...Такое неожиданное, эмоциональное и искреннее признание в любви к людям вызывает невольную улыбку. Кажется, она интересна, — думает Энакин, — мысль вспыхивает непроизвольно, он понимает, что с Доктором у них скорее всего, будет о чем поболтать про технику и путешествия, но потом. Это не то, как с Падме — та тоже добрая и отзывчивая, но совсем другая. На секунду Энакин представил здесь сенатора Амидалу — хрупкую темноволосую девушку, которая тоже бросилась бы в бой, будь она рядом. Хорошо, что она этого не видит и сейчас в безопасности у Ларсов...
Энакин кивает. Звуковая отвертка, значит. Хорошо.
— И что эта отвертка показала?
Хотя что спрашивать, он и так все видит сам. Меньше болтовни, больше дела, и Доктор, кажется, думает так же, раз подхватывает его мать и просит помочь.
— Мне они тоже не нравятся, знаете ли, — Энакин фыркает — и никогда не нравились. А вот встречаться с ними не советую. Обычно диалоги не удаются и кончаются весьма печально. А мотивы? Самые обычные мотивы. Грабежи и все такое. Это же Татуин, неужели кто-то здесь будет зарабатывать честным трудом? Кроме разве что фермеров — сборщиков влаги, пожалуй. И знаете, когда-то в детстве я говорил, что хочу помогать людям и чтобы никто не умирал... Наверное, я тоже миротворец. Джедаи же миротворцы вроде как... Но неправильный какой-то... да и мира в душе нет, — слова вырвались сами собой. Сейчас было очень больно, но тем не менее все напоминало о детских мечтах, и в голове словно прозвучал его же собственный детский голос: «А я знал, что вы прилетите и возьмете меня с собой, и что я увижу все-все звезды и планеты, я это во сне видел!» Реальность оказалась далеко не такой радужной, как те старые мечты. Мать отпустила его с магистром-джедаем, улыбаясь на прощание, такой он ее и помнил, и сейчас было еще больнее, что мечты разбились именно так. Уж лучше бы я пришел на ее могилу, чем это...
Энакин подчиняется указаниям Доктора. Ему хочется сказать «я бы и один ее поднял», но это неважно, главное — они сейчас уберутся из этой хижины.
...Ну наконец-то можно передохнуть. Энакин оглядывается вокруг, и у него вырывается невольный восхищенный свист.
— Вот это «транспорт»... Целый корабль, что ли? Сами собрали? — но тут же лицо Энакина становится сосредоточенным, однако думает он всего несколько секунд. На этой штуке, наверное, можно доехать не только до Мос-Эйсли...
— А насколько быстроходный... что это вообще такое? Мы на нем дотянем до Мос-Эйсли или доберемся аж до Корусанта? — этим Энакин пытается сказать, что второй вариант в разы предпочтительнее — ведь Корусант столица, и конечно же, там есть хороший госпиталь. Хотя и в Мос-Эйсли он, конечно, есть... — у нас очень мало времени, понимаете? Так что любая больница, которую вы знаете, и на которую мы сможем попасть как можно быстрее, годится. Энакин смотрит, как Доктор набирает координаты — кажется, она его даже и не слушала, приняв какое-то свое решение. Или нет? Неважно. Сейчас, сейчас все решится... Энакин сжимает кулаки, резко выдыхает, и едва удерживается на ногах во время толчка при старте, не успев ни за что ухватиться.
***
Доктор что-то говорит, но Энакин толком не вникает — планета-больница, вот и отлично. Толком он ничего больше не расслышал, усевшись прямо на полу рядом с диваном — силы словно покинули его, опасности не чувствовалось.
— Никогда о такой не слышал, но неважно.
Пусть. Он смотрит, как Доктор управляет кораблем, чувствует, как пол едва заметно вибрирует, словно фелинкс мурлычет. От этого кажется, будто корабль живой.
— Вам надо починить стартовый двигатель, так трясет при взлете, что я не знаю, как ваш корабль еще не развалился.
Ну да, твое мнение самого лучшего механика конечно, необходимо прямо здесь и сейчас. Энакин успокаивается и улыбается, слушая, как Доктор говорит о своем корабле. В этом он ее понимает — каждый пилот любит свой корабль, а Доктор с ТАРДИС явно намотали много парсеков вместе.
— Ну про время-то вы наверное, сочиняете, — но Энакин благодарен, что его пытаются успокоить, хоть так. По лицу женщины не поймешь, правду она говорит или нет, — но спасибо, что вы помогаете мне. Чувствую, да, — он поглаживает по полу рядом с собой, и корабль — как она сказала — ТАРДИС? — снова как будто отдается довольным мурчанием.
— Она словно живая, — Энакин подхватывает вслед за Доктором обращение к кораблю в женском роде. — Наверное, у нее есть и имя?
скрытый текстНу вот, скоро все решится, и сердце уже не колотится от предчувствия самого худшего. Энакин только сейчас сообразил, что Доктор говорила что-то еще... «Миллионы лет?» «Украла корабль?» На это он не реагирует, потому что откуда миллионы лет? Эта женщина... пусть она и ощущается иномирной, как и ее корабль, но столько не живут, Энакин просто не слышал о расах, живущих так долго. Неважно. Он закрывает глаза и пытается медитировать, раз уж время идет, а кораблем управляет не он.
Что-то не так. В Силе плеснуло чернотой и отчаянием, резко, будто ударило по щекам. Энакин вскочил, озираясь по сторонам, и столкнулся взглядом с Доктором. Ее слова он услышал словно сквозь вату, но и так все было понятно — его мать не дожила до больницы. Его. Мать. Не дожила. Умерла. Умерла. Это слово бьет в уши набатом, кровь вскипает.
— Она так много страдала в жизни! Она не заслуживает, чтобы вот так умереть! Вот так, после плена!
Если бы тогда Квай-Гон освободил из рабства их обоих, а не только Энакина, если бы джедаи позволили увидеться с матерью позже, если бы, если бы... Всевозможные «если бы» мешали мысли, наполняли сердце горечью и наконец выплеснулись в ярости.
На консоли ТАРДИС вспыхнули искры, на стене осталась вмятина, словно в нее врезался кусок скалы, не меньше. Корабль затрясло так, что Энакин едва успел ухватиться за какой-то поручень, на котором остались следы от его пальцев.
— Вы! Это вы убили мою мать! Вы слишком долго выбирали планету или совсем не умеете пилотировать ваш корабль! Как вы могли! — Энакин не понимал, что он выкрикивает, ему просто хотелось кричать, хотелось расколотить что-нибудь, спустить всю давнюю злость, всю тьму, и все новые вмятины оставались на стенах и изогнутых колоннах. — Миротворцы! Все вы одинаковые. Прикрываетесь красивыми словами, а на деле что? Ничего!
Глаза Энакина сверкали яростью — если можно было бы приглядеться, то стали бы заметны желтые крапинки в ранее голубых, как небо глазах, он ничего не чувствовал, словно превратился в машину, заправленную топливом под завязку.
— Вы. Все вы. Неважно, Доктор, джедаи, кто-то еще, — голос был холодным и равнодушным, в отличие от бушующих эмоций и раньше, чем смог подумать, Энакин выбросил руку вперед, захватывая Силой горло женщины, сжимая его все крепче.
Он отомстит за смерть матери.
***
Доктор что-то говорит, но Энакин не слышит ее, не воспринимает. Банальные слова, какие же банальные! И нет числа тем, кто говорил ему «забудь о прошлом» — все равно что сердце из груди вырвать, внутри жжет, и слов нет, все внимание уходит на удушение Силы — и ощущение под руками нежной женской кожи, хотя он и не прикасается физически. Еще недавно бушевавшие страх и затем ярость сменились холодным, жестоким равнодушием. Здесь они вдвоем. Эта женщина виновата в смерти его матери. А ее машина... вот об этом Энакин не думал вообще — привык, что он умеет пилотировать все, что летает.
Женщина — Доктор — просит что-то. Что-то про дом. Она хрипит, но продолжает что-то говорить и не отводит глаз.
— У меня нет дома. Весь мир — мой дом и Храм джедаев — его обитель. — слова звучат напыщенно и самодовольно. — Я сам хороший пилот, - ухмыляется Энакин, еще чуть-чуть сжав горло Доктора. Он должен отомстить. Хоть кому-нибудь. Жизнь за жизнь — как говорили древние.
Нет покоя, истинна только страсть.
Страсть дает мне силу.
О да, Энакин чувствовал себя всемогущим, способным на все. Казалось, так ясно он не видел еще никогда. Все причины несчастий стали видны вдруг как на ладони. Все вероятности будущего, все смерти, что произойдут — он увидел все. И увидев, он сможет это изменить! Сможет исполнить ту детскую мечту — «чтобы никто больше не умирал», и в этом — его истинная мощь.
С мощью я могу победить.
Победив, я разорву оковы.
То, как потемнело в помещении, Энакин заметил не сразу, зато почувствовал, как его огрели по затылку. Невольно он выпустил Силовую удавку и схватился за голову.
— Кто это еще? Ты что? — и добавил ругательство на хаттском. — Вы заботитесь? Так я и поверил! Как это вы заботитесь, если она умерла?
Энакина не смутило, что его новая собеседница в необычном вычурном платье казалась несколько призрачной — конечно, раньше ему призраков Силы не доводилось видеть, но о такой возможности он знал, поэтому он продолжил уже тише:
— Что значит «все равно бы умерла?» Ей нужен был врач, нужна была помощь, понимаете! — сам не замечая того, он снова кричит, но этот крик становится хриплым, он садится на пол, закрывая лицо руками.
— Я так боялся ее потерять! Боялся больше не увидеть. Хорошо, хоть она какое-то время прожила свободной, но я хотел выкупить ее, увезти и позаботиться о ней. И не мог.
Теперь-то она в Силе, свободна. Теперь уже ничто не должно волновать, но как же больно. Внутри больно. И горло жжет. Когда Энакин отнимает ладони от лица, его глаза снова чисто-голубого цвета.
— Кто вы? — уже осторожно спрашивает он внезапно появившуюся незнакомку. — Вы когда-то были джедаем? ...Или ситхом?... — это звучит даже робко — быть не может, о ситхах не слышно давно... было не слышно. Энакин почтительно склоняет голову.
— Мой учитель — первый учитель, Квай-Гон, — устыдил бы меня сейчас,— произносит он одними губами. — Но мне все равно больно терять тех, кто мне дорог. Все бы сказали, что они уже в Силе, но это не утешает... только камнем на душе, и ответов нет.
Энакин осторожно смотрит на Доктора — все ли с ней хорошо, не испугается ли она его теперь? Но что теперь делать?
Сила освободит меня.
***
Энакин удивлен — значит, машина казалась ему не просто живой, она и была живой! Кому сказать, что дух машины треснул его по башке зонтиком — засмеют же! Ладно бы дроид, но у дроидов не бывает души, только программа, это всем известно. И все же у нее была именно душа. Однако, удар явно пошел на пользу — горе лучше, чем ярость. Чище. Более настоящее. Как ее Доктор назвала? Идрис? Секси? Парень не очень-то разобрался в нюансах имени, а потому ничего не отвечал, пока Идрис-Секси или «джедайка», как он ее мысленно прозвал, втолковывала Энакину о пингвинах и справедливости. Кто такие пингвины, он не знал, но суть понял, и смог только грустно вздохнуть. Душу обожгло стыдом, и он смог сказать только: — Простите.
Потом, помолчав, добавил:
— Мастер Оби-Ван всегда говорил мне контролировать эмоции, — горько усмехнулся Энакин, — и вы правы, идей у меня не было. Разве что... погрузить мать на спидер и попробовать домчать до Мос-Эйсли. Но выдержала ли бы мать, хватило бы ли топлива? Должен признать, скорость у вас намного выше, хоть и трясет при старте.
Прикосновение Доктора бьет словно током, Энакин вздрагивает — его не боятся? После того, как он чуть не стал монстром? Убей он кого-нибудь, и скользкая дорожка была бы обеспечена.
— Спасибо вам за честность и доверие...
Ком в горле с трудом проглатывается, губы пересыхают:
— Вы тоже потеряли близкого человека? Как вы с этим справились? ...Простите, — Энакин смущенно смотрит вниз, теребит падаванскую косичку, не решаясь поднять взгляд, но то, что Доктор говорит дальше...
— Ваш друг не смог принять вашу сторону? Он был на Темной стороне, но вы дружили? Как такое возможно?
Энакин замолкает — вот это новости... в Храме им о таком точно не говорили, только вечное «опасайся Темной стороны, она туманит разум». А почему туманит? Чего там опасаться? Ответ на второй вопрос будущий джедай уже знал — себя, своих страстей. И если мне контроль над ними дается такой ценой, то какую же цену платят Темные?
— Похороны... да, — вопрос Доктора прозвучал очень своевременно. — Ее любимая планета? Когда-то она родилась на Риши, свободной... но попала в долги и вот, вся жизнь наперекосяк. Что она любила? Она гордилась мной, — тут Энакин самодовольно улыбнулся — я еще ребенком собрал для нее дроида, чтобы ей легче было трудиться. Так радовалась, что хоть кто-то будет свободным... ее последние слова, выходит, о том, что я стал джедаем. Им мне и нужно стать.
Энакин снова задумался — он уже не сидел, собравшись в комок, а подошел к панели управления, изучая механизмы.
— Меня всегда это успокаивало, — объяснил он.
— Секси, — обратился Энакин напрямую к ТАРДИС, — нам нужно на ферму Ларсов. Это далеко отсюда. Я целый день гнал и конечно же, не запомнил дороги. Нужно им сообщить. Самое достойное — это когда тебя помнят. Было бы обидно держать их в неведении. Доктор, мне нужна какая-нибудь ткань... и не могли бы вы присутствовать на похоронах? Я не знаю, каким человеком был Клигг... — Энакин запнулся, не решившись назвать его дядей, - но он дал ей свободу, которую не смог дать я. А это значит, что в последний час она должна быть со своей семьей.
***
Энакин смотрит, как исчезает Секси, истаивая в воздухе, и одновременно загорается свет. Так вот что значит «живая машина»... Он гладит панель, трогает рычаги — но не сдвигает их, просто проводит рукой, словно бы гладит фелинкса. ТАРДИС трясет — полет чувствуется всем телом, но не так, как они стартовали прошлый раз. Она ведь тогда и правда спешила... она поняла... Теперь Энакин иначе смотрит на оставшуюся на поручне вмятину, думая, что Секси наверное, было больно.
Кажется, тема потери близкого для Доктора тоже была не чужда — Энакин чувствовал ее смятение, боль и растерянность. Она так быстро сказала про эти йогурты — как будто отговаривалась, отмахивалась от прошлого. Видимо, вредной привычкой может стать что угодно.
— Это было не так давно, я прав? — юный джедай пытается быть проницательным, по крайней мере надеется, что именно такое впечатление производит сейчас. — После смерти? — вся проницательность разом слетела, уступив место растерянному виду, который тут же сменился озарением.
— До которой смерти? Вы не человек... человек так не умеет — умирать по нескольку раз. — Вашей или его?
Энакин ловит руку Доктора, гладит сам — осторожно, ласково. Он смотрит вокруг — теперь видит не просто корабль и женщину, он видит понимающих разумных, чувствует сочувствие и горечь — она есть в Силе, как черный осадок где-то там, на дне глаз Доктора, таких теплых и ласковых, но загляни поглубже... Энакин внимательно слушает, кивает в нужных местах. Он не уверен, что понял все, но главное ему было понятно, только незнакомо — сам Энакин был чужим что для юнлингов, старше которых он был в несколько раз, что для падаванов — он не заработал это звание, а получил его сразу. Он везде был чужим, и только Оби-Ван мог его понять. Квай-Гон тоже, но тот уже умер. И канцлер Палпатин, чуть позже. По крайней мере Энакин так думал, приходя в кабинет канцлера свободно, в любое время — для почетного гражданина Набу это было даже логично.
— Вы? — так вот что за Тьма в глубине таких теплых карих глаз... – Случайно... — повторяет Энакин эхом. — Вы любили его, наверное? Пусть он и был жесток. Любовь она вообще... несправедлива. Она... сжигает, — нашел Энакин нужное слово для того, что чувствовал. — Но любовь – и свет. Как огонь. Ну все, все, не нужно плакать... — он пытается обнять Доктора, неловко прикасаясь к ее плечу, коря себя за то, что второй раз причинил ей боль — на этот раз душевную.
***
Тем временем Доктор напоминает о важном — ткань. Верно. Они идут вниз по лестнице, потом коридорами, сворачивают мимо какого-то автомата — Энакин решил, что это что-то вроде пищевых автоматов в Храме — похож немного. Это неважно. Еще поворот — и открывается комната. Целая огромная комната, завешанная одеждой, заваленная самыми разными тканями. Энакин только крутит головой по сторонам — в Храме было принято быть аскетичным, носить простую, удобную шерстяную одежду неброских цветов. Конечно, бывали исключения в зависимости от расы разумного, но все стремились к единообразию — джедаи никогда, насколько было известно Энакину, не сосредотачивались на материальной стороне жизни более необходимого. А здесь... Он поднял с пола кусок ткани, похожей на набуанскую парчу — сплошь красный с золотом, свернул, аккуратно положил на полку. Потом вытянул откуда-то что-то невероятно пестрое — кажется, это вообще было что-то вроде плаща. Рядом висел коричневый шерстяной плащ, но не джедайский, а какого-то странного фасона, непривычного Энакину.
— Ваше, что ли? Непохоже... — и снова убрал вещи. Еще нашлась шелковая ткань — слишком по-королевски. Шелк был приятным на ощупь, но чужим.
— Она никогда не носила таких одежд, как я помню. Совсем маленьким я ее помню в другом... — Энакин снял с вешалки платье, но платьем это могло называться условно, потому что было очень уж прозрачным, хоть и с тонкой вышивкой. — Вот в таком... она была рабыней, но вы понимаете, почему рабыни носят такие платья... — одежда полетела в угол, а на лице Энакина отразилась боль. — Гардулла Хатт очень плохо тогда обращалась с моей мамой.
Еще одна попытка, и в руках Энакина оказался просторный шерстяной плащ светло-песочного цвета.
— Вот это то, что нужно. В таком платье она была последний раз, когда я ее видел... ну, в детстве, — эту ткань Энакин бережно свернул, и прихватил еще какую-то тряпочку. — Тут у вас какой-то автомат по дороге был, там можно набрать воды? Хоть кровь оттереть. Пойдем, Доктор.
***
Энакин чуть замирает, услышав про Повелителей Времени, кивает — в галактике полно рас, всех и не упомнишь. Может, и такие есть... но он не может не сказать:
— Теперь понятно, почему в Силе вы ощущаетесь иначе — не как обычный человек. Как бы это объяснить... Обычно Сила как будто протекает сквозь тебя, а у вас не так — это словно вихрь вокруг, как если бы ветер вдруг закрутил воронку из песка... очень необычно.
А потом он чувствует, как вокруг словно неуловимо темнеет, когда Доктор говорит о своем грузе, об изменениях.
— Мне тяжело понять все это. У меня из близких была только мать, и то я вот... чуть с ума не сошел, — Энакин виновато опускает глаза, — а ведь за вашу жизнь... — он умолкает, скомкав слова. Не стоит говорить о том, что наверняка у этой женщины было много потерь, если она столько раз сама умирала и наверняка видела чужие смерти.
— Нелинейное время? Это как... — он пытается представить. Не получается — есть рождение, смерть, есть жизнь, сегодня, завтра... — Погодите, кажется, я начинаю понимать... — в голове возникает мысль.
— Если положить рядом несколько металлических прутов, перекрутить их, а затем сплавить вместе и выковать, допустим, нож, то этот нож будет отличаться по свойствам от обычного. Будет крепче и острее. Выглядит почти так же, но внутри него сохраняется узор из тех прутьев, что взяли для его изготовления. Кроме того, здесь будут свойства сразу всех металлов, которые были использованы для ножа, они будут дополнять и усиливать друг друга. Это что-то такое же, да? Вроде бы ничего особенного, а изнутри все видно, как сделано... если знать, как сделать, как опознать или если заглянуть внутрь. А время — это ведь и мысль... Она всегда немного «не здесь», не синхронизирована. Это чувствуется... просто мне говорили, что я неплохой менталист, — не мог не похвастаться Энакин.
Но не нужно быть менталистом, чтобы понять, что почувствовала Доктор от его вопроса. Как плеснуло холодом и болью. И еще...
— Если это не любовь и не ненависть, то дружба. Вы как родственные души, которые почему-то не могут понять друг друга, но и не могут поодиночке, истязая себя. ...Я так почувствовал.
То, как Доктор меняет тему, вызывает улыбку, но чувствуется, что за улыбкой скрыто что-то большее, и это явно не радость.
— Ага, хорошо... когда песок постоянно лезет под одежду, набивается в обувь, ветер его заметает в окна... а песчаные бури! Это же опасно. Тут нечего любить.
В гардеробной они разговаривают совсем о другом, Энакин чувствует себя неловко, но перебирает вещи и вспоминает прошлое. Когда Доктор заговорила снова, какой-то платок, который Энакин взял в руки, выпал.
— Более разносторонняя, чем я могу себе представить... — но не продолжает тему. Ему и так неловко — стоять посреди чужой гардеробной, сплошь завешанной самыми разными вещами, а уж если начать вдаваться в особенности чужого вида, это будет совсем нетактично. Но Энакин осматривает тринадцать костюмов, на которые обратила его внимание Доктор. Погладил их — ткани совсем разные, незнакомые. И фасоны непривычные — таких он не видел. Останавливает внимание на черном с красной подкладкой пиджаке, задерживает руку чуть дольше... приятно наощупь и вполне практично. Но ничего не говорит, лишь вежливо кивнув.
Он забирает то, что считает подходящим, и они с Доктором выходят.
— Музыка? — Энакин задумался. Он был далек от всего этого. Разве что когда забегал по поручениям Уотто в кантину, слышал там порой разухабистый джиз, который резал по нервам. И иногда слушал игру уличных музыкантов, которые исполняли то, что сами называли асуф — такое протяжное и тоскливое... Детство было больно вспоминать — что уж говорить о музыке. А потом все как-то само собой сложилось, вспомнилось, словно части механизма щелкнули и встали на место.
— На соседней от нас улице играл один уличный музыкант... Мама иногда просила его исполнить одну мелодию... «Душа пустынной сливы», так она ее называла. Тогда она плакала, но совсем чуть-чуть, и улыбалась.
Энакин перехватывает наполненное ведро у Доктора. Дорогу назад найти уже проще. В консольной он ставит ведро на пол, вешает тот плащ на один из поручней, и садится рядом с телом матери. Осторожно окунает прихваченную в гардеробной тряпку в воду, проводит по лицу матери, по виску. Тряпка окрашивается красным. Гладит ее волосы — хочется их распутать, перебрать, но только жалостливо смотрит и оставляет как есть. Вытирает кровь со связанных когда-то рук — на запястьях еще остались следы, которые теперь не пройдут никогда.
— Спасибо вам, — говорит Энакин, теперь уже с искренней симпатией. И тут в голове щекочется какая-то мысль, вспыхивает и озаряет все:
— Время! — он откидывает окровавленную тряпку, внутри становится больно, но он с надеждой смотрит на Доктора, — Вы же можете вернуться в прошлое и не допустить ее плена? Или хотя бы на неделю назад? — вздыхает и отвечает на свой вопрос сам: — ...Нет. Не можете. Иначе вы не скорбели бы о вашем друге, а вернулись бы и все переделали.
Энакин вздыхает, снова берет тряпку, смачивает ее в воде и продолжает вытирать кровь, уже молча.
***
Энакин невольно улыбается на вопрос Доктора — такое непосредственное «что это?» мог задать только тот, кто родился в другом мире, не здесь, где Сила пронизывала все, была сутью мира. Как можно жить, не чувствуя Силы, Энакин не представлял — это все равно что не чувствовать биения собственного сердца. Ужасно, должно быть. Возможно, в других мирах и культурах Силу называют иначе?
— Сила — это... скажем так, это энергия. Она пронизывает все, есть везде. В каждом предмете, больше или меньше. В камне, в дереве, в песке, и здесь — Энакин показал на консоль ТАРДИС — она тоже есть. Бывает электромагнитное поле, а бывает Сила. И бывают существа, чувствительные к Силе. Если их научить, то они могут ее использовать. Расы она определять не помогает. Если бы я не мог использовать Силу, я бы принял вас за обычного человека. Видимо, то, что вы говорили про время, то как вы с ним обращаетесь, это оставляет отпечаток.
Энакин пожал плечами — других объяснений у него все равно не было, что чувствовал, то чувствовал, а своим чувствам он привык доверять.
— Наверное, я сейчас выгляжу как наши преподаватели из Храма джедаев.
Он слушал Доктора, но понимал не все. Что за татуировка с обратным отсчетом? Что за киберчеловек? О чем она? Но чувствует главное — она тоже боится терять близких. Ей тоже больно. Каждый раз, когда... И она прячется за веселостью и разговорами, за скачками с темы на тему... Энакин хмуро посмотрел на Доктора, но улыбнулся — чуть-чуть, уголком губ, приняв комплимент как должное.
— В конце концов время ведь тоже механизм, верно? А значит, в нем можно разобраться.
...В консольной Энакин в очередной раз отжал тряпку, приводя все в порядок, когда зазвучала мелодия. Та самая, из детства. Невольно тянущая за собой картины прошлого...
...Вот его мать печально улыбается, когда он в очередной раз подрался с Гридо — обрабатывает царапины, полученные в драке, антисептиком и только качает головой, приговаривая, что это не доведет его до добра, но не ругает — нет смысла, Энакин вспыльчив и упрям, ему бесполезно говорить. А вот он ищет на свалке за лавкой Уотто всякие механизмы и железки, годные для того, чтобы их использовать, тащит в свою комнату. Его приятели охотятся на пустынных ящерок или обсуждают легенды про крайт-дракона, а он копается в железках, захламив все вокруг и благодарен матери, что она не ругается — ведь он собирает дроида для нее, просто она пока еще не знает, что это будет, и видит раскиданные по всей комнате детали. А вот вечером, в межзакатье, они сидят у дома и слушают ту самую мелодию, что звучит здесь и сейчас. И Энакин снова как будто видит опускающиеся за горизонт солнца — когда одно из них скрывается, небо из пестрого сине-оранжевого становится оранжево-бордовым, словно налитым кровью. Скоро скроется и второе солнце, небо потемнеет до черноты, ночь станет холодной — настолько же холодной, насколько жарким был день. А вот он, уходящий с Квай-Гоном, обнимает мать, спрашивает «можно?» и она все с той же грустной улыбкой отвечает «да».
— Конечно. Я подозревал, что вы что-нибудь такое скажете, — в голосе Энакина сквозит язвительность, но он не спорит, грустно выдохнув: — Что ж... она хотя бы была свободной последние годы. «Зафиксированный факт» — звучит как правило какое-то, не люблю правила. Но если не изучил работу механизма, лучше не ломать, — язвительность снова возвращается в голос.
Доктор помогает ему. Каждый из них занят своей частью дела — скорбного, но такого необходимого. Они молчат — не нужно говорить, сердца словно бьются в такт, мелодия, их дыхание и биение сердца как будто переплетаются. Энакин тянется в Силе к Доктору, мысленно посылая ей образ из своего детства — то межзакатье, когда все звуки затихали и звучала только эта мелодия. Почувствует ли она, увидит ли этот образ так же ярко, как и он сейчас? Тот краткий миг покоя в его трудном — без преувеличения — детстве, осколок счастья посреди бесконечного рабства, криминала и выживания в суровом климате Татуина? То, что он сам забыл, пока Доктор не спросила о музыке.
Но вот все готово, и Энакин берет плащ, прихваченный из гардеробной, расстилает на полу, поднимает мать на руки. Голова мертвой женщины неловко запрокидывается назад. Энакин осторожно укладывает ее на ткань, гладит по лицу и не замечает, как скатывается слеза. Поджимает губу. Заворачивает тело матери в ткань — он больше никогда не увидит ее лица — только если во снах.
— Нам пора прилететь, наверное. Оуэн и Клигг... дядя... — поправляется Энакин, впервые называя так человека, который дал свободу его матери, — ждут нас.
И Падме ждет... На секунду кажется, что вместо Доктора он видит другую женщину, юную и прекрасную, с роскошными темными волосами, даже внешне источающую свежесть набуанских лотосов — Падме. Образ исчезает — они с Доктором вдвоем, одни.
