Что почитать: свежие записи из разных блогов

Название: Правда жизни
Автор: Санди
Бета: Oriella
Размер: мини, 1380 слов
Канон: Г.Ф. Лавкрафт "Фотомодель Пикмана"

Настоящий художник должен жить в Норт-Энде. Именно в этом Богом забытом месте, где первые, проложенные еще в 1650 году, улицы давно ушли под землю вместе со всем, что их беспокоило и радовало. Эти и подобные им места, — они не просто были созданы людьми для своих нужд, они развивались сами по себе и в результате выросли в нечто, совершенно отличное от прежних прозаических домиков и улочек…

Хотя домики Норт-Энда, куда стекалась голытьба со всего света, никто не назвал бы прозаическими с самого начала. Эти домики были соединены между собой сетью подземных туннелей, и туннели вели к морю. Ничего странного — ведь они строились во времена, когда контрабанда была едва ли не повсеместным занятием, а Норт-Энд только ей и был жив. Но с тех пор и контрабанда, и многое забыто, а выходы в эти туннели заложены кирпичом. Да что там — студия, которую я снял, находится в старом-престаром доме, и если бы одна из таких кирпичных стен не обрушилась, о существовании этого помещения никто бы и не заподозрил!

Именно там я и увидел их впервые.

скрытый текстСущество заглядывало ко мне в пролом стены, покачивая головой на длинной шее. Оно напоминало одновременно человека, летучую мышь и какую-то морскую тварь, и откуда-то я знал, что оно разумно — не так, как мы, и осознает себя в меньшей степени, чем мы, но и не животное. Я был пьян. Я только что закончил одну из своих картин. Мне было все нипочем.

— Приветик, бро, — сказал я и помахал ему рукой.

Существо исчезло.

На следующий день их было уже двое. Я к тому времени уже протрезвел и, увидев их, понял, что нельзя упускать такой шанс. На столе у меня валялся поляроид, из этих, новейших, — я снимал на него сценки на улицах, — так вот, я схватил его и защелкал. Существа с интересом воззрились на меня.

— Я буду вас рисовать, — отчетливо сказал я им. — Рисовать! Я художник!

Существа закивали головами, издавая непонятное пыхтение, и исчезли. Я готов был поклясться, что они захихикали.

Пожав плечами, я включил свет и приступил к работе. Я чувствовал, что могу открыть новый, неведомый мир Бостона, не виданный еще никем. Может быть, «никем» — это преувеличение, они показывались многим, недаром же в трущобах Бостона постоянно ползут какие-то страшноватые слушки, но только я сумел их увидеть по-настоящему!

До этого я любил писать что-нибудь вроде ведьм и привидений, осеняющих своим присутствием сборища бостонской шпаны, — это у меня и называлось «открыть новый Бостон». Что ни говори, а мои картины многих шокировали, и я не думаю, что дело было в выдуманных призраках, — о нет, респектабельных бостонских художников пугали обычные подонки из плоти и крови. Сами-то они нипочем не осмелились бы спуститься в те трущобы и потолкаться среди тех людей, которых я изображал… Но настоящие чудовища — это совсем другой коленкор, это совершенно новая ступень реализма и подлинности жизни на холсте, разве нет? И я написал их — любопытных, как дети, хихикающих в когтистые лапы, с веселыми глазками на свирепых мордах со страшными клыками, выглядывающими из пастей, на фоне моей нищенской «студии»… Студия была обставлена так скудно, что я так и назвал картину — «Нищета».

Спустя несколько дней я увидел, как ребенок-беспризорник роется в мусорном ящике в поисках чего-нибудь поесть. Это была потрясающая фактура — такая гармония между безысходной серостью лохмотьев ребенка, его безучастным блеклым личиком, серыми после недавнего дождя ободранными фасадами, серыми сумерками и единственным ярким пятном — желтым кругом от тусклого зажженного фонаря… Я уже собирался заснять мизансцену. И вдруг рядом с ребенком возник один из них. Не обращая внимания на ребенка, он занялся тем же с другой стороны мусорного ящика. Вот это было то, что надо!

…Когда я выставил «Голод», некоторые коллеги перестали подавать мне руку. С их точки зрения, я изображал недопустимые вещи. Но следующая моя картина, «Хищный город», совсем отдалила меня от собратьев по художественному цеху.

Что поделать, если для жителей Норт-Энда похороны — слишком дорогое удовольствие? У какой-то нищенки родился мертвый ребенок. Частый случай, учитывая, что на медицинскую помощь ни у кого из них нет денег, а пьют здесь каждый день, пытаясь заглушить безысходность и страх перед Ними. Нищенка вынесла трупик к мусорным бакам; его уже начали обгладывать собаки, но один из Них отогнал псов и сам принялся за трапезу. Печально, но ребенку-то уже ничем не поможешь, зато какая фактура, какой сюжет! Какая гармония мрачных сумерек и мрачных цветов бедности, и опять единственное яркое пятно — тельце крошечного покойника с ободранной кожицей, его же синеватые кишки, выпавшие из живота после того, как Он выел брюшину, и рыжая собака, поспешно утаскивающая часть кишок…

Я снимал Их, как только они попадались мне на глаза. Иногда меня просто не замечали, но чаще — я мог бы в этом поклясться — Они знали, знали и нарочно позировали, посмеиваясь. Именно из таких частично постановочных фотографий я «собрал» одну из самых нашумевших картин, где Они читали бостонский путеводитель и веселились, показывая, где появлялись на поверхности. Трусливое воображение бостонской публики мигом дорисовало всякое, что Они могли бы делать, — нападения, насилие и даже людоедство, но клянусь, что я ничего такого не имел в виду!

Из того, что я уже знал о Них, можно было сделать вывод, что Они — падальщики. Живых на моей памяти Они не трогали, хотя того же ребенка-беспризорника могли бы проглотить одним движением пасти.

Чем больше я рисовал, тем хуже ко мне относились художники Бостона — и тем доверительнее относились существа. Они уже позволяли мне следовать за ними в туннелях, останавливаясь, чтобы подождать меня, если я отставал, и выводя из туннелей на поверхность при первой возможности. Вскоре я понял, что Они мне по-настоящему нравятся. Да, Они — изгои, Они страшны с виду, Они питаются мертвечиной и прячутся в зловонных заброшенных туннелях, но разве в этом Их вина? Зато ни разу я не видел, чтобы Они избивали друг друга или отнимали друг у друга убогую пищу…

По сравнению с почтенной бостонской публикой — небо и земля, доложу я вам. Какое право имел осуждать меня Монне — автор нежнейших пасторальных пейзажей, пьяница и дебошир, который в драке убил человека и сумел выкрутиться, свалив вину на еще более пьяного дружка? Или Смитсон с его аллегориями добродетелей, еще один пьяница и кокаинист, который в конце концов умер в борделе на проститутке? Или Капистон, полюбившийся публике слащавыми портретами детишек, — своих собственных детей он избивал до крови? Какое право они имели осуждать меня и моих невольных моделей?

Когда я писал «Ужин вурдалаков», каюсь, я слегка сгустил краски. Оправданием мне служит душевное потрясение — ведь Они тогда впервые пригласили меня на ужин. Они вывели меня на городское кладбище. Наверное, у Них был какой-то праздник — ведь они умеют и праздновать, знаете ли, — и в честь его Они разрыли несколько свежих могил, вытряхнули оттуда покойников и ну глодать мясо!

Разумеется, я не мог питаться тем же. Моим первым побуждением было остановить Их, но потом я сказал себе: кто я, чтобы их осуждать? Покойникам уже все равно, Они голодны, а могилы… их надо будет зарыть обратно для успокоения родных, и вся недолга. Я достал сандвич, который предусмотрительно захватил с собой. Увидев, что я готов разделить с Ними трапезу, пусть и со своей едой, Они захлопали в ладоши — когтистые ладоши, совсем не пугавшие меня. А потом принялись пировать, передавая друг другу части мертвых тел и аккуратно скусывая с них мясо. Каждый из Них старался откусить ровно столько же, сколько и предыдущие, не более.

Насытившись, Они запели. Странная это была песня, заунывная, но по-своему прекрасная. Уловив мотив, я подхватил его как мог. А затем Они сложили кости обратно в гробы и тщательно закопали, так, что невозможно было и догадаться, что могилу вскрывали.

У меня имелись опасения, что я стану главным блюдом на этом пиршестве, но нет — в ту ночь я стал одним из Них.

Разрыв с моим последним другом из числа художников Бостона отчетливо показал, где мое место. Этот болван, будучи у меня в гостях, услышал Их шорох за стеной. Я объяснил ему, что в Норт-Энде полно крыс, но нет же — он рвался посмотреть, а потом еще и нашел фото с одним из моих приятелей. Слышали бы вы его вопли! Он называл меня чудовищем, воплощенным злом, богохульником…

Он спугнул моих друзей, вот что. С тех пор Они больше не приходили в мою студию. Мне пришлось съехать и найти новое пристанище, чтобы снова видеться с Ними без помех. А с респектабельной бостонской богемой я оборвал все связи.

Оборвал — и не жалею об этом. По правде, я забыл бы о бывших коллегах, если бы молва не доносила до меня смешные слухи о том, как они до сих пор боятся «величайшего художника из всех, — и самого отвратительного типа, который когда-либо вырывался из оков реальной жизни», Ричарда Энтони Пикмана.

автор Harry O. Morris Jr.

(с) Себастьян Эко

1. Книга

В квартале возле пристани, во мгле
Терзаемых кошмарами аллей,
Где призраки погибших кораблей
Плывут, сливаясь с дымкой, по земле,
Мой взгляд остановился на стекле
Лачуги, превращенной в мавзолей
Старинных книг - десятки штабелей
Пылились подле стен и на столе.

скрытый текст С волнением шагнув под низкий свод,
Одну из книг раскрыл я наугад,
Но с первых строк меня швырнуло в пот,
Как если бы я принял сильный яд.
Я в страхе огляделся - дом был пуст,
И только смех слетал с незримых уст.

2. Преследователь

Заветный том за пазухой держа
И сам как будто бесом одержим,
Я мчался, озираясь и дрожа,
По грязным и разбитым мостовым.
Из затхлой глубины кирпичных ниш
За мной следили окна. В вышине
Маячили громады черных крыш -
От вида их тоскливо было мне.

Зловещий смех по-прежнему звучал
В моем воображении больном,
И, думая о томе, я гадал,
Какие бездны зла таятся в нем.
Меж тем вдали все топот раздавался
Как если бы за мною кто-то гнался!

3. Ключ

Я все никак опомниться не мог
От странных слов, чей тон был столь суров,
А потому, взойдя на свой порог,
Был бледен - и закрылся на засов.
Со мной был том, а в нем - заветный путь
Через эфир и тот святой заслон,
Что скрыл от нас миров запретных жуть
И сдерживает натиски времен.

В моих руках был ключ к стране видений -
Закатных шпилей, сумеречных рощ,
Таящихся за гранью измерений,
Земных законов презирая мощь...
Пока я бормотал оторопело,
Окно мансарды тихо заскрипело.

4. Узнавание

И вновь вернулся тот блаженный час,
Когда - еще ребенком - я забрел
В лощину, где дремал могучий вяз
И тени населяли мглистый дол.
В плену растений, как и в прошлый раз,
Томился символ, врезанный в престол
В честь Безымянного, кому с террас
Века назад кадили чадом смол.

На алтаре покоился скелет...
Я понял, что мечтам моим конец,
И я не на Земле в кругу планет,
Но на коварном Югготе. Мертвец
Исторгнул стон, за всех живых скорбя,
И в бледной жертве я узнал - себя!

5. Возвращение

Дух объявил, что он меня возьмет
В то место, где когда-то был мой дом,
В чудесный край на берегу морском,
Где высится сверкающий оплот. -
К нему крутая лестница ведет
С перилами из мрамора. Кругом
Тьма куполов и башен. Но пером
Живописать все это - кто рискнет?

Поверив искусителя речам,
Я вслед за ним поплыл через закат
Рекой огня вдоль золотых палат
Богов, душимых страхом по ночам.
Потом - сплошная ночь и моря плач.
<Ты жил здесь, - молвил дух, - когда был зряч!>

6. Лампада

В пещере, где служили Сатане,
Куда ходы нечистые вели,
Прорытые отродьями земли,
Где символы виднелись на стене,
Чей тайный смысл постичь, увы, не мне,
Старинную лампаду мы нашли -
Ее латунь сверкала и в пыли,
Остатки масла плавали на дне.

Нарушив сорока веков запрет,
Мы свой трофей из праха извлекли
И к темным каплям спичку поднесли,
Гадая, вспыхнет масло или нет.
Лампада занялась - и сонм теней
Возник в дрожащем зареве над ней!

7. Холм Замана

Зеленый склон лесистого холма
Взметнулся над старинным городком
В том месте, где шатаются дома
И колокол болтает языком.
Две сотни лет - молва на всех устах
О том, что на холме живет беда,
О туловище, найденном в кустах,
О мальчиках, пропавших без следа.

Стоял на склоне хутор, но и тот
Исчез, как испарился. Почтальон
Сказал об этом в Эйлсбери. Народ
Сбегался поглядеть со всех сторон.
И слышалось: <Почтарь-то, видно, врет,
Что видел у холма глаза и рот!>

Темная бутылка тускло поблескивала под светом фонаря, доходившим с улицы. Престарелый джентльмен всматривался в глубины мутноватого стекла.

— Помнишь, как мы впервые встретили этих, с чешуей? — спросил он наконец.

Острый нос клипера вспенивал воду, ветер так туго надувал паруса, что их синеватый деним казался твердым. С тех пор, как в Калифорнии нашли золото, фрахт стал стоить очень, очень дорого, и перевозка пассажиров известного сорта стала необычайно выгодной. Покупку этого клипера капитан сумел окупить всего за один рейс.

скрытый текстСвоим судном он заслуженно гордился. Нигде в Новой Англии вы бы не нашли второго настолько быстроходного парусника, и весь Кингспорт с восторгом повторял его название — «Морской конь». Именно на «Морском коне» прибыла в Кингспорт добрая половина его обитателей — ведь поначалу это был совсем маленький городишко; капитан, уже на излете жизни выбирая место для постройки дома, легко нашел самое удобное — неподалеку от берега, как и хотел, и сожалел лишь о том, что самый высокий утес уже занят. С этого утеса, состарившись и отойдя от дел, он мог бы часами наблюдать за морем и первым видеть, какие корабли стремятся к Кингспортскому маяку. Но на этом утесе уже стоял какой-то дом, и окна его загорались по вечерам, хотя хозяева дома никогда не выходили в город.

Теперь-то, конечно, Кингспорт весь застроен аккуратными улицами. Привычные взгляду капитана остроконечные крыши давно не в моде, когда-то роскошные особняки превратились в обшарпанные трущобы, а его собственный дом, уже обветшалый, состарившийся вместе с самим капитаном, оказался в ряду других на скромной улице Приморской. Но тогда!

В тот день они шли мимо острова Понапе. Фрахт был не самым удачным, но капитану давно хотелось побывать на этом острове или хотя бы пройти вблизи. Неожиданно вода будто вскипела, и небольшой риф справа от борта зашевелился. Матрос, наблюдавший за морем, вскрикнул от удивления и позвал капитана. «Русалки, русалки!» — твердил он.

На прекрасных сирен эти существа походили очень мало. Скорее, они напоминали каких-то двуногих рыб или земноводных, которым провидение зачем-то придало гротескное и пугающее сходство с людьми. Жабры за их затылком приоткрывались — существа дышали, но при попытке приблизиться к ним резво попрыгали в воду…

Позже, несколько лет спустя, капитан все-таки свел с ними знакомство. Они хорошо умели торговаться, и все-таки он буквально озолотился, скупая у них жемчуг — за такой жемчуг любой ювелир продал бы душу дьяволу. Но от капитана не требовалось души. И если дьявол и стоял за плечом водяных людей, которые сами себя называли Глубоководными, то капитану он ничем не повредил.

Глубоководные стали настолько доверять капитану, что показали ему Нан-Мадол — свой город на сваях из базальтовых бревен и даже позволили поклониться священной черепахе…

А потом они ушли. По слухам, кое-кто из них помогал рыбакам, а кое-кто поселился в Инсмуте, где вступал в браки с людьми и уводил отпрысков в море, но капитан с трудом этому верил. Да кто из людей женился бы на таких странных созданиях? Торговать — другое дело, честнейшие ребята эти Глубоководные, хоть, говорят, и людоеды… По крайней мере, когда капитан хотел было вздернуть на рею парочку бунтовщиков, Глубоководные выпросили у него этих людей. Больше никто никогда их не видел.

Бунт был понятно почему — цинга и нехватка пресной воды…

— А помнишь остров рыбьего черта? — продолжал старый капитан.

Надо было бы сказать «рыбий бог», но капитан был ревностным католиком… в детстве. В далеком детстве, когда его родители, добрые католики родом из Килкенни, рассказывали ему сказки о Джеке с фонарем из репы и с ужасом вспоминали о голоде, выгнавшем их из родных мест. Тогда-то будущий капитан и поклялся, что больше никто из его семьи не будет голодать.

Не следует думать, что клипер возил в Калифорнию одних добропорядочных пассажиров и товары, за которые честь по чести была уплачена пошлина. Честь, порядочность… разве они значат то же, что и закон? В те времена и честь, и порядочность были на стороне тех, кто не дружил с законом! А если на «Морского коня» и садились вовсе бесчестные людишки с деньгами, политыми чужой кровью, то капитану не было до того дела.

Однако на этих пассажиров даже он, тертый калач, посматривал с опаской. Странные это были люди, загорелые, угрюмые, молчаливые, необычайно свирепые. Одеты они были неважно, но на обычных бедняков не походили, и у каждого имелись ножи и пистолеты. «Как бы этим господам не взбрело в голову захватить моего „Морского коня” да заняться кое-чем похуже контрабанды», — про себя размышлял капитан. Боцман, такой же, как он, многоопытный морской волк, давний товарищ по имени О’Фланаган, молчать не стал.

— Сдается мне, кэп, — сказал он, — и половины плавания не пройдет, как нам придется пошвырять эти отбросы ко всем чертям за борт.

— Оставь, — ответил капитан, но в голосе его не было убежденности, — они плывут себе, как добрые люди, пусть плывут. Пока что они ничего плохого не сделали.

— Не по душе мне, кэп, как они шепчутся и замолкают, коли мимо них проходит кто-то из команды, — признался О’Фланаган.

Если бы капитан поинтересовался мнением юнги, тот мог бы кое-что порассказать. Но юнга был всего лишь юнгой — вечно голодным мальчишкой, затюканным и по горло занятым работой: то мыл палубу, то помогал на кухне. Зато его не боялись мрачные пассажиры «Морского коня».

Именно юнга однажды робко спросил О’Фланагана — к капитану он подойти боялся: мистер боцман, где тот город Р’Лайх, до которого плывут все эти господа, чтоб им быть здоровыми так, как они ругаются?

— Чего? Ты ничего не путаешь, малец? — взревел О’Фланаган, не по злобе, а по привычке зычно орать, перекрикивая шум ветра и волн. — На кой черт им этот Релох? (ему послышалось испанское слово, означавшее «часы»). Никаких часов им не надо, они плывут в Калифорнию, и видит бог, не за-ради честных трудов!

— Чтоб я не сказал лишнего, — возразил юнга, — но если вы таки найдете в Калифорнии хоть одного человека, чтобы шериф не задавал ему вопросы, то пусть моя мамочка сготовит вам лучшего кошерного мяса, какое найдет на кингспортском рынке! Но эти, эти не плывут в Калифорнию. Они повторяют, что им нужен Р’Лайх, они смотрят в свою карту и все говорят за одно: где тот Р’Лайх, почему так долго его нет?

— Да пусть себе треплют, что в голову взбредет, — по кратком размышлении сказал О’Фланаган, — тебе-то что? И нам-то что за дело? Выполняй, что приказано, и не суйся в чужие карты, вот что я тебе скажу, малец!

И все-таки он сразу же доложил капитану.

Капитан всерьез обеспокоился. О городе Р’Лайх он уже слышал от своих знакомцев-Глубоководных и знал, что часы тут ни при чем. Глубоководные сами опасались этого города, но что могло толкнуть на паломничество к нему двадцать мужчин разбойничьей наружности?

А всего хуже ему тогда показалось, что он понятия не имел, «где тот Р’Лайх». Это был бы несусветный позор — взять пассажиров и не привезти их туда, куда им надо, пусть они и зафрахтовали корабль не до Р’Лайха, а до калифорнийского Ричмонда.

Наступил мертвый штиль — скверная для парусника погода, и «Морской конь» едва-едва делал полтора узла в час. Пассажиры собрались на палубе и всматривались в низкие пасмурное небо, все храня зловещее молчание. О’Фланаган был не в лучшем расположении духа — бранился почем зря, сплевывал за борт, и матросы старались не попадаться к нему на глаза. Капитан же, напротив, почему-то успокоился.

Стояла прохладная, свежая ночь. Высыпали звезды, Южный Крест загорелся над головой, слабые волны отливали зеленоватым свечением, и в ответ им мерцали огни Святого Эльма на клотиках мачт. Наконец, взошла луна.

Пассажиры уже не молчали — они стояли на коленях, протягивая руки к луне, и бормотали какие-то не то стихи, не то молитвы. «Тьфу, — про себя подумал капитан. — И молятся-то они не в урочное время, и ясно, что не святым и не деве Марии! Вот уж взял на корабль чертовых язычников, чтоб их поскорее забрал их же любимый морской дьявол!»

О морском дьяволе он подумал, конечно, ради красного словца. И вдруг над волнами встал остров не остров, город не город — то, что увидел капитан, напомнило ему Нан-Мадол, только размеры зданий были циклопическими. Пассажиры резко подхватились на ноги. И тут черти вынесли прямо на них юнгу, видимо, желавшего устроиться на ночлег на палубе: в кубрике стояла духота.

— Ха-ах! — дружно выдохнули пассажиры. Сразу множество рук вцепилось в подростка.

— А ну, стоять! — вспылил капитан.

До того времени он не обращал внимания на этого худосочного еврейского мальчишку, сбежавшего из дому ради службы на корабле – разве что иногда шпынял его или всыпал линька, если тот был недостаточно расторопен. Но, Иисусе, мальчишка был членом его команды. Эти чертовы язычники с разбойничьими рожами — не им было хватать его грязными лапами!

Матросская куртка, и без того рваная, затрещала и поддалась, когда капитан попытался выхватить юнгу из рук своих пассажиров. С десяток матросов подоспело ему на помощь. Завязалась потасовка. Мальчишку отбросили подальше, а матросы с явным удовольствием лупили своих неприятных пассажиров — те, впрочем, выхватили ножи, заскрежетавшие о матросские кортики…

Несколько человек упало. Неправдоподобно черные лужи растекались под ними — в лунном свете кровь всегда кажется черной. Капитан отшатнулся и застыл.

В центре жуткого, пахнущего мертвыми рыбами циклопического города разверзлись врата. И тогда пассажиры, как по команде, ринулись за борт, увлекая за собой двух или трех матросов из экипажа «Морского коня».

— Стойте! Стойте, черти, дьяволы, чтоб вас! — кричал капитан, пытался удержать кого-то, но его будто не слышали. Лишь один из пассажиров отмахнулся ножом — отмахнулся и вспорол грудь О’Фланагана, боцмана «Морского коня», старинного друга и побратима самого капитана. Море вскипело, взревел ветер, подхватил паруса, ударил в них внезапным дождем и понес «Морского коня», а за кормой погружался в пучины город Р’Лайх...

В тот вечер капитан впервые понял, как сохранить душу покойника и запечатать ее в стекле.

— Ты помнишь, как этот мальчишка, чтоб его, вырос и стал капитаном собственного клипера? — не без гордости говорит капитан.

В темной бутылке раскачивается маятник.

Дом на Приморской улице давно обветшал, и капитана уже никто не называет капитаном — соседи пугливо зовут его за глаза «Страшный Старик», а в глаза уважительно «сэр» и «мистер», и повзрослевшие и состарившиеся потомки бывшего юнги боятся лишний раз пройти мимо его окон на базар, где покупают свое кошерное мясо… И все-таки лавочник охотно принимает в уплату за виски и табак старинные дублоны, поднятые для капитана Глубоководными со дна океана, а дружище О’Фланаган и многие другие, которых капитан пожелал оставить возле себя — они помнят все. И пока они помнят — Страшный Старик будет жить и беседовать с ними по вечерам.

Козодой
джен, R, хоррор


Как прекрасны холмы Новой Англии, когда над их зеленым бархатом начинает садиться солнце! Нагретые за день доски скамейки у дома; длинные тени изгородей, шорох древесных крон… У самого горизонта виднеются крыши одинокой фермы. Ферма как ферма; хозяйский дом в два этажа выстроен в незапамятные времена и помнит руки строивших его чернокожих рабов, но рабы давно в земле, как и их хозяева, а сам дом с тех пор обветшал, рассохся, и старинное мельничное колесо на пробегающей мимо речушке выглядит забавной декорацией. Но оно работает, как работают и другие старомодные механизмы, и все на этой ферме делается так же, как и двести лет назад. Мама не разрешает ходить к ферме — ни пешком, ни верхом на лошади или на велосипеде, даже в сопровождении взрослых. Но мама и к соседям не всегда отпускает. А вот соседи свою дочь, Эйлин, всегда отпускают к Уипплам — может быть, потому что она на пять лет старше. Вот и сейчас она сидит рядом с Мэри на скамье, грызет яблоко. И сама она сочная, крепкая и румяная, как яблоко. В этом году Эйлин Чепмэн заканчивает школу и отправляется в Нью-Йорк — учиться в колледже.

Вечерний ветерок утихает, на небе начинают проступать звезды, а в траве — зеленые огоньки светлячков. От болота неподалеку от фермы поднимаются белесые испарения. И вдруг козодой усаживается на перила веранды и давай свистеть!

— Господи, твоя воля, — мамаша Уиппл торопливо крестится. — Кыш! Кыш! Улетай отсюда!

Эйлин смеется. Глаза у нее блестят нездешним зеленым светом, как светлячки. А у козодоя глаза желтые и огромные, вытаращенные, и он явно не понимает, за что его гонят.

скрытый текст— Миссис Уиппл, не обижайте бедную птичку, она поет как умеет, — весело говорит Эйлин. — Неужели вы и правда верите, что в доме, где побывал козодой, кто-то умрет?

— Свят, свят, дитя, что ты такое говоришь? Еще не бывало случая, чтобы козодой ошибся, — миссис Уиппл заламывает руки.

— Тогда нет смысла его прогонять. Что на роду написано, то и сбудется, — Эйлин поникает и перестает улыбаться.

В доме Уипплов никто не умирает. Ни в тот день, ни в следующий, ни через месяц, ни через год. Папа и мама Уипплы живы и здоровы, как жива и здорова сама Мэри. И страх перед приметами и суевериями отступает — но ненадолго, чтобы снова вернуться…

Может быть, от этих бесконечных примет Эйлин и бежала в Нью-Йорк, как спустя шесть лет бежала и Мэри.


Мэри затягивается сигареткой и продолжает вспоминать.


В тот день занялась ферма за болотом. Странно подумать, что Мэри до самого того дня завидовала жителям фермы, которых никогда не видела. Они время от времени устраивали пикники, жгли костры по ночам, и пламя с тучей искр вздымалось в небеса, а шум, звяканье банджо и гитар и песни хором доносились даже до Уипплов. Иногда Мэри различала даже слова. Чаще всего на ферме горланили песню «О друг и возлюбленный ночи» — дальше Мэри не разбирала, но порой улавливала что-то вроде «тени надгробий», а припев, который пелся особенно громко, ее сильно озадачивал: «Горго, Мормо, тысячеликая луна, прими подношения!»

Сама-то Мэри была начитанной девушкой и готовилась поступать в колледж, чтобы стать учительницей английского языка и литературы. Ей казалось, что у нее имеются явные задатки к педагогическому поприщу, и она мечтала открыть собственную школу. Но откуда у скромных фермеров, отнюдь не расположенных к интеллектуальным занятиям и вообще к чему бы то ни было, кроме тяжелой работы и разудалых пикников по выходным, познания в античной мифологии? Эйлин предположила, что кто-то из этой семьи во времена бурной молодости — Эйлин считала, что у всех скромных фермеров была бурная молодость — выучил эту песню в каком-нибудь порту и с тех пор повторяет, как попугай.

Когда сгустились сумерки, козодой снова сел и засвистел свою вечернюю песню на перилах веранды. Мэри попробовала заговорить с ним, как с ручной канарейкой, но козодой лишь покосился на нее умными желтыми глазищами.

Стояла сырая и прохладная осенняя погода, над болотом висел тяжелый туман, и сквозь липкий войлок туч прорывалась полная луна — от такой погоды у Мэри на душе становилось грустно и хотелось плакать из-за того, что от Эйлин давно не было писем. А на ферме, наоборот, орали и веселились, разведя огромный костер, и водили хоровод вокруг чего-то большого — то ли елки, то ли статуи, и плясали, выкрикивая свое «Горго, Мормо», так что у Мэри даже мелькнула мысль взять велосипед, какой-нибудь еды и махнуть к ним, чтобы тоже поразвлечься. В конце концов, она уже не маленькая — ей скоро семнадцать! Но пока она колебалась, песнопения и возгласы сменились криками ужаса. Ферма загорелась. Мэри оторопело наблюдала за тем, как разгорается огромное дымное пламя, наконец, бросилась в дом и набрала номер пожарной команды. Однако пока команда доехала до фермы через болота по разбитой дороге, все было уже кончено. От фермы остались одни головешки.

Тела хозяев и их гостей числом около двадцати человек были обнаружены под развалинами рухнувшего здания. Должно быть, люди при виде пожара побежали в дом за своими вещами или что-то в этом роде, но дом накренился и обвалился прямо на них.

Опознать никого, кроме хозяина и его жены, не удалось. Фермеры почти ни с кем не общались, а их приятели приезжали к ним откуда-то издалека; констебль, мистер Норрис, заявил, что отправил запрос о том, не пропал ли кто-нибудь в ближних городках без вести. Но чем закончились его запросы, так никто никогда и не узнал.

— Что тут узнавать, — категорично высказалась мамаша Уиппл, — перепились, развели костер… долго ли до беды!

Когда дороги подмерзли и болота перестали парить, Мэри взяла велосипед и отправилась к пепелищу.

Земли тех людей, Смитов, были объявлены выморочными и стали собственностью города, а животных и немногое уцелевшее имущество распродали с аукциона. Мамаша Уиппл купила котика — черного с белыми лапками и грудкой, двух коров и козу. Котика, разумеется, подарила Мэри.

Сейчас Мэри и сама не знала, что ищет на ферме. Никаких ценностей от Смитов не осталось, деревянный дом выгорел дотла, ближние к нему деревья тоже сгорели. Внезапно что-то блеснуло среди головешек.

Это была маленькая блестящая статуэтка из красивого камня — в черной глубине зеленоватые искорки, как светлячки в ночи над болотами. Статуэтка была сильно повреждена и изображала что-то непонятное. Мэри подумала и решила, что это дракон, который поймал осьминога — потому что одно крыло и весьма реалистично изображенные щупальца сохранились. Сохранился и один глаз осьминога, злой и холодный. «Ну еще бы, будешь тут добрым, если тебя вот-вот слопает дракон», — посмеялась про себя Мэри и забрала статуэтку…

Козодой внезапно ворвался к ней в комнату. Он кружил над статуэткой, пищал и хлопал крыльями, как будто умолял не держать эту гадость в доме. Мэри рассмеялась и вынесла статуэтку на двор — только тогда птица отстала…


Сигаретка догорела.
– Эйлин! Ну где же ты! Эйлин!


В Нью-Йорке Мэри никто не ждал. В колледж ее приняли, но столичные молодые люди не обращали внимания на провинциалку, некоторые преподаватели не упускали случая подчеркнуть, что она чего-то не знает и вообще закончила провинциальную школу, а девушки с их курса снисходительно поглядывали на новое платье Мэри, которое обошлось ее отцу в кругленькую сумму и которым Мэри немало гордилась. У нее были письма от Эйлин, но в первый же день, когда Мэри пошла искать подругу, сразу заблудилась. Огромный город, шумный, бурный, равнодушный, закрутил ее водоворотом, сбил с толку, оглушил и лишний раз напомнил, насколько она в нем чужая. В конце концов Мэри написала Эйлин письмо с указанием адреса пожилой четы, у которой сняла комнату.

И Эйлин ее нашла.

— Здесь скучно, — сказала Эйлин. — Ну да, Манхэттен, Мюзик холл и все остальное… Но на улицах сущий бедлам. Давай я покажу тебе город — то, что стоит посмотреть. Хотя, конечно, Технологический музей тебе вряд ли понравится.

— А ты все тут уже знаешь? — спросила Мэри.

— То, чего я не знаю, и знать не стоит, — хмуро отрезала Эйлин.

Попозже она все-таки разговорилась. И объяснила, что устроиться на работу ей удалось далеко не сразу — никто не хотел брать в качестве инженера молодую девушку. Пришлось поначалу подрабатывать черт знает кем: разносчицей, судомойкой, снимая комнаты в самых дешевых кварталах. О них Эйлин вспоминала с содроганием.

— Эти особняки столетней давности, которые уже почти развалились! Комнаты сдаются внаем, но следовало бы отдать их собакам, потому что человек в такой конуре долго не выдержит. Все пропахло мусором, везде грязь, постояльцы пьянствуют и устраивают поножовщину, ужас какой-то! Ты не поверишь, но вместо новых туфель мне пришлось купить пистолет…

Они шли по улице вдвоем. Уже давно сгустился вечер. Дома на небе проступили бы звезды, а на перила сел знакомый козодой. Но здесь за огнями фонарей неба было почти не видно, его закрывали высокие дома, вместо ночных птиц шумел и галдел неумолчный город, не останавливаясь ни на минуту, и только тихая улочка, на которой стоял дом пожилой четы, оказалась совершенно безлюдной. Мэри не знала, чего больше бояться: толпы или одиночества.

— Мисс, — осторожно окликнули сзади.

Странное дело: Мэри могла бы поклясться, что еще секунду назад на улочке были только они с Эйлин. Откуда взялся этот человек? Обе резко обернулись.

Тот, кто их окликнул, выглядел как джентльмен средних лет, в безукоризненном пальто и шляпе модного фасона, довольно непримечательной внешности. На носу у него красовались очки, и это сразу расположило девушек к незнакомцу.

— Прошу простить мне мою бесцеремонность, но я случайно услышал вашу беседу. Я мог бы разубедить вас в том, что Нью-Йорк скучен, — сказал он. — Знаете ли, я очень люблю этот город и знаю в нем каждую улицу… Он захватывающе интересен!

— Да ну? — пробормотала Эйлин, а Мэри воззрилась на джентльмена с уважением. Знать такой большой город до последней улицы!

— Если позволите, я проведу небольшую экскурсию — просто из любви к моему родному городу, — сказал он. — Мистер Картер, с вашего позволения.

— Мисс Уиппл…

— Мисс Чепмэн…


Мэри начинала беспокоиться. Они с Эйлин расстались уже около получаса назад. Она обещала, что заскочит буквально на минуту, отдаст книгу знакомым — и вернется. Что могло ее так задержать? На нее не похоже — бросить подругу холодным вечером, на ветру, в малознакомом районе! Уж не стало ли ей дурно? В последнее время Эйлин что-то не очень хорошо выглядела…


Мистер Картер оказался настоящей находкой. Он действительно знал удивительные места. Однажды он привел новых знакомых в маленькую методистскую церковь, где пели изумительные хоспелз — никогда и нигде Мэри не слышала такого красивого пения. В другой раз они навестили католический храм, в котором играли фуги Баха, да так, что на глаза наворачивались слезы. Разумеется, в другой раз они выбрали для посещения небольшое варьете, где от души повеселились, наслаждаясь джазом и танцами. Бистро, где подавали особенно вкусное мороженое. Магазинчик букиниста, где продавались изумительные редкие книги…

— Некро-но-ми-кон, — прочитала по складам Эйлин, взяв одну из них.

— Осторожно, леди, это очень редкая книга, она очень хрупкая, стоит целое состояние! Это мое баснословное сокровище, — воскликнул хозяин лавки. Мэри присмотрелась к нему. Ей всегда казалось, что букинисты должны быть старичками, седенькими, старомодно учтивыми, чуть ли не во фраке и пенсне, а этот тип лет пятидесяти, в кургузом сером пиджаке, скорее напоминал поверенного или семейного врача. Освещение в лавке было неприятно резким, синеватым, и лицо лавочника тоже казалось синюшным, как у покойника. Мэри пробрал холод — в лавке и впрямь было невыносимо холодно и попахивали формалином и какими-то медикаментами, она подхватила Эйлин под руку и буквально вытащила из лавки.

— Странный человек, — заметила Эйлин. — Я-то думала, он захочет мне что-то продать. Похоже, он готов упустить барыши, только бы не расставаться с книжками!

Мэри смешалась и потупилась. Отчего я так испугалась, думала она. Видно, этот дядька из лавки тяжело болен, оттого он и такой раздражительный. По нам с Эйлин ведь ясно, что нам не по карману «баснословное сокровище»…

— Так и есть, — подтвердил мистер Картер. — Заядлые коллекционеры очень трепетно относятся к объекту своей страсти.

Как-то раз мистер Картер предложил им посетить настоящего художника.

— Это подлинный талант, но его работы — на любителя, — предупредил он.

— Наверное, обнаженка, — шепнула на ухо Мэри Эйлин, и та не удержалась от улыбки. Смотреть пошлости и всякий разврат ей вовсе не хотелось, но… она ведь еще ни разу не была в мастерской художника!

Художник оказался, как и мистер Картер, и букинист, внешне самым обыкновенным джентльменом средних лет. Синяя блуза с подкатанными рукавами, пальцы, под ногтями которых пестрела целая радуга красок, светлые глаза, ранние залысины… Жил он в одном из тех домов, которые так ненавидела Эйлин, — в покосившихся грязных трущобах, однако гостей принял в довольно опрятной комнате и предложил чаю в красивых фарфоровых чашках.

— Что вы, что вы, — замахал он руками на осторожные расспросы Эйлин. — Да, здесь не самый престижный район, зато здесь жизнь бьет ключом! Знаете ли вы, что каждый из этих старых домов в подвале имеет выход в тоннели? О, эти древние тоннели! Никто, клянусь вам, не может и представить себе, что в них творится! Какие твари там прячутся в первозданном мраке!

— Драконы и осьминоги, — рассеянно предположила Мэри. Художник непонимающе уставился на нее, и девушка, взяв карандаш, набросала ту статуэтку, которую нашла на сгоревшей ферме. — У нас были очень занятные соседи, — сказала она. — По выходным собирались с друзьями у костра, плясали, как оглашенные, и распевали песню «О друг и возлюбленный ночи, приди ко мне под тень надгробия, Горго, Мормо, тысячеликая луна»! Но однажды костер перекинулся на дом, — Мэри содрогнулась. — Это была такая ужасная трагедия! Ведь они все были, должно быть, слишком пьяны и не смогли даже выбраться из горящего дома… Ну вот, а это стояло у них вместо садового гнома, — добавила она, заканчивая рисунок.

Художник слушал ее со странным, пристальным вниманием, глаза его стали цепкими, и в их светлой глубине загорелось что-то непонятное.

— У вас очень меткая рука, леди, — медленно произнес он.
— Сэр, а не покажете ли вы нам свои картины? — спросила Эйлин. Она не то чтобы глубоко интересовалась искусством, однако ценила и любила красоту — музыку, живопись, охотно воспринимая самые необычные и авангардные формы. Мэри предпочитала привычные реалистичные формы. Однако к тому, что предстанет перед их глазами, жизнь обеих девушек не готовила!

На первой же картине стая волков разрывала человека. Глаза у волков были совершенно человеческими — очевидно, на картине были изображены оборотни. Следующие картины по содержанию были еще ужасней, хотя нельзя было не оценить и блестящий талант художника. Внезапно откуда-то снизу послышались шорохи и шум, и художник бросился из комнаты. Его сердитый голос донесся до гостей, но нельзя было разобрать ни единого слова. Наконец, художник вернулся.

— Уходите, — бросил он. — Немедленно уходите! И не возвращайтесь, пока я не скажу, что можно.

По правде говоря, Мэри и Эйлин вышли из его мрачной мастерской не без облегчения, хотя и обиделись на грубость.

— Талантливые люди все с причудами, — снисходительно заметил мистер Картер. — А это талантливый художник, один из самых одаренных…

Поскольку мистер Картер по возрасту приближался к папаше Уипплу, беседовал с девушками скорее в отеческом тоне, а его поведение выглядело безупречно джентльменским, Мэри ни разу не пришло в голову, что в этих прогулках по вечернему Нью-Йорку есть что-то предосудительное. Да, они посещали странные места, глухие закоулки, затененные дворики и непонятных людей. Однако все это было совершенно невинно, весьма интересно и респектабельно, и ничто из происходящего не могло бы лечь пятном на репутацию двух молодых леди. Эйлин соглашалась в этом с Мэри — впрочем, они почти во всем соглашались друг с другом.

Пока однажды не прошли мимо какого-то здания.

Здание выглядело абсолютно нежилым, полуразрушенным; окна пялились в вечернее небо пустыми глазницами, на стенах краской была намалевана всякая чушь, и под стенами валялись кучи мусора. И тем не менее именно из-под этого здания раздавались голоса, в которых Мэри с содроганием уловила ритм и мелодию. А потом расслышала и слова:

«О друг и возлюбленный ночи, ты, кому по душе собачий лай и льющаяся кровь, ты, что крадешься в тени надгробий, ты, что приносишь смертным ужас и взамен берешь кровь, Горго, Мормо, тысячеликая луна, благоволи принять наши скромные подношения!»


Мэри докурила сигарету. Это была легкая дамская сигарета, а сейчас Мэри нужно было что-нибудь покрепче. Вот я знала, знала, знала, что это добром не кончится, зачем я ее отпустила, мысленно выругала себя девушка. Еще пять минут — и я пойду туда сама!


Теперь Мэри замечала все.

Вернее, сначала замечать это начала Эйлин.

— Ты помнишь наших соседей, да? Меня никогда не пугали их пляски и песнопения, но выглядело и правда как какие-то безумные ритуалы, — однажды сказала она. — И то, что они в конце концов все погибли… Тебе не кажется, что они воззвали к кому-то, к кому не надо было? Да, я знаю, что ты думаешь. Что я инженер и рациональный человек, и мне стыдно пороть такие глупости. А ты не думаешь, что мертвецы вообще-то должны лежать в могиле, а не торговать в букинистическом магазине? И что птицы должны ловить комаров, а не раздавать советы моим подружкам? И что художник, который привечает у себя в подвале вампиров и оборотней, не лучшая компания для почтенного джентльмена и двух молодых идиоток?

Рядом с разумной и уравновешенной Эйлин с пистолетом в сумочке Мэри частенько чувствовала себя ребенком — да она и была совсем юной. Еще в детстве Эйлин парой фраз ухитрялась успокоить Мэри, подтолкнуть к правильному решению и привести в хорошее расположение духа. И как только Эйлин произнесла вслух то, о чем Мэри боялась даже подумать, ощущение опасности стало…

Оно стало реальным.

— Может быть, перестать дружить с мистером Картером? — робко сказала Мэри.

— Я думала об этом, — ответила Эйлин. — Но он искренне старается показать интересное. Он любит Нью-Йорк, и то, что нормальному человеку кажется ужасным, для него лишь пикантные подробности. Это, знаешь, как мать любит дитя, даже если оно безобразничает.

— Да уж, — пробормотала Мэри, припомнив тетушку Энн. Она, бывало, все умилялась выходкам своего донельзя избалованного сыночка — ах, как прелестно, он порвал книжку! Ударил собаку! Нарочно разбил мамину любимую чашку! — пока, повзрослев, не ввязался в драку и не искалечил такого же отъявленного бездельника. Только с более слабыми кулаками. Но даже после того, как кузена отправили в тюрьму, тетя Энн продолжала твердить, что «он у меня хороший мальчик, просто немного переборщил».

— Давай просто отказываться бродить по трущобам. Ведь есть же приличные парки, рестораны и мюзик-холлы, кинотеатры, в конце концов, — сказала Эйлин.

— Ну да, да, — рассеянно отозвалась Мэри. — А знаешь, вам следовало бы сходить туда вдвоем. Чтобы я не мешала. Не спорь, я же вижу. Пусть он и старше тебя, но ведь он еще не старик. И я вижу, как он на тебя смотрит.

— Да, но…

Эйлин умолкла, и Мэри вдруг поняла, почему.

Мистер Картер нравился ей, и наверняка нравился и Эйлин — ведь они всегда разделяли увлечения и пристрастия. Но странное дело: они столько времени проводили в обществе друг друга — и ничего не знали о нем! О себе девушки рассказывали, бесхитростно припоминая и родителей, и соседей, и свои девичьи мечты, и планы, Мэри говорила о колледже, Эйлин — о заводе, на котором работала инженером-конструктором, о станках, которые создавала. А мистер Картер рассказывал о людях, о домах, о городе и никогда — о себе.

— Пора порасспросить его подробнее: кто он, чем зарабатывает на жизнь, где его родные, — решительно сказала Эйлин. — А то ты говоришь о свиданиях, а он, может быть, женат и сбегает на прогулки по вечерам от сварливой жены! Или от двенадцати детей!

Он встречались каждый день на одном и том же месте — на углу рядом с аптекой. Но в тот день мистер Картер почему-то не пришел.

— Он догадался, что ты хочешь вывести его на чистую воду, — пошутила Мэри. — О, смотри, козодой!

Птица сидела на парапете у аптеки и таращила желтые глаза на Мэри. Внезапно она налетела на Мэри с писком и хлопаньем крыльями. Мэри отшатнулась, но козодой резко взмыл в воздух, покружил и улетел.

— У тебя странная связь с козодоями, — улыбнулась Эйлин. — Он как будто что-то хотел тебе передать!

Увы, птичьего языка Мэри не знала, так что ей оставалось только недоумевать. И вдруг ей послышался знакомый речитатив откуда-то из-под земли.
«О друг и возлюбленный ночи…»

Что за бред, подумала Мэри и дернула Эйлин за рукав:

— Ты тоже это слышишь?

— Что — это? — переспросила та. — Ор в подвале? Ну разумеется, как можно это не слышать. Они там горланят так, что подвал того и гляди завалится!

«Горго!»

— Слушай, это же та самая песня, — прошептала Мэри.

— Какая? Та, что любили наши покойные соседи с фермы за болотами? Да они ее, наверное, здесь и выучили. Я уже ничему не удивляюсь!

«Мормо!»

— Как я тебе завидую, — искренне сказала Мэри. — Ты все раскладываешь по полочкам. А я просто боюсь.

«Тысячеликая луна!»

— Думаешь, мне не страшно? Мне тоже не по себе, еще как. В этом распрекрасном Большом Яблоке творятся самые дикие и непотребные вещи, а его добрые жители вроде мистера Картера еще и считают их милым развлечением! Как бы я хотела уехать, — вдруг сказала Эйлин. — В Европу. А еще лучше в Россию.

— Там же революция. И бедность.

— Зато там нужны инженеры.

«Прими наши подношения!»

— А я хочу закончить колледж и вернуться домой, — выпалила Мэри. — Открою школу. Буду учить детей читать и писать. Надоел мне этот Нью-Йорк, сил нет!

В ближайшие несколько дней мистер Картер не приходил. Напрасно прождав его у аптеки, девушки обычно шли или в ближайший кинотеатр, или в кафе, а если в мюзик-холле неподалеку было какое-нибудь ревю, посещали его. Эйлин беспокоилась, что мистер Картер заболел, а Мэри про себя надеялась, что он больше не появится.

Но в субботу Эйлин пришла очень удивленной и растерянной.

— Ты представляешь, — сказала она, — мне тут понадобился один справочник по машиностроению. В заводской библиотеке его не оказалось. И вдруг один из чернорабочих, который и читать-то едва умеет, сказал, что у него есть этот справочник!

— Ну, может, он хочет за счет самообразования повысить квалификацию, чтобы больше зарабатывать, — предположила Мэри.

— О, это было первое, что я подумала. А еще я подумала, что это милый человек, ведь он предложил мне одолжить этот справочник у него на сколько мне нужно и вообще был очень любезен — на свой лад, разумеется. Я начала его благодарить, а он ответил, что всегда готов услужить друзьям мистера Картера. Каково?

— Вот уж не думала, что мистер Картер водится с чернорабочими, — пожала плечами Мэри. — Кто он все-таки по профессии?

— Может быть, врач. От него иногда пахнет больницей, — задумчиво сказала Эйлин. — Странно, что он не рассказал нам об этом. Но зато этот чернорабочий, по фамилии мистер Смит, передал приглашение от мистера Картера! Вот адрес, — и она показала листок бумаги.

Мэри всмотрелась.

— Я уже намного лучше знаю Нью-Йорк, чем раньше, — улыбнулась она. — Кажется, это приличный район и приличный ресторан, разве нет?

— Даже более чем. У меня есть коктейльное платье, но я не знаю… О, дорогая! У меня есть два коктейльных платья! Одно можешь взять ты, ведь мы одного роста.

Мэри рассыпалась в благодарностях, но ей было сильно не по себе. С какой стати человек, который даже не сказал, кем работает и сколько стоит, приглашает их на день рождения? Или у него другой праздник? Но… а какой? Утешало лишь то, что в приличном районе они не увидят того, что видели в бедных кварталах.

Теперь они с Эйлин замечали все. Людей, которые выглядели как обычные разнорабочие — выходцы из стран Азии, но не являлись ими. Которые собирались в группки, и это не было просто дружеской болтовней. Которые вполголоса скандировали странные речитативы и песнопения. А еще Мэри с ужасом припомнила, что в газете промелькнуло сообщение о найденных где-то на окраине Нью-Йорка — не на той окраине, которая только начала застраиваться, а на той, которая давно превратилась в трущобы — могильниках со множеством детских костей. Они с Эйлин уже не дети, но…


Мэри отшвырнула окурок и решительно постучала в дверь. Страх внезапной волной налетел на нее, как когда-то козодой — и закрутил в неуправляемой истерике.

— Эйлин! — закричала Мэри, молотя кулачками по облупившимся доскам. — Эйлин, вернись! Я же жду! Откройте, вы! Что вы сделали с Эйлин? Где моя подруга?

Изнутри послышались шаги…


Все началось очень респектабельно.

Они с Эйлин в ее коктейльных платьях — по правде говоря, уж очень скромных для этого района и этого ресторана — и с букетами в руках приехали в таксомоторе точно в назначенный час. Однако возле ресторана не толпились гости, не играла музыка, и мистер Картер не встречал приглашенных. Наоборот, немногочисленные посетители быстро, без задержки проходили внутрь.

Растерянные подруги прошли за очередным гостем и с удивлением заметили, что в ресторане почти никого нет. Пустые стулья стояли за столиками, на которых не было и следа сервировки. Только какая-то парочка пила кофе в дальнем углу, но посетитель, за которым зашли Эйлин и Мэри, как будто очень старался не привлечь их внимания — он юркнул за какую-то штору. Эйлин отвела эту штору.

— А, это вы, милые леди, — послышался знакомый голос. — Очень, очень рад, что вы приняли мое приглашение! — и мистер Картер собственной персоной вышел из двери, закрытой шторой. — Пожалуйста, следуйте за мной! Вы мои почетные гости!

— Это вам, — и Эйлин протянула букет.

— Как это мило, — растроганно протянул мистер Картер. — Я сейчас же найду вазу…

— Похоже, что это его ресторан, — шепнула Эйлин Мэри на ухо. Та согласно кивнула. По крайней мере, ресторатор — это вполне достойный род занятий. Вот только какое отношение к нему имеет простой рабочий с завода?

Они спустились в глубокий подвал. Там разливался приглушенный свет, играла негромкая скрипичная музыка — очень своеобразная, похожая на средневековую, и толпились люди. Все они были в черном.

— О боже, — выдохнула Мэри. — У них, наверное, поминки или что-то в этом роде, а мы с цветами…

— Сами виноваты, что не предупредили насчет формы одежды, — проворчала Эйлин, которая терпеть не могла, когда ее ставили в неловкое положение.

Среди гостей было довольно много знакомых лиц. Вот этого человека они видели в католической церкви — он был, кажется, среди прихожан, а этот юноша служил алтарником в той же церкви. Эту группу молодых негритянок они видели в методистской церкви. А вот и букинист! Только теперь он уже не казался безнадежно мертвым — на его губах запеклась кровь, но на щеках играл румянец, и здравомыслящему человеку было бы понятно, что тогда, в лавке, просто было скверное освещение и, может быть, дурное самочувствие почтенного букиниста…

Последние впечатления несколько пошатнули здравомыслие Мэри, а Эйлин и вовсе считала, что происходит нечто отвратительное.

И тут их окликнули.

— Ах, это вы, те самые милые барышни, которые так тонко разбираются в искусстве, — воскликнул художник. Тот самый художник. — Какая жалость, что я вынужден был столь поспешно проститься с вами! Очень, очень рад вас видеть! Надеюсь, вы еще порадуете меня своими визитами, сейчас не часто встретишь девушку, которая так глубоко понимает живопись!

Почему-то от этих комплиментов стало совсем страшно. Мэри сжала Эйлин за руку, инстинктивно цепляясь за нее, как за последнюю соломинку, а мистер Картер в это время буквально вытолкнул обеих в круг, образованный составленными столиками:

— Господа, это мисс Уиппл и мисс Чепмэн! Встречайте новых юных жриц!

Общество разразилось аплодисментами.

Мэри обвела этих людей взглядом. Людей ли?

Искусственно-живой и бодрый букинист.

Алтарник, больше похожий на эльфа со старинных гравюр, с острыми ушами и глазами козы.

Рядом с художником — несомненно человеком — стояли его приятели, грузные, с морщинистой и чешуйчатой серой кожей, с выступающими клыками.
Негритянки из методистской церкви, у которых вместо рук виднелись лапы с когтями…

И все они облизывались, жадно глядя на «жриц».

— Постойте, — воскликнула Эйлин. — Я не знала, что мне надо быть жрицей! Что это? Карнавал? Но у меня даже нет костюма!

— О, мисс Чепмэн, вас это ни к чему не обязывает, — заверил ее мистер Картер. — Сэр, вы, и вы, мистер Смит…

Смит, вспомнила Мэри. Фамилия очень распространенная — быть Смитом в Америке почти то же самое, что быть Мэри. И все-таки Смит — это фамилия их заживо сгоревших соседей… странное совпадение, и совпадение ли?

— Это не тот Смит, — сказала Эйлин, — я имею в виду, не наш рабочий, но похож. Ах, если мы переживем этот вечер, я верну ему этот чертов справочник и уволюсь с завода!

Несколько человек вышло и встало рядом с девушками. Мэри исподтишка наблюдала за ними. Молодой румяный и спортивный мужчина, и женщина средних лет, отнюдь не похожая на даму из приличного общества, и джентльмен, одетый с иголочки и держащийся именно как человек из общества, и простоватый мужчина — тот самый Смит, и еще один молодой человек, по виду типичный люмпен. Что объединяло всех этих людей, почему их сюда пригласили?

Мистер Картер поднес свою шляпу — щегольскую дорогую шляпу, в которой лежали свернутые бумажки, и предложил им тянуть. Мэри тупо уставилась на лысину мистера Картера, потом на свою бумажку. На ней ничего не было.

— У меня пусто, — подала голос Эйлин. — Это что, лотерея?

— И у меня, — нервно сказала тетка.

— А что должно быть? — спросил спортсмен.

У люмпена и джентльмена оказались какие-то странные знаки.

То, что последовало за этим, Мэри не поняла — нет, она прекрасно поняла, но оно не укладывалось у нее в голове. Их с Эйлин и остальными оттеснили в сторону, почти оттолкнули, а двоих «избранных» подхватили, содрали с них одежду и потащили вниз.

— Идемте! Идемте! — прокричал художник, пробегая мимо девушек, и алтарник с острыми ушами турнул их в спины. Эйлин и Мэри побежали вместе со всеми, боясь, что иначе их могут избить, и молясь, чтобы этим все закончилось.

Теперь Мэри знала, что изображала сломанная статуэтка со сгоревшей фермы! Потому что в следующем зале стояла такая же статуя — только целая и в человеческий рост. Огромная, массивная, она не походила ни на дракона, ни на осьминога — это было существо, которое никто и никогда не видел на Земле: с распростертыми крыльями, огромной головой и множеством щупалец. А под статуей стояло что-то вроде каменной лохани, только мелкой.
Мистер Картер поднял черный, видимо, каменный нож. Обсидиан, подумала Мэри. Эйлин водила меня в археологический музей. Чего нам не хватало, что мы пошли гулять по запретным местам? Ведь в музей же ходили! И там были обсидиановые клинки… ритуальные… для человеч… нет… нет…

— О боже, они их убьют, — пролепетала Эйлин. — Они принесут их в жертву!

Обе подумали об одном: если бы чертовы бумажки со знаками достались им, то черный нож сейчас вспарывал бы их грудь.

Обоих мужчин подтащили к алтарю — ибо это, без сомнения, был алтарь.

— Жрицы, — приказал Картер.

— Нет, нет, — закричала Мэри, слыша, как умоляет рядом Эйлин: — Не убивайте их!

— Они будут счастливы, — заверил их Картер. Сейчас он уже не казался благообразным джентльменом. Его седые волосы развевались, острый нос напоминал клюв ворона, глаза сверкали. Очки он отбросил — видимо, они и не были ему нужны. — Встаньте у алтаря! По обе стороны! Блондинка влево, брюнетка вправо!

Мэри покорно отошла влево, переспрашивая:

— Но вы их не убьете?

Алтарник поднес им по бокалу с каким-то пойлом. «Виски»? — подумала Мэри, чувствуя, как жидкий огонь растекается по телу. Стало горячо и странно, в висках застучало. Горло казалось обгоревшим, в то время как зубы заломило от холода. И тут Мэри поняла, что не может пошевелиться. Эйлин стояла рядом, такая же парализованная и перепуганная. Алтарник набросил на обеих по красному плащу.

Как в тумане, Мэри видела, что обсидиановый клинок ведет тонкую красную линию по животу и груди одного из несчастных, тот кричит, бьется, но не может пошевелиться — его приковали за руки и за ноги к лохани и опоили тем же пойлом, что и их с Эйлин. А потом его тело распадается, разворачивается, и те же ловкие руки с тем же ножом вскрывают ему грудную клетку. Крик еще звучит некоторое время — и захлебывается, и смолкает, а другие руки тем временем вскрывают артерии на руках и на ногах. Алтарник и одна из негритянок сноровисто подставляют чаши. Большие каменные чаши.

Грааль.

И художник — этот восторженный милый художник, рассыпавшийся в комплиментах — запускает руку в грудь жертвы, в ее настоящую грудь: лишенную кожи, мяса и даже ребер, полную нестерпимо ярких легких, и трубок, и еще каких-то сгустков, и вытаскивает оттуда багровый округлый мешок, обрубает черным лезвием трубки, и Мэри понимает, что это сердце.

Последняя кровь сцеживается в чаши.

Кандалы отстегиваются. Тело — изуродованное, обескровленное и вскрытое — отваливается под лохань.

И второй обреченный распинается на дьявольском алтаре.

И уже его тело взрезается острым обсидиановым ножом, и тяжелый запах сырого мяса шибает в нос, и крик немыслимой боли бьется под сводами — чтобы так же, как и в первый раз, захлебнуться и смолкнуть…

А потом чаши с только что собранной, но уже начавшей сворачиваться кровью пускаются по кругу. Букинист припадает с особенной жадностью. Он уже пил кровь сегодня — это видно по его румяной ряхе и окровавленным губам, но его жажду невозможно утолить, и он делает глоток еще и еще раз, пока мистер Картер не хлопает его по плечу. Художник отхлебывает деликатно. Алтарник — с нескрываемым наслаждением. Негритянки потягивают, похихикивая между собой…

Опустошенные чаши возвращаются к алтарю.

Вся толпа людей и нелюдей, живых и не-мертвых опускается на колени, чтобы вознести к сводам зала вопль: «О друг и возлюбленный ночи, ты, кому по душе собачий лай и льющаяся кровь, ты, что крадешься в тени надгробий, ты, что приносишь смертным ужас и взамен берешь кровь, Горго, Мормо, тысячеликая луна, благоволи принять наши скромные подношения!»

А потом на алтарь начинают сыпаться подношения.

Золотые часы и пачки денег. Мертвое тельце ребенка.

Корзина фруктов. Связанная собака.

Отрез шелка.

Опять золотые украшения.

Опять животные.

Что-то еще…

Ребенка твари, собравшиеся в зале, созерцают с особенной алчностью, — и вот мистер Картер, щелкнув пальцами, поджигает кровь, скопившуюся в каменной лохани, и та вспыхивает. Тельце насаживают на длинный вертел и начинают жарить. Но нетерпение собравшихся слишком велико — они уже через несколько минут начинают срывать когтями едва зажарившееся мясо и подносить его к пастям…

«Горго! Мормо!» — орут они.

И в их адский речитатив вплетается безумный женский визг. Мэри не знает, кричит ли это она, Эйлин или они обе…


Дверь открылась.

Мэри едва не вскрикнула. Тот самый Смит, которого она видела в ресторане, открыл ей дверь и смотрел на нее так, будто впервые встретил!

— Мистер, — раздраженно сказала она, взяв себя в руки, — здесь моя подруга. Мисс Чепмэн. Пожалуйста, скажите, что с ней и когда она выйдет?


Наутро Мэри очнулась в ресторанном зале. Ее и Эйлин уложили на маленькие софы под стеной. В ресторане царила обычная суета — люди завтракали, работники ресторана носились, убирая посуду и принося заказы, пахло едой.

— Что… что случилось? — спросила Мэри.

Официант остановился.

— Мисс, — сказал он, — вчера наш хозяин с друзьями отмечал день рождения. Вы и ваша подруга выглядели очень утомленными, хотя даже не пили. Поэтому хозяин распорядился, чтобы вы прилегли отдохнуть. И вы обе заснули. Хозяин велел вас не будишь.

— Ох, я же на занятия опоздаю, — забеспокоилась Мэри, едва не запрыгав от радости. Так, значит, это был просто сон, ужасный, дурацкий, невероятно реалистичный сон!

Она растолкала Эйлин. Обе чувствовали себя вымотанными, макияж размазался, руки болели, ноги тоже. Почему ноги — можно было понять, наверное, они танцевали… а вот руки? Эйлин обеспокоилась еще больше, потому что за опоздание на работу ей грозил немалый штраф.

Но, выйдя из ресторана, обе окончательно впали в панику.

На светло-голубом платье, которое досталось Мэри, виднелось маленькое пятнышко.

Оно еще ничего не доказывало. В конце концов, кто-то из гостей мог порезать палец. И вообще, это мог быть кетчуп. Но ужас, охвативший девушек при виде этого пятна, был ни с чем не сравним.

— Все, — заявила Мэри. — Я еду домой. Черт с ней, с учебой.

— Я тоже, — решительно поддержала ее Эйлин. — К нашему козодою, к тишине, спокойствию…

И осеклась.

Ведь проклятую статуэтку и проклятый речитатив про тысячеликую луну они впервые услышали дома.

— Значит, уедем в другое место, — подытожила Эйлин.

— В Россию?

— В самую точку, — Эйлин тряхнула развившимися локонами, — к медведям, пить водку, только бы не все вот это!

…Они встретились через несколько часов.

Вещи были собраны, прически уложены заново, телеграммы отправлены. До поезда оставалось три часа. Девушки решили сперва отправиться домой, собрать там все, что может понадобиться среди медведей и водки, и уж тогда плыть за океан. Это было самое разумное решение — ведь у обеих не было даже по-настоящему теплых вещей, и все-таки что-то грызло Мэри.

И что-то знакомое засвистело неподалеку.

Рядом с Мэри сидел козодой. Желтые глаза сердито блестели.

— Ты же ночная птица, — удивилась Мэри. — Что? Что не так?

— Сейчас я отнесу этот дурацкий справочник Смиту, и поедем на вокзал, — сказала Эйлин. — Привет, козодой! Ты, как всегда, прав!

Они взяли таксомотор. Заехали к Смитам — те жили в унылом многоквартирном доме, похожем на кирпичную коробку.

— Подожди меня здесь, зачем тебе к ним подниматься, а я забегу, суну им книжку — и вперед, к медведям, — весело сказала Эйлин. Кажется, козодой хотел их о чем-то предупредить, но о чем?

— Эй! Может, лучше отправить им книгу почтой?

— Да ну, возиться еще… — и Эйлин взбежала по лестнице. Мэри про себя позавидовала ей. После ужасного сна — или все-таки не сна? — она чувствовала себя просто невыносимо: подташнивало, от каждого шороха ее продирал мороз по коже.

Мэри вытащила сигаретку и закурила…


— Где Эйлин? — уже срываясь на крик, спросила Мэри. — Отвечайте, а то я позову полицию!

— Горго, — забубнили, казалось, из-под земли.

Смит внезапно схватил ее за руку и буквально втащил в квартиру. Мэри огляделась в панике.

— Мормо, — продолжали бубнить откуда-то снизу.

Это была обычная тесная и бедная квартира. Старая мебель, какие-то вещи, раскардаш в спальне с неубранными постелями… вот только капли ярко-алого цвета в обычной квартире на полу не появляются.

— Тысячеликая луна! — взвизгнули со всех сторон.

Мэри резко обернулась на шум со спины, успела увидеть черное обсидиановое лезвие — и закричала, но ее крик заглушил визгливый хор:

— Прими наше скромное подношение!

И только снаружи надрывался и плакал козодой.

Николас Слейтер был из тех, кого позже стали называть «белой швалью». В свои тридцать два этот маленький горбун так и не женился из-за увечья, которое, однако, не мешало ему промышлять сбором грибов, а на вырученные деньги напиваться до бесчувствия дешевым виски в одном из салунов Провиденса. Впрочем, салунов в Провиденсе было всего два, и в обоих мистера Слейтера уже знали как облупленного. Впрочем, вреда от него не было: чем может повредить пьяное тулово, храпящее у салуна?
В те годы еще никто в тринадцати колониях не заикался о независимости. В Новую Англию стремился поток пуритан, беглецов от кредиторов и от закона, предприимчивых людей, неудачников и авантюристов. В этом котле возникали городки и поселки; Провиденс и был одним из них. Впрочем, в нем имелись признаки цивилизации: уже упоминавшиеся салуны, церковь и больница.
скрытый текстВ больницу Николас еще ни разу не попадал, однако однажды везение кончилось: собирая грибы, он упал и сильно повредил ногу и спину. С трудом бедняга выбрался из лесу, по зрелом размышлении решил, что ему требуется виски, и побрел к салуну…
Там-то его и нашли лежащим и стонущим от боли.
Очнулся Николас в незнакомом доме. Элегантный джентльмен средних лет ощупывал его ногу.
— Плохо, плохо, — раздраженно повторял он. — Почему сразу не?
Его выговор, внешность, одежда — все было странным.
— Эй, мистер, — промямлил Николас, — что это вы делаете? Чего вам надо?
— Мне надо? Мне надо? — взвился джентльмен. — Я не надо! Я здоров. Я доктёр, я хирург, я месье Шарьер, а ви — ви пьяный и сломан! Сломан спина, сломан нога.
— Да не так уж я и напился, — возразил Николас, немного осмелев. — Эй, док, я вот что вам скажу: заплатить мне нечем. Грибы-то у меня сперли!
— Ле дюпер! — доктор Шарьер взбесился окончательно. — Ви сломан спина!
Николас, частью из-за плохого английского доктора, частью из-за собственного весьма неповоротливого ума, мало что понял.
— Что, док, — грустно спросил он, — плохи мои дела?
— Тре павремен, – подтвердил Шарьер, – тре монструоз…
Он задумался. Николас следил за подвижным, тонким и нервным лицом доктора Шарьера. Доктор внушал ему почтение, почти благоговение. «Чистенький, настоящий джентльмен», — подумал Николас. Внезапно лицо доктора Шарьера прояснилось.
— Се формидабль! — воскликнул он, патетически вскинув руки. — Я помогу!
— Круто, — с уважением сказал Николас. — Эй, док, я ж говорил — я на бобах!
— Багатель, — отмахнулся доктор Шарьер.

***

Николас разлепил глаза. Голова кружилась — перед операцией Шарьер напоил его до бесчувствия, иначе пациент просто умер бы от боли. Сам Шарьер склонился над ним и озабоченно вглядывался в его глаза.
— Пей, — повелительно сказал он, заметив, что Николас очнулся, и подав ему склянку с каким-то питьем. — Из Индии. Помогает от больно, помогает от сломан ноги.
Питье погрузило Николаса в забытье, более сладкое, чем опьянение…
Вскоре он уже мог сидеть в постели, а через пару недель попробовал встать. К удивлению Николаса, он чувствовал себя лучше, чем до злополучного падения, и — о чудо! — у него распрямился горб.
Радости Николаса не было предела. Простодушный, безгранично благодарный за исцеление, он теперь каждое утро молился Богу и вставлял в молитву слова «и доктора Шарьера тоже спаси, Господи», а помолившись, прикидывал, сколько бы грибов принести в подарок: ведь от денег доктор отказывался. Выпускать Николаса из больницы доктор Шарьер тоже отказывался, уверяя, что его все еще необходимо «наблюдать». Наконец, Николас от скуки начал помогать по хозяйству, то рубя дрова, то вытирая пол и начищая котлы в больнице.
Так прошло несколько месяцев. Шарьер по-прежнему не отпускал Николаса, называл его «мон анфан террибль» и ежедневно осматривал его с ног до головы. В Провиденсе Шарьера считали достойным человеком, который помог бедному калеке и дал ему работу и крышу над головой; так считал и сам Николас…
Считал, пока однажды не обнаружил, что его кожа как-то странно изменилась. Она стала грубой, пошла буграми и приобрела какой-то сероватый оттенок. Ежедневное мытье тогда не входило в добродетели граждан Провиденса, поэтому Николас счел себя просто чумазым, но и будучи тщательно вымытым горячей водой с мылом, заметил те же изменения.
— Откуда знать мне? — высокопарно воздел руки Шарьер в ответ на вопросы Николаса. — Кожа толстая, кожа серая… Я не цирюльник, я хирург!
Николаса не слишком это все обеспокоило. Однако спустя еще несколько месяцев он почувствовал неодолимое желание быть в воде. Теперь он мылся ежедневно, а если погода позволяла — дважды в день бежал на реку, чтобы искупаться. Шарьер внимательно расспрашивал о его самочувствии, что-то записывал, зарисовывал, но самому Николасу ничего не говорил.
Как-то раз Николас попался на глаза одной из пациенток — мисс Бонэм, растянувшей связки на руке. Мисс Бонэм была прехорошенькая, но ее личико так исказилось от страха, точно она увидела привидение. Николас улыбнулся и попытался поздороваться, но мисс Бонэм отшатнулась и завизжала, а затем лишилась чувств. Растерянный, Николас побежал по привычке к своему благодетелю.
— Не сметь ходить к мадемуазель, — строго отчитал его доктор Шарьер. — Работа на заднем дворе и в подвале!
Николас был очень огорчен. Он-то понимал, что рассчитывать ему не на что, но раньше мисс Бонэм хотя бы не боялась его… Расстроенный, бедняга поднялся в покои доктора, чтобы, как обычно, забрать мусор из корзины для бумаг. Его внимание привлекли зарисовки на столе доктора: человек, человек, похожий на жабу, человек, очень похожий на жабу… нет, на аллигатора… человек-аллигатор! В изумлении Николас отшатнулся, перепуганный не меньше, чем часом раньше мисс Бонэм.
И вдруг взгляд его упал на зеркало.
Из холодной посеребренной глубины на Николаса Слейтера смотрело чудовище — маленький ссутуленный человек-аллигатор, одетый в штаны и рубашку Николаса Слейтера… И далеко не сразу Николас понял, что видит самого себя, исцеленного — измененного доктором Шарьером.