Что почитать: свежие записи из разных блогов

Или Цезарь, или никтоИли Цезарь, или никто

Категория: гет/джен
Жанр: AU, драма, даркфик, кроссовер Борджиа
Персонажи/Пейринг: Люк Скайуокер/Лея Органа, Дарт Вейдер, Шив Палпатин, гранд-адмирал Траун, Уилхафф Таркин, мофф Пиетт, принц Ксизор, Хан Соло, Пуджа Наббери, Сола Наббери, Оуэн Ларс
Саммари:
Дети Владыки Вейдера — темные Одаренные Люк и Лея, воспитанные на ступенях у Черного Трона, призваны принести процветание своему Императору и укрепить мощь Империи. Помочь отцу хитростью или оружием одолеть его многочисленных врагов. Но предлагаемый отцом династический брак не находит отклика в сердце Леи и вызывает ревность со стороны Люка. Лея больше не хочет, чтобы ее рука и сердце были разменной монетой в политических играх ее отца, а Люка раз за разом соблазняют видения Светлой Стороны Силы...
Предупреждения: твинцест, смерть персонажей, беременность, изнасилование (упоминание), сцены насилия, элемента слэша

ПрологПролог

Шесть планет задыхались криком, шесть планет горели огнем, шесть планет утопали в крови – но в вышине, холодной и темной, этого не было видно, этого не было слышно. Чисты были одежды офицеров, черные, как тьма космоса, и слух их услаждала лишь музыка, но не предсмертные крики.
На мостике звездного разрушителя – самого быстроходного, самого смертоносного среди всех кораблей Империи, среди верных ему офицеров, стоял молодой принц с глазами – то золотыми, то синими, с руками – то нежными, то жестокими, с лицом – то светлым, то холодным.
Припав на одно колено, так обратился к нему гонец:
— Мой лорд, посольство набуанских дев и жён, придя под белым флагом перемирия, на безоружном корабле, ожидают возле разрушителя, и просят их принять.
Принц безмятежно сказал:
— Что же, пусть приходят.
Один из верных офицеров, что служил в разведке, а до этого – в Инквизитории, и ни во что не верил, так предостерег единственного сына лорда Вейдера:
— Мой лорд, набуанцы досыта напоены позором, взбудоражены тем, как было подавлено восстание. Среди них ещё идёт волнение, раны потерь и страх ещё слишком свежи. Это может быть ловушка. Вы знаете, как они коварны, вы знаете, как они искусны в ядах и отравлениях. По меньшей мере, заклинаю вас, мой лорд: не принимайте их подношений, не берите их даров, не касайтесь их одежд. Им нечего терять, а вы, мой лорд, для них – главный враг.
— Полноте, не бойтесь, лейтенант. Я не стану прятаться. Негоже воинам бояться женщин, — медленно сказал принц, — Велите проводить их. Пусть войдут, не боясь обиды. Им нечего боятся: они, в отличие от мужей, не поднимались против нашего законного Императора.
Пятнадцать женщин, под конвоем штурмовиков, вошли в сверкающую строгость приемного зала разрушителя. Почти на всех были вдовьи вуали, но лица у всех были открыты. Кроме одной — одетой в самое простое и белое платье, той, что была меньше всех.
Длинные и пышные платья их мели пол, шуршали тканью. Их украшения негромко звенели, и разноцветные заколки качались в волосах. Как стая певчих птиц, как букет диковинных цветов были они. Но цветам тем — увянуть на следующий восход солнца, а птицам тем — не вырваться из раззолоченных клеток.
— Приветствую вас, женщины Набу, — сказал им принц, и все они склонили перед ним головы. И старшая среди них, с волосами, белыми, как шрамы или боль, в пышном синем платье, расшитым каплями воды, вышла на два шага вперёд, сказала глухо и почтительно:
— Да будут безоблачны твои дни, о принц. Я — Валерия Танака, мать последней королевы Набу. Дочь моя, Апайлана, узнав о вспыхнувшем мятеже и о том, как тобой, о доблестный принц, он справедливо был подавлен, наложила на себя руки. С тех пор, как королева умерла, горе и безвластие царят на Набу. Но я и мои сёстры пришли просить тебя о величайшей милости. Твой суд был справедлив, и за мужчин, осуждённых тобой, просить я не смею. Но твой приговор затрагивает мальчиков, детей. Я — мать, и я к твоим ногам, как мать, смиренно припадаю: помилуй, светлый лорд, избавь от жеребьевки детей, которые не достигли ещё своей двенадцатой зимы. Ты повелел, чтобы каждый десятый набуанец мужского пола был умерщвлён. Таков твой приговор, и я о нем судить не смею. Но пощади детей, не ставших еще мужчинами. Вырастая, они будут славить твою милость.
И принц сказал:
— Высокородная госпожа, ты пришла просить меня о невозможном. Мятеж был поднят на шести планетах, и я с шести планет возьму кровавую дань. Когда мужчины-набуанцы восставали, то знали, как велика будет цена за их дерзкую попытку. Когда они восстали именем Набу, то знали, что Набу и обрекают.
Вдруг из толпы вышла маленькая девушка, одетая в белое платье, опоясанная простым серебряным кушаком. Лицо ее скрывал капюшон. Она прошла сквозь стройные ряды других женщин, что безмолвно расступились, пропуская ее вперед, и она остановилась в двух шагах от принца. Она откинула капюшон и упала перед ним на колени, как срубленное деревце.
Раздался ропот, потрясённый гул, послышались слова:
— Принцесса…
— Это в самом деле принцесса…
— Не может быть!
— Леди Вейдер, леди Лея!
Холодное лицо принца дрогнуло, а глаза полыхнули золотым и синим. Он сделал шаг по направлению к ней и сказал:
— Сестра? Зачем ты здесь? Вставай.
— Где быть ещё мне, мой принц? Где мне быть, как не среди набуанских женщин и дев?
— Вставай.
— Ты победил. Мятеж подавлен, и Набу больше никогда не восстанет, не поднимется против Империи. Даруй же милость… Даруй же милость всем, и народ будет прославлять тебя в веках.
Принц сделал шаг по направлению к ней, опустил руку на её плечо, и потянул наверх, но она повела плечом, выскользнула из его руки.
— Вставай немедленно с колен.
— Я не могу встать, пока я вижу, что ты губишь наш народ. Или ты на свет родился не от набуанской женщины? Или мать твоя была тигрица? Или ты высечен был из камня? Или ты не брат мне?
Он выпрямился, глаза его горели.
— Ведь наша мать спит в этой земле. Не обагряй же её кровью невиновных. Пощади детей. Как наша мать стояла бы перед тобой и умоляла бы за тебя, так я сейчас стою перед тобой и умоляю за всех детей. Посмотри на моё лицо, и ты узришь лицо моей матери.
— Не поддавайтесь слепой жалости, мой принц, — твердо сказала высокая женщина в полной броне, стоящая по левую руку от него.
— Как этой красоте не внять? — тихо прошептал мужчина с честным лицом, стоящий по правую руку от принца.
А принц сказал снова:
— Вставай, сестра. Я не могу видеть тебя на коленях перед собой.
Принцесса обернулась к женщинам, и, послушные одному её взгляду, они все встали на колени. Тогда она снова повернулась к своему брату, глаза ее были печальны. И она сказала нежно:
— Исполни мою просьбу, Люк.
Он наклонился к ней, взял её за руки, и сказал:
— Твоей мольбе противиться я не в силах. Будь по-твоему: лишь семерых зачинщиков восстания я казню. За этих не проси: они виновны, они пролили кровь, они понесут наказание. А всем мужчинам Набу я повелеваю отсечь мизинец левой руки, в знак вечного позора, но жизнь им сохраню. Вставай, сестра. Вставай же, Лея.
И он поднял её с колен.

Глава 1. Двор Темного ВладыкиГлава 1. Двор Темного Владыки

Люк провел сестру, все также держа за руку — цепко, но аккуратно — в свою каюту. Сказал следовавшим за ними стражникам и офицерам:
— Оставьте нас.
Он выпустил ее ладонь — рука безвольно упала. Люк прошел несколько шагов вперед, и неожиданно быстро потер лицо прямыми ладонями, как будто хотел проснуться или взбодриться. Стражники с легкими поклонами удалились, и Лея сказала, дождавшись, когда за последним захлопнется дверь:
— Ты злишься на меня.
Люк обернулся к ней и быстро ответил:
— Нет.
— Злишься, я же вижу: у тебя верхняя губа чуть приподнялась.
Он повел губами, словно проверяя ее слова на прочность, выдохнул и сказал, сев в кресло напротив нее:
— Зачем ты бросилась мне в ноги на виду у всех? Зачем пришла в посольстве этих женщин?
— Там мне и место. Я наполовину набуанка.
Он раздраженно хлопнул ладонью по подлокотнику:
— О Великая Сила, ты думала, что я не послушаю тебя, если ты придёшь ко мне одна!
— А ты послушал бы?
— Я бы… Колебался. Но рано или поздно я бы исполнил твою просьбу.
— Я рада это слышать, брат.
— Никогда больше не делай так: не вставай передо мной на колени. Это ужасно, ты сама не понимаешь, как это ужасно. Это больше, чем я могу вынести… Впрочем, ты и сама не знаешь, о чем просила. Ты знаешь, что восставшие повесили моффа и старших офицеров, прибив гвоздями к воротам его собственного дома? После того, как он умер, а это было не сразу…
Он посмотрел на бледное лицо сестры, и замолчал, не решившись продолжить, сказать ей, что, сняв с ворот, восставшие разложили тела и пировали прямо на них.
— Неважно. Тебе нужно быть осторожнее, сестрёнка, это слишком похоже на Светлую Сторону.
— Нет — быстро сказала она, — Нет, это не унижающая жалость, это только холодный расчёт. Представляешь гнев матерей, которые потеряли сыновей? Оставшихся они будут они растить в непрекращающийся ярости и жажде мести. Но теперь, когда дети помилованы и живы, они от радости и счастья не будут их настраивать против Империи.
— Что же… Так я и скажу отцу.
У Леи сделался задумчивый вид, как будто она вспомнила о том, что у неё есть отец, в первый раз за сегодняшний вечер. Она жалобно сказала:
— Возьми меня с собой, когда будешь говорить с ним, чтобы я могла ему и всем рассказать и сказать, что это я во всём виновата.
— Нет. Причем тут ты? Это было моё решение.
Они замолчали. Лея задумчиво водила пальцем по шестиконечному колесу, эмблеме императорского дома, которая была нарисована на стене. Потом Лея, словно собравшись с духом, спросила:
— Говорят, отец ищет тебе невесту?
— Почему ты спрашиваешь?
— Я боюсь, что если у тебя появится жена, ты совсем забудешь о своей сестре.
— Никогда. Не существует такой земли, где я не помнил бы о тебе. Где ты это слышала эти глупые сплетни?
— Женщины говорят во дворце.
— Не верь им, они все романтизируют. Ситх не может быть женат, а я связан с Орденом. Отец, полагаю, будет ждать от меня выводка бастардов. Лучше всего от Одаренных женщин, но их не так много осталось после джедайской резни…
Лея передернула плечами: ей казалось, что она могла бы смириться с супругой брата, подружиться с ней — потому что любая жена не сравнилась бы с ней, с тем особым сортом родства и близости, что они разделяли с Люком… Но многие женщины? Она вдруг пристально посмотрела на него:
— У тебя уже есть дети?
— Нет. Или я них не знаю. Я знал многих женщин, и, наверное, бастарды могли бы быть. Но если я не почувствовал их в Силе, то значит, они не Одарённые или слишком слабы, а такие мне не нужны.
Он внимательно посмотрел на сестру, потом, раскаявшись, сказал:
— Прости. Мне не нужно было об этом говорить. Ты девица, и тебе такие вещи знать пока рано.
Она дернула плечом, и больше они не говорили. Люк сделал жест, она подошла к нему, села рядом, бестрепетно взяла за руку, положила голову ему на плечо. Люк внимательнее присмотрелся к ней: под глазами темнели черные круги, и он подумал о том, что она, должно быть, совсем не спала: с момента объявления первого приговора прошло не больше полутора суток, она, должно быть, спешила на Набу, входила в контакт с этими женщинами — интересно, поверили ей сразу?
Рука Люка непроизвольно сжалась в кулак при мысли о том, что отчаявшиеся набуанцы могли использовать ее в качестве заложницы, он снова удивился сестриным идеалам и наивности, постановил себе лучше заботиться о ней.
Он взглянул на нее еще раз: она обмякла, плотно привалилась к его плечу — ее сморил сон.
Люк почувствовал себя таким усталым и старым, что осторожно откинул голову на спинку кресла, смежил неожиданно тяжелые веки. Потом, чувствуя, что соскальзывает в сон, встрепенулся, оглядел помещение, приобнял сестру одной рукой, а в другую взял световой меч.
И то, и другое — сжал крепко.
И потом лишь закрыл глаза.

Когда они вернулись на Коруксант, погода была сумрачная: небо заволокли тучи, и холодный, ветренный день даже не пытался казаться приветливым. Лея несколько раз глубоко вдохнула: она не любила синтезированный, много раз прокрученный по системам очистки, воздух космических кораблей. Сейчас, в ангаре, не было ни цветов, ни трав, ни гор — только земля, запах свежей краски и смазки — но Лея и этим коктейлем дышала вдумчиво и жадно. Люк оглянулся на нее и ничего не сказал: про себя он давно решил, что это свидетельство ее женской, более мягкой натуры. Его с семи лет воспитывали воином, он жил в казармах, ел синтезированную еду месяцами, мог спать в любых условиях, и не боялся — жары, холода, влаги, ветра.
Близнецов прямо у трапа встретил адъютант отца:
— Лорд, леди, мое почтение. Милорд Вейдер сейчас у Императора, и по прибытии велел безотлагательно проводить вас к ним, мой принц. Мы ждали вас на два часа раньше…
Люк ответил:
— Нас задержал метеоритный дождь над Полюсом-4, пришлось его обходить.
Он повернулся к сестре, но та быстро сказала:
— Я с тобой.
—Скажите, лейтенант, — спросил Люк так, как будто ответ был очень важен для него, — Какого цвета плащ сегодня носит Император?
— Утром был черный плащ, мой лорд, — ничуть не удивившись вопросу, ответил офицер. Люк обернулся к сестре, сказал:
— Тогда идем.
Они прошли по холодному ангару: короткий отдых освежил их и придал им сил — когда они спали, касаясь друг друга — то видели один сон на двоих. Все детство провели они так: разделяя общую радость на двоих — умножали ее. Против кошмара восставали вместе, переламывали его под себя: даже самый жуткий. Вместе летали во сне, вместе росли.
Но в один момент сны стали слишком личными, а близнецы — слишком взрослыми, чтобы спать в одной постели. С тех пор им нечасто удавалось разделить сон, и сегодняшний был вязким, бестолковым: они искали друг друга в тумане, идя по болоту: нестрашному, но мутному. Перекрикивались, но достичь не могли.
Но даже такой сон даровал им силы.
Близнецы, ведомые офицером, миновали людскую, вышли к парадной лестнице, прошли библиотеку, зал приемов, поднялись по золотым ступеням, ведущим к личным покоям Императора.
Люк шагнул вперед, открыл дверь, сделал несколько шагов вперед, и сестра следовала за ним.
Покои Императора изменялись согласно его воле и настроению, как живые. Прежде, когда Люк был еще подростком, в покоях было больше жизни, и больше изменчивости, чем теперь.
Сейчас, все чаще, они были черными, пустыми, холодными, полными гладких поверхностей. Иногда Люку казалось, что это значит, что Император прекратил меняться. Иногда он думал, что это означает близкий конец Императора. Иногда — что и то, и другое.
Но сегодня покои Императора больше походили на будуар блудницы, чем на кабинет политика и воина. Алые шелковые занавеси лениво свисали в тяжелом, спертом воздухе, пропитанном дымом и курениями. Золотые подсвечники с тихо потрескивающими огнями стояли на полу, в углублении стен, свисали с потолка. Серебряными лентами, как паутиной, был опутан проход вперед.
Люк, мгновенно и точно считавший все знаки — слишком долго он привык вглядываться в материи, окружавшие Императора — замешкался на пороге, повернулся к сестре, прижал палец к губам, чтобы молчала, и сделал было движение к ней, чтобы вытолкнуть за дверь, но раздался насмешливый, необычайно громкий, хоть и старческий, голос:
— Люк, бери сестру и идите к нам. Я заждался вас.
Люк покорно подошел к Лее, взял ее за руку, повел по направлению к центру покоев.
Они вошли в круглую залу. Император сидел в позе лотоса, его золотые глаза возбуждённо сверкали из-под капюшона, и плащ на нем был красный. Перед ним стоял кубок с темно-синей жидкостью, над которой поднимался темный пар, стояло блюдо с фруктами: виноградом, грушами, яблоками — все они были золотыми.
Две молодые торгуты из гарема — Люк подумал, что их выбрали прислуживать за бело-алый цвет кожи — сидели рядом с Императором. Одни из них держала лютню, другая — перламутровый кувшин. Они с хорошо скрываемым любопытством поглядели на вошедших. Люк знал одну из торгут — он иногда заходил в императорский гарем. Хорошо вышколенная рабыня опустила глаза, не подав виду, что узнала его.
— О, вот и мои чудесные близнецы. Лея, девочка моя… — промурлыкал Император, — Садись к моим ногам, сыграй мне на лютне. Спой песню своему Императору.
Лея, послушная его приказу, подошла, села на ступеньку перед Императором, взяла поданную торгутой лютню и начала трогать струны, проверяя ее звучание.
— Что толку в этих платьях, если они закрывают спины, — ворчливо сказал Император, — Ведь вырез на спине — гораздо лучше, чем спереди — ведь шея такая беззащитная, а лопатки, так похожие на слабые крылья… Так и хочется сжать, смять, сломать. Есть ли что-то на свете прекраснее женских лопаток? Передай своему родичу, Ларсу, мое постановление, лорд Вейдер: пусть все женщины на балах носят вырезы на спине, я так хочу.
— Что вам сыграть, Ваше Величество? — спросила Лея, подтянув колки.
— Ту балладу, ну как же ее… Ну ту, где брат до того любил сестру, белое тело ее и темные косы, что зарезал ее в день свадьбы, лишь бы она не досталась другому.
Император поднял один глаз на Люка, а другим буравил Лею — это было его свойство, которого очень пугались все приближенные и враги. Люк сосредоточился на том, чтобы выглядеть спокойно, он знал, что Император проверяет их: его проверки были бессмысленными, хлесткими и частыми.
Лея же спокойно сказала:
— Я такой не знаю.
— Жаль, жаль… Она основана на реальных событиях. Или только будет основана? Или только будет написана? Как сложно, когда ты умеешь видеть будущее! Ладно, девочка, сыграй мне другую балладу: про то, как брат убил брата.
Быстрые пальцы Леи побежали по струнам, как руки матери — по голове ребенка. Она запела:
— Чьей кровью ты меч свой сейчас обагрил?
Зачем ты глядишь так сурово?
— Коня своего я, о матерь, убил
И негде добыть мне другого!
Оба золотых глаза Императора впились в лорда Вейдера, но тот стоял молча, скрыв лицо за черном забралом. Люк подумал, что это должно непременно что-то значить для отца, что Император редко делает что-то просто так: даже если выглядит безумным и капризным стариком.
— Конь стар у тебя, это кровь не его:
Не то в твоем сумрачном взоре.
— Я брата сейчас заколол моего
И лютое жжет меня горе.
Лея быстро перебирала струны, чуть прикрыла глаза: голос у нее был высокий, но чувственный -больше, чем она хотела в себе признавать — и она всегда давила в себе. В своей манере это был бунт: женщиной было слишком опасно быть при дворе Императора, но девочкой-подростком, холодной, ледяной, не знающей чувств, со спящей душой…
— А грех чем тяжелый искупишь ты свой,
Чем сымешь ты с совести ношу?
— Я сяду в ладью непогодой морской
И ветры все парусу брошу…
Люк зачарованно посмотрел на сестру, но потом, спохватившись, глаза отвел. Люк подумал, что с ним она становилась живее, чем была со всеми остальными. Он посмотрел на Императора, губы того двигались в такт губам Леи.
— А матери что ты оставишь своей,
Тебя у груди что качала?
— Проклятье тебе до скончания дней —
Тебе, что мне грех нашептала!
Лея подняла лицо от лютни и увидела, как все трое: Император, отец и брат — смотрят на нее с одинаковым нечитаемым и страшным выражением лиц. Пальцы ее дрогнули, и мелодия жалобно оборвалась.
— Тебе, что мне грех нашептала… Ты так хорошо поешь, девочка. Почему твой отец еще не выдал тебя замуж?
Лорд Вейдер откашлялся и сказал:
— Я ищу ей жениха, Ваше Величество.
Император вдруг нагнулся к Лее, взял ее за подбородок и сказал:
— Долго ли ищешь? Или мало приданого даешь, лорд Вейдер, что еще не выдал? Не скупись, я добавлю. Или перебираешь слишком заносчиво? Смотри, решай быстрей, а то я сам решу — ее любой возьмет. Такую красавицу-то грех не взять…
Он провел пальцем по ее нижней губе, выпустил со вздохом, и Лея быстро опустила лицо к лютне, задумчиво и несколько нервно перебирая струны. Император обратился к Люку с лукавой усмешкой на губах:
— Мой мальчик, подойди ко мне. Глаза у тебя золотые, как у осы. Это красиво… Что ты хотел сделать с Набу, мой мальчик? Казнить каждого третьего? Ведь это моя родина, мальчик, хоть ты и не поверишь в это, наверно. Это моя родина, и я мог бы, пожалуй, наградить тебя… Сто плетей — ведь это моя родина.
Люк не вздрогнул, и Император со вздохом сказал:
— Старею, видимо, раз даже такой мальчик не боится меня. Ты не боишься меня, Люк?
— Вы — океанская волна, Ваше Величество, — сказал Люк, — Как мне не бояться вас? Вы сметаете все на своем пути. И как бояться? Вы неизбежны.
— Лорд Вейдер, твой сын говорит как законник.
— Как ситх, — сказал отец, и в его словах скользнула почти неразличимая гордость.
— Да, мой мальчик, Набу — моя родная планета. В Озерном Краю я учился плавать… Всего-то девятьсот лет назад… Тогда он был значительно чище. Тогда там было намного меньше людей. Я был бы не против, если бы ты проредил их. Но ты выбрал иное. Мне нравится, это красиво. Ты хорошо сделал. Я велю подарить тебе плеть, золотом выгравирую на рукоятке «Бей своих». Будешь хлестать ею моих врагов…
Он отпил из кубка глоток, и торгута-рабыня тотчас подлила ему жидкости из кувшина.
— Лорд Вейдер, скажи-ка, что у нас с остальными? Что эти флейтисты и бумагомаратели, все голосят о свободах?
— Нет, — сказал четко лорд Вейдер, — Альдераанцы присмирели после бойни на Набу. Дебаты в Сенате стали мягче, чем были до этого. Но через полгода пойдет опять, основываясь на опыте.
— Учись, мальчик, — сказал Император Люку, — Пережмешь — и в отчаянии даже самые кроткие восстанут, недожмешь — все только громче завопят. Что нового еще, лорд Вейдер?
— Гегемония хаттов пытается расширить свое влияние, они, как никогда, близки к войне с мандалорцами. Они предлагают за проход их войска по подконтрольному нам космосу десять тонн коаксиума. Видимо, рассчитывает оккупировать Систему Синей Звезды быстрее, чем мандалорцы хватятся.
Император откинул голову на спинку своего позолоченного кресла — она безвольно свисла вниз, как у старой куклы, как будто держалась только на ниточке. Глазам Люка предстал острый кадык Императора, и юноша почти против воли подумал о том, что вырвать его будет очень легко…
Люк вздрогнул, быстро бросил эту мысль, а Император сказал:
— О, а вот это интересно. Я такого не предвидел. Лорд Вейдер, собери Малый Совет, послушай, что говорят мужи совета — может предложат чего полезного?
— Траун в отъезде, Ваше Величество, в Неизведанных регионах — как-то чересчур быстро сказал Скайуокер-старший.
— Опять ты за свое! Что, тебе клином свет на нем сошелся? Хватит таскать его имя, как будто собака тряпку. Надоел ты мне!
Император, не глядя, протянул руку ладонью вверх, и одна из торгут вложила в его пальцы золотое яблоко. Император поднес его к губам, но не укусил.
— Мальчик, а что ты думаешь?
— Флот мандалорцев меньше, но в их войсках царит железная дисциплина. Их наемные убийцы славятся своими способностями. Но хаттов много, и они умеет давить со всех боков. Война между ними не будет быстрой, мой Император.
— Что ты хочешь сказать? — вдруг спросил Император, обращаясь к Лее, — Говори теперь, разрешаю.
Лорд Вейдер и Люк переглянулись.
— Пусть изматывают друг друга, а мы тем временем можем обратить внимание на те стороны, в которых у нас конкуренция: только не на геополитические интересы, а экономические. Хаттам не выиграть войну быстро, — тут она сбилась, посмотрела на Люка, добавила робко, — Так мне говорили… И их экономика неизбежно пошатнется. Мы можем попробовать перехватить инициативу, только не слишком очевидно… Что-то старое, типа сталеварения…
— Что ты думаешь, лорд Вейдер?
Вейдер внимательно посмотрел на дочь и сказал:
— Сразу видно — женщина… Не воевать, а торговаться. Но мысль недурна.
— Ступайте теперь… Надоели вы мне. Лея, останься со мной, разомни плечи твоему Императору.
Глаза Леи остекленели, она крепче вцепилась в лютню. Отец и сын не двинулись с места.
Потом лорд Вейдер, слегка выдохнув, сказал:
— Ваше Величество, я все забывал вам сказать… Я привез с Кашиика двух черных пантер и котенка снежного барса. Их долго не кормили, Ваше Величество, а в карцере есть несколько приговоренных к смерти. Я думал, вам понравится зрелище.
Император слегка склонил голову к левому плечу, и сделал еще глоток из кубка, в глазах его стояло ленивое, мечтательное, незаинтересованное выражение. Люк откашлялся, чувствуя, как к рукам и ногам приливает кровь, как сердце стучит все быстрее:
— Можно одному приговоренному дать нож, а другому плеть и объявить, что если выживут оба, то, одному даруют свободу, а другого казнят. Можно будет смотреть не только за тем, как они сражаются со зверьми, но и за тем, как и когда они решат повернуться друг против друга.
Глаза Императора вспыхнули, и он сказал:
— Ты и правда ситх, мальчик. Лорд Вейдер, я нахожу, что это зрелище увлечет меня: пусть все подготовят незамедлительно. Ступайте все!

Когда они вышли из покоев Императора, отошли на приличное расстояние, лорд Вейдер молниеносно обшарил Силой все углы на предмет лишних людей или прослушки, и, повернувшись к Люку, хрипло, срывающимся от ярости голосом, сказал:
— Зачем ты притащил к Императору сестру?
— Нам сказали, что плащ был черным! — воскликнула быстро Лея. Лорд Вейдер отвернулся от детей, и сказал глухо:
— Так и было. Он покраснел на моих глазах.
Люк чуть двинулся — услышанное наводило на плохие мысли.
У Императора было три плаща: черный, красный и белый. Или это был один плащ, способный менять цвет и ткань? Люк подозревал, что плащ — могущественный ситхский артефакт, и способен не только на это. Люк видел туман, который иногда поднимался над Коруксантом, заползал в уши, высматривал помысли и сны — и юноша думал, что это свойство плаща.
Когда плащ на Императоре был черным, Палпатин убивал быстро и без пролития крови — удавкой или утоплением. Он был жесток, но справедлив, он чтил законы и выдуманные им самим порядки.
Безумие начиналось, когда на его плечи ложился красный плащ: Император становился нетерпелив, непредсказуем и яростен. Он любил наблюдать за пытками, за изнасилованиями и оргиями — чем кровавее, тем лучше.
Иногда он надевал белый плащ — раз или два за год. Когда он был в белом плаще, он предавался ностальгии, слушал тонкие голоса певцов-кастратов и плакал лицемерными слезами обо всех, кого убивал в другие дни.
Однажды, когда Император не снимал красный плащ три недели подряд, и пыточная уже не отмывалась от крови, лорд Вейдер и Люк переглянулись, и отец сказал сыну:
— У моих доспехов есть только один цвет.
Люк кивнул, и больше об этом они не говорили, боясь, что Император прочтет их смутное намерение. Но на следующее утро Палпатин вышел в черном плаще, и долгое время Люк и Вейдер не переглядывались по-особенному.

Глава 2. Белые садыГлава 2. Белые сады

С момента подавления бунта на Набу минуло полгода.
Когда Люк пришёл к женским покоям дворца, к Девичьей башне — здесь обитали девицы и вдовы, замужние дамы приходили на день и уходили на ночь – его кто-то окликнул.
Он обернулся и увидел свою двоюродную сестру Пуджу. Их матери были сестрами, и когда Лея немного подросла, Вейдер выписал с Набу свою золовку, Солу, чтобы та приглядывала за Леей: учила женским ремеслам и знаниям, была компаньонкой. С Солой приехали обе ее дочери — Пуджа и Рио. Пуджа был младшей — кудрявой, смешливой, капризной и надменной, словно уверенной в том, что весь мир предназначен для того, чтобы быть ее игрушкой. Мать Пуджи, которой голову вскружила должность старшей фрейлины подрастающей принцессы, однажды заикнулась Вейдеру, что неплохо бы поженить детей. Темный лорд изволил посмеяться, а после велел ей всегда молчать об этом.
На Пудже было темно-коричневое платье, опоясанное так, как носили взрослые матроны, хотя она была лишь на пять лет старше него самого. Золотые украшения — слишком громоздкие для нее — придавали ей немного цыганский вид, смотрелись дешевыми подделками. Люк обернулся к ней. Она обиженно выпятила нижнюю губу и сказала:
— Мой принц…
— Леди Наббери, — Пуджа была замужней, но Люк обратился к ней как к свободной — одновременно подчеркивая то, что был ей родней и то, что муж был ниже ее по роду.
— Вы совсем нас забыли, мой лорд.
— Почему же? Я часто захожу к сестре по утрам.
— Верно. Но совсем не заходите по вечерам.
Пуджа была второй девушкой, с которой он когда-либо целовался, но, через несколько лет, когда дело дошло до ночи, до багровых в синих сумерках простыней, до ее изгибистого тела, никто никого уже не смутил: она была замужней, а он уже перестал считать.
— Вечером не захожу, — с любопытством отозвался он. Он знал, что она сердится, но хотел оставить ее так, чтобы не было безобразной сцены и долгих слез, поэтому очень медленно переставал с ней общаться. Он знал, что она и сама не против, но хочет долгих заверений, клятв и прощальных подарков.
— Только вчера, казалось, до ярких звезды сидели…
— Кажется, муж твой теперь на Коруксанте служит? — одним махом переходя на «ты», спросил Люк, внимательно глядя на неё.
— Раньше это не останавливало тебя… Да он и не догадается. Он глуп, как осел.
Люк вздохнул и сказал:
— Пьетро хороший, верный человек.
Пуджа закусила губу. Но Люк остался непреклонен — он сам попросил отца перевести мужа Пуджа на Коруксант. Ни с его стороны, ни с ее это не было какой-то великой любовью: и оба это понимали.
— Скажи, где сестра?
— В своём саду.
— Что она, весела?
— С чего бы ей не быть? Ведь она невеста. Ты знаешь, кто жених?
Люк внимательно поглядел на кузину: скрывать смысла не было, скоро всем объявят. Слухи уже пошли, и хоть смотрин ещё не было, договор был согласован — официальная помолвка была вопросом нескольких дней.
— Да. Консул Чандриллы, гранд-мофф Таркин.
Он так и впился глазами в ее лицо. Пуджа пожевала губами и сказала:
— Губа у него не дура, принцессу подавай! Впрочем, богат и стар. Молодая жена при желании веревки сможет вить!
— Ты бы пошла?
— Почему нет? Он богат и знатен. Я бы в Церкви Великой Силы с твоей сестрой рука об руку стояла бы. Мне второй золотое вино на Празднике Мая подносили бы. Пошла бы. Но Лея — не я. И уметь мужчиной управлять — она не умеет. Наплачется в браке. Впрочем, такая в любом браке наплачется — гордая слишком. С любым мужчиной.
Люк холодно сказал:
— Не с любым.
И пошёл прочь, не попрощавшись с ней.

Когда он вошёл в Белые сады, то первое, что он увидел среди сплетенных лиан и высоких деревьев, это маленького детеныша снежного барса.
Котёнок ощерился на него и зашипел, и Люк ловко схватил его под беззащитное пузо: не просто, но кроваво: тончайшие, словно нити, когти, раскроили ему правую руку. Люк, не обращая внимания на боль, прижал котёнка рукой к гравию дорожки, и смотрел, немигающе, как тот отчаянно шипит, скалится бархатной пастью, таращит испуганно и гневно маленькие сверкающие синие глазки.
Нежный голос сказал Люку строго:
— Отпусти его.
Принц вздрогнул, потом выпустил котёнка, который, яростно мяукая, бросился в спасительные кусты. Люк поднялся, и сказал, защищаясь:
— Пусть знает хозяина.
— Я ему хозяйка, не ты. И меня он слушает.
— Ты ему шерстку чешешь фарфоровым гребнем, бантики закалываешь? С золотого блюдца кормишь? Это не годится, сестра. Он — воин.
— Он ещё малыш.
Он посмотрел на неё, потом сделал несколько шагов ей навстречу, и они пошли по саду, рука об руку.
— Откуда ты вернулся?
— Секретно, сестренка.
— Ну и ладно. Я в любом случае рада тебя видеть. Как ты не устаёшь от такой жизни?
— Я привык. Знаешь, как меня называют в Альянсе независимых систем? Цепной пёс Империи.
— Мне это не нравится, — сказала она, нахмурившись, — Разве ты такой? Ты совсем не такой.
Люк знал, что такой: со всеми, кроме неё и отца.
Солнце припекало так, что даже полуденные птицы затихли. Этот сад отец построил для матери. Утренние птицы пробуждали душу, дневные пели о жизни, вечерние пели о скорби и томлении, ночные… Люк не знал, о чем пели ночные птицы. Сады соединялись напрямую с покоями сестры, с лестницей из белого мрамора, с самым центром Девичьей Башни. Если у него будет дочь, это будет потом принадлежать ей. Как принадлежало матери до Леи.
Мать едва не стоила отцу короны и Силы, и умерла, рожая близнецов. Он не сошел с ума, ничего такого, стал только немного циничней и расчетливее, и — странное дело! — пристрастился к игре в шахматы.
Люк никогда не входил в белые сады ночью. Это было бы святотатством: мужчина не имел права нарушать этого запрета. Ходили удивительные слухи про эти сады. Что ночью они, в отличие от столь благостных днём, источают зловоние и опасности. Что ночью они обращаются в свою полную противоположность, как светлый сон — в мучительный кошмар.
Люк не входил в них не потому, что боялся — он крепко верил в свою звезду и свою Силу. Не потому, что не хотел — хотел, сильно и горько, больше, чем позволял себе желать. Он не входил лишь потому, что знал, стоит пройти одному человеку, как за ним пойдут все, и рано или поздно пройдёт второй.
Он слишком берег сестру.
Хотя иногда, безлунными ночами, после кровавых битв, ему снилось, как он — почему-то однорукий — проходит через самое сердце тьмы, поднимается по ступеням, заходит в ее спальню, как победитель, как владыка, как господин. Садится за стол, пьет из хрустального кубка черное вино, чувствует, как оно горчит на губах, как кровь невиновных. Он чувствует манящий, пряный запах сестры, несмело поднимает взгляд, и видит — белые сахарные ступни.
Выше его взгляд никогда не поднимался, и после видений этих ног, он всегда просыпался, с головной болью, стыдом, иногда — в поту вожделения, как мальчишка.
Они сели на скамеечку, под цветущую вишню, Люк обнял её одной рукой, она прильнула, положила голову ему на плечо.
Протянула ему ладонь и сказала с улыбкой:
— Всю ночь вышивала, все пальцы исколола.
Он бережно погладил ее пальцы, спросил:
— Что шила?
— Ночные рубашки из тонкого шёлка. У одной цвет — как у облака в дождливый день. У другой — как нутро ракушки. А у третьей — как у утренней зари. В приданое. Скажи мне, брат… Кто ими любоваться будет? Кого отец выбрал мне в мужья? Ведь ты знаешь.
Он помедлил, хотя знал, что она мучительно ждет ответа. Спросил:
— Хочешь, ляг на мои колени?
Она легла, но поморщилась:
— Неудобно. Вытащи косу.
Он коснулся ее волос, вытащил шпильки, и тёмная бездна рассыпалась по его коленям. Он перебирал их руками, потому что был братом и мог ещё касаться ее волос.
До замужества — родители, братья и сестры.
После свадьбы — муж и дети.
Больше никто.
— Мофф Таркин.
Он ждал ужаса или гнева, но она сказала задумчиво, глядя куда-то поверх его лица:
— Он вдов? Он, наверно, совсем печален. Я постараюсь ему помочь, чтобы он стал веселее. Он добр? Я не знаю, смогу ли я полюбить, но точно буду уважать и почитать его, как должно.
Люк провёл пальцем по ее лбу и сказал нежно:
— Ты — роза среди терновника, сестра.
— Ты слишком добр.
Он усмехнулся — так, чтобы она не видела. Никто в целом свете не называл его добрым — кроме нее.
Они молчали. Лея потянулась на его руках, сказала:
— Смотри, груша, груша! Надо же, как рано в этом году…
Он проследил за движением ее пальца. Ему лень было вставать, не хотелось спугивать сестру, и он слегка повел рукой. Плод оторвался от ветки и приземлился в ее раскрытые, подставленные ладони. Лея погладила грушу пальцами, добиваясь от бока груши прозрачного и тонкого блеска. Пальцы у нее были такие же: белые, почти прозрачные. Люк отвел взгляд. Она сказала задумчиво:
— Я тоже хочу так уметь.
— Это несложно… Но отец против твоего обучения.
— Я знаю. Но каждый раз… Обидно, брат.
— Я могу научить тебя чему-то простому, основам взаимодействия с физическим миром… Кстати, ты практиковала защиту разума?
— Да! Мне кажется, у меня начало получаться.
Люк закрыл глаза и сказал, непривычно снимая все щиты:
— О чем я думаю?
Лея широко распахнула глаза — они потемнели, он почувствовал касание светлого разума, пропустил ее внутрь, доверчиво, как не пускал никого. Она была очень живая, светлая, теплая по ощущениям — присутствие ее разума в него душе вызывало не обычное ощущение отторжения и желание выкинуть посягнувшего — примерно, показательно, больно — но желание подставить ладони, поймать этот свет, заключить в клетку пальцев, греться и дышать им одним.
Лея сказала с придыханием, как будто ей было мало воздуха:
— Ты думаешь… О том, что ночью на этой груше вырастают шипы. О том, что ночью здесь шумит рой смертоносных пчел… О том, что среди чащи видны наводящие ужас зрачки пантеры. О том, как ты идешь мимо, как быстро поднимаешься по белым ступеням…
Он вышвырнул ее из своего разума быстрее, чем осознал, что делает — резко, грубо, властно. Испугался, открыл глаза, но она только со стоном потерла лоб. Она неожиданно для него, не стала скользить по поверхности его сознания, как водомерка, но нырнула в самую глубину его помыслов и страхов.
Она спросила резко:
— Откуда ты это знаешь? Ты бывал здесь ночью? У тебя есть возлюбленная в башне? Одна из моих фрейлин? Вдова? Или… Ты обесчестил какую-то девицу?
Она оттолкнулась от его колен, резко села, отодвинулась от него, скрестила руки на груди.
— Нет, клянусь тебе, сестра. Мне это приснилось. Просто приснилось. Но когда я пришел — стал гадать, так ли это на самом деле, вот ты и ухватила мысли. Тут на самом деле ночью рой пчел?
Она медленно сказала:
— Ночью здесь иначе, чем днем. Это правда.
Они снова замолчали. Потом Люк сказал хрипло:
— Сними туфли.
— Зачем?
— Я хочу взглянуть на твои ступни.
Она нагнулась, ее белые руки пробежали по застежкам. Она вытащила ступни из белых туфель, похожих на лепестки лилии, развернулась, поставила ноги прямо перед ним, на скамейку, в опасной близости от его рук.
Он неожиданно робко взглянул: они были такие же, как в его видениях: белоснежные, узкие, с длинными пальцами, с ровными продолговатыми ногтями. С высоким подъемом, наверняка очень нежные на ощупь…
Ему хотелось прикоснуться, но он не стал.
«Нет», — сказал себе строго, — «Не сейчас. Она моя сестра — и она невинна. Может быть, потом. Когда она выйдет замуж. Может быть, никогда.»

Глава 3. Мирская молваГлава 3. Мирская молва

Малышка Фо сначала не поняла — поверить не могла, а потом узнала его: как же, на каждой серебряной монете профиль, в голонете изображений море.
Глаза у принца были непонятные — то голубые, то золотые, но острые, как крючки. Ей казалось, что этими глазами он проникает в самую суть — через ноздри, через уши, вылавливает дрожащую душу из пяток, вытаскивает ее наружу, свежует, рассматривает.
Он спросил:
— Расскажи мне все, что знаешь о гранд-моффе Уилхаффе Таркине.
— Да много ли я знаю? Он не славится своей нежностью, господин. Среди нас про него дурная слава ходит. Платит он по-царски, этого у него не отнять. Да только не все деньгами лечится, если вы понимаете, о чем я, господин. Некоторых девочек вообще никто не видел после его визитов. Может, они, конечно, как нам говорят папики, ремесло бросают и дома себе покупают. Да не больно-то мне в это верится, господин. Темный у него глаз и рука тоже тяжелая.
Скула у Люка дрогнула, и Малышка Фо добавила:
— Да может он с благородными барышнями по-другому, господин?
— О чем ты? — очень холодно осведомился Люк.
— Да как же. Все знают о грядущей королевской свадьбе. Даже мы, господин, что мы, не люди, что ли? Все хотят невестами быть, в платье из тончайшего шелка вышагивать. Да только не в этот раз. В этот раз и последняя на месте невесты быть не захочет. Такая молоденькая, такой взгляд светлый, господин, так жалко…
Люк закусил губу и сказал своим офицерам:
— Уведите эту женщину.
Он долго щелкал пальцами, пытаясь успокоиться: но мысль о том, что Таркин возьмет сестру за руку сухими, морщинистыми руками — возьмет по праву, резала и колола сознание.
Люк подумал, насколько он может верить падшей женщине: по всему выходило, что она не лгала, но могла сама заблуждаться и желать заблуждаться.

Когда из Неизведанных регионов вернулась флотилия адмирала Трауна, Люк был на Кореллии. Он был возбужден и рад новости: гранд-адмирал был тем, кто, кроме отца, говорил ему всю правду в лицо, тем, кого Люк знал почти всю свою жизнь. Он хотел поскорее вернуться, но воинский долг был превыше всего, и Люк, зная, что именно так поступили бы и отец, и Траун, остался на месте, и не стал даже связываться с чиссом по голонету.
Он смог встретится с Трауном только через две недели — на Коруксанте, куда Люк прибыл для доклада, а Траун проводил дни, ожидая и почему-то не получая нового приказа и назначения. Они пошли, рука об руку, по черным залам императорского дворца.
— Гранд-адмирал, я рад видеть вас в добром здравии.
— Ваше высочество, и я рад видеть вас.
Они вышли в комнату отдыха, где не было никого, кроме них, и которая была слишком малозначимой, чтобы ставить в нее прослушивающие устройства. Люк, впрочем, обыскал ее Силой: это была привычка. Они сели за столик и разложили голошахматы: Люк играл черными, Траун — белыми.
— Что там, в неизведанных регионах?
Траун разыграл изящное начало: на этой стадии игры Люк еще мог ему противостоять, все начинало спутываться, теряться и плыть примерно к десятому ходу.
— В основном — пустота. Мы не встретили ни одной планеты, на которой бы была разумная жизнь, которую следовало бы покорить. Несколько планет с полезными ресурсами… Совет должен решить, стоит ли их разрабатывать — перевозки дороги, возможно, выгоднее будет ограничится тем, что мы уже имеем. Несколько аномалий… Но Инквизитор, который был с нами, слишком слабый Одаренный, он не смог разгадать их.
— Возможно, мне следовало отправится с вами, — закусывая губу, сказал Люк. Дальние планеты, неоткрытые земли — все это манило романтикой первооткрывательства, а ему, в конце концов, было только двадцать лет.
Траун перебросил своего офицера через всю доску — он мыслил стратегически, и локально и глобально одновременно, Люк, будучи хорошим тактиком, делил мысленно пространство на куски и воевал на них — и от таких ходов чисса все время терялся. Адмирал мягко сказал:
— У потенциального наследника престола много забот в самой Империи. Твоя жизнь и твое время слишком ценны, чтобы растрачивать его попусту.
Люк кинул быстрый взгляд на Трауна, и понял больше, чем тот сказал: жизнь лучшего из военачальников Империи была тоже слишком ценна для того, чтобы отправлять его на бесплодные поиски. Это была форма опалы, и Люк снова задался вопросом: почему Император отправил именно Трауна. Верность чисса Империи никогда не вызывала вопросов, он был амбициозен, но до определенного предела — и Черный Трон никогда не стал бы его, потому что чисс, несмотря на всю свою выдержку, всю свою гениальность, не имел ни капли склонности к Силе.
— Мне жаль, что мне пришлось расстаться с вами так надолго, — сказал Люк, выводя на передовую свою королеву.
— Что тебя на самом деле тревожит, Люк? — спросил Траун.
Люк не удивился. Траун был тем, кто всегда знал больше всех, и Люк несколько раз проверял его Силой — не Одаренный, совсем. Просто гений.
— Лея.
— Вот как, — помолчав, ответил Траун. Кажется, он подумал о большем, чем Люк хотел ему открыть, и принцу стало неуютно, что чисс может понять то, что Люк скрывал ото всего мира и даже от себя.
— Отец нашел ей мужа. Уилхаффа Таркина.
Траун смел выверенную защиту Люка, разом, обидно и неожиданно взяв две его пешки:
— Я знаю, лорд Вейдер мне сказал.
— Я… про него ходят разные слухи. Некоторые из них… Страшные. Что вы можете мне сказать?
— Не всем слухам стоит верить… Я мало знаю его. Но из того, что я знаю наверняка — он человек без чести.
Люк вздрогнул: из уст чисса это прозвучало, как самое страшное оскорбление.
— Император сам инициировал брак и дал благословение. Отец мог бы противостоять, я уверен, мог бы, если бы захотел. Но он не слушает моих аргументов. Может быть, если бы вы поговорили с ним… Он так уважает вас.
— Моих аргументов в деле замужества дочери он не услышит, — твердо сказал Траун.
Люк вспомнил, что, когда Лее только исполнилось шестнадцать лет, ходили слухи, что Траун собрался свататься к ней сам. Люк подумал тогда о том, что отец даст согласие — ведь Траун его лучший друг… Но отец отказал, может быть именно потому, что Траун был его самым дорогим и самым близким другом…
Люк вспомнил, что когда он услышал о сватовстве, то долго не мог дышать. На одном из императорских балов, протанцевав с сестрой танец, ободренный ее близостью и обожжённый ужасом о том, что может потерять ее, он увлек Лею за собой, в тишину библиотеки. Они говорили о каких-то мелочах, о книгах, ходили, держась за руки, а потом он набрался храбрости и коснулся ее губ своими губами.
Он думал, что она ударит его, прогонит его, заклеймит, расскажет отцу — но Лея нежно обняла его лицо руками и ответила на его поцелуй. Этот поцелуй был первым — и для него, и для нее. Неумело, отчаянно, бережно — они впечатались друг в друга. Он обнял ее, прижал к себе, слушал, как колотится ее сердце, думал, что также сильно стучит и его сердце. Это было — мокро, бестолково, ласково — примерно так, как кошка, впервые родившая, вылизывает своих слепых котят. Ничего плотского еще не было в этом — только ужас разлуки, только желание тепла и близости. Лея склонила голову к нему на плечо и сказала тихо:
— Никогда не оставляй меня.
— Не оставлю, — эхом отозвался он.
Сватовство расстроилось, они получили отсрочку — тогда Люку показалось, что всякая опасность миновала. Ночью, вернувшись в свои покои, больше похожие на небольшую казарму, чем на дом — его воспитывали строго — Люк разделся и долго смотрел на себя в маленькое зеркало. Ему казалось, что распаленные и алые губы жжет поцелуй сестры.
Ночью она в первый раз приснилась ему такой, какой он хотел и боялся ее видеть — полуголой, в одной лишь легкой тунике, сквозь которую просвечивало нежное белое тело. Она сидела над водой, гляделась в свое отражение, а потом сняла всю одежду и вошла в воду. Стеклянные капли сверкали на ее высокой девичьей груди, тяжелые косы намокли и обвивали гордую шею.
На следующее утро отец пришел к нему и сказал, что в честь шестнадцатилетия, дарит Люку подарок, что мальчику пора стать мужчиной. Он отвел Люка в императорский гарем, и Люк выбрал девушку — маленькую, белокожую, темноволосую — в поту и нервах первого соития став мужчиной. Он хотел закрыть глаза, но вынуждал себя смотреть: чтобы перед глазами не всплыло другое лицо, чтобы губы не прошептали случайно короткое и родное имя.
Люк спросил у гранд-адмирала, почти бездумно передвинув черную пешку:
— Вы можете дать мне совет?
Траун посмотрел на Люка своими алыми немигающими глазами, переставил фигуры, не глядя на доску, играюче взял офицера и ладью Люка:
— Прими то, что ты не можешь изменить.
Люк рассерженно отвернулся. Ему легко говорить — ему не нужно ничего для себя, он не заботится ни о ком, кроме, разве что, отца… Траун кашлянул:
— Шах и мат.
Люк бросил один только взгляд на доску — не для того, чтобы проверить — чисс никогда не ошибался. Просто для того, чтобы понять — зачем он раз за разом играет в шахматы с адмиралом, если никогда в жизни не выигрывал у него?
Но Траун спросил:
— Рассказать, где ты ошибся?
Голос его — холодный, ровный — прозвучал чуть теплее, чем обычно. И Люк вспомнил, зачем он играет в шахматы с чиссом: примерно за тем же, что читал записи о его боях, за тем, что в детстве учился управляться с адмиральским кортиком и бластером.
— Да, прошу вас.

Не найдя ответов на свои вопросы ни у умных, ни у простых, Люк пошел к человеку, который был известен своей честностью.
— Мофф Пиетт.
— Ваше Высочество.
Люк сделал знак, и стража, послушная его движению, отступила. Он взял офицера за локоть, подвел к окну. Размазанное звездное пространство расстилалось перед ними, и Люк долго смотрел на него. Мофф терпеливо ждал. Потом принц спросил:
— Как все прошло на Ротраке?
— Я предоставил подробный отчет Совету, лорд.
— Я внимательно изучил его, а теперь хочу знать ваше личное мнение, которое вы не отобразили в докладе… Вы всегда были очень благородны, мофф, — сказал Люк, глядя на офицера золотыми, затягивающими глазами, — Я знаю вас, как честного человека. Я хочу, чтобы вы не боялись говорить со мной откровенно. Я — не мой отец. Я не буду требовать от вас внешней лояльности… Мы важно знать правду, и я никому не передам ваши слова. Мы с вами просто разговариваем сейчас.
— Мое мнение таково, что мы слишком закручиваем гайки, мой принц. От нас бы не убыло, если бы мы снизили налоги, и населению не пришлось бы жить в такой бедности…
— Я услышал вас, мофф. Я посмотрю, что можно сделать, но ничего обещать на данный момент не могу…
— И этого много, принц.
Они снова замолчали, потом Люк сказал, сверкая расплавленным золотом в глазах:
— Что вы можете рассказать мне про консула Чандриллы? Как про человека? Он ведь вдов, правильно? У него была жена? Про нее ходили какие-то страшные слухи…
— Это были не слухи, мой принц, — сказал Пиетт печально, — Я был там. Да, он дважды вдовец. Первая его жена была сильно старше… Она ввела его в высшие круги, оттеняла его талант управленца своими связями и деньгами. Но она была очень болезненная, и никого не удивила ее смерть. Вторая была совсем молоденькой. Там была тяжелая история, принц.
— Расскажите мне, Пиетт, вы можете все мне рассказать.
— Он устроил пир. Вина было больше, чем воды. Пир — только для мужчин… Когда выпито было больше, чем вы можете себе представить, разговор пошёл о женщинах. Гранд-мофф сказал… Простите, принц, это тяжелая история, я не могу ее рассказать, вы ещё юноша.
— Я мужчина, мофф. А если считать всю пролитую мной кровь, я — старик, — сказал Люк, гипнотически глядя на него.
— Таркин сказал, что у него есть что-то любопытное… Я должен был уйти сразу, но не смог: мне стало интересно. Я долго потом жалел, что не смог.
Он отвернулся от Люка, стал глядеть в бездонную тьму космоса, как будто желая примирить его с тьмой в его собственной душе:
— Он отвел нас в спальню. На кровати лежала женщина, полностью укрытая шелковым алым покрывалом. Гранд-мофф сказал, что это его возлюбленная, что у нее прекрасное тело — чуть смуглое, с алым румянцем в некоторых местах. Он спросил, желаем ли мы усладить свой взор видами этой женщины. Мы закричали, что хотим. Мы были пьяны, мой принц, мы были безобразно пьяны. Мы были как козлы или сатиры, иного объяснения нет… Тогда он подошел к кровати — мы сгрудились, как стая стервятников или крыс… Он откинул полог, обнажая ее тело по колени. У нее были прелестные ноги: слегка короткие, налитые, полные, но изящные. Мы сказали ему об этом, и он спросил, хотим ли мы видеть больше — и все закричали, что хотят. Он откинул полог выше, обнажая ее прелести… Он остановил ткань на ее талии — чуть выше глубокого пупка. Мы видели все — она была совсем обнаженная, совсем обнаженная, принц. Он снова спросил нас — распаленных, злых, хмельных — хотим ли мы видеть, что там выше — и многие снова согласились. Тогда он откинул полог ей по шею, чтобы мы увидели ее полную, круглую грудь, нежные покатые плечи…
Пиетт сглотнул, но Люк был рядом, и молча внимал его словам.
— Таркин спросил, хотим ли мы видеть ее лицо — и многие согласились. Тогда он сдернул покрывало целиком — глаза у женщины были закрыты, губы стиснуты, до дрожи, почти до зубовного скрежета, она еле дышала, была вся красная от унижения — это не шлюха, не любовница, это была его жена, мой принц. Он показал нам всем свою жену.
Люк вздрогнул. Пиетт стоял, сцепив пальцы, мелко подрагивая, словно исповедовался святителю.
— Потом он увел нас обратно, в пиршественный зал, и мы продолжили пить — но веселья больше не было среди нас, мы пили молча, страшно, со звериной тоской. Мы пили, а наутро узнали, что его жена повесилась, мой принц. Повесилась, не вынеся позора. Прямо на этой шелковой простыне.

Глава 4. Сватовство консулаГлава 4. Сватовство консула

Люк всегда любил приходить к сестре: ее покои дышали нежностью и красотой, веяли домом и счастьем, в отличие от всех остальных холодных, черных, скупых помещений корусантского дворца.
— Сестренка!
Лея, как молодая кошка, вылетела ему навстречу из-за расшитой золотыми журавлями ширмы, он поймал ее, подхватил с силой на руки, закружил легко, как ребенка.
Сел в бархатное алое кресло, а она примостилась у него на коленях и начала рассказывать:
— Видел бы ты наряды, которые мне пошили в приданое, Люк! Нежные ткани… Три алых платья, семь черных — в отцовский цвет, глухих, как военная форма, строгих. Три синих — в цвет твоих глаз. Они вовсе даже не строги, а очень нежные, так и летят, вьются вокруг ног при ходьбе. Золотой тесьмой вышиты по груди и шее… Одно платье темно-серое, а вот здесь, — она указала на пояс, — роза из лунного серебра. А чулки, брат! Никогда не видела таких ажурных чулков. Они тоньше осенней паутинки…
Взяла его ладонь и провела ей по своей ноге, прямо по белой мягкой ткани платья. Указала на щиколотку:
— Здесь — белые жасмины вышиты.
Положила его руку на коленку:
— Здесь — листья плюща.
Дрожа, передвинула его руку на свое бедро:
— А здесь, брат, здесь терн колючий вышит.
Он погладил ее бедро, потом обнял, притянул к себе и сказал глухо:
— Милая моя, замужество не только наряды.
Лея вдруг повернулась к нему, уткнулась лицом в его шею, спряталась от мира.
— Матери у тебя нет, — сухими губами прошептал он, — Матери нет, она объяснила бы…
— Да я знаю.
— Много ли ты знаешь? Это не только наряды, не только дом, полный слуг, где ты хозяйка, не только статус, не только власть. Не только ответственность или долг перед государством. Это еще и мужчина и женщина за закрытыми дверями, под покровом ночи.
Он хотел посмотреть в ее глаза, но только нежно коснулся пальцами лица, чтобы развернуть к себе, как она покачала головой, и он ее оставил как есть. Сказал отчаянно:
— Послушай…
— Да?
— Может, у тебя кто на примете есть? Кто любит тебя?
— Есть. Ты.
Люк опять глаза отвел.
— Кто другой. Может, кого ты на расстоянии держишь? Раз все равно замуж идти, может тебе его приблизить перед этим? Жених твой… — он почувствовал, как она задрожала, обнял ее сильнее, и речь свою смягчил, — Жених твой стар. Может, тебе кого-то молодого приблизить до этого? Ночью привести к себе, пусть будет нежным. Узнаешь, как это. Ведь многие вокруг тебя вьются. И не только потому, что ты дочь своего отца, а потому что это ты, моя Лея, красавица и умница. Неужели среди всех нет никого, кому бы ты могла довериться?
— Никого.
Потом она вздохнула резко, и сказала на выдохе:
— Кроме тебя.
Многотонная тишина вдруг пала между ними. Люк, как обжегшись, трясущиеся руки от нее отвел, но она только сильнее в его плечи вцепилась.
Потом Лея сказала беспомощно:
— Но тебе нельзя женится на мне.
Отвел глаза. Невыносимо. Беспредельно. Порочно.
— Нельзя.
— Ну так и говорить не о чем, — как-то беспечно сказала она, вскочила, как птица вспорхнула, с его ног. Отвернулась и сказала твердо:
— Раз я так замуж иду, то я ему хорошей женой буду, брат, не беспокойся. Честной.
— Я об этом и не беспокоюсь, — тихо сказал он и опустил пылающее лицо вниз, до боли вглядываясь в резной золото-красный паркет ее покоев.

Таркин был намного старше неё, на руках и лице его цвели шрамы, полученные им еще в Войне Клонов, а она была тоненькая, хрупкая, нежная, в тонком белоснежном платье — когда она двигалось, то шло волнами, как море перед грозой. Она походила на маленькую белую голубку среди чёрных ворон. Сложные косы украшали ее голову и шею, и лицо было скрыто за тонкой вуалью: но Люк, который знал его, как своё отражение, видел, что хоть ей и страшно уезжать из отчего дома, что ей больно расставаться с братом, но она, как и любая невеста, живет надеждой на счастье.
Он подошёл к человеку, которого ненавидел, которого презирал из-за того, что величайшая в мире драгоценность по прихоти Отца и по воле судьбы оказалась в этих неловких и равнодушных руках. К человеку, которого бы убил, если бы мог. И Люк сказал ему, не мигая глядя на человека, который годился ему в отцы:
— Будь к ней внимательным и бережным. Или тебе придётся отвечать передо мной. Ты не знаешь, какое сокровище тебе досталось.
— Зато ты знаешь слишком хорошо, — не осмелился сказать в лицо, но прошептал ему вслед жених.
Тяжелый взгляд принца преследовал его, и слова намертво опечатались в памяти. И в нем поселился страх перед братом жены, страх, который перерос в жгучую ненависть к Люку за его угрозы, и эта ненависть распространилась на молодую жену.

Глава 5. Человек с сильными пальцамиГлава 5. Человек с сильными пальцами

Люк почти не чувствовал ее через Силу, и сообщения от неё приходили невероятно ровные и спокойные.
Ему непривычно было не видеть ее, знать, что Девичья Башня стоит пустой, но каждый раз, когда он пытался дозваться до неё по голонету, ему неизменно отвечали, что госпожа занята или отсутствует. В те редкие моменты, когда она говорила с ним, откуда ни возьмись, возникали помехи, или она уходила, ссылаясь на важные дела.
Люку знал, что многое изменится, но не был готов к этим изменениям. Его ревность — братская? Мужская? — застила ему разум, мешала мыслить, и в каждом ее спокойном ответе он выискивал признаки ее несчастий.
Когда три дня от неё не было вестей, он самовольно, без ведома отца, развернул три разрушителя с флота и отправился на Чандриллу, полный колкого, ледяного огня, слепящего пламени ярости, желания чужую пролить кровь.
Он набрал ее номер по голонету, но возникший дворецкий только испуганно отвечал, что госпожа не принимает и никого не желает видеть. Люк кивнул связистам, и те расширили подачу — теперь его сообщение транслировали все передатчики дворца… Он сказал, чувствуя, как уши закладывает холод и глухота:
— Лея, ответь мне. Или вы готовите космодром, или готовьтесь встретить огонь разрушителей.
Через некоторое время она возникла перед ним — в простом оранжевом платье, глядела хмуро. Люк подумал, что угрозы действуют на всех, на нее тоже, и что нужно использовать их чаще, чего уговаривать, чего церемониться, раз они сразу дают такой эффект…
Он перевел соединение на свой личный голопад, чтобы чужие, любопытные уши не слышали их разговора. Она спросила:
— Почему ты здесь?
— До этого ты никогда не говорила со мной — так.
— До этого я никогда не была замужем.
— Почему ты не хочешь, чтобы я спустился на планету? Неужели Чандрилла больше не верна Империи? Ты боишься бунта?
Она молча покачала головой. Через все ее щиты и самоконтроль, он почувствовал ее смятение.
— Ты боишься, что я увижу тебя. Что ты от меня скрываешь?
— Ничего. Все хорошо.
— Нет, Лея. Пусть подготовят космодром. И горе тому, кто попробует меня задержать.
Он спустился вниз, и солдаты его легиона шли вокруг него. Люк ощупывал Силой все, до чего мог дотянуться — ему казалось, что нигде и никогда он так не опасался ловушки, как на этой планете, давно входившей в состав Империи, соправителем которой была его родная сестра.
Он вспомнил вдруг покоренный Датомир — ласковое, приторное лицо шаманки, подносящей ему кубок со сладким и отравленным вином. Трое солдат держали ее, когда он сам, зажав ей нос, вливал вино в ее карминовые губы — но только чутье спасло его тогда, и чутье говорило сейчас, что здесь, на Чандрилле, он может потерять больше, чем когда-либо искал тут обрести.
Его встретил дворецкий, в витиеватых выражениях приветствовал его, посетовал на отсутствие консула, выразил почтение отцу — разыграл великолепно, наизусть, всю дипломатическую программу, которая была положена, несмотря на то, что суровые вооруженные мужчины стояли вокруг него, и лицо Люка было страшным и черным:
— Проводите нас к жене консула.

Она приняла их в холодной, пустой комнате для приемов. Она стояла возле окна, одна — дворецкий уже сказал Люку, что консул третий день отсутствует. Придворных дам не было с ней, никаких служанок, камеристок — Люку показалось, что она нарочно их услала, и это ему не понравилось. Он привык встречать ее в толпе женщин, как жемчужину в раковине, как драгоценный золотой цветок среди черных колючек. Он привык брать ее за руку и уводить — как будто забирал Луну с неба, оставляя глухой, безжизненный пейзаж. Как привык брать в захваченных городах все самое лучшее…
Лея была бледна. Люк подошёл к ней, сжал крепко в своих потных, лихорадочных объятиях, небрежно бросил:
— Оставьте нас!
— Я буду на связи, принц — глухо сказал командор Рекс, старший офицер легиона. Люк кивнул ему, не глядя.
Поцеловал ее в лоб: целомудренно, но медленно, словно пробуя: нет ли у неё температуры, или пробуя ее — на вкус.
— Сестра, ты так бледна. Почему ты так бледна?
— Я просто мало гуляю. Здесь очень плотная застройка, чтобы побыть на природе, нужно лететь пару часов. Все хорошо.
Люк не отрывал от нее взгляда.
— Я тебе не верю. Ты обманываешь меня. Зачем?
Она просто покачала головой и снова ничего не сказала. Сделала легкое движение плечами, чтобы он выпустил ее, и Люку вдруг показалось, что ей неприятно его прикосновение.
— Что твой муж? Он бережен с тобой? Он нежен с тобой?
Лея молчала, и Люи к побледнел. Он сказал медленно:
— Разденься. Сними с себя все. Покажи мне твою кожу.
— Нет.
Они смотрели друг на друга, как два волка, готовые к драке, и глаза у Люка стали совсем золотыми. Он сказал хрипло:
— Я не уйду, Лея.
— Смотри и будь проклят.
Она закатала рукава — руки были тонкие и белые. Люк шагнул к ней, и поднял рукав выше, не обнаружил никаких следов насилия, оттянул воротник, но шея тоже была чистой, без синяков. Он коснулся было пуговиц ее шифонового платья, но она покачала головой и отстранила его руку. Он, уважая ее, отступил и сказал:
— Поклянись, что на всем твоем теле нет следов, которых я боюсь.
— Уходи, — сказала она дрожащим от злости голосом, — Я и так показала тебе слишком много. Уходи, я не хочу тебя видеть.
— Лея, я боюсь за тебя, — все то, что раньше он считал разумным, правильным и вечным — сложности разводов, полное подчинение мужьям — вдруг обернулось против него, против его лучшей части, против его умной, нежной Леи, — Я хочу помочь тебе…
— Ничего ты не сделаешь. Уходи, я сказала! Уходи, пока я не начала тебя ненавидеть.

Когда Люк — больше взбешенный, чем успокоенный, — вернулся на Коруксант, отец призвал его к себе. Навис над сыном, сказал дрожащим от ярости голосом:
— Ты нарушил приказ.
— Я должен был удостовериться, что с ней все в порядке, отец.
— Ты подверг опасности Империю. Из-за твоего безрассудства… однажды, ты станешь наследником вместо меня. Ты не должен показывать слабости. Ты должен быть методичен, чтобы все знали тебя боялись. Знали, что ты добьёшься своей цели, знали, что ты ради неё пожертвуешь всем. Но сегодня ты повёл себя как глупый мальчишка.
— Что сказал Император?
— Император… — Лорд Вейдер закусил губу и сказал недовольно, — Засмеялся и сказал, что щенок вырастает в волкодава. Что у тебя сильные страсти, как у настоящего ситха. Но сын… Ты открыл Императору — и всему миру — как важна для тебя твоя семья и твоя сестра. Ты сам поставил ее под удар своей глупой выходкой.
Люк промолчал в ответ, потому что в главном отец был прав.
— Благодарение Силе, что члены Альянса вовремя не узнали о дыре в нашей обороне. Слушай мое решение — Император отдал это на откуп мне, и с тебя я буду спрашивать строже, чем с кого-либо, судить пристрастнее, чем остальных, потому что ты — мой сын, и у тебя нет права на ошибку. Ты разжалован до сержанта, и месяц проведешь на гаупвахте, как обычный солдат. После — послужишь полгода в штафном батальоне, прежде чем, вернешься в регулярные части. Служить будешь под именем Оуэна Ларса. Тебе есть, что сказать напоследок?
— Это справедливый приговор, отец, — сказал Люк твердо, и склонил голову, признавая свою вину, но не отрекаясь от своего деяния. Он совершил бы его снова и снова, даже если бы расплата была куда страшней.

Лея вышла в маленький сад и поежилась — на Чандрилле наступила зима. Она попросила свою служанку принести ей шаль, и та безмолвно удалилась, но на ее месте, как тень, возникла вторая. Они никогда не оставляли ее одну — даже когда она принимала ванну, гуляла в саду, читала книги в библиотеке.
Первое время Лея думала, что это устроено из заботы о ней, а потом подумала — нет, из желания знать о каждом шаге. Бессмысленно — разве у нее могли быть свои шаги? Иногда, впрочем, ей казалось, что они следуют за ней, чтобы она не могла ничего сделать с собой… Тогда все казалось логичным и разумным, но Лея предпочитала об этом не думать.
Их не было только ночью.
Ночью был Он.
Принцесса присела на краешек фонтана, уставилась на воду — из воды на нее смотрело все то же лицо, что и полгода назад, лицо невесты, такое же прекрасное — уж об этом Он заботился — только печальное.
Она долго смотрела на свое отражение, вспоминала свою мать: думала о том, что она умерла родами. Раньше Лее такая судьба казалась ужасной — но не теперь.
Белые снежинки падали прямо на водяную гладь фонтана и сразу же таяли.
Служанка подступила к ней, чтобы увести в дом, но Лея покачала головой.
Ей казалось, что если она долго будет сидеть на холоде, то снег засыплет ее с головой, то она уснет и умрет, превратится в статую, вечно будет сидеть, глядясь в эти холодные воды, до самого конца мира…
— Ваша Светлость… Ваш брат звонит по голопаду.
Лея встала, с усилием оторвалась от фонтана, с трудом встала, даже пошатнулась — она мало ела в последнее время. Не хотелось. Иногда она думала, что… Но потом понимала, что это — малодушие, а не выход.
Губы у нее чуть дрогнули, обозначая улыбку, и она в очередной раз порадовалась, что, будучи так далеко от нее, он не сможет понять Силой, что она чувствует.
Полгода назад, в тот раз — единственный раз после свадьбы, когда она его видела, — ей каким-то чудом, вооружив всю волю, удалось выставить стену. Но Лея была почти уверена, что не сможет сделать этого во второй раз.
Он больше не приходил. Но воспоминание о его объятьях, о поцелуе помогали ей выносить всю ее жизнь, хотя оба — и он, и она поплатились за это.
Его наказал отец, ее — муж.
«Когда-нибудь», — подумала Лея и даже слегка удивилась своей внезапной твердости, — «Когда-нибудь, я стану сама себе хозяйка. Когда-нибудь, я возьму власть».
Его лицо — загоревшее, с потемневшими волосами, исхудавшее, — вдруг возникло перед ней.
— Как твои дела?
Люк вдумчиво посмотрел на нее и сказал коротко, со смешком:
— Ничего… У половины батальона лихорадка, подцепленная в жаркой сельве. Тыркаемся бессмысленно, только и делаем, что бегаем из одной части леса в другую, якобы в те места, где местные видели партизан. Лейтенант подозревает, что местные издеваются над нами — и уже велел двоих запороть до смерти, но я проверял, они не лгут. Скорее всего, партизаны действуют очень маленькими группами. Лейтенант — хитрая бестия. Капитан — умен и хороший управленец, но слишком ведомый. Я возьму его к себе в батальон, как закончится моя служба здесь. Он будет бриллиантом, если ему давать только ту работу, порядок выполнения которой прописан в инструкции…
— Расскажи еще что-нибудь, — попросила Лея, откинулась на кресло, прикрыла глаза. Она потом еще будет часами пересматривать запись, но сейчас, несмотря на помехи, она хотела почувствовать, что он здесь, рядом, в комнате.
— Они послали меня достать языка… Пленного офицера. Меня — и старшину. Он попал одной ногой в гнездо Овода… — Люк осекся, но Лея уже открыла глаза, подалась вперед, — Противоядия не было. Я вытянул яд Силой, но он уже попал в кровь, ногу пришлось ампутировать. Он был даже рад — подумаешь, протез, зато демобилизация. Ты знаешь, что солдаты служат по десять лет? Я подниму этот вопрос на встрече с Императором — меньший срок сделает эффективнее службу. Старшина показывал фотографию жены — похожа на забрака…
Лея улыбнулась один уголком рта и спросила:
— Что же, языка не добыли?
— Только голову, — сказал Люк и добавил, — Но у меня и мертвые говорят, ты же знаешь.
Глаза его блеснули золотом.
Лея долго сидела молча, потом велела подать себе зеркало. Разглядывала глаза — карие, безо всякого золота или огня. Потом пригляделась: в радужке правого глаза было черное пятно, похоже на деготь. Лея вдруг усмехнулась, перевела отражение на постное лицо служанки, стоящей за ее спиной.
Осторожно, очень аккуратно потянулась к сознанию женщины — так, как брат ее учил — и, к своему удивлению, не встретила никакого сопротивления.
«Я тоже владею Силой, как мой отец и мой брат».
Она отложила зеркало, переплела пальцы, подумала — у отца скоро день рождения. И Люк должен вернуться домой…
Она редко ужинала наедине с Уилхаффом, и никогда про себя не называла его по имени. Муж, Таркин, консул Чандриллы. Ничто из этого к себе не применяла. Вздрагивала, когда ей говорили: леди Таркин, жена консула. Она была — леди Вейдер, она родилась ею и больше всего на свете хотела умереть ею. А жена… Жен принято уважать, любить — какая же она жена?..
Он никогда не звал ее с собой, но сегодня у него были гости, и протокол требовал присутствия супруги. Лея сидела по правую руку от него, улыбалась старательно и профессионально, как и положено блистательной принцессе.
Сначала она не прислушивалась к разговору, потом сказала резко:
— Пожизненное рабство, помимо того, что это неэтично, наносит урон экономике в конечном счете.
— Ах, милочка, что вы можете знать про это?
Лея, задетая не на шутку, сказала с легкой улыбкой:
— О, что вы, это не мое мнение. Я просто слышала, как мой отец обсуждал это с гранд-адмиралом Трауном…
— Ваш отец…
— Лорд Вейдер.
Она ожидала хотя бы смущения, осознавая, что, будучи не в силах повергнуть их самостоятельно — ей не пробиться через их сытую уверенность в том, что она должна быть глупа, потому что родилась женщиной — прибегла к помощи авторитетов двух близких ей мужчин. Но гость лишь пожевал губами и сказал полувопросительно:
— Ваша светлость, вы хорошо знаете этого чисса?
— Нет, — отозвался Уилхафф, глаза его блестели, он задумчиво и предвкушающе смотрел на Лею, — Нет, я предпочитаю людей. Для меня удивительно, почему Император даровал такую волю этому… синекожему.
— Гранд-адмирал — тактический гений, — резко сказала Лея, — И хороший друг моего отца.
Почему-то мужчины засмеялись.
— Да, друг…
— Конечно, «друг» — это новый эвфемизм, вы слышали?
Лея плотно сжала губы, зарекаясь говорить еще что-то, а потом кинула острый, ощупывающий взгляд на мужа.
Он сидел, откинувшись, и в его глазах сверкало плотоядное предвкушение. Словно он нашел сопротивление там, где уже не чаял его найти, и был возбужден открывающейся перспективой борьбы. Лея вздрогнула, опустила глаза.
А потом, с решимостью отчаяния, сказала себе: «Я тоже владею Силой, как мой отец и мой брат».
И говорила это себе половину ночи, пока он был с ней, говорила, задыхаясь, говорила, замирая, говорила, когда не могла больше терпеть.

Наутро она встала с кровати с трудом, долго одевалась, расклеенная, рассыпанная, бранила служанок, выбирала платье, перебирала украшения, а потом всех выгнала.
Села за туалетный столик, уронила голову на руки, пытаясь сдержать слезы: день только начался, но когда-нибудь, ему придет конец, а после будет ночь, а ночью…
Она подняла лицо и стала рассматривать себя в зеркале. Она напоминала мать, всегда мать, она знала это по парадным портретам, по лицу отца… Она была бледной, заплаканной, усталой — очень несчастной, но…
Но теперь вдруг она увидела в своих нежных чертах жесткость своего брата и мстительность своего отца. Он сказала себе вслух, чувствуя, как крепнет что-то внутри нее: злое, черное, мощное:
— Я тоже владею Силой, как мой отец и мой брат.
Она торопливо оделась, сама заплела себе косы — они легли вокруг головы как шлем. Надела украшения, привезенные из отчего дома — подарки отца, тети, брата, кузин… С каждым надетым браслетом она чувствовала грозную силу, что вставала за ее спиной, как армия, что пела в ее крови, говорила ей — ты не одна, ты наша.
Лея решительно позвонила в фарфоровый колокольчик.
И велела отвести себя к мужу.
Служанки замерли, но она как будто обрела волю, которая, как согнутая пружина, что долго хранилась сжатой, вдруг со страшной силой распрямилась, и Лея словно вспомнила, чья она дочь. Она больше не просила их, но приказывала им — и прошла, как принцесса, как соправительница, прямо к нему в кабинет.
Гранд-мофф медленно поднял на нее холодные глаза. Она сказала, глядя ему прямо в лицо:
— Я ничего не сделала тебе. Но ты ненавидишь меня. Неужели лишь за то, что я дочь моего отца?
— О нет, — медленно и со вкусом сказал консул, — Не только за это. Еще и за то, что ты — сестра своего брата. За то, что ты Скайуокер.
Лея закусила губу и твердо сказала:
— Я возвращаюсь на Коруксант.
Он хмыкнул:
— Твой отец никогда не одобрит твой побег.
— Кто сказал «побег»? Я про еду навестить мою семью. И просто представь, что сделает мой брат, если ты попробуешь меня остановить.
— Как он узнает?
— Он привёл сюда свою эскадрилью, три звёздных разрушителя, и половину флотов, услышав по моему голосу, что я недостаточно счастлива. Как думаешь, что будет, если я дольше трех дней не выйду с ним на связь?
И Лея с затаенным удовольствием наблюдала, как лицо ее мужа покорежило неприятное выражение — такое, какое всякий раз у него возникало при упоминании Люка.
Он отрывисто сказал:
— Хорошо. Езжай. Но если я услышу хотя бы намек на слух, что твое поведение не подобает жене консула Чандриллы…
Лея посмотрела на него и неожиданно горько сказала:
— Не я это начала. Я надеялась… Неважно. Я всегда была тебе хорошо женой.
— Ты должна будешь вернуться в течение месяца. Это достаточный срок. Мне нужен наследник.
— Хорошо, — согласилась Лея, которая и не думала выполнять эти обязательства.

Глава 6. Натянутая цепьГлава 6. Натянутая цепь

Когда Лея прибыла на Коруксант, Люка там еще не было — и ее встретил адъютант отца.
Провел в светлый кабинет, заполненный средствами связи и рукописями, среди которым царила почти воинская дисциплина — листок к листку, ничего не выбивалось из симметрии. Это был привычный, знакомый с детства порядок вещей — и Лея, дочь воина, сестра воина, будущая мать воинов — почувствовала, как приливают к глазам слезы узнавания, а к горлу — невиданные силы.
Лорд Вейдер встал из-за стола, приветствуя дочь, а Лея не решилась сесть — лицо у него было слишком мрачное:
— Я недоволен тобой, дочь. Ты сбиваешь своего брата с пути. Бежишь от своего мужа, не прожив с ним и года. Почему ты до сих пор не беременна наследником?
— Он сам меня отпустил!
— Я получил от него послание, — сказал медленно лорд Вейдер, — В котором говорится, что срок твоего пребывания ограничен здесь одним календарным месяцем.
— Я… несчастлива в браке, отец.
— Я не выдавал тебя замуж для того, чтобы ты была счастлива. Я выдавал тебя замуж для того, чтобы упрочить нашу позицию в Империи. Союз, который мы заключили через тебя, упрочится с рождением наследника. Не пренебрегай этой обязанностью и своим мужем.
— Он говорит мне тоже самое, отец, — сказала Лея, и от этих слов вдруг повеяло холодом пустого чрева, — Но у него нет детей. Может быть, это его вина, а не моя. Он хотел Одаренного сына…
— Одаренного? — резко и внимательно спросил лорд Вейдер.
— Да, только Одаренного. Он говорил, что другие ему не нужны.
Энакин Скайуокер подошел к окну, и медленно сказал:
— Интересно… Я раскину руны ночью и призову к себе главу моей разведки днем. Оставайся пока здесь, на Коруксанте, я так велю. Твой муж, в конце концов, может подождать.

Когда она увидела Люка, то поразилась: он зарос и загорел, волосы у него стали почти совсем белые, а мундир был потрепан и небрежно смят.
Он улыбнулся ей, взял ее за руки, а Лее все казалось, что это не ее брат — ситх, Темный принц, а мальчик, с которым она была помолвлена, который только вернулся с войны, который понял, что война — это не только горячка боя и кровь, но еще и долгое ожидание, грязь, москиты и унылый быт.
Он улыбался ей на удивление светло, как будто исцелился от долгой, тяжелой болезни.
— Ну и как тебе — служить рядовым?
— Это был полезный опыт, знаешь. Но не до конца чистый: все начальство знало или подозревало о том, что я не простой солдат. Я многие вещи смогу улучшить… Такие, которые обычно через линию командования до нас с отцом не доходят… Как ты? Что ты чувствуешь?
Лея отвела глаза, и сказала:
— Мне кажется, что я птица, которая вылетела с голубятни, и так радуется, и так кружится, и не думает ни о соколах, ни об охотниках — ни о каких опасностях. Но на ноге у меня все равно красная нить, и в любой момент, кто-то может дернуть за нее и притянуть меня обратно.
Они остановились, глядя друг на друга. Лея опустила голову, а Люк спросил:
— Твой муж отпустил тебя?
Она сжала пальцы в кулаки, не замечая, что ее собственные ногти впиваются в ладонь до боли.
— Я не вернусь к нему. Я так и скажу отцу: я больше не вернусь к нему.
Люк шагнул к ней, протянул руки, чтобы обнять, но увидел, как она сделала шаг назад. Тогда он развернулся ладони вверх, к небу, как будто кормил птицу. Лея тихо шагнула к нему, обняла за шею, неплотно прижалась к его телу. Он опустил руки, сжал их, намереваясь поднять ее и закружить, как делал обычно, но слабый стон вырвался из ее груди:
— Осторожней! Больно…
Люк ошеломлённо уставился на неё и спросил грозно:
— Больно? Почему больно?
Лея разомкнула руки, обняла себя руками — как будто в попытках согреться, отвернулась от брата, медленно отошла. Люк спросил, холодея от кошмарных предположений, которые претворялись в реальность:
— Он?! Но твоя кожа…
— Когда не видно — больнее, — шёпотом сказала сестра, глядя зрачками куда-то внутрь своей души, — Он все это знает хорошо… я не вернусь. Если отец велит, я удавлюсь, но не вернусь.
— Нет, — сказал Люк, закрыв глаза, — Нет, ты не умрешь, потому что умрет он.

— Отец, — сказал Люк холодным, спокойным голосом, — Я пришел говорить с Вами о муже Леи. Это очень серьезно, отец.
Лорд Вейдер поднял на него глаза — такие же голубые и холодные, как и у сына, и прекратил на мгновение писать.
— Лея получила от него еще одно послание с приказом вернуться. Знайте, что я этого не допущу.
Лорд Вейдер повел плечом и приказал:
— Сядь.
Люк послушно сел напротив — и, хотя Энакин Скайуокер, первый лорд Вейдер, был выше и массивнее сына — сейчас они напоминали зеркальные отражения друг друга.
— Если бы речь шла о только о семейной ссоре, я бы и слова не возразил против него. Ваша мать, видит Сила, тоже была… непростой женщиной. Потрясающей, но просто по-ситхски упрямой.
— Наша мать… — тихо сказал Люк, потому что почти не слышал от отца рассказов про нее. Он слышал рассказы от ее семьи, рассказы от ее коллег-сенаторов: появлялся облик то нежной девушки, то огненного политика, но никогда мать не вставала перед ними во весь рост. Это были только обрывки, грани ее личности — ее всю знал, наверно, только отец. Знал — и молчал.
— Что касается Таркина… Мне не нравится активность, которая сейчас происходит вокруг Чандриллы. Я рассчитывал, что он поддержит мои притязания на трон — ты знаешь, Император еще не назвал наследника, но ему рано или поздно придется — и единственное, что останавливает Таркина от выдвижения — очень простая, но базовая вещь: он очень, очень слабый Одаренный. Но ему достаточно иметь хотя бы одного сильного Одаренного ребенка от твоей сестры… Мне кажется, он… Твоя сестра пока останется здесь, пока я не проясню все моменты.

Еще месяц Лея прожила дома, в Девичьей Башне, и редко выходила дальше Сада. Люк приходил к ней ежедневно, они гуляли рука об руку по садам. Он, наплевав на прямой запрет отца, учил ее, как одержимый — как оттолкнуть человека Силой, как внушить ему отторжение, как заставить передумать.
Лея схватывала все на лету, и оба думали об одном и том же: сколь многого могла бы она избежать, если бы умела это все раньше…
Иногда они часами просто сидели и молчали, держась за руки.
Горькое, страшное, жаждущее чувство, которое так часто прежде охватывало Люка, стоило ему прикоснуться к сестре, подернулось белесой дымкой, размазалось, отступило на второй план. Теперь он обнимал ее — не для того, чтобы сделать своей, присвоить, украсть у всех, у отца, у всего мира — но для того, чтобы все стрелы бед и горестей летели в его спину, и не доходили до нее.
Сама Лея — он гнал эти мысли от себя — стала смелее, но в ее движениях и нарядах сквозила не уверенность сильной женщины, а безразличие к своему телу, как будто она раз и навсегда отделила его от того, что называла собой.
Прежде Люк такое встречал только у рабынь. Не у холеных, ленивых и сонных разумом и сердцем жительниц гарема, а у тех, что были совсем, совсем бесправны.
Он целыми ночами ворожил, пытаясь нагнать на Таркина болезни, порчу и смерть, но Люк был не силен в этом, а у Таркина, видимо, была какая-то защита. Люк не рисковал пользоваться теми средствами, которые можно было отследить — не сейчас, пока судьба Леи еще колебалась маятником над бездной.
Через полтора месяца отец вызвал Люка. Рядом с ним сидели трое: межпланетный юрист, Старший нотариус Коруксанта и архивариус Великой Библиотеки. Отец сказал, как подытожил:
— Гранд-мофф не выгоден нам больше, как супруг нашей дочери. Через нее он получает слишком много влияния, которым злоупотребляет. Я ожидал, что он выступит с нами и поддержит мои притязания на Черный трон, но он в последнее время стал слишком сближаться с моими соперниками и врагами. Я ошибся, я оценил его неверно. Я говорил с Императором, и не получил от него прямого приказа, запрещающего мне действовать, но эту проблему нам придется решать самим.
Люк быстро и яростно высказал то, о чем думал постоянно:
— Я вызову его на дуэль и убью.
Лорд Вейдер внимательно посмотрел на сына и покачал головой.
— Страх и гнев опять затмевают твой разум. Держи баланс! При решении вопросов — холодная голова. Ярость — выпускаешь только в бою, постели или тогда, когда она также послужит твоим целям. Нельзя выводить конфликт на такой уровень. Нам не нужен бунт Чандриллы… И Императору это не понравится, а лучше умереть, чем вызвать его неудовольствие. Нет, займемся разводом.
— Для этого нужен повод.
— Измена?
— Для развода измена мужчины женщине не является достаточной причиной. Только если измена была совершена с ближайшей родственницей женщины: матерью, дочерью, сестрой, — откашлявшись, сказал пожилой юрист. Голос у него был удивительно молодой, и Люк сощурил глаза, ощупывая его Силой: на мгновение ему показалось, что этот человек нарочно состарил себя.
— Кузина?
— Нет, слишком далеко.
— Не годится. Еще варианты?
— Родство. Духовное родство — если кто-то из его ближайших родных был восприемником у огненной купели, стал нареченным отцом или матерью.
— Нет, — сказал лорд Вейдер, — Их обоих принимал из огня лично Император. Нареченной матерью была Ассаж Вентресс. Она умерла, не оставив потомства. Какие еще варианты?
— Если брак не был завершен по праву плоти. Если мужчина об этом заявит…
Люк расстроенно покачал головой, но лорд Вейдер щелкнул пальцами:
— Много ли прецедентов?
— Достаточно, но практически все исходили от мужей. Так, один король Ротрака развелся со своей супругой… — Архивариус начал быстро набивать что-то на голопаде, видимо, в поисках деталей.
Энакин постучал пальцами по столу, и сказал:
— Это наш лучший вариант. Медицинское свидетельство легко подделать…
— Брак продолжался более полугода, — сказал тихо Люк, — Нам потребуется обоснование, почему он не вступил с ней в связь.
— Король Ротрака… Прошу прощения, принц, что перебиваю: король Ротрака отговаривался тем, что его жена была слишком юна: ей только исполнилось тринадцать лет. Но принцессе уже двадцать… Возможно, у нее хрупкое здоровье?
Вейдер снова постучал по столу, и сказал глухо — так, как если бы нашел оптимальное, но неудобное решение:
— Он не завершил брак, потому что он бессилен. Потому что он уже не мужчина. А если он захочет протестовать… Что же, мы согласимся с ним, если он докажет обратное на глазах у двадцати благородных лордов.

Сестра стояла, как вылитая из стали: в глухом черном платье, застегнутом на все пуговицы, с волосами, убранными по бокам головы, прикрывающими уши: чтобы затылком было удобно откинуться на кровать.
Три фрейлины стояли вокруг нее, закрывая широкими юбками, как преторианская гвардия.
К ней было запрещено подходить, и Люк смотрел на нее с расстояния тридцати шагов.
Он знал, что подойдет потом, согласно церемониалу, чтобы удостовериться, что это действительно леди Лея Таркин, урожденная Скайуокер. Его сестра-близнец.
Он сможет подойти, коснуться ее лица, сказать ей что-то — утешающее, бессмысленное и бесполезное. Выдержать ее тяжелый, обреченный, прощальный взгляд, запомнить ее навсегда — такой.
А потом поставить подпись в левом углу документа, свидетельствующего об истинных именах мужа и жены. Смотреть, не отводя лица, на то, что предпочел бы никогда в жизни не видеть, на то, как жестокий и похотливый старик распинает его сестру на шелковых простынях, и знать, что еще девятнадцать знатных мужчин смотрят на это, на ее наготу, на ее боль…
После всего этого — он должен был подписать еще один документ — о том, что брак скреплен по праву плоти. И помочь отвести ее на корабль, который увезет ее обратно на Чандриллу. Сколько она проживет после этого?
— Мой принц, увольте меня, я не могу этого видеть, — зашептал отчаянно Люку на ухо мофф Пиетт, — Пусть возьмут другого офицера, это слишком страшно…
— Останьтесь, — сказал ему холодно Люк.
Если казалось, что внутри его головы звонил колокол. Он пожалел — не о том, что сам не может сбежать — это было малодушием и трусостью, но что она не может бежать.
Он снова нашел ее взглядом, она смотрела прямо перед собой, не ища ничьей поддержки. Она была так бледна, что Люку казалось, что она уже мертва и восстала сейчас из гроба.
Ему мерещилось, как он достает изогнутый световой нож из-за голенища сапога, и вспаривает брюхо Таркина — наискосок, чтобы дымящиеся кишки вывалились прямо к его сапогам. Вспарывает прямо на пороге, как только тот войдет в комнату — чтобы он не успел даже взглядом коснуться сестры.
Ему мерещилось, как он легко сжимает слабую цыплячью шею — не пальцами, а Силой, как у старика закатываются глаза, как он оседает на пол, хватаясь за горло, царапая его ногтями.
Женщины провели Лею к кровати, встали кругом, опустили шелковый балдахин — стали видны очертания тел, но лишь тени, безо всяких подробностей. Женщины раздевали ее — видно было, как они расшнуровывали корсет, как они снимали платье и туфли, освобождали косы…
Люк огляделся и запомнил имена всех мужчин, что не отвели взгляда, чтобы потом их убить. Кинжалом — тех, кто просто смотрел, и мучительно — тех, кто шагнул вперед или прищурил глаза, чтобы разглядеть все получше.
Лея откинулась на кровать, легла и замерла, как убитая.
Он попробовал коснуться ее разума Силой — чтобы хоть как-то поддержать, хоть как-то поговорить, но встретил несокрушимую и бесконечную стену защиты. Он постучал, обозначаясь, и понял, что она его узнала, но стена осталась на месте. Она не хотела с ним говорить, не хотела его больше видеть.
Люк шагнул к троюродному брату Таркина, который был назначен в наблюдатели со стороны мужа, как сам Люк — со стороны жены.
— Вы родственник опаздывает уже на несколько минут. Это… бестактность, — сказал Люк с таким нажимом, как будто обвинял Таркина в измене Императору.
— Поверьте, мой принц, я не знаю, что за дела заставили его задержаться.
Время шло, но никто не появлялся.
Наконец, по комлинку поступило сообщение. Люк вывел его на общее обозрение — он хотел, но не мог прослушать его первым, потому что того требовал разработанный, тщательно согласованный протокол процедуры.
На головиде — это была запись, а не голограмма — оскорбительно для такой важной ситуации, возник не сам Таркин, а лишь глава министерства информации Чандриллы.
— Великий Консул Чандриллы, Уилхафф Таркин, третий барон Гольц, приветствует вас. Супруга Его Светлости, находящаяся в гостях у своего отца, Энакина Скайуокера, первого лорда Вейдера, должна возвратится к своему сиятельному супругу не далее, чем через семь дней. Что касается так называемого доказательства состоятельности, то подобные сомнения Его Светлость находит оскорбительными и унизительными, и не считает для себя возможным участвовать в любого рода проверках и развевать чьи бы то ни было необоснованные подозрения.
Люк прикрыл глаза, а потом сказал очень просто и спокойно:
— Господа, прошу вас к выходу. Здесь больше не на что смотреть. Мофф Пиетт, прошу вас, проводите всех. Дворецкий, прошу вас, проследите, чтобы каждый гость был размещен согласно его статусу и не испытывал ни в чем нужды — до тех пор, пока ему не будет предоставлен транспорт.
Люди начали расходится — быстрее, чем он ожидал — видимо, что-то в его тоне напугало их. Три фрейлины замерли в дверях, и он кивнул им:
— Подождите за дверью, но далеко не уходите — госпоже скоро понадобится ваша помощь.
Когда все вышли, он опустился на пол возле кровати, устало откинулся на нее, и понял, что у него дрожат руки и ноги.
— Все. Слышишь, сестренка? Теперь только переговоры, о части приданного, о твоей доле, но в целом все. Ты его больше не увидишь, клянусь тебя. Отец дожмет, он умеет. Брак будет расторгнут. Это был его последний шанс, и он от него отказался. Ты свободна… Лея?
Она не отвечала.
Люк, охваченный ужасом, встал — вся дрожь из рук ушла — и поднял занавес.
Скользнул безразличным взглядом по ее полуобнаженному телу — где-то в глубине души надеясь, что это видение не будет терзать его потом.
Лицо ее почти сливалось по цвету с простыней, глаза были закрыты и запали, редкое и мерное дыхание со свистом вылетало из раскрытых губ. Люк склонился над нее, коснулся ладонью лба, пытаясь нащупать разум — в обмороке она или в коме? Не нашел, испугался, нырнул глубже — чего раньше не делал из уважения к ней, едва не утонул в лавине ее воспоминаний и страхов, и почти в каждом была сардоническая усмешка старика с невероятно сильными пальцами, который умел и любил причинять боль.
Люк оторвался от нее, тяжело дыша, как утопающий. Потом выпрямился, несколькими шагами подошел к двери, кивнул фрейлинам, и, пока те, негромко, но взбудоражено переговаривались, одевая сестру, он стоял в дверях и невидящим взглядом смотрел в пустоту.
Он взял ее на руки — она была куда тяжелее, чем обычно, руки и голова ее безвольно свисали, — и сам отнес в Девичью Башню, где передал на руки сестре матери, леди Соле, которая была почти также бледна, как сама Лея. Сола ахнула:
— Девочка моя!
Люк развернулся и пошел прочь, ослепший, оглохший, не желающий слышать их стоны, восклицания и причитания.
Пуджа что-то спросила у него, но он не остановился, просто сошел по белым ступеням вниз, и, найдя себя в середине Белого Сада, возле той скамейки, на которой они сидели когда-то, возле той злосчастной груши, он вытащил меч и яростно ударил несколько раз по дереву, оставляя глубокие ожоги, от которых дереву никогда не суждено было оправиться.

Глава 7. Солнце и ЛунаГлава 7. Солнце и Луна

Люк всегда сам обшаривал бывшие храмы джедаев — для непосвященного вероятность ошибки была слишком велика. Солдаты могли навредить драгоценным голокронам, текстам, содержащим сокровенные знания, световым мечам. Они могли погибнуть или поспасть в ловушки, их могли поджидать затаившиеся слабые Одаренные — защитники храмов. Солдатам было не справится с защитниками и джедаями — впрочем, последние попадались все реже и реже. Солдаты могли присвоить вещи, показавшиеся ценными — даже не осознавая их истинной цены.
Защитников следовало убить или обратить. Меч, как и человека, тоже можно было обратить, совратить, сломать — из чистого сделать красным, наполнить яростью и ненавистью.
Можно было — и следовало.
Люк шел сам. Легионеры прикрывали его, дежурили у выходов, но внутрь храмов заходил только он.
Когда он вступил в кроваво-красный глиняный храм на Джеде, то замер в нерешительности — он никогда прежде не чувствовал такой Силы от разоренных, оскверненных, покинутых джедайских святынь.
Он думал о том, как сложно будет обратить этот Храм, но что это того стоит: он станет кровавой жемчужиной в короне ситхских алтарей. Он шел по Храму, и чуждая ему Сила обволакивала его, как материнская утроба, как одеяло — но жгла, как сердце огня. Ему приходилось продираться, как сквозь тернии — воздух вокруг колол больно, но не смертельно.
Люк поднимался по ступеням, он проходил длинными коридорами, он гляделся в помутневшие от времени зеркала, он вошел и заблудился, и почти пропал, как в кошмаре.
Люк вошел в светлый зал, открытый всем ветрам и дождям, но чистый, как будто ничто не могло осквернить его. Прозрачная голубая фигура возникла в воздухе перед ним: тень того, кто был когда-то основателем храма, но остался лишь эхом Силы. Он встал перед принцем, и за его спиной возникло черное зеркало, от которого веяло невыносимой мощью, холодом и светом одновременно.
— Что ты делаешь здесь, белый человек, пришедший, как вор, прокравшийся робко и озираясь, к сокровищам, которые тебе не принадлежат?
— Кто ты?
— Ты думаешь, что сокровища стерегут только люди? Подойди ко мне, дитя Тьмы. Подойди… Или ты боишься, сын величайшего из предателей?
— Почему ты называешь меня сыном предателя? — хрипло спросил Люк, подходя ближе.
— Из-за своего деяния твой отец потерял свое право на имя, и в памяти Силы он останется великим предателем — от того дня, как он обратил свой меч против детей, и до того дня, когда последняя звезда сорвется с небосклона. Он выбрал, твой отец, свою судьбу. Но какова будет твоя судьба, юноша с золотыми глазами?
— Я ситх, как мой отец до меня.
— Ты не один… Есть женщина, белая, как Луна, и такая же холодная… Сестра твоя, которую ты любишь, как жену, — Люк вздрогнул, но отвести глаз был не в силах, — Знаешь ли, что золото может греть ровно также, как и холодить? От золота Солнца взрастают посевы, от холода Луны совершаются приливы и отливы. Но скажи мне, сын падшего — могут ли и Солнце, и Луна одновременно сиять на небосклоне? Одному из светил придется пасть, чтобы дать восторжествовать другому.
Люк вздрогнул, но не мог перестать слушать или бежать, скованный чужой волей, много превосходящей человеческую.
— Подойди же ко мне и взгляни в очи Силы, Люк Скайуокер, второй лорд Вейдер, кровосмеситель, братоубийца, Бредущий наугад, смиренный и жестокий, слабый и сильный, светлый и темный, тысячеликий герой — ибо все деяния, прошедшие и грядущие, слились сейчас воедино. Приди же, человек, и смотри в глаза бездны, столько, сколько хватит твоих слабых сил.
И фигура растаяла в воздухе, и Люк зачарованно шагнул вперед, и посмотрел в зеркало, которое показало ему самое нутро Силы: и Тьму, и Свет.
Долго стоял он перед зеркалом, а после, когда ноги его ослабели, он упал на колени, но так не смог отвести заколдованного взгляда.
Лишь когда ночная тьма покровом милосердия укрыла и город, и Храм, смог он отвести глаза. Встал, шатаясь, и вышел из этого места, чтобы больше никогда не возвращаться сюда.
Он ушел, но ушел не таким, каким приходил сюда, не только Тьму неся с собой, но и крохотный осколок Света, засевший в его сердце, как железная заноза, как семя сорной травы, что не вывести с земли, не уничтожив всех благородных цветов.

Прошло полгода с момента развода Леи, и лорд Вейдер посоветовавшись с Императором, замыслил новый брак для дочери.
Теперь, когда пошли слухи о том, что скоро он будет наречен Наследником Императора, беспокойный дух его, казалось, немного угомонился, но он был все также жаден до власти, все также изворотлив и хитер. Все большего требовал он от Люка — и тот, послушный тяжелой отцовской воле, исполнял задачи и приказы с рвением и точностью, с которыми бы никто не мог их исполнить. Он карал непокорных, он усмирял восставших, он захватывал планеты и системы — злее, отчаяннее, упорнее, чем когда-либо. Но в этом было что-то надрывное, и лорд Вейдер понял это. Поняла бы и Лея, если бы могла выглянуть за пределы самой себя и взглянуть на брата прямо, но она глядела искоса, не вчитываясь в его душу, потому что ее занимала сейчас только ее собственная боль.
Отец призвал к себе Люка, долго и пытливо смотрел ему в глаза, пытаясь заметить, найти имя тому, что смутно чувствовал, но разгадать до конца не мог.
Потом сказал, словно мимоходом:
— Лея этой осенью выйдет замуж за Ксизора, принца и правителя планеты Фоллин.
Люк вспомнил этого экзота, и, покрываясь холодным потом, сказал яростно:
— Отец, дай мне прежде поговорить с принцем Ксизором.
— Нет. Я запрещаю тебе приближаться к нему и навещать сестру после оглашения помолвки. Хватит того, что ты наделал в первый раз. Хватит того, какие грязные слухи распускает Чандрилла про твою сестру и тебя. Также ты должен не присутствовать на свадьбе.
— Лея и так настрадалась, отец! — лихорадочно сказал Люк, — Он бандит и наркоторговец! Он даже не человек! Вы видели его когти? Неужели судьба Леи вам совсем безразлична?
— Она не протестует. И… Сын… — Лорд Вейдер внимательно посмотрел на Люка, и неожиданно тяжело сказал, — Ты слишком много времени и сил уделяешь своей сестре. Мне это кажется… неправильным, сын. Я, конечно, не верю в гнусную ложь Таркина, но ты сам подаешь поводы для…
— Я не делал ничего, что могли бы осудить люди, — сказал Люк твердо.
— Твоя забота кажется мне чрезмерной, сын.
Глаза Люка зло полыхнули:
— Может быть потому, что родной отец не заботится о ней в должной мере?
Лорд Вейдер неожиданно замолчал, потом сказал жестко:
— Хорошо. Я дам им поговорить перед обручением. Это вопиющее нарушение протокола, но они поговорят наедине. И если Лея будет против него — я обещаю, что выслушаю ее.
— Спасибо, отец.
— Не благодари, я обещал только выслушать. И тебе по-прежнему запрещено появляться на свадьбе… — Лорд Вейдер задумался, и продолжил, — Еще один момент. У тебя нет детей… Может быть, тебе стоит чаще заходить в Императорский гарем?
— Я хочу, чтобы дети, рожденные от меня, имели в матерях свободную женщину, а не какую-то рабыню.
Отец вдруг нахмурился, потемнел и сказал строго:
— Я многое сделал, чтобы все забыли, но ты, сын, забывать не имеешь права. Ты знаешь, что моя мать была рабыней.
Люк прикусил язык, осекся, но потом сказал упрямо:
— Много ли счастья это вам принесло, отец?
— Она была лучшей матерью на свете, — неожиданно тихо сказал могучий и грозный Энакин Скайоукер, первый лорд Вейдер.

После длительных переговоров — Лею на них не звали, хотя обсуждалось ее будущее — прибыли сваты с Фоллина. Люди глядели на них, а они глядели на людей — зеленокожие, чешуйчатые, спокойные, с мощными спинными гребнями. Тонкокожие, бело-розовые, с разноцветными волосами, с подвижными глазами.
Жалкие — говорили одни фоллинцы о людях. Хрупкая красота — говорили другие.
Уроды — говорили одни люди о фоллинцах. Сила и грация — говорили другие.
Принц прибыл не один: двое его младших братьев стояли ошую и одесную его, молча смотрели немигающими черными глазами.
Лорд Вейдер, закованный в черные доспехи, высокий, почти как фоллинец, встречал их на ступенях Императорского дворца. Мужчины обменялись приветствиями, и герольды протрубили торжественную мелодию встречи: все происходило на мосту, чтобы река забрала все зло, омыла помыслы и намерения.
Равные, шагнули друг к другу принц Ксизор и лорд Вейдер.
— Это дочь моя, принцесса Лея.
Лея вышла вперед из-за спины отца, присела в реверансе, и быстро выпрямилась, бросив на гостя пытливый взгляд. Ксизор смотрел на нее безучастно и долго.
Сказал с легким присвистом, отличавшим всех фоллинцев с их иным строением гортани:
— Мое почтение, Ваше Высочество.
Лея отступила назад, за спину отца, в спасительный строй женщин, своих родственниц и фрейлин, и их плотные юбки стояли колоколом или броней. Заметила краем глаза, что среди фоллинских послов нет ни одной женщины — ни матери, ни сестры, ни знатной дамы. Это ее удивило, она даже растерялась: если она выйдет замуж за него, то как она узнает обычаи его родной планеты, как не от мудрых женщин?
Отец сделал жест рукой, и люди, перемещавшись с фоллинцами, пошли вверх по лестнице, как бурный бело-зеленый поток.
Расплескались по дворцу: женщины вернулись в гостиный зал, мужчины отправились на аудиенцию к Императору. Лея села возле окна, и одна из фрейлин подала ей вышивание. Лея растерянно поглядела на узор: голубые цветы — как глаза брата — золотые колосья — как его волосы…
Она решительно взяла темно-зеленую нитку, и сильно сжав пяльцы, начала яростно вышивать листья и велела одной из фрейлин читать вслух — какой-то бессмысленный, сильно закольцованный рыцарский роман, но Лее неожиданно понравилось: она делала мысленное усилие, чтобы осознать слова, и могла при этом почти не думать о фоллинце с зеленой чешуйчатой кожей, длинными острыми когтями и неподвижными черными глазами.
Через несколько часов, когда отец и жених спустились в зал, Лея встала, сжимая в руках пяльцы, и услышала, как Ксизор, не понижая свистящий голос, сказал отцу:
— Если позволите, я хотел бы поговорить с принцессой наедине.
— Ваше право жениха позволяет вам это.
Ксизор неглубоко поклонился Вейдеру потом подошёл к Лее, которая безучастно смотрела на их разговор с отцом. Женщины разошлись в разные стороны — достаточно для того, чтобы не слышать их разговор, но пристально наблюдали за ними.
— Принцесса. Это великая честь для меня.
Лея кивнула и снова присела в реверансе, приветствуя его. Принц сказал вежливо:
— Слухи о вашей красоте оказались сильно преуменьшены, хотя они летят впереди вас.
— Как и слухи о моей добродетели?
Взгляды скрестились, в лице Ксизора мелькнул интерес, и Лея горько сказала:
— Конечно, я знаю! Как вы думаете, кому мой бывший муж их выплюнул первым в лицо? Кого он хотел унизить?
— Эти слухи — правда?
— Что именно вы хотите знать?
— Вы вступали в связь со своим братом или отцом?
— Нет. Никогда.
Сила пела, что она верила в это, что она озвучила свою правду. Но было что-то запретное, темное, пахнущее сладким ароматом греха, направленное на неё: Ксизор нахмурился — так пахло чужое вожделение. Возможно, кто-то из мужчин ее дома и правда думал о ней… Но она была в этом неповинна, и Ксизор сказал:
— Я рад, принцесса. Я не мог бы жениться на вас иначе.
— Я не девица, — все также ненормально спокойно сказала она, — Я знаю, что сказал отец, чтобы получить развод для меня, но…
Ее вдруг проняла дрожь, и Ксизор почувствовал легкое желание ее защитить. Он понял, что она Одаренная, и что это ее дар. Он подивимся мимоходом, почему такой потенциал используют так грубо, но потом решил, что в дальнейшем сам ее научит всему, что должна знать его супруга. Он обрадовался: он знал, когда выбрал ее себе в супруги, что она не только дочь влиятельного и могущественного человека, что за ней дают две планеты в приданое, но знал, что она Одаренная. Но он не ожидал увидеть такой яркости, он думал, что она слабая. От двоих Одаренных рождались только Одаренные дети, что было намного ценнее двух планет с залежами коаксиума.
— Да и я не мальчик, принцесса.
Она испуганно подняла глаза, и увидела на его чуждом лице, странно растянутую гримасу, и догадалась, через несколько страшных секунд, что фоллинцы так улыбаются. Он указал на пяльцы, и спросил:
— Зачем это?
— Вышивка, — тихо сказала Лея, — Чтобы потом украсить ткань, платье или покров. Чтобы… было красиво.
Ксизор посмотрел внимательно и сказал твердо:
— Это и правда красиво.
Он ушел, попрощавшись с нею, и Лея долго глядела: то ему вслед, то на вышивку. Размышляла.
Потом подумала — не все ли равно, этот или другой.
И сказала отцу, что согласна на брак.

Глава 8. Битва за Черный ТронГлава 8. Битва за Черный Трон

Император, чувствуя приближение своего смертного часа, призвал к себе троих Одаренных, близких к его престолу: лорда Вейдера, полумертвого Дарта Мола и бывшего ученика лорда Вейдера Дарта Старкиллера.
Трое мужчин — ибо Император признавал только мужчин, трое ситхов — ибо лишь Темный Одаренный может править Империей — встали перед ним, сжимая ладонями алые световые мечи, глядя друг на друга с яростью и ревностью.
Император сказал им:
— Великой Силе было угодно, чтобы сейчас, на закате моих дней, у меня нет Одаренных сыновей. Два сына было у меня, но один был слишком тусклым в Силе, и я свернул ему шею через несколько часов после рождения. Второй мой сын был силен и зол, как молодой барс. Он, пользуясь заветом Дарта Бейна, объявил мне каггат — и проиграл, и пал от моей руки. Я пронзил его мечом, я отделил его голову от тела, я закрыл его глаза, и я похоронил его в глубоких водах Тида.
Император внимательно глядел на троих претендентов, но ни один из них не дрогнул. Старкиллер был слишком молод, и у него не было детей, Дарт Мол, отринул, казалось, все человеческое, а лорд Вейдер был слишком опытным и слишком хорошо знал своего Владыку, чтобы удивиться или ужаснуться.
— Вы знаете, что Великая Сила, что пронзает собой все пространство и время, говорит с Владыками Ситхов — и мы знаем день и час, когда нам предстоит умереть. Вы не знаете, что, прежде чем умереть, Владыка ситхов должен передать свой дар, или в посмертии его ждут страшные мучения. Вам троих избрал я — троих принцев не крови, но духа, наследников моих идей, продолжателей моего дела. Троих — которых я выкормил кровью врагов, троих — которых я закалил черным огнем.
И Император сошел с возвышения, и указал по очереди на каждого:
— Ты, Дарт Старкиллер, сирота, предатель, братоубийца. Ты мстителен.
— Ты, Дарт Мол, калека и обманувший смерть, возрожденный мною, Губитель Джедаев. Ты яростен.
— Ты, Дарт Вейдер, раб, предатель доверившихся и убийца детей. Ты жесток.
Молча стояли претенденты, зачарованные золотым взглядом Императора. И он продолжил:
— Не среди слабых людей я выбираю, не среди ваших душ, но среди идей, которые вы воплощаете. Среди цвета пламени, которым вы сияете. Среди тех оттенков Тьмы, которая исходит от вас. Одному из вас — стать Наследником и нести свою правду — в Империю и в мир, двум другим — пасть и быть забытыми.
— Какова твоя правда, Дарт Старкиллер?
— Моя правда вкрадчива, как женские уста, беспощадна, как лесной зверь. Моя правда рядится в белые одежды, моя правда глядит сочувственно и обещает утешение, а после убивает, не бледнея. Моя правда вливает яд в сердца и души. Моя правда — правда лицемерия. Моя правда — правда доносов и пыток, ночных похищений. Насилия под маской заботы. Моя правда — это правда клеветы и наветов.
— Какова твоя правда, Дарт Мол?
— Моя правда — это правда безумия и беззакония. Это правда огня и крови, правда вихря и карнавала, правда прекрасной женщины, что танцует у огня, виляя бедрами. Правда мужчины, который убивает за одно неосторожное слово, который самозабвенно пьет вино и парит в наркотических видениях. Правда идти в бой обнаженным и не заметить, как умер.
— Какова твоя правда, Дарт Вейдер?
— Моя правда — это правда чеканных шагов по гулкому коридору. Моя правда — это правда Закона и Порядка. Моя правда — это правда стройных рядов войск, шагающих маршем по захваченной планете, проходящих парадом и слагающих знамена к ногам военачальника. Моя правда — это правда единства, единомыслия и несокрушимой мощи.
— Хороши ваши правды, — сказал Император и усмехнулся, — Так хороши, что не выбрать мне среди них. И хорошо, что выбирать — не мне. Идите же, названные мои Сыновья, войдите же в Лабиринт Отражений, что приникает к Бастионам Боли. Убейте друг друга — и оставшийся в живых станет моим наследником.

Лорд Вейдер сошелся в бою с Дартом Молом: они первыми выбрели друг на друга в Лабиринте, и даже особенно не удивились этому: Дарт Мол шел, ударяя мечом по бетонным стенам, по высоким и темным деревьям, столь редким здесь, словно обозначая свое присутствие. Дарт Вейдер просто шел вперед и не прятался.
Они сошлись на круглой пустой площадке, словно специально созданной для подобных поединков. Дарт Мол вдруг высунул язык, похабно облизал свои губы, словно надеясь спровоцировать. Но движения Вейдера были скупыми и односложными.
Двойной меч Мола рисовал в воздухе огненные круги — он был намного длиннее меча Вейдера, которому оставалось только обороняться. Вейдер был слишком тяжел и медлителен, чтобы ловким движением сократить расстояние между ними, но его тяжелые доспехи хорошо выдерживали удары даже светового меча.
Они кружили так некоторое время, и, наконец, Дарту Молу удалось достать соперника: он обманным движением нанес Энакину колотую рану в бок.
Лорд Вейдер отшатнулся, задохнулся, выставил перед собой щит Силы, который задержал забрака на несколько мгновений, но этого хватило лорду Вейдеру, чтобы придти в себя и направить исцеляющую Силу в рану.
Натиск Мола с каждым мгновением сдерживать было все труднее: и лорд Вейдер, изначально надеявшийся измотать неэкономного в силах, порывистого противника, понял, что пришла пора действовать.
— Дарт Мол! — крикнул Энакин, — Я был там, в тот день, когда ты перестал быть мужчиной! Я был там, я видел твое поражение и твой позор. Я знаю, какое смешное лицо у тебя было, когда ты летел располовиненным в колодец! Ты проиграл мальчику, которому едва сравнялось двадцать лет! Какое нелепое, какое больное поражение!
Дарт Мол гневно зарычал и бросился вперед, высоко занеся двойной меч. Вейдер пригнулся, сделав вид, что хочет увернуться, и это помогло ему проскользнуть намного ближе к забраку, чем тот пытался его держать.
Вейдер встретил меч Мола своим мечом, всю Силу сложив в то, чтобы удержать меч одной рукой.
Вторую он выставил вперед, почти коснувшись колена Мола, и послал молнию Силы.
Это была очень слабая молния, потому что это искусство обретается годами и являет собой способность истинного лорда ситхов. Лорд Вейдер пока и близко не был к такому, поэтому его молнии били на очень коротком расстоянии и были очень слабыми.
Эта молния даже не убила бы обычного, живого Одаренного.
Но Дарт Мол не был существом только из плоти и крови. Молния прошлась по нему, по его роботизированным ногам, по его туловищу, закорачивая электронику, плавя провода и микросхемы. Охваченный электричеством, как пожаром, он выгнулся, издал вопль, который звучил над площадкой еще некоторое время после того, как Дарт Вейдер разрубил его пополам: по оси, вертикальной горизонту.
Дарт Мол был полон ярости — и ярость поглотила его.
Останки Дарта Мола — черные, алые, покореженные четыре части — не шевелились, но лорд Вейдер на всякий случай раскидал их подальше друг от друга.
Лорд Вейдер огляделся — сейчас был лучший момент, чтобы напасть, он знал это наверняка, он сделал бы так сам — а значит, и его ученик сделал бы также.
Он пристально огляделся, прислушался, хотя боль в боку ревела, грызлась, жгла, мешала думать. Он вышел на середину площадки, чувствуя, как кровь хлещет из раны. Он зажал ее тканью и направил в нее половину Силы: остальное бросил на сканирование близлежащей местности. Его бывший ученик был слишком хорош, и лорд Вейдер понимал, что ему предстоит сейчас бороться с молодой и не раненной версией самого себя.
Он сел, прикрыл глаза, и приготовился ждать.
Прошло какое-то время, и Энакин встрепенулся: он ничего не почувствовал в Силе, но понял, что ученик близко: он сам бы выждал ровно это время. Он встал и хрипло крикнул:
— Дарт Старкиллер! Мальчик, которого я растил, чтобы направлять против моих врагов! Мальчик, которого я пытал! Знаешь ли ты свое настоящее имя? Хочешь ли ты его узнать или предпочитаешь жить с дурацкой кличкой?
Из-за бетонных камней показалась невысокая мужская фигура:
— Ты столько раз лгал мне, как я могу тебе поверить?
Лорд Вейдер сказал чуть тише, вынуждая подойти ближе:
— Ни разу не солгал я тебе: все это была правда — с определенной точки зрения. Но в имени твоем — клянусь я Тьмой и своими детьми — в имени твоем я буду предельно честен.
Старкиллер приближался к нему, и два фиолетовых меча подрагивали в его руках. Он был молод и силен, и лорд Вейдер, чувствуя, что кровь сочится из раны, оставленной ударом Мола, стекает внутрь доспеха, понимал, что нужно ускориться, потому что время работает против него — и враг тоже это осознает.
— В имени твоем — не откажу тебе. И расскажу тебе про твоих отца и мать.
— Говори же, — сказал Старкиллер, встав на месте.
— Твой отец был джедаем, как и твоя мать. Я убил его, и забрал тебя себе, чтобы вырастить из тебя оружие.
Дернулся Старкиллер, на мгновение лишь глаза отвел, дрогнули мечи в руках — и лорд Вейдер одним несокрушимым, мощным рывком наотмашь полоснул его по рукам.
Не разжались руки, сжимавшие мечи: так и упали на гравий, стукнулись глухо. С нечеловеческим криком упал Старкиллер к ногам своего учителя и врага. И тогда лорд Вейдер опустился к нему и сказал:
— Твое настоящее имя — Гален Марек, сын Кенто и Молли Мареков. Они были героями, мальчик.
И лорд Вейдер, зная сам, какова боль от потери руки, не стал длить муки своего бывшего ученика и одним сильным ударом отрубил ему голову.
Дарт Старкиллер жаждал мести — и месть погубила его.

Когда он пришел, бледный, оставляющий за собой кровавый след, как улитка, пришел к своему учителю, и тяжело опустился на одно колено перед ним, Император сказал:
— Я всегда знал, что это будешь именно ты: мое самое любимое оружие, мое самое прекрасное дитя. Встань же, сын мой, дитя не моей крови, но моих дум. Встань с колен и впредь не преклоняй не перед кем колен, о Наследник Империи!
И лорд Вейдер медленно выпрямился: в ушах у него стучало, и перед глазами все плыло. Он пытался направить всю Силу на залечивание раны, но мысли путались, и сознание сделалось зыбким, словно запотевшее стекло.
— Завтра я объявлю тебя своим законным сыном и наследником, но сегодняшний день — твой по праву. Последний только твой день.
Энакин кивнул, и сказал сухими губами:
— Вы очень добры, Владыка.
— Что твои дети, что названные внуки мои?
Лорд Вейдер, тяжело дыша, поднял взгляд на старика, вдруг поразившись тому, как запали глаза Императора, как дрожат его руки, как безумен его смех — и лорд Вейдер вдруг понял, что дни Шива Палпатина сочтены. Он быстро опустил глаза, чтобы Император не успел прочитать в его глазах эту мысль.
— Мой сын здесь, на Коруксанте, и готов предстать под ваши очи, названный отец мой.
— Ах да, Люк… Щенок, который грозился вырасти в волка… Присмотрись к нему внимательное, что-то в нем беспокоит меня… Не вырос ли он в волкодава, несмотря на все наши усилия? Знаешь ли ты, что волк и волкодав так схожи между собой, что, когда они сходятся в поединке, ловчие не сразу могут распознать — где кто.
— Да, названный отец мой.
— Что дочь твоя?
— Она живет в Девичьей башне. Она невеста.
— Невеста — не жена, — сказал глухо Император, — Очаровательный котенок, который не вырос еще в сильную кошку. Грациозный, игривый котенок с маленькими коготками. Приводи ее почаще, пусть сидит у моих ног, играет на лютне и поет песни о печальной любви… Набуанские песни — там я вырос… Она должна их знать, ведь мать ее была набуанка, и тетка ее — тоже набуанка. Пусть сидит в белом платье у моих ног, и поет жалобным голоском.
— Да будет ваша воля, мой названный отец, — глухо сказал лорд Вейдер, не поднимая глаз, в которых горела черная воля.

Свадьба принца Фоллина и дочери Наследника была устроена быстро: прибыли послы, согласовали приданое, подписали договор о наследовании, назначили день, расписали обряды венчания, распорядок церемоний, позвали гостей, пошили невесте платье. Все произошло быстрее, чем обычно, и, если бы женились два обычных человека — пошли бы слухи, что невеста непраздная. Все произошло очень быстро, и лорд Вейдер все ускорял и ускорял переговоры, и Оуэн Ларс — ключник императорского дворца — только качал неодобрительно своей большой лобастой головой.
На Коруксанте был холодный и солнечный день, а на звездном разрушителе — безликий, как обычно.
Люк ходил кругами по каюте: сосредоточится на военных донесениях было трудно. Сейчас, наверно, свадьба… Он смотрел на часы и замерял хронометраж. Вот они приносят клятвы, вот садятся за стол, пьют белое вино, слушают заздравные тосты, вот оркестр играет марш в их честь, вот отец встает поздравить молодых — с надменной полуулыбкой, вот все склоняются перед Императором, почтившим торжество своим присутствием, лениво благословившим молодых и тут же убывшим, а вот молодой муж ведет Лею в покои — какое на ней платье? Какие у него взгляды? Как он касается ее плеч? Остаются ли на ее белой коже следы от его когтей?
Он представлял это себе днем, и ночью видения приходили к нему во снах. Он и ненавидел их, изводясь от ревности, и, одновременно, желал: странное чувство возбуждения и теплого огня, разливающегося по телу, порождали в нем видения.
Он представлял, как принц равнодушно и быстро снимает с нее одежду, укладывает на кровать, сжимает грудь, оставляя на белой коже продолговатые алые царапины…
Он представлял, как Лея садится на колени принца, а на ней ничего нет, один амулет на цепочке и серьги в волосах. Как она обвивает его шею руками и косами, как стонет, пока он двигается, все быстрее и быстрее, сладостно и сильно сжимая ее бедра когтистыми руками. Какое у нее лицо — самозабвенное, дикое, иступленное… Очень счастливое.
На третий день после свадьбы Люк не выдержал, проигнорировал отцовские запреты, и позвонил на Фоллин. Он ждал чего угодно, но, к его удивлению, сестра довольно быстро ответила. Люк спросил сухими губами:
— Как ты? Как все прошло?
Лея вдруг улыбнулась — неловко, краешком губ, но прежде она вообще не улыбалась.
— Все хорошо прошло. Принц — хороший человек, брат. Все хорошо.
Он думал, что умрет от облегчения, но вместо этого почувствовал, как что-то сжимает его легкие:
— Хороший человек?
— Благородный человек, — тихо сказала Лея.
Люк сглотнул и сказал:
— Он не человек… Но я рад за тебя, сестренка. Почаще звони мне.

Глава 9. КоронацияГлава 9. Коронация

Люк уже потерялся в однообразии планет, городов, военных полигонов — раньше он, пребывая на планету, кратко знакомился с ее историей и культурой, как великий адмирал Траун. Раньше он беседовал с жителями: с одним политиком, одним воином, одной женщиной, чтобы составить мнение о народе, разрешить загадку, разгадать движущую силу — покорить, не покоряя. Взять само сердце, саму душу, присвоить, подвести к нерушимой присяге — заставить клясться самым ценным.
Но чем больше расширялась Империя — тем уже становилось в ней самому Люку, как будто все линии сходились в одну точку в его груди.
Он, послушный велениям своего Императора, подхватываемый отцовской волей, как ураганом, переносился из одного места галактики в другое: карал, воевал, подавлял, устрашал.
Руки у него были все в мозолях, и разум тоже в мозолях. Душа же его спала, свернувшись калачом, крохотная, беззащитная, далеко от него самого — у сестры за пазухой.
В одной из бесконечных, одинаковых пустынных планет, в одном из тихих, грязных городов, в одной из подворотен, куда он зашел, преследуя раненного повстанца, он увидел картину, которая почему-то царапнула его глаза.
Невыносимо молодой повстанец, почти мальчик, лежал на спине, запрокинув голову, уже скорее мертвый, чем живой — в пропыленной, заляпанной кровью одежде. Над ним склонилась маленькая девушка с темными косами, дрожащими руками пыталась остановить кровь, но тряпки пропитывались и тяжелели мгновенно.
Люк резко ударил мечом по стене, привлекая ее внимание — врага нельзя убивать со спины, даже самого слабого, даже самого жалкого.
Девушка резко повернулась к нему — на ней была гражданская одежда, ни жилета, ни опознавательных знаков Восстания, простое серое платье. Она, завидев его, потянулась к бластеру — отчаянно, но неловко, как будто в первый раз.
Люк ударил волной Силы, выбил оружие из ее рук.
— Кто он тебе? — резко спросил Люк, — Возлюбленный?
— Мой брат, — прохрипела она, — Вы его не убьете, я вам не дам.
— Тихо, глупая девица, — но она все дергалась, пыталась на него насесть — с голыми руками, и Люк отшвырнул Силой ее о стену — больно, но не смертельно.
Он подошёл к лежащему повстанцу: глаза у подростка были мутные, но он неожиданно четко, хоть и тихо сказал:
— Алайна… Не троньте ее, она ни в чем не виновата, она не участвовала в восстании… она здесь из-за меня…
Люк сел рядом с ним, отодвинул жилет, разорвал рубашку, обнаружил разрывную смертельную рану. Люк опустил туда пальцы, коснулся кровавых краев, нежной, трепещущей, живой плоти, и повстанец захрипел от невыносимой муки.
Люк сказал грубо:
— Терпи.
Сила потекла через его пальцы, прямо по крови, толчками, непривычная, чужеродная, исцеляющая. На мгновение принцу стало жалко своих усилий, но потом он подумал, что любое дело нужно довести до абсолюта, до логического конца, и ткань под его рукой начала срастаться, зарастать уродливым и грубым шрамом.
Девушка подошла к нему и замерла, всхлипывая, но не нападая.
Повстанец открыл бесцветные глаза, недоуменно глядя на Люка. Огромный шрам на его животе сходился, как солнце, к пупку, но он был жив, он был цел. Люк окровавленной ладонью коснулся его лба и одним извивистым движением нарисовал на нем знак огня. Другой рукой он зачерпнул пригоршню пыли и посыпал ей лоб юноши. Знак посерел, почти почернел, как татуировка или тавро.
Люк сказал:
— Идите, вас теперь не тронут. Идите домой и не воюйте больше. И да… Смотри лучше за своей сестрой.
Он прикрыл глаза, не боясь удара со спины, чувствуя кожей, как они уходят, как брат тяжело опирается на хрупкое плечо сестры, как скрипит пыль под их ногами — и пожалел, что Леи нет сейчас с ним.
Что Леи никогда нет с ним, когда она нужна ему, как воздух.

Император умер в канун Праздника Мая.
Сановники и офицеры стояли вокруг постели умирающего, чтобы должным образом засвидетельствовать его смерть. Те, что были ближе к Императору, хранили почтительное молчание, но те, которые стояли дальше — негромко переговаривались.
И все — безмерно скучали.
Император был уже почти безумен, ходили слухи о том, что счет его жизни миновал уже не одну сотню лет. Но даже бессмертным приходит пора умирать. Дыхание его становилось все реже и реже, промежуток между вдохами все удлинялся, и люди, жадные до зрелищ, жаждущие новостей — с превеликим любопытством смотрели на него, делали ставки — который вдох будет последний. Те, что поскромнее — про себя, те, что поциничней — вслух.
Лицо лорда Вейдера было безмятежным, и самые умные присматривались к лицу Наследника, а не лицу Императора: тот был уже прошлым, а этот вступал в сверкающее черной кожей настоящее.
Наконец, лорд Вейдер опустил глаза, как будто посмотрел украдкой на часы, повернулся, подошел к ложу, бестрепетно встретил мутно-золотой взгляд умирающего.
Император разомкнул сухие губы, и прохрипел. Никто не понял его слов, кроме Наследника.
«Энакин, помоги мне. Влей в меня Силу… Я встану, завтра, только влей в меня Силу…»
Но лорд Вейдер стоял и смотрел, лишь немного удивившись тому, как поглупеть от страха мог прежде хитрый старик: если бы он был в рассудке, то никогда не попросил бы своего преемника продлить свои дни.
Старик зашелся лаем, выгнулся и широко распахнул уже незрячие глаза.
Император умер, да здравствует Император.
Прежде, чем противники лорда Вейдера решились бы предпринять незапланированную, поспешную попытку захвата власти или хотя бы спора за трон, произошло несколько вещей. Лорд Скайуокер оказался хитрее — он действовал сразу во всех направлениях. Как только три независимых врача подтвердили смерть Императора, как только Великий Ключник Императорского Дворца, Оуэн Ларс, воззвал:
— Восстань, государь!
Двенадцать мгновений прождал он, но никто ему не ответил.
И тогда он сказал:
— Император мертв.
И главнокомандующий флотами, синекожий адмирал Траун, ответил эхом:
— Да здравствует Император.
Прежде, чем кто-либо успел покинуть помещение, двери с грохотом закрылись, и лорд Вейдер сказал, внимательно рыская взглядом по посеревшим лицам, выискивая предателей и недовольных:
— Офицеры, сановники, господа! Вы знаете меня как Наследника. Так присягните мне прямо здесь, господа, у тела моего предшественника и названного отца. Выполните его посмертную волю.
И гранд-адмирал Траун, давний друг лорда Вейдера, его соратник, первым встал перед ним на колено, обнажил голову, отстегнул именной бластер от пояса — отбросил в сторону. Предстал безоружным и произнес вассальную клятву:
— Я клянусь в моей верности преданным быть Энакину Скайуокеру, первому лорду Вейдеру, наследнику, названному сыну и продолжателю дела Императора Шива Палпатина. Я клянусь содействовать ему в его помыслах, быть правой его рукой, не разглашать его тайн, не умышлять зла против него и его вассалов. И пусть великая Тьма будет свидетелем моих слов.
И Энакин протянул руки, и поднял гранд-адмирала с колен, и поцеловал его в губы, скрепляя клятву, принимая служение, обещая — свою милость, свое покровительство, свою дружбу.
И, подчиненные воле двух сильных мужчин, остальные присягнули Наследнику у еще теплого тела покойного Императора.

Люк спал, и пока его тело — утомленное, привычное к нагрузкам, напряженное даже в покое — отдыхало, в голове крутились образы и мысли, которые он не мог отпустить.
Период междувластия — после смерти одного Императора и перед восшествием на трон другого — всегда таит в себе опасность, всегда оставляет черные дыры, лазейки в истории. Священное право еще не осеняет своими крылами ничью венценосную голову, и безглавицей стоит махина, имя которой — Империя.
Отец и Люк спали по очереди в эти дни: бдили, блюли, смятенные предчувствием беды — по многу раз проверяли караулы, читали сводки и донесения, пронзали Силой всю Империю, отыскивая зерна недовольства, искры мятежа и неповиновения.
Сейчас Люку снился сон, который манил его невиданным, несбыточным, невозможным.
Ему снился светлый и просторный дом — с большими окнами, в которых виднелся океан, и белые барашки пены поднимались и опадали. Ветер заносил соленый воздух внутрь, пах странствиями, бесконечным изменением и покоем: в отличие от земли, на лице моря никогда не оставалось шрамов, чтобы ни делали с ним люди.
Люк сидел в кресле, откинувшись, прикрыв слабые земные глаза, видел очами Силы, как пульсируют две невыносимо светлые точки, приближающиеся к его дому — одна чуть темнее, но вторая, более юная, — светла несокрушимо. Он сказал:
— Они уже близко.
Женщина подошла к нему, села на широкий подлокотник кресла, подала ему руку. Она сжал ее худые пальцы своей живой рукой — он не любил прикасаться к ней протезом. Приблизил к сухим губам ее ладонь, поцеловал выступающие голубые вены. Оцарапал немного бородой, когда касался.
Он не видел ее лица, он страшился поднять на жену взгляд: только и видел, что темно-серебряные косы, узкое бедро, укрытое слоями мягкой белой ткани.
Она молчала, а он чувствовал, как в груди зреет что-то теплое, что всегда разрасталось в нем при ее прикосновениях.
Дверь распахнулась, и их сын вошел в дом. Он был таким высоким — выше Люка, выше своей матери — что ему пришлось пригнуться, чтобы войти в дверь. Следовавшая за ним девушка была маленькой и строгой, нежное лицо скрывало в себе недюжинную волю, ее синее платье напоминало по цвету океан во время грозы.
Юноша откашлялся и сказал твердо, обращаясь сразу к ним обоим:
— Отец. Мать. Я выбрал себе жену. Вам — послушную дочь… Благословите нас.
Юбки девушки колыхались, как и белое платье жены — заполняли собой пол, заливали водой, поднимались выше. Но это не было страшным наводнением или буйством стихии, скорее напоминало погружение в теплую парную воду, в летнюю купель. Люк почувствовал, как эти воды — больше белые, но и синие тоже — ласкают его тело — как пальцы его жены нежно обвиваются вокруг его шеи, как она соскальзывает ему на руки, садится на его колени, вжимает свое лицо в его плечо. Она такая маленькая, что помещается почти вся, и он касается рукой ее притянутых к нему обнаженных белых ступней…
Люк открыл глаза.
В горле пересохло, он судорожно пытался сглотнуть. Повернулся, посмотрел на неоновые в ночной тишине часы — они показывали три часа утра. Самое страшное время. Час быка. Час смятение духа и игр разума. Ему оставалось спать еще минут сорок, а потом сменить отца — и он малодушно пожалел об этих сорока минутах, во время которых он мог держать на руках любимую женщину, или быть поглощенным теплой водой — пусть даже во сне.
Люк потер глаза — как прежде воды океана, сейчас его затапливала тоска о несбыточном. О невозможном. Он проклял этот сон, и эту печаль, и это томление — попробовал снова уснуть, но не мог.
Он подумал, что это все так не похоже на все видения счастья, которые были у него прежде: прежде все самое сладостные мечты представали перед ним лесным пожаром, карнавалом, огнем похоти, оргиастическим самозабвением, хмелем и чужой кровью.
Люк подумал, что так, наверно, манит Светлая Сторона — подумал и испугался.
Он сел на кровати, огляделся и ему показалось, что на одеяле лежит что-то продолговатое и розовое. Люк пригляделся внимательнее, и, в дрожи ужаса почувствовал, как узнает.
Это был палец, маленький, детский палец с перламутровым крохотным ноготком.
Люк сглотнул, закрыл на мгновение глаза, а когда открыл их — ничего больше на постели не было.

На коронацию отца собрался весь высший свет Империи.
Она праздновалась через месяц после смерти Императора, и несмотря на такой короткий срок, слуги и распорядители все успели подготовить на должном уровне, хотя Оуэн Ларс, сводный брат нового Императора, похудел на десяток килограмм и поседел от переживаний.
Золотое колесо — символ Империи — было вышито на черных штандартах Энакина, и реяло теперь над башнями Императорского замка. Серебряное колесо на голубом фоне — знак Наследника — трепетало под отцовскими штандартами.
Энакин Скайуокер, первый лорд Вейдер, простоявший всю ночь на молитвенном бдении в Храме Тьмы, бледный, но с пылающим алым взором, надел черную корону на свое чело — и человеком быть перестал, став Императором.
Как упавшее знамя, сын его подхватил титул — Люк Скайоукер, второй лорд Вейдер.
Он стоял одесную отца, и голову его венчала белоснежная корона, сотканная из зимней метели.
Плащи их — черный и синий — нежными руками расшила Лея, верная дочь и преданная сестра.
В первый день Энакин венчался на царствие, обручался с Империей, как с женой. Обещал направлять и нежить, быть с ней грозным и справедливым. Опоясывался мечом, пил черное вино из фарфорового кубка — как выпил бы одну каплю крови невесты на свадьбе.
Маршем по древнему городу шли полки, как бесконечная могучая река — все проходили по площади, давили брусчатку тяжелыми сапогами, шлемы и погоны блестели на солнце. Они шли и не кончались, и принимал парад гранд-адмирал Траун, и алые глаза его горели, как недремлющие очи сказочного чудовища.
Вечером был бал, которых не бывало в Империи двадцать лет: с тех пор, как прежний Император взошел на трон. Вино лилось, как дождевая вода, и от блеска самоцветов слезились людские глаза. Огненные цветы парили в воздухе, освещая собой тронную залу, танцевальные холлы и парк. Пары танцоров сходились и расходились, как приливы и отливы, набегали волной и проходили. Ни на одно мгновение не прекращалась музыка, музыканты сменяли друг друга каждые два часа, а тех, кто изранил руки до крови от ударов о струны — уводили, но на их место вставали другие. Наследник кружился в третьем танце с леди Лилией Кренник, и знал почти наверняка, что ночевать сегодня будет у нее. Леди Вейдер стояла подле своего супруга, принца Ксизора, одетая в белое и голубое. Принц не танцевал, и его супруга, прекрасная Лея, стояла, тоже не танцуя — чтобы не оскорбить мужа. Брат принес ей золотую грушу с прозрачными боками, вложил в тонкие пальцы, задержал на мгновение дольше, чем требовалось.
Когда их руки соприкоснулись, дрожь пробежала по обоим, столь слабая и незаметная, что никто ее не увидел. Только принц Ксизор повел грубыми ноздрями — у него, как у зверя, было умение различать на запах страх, гнев и те феромоны, что выделяли люди при вожделении.
Ночью — ибо день был радостен сверх всякой меры — на каждой планете Империи — богатой или бедной, большой или малой — взмыли в небеса тысячи ракет, знаменуя собой начало новой эры, восхождение новой черной звезды, восшествие на престол нового Императора.
На самой высокой башне императорского дворца, в полном, страшном одиночестве, стоял лорд Вейдер. Под ним бездна, море людское, над ним была бездна, звездное море.
Он был один, каким бывает человек только в час своей смерти.

На второй день, ранним утром, незамеченным, Люк пришел к покоям сестры.
Он шел, думая о том, что сегодня она сама позвала его в Силе, дотянулась, коснулась, погладила, как пальцем по щеке, пригласила, велела идти так, чтобы никого не встретить, а встреченным — отводить глаза.
О многом успел подумать Люк, пока шел к гостиным покоям — Лея прибыла с супругом и должна была ночевать с ним, а не в Девичьей башне. О многом успел подумать принц, и невеселые мысли глодали его разум и сердце.
Лея открыла ему сразу, не успел он постучать, как будто стояла у двери и ждала его. Он вошел, оглядел помещение по невытравливаемой военной привычке, подмечая слабые и сильные места для боя и обороны — но людей здесь не было. Он плотно затворил дверь, оглядываясь: он бывал в женских будуарах и раньше, но у Леи было как-то особенно светло, и слишком мало вещей для одной из самых богатых женщин Империи.
Он обнял сестру, бережно приподнял, покружил — как всегда, с самого детства — очень осторожно, вспоминая, как она отшатнулась от боли в прошлый раз. Но сейчас Лея только благостно улыбалась.
— Я так рада видеть тебя!
— И я рад, ангел мой. Что твой муж? На самом деле. Не те тщательно подобранные слова, что ты шлешь через голонет. Говори свободно, не бойся, здесь нет никаких лишних людей или доносительских приборов.
Лея отошла от него, села за туалетный столик, задумчиво посмотрела в зеркало, взяла какую-то баночку, открутила, зачерпнула красную краску и замерла. Сказала растерянно:
— Он не жесток. Что ещё я могу требовать от мужа?
Люк сжал кулаки и шагнул к ней ближе.
— Не жесток…
— Нет. Это может быть не больно, оказывается, — все также рассеянно сказала она, повертела в руках кисточку, опустила ее на краешек стола.
Люк шагнул ближе, позвал хрипло:
— Лея…
Она встала из-за столика, как будто решилась на что-то: глаза у неё полыхнули адским пламенем, каким почти всегда горели у отца.
Она вдруг потянула тонкие веревочки на плечах, которых держалось ее домашнее платье. Шуршащая ткань соскользнула с плечей, легла волной ей под ноги. Лея вышагнула из платья, изящно переступив невыносимо белыми ногами.
Люк быстро отвернулся, но увидел: белые узорчатые чулки, холодную, как доспехи, гладь корсета, скорее обнажавшего грудь, чем скрывавшего ее, очень короткую нижнюю рубашку.
— Там, в шкафу, платье. Подай его мне.
Он стоял, замерев, почти не дыша. Потом подошёл к резному шкафу, распахнул створки, достал серебряное платье, повесил на руку, аккуратно закрыл створки. Повернулся к ней, глядел пристально, не отводя глаз, как будто решившись на что-то. Сделал несколько шагов по направлению к ней, остановился, не торопясь подавать платье.
— Ты зря это делаешь, сестра, — хрипло сказал он, — Я не мальчик, играть со мной и играть — мною… Мне не хватит малого, сестра, и я могу быть очень злым.
Он вдруг взглянул на ее лицо, и увидел, как дрожит ее нижняя губа. Она притянула к себе платье, прикрылась им и сказала тихо:
— Ты говорил, что это бывает нежно, когда по любви. Я немногого прошу — просто побудь со мной, просто будь нежен со мной. Ты говорил, что ты любишь меня. Я не могу и не хочу прожить всю жизнь, не зная, как это бывает, когда по любви.
Он с силой потянул на себя платье, почти вырвал из ее рук, скомкал и отбросил в сторону. Шагнул к ней вплотную, взял за плечи, сказал с усмешкой:
— Хочешь нежно? Постараюсь понежнее.
Люк как будто не осознавал, что перед ним его сестра, Лея — ему было проще сказать себе, что это какая-то другая женщина, чужая жена, высокопоставленная шлюха, коих он немало повидал на своем веку. Которые всегда глядели на него завлекающе сквозь мантилью, сквозь густоту ресниц, и Люку показалось, что она, разом сбросившая домашнее платье, действует и мыслит также, как они. Что ей также все равно, что она также — порочна, также глупа, также падка на силу и власть.
Падка на силу? Что же, этого у него было в избытке.
Где нежный, чистый свет твой, сестра? Растратился по капле? Где любовь твоя, где сострадание?
Люк сжал ее плечи, как сжимал плечи всех своих любовниц — сильно, словно ставя тавро. Он знал, что от его прикосновения останутся синяки, он этого хотел — всегда. Заботой женщины было скрыть их от мужа, от общества — иногда, забавляясь, он высматривал в опере женщин с плотно надетыми шалями, в глухих платьях — многие были его любовницами.
Люк резко притянул ее к себе, одной рукой прижал, другой отклонил голову, нагнулся к белой шее, опустил в нее губы, как в воду, впился, как в белую грушу, удивился про себя — отчего сок не брызнул.
— Ты говорил, что любишь меня! — вдруг крикнула она и уперлась изо всей силы руками в его грудь, вырываясь из его объятий.
Первым желанием его было стиснуть сильнее, чтобы замолчала, но потом он увидел пылающие гневом и ужасом глаза сестры.
Он разжал руки, задохнулся, отступил на шаг, наклонил голову и вскинул руки, как будто ожидал, что она его ударит. Послышались торопливые шаги, она прошла мимо, наклонилась, взяла платье, встряхнула его, продела руки в рукава.
— Лея…
Она судорожно пыталась зашнуровать корсет, руки ее бесполезно и бестолково метались по ткани, волосы у нее растрепались, и ему показалось, что она похожа на женщину, которая торопливо и бездумно пытается привести себя в порядок, после того, как над ней было совершено насилие.
Такое он тоже видел прежде. Сейчас ужаснулся — и поклялся себе, что больше никогда.
— Ты же знаешь, ты знаешь все про меня. Вы, женщины, всегда знаете. Зачем ты начала дразнить меня?
Она всхлипнула, и сказала:
— Я не дразнила, Люк. Я не дразнила.
Он шагнул к ней, нагнул голову, пытаясь разглядеть ее лицо. Сказал тихо:
— Но ведь я твой брат.
Она прижала ладони к лицу, но он видел, как самые мочки ее ушей покраснели. Повторила беспомощно:
— Ты говорил, что любишь меня.
— Люблю, — сказал он. Подошел к ней, очень осторожно и бережно коснулся плечей, чутко прислушиваясь к себе и к ней, готовый в любой момент убрать руки, но она не противилась, — Позволь мне…
Люк потянулся к ней — неуверенно, нежно, страшась ее отказа, страшась ее согласия. Склонил голову к ней, вдохнул ее запах — чистый, морозный, но не осмелился коснуться губами. Он почувствовал, что дрожит, как будто не она перед ним была — полунагая, как будто он был перед нею — беззащитен. Она вдруг подняла на него глаза, проницательные и зоркие:
— Когда по любви, это значит — так?
— Не знаю, — тихо сказал он, — Я не знаю, как это. Никто не любил меня. Я никого не любил. Кроме… Моя любовь, она… Слишком страшная, сестра.
Занятые друг другом, они не услышали, как открылась дверь, и могучая человекоподобная фигура заградила собой весь дверной проем.

Люк медленно шел сквозь толпу: все расступались перед ним. Оркестр при его появлении заиграл туш «Новой Надежды», который являлся гимном Наследника.
Его движения были плавными, исполненными достоинства, несмотря на его невысокий рост, создавалось впечатление, что он выше многих окружающих. Чужие взгляды добавляли ему веса, силы, власти, чужие мысли о нем закручивались в спираль вокруг него, образуя потоки Силы, которыми умеет управлять любой ситх или истинный правитель.
Люк чуть улыбался, чувствуя, как постепенно пропитывается кровью повязка, которую наложила сестра на его раненый бок — порезы от световых мечей всегда заживали болезненно и долго. Он порадовался тому, что широкий плащ и пышный камзол не дают тщательно разглядеть его фигуру и движения. Перед входом в Тронный зал, он, удостоверившись, что никто не смотрит на него, долго хлопал себя по лицу руками, чтобы оно не было слишком бледным.
Люк прошел по ковру из карминового бархата, и офицеры его легиона следовали за ним — по трое в ряд, чеканя шаг, высоко поднимая тяжелые подкованные сапоги.
Люк взошел на возвышение, обернулся к людям, положил руку на рукоять меча и замер, как того требовал протокол. Люк глядел в море лиц так, как будто глядел лично на каждого, но ни одного человека он не мог различить в толпе — все ему казалось, что перед ним одинаковые, жадные морды, так ищущие, кого бы сожрать.
Настала тишина, люди повернулись лицом к выходу, немного пошумели, затихли.
Люк, пользуясь тем, что не него никто не смотрел, закусил губу — ему все казалось, что он слишком бледен, что он выдает себя.
Заиграл имперский марш, двери распахнулись на всю ширину, и вошел — Энакин Скайуокер, первый лорд Вейдер, Император Галактики, Ревнитель Порядка, Верховный Жрец Силы. Он медленно шел, закованный в черные блестящие доспехи, и его шлем с открытым забралом венчала золотая корона. Плащ его разлетался, как облако тьмы, но Люк, как и остальные Одаренные, видел, что настоящая Тьма окружает отца со всех сторон, шествует чуть впереди, как герольд, спешит за ним, как хвост, пронзает потолок и пол — потому что земные стены не преграда для нее.
Люк подумал, что никогда не видел такого облака вокруг себя, но потом ему показалось, что он давно смотрит на мир глазами Тьмы, и поэтому не ощущает ее присутствия.
Отец взошел по ступеням, сел на Черный Трон. Сын и Наследник встал от него по правую руку, и они приготовились принимать присягу и дары от планет и народов Империи.
«Отец, » — сказал Люк в Силе, старательно улыбаясь офицерам, — «Я только что убил принца Ксизора. Иначе он убил бы меня.»

Продолжение следует...

Что почитать: свежие записи из разных блогов

Записи с тэгом #Уилхафф Таркин из разных блогов

Aut Caesar, aut nihil