают твой разум. Держи баланс! При решении вопросов — холодная голова. Ярость — выпускаешь только в бою, постели или тогда, когда она также послужит твоим целям. Нельзя выводить конфликт на такой уровень. Нам не нужен бунт Чандриллы… И Императору это не понравится, а лучше умереть, чем вызвать его неудовольствие. Нет, займемся разводом.
— Для этого нужен повод.
— Измена?
— Для развода измена мужчины женщине не является достаточной причиной. Только если измена была совершена с ближайшей родственницей женщины: матерью, дочерью, сестрой, — откашлявшись, сказал пожилой юрист. Голос у него был удивительно молодой, и Люк сощурил глаза, ощупывая его Силой: на мгновение ему показалось, что этот человек нарочно состарил себя.
— Кузина?
— Нет, слишком далеко.
— Не годится. Еще варианты?
— Родство. Духовное родство — если кто-то из его ближайших родных был восприемником у огненной купели, стал нареченным отцом или матерью.
— Нет, — сказал лорд Вейдер, — Их обоих принимал из огня лично Император. Нареченной матерью была Ассаж Вентресс. Она умерла, не оставив потомства. Какие еще варианты?
— Если брак не был завершен по праву плоти. Если мужчина об этом заявит…
Люк расстроенно покачал головой, но лорд Вейдер щелкнул пальцами:
— Много ли прецедентов?
— Достаточно, но практически все исходили от мужей. Так, один король Ротрака развелся со своей супругой… — Архивариус начал быстро набивать что-то на голопаде, видимо, в поисках деталей.
Энакин постучал пальцами по столу, и сказал:
— Это наш лучший вариант. Медицинское свидетельство легко подделать…
— Брак продолжался более полугода, — сказал тихо Люк, — Нам потребуется обоснование, почему он не вступил с ней в связь.
— Король Ротрака… Прошу прощения, принц, что перебиваю: король Ротрака отговаривался тем, что его жена была слишком юна: ей только исполнилось тринадцать лет. Но принцессе уже двадцать… Возможно, у нее хрупкое здоровье?
Вейдер снова постучал по столу, и сказал глухо — так, как если бы нашел оптимальное, но неудобное решение:
— Он не завершил брак, потому что он бессилен. Потому что он уже не мужчина. А если он захочет протестовать… Что же, мы согласимся с ним, если он докажет обратное на глазах у двадцати благородных лордов.

Сестра стояла, как вылитая из стали: в глухом черном платье, застегнутом на все пуговицы, с волосами, убранными по бокам головы, прикрывающими уши: чтобы затылком было удобно откинуться на кровать.
Три фрейлины стояли вокруг нее, закрывая широкими юбками, как преторианская гвардия.
К ней было запрещено подходить, и Люк смотрел на нее с расстояния тридцати шагов.
Он знал, что подойдет потом, согласно церемониалу, чтобы удостовериться, что это действительно леди Лея Таркин, урожденная Скайуокер. Его сестра-близнец.
Он сможет подойти, коснуться ее лица, сказать ей что-то — утешающее, бессмысленное и бесполезное. Выдержать ее тяжелый, обреченный, прощальный взгляд, запомнить ее навсегда — такой.
А потом поставить подпись в левом углу документа, свидетельствующего об истинных именах мужа и жены. Смотреть, не отводя лица, на то, что предпочел бы никогда в жизни не видеть, на то, как жестокий и похотливый старик распинает его сестру на шелковых простынях, и знать, что еще девятнадцать знатных мужчин смотрят на это, на ее наготу, на ее боль…
После всего этого — он должен был подписать еще один документ — о том, что брак скреплен по праву плоти. И помочь отвести ее на корабль, который увезет ее обратно на Чандриллу. Сколько она проживет после этого?
— Мой принц, увольте меня, я не могу этого видеть, — зашептал отчаянно Люку на ухо мофф Пиетт, — Пусть возьмут другого офицера, это слишком страшно…
— Останьтесь, — сказал ему холодно Люк.
Если казалось, что внутри его головы звонил колокол. Он пожалел — не о том, что сам не может сбежать — это было малодушием и трусостью, но что она не может бежать.
Он снова нашел ее взглядом, она смотрела прямо перед собой, не ища ничьей поддержки. Она была так бледна, что Люку казалось, что она уже мертва и восстала сейчас из гроба.
Ему мерещилось, как он достает изогнутый световой нож из-за голенища сапога, и вспаривает брюхо Таркина — наискосок, чтобы дымящиеся кишки вывалились прямо к его сапогам. Вспарывает прямо на пороге, как только тот войдет в комнату — чтобы он не успел даже взглядом коснуться сестры.
Ему мерещилось, как он легко сжимает слабую цыплячью шею — не пальцами, а Силой, как у старика закатываются глаза, как он оседает на пол, хватаясь за горло, царапая его ногтями.
Женщины провели Лею к кровати, встали кругом, опустили шелковый балдахин — стали видны очертания тел, но лишь тени, безо всяких подробностей. Женщины раздевали ее — видно было, как они расшнуровывали корсет, как они снимали платье и туфли, освобождали косы…
Люк огляделся и запомнил имена всех мужчин, что не отвели взгляда, чтобы потом их убить. Кинжалом — тех, кто просто смотрел, и мучительно — тех, кто шагнул вперед или прищурил глаза, чтобы разглядеть все получше.
Лея откинулась на кровать, легла и замерла, как убитая.
Он попробовал коснуться ее разума Силой — чтобы хоть как-то поддержать, хоть как-то поговорить, но встретил несокрушимую и бесконечную стену защиты. Он постучал, обозначаясь, и понял, что она его узнала, но стена осталась на месте. Она не хотела с ним говорить, не хотела его больше видеть.
Люк шагнул к троюродному брату Таркина, который был назначен в наблюдатели со стороны мужа, как сам Люк — со стороны жены.
— Вы родственник опаздывает уже на несколько минут. Это… бестактность, — сказал Люк с таким нажимом, как будто обвинял Таркина в измене Императору.
— Поверьте, мой принц, я не знаю, что за дела заставили его задержаться.
Время шло, но никто не появлялся.
Наконец, по комлинку поступило сообщение. Люк вывел его на общее обозрение — он хотел, но не мог прослушать его первым, потому что того требовал разработанный, тщательно согласованный протокол процедуры.
На головиде — это была запись, а не голограмма — оскорбительно для такой важной ситуации, возник не сам Таркин, а лишь глава министерства информации Чандриллы.
— Великий Консул Чандриллы, Уилхафф Таркин, третий барон Гольц, приветствует вас. Супруга Его Светлости, находящаяся в гостях у своего отца, Энакина Скайуокера, первого лорда Вейдера, должна возвратится к своему сиятельному супругу не далее, чем через семь дней. Что касается так называемого доказательства состоятельности, то подобные сомнения Его Светлость находит оскорбительными и унизительными, и не считает для себя возможным участвовать в любого рода проверках и развевать чьи бы то ни было необоснованные подозрения.
Люк прикрыл глаза, а потом сказал очень просто и спокойно:
— Господа, прошу вас к выходу. Здесь больше не на что смотреть. Мофф Пиетт, прошу вас, проводите всех. Дворецкий, прошу вас, проследите, чтобы каждый гость был размещен согласно его статусу и не испытывал ни в чем нужды — до тех пор, пока ему не будет предоставлен транспорт.
Люди начали расходится — быстрее, чем он ожидал — видимо, что-то в его тоне напугало их. Три фрейлины замерли в дверях, и он кивнул им:
— Подождите за дверью, но далеко не уходите — госпоже скоро понадобится ваша помощь.
Когда все вышли, он опустился на пол возле кровати, устало откинулся на нее, и понял, что у него дрожат руки и ноги.
— Все. Слышишь, сестренка? Теперь только переговоры, о части приданного, о твоей доле, но в целом все. Ты его больше не увидишь, клянусь тебя. Отец дожмет, он умеет. Брак будет расторгнут. Это был его последний шанс, и он от него отказался. Ты свободна… Лея?
Она не отвечала.
Люк, охваченный ужасом, встал — вся дрожь из рук ушла — и поднял занавес.
Скользнул безразличным взглядом по ее полуобнаженному телу — где-то в глубине души надеясь, что это видение не будет терзать его потом.
Лицо ее почти сливалось по цвету с простыней, глаза были закрыты и запали, редкое и мерное дыхание со свистом вылетало из раскрытых губ. Люк склонился над нее, коснулся ладонью лба, пытаясь нащупать разум — в обмороке она или в коме? Не нашел, испугался, нырнул глубже — чего раньше не делал из уважения к ней, едва не утонул в лавине ее воспоминаний и страхов, и почти в каждом была сардоническая усмешка старика с невероятно сильными пальцами, который умел и любил причинять боль.
Люк оторвался от нее, тяжело дыша, как утопающий. Потом выпрямился, несколькими шагами подошел к двери, кивнул фрейлинам, и, пока те, негромко, но взбудоражено переговаривались, одевая сестру, он стоял в дверях и невидящим взглядом смотрел в пустоту.
Он взял ее на руки — она была куда тяжелее, чем обычно, руки и голова ее безвольно свисали, — и сам отнес в Девичью Башню, где передал на руки сестре матери, леди Соле, которая была почти также бледна, как сама Лея. Сола ахнула:
— Девочка моя!
Люк развернулся и пошел прочь, ослепший, оглохший, не желающий слышать их стоны, восклицания и причитания.
Пуджа что-то спросила у него, но он не остановился, просто сошел по белым ступеням вниз, и, найдя себя в середине Белого Сада, возле той скамейки, на которой они сидели когда-то, возле той злосчастной груши, он вытащил меч и яростно ударил несколько раз по дереву, оставляя глубокие ожоги, от которых дереву никогда не суждено было оправиться.


Глава 7. Солнце и Луна

Глава 7. Солнце и Луна

Люк всегда сам обшаривал бывшие храмы джедаев — для непосвященного вероятность ошибки была слишком велика. Солдаты могли навредить драгоценным голокронам, текстам, содержащим сокровенные знания, световым мечам. Они могли погибнуть или поспасть в ловушки, их могли поджидать затаившиеся слабые Одаренные — защитники храмов. Солдатам было не справится с защитниками и джедаями — впрочем, последние попадались все реже и реже. Солдаты могли присвоить вещи, показавшиеся ценными — даже не осознавая их истинной цены.
Защитников следовало убить или обратить. Меч, как и человека, тоже можно было обратить, совратить, сломать — из чистого сделать красным, наполнить яростью и ненавистью.
Можно было — и следовало.
Люк шел сам. Легионеры прикрывали его, дежурили у выходов, но внутрь храмов заходил только он.
Когда он вступил в кроваво-красный глиняный храм на Джеде, то замер в нерешительности — он никогда прежде не чувствовал такой Силы от разоренных, оскверненных, покинутых джедайских святынь.
Он думал о том, как сложно будет обратить этот Храм, но что это того стоит: он станет кровавой жемчужиной в короне ситхских алтарей. Он шел по Храму, и чуждая ему Сила обволакивала его, как материнская утроба, как одеяло — но жгла, как сердце огня. Ему приходилось продираться, как сквозь тернии — воздух вокруг колол больно, но не смертельно.
Люк поднимался по ступеням, он проходил длинными коридорами, он гляделся в помутневшие от времени зеркала, он вошел и заблудился, и почти пропал, как в кошмаре.
Люк вошел в светлый зал, открытый всем ветрам и дождям, но чистый, как будто ничто не могло осквернить его. Прозрачная голубая фигура возникла в воздухе перед ним: тень того, кто был когда-то основателем храма, но остался лишь эхом Силы. Он встал перед принцем, и за его спиной возникло черное зеркало, от которого веяло невыносимой мощью, холодом и светом одновременно.
— Что ты делаешь здесь, белый человек, пришедший, как вор, прокравшийся робко и озираясь, к сокровищам, которые тебе не принадлежат?
— Кто ты?
— Ты думаешь, что сокровища стерегут только люди? Подойди ко мне, дитя Тьмы. Подойди… Или ты боишься, сын величайшего из предателей?
— Почему ты называешь меня сыном предателя? — хрипло спросил Люк, подходя ближе.
— Из-за своего деяния твой отец потерял свое право на имя, и в памяти Силы он останется великим предателем — от того дня, как он обратил свой меч против детей, и до того дня, когда последняя звезда сорвется с небосклона. Он выбрал, твой отец, свою судьбу. Но какова будет твоя судьба, юноша с золотыми глазами?
— Я ситх, как мой отец до меня.
— Ты не один… Есть женщина, белая, как Луна, и такая же холодная… Сестра твоя, которую ты любишь, как жену, — Люк вздрогнул, но отвести глаз был не в силах, — Знаешь ли, что золото может греть ровно также, как и холодить? От золота Солнца взрастают посевы, от холода Луны совершаются приливы и отливы. Но скажи мне, сын падшего — могут ли и Солнце, и Луна одновременно сиять на небосклоне? Одному из светил придется пасть, чтобы дать восторжествовать другому.
Люк вздрогнул, но не мог перестать слушать или бежать, скованный чужой волей, много превосходящей человеческую.
— Подойди же ко мне и взгляни в очи Силы, Люк Скайуокер, второй лорд Вейдер, кровосмеситель, братоубийца, Бредущий наугад, смиренный и жестокий, слабый и сильный, светлый и темный, тысячеликий герой — ибо все деяния, прошедшие и грядущие, слились сейчас воедино. Приди же, человек, и смотри в глаза бездны, столько, сколько хватит твоих слабых сил.
И фигура растаяла в воздухе, и Люк зачарованно шагнул вперед, и посмотрел в зеркало, которое показало ему самое нутро Силы: и Тьму, и Свет.
Долго стоял он перед зеркалом, а после, когда ноги его ослабели, он упал на колени, но так не смог отвести заколдованного взгляда.
Лишь когда ночная тьма покровом милосердия укрыла и город, и Храм, смог он отвести глаза. Встал, шатаясь, и вышел из этого места, чтобы больше никогда не возвращаться сюда.
Он ушел, но ушел не таким, каким приходил сюда, не только Тьму неся с собой, но и крохотный осколок Света, засевший в его сердце, как железная заноза, как семя сорной травы, что не вывести с земли, не уничтожив всех благородных цветов.

Прошло полгода с момента развода Леи, и лорд Вейдер посоветовавшись с Императором, замыслил новый брак для дочери.
Теперь, когда пошли слухи о том, что скоро он будет наречен Наследником Императора, беспокойный дух его, казалось, немного угомонился, но он был все также жаден до власти, все также изворотлив и хитер. Все большего требовал он от Люка — и тот, послушный тяжелой отцовской воле, исполнял задачи и приказы с рвением и точностью, с которыми бы никто не мог их исполнить. Он карал непокорных, он усмирял восставших, он захватывал планеты и системы — злее, отчаяннее, упорнее, чем когда-либо. Но в этом было что-то надрывное, и лорд Вейдер понял это. Поняла бы и Лея, если бы могла выглянуть за пределы самой себя и взглянуть на брата прямо, но она глядела искоса, не вчитываясь в его душу, потому что ее занимала сейчас только ее собственная боль.
Отец призвал к себе Люка, долго и пытливо смотрел ему в глаза, пытаясь заметить, найти имя тому, что смутно чувствовал, но разгадать до конца не мог.
Потом сказал, словно мимоходом:
— Лея этой осенью выйдет замуж за Ксизора, принца и правителя планеты Фоллин.
Люк вспомнил этого экзота, и, покрываясь холодным потом, сказал яростно:
— Отец, дай мне прежде поговорить с принцем Ксизором.
— Нет. Я запрещаю тебе приближаться к нему и навещать сестру после оглашения помолвки. Хватит того, что ты наделал в первый раз. Хватит того, какие грязные слухи распускает Чандрилла про твою сестру и тебя. Также ты должен не присутствовать на свадьбе.
— Лея и так настрадалась, отец! — лихорадочно сказал Люк, — Он бандит и наркоторговец! Он даже не человек! Вы видели его когти? Неужели судьба Леи вам совсем безразлична?
— Она не протестует. И… Сын… — Лорд Вейдер внимательно посмотрел на Люка, и неожиданно тяжело сказал, — Ты слишком много времени и сил уделяешь своей сестре. Мне это кажется… неправильным, сын. Я, конечно, не верю в гнусную ложь Таркина, но ты сам подаешь поводы для…
— Я не делал ничего, что могли бы осудить люди, — сказал Люк твердо.
— Твоя забота кажется мне чрезмерной, сын.
Глаза Люка зло полыхнули:
— Может быть потому, что родной отец не заботится о ней в должной мере?
Лорд Вейдер неожиданно замолчал, потом сказал жестко:
— Хорошо. Я дам им поговорить перед обручением. Это вопиющее нарушение протокола, но они поговорят наедине. И если Лея будет против него — я обещаю, что выслушаю ее.
— Спасибо, отец.
— Не благодари, я обещал только выслушать. И тебе по-прежнему запрещено появляться на свадьбе… — Лорд Вейдер задумался, и продолжил, — Еще один момент. У тебя нет детей… Может быть, тебе стоит чаще заходить в Императорский гарем?
— Я хочу, чтобы дети, рожденные от меня, имели в матерях свободную женщину, а не какую-то рабыню.
Отец вдруг нахмурился, потемнел и сказал строго:
— Я многое сделал, чтобы все забыли, но ты, сын, забывать не имеешь права. Ты знаешь, что моя мать была рабыней.
Люк прикусил язык, осекся, но потом сказал упрямо:
— Много ли счастья это вам принесло, отец?
— Она была лучшей матерью на свете, — неожиданно тихо сказал могучий и грозный Энакин Скайоукер, первый лорд Вейдер.

После длительных переговоров — Лею на них не звали, хотя обсуждалось ее будущее — прибыли сваты с Фоллина. Люди глядели на них, а они глядели на людей — зеленокожие, чешуйчатые, спокойные, с мощными спинными гребнями. Тонкокожие, бело-розовые, с разноцветными волосами, с подвижными глазами.
Жалкие — говорили одни фоллинцы о людях. Хрупкая красота — говорили другие.
Уроды — говорили одни люди о фоллинцах. Сила и грация — говорили другие.
Принц прибыл не один: двое его младших братьев стояли ошую и одесную его, молча смотрели немигающими черными глазами.
Лорд Вейдер, закованный в черные доспехи, высокий, почти как фоллинец, встречал их на ступенях Императорского дворца. Мужчины обменялись приветствиями, и герольды протрубили торжественную мелодию встречи: все происходило на мосту, чтобы река забрала все зло, омыла помыслы и намерения.
Равные, шагнули друг к другу принц Ксизор и лорд Вейдер.
— Это дочь моя, принцесса Лея.
Лея вышла вперед из-за спины отца, присела в реверансе, и быстро выпрямилась, бросив на гостя пытливый взгляд. Ксизор смотрел на нее безучастно и долго.
Сказал с легким присвистом, отличавшим всех фоллинцев с их иным строением гортани:
— Мое почтение, Ваше Высочество.
Лея отступила назад, за спину отца, в спасительный строй женщин, своих родственниц и фрейлин, и их плотные юбки стояли колоколом или броней. Заметила краем глаза, что среди фоллинских послов нет ни одной женщины — ни матери, ни сестры, ни знатной дамы. Это ее удивило, она даже растерялась: если она выйдет замуж за него, то как она узнает обычаи его родной планеты, как не от мудрых женщин?
Отец сделал жест рукой, и люди, перемещавшись с фоллинцами, пошли вверх по лестнице, как бурный бело-зеленый поток.
Расплескались по дворцу: женщины вернулись в гостиный зал, мужчины отправились на аудиенцию к Императору. Лея села возле окна, и одна из фрейлин подала ей вышивание. Лея растерянно поглядела на узор: голубые цветы — как глаза брата — золотые колосья — как его волосы…
Она решительно взяла темно-зеленую нитку, и сильно сжав пяльцы, начала яростно вышивать листья и велела одной из фрейлин читать вслух — какой-то бессмысленный, сильно закольцованный рыцарский роман, но Лее неожиданно понравилось: она делала мысленное усилие, чтобы осознать слова, и могла при этом почти не думать о фоллинце с зеленой чешуйчатой кожей, длинными острыми когтями и неподвижными черными глазами.
Через несколько часов, когда отец и жених спустились в зал, Лея встала, сжимая в руках пяльцы, и услышала, как Ксизор, не понижая свистящий голос, сказал отцу:
— Если позволите, я хотел бы поговорить с принцессой наедине.
— Ваше право жениха позволяет вам это.
Ксизор неглубоко поклонился Вейдеру потом подошёл к Лее, которая безучастно смотрела на их разговор с отцом. Женщины разошлись в разные стороны — достаточно для того, чтобы не слышать их разговор, но пристально наблюдали за ними.
— Принцесса. Это великая честь для меня.
Лея кивнула и снова присела в реверансе, приветствуя его. Принц сказал вежливо:
— Слухи о вашей красоте оказались сильно преуменьшены, хотя они летят впереди вас.
— Как и слухи о моей добродетели?
Взгляды скрестились, в лице Ксизора мелькнул интерес, и Лея горько сказала:
— Конечно, я знаю! Как вы думаете, кому мой бывший муж их выплюнул первым в лицо? Кого он хотел унизить?
— Эти слухи — правда?
— Что именно вы хотите знать?
— Вы вступали в связь со своим братом или отцом?
— Нет. Никогда.
Сила пела, что она верила в это, что она озвучила свою правду. Но было что-то запретное, темное, пахнущее сладким ароматом греха, направленное на неё: Ксизор нахмурился — так пахло чужое вожделение. Возможно, кто-то из мужчин ее дома и правда думал о ней… Но она была в этом неповинна, и Ксизор сказал:
— Я рад, принцесса. Я не мог бы жениться на вас иначе.
— Я не девица, — все также ненормально спокойно сказала она, — Я знаю, что сказал отец, чтобы получить развод для меня, но…
Ее вдруг проняла дрожь, и Ксизор почувствовал легкое желание ее защитить. Он понял, что она Одаренная, и что это ее дар. Он подивимся мимоходом, почему такой потенциал используют так грубо, но потом решил, что в дальнейшем сам ее научит всему, что должна знать его супруга. Он обрадовался: он знал, когда выбрал ее себе в супруги, что она не только дочь влиятельного и могущественного человека, что за ней дают две планеты в приданое, но знал, что она Одаренная. Но он не ожидал увидеть такой яркости, он думал, что она слабая. От двоих Одаренных рождались только Одаренные дети, что было намного ценнее двух планет с залежами коаксиума.
— Да и я не мальчик, принцесса.
Она испуганно подняла глаза, и увидела на его чуждом лице, странно растянутую гримасу, и догадалась, через несколько страшных секунд, что фоллинцы так улыбаются. Он указал на пяльцы, и спросил:
— Зачем это?
— Вышивка, — тихо сказала Лея, — Чтобы потом украсить ткань, платье или покров. Чтобы… было красиво.
Ксизор посмотрел внимательно и сказал твердо:
— Это и правда красиво.
Он ушел, попрощавшись с нею, и Лея долго глядела: то ему вслед, то на вышивку. Размышляла.
Потом подумала — не все ли равно, этот или другой.
И сказала отцу, что согласна на брак.

Глава 8. Битва за Черный Трон

Глава 8. Битва за Черный Трон

Император, чувствуя приближение своего смертного часа, призвал к себе троих Одаренных, близких к его престолу: лорда Вейдера, полумертвого Дарта Мола и бывшего ученика лорда Вейдера Дарта Старкиллера.
Трое мужчин — ибо Император признавал только мужчин, трое ситхов — ибо лишь Темный Одаренный может править Империей — встали перед ним, сжимая ладонями алые световые мечи, глядя друг на друга с яростью и ревностью.
Император сказал им:
— Великой Силе было угодно, чтобы сейчас, на закате моих дней, у меня нет Одаренных сыновей. Два сына было у меня, но один был слишком тусклым в Силе, и я свернул ему шею через несколько часов после рождения. Второй мой сын был силен и зол, как молодой барс. Он, пользуясь заветом Дарта Бейна, объявил мне каггат — и проиграл, и пал от моей руки. Я пронзил его мечом, я отделил его голову от тела, я закрыл его глаза, и я похоронил его в глубоких водах Тида.
Император внимательно глядел на троих претендентов, но ни один из них не дрогнул. Старкиллер был слишком молод, и у него не было детей, Дарт Мол, отринул, казалось, все человеческое, а лорд Вейдер был слишком опытным и слишком хорошо знал своего Владыку, чтобы удивиться или ужаснуться.
— Вы знаете, что Великая Сила, что пронзает собой все пространство и время, говорит с Владыками Ситхов — и мы знаем день и час, когда нам предстоит умереть. Вы не знаете, что, прежде чем умереть, Владыка ситхов должен передать свой дар, или в посмертии его ждут страшные мучения. Вам троих избрал я — троих принцев не крови, но духа, наследников моих идей, продолжателей моего дела. Троих — которых я выкормил кровью врагов, троих — которых я закалил черным огнем.
И Император сошел с возвышения, и указал по очереди на каждого:
— Ты, Дарт Старкиллер, сирота, предатель, братоубийца. Ты мстителен.
— Ты, Дарт Мол, калека и обманувший смерть, возрожденный мною, Губитель Джедаев. Ты яростен.
— Ты, Дарт Вейдер, раб, предатель доверившихся и убийца детей. Ты жесток.
Молча стояли претенденты, зачарованные золотым взглядом Императора. И он продолжил:
— Не среди слабых людей я выбираю, не среди ваших душ, но среди идей, которые вы воплощаете. Среди цвета пламени, которым вы сияете. Среди тех оттенков Тьмы, которая исходит от вас. Одному из вас — стать Наследником и нести свою правду — в Империю и в мир, двум другим — пасть и быть забытыми.
— Какова твоя правда, Дарт Старкиллер?
— Моя правда вкрадчива, как женские уста, беспощадна, как лесной зверь. Моя правда рядится в белые одежды, моя правда глядит сочувственно и обещает утешение, а после убивает, не бледнея. Моя правда вливает яд в сердца и души. Моя правда — правда лицемерия. Моя правда — правда доносов и пыток, ночных похищений. Насилия под маской заботы. Моя правда — это правда клеветы и наветов.
— Какова твоя правда, Дарт Мол?
— Моя правда — это правда безумия и беззакония. Это правда огня и крови, правда вихря и карнавала, правда прекрасной женщины, что танцует у огня, виляя бедрами. Правда мужчины, который убивает за одно неосторожное слово, который самозабвенно пьет вино и парит в наркотических видениях. Правда идти в бой обнаженным и не заметить, как умер.
— Какова твоя правда, Дарт Вейдер?
— Моя правда — это правда чеканных шагов по гулкому коридору. Моя правда — это правда Закона и Порядка. Моя правда — это правда стройных рядов войск, шагающих маршем по захваченной планете, проходящих парадом и слагающих знамена к ногам военачальника. Моя правда — это правда единства, единомыслия и несокрушимой мощи.
— Хороши ваши правды, — сказал Император и усмехнулся, — Так хороши, что не выбрать мне среди них. И хорошо, что выбирать — не мне. Идите же, названные мои Сыновья, войдите же в Лабиринт Отражений, что приникает к Бастионам Боли. Убейте друг друга — и оставшийся в живых станет моим наследником.

Лорд Вейдер сошелся в бою с Дартом Молом: они первыми выбрели друг на друга в Лабиринте, и даже особенно не удивились этому: Дарт Мол шел, ударяя мечом по бетонным стенам, по высоким и темным деревьям, столь редким здесь, словно обозначая свое присутствие. Дарт Вейдер просто шел вперед и не прятался.
Они сошлись на круглой пустой площадке, словно специально созданной для подобных поединков. Дарт Мол вдруг высунул язык, похабно облизал свои губы, словно надеясь спровоцировать. Но движения Вейдера были скупыми и односложными.
Двойной меч Мола рисовал в воздухе огненные круги — он был намного длиннее меча Вейдера, которому оставалось только обороняться. Вейдер был слишком тяжел и медлителен, чтобы ловким движением сократить расстояние между ними, но его тяжелые доспехи хорошо выдерживали удары даже светового меча.
Они кружили так некоторое время, и, наконец, Дарту Молу удалось достать соперника: он обманным движением нанес Энакину колотую рану в бок.
Лорд Вейдер отшатнулся, задохнулся, выставил перед собой щит Силы, который задержал забрака на несколько мгновений, но этого хватило лорду Вейдеру, чтобы придти в себя и направить исцеляющую Силу в рану.
Натиск Мола с каждым мгновением сдерживать было все труднее: и лорд Вейдер, изначально надеявшийся измотать неэкономного в силах, порывистого противника, понял, что пришла пора действовать.
— Дарт Мол! — крикнул Энакин, — Я был там, в тот день, когда ты перестал быть мужчиной! Я был там, я видел твое поражение и твой позор. Я знаю, какое смешное лицо у тебя было, когда ты летел располовиненным в колодец! Ты проиграл мальчику, которому едва сравнялось двадцать лет! Какое нелепое, какое больное поражение!
Дарт Мол гневно зарычал и бросился вперед, высоко занеся двойной меч. Вейдер пригнулся, сделав вид, что хочет увернуться, и это помогло ему проскользнуть намного ближе к забраку, чем тот пытался его держать.
Вейдер встретил меч Мола своим мечом, всю Силу сложив в то, чтобы удержать меч одной рукой.
Вторую он выставил вперед, почти коснувшись колена Мола, и послал молнию Силы.
Это была очень слабая молния, потому что это искусство обретается годами и являет собой способность истинного лорда ситхов. Лорд Вейдер пока и близко не был к такому, поэтому его молнии били на очень коротком расстоянии и были очень слабыми.
Эта молния даже не убила бы обычного, живого Одаренного.
Но Дарт Мол не был существом только из плоти и крови. Молния прошлась по нему, по его роботизированным ногам, по его туловищу, закорачивая электронику, плавя провода и микросхемы. Охваченный электричеством, как пожаром, он выгнулся, издал вопль, который звучил над площадкой еще некоторое время после того, как Дарт Вейдер разрубил его пополам: по оси, вертикальной горизонту.
Дарт Мол был полон ярости — и ярость поглотила его.
Останки Дарта Мола — черные, алые, покореженные четыре части — не шевелились, но лорд Вейдер на всякий случай раскидал их подальше друг от друга.
Лорд Вейдер огляделся — сейчас был лучший момент, чтобы напасть, он знал это наверняка, он сделал бы так сам — а значит, и его ученик сделал бы также.
Он пристально огляделся, прислушался, хотя боль в боку ревела, грызлась, жгла, мешала думать. Он вышел на середину площадки, чувствуя, как кровь хлещет из раны. Он зажал ее тканью и направил в нее половину Силы: остальное бросил на сканирование близлежащей местности. Его бывший ученик был слишком хорош, и лорд Вейдер понимал, что ему предстоит сейчас бороться с молодой и не раненной версией самого себя.
Он сел, прикрыл глаза, и приготовился ждать.
Прошло какое-то время, и Энакин встрепенулся: он ничего не почувствовал в Силе, но понял, что ученик близко: он сам бы выждал ровно это время. Он встал и хрипло крикнул:
— Дарт Старкиллер! Мальчик, которого я растил, чтобы направлять против моих врагов! Мальчик, которого я пытал! Знаешь ли ты свое настоящее имя? Хочешь ли ты его узнать или предпочитаешь жить с дурацкой кличкой?
Из-за бетонных камней показалась невысокая мужская фигура:
— Ты столько раз лгал мне, как я могу тебе поверить?
Лорд Вейдер сказал чуть тише, вынуждая подойти ближе:
— Ни разу не солгал я тебе: все это была правда — с определенной точки зрения. Но в имени твоем — клянусь я Тьмой и своими детьми — в имени твоем я буду предельно честен.
Старкиллер приближался к нему, и два фиолетовых меча подрагивали в его руках. Он был молод и силен, и лорд Вейдер, чувствуя, что кровь сочится из раны, оставленной ударом Мола, стекает внутрь доспеха, понимал, что нужно ускориться, потому что время работает против него — и враг тоже это осознает.
— В имени твоем — не откажу тебе. И расскажу тебе про твоих отца и мать.
— Говори же, — сказал Старкиллер, встав на месте.
— Твой отец был джедаем, как и твоя мать. Я убил его, и забрал тебя себе, чтобы вырастить из тебя оружие.
Дернулся Старкиллер, на мгновение лишь глаза отвел, дрогнули мечи в руках — и лорд Вейдер одним несокрушимым, мощным рывком наотмашь полоснул его по рукам.
Не разжались руки, сжимавшие мечи: так и упали на гравий, стукнулись глухо. С нечеловеческим криком упал Старкиллер к ногам своего учителя и врага. И тогда лорд Вейдер опустился к нему и сказал:
— Твое настоящее имя — Гален Марек, сын Кенто и Молли Мареков. Они были героями, мальчик.
И лорд Вейдер, зная сам, какова боль от потери руки, не стал длить муки своего бывшего ученика и одним сильным ударом отрубил ему голову.
Дарт Старкиллер жаждал мести — и месть погубила его.

Когда он пришел, бледный, оставляющий за собой кровавый след, как улитка, пришел к своему учителю, и тяжело опустился на одно колено перед ним, Император сказал:
— Я всегда знал, что это будешь именно ты: мое самое любимое оружие, мое самое прекрасное дитя. Встань же, сын мой, дитя не моей крови, но моих дум. Встань с колен и впредь не преклоняй не перед кем колен, о Наследник Империи!
И лорд Вейдер медленно выпрямился: в ушах у него стучало, и перед глазами все плыло. Он пытался направить всю Силу на залечивание раны, но мысли путались, и сознание сделалось зыбким, словно запотевшее стекло.
— Завтра я объявлю тебя своим законным сыном и наследником, но сегодняшний день — твой по праву. Последний только твой день.
Энакин кивнул, и сказал сухими губами:
— Вы очень добры, Владыка.
— Что твои дети, что названные внуки мои?
Лорд Вейдер, тяжело дыша, поднял взгляд на старика, вдруг поразившись тому, как запали глаза Императора, как дрожат его руки, как безумен его смех — и лорд Вейдер вдруг понял, что дни Шива Палпатина сочтены. Он быстро опустил глаза, чтобы Император не успел прочитать в его глазах эту мысль.
— Мой сын здесь, на Коруксанте, и готов предстать под ваши очи, названный отец мой.
— Ах да, Люк… Щенок, который грозился вырасти в волка… Присмотрись к нему внимательное, что-то в нем беспокоит меня… Не вырос ли он в волкодава, несмотря на все наши усилия? Знаешь ли ты, что волк и волкодав так схожи между собой, что, когда они сходятся в поединке, ловчие не сразу могут распознать — где кто.
— Да, названный отец мой.
— Что дочь твоя?
— Она живет в Девичьей башне. Она невеста.
— Невеста — не жена, — сказал глухо Император, — Очаровательный котенок, который не вырос еще в сильную кошку. Грациозный, игривый котенок с маленькими коготками. Приводи ее почаще, пусть сидит у моих ног, играет на лютне и поет песни о печальной любви… Набуанские песни — там я вырос… Она должна их знать, ведь мать ее была набуанка, и тетка ее — тоже набуанка. Пусть сидит в белом платье у моих ног, и поет жалобным голоском.
— Да будет ваша воля, мой названный отец, — глухо сказал лорд Вейдер, не поднимая глаз, в которых горела черная воля.

Свадьба принца Фоллина и дочери Наследника была устроена быстро: прибыли послы, согласовали приданое, подписали договор о наследовании, назначили день, расписали обряды венчания, распорядок церемоний, позвали гостей, пошили невесте платье. Все произошло быстрее, чем обычно, и, если бы женились два обычных человека — пошли бы слухи, что невеста непраздная. Все произошло очень быстро, и лорд Вейдер все ускорял и ускорял переговоры, и Оуэн Ларс — ключник императорского дворца — только качал неодобрительно своей большой лобастой головой.
На Коруксанте был холодный и солнечный день, а на звездном разрушителе — безликий, как обычно.
Люк ходил кругами по каюте: сосредоточится на военных донесениях было трудно. Сейчас, наверно, свадьба… Он смотрел на часы и замерял хронометраж. Вот они приносят клятвы, вот садятся за стол, пьют белое вино, слушают заздравные тосты, вот оркестр играет марш в их честь, вот отец встает поздравить молодых — с надменной полуулыбкой, вот все склоняются перед Императором, почтившим торжество своим присутствием, лениво благословившим молодых и тут же убывшим, а вот молодой муж ведет Лею в покои — какое на ней платье? Какие у него взгляды? Как он касается ее плеч? Остаются ли на ее белой коже следы от его когтей?
Он представлял это себе днем, и ночью видения приходили к нему во снах. Он и ненавидел их, изводясь от ревности, и, одновременно, желал: странное чувство возбуждения и теплого огня, разливающегося по телу, порождали в нем видения.
Он представлял, как принц равнодушно и быстро снимает с нее одежду, укладывает на кровать, сжимает грудь, оставляя на белой коже продолговатые алые царапины…
Он представлял, как Лея садится на колени принца, а на ней ничего нет, один амулет на цепочке и серьги в волосах. Как она обвивает его шею руками и косами, как стонет, пока он двигается, все быстрее и быстрее, сладостно и сильно сжимая ее бедра когтистыми руками. Какое у нее лицо — самозабвенное, дикое, иступленное… Очень счастливое.
На третий день после свадьбы Люк не выдержал, проигнорировал отцовские запреты, и позвонил на Фоллин. Он ждал чего угодно, но, к его удивлению, сестра довольно быстро ответила. Люк спросил сухими губами:
— Как ты? Как все прошло?
Лея вдруг улыбнулась — неловко, краешком губ, но прежде она вообще не улыбалась.
— Все хорошо прошло. Принц — хороший человек, брат. Все хорошо.
Он думал, что умрет от облегчения, но вместо этого почувствовал, как что-то сжимает его легкие:
— Хороший человек?
— Благородный человек, — тихо сказала Лея.
Люк сглотнул и сказал:
— Он не человек… Но я рад за тебя, сестренка. Почаще звони мне.

Глава 9. Коронация

Глава 9. Коронация

Люк уже потерялся в однообразии планет, городов, военных полигонов — раньше он, пребывая на планету, кратко знакомился с ее историей и культурой, как великий адмирал Траун. Раньше он беседовал с жителями: с одним политиком, одним воином, одной женщиной, чтобы составить мнение о народе, разрешить загадку, разгадать движущую силу — покорить, не покоряя. Взять само сердце, саму душу, присвоить, подвести к нерушимой присяге — заставить клясться самым ценным.
Но чем больше расширялась Империя — тем уже становилось в ней самому Люку, как будто все линии сходились в одну точку в его груди.
Он, послушный велениям своего Императора, подхватываемый отцовской волей, как ураганом, переносился из одного места галактики в другое: карал, воевал, подавлял, устрашал.
Руки у него были все в мозолях, и разум тоже в мозолях. Душа же его спала, свернувшись калачом, крохотная, беззащитная, далеко от него самого — у сестры за пазухой.
В одной из бесконечных, одинаковых пустынных планет, в одном из тихих, грязных городов, в одной из подворотен, куда он зашел, преследуя раненного повстанца, он увидел картину, которая почему-то царапнула его глаза.
Невыносимо молодой повстанец, почти мальчик, лежал на спине, запрокинув голову, уже скорее мертвый, чем живой — в пропыленной, заляпанной кровью одежде. Над ним склонилась маленькая девушка с темными косами, дрожащими руками пыталась остановить кровь, но тряпки пропитывались и тяжелели мгновенно.
Люк резко ударил мечом по стене, привлекая ее внимание — врага нельзя убивать со спины, даже самого слабого, даже самого жалкого.
Девушка резко повернулась к нему — на ней была гражданская одежда, ни жилета, ни опознавательных знаков Восстания, простое серое платье. Она, завидев его, потянулась к бластеру — отчаянно, но неловко, как будто в первый раз.
Люк ударил волной Силы, выбил оружие из ее рук.
— Кто он тебе? — резко спросил Люк, — Возлюбленный?
— Мой брат, — прохрипела она, — Вы его не убьете, я вам не дам.
— Тихо, глупая девица, — но она все дергалась, пыталась на него насесть — с голыми руками, и Люк отшвырнул Силой ее о стену — больно, но не смертельно.
Он подошёл к лежащему повстанцу: глаза у подростка были мутные, но он неожиданно четко, хоть и тихо сказал:
— Алайна… Не троньте ее, она ни в чем не виновата, она не участвовала в восстании… она здесь из-за меня…
Люк сел рядом с ним, отодвинул жилет, разорвал рубашку, обнаружил разрывную смертельную рану. Люк опустил туда пальцы, коснулся кровавых краев, нежной, трепещущей, живой плоти, и повстанец захрипел от невыносимой муки.
Люк сказал грубо:
— Терпи.
Сила потекла через его пальцы, прямо по крови, толчками, непривычная, чужеродная, исцеляющая. На мгновение принцу стало жалко своих усилий, но потом он подумал, что любое дело нужно довести до абсолюта, до логического конца, и ткань под его рукой начала срастаться, зарастать уродливым и грубым шрамом.
Девушка подошла к нему и замерла, всхлипывая, но не нападая.
Повстанец открыл бесцветные глаза, недоуменно глядя на Люка. Огромный шрам на его животе сходился, как солнце, к пупку, но он был жив, он был цел. Люк окровавленной ладонью коснулся его лба и одним извивистым движением нарисовал на нем знак огня. Другой рукой он зачерпнул пригоршню пыли и посыпал ей лоб юноши. Знак посерел, почти почернел, как татуировка или тавро.
Люк сказал:
— Идите, вас теперь не тронут. Идите домой и не воюйте больше. И да… Смотри лучше за своей сестрой.
Он прикрыл глаза, не боясь удара со спины, чувствуя кожей, как они уходят, как брат тяжело опирается на хрупкое плечо сестры, как скрипит пыль под их ногами — и пожалел, что Леи нет сейчас с ним.
Что Леи никогда нет с ним, когда она нужна ему, как воздух.

Император умер в канун Праздника Мая.
Сановники и офицеры стояли вокруг постели умирающего, чтобы должным образом засвидетельствовать его смерть. Те, что были ближе к Императору, хранили почтительное молчание, но те, которые стояли дальше — негромко переговаривались.
И все — безмерно скучали.
Император был уже почти безумен, ходили слухи о том, что счет его жизни миновал уже не одну сотню лет. Но даже бессмертным приходит пора умирать. Дыхание его становилось все реже и реже, промежуток между вдохами все удлинялся, и люди, жадные до зрелищ, жаждущие новостей — с превеликим любопытством смотрели на него, делали ставки — который вдох будет последний. Те, что поскромнее — про себя, те, что поциничней — вслух.
Лицо лорда Вейдера было безмятежным, и самые умные присматривались к лицу Наследника, а не лицу Императора: тот был уже прошлым, а этот вступал в сверкающее черной кожей настоящее.
Наконец, лорд Вейдер опустил глаза, как будто посмотрел украдкой на часы, повернулся, подошел к ложу, бестрепетно встретил мутно-золотой взгляд умирающего.
Император разомкнул сухие губы, и прохрипел. Никто не понял его слов, кроме Наследника.
«Энакин, помоги мне. Влей в меня Силу… Я встану, завтра, только влей в меня Силу…»
Но лорд Вейдер стоял и смотрел, лишь немного удивившись тому, как поглупеть от страха мог прежде хитрый старик: если бы он был в рассудке, то никогда не попросил бы своего преемника продлить свои дни.
Старик зашелся лаем, выгнулся и широко распахнул уже незрячие глаза.
Император умер, да здравствует Император.
Прежде, чем противники лорда Вейдера решились бы предпринять незапланированную, поспешную попытку захвата власти или хотя бы спора за трон, произошло несколько вещей. Лорд Скайуокер оказался хитрее — он действовал сразу во всех направлениях. Как только три независимых врача подтвердили смерть Императора, как только Великий Ключник Императорского Дворца, Оуэн Ларс, воззвал:
— Восстань, государь!
Двенадцать мгновений прождал он, но никто ему не ответил.
И тогда он сказал:
— Император мертв.
И главнокомандующий флотами, синекожий адмирал Траун, ответил эхом:
— Да здравствует Император.
Прежде, чем кто-либо успел покинуть помещение, двери с грохотом закрылись, и лорд Вейдер сказал, внимательно рыская взглядом по посеревшим лицам, выискивая предателей и недовольных:
— Офицеры, сановники, господа! Вы знаете меня как Наследника. Так присягните мне прямо здесь, господа, у тела моего предшественника и названного отца. Выполните его посмертную волю.
И гранд-адмирал Траун, давний друг лорда Вейдера, его соратник, первым встал перед ним на колено, обнажил голову, отстегнул именной бластер от пояса — отбросил в сторону. Предстал безоружным и произнес вассальную клятву:
— Я клянусь в моей верности преданным быть Энакину Скайуокеру, первому лорду Вейдеру, наследнику, названному сыну и продолжателю дела Императора Шива Палпатина. Я клянусь содействовать ему в его помыслах, быть правой его рукой, не разглашать его тайн, не умышлять зла против него и его вассалов. И пусть великая Тьма будет свидетелем моих слов.
И Энакин протянул руки, и поднял гранд-адмирала с колен, и поцеловал его в губы, скрепляя клятву, принимая служение, обещая — свою милость, свое покровительство, свою дружбу.
И, подчиненные воле двух сильных мужчин, остальные присягнули Наследнику у еще теплого тела покойного Императора.

Люк спал, и пока его тело — утомленное, привычное к нагрузкам, напряженное даже в покое — отдыхало, в голове крутились образы и мысли, которые он не мог отпустить.
Период междувластия — после смерти одного Императора и перед восшествием на трон другого — всегда таит в себе опасность, всегда оставляет черные дыры, лазейки в истории. Священное право еще не осеняет своими крылами ничью венценосную голову, и безглавицей стоит махина, имя которой — Империя.
Отец и Люк спали по очереди в эти дни: бдили, блюли, смятенные предчувствием беды — по многу раз проверяли караулы, читали сводки и донесения, пронзали Силой всю Империю, отыскивая зерна недовольства, искры мятежа и неповиновения.
Сейчас Люку снился сон, который манил его невиданным, несбыточным, невозможным.
Ему снился светлый и просторный дом — с большими окнами, в которых виднелся океан, и белые барашки пены поднимались и опадали. Ветер заносил соленый воздух внутрь, пах странствиями, бесконечным изменением и покоем: в отличие от земли, на лице моря никогда не оставалось шрамов, чтобы ни делали с ним люди.
Люк сидел в кресле, откинувшись, прикрыв слабые земные глаза, видел очами Силы, как пульсируют две невыносимо светлые точки, приближающиеся к его дому — одна чуть темнее, но вторая, более юная, — светла несокрушимо. Он сказал:
— Они уже близко.
Женщина подошла к нему, села на широкий подлокотник кресла, подала ему руку. Она сжал ее худые пальцы своей живой рукой — он не любил прикасаться к ней протезом. Приблизил к сухим губам ее ладонь, поцеловал выступающие голубые вены. Оцарапал немного бородой, когда касался.
Он не видел ее лица, он страшился поднять на жену взгляд: только и видел, что темно-серебряные косы, узкое бедро, укрытое слоями мягкой белой ткани.
Она молчала, а он чувствовал, как в груди зреет что-то теплое, что всегда разрасталось в нем при ее прикосновениях.
Дверь распахнулась, и их сын вошел в дом. Он был таким высоким — выше Люка, выше своей матери — что ему пришлось пригнуться, чтобы войти в дверь. Следовавшая за ним девушка была маленькой и строгой, нежное лицо скрывало в себе недюжинную волю, ее синее платье напоминало по цвету океан во время грозы.
Юноша откашлялся и сказал твердо, обращаясь сразу к ним обоим:
— Отец. Мать. Я выбрал себе жену. Вам — послушную дочь… Благословите нас.
Юбки девушки колыхались, как и белое платье жены — заполняли собой пол, заливали водой, поднимались выше. Но это не было страшным наводнением или буйством стихии, скорее напоминало погружение в теплую парную воду, в летнюю купель. Люк почувствовал, как эти воды — больше белые, но и синие тоже — ласкают его тело — как пальцы его жены нежно обвиваются вокруг его шеи, как она соскальзывает ему на руки, садится на его колени, вжимает свое лицо в его плечо. Она такая маленькая, что помещается почти вся, и он касается рукой ее притянутых к нему обнаженных белых ступней…
Люк открыл глаза.
В горле пересохло, он судорожно пытался сглотнуть. Повернулся, посмотрел на неоновые в ночной тишине часы — они показывали три часа утра. Самое страшное время. Час быка. Час смятение духа и игр разума. Ему оставалось спать еще минут сорок, а потом сменить отца — и он малодушно пожалел об этих сорока минутах, во время которых он мог держать на руках любимую женщину, или быть поглощенным теплой водой — пусть даже во сне.
Люк потер глаза — как прежде воды океана, сейчас его затапливала тоска о несбыточном. О невозможном. Он проклял этот сон, и эту печаль, и это томление — попробовал снова уснуть, но не мог.
Он подумал, что это все так не похоже на все видения счастья, которые были у него прежде: прежде все самое сладостные мечты представали перед ним лесным пожаром, карнавалом, огнем похоти, оргиастическим самозабвением, хмелем и чужой кровью.
Люк подумал, что так, наверно, манит Светлая Сторона — подумал и испугался.
Он сел на кровати, огляделся и ему показалось, что на одеяле лежит что-то продолговатое и розовое. Люк пригляделся внимательнее, и, в дрожи ужаса почувствовал, как узнает.
Это был палец, маленький, детский палец с перламутровым крохотным ноготком.
Люк сглотнул, закрыл на мгновение глаза, а когда открыл их — ничего больше на постели не было.

На коронацию отца собрался весь высший свет Империи.
Она праздновалась через месяц после смерти Императора, и несмотря на такой короткий срок, слуги и распорядители все успели подготовить на должном уровне, хотя Оуэн Ларс, сводный брат нового Императора, похудел на десяток килограмм и поседел от переживаний.
Золотое колесо — символ Империи — было вышито на черных штандартах Энакина, и реяло теперь над башнями Императорского замка. Серебряное колесо на голубом фоне — знак Наследника — трепетало под отцовскими штандартами.
Энакин Скайуокер, первый лорд Вейдер, простоявший всю ночь на молитвенном бдении в Храме Тьмы, бледный, но с пылающим алым взором, надел черную корону на свое чело — и человеком быть перестал, став Императором.
Как упавшее знамя, сын его подхватил титул — Люк Скайоукер, второй лорд Вейдер.
Он стоял одесную отца, и голову его венчала белоснежная корона, сотканная из зимней метели.
Плащи их — черный и синий — нежными руками расшила Лея, верная дочь и преданная сестра.
В первый день Энакин венчался на царствие, обручался с Империей, как с женой. Обещал направлять и нежить, быть с ней грозным и справедливым. Опоясывался мечом, пил черное вино из фарфорового кубка — как выпил бы одну каплю крови невесты на свадьбе.
Маршем по древнему городу шли полки, как бесконечная могучая река — все проходили по площади, давили брусчатку тяжелыми сапогами, шлемы и погоны блестели на солнце. Они шли и не кончались, и принимал парад гранд-адмирал Траун, и алые глаза его горели, как недремлющие очи сказочного чудовища.
Вечером был бал, которых не бывало в Империи двадцать лет: с тех пор, как прежний Император взошел на трон. Вино лилось, как дождевая вода, и от блеска самоцветов слезились людские глаза. Огненные цветы парили в воздухе, освещая собой тронную залу, танцевальные холлы и парк. Пары танцоров сходились и расходились, как приливы и отливы, набегали волной и проходили. Ни на одно мгновение не прекращалась музыка, музыканты сменяли друг друга каждые два часа, а тех, кто изранил руки до крови от ударов о струны — уводили, но на их место вставали другие. Наследник кружился в третьем танце с леди Лилией Кренник, и знал почти наверняка, что ночевать сегодня будет у нее. Леди Вейдер стояла подле своего супруга, принца Ксизора, одетая в белое и голубое. Принц не танцевал, и его супруга, прекрасная Лея, стояла, тоже не танцуя — чтобы не оскорбить мужа. Брат принес ей золотую грушу с прозрачными боками, вложил в тонкие пальцы, задержал на мгновение дольше, чем требовалось.
Когда их руки соприкоснулись, дрожь пробежала по обоим, столь слабая и незаметная, что никто ее не увидел. Только принц Ксизор повел грубыми ноздрями — у него, как у зверя, было умение различать на запах страх, гнев и те феромоны, что выделяли люди при вожделении.
Ночью — ибо день был радостен сверх всякой меры — на каждой планете Империи — богатой или бедной, большой или малой — взмыли в небеса тысячи ракет, знаменуя собой начало новой эры, восхождение новой черной звезды, восшествие на престол нового Императора.
На самой высокой башне императорского дворца, в полном, страшном одиночестве, стоял лорд Вейдер. Под ним бездна, море людское, над ним была бездна, звездное море.
Он был один, каким бывает человек только в час своей смерти.

На второй день, ранним утром, незамеченным, Люк пришел к покоям сестры.
Он шел, думая о том, что сегодня она сама позвала его в Силе, дотянулась, коснулась, погладила, как пальцем по щеке, пригласила, велела идти так, чтобы никого не встретить, а встреченным — отводить глаза.
О многом успел подумать Люк, пока шел к гостиным покоям — Лея прибыла с супругом и должна была ночевать с ним, а не в Девичьей башне. О многом успел подумать принц, и невеселые мысли глодали его разум и сердце.
Лея открыла ему сразу, не успел он постучать, как будто стояла у двери и ждала его. Он вошел, оглядел помещение по невытравливаемой военной привычке, подмечая слабые и сильные места для боя и обороны — но людей здесь не было. Он плотно затворил дверь, оглядываясь: он бывал в женских будуарах и раньше, но у Леи было как-то особенно светло, и слишком мало вещей для одной из самых богатых женщин Империи.
Он обнял сестру, бережно приподнял, покружил — как всегда, с самого детства — очень осторожно, вспоминая, как она отшатнулась от боли в прошлый раз. Но сейчас Лея только благостно улыбалась.
— Я так рада видеть тебя!
— И я рад, ангел мой. Что твой муж? На самом деле. Не те тщательно подобранные слова, что ты шлешь через голонет. Говори свободно, не бойся, здесь нет никаких лишних людей или доносительских приборов.
Лея отошла от него, села за туалетный столик, задумчиво посмотрела в зеркало, взяла какую-то баночку, открутила, зачерпнула красную краску и замерла. Сказала растерянно:
— Он не жесток. Что ещё я могу требовать от мужа?
Люк сжал кулаки и шагнул к ней ближе.
— Не жесток…
— Нет. Это может быть не больно, оказывается, — все также рассеянно сказала она, повертела в руках кисточку, опустила ее на краешек стола.
Люк шагнул ближе, позвал хрипло:
— Лея…
Она встала из-за столика, как будто решилась на что-то: глаза у неё полыхнули адским пламенем, каким почти всегда горели у отца.
Она вдруг потянула тонкие веревочки на плечах, которых держалось ее домашнее платье. Шуршащая ткань соскользнула с плечей, легла волной ей под ноги. Лея вышагнула из платья, изящно переступив невыносимо белыми ногами.
Люк быстро отвернулся, но увидел: белые узорчатые чулки, холодную, как доспехи, гладь корсета, скорее обнажавшего грудь, чем скрывавшего ее, очень короткую нижнюю рубашку.
— Там, в шкафу, платье. Подай его мне.
Он стоял, замерев, почти не дыша. Потом подошёл к резному шкафу, распахнул створки, достал серебряное платье, повесил на руку, аккуратно закрыл створки. Повернулся к ней, глядел пристально, не отводя глаз, как будто решившись на что-то. Сделал несколько шагов по направлению к ней, остановился, не торопясь подавать платье.
— Ты зря это делаешь, сестра, — хрипло сказал он, — Я не мальчик, играть со мной и играть — мною… Мне не хватит малого, сестра, и я могу быть очень злым.
Он вдруг взглянул на ее лицо, и увидел, как дрожит ее нижняя губа. Она притянула к себе платье, прикрылась им и сказала тихо:
— Ты говорил, что это бывает нежно, когда по любви. Я немногого прошу — просто побудь со мной, просто будь нежен со мной. Ты говорил, что ты любишь меня. Я не могу и не хочу прожить всю жизнь, не зная, как это бывает, когда по любви.
Он с силой потянул на себя платье, почти вырвал из ее рук, скомкал и отбросил в сторону. Шагнул к ней вплотную, взял за плечи, сказал с усмешкой:
— Хочешь нежно? Постараюсь понежнее.
Люк как будто не осознавал, что перед ним его сестра, Лея — ему было проще сказать себе, что это какая-то другая женщина, чужая жена, высокопоставленная шлюха, коих он немало повидал на своем веку. Которые всегда глядели на него завлекающе сквозь мантилью, сквозь густоту ресниц, и Люку показалось, что она, разом сбросившая домашнее платье, действует и мыслит также, как они. Что ей также все равно, что она также — порочна, также глупа, также падка на силу и власть.
Падка на силу? Что же, этого у него было в избытке.
Где нежный, чистый свет твой, сестра? Растратился по капле? Где любовь твоя, где сострадание?
Люк сжал ее плечи, как сжимал плечи всех своих любовниц — сильно, словно ставя тавро. Он знал, что от его прикосновения останутся синяки, он этого хотел — всегда. Заботой женщины было скрыть их от мужа, от общества — иногда, забавляясь, он высматривал в опере женщин с плотно надетыми шалями, в глухих платьях — многие были его любовницами.
Люк резко притянул ее к себе, одной рукой прижал, другой отклонил голову, нагнулся к белой шее, опустил в нее губы, как в воду, впился, как в белую грушу, удивился про себя — отчего сок не брызнул.
— Ты говорил, что любишь меня! — вдруг крикнула она и уперлась изо всей силы руками в его грудь, вырываясь из его объятий.
Первым желанием его было стиснуть сильнее, чтобы замолчала, но потом он увидел пылающие гневом и ужасом глаза сестры.
Он разжал руки, задохнулся, отступил на шаг, наклонил голову и вскинул руки, как будто ожидал, что она его ударит. Послышались торопливые шаги, она прошла мимо, наклонилась, взяла платье, встряхнула его, продела руки в рукава.
— Лея…
Она судорожно пыталась зашнуровать корсет, руки ее бесполезно и бестолково метались по ткани, волосы у нее растрепались, и ему показалось, что она похожа на женщину, которая торопливо и бездумно пытается привести себя в порядок, после того, как над ней было совершено насилие.
Такое он тоже видел прежде. Сейчас ужаснулся — и поклялся себе, что больше никогда.
— Ты же знаешь, ты знаешь все про меня. Вы, женщины, всегда знаете. Зачем ты начала дразнить меня?
Она всхлипнула, и сказала:
— Я не дразнила, Люк. Я не дразнила.
Он шагнул к ней, нагнул голову, пытаясь разглядеть ее лицо. Сказал тихо:
— Но ведь я твой брат.
Она прижала ладони к лицу, но он видел, как самые мочки ее ушей покраснели. Повторила беспомощно:
— Ты говорил, что любишь меня.
— Люблю, — сказал он. Подошел к ней, очень осторожно и бережно коснулся плечей, чутко прислушиваясь к себе и к ней, готовый в любой момент убрать руки, но она не противилась, — Позволь мне…
Люк потянулся к ней — неуверенно, нежно, страшась ее отказа, страшась ее согласия. Склонил голову к ней, вдохнул ее запах — чистый, морозный, но не осмелился коснуться губами. Он почувствовал, что дрожит, как будто не она перед ним была — полунагая, как будто он был перед нею — беззащитен. Она вдруг подняла на него глаза, проницательные и зоркие:
— Когда по любви, это значит — так?
— Не знаю, — тихо сказал он, — Я не знаю, как это. Никто не любил меня. Я никого не любил. Кроме… Моя любовь, она… Слишком страшная, сестра.
Занятые друг другом, они не услышали, как открылась дверь, и могучая человекоподобная фигура заградила собой весь дверной проем.

Люк медленно шел сквозь толпу: все расступались перед ним. Оркестр при его появлении заиграл туш «Новой Надежды», который являлся гимном Наследника.
Его движения были плавными, исполненными достоинства, несмотря на его невысокий рост, создавалось впечатление, что он выше многих окружающих. Чужие взгляды добавляли ему веса, силы, власти, чужие мысли о нем закручивались в спираль вокруг него, образуя потоки Силы, которыми умеет управлять любой ситх или истинный правитель.
Люк чуть улыбался, чувствуя, как постепенно пропитывается кровью повязка, которую наложила сестра на его раненый бок — порезы от световых мечей всегда заживали болезненно и долго. Он порадовался тому, что широкий плащ и пышный камзол не дают тщательно разглядеть его фигуру и движения. Перед входом в Тронный зал, он, удостоверившись, что никто не смотрит на него, долго хлопал себя по лицу руками, чтобы оно не было слишком бледным.
Люк прошел по ковру из карминового бархата, и офицеры его легиона следовали за ним — по трое в ряд, чеканя шаг, высоко поднимая тяжелые подкованные сапоги.
Люк взошел на возвышение, обернулся к людям, положил руку на рукоять меча и замер, как того требовал протокол. Люк глядел в море лиц так, как будто глядел лично на каждого, но ни одного человека он не мог различить в толпе — все ему казалось, что перед ним одинаковые, жадные морды, так ищущие, кого бы сожрать.
Настала тишина, люди повернулись лицом к выходу, немного пошумели, затихли.
Люк, пользуясь тем, что не него никто не смотрел, закусил губу — ему все казалось, что он слишком бледен, что он выдает себя.
Заиграл имперский марш, двери распахнулись на всю ширину, и вошел — Энакин Скайуокер, первый лорд Вейдер, Император Галактики, Ревнитель Порядка, Верховный Жрец Силы. Он медленно шел, закованный в черные блестящие доспехи, и его шлем с открытым забралом венчала золотая корона. Плащ его разлетался, как облако тьмы, но Люк, как и остальные Одаренные, видел, что настоящая Тьма окружает отца со всех сторон, шествует чуть впереди, как герольд, спешит за ним, как хвост, пронзает потолок и пол — потому что земные стены не преграда для нее.
Люк подумал, что никогда не видел такого облака вокруг себя, но потом ему показалось, что он давно смотрит на мир глазами Тьмы, и поэтому не ощущает ее присутствия.
Отец взошел по ступеням, сел на Черный Трон. Сын и Наследник встал от него по правую руку, и они приготовились принимать присягу и дары от планет и народов Империи.
«Отец, » — сказал Люк в Силе, старательно улыбаясь офицерам, — «Я только что убил принца Ксизора. Иначе он убил бы меня.»

Продолжение следует...

• #Люк Скайуокер
• #Энакин Скайуокер/Дарт Вейдер
• #Лея Органа
• #Уилхафф Таркин
• #Шив Палпатин
• #Хан Соло
• #Траун
• #ББ-фест

Комментарии 6