Что почитать: свежие записи из разных блогов

— А этому может кто-то обучить?

— Только не джедай.

Энакин закусил губу и поник, но внутри все бушевало. Действо на театральной сцене его не занимало — все мысли были поглощены тревогой, сомнениями и предвкушением открывающихся возможностей... Так ли это? Все ли так гладко, как говорит канцлер? Энакин привык ему доверять — сколько раз бежал к нему то с радостями, то с проблемами, но сегодня канцлер удивил его.

Он предлагает другой путь? Темный — но ради благой цели? Бывает ли такое? Это отличалось от всего, чему учили в Храме. От всего, что Энакин усвоил за свою жизнь. Балет мон-каламари больше не интересовал его, и Энакин покинул театральную ложу, вежливо кивнув канцлеру и чудом не пустившись бегом, едва выйдя из театра. Сердце колотилось как бешеное, чувства плескались, разрываемые между надеждой и сомнениями...

Огни неспящего Корусанта перемигивались, как будто говоря «давай, сделай это, получи новые знания», но что-то останавливало. Темная сторона Силы. Вот так просто взять — и воспользоваться? Кто мог похвастаться таким умением? Да и слишком опасно это было. Но почему опасно? Мысль прозвучала как будто вкрадчивым голосом канцлера, и Энакин согласился было — что плохого в том, чтобы спасти любимую женщину от смерти? Что плохого в том, чтобы быть с любимой и ребенком?

Остановившись на какой-то улице, Энакин протер лицо руками, словно стирая липкий кошмар. Что было кошмаром на самом деле — этот бегающий, изучающий взгляд Палпатина, который он прямо-таки физически чувствовал в театре, или сны, что он видел последнее время? И не понять.

Сердце колотилось в горле, и никак не избавиться от чувства какой-то неправильности. Что-то идет не так. Энакин вернулся в Храм, постаравшись не привлечь внимания — как не хотелось сейчас выслушивать вопросы о том, что случилось. Сегодня — не хотелось. Поэтому надо было сделать вид, что все в порядке. И только закрыв дверь своей комнаты, Энакин понял, насколько взвинчены его чувства, и что наверняка все поняли, что что-то случилось, просто не лезли с вопросами, и уже за это Энакин всем был благодарен. Он сел на кровать, откинулся к стене, закрыл глаза, выдохнул и попытался войти в медитацию. Ничего не получалось — слишком растрепанные чувства мешали сосредоточенности. Нужный настрой никак не приходил, в голове все крутились те слова... Ну что же это такое! Наверное, так ничего и не получится, и не понять, что делать, — с такой мыслью Энакин ударил кулаком по кровати, чувствуя жгучий стыд за то, что придется-таки идти с повинной к Оби-Вану и тот наверняка выскажет что-нибудь... этакое. От чего станет еще более стыдно.

Открыв глаза, Энакин обнаружил, что он в комнате не один. Рядом с собой он увидел призрака того, кого не ожидал даже встретить, своего первого учителя — таким, каким запомнил его еще мальчишкой. Та же кроткая улыбка, внимательный взгляд...

Энакин удивленно уставился на незваного — или все-таки званого — гостя, не желая поверить, что вот он... здесь, рядом, в такой момент, и вопреки ожиданию, его голос прозвучал сдавленно:

— Учитель Квай-Гон? Это ведь правда вы?

Как наивно. Больше ничего сказать не додумался.

— Поможете мне с одним... делом?

Вот так уже лучше. И учитель точно не предаст и подскажет правильный путь — в это хотелось верить.

 

В Силе плескалась горечь – точнее Вейдер не мог почувствовать. Это было похоже на смесь разочарования, отчаяния и смирения. Он почувствовал мысль леди Навьи, точнее, обрывок мысли – «...смотришь через собственную призму восприятия, которая изувечивает истину...» - один небольшой четкий обрывок в эмоциях. Он не задавался мыслью, должен ли был это почувствовать или считал случайно, но подумать над этим стоило.

Каждый ученик старался превзойти учителя, и при этом привнести что-то новое в общее дело. Вейдер давно уже не считал себя учеником, как и Палпатина – учителем, пусть так и называл по-прежнему и слышал в ответ ласковое «мой друг», но что это было? Уже не ученичество. Трудно было дать этому название - медленно, но верно все шло к тому, что однажды истина проявит себя. Пока только редкие отметки, полунамеки, но они закончатся, и все будет названо своими именами. Вейдер старался всеми силами поддерживать свои тело и дух, жаждал знаний, занимался армией... и не только - он мысленно перебрал все, что интересовало его... А еще он внушал всем – почти всем – страх перед своей персоной. Иногда это было полезно, но иногда очень надоедало. И то, что он узнал о сыне, казалось такой отдушиной... Что получится на самом деле, знает только Сила.

 

 

...Такое неожиданное, эмоциональное и искреннее признание в любви к людям вызывает невольную улыбку. Кажется, она интересна, — думает Энакин, — мысль вспыхивает непроизвольно, он понимает, что с Доктором у них скорее всего, будет о чем поболтать про технику и путешествия, но потом. Это не то, как с Падме — та тоже добрая и отзывчивая, но совсем другая. На секунду Энакин представил здесь сенатора Амидалу — хрупкую темноволосую девушку, которая тоже бросилась бы в бой, будь она рядом. Хорошо, что она этого не видит и сейчас в безопасности у Ларсов...
Энакин кивает. Звуковая отвертка, значит. Хорошо.
— И что эта отвертка показала?
Хотя что спрашивать, он и так все видит сам. Меньше болтовни, больше дела, и Доктор, кажется, думает так же, раз подхватывает его мать и просит помочь.
— Мне они тоже не нравятся, знаете ли, — Энакин фыркает — и никогда не нравились. А вот встречаться с ними не советую. Обычно диалоги не удаются и кончаются весьма печально. А мотивы? Самые обычные мотивы. Грабежи и все такое. Это же Татуин, неужели кто-то здесь будет зарабатывать честным трудом? Кроме разве что фермеров — сборщиков влаги, пожалуй. И знаете, когда-то в детстве я говорил, что хочу помогать людям и чтобы никто не умирал... Наверное, я тоже миротворец. Джедаи же миротворцы вроде как... Но неправильный какой-то... да и мира в душе нет, — слова вырвались сами собой. Сейчас было очень больно, но тем не менее все напоминало о детских мечтах, и в голове словно прозвучал его же собственный детский голос: «А я знал, что вы прилетите и возьмете меня с собой, и что я увижу все-все звезды и планеты, я это во сне видел!» Реальность оказалась далеко не такой радужной, как те старые мечты. Мать отпустила его с магистром-джедаем, улыбаясь на прощание, такой он ее и помнил, и сейчас было еще больнее, что мечты разбились именно так. Уж лучше бы я пришел на ее могилу, чем это...
Энакин подчиняется указаниям Доктора. Ему хочется сказать «я бы и один ее поднял», но это неважно, главное — они сейчас уберутся из этой хижины.
...Ну наконец-то можно передохнуть. Энакин оглядывается вокруг, и у него вырывается невольный восхищенный свист.
— Вот это «транспорт»... Целый корабль, что ли? Сами собрали? — но тут же лицо Энакина становится сосредоточенным, однако думает он всего несколько секунд. На этой штуке, наверное, можно доехать не только до Мос-Эйсли...
— А насколько быстроходный... что это вообще такое? Мы на нем дотянем до Мос-Эйсли или доберемся аж до Корусанта? — этим Энакин пытается сказать, что второй вариант в разы предпочтительнее — ведь Корусант столица, и конечно же, там есть хороший госпиталь. Хотя и в Мос-Эйсли он, конечно, есть... — у нас очень мало времени, понимаете? Так что любая больница, которую вы знаете, и на которую мы сможем попасть как можно быстрее, годится. Энакин смотрит, как Доктор набирает координаты — кажется, она его даже и не слушала, приняв какое-то свое решение. Или нет? Неважно. Сейчас, сейчас все решится... Энакин сжимает кулаки, резко выдыхает, и едва удерживается на ногах во время толчка при старте, не успев ни за что ухватиться.
***
Доктор что-то говорит, но Энакин толком не вникает — планета-больница, вот и отлично. Толком он ничего больше не расслышал, усевшись прямо на полу рядом с диваном — силы словно покинули его, опасности не чувствовалось.
— Никогда о такой не слышал, но неважно.
Пусть. Он смотрит, как Доктор управляет кораблем, чувствует, как пол едва заметно вибрирует, словно фелинкс мурлычет. От этого кажется, будто корабль живой.
— Вам надо починить стартовый двигатель, так трясет при взлете, что я не знаю, как ваш корабль еще не развалился.
Ну да, твое мнение самого лучшего механика конечно, необходимо прямо здесь и сейчас. Энакин успокаивается и улыбается, слушая, как Доктор говорит о своем корабле. В этом он ее понимает — каждый пилот любит свой корабль, а Доктор с ТАРДИС явно намотали много парсеков вместе.
— Ну про время-то вы наверное, сочиняете, — но Энакин благодарен, что его пытаются успокоить, хоть так. По лицу женщины не поймешь, правду она говорит или нет, — но спасибо, что вы помогаете мне. Чувствую, да, — он поглаживает по полу рядом с собой, и корабль — как она сказала — ТАРДИС? — снова как будто отдается довольным мурчанием.
— Она словно живая, — Энакин подхватывает вслед за Доктором обращение к кораблю в женском роде. — Наверное, у нее есть и имя?
скрытый текстНу вот, скоро все решится, и сердце уже не колотится от предчувствия самого худшего. Энакин только сейчас сообразил, что Доктор говорила что-то еще... «Миллионы лет?» «Украла корабль?» На это он не реагирует, потому что откуда миллионы лет? Эта женщина... пусть она и ощущается иномирной, как и ее корабль, но столько не живут, Энакин просто не слышал о расах, живущих так долго. Неважно. Он закрывает глаза и пытается медитировать, раз уж время идет, а кораблем управляет не он.
Что-то не так. В Силе плеснуло чернотой и отчаянием, резко, будто ударило по щекам. Энакин вскочил, озираясь по сторонам, и столкнулся взглядом с Доктором. Ее слова он услышал словно сквозь вату, но и так все было понятно — его мать не дожила до больницы. Его. Мать. Не дожила. Умерла. Умерла. Это слово бьет в уши набатом, кровь вскипает.
— Она так много страдала в жизни! Она не заслуживает, чтобы вот так умереть! Вот так, после плена!
Если бы тогда Квай-Гон освободил из рабства их обоих, а не только Энакина, если бы джедаи позволили увидеться с матерью позже, если бы, если бы... Всевозможные «если бы» мешали мысли, наполняли сердце горечью и наконец выплеснулись в ярости.
На консоли ТАРДИС вспыхнули искры, на стене осталась вмятина, словно в нее врезался кусок скалы, не меньше. Корабль затрясло так, что Энакин едва успел ухватиться за какой-то поручень, на котором остались следы от его пальцев.
— Вы! Это вы убили мою мать! Вы слишком долго выбирали планету или совсем не умеете пилотировать ваш корабль! Как вы могли! — Энакин не понимал, что он выкрикивает, ему просто хотелось кричать, хотелось расколотить что-нибудь, спустить всю давнюю злость, всю тьму, и все новые вмятины оставались на стенах и изогнутых колоннах. — Миротворцы! Все вы одинаковые. Прикрываетесь красивыми словами, а на деле что? Ничего!
Глаза Энакина сверкали яростью — если можно было бы приглядеться, то стали бы заметны желтые крапинки в ранее голубых, как небо глазах, он ничего не чувствовал, словно превратился в машину, заправленную топливом под завязку.
— Вы. Все вы. Неважно, Доктор, джедаи, кто-то еще, — голос был холодным и равнодушным, в отличие от бушующих эмоций и раньше, чем смог подумать, Энакин выбросил руку вперед, захватывая Силой горло женщины, сжимая его все крепче.
Он отомстит за смерть матери.
***
Доктор что-то говорит, но Энакин не слышит ее, не воспринимает. Банальные слова, какие же банальные! И нет числа тем, кто говорил ему «забудь о прошлом» — все равно что сердце из груди вырвать, внутри жжет, и слов нет, все внимание уходит на удушение Силы — и ощущение под руками нежной женской кожи, хотя он и не прикасается физически. Еще недавно бушевавшие страх и затем ярость сменились холодным, жестоким равнодушием. Здесь они вдвоем. Эта женщина виновата в смерти его матери. А ее машина... вот об этом Энакин не думал вообще — привык, что он умеет пилотировать все, что летает.
Женщина — Доктор — просит что-то. Что-то про дом. Она хрипит, но продолжает что-то говорить и не отводит глаз.
— У меня нет дома. Весь мир — мой дом и Храм джедаев — его обитель. — слова звучат напыщенно и самодовольно. — Я сам хороший пилот, - ухмыляется Энакин, еще чуть-чуть сжав горло Доктора. Он должен отомстить. Хоть кому-нибудь. Жизнь за жизнь — как говорили древние.

Нет покоя, истинна только страсть.
Страсть дает мне силу.

О да, Энакин чувствовал себя всемогущим, способным на все. Казалось, так ясно он не видел еще никогда. Все причины несчастий стали видны вдруг как на ладони. Все вероятности будущего, все смерти, что произойдут — он увидел все. И увидев, он сможет это изменить! Сможет исполнить ту детскую мечту — «чтобы никто больше не умирал», и в этом — его истинная мощь.

С мощью я могу победить.
Победив, я разорву оковы.

То, как потемнело в помещении, Энакин заметил не сразу, зато почувствовал, как его огрели по затылку. Невольно он выпустил Силовую удавку и схватился за голову.
— Кто это еще? Ты что? — и добавил ругательство на хаттском. — Вы заботитесь? Так я и поверил! Как это вы заботитесь, если она умерла?
Энакина не смутило, что его новая собеседница в необычном вычурном платье казалась несколько призрачной — конечно, раньше ему призраков Силы не доводилось видеть, но о такой возможности он знал, поэтому он продолжил уже тише:
— Что значит «все равно бы умерла?» Ей нужен был врач, нужна была помощь, понимаете! — сам не замечая того, он снова кричит, но этот крик становится хриплым, он садится на пол, закрывая лицо руками.
— Я так боялся ее потерять! Боялся больше не увидеть. Хорошо, хоть она какое-то время прожила свободной, но я хотел выкупить ее, увезти и позаботиться о ней. И не мог.
Теперь-то она в Силе, свободна. Теперь уже ничто не должно волновать, но как же больно. Внутри больно. И горло жжет. Когда Энакин отнимает ладони от лица, его глаза снова чисто-голубого цвета.
— Кто вы? — уже осторожно спрашивает он внезапно появившуюся незнакомку. — Вы когда-то были джедаем? ...Или ситхом?... — это звучит даже робко — быть не может, о ситхах не слышно давно... было не слышно. Энакин почтительно склоняет голову.
— Мой учитель — первый учитель, Квай-Гон, — устыдил бы меня сейчас,— произносит он одними губами. — Но мне все равно больно терять тех, кто мне дорог. Все бы сказали, что они уже в Силе, но это не утешает... только камнем на душе, и ответов нет.
Энакин осторожно смотрит на Доктора — все ли с ней хорошо, не испугается ли она его теперь? Но что теперь делать?
Сила освободит меня.
***
Энакин удивлен — значит, машина казалась ему не просто живой, она и была живой! Кому сказать, что дух машины треснул его по башке зонтиком — засмеют же! Ладно бы дроид, но у дроидов не бывает души, только программа, это всем известно. И все же у нее была именно душа. Однако, удар явно пошел на пользу — горе лучше, чем ярость. Чище. Более настоящее. Как ее Доктор назвала? Идрис? Секси? Парень не очень-то разобрался в нюансах имени, а потому ничего не отвечал, пока Идрис-Секси или «джедайка», как он ее мысленно прозвал, втолковывала Энакину о пингвинах и справедливости. Кто такие пингвины, он не знал, но суть понял, и смог только грустно вздохнуть. Душу обожгло стыдом, и он смог сказать только: — Простите.
Потом, помолчав, добавил:
— Мастер Оби-Ван всегда говорил мне контролировать эмоции, — горько усмехнулся Энакин, — и вы правы, идей у меня не было. Разве что... погрузить мать на спидер и попробовать домчать до Мос-Эйсли. Но выдержала ли бы мать, хватило бы ли топлива? Должен признать, скорость у вас намного выше, хоть и трясет при старте.
Прикосновение Доктора бьет словно током, Энакин вздрагивает — его не боятся? После того, как он чуть не стал монстром? Убей он кого-нибудь, и скользкая дорожка была бы обеспечена.
— Спасибо вам за честность и доверие...
Ком в горле с трудом проглатывается, губы пересыхают:
— Вы тоже потеряли близкого человека? Как вы с этим справились? ...Простите, — Энакин смущенно смотрит вниз, теребит падаванскую косичку, не решаясь поднять взгляд, но то, что Доктор говорит дальше...
— Ваш друг не смог принять вашу сторону? Он был на Темной стороне, но вы дружили? Как такое возможно?
Энакин замолкает — вот это новости... в Храме им о таком точно не говорили, только вечное «опасайся Темной стороны, она туманит разум». А почему туманит? Чего там опасаться? Ответ на второй вопрос будущий джедай уже знал — себя, своих страстей. И если мне контроль над ними дается такой ценой, то какую же цену платят Темные?
— Похороны... да, — вопрос Доктора прозвучал очень своевременно. — Ее любимая планета? Когда-то она родилась на Риши, свободной... но попала в долги и вот, вся жизнь наперекосяк. Что она любила? Она гордилась мной, — тут Энакин самодовольно улыбнулся — я еще ребенком собрал для нее дроида, чтобы ей легче было трудиться. Так радовалась, что хоть кто-то будет свободным... ее последние слова, выходит, о том, что я стал джедаем. Им мне и нужно стать.
Энакин снова задумался — он уже не сидел, собравшись в комок, а подошел к панели управления, изучая механизмы.
— Меня всегда это успокаивало, — объяснил он.
— Секси, — обратился Энакин напрямую к ТАРДИС, — нам нужно на ферму Ларсов. Это далеко отсюда. Я целый день гнал и конечно же, не запомнил дороги. Нужно им сообщить. Самое достойное — это когда тебя помнят. Было бы обидно держать их в неведении. Доктор, мне нужна какая-нибудь ткань... и не могли бы вы присутствовать на похоронах? Я не знаю, каким человеком был Клигг... — Энакин запнулся, не решившись назвать его дядей, - но он дал ей свободу, которую не смог дать я. А это значит, что в последний час она должна быть со своей семьей.
***
Энакин смотрит, как исчезает Секси, истаивая в воздухе, и одновременно загорается свет. Так вот что значит «живая машина»... Он гладит панель, трогает рычаги — но не сдвигает их, просто проводит рукой, словно бы гладит фелинкса. ТАРДИС трясет — полет чувствуется всем телом, но не так, как они стартовали прошлый раз. Она ведь тогда и правда спешила... она поняла... Теперь Энакин иначе смотрит на оставшуюся на поручне вмятину, думая, что Секси наверное, было больно.
Кажется, тема потери близкого для Доктора тоже была не чужда — Энакин чувствовал ее смятение, боль и растерянность. Она так быстро сказала про эти йогурты — как будто отговаривалась, отмахивалась от прошлого. Видимо, вредной привычкой может стать что угодно.
— Это было не так давно, я прав? — юный джедай пытается быть проницательным, по крайней мере надеется, что именно такое впечатление производит сейчас. — После смерти? — вся проницательность разом слетела, уступив место растерянному виду, который тут же сменился озарением.
— До которой смерти? Вы не человек... человек так не умеет — умирать по нескольку раз. — Вашей или его?
Энакин ловит руку Доктора, гладит сам — осторожно, ласково. Он смотрит вокруг — теперь видит не просто корабль и женщину, он видит понимающих разумных, чувствует сочувствие и горечь — она есть в Силе, как черный осадок где-то там, на дне глаз Доктора, таких теплых и ласковых, но загляни поглубже... Энакин внимательно слушает, кивает в нужных местах. Он не уверен, что понял все, но главное ему было понятно, только незнакомо — сам Энакин был чужим что для юнлингов, старше которых он был в несколько раз, что для падаванов — он не заработал это звание, а получил его сразу. Он везде был чужим, и только Оби-Ван мог его понять. Квай-Гон тоже, но тот уже умер. И канцлер Палпатин, чуть позже. По крайней мере Энакин так думал, приходя в кабинет канцлера свободно, в любое время — для почетного гражданина Набу это было даже логично.
— Вы? — так вот что за Тьма в глубине таких теплых карих глаз... – Случайно... — повторяет Энакин эхом. — Вы любили его, наверное? Пусть он и был жесток. Любовь она вообще... несправедлива. Она... сжигает, — нашел Энакин нужное слово для того, что чувствовал. — Но любовь – и свет. Как огонь. Ну все, все, не нужно плакать... — он пытается обнять Доктора, неловко прикасаясь к ее плечу, коря себя за то, что второй раз причинил ей боль — на этот раз душевную.
***
Тем временем Доктор напоминает о важном — ткань. Верно. Они идут вниз по лестнице, потом коридорами, сворачивают мимо какого-то автомата — Энакин решил, что это что-то вроде пищевых автоматов в Храме — похож немного. Это неважно. Еще поворот — и открывается комната. Целая огромная комната, завешанная одеждой, заваленная самыми разными тканями. Энакин только крутит головой по сторонам — в Храме было принято быть аскетичным, носить простую, удобную шерстяную одежду неброских цветов. Конечно, бывали исключения в зависимости от расы разумного, но все стремились к единообразию — джедаи никогда, насколько было известно Энакину, не сосредотачивались на материальной стороне жизни более необходимого. А здесь... Он поднял с пола кусок ткани, похожей на набуанскую парчу — сплошь красный с золотом, свернул, аккуратно положил на полку. Потом вытянул откуда-то что-то невероятно пестрое — кажется, это вообще было что-то вроде плаща. Рядом висел коричневый шерстяной плащ, но не джедайский, а какого-то странного фасона, непривычного Энакину.
— Ваше, что ли? Непохоже... — и снова убрал вещи. Еще нашлась шелковая ткань — слишком по-королевски. Шелк был приятным на ощупь, но чужим.
— Она никогда не носила таких одежд, как я помню. Совсем маленьким я ее помню в другом... — Энакин снял с вешалки платье, но платьем это могло называться условно, потому что было очень уж прозрачным, хоть и с тонкой вышивкой. — Вот в таком... она была рабыней, но вы понимаете, почему рабыни носят такие платья... — одежда полетела в угол, а на лице Энакина отразилась боль. — Гардулла Хатт очень плохо тогда обращалась с моей мамой.
Еще одна попытка, и в руках Энакина оказался просторный шерстяной плащ светло-песочного цвета.
— Вот это то, что нужно. В таком платье она была последний раз, когда я ее видел... ну, в детстве, — эту ткань Энакин бережно свернул, и прихватил еще какую-то тряпочку. — Тут у вас какой-то автомат по дороге был, там можно набрать воды? Хоть кровь оттереть. Пойдем, Доктор.
***
Энакин чуть замирает, услышав про Повелителей Времени, кивает — в галактике полно рас, всех и не упомнишь. Может, и такие есть... но он не может не сказать:
— Теперь понятно, почему в Силе вы ощущаетесь иначе — не как обычный человек. Как бы это объяснить... Обычно Сила как будто протекает сквозь тебя, а у вас не так — это словно вихрь вокруг, как если бы ветер вдруг закрутил воронку из песка... очень необычно.
А потом он чувствует, как вокруг словно неуловимо темнеет, когда Доктор говорит о своем грузе, об изменениях.
— Мне тяжело понять все это. У меня из близких была только мать, и то я вот... чуть с ума не сошел, — Энакин виновато опускает глаза, — а ведь за вашу жизнь... — он умолкает, скомкав слова. Не стоит говорить о том, что наверняка у этой женщины было много потерь, если она столько раз сама умирала и наверняка видела чужие смерти.
— Нелинейное время? Это как... — он пытается представить. Не получается — есть рождение, смерть, есть жизнь, сегодня, завтра... — Погодите, кажется, я начинаю понимать... — в голове возникает мысль.
— Если положить рядом несколько металлических прутов, перекрутить их, а затем сплавить вместе и выковать, допустим, нож, то этот нож будет отличаться по свойствам от обычного. Будет крепче и острее. Выглядит почти так же, но внутри него сохраняется узор из тех прутьев, что взяли для его изготовления. Кроме того, здесь будут свойства сразу всех металлов, которые были использованы для ножа, они будут дополнять и усиливать друг друга. Это что-то такое же, да? Вроде бы ничего особенного, а изнутри все видно, как сделано... если знать, как сделать, как опознать или если заглянуть внутрь. А время — это ведь и мысль... Она всегда немного «не здесь», не синхронизирована. Это чувствуется... просто мне говорили, что я неплохой менталист, — не мог не похвастаться Энакин.
Но не нужно быть менталистом, чтобы понять, что почувствовала Доктор от его вопроса. Как плеснуло холодом и болью. И еще...
— Если это не любовь и не ненависть, то дружба. Вы как родственные души, которые почему-то не могут понять друг друга, но и не могут поодиночке, истязая себя. ...Я так почувствовал.
То, как Доктор меняет тему, вызывает улыбку, но чувствуется, что за улыбкой скрыто что-то большее, и это явно не радость.
— Ага, хорошо... когда песок постоянно лезет под одежду, набивается в обувь, ветер его заметает в окна... а песчаные бури! Это же опасно. Тут нечего любить.
В гардеробной они разговаривают совсем о другом, Энакин чувствует себя неловко, но перебирает вещи и вспоминает прошлое. Когда Доктор заговорила снова, какой-то платок, который Энакин взял в руки, выпал.
— Более разносторонняя, чем я могу себе представить... — но не продолжает тему. Ему и так неловко — стоять посреди чужой гардеробной, сплошь завешанной самыми разными вещами, а уж если начать вдаваться в особенности чужого вида, это будет совсем нетактично. Но Энакин осматривает тринадцать костюмов, на которые обратила его внимание Доктор. Погладил их — ткани совсем разные, незнакомые. И фасоны непривычные — таких он не видел. Останавливает внимание на черном с красной подкладкой пиджаке, задерживает руку чуть дольше... приятно наощупь и вполне практично. Но ничего не говорит, лишь вежливо кивнув.
Он забирает то, что считает подходящим, и они с Доктором выходят.
— Музыка? — Энакин задумался. Он был далек от всего этого. Разве что когда забегал по поручениям Уотто в кантину, слышал там порой разухабистый джиз, который резал по нервам. И иногда слушал игру уличных музыкантов, которые исполняли то, что сами называли асуф — такое протяжное и тоскливое... Детство было больно вспоминать — что уж говорить о музыке. А потом все как-то само собой сложилось, вспомнилось, словно части механизма щелкнули и встали на место.
— На соседней от нас улице играл один уличный музыкант... Мама иногда просила его исполнить одну мелодию... «Душа пустынной сливы», так она ее называла. Тогда она плакала, но совсем чуть-чуть, и улыбалась.
Энакин перехватывает наполненное ведро у Доктора. Дорогу назад найти уже проще. В консольной он ставит ведро на пол, вешает тот плащ на один из поручней, и садится рядом с телом матери. Осторожно окунает прихваченную в гардеробной тряпку в воду, проводит по лицу матери, по виску. Тряпка окрашивается красным. Гладит ее волосы — хочется их распутать, перебрать, но только жалостливо смотрит и оставляет как есть. Вытирает кровь со связанных когда-то рук — на запястьях еще остались следы, которые теперь не пройдут никогда.
— Спасибо вам, — говорит Энакин, теперь уже с искренней симпатией. И тут в голове щекочется какая-то мысль, вспыхивает и озаряет все:
— Время! — он откидывает окровавленную тряпку, внутри становится больно, но он с надеждой смотрит на Доктора, — Вы же можете вернуться в прошлое и не допустить ее плена? Или хотя бы на неделю назад? — вздыхает и отвечает на свой вопрос сам: — ...Нет. Не можете. Иначе вы не скорбели бы о вашем друге, а вернулись бы и все переделали.
Энакин вздыхает, снова берет тряпку, смачивает ее в воде и продолжает вытирать кровь, уже молча.
***
Энакин невольно улыбается на вопрос Доктора — такое непосредственное «что это?» мог задать только тот, кто родился в другом мире, не здесь, где Сила пронизывала все, была сутью мира. Как можно жить, не чувствуя Силы, Энакин не представлял — это все равно что не чувствовать биения собственного сердца. Ужасно, должно быть. Возможно, в других мирах и культурах Силу называют иначе?
— Сила — это... скажем так, это энергия. Она пронизывает все, есть везде. В каждом предмете, больше или меньше. В камне, в дереве, в песке, и здесь — Энакин показал на консоль ТАРДИС — она тоже есть. Бывает электромагнитное поле, а бывает Сила. И бывают существа, чувствительные к Силе. Если их научить, то они могут ее использовать. Расы она определять не помогает. Если бы я не мог использовать Силу, я бы принял вас за обычного человека. Видимо, то, что вы говорили про время, то как вы с ним обращаетесь, это оставляет отпечаток.
Энакин пожал плечами — других объяснений у него все равно не было, что чувствовал, то чувствовал, а своим чувствам он привык доверять.
— Наверное, я сейчас выгляжу как наши преподаватели из Храма джедаев.
Он слушал Доктора, но понимал не все. Что за татуировка с обратным отсчетом? Что за киберчеловек? О чем она? Но чувствует главное — она тоже боится терять близких. Ей тоже больно. Каждый раз, когда... И она прячется за веселостью и разговорами, за скачками с темы на тему... Энакин хмуро посмотрел на Доктора, но улыбнулся — чуть-чуть, уголком губ, приняв комплимент как должное.
— В конце концов время ведь тоже механизм, верно? А значит, в нем можно разобраться.
...В консольной Энакин в очередной раз отжал тряпку, приводя все в порядок, когда зазвучала мелодия. Та самая, из детства. Невольно тянущая за собой картины прошлого...
...Вот его мать печально улыбается, когда он в очередной раз подрался с Гридо — обрабатывает царапины, полученные в драке, антисептиком и только качает головой, приговаривая, что это не доведет его до добра, но не ругает — нет смысла, Энакин вспыльчив и упрям, ему бесполезно говорить. А вот он ищет на свалке за лавкой Уотто всякие механизмы и железки, годные для того, чтобы их использовать, тащит в свою комнату. Его приятели охотятся на пустынных ящерок или обсуждают легенды про крайт-дракона, а он копается в железках, захламив все вокруг и благодарен матери, что она не ругается — ведь он собирает дроида для нее, просто она пока еще не знает, что это будет, и видит раскиданные по всей комнате детали. А вот вечером, в межзакатье, они сидят у дома и слушают ту самую мелодию, что звучит здесь и сейчас. И Энакин снова как будто видит опускающиеся за горизонт солнца — когда одно из них скрывается, небо из пестрого сине-оранжевого становится оранжево-бордовым, словно налитым кровью. Скоро скроется и второе солнце, небо потемнеет до черноты, ночь станет холодной — настолько же холодной, насколько жарким был день. А вот он, уходящий с Квай-Гоном, обнимает мать, спрашивает «можно?» и она все с той же грустной улыбкой отвечает «да».
— Конечно. Я подозревал, что вы что-нибудь такое скажете, — в голосе Энакина сквозит язвительность, но он не спорит, грустно выдохнув: — Что ж... она хотя бы была свободной последние годы. «Зафиксированный факт» — звучит как правило какое-то, не люблю правила. Но если не изучил работу механизма, лучше не ломать, — язвительность снова возвращается в голос.
Доктор помогает ему. Каждый из них занят своей частью дела — скорбного, но такого необходимого. Они молчат — не нужно говорить, сердца словно бьются в такт, мелодия, их дыхание и биение сердца как будто переплетаются. Энакин тянется в Силе к Доктору, мысленно посылая ей образ из своего детства — то межзакатье, когда все звуки затихали и звучала только эта мелодия. Почувствует ли она, увидит ли этот образ так же ярко, как и он сейчас? Тот краткий миг покоя в его трудном — без преувеличения — детстве, осколок счастья посреди бесконечного рабства, криминала и выживания в суровом климате Татуина? То, что он сам забыл, пока Доктор не спросила о музыке.
Но вот все готово, и Энакин берет плащ, прихваченный из гардеробной, расстилает на полу, поднимает мать на руки. Голова мертвой женщины неловко запрокидывается назад. Энакин осторожно укладывает ее на ткань, гладит по лицу и не замечает, как скатывается слеза. Поджимает губу. Заворачивает тело матери в ткань — он больше никогда не увидит ее лица — только если во снах.
— Нам пора прилететь, наверное. Оуэн и Клигг... дядя... — поправляется Энакин, впервые называя так человека, который дал свободу его матери, — ждут нас.
И Падме ждет... На секунду кажется, что вместо Доктора он видит другую женщину, юную и прекрасную, с роскошными темными волосами, даже внешне источающую свежесть набуанских лотосов — Падме. Образ исчезает — они с Доктором вдвоем, одни.

 

Кошмары не давали покоя. «Энакин, помоги!» — издалека слышал он голос матери и вскакивал в ледяном поту. Каждый раз так. Он чувствовал, что что-то случилось, нет, он знал! И не поделиться ни с кем — его бы не поняли, ведь все джедаи выросли при храме, один он помнит свою мать и родину. Впрочем, родную планету он предпочел бы не помнить — песок, раскаляемый двумя солнцами, рабство, криминал и прочие «радости» жизни. Но мать... Как можно уйти, выкинув все из головы, забыть, отстраниться? И вот теперь... Мягкий, приятный бриз с озера на Набу не приносил облегчения. Голос Падме и ее близость рядом — тоже. Все только еще больше мешалось в голове, создавая полный сумбур. Руками бы выдрать эти кошмары из памяти... да невозможно. Падме чуткая, она все поняла, коротко сказав «твоя миссия — охранять меня, а я хочу лететь на Татуин». Спасибо ей.

Татуин встретил их густой, одуряющей жарой, особенно неприятной после Набу и нейтрального, стерильного воздуха корабля. Привычная когда-то разноголосица, мелькание лиц разумных всех возможных рас не отвлекали Энакина — он точно знал, что ему здесь надо, поэтому они с Падме вскоре были на ферме Ларсов. Недолгий разговор — и Энакин сорвался, едва услышав про тускенов, оседлал стоящий рядом спидер, как дикое животное, и помчался в пустыню, оставив Падме под присмотром родни. Он не смотрел, куда несется, только сердце колотилось набатом — «скорее, скорее».

Хорошего это ничего не предвещало — встреча с тускенами всегда грозила опасностью, все фермеры это знали и старались не пересекаться с кочевым народом. Энакин гнал весь день, и только к вечеру заметил поселок тускенов. Кровь кипела внутри, его вела сама Сила — Энакин прорезал стену хижины световым мечом. Там его мать, он чувствовал. И оказался прав. Привязанная к какой-то изгороди, как животное, измученная... он распутывал веревки, ругаясь про себя, чувствуя, как в нем закипает ярость... Положил ее на земляной пол, сел рядом, и только гладил по голове, понимая, что от этого легче не станет, но что еще он мог сделать?

Энакин чуть не плакал, сдерживаясь из последних сил:

— Мама, что же они с тобой сделали?.. Все хорошо, все уже хорошо!

— Сынок... это ты? Ты стал джедаем... — голос матери был слишком слаб. Энакин только кивнул — да, мол, стал джедаем, да, я тебя спас...

Это даже нельзя было назвать полноценными данными разведки, слишком громким было событие. Слишком известен стал пилот, взорвавший Звезду Смерти, весь голонет кричал «Люк Скайуокер — герой Альянса!», «Талантливый пилот — наша надежда» и прочее. Громкие, броские заголовки.

Скайуокер... Вейдер давно не слышал этой фамилии. Невольно вспомнилось... «Генерал Скайуокер, что нам делать?» «Энакин Скайуокер — вся ответственность на миссию за вас, не подведите!» Это всего лишь голоса, призраки. Они все умерли — еще тогда. Далекое прошлое, нечаянно напомнившее о себе. Но если рассуждать логично, сколько в галактике могло быть Скайуокеров? А если фамилию перевести на другие языки, то вероятное количество возрастало в геометрической прогрессии. Могло ли быть такое, что мальчишка воспользовался громким именем из старого архива? Теоретически возможно. Его бывшим именем. Как иронично. И слишком сложно — Вейдер никогда бы не поверил в реалистичность такого хода мыслей. Хотелось верить совсем в другое, но это надо было еще проверить. Вопросов было больше, чем ответов, и если имя пилота стало известно всему голонету, то прочие данные пусть соберет СИБ. Кроме того, тот пилот — одаренный, это Вейдер знал точно, он сам почувствовал его в Силе — лихой мальчишеский задор, отчаянность и тягу к приключениям... такие знакомые. Но быть этого не может. Нет. Его жена умерла, он сам убил ее. Пусть СИБ делает свою работу, он сделает свою.

Вейдер вошел в капсулу для медитаций, снял шлем. Несколько минут относительной свободы, которые можно использовать с пользой. Один одаренный всегда может почувствовать другого одаренного. Вдох. Выдох. Единое целое с пространством. Корабль. Космос. Люди на корабле — кто-то обеспокоен, кто-то боится, кто-то наоборот, уверен во всем, но этих мало. Пренебречь. Сила увлекает дальше. Вдох. Выдох. Словно ветер в начале лета на Татуине. Горячая, раскаленная река — вот какая теперь Сила. И в этом потоке Вейдер искал ту знакомую Силу, и не находил.

...Время, отведенное на медитацию, закончилось, Вейдер вышел из капсулы. Зубастая дверь разомкнулась, выпуская его, и сомкнулась снова. В который раз тот же итог — ничего. В чем дело? Значит, один одаренный может почувствовать другого одаренного? Конечно, если тот не закрылся от него. Но если он и правда сейчас на Явине — почувствовать будет намного сложнее. Словно в ответ на эти слова, запищал сигнал видеосвязи.

Данные разведки гласили: «Имя: Люк. Фамилия: Скайуокер. Место рождения — Татуин, Анкорхед. Ближайшие родственники — Оуэн Ларс, Беру Ларс». Сухие анкетные строчки. Следовало догадаться. Еще когда Оби-Ван Кеноби появился внезапно, через столько лет. Это не могло быть случайностью. ПростоВейдер был слишком уверен в смерти жены. Чудовищная ошибка! Две ошибки — поправил он себя мысленно. Первая — быть уверенным в факте, который не проверен, и вторая — не проверить его. Но в этих ошибках виноват только он сам, и никто больше. Однако где сейчас его сын, было неизвестно. «Сын» — это слово согревало, но не горячим ветром пустыни, а совсем иначе. Тот ветер больше обжигал, чем согревал, но воспоминания о нем постепенно стираются. Это все действительно было с каким-то другим человеком. И — с ним. Строчки данных на экране — лучшее тому доказательство. Ничто не потеряно, пока есть надежда. Наконец-то у него есть что-то кроме космоса за иллюминатором корабля. Будущее.

Вейдер выключает компьютер, просит подготовить его корабль к отлету. Никто ничего не спрашивает, хотя легкое недоумение на лицах все же читается. Не имеет значения. Вперед. Эту миссию он назначил себе сам.

Отброшенные в прошлое, воспоминания, пропитанные дымной горечью, возникали вспышками, вызывая ярость. «Лгунья!», «Вы убили ее», «Она была жива, я это чувствовал!» — голоса прошлого, ненужные, забытые. Однако... если его сын жив, это меняет все. Это означает, что он был глупым мальчишкой, слишком легко попавшимся в ловушку — это-то он давно понял, а вот глубину всей лжи и горечь отчаяния ощутил только сейчас, читая новости в голонете, запрашивая данные СИБ, пытаясь прощупать Силу. Потому что если его сын жив — раз он жив — то... Однажды Вейдер уже предлагал половину Империи — ей. Она отвергла его дар, но сын — другое дело. Если он такой же, если хоть чем-то похож, он не откажется. Не должен отказаться.

...От него или от Империи? Полосы света на экранах сменились чернотой неба. Следующая введенная координата задавала курс на орбиту Явина. Совсем скоро. Вейдер попытался снова прощупать Силу, и на этот раз она откликнулась. Она была горячей, текучей и темной. Мощной. Совсем не то что легкое, почти невесомое касание во время того боя. С этим он разберется потом.

Снижение. Контроль высоты. Скорость — передвинуть переключатель. Закрылки. Вхождение в атмосферу — идеальное. Некоторое время ушло, чтобы высмотреть в джунглях Явина место, подходящее для посадки. Было несколько иронично пользоваться той же посадочной площадкой, что и повстанцы, но ему просто нужно посадить корабль.

Джунгли брали свое — растения прорастали сквозь покрытие посадочной площадки, оплели здание, создавая вид заброшенности. Не получится красивого отчета об уничтожении базы повстанцев или парочки джедаев — если они еще остались. Кроме Люка, конечно, но Люк — это же Люк. Он не в счет. Правда, самому Вейдеру не нужны были красивые слова на бумаге — важнее, что он увидит. Это Император любит красивые витиеватые фразы, в которых главнокомандующий так и не стал силен.

Вейдер подошел к пирамиде, неподалеку от которой посадил корабль. Неужели повстанцы такие идиоты, что додумались сделать базу прямо в ситхской гробнице? Хотелось рассмеяться от их глупости. Пара шумных выдохов, чуть более коротких, чем обычно — и все свидетельство внешнего проявления эмоций. Сканирование Силы на этот раз давало отчетливый темный фон, говорящий, что здесь кто-то был. Что ж, если не получится найти сына — возможно, получится найти ответы на другие вопросы. Например, о могуществе. О будущем. О своей судьбе и потерях, что еще предстоят — и предстоят ли. Сила изменилась — она была не просто текучей, она была затягивающей, чистой, сконцентрированной Тьмой.

Сверкнуло красным. На ступенях пирамиды что-то лежало, и это «что-то» выдавало присутствие здесь живого существа, и явно одаренного — в деталях легко узнавался разобранный световой меч и кайбер-кристалл. Красный. Люк, неужели он пал во Тьму, нежели он повторит все ошибки? Минутная тревога ушла, стоило приглядеться — рукоять меча была явно не новой. Потускневший от времени металл, чуть поцарапанный с краю. Меч явно ремонтировали, но кто?

Это не мог быть ситх — их всегда двое. Это не мог быть джедай — у них не такие мечи. Это... Оставалось два варианта. Или Люк стремительно пал во Тьму — Вейдер мог бы поклясться, что Тьмы в сыне он точно не чувствовал, пусть ментальное прикосновение и было кратким.

Сила не может отказать. Сила не может перестать течь сквозь тебя - так думаешь ты. Не может, и все тут. А она берет и отказывает тебе в самом простом. В желании жить. В стремлении вперед и ввысь. И оказывается, что нет ничего. Что так трудно вот это "нет проблем" с улыбкой, которое всегда вдохновляло - и не нужно было ничего больше делать, кровь начинала бурлить. И... нет.

А хочется другого. Всего сразу. Пафоса. Силы. Даже - неожиданно - почувствовать вкус власти. Откуда такие мысли? Как воспоминание, как из параллельного мира, осколок Силы? Не знаю. Что значит "вкус власти"? Однажды, услышав в свой адрес "мощно!", проникаешься вкусом этого, не побоюсь сказать, комплимента. Очень неосторожного, потому что скажи тогда "хорошо", "сильно" или как-то иначе, а не это "мощно", нечем было бы проникаться.

И при этом - пустота там, где должна быть энергия, Сила, в конце концов. Какая она, Темная или Светлая? Вот что самое непонятное и загадочное. Так и хочется сказать "вот что называют Избранностью", но нет, там о другом было, о действии, не чувстве. Не хочу говорить об этом.

...Плеснуло болью - откуда-то из будущего... или из прошлого... другой версии этого мира. Обожгло. Резкий выдох.

***

— Мой отец... — глядя на Энакина, было совсем трудно говорить. – Он... джедай. Слова упали камнем, подразумевая несказанное «был». — Он... очень сильный человек и не нуждался в моей вере.

И снова несказанное «а я нуждался в этом». Снова глухой, уставший голос, говорящий больше, чем слова. Говорящий о несказанном тогда, в прошлом, о несбывшемся, о возможном и невозможном, о том, что бессмысленно перебирать все «если».

— Энакин, если бы я мог, я бы поговорил с моим отцом. Спросил бы его о многом. Даже не знаю, о чем. Но Силе было угодно, чтобы он умер. Я обрел отца и тут же потерял. Так стоит ли говорить о вере?

От этих слов почему-то стало легче, словно он сказал то, что давно хотел. Может, так оно и было. Люку казалось, что он обязательно в этом разберется. Подумает немного и разберется, но потом, когда мысли улягутся.

***

Как будто сам с собой разговариваешь... или смотришься в зеркало. Почему-то это важно. Значит, так и есть.

Империя – то есть уже Республика – праздновала. В небе вспыхивали фейерверки, везде звучала разудалая музыка, люди на улицах обнимались и поздравляли друг друга. И только Люку хотелось кричать: «Вы понимаете, что натворили? Вы уничтожили себя, свое будущее, вы...» Мысленный крик захлебнулся, сметенный волной гнева. Слова исчезли, и только вспышки фейерверков – красные, зеленые, желтые... Словно взрывы сверхновых или танец гигантской битвы. И он еще не отошел от битвы. В памяти возникли картины недавнего прошлого. Вот он рядом с отцом и Императором, и тот говорит: «Прекрасно, я чувствую в тебе гнев, мой мальчик. Позволь же своей судьбе свершиться» - и голос такой вкрадчивый, мурлыкающий. Люк помнит свой страх. Как он отбросил меч. И боль – в следующую же секунду. Боль от молний. Отчаянный крик «Отец, помоги!» до сих пор резал уши. Отец. Отец. У него есть отец. И он защитил сына. Но какой ценой?

...В небе вспыхнул еще один фейерверк, осветивший все красным, а следом за ним другой – зеленый. Словно танец их мечей. Тьма и Свет. Свет и Тьма.

«Темная сторона не опасней. Проще» - вдруг всплыл в памяти голос мастера Йоды. Так ярко, будто он стоял рядом – Люк даже оглянулся. Нет, рядом с ним никого. Только в Силе полыхает радостью. Чужой радостью. Радостью от того, что умер его отец, только что обретенный и потерянный.

Его отец был самым ненавидимым человеком в галактике, воплощением сил Империи и воплощением самой Силы, не иначе. А Люк был героем-повстанцем, выступившим против Империи. Сердце, кажется, стучало в горле, и Люк только сейчас понял, что дрожит, хотя на улице не холодно. «Как вы можете праздновать, когда произошло такое!» - гнев накатывал волнами, застилая все красной пеленой...

«Помоги мне снять шлем. Хочу посмотреть на тебя своими глазами». Эта просьба навсегда останется в памяти. И то, что почувствовал Люк, встретившись взглядом со своим отцом – удивление, смятение, радость и понимание. Но празднующие люди на улицах не видели этого взгляда, не знали, что его отец перешел на Светлую сторону Силы. Кто-то из них, может быть, помнит генерала Скайуокера, ветерана войны клонов, но при этом все равно ненавидит Дарта Вейдера. Люк невесело улыбнулся этой иронии судьбы.

...На тренировке его меч со свистом разрезал воздух. Еще, еще... В ушах стоял гул вчерашнего праздника, и подгоняемый ненавистью и гневом, зеленый клинок мелькал так, что казался сплошной извилистой линией. Ему нужно набирать учеников, нужно возрождать учение... Какое? Люк словно застыл. Его готовили быть джедаем, и он сам не так давно говорил «я – рыцарь-джедай». Но зачем? Империя повержена, ее остатки будут сопротивляться, но у руля сейчас другие силы. Зачем теперь – теперь – джедаи? Но все равно Люк упорно тренировался. Просто чтобы заглушить воспоминания. Чтобы заглушить вспышки фейерверков в памяти. Чтобы не чувствовать ту чужую радость, полыхавшую в Силе. Не помнить о ней. И снова зеленый клинок мелькал, но не мог заглушить боль в душе.

...А однажды Люк посмотрел в зеркало и увидел, что его глаза – желтые. «Почему мне никто об этом не сказал, не предупредил? Почему...» И снова в памяти вкрадчиво: «исполни свою судьбу... не опасней... проще...» Действительно проще, убедился Люк. Теперь все стало проще. И молния, которую он бросил здоровой рукой, была мощной. Сорвалась с пальцев легко, прорезала пространство с легким шипением, ударив в стену. Люк не собирался стрелять молнией, он просто разозлился и не справился с эмоциями. И вот... Он смотрел на опаленную молнией стену в ужасе. Красная пелена ярости схлынула, оставив после себя чувство невыразимого могущества. Он – именно он – может все. Он воплощение Силы, как и его отец. И должен обрести истинное могущество. Мир возможен только если осколки Империи подчинятся ему. А они понимают только язык силы. Все виделось настолько ясно, что трудно было поверить, как он раньше не догадался. Но многого не хватало – если джедайские голокроны сохранились, то что говорить от ситхских?

...Ситхские. Это слово отдавало металлом и пламенем. И Силой. Истинной, Темной Силой. Смутно знакомой. Он когда-то уже чувствовал такое, только тогда он говорил всем, что это нехорошее место, что не нужно было строить здесь базу... конечно, ему никто не верил. А если бы и поверили, толку-то? Теперь Люк понимал – он чувствовал источник Темной стороны Силы. Если оттуда и начать поиски? Да, это лучше чем ничего. Люк быстро собрался, никому ничего не сказав, взял корабль, вывел его на орбиту и проложил курс до Явина...

 

Сиять не так сильно... Может ли он? Может ли, живущий на полную катушку, чувствующий со всей страстью, не признающий полумер, не ослепить ее, не сжечь... не задушить? Энакин чувствует страх от этих мыслей — страх за любимую, опасение причинить ей боль, пусть даже нечаянно...

...Причинить боль. Он это умеет. Он помнит — все еще помнит. Солнечный свет меркнет, превращаясь в красноватые потоки лавы. Кругом только лава и жар. И внутри — жар. Ненависть поднимается к горлу, выплескивается криком «Лгунья!», рука сжимается сама — в ответ на раздражение, ненависть. Прекрати, заткнись, как ты не понимаешь! Заплаканное лицо Падме, ее нежная кожа под рукой. Пусть он не прикасается физически, он все чувствует через Силу, чувствует, как накинутая на шею девушки невидимая петля затягивается, и в замутненном сознании бьется одна мысль: «она должна быть жива... жива... люблю... жива...», и эта мысль, прорвавшаяся через пелену боли, ненависти, желания все сокрушить, ярости, раздирающей на части, не дает затянуть силовую удавку окончательно...

Лава течет вокруг них, от нее больно глазам... раскаленная добела... нет. Что это за морок? Это арена Петранаки. Энакин верхом на рике. Сердце колотится — отголосок боли все еще чувствуется. Падме без лишних слов прыгает. Энакин чувствует ее объятия, на душе становится тепло и спокойно. Потом, все потом, спокойствие не к месту!

— Дальше? Все, что угодно. Моя миссия еще не окончена, я по-прежнему ваш телохранитель, — Энакин ослепительно улыбнулся. — Но сначала надо убраться отсюда. Желательно всем троим, — под третьим, конечно же, подразумевается Оби-Ван.

Туда, где безопасно, туда, где звезды в ночной черноте — в космос, на корабль, в полет — родную стихию. Туда, где можно чувствовать слияние со всем миром. Падме понимает, она разделит этот мир со мной...

- ...я принес мир в мою Империю, мы можем править вместе, нам не нужно больше скрываться! — экстаз от радости, что он может все — буквально все, сливается с ненавистью к лжецам и предателям, с болью от того, что вся его жизнь оказалась фальшивкой, его идеалы — надуманными и чужими, с ощущением силы и могущества...

...Тишина. Только мерный гул двигателей, который давно уже не замечаешь, и такое же мерное дыхание респитатора. Стены комнаты для медитаций. Что из этого кошмар, а что — настоящее? Все казалось таким реальным. Оно и было реальным. Вейдер не знает, что правда, а что ложь. Его... существование — это тоже в какой-то степени ложь. Его существование — почти мертвое тело, мертвая душа, мертвая маска, которую знает вся галактика, все это ложь, но одновременно и правда, потому что нельзя убежать, нельзя вернуться в тот морок. В белой стене комнаты смутно отражается его усталый взгляд, и жжет от этого взгляда не слабее, чем тогда на Мустафаре. Отражение едва видно, и оно искажено сферической поверхностью, от этого кажется еще более ненастоящим, чем только что пережитое — или вспомнившееся?

— Падме? Ты здесь? — зовет Вейдер. Он знает, что она рядом, чувствует ее, и рад, что никто не слышит этих слов, произнесенных шепотом, почти одними губами. Эти слова — и это время — только для нее.

***

— Энакин? — он глухо повторяет имя. — Энакин давно мертв, Падме. Он умер там, в огне. Я убил его.

Слова падают в пустоту. Это правда — ситх убил джедая, лорд Вейдер убил генерала Скайуокера, влез в его шкуру, сделал своей. Но Энакин... нет. Не Энакин. Вейдер рад, что Падме здесь. Он почти не может улыбаться — пересохшие губы, респиратор, остающийся, даже когда снят шлем. Чуть дернул уголком губ — вот и все выражение чувств, но Падме поймет. Она умная. Она всегда его понимала.

Пара медленных вдохов, респиратор привычно шипит. Вейдер смотрит на призрак жены, оставшейся такой молодой и красивой. Ей бы жить и жить, но увы. Тот, кто в этом виноват, мертв. Чувство горечи и вины, возникшее внутри подсказывает — нет, не мертв. Просто молчит. Просто ждет своего часа. Ждать он умел, тут и говорить нечего... Когда-то он ждал шанса улететь к звездам, потом ждал возможности полюбить, потом — когда исполнятся его не мечты — планы. Вся жизнь — ожидание.

— Я тоже по тебе скучал, — Вейдер не пытается больше улыбнуться — слишком неудобно, но знает, что Падме видит в его глазах отголоски той солнечности, что была раньше у Энакина. Его прошлое говорит через его настоящее с помощью Силы, как иронично. Словно он и правда мертвец.

— Ты просишь прощения, Падме? Ты святая. Это тебе надо было быть джедаем, а не мне, — непривычная идея. Непривычно все — этой фразой он признал прошлое, которое отвергал еще несколько минут назад. Но у его жены намного больше качеств, подходящих для настоящего джедая, это факт. А он сам... Мечущийся в поисках приключений, опаленный своей же силой — и все еще неуязвимый. Почти. Пусть все думают, что действительно неуязвим. Пусть остальным будет страшно. И у него — вот такого — просят прощения? Невероятно!

— Принять мою сторону? Принять Империю? Падме, ты ли это?

Он ни на чьей стороне на самом деле. Ни на стороне Палпатина и Империи, ни тем более на стороне Альянса — вот еще, подрывают государственный строй только. Вейдер мысленно фыркает. Он только сам за себя. Может жить почти мертвецом с мертвой памятью в обществе мертвой женщины — пусть так и будет. Мертвый мир — его сторона. Тогда верно, Падме на его стороне. Эти слова он произносит вслух — почти одними губами, неслышно, но знает, что она поймет, что он сказал. И она его любит? Его — такого — любит? Все еще — любит?

Жжение где-то внутри усиливается, становится смутно знакомым — так бывало, когда хотелось плакать. Но его глаза сухи и ситх все так же сморит в стену на свое искаженное отражение. Проводит рукой по лицу, словно отгоняя морок, и только тогда отвечает:

— Знала бы ты, как я люблю тебя, Падме...