Что почитать: свежие записи из разных блогов

Третья часть истории про котов-борцов с НЕХами
Р, джен

Кот по имени Джин Симмонс вышел в подъезд для ежедневного обхода. Проверил углы, осмотрел каждую ступеньку. Особенно внимателен он был в тех местах, где постоянно царит тень. Известно, что тень мало-помалу разъедает ткань бытия, и в ней образуются тоннели, как в сыре. В этих тоннелях и пещерах живут странные создания. Правда, чаще всего они безобидны и даже дружелюбны, разве что иногда не прочь пробраться в реальность и стащить оттуда что-нибудь на память. Но слишком близко знакомиться с теневыми жителями не стоит: из их тоннелей можно не выбраться и остаться там навсегда.
скрытый текстОднако теневые жители – это просто наши соседи. А вот кое-кто другой… Простодушные существа – люди – считают, что их дом и есть их крепость. То есть надежная защита не только от непогоды и чисто человеческих неприятностей, но и от хищников и всяких зловредин, обитающих по Ту Сторону. Как же они ошибаются! Да если бы не коты, была бы у них защита, как же.
Джин Симмонс искренне считал, что только их объединенная интеллектуальная мощь и деятельная борьба с опасными существами с Той Стороны спасают людей в подъезде от гибели и перерождения. Разумеется, его товарищи – беленькая ангорская кошечка Маркиза, рыжий красавец Афоня и серый полосатый «подобранец» Кисик – полагали точно так же. И хотя в их активе числились всего два подвига по защите жителей подъезда, но каких!
Да за каждый такой подвиг котам следовало поставить памятник при жизни.
В первый раз они, пытаясь отловить бессовестного Потолкового Лампожуя, напали на след ужасного оборотня-цутигумо – и дружно выгнали его из подъезда.
А потом организовали операцию по спасению девочки Лены, которая провалилась в теневой тоннель.
Маркиза сбежала по ступенькам. Вид у нее был взволнованный, и Джин Симмонс насторожился.
– В подъезде что-то происходит, – сказала она. – Моя хозяйка всю ночь не спала. Ее мучили ночные кошмары. И ее соседку тоже.
– Может быть, она что-то не то съела или переволновалась? – предположил Джин Симмонс. Хозяйка Маркизы вечно волновалась из-за всякой ерунды: то лак на ногтях облупился, то каблук сломался, то платье вышло из моды, то любимый певец женился…
– Хорошо бы, – ответила Маркиза. Хозяйка часто действовала ей на нервы, и все-таки Маркиза ее любила. – Надо спросить у Кисика, как его хозяйка себя чувствует.
– Моя вроде не жалуется, – подумав, сказал Джин Симмонс. – И у Афони хозяева – тоже.
Рыжий Афоня спрыгнул из окна. Он всегда так поступал – выбирался из своей форточки на козырек подъезда и потом пробирался в подъезд через постоянно приоткрытое окно.
– Что, и у вас тоже? – спросил он. – У меня в доме пес знает что творится!
– Что, тоже ночные кошмары?
– Да нет, – Афоня озадаченно мотнул головой и повел усами. – Какие кошмары, у них все наяву! У хозяина каша подгорела, и котлеты он пересолил. А хозяйка попыталась розетку починить, так ее током как шарахнуло! В общем, переругались они из-за того, что обед испортили и проводку угробили. И еще из-за того, что хозяйка одежду на стул свалила, а хозяин забыл пропылесосить. В общем, неудачный день у них сегодня.
Кисик, выслушав друзей, тоже заметил, что его хозяйка не жалуется. Она всю ночь читала. Читать хозяйка Кисика любила про космос, роботов и всякие механические штуки в далеком будущем, – так что ей было не до кошмаров и не до пересоленных котлет, в будущем таких проблем просто не могло возникнуть, а ссориться ей было не с кем.
Словом, четверка котов из Спецподразделения «АнтиНЁХ» – отряда по борьбе с неведомой ёкарной хренью с Той Стороны – вынуждена была констатировать, что новый подвиг пока откладывается. А с плохим сном и бытовыми неурядицами люди и без котов разберутся.
Но уже на следующий день выяснилось, что хозяйка Кисика все время читает по ночам только потому, что не может заснуть из-за мерзких сновидений, а в доме у Джина Симмонса вылетел интернет, сломалась стиральная машинка и случилась утечка газа, так что пришлось срочно вызывать газовую службу и мастеров. Пока расстроенные хозяева хлопотали у себя в доме, из-за стены раздавались вопли и ругань соседей. Джин Симмонс ушел в другую комнату, но другие соседи тоже ссорились и орали во весь голос.
А это было уже подозрительно. Когда половина подъезда страдает от плохих снов, а другая половина – от бытовых сложностей и ссор, это наводит на мысли о чьих-то сознательных происках. По крайней мере, Маркиза сказала, что таких совпадений не бывает, а к ее мнению антинёховцы привыкли прислушиваться.
На кратком совещании было решено сначала провести опрос дружественных существ, и в первую очередь домового, вернее, подъездного. И коты пошли по этажам.
На третьем навестили Подъездного Нафаню и его жену – кикимору Марфушу, потом решили поболтать с Хокой, жившей там же в металлическом ящике под потолком, затем заглянули к Бабаю, который обитал за батареей парового отопления. Все они были очень недовольны.
– Дак запечатано мне, – сказала Марфуша, стройная кикимора с дизайнерскими дырками на льняном сарафане и изысканными манерами. – Нешто б я на нижние этажи не спустилась бы? Я свое дело знаю, у меня лицензия первого класса и пять благодарностей! И мне даже значок «Почетной кикиморы» на съезде домашних духов в прошлом году пожаловали. А теперича из-за того, что этот паршивец мне ход запечатал, я не могу за нижними-то горницами присмотреть.
– То-то и оно, – поддержал ее Нафаня. – За верхними-то я присмотрю. А вот что с нижними делать? Люди, они же сами знаете какие – тяп, ляп, без нас никуда…
– Какой паршивец? – не поняли коты. – Как запечатал?
Нафаня поманил их и вывел на лестницу.
На стене отчетливо выделялось странное короткое слово. Кисик шевельнул ушами.
– Что это? Никогда такого не видел.
Поскольку хозяйка часто читала с Кисиком на руках, он тоже научился читать.
– Может быть, это фамилия? Люди часто пишут где попало «Здесь был Вася» или «Здесь был Петров», – предположила Маркиза.
– Ну, нет, мои люди бы такого писать не стали, – возразил Афоня. Его хозяева были как раз Петровы. – Да и зачем? Все и так знают, что они живут в этом подъезде.
Вообще-то Афоня ошибался. Из жителей подъезда по имени и фамилии друг друга знали только несколько человек, остальные даже не здоровались друг с другом. Лучше всех людей в подъезде, как ни странно, знали коты и домашние духи, да еще собака по имени Джульбарс с четвертого этажа.
– Заклинание это, – с трудом сказал Нафаня. – А для краткости просто «мат» называется. Кто-то сглупу написал от нечего делать, а для нас, для духов, это как ножом по сердцу. Одно хорошо, что злые духи тоже сюда не проберутся, да толку с этого, ежели мы с Марфинькой к своим обязанностям приступить не можем?
Бабай поддержал Нафаню и Марфушу.
– Ишь, поганец мелкий, – сказал он. – Я бы до него добрался, уж я бы его повоспитывал! Всему бы научил: и как вежество знать, и как чистоту в дому соблюдать, и как папку с мамкой слушаться! Уж так понятно бы объяснил! Я, как-никак, заслуженный педагогический работник с 1758 года! С моим-то опытом у меня детишки все исправляются сами собой… Да как ты им займешься, ежели родители не зовут, а без запросу мне помогать закаяно?
– Да ты о ком? – не понял Кисик.
– Как это о ком? О соседях наших новых, – воскликнул Бабай.
На новых соседей никто не обратил внимания. Это была обычная семья – папа, мама и сынишка лет десять-двенадцати, с виду очень респектабельная. Папа каждый день уезжал куда-то на дорогой машине, а мама с утра ходила в фитнес-клуб, по магазинам и в салоны красоты. Хозяйка Маркизы хотела с этой мамой познакомиться, так как почувствовала в ней родственную душу, но та, похоже, не желала заводить новых друзей.
– Они это, они, больше некому, – затараторила и Хока. – Сама я видела, сын ихний-то взял да и написал! Вы думаете: ой-вэй, кто мог такое сотворить? А я своими глазами видела, что сын! Вы-то, конечно, думали: что такое эта Хока? Таки ноль без палочки, сидит, никто ее даже не замечает, нет бы молока вынести! А я снами питаюсь, понятно вам, сны кушаю? Страшные. Вот не съела я страшные сны на верхних этажах, а отчего не съела? – оттого, что путь мне теперь заказан, вот так, из-за этого заклинания нет мне теперь пути! – и бедные люди через это кошмарами мучаются, маются бедные, а все через то, что злое заклинание написано!
Джин Симмонс испытал что-то вроде разочарования. Он-то надеялся, что в подъезде происходят великие и темные дела, а это просто кто-то по глупости испачкал стену! Единственное, что смущало: коты не смогут вытереть стену самостоятельно. Однако у мальчика есть родители, и они наверняка заставят его убрать художество и объяснят, что так делать нельзя.
Однако прошло несколько дней, ситуация ничуть не улучшилась, а на лестничной площадке появились и другие надписи. Одна, сравнительно безобидная, – «Ленка дура». Неизвестно, кто имелся в виду, но Джин Симмонс забеспокоился, что это про Леночку из 49-й квартиры. Леночка была очень хорошей девочкой и совсем не заслуживала, чтобы про нее такое писали. Вторая – тоже заклинательная, и Хока громко возмущалась, что ей теперь «таки нет жизни, а то, шо осталось, это не жизнь, а давайте за нее просто помолчим!»
Еще через день бабка Петровна из 42-й поймала нового соседа за выведением очередной заклинательной надписи прямо возле своей двери.
– Ты что же это, негодник, делаешь! – закричала она. – Ах ты, хулиганье! Ну-ка, вытирай!
– Да пошла ты, старая мымра, – ухмыляясь, ответил мальчишка.
– Ты как со старшими разговариваешь? – возмутилась Петровна. – Вот я твоим родителям расскажу!
Петровну и Хока называла «мымрой», потому что переговорить Хоку только Петровна и могла. Но тут нашла коса на камень.
– Че? Да кто ты такая, слышь, коза старая? – загоготал мальчишка. – Да ты знаешь, кто мой папа? Он городской прокурор! Только тявкни – и будешь в тюрьме сидеть, пока не сдохнешь! Пошла вон отсюда!
– Хулиган, – поджав выцветшие старческие губки, процедила Петровна и спряталась в квартиру, на всякий случай закрывшись изнутри сразу на все замки. А мальчишка еще и наплевал на ее дверь.
Через день произошел пренеприятный инцидент с Леночкой. Джин Симмонс не застал начала, но когда он вышел на лестницу, скандал бушевал уже вовсю.
– Я своими глазами видела, как ваш мою толкнул с лестницы! – кричала мама Леночки. – Она маленькая! Вы понимаете, что могло случиться? Вы что, не можете с ним поговорить?
– Да ваша сама к нему пристает, – визжала в ответ новая соседка. – Не буду я с ним говорить! Я своему Димочке ничего не запрещаю, у нас вальдорфская система воспитания и японские методики! А если ваша к Димочке еще раз пристанет, я на вас в суд подам!
– Это ваш к нашей пристает, – возмутилась мама Леночки. – Это я на вас подам!
– Ой, да подавайте! А мой муж сделает так, что у вашего лицензию предпринимательскую отберут, и тогда вам одна дорога – в сторожа!
– Ой-вэй, какие нервы, – прокомментировала сверху Хока. – Таки я давно не видела подобных представлений, шоб я так жила, а я живу уже очень давно, но у нас таких соседей еще не бывало. Вот пьяницы – это да, как вспомнить, так и вздрогнуть, когда же… в 74 году, как сейчас помню… Хиппи были, все под гитару песни пели, художник был, всю парадную красками завонял, татуировщик был, к нему тут байкеры ходили, все ко всем ходили, – а таких не было!
Джин Симмонс собрал антинёховцев, и они начали обсуждать сложившуюся ситуацию.
– Получается, что мы теперь не «АнтиНЁХ», а «ЗаНЁХ», – сказал Кисик. – Если так посмотреть, то домовой, то есть подъездный, кикимора, Хока и Бабай – это тоже НЁХи. А из-за того, что этот противный Димочка пишет на стенах всякую дрянь, они не могут выполнять свои обязанности, да и вообще им плохо. Хока вон как похудела, видели?
– А Бабай впал в эту, как ее… в общем, черную меланхолию, – добавил Афоня. – Страдает он, что у него перед глазами пример растления и порчи детской души через вседозволенность.
Маркиза помолчала. Пока она думала, Джин Симмонс растерянно произнес:
– Но что мы-то можем сделать? Это не по нашей части, человеческие безобразия… Может, его поймать да поцарапать, этого Димочку?
– Пока родители не вмешаются и не объяснят ему, что так поступать нельзя, – не поможет, – категорически сказала Маркиза. – Каждый ребенок слушается родителей, а не чужих котов. Но меня беспокоит другое. Наши домашние духи, или НЁХи, – они милые, добрые, но слабые. Их одним пустяковым заклинанием остановить можно. А вот на Той Стороне водится кое-кто посолиднее. Цутигумо помните? Им заклинательные надписи этого Димочки – как нам с вами укус мышонка. И если они поймут, что подъезд остался без защиты, и им противостоят только четыре кота… представляете, что будет?
– Может, самим стереть эти надписи? – безнадежно предложил Джин Симмонс.
Они спустились и начали прыгать, пытаясь достать лапами, но Димочка написал свои заклинания слишком высоко, и у них ничего не получилось.
На следующий день хозяйка Маркизы, которой тоже не нравились обрисованные стены и заплеванные ступени, решила поговорить с отцом Димочки.
Она надела свое самое шикарное красное платье с большим декольте, накрасила губки, надушилась, дождалась, пока Димочкин папа приедет на своей дорогущей машине с работы, и приняла грациозную позу.
– Здра-авствуйте, Сереженька, – кокетливо сказала она, ослепительно улыбнувшись. – Давайте знакомиться? Я ваша соседка Наташа! Очень приятно.
– Мне тоже, – буркнул «Сереженька», злобно уставившись на вырез красного платья.
– У вас такой милый мальчик, – продолжала Наташа, взмахивая ресницами и улыбаясь еще ослепительнее, – но вот зачем он…
Обычно ее улыбки и комплименты срабатывали. Но тут из квартиры выбежала мама Димочки.
– Ты как посмела моему мужу глазки строить? Ах ты, змея! Ишь, вырядилась, дрянь такая! – заголосила она и вцепилась ногтями в лицо Наташе.
– Сама змея! Сама дрянь! – закричала Наташа, отбиваясь.
Маркиза решила вмешаться и тоже вцепилась когтями. До лица она не достала, но и не собиралась! Колготки у Диминой мамы мгновенно превратились в сплошные дыры, а холеные ножки покрылись длинными царапинами. Женщина взвыла не своим голосом.
Димин папа не принимал участия в потасовке, зато наблюдал за ней с явным удовольствием.
– Что ты стоишь, Сергей! – завопила Димина мама. – У нее кошка, она же бешеная!
– Кошку конфискуем, – веско сказал Димин папа, – и усыпим, раз она на людей кидается. А вам, гражданочка, придется платить штраф…
– За что штраф? – ошеломленно спросила Наташа. – За то, что ваша жена на меня набросилась и платье порвала?
– За то, что ваша бешеная кошка непривитая людей калечит!
Кисик, очень взволнованный, вызвал Джина Симмонса и Афоню.
– Что делать будем? – спросил он. – Тут уже не НЁХов – тут Маркизу надо спасать!
– У тебя есть план? – деловито уточнил Джин Симмонс.
– Есть. Я же дружу с летучими мышами, уговорю их пустить Маркизу на чердак.
– А еду ей мы принесем? – догадался Афоня. – Главное, чтобы хозяева ничего не заметили…
Маркиза подумала и согласилась.
Афоня зря беспокоился: ему удалось утащить для Маркизы целый пакет сосисок. Но обстоятельства, при которых это произошло, его вовсе не радовали.
Оказывается, Димочка подслушал, как его хозяйка рассказывает подружкам, что ее муж хорошо готовит. Сама она больше любила возиться с техникой и чинила все в доме. Димочка тут же схватил маркер и написал напротив квартиры Афони: «Петров баба», «Петров подкоблучьник» и «Петров дурак».
Петров был кандидат математических наук и занимался любительским боксом, а ростом был под два метра. Поэтому он просто вышел из квартиры и схватил Димочку за руку, еще даже ничего не успел сказать, как мальчишка завизжал, извиваясь, засучил ногами и пообещал, что Петрова посадят в тюрьму пожизненно.
– Марш за тряпкой и вытирай все, что написал, – потребовал Петров.
Однако Димочка так и не вернулся с тряпкой. Вместо этого приехал наряд полиции, надел на ошарашенного Петрова наручники и отвез в отделение. Через два часа Петров, конечно, вернулся домой, но переполох поднялся изрядный.
А мама Димы, выходя на улицу, всем напоказ доставала айфон и хвасталась:
– Я своему сыночку ничего не запрещаю! Он должен вырасти свободной личностью, не испорченной никакими ограничениями!
Маркиза жила на чердаке уже три дня. Она-то и заметила первой жуткую черную тень.
Кошка забилась в угол. А тень наклонилась над мирно спящими днем летучими мышами.
Первое тельце, растерзанное и выеденное одним укусом, упало на пол.
Существо взяло вторую мышку, растянуло ее крылья и впилось в живот. Мышка забилась, запищала, но через несколько секунд все было кончено, от тела осталась только кровавая скорлупка, и несколько кровавых капелек упало на пол чердака. А неизвестная тварь явно только вошла во вкус. Третья летучая мышка уже трепыхалась в ее призрачных лапах. Тварь с наслаждением подцепила когтем ее шкурку и вспорола живот, вытаскивая один за другим внутренние органы: тоненькие ниточки кишок, сердце, легкие…
У Маркизы даже в глазах защипало от жалости к несчастному зверьку. Коты – хищники, но есть разница: ловить зверьков, чтобы съесть их, или вот так злонамеренно истязать? И Маркиза взвыла:
– Нетопыри! Вставайте! Вставайте, вас же сейчас съедят!
Летучие мыши просыпались – медленно, неуверенно, а тварь тем временем поймала еще одного из их стаи и принялась терзать. Теперь Маркиза могла рассмотреть ее длинные когти, ее желтые длинные зубы… и поняла, кто она.
Навья.
Неупокоенная душа покойника, умершего дурной смертью.
Хока что-то такое рассказывала о соседях-алкоголиках, спившихся до смерти, – но долгое время их призраки не беспокоили подъезд. Зло, разбуженное по глупости новыми соседями, дало возможность навье вернуться. И Маркиза усами почувствовала, что навья начала с летучих мышей только потому, что они первыми попались ей на зуб.
Летучие мыши взмыли в воздух и полетели. Маркиза сообразила, что еще чуть-чуть – и навья доберется до нее, потому что она единственная из живых, кто остался на чердаке. «Хоть бы этот хулиган Димочка написал свои заклинания возле чердака», – подумала она. Так был бы шанс задержать навью, хотя Маркиза чувствовала: для нее нужны заклинания помощнее.
Она вскочила на чердачное окно. Было невероятно высоко и так же невероятно страшно. Прыгать вниз Маркиза боялась. Она решила выбраться наверх, на крышу, но сделать это было не так-то просто. Одна ошибка, одно неверное движение – и лежать Маркизе белым трупиком на асфальте… А к ней уже протянулась черная рука-щупальце, от которой исходил явственный заах тления. Маркиза в ужасе уставилась на эту руку. Сквозь полусгнившую кожу просвечивало тухлое, раздутое мясо и бурые кровоподтеки. В некоторых местах кожа лопнула, и в трещины сочилась бурая жидкость, распространяя зловоние. На пальцах мясо отслоилось и висело клочьями. Однако этот оживший труп двигался, он хотел жрать и явно намеревался полакомиться кошкой.
Выбирать было некогда, и Маркиза прыгнула вниз.
Она успела раскрыться, как парашют, чтобы как можно мягче опуститься на землю, и вдруг заметила, что порывом ветра на чьем-то незастекленном балконе раздуло простыню. Маркиза извернулась в воздухе и вцепилась в самый край этой простыни. Она затрещала под коготками, даже немного порвалась, но Маркиза уже держалась крепко. С трудом она запрыгнула на балкон.
Это оказался балкон Петровны.
От пережитого ужаса Маркиза бессильно упала в уголке балкона, как тряпочка. Но задерживаться не стоило. Она пробежала по комнате мимо удивленной старухи и заскреблась в дверь.
– Это еще что такое? – заворчала Петровна, но присмотрелась. – А, это Наташина… что ты тут делаешь, кисонька? Может, молочка?
Маркиза не стала отказываться. Ей ужасно хотелось подкрепиться и хоть немного восстановиться. Ее ждали серьезные дела.
Она заколотила в дверь Джина Симмонса, потом бросилась к Кисику, потом – к Афоне. Наконец, друзья начали собираться.
– Что случилось? Что-то серьезное? – спросил Афоня, отлично понимая, что по пустякам Маркиза не стала бы так срочно всех собирать.
Кисик потерся мордочкой о ее мордочку. Он очень за нее беспокоился.
– Навья, – выдохнула Маркиза и упала на пол.
– Маркиза! – воскликнул женский голос. Это хозяйка Маркизы как раз шла домой с работы. – А я тебя везде ищу! Ну, пойдем домой, моя кошечка, моя лапочка! Разве можно так убегать!
Хозяйка так расчувствовалась, что даже погладила Кисика, и тот удивленно замер. Раньше она была категорически против их встреч.
Джин Симмонс поскреб лапой пол.
– Навья, – сказал он. – Это же неупокоенный мертвец? Серьезнее некуда, Афоня. Они, знаешь ли, людоеды. Раньше наши предки знали, как их остановить, но сейчас этого тебе и Нафаня, наверное, не скажет…
– Ой-вэй, что вы такое говорите, друзья мои, – пискнула сверху Хока. – Нафаня-то скажет, да кто его услышит? Люди его не понимают! А Нафаня, он домовой со стажем, уж он скажет, как скажет, так скажет, он все знает и про это, и про все!
– А мы не сможем? – спросил Афоня.
– Нет, тут люди должны, – вздохнула Хока и спряталась. Коты немного подождали, но она так и не появилась.
– Что-то в доме сдохло, – сказал Кисик. – Хока сказала меньше тысячи слов за один раз.
Но разрядить обстановку ему не удалось. Точно так же, как и придумать, что делать. Ни у кого не было идей.
Вечером прорвало трубу в подвале. Жильцы первого этажа вызвали аварийные службы, но аварию ликвидировать так и не удалось.
Коты снова собрались, чтобы повторить мозговой штурм; теперь они сидели возле квартиры Афони, и вдруг чуткая Маркиза спросила:
– Что это за запах? Похоже на мертвую крысу… и на рыбу?
Она обожала влажный корм из тунца и форели и запах рыбы угадывала с одного вдоха. Поэтому остальные ей поверили и осторожно пошли вниз, к подвалу.
На ступеньках, ведущих в подвал, лежала крыса. Та самая, которую не раз и не два трепал Кисик. Она была мертва, но конец ей пришел не от старости и не от голода.
Достаточно было посмотреть на ее размозженную голову – вернее, пустой череп, на вспоротое брюшко, на лежащие неподалеку кучки ее кишок, на оторванный хвост.
– Небось, Димочка этот садист до нее добрался, – с горечью сказал Кисик. – Бедняга! Хоть она и зверь с пониженной социальной ответственностью, мне ее так жалко…
– Вдруг это опять навья? Навья так же терзала летучих мышей, – прошептала Маркиза.
Но Афоня и Джин Симмонс нашли в себе силы осмотреть тушку несчастной. Вокруг нее виднелись какие-то малоразличимые следы, похожие на утиные, только очень большие, пятна тины и грязи.
– Водяной!
– А Водяной бывает очень злым, если его не остановить, – заметила Хока, свесившись с лестницы. – Таки это не фунт изюма, чтоб я так жила! Он добрый, если ему приношения принести да добром задобрить, он тогда и добрый, и хороший, и русалки его людям помогают – плотвы там подкидывают и всякого прочего, русалки, значит, помогают… А если люди ему никаких приношений не приносят, он всем покажет Кузькину мать!
– Кузька, – задумался Джин Симмонс. – Это какой же? Кот из третьего подъезда? Да нет…
– Это же начальник моста в Заколдованном лесу, – вспомнила Маркиза.
– А мать его – Баба-Яга! И видеть ее могут только мертвые!
– И чтоб она была такая добрая, как мы ее тут не хотим видеть, – прошептала Хока, посерев от ужаса.
У Джина Симмонса похолодели лапки.
Свирепые существа с Той Стороны пробирались в их дом, который некому было защитить. И четверо храбрых котов ничего не могли поделать.
– Нам нужно срочно найти, как справиться с положением, – решил Джин Симмонс. – Мы не можем лежать сложив лапы, даже очень благочестиво, и возносить молитвы котскому богу Непаникую. Правду говорят, что на Непаникуя надейся – а сам не плошай. Должен быть выход!
– Может, теневые жители? – предложил Кисик. – У них можно спрятаться…
– Люди туда не проберутся, – грустно возразил Афоня. – Это удавалось только Леночке. И то она не могла сама выбраться, пришлось Серенького Волчка звать…
– Афонька, Кисик, – перебила их Маркиза, – вы гении! Где нож, который он подарил нам на прощание?

***
Четверка котов из спецподразделения «АнтиНЁХ» шагала по извилистым подземельям теневых пещер. Теневые жители плелись за ними, взволнованно обсуждая происходящее.
На них не действовали заклинания, опрометчиво написанные Димочкой на стенах, и они ничего не боялись, кроме прямой угрозы. Поэтому они охотно согласились помочь котам в их миссии.
Та Сторона показалась котам очень красивой. Но теневые жители не решились ступить за землю Заколдованного леса.
– Если мы туда пойдем, то обратно не вернемся, – извиняющимся тоном сказал один из жителей. – Так что уж простите… Это вы, коты, можете жить одновременно во всех мирах.
Джин Симмонс приготовил нож.
Вокруг стояли огромные деревья. Могучие замшелые стволы возносили короны ветвей на колоссальную высоту. Где-то очень высоко щебетали птицы и цокали белки, под деревьями росла шелковистая трава-мурава, неподалеку журчал ручей. Пахло свежестью, зеленью, первозданной тишиной. Солнце пробивалось сквозь листву, пестря бледными зайчиками. И все-таки котам было не по себе, настолько не по себе, что Джин Симмонс еле заставил себя подойти к ближайшему пню и зубами всадить нож в него.
Вскоре послышался топот, и на поляну выбежал волк.
– Серенький Волчок! – обрадовались коты. – Привет… то есть гой еси! Исполать тебе, добрый лесной царь!
– Дак разве ж я царь всему лесу? – удивился Серенький Волчок. – Я так, волчий король. Уж что есть, то ес… ах ты, собака! Опять язык… – он перевернулся через нож, воткнутый в пень, и преобразился в плечистого богатыря. Коты с удовольствием разглядывали его в человеческой форме: синяя рубаха, кудрявая борода, золотистые волосы, у висков заплетенные в косицы, чтобы не мешать, блестящие синие глаза. О сущности Волчьего Короля напоминали только острые клыки, выглядывавшие изо рта, когда Серенький Волчок улыбался. – Что ж такое, как в волчьей форме заговорю – так и язык прикушу, – пожаловался он. – Ну, котейки, сказывайте, что за беда вас привела. Да не смущайтесь вы! Мне ли не знать – без важного дела на нашу сторону, в Навь, никто из живых не сунется.
– Ваши тоже на нашу сторону не очень лезут, – сказал Джин Симмонс. – А вот поди ж ты.
– На нас напали наши? – изумился Серенький Волчок.
– Честно! – заверил его Джин Симмонс. – Водяной и эта…
– Навья, – подсказала Маркиза.
– Пока что они убивают крыс, – сказал Кисик. – Мою знакомую прямо-таки растерзали.
– И летучих мышей…
– И мы боимся, что они за людей примутся, – завершил Афоня.
– Ох ты, окаянные, – прорычал Серенький Волчок. – Водяному-то я задам, а с Навьей что делать… пока я Водяного трепать буду, она все свое семейство вызовет, а коли навьи толпой нападут – быть беде. – Он подумал, но недолго: вскоре лицо его просветлело. – А позову-ка я Ивана Царевича! Вдвоем-то оно сподручнее!
Он вытащил из-под рубахи свисток, похожий на обычный свисток тренера, и свистнул.
Свист его пошел, как смерч, по всему лесу. Посыпались сухие сучья с деревьев, взлетела целая стая птичья, столб пыли понесло куда-то вдаль, и котам на миг показалось, что даже солнце померкло. Вскоре послышался стук копыт, и одновременно с ним с другой стороны возник волк. Тоже очень крупный, но до короля ему было, конечно, далеко.
– Ты, сынок, вот чего, – обратился к нему Серенький Волчок. – Дуй-ка ты со всех лап к Матушке Яге, скажи – пусть своих гусей-лебедей собирает. Навьи в мире живых орудуют. А я пока займусь сам кое-чем.
Волк вытянулся в струнку, встав на задние лапы. Коты подумали, что он сейчас отдаст честь, но вместо этого волк стукнул себя лапой в грудь (очень торжественно), взвыл, подняв морду к небу, и умчался – только его и видели.
А на поляну выехал на богатырском коне Иван-Царевич.
Был он настоящим сказочным героем. Все у него было, что называется, при нем: и меч – вне всяких сомнений, кладенец, – и перо Жар-Птицы в шапке, и кафтан парчовый, и сапоги сафьяновые, и щит богатырский. И русые кудри из-под шапки, и борода, и внимательные карие глаза. Он приветствовал Серенького Волчка и котов поклоном.
– Коня тут оставь, а на меня садись, – посоветовал Серенький Волчок. – Так сподручнее доехать-то будет. Ну ты это… дай хоть обернуться сначала!
Коты думали, что знают, как быстро может нестись Серенький Волчок, но ошибались. В этот раз он несся так, что ветер выл в усах! К счастью, Иван-Царевич сгреб в охапку всех котов и придерживал, чтобы они не свалились.
Когда они наконец-то добрались до подъезда, там царил кавардак. Коты спрыгнули со спины Серенького Волчка и побежали вперед.
Из подвала вышел Водяной. Он выглядел как обычный старик – лысый, толстый, совершенно безопасный, только с полы его старомодного пиджака капала и капала вода, а на плоском неприятном лице блуждала злорадная усмешка.
– Что, котики, – сально ухмыльнулся он, – думали сбежать от меня, сладенькие мои? Да потоплю я вас, лапочки! Крысок, милашек, уже перетопил, теперь людишек затапливаю, а вас притоплю да сожру, няшечки!
– Перетопчешься, – хмыкнул Серенький Волчок, снова превращаясь в человека. – На, жабья твоя морда, получай!
– Ты? Сокровище мое, да как ты додумался сюда явиться, – забулькал Водяной. – Кто тебя сюда звал, прелесть моя?
– А не твое дело, жаба, – ответил Серенький Волчок и врезал Водяному так, что тот завертелся юлой и действительно превратился в огромную жабу. – Прочь! – и нога в тяжелом ботинке на ребристой подошве пнула жабу так, что она взлетела в воздух, на лету превращаясь в тысячу мутных зеленоватых брызг. – Ишь, распустился. Он-то не злой, – обратился Серенький Волчок к котам, – он просто вежеству не обучен. Кабы к нему по-доброму, так и он ласковый, а как забыли приветить – вот и бесится. Дурной он, что с него взять!
Коты перевели дух. Им уже казалось, что все разрешится проще простого.
Иван-Царевич, держа Меч-Кладенец в руке, бросился наверх.
Отвратительная протухшая Навья сползла с чердачной лестницы. Вонь разлагающейся плоти обдала котов и богатыря. Увидев Ивана-Царевича, Навья забеспокоилась. До этого она напоминала человека, только порядком сгнившего. Из прорех драной одежды выглядывало раздутое сине-бурое тело с колышущимся вспухшим животом, от лица мало что осталось: губы и веки сгнили, глаза засохли и выкатились из орбит, щеки обвисли… Но при виде богатыря кожа на этом лице вдруг лопнула, изо лба начали расти зловонные желтоватые рога, а изо рта – длинные клыки. Сама Навья стремительно начала увеличиваться в размерах.
– Что стоите, дурни, бегите, – рыкнул Серенький Волчок. – Вы ему не подмога!
Коты шарахнулись вниз и, только добежав до следующей лестничной площадки, осмелились обернуться. И тогда они увидели, что Иван-Царевич ничуть не испугался – он смело ударил Навью мечом, и та начала на глазах рассыпаться в прах. Но с чердака уже лезли ее товарки: как и опасался Серенький Волчок, они явились в беззащитный подъезд.
Серенький Волчок, развеселившись в предвкушении драки, издал торжествующий волчий вой.
А снаружи ему ответил жуткий рев.
Коты бросились к окну, и Джин Симмонс почувствовал, что у него отнимаются лапы от ужаса. «Непаникуй, – мысленно твердил он, – Непаникуй защищает. Отец Непаникуй!»
Но паниковать было отчего.
Потому что перед подъездом на «пятачке», где обычно размещались лавочки и сидели старушки, громоздилась гигантская чешуйчатая туша. Крылья, похожие на крылья летучей мыши, были полуразвернуты, могучие лапищи вцепились в асфальт, взламывая его когтями.
– Головы, – прошептал Афоня. – У него три головы!
– Да это же Змей Горыныч, – ахнул Кисик и немедленно загородил собой Маркизу.
– Дух вулканизма и пожара, – мяукнула та. – Ой…
– Ой-вэй, – запричитала Хока. – Все сгорим! Огонь в наших телах! Все сгорит, и останется лишь пепел! И мы будем рабы пепла!
– Ша, – оборвал ее Серенький Волчок.
Его синяя рубаха начала изменяться. Коты ожидали, что на нем появится богатырская пластинчатая кольчуга, но вместо этого Серенький Волчок выбрал что-то вроде очень плотного и надежного бронежилета.
Хока тут же осеклась, а Марфуша, выглянув, громко восхитилась.
– Ох ты, каков удалец! Сразу видно – не детина лядащий, а богатырь настоящий! От наплечников блестящих прямо глаз не оторвать!
Серенький Волчок даже зарделся от такого комплимента.
– Ой, – сказала Маркиза, – я думала, у тебя тоже Меч-Кладенец…
– Меч есть, только не Кладенец, – ответил Серенький Волчок. – Кладенцов на всех не напасешься. Да и что с тем мечом делать в наше-то время да с таким-то врагом? Супротив Горыныча ружьецо в самый раз. Только оно у меня устаревшее, ружьишко-то, – «БФГ» конструкция. Кабы знать, как новые-то сработать. Все эти скорчеры, бластеры, болтеры…
– А это я знаю, – оживился Кисик, заметил, с каким уважением посмотрела на него Маркиза, и приободрился еще больше. – Хозяйка каждую ночь про них читает!
– Сказывай, – велел Серенький Волчок. Кисик мяукнул, и Волчок кивнул.
В руках его, затянутых в латные перчатки, появились вместо «устаревшего ружьишка» тяжелые футуристические штуки. Одна, по словам Кисика, должна была стрелять миллионовольтными разрядами, вторая – болтами.
– Говорю ведь – в самый раз! – Серенький Волчок запрокинул голову и издал громкий вой. – Ну, чудище обло да озорно, выходи на бой!
Он шагнул прямо сквозь стену и очутился напротив Змея Горыныча.
Змей обрушил на него струю огня, так что Серенький Волчок едва увернулся, и ему опалило волосы. Но и он был не лыком шит! Он выстрелил в Змея Горыныча сразу с двух рук. Крыло у Змея Горыныча оказалось поджарено и пошло волдырями, а шея покрылась пятнами крови, и выбитые болтами куски шкуры и мяса полетели во все стороны.
– Так его! – закричали коты, «болея» за друга.
– Скорострельные, – похвалил новое оружие Серенький Волчок, увертываясь от нового залпа огня. – Не то, что «БФГ»!
Иван-Царевич из последних сил отбивался от стаи озверевших навий. Их костлявые гниющие руки, распространяя запах тухлятины, тянулись к его горлу, с рож отваливались куски мяса, оскаленные зубы уже готовы были обгладывать кости богатыря… И вдруг целая стая людей в лебединых крыльях опустилась на верхнюю площадку.
– Где тут неупокоенный элемент? – строго спросил их предводитель. – Наш дорогой руководитель товарищ Яга поручила нам разобраться.
– А-ы-ы-ы! – взвыли навьи, но гуси-лебеди – а это, несомненно, были они, – отлично знали, что делать. Каждый из них надел на руку длинную перчатку, а перчаткой ухватил навью за шкирку. Неупокоенные души беспомощно обвисли, на глазах принимая снова человеческий облик.
– Отправляемся, – скомандовал предводитель, и гуси-лебеди с душами взмыли в воздух.
Иван-Царевич утер пот со лба и… позвонил в дверь Кисика.
Теперь коты явственно видели, что на нем никакой не кафтан и не перевязь с мечом, а обычные джинсы и джемпер. Хозяйка Кисика выглянула из дверей.
– Ванечка! Братик! – обрадовалась она. – А я думала, ты самолетом…
– Нет, я плацкартой, – ответил он. – Привет, Кирочка, сестричка! А что это у вас тут за пожар? Смотрю, пожарная стоит…
– А, – поморщилась девушка. – Это новые соседи. Такая неприятная семья! Вроде и приличные на вид люди, а все время скандалят, сын их стены обрисовал всякими гадостями, а теперь еще и пожар в подъезде наделал… Может, хоть теперь они за ним смотреть начнут. Ну ладно, бог с ними, я тут кое-что вкусненькое тебе сготовила…
Тем временем Змей Горыныч, жалобно трубя, развернулся и пустился наутек, роняя сопли из огромных ноздрей. Серенький Волчок испустил ему вслед торжествующий вой.

***
– Ну, как дела? – по привычке спросил Джин Симмонс.
Хока снова поправилась, даже чересчур – за время ее вынужденного отсутствия на верхних этажах скопилось очень много кошмарных сновидений, и она отъелась за две недели и блаженствовала. Марфуша и Нафаня рьяно принялись за дело, и во всех квартирах подъезда отныне все шло идеально: техника не ломалась, коммуникации работали как часы, а еда готовилась такая, что пальчики оближешь. Водяного Серенький Волчок заставил исправить содеянное, и в подвале было необыкновенно сухо – впервые за все время существования дома не протекала ни одна труба, даже комары передохли.
Бабай гордо приосанился.
– Говорю же, кабы я взялся за воспитание, так был бы отличный парень, – гордо сказал он.
Родители Димочки после устроенного им пожара заплатили жильцам подъезда компенсацию за обгоревшие двери и провели косметический ремонт за свой счет, после чего пересмотрели свой педагогический подход и строго-настрого запретили Димочке хамить старшим, ругаться, писать на стенах, играть со спичками и… запрещать пришлось много чего. Ведь мальчику в течение одиннадцати лет никто не догадывался объяснить, что хорошо, что плохо, а что и по-настоящему опасно. Но Бабай был уверен, что с его помощью дело пойдет на лад.
– Родители-то из таковских, что сами не знают, где зло, а где добро, – сказал он.
– Жаль, что убитых зверей не вернешь, – грустно сказал Афоня, и Кисик кивнул.
– Маркиза! – воскликнула хозяйка Маркизы, которая как раз шла по лестнице. – Опять ты с этим полосатиком… Ну что мне с тобой делать?
– А у них любовь, – пошутил, поднимаясь вслед за ней, Иван, не догадываясь, как близок к истине. – Здравствуйте, Наташа!
– Здравствуйте, Ваня, – сказала Наташа и покраснела. – Любовь – это хорошо, а что мне с котятами потом делать?
– Пристроим как-нибудь, – беспечно ответил Иван. – А я как раз хотел вас спросить, вы вечером не заняты? Мы с Кирой собираемся в кино. Может, присоединитесь?
Наташа подумала.
– Ну, – нерешительно начала она, – можно…
Они подхватили каждый своего питомца и пошли вверх вместе.
Афоня проводил их взглядом и сказал:
– Ну, похоже, это дело мы закончили успешно.
– Точно, – согласился Джин Симмонс. – Но расслабляться не стоит!

Хватит кровищи, даешь котиков )



Каждый кот знает, что тень – это не просто так.
Когда тень лежит на земле или на полу, в ней собирается темнота. Чаще всего она не успевает закрепиться и рассеивается. Но если тень лежит на одном месте слишком долго, темнота разрастается, и образуются целые теневые тоннели и лабиринты. Коты в эти лабиринты по доброй воле не спускаются, да и вообще не спускаются; иногда кота можно заманить в мешок или переноску с помощью лакомства, но ни один кот не сунется в тень. Разве что кошка, если туда бросить ее котенка, – но Джин Симмонс из квартиры №57 ни разу о таком не слыхал.
Находятся существа, которые поселяются в теневых лабиринтах и считают такую жизнь самой удобной. Но существа эти – из тех, кого люди практически никогда не видят, они показываются только самым маленьким детям (и пугают их до полусмерти). Да, собственно, и котам их видеть мало удовольствия – уж очень они непонятные, – хотя с одной теневой сущностью Джин Симмонс однажды даже подружился. Но это было исключением, подтверждающим правило.
скрытый текстДжин Симмонс и его друзья – Маркиза с пятого этажа, Афоня со второго и Кисик – считали своим долгом защищать родной подъезд от опасных созданий, поэтому каждый день совершали обход. Правда, ничего опасного уже давненько не случалось, но это было и к лучшему, а бдительности четверка друзей не теряла. Ведь они были не просто котами, а спецподразделением «АнтиНЁХ». Название предложил Кисик, когда в подъезд проникло-таки злобное существо с Той Стороны, а Хока, жившая в голубом ящике возле квартиры №61, в сердцах назвала его «неведомой ёкарной хренью».
Хоку опасным созданием никто не считал, хотя она, без сомнения, относилась к Той Стороне. Хока всего лишь подглядывала чужие сны и потом с удовольствием пересказывала их приятелям – Бабаю, живущему за батареей, и Домовому Нафане, переквалифицировавшемуся в Подъездного. Бабая, заслуженного педагогического работника, которым пугали уже много поколений непослушных детей, тоже всерьез не опасались: он только ворчал и грозился, но еще ни одного ребенка не забрал. А уж о Нафане, который присматривал за порядком в подъезде, и говорить нечего.
Сейчас Джин Симмонс встретился с очень взволнованной Маркизой, которая хотела сообщить ему что-то важное. Но не успела.
– Маркиза! – послышался голос хозяйки Маркизы. – Маркизочка! Ну что ты скажешь! Почему эти кошки всегда выбегают в подъезд?
Хозяйка нашла Маркизу и подхватила ее на руки.
– Не надо с этим котярой встречаться, не надо, – заворковала она. – Он мейн-кун, а ты моя беленькая ангорочка. Мы тебя скоро с чемпионом повяжем, будут у тебя самые породистые котятки!
– Я и не собиралась, – прошипела Маркиза, – мы просто друзья!
Джин Симмонс тоже запротестовал, но его, как всегда, не поняли.
– Джин, – мяукнула Маркиза, когда ее тащили вверх по лестнице, – пропал ребенок! Леночка из 49-й! Кажется, это наше!
Джин Симмонс подошел к квартире Кисика и постучал в нее лапой. Вскоре послышалось мяуканье, и Кисика выпустили – его хозяева относились к коту с большим пониманием. Потом они вдвоем спустились на второй этаж и постучали к Афоне.
Афоня проскочил к ним через дырку в окне подъезда. Он выбирался из квартиры окольным путем – через форточку на козырек крыльца, а потом залезал обратно в подъезд.
Джин Симмонс ввел товарищей в курс дела.
– Что предпримем, братцы? – спросил он.
– Пойду-ка я прогуляюсь, – муркнул Кисик и облизал лапку. Кисик родился в подвале у бродячей кошки и молодость свою провел на помойках и трубах теплотрасс, пока его не подобрали и не назначили домашним питомцем, поэтому у него был самый богатый жизненный опыт в спецподразделении, а обширные знакомства поражали воображение.
– Это Бабай, как пить дать, – предположил Афоня. – Ведь детишкам все время говорят: «Не будешь слушаться – Бабай заберет!», вот Леночка не послушалась, и он ее того…
Джин Симмонс согласился с друзьями, но про себя подумал, что это еще не все. Леночка была невероятно послушной и очень-очень занятой девочкой. Ей было всего пять, у нее были бантики в кудряшках и нарядные отутюженные платьица, и никто никогда не видел, чтобы Леночка баловалась или капризничала. Она всегда чинно спускалась по лестнице за ручку с папой или мамой, и только тогда ее встречали соседи. Иногда Джину Симмонсу становилось ее даже жаль. Ну, что это за детство, в котором не поиграешь с подружками, не побегаешь по улице или по лестницам, не покричишь что-нибудь, не скатишься по перилам и не залезешь на дерево?
И Джин Симмонс решил опросить Хоку. Уж кто-то, а Хока хорошо знала, что к чему. Она постоянно сидела в своем ящике и наблюдала за происходящим, была в курсе всех событий у соседей и выдвигала собственные версии. Это был ценный свидетель!
А Кисик тем временем сбежал в подвал. Это было небезопасно по многим причинам, и Маркиза наверняка бы подняла мяв, но Кисик не зря слыл рисковой натурой, а неприкрытое беспокойство Маркизы его еще и подхлестывало.
Тяжелая дверь неприятно поскрипывала. В нос ударила вонь сырости, комаров и крыс. Кисик затаился. Ждать долго не пришлось – большая крыса пробежала мимо; Кисик напружинился и одним резким прыжком ловко поймал крысу, ухватив ее зубами за шею.
– А ну-ка, – потребовал он, прижав крысу лапами, – отвечай, зачем сожрала Леночку?
– Какую Леночку? Я никого не жрала, – испуганно запищала крыса.
– Я сам тебя сейчас сожру, и тебя, и твоих крысят, и всех твоих родственников, – зарычал Кисик. – Отвечай, куда спрятала труп?
– Я не ела никаких трупов, – заныла крыса. – Я эту Леночку уж давненько не вижу! Они такие противные, вся их семья, вечно упаковывают мусор в плотные пакеты и завязывают так, что не раздерибанишь и жратву не добудешь!
– Вот и мотив, – нажимал Кисик.
– Никакой не мотив. Вот если бы у Леночки твоей хоть булка была... я бы ее сперла. Но у нее и булки-то вечно нет, все ее мама носит. Они третьего дня вернулись ввечеру, а потом Леночка одна вышла. Ну, думаю, авось чего-то похавать вынесет… Нет, не вынесла. Так я к себе и вернулась несолоно хлебавши. А потом слышу, мамка ее вопит: «Лена! Лена!» – и молчок.
Кисик задал еще несколько вопросов, но больше ничего ценного от крысы не узнал.
Афоня же в это самое время беседовал с Бабаем.
– Да что ты, что ты! – замахал на него коричневыми сморщенными руками Бабай, так что у него встопорщилась седая борода. – Чтобы я, да робенка забрал! Да ты смотри, с кем говоришь, рыжая ты животная! У меня во! – и он вытащил из кармана зипунчика сложенную вчетверо грамоту с «ятями», печатями и подписями. В грамоте значилось, что «податель сего Бабай есть знатный воспитатель и дядька, дабы держать отроков и отроковиц в надлежащей строгости». – Пошто мне их забирать-то?
– А почему бы и нет? – удивился Афоня. – Как раз будешь их у себя в строгости держать. Знаю я тебя, хитрый ты старикашка!
– Ох уж эта молодежь, – заворчал Бабай и смущенно потупился. – Ежели я робенка заберу, строгости у меня не выйдет, а выйдет одно баловство. Люблю я шибко детишек-то. Сразу конфектами да петушками на палочке их баловать начну, а у них потом зубы заболят…
– Так ты, может, Леночку своими петушками угощал?
– Да ни в жисть! Мы же, Бабаи-то, без родительского зова прийтить не сумеем. Заповедано нам. А к Леночке меня и не звал-то никто, уж больно дитё послушное. Бывало, что ей мамка ни скажет, все она слушает. А уж мамка-то ее – то в один кружок! То в другой! То на танцы, то на курсы, то в школу раннего развития, ишь чего выдумали-то… Это ее, брат котик, Серенький Волчок унес. Как пить дать, он, собако серое! Уж такая окаянная натура, что самому боязно!
– А на каком основании ты на него такое возводишь? – удивился Афоня.
– Ну как же! Ведь даже в песенке поется: «Придет Серенький Волчок и ухватит за бочок да потащит во лесок под ракитовый кусток» – зря, штоль? Он, говорю тебе, он, проклятый!
…Попозже, подводя итоги, Маркиза заметила, что у Джина Симмонса оказался самый толковый свидетель. Хоку никто, кроме них, толковой не считал, потому что она была очень суматошной, болтливой и вечно все путала. Но благодаря ее любопытству Джин Симмонс узнал много полезного.
– А мне делать нечего, вот я и смотрю, кто куда идет, – стала она рассказывать. – Тебе же есть чего делать? Вот. Так ты вечно и не замечаешь, кто куда пошел, а я замечаю. Ну и отчего же не поболтать о том, кто куда пошел? Это же интересно, я-то никуда не хожу, и делать мне нечего. И про бабку Петровну могу порассказать, что она, старая мымра, чтоб ей, то в полицию ходит на соседей стучать, то в ЖЭК или как там его, понимаешь, в полицию жалуется! Мымра…
– Ты давай не про мымру, а про девочку Леночку, – перебил Джин Симмонс.
– Да погодь, погодь! Мне делать-то нечего, так и поговорить охота. Будет и про Леночку, коли про мымру неинтересно, только ты бы послушал про мымру, от нее все неприятности. Нет, за Леночку таки не скажу, может, Леночку мымра и не трогала, она такая, Петровна, хоть и мымра, но детей не обижает… Таки я про Леночку, да? С утра ее папаня в садик ведет, Леночку эту, за ручку, с развивающей игрушкой обязательно, с утра, значит, а садик не простой, Леночку в простой не поведут, это садик развивающий. И игрушка развивающая, уйму денег они на эти игрушки выбросили, и на садик тоже.
– А потом?
– А потом папаня на машине Леночку забирает, и уже маманя Леночку с другой игрушкой, тоже развивающей, в школу раннего развития ведет. Раннего, значит, не жук на скатерть начихал, чтобы ты понимал, – раннее значит раннее, еще до школы. Другой, простой, не раннего развития. И игрушка развивающая, значит. А там по-разному.
– Что значит «по-разному»? То папа забирает, то мама?
– Перестань сказать, глупый котяра, – возмутилась Хока. – Перебиваешь, а потом ничего понять не можешь! Скажи спасибо, что мне делать нечего, вот я с тобой и разговариваю, а то могла бы и не разговаривать! По-разному – значит, по-разному, чего тут понимать-то? Ежели вторник-четверг-суббота, так маманя ее в языковую школу водит, в языковую, значит, после раннего развития чтобы еще и языки. Ангельский, значит, и неменский, никак нынче без неменского. И без ангельского никуда. Ну, а если в другие дни, ангельский да неменский откладываются, маманя ее на бальные танцы водит. Не какие-нибудь, значит, а бальные! И еще в школу женственности записала, вот, – и Хока торжествующе воздела черный узловатый пальчик вверх. – Никто не знает, а я знаю! Мне делать-то нечего, так я и любопытствую, у кого что стряслось. Так она, сердешная, вышла поплакать – и с концами.
– Как – с концами?
– Ну что вы, коты, такие непонятливые? С концами – это с концами, – окончательно рассердилась Хока. – Плакала она тут, в подъезде, что ж непонятного? А потом ее маманя позвала и не дозвалась. И больше я не знаю, а знала бы, так тебе и не рассказала бы, очень уж ты непонятливый, хотя что с кота возьмешь? Если узнаю что-то новое, так и быть, расскажу. А то делать нечего, и скучно очень, так отчего не рассказать?
На условленном месте – лестничной площадке третьего этажа – Джина Симмонса уже ждали. Маркиза, которой удалось-таки улизнуть из дому, вычерчивала лапкой на стене логические схемы. Джин Симмонс изложил все, что узнал от Хоки.
– Вроде бы много узнали, а на самом деле ничего, – проворчал Кисик.
– Ну почему, – возразил Афоня. – Мы узнали, что Леночка подъезд не покидала. И что Бабай и крысы ни при чем, а сама она уйти не могла, потому что все время у нее какие-то занятия, ей гулять некогда.
– Чердак, – напомнила Маркиза. – Она может быть на чердаке.
– Беру на себя, – вызвался Кисик, горделиво выпятив грудь и кося на Маркизу зеленым глазом. Маркиза едва заметно улыбнулась ему в вибриссы. – У меня там есть знакомства.
– И у нас есть подозреваемый – Серенький Волчок, по словам Бабая. Кто такой этот Серенький, мы не знаем, но надо узнать и понять, чем это грозит девочке. Серенький Волчок мог похитить ее с целью причинения вреда или шантажа родителей. И, если Хока не ошибается, у меня появилась еще версия: Леночка могла вступить с кем-то в сговор и уйти, – продолжала Маркиза. – Раз она плакала, значит, не хотела ходить в такое количество кружков. Оно и понятно!
– Про Волчка,– напомнил Джин Симмонс.
– А что про Волчка? – не понял Кисик. – Сожрал он ее, это точно!
Все спецподразделение изумленно воззрилось на него.
– Мне про них хозяйка читала. Однажды в далекой-далекой галактике, – начал рассказывать Кисик, – была холодная заснеженная планета, суровая и немилостивая к людям, и на ней жили громадные полночные волки, – тут голос его совсем упал. – Людоеды…
– Погоди, погоди, – перебил его Афоня. – Какие еще людоеды? Это же верховые животные, а мордой почти как собаки! У нас, – объяснил он, – картина в прихожке висит. На ней, то есть на нем, Иван Царевич с какой-то тетенькой сидит.
Джин Симмонс почесал ухо задней лапкой.
– Эх, вы, – авторитетно сказал он. – Картина! Хозяйка читала! «Дискавери» вместе с хозяевами надо смотреть, вот что. Это стайные животные семейства канис, живут в лесу и в познавательных целях демонстрируются в зоопарках!
– Понятно, – подвела итог Маркиза. – Стайные животные, живут в лесу, морозоустойчивые, могут представлять опасность, в прирученном виде приносят пользу людям. Морда как у собак. Остается понять, приручен ли данный Серенький Волчок. Пока вероятность летального исхода, к сожалению, лапка на лапку.
Друзья понурились и дружно вознесли молитву котскому богу Непаникую, улегшись в набожной позе и сложив лапки под грудью, чтобы Леночку все-таки не съели. Им еще многое нужно было обсудить, но уже кричала с пятого этажа хозяйка Маркизы, и со второго этажа хозяева звали Афоню, а хозяйка Кисика просто вышла и взяла питомца на руки. Джин Симмонс вздохнул и отправился домой.
Поскребся в дверь.
Дверь долго не открывали. Должно быть, хозяева были заняты и не слышали.
И тут Джина Симмонса осенило.
Если Серенький Волчок пришел к Леночке из песни, значит, это был не простой зверь, а зверь с Той Стороны. Никакие царевичи и тетеньки на них в этом мире ездить не могли, конечно. А вот в далекую-далекую галактику через песню пробраться можно было запросто.
Нужную песню можно было найти в Заколдованном лесу. В этом ни один кот не сомневается – дорогу в Заколдованный лес коты знают с рождения. Вот только путешествие туда простым не назовешь. Вот жители Заколдованного леса нередко заходят к людям на огонек: для них все врата открыты. Баба-Яга разгуливает по магазинам, покупая новые блюдечки для золотого яблочка, держала для помела и шкурку для шлифования летательной ступы; коргоруши в компьютерных салонах режутся в стрелялки, Болотница обносит лавки с бижутерией, вредный старик Морозко стучит по батареям парового отопления, чтобы те лопнули как раз в холода, и молодые лешие и водяницы, держась за ручки, берут билеты в кино на «места для поцелуев», а потом спорят, кто кого и куда перетянет – Рэй Кайло на светлую сторону или Кайло Рэй на темную. А для обитателей Яви, даже для котов, пусть в Заколдованный лес закрыт. Толку с того, что дорога известна, если по ней нельзя пройти!
Надо бы поговорить с Домовым, решил Джин Симмонс.
С утра он выскользнул вслед за хозяевами, когда те спешили на работу, хотя и понимал, что теперь ему очень долго придется ждать их возвращения. Проголодается опять же. Ну да ничего, потерпим, подумал Джин Симмонс. Зато больше успею сделать!
Он увидел хозяйку Маркизы, которая несла любимицу в переноске.
– Мурр, – окликнул ее Джин Симмонс. – К вету? Ты что, заболела?
– Если бы! – зашипела, задыхаясь от злости, Маркиза. – К чемпиону на вязку, чтоб его мыши покусали! А потом котят продавать будут! Сходи к Нафане, слышишь? У него жена кикимора, она…
– Тихо, тихо, моя кисонька, – прервала ее хозяйка, – не надо так плаканьки, мою кисоньку встретит мальчик, и будет у них любовь!
– А-а-аррргх! – взвыла Маркиза, обозленная до предела.
Кисик поднялся к Джину Симмонсу.
– Что это с ней? – спросил взволнованно. – Это ее к вету, да? Она не больна?
– Не знаю, – со вздохом ответил Джин Симмонс. Он знал о чувствах Кисика, поэтому рассудил, что Маркиза сама должна с ним поговорить.
– На вязку, – догадался Кисик. – Эх… Впервые в жизни жалею, что я беспородный! Все верно: она идеальных статей, с родословной, а я кто? Гражданин помойки…
– Но ведь она его не любит, – попытался утешить друга Джин Симмонс.
– Да… Эх, беда мне, чтоб меня собаки загрызли, – вздохнул Кисик. – Ну ладно, давай займемся делом, это отвлекает. Что будем с людоедом Волчком решать?
– Верховым людоедом, – усмехнулся Джин Симмонс. – Тут у Маркизы еще версия возникла, надо бы проработать. У нашего домового-подъездного Нафани жена – кикимора. Вот тут и можно бы копнуть!
Маркиза не успела объяснить, почему быть кикиморой так подозрительно. Но антиНЁХовцы привыкли доверять ее логическому мышлению.
Нафаня не очень жаловал котов. Молодые домовые не прочь поиграть с кошками, но Нафаня был уже пожилым и солидным домовым и превыше всего ставил порядок. С его точки зрения, кот, разгуливающий по подъезду, – это непорядок; коту надлежит ловить мышей, мурлыкать, на худой конец возлежать на печке, а если печек в современных квартирах нет – тем хуже для котов. Однако Джин Симмонс уважал Нафаню за добросовестность и неизменное стремление поддержать жителей подъезда.
– А, вы, – недовольно сказал Нафаня, не приглашая котов внутрь. – Чего изволите?
– Уважаемый Нафанаил Иннокентьевич, – начал Кисик, – не забирала ли ваша почтенная супруга девочку Леночку?
– Да пошто ей та Алёнка? Моя Марфуша – кикимора знатная. Коли ее озлить, так может кудель спутать или там кашу пригореть, а то еще соль просыпать, чтобы муж с женой поругались. И правильно, неча кикимору сердить! Но чтобы Марфуше да дитё покрасть? Да вы, никак, валерьянки своей обпились! Пошли вон отселева!
Афоня, который тоже потихоньку присоединился к товарищам, не стерпел грубости.
– Да ты гавкнулся, лапочка, – прошипел он. – Мы пропажу расследуем! Может, ее уже и съели, эту Леночку, а ты помочь не хочешь! Просим тебя как человека…
– Дак что ж это за просьба такая – сразу Марфушу мою срамословить? Вы просите помощи, но просите без уважения, – назидательно ответил Нафаня и явно собрался отчитать котов по первое число, но вступилась сама Марфуша. Это была очень серьезная изящная кикимора в льняном сарафане, художественно порванном и обтрепанном по низу, и с длинной косой.
– Коли дитё пропало, так то злые люди сделали, – сказала она. – Пошто она сдалась кому-то с нашей стороны-то?
– Ну, – растерялись коты, – а как же мавки бесспинные, как же злыдни, лешие, чудь белоглазая, Морозко, русалки? Им-то дети зачем? Вот Серенький Волчок…
– А он-то… – начал Нафаня, но Марфуша его оборвала.
– Так он в Заколдованный лес с возвратом забирает, и то ежели дитё заснуть не могёт.
– А когда вернет?
– А почем нам-то знать? Может, забрать забрал, а вернуть забыл…
– Мы хотим попасть к нему в Заколдованный лес, – сказал Джин Симмонс, про себя радуясь. Найти Серенького Волчка оказалось даже проще, чем он думал.
Но радовался он рано.
– Коли врата в Заколдованный лес для вас закрытые, так они и не откроются, – сказал Нафаня, и Марфуша в этот раз согласно закивала. – То вам проводника надо. А мы с женой, извиняйте, не уполномочены, нас лицензий лишить за такое могут.
Коты подумали. Доставлять такие неприятности почтенным хранителям подъезда им не хотелось. Но беспокойство за судьбу Леночки перевешивало.
– А знаете, чего? Я вам подсоблю, – вдруг сказала Марфуша. – Вот зуб даю, что не наши то! Люди то девочку забрали! У меня от каждой тонкой двери ключик имеется, так я в дома-то позаглядываю, нет ли там Аленушки нашей. – Нафаня изумленно уставился на нее, и она пояснила: – Коли детки пропадают, непорядок это. А наше дело – следить, чтоб порядок был!
Немного обнадеженные, антиНЁХовцы поблагодарили и пошли в подъезд – совещаться.
– На чердаке ее точно нет, – сообщил Кисик. – Я летучих мышей спросил, они не видели. А мимо них не пройдешь!
– Я думал, они плохо видят, – заметил Афоня.
– Видят плохо. Но они все ощупывают своим писком. Девочку они бы заметили!
– Нам бы так, – вздохнул Афоня. – О, Маркиза!
Маркиза, сильно запыхавшись, стояла перед ними. Лапки у нее были забрызганы грязью – на улице стояла сырая и дождливая погода, а глаза сверкали.
– Еле удрала, – спокойно сообщила она. – Так, что вы узнали?
– На чердаке нет, – муркнул Кисик. Остальные рассказали о визите к Нафане.
– Если бы девочку украли люди, Хока бы что-то заметила, – раздумчиво заметила Маркиза. – И Бабай опять же, он старик проницательный. А теперь насчет проводника. Кисик, как думаешь, когда призывают Серенького Волчка?
Кисик задумался. Афоня и Джин Симмонс задумались тоже.
– Нафаня сказал, что он забирает детей с возвратом…
– В Заколдованный лес…
– Если ребенок не спит…
– Не спит! – Маркиза победоносно оглядела друзей. – Вспомним: Бабай сказал, что сам не может прийти к непослушному ребенку, его должны призвать родители. Что, если Серенький Волчок подчиняется тому же правилу?
– Маркиза, – торжественно заявил Афоня, – ты гений! Но нам это не очень поможет…
– Поможет, еще как, – перебил Кисик. – У нас же маленький ребенок в доме. И хозяйка иногда поет ему колыбельные. Правда, чаще всего она ему фантастику читает, малыш под нее засыпает еще лучше, чем под колыбельную…
– Ну да, – нетерпеливо сказал Джин Симмонс. – Остается дождаться, пока она споет.
– Не обязательно, – раздумчиво, словно пробуя сказанное на вкус, начала Маркиза. – Кисик, а ты саму колыбельную вспомнишь? Нам нужна формула вызова…
Кисик начал вспоминать. И вспомнил.
– Баю-баюшки-баю, не ложись на краю, придет Серенький Волчок и ухватит за бочок!
– Точно! И Нафаня те же слова вспоминал, – воскликнули Афоня и Джин Симмонс.
Маркиза потерлась мордочкой о мордочку Кисика.
– Ах, вот ты где! – вдруг послышался визг. – А я-то ее ищу! С таким трудом договорилась с хозяевами Рыжего Короля! Я чуть с ума не сошла! Поганая кошара!
– Ой-вэй, что за нервы, – прокомментировала сверху Хока.
Хозяйка Маркизы ухватила ее за шкирку и ринулась вверх, но на четвертом этаже застряла и заколотила в двери квартиры, где жила семья Кисика.
– Ольга Петровна, – завопила она, когда двери открылись, – дефабержируйте уже своего подобранца! Чтобы я его возле своей кошки не видела!
– Это мое дело, что делать со своим котом, – завелась и хозяйка Кисика, и их сердитые возгласы заполнили весь подъезд.
Маркиза сбежала вниз.
– Давайте побыстрее, пока они не кончили ругаться!
Они юркнули за угол – хотя в подъезде этот угол был едва намечен, и по-настоящему укромное место найти было невозможно, и начали повторять: «Баю-баюшки-баю…» В третий раз сверкнуло, бахнуло, и огромная тень пала на них.
Зверь, который присматривался горящими глазами к четвертке борцов с НЁХами, действительно отдаленно напоминал собаку. Но что это был за зверь! Размером выше человеческого роста в холке, с огромными шерстяными лапищами, жуткой оскаленной пастью, серый и невероятно грозный, он действительно мог проглотить само солнце, не то, что маленькую девочку.
– Серенького Волчка вызывали? – рыкнул зверь, облизываясь. – Где чадо-то?
– И… извините, уважаемый Серенький Волчок, – начал Джин Симмонс; Афоня поднял шерсть и выгнул спину дугой, а Кисик загородил собой Маркизу. – Мы ищем пропавшую девочку. Она, случайно, не у вас? Леночка, рыжеволосая, пять лет…
– Тьфу ты, – прорычал Серенький Волчок, снова полыхнуло, и на месте зверя очутился здоровенный детина. Длинные белокурые волосы спускались на широченные плечи, на которых едва не лопался синий кафтан, борода стояла торчком, а изо рта выглядывали острые хищнические клыки. Детина с удовольствием повел плечами и уселся прямо на пол. – Так-то гутарить сподручнее, – объяснил он. – А то я, как в волчьей шкуре заговорю, вечно язык прикусываю. Так чего у вас с этой отроковицей-то? У меня ее не бывало. Дак я бы долго и не держал. Мое дело – душу забрать, чтобы дитё поспало, а потом обратно положить.
Коты взирали на него с почтением. В человеческом обличии Серенький Волчок ростом был по меньшей мере вдвое выше, чем самый долговязый из жителей подъезда, а одной рукой мог бы запросто проломить несущие стены дома, даже не заметив, что они там были. Под глазом у него красовался темный синячище.
– Вы рассказывайте, не молчите, – поторопил Серенький Волчок. – Что вы за коты, ежели баять не желаете? Кот – Баюн, и точка! А ежели у вас история знатная выйдет, так я вас еще и награжу по-своему, по-волчьи. Люблю занятные враки послушать – страсть!
– Если бы враки, – вздохнули коты и принялись в который раз объяснять ситуацию. Серенький Волчок слушал, не перебивая, только подбадривал рассказчиков кивками лохматой головы.
– А та кикимора, как бишь ее, Марфутка? – она чего-нибудь разведала? – наконец спросил он.
– Ну… – замялся Джин Симмонс.
– Я ее сейчас позову, – нашелся Афоня. Он действительно ринулся вниз, в дежурку домового, и вскоре появился вместе с Марфушей.
– Нетути, – скорбно сообщила Марфуша на все расспросы. – А мамка ейная, значит, переживаеть! И папка тоже! Мамка вся извелась, исплакалась, что без чада папка ее бросит и другую, значит, в дом приведет. Экая она, молодежь-то, нешто раньше такое могло быть?
– Раньше и похуже бывало, – рыкнул Серенький Волчок, – нонешняя молодежь не чета былой, они детей с ответственностью заводят, а не потому, что Бог дал. А папка-то чего?
– А он на год вперед занятия проплатил в школах ейных, – охотно пояснила Марфуша, – и теперича беспокоится, что коли Аленушка не найдется, так они деньги не вернут.
– Тьфу! – плюнул Серенький Волчок. – Кабы я раньше знал, каковы родители бывают, со своим батей-то меньше бы заедался. – Он потер ушибленный глаз. – А то с ним поспорили про охоту, ну, я ему и двинул. А он – мне, – и Серенький Волчок смущенно засмеялся. – Так, вы вот чего молвите: где та отроковица-то стояла?
Хока тоже спустилась и робко поглядывала на него.
– Таки тут, – показала она. – На этаже под нами.
Коты уставились друг на друга.
– Тень! Там же тень, потому что окно только до половины! И она старая, с огромной дырой в лабиринт…
– Теневой лабиринт! Как мы могли об этом забыть!
– Она туда провалилась!
– Девочку надо спасать, – заявила Маркиза. – Серенький Волчок, ты нам поможешь?
– А чего помогать-то? Пугнуть али сразу загрызть? – деловито спросил тот.
– По ситуации, – решила Маркиза. – У нас, у котов, нюх не очень, а у волков как у родственников собак он должен быть хорошим. Я в таком вот акцепте.
Серенький Волчок подумал, потом резко поднялся – вспышка, и перед товарищами снова стоял огромный волчище.
– Садитесь на спину, – велел он тоном, не допускающим возражений. – Поехали, чай, не Гагарины, чтобы особой команды ждать!
…Эту поездку верхом на Сереньком Волчке четыре кота, кикимора и Хока запомнили на всю оставшуюся жизнь. Джин Симмонс вцепился в мощную серую шерсть всеми четырьмя когтями, а Афоня, кажется, даже зубами – но где ему было прокусить такую холку! В два прыжка Серенький Волчок преодолел оба лестничный пролета, ударом могучей шерстяной лапищи пробил тонкую перепонку, отделявшую Явь от входа в теневой лабиринт, и ринулся внутрь.
Джин Симмонс знал, что лабиринты невелики – теневые сущности, которые в них обитали, все были очень миниатюрными. Но Серенький Волчок на удивление легко поместился под сводами, вымытыми темнотой в плоти мироздания.
– Р-р-р! – раскатился его свирепый рык. – Так, чую людской дух, – деловито, резко сменив тон, доложил он. – Кабы мне Аленкину вещь с запахом дали…
– Дак вот же, – и Марфуша протянула ему носовой платочек, разрисованный диснеевскими принцессами.
– Тьфу, ну и уродство, – прорычал Серенький Волчок, обнюхивая платочек.
– Это принцессы, – радуясь поводу поговорить, начала Хока. – Ее же в школу женственности записали, там сплошных принцесс готовят, вот так, чтобы женственными были!
– Чушь это все, – вынес вердикт Серенький Волчок. – И так царевичей на этих принцесс не напасешься и богатырей, сплошь завалящие маменькины сынки, а если их еще в школах штамповать, так хоть святых выноси! Своим умом бы жить учили, больше толку бы… Ага, чую, – прервал он сам себя и взвыл. – Чтоб тебя, проклятого! Опять язык прикусил! Пошли, ребятушки! – и он ринулся вперед с удвоенной скоростью, хотя у друзей и так свистело в ушах от его стремительной скачки.
Внезапно Серенький Волчок затормозил всеми четырьмя лапами. Коты едва удержались на его спине.
Теневые существа сгрудились в жалкую толпу и, дрожа от ужаса, смотрели на пришельцев красными глазками. Их маленькие лапки были умоляюще подняты. Нет, понял Джин Симмонс, эти создания не могут никому причинить вред. Но Леночка?
Серенький Волчок бесцеремонно отпихнул одно из теневых существ, и за ним коты увидели маленькую девочку с бантиками в рыжих косичках.
– Вы… вы кто? – испуганно спросила она.
– Ленка! – заорал Джин Симмонс. – Ты чего тут сидишь, балда? Ну-ка, марш домой!
– Не пойду, – сказала Леночка и заревела. – Не пойду-у-у! Меня еще в одну школу записа-а-а-али-и-и-и! Будут учить, как принце-ееее-ссой бы-ыы-ыть! Не хочу-у-у-у! Не хочу развивающих игрушек, и английского не хочу, и логопеда! Хочу в мячик поиграть и в куклы! И почитать про курочку Рябу, а не про то, как быть принцессой!
Коты окружили девочку и стали ее утешать и уговаривать.
– Ну, а как ты будешь жить без родителей?
– Знаешь, как они беспокоятся?
– А что ты кушать будешь?
– А когда ты вырастешь, что ты будешь делать?
– Я… я мультики хочу, – всхлипывая, сказала Леночка, – про губку Боба, а не учебные!
– Так, все, – рявкнул Серенький Волчок. Марфуша тем временем напустилась на жителей лабиринта:
– Как вам не стыдно! Похитили чадо-то! Его ищут, волнуются, папка с мамкой места себе не находят, а вы тут с ним забавки крутите! Дети вам не игрушки!
– Но она так плакала, – оправдывались теневые существа, немного успокоившись и отойдя от первого испуга. – Нам стало ее жалко, и мы захотели ее немного развлечь! Что плохого в том, что ребенок немного поиграет? Ведь у нее совсем нет друзей!
– Все, я сказал, – повысил голос Серенький Волчок. – Дружить вы и так-то сможете, чай, не в далекую галактику улетаем, – он ехидно покосился желтым глазом на Кисика. – А дитё должно к родителям вернуться. Ну, а уж как ее из половины ейных курсов да школ вызволить – то мы отдельно помозгуем. Уж всяко пропасть не дадим!
…Уже позже, когда Леночка, помытая и накормленная, спала у себя дома, а ее мама тихонько плакала на кухне под утешения папы, Серенький Волчок зашел попрощаться к спецподразделению «АнтиНЁХ».
– Вернут ее бате денежки-то, – хмыкнул он в клыки. – И за школу этих, как их, прынцесс, и за школу раннего развития. Танцы – то пусть, и ангельская речь тож не помешает, но этак мучить дитё все ж не след.
– А где же ей научиться жить своим умом? – волнуясь, спросила Маркиза.
– Дак умеет она уже. Главное, чтобы охота не пропала! Ну, а вам поклон, котейки, – Серенький Волчок отряхнулся. – Вона, держите! – маленький нож сверкнул и упал у лап антиНЁХовцев. – Коли повидаться захотите аль историю занятную узнаете – милости просим в Заколдованный лес!

Кто же не знает, что мельница место нечистое, а сам мельник с нечистой силой знается?
Коли добрая душа у него да сердце сильное – вреда от того нет: уговорит мельник Водяного себе помочь, крутится-вертится водяное колесо, мука мелется тонко да ладно, кому от того плохо? А коли жаден мельник, то хуже: назовет к себе на мельницу чертей и ну заставлять их муку молоть. Черти-то работники удалы, мука у них на загляденье, ан без дела они сидеть не могут. Вот, чтобы они на самого мельника не кинулись, заставляет их мельник дым из печки в кудряшки завивать. Они и завивают. А как только погаснет огонь в печи – тут-то и пиши пропало.
скрытый текстВот был в одной деревне, Бурлаково она звалась, такой жадный мельник. Еремой звали, а за глаза – Жадобой.
Принес ему как-то раз Матвей, Федоров сын, зерно на мельницу. Много – целую подводу. Уж решил, что валандаться по многу раз в нечистое место? – сразу пусть смелет все, да и по тому. Матвей, вишь ты, не из бедных был. Как крепость-то отменили, отцу его хороший надел земли достался, а что семья работящая да оборотистая, сумели они добра нажить немало. А только сразу расплатиться с Жадобой не смог: половину заплатил, остальное, сказал, после того, как муку продаст.
Зло взяло Жадобу, что Матвей на муке своей копейку заработает. Мог бы и я ту муку взять да продать, думает. И надумал он часть муки продать, денежки в карман положить, а остальное Матвею отдать, авось не догадается.
Сказано – сделано. Вызвал он чертей, велел им муку на подводу грузить, одного черта за возницу посадил – и в уездный город на ярмарку. Продал, деньги в кубышку сложил и радуется.
Он-то, Жадоба, из таковских был, что деньги ему не на удовольствия надобны. Какое там! Купит, бывало, себе пряник – и ну жалеть, что потратился, рубахи до дыр занашивал, сапоги до самых заморозков не носил: берег. В деревне баяли, что у него целые сундуки денег. А толку с них? – да никакого.
Вот пришел Матвей за своей мукой, пересчитывает мешки и диву дается.
– Что это, – говорит, – Ерема Сергеич, муки так мало? Ты и половины зерна не смолол, али как? Уговор же был, что сегодня все смелешь!
– Что ты, побойся Бога! – Жадоба ему. – Все смолол, не изволь беспокоиться, в лучшем виде, смотри, мука до чего хороша!
– Дак мало ее! – и осерчал Матвей. За Жадобой разное водилось, вот он кулаком о стол и бахнул: – Вынь да положь мне всю мою муку, а не то найду управу!
– Ах, – говорит Жадоба, – чтоб тебя черти забрали! Чтоб тебе в первом же бочаге утопнуть, окаянный, муки ему мало!
Матвей за словом в карман не лез – сам послал Жадобу куда следует, пригрозил еще раз, да и пошел. Вернуться через день обещал.
А черти-то Жадобу услышали. И рады-радешеньки, обрыдло им печной дым завивать в кудряшки. Как переезжал Матвей через мост, налетели на него черти, один лошаденку его пужанул так, что понесла, остальные подводу его перевернули, Матвея в воду стащили и держат, пока не захлебнулся.
Матвея в деревне уважали. Горевали о нем сильно. Жадоба тоже печальным притворился, все рассказывал жене его, детям да отцу с матерью, как любил Матвеюшку что брата родного. Потом, правда, припомнила вдовица, что Жадоба и с братом-то расплевался из-за жадности своей, но то уже потом было…
А ночью раз – и стук в дверь Жадобину!
Не вышло у чертей душу Матвееву в ад занести, как Жадоба велел. Праведной жизни он мужик был: и верный, и добрый, и работящий, и набожный, и даже пить не пил – а то, может, был бы похуже. Но и в рай Матвеева душа не долетела. Осталось у ней на земле дельце одно, из тех, что вернуться мешают.
Высунул нос Жадоба – ан глядь, Матвей стоит. По телу вода стекает, рубаха мокрая прилипла, борода вся водой сочится. Стоит Матвей и руку протягивает. А рука-то вся белая, сморщенная, опухла уже, ногти отслоились…
– Где моя мука, Ерема Сергеич? Ты мне муки недодал!
Перекрестился Жадоба и дверь захлопнул. А в сенях – вонь стоит. Тиной речной пахнет да мертвечиной.
Стал Жадоба худеть да бледнеть. В церковь что ни день заходил, – а до церкви далеченько было, Бурлаково-то на отшибе стоит, до ближайшего села чуть не полдня езды, да Жадоба не ленился. Молебны заказывал, свечки ставил.
Тут-то вдова Матвеева и смекнула: нечисто дело. Не было такой уж дружбы у ее муженька с Жадобой, не о чем им и говорить было. Никак, думает, Жадоба в гибели Матвеюшкиной повинен.
А к Жадобе мертвец по ночам как повадился – так и не остановишь. Никакие молебны не помогали. Первый день пришел – белый да слегка опухший. Второй – уж и трупные пятна пошли. На третий день явился Матвей весь синий, раздутый, на лице кожа лопнула. Завонял всю избу так, что сидеть в ней нельзя было.
Крепился Жадоба, пока Матвей снова не пришел.
Видит Жадоба – страшный Матвей. Губы рыбами отгрызены, зубы длинные да желтые торчат. Щеку сом проел, лицо все треснуло, поползло, куски щеки до плеча висят. В волосне грязная тина запуталась, борода вся в иле речном. Рубашка порвана, и видно, как с одной стороны Матвей весь распух, синий, в складках тела кровь подтекла, и кожа прогнила на черных пятнах, а с другой Матвея черви едят-едят, торчат из него да шевелятся. Раскрывает Матвей рот свой – длиннозубый, зловонный – да и шипит, говорить-то ему без губ никак:
– У… ха…
– Далась тебе эта мука, проклятый! – кричит Жадоба. – Черт тебя не взял! Чтоб твоей женке черти ту муку на спинах отвезли, окаянный, чтоб они ей и деньги твои отнесли, подавись ими, чтоб мне провалиться, только тебя больше не видеть!
Тут-то его черти и услыхали заново.
Стыдно им было, что Матвея не смогли в ад отправить, так они с большим рвением за дело взялись. Похватали мешки с мукой, схватили сундук с деньгами – и бегом к Матвеевой вдове. Свалили все у ней под стеной избы. Собака лает, разрывается, – вышла вдова глянуть, что да как, думала, хорь или лисовин за курочкой пришел, ан глядь: мешки с мукой да сундук денег!
Поняла вдова это так, что Жадобу совесть замучила, вот он и решил хоть так ей за гибель мужа отплатить. Поплакала она. Да Матвея не вернешь, а пятеро детишек жрать просят, – вот и взяла и муку, и деньги, исправнику жаловаться не стала, а наутро же взяла старших сына с дочкой, поехала в город и устроила на те деньги в гимназию, как барчуков. А про Жадобу и не вспоминала больше.
Жадоба, вишь ты, весь день провел спокойно. Душу ему мысль ела, что те могильные червяки – мертвого Матвея: деньги-то отдал! И муку! А зато больше мертвяк к нему ходить не будет, глядишь, опять разбогатеет. Уж чего-чего, а надувать деревенских, да и городских Жадоба умел.
Да коль Жадоба надеялся, что искупил вину перед Матвеем, – так нет. Не пришел в тот вечер к нему Матвей: видать, отправился-таки в рай. Зато явились черти.
– Ты, хозяин, – говорят, – велел, чтобы ты провалился. Вот мы твою волю и выполняем.
Заорал Жадоба благим матом, замахал руками. Я, говорит, и в мыслях того не держал, по ошибке сказал. Да черти – они черти и есть. Им слово молвил – значит, все, не воробей оно, уже не поймаешь. Люди бы Жадобе поверили, а с чертями того нельзя.
Вырыли черти яму до самой преисподней у Жадобы под ногами. Отскочил Жадоба – а яма-то за ним передвинулась. Отскочил снова – яма опять за ним. Прыгал так Жадоба, бегал, запыхался весь, наконец, обессилел и упал оземь.
Тут-то под ним та яма и раскрылась полностью. Провалился Жадоба в самую черную глубину, где багровый огнь играл. Облизнуло пламя Жадобины ноги, опалило их, да и обуглило – только черные головешки торчат. Всплеснулась смола – окатила Жадобу по шею так, что сгорел он весь, только с черных ребер смоляные капли стекают. А затем обрушился на Жадобу лед – не холодный, не горячий, а жжет хуже огня и смолы, и перестал быть Жадоба и на земле, и под землей.
Черти же его в ад не вернулись. Плохой Жадоба был хозяин – забыл отпустить их перед смертью, а больше никто того не может сделать. Вот они и остались в деревне Бурлаково. Шибко там куролесили, люд пугали, болезни насылали, а то пожар устроили. И снялись деревенские, и разъехались из деревни незнамо куда.
Так что, коли заметите по-над Волгой-матушкой деревню разваленную да обугленную, нипочем туда не идите. А ежели увидите, как над старым-престарым пепелищем все еще вьется дым колечками, так и знайте: то Бурлаково, где одни черти до сих пор завивают дым, потому что больше некому им ничего приказать.

Обожи, динозавры это такой неиссякаемый источник вдохновения )) почти как котики.



Примечание: тероподы - общее название семейства, хищные двуногие динозавры. Сейсмозавры - травоядные динозавры, считаются одними из крупнейших, название переводится как "сотрясающие землю"

Над болотом поднимались тяжелые испарения. Пар струился между стволами, кутая древовидные хвощи и гинкго, и в его белесом саване время от времени проступали массивные тела. Их обладатели неспешно пережевывали податливые болотные травы или склонялись к воде, если находили чистую лужицу между островками сфагнового мха.
скрытый текстГде-то в небе парили мелкие твари с перепончатыми крыльями, но из лесу их не было видно – частью из-за испарений, частью из-за густых древесных крон. Влаголюбивые растения благоденствовали в мягкой сырости под солнцем, гревшим каждый день одинаково.
Небольшой хищный ящер приподнял и вытянул шею, высматривая добычу. Не то чтобы вокруг не было ничего съедобного, – было. Но это съедобное неизменно оказывалось или слишком хорошо защищенным, или слишком огромным. Ящер уловил какой-то запашок и осторожно двинулся вглубь болота.
С каждым его шагом запашок становился отчетливее. Плох тот хищник, который не умеет отличать смрад болотных испарений, тухлых газов и гниющей травы от запаха разлагающейся плоти. Чуткие ноздри втянули гнилой воздух еще раз… Так разить могло только от крупной туши. Что ж, если не влипнуть вслед за тем, кто издавал этот запах, можно неплохо поживиться.
Болото дарило и воду, и пищу всем: мелким травоядным, для которых тут было раздолье, и хищникам, которым порой везло – крупный ящер, сумевший продраться между влаголюбивых деревьев, мог увязнуть в трясине, и его туша не один день кормила всех жаждущих. Вот только всегда существовала опасность или увязнуть самому, или попасться на зуб кому-то покрупнее.
Ящер подобрался к неподвижной бесформенной туше. Она не так уж и разложилась, однако к ней уже причастился не один хищник: тот бок, который выступал из воды, оказался почти полностью обглоданным. Желтоватые окровавленные ребра, на которых еще сохранялись ошметки мяса и кожи, торчали из зеленоватой жижи, под которой просматривались полусъеденные потроха; так же обглоданная почти до костей, торчала задняя лапа, переднюю уже отгрыз кто-то из удачливых едоков. Будь ящер покрупнее, он бы вытащил тушу из воды и перевернул, но этому она была не по зубам. Поэтому ящер сунул голову в воду, сильно при этом рискуя, и зацепил зубами мягкие потроха.
Крохотные пузырьки легких лопались в его пасти, истекая остатками крови и водой.
Внезапно болотная вода всколыхнулась, и туша пошевелилась. По земле прошла тяжелая вибрация, будто от чего-то невозможно громадного. А потом голова – огромная змеиная голова на длинной-длинной шее – просунулась между стволами.
Холодные, ничего не выражающие глаза смотрели на ящера совершенно бесстрастно. Ящер застыл. Тварь была явно травоядной, но в любой момент могла пришибить любое более мелкое существо. Все в ящере кричало «беги, спасайся!», но он выбрал другую стратегию.
«Убегаешь – значит, надо напасть». Таково правило любого хищника, потому что убегают только более слабые, а значит, могущие послужить добычей.
Тварь сверкнула влажными желтоватыми зубами – мириадами мелких зубов, приспособленных для перетирания грубых веток и хвои. И отлично умеющих освежевать всякого, кто попадется между этих вытянутых челюстей.
А потом огромная голова метнулась и с размаху поддала ящеру, так, что он шмякнулся в воду, забарахтался, наконец, вылез на сравнительно твердую землю и пустился наутек.

***
Они шли уже который день.
Ящер шел за ними следом.
За стадом молодых особей присматривали вполглаза взрослые, но в самом стаде взрослых не было. Они держались поодаль, время от времени подходили к молодняку, будто убеждаясь в том, что им ничего не грозит, потом отходили. С каждым днем они подходили все реже.
Молодняк был разного возраста – от совсем мелких, которых ящер убил бы одним укусом, до довольно больших и уже готовых к размножению. Взрослые жили по отдельности. По-видимому, они оставляли двух-трех крупных самок для присмотра за детенышами; по мере того, как детеныши подрастали, самки одна за другой уходили, чтобы жить в одиночестве. А может быть, самки просто шли там же, где и молодняк, потому что на пути стада росло много травы и одиноких деревьев.
Ящер был несказанно рад тому, что взрослые уходили.
Они с годами становились так велики, что не могли даже войти в леса – их колоссальные туши не пролезали между деревьями. Уделом этих существ были растения с окраин леса – ровно настолько, насколько можно было вытянуть длинную шею, которую они обычно несли параллельно земле. Мощные ноги, каждая с огромным когтем на одном пальце, длинные и необычайно гибкие, как плети, хвосты, сильные челюсти и невероятные размеры – существа воплощали первобытную, непобедимую мощь. Нечего было и думать о том, чтобы атаковать одно из них. А вот детеныши…
Однажды ящер уже едва не поживился одним из них. Он выбрал самого мелкого, еще нескладного, большая голова на длинной шее то и дело перевешивала, заставляя беднягу клевать носом вперед. Длинная тонкая шея. Как раз подходящая для того, чтобы перекусить ее одним ударом пасти. Ящер выждал время, когда детеныш чуть отстанет от остальных, и молниеносно бросился на него, но просчитался: шея детеныша оказалась слишком гибкой и подвижной, она резко отклонилась, и перебить ее не удалось. Острые зубы хищника лишь вырвали кусок мяса. Ящер бы не остановился на этом, но более крупные детеныши внезапно набросились на него, и удары их сильных хвостов заставили его убраться. От особенно сильного удара кожа на боку лопнула; теперь рана загноилась, сочилась сукровицей и причиняла невыносимую боль, но ящер привык к боли. Гораздо больше его донимал голод.
Ящер кружил вокруг стада, небезосновательно полагая, что раненый детеныш рано или поздно начнет отставать, и можно будет довершить начатое.
И вдруг ему повезло.
Один из детенышей – покрупнее, с виду сильный и крепкий – вдруг начал спотыкаться и заваливаться. Раненый, наоборот, выздоравливал и резво трусил между старшими, а этот с каждым шагом явно слабел. Его шея уже падала на землю. Стадо остановилось, чтобы поесть, а когда снялось идти дальше, ослабевший уже не мог двигаться. Он остался на земле – сначала стоя, потом осел, вытянул шею и затих.
Теперь ящер вел себя осторожнее. Не хватало, чтобы другие детеныши снова набросились на него. Прошло немало времени, прежде чем он решился подобраться к умирающему.
Он еще дышал, но еле-еле. Ящер огляделся. Вот-вот детеныш подохнет и начнет издавать зловоние – на запах падали соберутся другие хищники и, чего доброго, отберут его добычу. Следовало торопиться. Ящер вцепился в горло детеныша. Его шея была уже слишком толстой, чтобы перекусить ее одним движением челюстей, но ящер сумел сразу пережать горло, детеныш слабо задергался, и скоро все было кончено.
Ящер хотел было отгрызть ему голову, но не довел дело до конца – детеныш и так мертв. Поэтому ящер вцепился в могучие ляжки, каждая из которых превышала его собственные размеры, и принялся отгрызать куски сочного мяса. Детеныш еще не успел стать жилистым и жестким; стоило пробить твердую, задубевшую чешуйчатую шкуру, и в зубах оказывалась мягкая, упоительная мякоть. И ящер блаженствовал. Как давно ему ничего не попадалось, кроме падали! Ящеру было не привыкать, но вонь гниющего мяса на зубах уже порядком приелась. То ли дело молодая, свежая, еще сочащаяся кровью плоть…
Он остался возле детеныша на ночь.
Ночью поел еще раз, ободрав шкуру и со второй ляжки.
А на рассвете появились другие.
Эти другие принадлежали к иному виду. Мелкие, юркие, но очень сильные для своих размеров, они шли стаей. И, увидев ящера с останками детеныша, начали обходить его полукругом. Они не тратили время на рев, рычание, отпугивающие атаки – нет, их целью были и детеныш, и сам ящер.
Ящер издал злобный визг, но уже знал, что проиграл, и если сейчас не ретироваться, то на кону будет стоять не только тушка, начавшая разлагаться. Поэтому он перескочил через тушу и понесся вдаль, даже не оглядываясь. Если новые враги погонятся за ним, он и так об этом узнает.
Бежать по дороге, которой прошло стадо детенышей, оказалось легко и удобно. Их огромные ножищи протаптывали целые колеи, пригибая к земле или ломая не только стебли, но и стволы небольших деревьев. Ящер бежал, пока не выбился из сил, и наконец снова увидел стадо.
Они спокойно стояли на месте и кормились. Им попалось несколько очень высоких деревьев, стоящих довольно далеко друг от друга, – раздолье! От нижних ветвей этих деревьев уже остались только обглоданные сучья. Старшие, почти взрослые детеныши обступили деревья сплошной стеной. Шеи, вздымавшиеся на почти двадцатиметровую высоту, возносили головы к молодым веткам на вершинах.
Один из детенышей поменьше показался ящеру слабее других.
Это следовало взять на заметку.
Последующие несколько дней ящер снова шел за стадом и «пас» больного малыша. Он не слабел так стремительно, как его неудачливый братишка, но тащился еле-еле. Оставалось только дождаться, пока он отстанет.
Но детеныш отнюдь не собирался покорно ложиться и умирать. Он ел не хуже других и упорно плелся и плелся вместе с остальным стадом. А на ночь вместе с другими малышами забивался в середину стада, куда хищникам ходу не было – по краям становились выросшие детеныши, каждый из которых мог легко растоптать и более крупных охотников, чем ящер.
Наконец удача улыбнулась ящеру.
Они зашли в лесистую и болотистую местность. Деревья здесь росли куда гуще, чем на болоте, где ящер впервые увидел взрослого, и войти в чащу могли только самые маленькие. Ящер оценивающе оглядел гигантские стволы, кроны, закрывающие небеса, липкие лужи между ними… Сырой туман витал между растениями, кутая их в сероватую пелену, запахи прелых растений, болотных газов и застоявшейся воды липли к коже детенышей и путались в зачаточном перьевом покрове ящера, пропитывая его волоски. Детеныши тем временем нашли поляну, где им ничего не мешало, расположились на кормление. Длинные шеи просовывались между стволами, чтобы отъесть ветку-другую или нащупать куст папоротника.
Слабый детеныш прошел туда, где старшие могли только просунуть шею. И ящер пошел за ним.
Детеныш начал ощипывать какой-то куст и вдруг насторожился – и бросился улепетывать обратно на открытую опушку. Ящер рванулся, чтобы настичь его, пока он не спрятался между тушами старших…
Земля внезапно содрогнулась. Еще. И еще раз. Ящер уже знал, что означают эти содрогания.
И все-таки он не был готов к тому, что гигантская туша, появившись в просвете стволов, закроет небо и поляну, и к тому, что узкая стреловидная голова на длинной сильной шее возникнет, как из воздуха, прямо перед ним.
Ящер успел испытать настоящий смертный ужас, потому что голова распространяла не только запах лесной травы и хвои, но и запашок падали, а зубы в пасти могли размалывать и измельчать отнюдь не только растительную пищу. Пасть распахнулась, впиваясь в горло ящеру.
Он не умер от первого же укуса, и не умирал еще долго. Он чувствовал нестерпимую режущую боль, но не мог визжать из-за перекушенного горла, а тысячи острых зубов обстоятельно и медлительно вырывали из его тела куски мяса. Пережевывали. Потом вырывали следующие…
Так же, как и сам ящер пожирал своих жертв.
И он был еще жив, когда гигант размером с целый холм отвернулся и пошел своей дорогой, по пути сыто отрыгнув и заглотав пару больших камней, а за ним потянулось стадо молодняка. В центре стада по-прежнему шел слабый детеныш.

Варнинг: крипи-ориджи можно тащить с указанием автора.

Новогоднее безумие подхватывало и вертело человеческие водовороты, заводя в отверстые омуты магазинов и вынося на стремнины уличной торговли. На каждом углу продавались облезлые сосны, аромат хвои и мандаринов витал над городом, тысячи ног месили полурастаявший снег. Анна Сергеевна уже купила все запланированное, но не удержалась и заглянула на маленький блошиный рынок. Сейчас там продавали подержанные гирлянды и искусственные елки, самодельные елочные игрушки и тому подобную дребедень. Покупать Анна Сергеевна ничего не собиралась, да и деньги у нее почти закончились, однако перед искушением прицениться к лебедю из бумаги или поблекшей мишуре не устояла.
– Женщина, – окликнул ее один из торговцев, разложивших товары прямо на земле, подстелив газету, – а хотите советские игрушки? Такие, как в нашем с вами детстве!
С точки зрения Анны Сергеевны, елочные игрушки времен ее детства проигрывали современным – не такие яркие, а главное, очень хрупкие. Помнится, у нее в первом классе был любимый шарик…

скрытый текстЭто был чудесный шарик, хотя на первый взгляд в нем не было ничего особенного. Бордового цвета, тускло-глянцевый, он на самом деле не был шариком, а состоял из множества многоугольников. И на каждой многоугольной грани была нарисована белая выпуклая спираль. К тому времени шарик был уже старым, и спираль немного пожелтела, как слоновая кость. Маленькая Аня всегда вешала этот шарик на елку посередине – ей нравился необычный цвет – и немедленно забывала о нем.
Но однажды она, держа Мишутку под мышкой, подошла к елке и всмотрелась в спирали на гранях.
Они вращались.
Это было так странно, так неожиданно, что Аня сняла шарик с елки и взяла в руки, озадаченно вглядываясь в бордовые тусклые грани. Голова у нее закружилась, и на минуту к горлу подступила тошнота, а потом…
Исчезло все. И большая, под потолок, пихта, которую наряжали в качестве елки, и два мандарина на столе, и сам стол, и югославская стенка, которой так гордилась мама, и стереосистема, которую только недавно раздобыл папа. И старая коробка из-под большой куклы, в которой хранились елочные шары. И красные мамины тапочки с самодельными помпонами.
Вокруг царил снег и холод, бесконечный нетронутый снег и лютый холод, а неподалеку виднелся заснеженный лес. Аня поежилась, но вдруг обнаружила на себе вместо халатика светлый комбинезон, а на ногах – настоящие унты, как на рисунке в ее новой книжке. Даже с вышивкой.
В руке, теперь одетой в варежку, оставался бордовый шарик. Откуда-то Аня знала, что, если шарик потеряется или разобьется, она не вернется никогда.
Мишутка тоже оставался под мышкой, такой маленький и темный среди мутной снежной белизны, – до этого Ане казалось, что ее любимая игрушка белая, белоснежная, разве что немного затертая от постоянного таскания в руке.
– Смотри, Мишутка, – сказала Аня, и блестящие черные глазки Мишутки вдруг моргнули, – там лес. Как думаешь, пойти?
– Конечно, – ответил Мишутка. – Там наверняка елка и друзья. И другие медведи.
– Ты… Мишутка, ты разговариваешь? Вот здорово! А почему раньше молчал?
– Потому что раньше нельзя было, – объяснил Мишутка, дрыгнул лапами и вывернулся из-под Аниной мышки. Аня взяла его за переднюю лапу, и они пошли в лес.
Как там было весело! Снег лежал на лапах гигантских елей, чистейшие сугробы громоздились там и тут, но пробираться между ними оказалось совсем не трудно. Огромные белые волки кружили вокруг Ани, но близко не подходили, только косили спокойными желтыми глазами, точно предупреждая о чем-то. Белые зайцы лихо отплясывали на поляне вокруг большого снеговика. Белая лиса, не обращая на Аню никакого внимания, сидела по-человечески на пеньке и кокетливо прихорашивалась перед зеркалом. Две белочки, тоже белые, развешивали на одной из елок блестящие шишки, обернутые фольгой – Аня еще ни разу не видела такой красивой фольги!
– Пойдем, пойдем, – торопил ее Мишутка, дергая за руку, – не надо останавливаться. Я хочу увидеть настоящих медведей!
– Но я хочу посмотреть на других зверей тоже. Медведи от тебя не убегут!
– Тебе не надо тут ни на кого заглядываться…
– Почему?
Мишутка не ответил, только сильнее потянул вперед.
– Дурачок, – проворчала Аня. – Плюшевая башка, а в башке опилки! Выдумал черт-те что…
Если бы папа или мама ее услышали, наверняка сделали бы замечание. Но родителей рядом не было, Аня впервые так далеко зашла в лес без старших. Ей не было ни страшно, ни неуютно – она словно бы попала домой, она любила всем сердцем этих удивительных зверей, эти огромные деревья, этот кристально чистый снег… и каждое дерево казалось ей знакомым. А Мишутка просто трусит, рассуждала Аня про себя.
Они выбежали на поляну, заметенную снегом так же, как и весь лес. От красоты у Ани снова захватило дух. Елки окружали ее, словно стены волшебного дворца. На самой поляне редко росли кусты – малина, такая же, как у бабушки в деревне, только более высокая, и калина, алая от подмерзших ягод, а за поляной тек ручей. Вода в нем была очень темной и очень быстрой, так что даже не замерзла, несмотря на мороз. Аня с сомнением посмотрела на перекинутый через ручей мостик. Вроде и надежный, но как-то боязно было на него ступить. А ну, как заблудится? Папа с мамой волноваться будут…
Внезапно большая белая тень вышла из-за дерева.
– Медведь, – благоговейно прошептал Мишутка.
– Здравствуй, маленький брат, – рыкнул медведь глубоким басом. Аня ахнула от восторга.
– Живая? – медведь присмотрелся к Ане, та попятилась, а медведь вытянул шею и принюхался. Аня пискнула; медведь оскалился и проревел: – Вон!
Мишутка упал в снег.
Медведь подхватил его зубами и вперевалочку зашагал к мостику, но внезапно притормозил и обернулся.
– В нем часть твоей души, – глаза медведя блеснули тяжелым золотом. – Когда-нибудь ты вернешься сюда, живая…
Аня ничего не понимала; ей очень жалко было Мишутку, а медведь напугал ее до слез. Все, что у нее оставалось из прежней жизни в доме с родителями, это шарик, и Аня снова взглянула на него, словно ища поддержки.
Спирали вращались.
Голова закружилась…
Аня лежала на полу, обеспокоенные родители наклонились над ней с градусником, стаканом воды и какими-то пилюлями. Рядом валялись осколки бордового шарика.
Новый год Аня провела в постели, сильно простудившись. Мишутка куда-то пропал, но Аня убедила себя, что ей просто приснилось это приключение, – с температурой во сне еще и не такое увидишь…

Воспоминания захлестнули, и Анна Сергеевна на минуту выпала из реальности. А когда очнулась, взяла из рук продавца бордовый граненый шарик с пожелтевшими, как слоновая кость, спиральками на тусклых гранях.
– У меня в детстве был точно такой же, – сказала она, и голос ее пресекся от непонятного волнения. – Сколько?
– Забирайте, – ответил продавец. – Забирайте даром!
– Спасибо, – и Анна Сергеевна заторопилась домой.
Вот бы еще такого плюшевого мишку найти, и вечер ностальгии можно считать удавшимся, – усмехнулась про себя Анна Сергеевна. Вернуть бы детство хоть на миг…
Юность и тем более зрелость ей возвращать не хотелось. Припомнить только ошибки, которые она натворила! В юности потеряла голову от любви настолько, что забыла обо всем, и об учебе в институте тоже. Вылетела. Любовь прошла, оставив только слезы и горькую обиду, а учиться пришлось в техникуме, чтобы иметь в руках хоть какую-то профессию. Профессия Анне совсем не нравилась, но уж какая была… И работа не нравилась, Анне казалось, что она заслуживает большего. А чего? Она и сама не знала. Потом замужество. Рождение детей, один из которых давно уехал и за десять лет ни разу не написал, второй пошел по кривой дорожке. Развод, долгая и неприглядная дележка имущества. Смерть бабушки, затем папы. Раздоры между родственниками из-за наследства… Анна Сергеевна вдруг осознала, что ей нечего вспомнить, кроме бордового шарика и родителей, когда они были еще молоды и счастливы. Ну… разве что недолгий курортный роман в доме отдыха? Роман был так себе, Анна Сергеевна даже не помнила, как звали ее «возлюбленного», зато как же она боялась, что муж все узнает! Да, это тоже вспоминать не стоило.
Она пришла домой, переоделась в халат и тапочки. Налила себе чаю. Включила телек – по всем каналам шли предпраздничные кулинарные шоу и реклама.
Вздохнув, Анна Сергеевна взяла в руки свой шарик. Конечно, спирали не двигались, в детстве это ей показалось под влиянием высокой температуры…
Они вращались.
Голова закружилась – как тогда, в детстве…
Анна Сергеевна обнаружила себя среди снегов. Бесконечные белые просторы, нетронутые и холодные. Только теперь под снегом тут и там виднелись какие-то холмики. «И живых, и мертвых – снег тихонько все украл», вспомнилось ей. Она решила не думать, что это за холмики.
Невдалеке по-прежнему виднелся знакомый лес, и Анна Сергеевна решительно зашагала туда, держа шарик в руке.
На ней снова были комбинезон, унты и варежки, но теперь под все это заползал лютый холод, бесконечный и жуткий – как будто кровь больше не гналась по жилам, и ноги отказывались слушаться. Громада заснеженного леса внушала невыносимый ужас, но откуда-то Анна Сергеевна знала, что должна пройти через нее и выйти к той поляне, а уж там-то пройти по мостику, и все станет хорошо.
Ей хотелось увидеть добрых белых зверей, которые так понравились ей в детстве. Но внезапно в глаза бросились алые пятна на белом. Снег был разбросан и взрыт, а в центре поляны что-то лежало. Что-то красное, с клочьями шерсти, и Анна Сергеевна не успела сообразить, что это, чтобы отвернуться. Перед ней валялись обглоданные останки зайца – с разодранным брюхом, одна лапа оторвана и заброшена в кусты, вторая вывернута под неестественным углом, горло разорвано, с освежеванной морды снята шкурка, и только одинокий золотистый глаз даже в смерти наблюдал за ней.
Анна Сергеевна выдохнула.
Внезапно она сообразила, что волки и медведи, да и лисы – это хищники. И если в прошлый раз они ее не тронули, то лишь потому, что случайно были сыты. И понятно, почему сыты. Ей просто повезло, что она не наткнулась на остатки их тогдашнего пиршества, а еще больше повезло, что сама не стала пищей.
Страх навалился на плечи, замедляя движения, но Анна Сергеевна знала: надо идти. Иначе замерзнет насмерть.
Под дальней елкой снова появилось красное пятно. Теперь Анна Сергеевна поспешила зажмуриться, но успела заметить маленькие беличьи ребрышки, торчавшие из окровавленного снега, и слипшийся от крови белый хвостик.
Белочку было жалко до слез.
Анна Сергеевна торопко пробиралась через сугробы. Странно, в тот раз между ними так легко было идти, подумала она.
И споткнулась обо что-то, занесенное снегом.
Это были останки лисы – так же обглоданной и выпотрошенной, как и заяц, и белка. Мясо с ребер было счищено, требуха из брюха – выедена, и торчали острые зубки из пасти, такой же окровавленной. Должно быть, лиса не сдалась без боя. А может, успела попировать той же белкой, прежде чем попасться в зубы волкам.
Анна Сергеевна, проваливаясь в сугробы и задыхаясь, бросилась бежать, но уже не понимала – куда она идет и зачем. Шарик в руке жалобно хрустнул.
И внезапно все закончилось. Она снова стояла на той же поляне, и там царило все то же торжественное безмолвие и красота. Все так же алели примороженные ягоды калины и торчали из-под снега высокие стволики малиновых зарослей, все так же быстро журчал незамерзающий ручей, и мостик все так же висел над темной водой. Только в этот раз он не пугал, а манил и звал.
Анна Сергеевна остановилась.
Шарик, хотя и треснул, еще держался в руке.
Но кто-то маленький выбежал на мостик.
– Мишутка! – Анна Сергеевна даже подпрыгнула от радости, как маленькая. – Мишутка! Это ты?
– Это я, – Мишутка, темный на белоснежном снегу, подбежал к ней. – Аня! А помнишь, как мы наряжали елку? И как ты сказала, что у меня в башке опилки? Я так скучал по тебе!
– И я по тебе скучала, – Анна Сергеевна присела и обняла его. – Ты был моим единственным настоящим другом, Мишутка. Все остальные забыли меня, а ты – нет.
– Ты останешься со мной?
– Конечно! А твои друзья, большие медведи, не скажут, чтобы я уходила?
– Нет, – улыбнулся Мишутка. – Теперь твое место здесь.
Он взял ее за руку и повел через мостик. Анна Сергеевна на миг замедлила шаг, обернулась.
Конечно, это не могло быть правдой. За спиной остался лес – но не дневной и заснеженный, со спящими под снегом елками, а сумрачный черный, безжизненный, затянутый грязью и поросший мертвенно светящимися грибами на гнилых стволах, между которыми тут и там валялись разлагающиеся тушки животных. В одной бесформенной массе, покрытой шевелящимися червями, Анна Сергеевна узнала белого волка…
«Показалось», – сказала она себе и отбросила елочный шарик в снег. – «Надо идти, а то я и так долго тянула с этим. Теперь мое место – здесь!»

Рысья душа
ПГ, прегет
Бета: Хаджиме Мей
Примечание: Арысь-поле - рысь-оборотень; варея - кухарка; сова - иносказательное обозначение разгульной особы

В некоторых царствах, в некоторых государствах живут-поживают царевичи да королевичи. А в Новгородской земле ни царя, ни короля, ни князя не было. Зато жил да поживал себе думный боярин Милован, а с ним – жена его и сыновья. Двое старших, как водится, женились на боярышнях, а младшему, Ивану, невесту еще только присматривали.
скрытый текстМолод был Иван, легок на подъем, охоту да гульбу любил, а о женитьбе не задумывался. Так-то девки на него заглядывались: кудри русые, борода шелкова, в плечах косая сажень – зело хорош парень! Сказывали, что в бою был еще лучше: ливонцев да тевтонцев бил, что святой Егорий змия, ну да чего сам не видал, за то не поручусь. А всего славнее Иван был на охоте. Ни волка, ни кабана, ни тура не боялся, на медведя с ножом ходил, а уж зайцев да оленей добыл без счета.
И вот как-то задумал Иван добыть матери рысью шкуру – под ноги в горнице положить, чтобы в зиму ноги материнские не мерзли. Долго он выслеживал рысь, наконец, загнал ее, прицелился из лука, а рысь-то возьми да и молви человечьим голосом:
– Не бей меня, Иван – боярский сын, я тебе пригожусь. Хочешь, дочку мою старшую возьми за себя?
Никакой дочки Иван за себя не хотел, но уж так дивно ему показалось рысье слово, что поневоле призадумался. А потом припомнил набеленных да нарумяненных боярских девиц, что ему сватать пытались, и усмехнулся:
– А и хочу! Веди свою дочку!
– Обожди, – молвит рысь – и шасть в кусты! Ну, думает Иван, одурачила меня животина. Ан глядь, обратно идет. А за ней – вторая рысь, помоложе. На шее нож в ножнах висит. Взяла молодая рысь пастью тот нож, воткнула в пень, что неподалеку виднелся, перекувырнулась через него – и стала рысь девка.
Смотрит на нее Иван, щеки пылают: на девке той ни поневы, ни рубахи, голая как есть стоит и ухмыляется насмешливо. И было бы на что взглянуть! Ни кожи, ни рожи. Тощая, ребра торчат. Лицо бледное, да еще и веснухами покрытое. Косица не русая, не белесая – цветом точно как рысья шерсть. Очи зеленые, тоже рысьи. Шагнула девка к Ивану, – нет бы выступить павой, как боярышни, ан шаги у нее, как у хищницы на охоте.
И почуял Иван в ней силу, какой ни у боярышень, ни у него самого не было.
– Кто ты, – спрашивает, – красёнушка? Как звать-величать тебя?
– Нешто не знаешь? – смеется. – Арысь-поле я. Арыська.
Выдернула нож свой из пенька, да и зашагала рядом с Иваном.
Страшно было Ивану к батюшке с матушкой возвращаться. Ну, как откажутся невесту такую принять? Ни приданого за ней, ни девичьего сундука, ни даже рубахи… Сейчас-то Иван ей свою отдал. А еще страшнее от свадьбы отказываться: негоже нечисть лесную бесить.
Упал Иван в ноги родителям по возвращении, повинился. Арыська же смотрит вокруг, на лице любопытство одно.
– Пошто, – спрашивает, – на твоем батюшке шуба бобровая? Лето небось, жарынь!
– Это, – отвечает Иван, – оттого, что батюшка мой думный боярин, ему таково положено, чтобы от холопов отличать.
– А пошто на твоей матушке заместо шубы столько всего на голове?
– Волосник это, а к нему назатыльник да сорока, – снова отвечает Иван. – Таково боярыне полагается, чтобы за девку не приняли.
– Ишь ты! Это и мне таково придется? – Арыська подумала-подумала, да и молвит: – Вот не думала, не гадала, что доведется человека любить, да не как с рысовином, а как лисе или волчице – на всю жизнь! Эдак, чего доброго, у меня и дети людские родятся?
– А как же иначе? – дивится Иван.
– Дак любовь, она лишь по весне, – отзывается Арыська, – а коли весь век вместе коротать, не скучно ли?
– На наш век любви хватит, – говорит Иван, а у самого и правда в груди все горит. Смотрел бы да смотрел на эти зеленые рысьи очи, да на лицо в веснухах, да на стан этот худой, угловатый, голос с хрипотцей бы слушал. И не по себе Ивану от того, что ни разу он не знал такого, не чувствовал, и будто прозревает – навсегда это. Ровно порог какой переступил.
Погоревали, конечно, родители Ивановы. У матери уж виды были на одну девицу, раскрасавицу да с хорошим приданым, да и отец хотел сына женить повыгоднее. Но куда уж теперь-то выгоду искать? Тут саму Арысь-поле бы не прогневать, как бы зверье лесное всю семью пожрать не пришло… Так что погоревали они, а затем давай готовиться: честным пирком да за свадебку.
Вот и день свадьбы пришел. Поют бабы, да так жалобно, самой Арыське шепчут: «Реви! Вой!», а она в толк не возьмет: почто выть-то? Еще и на Ивана сердита, что с мальчишника пьяный пришел. В церкви на попа глазеет, посмеивается, а всего стыдней Ивану, что она и креститься-то не умеет – левой рукой у груди машет! Больше всего боялся Иван, что, когда поп их святой водой окропит, Арыська в рысь перекинется. Да нет, какова была, такова и осталась, только недовольна очень: почто, бает, меня всю обрызгали? Ан тут брачная ночь приходит.
– Чего это нам тут набросали? – кривится Арыська, поднимая сноп да хомут.
– Это обереги, чтобы детишек у нас побольше было, – поясняет Иван.
– Эк его… У нас в каждом помете новая Арыська рождается. Но то от рысовина, а каково с тобой будет, не ведаю. Ну, как все такие будут?
Тут-то Иван и понял: влип. Да назад-то дороги нет. А кабы и была…
Перекрестился Иван. Думает: в Полоцке князь волком оборачивался, и ничего – добрый христианин, соборы строил, а у нас бояре – рысями. И не такое видали! Перекрестился, Арыську на руки поднял – и на перину…
А как выпустил ее из объятий, матушка с Любавой, сестрой меньшою, тут как тут. Простыню из-под молодых выдергивать.
– Что такое? – кричит. – Где кровь-то? Мало того, что вместо богатой да красивой эту злыдню лесную за мово сынка просватали, меня не спросясь, так она еще и не честная! Ишь, сова лупоглазая! А ну-ка, тащите хомут, на шею ейную наденем!
Ощерилась Арыська – того и гляди обернется. За нож схватилась. Пальцы скрючились, когти блеснули, глаза зеленью сверкают…
– Так тебе, отродье человечье, – шипит, – крови хочется?
– Стойте, стойте, – в испуге молвит Иван. – Матушка, побойся Бога, ить вдовица она! Был ее муженек рысий боярин, да подстрелили его на охоте. Арыська, ну-тко притихни!
Насилу утихомирил обеих.
Потекла у них жизнь, и радоваться бы Ивану, ан не выходит. Ему-то, как меньшому сыну, с родителями жить, боронить их, коли нужда придет. Матушка его уж больно сноху невзлюбила. Правду молвить, Арыське и впрямь человечье житье-бытье в новинку. Щей варить не умеет, сыров – тем паче, хлебов не печет, прясть едва пробует, а уж ткать… Дак ведь ни от какой работы не отказывается, на чернавок не сваливает, постановила себе: научусь – и учится. Матушке бы и похвалить ее за это. Да какое там, – взялась срамословить и за то, в чем Арыська вовсе не повинна. Что ни день кричит, попрекает.
Арыська, вишь ты, еще в первую ночь обещала Ивану, что матушку его не обидит. И слово держала: как бы свекровь лютая ее ни бранила, Арыська ей в ответ ни слова. Но и за то ее мать Иванова тоже костерила. И за то, что глаз не поднимает – скрывает что-то, видать. И за то, что слушается – притворяется, хитрюга. И за то, что в церковь вместе со всеми ходит – Бог-то все видит, еще и нас накажет за нее! А когда щи да хлебы Арыське удаваться начали, да получше, чем свекрови, ей и вовсе житья не стало.
Горевал оттого Иван. А сказать ничего не моги: такая судьба у младшей снохи – терпеть да слушаться, авось и сама когда-то свекровью станет.
Боярин Милован поначалу сноху теплее принял. Да потом казаться ему стало, что неравный это брак, и толку с него чуть. Вот кабы я Ивана на Крутовой дочке оженил, думается Миловану. Что земель, а что холопов за ней! А золота-серебра! А вот кабы его с Желановной сосватать – небось еще побогаче Крутовны. А ежели бы со Ждановной, так Ждан хоть и не из самых богатеев, зато с Рюриковичами в родстве… А что Арысь-поле? – у себя в лесу не из первейших, а в городе и подавно!
Стал он Арыську и сам попрекать чем ни попадя, а что она молчала, так и поколачивать взялся. Думает, обидится – сама уйдет, и никто ей виноват в том не будет, и тогда уж я живо Ивана с Крутовной аль Ждановной окручу…
Дак Арыська-то ему как врежет в ответ! Удар, от которого любая баба бы на полу распласталась, ее только шатнуться заставил, и то она больше уклонилась. Зато сам Милован, хоть и был зело могутен да силен, от ее ответного тумака вдвое согнулся. А Арыська-то, вишь ты, как раздухарилась – в челюсть ему, так что едва борода не отскочила, и под дых, и в скулу кулаками! Эх, бает, окаянная ферязь эта – до чего в ней драться неудобно, а то и ногой бы поддала!
Вытолкала она свекра любимого из горницы взашей, да еще и словами напоследок приласкала – где только наслушалась таких? Сидит Милован, от злости да обиды внутри все кипит, скула ноет, челюсть болит, на животе огромный синяк разлился… Чертова баба!
Думал Милован, что Иван жену-то поучит. Ан нет, стал он ей объяснять, как дитяти малому. Нельзя-де свекра бить, он старше, уважать его надоть, а то это не семья будет, а черт-те что… Слушает его Арыська. Соглашается. А потом и спрашивает:
– Хорошо, Иванушка, больше я на твово батюшку руки не подыму, хоть что он делай. Да только какое ж это житье в семье, когда старший младшего ни за что бить волен? Кабы я твово батюшку ослушалась али обидела чем, пусть бы и побил, – так ведь угождаю как могу, за что же?
Отцу Иван, конечно, ничего сказать не посмел, да Милован чувствует – обиделся за женку свою. За чертовку конопатую.
В другой раз собрался Иван на охоту. Глядит Арыська, как он с другими витязями на жеребце гарцует, и вдруг как ляпнет:
– Так вона чего! У вас кто может охотиться, тот охотится, а остальные им на стол подают да угождают. Так я тоже охотиться могу. Не желаю мужу сапоги с ног сымать да щи подавать, вместе с ним зверя бить пойду!
Как бросится в дом! И выходит оттуда – вид срамной донельзя, порты мужские висят на ней, ровно на палке… А в руках лук, с каким и сам Милован не вдруг управится, и копье мужское, тяжелое. Как ни уговаривали ее Иван, Любава и сам Милован, ничего и слушать не хочет. Иван и отступился: говорит, привычная она, по лесу тоскует, пусть развеется…
Еще больше зло Милована взяло. Что бы Арыська ни затеяла, Иван ей вечно потакает! А что с их семьи уж все бояре смеются, да хорошо бы одни бояре – даже чернавки, и те посмеиваются, – ему и горя мало, лишь бы Арыська довольна была.
Вернулись они с охоты – у Арыськи больше всех добычи. Да сама Арыська сердита.
– Пошто разрешил холопу своему важенку бить? – выговаривает Ивану. – А оленята ее теперь как, с голоду подыхай?
– Дак не видел я, в кого он стрелу выпустил, – оправдывается Иван. – А то бы не дал!
Сменила Арыська гнев на милость. Держит Ивана у всех на виду за руку, будто так и надо.
Сестра Иванова, Любава, за них радуется. Малая она еще, несмышленая, думает – любовь! Благо-то какое! Миловану и это не по душе: испортит его дочку окаянная злыдня, как есть испортит… Уж и мать с ней говорила – нет, никого не слушает Любава, смотрит она, как ее брат и невестка друг другу улыбаются, и у самой лицо светлеет.
Подумал Милован, что пора с женой посоветоваться. Хоть баба и дура, а ну как что придумать сумеет? И верно: подговорила она его, что надо бы тот нож Арыськин в печку бросить.
– Авось без него она сдохнет, – говорит. – В том ноже душа ейная рысья спрятана.
– А ну как не сдохнет?
– А не сдохнет, так оборачиваться бросит. Я вот чего хочу. Ты же всего не знаешь! Она в горнице-то оборачивается и об ноги ему трется, а он ее гладит! Нешто это по-христиански?
Миловану бы лучше, чтобы совсем от Арыськи избавиться. Да видит – жене его важнее, чтобы Арыська жила по ее указке. «Дура, что с бабы возьмешь, – рассудил. – Ну, ежели не сдохнет без ножа, так поганками ее накормим, злыдню проклятую!»
Подучил Любаву нож тот взять. Наплел, будто хочет снохе к Пасхе подарок сделать – новый нож, лучше прежнего, чтобы замириться. Любава-то по малолетству всему верит, рада-радешенька, что батюшка с Арыськой замириться решил, – вот ножик-то и стащила.
Приказала боярыня развести огонь пожарче, да как бросит нож в печку!
Сгорел тот нож – ручка костяная дотла, а лезвие обгорело да почернело. И стали Милован с женой ждать, что дальше.
А не происходит ничего. Как жила Арыська, так и живет. Не бледнеет, не худеет, улыбается не меньше прежнего. Ну, думает Милован, зря бабу послушал. Кликнул жену и велит ей:
– Пошли чернавку за грибами!
– Дак у нас грибов-то полно, – отвечает, – и грузди соленые, и волнушки моченые, и боровички сушеные…
– Дура! Поганок пусть наберет!
– Да почто ж поганки-то? Аль тебе, отец мой, ноги растереть, так на то мухомо…
– Молчи, дурища! Сказал – поганки, пусть наберет поганки, а не то всыплю обеим!
Сготовила варея те поганки. Припугнул ее Милован, чтобы молчала, да и кто холопке поверит? Поставила на стол. Ждет Милован, что Арыська их съест, – а Арыська-то за стол и не идет. Спрашивает Милован у Ивана:
– Где женка твоя? Что не идет?
– Голова у ней болит, – замялся Иван.
– А ну, приведи! Что это еще – голова болит, скажите, царица какая! Приведи, скажи, отец велел!
Поплелся Иван, а на самом лица нет. Проходит время – возвращается.
– Батюшка, – бает, – матушка, не видали ли вы ножика, который у жены моей был в приданом? Любавушка его брала, чтобы вы по образцу новый сделать велели, а вернуть не вернула…
– То не моя вина, – шепчет Любава. – Я дала, а батюшка с матушкой не отдали.
– Матушка, – просит Иван, – дай-кось ножик тот…
– Погоди, дай доесть, – отвечает боярыня и ну грибы в сметане наворачивать!
Как увидел Милован, что за грибы она ест, сразу у него дух занялся.
– Брось! – кричит. – Не смей их жрать, дурища! Не смей!
– Чегой-то? – обиделась боярыня. – Ну ладно…
Арыська в тот день так и не вышла из горницы. И через день тоже. Да не до нее всем было: шибко боярыня заболела, едва Богу душу не отдала. А у Милована в душе такой страх поселился, что обо всех на свете ножах забыл. Тут боярыня сына зовет.
– Сынок, – бает, – небось помру, так повиниться хочу. Взяла я тот нож у жены твоей да в печку кинула. Думала, что она от того помрет, не то хоть оборачиваться бросит.
– Эх, матушка, – поник головой Иван. – Обернуться-то она обернулась, обратно человеком теперь стать не может. Что ж ты наделала-то, а?
– Дак отец твой еще хуже наделал, – говорит боярыня. – Я у вареи вызнала – поганок велел сготовить, не иначе, нарочно для Арыськи твоей.
– Экие вы! – воскликнул Иван. Но сдержался. Кулаки сжал и от матери вышел, боле ни слова не сказал.
Боярыня поправилась, да дело уже сделано было – узнал Иван про все, узнал и Арыське рассказал. И в день, когда боярыня с постели встала и детей пожелала видеть, Ивана тоже дозваться не смогли.
Боле Ивана никто не видел. Правда, Любава в тот же день видела, как из сада их выбегали две рыси. Ну, да что с нее взять – дите несмышленое!

Как родилась Дарёнка у Панкратовых, так и родилась.
Поначалу, правда, Федор Панкратов с бабой своей, Марфой, крепко задумались. Детишек у них уже четверо было. Так то – сыновья, отцу помощники, а то – девка! На кой черт она в хозяйстве, толку с нее, да еще и приданое собирать надо, чтоб замуж выдать… Марфа, может, сама по-другому думала – сын отцу помощник, а бабе-то дочка, – да голос супротив поднять не посмела. Свекор-то, вишь ты, вообще под образа предлагал девчонку-то положить.
Не положили. Пожалели.
скрытый текстПозже свекор со свекровью пожалели, что не положили. Кабы оно дитё как дитё, а то – Дарёнка! Все идут по грибы, дети как дети, под кусты заглядывают, траву шевелят, а эта станет, запоет что-то непонятное, да еще краюшку хлеба с солью, что из дому никогда захватить не забудет, на первый же пень положит. Ан возвращаются домой – у всех по пол-кузовка, не то еще меньше, а Дарёнка-то свой полный еле тащит. Все корову доят с опаской, а эта коровушке что-то пошепчет, ан глядь, уже у нее полное ведерко молока. Все играют с подруженьками, а эта – невесть с кем по дому бегает. Калачей мамка напечет – так и знай, что один в углу окажется. Оно и не вредно домового задобрить, да от Дарёнки что-то жуть берет.
И глаза у ней холодные, зеленые, а кожа белей молока, да румянцем не тронутая и солнцем не залитая. И волосы черные – ни в мать, ни в отца, да хоть бы в проезжего молодца! Ляжет, бывало, на полати рядом с братцами, косица растреплется за день. А поутру встает – пяток косиц на голове заплетен, да так ладно. Уж Марфа с Федором допрос сыновьям учиняли, кто балует. Да что мальчишки ответят? Они и плести-то косички не умеют, а кто плетет – не ведают: спали.
А уж что с посиделок домой приносила… Вроде и тонкопряха Дарёнка, и вязанье у ней ладное, и вышивать обучена сызмальства. Да странные то были вышивки, странные и кружева. А где подглядела – не допросишься. Да, по совести, не очень-то и спрашивали: Дарёнка вроде и добрая была, и улыбалась, но иной раз зелеными глазищами как глянет – душа в пятки.
Так Дарёнка и росла, будто изба на отшибе – и у людей, и одна. Марфа уж подступаться к ней стала с разговорами про монастырь. Уж лучше, думает, в монашки, чем чтобы в тебе ведьму заподозрили.
Может, и пошла бы Дарёнка, любила она Богу молиться. Бывало, станет и ну с иконами разговаривать, а по лицу то слезы катятся, то улыбка солнечным зайчиком. Да посватался к ней хромой Егорка.
Тот Егорка, вишь ты, жених не из завидных, хоть и непьющий, и работящий. В семье он седьмой сын был. Земли немного, скота – коровенка да лошаденка, да козочек с пяток, и все. На лицо обычный, разве что в веснухах, росточку среднего. Годами Дарёнки старше чуть не вдвое. А хуже всего, что воевал Егорка на Крымской войне, солдатиком храбрым слыл, да вернулся в родную деревню хромым да сухоруким. Много ли такой наработает, сколько ни старайся? Панкратовым и хотелось бы дочь с рук сбыть. Федор все твердил, что ежели кто возьмет, так отдавать не раздумывая, а вот увидел того Егорку – и призадумался.
Зато Дарёнка задумываться не стала. Вышла к Егорке, отвела его в сад, поговорила о чем-то, а после и говорит: пойду за него, тятенька, пойду, мамушка, отдавайте.
Справили скромную свадьбу, и стали Егорка с Дарёнкой жить-поживать.
Как все жили. В трудах да молитвах. Егорка, хоть и увечный, рук не покладает: то пашет, то дрова рубит, то избенку родительскую ладит, куда молодую жену привел, сарай для свиньи соорудил, как смог. А Дарёнка то на огороде трудится, то скотину обихаживает, курочек да гусей завела. И видят дед и баба Панкратовы, что у Дарёнки то кольцо на пальце блестит, то бусы, то ленты, то платок шелковый; горшки новые расписные на плетне сушатся, а за ягодами да грибами Дарёнка корзины ладные, узорные с собой берет. Ну, с корзинами понятно – Егорка, даром что сухорукий, их плетет, людям продает, да и себя не забывает. А шелка-то у бедняков откуда? На корзинах много не заработаешь. Родители да братья Панкратовы рады-радешеньки, что у Дарёнки все ладно. А дед никак не успокоится.
– Говорил я под образа эту стерву положить, когда она еще только родилась! Никак, воры они или того хуже – ведьма та Дарёнка, и муж у ней не лучше!
– Окстись, – жена ему, – ить внучка она тебе.
– Дак лучше бы такой внучки и не было!
Младший сын, Никон, с ними жил. Вот бабка и велела Никонову сынку Андрюше проследить, чем его двухродная сестрица занимается. Никон – тот бы не согласился: и брата любил, и к невестке ровно относился, обоих привечал, а мальцу какая ни есть, а все забава.
Притаился Андрюша за плетнем и смотрит. А Дарёнка вышла на двор, курочек покормила, котейке серому молочка налила. Знавал Андрюша ее котейку Кузеньку – любила его Дарёнка.
Стоит Дарёнка, и уж так хороша она, так светла. Кожа что жемчуг скатный, очи что листья зеленые, волосы что ночка ясная. Руками живот поддерживает – скоро, скоро у Андрюши племяш еще один появится. А всего прекраснее улыбка ее, добрая да счастливая. Андрюша и думать забыл, от чего дед его предостерегал: что и воровка его сестрица двухродная, и ведьма.
Ан глядь, котейка еще один бежит. Да большой какой, чуть ли не с рысь! Глазищи горят что уголь. Это когда же она такого завела? – подивился Андрюша. А Дарёнка-то его гладит, ласково так на него «Васенька, Васенька». И вдруг кот этот пасть раскрывает – а пасть у него такая, что и собака бы поместилась! – и из той пасти что-то вываливается. Подняла его Дарёнка, глядит – шкатулка это. Большая, дорогая, и тарахтит в ней что-то.
– Васенька! – говорит. – Это же чужое! Нельзя так делать, Васенька, сей же миг беги да неси обратно!
Васенька, ровно человек, повздыхал, башкой покрутил, уши прижал… а потом шкатулку ту снова заглотал и пропал, точно его и не было.
Перекрестился Андрюша. А деду с бабкой не рассказал ничего. Уж очень ему жалко было Дарёнку: никогда он от нее зла не видел, да и никто не видел. То ли дело дед – не розгой звезданет, так вожжами, когда за дело, а когда и ни за что.
В то лето бог хорошей погоды не дал. В маю и даже в июне пошли заморозки один за другим, когда рожь да пшеница начали расти да наливаться – суховеем повеяло, а в августе да сентябре, когда жалкий урожай убирать следовало, дожди один за другим зарядили. А Дарёнка тем временем родила. Придет, бывало, на поле; ей бы положить дитя, в рот ей куклу засунуть – жеваного хлеба в тряпице, да и жать то, что еще можно было, ан куда ты его положишь, в лужу? Примотала Дарёнка дочку к себе платком. Оно и удобно – дитё заплакало, а Дарёнка ему сразу и титьку в рот. А другие бабы смотрят, злятся. Вреда им от того никакого, да завидно, что сами не додумались. Все-то им завидно: что их мужья напьются да поколачивают почем зря, а хромой Егорка Дарёнку только что на руках не носит, все ей «любушка» да «ластушка»; что в дому у Дарёнки чистота да пирогами пахнет, что коровка у ней молока дает столько, сколько у других три, что в саду у ней малинник да крыжовник – не обобраться, что какое бы солнце ни жарило, а Дарёнка все белолица да не вспотевши.
А между тем осень пришла не в радость. Снова пошли заморозки один другого сильнее. Урожай вышел плохой, ничего не уродило – ни рожь, ни пшеница, ни огурец, ни капуста, ни морковка, ни яблоки, ни груши. Кто надеялся на грибы да ягоды – тоже зря надеялся: ни того, ни другого по осени в лесу не нашел, даже Дарёнка, хоть и умела с силами лесными разговаривать, многого у них не выпросила.
Стали люди думать, как быть. Егорка наделал свистулек резных, да ложек деревянных, да корзин, да солонок, словом, всякого в дому полезного, и на ярмарку повез. Только не вышло у него много с того взять. И не то чтобы продешевил – наоборот, это зерно да овощи на ярмарке втридорога продавали: мало их, всем припасы самим нужны. А придет зима – и вовсе цену такую заломят, что хоть ложись да помирай.
И вот она пришла. Да не просто пришла – ударила лютым морозом. Начали люди болеть да слабнуть, кто от холода, а кто и от голода.
Егорка умный был, сена вдвойне запас. Нелегко ему пришлось – трава-то повыгорела, но постарался. А коли корова да козочки не голодают, то и доятся хорошо. Так что молоко да творог в их дому хорошим подспорьем стали. Дарёнка еще и к старикам Панкратовым заходила не раз да молоком Андрюшу потчевала. Но много ли проживешь на одном молоке?
В пост выели все, что запасли, – и свеклу, и морковку, и капусту квашеную, и грибы, что были, очень уж мало всего уродилось в тот год. Пришло Рождество, стали люди разговляться, – а нечем. Хлеб кончаться стал. Мельник муку стал продавать даже не втридорога – на вес золота. Зарезали Егорка с Дарёнкой свинью свою, утешали себя, что в новую весну другую хавронью заведут. Потом козочку. Вторую…
Не только им – всей деревне трудно пришлось. А потом стало ясно, что Дарёнке с мужем и маленькой дочкой еще и не так трудно, как остальным. Другие-то по три дня голодные сидят – а у них всегда хоть пустые, но щи; другие едва наскребают по сусекам на ржаной хлеб – а Дарёнка хоть по субботам, да калачи печет.
И всегда у ней во дворе следы кошачьи. Да большие какие! У Кузеньки, кота ее серого, лапки вдвое меньше.
Кабы Андрюша рассказал, что у сестры летом видел, уж спалили бы Егорке с Дарёнкой избу. Оно известное дело: коли в деревне ведьма завелась, жди беды, а коли в деревне беда – знать, ведьма виновата, кто ж еще. Да Андрюшу уж несколько дней никто не видел.
И мать его, Алёну, тоже что-то не видать. И сестру его младшую, Машку.
То мало кого удивляло. После Крещения уже не было семьи, чтобы без покойника. Вон, у Дегтяревых вся семья вымерла, сына с женкой Дегтярев сам закопал, а его и не похоронить: некому, да и земля промерзла. А Петуховы – те бабку с дедом на салазках в овраг вывезли; по весне достанут да похоронят, коли будет кому, а пока молебен заказали, и дело с концом. Да и поп с попадьей меньшого сынка схоронили, и сами еле ходят – знать, и им голодно.
Берет Дарёнка то, что ей Васенька принес, а у самой слезы катятся. Почем ей знать, откуда та еда? Может, тот, у кого краюха черствая взята, без нее помрет? А те несколько картошек подмороженных – может, они кому-то спасением могли стать? Велеть бы Васеньке отнести обратно. Да как ты велишь? Васенька ежели еще что несъедобное, так помнит, где взял, а еду тащит где придется и не думает. Где ему думать-то… А отказаться от еды – так своя же родная дочка в колыбели лежит, и муженек хромой да сухорукий, их уберечь бы. Вон, Васенька мяса принес, да такое мягкое да нежное, – то-то хороши щи с остатками квашеной капусты выйдут, хоть и жидковаты!
Мясо то, видать, не особо хорошо было. Тухлятиной не разило, да щи сладковаты вышли. А может, капуста не то картошка подмороженная такой вкус дали. А Егорка-то ел да похваливал. Да и Дарёнка ела: где в голод-то харчами перебирать?
А только недолго они радовались.
Принес Дарёнке поутру Васенька не мясо, не сухарь и не картошку – ручку детскую. Маленькую, мерзлую. Обмерла Дарёнка: дитё было побольше ее дочки, да малое, и ручка не Васенькиными зубами отъедена – ножом аль топором отрублена.
Перекрестилась она и закопала ручку в снегу. Помолилась за упокой души бедного ребенка. И за души тех, у кого Васенька ручку нашел, тоже помолилась: поняла, как так вышло. А осудить не решилась: коль дитя все равно умерло, а похоронить не выйдет, пусть уж остальная семья хоть так, да выживает.
Пришел Егорка с хворостом – в лесу был, говорит:
– Женушка моя, а налей-ка, душенька, тех щиц, что вчера были.
– Сейчас, касатик мой, сейчас, – говорит ему Дарёнка, а сама все про бедное дитя чужое думает. Егорка ей в лицо заглядывает и спрашивает:
– Что кручинишься? Даст Бог, зиму переживем, полегче станет.
– У кого-то из соседей, – поясняет Дарёнка, – дитя умерло. Котик мой, Васенька, мне ручку детскую притащил.
Егорка перекрестился, молитву прошептал. И заупокойную, и благодарственную, что их-то дочка живехонька.
А с утра притащил Васенька еще мяса, и картофелину, и ухо. Не детское ухо. Женское, видать, потому что в нем сережка дешевенькая была, оловянная.
И припомнила Дарёнка, у кого она такую сережку видела. У тетки своей, Марьи – Никоновой женки.
– Пойдем, – говорит, – Егорушка, поглядим, как живут мои бабка с дедом да дядька с теткой, и дети их.
– Никак, и щей им отнесешь? – смеется Егорка. – Неси, родня есть родня, а только на кого мы дочку оставим?
– Дак недолго и сама в колыбели полежит. А пошли, мне одной боязно.
И пошли.
Видит Дарёнка – кошачьи следы из ее двора во двор к старшим Панкратовым ведут. Большие следы. Не Кузя то был – Васенька.
А во дворе-то тишина такая, что страшно. Снег давно никто не убирал. Собаки на цепи нет – съели, видать. Курочек тоже нет – съели. То все не диво, а Дарёнке все страшнее. Да и Егорка хмурится: в окне избы кто-то мелькает, вроде хозяева живы и даже на ногах, а снег не убрали.
Стучат в дверь – а никто не открывает.
– Как бы они с голодухи-то не ослабли настолько, чтобы и не встать, – говорит Егорка. – Дай-ка я дверь вышибу.
Рванули они дверь – она и открылась, да не сразу. Закрыли ее изнутри на засов, да он сломался, потому что трухлявый был. И видят Егорка с Дарёнкой в сенях то, чего видеть не хотели бы: лежат кости, поленницей сложенные. Ребра, голени, руки. Большие лежат и маленькие. А отдельно – черепа. Побольше, поменьше и вовсе малый, с кулачок. Обскобленные, ободранные.
Рядом кадка. Подумать бы – капуста квашеная, да капустой из нее не пахнет. Приподнял Егорка крышку, заглянул – а там мясо лежит. Ровно уложенное, только в двух местах вроде как нарушенное.
А из горницы крик слабый доносится.
– Стой тут, – говорит Егорка.
– Куда тебе! Я с тобой, слышишь? – и бежит за ним Дарёнка, и обгоняет, и вправду – куда хромому за ней угнаться.
Ан видит: лежит ее дядька на полу, весь в крови, изрезанный, тощий – кожа да кости, в одних штанах, хоть в дому и холодища, а бабка с дедом над ним: бабка с веревкой, а дед с ножом. Лужа красная под ним натекла – долго, видать, резали да кромсали. Бабка веревку сыну на шею накинула, а дед ему брюхо взрезать пытается. И глаза у обоих безумные, хуже, чем у волков оголодалых.
– Вы что ж это делаете, нехристи? – Егорка как закричит.
А дед Панкратов как вскочит – и к нему с ножом. Бабке ровно и не слыхать ничего: душит сына и душит, слабо веревку затягивает, да Никон-то ослаб, его нынче задушить что цыпленка.
Схватила Дарёнка первое, что под руку попалось, – обух, а он склизкий. Размахнулась – и ну деда лупить! Только дед-то ее, вишь ты, здоровенный мужик был, одной рукой погнавшую лошадь останавливал, а Дарёнка малая да худая. Не продержались бы они с Егоркой, кабы не Васенька. Влетел он черным комком в избу, деду на голову как вскочит! Когтями железными в глаза как вцепится!
Заорал дед Панкратов благим матом, завертелся по избе, об сыновы ноги спотыкнулся – да и грохнулся, и виском прямо на лавку на угол. Вошел угол ему в череп, хрустнул, да там и остался. А потом сполз дед, так что лужица крови с него натекла, ногами посучил малость – и остался недвижим на полу.
Оттолкнули бабку Дарёнка с Егоркой, да поздно было: помер Никон. Оглядели тогда они дом весь.
Смрадно в дому. Холодно. Вонько. Мертвечиной все пропитано.
На сундуке кое-как брошено тряпье – одежки. Малые детские чистые, а мальчишечья рубашонка и женские вещи – все в крови.
Черепа, те, что в сенях лежали, – меньший целый, а еще два проломлены. Обухом, видать, проломили, тем, что и Дарёнка сгоряча ухватила.
Поняли Дарёнка с Егоркой, что за мясо сладкое было, которое им Васенька принес, и где взял – в кадке, что Дарёнкиным тетке да братцу с сестрицей могилу заменила.
Выбрала Дарёнка одежки маленькой Машеньки – дочке сгодятся, когда подрастет. А остальное и трогать не стала. Хотел Егорка высечь огня да спалить проклятую избу – не решился: а ну как на соседние избы огонь перекинется? Так и вышли, в слезах да в дрожи, и пошли к дочке.
– Васенька, – зовет Дарёнка. – Васенька! Не бери отсюда больше ничего, слышишь?
Васенька только ухмыльнулся в усы.
Он уж в подполе побывал да нашел еще кое-что. Не только внуки да сноха в этой избе сгинули, и не только мясо дед и бабка Панкратовы с них взяли. Отец-домовой велел за хозяйкой приглядывать да радовать ее, – вот и порадует, как время придет…

Примечание: коловерша - домашний дух, подчиненный домовому, выглядит как черный кот

Олег идет, помахивая сумкой с учебниками. После школы самое время повидаться с друзьями. Заглянуть по дороге во двор детской больницы — там ждет Марик, малыш лет пяти, которого привезли с гнойным аппендицитом. Скучает. Время от времени Олег ему приносит свои старые детские книжки, игрушки. Потом оставляет в больнице — пусть малышня развлекается, Олегу этот хлам уже давно не нужен, а ребятишкам пригодится. Из больницы Олег делает небольшой крюк, чтобы поздороваться с дядей Вовой. Дядя Вова обычно сидит на крыльце заколоченного дома. Сперва Олег его побаивался, потому что дядя Вова — настоящий бандит, но потом оказалось, что бояться нечего. Чаще всего дядя Вова ограничивается коротким «привет, малёк», но иногда, когда он в ударе, может порассказать много интересного про лихие девяностые. Как товар перевозили контрабандой через границу, как подделывали таможенные накладные. И как забивали стрелки, если получались какие-то непонятки…
скрытый текстА неподалеку от заколоченного дома дяди Вовы — небольшой сквер, где стоит старый памятник жертвам фашизма. Возле памятника гуляют бабушка Циля и мальчик Люся. С ними всегда клево поболтать, особенно с бабушкой: ее память хранит множество событий и стихов. Олегу очень нравится, как она разговаривает — певучий такой говорок, и он даже иногда вставляет в собственную речь все бабушкины «таки да» и «перестаньте сказать». Сегодня у Олега к бабушке Циле важное дело.
Он проходит мимо брошенной стройки. Это унылая заброшка, засыпанная мусором и кое-как огороженная сеткой-рабицей; в сетке полно дыр, через которые можно пролезть, если делать нечего. Олег уже вышел из того возраста, когда стройка-заброшка может вызывать жгучий интерес, хотя еще несколько лет назад с упоением лазил по шатким бетонным остовам этажей, но сегодня его внимание привлекает девушка. Девочка его возраста. Немного растрепанная девчонка — модные джинсы в обтяжку, которые называются «скинни», кеды, блестящие от бесцветной помады губы.
Раньше ее здесь не было.
— Привет, — поравнявшись с ней, говорит Олег. — Как дела? Тебя как зовут? Я Олег.
— Оля, — машинально отзывается девчонка и вдруг вспыхивает. — Да пошел ты! Ненавижу вас, пацанов! Падлы вы все!
— Эй, эй, полегче! Я никогда и никого… — начинает Олег, но Оля сплевывает под ноги, цедит сквозь зубы ругательство и уходит. — Вот дура!
Он приходит в сквер.
— Бабушка Циля, — начинает он. — И ты, Леха…
— Люся, — поправляет мальчик.
— Люся — это девчачье имя, — настаивает Олег.
— Перестань сказать, — не соглашается Люся. — Ты так думаешь потому, что ты гой!
— Люся, — строго одергивает его бабушка. — Шо это за слова? Ну-ка извинись и покажи Олегу, какой ты хороший мальчик!
— Помогите мне написать проект по истории, — просит Олег. — Мне нужно подготовить презентацию про евреев и Вторую мировую.
— Вторую мировую, — бабушка Циля поджимает губы. — Таки для нас, юноша, это Великая Отечественная!
Но сразу же старая коммунистка меняет гнев на милость и рассказывает.
Страшный у нее рассказ. Пальцы у Олега очень быстро начинают дрожать, но он справляется с собой и записывает.
— Таки нам сказали, шо нас будут интернировать, — журчит старческий голос. — Мы взяли с собой вещи и все, шо только нашли ценного для устроиться на новом месте, и еды. А потом все это отобрали и построили нас перед рвом…
Олег жмурится. Перед глазами у него мелькают перепуганные люди, не понимающие — не желающие понимать, — зачем этот ров и почему автоматы наперевес…
— Расстреливали полицаи, — вспоминает бабушка Циля. — Один, Андрюха, был наш сосед. Таки он точно знал, кто еврей, а кто нет, и это через него мы все с нашей улицы были там. Он выдернул сережки с ушей моей подружки Фани, а когда Фаня закричала, толкнул ее в ров, поймал руку и сдернул с руки колечко. А к Соне он сватался. Соня отказала. Мы все думали, шо он ее отпустит по старой любви, а он сам приставил ей к виску пистолет…
«Соня», — записывает Олег.
— Не всех расстреляли насмерть, — говорит бабушка Циля. — Некоторых засыпали заживо.

…Олег опять возвращается из школы.
Сегодня он принес маленькому Марику карандаши и раскраски, но тот не сумел управиться с карандашами. Олег ругает себя: надо же было не сообразить!
— Давай я тебе комиксы лучше почитаю, — говорит он.
— Давай, — радуется Марик. — Про челепашек?
— Про черепашек, — Олег перелистывает старые комиксы, которые сам читал в детстве, — и вот еще про человека-паука.
— Клуто, — тянет Марик и улыбается. — А у меня футболка с пауком!
Комиксы прочитаны.
Дядя Вова бросает свое «здорово, малёк» и отворачивается. Олег его понимает. Однажды дядя Вова рассказывал, что мечтал быть учителем математики. Но в 90-х не платили по полгода — не умирать же с голоду? Вот он и подался в контрабандисты. Теперь грустит.
Жалеет.
А показывать свою грусть посторонним не хочет.
Оля снова стоит возле заброшки. Олег улыбается и кивает ей головой.
— Олька, привет! Как дела?
— Да пошел ты! — зло шипит девчонка. — Ублюдки! Вот бы вас, членомразей, вообще не было! Я бы вас всех передушила!
— Ну не все же такие, — Олег запинается и уходит.

…Сегодня у Олега важное дело: закончить презентацию.
Ничего не забыть: ни про Соню, ни про Фаню, ни про полицая Андрюху.
Ему эту презентацию не задавали, он сам вызвался. Так-то история — не его конек. Олег давно решил идти в медицинский на детского хирурга, чтобы дети больше никогда не умирали от гнойного аппендицита. Родители вроде с пониманием… хотя, может, они просто смирились с тем, что их сын сам все для себя решает. Олегу с родителями повезло вообще-то.
Олегу хочется, чтобы людей больше никогда не засыпали землей заживо.
И чтобы школьные учителя не уходили в контрабандисты.
По телеку передают всякую муру про духовные скрепы, попсовые гастроли и ДТП. Родители смотрят это вполглаза — просто так, отдохнуть после работы. Олег вообще не смотрит, но вдруг что-то привлекает внимание.
Пропала девочка.
15 лет. Его ровесница. Оля Поляшова.
Олег никогда не встречал Олю Поляшову, но что-то знакомое есть и в фотографии этой девочки, и в описании одежды — джинсы-скинни, кеды, красная курточка. Только на фотографии ее волосы на макушке не слиплись от крови. И на шее нет синей полосы.
И тогда Олег вспоминает. Он сохраняет презентацию, встает и звонит в полицию.
А потом распечатывает и выходит из дому — надо же показать бабушке Циле, что получилось.
— Привет, Олька, — говорит он, пробегая мимо заброшки.
— Сволочь, — непримиримо отзывается Оля. — Вы все одинаковые. Притворяетесь друзьями, а сами только насилуете и убиваете, убиваете и насилуете!
Олег добегает до сквера. Уже вечереет, и бабушке Циле приходится напрягать глаза, чтобы прочитать его распечатки. Олег подсвечивает ей фонариком со смартфона.
— Здоровски, — замечает мальчик Люся. — Жаль, что когда мы были живы, такого не было.
— Что ты говоришь, Люся, перестань сказать, — возмущается бабушка Циля. — Ты хотел бы, шоб товарища Сталина валили памятники, и Союз больше не мог быть?
— Если бы мы выжили, — убежденно отвечает Люся, — этого бы не случилось.
Когда Олег возвращается, он останавливается возле дяди Вовы, и они вдвоем смотрят, как полицейские вытаскивают из заброшки черный пластиковый мешок. Большой. Как раз человек туда поместится.
Оля была его ровесницей.
И те, кто сделал это, тоже их ровесники. Олегу становится невыносимо неуютно от этой мысли.
— Мы с ней так и не подружились, — говорит он дяде Вове.
— На первых порах многие ерепенятся, — дядя Вова согласно кивает. Мировецкий он все-таки дядька, даром что контрабандист. И по математике помочь никогда не отказывается. А сейчас он понимает Олега по-настоящему, куда лучше, чем поняли бы его живые друзья. — Это потом уже рад любой душе, которая готова тебе открыться…
— Может, она вернется сюда, — говорит Олег.
— Если ее отпеть не догадаются — может, и вернется, — соглашается дядя Вова. — Тогда и подружитесь.