Что почитать: свежие записи из разных блогов

Вьется тропка под босой ногой, бьется сарафан о голени — ай, не ходи, девка, в лес, брось кузовок…
А как не ходить?

Третьего дня барыня из Санкт-Питербурха приезжали с сенными девушками, или, как по-ихнему, мамзелями. Сарафан не сарафан на ней, на ногах башмачки — такие на простую ногу не наденешь, только на сахарную. Все у барыни сахарное: кудри, щеки, голос… И мамзели вокруг ней тоже сахарные. Глазела барыня с мамзелями на деревенских девок. Улыбалась. Журчали они что-то по-ненашему, на кузова с грибами да ягодами пальчиками показывали. Видать, по сердцу барыне деревенская жизнь, коли смотреть на нее, а не жить ею.
А Дарье этой жизнью жить.

скрытый текстГрибы да ягоды ей — не забава, а дело дельное. Коров да свиней пасти — не песни петь на лугу, а за скотиной присматривать. За водой идти — не станом да сарафаном красоваться, а тяжеленные ведра тащить на коромысле, как бы хребет не треснул. Рожь серпом жать — с утра до вечера, и еще надо младшего братца перепеленать да покормить, вона лежит на меже. У мамки молока нет; хорошо, козочка в хозяйстве — на козьем-то молоке братец, может, и выживет … Семеро братьев да сестер у Дарьи родилось, да трое только живы.

А у барыни, наверное, и младенцы сахарные…

Наберет Дарья гонобобеля с земляникой — авось от голода зимой легче будет уберечься. Плохо зимой-то.

Вон ягоды: одна синеет, другая краснеет, а Дарья-то их — в одно лукошко. Вместе сварит. Кабы для барыни, в два бы клала.

Потихоньку наполняется лукошко, помаленьку…

Под ногой уже не тропка — сырость чавкает. Травами да вонью болотной тянет, осока вокруг шелестит. Деревья кривые хороводят, мхами обросли. Знает Дарья, куда забрела, кабы времени было вдосталь — не забрела бы, ан сегодня еще много чего успеть надо. Постирать, да коровку обиходить, да козочек, кур покормить… Оттого и несут Дарью ноги на болото, где ходить-то страшно, зато ягод куда как побольше, и сами ягоды покрупнее.

Протягивает Дарья руку за ягодой — чу! Другая рука из-за куста за ней тянется!
Белая рука.

Не мозолистая, как у Дарьи. Ногти холеные, не обломанные, грязи под ними отродясь не водилось. Запястье-то узкое, пальцы тонкие, сама ладонь невеликая.
Сахарная рука, барская.

Дарья удивиться успела: нешто сама барыня по болотам бродит? Быть того не может — куда ей с сахарными ножками да шелковыми башмачками, да на болото! Она без мамзелей, поди, шагу не ступит! Поднимает глаза Дарья: и точно, не их это барыня.

Бледная она. Зеленой, холодной лесной бледностью бледная. Очи зеленые, прозрачные, и коса русая с прозеленью. А красоты чужая барыня такой, что душа в пятки уходит: и хотел бы отвернуться, да прикипел взглядом.

Чувствует Дарья, как щеки горят, рот в улыбке так и разъезжается, и внизу живота все будто плавится.

Дарья уж просватана, да жених ей не то что не люб — есть, и слава Богу. Собой хорош, работящ. Чего еще? Другие девки ей завидуют. Вона, Марью замуж выдали — муж ее уж и так бил, и этак. Когда на сносях была — ребенка ногами из живота ей выбил, а наутро еще бил за то, что на пашню выйти не смогла. Наташке рыжей муженек руки выворачивал, а потом нижнюю челюсть пробил, так что вся жратва изо рта на сарафан вываливалась. Долго не прожила так, померла Наташка. Шурку схоронили — вроде сама померла, простыла, а потом вдовец безутешный по пьяни признался, что придушил ее — кашляла, спать мешала. А Петька, что Дарье в женихи попался, добрый да простой…

Утех Дарья от него не ждет. То ли дело — в бане с подружками! Там-то озорницы как разойдутся: и груди друг дружке тискают, и в уста цалуют, а то, бывало, одна другой руку промеж ног как положит, вроде как мыться помогает… ай, сладко.

Хороши девки в деревне. А такой, как эта барыня, и нет.

Грустная барыня — на глазах вроде слезки… и вдруг видит она Дарьину улыбку — и улыбается в ответ.
Смотрит Дарья, а барыня-то голая!

Ну не совсем. Самоцветные каменья на барыне. И на шее сверкают, да так, что глазам больно. Одна нитка шею лебяжью обвивает, а вторая аккурат меж грудей спустилась. И на руках — отроду Дарья таких браслетов не видала. И в ушах. И на пальцах… Кабы Дарье хоть одно такое кольцо — всю семью бы из крепости выкупила.

Только Дарья не о кольцах думает. Красоты такой она тоже отроду не видела. Девки-то, подружки ее, — дюжие, коренастые, бедрастые, другая в деревне не сдюжит. А эта — тоненькая, гибкая, ровно веточка ивовая. Живот подобран, грудки небольшие, но чувствуется: сильная! Обовьет — не вырвешься… Одно слово: барыня!
И руки молча протягивает.

Тут-то Дарья и смекнула: что стоять да смотреть, когда счастье само в руки идет. Короткое счастье, шальное, было — и нет его, ан пока есть, радуйся. Стянула она сарафан с рубахой да и бросилась барыне в объятия.

Холодно вокруг. Болотной сыростью тянет. Тело у барыни прохладное и сырое, ровно воздух на болоте. Дарьино тепло его греет и плавит, так что барыня вся выгибается. Грудки ее в Дарьины ладони ложатся и вздрагивают, соски твердеют до остроты, с губок вздохи срываются — знай, барыня, деревенскую любовь! Разошлась Дарья. Уж и шейку-то барыне вылизывает, и грудки, и сзади ее гладит — хороша барыня сзади, кругла да нежна, ровно кувшинок два бутона, и спереди. Волоски русые с прозеленью перебирает, меж них пробирается пальцами, щекочет нежно…

Смеется барыня.
Смех у ней барский — сахарный, журчащий.

И пальцы у ней сахарные — только тронула она Дарьину грудь, а той уже кричать от радости хочется. А уж барыня ее гладит, языком холодным соски обводит, ладошкой промеж ног утешает…

Уста у ней сахарные. Как прильнули к Дарьиному лицу — так и пламенеют поцалуи. Как прильнули к шее — ровно всю кровь из Дарьи выпили, холодной болотной воды залили, так что у Дарьи и ноги подкашиваются. А хорошо-то Дарье, а сладко!

Вот бы ножки еще ее видеть, мыслит Дарья. Тоже ведь сахарные!

— Милая, — шепчет, — слово только молви — забуду Петьку, с тобой останусь…

Замерла барыня.
Отступила от Дарьи.

Видит Дарья — нет у барыни сахарных ножек. Лапы у ней есть. Утиные, с черными перепоночками.

Бежать бы Дарье, спасаться. Ан вспомнила она Шурку, да Наташку, да Марью…

— Останешься? — шепот журчащий, сахарный. — Ну, говори!
— Останусь…

Тучи легчайшего пепла взметнулись и опали.

Запах пепла и чего-то неживого, горелого и ядовитого забивал ноздри, однако внезапно Зара насторожился. К горелому смраду примешался другой запах. Пахло мясом.

Жареным мясом.

Несвежим жареным мясом.

скрытый текстЗара еще раз глубоко вдохнул и зашагал в сторону. Немногие оставшиеся в живых члены его племени сгрудились за спиной, недоуменно перешептываясь. Вслед Заре никто не пошел – угнаться за его размашистой поступью было бы невозможно, однако никто не усомнился, что Зара что-то обнаружил: его обоняние, как и слух, было поразительно чутким.

Поминутно останавливаясь и принюхиваясь, Зара наконец нашел источник запаха. Присел на корточки и осторожно разгреб пепел руками. Вскоре ему удалось выкопать обгорелую морду с вытекшими глазами и оскаленной пастью, опаленную шкуру, рога… Зара поднялся во весь рост и замахал черными от пепла руками, подзывая родичей. Общими усилиями им удалось выкопать тушу гигантского горного быка. Правда, она частично сгорела, однако на ней оставалось достаточно мяса, чтобы накормить всех. Женщины приступили к дележу, самые большие куски уделяя старухе Эли и детям. Мужчины, и Зара с ними, почтительно ожидали в сторонке.

– Мой приемный сын Зара, – горделиво сказала Эли, обращаясь к Орите, – снова спас племя от голода! Прадедушка-на-Облаках послал его нам!

Эли нашла Зару и выходила, приняв в семью. Зара звал ее матерью.

– Зара отвел твои глаза, старуха Эли, – ответила Орита, надменно выпрямившись и поцеловав амулеты на впалой груди. – Это по его вине небеса наслали на нас огненную смерть! Если бы мы убили его, а не поддались на твои просьбы, ничего бы не случилось!

Орита была Говорящей-с-Небесами, и только она смела возразить старухам. Правда, теперь в племени осталась только одна старуха – Эли, потому что ее вынес на плечах Зара. Мужчины зашептались – не смея возвысить голоса, но с горечью.

– Ну конечно, она обвиняет одного из нас, – сказал кто-то.

– А что ты хотел? – возразил второй.

– Но ведь приемыш Зара и правда не такой, как мы, – заметил еще один из мужчин. – Разве не прилетел он верхом на каменной птице, которая разбилась у него в руках? И разве не забыл он имя своей матери?

Зара не смолчал.

– Я трудился ради племени, – сказал он, обращаясь к мужчинам. – Кто может назвать меня бесполезным?

Он говорил как мог негромко, однако его глубокий низкий голос разнесся по всей пепельной равнине, и женщины его отлично расслышали.

– Это верно, – заметила одна. – Он полезен племени.

– За эти три сезона мы не видели от него ничего, кроме пользы…

Эли отмахнула каменным ножом большой кусок мяса и поднесла Заре. Тот надкусил. Бык умер явно не сегодня и не вчера, но с голодухи можно было съесть и что-нибудь похуже. За себя Зара не беспокоился, однако его родичи слабели и слабели с каждым днем. Вот уже полторы луны они скитались в поисках пропитания и укрытия среди обугленных пней, завалов камня и пепла, шевелившегося от малейшего дуновения ветерка.

Раньше все было по-другому.

Племя жило у подножия гор, возделывая небольшие клочки земли и охотясь, и Заре казалось, что это лучшая жизнь на свете, как однажды все переменилось. В небе внезапно послышался грохот, ослепительные вспышки подожгли облака, а затем гигантский сгусток огня тяжело и величественно обрушился за горизонт, и земля содрогнулась в ответ. Подземные толчки продолжались несколько дней, а потом проснулись горы.

Чудовищные столбы дыма взмыли в пылающее небо. Палящие тучи низверглись в долину, выжигая страшные пепельные колеи, а за ними хлынули потоки лавы…

Все уже насытились и присели где попало, пользуясь передышкой. Раньше никто не сел бы на грязную землю, а сейчас люди плюхались прямо в пепел, не обращая внимания на то, что он пачкает их смуглые тела.

Зара подумал, что, вероятно, на всей земле не осталось никого, кроме его племени – тех немногих, кого ему удалось спасти.

– Зара – Падший Ангел! – не успокаивалась Орита. – Разве ты не помнишь, старуха Эли, как ангелы сошли с небес и устроили свару над нашими землями? Прадедушка-на-Облаках разгневался на них и обрушил небеса на их головы, а заодно и на нас!

Мин, единственная выжившая целительница, внезапно подала голос.

– Говорящая-с-Небесами, – сказала она, – раз Прадедушка-на-Облаках пощадил Зару, значит, он его простил, а раз так, то он не очень и виноват. Пусть он заботится о нашем племени!

– Прадедушка-на-Облаках послал его, чтобы он был моим сыном, – оборвала споры Эли. – И я больше ничего не хочу слышать.

Наутро они снова должны были двигаться дальше.

В долинах не осталось почти никакой растительности. Большинство ручьев и рек оказалось засыпанным, залитым лавой или испарилось под ее жаром. Животные или погибли, или разбежались. Зара предпочел бы, чтобы их погибло побольше, потому что мертвых и обгорелых зверей хотя бы можно было найти и съесть.

Охотиться на разбежавшихся пока в состоянии был только он.

Винить Ориту и мужчин племени Зара не мог. Он и правда резко отличался от остальных. Его новая родня была щуплой, низенькой, смуглой, с руками-веточками и тощими телами, на которых выпирали ребра, с ссутуленными от тяжелой работы плечами. Сам же он, дюжий, широкоплечий, возвышался над родичами на добрых полтора локтя, и светлая кожа обтягивала бугристые мускулы, так и игравшие на статном теле. Столь непохожего человека поневоле можно принять за темное знамение…

Тем более, что он действительно не помнил ничего: ни своего имени – Зарой его назвала Эли, ни родных, ни как оказался верхом на каменной птице, в обломках которой его и нашли.

Зара взвалил на спину наскоро сплетенную корзину, в которую посадили всех выживших детей – меньше десятка, на грудь повесил мешок с остатками быка и зашагал впереди. Пепел вился вокруг его босых ног.

Потом они вышли на равнину, залитую лавой. Лава уже застыла, образуя каменные гибкие канаты, и идти по ним стало труднее. Вскоре на одной из рук Зары уже висела обессилевшая Эли.

К полудню и вторая рука его очутилась занятой одной из женщин.

Это была единственная беременная в племени. У нас теперь все единственные: единственная старуха, единственная шаманка, единственная целительница… единственный охотник, думал Зара. Как выжить? И стоит ли трепыхаться, если в любой момент небо снова может запылать?

Внезапно его чуткие уши уловили едва различимое журчание воды.

Вода! Сейчас она была едва ли не ценнее пищи! От источника, если только его хватит больше чем на глоток, племя не уйдет. Но это значило, что придется уходить в поисках пищи – с каждым разом все дальше…

Источник оказался небольшим, но чистым и свежим, и люди вволю напились – впервые за много дней. Дети, выбравшись из корзины, даже затеяли какие-то тихие игры, а Мин накладывала шину одному из мужчин, подвернувшему ногу. Зара про себя вздохнул. Похоже, если они не останутся тут, завтра ему придется тащить еще одного родича.

– Смотрите, – вдруг сказала Орита.

Зара резко обернулся. Туда, куда указывала Орита, теперь смотрело все племя.

Огромная каменная птица, стремительно увеличиваясь, спускалась с небес. Уже можно было разглядеть ее блестящее каменное оперение, хищные очертания, и вот до слуха донеслось угрожающее гудение.

Люди обреченно смотрели вверх, сбившись в кучку; мужчины прикрывали собой женщин, а те – детей, но никто не верил, что это их спасет. Убежать от чудовища было невозможно, сражаться с ним – тем более, оставалось лишь ожидать неизбежной гибели.

– Я говорила, – зло сказала Орита, указывая посохом на Зару и гремя своими амулетами. – Это он! Он принес нам горе! Из-за него Прадедушка-на-Облаках прогневался на нас! Из-за него небеса обрушились на наши головы, а каменные птицы сожрут всех, кого не сожгли небеса и горы!

– Выдать его, и пусть забирают! А мы при чем? – послышался мужской голос.

– Может, попросить прощения, чтобы нас пощадили? – воскликнул женский.

– Сына не дам! – отрезала Эли. Мин встала рядом с ней.

– Из-за вашего приемыша, из-за этого Падшего Ангела, мы все погибнем, – причитала Орита, раскачиваясь и размахивая руками в ритуальных браслетах. Шрамы и татуировки пестрели на ее ссохшихся от истощения кистях.

Птица приземлилась неподалеку. Внезапно брюхо ее распахнулось, и оттуда высыпали фигуры, отдаленно похожие на людей. Оторопевшее племя наблюдало за ними.

– Гибель, он навлек на нас гибель, – всхлипывала Орита, и все племя начало рыдать вместе с ней. Зара выдохнул и решился.

Он побрел навстречу существам, явившимся по его душу, в смутной надежде, что они оставят его племя в покое.

– Сынок! Сынок! – закричала Эли и побежала за ним, споткнулась, поднялась и заковыляла на неверных старческих ногах. Зара не обернулся, про себя умоляя небеса, чтобы Эли ушла как можно дальше отсюда.

Существа были уже в нескольких шагах, – пялились злобными красными глазами, блестя темно-зелеными шкурами, когда одно из них внезапно сняло голову.

Под ней обнаружилась другая – человеческая. Красивая. Светлокожая. Существо изумленно уставилось на Зару и произнесло короткое слово.

Несколько мгновений Зара смотрел на него. И вдруг вспомнил.

Существо сказало ему «брат».

Зара обернулся к родичам, дрожавшим от страха; только Эли старалась стоять прямо – как-никак, она была старуха, а значит, главная в племени.

– Я не ангел! – крикнул он. – Я человек! Такой же, как вы и как они! И у меня есть мать. Я просто издалека...

– Мама, мама, смотри!

Инга подняла голову, следя, куда показывает детский пальчик. Над головами красовалась привинченная к столбу яркая картонная афиша «Выставка хищных растений».

– Мама, разве такое бывает? Они что, зверей едят? Или людей?

– В сказках, – машинально ответила Инга. Поразмыслила и поправилась: – Ну, это их так называют. На самом деле они только маленьких комариков и мошек могут ловить.

– Ма, а пошли посмотрим?

скрытый текст– Попозже, доченька, когда зарплату получу...

Аргумент зарплаты понимался пятилетней Олей лучше всего – потому что Инге приходилось тащить на себе в одиночку и дочь, и больную мать, и еще иногда помогать семье такой же больной сестры. Однако, придя домой и пересчитав оставшиеся деньги, Инга устыдилась. Олечка и так не избалована, подумала она. Другие дети завалены дорогими игрушками, одеты с иголочки, что ни выходные, то в развлекательных центрах, родители их в Египет возят, а мы? Вернее, я, Димочка самоустранился – для того и из семьи ушел, чтобы не нести никакой ответственности за ребенка… Как надоело это мамино «по одежке протягивай ножки»! В конце концов, ребенка необходимо развивать!
И в ближайшее субботнее утро Инга с Олей отправились на выставку…

Выставка оказалась небольшой, но интересной. Оле дали погладить маисового полоза и шиншиллу, разрешили сфотографироваться с черепахой Анфисой и слегка напугали тем, что в кувшинчиках непентеса запросто может сгинуть небольшое млекопитающее. Инга тихо радовалась. Давно уже она не видела дочь такой оживленной и заинтересованной! Поэтому, когда Оля начала упрашивать «ма, ну купи цветочек», Инга не устояла…

«Цветочек», выбранный Олей, происходил откуда-то из джунглей Амазонии и отличался широкими и плоскими лоснящимися листьями с липкими капельками. Экскурсовод объяснила, что на языке нескольких амазонских племен это растение называется «кровосос», потому что оно способно не только сворачивать листья в трубочку вокруг пойманных насекомых, но и впитывать кровь, если она попадет на лист.

– У нас тут парень работал, – рассказывала она, – очень любил проколоть палец – и кап!

Инга поежилась. Она ненавидела, когда у нее брали кровь из пальца.

– Но мы ему это потом запретили. Растения нельзя перекармливать. А у вас дома оно комаров выловит, – пообещала экскурсовод.

Комаров в доме у Инги хватало. «Вот и проверим», – решила она.

Несколько дней подряд Инга ухаживала за кровососом, сверяясь с выданной инструкцией. Некоторые листки уже исправно заворачивались – должно быть, вокруг добычи, а комаров и правда как будто стало чуть меньше.

Вскоре Инга заметила, что кровосос явно благоденствует. Это ее скорее обрадовало: их квартира располагалась на первом этаже, густая тень от деревьев под окнами не очень-то способствовала домашнему цветоводству, поэтому многие цветы у Инги не выживали. А тут, смотри-ка, листья окрепли, ишь, как зазеленели. Не листья – лопаты!
Но попытка похвастаться перед мамой этим успехом не встретила понимания.

– Деньги тратить больше не на что, – проворчала Анна Петровна, с трудом дотягиваясь до стакана с водой, чтобы запить таблетку. – Лучше бы колготки ребенку…

– Ма, у нее есть колготки. И носочки. И футболки. Мы любим цветы, почему нельзя купить цветок?

– Ты никогда не умела рассчитывать, – заявила Анна Петровна. – Тебе вечно едва хватает на еду, а ты…

Инга прикусила губу, чтобы не высказаться. Очень много денег уходило на лекарства матери, а та еще и настаивала, чтобы Инга помогала Марине – ее любимице, младшей дочери. В последнее время ее требования стали безапелляционными, тон – безжалостным и язвительным, а у Инги едва хватало терпения, чтобы не послать мать к черту. «Это болезнь, это все ее болезнь, нельзя за это сердиться», – убеждала себя Инга.

Но забот и хлопот у Инги было столько, что она не держала в голове подолгу ни цветы на подоконнике, ни мамины нападки. И иногда думала, что это и к лучшему.

Как-то Оля пришла из садика с раненым пальчиком.

Когда Инга ее забирала, Оля спрятала руку за спину, а показала ее только дома. Инга подозревала, что она сделала это по просьбе воспитательницы – молодой девицы, не очень-то справлявшейся с присмотром за группой. Бинтовать или заклеивать палец Оля отказалась наотрез; Инга залила ранку зеленкой, мысленно радуясь, что все прививки делаются в срок.

– Доченька, покорми птичек, пока я разогрею тебе ужин, – сказала Инга.

Кормить птиц было еще одной семейной традицией, из-за которой Анна Петровна в последнее время непрерывно ворчала. Инга считала, что это развивает в Оле любовь к живой природе и сострадание, а Анна Петровна – что дочь зря тратит деньги на пшено. Инга слышала с кухни, как Оля открывает окно в комнате, тоненьким смешным голоском зовет «птички, птички, вам покушать!», как вскрикивает, а потом хихикает. Крик прозвучал как-то настораживающе, а смех – неуверенно.

Инга вошла в комнату.

Оля, открывая окно, задела палец, и кровь снова потекла. И тогда девочка поднесла руку к кровососу и стряхнула капли крови на растение. Яркие, неправдоподобно алые капли резко выделялись на зеленом листе…

Несколько секунд, не больше.

Мало-помалу они начали впитываться. Прошло не так уж много времени, и на листьях не осталось ни следа красного.

– Смотри, мама, мама! Оно пьет кровь! – Оля снова засмеялась.

Инге это не показалось смешным, наоборот, ее пробрало холодом. Но она тут же взяла себя в руки. Это только растение. Вон, работник выставки так развлекался. Главное, чтобы Оля не вздумала брать с него пример и ранить себе пальцы.

– Ты же слышала, что сказала тетя на выставке? Его нельзя перекармливать. Комариков ему вполне хватает, – спокойно заметила Инга. – Идем кушать.

Утром она встала и скользнула взглядом по окну. Ее не интересовали цветы – она поливала их вечером. Просто ей нужно было узнать, какая погода и брать ли зонт.
Кровосос будто еще окреп. Лист, на который вчера упала кровь Оли, стал шире и ярче, и само растение вызывающе приподнялось над горшком.

Инга вздрогнула, но тут же усмехнулась. «Все любят пить кровь из окружающих, даже растения. Только мне почему-то никогда не достается», – хмыкнула она про себя. Под «всеми» она разумела по меньшей части маму, которая ругалась, что ей до сих пор не подали таблетки и что Инга с Олей опоздают в садик, а по большей – Марину, которая прислала среди ночи СМСку с просьбой «помочь хоть сотенкой». Впрочем, начальник и не очень усердная коллега в ее мыслях тоже фигурировали.

Вечером Анне Петровне стало плохо.

До этого Инга полагала, что день проходит на отличненько. На работе все шло штатно, Марине она перевела двести рублей и попросила в этом месяце больше не обращаться, в садике воспитательница очень хвалила Олю, Оля была в прекрасном настроении и с воодушевлением рассказывала о своих успехах, мама почти не ворчала…

Оказывается, она не ворчала лишь потому, что слишком скверно себя чувствовала даже для этого.

После визита «скорой» ей стало немного лучше, и она по привычке скривила губы:

– Инга, что ты им сунула? Неужто деньги? По-твоему, они заслужили? Ты посмотри, как она мне укол поставила! – Анне Петровне сделали внутривенный укол, действительно неудачно – под кожей разлилась темная синева, и место укола даже спустя полчаса все еще кровило. – Сейчас все простыни перепачкаю…

– Бабушка, а я тебе наш цветочек принесу, и он тебя выручит, – предложила Оля и метнулась в их с Ингой комнату. Спустя несколько секунд она появилась, торжествующе держа в руках горшок с кровососом. – Вот! Сейчас листик поднесем!

Инга оторопело наблюдала, как Анна Петровна, брюзжа и возмущаясь глупостями, тем не менее подставила руку, а Оля заботливо, пристроив горшок рядом с ней, прикладывает листок к сгибу локтя.

Какое-то время ничего не происходило.

– Ой, – вдруг испуганно прошептала Анна Петровна. Листок налился густой тяжелой зеленью с отчетливо кровянистым оттенком. Оля отняла его – на сгибе локтя у Анны Петровны уже не было ни следа крови, наоборот, кожа на нем казалась бледной, а свежий синяк уменьшился и выглядел зловеще, как трупное пятно.

Кровавая зелень распространялась по стеблю и другим листьям кровососа.

– Я же говорила! – радостно воскликнула Оля. – И ничего не запачкает, и маме не придется стирать!

Анна Петровна поморщилась.

Инга иногда представляла, что она такая раздражительная из-за своей беспомощности и из-за того, что чувствует себя обузой. Но сейчас ей внезапно пришло в голову, что мать, наоборот, считает, что Инга недостаточно выматывается рядом с ней.

– Была бы нормальной женщиной, как все, имела бы мужа, чтобы купил стиральную машинку, – процедила Анна Петровна.

Инге захотелось ее ударить.

Она долго копила на стиральную машинку, как раз выбрала подходящую и заказала, ожидая доставки через пару дней, но рассказывать об этом матери Инга почему-то не захотела. Толку делиться радостью, если ты все отравишь, зло подумала она.

– Я не хочу, чтобы папа возвращался, – сказала Оля. – Нам и без него неплохо.

– Вот! Чему ты учишь ребенка? – визгливо выкрикнула Анна Петровна.

Говорить о бывшем муже Инге тем более не хотелось. Поэтому она молча взяла горшок и вернула его на подоконник.

– Уродство какое-то, а не цветок, – догнало ее очередное замечание матери.

Потекли обычные дни. Машинку привезли на следующий день, к удовольствию Инги, и теперь она прикидывала, стоит ли брать кредит, чтобы купить Оле ноутбук. Кредиты Инга не жаловала, к тому же, прознай об этом Анна Петровна, наверняка закатила бы истерику – она боялась долгов, как черт ладана.

В воскресенье Инга планировала сводить Олю в цирк. Она выбрала ей нарядное платьице и заколки, затем включила стирку, приготовила еду для матери, прибралась в комнатах, засыпала пшено в кормушку и принялась поливать цветы.

– Мама, ему у нас хорошо, – заметила Оля, показывая на кровососа. – А почему та фиалочка не прижилась?

– Потому что ей тут освещение не подходит, доченька. Это растение из джунглей, оно теневыносливое, а фиалочке не хватало света…

Инга осеклась.

Под листьями кровососа виднелись перья.

Воробьи и синицы, которых прикармливали они с Олей, привыкли к тому, что их никто не обижает, и вели себя очень доверчиво, часто запрыгивая на подоконник и даже склевывая корм с рук. Олю это неизменно приводило в восторг.

Похоже, что для кого-то из воробьишек доверчивость стала роковой. Инга рассматривала листья. Они еще разрослись и уже стали достаточно широкими, чтобы полностью обернуть маленькую птичку. «Придется его задвинуть в угол, подальше от кормушки», – решила она. По крайней мере, польза от кровососа тоже была, причем изрядная: в квартире уже давно не случалось ни единого комара.

Через пару дней Оля затормошила ее.

Она часто сидела у подоконника, наблюдая за птицами, расставляя между цветочными вазонами кукол, а теперь еще и разглядывая кровосос. Ей казалось, что это растение умеет не только ловить насекомых (о воробье Инга благоразумно умолчала), но и мыслить, и Оля даже пыталась с ним заговорить.

– Он хочет кушать, – сказала она матери, показывая на кровосос. – Смотри, он просит. Он шевелит листиками! Ему не хватает комариков!

Инга вздохнула, достала свой старенький смартфон и принялась искать что-нибудь про уход за хищными растениями. Вскоре она выяснила, что их можно подкармливать кусочками сырого мяса. Процесс кормления чрезвычайно воодушевил Олю, она радостно пищала, глядя, как листья оборачиваются вокруг угощения.

Ингу больше заботила предстоящая покупка ноутбука. О новом смартфоне она решила пока не думать.

– Это его еще и не прокормишь, – заметила она.

– А если его рассадить и продавать, как фиалочки?

– Но у него же нет вегетативного размножения, – заспорила было Инга, но потом решила, что в словах дочери есть какой-то смысл. Может, и есть. Надо будет погуглить, подумала она. А вдруг и правда удастся на нем подзаработать?

Инга заметила, что на смартфоне высветилось несколько пропущенных звонков. «Дима», – с отвращением выдохнула она. Встречаться с бывшим мужем ей не хотелось совершенно: еще ни разу эти встречи не приносили ничего, кроме упреков и оскорблений.

Новый проект на работе у Инги не заладился, они с коллегой допустили по паре грубых ошибок и поссорились, выясняя, кто больше неправ. У последних приличных туфель спали набойки, надо было нести их в ремонт, сапожник сказал, что сделает только через два дня, а появление в кедах на работе не приветствовалось. Анне Петровне нездоровилось, от этого у нее окончательно испортился характер, и вымещала недовольство она, конечно, на Инге. Да еще и Дима снова попытался ей дозвониться.
Инга зло нажала сброс.

И конечно, когда Оля спросила про размножение кровососа, Инга честно ответила: доченька, мне не до этого. А между тем растение уже разрослось на пол-подоконника и алчно шелестело листьями, явно двигавшимися по своей воле. Зато птицы начали сильно осторожничать, к огорчению Оли. Инге страшно было подумать, сколько птичьих перьев таится в горшке под листьями кровососа, но еще страшнее – засовывать руку в гущу темных кровянисто-зеленых стеблей. «Этак оно и меня сожрет», – с опаской решила она.

Ничего, кроме как переставить кровосос на тумбочку, чтобы он гарантированно не смог дотянуться до птиц, Инга не придумала.

И строго-настрого запретила Оле прикасаться к листьям.

Пожалуй, придется его продать и найти Оле какой-нибудь другой цветочек, размышляла она. Безопасный и мирный. Вон, непентес – мышей у нас нет, а комаров ловит не хуже…

На следующий день Ингу с Олей встретила открытая дверь.

Это было очень странно: Анна Петровна передвигалась с большим трудом. Может быть, она вызывала врача? – удивилась Инга. Но врач бы наверняка захлопнул дверь, уходя… Что-то случилось.

– Мама? – позвала она. Анна Петровна что-то проговорила испуганным голосом, Инга не разобрала что, зато услышала мужской голос и пожалела, что не врезала новые замки.

– А-а, с-сволочь, – прорычал Дима и добавил несколько непечатных выражений.

– Папа, – сказала Оля, скривившись.

Инга вбежала в комнату, крича «что ты с мамой сделал? что тебе нужно, ты?», но что бы ни было нужно Диме, он явно получил не то, на что рассчитывал.

Горшок с кровососом упал с тумбочки, и Дима барахтался под ним, пытаясь вырвать руку из липкого листа. Тот обвил его предплечье с такой силой, что разомкнуть не удавалось, а разорвать Диме было то ли неудобно одной рукой, то ли лист оказался слишком прочным. Все вокруг было засыпано землей, стул рядом опрокинулся, ковер сбился, а Дима дрыгал ногами, шипел и ругался на чем свет стоит – шипел от боли, а ругался от ужаса, и Ингу на миг посетило злорадство при виде его перекошенного лица.

– Папа, ты что? Это же наш цветочек, – закричала Оля. – Не обижай его!

– А-а… блин! – взвыл Дима. – Зараза!

Инге потребовалась пара минут, чтобы понять: он не пьян и не кривляется. Огромные мощные листья впились в его предплечье, растворяя пищеварительным соком на поверхности кожу, и Инга отчетливо увидела, как течет по жилкам растения кровь, высосанная из руки Димы.

Прибежав с кухни с ножом, она принялась кромсать листья. На разрезах выступала ярко-красная жидкость – кровь, смешанная с растительным соком, резко пахнущая железом и болотной сыростью, а Дима все это время не переставая ныл и матерился.

– Не выражайся при ребенке! – вскричала Инга, сама уже почти в истерике. – Сам приперся, вот и получай! Скотина!

Наконец, освободившись, Дима отполз от Инги и от растения. Вся рука его от кисти до локтя представляла собой открытую рану с содранной кожей и мясом, то красным, то белым от ожогов пищеварительного сока.

– Я дочь хотел увидеть, – сказал он неискренне.

– Ты хотел забрать телевизор у мамы, – поправила Инга. При разводе Дима и впрямь зарился на телевизор – тогда единственную хорошую вещь в доме. Сейчас он стоял у Анны Петровны.

– Помоги мне, – простонал Дима. Он увидел свою руку, и глаза у него вылезли на лоб; видимо, боли он почти не чувствовал из-за шока, но шок от увиденного был куда сильнее.

– Сам к врачу сходишь, не маленький. Я ворам не помогаю.

– Я не вор!

Инга вздохнула и пошла вызывать «скорую» под окрики Анны Петровны «кто там» и «что случилось». Общения с матерью она бы сейчас не выдержала.

В конце концов Диме обработали рану, выписали больничный и велели явиться в поликлинику по месту жительства, и Инге с трудом удалось его спровадить. Вернувшись в комнату, она заметила заплаканную Олю и мысленно стукнула себя по голове. Это ж надо было – забыть в суматохе о голодном ребенке!

– Сейчас, доченька, сейчас я тебя покормлю…

– Мама, – всхлипнула Оля, – а как же наш цветочек? Мы же его вылечим и тоже покормим, да?

Инга заколебалась, глядя на нее. Еще несколько минут назад она твердо намеревалась выбросить чертово кровожадное сено из дома и забыть о нем навсегда.

– Ма-а! Давай спасем цветочек, ну мама! Видишь, он нас защищает!

– Конечно, доченька, – ответила Инга непослушными губами. – Конечно…

Лёшка вбежал в комнату – как всегда, оживленный на свой сумрачный лад. Андрей с удовольствием проводил его взглядом.
Когда-то Андрей и сам был таким же мальчишкой. Только вместо прозрачной бледности его загорелое пацанье лицо покрывал румянец. И глаза у него были обычные, не обведенные темными кругами.
А потом – он почти не помнил, что потом. Визг тормозов, резкая боль, запах лекарств. Плачущая мама.
Потом ушел отец. Он ни разу не навестил Андрея, даже не связался по вотсаппу. Коляску оплатил, и на том спасибо. А вот мама совсем извелась…
скрытый текстИногда Андрей гадал, сколько ему лет. Лёшка сначала бывал у них, а потом и жил с ними уже целую пятилетку, но за это время нисколько не вырос. Ему было не больше двенадцати на вид – этакий бледный кукленыш с черными кудрями. «Тебе надо больше бывать на воздухе, Леша, – говорила ему мама, – иди покушай, Леша, я купила витаминов, у тебя анемия, Леша, вот таблетка…» Мама приняла Лёшку как второго сына. Здорового и сильного, несмотря на бледность, – такого, каким должен был стать Андрей.
Лёшка пробежал мимо дивана и зеркала. В зеркале по-прежнему отражались пустая комната и диван, по которому не прошло и намека на Лёшкину тень.
Мама сготовила обед, который Лёшка и притаранил на подносе, – кашу и маленький кусочек курятины. Еще она взяла ему книжки в библиотеке. Андрей предпочел бы читалку, но на читалку не было денег.
Лёшкины руки приподняли Андрея. Как всегда – «утка», подмывание. Андрей и сам бы это делал, но тело почти не двигалось.
– Спасибо, – сказал Андрей, когда Лёшка закончил его вытирать и натянул на него чистые треники.
– Спасибо не булькает, – усмехнулся Лёшка.
Усмешка у него была неживая – глаза не улыбались, как и всегда; и легким запахом земли, как всегда, повеяло, когда Лёшка прижал к себе Андрея. Андрей ждал этого момента.
– На, – он протянул руку. Лёшка провел по этой руке языком. Нежно провел, ласково, – он всегда все делал очень деликатно. Нащупал языком вену, прижал ее… Андрей вздрогнул, когда резцы Лёшки впились в его руку, прокусывая кожу.
А потом наступила слабость.
Когда Андрей откинул голову на подголовник кресла, он будто уплывал куда-то далеко, за горизонт, за синюю туманную даль, и вдруг услышал собственный голос:
– Лех, а где ты живешь?
– Как – где? Здесь, – удивился Лёшка. – Я всегда здесь жил.
– Не звени, – возразил Андрей, – здесь мы жили. А ты появился, когда тебе было уже лет десять минимум.
– Одиннадцать, – поправил Лёшка. – Мне одиннадцать.
– Было?
– И есть. Мне всегда одиннадцать. Ну бывай, я за стеной, надо будет – позови.
Да, так и было. Сперва он появлялся робко и от случая к случаю, и всегда в комнате Андрея. Мама никогда не замечала, когда же он приходит. Но она была настолько измотанной – Андрея тогда мучили адские боли – что не встревожилась, что у чужого мальчика есть ключ от их квартиры. А теперь находился тут постоянно.
В его словах было что-то странное. Но если вдуматься, то Лёшка вообще был странным, – однако Андрей все равно радовался, что он есть.
Крови он выпивал совсем немного. По ощущениям Андрея – меньше десяти кубиков, потому что когда у него брали десять в больнице, он чувствовал себя куда хуже. Если Андрею было плохо, Лёшку поила мама. И все всё принимали как должное.
Ночью Андрея разбудили приглушенные рыдания. Мама снова плакала на кухне – усталая, измученная, без всякой надежды на выздоровление сына. Андрею захотелось ее утешить, он сполз с кровати, чтобы добраться до коляски…
Упал.
…Пришел в себя Андрей через несколько минут. Мама по-прежнему плакала на кухне, болел затылок – должно быть, Андрей ударился. И перед глазами с пронзительной ясностью встал тот самый день.

Тогда отец и мама опять поссорились.
– Да мне плевать на твою квартиру! – орал отец. – Это твоя квартира, это ты все устроила! Хотела приймака? Получай приймака! Я в этом сарае делать ничего не буду!
– Сарай он именно потому, что ты не делаешь! – не уступала мама. – Ты тут живешь, забыл? Смотри, вон обои отстали! Не хочешь новые клеить – не смей тогда говорить, что у нас уюта нет!
– Ах, обои? Да это твоя штукатурка… – и отец что было силы ударил по отставшим обоям. Пересохшая обоина отпала, отвалилась, за ней посыпалась штукатурка, пахнуло тяжелым смрадом…
Сколько Андрей себя помнил, у них в квартире… воняло. Пованивало. Слегка, особенно заметно – в дождь, и неприятный запах был неистребимым. А теперь он воочию увидел, почему.
За отставшей штукатуркой был распят на стене маленький труп. Ссохшееся личико с открытыми глазами, давно потерявшими блеск – они теперь были того же цвета, что и кожа, синюшно-коричневого. Взгляд Андрея метался, как прикованный, пытаясь оторваться от трупа – и не мог, выхватывая детали по отдельности. Скрюченные и сморщенные пальчики, будто они сначала опухли – и опали, кожа обвисла вокруг ногтей и засохла. Губы вокруг рта сгнили, и казалось, что труп то ли пытается крикнуть, то ли разевает рот в последнем судорожном вдохе. Футболка, когда-то синяя, с выгнившими дырами. Живот под ней тоже выгнил, внутренности выпали – они-то и смердели даже спустя годы, превращенные в бесформенное месиво. Под слоем штукатурки они подсохли, почернели и сморщились, и висели над ремешком обвисших джинсов. Под трупом натекло – жизненные жидкости вылились из него, засохли и теперь коробились многослойной толстой пленкой.
С минуту труп неподвижно смотрел на людей высохшими глазами. А потом подался вперед – и упал. Медленно, будто по частям. Закостеневшие руки опустились вдоль тела, пальцы отвалились один за другим. Ребра ссыпались в прогнивший и прорванный живот. Андрей думал, что кости белые, но нет, они были желтыми, с черными ошметками засохшего гнилого мяса. А потом труп упал…
Прямо к ногам Андрея. Кверху проломленным затылком, и в черепе виднелось что-то черное и спекшееся.
За спиной дико кричали.
Андрей окончательно вспомнил, как бежал по скользкой мокрой дороге, как выбежал прямо под колеса…
Визг тормозов.
Плачущая мама.

Лёшка наклонился над Андреем, затаскивая его на кровать.
– Упал? – спросил он. – Воды принести?
– Не, – мотнул головой Андрей, – ты лучше пойди маму успокой, а то плачет.
– Ага, – серьезно кивнул Лёшка. Помолчал. – У тебя кровь.
– Слижи. Ты же от нее живее становишься, да?
– Ага…
– Тебя кто?
– Отец.
– Суки они все…
– Точняк. Зато мы такими не станем. Ну, я пошел к маме. Тебе точно не надо воды?

Ориджиналы
Сделали вот такой подарок - аватарку:

Если честно, я попала туда случайно: Лилинетт начала писать миди и предложила мне сделать рейтинговые сцены. И заверте... Как всегда - чистый джен.

Название: Слепой
Автор: fandom Originals 2018 ([J]Лилинетт[/J] и [J]Санди Зырянова[/J])
Бета: fandom Originals 2018 ([J]Касанди[/J])
Размер: миди, 4052 слов
Пейринг/Персонажи: темные эльфы
Категория: джен
Рейтинг: R
Краткое содержание: нет больше Морхенского княжества — есть Морхенская республика. Реет над нею кроваво-синий флаг братьев-Просветленных, горит звезда революции. Свергли князя, всякий стал вольным, нет больше благородных шейнов. А дураки остались...
Примечания/Предупреждения: отсылки к Великой французской буржуазной революции; все бытовые принадлежности, упоминающиеся в тексте, были изобретены не позднее 1925 года; графическое несексуальное насилие, смерть персонажей




Когда он пришел в себя, вокруг была темнота.

Кромешная тьма без единого пятнышка света, сплошная чернота… Внезапно она озарилась ярко-красной, с синеватым отливом вспышкой, которая быстро потухла. От нее, как от брошенного в воду камня, разбежались синие и красные искорки и повисли в воздухе.

У Тефре возникло ощущение, что он парит в небе среди потухающих звезд. Он судорожно вздохнул и огляделся, но темнота и искорки в ней не исчезли. В черном небе не было лун, и Тефре не покидало ощущение неправильности.

Ему снился страшный сон. Во сне Тефре брел по таежному лесу зимой, продирался через огромные сугробы и поваленные деревья, а рядом трусил его пес. Тефре постоянно спотыкался и падал, потому что какой-то сумасшедший напялил ему на глаза повязку и он не видел совсем ничего, кроме отвратительных искр.

В странном порыве, как будто боясь, что повязка все еще там, Тефре поднял руку и коснулся лица. Его глаза закрывала марлевая, влажная от пота повязка. Тефре спешно опустил ее на нос, но тьма не исчезла даже тогда, когда он широко распахнул глаза.

скрытый текст— Тефре? — послышался немного удивленный девичий голос. — Ты не спишь?

Тефре рывком сел. Он очень хотел ощупать глаза, но ему казалось, что он испытает острую боль при прикосновении.

— Йоррене? Сейчас ночь?

— Какая там ночь, — немного сварливо отозвалась Йоррене, — светает уже.

— Но… тут так темно…

Внутри Тефре все смерзлось, когда он услышал шаги и почувствовал, как Йоррене подошла к нему сзади и успокаивающе погладила по плечу.

— Брат, — мягко проговорила она то же, что говорила уже декаду, и легким движением сорвала повязку с лица. Марля открыла пустые глазницы, прекратившие кровоточить всего пару дней назад. — Тефре, ты слеп.

Тефре осторожно отвел ее руку.

— Да, конечно, — сказал он непривычно тихим, больным голосом. — Прости, просто я еще не привык.

Йоррене тяжело вздохнула и отошла. Тефре, по привычке все еще водя головой, на слух и по запаху (однажды, надеялся Тефре, острый слух и чуткий нюх темного эльфа заменят ему зрение) пытался определить, что происходит вокруг. Поначалу он просил рассказывать, что Йоррене делает — так он чувствовал себя спокойнее, — пока однажды сестра с плохо скрываемым раздражением не попросила его помолчать.

Йоррене немного чем-то пошуршала, а потом сказала:

— Бинты кончились. Придется разорвать сменную одежду.

— Порви мою рубаху, — запоздало сказал Тефре. Впрочем, его слова остались без ответа. Тефре так и не узнал, последовала Йоррене его совету или нет.

Послышался треск рвущейся ткани, а потом сложенный вдвое лоскут прохладного льна лег на закрытые глаза. Йоррене завязала концы тряпицы бантиками и, не удержавшись, потрепала брата по ежику коротко остриженных темных волос. Не так давно копна пышных длинных, до колен, волос — символ высокого статуса — была предметом гордости Тефре, но еще гремящая громом революция лишила его всего — и волос, и гордости.

И зрения…

Йоррене достала из котомки кусок хлеба и сала и поставила воду в котелке на костер. Огромный белый пес с серыми разводами на спине — таким он запомнился Тефре — по имени Крайх ткнулся носом хозяину в плечо и, громко дыша, лизнул щеку. Тефре потрепал его за ухом.

Йоррене поднесла ему прохладной воды и помогла встать.

— Спасибо, — сказал Тефре, облизнув пересохшие губы, сделал несколько неуверенных шагов и нащупал ремень штанов. — Ты не смотришь?

— Нет, я у костра, с Крайхом, — отозвалась Йоррене с бесконечным терпением в голосе, предел которого Тефре, впрочем, уже был известен.

…Тефре оглушенно вертел головой, пытаясь сообразить, в какой же стороне и как далеко находится костер. За жалких десять дней ему еще не удалось научиться безошибочно определять расстояние и избавиться от страха упасть. Тефре постоянно казалось, что он вот-вот врежется в какое-нибудь дерево или споткнется о корни, хотя он точно знал, что сейчас они в степи, на открытом пространстве. Йоррене взяла его за руку, отвела к лагерю и вложила в руку краюшку хлеба с салом.

Они бежали из Гривейна — столицы княжества темных эльфов Морхена, пылающей и истекающей кровью под железным каблуком Просветленных. Над Черным Городом — так его звали иноземцы — ныне реяло синее, как эльфийская кровь, знамя с мечом, косой и цветком шершена. Знамя противных Богине бунтовщиков, как их некогда звал князь, знамя нелюдей, которые осмелились попрать древние законы, выступив против княжеской власти. Это знамя Тефре, казалось, вечность — всего лишь месяц — назад нес в руках несколько шагов, чтобы со счастливой, забрызганной кровью улыбкой передать сестре или брату-бунтовщику, брату-нелюди, брату-революционеру…

А потом, когда оскаленная голова князя была повешена на воротах Гривейна и над Морхеном засияла звезда революции, страшная участь постигла и членов Совета Правящих, и благородных аристократов-шейнов, и всякого, кто имел хоть малейшее отношение к морхенскому дворянству, будь это проклятый верноподданный князя или брат Просветленный. Первых ссылали на рудники или убивали, а вторых ослепляли, ибо истинный Просветленный видит душой, а не глазами, а благородным нет веры, даже если они на знаке Богини клянутся…

Многие бедные дворяне, не зная наперед, чем это обернется для них, вставали под знамена мятежников с радостной мыслью о прекрасном будущем, где все равны и все друг другу братья... а потом проклинали себя за наивность. Но было уже поздно.

Остатки тех, кому еще дороги были жизнь, свобода и зрение, бежали в соседние государства, пока еще можно было бежать.

— Еда уже кончилась? — спросил Тефре. Он помнил, что Йоррене вчера что-то такое говорила, да и того, что они купили на последние деньги два дня назад, надолго бы не хватило.

— Немного еще осталось на вечер, — ответила Йоррене. — А потом покупать придется. Только денег-то… — Она щелкнула языком. Тефре нахмурился и облизнул жирные пальцы. — Ничего, — продолжила Йоррене с наигранной беззаботностью, — думаю, к следующему утру мы доберемся до железной дороги, а на станции я продам что-нибудь или выменяю билеты…

— Выменяешь? На что, на драгоценности? — драгоценности были неотъемлемым атрибутом благородных шейнов и своеобразным символом власти князя, как и длинные волосы или наручные часы. Просветленные не носили ни того, ни другого, ни третьего, отрекаясь от всего, что могло символизировать праздное паразитическое существование. То есть аристократию. — Да нас же обоих казнят!

— Нет, — возразила Йоррене. — На твои револьверы.

Тефре, обдумывая ее слова, вцепился в рукоять револьвера, скрытого в кобуре на его бедре, с которым он не расставался даже во сне. Конечно, сейчас, когда он еще не освоился со слепотой и даже не научился толком ориентироваться в пространстве, стрелок из него был хоть куда… но тяжесть оружия помогала ему думать, что он не до конца беспомощен.

Второй револьвер Тефре отдал Йоррене — девушка немного умела стрелять, и оба надеялись, что в пути не попадут в какую-нибудь опасную передрягу.

— Но мы же останемся совсем беззащитными…

Повисло неловкое молчание. «Ты и так беззащитен», — наверняка хотела сказать Йоррене; Тефре видел сквозь лен, сквозь тьму, как кривятся ее губы и морщится лоб, будто она еще размышляет, нужно ли говорить эти беспощадные слова.

Тефре услышал, как закипела вода в котелке, и Йоррене сняла ее с огня и кипятком залила чай в деревянных кружках.

— Тефре, — сказала она, не скрывая раздражения. — Мне все равно, чего ты там боишься. Я знаю, эти револьверы дороги тебе как память, но они еще и дорогие сами по себе. Мне надоело с тобой спорить. Или ты наконец поступишь так, как я скажу, или… или иди по селам с протянутой рукой!

Тефре скрипнул зубами и стиснул рукоять револьвера так, что костяшки его пальцев побелели. Йоррене спохватилась, что перегнула палку, прошептала беззвучное «ой!» и протянула брату кружку с чаем.

— Я… Тефре, прости. Я просто немного устала, вот и мелю всякую чепуху. Не бери в голову.

Чуть-чуть приподняв уголки рта, словно намечая горькую улыбку, Тефре поднес к губам кружку и сделал глоток. Горячий чай обжигал, но благодаря боли он чувствовал себя живым, способным еще на что-то, кроме как есть и жаловаться.

Конечно, Йоррене тяжело — ей приходится и работать, и жить за двоих, а ведь всего несколько лет назад она была девчушкой, смело глядящей в, несомненно, счастливое будущее и беззлобно смеющейся в лицо тому, кто говорил: «Не будет, братья и сестры, не будет скоро шейнов, каждый друг другу будет шейном, каждый будет вольным». Тогда родители были живы, и мир, кажется, был лучше, и вода мокрее… А теперь на плечи Йоррене легла неподъемная ноша выживания без гроша за душой в разоренной, пропитой стране и заботы о брате-калеке, а темные эльфы нынче не любят аристократов, пусть и революционеров. Если ее поймают, то в лучшем случае ослепят, а в худшем — объявят врагом народа. И тогда ее участи не позавидует никто.

Так что самое малое, что Тефре мог сделать, — это простить сестре ее злость.

— Все в порядке, — сказал он. — Ты обменяешь револьверы и поедешь в Кронер.

— А ты? — с недоверием и беспокойством спросила Йоррене.

— А куда я денусь? Если денег хватит, тоже…

— А если не хватит?

Тефре лишь с улыбкой покачал головой, глядя в сторону. Вернее, никуда не глядя.

Когда они допили чай, Йоррене залила остатки в термос, кстати, весьма дорогой — одно из последних напоминаний о прошлой жизни, — и сложила котелок и кружки в суму. Там же лежали утварь, кое-что из одежды, несколько фляг, только две из которых были наполнены водой, и пледы — палаток или спальных мешков у них не было. Йоррене закончила собирать вещи, засыпала кострище сухой землей и дала Тефре сумку. Сама она понесла вещмешок со всякой необходимой мелочью вроде перочинного ножа, спичек или ручного фонаря — диковинки, до недавнего времени доступной только шейнам, поэтому Йоррене старалась не доставать его без надобности.

— Надо же, вода кончается, — в пространство произнесла она.

— В степи каждые несколько километров стоит колодец, — заметил Тефре. — Здесь же ходили торговые караваны, пока не построили железную дорогу.

— Знаю, — отмахнулась Йоррене, взяла его за руку и вывела на дорогу.

Поздней весной в степи было уже жарко и душно. Горячий ветер гонял облака горькой пыли, набивающейся в нос и хрустящей на зубах. Земля, в которой, казалось, не осталось ни капли влаги, жгла ноги даже сквозь толстые подошвы. Пот вперемешку с пылью заливал лицо, струйками стекал по спине и горчил на губах.

Проселочная дорога, проложенная торговцами и изрытая колесами телег, как холодными расчетливыми ножами, уходила в бесконечность, в пустоту — в края, которые Тефре больше не был способен увидеть. Одна мысль об этом наполняла его раскаленным, как белесое небо, отчаянием и болезненным страхом. Нет ничего страшнее, чем шагать в бездну, — а когда вокруг нет ни йоты света, бездной кажется все.

Крайх трусил рядом, время от времени забегая вперед, громко дыша и поскуливая. Йоррене ласково говорила с ним и несколько раз останавливалась, чтобы дать воды. Тефре шел, вцепившись в сестру, как в спасительную соломинку, и размышлял.

Кронер был небольшим государством темных эльфов, граничащим с Морхеном на юго-востоке. Три века назад Кронер даже входил в состав Морхенской Империи, но если после ее распада в Морхене воцарился хаос, выросший в гражданскую войну и революцию, то властители Кронера сумели успешно ликвидировать последствия разрухи и укрепить торговлю и промышленность. И сейчас, будучи историческим союзником Морхена, Кронер открыл границы и встречал темных эльфов-беженцев с распростертыми объятиями.

Но что их там ждало? Тяжелая работа, за которую они получали гроши, полуголодное существование в каморке, которую и домом-то назвать трудно, и презрение. Новая жизнь или новая агония? И что делать Тефре и Йоррене, когда — и если — они смогут сбежать в Кронер? Конечно, Йоррене не удастся закончить образование: ей придется хвататься за любую, даже самую тяжелую и унизительную работу, чтобы выжить самой и обеспечить брата. А Тефре… Тефре будет просить милостыню — иного выхода у него нет.

Они оба знали это, как знали и то, что родина не может дать им и этого.

Тефре в отчаянном порыве коснулся нагревшейся на солнце кобуры. Мысль застрелиться и избавить и себя, и сестру от бремени казалась ему все более привлекательной. Внезапно нарастающий звук, сначала показавшийся Тефре завыванием ветра, привлек его внимание, и он закрутил головой, пытаясь определить источник.

— Тефре?

— Слышишь? — Тефре замер, вынуждая сестру тоже остановиться.

Йоррене ответила не сразу: наверное, искала источник звука.

— Да, — сказала она, — колонизаторы светлого будущего идут. Может, им и продадим револьверы… — Йоррене сошла с дороги, увлекая Тефре за собой. — Ты пока постой тут, ладно? Я скоро вернусь.

«Как будто у меня есть выбор», — пробормотал Тефре и кивнул.

— Возьми второй револьвер и его продай, а тот оставь… И не говори ничего сверх того, как я учил, ты же знаешь, у них все крамола, они же неграмотные…

Йоррене, наверное, кивнула, принимая второй револьвер, потому что сначала ничего не ответила, а потом спешно бросила: «Ага, знаю», велела Крайху сторожить и побежала навстречу колонизаторам. Тефре поставил сумку на землю, потянулся к пустой кобуре, огладил горячую кожу и приготовился ждать.

Еще тогда, когда Просветленные только брали в осаду столицу, неимущие темные эльфы, живущие на юге, верном князю до последнего, потянулись на север Морхена, на пустующие территории, где могли свободно селиться и брать себе столько земли, сколько надо — все равно некому было запретить. Теперь, с утверждением власти революционеров, переселенцев стали называть колонизаторами и насильно сгонять с юга на север — восстанавливать разрушенные и строить новые города, дороги, заводы и на них работать. Большинство шли охотно — денег и своей земли у них и так-то не было, а к почти рабскому труду они уже привыкли у своего шейна. Поскольку угля не было — некому было добывать, да и работать на железной дороге и чинить сломанные во время войны поезда тоже было некому, колонизаторам приходилось идти пешком или верхом. Только не у всех были коровы или волы, не говоря уже о лошадях и телегах или велосипедах.

Крайх волновался и крутился вокруг Тефре, тихо повизгивая. Тефре прислушался: колонизаторы приблизились, и он мог слышать разговор Йоррене и старосты. Колонизаторы поверили ей: решили, что она — бывшая служанка при шейне, оставшаяся то ли из-за любви, то ли из верности. Девушка не нравилась старосте, и другим тоже не нравилась: они задавали вопросы, ожидая, что она все-таки отреагирует на провокацию правильно и можно будет объявить ее и ее шейна врагами народа…

Беднякам не нужны были ни деньги, ни оружие, ни даже кровь, их не интересовала юная девушка. Им хотелось почувствовать свое преимущество над теми, для кого совсем недавно они были скотиной, даже хуже, чем скотиной: животное дает тебе еду, его надо лелеять и холить. А что крестьяне? Умрет несколько, а их в два раза больше наплодится.

Теперь же, избавившись от ярма, бывшие невольники смаковали возможность за все обиды, унижения и притеснения отплатить распроклятым благородным той же монетой.

Тефре казалось отвратительным то, что грязные оборванцы без чести и гордости, не способные ни на что, кроме подчинения, задирают шейну, аристократку крови, которая еще месяц назад готова была лечь костьми за их свободу. И еще противнее ему было от того, что он должен стоять в стороне, пока толпа будет удовлетворять свою потребность в насилии. Здравый смысл подсказывал ему, что, если Тефре вмешается, станет еще хуже, и это понимание подстегнуло его к действию.

— Ну-ка, — Тефре поднялся и вцепился Крайху в холку, — пойдем за Йорр… Крайх, за Йорр.

От толпы голи перекатной пахло грязью, потом и перегаром, немного — кровью и тлением. Толпа гудела. Толпе не нравились два темных эльфа из благородных. Толпе не нравилось, как они говорили, как ходили и как стояли. Толпе вообще не нравились образованные, хоть бы и Просветленные, но это главный Просветленный должен быть образованным, а всем остальным не положено…

«Эх, рано, — подумал Тефре с горечью и злобой, — рано мы стяги подняли. Рано еще этим неотесанным, тупым, пьяным свиньям давать свободу и власть… потому что пойдут они потом с визгом и хрюканьем свергать старое и насаживать новое, а их новое от старого отличается одной буквой...»

— Ну что, сестра, — сказал гнусавый, противный голос, принадлежавший, скорее всего, старосте, — что, нет уже шейнов? Мы сами себе шейны, вольные мы эльфы али животные подневольные?

Тефре слышал и другие голоса, ворчащие или насмешничающие. Внезапно кто-то воскликнул: «Оп-па! Шейн!»

— Шейнов уже нет, — процедил Тефре сквозь зубы, поравнявшись с Йоррене и стиснув ее холодные пальцы. — А дураки остались.

— Дураки, значит? — продолжал гнусавый голос. — А мы, значит, не дураки, да? Мы прихватили себе девочку и думаем, что обосрали семь небес, да? Думаем, что все остальное — твари подневольные, да? Что скажешь, сестра?

Тефре почувствовал, как напрягается холодная ладошка Йоррене в его ладони, как вцепляются ее пальчики в его пальцы, пытаясь удержаться за них, — видимо, Йоррене пытались увести; она шарахнулась к нему, толкнув, и злобно взвизгнула.

Гнусавый тоже взвыл.

— Ах ты, сучка паршивая! — прошипел он. — Что ты к нему жмешься, сестра? Он тебя даже не видит! Гы-гы, потому и держит при себе!

— От…пусти! — выдохнула сквозь зубы Йоррене.

— Ах! Кусаться вздумала, гадина?

И тогда Тефре протянул руку.

Он беспомощно зашевелил пальцами и наконец нащупал рожу гнусавого — это была именно его рожа, потому что под рукой Тефре она заерзала, замычала и тем же гнусавым голосом грязно выругалась.

Йоррене давно перестала краснеть от подобных выражений, но Тефре почувствовал, как горят его собственные щеки. Этот ублюдок оскорбил его сестру!

И Тефре передвинул руку чуть ниже, там, где под жесткой, как у свиньи, щетиной ходил кадык и билась жилка. И сжал крепче обе ладони — и ту, в которой держал руку Йоррене, и ту, которую держал на горле старосты…

Тефре отчетливо представлял себе, как наливаются синей кровью стеклянные, тупые глаза старосты, как синеют его щеки и бледнеет синий от вина нос. Раздались хрипы, и Тефре вложил всю силу в пальцы, глубоко воткнувшиеся в это грязное, дрожащее горло, а потом снизу послышалось слабое журчание, горло обмякло, и тяжесть чужого тела повисла на руке Тефре. Только тогда тот разжал руку, почувствовав, как падает с шорохом что-то большое — должно быть, тело старосты.

Тефре подташнивало, потому что он впервые убил эльфа таким образом. Раньше он иногда представлял себе, как отважно защищает кого-нибудь, кто в этом нуждается (в первую очередь, конечно, Йоррене, хотя та и сама умела постоять за себя), стреляя из пистолета налево и направо в разбойников — кто же еще мог нападать на слабых, если не разбойники? Но это было давно, когда у Тефре были глаза и длинные волосы, а обычные и даже симпатичные эльфы еще не вкусили сладость разбоя и чужой крови…

— Пус…ти! — снова закричала Йоррене, и ее холодные, закостеневшие пальчики вырвались из руки Тефре, затрещала разрываемая ткань, послышались грубая ругань и угрозы: «Я тебе покажу, как пинаться, с-сука! Из бла-ародных, небось! Я т-тебя… А-ах!»

Крайх зарычал совсем рядом и, наверное, тяпнул кого-то из нападавших, потому что почти в ухо Тефре заорали от ужаса и боли.

— Йоррене!

Тефре рванулся за ней, схватил ее бьющееся, как птица, тело, пытаясь прикрыть собой, — сзади по его спине ухали, наполняя грудную клетку болью, чьи-то кулаки. Что-то острое впилось в его пальцы жгучей болью: кто-то запоздало попытался остановить Тефре, тот резко развернулся, перехватил руку с ножом, вывернул волосатое, неприятно потное запястье, вырвал из него влажный от пота черенок и ткнул ножом вперед, а почувствовав сопротивление, с усилием двинул нож вниз.

Лезвие вошло в плоть с омерзительным хрустом, по ушам резанул утробный хриплый рык, на ноги плеснула горячая и липкая волна — похоже, это и была кровь, а на руку вывалились какие-то скользкие и теплые веревки, обдавая зловонием. На Тефре обрушилось что-то тяжелое и большое…

— Уби-ил! Проклятый шейн! Уби-ил! Карна убил! — заголосили вокруг.

Тефре почувствовал, как Крайх прижимается к его бедру, и положил руку на его спину, будто ища поддержки. Второй рукой он притянул Йоррене к себе.

Послышалась какая-то возня, потом поднялась суета, Йоррене вскрикнула и оттолкнула Тефре — наверное, пыталась прикрыть от удара. Шерсть на загривке Крайха вздыбилась, и пес издал тихий, угрожающий рык. Через секунду он выскользнул из-под руки Тефре, едва не опрокинув того наземь, и бросился куда-то вперед. Послышались возгласы ужаса и боли, кто-то схватил Тефре за рукав и потащил. Тефре попытался вырваться, но голос Йоррене отчаянно прошептал ему в ухо: «Ну же, Тефре, пойдем, пойдем... — а спустя миг завизжал: — Бежим!»

Ужасная какофония ошарашила и дезориентировала Тефре, и он мог только слепо вертеть головой и идти за тащившей его изо всех сил Йоррене. Внезапно среди звуков выделился леденящий душу песий вой, а потом что-то сильно толкнуло Тефре в спину. Тефре повалился на землю, Йоррене прокричала его имя, и грянул выстрел…

***
Когда-то в прошлой жизни, невероятно давно — всего несколько месяцев и целую вечность назад — они с Йоррене от всей души желали победы революции.

«На кол шейнов!» — бесновались толпы на улицах, и Тефре с Йоррене охотно повторяли эти слова, не вдумываясь в их смысл и не представляя, что вскоре слова перейдут в дела.

«На кол образованных!» — орали самые буйные, швыряя камни в витрины и обрушивая брызги стекол на мостовые. Иногда осколки оказывались слишком большими, и как-то Тефре, тогда еще зрячий, увидел, как огромный осколок упал на эльфа, разрубая его плечо и руку. Из дыры на месте плеча выплеснулся густой фонтан неправдоподобно синей крови, моментально образовав под ногами пострадавшего целую лужу, а эльф осел в нее, оперся на уцелевшую руку — и через несколько секунд уже распростерся жалкой тряпочкой. Может быть, его можно было спасти, но никто не думал о нем — о том, кто разбил витрину и дал возможность разграбить магазин, все пробегали мимо пострадавшего, таща охапки добра.

«На кол богачей и торгашей!» — надрывались те, кто шел за самыми буйными, растаскивая драгоценные вина вперемешку с дешевыми суррогатами из магазинов, хозяева которых разбежались или были убиты. Забиты насмерть озверевшей толпой или выброшены из собственных квартир на вторых этажах лавок и лежали с размозженными о мостовую головами у входа под яркой вывеской, или поймали шальную пулю — кто беспокоился об их участи? Из винных подвалов доставали разбухших мертвецов: пламенных революционеров, утонувших в пойле, вылившемся из разбитых бочек.

Странно, что тогда им с Йоррене все это казалось — не то чтобы естественным, но какими-то издержками общего Большого и Светлого Дела…

А потом Тефре увидел девочку. Ее, как и родителей-лавочников, выбросили из окна ее же квартиры. Совсем маленькая, годика три, она лежала на мостовой, раскинув руки; детское круглое личико было спокойным и удивленным, как будто девочка не понимала, что происходит, неподалеку валялась кукла — большая и очень дорогая фарфоровая кукла, разбитая вдребезги, хотя одежда на девочке была не роскошной, наверное, родители всячески старались порадовать дочку, пусть даже не по средствам, и светлые кудряшки девочки разметались и утонули в луже крови. Кровь…

Кровь была везде, как будто толпы радостно ревущего пьяного «народа» совершали какое-то чудовищное жертвоприношение кровавому богу революции.

Они вытаскивали визжащих от ужаса лавочников из их лавок, срывая с них часы, одежду, драгоценности, а потом забивая ногами полуголых перепуганных эльфов.

Они врывались во все квартиры, которые казались им сколько-нибудь богатыми, вытаскивая оттуда вещи, назначения которых даже не знали, и оставляя в ободранных стенах избитых до неузнаваемости хозяев.

Они громили красивые лепные фасады, методично разбивая точеные лица кариатид, переворачивая урны с редкими цветами и оббивая изящные завитушки.

В канавах валялись пьяные или прибитые своими же революционеры, а те, кто еще кое-как держался на ногах, таскал за волосы шейнов, которым не удалось вовремя скрыться, яростно пиная их в разбитые окровавленные лица. То и дело вспыхивали бешеные смертные драки — когда за добротную куртку или стул с витыми ножками, а когда и совершенно бессмысленные, и нередко тот, кто не захотел уступить краденое или смолчать, отправлялся в свободную канаву с пробитой головой или переломанными ребрами. Раненых никто не пытался подлечить, и над их телами пьяные товарищи горланили разудалые непристойные песни, перемежая их руганью и проклятиями по адресу шейнов и «образованных»…

На столбах висели, источая сладковатый тошнотворный запах, полицейские в форме и чиновники, которых удалось поймать активистам, и их черные лица с высунутыми языками уже переставали пугать Тефре, но Йоррене всякий раз при виде очередного мертвеца заливалась слезами.

И над всем этим кровавым водоворотом витал победный клич: «На кол!»

***
Кто-то убил Крайха, и толпа окружила их, чтобы тоже убить — Тефре понял это с внезапно всплывшей из ярости ясностью, когда чья-то босая нога наступила ему на руку. Тефре с воплем забился под чужими ногами, пытался подняться, но не смог: на него словно накатилась волна. Озверевшие колонизаторы били его босыми пятками, палками, кулаками, окованными железом каблуками — по ребрам, по спине, по голове, по лицу… Кто-то закричал, разъяренно и горестно, а потом прогремело еще несколько выстрелов, и послышались хриплые вопли раненых. Это, должно быть, Йоррене, достав пистолет и наконец-то решившись использовать его по назначению, попыталась прорваться сквозь толпу к искалеченному Тефре, а охранники-Просветленные наконец-то собрались вмешаться, но опьяненной насилием толпе было уже все равно.

И все с той же отчаянной яростью Тефре понял: что бы ни творили ошалевшие от крови «революционеры», сколько бы шейнов они ни убивали, как бы ни менялось изуродованное ими лицо государства, но в душах не изменилось ровным счетом ничего.

Темным эльфам никогда не нравилось своеволие. Им не нравились те, кто думали иначе, не принимали за истину в последней инстанции то, что сказал князь — или первосвященник, или король, или главнокомандующий, или староста, или вождь революции.

Темные эльфы ходили строем даже поодиночке. Если старший сказал «бедняки вне закона», значит, бьем бедняков, отбираем у них последние монеты и заставляем лизать сапоги, потому что они Богиней созданы, дабы служить. Если старший сказал «благородные вне закона», значит, жжем и режем благородных, как скотину, потому что они скотина и есть.

Темным эльфам не нравилось, когда кто-нибудь оскорблял их владыку, темные эльфы не были каким-нибудь дикарями-орками или никчемными варварами-людьми, о нет, темные эльфы всегда были цивилизованными: исполнительными, верными и покорными даже в пьяных бесчинствах.

Темные эльфы любили и чтили порядок. Даже если этот «порядок» перемалывал их, как гигантская мясорубка.

И в последнем проблеске сознания Тефре успел порадоваться, что никогда больше не увидит новый порядок темных эльфов…

Иванов женился на фее.
Когда он только собирался это сделать, все его друзья разделились на противоборствующие партии. Одни говорили «везет же паразиту, это теперь его жена будет делать все, что он захочет: борщ так борщ, дворец так дворец, яхту так яхту…», а другие утверждали, что, наоборот, «во не повезло бедняге – чуть что не так, и она его в жабу превратит». Иванов обдумал все за и против и нашел верную стратегию.
скрытый текстФея по имени Мелюзина (не та, а ее дальняя прапрапра…внучка) выполняла все желания Иванова, а он выполнял все ее желания. Таким образом, у них установился паритет. И была у Иванова на редкость счастливая семья, пока он не попросил у жены самого милого, умненького и послушного сыночка на свете.
И даже какое-то время спустя после того, как она выполнила его желание…
О том, что с сыном точно такой же паритет устанавливать в силу его нежного возраста пока не надо, Иванов жене не сказал. Забыл или понадеялся на ее здравый смысл – неважно.
– Мама, – говорил Иванов-младший, – я хоцю тойтик!
Мелюзина, улыбаясь, произносила краткое заклинание – на столе образовывался тортик.
– А теперь, сынок, – все так же улыбаясь, говорила она, – сложи свои игрушки. Потом можешь скушать кусочек.
– Мама, – продолжал Иванов-младший после того, как складывал игрушки, съедал тортик и умывал личико от крема, – хоцю цеепаску ниньзя!
– Какую?
– Всех!
Посреди комнаты выросли четыре могучие фигуры с дурашливыми детскими физиономиями и разнообразным оружием поверх черепашьих панцирей.
– Можешь захотеть для них пиццу, – подсказала Мелюзина, – а потом помой ножки и в девять часов изволь быть в постели!
Черепашкам-ниндзя пришлось постелить в гостиной, так как Иванов-младший наотрез отказывался с ними расставаться. Наутро Иванов-старший застал их за изучением криминальной колонки в газете (он по старинке покупал газеты), которую они читали со словарем. Спустя некоторое время боевая четверка снялась и заспешила бороться с преступностью в родном городе Иванова.
Обдумав ситуацию, Иванов пришел к выводу, что все от нее только выиграли.
– Мама, – заявил Иванов-младший, – хоцю целовека-паука!
В тот же миг красно-синее существо влетело в окно, подхватило Иванова-младшего и унесло. Иванов едва успел охнуть. Впрочем, ничего страшного не случилось – человек-паук просто покатал малыша на паутине. Через некоторое время Иванов застал жену, сына и ниндзя-черепашек на кухне в компании благовоспитанного мальчика лет пятнадцати. Они вместе сидели и ели пиццу, кроме Иванова-младшего – тот ел кефир. Иванов вздохнул и поставил в комнате Иванова-младшего раскладушку. Что сказать родителям Питера Паркера, он так и не придумал.
Следующий день начался без сюрпризов. И продолжался без них, но Иванов после того, как вернулся с сыном с прогулки, понял, что зря расслабился.
– Помой ботиночки, – ласково сказала Иванову-младшему Мелюзина.
Он беспрекословно выполнил поручение.
А потом сказал:
– Хоцю тлансфолмела!
Иванов замер. Трансформеры были очень, очень большими…
Оптимуса Прайма в форме грузовика ему все-таки удалось разместить в гараже, размышляя, как объяснить покупку грузовика соседям и родственникам.
Они все еще хвалили его необычайно послушного и воспитанного сыночка, но Иванова уже не раз посещала мысль, что лучше бы его сын был самым обыкновенным несносным маленьким шалопаем. Потому что паритет начал приобретать зловещие черты.
– Хоцю плинцессу с пиу-пиу!
…Микеланджело несколько неуклюже ухаживал за принцессой Леей Органой, предлагая ей пиццу, а Мелюзина тем временем колдовала с измерениями, благодаря которым их квартира, оставаясь прежних размеров снаружи, увеличивалась внутри.
– Хоцю больсого динозавла!
Для ручного тираннозавра пришлось оборудовать отдельное огромное помещение в пятом измерении, и потом все обитатели квартиры по очереди желали ему мяса. Как выяснилось, Мелюзина могла исполнять только чужие желания.
– Хоцю боевых лоботов!
Лея и Питер побледнели, а черепашки пожелтели.
– Пока на нас не нападают, они будут ремонтными, о’кей? – наконец нашлась Лея.
Коридор удлинился вдвое, чтобы вместить шеренгу роботов-трансформеров.
– Хоцю летучую талелку!
…Мелюзина поколдовала с измерениями и в гараже, поэтому тарелку загнали в ангар, образовавшийся рядом с комнатой Оптимуса Прайма.
– Хоцю космическую акулу!
Мелюзина хлопнула в ладоши; на нее посыпался целый дождь из книг, наконец Рука Славы, давно состоявшая у нее на службе, вытащила нужную. Иванов-младший выжидающе взирал на маму. Та улыбнулась своей особой волшебной улыбкой, прошептала заклинание – и рядом с Ивановым-младшим возник человек ростом не меньше трех метров в изрубленном боевом скафандре и с оружием, которое никому из присутствующих не удалось правильно идентифицировать. Но на плече у него действительно красовалось изображение акулы. «Спецназ какой-нибудь», – с опаской подумал Иванов-старший. Опасения его разрослись до настоящей паники, когда оказалось, что космический спецназовец обладает акульей чешуйчатой кожей. Впрочем, от пиццы он не отказался…
– Хоцю осьминозку с крылысками!
Ноги у Иванова-старшего подкосились, а его наивная супруга, волшебно улыбнувшись, начала свое заклинание…
Но не закончила.
Рука Славы успела первой, зажав доброй фее рот.
Поверх нее легли две человеческие, четыре черепашьи, одна механическая и одна в акульей чешуе. И даже тираннозавр испуганно что-то заревел из своего измерения.
– Уф, – сказал Иванов, стирая холодный пот со лба. – У меня есть предложение. Сынок, давай ты будешь капризничать, баловаться, бросать игрушки неубранными, а ботинки немытыми, ложиться спать когда попало и кушать то, что нельзя? Мы тебя за это будем ругать, конечно… но больше никаких желаний! Еще Ктулху мне тут и не хватало!

драббл
бета - Асмела

Василий Котофеевич, для своих – просто Васька, хозяйским взором окинул свои владения. Прошелся по всем комнатам – Василий требовал, чтобы двери были всегда открыты вне зависимости от желания остальных членов семьи. В гостиной шуганул Потолкового Лампожуя, взбежав по ковру и угрожающе зашипев – не то чтобы мелкая нечисть кому-то, кроме хозяйки, мешала, но в доме нужен порядок. А когда кто-то, не входящий в клан Василия, подкрадывается к лампочке, это, согласитесь, не comme il faut. В спальне Лёльки, хозяйкиного детёныша, потолковал с Хокой. Хока следила за тем, чтобы Лёлька вовремя засыпала и не баловалась в постели; за это она методично взимала дань с хозяев – высасывала их сны. Сны Хока потом пересказывала Василию, и оба находили сюжеты на редкость нелепыми.
скрытый текстСам-то Василий видел во сне вполне дельные вещи. Например, как он ловит мыш. Ну, то есть мышей. Или превращается в летающего кота и охотится на летучих мыш.
– Мышей, – пискнула ему вдогонку Хока, но Василий ее уже не слышал.
В коридоре его отловил Бабай. Всеми уважаемый Бабай был педагогом с большим стажем и вырастил еще дедушку нынешнего хозяина. Василий пожаловался ему, что Лёлька стала часто таскать его за хвост.
– Непорядок, – согласился Бабай и обещал помочь.
Под конец рабочей ночи Василий хорошенько нашипел на призрак хозяйской прабабушки, которая на том свете опять вспомнила, что забыла на этом любимый гребешок, и явилась его поискать на компьютерном столе. Призраки тоже никому особо не мешали, но после визитов прабабушки в браузере почему-то самопроизвольно менялась домашняя страница, и хозяева ругались.
А когда Василий проснулся, в доме все было вверх дном.
– Я заканчивала Академию Фэн Шуй гранд-мастера Яп Чен Хая, – объясняла миловидная блондинка растерянному хозяину. – Вам обязательно нужно поставить в восточном секторе диффенбахию, в западном повесить шесть белых камней, а вот здесь и здесь мы применим очистительные палочки…
Палочки немилосердно задымили. Хозяйка радостно улыбалась, наблюдая за манипуляциями блондинки. Очевидно, она верила, что после обкуривания дома ароматической палочкой и размещения зеркала в туалете, прямо за лотком Василия, на них снизойдет богатство и благополучие.
Василий принюхался и чихнул.
– Черный кот – это нехорошо, – блондинка на миг остановилась, задумалась и, на глазах входя в транс, продолжила: – Тем, кому по жизни не везет, не стоит заводить черного кота, так как он притянет еще больше проблем и бед.
Хозяйка сникла. Она считала себя очень невезучей.
– А я читал, что черные коты притягивают богатство, – поспешно сказал хозяин.
– И любовников женщинам! – припечатала блондинка.
По потолку пролегла цепочка маленьких следов. Потолковый Лампожуй, подхватив на плечо узелок с запасом электрического света, бежал. Блондинка вошла в спальню Лёльки; из-под кровати послышалось чихание, потом щелканье, и Хока с чемоданчиком, вытирая слезящиеся глазки, поспешила вслед за Лампожуем. Дольше всех держался Бабай. Он даже попытался предъявить блондинке свой диплом, написанный еще с ятями и заверенный печатью Киево-Могилянской Академии. Но неумолимая блондинка выкурила и его…
Василий предпочел спрятаться под диван.
И настала благодать.
Первые последствия благодати сказались примерно через неделю. Лёлька по вечерам начала капризничать, реветь, требовать, чтобы ей почитали еще одну сказку и дали компоту… Хозяйка перестала высыпаться, а хозяин стал ужасно нервным и, по его словам, «лишенным женского тепла».
За Лёлькой наступил черед и хозяев. Они жаловались, что им постоянно снятся кошмары.
Лёлька тем временем перешла на дневной режим капризов. Она закатила страшную истерику в магазине, требуя купить ей глобус Марса, потом подралась в садике, а по дороге домой плюнула в чужого мальчика…
А дома она сорвала листик диффенбахии и поднесла к лицу. После этого стекла содрогнулись от ее рева, родители вызвали «скорую», а Василий поднял голову к потолку. Казалось, даже лампа светит по-другому, как-то резко и зло.
Надо было что-то делать. Причем срочно. «Бабая бы сюда, – тоскливо подумал Василий. – Уж он бы ей объяснил, что диффенбахия – ядовитое растение, особенно вредное для глаз… Хоть бы Серенький Волчок пришел и ухватил за бочок эту несносную малявку… Стоп! Серенький Волчок!»
Волков Василий резонно боялся. Но выбора у него не было: хозяева все еще верили, будто заморский Фэн Шуй принесет им пользу, Лёлька свое мнение умела высказывать только ревом, а остальных разогнала блондинка своими палочками. Всех. Кроме Серенького Волчка.
Василий обыскал комнаты – но блондинка запечатала все лазы в другие миры. Тогда он приподнялся на задние лапы, подцепил когтями ткань мироздания и рванул. Ткань поддавалась с трудом. Наконец, зазор стал достаточным, чтобы в него пролезть…
Сказочный лес встретил Василия шепотом, шорохом, скрипом избушки на курьих ножках.
– Мяу! – позвал Василий. – Ма-а-а-у! Есть кто живой? Мне нужен Серенький Волчок!
– А-аррррргх! – отозвались откуда-то из кустов.
Серенький Волчок, по совести, мог бы проглотить и фэн-шуй-блондинку, и хозяев, и бабушку, и Красную Шапочку в придачу, таким он был огромным. Василий, робея и спеша, вкратце объяснил ему, в чем дело.
– А, – сообразил Серенький Волчок. – Так я, по-твоему, прогрызу обратную дорогу для этих, как их, хоков?
– И для Бабая, и для Потолкового Лампожуя, – зачастил Василий.
– Ну ты не распушайся-то, куда мне столько грызть… А, была не была!
И Серенький Волчок махнул из Сказочного Леса прямо к кроватке зареванной Лёльки. Рыкнул. Девочка успокоилась как по волшебству и заснула, улыбаясь.
А Серенький Волчок в сопровождении Василия зашагал по квартире, изгоняя остатки чуждого колдовства. А вслед робко, бочком-бочком, пробрались Хока, Бабай, Потолковый Лампожуй и призрак прабабушки.
Утром хозяин отнес диффенбахию обратно в цветочный магазин, а хозяйка засунула шесть белых камней далеко в сервант.
А вечером они все вместе собрались поговорить и решить свои проблемы. Сами. Не доверяя больше никому, кроме верного Василия…

– Мистер О’Риордан, – обратился к Джеймсу портье.
– Доктор, – рассеянно поправил Джеймс.
– О, сеньор доктóр! Ваш ключ…
– Грасиас, – вежливо отозвался Джеймс, забирая ключ и направляясь в номер.
Городок Хукаро был – если верить туристическим справочникам – населенным пунктом, ближайшим к рифу Сады Королевы. Но Джеймс и его товарищи отлично знали, что в туристические справочники не включена, например, деревушка Комахара, куда они направлялись послезавтра на рассвете. И еще пара деревушек рядом с Комахарой, в которые Джеймс тоже планировал заехать или заплыть, уж как получится.
– Сеньор доктóр, – робко сказал портье в спину Джеймсу, – вы будете изучать наши Сады Королевы?
– Я ихтиолог, – Джеймс обернулся, блеснул зубами в улыбке. – Мы приехали, чтобы изучать акул и снимать о них научно-популярный фильм для канала «Animal Planet». А что? У вас есть что рассказать об акулах Садов Королевы?
скрытый текстВ пальцах ученого замаячила купюра – Джеймс хорошо знал не только испанский, но и верные способы раздобыть информацию.
– Нет-нет, – портье стушевался. – Но будьте осторожны! Там очень опасно, там мако размером с кита…
– Мако, рыба-молот, белая акула, серая шелковая акула, кошачья… – рассеянно продолжил Джеймс. Это был далеко не полный перечень акул, которых он надеялся увидеть в водах Карибского моря, но интерес к портье у Джеймса уже угас: то был заурядный обыватель, от слова «акула» трясущийся, как желе, и знающий об акулах только то, что это свирепые морские хищники и временами людоеды. А для Джеймса акулы всегда были прекрасными, совершенными, идеальными существами, которых можно было любовно изучать, охранять – и наблюдать, не отрывая от них восхищенных глаз.
Джеймс знал, что даже коллеги-ихтиологи далеко не всегда разделяют его страсть к акулам. Больше того – не все из них любили море! Этого Джеймс не понимал.
Он принял душ и спустился в холл.
При отеле «Ла Тортуга», где разместились объединенная команда американских и кубинских ученых, экипаж их яхты «Алерт» и съемочная группа «Дискавери», был очень колоритный ресторанчик, распространявший на много метров вокруг себя завлекательные ароматы острой кубинской еды. В ресторанчике уже играла музыка, надсаженный контральто пышнотелой певички выводил какую-то разухабистую песенку про Челиту и моряка, несколько парочек танцевали в обнимку между столиков. Джеймсу, выросшему в огромном Нью-Йорке, и ресторанчик, и Хукаро показались очаровательными: провинциальными, жаркими и сонными одновременно, романтически-старомодными. А возле барной стойки сидел парень.
Джеймс сразу определил, что с ним можно познакомиться. Не то чтобы он рассчитывал на горячих кубинских красавчиков, но… В конце концов, между ним и Бадом давно все кончено, он может считать себя свободным, а этот парнишка такой симпатичный. Почему бы и нет?
Парень был как раз в его вкусе: длинные смолянисто-черные кудри, белая майка, открывающая мускулистые плечи и руки, тонкое лицо, юношеский пушок над яркой и чувственной верхней губой, огромные прекрасные глаза – черт возьми, такие глаза бывают только у кубинцев, это же дьявольский соблазн с ресницами, а не глаза! – и влажные уголки зовущего рта.
– Привет, мучачо, – обратился к нему Джеймс.
– Привет, музи, – чуть насмешливо ответил парень и покраснел.
Он был совсем молоденьким – лет восемнадцать-двадцать, не больше, – и явно неопытным. Молодые кубинцы теряют способность краснеть и смущаться очень быстро: жаркое кубинское солнце и самый воздух острова словно напоены любовной истомой, которой нельзя не поддаться, но этот парень был как жемчужина, спавшая в своей раковине специально для него, для Джеймса. Так нельзя, подумал Джеймс, я теряю голову, а мне послезавтра уезжать отсюда.
– Выпьешь чего-нибудь?
Парень смешался, потом искоса посмотрел на Джеймса, улыбнулся и кивнул головой.
Джеймс заказал мохито. Парень понюхал его, недоверчиво заглянул в бокал, осторожно пригубил, точно ожидая найти взрывчатку на дне… глотнул и закашлялся.
– Что… что это за черт? – пробормотал он. – Музи, что это?
Джеймс усмехнулся, забрал у него бокал и попросил для него другой мохито – безалкогольный.
– Меня зовут Джеймс, по-вашему Хайме, – сказал он.
– А меня зовут Эрнандо де Седа, – парень сосредоточенно пробовал мохито, пока, наконец, не уверился, что это можно пить, и улыбнулся.
– Ты здешний?
– Нет, – и тут Эрнандо сказал нечто, от чего у Джеймса потеплело и заколотилось в груди, – я из Комахары.
– Мы как раз едем в Комахару. Послезавтра. Хочешь, подвезем тебя?
– Я обычно добираюсь туда вплавь, – застенчиво произнес Эрнандо. – А зачем вам туда?
– Мы ученые. Изучаем акул Садов Королевы.
Эрнандо нахмурился.
– Вы будете убивать их? – строго спросил он.
Джеймс даже поперхнулся под его требовательным взглядом.
– Что ты! Ни в коем случае!
Эрнандо облегченно вздохнул и снова улыбнулся. Улыбка у него была замечательная – по-детски невинная и лукавая.
Джеймс увлек его к себе в номер. Портье хотел было что-то сказать, но, получив доллар, тут же отвернулся и сделал вид, что ничего не заметил.
…Самым невероятным было то, что Эрнандо интересовали акулы. Более чем! Глаза у него заблестели, когда Джеймс заговорил о своей любви и благоговении перед этими рыбами, вся робость и настороженность вмиг куда-то исчезли, и Эрнандо разговорился. Оказалось, Комахара и правда была деревней, где людям приходилось соперничать с акулами за улов – в этой рыбацкой деревушке основным занятием жителей была ловля большой красивой рыбы, которую они называли «марлин». Иногда акулы нападали на людей. Иногда люди вместо марлина вытаскивали из сетей акул. Дружбы между человеком и рыбой не водилось, но не было и открытой войны, – Джеймс определил отношения комахарцев и акул как вооруженный нейтралитет.
Испанский Эрнандо показался Джеймсу слегка старомодным. Но ведь они были в глубокой провинции – что странного в том, что мальчик из глухой деревни употребляет давно забытые в других местах словечки и обороты?
А потом они очутились в постели, и Джеймс обнаружил, что Эрнандо не просто неопытен – он впервые с мужчиной. Пальцы и ресницы его подрагивали от волнения, щеки горели в полумраке спальни; он попросил Джеймса отвернуться, когда снимал джинсы, и юркнул под простыню, не смея поднять глаза и кусая губы.
И как же сладко было целовать эти яркие губы, как хорошо было обнимать сильное молодое тело…
На рассвете Джеймс проснулся. Эрнандо еще спал, по-детски свернувшись калачиком и уютно посапывая. Рот его приоткрылся – губы, зацелованные ночью, припухли, и Джеймс залюбовался этими губами, тонким точеным лицом, ослепительным рядом зубов…
«Зубы, как у акулы», – восхищенно подумал Джеймс. Такие же белые, такие же крепкие, такие же острые. И… нет, померещилось, – такие же конические? Померещилось, конечно.
Потом Джеймс снова задремал, ему даже приснилось что-то упоительное про Эрнандо и акул – впервые он встретил человека, который нравился ему так же сильно, как и акулы, – а проснулся он уже в одиночестве.
– Сбежал, – вздохнул Джеймс. – Хоть бы записку оставил… Все-таки я его первый мужчина, – понравилось ему или нет? Надеюсь, я его не порвал…
От воспоминания о жаркой и тесной заднице снова накатило возбуждение, Джеймс рассердился на себя и, заказав в номер крепкий кофе, поспешил в душ.
На берегу еще со вчерашнего дня стояли лодки. Каждая из лодок чем-то отличалась от других: была здесь и белая с красным силуэтом дельфина, и синяя, разрисованная чайками, и даже с летучей мышью. Джеймс задумался, какая из них – Эрнандо?
Но когда он заглянул в ресторанчик и попытался расспросить бармена, тот ответил, что «сеньорито уже отбыл». Лодки – все до единой – остались на месте. Джеймс попытался вспомнить: может быть, он забыл, и какой-то все же недоставало? Но нет…
«Неужели он добирается вплавь? Через залив, полный акул? Сумасшедший мальчишка», – подумал он; в груди сжался тугой клубок нежности и тоски.
– Тот самый гринго, – послышался чей-то шепоток из полумрака, в котором терялся край стойки бара.
– Если этот акулий мальчик опять его у нас уведет… – зло прошипел другой голос.
«Акулий мальчик! Надо же. Стоп, а фамилия-то у него – де Седа, “Шелковый”. Здесь полно серых шелковых акул…»
Но следовало подготовиться к завтрашней экспедиции, и Джеймс утешал себя тем, что в Комахаре непременно разыщет Эрнандо.

***
– Эрнандо де Седа. Акулий мальчик, – настойчиво спрашивал Джеймс.
Люди мотали головами и пожимали плечами: никто не знал односельчанина с таким именем и таким прозвищем.
– Лет двадцати, очень красивый, с длинными кудрявыми волосами.
В Комахаре хватало симпатичных парней, но среди них не нашлось ни одного Эрнандо.
Наконец, один из стариков отозвал Джеймса в сторонку и тихо сказал:
– Сеньор, забудьте вы о нем. Добра не будет. Не ищите его.
Джеймс вскинулся.
– Почему?
– Не ищите, – повторил старик, пожевал губами и добавил: – Вы спрашивали об огромной акуле. Так вот, мой отец в сорок шестом году выловил акулу, больше которой мы никогда не видели…
Джеймс тут же забыл обо всем. Их группа как раз искала акул-гигантов.
Их снимали, потом снимали старых рыбаков, потом делали роскошные панорамные съемки Садов Королевы, моря, Комахары… Подсчеты. Приманки. Аппаратура. Акулы. Аппаратура. Приманки. Подсчеты. Акулы. И снова акулы…
– Сколько же здесь серых шелковых акул, – удивлялся Джеймс.
Акула. Тибурон де Седа… Эрнандо Тибурон де Седа…
«Я найду его», – повторял про себя Джеймс, надевая гидрокостюм и спускаясь в акульей клетке под воду.
В Садах Королевы все было не так, как в любых других морях. Глубоководные акулы резвились почти у самой поверхности, то гоняясь друг за другом, то лениво зависая над прозрачной морской бездной, и где-то безумно далеко под ногами сквозь толщу воды проступали лиловые, зеленые и алые кораллы. «Какие огромные, – отмечал про себя Джеймс, – я никогда не видел таких больших и в таком количестве! Вот эта – не меньше трех метров… Какое-то скопище шелковых акул-гигантов!»
Огромная самка подплыла к Джеймсу. Глаза ее, холодные и бесстрастные, заискрились, в них появилась какая-то осмысленная свирепость, и колоссальная рыба внезапно бросилась на клетку. Джеймс едва успел ухватиться за потолок, чтобы не удариться, когда акула атаковала снова. «Э, да она этак вытряхнет меня! Надо срочно подниматься…»
Рядом с самкой появилась еще одна акула – крупный молодой самец. Джеймс с замиранием сердца наблюдал за ним. Знакомое чувство ужаса и восторга, которое он испытывал всякий раз, оказываясь среди акул, стало настолько острым, что у Джеймса перехватило дыхание. А самец тем временем начал подталкивать самку носом. Джеймс не верил своим глазам: самец отводил самку от клетки!
Выглядело так, будто самец отвел знакомую даму в сторонку и пытается ей что-то втолковать на ушко, косясь на Джеймса…
Джеймс не помнил, как выбрался из воды, как стащил с себя костюм и растянулся в одних плавках на палубе. То, что он видел сегодня, шло вразрез со всем, что доселе было известно о серых шелковых акулах!
Парни с «Дискавери» возбужденно обсуждали, какие кадры оставить для будущей передачи, а кубинские ученые взволнованно орали, жестикулируя; из американской группы только Джеймс знал испанский настолько хорошо, чтобы понять кубинских коллег, но сейчас ему было не до их сенсационных гипотез. Он почувствовал себя выжатым и обессиленным, как медуза, выброшенная на берег.
Когда-то отец шутливо говорил им с братом: «Мы, О’Риорданы, – наследники ирландских королей, не забывайте! А ваша мама имела шелки в роду». Мама многозначительно грозила пальцем – это же секрет! Им тогда очень хотелось верить в это, потому что какой же подросток не мечтает в тайне от всех о высоком происхождении, чудесных способностях и прочей лабуде из комиксов. Намного позже младшие О’Риорданы узнали, что в средневековой Ирландии «королем» мог называться и староста крохотной деревеньки, так что отец, вероятно, не выдумывал насчет своих предков. А еще позже, как-то вечером, сидя на веранде их флоридской виллы, мама сказала Джеймсу: «Ты – последний в роду. В моем роду. Майлз – наследник отца, а ты – мой». Что она имела в виду, Джеймс тогда так и не понял, но спустя несколько дней она вышла на набережную погулять, спустилась к морю, как она любила, – и не вернулась. Тела так и не нашли.
От матери Джеймс унаследовал любовь к морю. Майлз любил море, но спокойно, как всякий человек, способный чувствовать красоту природы, – море не было его стихией. Может быть, мама хотела сказать именно это?
В отце не было ничего «королевского», зато он отличался пытливостью и любознательностью, – и сумел привить эти качества сыновьям.
Но сейчас Джеймс был настолько вымотан, что потерял всякий интерес к исследованиям и боялся даже подумать о том, чтобы снова погрузиться в море. «Вот уж не знал, что со мной может быть такое», – вяло пробормотал он под нос.
Смуглые руки ухватились за борт исследовательского суденышка, рывок – и на палубе уже стоял Эрнандо.
Джеймс вскочил на ноги, голова у него закружилась, в носу что-то лопнуло и потекло – он вытерся ладонью и поморщился, увидев кровь.
– Донья Лус очень сердилась, – весело сказал Эрнандо. – Я насилу уговорил ее не ссориться с тобой, Музи.
– Ты еще скажи – Блонди, – проворчал Джеймс. – Я же сказал, зови меня Джеймс. Можешь Хайме или Джим, но не «музи»! Кто она такая, эта вредная старушенция?
– Ну, ее вообще-то все уважают, – Эрнандо покраснел и опустил голову, лукаво поглядывая исподлобья.
На нем были только синие плавки. Ученые и телевизионщики с удивлением глазели на него.
– Как ты можешь тут плавать, сеньорито? Здесь же полно акул, – наконец, сказал один из кубинцев.
– Благодарю вас, дон ученый, – Эрнандо отвесил ему церемонный поклон, очень забавно смотревшийся в исполнении почти голого парня в плавках. – Но это мой дом, здесь мои друзья, и единственное, что может мне грозить здесь, – это люди. Верно ли я понял, что вы не желаете зла жителям Садов Королевы?
Джеймс закусил губу от сдерживаемого смеха, потому что челюсти у его коллег порядком отвисли. В конце концов ученые все-таки сообразили, что лучше согласиться и не затягивать неловкое молчание, а телевизионщики еще и налетели на Эрнандо с вопросами.
– Я бы не советовал людям появляться здесь, – заявил он, щурясь в камеру. – Это сады акул. Они принадлежат королеве.
Довольно скоро Эрнандо надоело всеобщее внимание, он отвернулся от камеры и, тронув Джеймса за руку, шепнул:
– Я буду ждать тебя в Комахаре, Музи.
Никто и оглянуться не успел, как Эрнандо прыгнул в воду, войдя в нее почти без брызг. Люди опомнились, бросились к борту, но в воде не увидели никого. Только огромная акула кружила возле лодки.
А вечером Эрнандо действительно разыскал Джеймса в фургончике старого дона Хенаро, который предостерегал от знакомства с ним. Дон Хенаро схватился за голову, однако приветствовал мальчишку, годящегося ему в правнуки, с чрезвычайной почтительностью, а потом ушел ночевать к внучке и оставил их с Джеймсом наедине.
– Мальчик, – шептал Джеймс, обнимая Эрнандо. – Только не исчезай так, как тогда, в отеле… Как же с тобой хорошо! Скажи – почему я?
Джеймс относился к себе критически. Соломенные волосы, тридцать семь лет, сухопарый «лошадиный тип» – настоящий американец ирландского происхождения, вдобавок еще и занудный «гик», помешанный на акулах. Эрнандо мог бы найти кого-нибудь помоложе и покрасивее, и Джеймс понимал, что так оно и будет, и надо наслаждаться их минутной близостью, потому что в его-то жизни уже никогда больше не случится ничего подобного, не будет этих горячих ночей, этой шелковой кожи, этих острых акульих зубов, прикусивших ему губу, этого безумного, как штормовое море, счастья… И злился на себя за то, что испортил такую минуту дурацким вопросом.
– Ты особенный, – вдруг сказал Эрнандо. – Ты любишь и уважаешь. Ты хочешь понять. Жаль, что мы не можем обернуться вместе.
– Обернуться? Почему не можем?
– Потому что… я… я тебя… съем.
Бесхитростный этот ответ поверг Джеймса в смятение.
– Как – съешь?
– Как ты ешь свой сандвич на завтрак, Музи, – грустно ответил Эрнандо. – Не надо. Давай быть вместе сейчас. Я тоже особенный, не такой, как другие. Будем особенными вдвоем.
Джеймс не заставил себя упрашивать – обнял его, зацеловывая большие серьезные глаза и трогая языком каждую ресницу, потом осторожно развернул на живот…
А наутро жители Комахары собрались у берега напротив «Алерта», стоявшего на якоре вблизи, – большой толпой и настроенные очень решительно.
– Гринго, убирайтесь домой! – скандировали они.
– Чего это они? – недоуменно спросил оператор «Дискавери». – Вчера все было о’кей. И то, что мы американцы, их не любило. Что, опять по радио Фидель им чего-то наплел про козни Обамы?
– Я слушал радио, – отозвался Смит, капитан «Алерта», – ничего такого по нему не было.
Камень шлепнулся в воду. За ним – другой.
Яхта стояла довольно далеко, поэтому можно было рассчитывать, что добросить до нее камень вряд ли кому-то удастся. Однако кто-то из комахарцев вдруг обернулся.
– Вон они! – заорал он, топая ногами. – Вот эти гринго! Пошли вон, белобрысые! Пошли! Черти звездно-полосатые!
Капитан Смит вышел наперед. Он знал испанский хуже, чем Джеймс, но вполне прилично.
– Что вам нужно? – строго спросил он. – Мы ничего не нарушаем. У нас есть разрешение от кубинского правительства. Мы выполняем полезную работу – изучаем вашу природу, чтобы охранять ее. Что за крики?
Джеймс про себя пожалел, что разговор идет не по-английски: на родном языке капитан Смит изъяснялся столь виртуозно, что черти в аду наверняка хватались за рога. По-испански он знал только «каналья», но явно не нашел, куда бы ее впихнуть в свою недолгую речь.
– У вас есть этот дьявольский образ! Дьявольский акулий парень ходит к вам, как к родным! Вы в сговоре с дьяволом! – разобрал Джеймс в выкриках толпы.
«За что они так не любят бедного Эрнандо? Неужели только за то, что он не боится плавать среди акул?» – озадаченно подумал Джеймс.
– Какой еще образ? – не понял Смит.
– Тот, что ты мне показывал, чертов гринго! – дон Хенаро вышел наперед и потрясал кулаками, его надтреснутый голос дрожал от злости. – Стоит у тебя там, где у доброго человека стоит образ святой Девы! Проклятые дьявольские еретики!
– А, – капитан хлопнул себя по лбу, – та эскимосская статуэтка. Да это же просто сувенир! Вы что, верите в эту чушь? – и наконец-то нашел момент для единственного ругательства, которое знал: – Канальи! Суеверные канальи!
– Вон он! – завизжала какая-то женщина.
Эрнандо вышел на берег и с любопытством разглядывал собравшихся. Внезапно большой камень упал прямо у его ног.
– Это зачем же? – удивленно спросил Эрнандо.
– Дьявол! Оборотень! Убирайся! – заголосили комахарцы, угрожающе надвигаясь на него.
– Не надо! Не смейте! – закричал Джеймс, бросившись к Эрнандо; пущенный кем-то камень ударил его в висок, Джеймс помнил только резкую боль и землю, вдруг бросившуюся ему в лицо…
И наступила тьма.

***
Джеймс лежал в каюте капитана.
На полке красовалась забавная статуэтка – женщина-осьминог с крыльями. Капитан рассказывал, что это изображение Седны, эскимосской богини моря.
– Будь они неладны, – сейчас капитан Смит говорил по-английски, поэтому затейливая ругань так и текла из его уст, – проклятые мерзавцы, ублюдки, рыбьи мозги! И подумать только, что я сам устроил им экскурсию по яхте! Мой «Алерт», мой красавец! Эти угробища топтали тебя своими грязными ножищами! Чтоб у них яйца отвяли!
– Как Эрнандо? – спросил Джеймс; ему казалось, что он говорит очень громко, но капитану пришлось наклониться, чтобы расслышать.
– Тот красавчик? Бросился в воду и уплыл. Ловкий пацан! Плавает как рыба и ничего не боится. Эти придурки боятся акул, боятся моря, боятся дешевых сувениров, да всего на свете, вот их и бесит, что нашелся человек, который не боится ничего, – капитан стукнул себя кулаком по колену от злости.
– Но как же наши исследования? Нам придется отплыть… Эти дураки будут нам мешать…
– Да уж, – Смит окончательно помрачнел и снова выругался. – Кто бы говорил об исследованиях! Док, у вас сотрясение мозга. Лежите и не рыпайтесь, как человека прошу.
– Но наша программа…
– В задницу вашу программу. Если вы откинете коньки, я себе этого не прощу.
В ближайшие три дня Джеймс валялся в гамаке, услужливо растянутом матросами с «Алерта» между двумя деревьями на одном из Каймановых островов, и люто завидовал товарищам. Они-то занимались делом. Да что там дело! Никто и никогда не видел в таком количестве акул-гигантов разных видов. Никто и никогда не видел столько акул разных видов в одном месте. Они как будто нарочно приплывали, красовались перед учеными – и уплывали куда-то вдаль. Понять, что они делают и зачем приплывают в Сады Королевы, никто не мог, – ученые были в тупике, зато телевизионщики буквально плясали от счастья, пересматривая отснятые кадры.
И однажды, когда «Алерт» отплыл подальше и на берегу остался один Джеймс, из воды внезапно выбрался Эрнандо.
– Привет, Музи, – запыхавшись, сказал он, капая морской водой с волос, наклонился над Джеймсом и принялся осыпать его поцелуями. Острые зубы подцепили пояс шортов, дернули книзу… Джеймс вскрикнул, почувствовав губы Эрнандо у себя в паху.
До сих пор он ласкал его там столько, сколько мог, но никогда не требовал от него ответной ласки. Эрнандо, с его застенчивостью и неопытностью, это могло сильно шокировать, – так думал Джеймс. Пусть созреет…
Вот и созрел.
Сладкая судорога выгнула все тело, отдалась резкой болью в виске.
– Смотри, Музи, – сказал Эрнандо, отдышавшись и утерев рот, и вытащил из плавок какую-то мокрую яркую тряпочку. Это оказалась не тряпочка, а открытка с изображением кота, спящего в обнимку с мышкой. – Это зверь с суши, да? Он ловит вот этих, как их, мышек… и ест. Но вот здесь нарисовано, что не обязательно. Сечешь?
– Не совсем, – честно ответил Джеймс и вдруг припомнил, как Эрнандо говорил о невозможности «обернуться» вдвоем, потому что он-де его съест…
– Все ты смекаешь правильно, – фыркнул Эрнандо, перевел дух и снова положил ему руку в пах. – Ага! – Джеймс вздрогнул, почувствовав укол возбуждения, и Эрнандо снова наклонился, приоткрывая рот.
– Давай… я тебе… тоже…
– Лежи, Музи. Сегодня я буду стараться за двоих. – Эрнандо поднял голову и усмехнулся. – Мама тебя видела. Ты ей нравишься. Она не против, хотя раньше всегда бранила меня.
– Твоя мама? А кто она? Ты нас не познакомишь?
– Попозже, – Эрнандо облизнулся, ему явно хотелось заняться отнюдь не разговорами. – Ты видел ее образ.
Он довел Джеймса до такого блаженного изнеможения, что тот словно уплыл по теплым и соленым волнам куда-то вдаль, а когда пришел в себя, «Алерт» уже приближался к берегу.
– Акула! – закричал кто-то с борта. Голос был знакомый.
Джеймс пошевелился.
Вскоре «Алерт» пристал, спустил шлюпку, ученые выбежали на берег, очень взволнованные. То, что здесь происходило, не лезло ни в какие ворота. Глубоководная серая шелковая акула, огромный молодой самец, кружила буквально у самого берега!
– Эрнандо, – забеспокоился Джеймс.
В конце концов, что себе думает этот мальчишка? Ну да, он сто раз плавал среди акул, но это – рыбы! Хищники! Рано или поздно они попробуют его на зуб…
– Успокойтесь, док, нет тут никакого Эрнандо, – заверил его капитан Смит.
Наступил последний день пребывания экспедиции на Кубе. Джеймс по-прежнему торчал на берегу в полном душевном раздрае. Нелепая травма, упущенные возможности – сколько чудесных акул он не увидел! Сколько интересного не смог пронаблюдать! – и Эрнандо… неужели они больше никогда не увидятся?
Эрнандо…
Джеймс выбрался из гамака и вошел по колено в воду. Ходить было еще трудновато, подташнивало, голова болела. Мачты «Алерта» виднелись над горизонтом – Джеймс отчаянно завидовал всем, кто находился на борту.
Длинное веретенообразное тело и треугольный спинной плавник мелькнули в воде неподалеку.
Джеймс насторожился.
Огромная акула кружила совсем рядом с ним у самого берега. Что-то подтолкнуло Джеймса войти в воду глубже, по пояс, и акула подплыла к нему почти вплотную.
Страха не было. Джеймсом овладела странная легкость. Он протянул руку и коснулся шелковистой серой кожи. Акула замерла – и начала меняться.
Джеймс зажмурился, а когда открыл глаза, Эрнандо уже обнимал его, стоя рядом в воде.
– Ты… ты, – только и смог произнести Джеймс.
– Я, конечно, я, Музи, кто же еще, – Эрнандо поцеловал его. – Наконец-то! Наконец-то нас двое. Знаешь, как это – все время быть одному? Другие или люди, или акулы, и только я, я один, – он всхлипывал, волнение душило его. – А ты, ты не обернешься?
Джеймс замер.
– Я, Эрнандо… я… я не знаю, – наконец, выговорил он.
– Ты еще болен, – Эрнандо прижался к нему всем телом. – Бедный Музи! Я буду ждать. Обещаю, я буду ждать столько, сколько надо!
– Но я же не…
– Я знаю. Но если этот зверь с картинки, тьфу, опять забыл, как его… если он не съедает мышь, почему я должен съедать тебя, когда ты тюлень? Мы сможем плавать вдвоем сколько угодно. Я скажу донье Лус и остальным, чтобы они не смели тебя трогать. Маме ты нравишься, она не против, чтобы мы были вместе. Она-то знает, что это такое – когда ты совсем, совсем один!
«Алерт» пристал к берегу. Коллеги деликатно отворачивались, но Джеймс даже не заметил, что они вернулись. Он стоял в воде, прижимая Эрнандо к себе, и осторожно касался его лица губами…

***
– Вот ваши документы, мистер О’Риордан, – служащая протянула бумаги.
– Доктор О’Риордан, – поправил Джеймс.
– Поздравляю! Вы знаете, до сих пор люди, наоборот, хотели уехать к нам в США с Кубы. А вы…
– Да. Я ученый, и я уезжаю туда, где можно изучать редких акул, – объяснил Джеймс.
– А-а, – служащая понимающе кивнула. – Счастливого пути, доктор О’Риордан.
«Я знаю, что ты ждешь меня, Эрнандо. Мы больше не будем одиноки – я и ты. Я еду к тебе, подожди еще совсем чуть-чуть! И когда приеду, мне останется немного. Научиться… как ты это называешь? Оборачиваться? И поладить с твоей доньей Лус.
Ах да, и отучить тебя называть меня “Музи”!»