Что почитать: свежие записи из разных блогов

Вергельд
Автор: Санди для WTF Horror 2018
Бета: Oriella
Канон: шотландские легенды
Примечание: Вергельд (сканд.) - вира, штраф за преступление, который преступник выплачивает жертве или ее семье. Тимьян помогает приманивать фейри, мак - попадать в их страну.
R, джен

Вереск звенит под полуденным небом, и вереском покрыты холмы, лиловые от цветов, зеленые от последней осенней травы…
Юный Хэмиш МакАльпин, ведя в поводу лучшего из своих пони, обходит вересковые холмы – свои угодья. Пусть англичане называют эти земли бесплодными, а овец Хэмиша худосочными – для невесты Хэмиша, прелестной Эффи, нет места щедрее. А для самой Эффи нет рыцаря лучше, чем Хэмиш МакАльпин.
Ясны серые очи Эффи, белы ее проворные руки, тонка нить, выпрядаемая Эффи, прочен тартан, который Эффи ткет с превеликим умением, и овечьи сыры, сваренные Эффи, хранятся в кладовке не плесневея. Хэмиш, однако, мало думает о кладовках и ткацком станке – он грезит о свежих щечках Эффи, ее кудрях и улыбке, алой, как цветок чертополоха. Отец Хэмиша, лорд МакАльпин, предостерегает: смотри, Хэмиш, такая жена – сокровище, но с сокровищем надо уметь обращаться. Она не даст задурить себе голову, запугать себя или обмануть. Разум ее так же ясен, как ее очи, а душа пряма, как тонко скрученная нить…
скрытый текстОттого-то, когда плоть Хэмиша не томится по прелестной Эффи, его самого одолевают сомнения. Прямота и ясность – хороши в рыцарских сказаниях, но сумеет ли Хэмиш ответить на чистоту Эффи такой же чистотой? Однако он снова видит Эффи, ее гибкий стан и чуть вздымающуюся под косынкой грудь – и сомнения исчезают…
Чтобы вернуться вновь.

***
Вереск звенит под вечерним небом в саду МакАльпинов.
Хэмиш глядит на нее – тонкую, в белом, так что почти неясно, есть ли она или просто пригрезилась, соткавшись из вечернего тумана. Кто пустил ее в сад? Откуда она взялась? Кто она? – Хэмиш не может припомнить ни одной девушки из окрестных деревень, похожей на нее.
Легкий порыв ветерка развеивает туман, отчего женская фигурка становится еще прозрачнее, и Хэмиш с содроганием видит, кто перед ним. За спиной трепещут тонкие крылья с острыми краями, точно из венецианского стекла; открытые прической ушки остры и удлинены, а огромные зеленые глаза – с вертикальными зрачками, как у кошки. Она улыбается, и в прекрасном, но слишком бледном ротике виднеются хищные клыки.
Гостья не делает ничего плохого, в ее лице и жестах нет угрозы. Она пришла сюда из любопытства – посмотреть, как живут эти забавные смертные, и от души потешается над испугом Хэмиша. Надо бы перекреститься и прочитать «Отче наш», думает он. Надо бы… но тогда я больше никогда ее не увижу?
Ветерок подхватывает белое платье гостьи, ее крылья разворачиваются – и оказываются огромными, и она взлетает, чтобы растаять в небесной мгле. К ногам Хэмиша падает ветка яблони, срезанная удивительно чисто – острым краем стеклистого крыла…
Наутро он должен навестить Эффи в ее доме. Уже готовы щедрые подарки, а Эффи, ее мать и младшие сестры наверняка распоряжаются прислугой, чтобы достойно принять жениха. Еще вчера сердце Хэмиша уже вырывалось бы из груди от предвкушения, но сейчас его воображением полностью завладел совсем другой образ.
Стыд колет юношу. Как я могу, думает он. Эффи так мила и приветлива, думает он. Она верна и щедра, она добра и честна, – какая девушка в Шотландии сравнится с ней? Какой рыцарь в Шотландии посмел бы отвергнуть ее? Разве не достойна она стать хозяйкой в замке? Разве не заслуживает она любви и почтения?
Эффи скучна, подсказывает ему смятенное сердце, она обычна, хозяйственна и безопасна, разве можно пылать любовью к той, которая не предаст и не отвернется? Ведь без боли нет любви…
А Эффи в своем доме печально говорит, накрывая стол:
– Что-то мне неспокойно, матушка. Буду ли я счастлива с рыцарем МакАльпином?
– Отчего же? – удивляется мать. – Ведь у вас все хорошо…
– Хорошо, матушка. Оттого и неспокойно. Ведь любви без боли не бывает. – И, в сердцах бухнув блюдо с жареным ягненком посреди стола, Эффи с жаром продолжает: – Лучше бы между нами не было любви, но и боли тоже не было! Разве любовь что-то решает в этой жизни? А боль – боль может прекратить и саму жизнь…
– Глупышка, – начинает мать и умолкает. Эффи ни к чему знать, какие раны она разбередила своими словами.
Но при встрече ни Эффи, ни Хэмиш не заговаривают о своих сомнениях, их улыбки освещают дом, как сотня свечей, и только сами жених и невеста, глядя друг другу в неулыбающиеся глаза, видят истину. Но молчат.
Вечером, не в силах унять томление в груди, Хэмиш, никому ничего не сказав, отправляется в холмы. Он бесцельно бродит, спотыкаясь о выступающие из вереска белые камни. Где-то далеко мерцают два зеленых огонька – лисица ли вышла на охоту? Или Гитраш возлежит на давно забытой безымянной могиле, и горе Хэмишу, если он потревожит призрачного пса? Но нет, огоньков больше, и они все ближе… «Не время для светлячков, – думает Хэмиш. – Эффи бы сказала, что это светлячки, но в это время их не бывает – уже слишком поздно».
Но вот ветер овевает лицо Хэмиша – и становится видно, что зеленые огоньки украшают белые платья. Сегодня их четыре – похожие друг на друга, как сестры, одинаково прекрасные и легкие, с одинаковыми полуразвернутыми крыльями и темными волосами. Они играют – бегают, смеясь, и пытаются догнать друг друга. Белые ножки почти не касаются вереска. Блестят зеленые глаза с вертикальными зрачками, улыбаются бледные-бледные, синеватые губы, приоткрывая хищные клыки, первые звезды отражаются в бледных лицах… Как бы похожи они ни были, Хэмиш узнает ту единственную – ту, что навещала его сад, и теперь его сердце бьется не от испуга, а от радости.
Он делает шаг, опускается на колено, открывает рот, чтобы произнести заученные слова из столько раз читанных куртуазных романов – но играющие в холмах застывают и вскрикивают, а потом вспархивают одна за другой, зеленые огоньки гаснут, и крылья разрезают воздух, а Хэмишу остается лишь глядеть в усеянное вечерними звездами небо.
…Дни бегут один за другим, приготовления к свадьбе уже вот-вот будут закончены, а Хэмиш тоскливо смотрит в окно. Ничто не радует рыцаря: ни молодецкие потехи с воинами из его дружины, ни песни менестреля, специально приглашенного лордом МакАльпином для сына и будущей снохи, ни добрый эль, сваренный леди МакАльпин вместе с сестрами Хэмиша. И участливое лицо Эффи, спрашивающей, что за печаль гнетет сердце жениха, не радует – скорее уж пробуждает неразумный гнев.
Ах, если бы та, другая, с острыми крыльями и зелеными светлячками на платье, пришла развеять его грусть!
– Мой господин, – шепчет юный Робин, – неужто прекрасная леди Эффи неверна вам?
– С чего ты взял? – резче, чем следовало бы, отвечает Хэмиш.
– Да ведь ты грустишь, как если бы твое сердце было воистину разбито, – Робин вдруг прямо взглядывает Хэмишу в лицо. – Мне больно смотреть на тебя, брат!
Хэмиш отворачивается.
И впрямь он полагал, что хорошо скрывает причину своих печалей от всех! Но от оруженосца и кузена, сына сестры леди МакАльпин, ничего не скроешь, он с детства читает в сердце Хэмиша, как и Хэмиш – в его собственном. Запоздало припоминает об этом Хэмиш. Робину можно довериться, и Хэмиш начинает:
– Мое сердце ранила другая… О, молчи, Робин! Она не христианская дева. Она из тех падших ангелов, что некогда не восстали против Господа, но и от дьявола не отреклись и за то обречены скитаться по земле… Крылья носят ее по воздуху, а лик прекраснее, чем…
– Господь храни тебя, брат, – прерывает Робин, – ведь это сильфида!
– Да хоть суккуба, – кулаки Хэмиша сжимаются. – Я люблю ее больше жизни! Все, что мне нужно, – это лишить ее крыльев, чтобы она не могла убежать от меня, как убежала уже дважды!
– Брат, а не проще ли жениться на Эффи, у которой крыльев отроду не было? Она-то уж точно не сбежит!
Хэмиш смотрит на Робина. Голос у него уже огрубевает, и над припухшей верхней губой уже чуть-чуть пробиваются усики. Отчего же его душа столь проста и расчетлива, думает Хэмиш.
– Я люблю сильфиду, – наконец говорит он.
– Так докажи ей свою любовь, – говорит Робин. – Разве не ты говорил мне, брат, что женщин след добиваться? Узнай лишь, каков тот подвиг, что затронет ее сердце.
Пылкий мальчишка, которому сам Хэмиш и пересказывал рыцарские баллады! Однако его слова вдруг кажутся Хэмишу разумными.
– Колдунья Мэдж постоянно водится с Дивным Народом, – припоминает Робин. – Она должна знать.

***
В доме колдуньи натоплено, и острый запах вереска витает вокруг. Полная, в теле, старуха – доброе лицо бабушки, пекущей яблочные пироги, маленькие яркие синие глаза, веселая улыбка – снует между разложенными на просушку травами и кореньями. Хэмиш озирается, но ни трупов младенцев, ни жира мертвецов не видит.
– Что же вам нужно, юный лорд? – лукаво интересуется Мэдж, поправляя платок, из-под которого выбиваются седые волосы. – Неужто тимьян? Давайте-ка промоем вам глаза настойкой клевера, чтобы добрые духи явились вам и помогли найти любовь…
– Мне не нужно искать любовь, старуха, – прерывает ее Хэмиш. – Я знаю свою любовь и готов идти за ней хоть на край света…
– Тогда мак, – решает Мэдж. – А может, все-таки тимьян? Я по глазам вижу – кто-то из Дивного Народа завладел твоим сердцем …
– А теперь я хочу завладеть ею! Так, чтобы она больше не улетела!
– Она будет тосковать, – Мэдж поджимает губы.
– Не будет! Моя любовь развлечет ее! Я буду приглашать гостей и менестрелей и дарить ей подарки, – Хэмиш настроен очень решительно.
– Я могла бы исцелить вас, юный лорд, от этой любви, – вздыхает Мэдж.
– С чего бы? – и Хэмиш загорается гневом: – Отчего все хотят встать на пути моего сердца? Сперва брат, теперь ты! Если ты не поможешь пленить ее, колдунья, я донесу на тебя церковникам, и тебя сожгут на костре!
– Такая любовь не принесет вам счастья…
– А это уж не твоя забота!..
…Длинный белый шарф в руках Хэмиша, шарф-сеть, шарф-душитель. Говорят, если один конец его душит жертву ловца, то второй – самого ловца. Говорят, взять в руки такой шарф означает согрешить против Творца. Еще много чего говорят, что пересказала Хэмишу старая Мэдж, но пристало ли рыцарю слушать бредни деревенской ведьмы?
Ведьмин круг, круг фей посреди холма. Плаун-колдунник вытеснил звенящий вереск, расползся зеленым кольцом у подножия тернового куста, и дуб и ясень растут у края кольца. Курится веточка тимьяна – чтобы влюбленному не довелось ждать любимую слишком долго.
Для того, кто держит в руках белый шарф, нет оберега. И если фэйри утащат его за собой – значит, так тому и быть. Но пристало ли рыцарю бояться фэйри?
И молитва, и крест теряют силу для того, кто держит в руках белый шарф. Но Хэмиш не боится стать грешником в глазах Господа – он боится потерять возлюбленную.
И вот они являются – зеленые светлячки в белых платьях, зеленые очи, и крылья трепещут на ветру, такие похожие – но Хэмиш узнает любимую с первого взгляда! Шуршит белый шелк, сотканный из паутинки утренних пауков и пропитанный запретными зельями. Первый взмах крыльев разрезает белую ткань, но второй виток шарфа спутывает крылья, спутывает тонкие руки и ноги, и дева вечернего тумана бьется, не в силах вырваться из мертвой хватки, а ее сестры рвут шарф – и отшатываются с искаженными болью лицами и обожженными руками…
Руки Хэмиша от шарфа не страдают. Он подхватывает тонкое, прозрачное тело и прижимает к груди, как драгоценнейший трофей. Слова, рожденные в глубинах самого сердца, срываются с губ, – это слова любви и радости, слова клятвы в верности… Но дева не слушает их, она надрывно, горестно плачет – как ребенок, потерявший мать. Я утешу тебя, думает Хэмиш.
В замке он становится перед ней на колени и повторяет еще и еще раз: «Я люблю, люблю, люблю!» Он укутывает плечи любимой расписной шалью, привезенной за большие деньги для Эффи, и надевает на маленькие ножки сафьяновые туфельки, сшитые лучшими мастерами замка для Эффи, и застегивает на тонкой шейке ожерелье, некогда принадлежавшее прабабке леди МакАльпин, – леди собиралась передать его Эффи. Он подносит серебряный чеканный кубок, полный бесценного вина, привезенного к свадьбе с Эффи из далекой Италии. Кубок остается нетронутым, как и пирог, испеченный леди МакАльпин, но Хэмиш не унывает – и зовет менестреля, приглашенного для Эффи… Этот болван с золотыми кудрями замирает, увидев острое ушко, открытое сбившейся прядью, и огромные зеленые глаза. Но Хэмиш кладет руку на гарду меча, и менестрель затягивает лучшую из своих баллад.
В балладе то и дело повторяется призыв к Богу, и Хэмиш горячо возносит молитву, забыв, что больше не имеет на это права.
Крылья рассыпаются на прозрачные, будто стеклянные, осколки, каждый из которых ранит горше клинка.
По бледному-бледному лицу, которое уже определенно кажется мертвым, катятся слезы – последнее, что еще роднит сильфиду с живыми.
Хэмиш вытирает их шелковым платком и с ужасом понимает, что стер часть лица сильфиды – обнажив кость черепа.
А потом она умирает, и плоть ее стремительно распадается, и менестрель, роняя арфу, визжит от ужаса, и Хэмиш, схватив меч, бьет его в грудь…

***
Первый снег падает, чтобы сразу же растаять, на вереск, который все никак не отцветет. Он уже не звенит, и листья под лиловыми цветами побурели, но цветы еще смотрят в разбухшие, как влажный войлок, небеса.
К Эффи нынче приехал свататься сын лорда МакИнтайра. Клан МакИнтайров – богаче, чем клан МакАльпинов, богаче и знатнее, и молодой МакИнтайр более взыскан ратной славой, а те, кто знает его, превозносят верность, разумность и неколебимую твердость сына лорда. Ликом он прекрасен, и может быть, Эффи с ним будет счастливее.
Что же, я погубил своими руками любимую, зато сделал счастливыми Эффи и этого МакИнтайра, думает Хэмиш.
Сегодня День поминовения умерших – древний Самхейн, но никто из родни и вассалов МакАльпинов не посмеет произнести вслух этого слова. Хэмиш не осмеливается войти в церковь, когда вся его семья молится. Он возвращается в замок, опускаясь на колени прямо посреди сада.
На том месте, где он впервые увидел сильфиду.
И когда белые платья мерцают зелеными огоньками среди голых деревьев, Хэмиш почти не удивлен.
– Наша сестра, – шепчет первая из пришедших.
– Где наша сестра? – вопрошает вторая.
– Что с ней случилось? – нажимает третья.
Хэмиш молчит. Он знает, что должен повиниться перед ними и заплатить им любой вергельд, который они назначат, – но не решается отверзнуть уста.
– Наша сестра мертва?
– Ты убил ее?
– Отчего ты молчишь, убийца?
Слова застывают на устах Хэмиша, и он хватает воздух ртом, не в силах подняться с колен.
– Убийца, – они смеются, и от их смеха Хэмиш не может пошевелиться. – Убийца! Убил нашу сестру! Как смешно, подумайте, сестры, он ее убил! И теперь нас трое, и мы больше не увидим нашу сестру! Он ее пленил, и она умерла! Как это смешно!
Острый край крыла впивается в шею, и острые коготки раздирают жилу, так что кровь толчками выплескивается на пурпуэн Хэмиша.
Лучший пурпуэн из голубого бархата. В этом пурпуэне он должен был идти под венец с Эффи.
Острый край крыла взрезывает голубой бархат, и острые коготки вцепляются в кожу, свежуя спину Хэмиша.
Нестерпимая боль обжигает тело, словно обмораживая нагую плоть, и Хэмиш на мгновение оживает – чтобы обезуметь.
Он кричит, кричит и кричит, он о чем-то умоляет и в чем-то клянется – но жизнь вытекает из его тела вместе с кровью, и голос слабеет от мига к мигу.
Острый край крыла вспарывает брюшину, и острые коготки подцепляют ребра, вскрывая грудину, и три тоненькие белые руки протягиваются к сердцу Хэмиша, чтобы взять его как вергельд за смерть четвертой сестры.
Хэмиш уже не может ни кричать, ни тем более сопротивляться. Он так и не встал с колен. Ему не хочется умирать, ему страшно, потому что он отрекся от Бога ради любви, и после смерти его не ждет ничего, кроме адского котла. Так думает Хэмиш.
Старая Мэдж, которая и привела в его сад трех сильфид, качает головой.
– Ты не сумел любить ни как Бог, ни как фэйри, ни как человек, – печально и нараспев говорит она. – Тебе нет места среди живых, даже среди живых душ грешников.
И когда острые хищные клыки сильфид впиваются в парное мясо, Хэмиш понимает, что они пожирают вместе с телом и его душу.
Мэдж берет сердце и заворачивает его в чистую тряпицу, пропитанную колдовским отваром. В ее корзине есть и вторая тряпица, и Мэдж знает, для чего она мстительным сильфидам. И все-таки это не так страшно, как костер.
То, что осталось от Хэмиша, – кости и требуха – быстро застывает на холодном ветру, и зловонный пар прибивает к земле. На краях полупрозрачных крыльев кровь, кровью покрыты тонкие белые пальцы и подбородки. Мэдж сбрасывает плащ.
Ее душу они не пожрут. Они обещали. Но и к Господу не отпустят.
Ведь им так нужна четвертая сестра.

Ну все, хана моей репутации относительно приличного человека... Впрочем, надеюсь, что такой репутации у меня никогда и не было )) Вообще это третий мой опыт плотной работы с обсценкой.

Сказ о том, как банник хозяина признал
Писано для WTF Slavonic Folk and Fantasy 2018
Бета: |Chaos Theory|
Предупреждения: ненормативная лексика в переизбытке

Так ты говоришь, бро, что чертей не бывает? Ну-ну. Я тоже так думал.
Пока к прабабке своей на блины не выбрался.
Я сам-то родился и вырос у нас на Гороховой, сам знаешь, а прабабка моя – деревенская из деревенских. Забавная такая! Ей уже за восемьдесят, а шустрая – нам так не жить, точно тебе говорю: и корова у нее, и козы, и куры, и еще соседок строить успевает. Говор певучий, акает так… смачно. И на каждый случай есть у нее прибаутка. В общем, приехал я к ней, только машину поставил, а она ко мне сразу: «Ой, внучек, как хорошо, что ты приехал, я как раз шаньги черничные испекла, а коли рыбки наловишь – напеку еще и расстегайчиков…» Ну, а мне что? Я вообще приехал ей помочь. Ну, думаю, старая же бабка, труха сыплется, и одна. Может, ей крышу подправить надо, или сарай, или курятник там. А если она меня сама на рыбалку отправляет, так что я, отказываться буду?
скрытый текстУ нее душ есть – пристройка к избе. А изба, доложу тебе, еще тех времен! Бревенчатая, тесом обшитая. В ней даже русская печка есть. Душ ей мои дед с отцом сварганили. А с позапрошлого века во дворе еще и банька есть. Я, понятно дело, с этого душа начал. У меня развлечений хватало: то починить, то подправить, корову в лес отвести, чтобы она там паслась, рыбу эту ловил… Эх, какие у прабабки моей расстегаи! А на третий день послала она меня дров нарубить. Ты, говорит, внучек, если в баньке деревенской не попаришься, то, почитай, и в деревне-то не был. А я тебе кваску, значит, мятного… Только смотри осторожно – там банник. Он и так-то злой, а теперь понял, что я уж старая, да распоясался – знай себе озорует.
Я, конечно, не понял ничего сперва, а когда понял, посмеялся. Какой, на хер, банник? Двадцать первый век на дворе! Сделал все, как прабабка говорит, она мне баньку протопила, и пошел я, значит, париться.
Правду прабабка сказала: настоящая деревенская банька – совсем не то, что в городе. У нее рядом с банькой прудик был, чистый такой, холодный. И квас бабкин. Мятный… Ну, я веник взял и кайфую. И вдруг – стучат. Я, как дурак, дверь открыл, из баньки выглянул – никого. Только начал опять мыться – стучат! И настойчиво так. Да что за пиздец, думаю. Только опять выглянул – в печи ка-ак грохнет! Это там камень лопнул. Вроде и не страшно, а неприятно.
Решил я больше не высовываться. Мало ли что там стучать могло. И вдруг – как задену ногой шайку с кипятком! Ай, сука, блядь! И откуда она взялась – я же точно помню, что в другое место ее ставил, как раз чтобы не споткнуться об нее… Ох, бро, это было что-то – врагу не пожелаю!
Стою, как идиот, нога болит, прямо до слез на глазах, и вдруг вижу – огромная тень такая на стене. Тут меня такое зло взяло!
– Иди, – говорю, – сюда, мудила сраный, я ж тебе, хуйло ты поганое, сейчас так въебу, что мало не покажется! Всю жопу кочергой разъебашу!
Тень эта, значит, притихла и вслушивается. И вдруг таким дрожащим старческим голоском:
– Никак хозяин появился? Никак теперь есть кому домом править?
А я взбеленился до того, что в глазах темно. Ну прикинь, да: помыться нормально не дает, стучит, кипятку мне подсунул, нога болит до чертиков, а он про дом!
– Да на хуй мне твой дом, сука говенная, – ору ему. – Где ты спрятался? Найду – так отпизжу, что мало не покажется, пидор червивый!
А он своим старческим голосочком и нудит:
– Не могу я показаться, хозяин, больно крепко выражаешься.
– Да ты ебанулась, – говорю, – ручечка хуевая, ты вообще башкой думаешь, что пиздишь?
– Сам подумай, хозяин, – говорит он, и по голосу слышу – чуть не плачет. – Из наших, из навских, нешто кто-то с таким матом совладает? Мат от нас завсегда оберегом был.
– Охуеть, – говорю про себя. Нога уже проходит, злость – тоже, и только понять не могу: какие еще навские? Деревенские, что ли? Так они и сами в тринадцать этажей…
– Это хорошо, что я банник, – продолжает он. – А кабы домовой, так уже захворал бы.
Банник! Нет, бро, ты понял? Банник! Это ж черт банный, который над людьми издевается, кипятком ошпаривает и по бане стучит! Да если б я был такой воспитанный, как меня учили, он бы меня вообще в этой баньке бы задушил!
– Ты уж прости, батюшка хозяин, что не признал, – просит он. – Только не матюгай меня больше, так я тебе уж такую баньку устрою, уж такую!
– Лады, – говорю. – Но если ты мою прабабку обидишь или гостей ее…
– Что ты! Как можно! Мы, домашние навские, вежество хорошо понимаем, не то что нечисть какая-нибудь!
«Нечисть», блядь, а сам-то кто? Но не соврал банник. Нога у меня мигом зажила, а в баньке той я каждый день потом парился – одно удовольствие! И вообще, хоть я в этой деревне и работал, как дядя Том на плантациях, и интернета у прабабки не было, и пиво в сельпо завозили два раза в неделю, и то втридорога, – давно я так здорово отпуск не проводил. Заебись как здорово! Банник этот, наверное, всем своим навским рассказал, что со мной лучше не связываться, так что у прабабки все в хозяйстве пошло как по маслу.
Но я, когда уезжал, на всякий случай на дверях баньки большими буквами «ХУЙ» написал и строго-настрого прабабке велел не стирать. А то мало ли. Навские эти только и смотрят, как бы выйти из-под контроля.
И попробуй еще сказать, что их не бывает. Они, знаешь ли, обижаются. Язык потом их матюгать заболит!

Чего тут только не было - тексты, читательские дыбры... А переводов еще не было. Однако же Мых иногда вдохновляется и приносит на просторы ФБ и ЗФБ украинскую народную сказку в русском переводе. И да, если Мых не ограничен тематикой, то сказки выбираются про что? Про чертей!



Как-то раз намолол мужик немного пшеницы, а во что взять муку, не было. Вот он в полу взял и несет.

И тут по дороге встречает его черт. Был тот черт глуповат и сдуру раздул бедному мужику всю муку. Приходит черт домой, да и говорит старшому среди чертей:

– То-то я сегодня посмеялся над мужиком: всю муку ему из полы развеял!

скрытый текстА старшой и молвит:

– Раз ты так потешился над бедолагой, иди и отрабатывай у него целый год!

Пришлось черту идти.

Оборотился он детиной, зашел к мужику и говорит:

– Возьми к себе в батраки, а?

Мужик тот был бедняк из бедняков. Вот и отвечает:

– Да у меня и делать-то нечего, и кормить тебя будет нечем.

– Как-нибудь да обойдемся, – говорит черт.

Так мужик и принял его.

На другой день черт сказал мужику:

– Иди к барину да попроси земли.

Пошел мужик к барину, а тот ему:

– Да чем же ты, горемыка, ее возделаешь?

Но все-таки согласился и дал земли.

Пошли мужик с детиной-чертом пахать. Работали до полудня, да вспахали уж очень мало. Утомился мужик да и заснул. А черт как свистнет! Как слетелась к нему целая стая чертей – и вспахали поле, и засеяли, а вскорости и сжали. Как было все сделано, барин мужика и спрашивает:

– Ну, мужик, как делить будем?

А мужик ему:

– Дай мне, барин, столько зерна, сколько моя лошадка свезет.

А лошадка-то у мужика худая была – кляча, едва на ногах держится.

– И что же, – говорит барин, – лошадка-то твоя свезет?

– Сколько свезет, все мое будет, – отвечает ему мужик.

– Ну добро, – согласился барин.

Заехали мужик с чертом к барину на ток, набрали пудов двести – почти все зерно, что было, – да и едут. Барин от изумления и глаза вытаращил. Жалко ему пшеницы стало, и надумал он быка бодучего выпустить, да черт его за хвост как возьмет да как бросит вон! И поехали они с мужиком домой.

Разбогател мужик так, что все диву давались. Но вот пришла пора ему с батраком расплачиваться. Мужик и спрашивает:

– Что же тебе за добрую службу твою дать?

А черт ему:

– Мне-то ничего не надо, а рассчитай меня.

Стали они спорить – и долго спорили, так что надоело им это, особенно мужику. Осерчал мужик и послал батрака к чертовой матери.

А черт и говорит:

– Того-то мне и надо было!

И пропал.

Так черт за развеянную муку сделал мужика богачом. И жил-поживал с тех пор мужик, как в масле сыр катался.

Кто же не знает, что мельница место нечистое, а сам мельник с нечистой силой знается?
Коли добрая душа у него да сердце сильное – вреда от того нет: уговорит мельник Водяного себе помочь, крутится-вертится водяное колесо, мука мелется тонко да ладно, кому от того плохо? А коли жаден мельник, то хуже: назовет к себе на мельницу чертей и ну заставлять их муку молоть. Черти-то работники удалы, мука у них на загляденье, ан без дела они сидеть не могут. Вот, чтобы они на самого мельника не кинулись, заставляет их мельник дым из печки в кудряшки завивать. Они и завивают. А как только погаснет огонь в печи – тут-то и пиши пропало.
скрытый текстВот был в одной деревне, Бурлаково она звалась, такой жадный мельник. Еремой звали, а за глаза – Жадобой.
Принес ему как-то раз Матвей, Федоров сын, зерно на мельницу. Много – целую подводу. Уж решил, что валандаться по многу раз в нечистое место? – сразу пусть смелет все, да и по тому. Матвей, вишь ты, не из бедных был. Как крепость-то отменили, отцу его хороший надел земли достался, а что семья работящая да оборотистая, сумели они добра нажить немало. А только сразу расплатиться с Жадобой не смог: половину заплатил, остальное, сказал, после того, как муку продаст.
Зло взяло Жадобу, что Матвей на муке своей копейку заработает. Мог бы и я ту муку взять да продать, думает. И надумал он часть муки продать, денежки в карман положить, а остальное Матвею отдать, авось не догадается.
Сказано – сделано. Вызвал он чертей, велел им муку на подводу грузить, одного черта за возницу посадил – и в уездный город на ярмарку. Продал, деньги в кубышку сложил и радуется.
Он-то, Жадоба, из таковских был, что деньги ему не на удовольствия надобны. Какое там! Купит, бывало, себе пряник – и ну жалеть, что потратился, рубахи до дыр занашивал, сапоги до самых заморозков не носил: берег. В деревне баяли, что у него целые сундуки денег. А толку с них? – да никакого.
Вот пришел Матвей за своей мукой, пересчитывает мешки и диву дается.
– Что это, – говорит, – Ерема Сергеич, муки так мало? Ты и половины зерна не смолол, али как? Уговор же был, что сегодня все смелешь!
– Что ты, побойся Бога! – Жадоба ему. – Все смолол, не изволь беспокоиться, в лучшем виде, смотри, мука до чего хороша!
– Дак мало ее! – и осерчал Матвей. За Жадобой разное водилось, вот он кулаком о стол и бахнул: – Вынь да положь мне всю мою муку, а не то найду управу!
– Ах, – говорит Жадоба, – чтоб тебя черти забрали! Чтоб тебе в первом же бочаге утопнуть, окаянный, муки ему мало!
Матвей за словом в карман не лез – сам послал Жадобу куда следует, пригрозил еще раз, да и пошел. Вернуться через день обещал.
А черти-то Жадобу услышали. И рады-радешеньки, обрыдло им печной дым завивать в кудряшки. Как переезжал Матвей через мост, налетели на него черти, один лошаденку его пужанул так, что понесла, остальные подводу его перевернули, Матвея в воду стащили и держат, пока не захлебнулся.
Матвея в деревне уважали. Горевали о нем сильно. Жадоба тоже печальным притворился, все рассказывал жене его, детям да отцу с матерью, как любил Матвеюшку что брата родного. Потом, правда, припомнила вдовица, что Жадоба и с братом-то расплевался из-за жадности своей, но то уже потом было…
А ночью раз – и стук в дверь Жадобину!
Не вышло у чертей душу Матвееву в ад занести, как Жадоба велел. Праведной жизни он мужик был: и верный, и добрый, и работящий, и набожный, и даже пить не пил – а то, может, был бы похуже. Но и в рай Матвеева душа не долетела. Осталось у ней на земле дельце одно, из тех, что вернуться мешают.
Высунул нос Жадоба – ан глядь, Матвей стоит. По телу вода стекает, рубаха мокрая прилипла, борода вся водой сочится. Стоит Матвей и руку протягивает. А рука-то вся белая, сморщенная, опухла уже, ногти отслоились…
– Где моя мука, Ерема Сергеич? Ты мне муки недодал!
Перекрестился Жадоба и дверь захлопнул. А в сенях – вонь стоит. Тиной речной пахнет да мертвечиной.
Стал Жадоба худеть да бледнеть. В церковь что ни день заходил, – а до церкви далеченько было, Бурлаково-то на отшибе стоит, до ближайшего села чуть не полдня езды, да Жадоба не ленился. Молебны заказывал, свечки ставил.
Тут-то вдова Матвеева и смекнула: нечисто дело. Не было такой уж дружбы у ее муженька с Жадобой, не о чем им и говорить было. Никак, думает, Жадоба в гибели Матвеюшкиной повинен.
А к Жадобе мертвец по ночам как повадился – так и не остановишь. Никакие молебны не помогали. Первый день пришел – белый да слегка опухший. Второй – уж и трупные пятна пошли. На третий день явился Матвей весь синий, раздутый, на лице кожа лопнула. Завонял всю избу так, что сидеть в ней нельзя было.
Крепился Жадоба, пока Матвей снова не пришел.
Видит Жадоба – страшный Матвей. Губы рыбами отгрызены, зубы длинные да желтые торчат. Щеку сом проел, лицо все треснуло, поползло, куски щеки до плеча висят. В волосне грязная тина запуталась, борода вся в иле речном. Рубашка порвана, и видно, как с одной стороны Матвей весь распух, синий, в складках тела кровь подтекла, и кожа прогнила на черных пятнах, а с другой Матвея черви едят-едят, торчат из него да шевелятся. Раскрывает Матвей рот свой – длиннозубый, зловонный – да и шипит, говорить-то ему без губ никак:
– У… ха…
– Далась тебе эта мука, проклятый! – кричит Жадоба. – Черт тебя не взял! Чтоб твоей женке черти ту муку на спинах отвезли, окаянный, чтоб они ей и деньги твои отнесли, подавись ими, чтоб мне провалиться, только тебя больше не видеть!
Тут-то его черти и услыхали заново.
Стыдно им было, что Матвея не смогли в ад отправить, так они с большим рвением за дело взялись. Похватали мешки с мукой, схватили сундук с деньгами – и бегом к Матвеевой вдове. Свалили все у ней под стеной избы. Собака лает, разрывается, – вышла вдова глянуть, что да как, думала, хорь или лисовин за курочкой пришел, ан глядь: мешки с мукой да сундук денег!
Поняла вдова это так, что Жадобу совесть замучила, вот он и решил хоть так ей за гибель мужа отплатить. Поплакала она. Да Матвея не вернешь, а пятеро детишек жрать просят, – вот и взяла и муку, и деньги, исправнику жаловаться не стала, а наутро же взяла старших сына с дочкой, поехала в город и устроила на те деньги в гимназию, как барчуков. А про Жадобу и не вспоминала больше.
Жадоба, вишь ты, весь день провел спокойно. Душу ему мысль ела, что те могильные червяки – мертвого Матвея: деньги-то отдал! И муку! А зато больше мертвяк к нему ходить не будет, глядишь, опять разбогатеет. Уж чего-чего, а надувать деревенских, да и городских Жадоба умел.
Да коль Жадоба надеялся, что искупил вину перед Матвеем, – так нет. Не пришел в тот вечер к нему Матвей: видать, отправился-таки в рай. Зато явились черти.
– Ты, хозяин, – говорят, – велел, чтобы ты провалился. Вот мы твою волю и выполняем.
Заорал Жадоба благим матом, замахал руками. Я, говорит, и в мыслях того не держал, по ошибке сказал. Да черти – они черти и есть. Им слово молвил – значит, все, не воробей оно, уже не поймаешь. Люди бы Жадобе поверили, а с чертями того нельзя.
Вырыли черти яму до самой преисподней у Жадобы под ногами. Отскочил Жадоба – а яма-то за ним передвинулась. Отскочил снова – яма опять за ним. Прыгал так Жадоба, бегал, запыхался весь, наконец, обессилел и упал оземь.
Тут-то под ним та яма и раскрылась полностью. Провалился Жадоба в самую черную глубину, где багровый огнь играл. Облизнуло пламя Жадобины ноги, опалило их, да и обуглило – только черные головешки торчат. Всплеснулась смола – окатила Жадобу по шею так, что сгорел он весь, только с черных ребер смоляные капли стекают. А затем обрушился на Жадобу лед – не холодный, не горячий, а жжет хуже огня и смолы, и перестал быть Жадоба и на земле, и под землей.
Черти же его в ад не вернулись. Плохой Жадоба был хозяин – забыл отпустить их перед смертью, а больше никто того не может сделать. Вот они и остались в деревне Бурлаково. Шибко там куролесили, люд пугали, болезни насылали, а то пожар устроили. И снялись деревенские, и разъехались из деревни незнамо куда.
Так что, коли заметите по-над Волгой-матушкой деревню разваленную да обугленную, нипочем туда не идите. А ежели увидите, как над старым-престарым пепелищем все еще вьется дым колечками, так и знайте: то Бурлаково, где одни черти до сих пор завивают дым, потому что больше некому им ничего приказать.

1 апреля - самое время улыбнуться )
Это сборник сказок-подводок к выкладкам команды WTF Kotiki 2018, в которой я имел удовольствие копетанить.


Внимание, внимание, почтеннейшая публика!
Под эгидой Бастет, под личным протекторатом котского бога Непаникуя и под руководством самой Азуры рок-группа WTF Kotiki 2018 отправляется в большое зимнее турне! Спешите попасть на кошачьи концерты! Билеты распределяются строго между читателями Зимней Фандомной Битвы.



скрытый текстДиректор рок-группы WTF Kotiki 2018, мосье Шер-Хан, ворвался в репетиционную залу с какими-то газетами в лапах. Глаза его пылали, усы встопорщились, полосатый хвост подергивался.
– Вот! – прорычал он. – Посмотрите! Вот что написали в газете «Вестник Инсайда» о нашем последнем концерте! Видеть вас не могу, богема несчастная!
– А шо такое? – отозвался гитарист Матроскин, прикорнувший у батареи; остальные едва приоткрыли по одному глазу.
– Я уже привык, Матроскин, читать, что ты знаешь только три блатных аккорда! Что наш басист так и не вырос в музыкальном плане с тех пор, как ушел из «Бременских музыкантов», а Василий Полуэктович на своих гуслях не попадает в ноты! Но это? Вот: «Программа разрозненная, перегруженная, набитая кот-те чем…»
Музыканты возмущенно подняли шерсть на спинах дыбом.
– Но публике нравится разнообразие, – запротестовал композиторский тандем двух рыжих кошек, Матильды и Миллисент.
– «Тексты похожи на передачи Animal Planet»! – продолжал читать Шер-Хан.
– М’Айк любит журналистов, – сардонически отозвался автор текстов М’Айк Лжец. – Они рассказывают друг другу столько интересного.
– «Кот-флейтист играет на флейте, сделанной из кошачьих душ…» Ну, ладно, это явное вранье. А вот это: «Барабанщик выходит на сцену с накладными вампирскими клыками»? «Фронтмэн, точнее, фронткэт, за кулисами подрался с какой-то летучей мышью и кидался гнилой клубникой в рыжего японского фаната, подошедшего за автографом»?
– Я же саблезубый тигр, – начал оправдываться Диего, барабанщик, – у меня клыки свои!
– Что за бред? Я король! – вспылил вокалист Гриммджо. – Я был шестым на международном конкурсе! Да они первые начали! И клубника была не гнилая…
– А кто по ночам воет «Кровь для бога крови»? – разорялся Шер-Хан, никого не слушая.
– Но вы же сами предложили разучить какую-нибудь веселенькую космооперу! – хором ответили музыканты.
– Вами уже детей пугают! «Веселенькую», пес бы вас побрал... Так, отставить космооперу, надо срочно спасать нашу репутацию. Что вы предлагаете?
Котики посовещались.
– А давайте сделаем новую программу, – наконец сказал басист. – Для семейного прослушивания! О ловле мышей, о дружбе, о том, что быть хорошим хорошо, а нехорошим плохо…
– Это подойдет, – подумав, одобрил Шер-Хан. – Но попробуйте только облажаться! Разгоню всех и наберу новый состав с названием WTF Lуagushki 2018!



скрытый текстРок-группа WTF Kotiki 2018 склонилась над эскизами обложек к новому альбому «Концерт для семейного посещения». Будущую обложку предстояло выбрать из довольно ограниченного количества эскизов, большинство из которых изображало котят с клубочками, котят в корзинках, котят со щеночками и с детишками, а также почему-то с конфетой. Присмотревшись, музыканты убедились, что большую конфету нарисовали на месте замазанного пакета кошачьего корма.
– Мне это не нравится! – прорычал фронтмэн, вернее, фронткэт Гриммджо. – Я король кошачьего вокала, и я хочу выглядеть на обложке круто! Например, в расстегнутой белой куртке, чтобы все видели, какой я спортивный. Или в костюме в обтяжку, как у Баки Барнса!
– А я бы хотел быть на фото весь такой романтичный, как менестрель на галерее, – вздохнул Кот-флейтист. – Чтобы там были заросли малины, луна, король и девы. В геннинах. Ну, таких колпачках. А, девушки?
Кошки-композиторы Миллисент и Матильда переглянулись.
– Слишком старый для рок-н-ролла, – фыркнула Матильда.
– Но слишком молодой, чтобы умереть, – добавила Миллисент и хихикнула.
– Нет, лучше что-то в народном стиле, – предложил гусляр Василий. – Вот, помню, когда я играл в ВИА «НИИЧАВО», был у нас худрук… как же его звали… мнэээ… Полуэкт? Ну неважно. Так он… мнэээ… ох, опять я забыл, что хотел сказать!
– Таки я свою матроску ни на что не променяю, – заверил Матроскин на всякий случай, а басист, раньше игравший в «Бременских музыкантах», добавил:
– Я бы надел костюм Кота в сапогах! А что, у меня уже есть целый один сапог. И шпага… или меч, – он с сомнением присмотрелся к облезлому картонному игрушечному мечу.
– Этот меч выглядит как го… то есть как гав-гав, – заметил Диего. – Нет уж, меня лучше сфотографировать с моими барабанами. И в килте.
Товарищи удивленно воззрились на него.
– В килте? Но… М’Айк, а ты что думаешь?
Бессменный автор текстов со дня основания группы только пожал плечами.
– Для М’Айка неважно, красив кто-то или умен, – двусмысленно произнес он. – Важно лишь, что он умеет делать.
Конец назревавшему спору положил директор группы Шер-Хан.
– Все это не годится, – изрек он, смахнув лапой на пол эскизы. – Так, парни и девушки! Мы команда или не команда? Не слышу? Ах, команда творческих кошачьих личностей? Так вот, раз вы у меня такие креативные и с командным духом, немедленно садимся и делаем эскизы сами! Хоть с килтом, хоть с «кольтом», хоть с культом Непаникуя, но чтоб завтра эскизы были! И надо придумать другое название…
– «Древние Котосвитки», – предложил М’Айк. Остальные подключились:
– «Дети капитана Котика»?
– «Зов Котика»?
– «Властелин Котоколец»?
– «Возвышение Котика»?
– «Котомастер и его хозяйка Маргарита»?
– «Трудно быть Котиком»?
– «Ночной Котодозор»?
Шер-Хан застонал.
– «Котоолухи», – процедил он, оскалившись, и вышел из репетиционной залы, чтобы успокоиться. Внезапно его осенило.
– Хватит! Наш дебютный альбом будет называться просто «WTF Kotiki 2018», и баста!
– Отлично, – согласились музыканты, посовещавшись. – «WTF Kotiki 2018, и баста» – то, что надо… Э, а почему «Баста»-то? Может, лучше «Металлику» позовем?



скрытый текстМузыканты из рок-группы «WTF Kotiki 2018» сидели в репетиционном зале. После многочасовых репетиций они уже порядком устали. Но больше всего их угнетал недостаточный, как им казалось, успех.
– Я король, – заявил фронткэт Гриммджо, – я хочу выступать на огромных стадионах и в лучших концертных залах страны! Чтобы фанаты вызывали нас на «бис», а мы бы бросали в толпу сувениры!
– Плюшевых котиков? – уточнила композиторша Миллисент, а ее коллега Матильда пожала плечами и заметила: – Что-то в этом есть…
– А то что это за выступление – в детском кафе?
– Ну не скажи, – возразил Кот-флейтист. – Вспомни те клубы и рестораны для взрослых, где мы играли.
Гитарист Матроскин, гусляр Василий и бас-гитарист Кот (пришедший в группу из «Бременских музыкантов») дружно схватились за головы.
– Таки вспомни тот бар «Мегабайт», шо в нем мы играли перед космическими контрабандистами. Уж лучше детишки…
– А «Холодный очаг» в Виндхельме? У меня лапки к струнам чуть не примерзли!
– А в «Сегванской зубатке» нас чуть не взял в заложники этот норвежский пират, как же его…. мнэээ… Полуэкт? Рагнар? Или все-таки Полуэкт?
– И босс всегда говорит, что мы будем выступать в приличном месте и перед приличной публикой, – пожаловался ударник Диего.
– На некоторые вещи Шер-Хан смотрит шире, чем директора в других рок-группах, – заметил автор текстов М'Айк Лжец. – Но называть «приличной публикой» литераторов в «Грибоедове», которые нас даже не слушали – ели, пили, сплетничали о более удачливых литераторах и опять жрали! Как можно?
– Самая «приличная публика», – фыркнул Кот-флейтист, – нам попалась в «Маленькой Венеции»…
– А, это там, где мы выступали перед военными, они перепились и затеяли драку во втором отделении? – вздохнул Кот-басист.
– Еще и мне чуть хвост не оторвали, – кивнул Гриммджо.
– Таки это был я, – признался Матроскин. – Ты же не мог пропустить мордобой!
– Еще и кричал «Чуваки, го мочить этих козлов», – припомнил Диего.
– Да уж, – Миллисент и Матильда дружно поморщились. – Они и без тебя справились. Похоже, они ради этого и собирались, только при чем тут музыка?
Дверь в репетиционную залу распахнулась.
– Так, дорогие мои творческие единицы, – Шер-Хан жизнерадостно помахал пачкой свежих афиш в одной лапе; второй он тащил тачку с огромной коробкой, – я наконец-то снял нам приличный зал… что? – он растерянно обвел взглядом музыкантов, у которых от слова «приличный» перекосило морды. – Нормальный зал в Доме культуры «ЗФБ», что вам не нравится? Билеты уже наполовину распроданы! А вот это, – он кивнул на тачку с коробкой, – сувениры. Плюшевые котики, кексики, всякие ловцы снов, статуэточки, гадания, аватарки и вообще подарки… Чтобы их бросать в толпу в ответ на крики «бис!» и дарить фанатам, которые подойдут за автографом. Будете комбинировать музыку, значит.
– Что значит «комбинировать музыку? Музыка плюс музыка все равно музыка, – уточнил педантичный М'Айк.
– Ой, все! Я имел в виду, подкрепите музыку подарками. Но смотрите мне, – Шер-Хан грозно посмотрел на музыкантов, которые явно воспрянули духом. – Если вы хоть раз сфальшивите, а ты, Гриммджо, хоть раз устроишь скандал, так «Маленькая Венеция» предлагает контракт на пять лет. Я им еще не ответил ни «да», ни «нет», но если не оправдаете мои усилия – будете играть для них пять лет подряд песни про мою сладкую киску и хвост трубой!



скрытый текстДиректор группы Шер-Хан просматривал счета.
– Матроскин, – наконец спросил он, – зачем тебе десять дешевых гитар, если ты все время требовал «Фендер Стратокастер»?
– Ой, таки не надо за «Фендер», – немедленно взвился Матроскин, – шо я, тот «Фендер» об сцену бить буду?
– А что означает пирсинг, Гриммджо? – поинтересовался Шер-Хан.
Гриммджоу гордо выпятил грудь, в сосках которой красовались сияющие металлические штифты с бриллиантовыми мышками.
– Так, – Шер-Хан нахмурился. – Я еще могу понять посещение органного зала (Матильда и Миллисент, рыжие кошки-композиторы, мурлыкнули). Я могу понять покупку крумхорна XIII века для партии флейты. И пошив пяти новых концертных косовороток – тоже…
Кот-флейтист и гусляр Василий Полуэктович закивали головами.
– Но откуда штраф за похищение из японского ресторана палочек-хаши? – заорал Шер-Хан, уже не в силах сдерживаться. – Откуда штраф за выдергивание петушиного хвоста? Что это за хулиганство?
– Не хулиганство, а поиск новых горизонтов в творчестве, – заявил барабанщик Диего. – Эти хаши удобнее барабанных палочек!
– Мне нужно сменить имидж, – объяснил Кот-басист и показал новую шляпу с петушьим пером.
– Какой имидж? – заорал Шер-Хан. – Я кому сказал – готовимся к взрослому концерту! Вы только и знаете, что транжирить мои деньги, а гонораров мы пока еще не получали. И не получим, если так дальше пойдет!
– Вы же сами сказали – отставить репетировать веселенькую космооперу, – обиженно заметил Гриммджо. – И чтоб песни были без мата, то есть для детей…
– Так вы ее не разучили? – Шер-Хан в ужасе схватился за голову. – А новые песни? Что мы будем играть на высоком рейтинге?
– Откуда известно, что есть высокий рейтинг? – спросил автор текстов М’Айк Лжец. – М’Айк его никогда не видел, а ты?
Под яростным взглядом Шер-Хана он бестрепетно протянул ему пухлую пачку новых текстов, а Миллисент и Матильда помахали не менее пухлыми партитурами. Шер-Хан схватил тексты и вчитался в них.
– Людоедство? – переспросил он. Полоски на нем из черных стремительно становились белыми. – Котокалипсис? Нон-кон? Ксенофилия? Хоррор? – Лапы директора затряслись. – Вы в своем уме?
– А что? – невинно спросил Кот-флейтист. – Я на крумхорне такой соляк под котокалипсис забецаю!
– У нас и флафф есть, и няшные лав-стори, – торопливо разрядил обстановку Кот-басист.
– Знаете, это популярно, – начал Василий Полуэктович. – Вот, помню, был такой читатель… мнээ… ну пусть будет Полуэкт… так он даже ссылку на Инсайде просил на наше людоедство!
– И вообще, – Миллисент приосанилась, – у нас есть кайлакс!
Шер-Хан процедил сквозь клыки «пропал Калабуховский дом» и сделал жест, известный как лапа-морда. Потом вспомнил «веселенькую» космооперу – и выдохнул.



скрытый текст– «Мы живем на тихом островке невежества посреди темного моря бесконечности, и нам вовсе не следует плавать на далекие расстояния», – с выражением прочел кот Матроскин и уставился на автора текстов, М’Айка Лжеца. – Ну, как?
– Да ну, нельзя начинать с констатаций, – возразил Кот-басист. – Надо сразу переходить к репликам. Вот, я нашел: «Что, Петр, не видать еще? – спрашивал 20 мая 1859 года, выходя без шапки на низкое крылечко постоялого двора на *** шоссе, барин лет сорока с небольшим, в запыленном пальто и клетчатых панталонах, у своего слуги, молодого и щекастого малого с беловатым пухом на подбородке и маленькими тусклыми глазенками».
– Такое длинное предложение точно не годится, – вмешался барабанщик Диего, не дав М’Айку Лжецу вставить и слово. – Лучше вот: «Он лежал на устланной сосновыми иглами бурой земле, уткнув подбородок в скрещенные руки, а ветер шевелил над ним верхушки высоких сосен».
– Он лежал? Это труп, что ли? Не надо! А то Шер-Хан опять будет орать, что у нас сплошные зловещие отверженные мертвецы, – перебил его романтичный Кот-флейтист. – Надо начать с описаний природы! Например: «Над темным лесом поднималось море тумана – мягкого, серого, мерцающего».
Василий, гусляр группы «WTF Kotiki 2018», задумчиво предположил:
– Уж если надо что-то короткое и выразительное, то вот, пожалуйста: «Полуэкт»… мнэээ… нет, не Полуэкт, как же его… А! «Максим приоткрыл люк, высунулся и опасливо поглядел в небо». Идеально же!
М’Айк Лжец приоткрыл рот, закрыл его и заглянул в свои записи.
– Мы опять возвращаемся к «веселенькой космоопере», – напомнил он. – М’Айк ее тогда хорошо начал: «Однажды в далекой-далекой галактике…»
– Так ты там развел какую-то сентиментальщину, – бестактно заявил Гриммджо. – Я король! Как я могу петь такое? – Он схватил книгу. – Вот что надо писать! Я даже нарочно книжку прочитал, первую в жизни!
М’Айк Лжец отобрал у него книгу, раскрыл на первой попавшейся странице и громко прочитал:
– «От силы удара кираса раскололась, и шипы впились в грудь. Ящер поднял к пасти пронзённого воина, захлёбывающегося кровью из пробитых лёгких и сердец»… Ну… Так… Сердце-дверца… нет, не годится, банальная рифма… О! Ящер-чаща, пасти-власти, кираса-три раза, сердец-кабздец…
– Эй, «три раза» плохо рифмуется с кирасой, – вставила Миллисент и проворчала под нос: – Чего им про далекую галактику не подошло, непонятно…
– В песенной поэзии сойдет, – отмахнулся М’Айк Лжец. – Так! «Воткнул тот ящер клык три раза, и разломалася кираса, в груди он клык перевернул…» Ребята, М’Айку нужна рифма к слову «перевернул»!
Шер-Хан вошел в репетиционную залу и застыл.
– Что это вы читаете такое? – поинтересовался он. – Не понял. «По ком звонит колокол»? С каких пор это кошачий канон? А где котики в «Зове Ктулху»?
Матильда встопорщила усы.
– Шеф, – сказала она, – вы опять? Вы нам уже «Далекую галактику» запороли своей критикой! Знаете же, что творческие котики – существа очень нежные, нас любой демотивировать может.
– Я хочу петь кровищу! – завопил Гриммджо. – Даешь чудовищ против котиков!
Шер-Хан мрачно наблюдал за воодушевленными музыкантами, которые ничего не замечали. Им-то очень понравилось искать для М’Айка Лжеца источники поэтического вдохновения. Внезапно морда директора группы прояснилась.
– Отлично, – сказал он. – Дело за малым: нарисовать афиши и снять видеоклип!



скрытый текстМ’Айк Лжец, автор текстов рок-группы WTF Kotiki 2018, с треском вскрыл банку сгущенки и выставил ее на стол.
– М’Айк принес вам подарок от друзей! Котька из группы «Космический Мозгоед» передала! Угощайтесь, – пригласил он.
– С цианистым калием? – уточнил Матроскин. М’Айк Лжец удивленно заглянул в банку:
– М’Айк слыхал, что от сладкого цианистый калий разрушается…
– Таки ты не хочешь спросить, в чем деле вопрос? – хмыкнул Матроскин. Но Кот-басист не выдержал:
– Так это же не нас надо спрашивать, а нашего фронткэта Гриммджо, короля скандалов!
– А чего сразу я? – обиделся Гриммджо. – Я во всем король!
– Ты сказал Миледи из «Пса в сапогах», что она толстая, – начал перечислять Кот-флейтист, – Коту, который умеет петь, что он безголосый, а Котенку Гаву — что он не попадает в ноты.
– Багиру из «Книги Джунглей» назвал трансвеститом, – подхватил Кот-басист.
– И этому… мнэээ… льву… Полуэкту? Ах да, Бонифацию! Ты сказал, что его шоу просто голимый цирк с конями, – припомнил и Василий.
– Льву, Карл, – хмыкнул Диего. – Да, кстати, с чего это ты обещал начистить морду Льву из «Первого Легиона»? Он, бедный, аж проснулся!
– А я слышала, – мурлыкнула Матильда, – что наш фронткэт приставал к Тигрице из «Панды кунг-фу» с уверениями, что его кунг-фу лучше! И что он убеждал Котенка Кланка из «Боевой четверки», будто тот движется по сцене, как черепаха!
– Если окажется, что он обидел моего Хаксика, – заявила Миллисент, только сейчас осознав масштаб конфликтов, в которые втянул сокомандников Гриммджо, – я сама его поцарапаю!
Гриммджо сел и почесал ухо задней лапой, судорожно пытаясь припомнить, как именно он обзывал Хакса (в том, что обзывал, он почему-то не сомневался). До того, как стать рок-звездой, Гриммджо был доминирующим котом и дрался что ни день. Но дрался-то он только за себя, а теперь получилось, что подставил всю группу.
– Может, сказать, что ты Льву морду скрабом обещал начистить, чтобы он стал еще красивее? – безнадежно предложил Кот-флейтист.
– И Миледи ты назвал толстой в порядке комплимента, все любят толстокотиков. А Кланка сравнил с ниндзя-черепашкой… – продолжил Диего и понурился. Оправдать такое количество хамства даже привычной к художествам фронткэта группе WTF Kotiki 2018 было уже не под силу.
– Придется драться, – подытожил М’Айк Лжец, остальные согласно закивали. – Главное, не пытайся блокировать с двух рук, только оконфузишься, – посоветовал он Василию, отложившему гусли.
– Эй, – начал Гриммджо, – а чего это вы?...
– Тебе, – веско сказал Шер-Хан, – мы устроим сеанс чистки морды и мозгов попозже. Но так, что до конца турне будешь вести себя как болонка! А пока что нам надо отстоять честь группы и наше право выступать на больших фестивалях. Это, котичка, называется «командный дух»!



скрытый текстДиректор котик-рок-группы WTF Kotiki 2018, Шер-Хан, старательно сверялся с тем, кто из контрамарочников уже пришел:
– Так, механический мистер Полночь уже здесь… Котька и «мозгоеды» тоже… Степаныч пришел, Яхико пришел, кот Шарик пришел, тот кот из Чельмерры сказал, что опоздает, домашние котики на подходе, Баба-Яга сообщила, что вылетает… Господа каджиты, это ряд для рыцарей Мау, ваши места здесь! Где отдельное большое кресло для Серенького Волчка? Стоп, надо сказать директору Дома культуры, чтобы выделил дополнительную ложу для мрямурров…
Рок-музыканты тем временем волновались, придут ли их хозяева. Гитарист Матроскин занял стратегический пост у дырочки в занавесе и вещал:
– Ага, вижу-вижу! Вот мой дядя Федор с Шариком и Печкиным, как же без них. А вот и твоя фрекен Бок под ручку с Карлсоном, Матильда. И Табаки с Багирой и Акелой! Ой, мама дорогая, мамонт! И ленивец…
– А это мои друзья, – сказал Диего.
– А девы в колпачках чьи тогда?
– Мои, – приосанился Кот-флейтист.
– Вижу «Бременских музыкантов», – продолжал Матроскин, – вижу генерала Хакса с каким-то чернявым…
– Кайлакс канон, – мурлыкнула Миллисент, а Кот-басист задрал хвост.
– Вы будете смеяться, но я таки вижу дракона! Красного! И с ним рыцарь в рогатом шлеме!
– Довакин с Одавингом, – М’Айк Лжец, автор текстов, растрогался до слез. – Пришли поддержать М’Айка!
Матроскин заерзал, присматриваясь.
– Шоб я так жил, это ж Магнус!
– Рыжий?
– Редькин!
Гусляр Василий оттеснил Матроскина от дырочки в занавеске.
– И Кристобаль Хозевич, – замурлыкал он от избытка чувств, – и Наина Киевна, и даже сам Янус… мнэээ… Полуэктович!
Гриммджо насупился. «Поболеть» за его товарищей пришли их друзья из Бремена, Стокгольма, деревни Простоквашино и даже далекой-далекой галактики. И только он остался без поддержки.
– О, – вдруг сообщил Матроскин, – еще один рыжий! Тот японец, шо ты с ним подрался, Гриммджо. И какой-то итальянский полисмен. И та летучая мышь, которая тебе накостыляла!
Гриммджо взвился на ноги, забегал по гримерке, наконец взъерошил волосы, расстегнул куртку, чтобы все видели его мускулатуру, и даже подвел зачем-то глаза зеленым карандашом.
– Слава – это моя добыча! – заявил он. – Никто не смеет на нее покушаться!
Кошки захихикали.
Шер-Хан вбежал за кулисы.
– Так, готовы? – рыкнул он. – Начинаем!
Концерт, последний в рамках мирового турне рок-группы WTF Kotiki 2018, начался. Публика дружно приветствовала музыкантов аплодисментами, которые немедленно попытался замерить и объяснить почтенный профессор Магнус Редькин. Впрочем, он быстро бросил это безнадежное дело и вздохнул:
– Разве же такие вещи алгоритмизируются?

Восьмиклассница Маша Петрова с сожалением отложила планшет, на котором у нее хранилась приличная подборка текстов из серии «ЖЮФ», и снова взялась за клочок канвы и нитку. По труду им задали вышивку, и Машина мама по такому случаю нашла в старых запасах схему какого-то букетика. Часы на стене уже показывали полночь, но Маше оставалось довышивать совсем немного.

Все в Маше восставало против подобной банальщины. Маша была необыкновенной девушкой, не такой, как все, обыденные и скучные рутинные вещи претили ее тонкой натуре, но почему-то никто этого не замечал.

скрытый текст— Эх, ну почему нельзя стать попаданкой в какого-нибудь эльфа! — в сердцах воскликнула Маша, уколов палец. — Хоть какого-нибудь, хоть... ну не знаю... снизойди ко мне, папа Легба!

Про папу Легбу она вычитала в одной книжке, что он был вудуистским божеством перекрестков и теоретически мог бы помочь с попаданчеством...

По пальцу скатилась капелька крови и повисла.

— Папа Легба, папа Легба, — повторила Маша и замерла.

Перед ней появилась темная тень старика с посохом, стукнула посохом в пол, голова у Маши закружилась, и наступила тьма.

Когда Маша очнулась, вокруг было темно и очень холодно. Она протерла глаза — это не помогло. Тогда Маша вспомнила, что у нее в кармане халатика должен был лежать смартфон с фонариком, и захлопала себя по бедрам. Бедра у нее оказались голыми, едва прикрытыми чем-то вроде набедренной повязки из меха.

— Э-э? — начала Маша и наткнулась рукой на привешенный к бедру меч. Похоже было на то, что она действительно превратилась в эльфа. Чтобы убедиться в этом, Маша похлопала себя по ушам. Уши у нее и впрямь оказались заостренными, а вот волосы... Машины чудесные русые косички! Их не было! Вместо них ладошка нащупала морщинистую лысину! — А-а-а! Где мои волосы?

Она шарахнулась — и ударилась в холодную сырую стену. Снова шарахнулась — и наткнулась на что-то вроде плетня. С плеча при этом сползло еще что-то, что Маша, ощупав, определила как лук, но не деревянный, а роговой, что ли. Немного увереннее Маша двинулась вперед и налетела на кого-то живого и теплого, но покрытого не то чешуей, не то хитином.

— Эй, осторожнее, — предостерегли ее. — За что ты пинаешь моего коруса? Он хороший!

— Я нечаянно, извините, — пискнула Маша. Быть эльфом оказалось не так уж весело. — Тут темно, я ничего не вижу...

— Что это с тобой? — удивился невидимый собеседник. — Мы же отроду слепые. Да и зачем нам зрение в пещерах? Ладно, идем, наши охотники добыли человека, так что сегодня у нас на обед человечина с грибами...

У Маши занялось дыхание от ужаса, она отскочила от хозяина коруса, упала, рассадив до крови коленку о ледяной сталактит, и завопила во весь голос:

— Папа Легба! Миленький, забери меня отсюда! Я не хочу жить в пещерах и есть людей! Сделай меня эльдаром, чтобы красавицей, и чтобы на меня бросались все парни! Папа Легба-а-а! Папа Легба!

Тень старика с посохом покачала головой и вздохнула...

Увидев свет, Маша так обрадовалась, что не сразу поняла, какой предмет сжимает в руке. А в руке у нее очутилось что-то вроде бластера Леи Органы. О, подумала Маша, развеселившись, сейчас будем делать пиу-пиу!

Вокруг нее метались красивые существа — несомненно, эльдары, такие же, как сама Маша, и виднелись нарядные ажурные постройки, между которыми ломились тяжелые БТРы и здоровенные мужики в разноцветных доспехах. Земля под ногами Маши уже покраснела от крови. Повсюду раздавался рев бензопил, которыми рыцари кромсали друг друга, то и дело на землю падали погибшие, здания рушились. Кто-то дернул Машу и закричал:

— Что ты стоишь, стреляй!

— Я... а как это включать? — Маша растерялась. Никаких кнопок и рычагов на бластере не было, так что «пиу-пиу» в этом Машином воплощении явно откладывалось. И тут над ней навис один из вражеских рыцарей.

Как бы там ни было, нестандартные решения Маша принимать умела. Она бросила оземь бесполезный бластер, юркнула за спину противника и не без труда, обдирая пальцы о доспехи, обхватила его за талию, а когда тот попытался высвободиться — поджала ноги и повисла на нем.

— Папа Легба! Папа Легба! Спаси, умоляю! Меня же сейчас укокошат! Папа Ле-еее-егба!

Тень старика с посохом укоризненно покачала головой.

— В последний раз, дитя. Есть вакансия в Dragon Age: умница, красавица, великий воин... устроит?

В это время «живой щит» Маши отмер, выйдя из когнитивного диссонанса, и начал вертеться, чтобы сбросить Машу с себя. Следовало срочно решаться.

— Не хочу умниц! И воинов тоже! Хочу чего-то сказочного, маленького, миленького! Ну их, этих парней!

...Новый приступ головокружения опять закончился в темном помещении. Маша покрепче стиснула то гладкое, теплое и пушистое, что было в ее объятиях, и перевела дух. Пули над ухом не свистели, ничего не горело, не грохотало, не рушилось, но в везение уже не верилось.

Стоило ей чуть-чуть осмотреться, как она увидела рядом с собой гигантскую, впрочем, довольно добродушную с виду мышь ростом выше себя самой и в передничке. Маша разжала объятия и уставилась на второго спутника. Тот выглядел еще более ошарашенным, чем она сама.

— Что... что это? — прошептал он глубоким басом. — Кровь Императора, что вы со мной сделали? Будьте вы прокляты, еретики!

Обижаться на него Маша не могла. Прямо посреди боя вдруг обнаружить себя в теле крота в бархатной шубе — это, знаете ли, не сахар... Маша даже почувствовала укол совести. Впрочем, собственная судьба ее заботила не меньше.

Все шло к тому, что Маше, как порядочной Дюймовочке, придется выйти за этого крота замуж. По крайней мере, если он сам не научится призывать папу Легбу.

Кто же не знает, что мельница место нечистое, а сам мельник с нечистой силой знается?
Коли добрая душа у него да сердце сильное – вреда от того нет: уговорит мельник Водяного себе помочь, крутится-вертится водяное колесо, мука мелется тонко да ладно, кому от того плохо? А коли жаден мельник, то хуже: назовет к себе на мельницу чертей и ну заставлять их муку молоть. Черти-то работники удалы, мука у них на загляденье, ан без дела они сидеть не могут. Вот, чтобы они на самого мельника не кинулись, заставляет их мельник дым из печки в кудряшки завивать. Они и завивают. А как только погаснет огонь в печи – тут-то и пиши пропало.
скрытый текстВот был в одной деревне, Бурлаково она звалась, такой жадный мельник. Еремой звали, а за глаза – Жадобой.
Принес ему как-то раз Матвей, Федоров сын, зерно на мельницу. Много – целую подводу. Уж решил, что валандаться по многу раз в нечистое место? – сразу пусть смелет все, да и по тому. Матвей, вишь ты, не из бедных был. Как крепость-то отменили, отцу его хороший надел земли достался, а что семья работящая да оборотистая, сумели они добра нажить немало. А только сразу расплатиться с Жадобой не смог: половину заплатил, остальное, сказал, после того, как муку продаст.
Зло взяло Жадобу, что Матвей на муке своей копейку заработает. Мог бы и я ту муку взять да продать, думает. И надумал он часть муки продать, денежки в карман положить, а остальное Матвею отдать, авось не догадается.
Сказано – сделано. Вызвал он чертей, велел им муку на подводу грузить, одного черта за возницу посадил – и в уездный город на ярмарку. Продал, деньги в кубышку сложил и радуется.
Он-то, Жадоба, из таковских был, что деньги ему не на удовольствия надобны. Какое там! Купит, бывало, себе пряник – и ну жалеть, что потратился, рубахи до дыр занашивал, сапоги до самых заморозков не носил: берег. В деревне баяли, что у него целые сундуки денег. А толку с них? – да никакого.
Вот пришел Матвей за своей мукой, пересчитывает мешки и диву дается.
– Что это, – говорит, – Ерема Сергеич, муки так мало? Ты и половины зерна не смолол, али как? Уговор же был, что сегодня все смелешь!
– Что ты, побойся Бога! – Жадоба ему. – Все смолол, не изволь беспокоиться, в лучшем виде, смотри, мука до чего хороша!
– Дак мало ее! – и осерчал Матвей. За Жадобой разное водилось, вот он кулаком о стол и бахнул: – Вынь да положь мне всю мою муку, а не то найду управу!
– Ах, – говорит Жадоба, – чтоб тебя черти забрали! Чтоб тебе в первом же бочаге утопнуть, окаянный, муки ему мало!
Матвей за словом в карман не лез – сам послал Жадобу куда следует, пригрозил еще раз, да и пошел. Вернуться через день обещал.
А черти-то Жадобу услышали. И рады-радешеньки, обрыдло им печной дым завивать в кудряшки. Как переезжал Матвей через мост, налетели на него черти, один лошаденку его пужанул так, что понесла, остальные подводу его перевернули, Матвея в воду стащили и держат, пока не захлебнулся.
Матвея в деревне уважали. Горевали о нем сильно. Жадоба тоже печальным притворился, все рассказывал жене его, детям да отцу с матерью, как любил Матвеюшку что брата родного. Потом, правда, припомнила вдовица, что Жадоба и с братом-то расплевался из-за жадности своей, но то уже потом было…
А ночью раз – и стук в дверь Жадобину!
Не вышло у чертей душу Матвееву в ад занести, как Жадоба велел. Праведной жизни он мужик был: и верный, и добрый, и работящий, и набожный, и даже пить не пил – а то, может, был бы похуже. Но и в рай Матвеева душа не долетела. Осталось у ней на земле дельце одно, из тех, что вернуться мешают.
Высунул нос Жадоба – ан глядь, Матвей стоит. По телу вода стекает, рубаха мокрая прилипла, борода вся водой сочится. Стоит Матвей и руку протягивает. А рука-то вся белая, сморщенная, опухла уже, ногти отслоились…
– Где моя мука, Ерема Сергеич? Ты мне муки недодал!
Перекрестился Жадоба и дверь захлопнул. А в сенях – вонь стоит. Тиной речной пахнет да мертвечиной.
Стал Жадоба худеть да бледнеть. В церковь что ни день заходил, – а до церкви далеченько было, Бурлаково-то на отшибе стоит, до ближайшего села чуть не полдня езды, да Жадоба не ленился. Молебны заказывал, свечки ставил.
Тут-то вдова Матвеева и смекнула: нечисто дело. Не было такой уж дружбы у ее муженька с Жадобой, не о чем им и говорить было. Никак, думает, Жадоба в гибели Матвеюшкиной повинен.
А к Жадобе мертвец по ночам как повадился – так и не остановишь. Никакие молебны не помогали. Первый день пришел – белый да слегка опухший. Второй – уж и трупные пятна пошли. На третий день явился Матвей весь синий, раздутый, на лице кожа лопнула. Завонял всю избу так, что сидеть в ней нельзя было.
Крепился Жадоба, пока Матвей снова не пришел.
Видит Жадоба – страшный Матвей. Губы рыбами отгрызены, зубы длинные да желтые торчат. Щеку сом проел, лицо все треснуло, поползло, куски щеки до плеча висят. В волосне грязная тина запуталась, борода вся в иле речном. Рубашка порвана, и видно, как с одной стороны Матвей весь распух, синий, в складках тела кровь подтекла, и кожа прогнила на черных пятнах, а с другой Матвея черви едят-едят, торчат из него да шевелятся. Раскрывает Матвей рот свой – длиннозубый, зловонный – да и шипит, говорить-то ему без губ никак:
– У… ха…
– Далась тебе эта мука, проклятый! – кричит Жадоба. – Черт тебя не взял! Чтоб твоей женке черти ту муку на спинах отвезли, окаянный, чтоб они ей и деньги твои отнесли, подавись ими, чтоб мне провалиться, только тебя больше не видеть!
Тут-то его черти и услыхали заново.
Стыдно им было, что Матвея не смогли в ад отправить, так они с большим рвением за дело взялись. Похватали мешки с мукой, схватили сундук с деньгами – и бегом к Матвеевой вдове. Свалили все у ней под стеной избы. Собака лает, разрывается, – вышла вдова глянуть, что да как, думала, хорь или лисовин за курочкой пришел, ан глядь: мешки с мукой да сундук денег!
Поняла вдова это так, что Жадобу совесть замучила, вот он и решил хоть так ей за гибель мужа отплатить. Поплакала она. Да Матвея не вернешь, а пятеро детишек жрать просят, – вот и взяла и муку, и деньги, исправнику жаловаться не стала, а наутро же взяла старших сына с дочкой, поехала в город и устроила на те деньги в гимназию, как барчуков. А про Жадобу и не вспоминала больше.
Жадоба, вишь ты, весь день провел спокойно. Душу ему мысль ела, что те могильные червяки – мертвого Матвея: деньги-то отдал! И муку! А зато больше мертвяк к нему ходить не будет, глядишь, опять разбогатеет. Уж чего-чего, а надувать деревенских, да и городских Жадоба умел.
Да коль Жадоба надеялся, что искупил вину перед Матвеем, – так нет. Не пришел в тот вечер к нему Матвей: видать, отправился-таки в рай. Зато явились черти.
– Ты, хозяин, – говорят, – велел, чтобы ты провалился. Вот мы твою волю и выполняем.
Заорал Жадоба благим матом, замахал руками. Я, говорит, и в мыслях того не держал, по ошибке сказал. Да черти – они черти и есть. Им слово молвил – значит, все, не воробей оно, уже не поймаешь. Люди бы Жадобе поверили, а с чертями того нельзя.
Вырыли черти яму до самой преисподней у Жадобы под ногами. Отскочил Жадоба – а яма-то за ним передвинулась. Отскочил снова – яма опять за ним. Прыгал так Жадоба, бегал, запыхался весь, наконец, обессилел и упал оземь.
Тут-то под ним та яма и раскрылась полностью. Провалился Жадоба в самую черную глубину, где багровый огнь играл. Облизнуло пламя Жадобины ноги, опалило их, да и обуглило – только черные головешки торчат. Всплеснулась смола – окатила Жадобу по шею так, что сгорел он весь, только с черных ребер смоляные капли стекают. А затем обрушился на Жадобу лед – не холодный, не горячий, а жжет хуже огня и смолы, и перестал быть Жадоба и на земле, и под землей.
Черти же его в ад не вернулись. Плохой Жадоба был хозяин – забыл отпустить их перед смертью, а больше никто того не может сделать. Вот они и остались в деревне Бурлаково. Шибко там куролесили, люд пугали, болезни насылали, а то пожар устроили. И снялись деревенские, и разъехались из деревни незнамо куда.
Так что, коли заметите по-над Волгой-матушкой деревню разваленную да обугленную, нипочем туда не идите. А ежели увидите, как над старым-престарым пепелищем все еще вьется дым колечками, так и знайте: то Бурлаково, где одни черти до сих пор завивают дым, потому что больше некому им ничего приказать.