Что почитать: свежие записи из разных блогов
Записи с тэгом #Оридж из разных блогов
Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
Аука
Название: Аука
Автор: Санди для WTF Slavonic Folk and Fantasy 2018
Бета: Хаос
Размер: мини, 1320 слов
Пейринг/Персонажи: дети, Аука
Категория: джен
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: в лесу даже в наше время можно встретить разных существ...
– Дети, – мерно и почти убаюкивающе (если не знать, что будет, если и правда заснешь) вещала Анна Петровна, – раскрыли тетрадочки… Раскрыли все? Сегодняшнее число ставим. Сегодня седьмое сентября. Сочинение. Так и пишем «сочинение»… На следующей строчке: «Как я провел лето»…
***
Лето я провел у бабушки.
В это лето у меня еще был брат.
Оська был младше меня шестью годами – совсем малёк, и выбешивал изрядно своими приставаниями. Быстро бегать у него не получалось, ловить мяч – тоже, но он упорно хотел играть в той же компании, где и я. Общество ровесников его почему-то не прельщало.
Из-за этого все и случилось.
скрытый текстНет, не из-за этого, конечно, но если бы Оська не увязался за нами! Если бы я отшил его, как собирался! Однако ничего угрожающего вроде не ожидалось. Солнце светило сквозь плывущие облака – потом я узнал, что такие дни в Англии называют «веснушчатыми», поручений у бабки для меня не нашлось, собралась компания таких же, как я, мальчишек.
– Пацаны, – крикнул Костя, – пошли за грибами.
– Какие грибы, их нет еще, – возразил Мишка.
– Ну, просто по лесу прошвырнемся.
Курносый Мишка был из деревенских, он знал местную жизнь как свои пять пальцев. Костя-очкарик, как и я, приехал к бабушке на лето из города, и ему все было в новинку: лес, речка, удочки, кузовки, бабкина коза, тяпка, которой он полол огород… Володя уже заканчивал школу. Он ни разу не позволил себе пренебрежительного тона или обращения «мальки», но видно было, что он тяготится компанией заметно младших ребят, а ровесников Володи в деревне почему-то не находилось: или пацанва, или взрослые мужчины, ссутуленные от тяжелого труда и отупевшие от выпивки. Это был стройный, очень спокойный, мастеровитый юноша, собиравшийся поступать на инженера. Еще один мальчик, двумя годами младше нас, требовал, чтобы его называли «Жан», хотя его звали Женя, и вставлял в речь французские слова, потому что учился во французской школе… Забавная у нас была тусовка, верно? Должно быть, Оське тоже так казалось.
– А можно с вами? – пропищал он.
– Мы там будем заниматься взрослыми делами, – шикнул я на него. Володя невольно улыбнулся и кивнул, когда Оська взглянул на него.
– Ну пожалуйста! Ну Пе-етька! Маме все лассказу!
– Вот скажешь правильно «расскажу», тогда можно, – я начал сдаваться.
– Р-расскаж-жу!
– Теперь можно, – захохотали ребята, и Оська, довольный победой, засеменил рядом с нами.
Лесок, вернее, роща возле деревни, была совсем невелика. Заблудиться там было бы трудно при всем желании. Один край рощи упирался в небольшое озеро или, может быть, пруд, куда впадала деревенская речка, второй шел вдоль дороги, пылившей дальше на Валдай… Нам, понятное дело, лес казался очень таинственным и даже жутким. Ведь в нем высились старые, столетние елки, перемежавшиеся бледными березками, и под ними царил густой, пронизанный хвойным запахом сумрак.
Мишка начал рассказывать какую-то деревенскую побасенку.
– А один мальчик вошел в лес, – говорил он с подвыванием, тараща глаза, – и на пень хлеба с солью не положил. И тут его как закрутило, как заворожи-ило!
Оська испуганно прижался ко мне, но Володя не сдержал смешка, а Жан пробормотал «ке фоли», отчего нам стало еще смешнее. Костя решил подхватить эстафету.
– А одна экспедиция в лесу нашла настоящего снежного человека! Они его вычислили по второй тени, а потом он пришел к ним, затоптал костер и двух ученых съел!
Мы снова посмеялись, но уже не так откровенно. Мало ли. «Снежный человек» мог оказаться и медведем, но менее опасным оттого не стал.
– А я читал в одной книге, – поддержал нас Володя, – как археологи в тайге начали раскапывать захоронение чукотской шаманки, и им начали являться жуткие кошмары. Когда их нашла спасательная экспедиция, они все уже сошли с ума от ужаса.
Вот это было уже пострашнее. Мы повздыхали, а потом Костя сказал:
– Жека… то есть Жан! Жа-ан! Твоя очередь!
Мы завертели головами, но Жана рядом не было.
– Жан! Куда он делся? Жан! Жа-ан!
– А-га-а! – отозвались откуда-то справа.
Мишка, умевший, по его словам, различать следы, присмотрелся. Совсем недавно Жан шел среди нас. Следы его кед с причудливым рисунком мог бы различить и не следопыт. А вот он остановился и свернул… налево?
Мы выбежали на поляну. Жан растерянно озирался.
– Ты куда провалился? – напустились мы на него.
– Я устал, у меня нога болит, – раздраженно ответил он, – а тут еще вы со своими страшилками…
Мы подняли приятеля на смех, догадавшись, что ему стало страшно от наших рассказов. И только Володя пробормотал под нос «а кто это орал нам справа?»
– Ну давайте анекдоты рассказывать, – предложил я. – Слушайте: «Приходит Вовочка на урок…» – я запнулся, сообразив, что Володе это вряд ли понравится. Но Володя недаром был самым взрослым из нас. Он посмеялся, а потом в свою очередь рассказал анекдот про Василия Ивановича и Петьку. Я ржал громче всех, стараясь показать, что у меня есть чувство юмора. Жан и Мишка тоже не ударили лицом в грязь… Оська весело хихикал, хотя наверняка не понял ни одного анекдота.
– А у тебя что, Костян?
Молчание.
– Тьфу! Этот-то куда запропастился? Костя! Костян!
– тян-тян-тян…
– Костя! Ау!
– ау-у!
– ау-у-у-у…
Казалось, на наши вопли отзываются со всех сторон одновременно.
– Так, стоп, – сказал Володя. – Миха, ты видишь его следы?
У Кости были обычные сандалии, и найти его следы было не так-то просто.
– Может, разделимся? – предложил Жан.
Это предложение показалось мне не лишенным смысла, но Володя покачал головой.
– Какая-то фигня тут творится, – сказал он. – Лучше друг друга из виду не терять.
Оська вцепился в мою руку, и я покрепче стиснул его ручонку.
Костю мы нашли довольно далеко от тропы, в самой чаще. Он стоял на четвереньках, лицо у него покрывали свежие царапины, а сам он чуть не плакал.
– Блин, пацаны, – пожаловался он, – я очки потерял! Я без них не вижу ни фига…
Мы принялись искать очки, раздвигая резные листья орляка и переворачивая валежины, но безрезультатно. Тем временем начало смеркаться. Каждому из нас – кроме Володи, конечно – могло порядком влететь за то, что шлялся до вечера невесть где. Веселая прогулка обернулась неприятностями.
– Ладно, пацаны, – наконец предложил удрученный Костя. – Мы их уже, наверное, не найдем. Пошли по домам. Я как-нибудь перекантуюсь без них, а в школу мне мама все равно обещала новые купить…
– Ну пошли, – согласился Мишка. – Петька, Жан, Володя! Оська!
– Оська!
И тут я понял, что уже давно не ощущаю пожатия детской ручонки на своей руке.
– Оська-а!
– А-а…
Голос Оськи ответил нам справа, мы побежали, но не только не нашли Оську – в тех зарослях и заяц бы не проскакал. Потом голос Оськи отозвался с другой стороны… И спереди…
Оськи нигде не было. Остался только его голос, испуганный и одинокий.
– Так, пацаны, – сказал Володя. – Стоять. Мы сами ничего не сделаем. Пошли, позовем взрослых.
– Еще чего, сами разбе… – буркнул было Мишка, но Володя опустил руку на его плечо.
– Но нам же влетит, – пролепетал Жан. Я сжал кулаки.
– Оська! Оська-а!
– А-а-а, – отозвалось эхо. Костя молча взял меня за рукав и потянул.
– Я вам тогда рассказывал, а вы ржали, – проворчал Мишка. – Аука это. Дух лесной, хулиганистый. Зовет с разных сторон, людей к себе заманивает. Вот.
Мы промолчали. Ни в какого Ауку никто, конечно, не верил, но за Оську мы волновались. Хотя и не слишком – мы верили, что взрослые его найдут, куда, в самом деле, он мог деться в маленькой роще, и ничего с ним не случится, разве что синяков и шишек в темноте нахватает да испугается. Тогда мы еще в это верили.
Взрослые, конечно, ринулись на поиски, Володя тоже присоединился к ним. Бабушка добралась до телефона в сельсовете, и утром примчались папа с мамой, страшно обеспокоенные, – включились в поиски. И милиция.
Потом я узнал, что Мишка вскоре после моего отъезда отправился в лес – искать Оську, видимо, история не давала ему покоя. И тоже бесследно исчез.
***
Я так ничего и не написал в том сочинении. Анна Петровна, узнав от кого-то, как именно я провел лето, не стала ставить мне «двойку», – для нее случай исключительный. Но судьба моих брата и друга не дает покоя и мне. Ружье и охотничье снаряжение уже наготове – ждут ближайшего отпуска.
Нет, я не надеюсь их найти. Столько лет прошло…
И тела их наверняка давно растащены по норам лисицами и одичавшими собаками.
Но я хочу найти схрон, в котором сидит этот Аука. Ведь есть же у него где-то убежище, где он плетет свои тайные сети, заманивая людей. И вот тогда мы с ним поговорим по-свойски.
Автор: Санди для WTF Slavonic Folk and Fantasy 2018
Бета: Хаос
Размер: мини, 1320 слов
Пейринг/Персонажи: дети, Аука
Категория: джен
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: в лесу даже в наше время можно встретить разных существ...
– Дети, – мерно и почти убаюкивающе (если не знать, что будет, если и правда заснешь) вещала Анна Петровна, – раскрыли тетрадочки… Раскрыли все? Сегодняшнее число ставим. Сегодня седьмое сентября. Сочинение. Так и пишем «сочинение»… На следующей строчке: «Как я провел лето»…
***
Лето я провел у бабушки.
В это лето у меня еще был брат.
Оська был младше меня шестью годами – совсем малёк, и выбешивал изрядно своими приставаниями. Быстро бегать у него не получалось, ловить мяч – тоже, но он упорно хотел играть в той же компании, где и я. Общество ровесников его почему-то не прельщало.
Из-за этого все и случилось.
скрытый текстНет, не из-за этого, конечно, но если бы Оська не увязался за нами! Если бы я отшил его, как собирался! Однако ничего угрожающего вроде не ожидалось. Солнце светило сквозь плывущие облака – потом я узнал, что такие дни в Англии называют «веснушчатыми», поручений у бабки для меня не нашлось, собралась компания таких же, как я, мальчишек.
– Пацаны, – крикнул Костя, – пошли за грибами.
– Какие грибы, их нет еще, – возразил Мишка.
– Ну, просто по лесу прошвырнемся.
Курносый Мишка был из деревенских, он знал местную жизнь как свои пять пальцев. Костя-очкарик, как и я, приехал к бабушке на лето из города, и ему все было в новинку: лес, речка, удочки, кузовки, бабкина коза, тяпка, которой он полол огород… Володя уже заканчивал школу. Он ни разу не позволил себе пренебрежительного тона или обращения «мальки», но видно было, что он тяготится компанией заметно младших ребят, а ровесников Володи в деревне почему-то не находилось: или пацанва, или взрослые мужчины, ссутуленные от тяжелого труда и отупевшие от выпивки. Это был стройный, очень спокойный, мастеровитый юноша, собиравшийся поступать на инженера. Еще один мальчик, двумя годами младше нас, требовал, чтобы его называли «Жан», хотя его звали Женя, и вставлял в речь французские слова, потому что учился во французской школе… Забавная у нас была тусовка, верно? Должно быть, Оське тоже так казалось.
– А можно с вами? – пропищал он.
– Мы там будем заниматься взрослыми делами, – шикнул я на него. Володя невольно улыбнулся и кивнул, когда Оська взглянул на него.
– Ну пожалуйста! Ну Пе-етька! Маме все лассказу!
– Вот скажешь правильно «расскажу», тогда можно, – я начал сдаваться.
– Р-расскаж-жу!
– Теперь можно, – захохотали ребята, и Оська, довольный победой, засеменил рядом с нами.
Лесок, вернее, роща возле деревни, была совсем невелика. Заблудиться там было бы трудно при всем желании. Один край рощи упирался в небольшое озеро или, может быть, пруд, куда впадала деревенская речка, второй шел вдоль дороги, пылившей дальше на Валдай… Нам, понятное дело, лес казался очень таинственным и даже жутким. Ведь в нем высились старые, столетние елки, перемежавшиеся бледными березками, и под ними царил густой, пронизанный хвойным запахом сумрак.
Мишка начал рассказывать какую-то деревенскую побасенку.
– А один мальчик вошел в лес, – говорил он с подвыванием, тараща глаза, – и на пень хлеба с солью не положил. И тут его как закрутило, как заворожи-ило!
Оська испуганно прижался ко мне, но Володя не сдержал смешка, а Жан пробормотал «ке фоли», отчего нам стало еще смешнее. Костя решил подхватить эстафету.
– А одна экспедиция в лесу нашла настоящего снежного человека! Они его вычислили по второй тени, а потом он пришел к ним, затоптал костер и двух ученых съел!
Мы снова посмеялись, но уже не так откровенно. Мало ли. «Снежный человек» мог оказаться и медведем, но менее опасным оттого не стал.
– А я читал в одной книге, – поддержал нас Володя, – как археологи в тайге начали раскапывать захоронение чукотской шаманки, и им начали являться жуткие кошмары. Когда их нашла спасательная экспедиция, они все уже сошли с ума от ужаса.
Вот это было уже пострашнее. Мы повздыхали, а потом Костя сказал:
– Жека… то есть Жан! Жа-ан! Твоя очередь!
Мы завертели головами, но Жана рядом не было.
– Жан! Куда он делся? Жан! Жа-ан!
– А-га-а! – отозвались откуда-то справа.
Мишка, умевший, по его словам, различать следы, присмотрелся. Совсем недавно Жан шел среди нас. Следы его кед с причудливым рисунком мог бы различить и не следопыт. А вот он остановился и свернул… налево?
Мы выбежали на поляну. Жан растерянно озирался.
– Ты куда провалился? – напустились мы на него.
– Я устал, у меня нога болит, – раздраженно ответил он, – а тут еще вы со своими страшилками…
Мы подняли приятеля на смех, догадавшись, что ему стало страшно от наших рассказов. И только Володя пробормотал под нос «а кто это орал нам справа?»
– Ну давайте анекдоты рассказывать, – предложил я. – Слушайте: «Приходит Вовочка на урок…» – я запнулся, сообразив, что Володе это вряд ли понравится. Но Володя недаром был самым взрослым из нас. Он посмеялся, а потом в свою очередь рассказал анекдот про Василия Ивановича и Петьку. Я ржал громче всех, стараясь показать, что у меня есть чувство юмора. Жан и Мишка тоже не ударили лицом в грязь… Оська весело хихикал, хотя наверняка не понял ни одного анекдота.
– А у тебя что, Костян?
Молчание.
– Тьфу! Этот-то куда запропастился? Костя! Костян!
– тян-тян-тян…
– Костя! Ау!
– ау-у!
– ау-у-у-у…
Казалось, на наши вопли отзываются со всех сторон одновременно.
– Так, стоп, – сказал Володя. – Миха, ты видишь его следы?
У Кости были обычные сандалии, и найти его следы было не так-то просто.
– Может, разделимся? – предложил Жан.
Это предложение показалось мне не лишенным смысла, но Володя покачал головой.
– Какая-то фигня тут творится, – сказал он. – Лучше друг друга из виду не терять.
Оська вцепился в мою руку, и я покрепче стиснул его ручонку.
Костю мы нашли довольно далеко от тропы, в самой чаще. Он стоял на четвереньках, лицо у него покрывали свежие царапины, а сам он чуть не плакал.
– Блин, пацаны, – пожаловался он, – я очки потерял! Я без них не вижу ни фига…
Мы принялись искать очки, раздвигая резные листья орляка и переворачивая валежины, но безрезультатно. Тем временем начало смеркаться. Каждому из нас – кроме Володи, конечно – могло порядком влететь за то, что шлялся до вечера невесть где. Веселая прогулка обернулась неприятностями.
– Ладно, пацаны, – наконец предложил удрученный Костя. – Мы их уже, наверное, не найдем. Пошли по домам. Я как-нибудь перекантуюсь без них, а в школу мне мама все равно обещала новые купить…
– Ну пошли, – согласился Мишка. – Петька, Жан, Володя! Оська!
– Оська!
И тут я понял, что уже давно не ощущаю пожатия детской ручонки на своей руке.
– Оська-а!
– А-а…
Голос Оськи ответил нам справа, мы побежали, но не только не нашли Оську – в тех зарослях и заяц бы не проскакал. Потом голос Оськи отозвался с другой стороны… И спереди…
Оськи нигде не было. Остался только его голос, испуганный и одинокий.
– Так, пацаны, – сказал Володя. – Стоять. Мы сами ничего не сделаем. Пошли, позовем взрослых.
– Еще чего, сами разбе… – буркнул было Мишка, но Володя опустил руку на его плечо.
– Но нам же влетит, – пролепетал Жан. Я сжал кулаки.
– Оська! Оська-а!
– А-а-а, – отозвалось эхо. Костя молча взял меня за рукав и потянул.
– Я вам тогда рассказывал, а вы ржали, – проворчал Мишка. – Аука это. Дух лесной, хулиганистый. Зовет с разных сторон, людей к себе заманивает. Вот.
Мы промолчали. Ни в какого Ауку никто, конечно, не верил, но за Оську мы волновались. Хотя и не слишком – мы верили, что взрослые его найдут, куда, в самом деле, он мог деться в маленькой роще, и ничего с ним не случится, разве что синяков и шишек в темноте нахватает да испугается. Тогда мы еще в это верили.
Взрослые, конечно, ринулись на поиски, Володя тоже присоединился к ним. Бабушка добралась до телефона в сельсовете, и утром примчались папа с мамой, страшно обеспокоенные, – включились в поиски. И милиция.
Потом я узнал, что Мишка вскоре после моего отъезда отправился в лес – искать Оську, видимо, история не давала ему покоя. И тоже бесследно исчез.
***
Я так ничего и не написал в том сочинении. Анна Петровна, узнав от кого-то, как именно я провел лето, не стала ставить мне «двойку», – для нее случай исключительный. Но судьба моих брата и друга не дает покоя и мне. Ружье и охотничье снаряжение уже наготове – ждут ближайшего отпуска.
Нет, я не надеюсь их найти. Столько лет прошло…
И тела их наверняка давно растащены по норам лисицами и одичавшими собаками.
Но я хочу найти схрон, в котором сидит этот Аука. Ведь есть же у него где-то убежище, где он плетет свои тайные сети, заманивая людей. И вот тогда мы с ним поговорим по-свойски.
Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
Бурлаково
Бурлаково
Бета - |Chaos Theory|
Рейтинг - Р, джен
Текст написан для команды WTF Slavonic Folk and Fantasy 2018
Бета - |Chaos Theory|
Рейтинг - Р, джен
Текст написан для команды WTF Slavonic Folk and Fantasy 2018
Кто же не знает, что мельница место нечистое, а сам мельник с нечистой силой знается?
Коли добрая душа у него да сердце сильное – вреда от того нет: уговорит мельник Водяного себе помочь, крутится-вертится водяное колесо, мука мелется тонко да ладно, кому от того плохо? А коли жаден мельник, то хуже: назовет к себе на мельницу чертей и ну заставлять их муку молоть. Черти-то работники удалы, мука у них на загляденье, ан без дела они сидеть не могут. Вот, чтобы они на самого мельника не кинулись, заставляет их мельник дым из печки в кудряшки завивать. Они и завивают. А как только погаснет огонь в печи – тут-то и пиши пропало.
скрытый текстВот был в одной деревне, Бурлаково она звалась, такой жадный мельник. Еремой звали, а за глаза – Жадобой.
Принес ему как-то раз Матвей, Федоров сын, зерно на мельницу. Много – целую подводу. Уж решил, что валандаться по многу раз в нечистое место? – сразу пусть смелет все, да и по тому. Матвей, вишь ты, не из бедных был. Как крепость-то отменили, отцу его хороший надел земли достался, а что семья работящая да оборотистая, сумели они добра нажить немало. А только сразу расплатиться с Жадобой не смог: половину заплатил, остальное, сказал, после того, как муку продаст.
Зло взяло Жадобу, что Матвей на муке своей копейку заработает. Мог бы и я ту муку взять да продать, думает. И надумал он часть муки продать, денежки в карман положить, а остальное Матвею отдать, авось не догадается.
Сказано – сделано. Вызвал он чертей, велел им муку на подводу грузить, одного черта за возницу посадил – и в уездный город на ярмарку. Продал, деньги в кубышку сложил и радуется.
Он-то, Жадоба, из таковских был, что деньги ему не на удовольствия надобны. Какое там! Купит, бывало, себе пряник – и ну жалеть, что потратился, рубахи до дыр занашивал, сапоги до самых заморозков не носил: берег. В деревне баяли, что у него целые сундуки денег. А толку с них? – да никакого.
Вот пришел Матвей за своей мукой, пересчитывает мешки и диву дается.
– Что это, – говорит, – Ерема Сергеич, муки так мало? Ты и половины зерна не смолол, али как? Уговор же был, что сегодня все смелешь!
– Что ты, побойся Бога! – Жадоба ему. – Все смолол, не изволь беспокоиться, в лучшем виде, смотри, мука до чего хороша!
– Дак мало ее! – и осерчал Матвей. За Жадобой разное водилось, вот он кулаком о стол и бахнул: – Вынь да положь мне всю мою муку, а не то найду управу!
– Ах, – говорит Жадоба, – чтоб тебя черти забрали! Чтоб тебе в первом же бочаге утопнуть, окаянный, муки ему мало!
Матвей за словом в карман не лез – сам послал Жадобу куда следует, пригрозил еще раз, да и пошел. Вернуться через день обещал.
А черти-то Жадобу услышали. И рады-радешеньки, обрыдло им печной дым завивать в кудряшки. Как переезжал Матвей через мост, налетели на него черти, один лошаденку его пужанул так, что понесла, остальные подводу его перевернули, Матвея в воду стащили и держат, пока не захлебнулся.
Матвея в деревне уважали. Горевали о нем сильно. Жадоба тоже печальным притворился, все рассказывал жене его, детям да отцу с матерью, как любил Матвеюшку что брата родного. Потом, правда, припомнила вдовица, что Жадоба и с братом-то расплевался из-за жадности своей, но то уже потом было…
А ночью раз – и стук в дверь Жадобину!
Не вышло у чертей душу Матвееву в ад занести, как Жадоба велел. Праведной жизни он мужик был: и верный, и добрый, и работящий, и набожный, и даже пить не пил – а то, может, был бы похуже. Но и в рай Матвеева душа не долетела. Осталось у ней на земле дельце одно, из тех, что вернуться мешают.
Высунул нос Жадоба – ан глядь, Матвей стоит. По телу вода стекает, рубаха мокрая прилипла, борода вся водой сочится. Стоит Матвей и руку протягивает. А рука-то вся белая, сморщенная, опухла уже, ногти отслоились…
– Где моя мука, Ерема Сергеич? Ты мне муки недодал!
Перекрестился Жадоба и дверь захлопнул. А в сенях – вонь стоит. Тиной речной пахнет да мертвечиной.
Стал Жадоба худеть да бледнеть. В церковь что ни день заходил, – а до церкви далеченько было, Бурлаково-то на отшибе стоит, до ближайшего села чуть не полдня езды, да Жадоба не ленился. Молебны заказывал, свечки ставил.
Тут-то вдова Матвеева и смекнула: нечисто дело. Не было такой уж дружбы у ее муженька с Жадобой, не о чем им и говорить было. Никак, думает, Жадоба в гибели Матвеюшкиной повинен.
А к Жадобе мертвец по ночам как повадился – так и не остановишь. Никакие молебны не помогали. Первый день пришел – белый да слегка опухший. Второй – уж и трупные пятна пошли. На третий день явился Матвей весь синий, раздутый, на лице кожа лопнула. Завонял всю избу так, что сидеть в ней нельзя было.
Крепился Жадоба, пока Матвей снова не пришел.
Видит Жадоба – страшный Матвей. Губы рыбами отгрызены, зубы длинные да желтые торчат. Щеку сом проел, лицо все треснуло, поползло, куски щеки до плеча висят. В волосне грязная тина запуталась, борода вся в иле речном. Рубашка порвана, и видно, как с одной стороны Матвей весь распух, синий, в складках тела кровь подтекла, и кожа прогнила на черных пятнах, а с другой Матвея черви едят-едят, торчат из него да шевелятся. Раскрывает Матвей рот свой – длиннозубый, зловонный – да и шипит, говорить-то ему без губ никак:
– У… ха…
– Далась тебе эта мука, проклятый! – кричит Жадоба. – Черт тебя не взял! Чтоб твоей женке черти ту муку на спинах отвезли, окаянный, чтоб они ей и деньги твои отнесли, подавись ими, чтоб мне провалиться, только тебя больше не видеть!
Тут-то его черти и услыхали заново.
Стыдно им было, что Матвея не смогли в ад отправить, так они с большим рвением за дело взялись. Похватали мешки с мукой, схватили сундук с деньгами – и бегом к Матвеевой вдове. Свалили все у ней под стеной избы. Собака лает, разрывается, – вышла вдова глянуть, что да как, думала, хорь или лисовин за курочкой пришел, ан глядь: мешки с мукой да сундук денег!
Поняла вдова это так, что Жадобу совесть замучила, вот он и решил хоть так ей за гибель мужа отплатить. Поплакала она. Да Матвея не вернешь, а пятеро детишек жрать просят, – вот и взяла и муку, и деньги, исправнику жаловаться не стала, а наутро же взяла старших сына с дочкой, поехала в город и устроила на те деньги в гимназию, как барчуков. А про Жадобу и не вспоминала больше.
Жадоба, вишь ты, весь день провел спокойно. Душу ему мысль ела, что те могильные червяки – мертвого Матвея: деньги-то отдал! И муку! А зато больше мертвяк к нему ходить не будет, глядишь, опять разбогатеет. Уж чего-чего, а надувать деревенских, да и городских Жадоба умел.
Да коль Жадоба надеялся, что искупил вину перед Матвеем, – так нет. Не пришел в тот вечер к нему Матвей: видать, отправился-таки в рай. Зато явились черти.
– Ты, хозяин, – говорят, – велел, чтобы ты провалился. Вот мы твою волю и выполняем.
Заорал Жадоба благим матом, замахал руками. Я, говорит, и в мыслях того не держал, по ошибке сказал. Да черти – они черти и есть. Им слово молвил – значит, все, не воробей оно, уже не поймаешь. Люди бы Жадобе поверили, а с чертями того нельзя.
Вырыли черти яму до самой преисподней у Жадобы под ногами. Отскочил Жадоба – а яма-то за ним передвинулась. Отскочил снова – яма опять за ним. Прыгал так Жадоба, бегал, запыхался весь, наконец, обессилел и упал оземь.
Тут-то под ним та яма и раскрылась полностью. Провалился Жадоба в самую черную глубину, где багровый огнь играл. Облизнуло пламя Жадобины ноги, опалило их, да и обуглило – только черные головешки торчат. Всплеснулась смола – окатила Жадобу по шею так, что сгорел он весь, только с черных ребер смоляные капли стекают. А затем обрушился на Жадобу лед – не холодный, не горячий, а жжет хуже огня и смолы, и перестал быть Жадоба и на земле, и под землей.
Черти же его в ад не вернулись. Плохой Жадоба был хозяин – забыл отпустить их перед смертью, а больше никто того не может сделать. Вот они и остались в деревне Бурлаково. Шибко там куролесили, люд пугали, болезни насылали, а то пожар устроили. И снялись деревенские, и разъехались из деревни незнамо куда.
Так что, коли заметите по-над Волгой-матушкой деревню разваленную да обугленную, нипочем туда не идите. А ежели увидите, как над старым-престарым пепелищем все еще вьется дым колечками, так и знайте: то Бурлаково, где одни черти до сих пор завивают дым, потому что больше некому им ничего приказать.
Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
Еще про динозавров
Легкий триллер в жанре сайенс-фикшен. Кто заметит отсылки к Лавкрафту, тому ня )
– Эй, Пит! Смотри!
В руках у доктора Джеймса Варда очутилось нечто, подозрительно напоминающее огромный позвонок. Впрочем, непосвященному это «нечто» скорее напомнило бы обычный камень, но Пит, студент из Колорадского университета, не был непосвященным.
– Спинозавр? – азартно спросил он.
– Нет, – Вард чуть усмехнулся уголками губ. Он был высок и сухопар, с ранними залысинами и веселыми серыми глазами, близоруко моргавшими за стеклами очков. Рядом с кругленьким и суетливым Питом он выглядел как дон Кихот возле Санчо Пансы. – Нет, – повторил Вард. – У спинозавра были бы костные отростки. Это, скорее всего, позвонок крокодила.
скрытый текст– Ну, этого добра здесь всегда было навалом, – Пит разочарованно вздохнул. Крокодилы, даже доисторические, казались ему чем-то прозаичным.
Вард повертел позвонок, разглядывая.
– В некоторых районах Сахары крокодилы сохранились до сих пор, – сказал он. – Но сам понимаешь, Пит, это не те крокодилы. Другие. Я предполагаю, что это останки свинокрока, а эти парни лопали динозавров на завтрак, как мы с тобой – тосты с арахисовым маслом. Впрочем, потом приходил спинозавр и лопал самих свинокроков… О’кей, давай отложим изучение этой свинки Пеппы на потом. У нас еще полно всего запланировано на сегодня.
Сахарская жара, казалось, выжгла все краски из местности, и без того безжизненной. Пот заливал глаза, пропитывая банданы, но следовало работать. Варду не хотелось отвлекаться на болтовню, зато Пит трепался без умолку.
– Свинокрок – это же крупнейший из местных крокодилов, так, док? – спрашивал он. – Страшно подумать, каким был спинозавр! А вот интересно, кого они ели?
– Друг друга, – сказал Вард.
– Ну я же не просто так! Мы тут уже сколько нашли, и все хищники…
– Они не конкурировали друг с другом, – Вард выпрямился и серьезно посмотрел на студента. Рабочие из местных, понимавшие по-английски, тоже прислушались к разговору. – У каждого из них была своя пищевая цепь. Спинозавр в основном питался рыбой. Когда-то здесь были сплошные болота и озера, Пит, и спинозавр чувствовал себя в этой воде не хуже, чем рыба. А свинокрок ел мелких динозавров, да. Но ты и сам ведь это знаешь?
– Я просто балдею от мысли, что тут могло быть мокро, док!
– Еще несколько тысяч лет назад, Пит, так и было...
До Варда наконец дошло, что Пит его подкалывает, заставляя пережевывать давно всем известное, он снисходительно усмехнулся и продолжил аккуратно очищать очередную окаменелость.
На следующий день Пит опять принялся за старое.
– Док, а вот почему нельзя сделать, как в «Юрском парке»? – лукаво спросил он. – Что, в этих позвонках не сохранилось достаточно генного материала? Вот ваш учитель, профессор…
– Давай не будем о нем, – миролюбиво предложил Вард, твердо решив не поддаваться. – Даже выдающиеся умы могут заблуждаться. Его изыскания были… преждевременны.
– Так вы можете их оживить? – забеспокоился один из рабочих. – Не надо, мастер, не надо. У нас и так нелегкая жизнь, а они нас съедят…
– Вот эти – скорее затопчут, – Вард показал рабочему обнаруженный с утра фрагмент берцовой кости спинозавра. – А крокодилы, пожалуй… Так, Пит, не отвлекайся!
***
Вард выдвигал ящики с кодом.
В Сахаре он нашел достаточно, чтобы собрать полный скелет спинозавра. Ну о’кей, не полный, но дающий представление об этом животном. По крайней мере, публика могла бы получить это представление… Сам Вард предпочел бы заняться другими делами, но за эту работу ему обещали неплохо заплатить.
Профессор Карвен, о котором он запрещал Питу даже упоминать, в свое время разработал какой-то странный способ «оживления» из «солей» – пепла, полученного из особым образом обожженных костей покойников. В это самое время Карвен ухитрился даже срубить свои несколько десятков тысяч баксов, представляя людям их «оживших» родственников. Способ он описал весьма подробно, но держал в запароленных файлах, к которым ни у кого, кроме самого Карвена, не было доступа.
Вард своими глазами видел этих «оживленных». Они и в самом деле могли шевелиться, ходить – медленно и механически, так же медленно и механически разговаривать. Выглядели они почти как обычные свежие мертвецы, если не присматриваться. Вард присматривался. Кожа «оживленных» выглядела как рыхлая дерюга, мясо – как мокрый песок, тусклые пересохшие глаза с трудом поворачивались в глазницах и слепо пялились куда-то в пространство. Самым жутким Варду всегда казались ногти «оживленных» – мертвые и желтые, они продолжали расти, расслаиваясь, и за день-два становились очень длинными.
Когда очередной «оживленный» рассыпался в липкий прах, все – даже убитые горем родственники покойного – испытывали глубокое облегчение. Но только не Карвен!
Он собирал этот прах, высушивал и держал в особых сосудах. Чтобы при желании можно было оживить покойника заново…
Правда, до сих пор ни у одной семьи не возникло желания повторить опыт. А потом кто-то пожаловался на шарлатана в полицию, и разгорелся нешуточный и безобразный скандал, стоивший Карвену места на кафедре и финансирования его прожектов.
Вард ни минуты не сомневался в том, что его первый наставник когда-то был действительно выдающимся ученым. Но то ли опьянение собственными открытиями в области палеонтологии и антропологии, то ли банальная страсть к обогащению толкнули его на дорожку мошенничества, и особенно гадко было, что Карвен облапошивал родню умерших, наживаясь на чужом горе. Иногда у Варда все-таки мелькало желание узнать, как Карвену удавалось создать эти мерзкие фантомы. Теоретически, компьютеры Карвена сейчас стояли в его лаборатории – умирая, он завещал их «своему лучшему студенту», можно было их взломать и воспроизвести опыты. Но отвращение и к фантомам, и к Карвену, и к его наследию неизменно перевешивало.
Пит совершенно зря напомнил Варду о Карвене.
Конечно, зря.
И вообще надо было брать с собой в Сахару не его, а Энни Дрез – серьезную и ответственную студентку, с недавних пор ассистентку. Варда остановило ее слабое здоровье, которое в Сахаре должно было подвергнуться опасному испытанию. Зато уж она не стала бы подбрасывать ему дурацкие мысли…
Стукнула дверь лаборатории.
– Док? – Энни вошла и внесла чашки с кофе. Мимо кофемашины в холле она не могла пройти спокойно, несмотря на строжайший медицинский запрет. – Вам со сливками?
– Да, пожалуйста, – Вард взял чашку. – То есть спасибо…
– Док, я тут подумала, – Энни, волнуясь, сжала полу лабораторного халата. – У нас сокращают финансирование, а столько еще надо сделать. Что, если мы придумаем какой-нибудь аттракцион, чтобы публика валом повалила смотреть, и показали в новостях, и в интернете поднялся хайп, ну, чтобы от наших исследований уже нельзя было просто так отмахнуться?
– Да-да, и ваш любимый канал «Дискавери»…
– И они бы сняли о нас передачу, – радостно поддержала его Энни.
Пит, который тоже теперь работал у Варда, тоже подошел.
– А мне кофе? – дурачась, спросил он. – Энни, ты коварная! Ты всегда забываешь о бедном мне! Я знаю, когда мы с доком сделаем огромного голографического спинозавра, который будет разгуливать в фойе, ты всю славу заграбастаешь себе!
Они уже все решили, подумал Вард.
А ведь они правы. Если финансирование сократят… Запланированная нами повторная экспедиция сорвется, и вообще все накроется медным тазом…
Карвен как-то обходился своими силами во время своих шарлатанских фокусов. Значит, «оживление» не было ни очень сложным, ни особо дорогостоящим.
А то, что они шарлатанские… Так речь в данном случае идет именно о фокусах, о шоу для привлечения публики, для пропаганды палеонтологических открытий. Это примерно то же самое, что выставка динозавров из резины – их ведь никто не принимает за настоящих, только интереснее.
– Мне нужен хороший программист, – сказал Вард. – Хакер.
***
Вард стоял в фойе и взволнованно следил за происходящим. Рядом с ним стоял молодой мужчина по имени мистер Китс – университетский охранник; некоторое время мистер Китс притворялся, будто ему не интересно, в конце концов бросил это бесперспективное занятие и теперь с удовольствием пялился на автоклав, облизываясь от любопытства. Со второго этажа в фойе с не меньшим любопытством выглядывали профессор Морна Джип и четверо ее товарищей с кафедры млекопитающих.
Приготовления, шедшие в течение двух недель, завершились, и теперь оставалось только ждать.
Они вынесли автоклав, динамо-машину и прочие приспособления в фойе, так как существо, подобное спинозавру, не уместилось бы в тесной лаборатории. Дождались, когда все покинут университет. Ну… почти все. Хотя медлительные, слепые и неуклюжие «оживленные» вряд ли могли кому-то повредить, но когда речь идет о таких больших существах, лучше перестраховаться. У Варда мелькнула мысль, что надо было вызвать специалистов из Службы спасения – мало ли… Но, если верить записям Карвена, «оживленные» распадаются от электрических разрядов, а мощный электрошокер у команды Варда был. Пит держал его наизготовку, ворча насчет бессмысленной траты сил.
Судя по тому, что он забыл свои вечные шуточки, Пит волновался еще больше, чем Вард.
Крышка автоклава щелкнула.
Что-то очень большое и неуклюжее медленно выбиралось из-под нее. Вард затаил дыхание.
Толстенная лапа просунулась под крышку. Нет. Не лапа. Один палец, увенчанный когтем – загнутым, как раз для ловли рыбы, пользуясь им как гарпуном.
Крышка приподнялась. С одной стороны из-под нее вылезло нечто похожее на удава-анаконду, с другой – крокодилья морда с чудовищными зубами. Лапа продолжала высовываться, и теперь видно было, что она трехпалая, с небольшими перепонками. И наконец крышка рывком отлетела в сторону.
Гигантское животное, мокрое и рыхлое, неспешно выбиралось из автоклава. Спинной гребень мало-помалу разворачивался, являя густо-красную кайму на самом верху; остальная часть гребня и туловище были болотного цвета с разводами. Могучему колоссу не было никакого смысла маскироваться от жителей суши, но рыба, которой в основном питался спинозавр, не должна была заметить приближающуюся гибель. Вард в восторге притих. Это был грандиозный, невероятный, ошеломляющий успех! Морна Джип наверху тихо ахнула.
Спинозавр поднял голову и уставился на нее.
Вард знал, что «оживленные» слепы, однако, по-видимому, хищник привык ориентироваться в теплой мутной воде не столько на зрение, сколько на слух. Сухие мертвые глаза с вертикальным зрачком смотрели прямо на Морну, и она попятилась вместе с молодыми коллегами. Одна из женщин взвизгнула от испуга.
Пит активировал электрошокер, а Энни застыла на месте: ей вовсе не улыбалось привлечь внимание этакой махины.
Спинозавр зашагал к Морне.
Он, конечно, не видел, что Морна стоит этажом выше, но от его целеустремленного шага кому угодно могло стать не по себе. Удар хвоста снес маленькую будку охранника, огромный бок теранул по декоративному бассейну и сбил в него вазон с цветами. Спинозавр остановился, подумал – и влез в бассейн.
Для него это была небольшая лужица, но спинозавр с удовольствием несколько раз присел на жилистых ногах, обмакивая в воду брюхо, – а затем поднялся на задние лапы.
Его башка очутилась как раз на уровне второго этажа.
Женщина, которая взвизгнула, панически бросилась назад, Морна и еще двое ученых отступили более спокойно, но самый молодой из них решил, должно быть, продемонстрировать свою храбрость и щелкнуть динозавра по носу. У Варда внутри все перевернулось…
Дикий рев раскатился по фойе, и молодой ученый упал, корчась и зажимая руку.
– Он его укусил, – прошептал мистер Китс. – Святые адские суслики, он его укусил! Док, вы же говорили, что это безопасно!
Он говорил все громче и сорвался на визгливый крик.
– Откуда я знал, что этот идиот вздумает его трогать! – огрызнулся Вард. – Морна, вызовите врача!
– Уже, – всхлипнули сверху, – и врача, и полицию…
– А что мы им скажем? – пролепетала Энни – и шарахнулась назад. Спинозавр некоторое время пытался достать ученых на втором этаже, но услышал голоса у себя за спиной и резко развернулся.
– Сволочь! – заорал мистер Китс, выхватывая пистолет.
– Пит!
– Знаю!
Пит, держа электрошокер наперевес, шагнул было – и остановился. Быстрые движения спинозавра и то, как хорошо он ориентировался на слух, делали попытки дотянуться до него очень опасными. Вард задумался, как бы его отвлечь. Наконец, он бросился в лабораторию, вспомнив, что в холодильнике лежали суши. На запах рыбы спинозавр должен был отреагировать как положено рыбоядному хищнику…
Огромная башка с вытянутыми челюстями понеслась вслед за ним.
Вард вскочил в лабораторию, задыхаясь, захлопнул за собой дверь и согнулся, пытаясь отдышаться. Но времени у него не было: за дверями бесновалась вызванная ими из небытия тварь, и каждая минута промедления могла стоить жизни кому-то из коллег Варда. «Черт побери, почему он такой быстрый? У Карвена его жмурики еле двигались», – панически подумал Вард, выгребая из холодильника все подряд.
Приоткрыл дверь.
Высыпал снедь перед мордой.
Огромная пасть буквально смела все, что вывалил на пол Вард, и вдруг спинозавр дернулся и заревел. От запаха его дыхания – не живой вони, а странного, похожего на миазмы химических реактивов – у Варда закружилась голова и потемнело в глазах, а когда он пришел в себя, спинозавр уже носился по фойе.
Китс кричал и отстреливался, визжала Энни, звал на помощь Пит – судя по всему, он был серьезно травмирован. Вард осмелился выглянуть.
Его затея с отвлечением явно провалилась. В боку спинозавра зияла дыра, сквозь которую видно было, как болтаются внутренности, но рассыпаться в прах хищник явно не собирался. Перед ним была еда – непривычная, но много.
И тут Вард вспомнил слова Карвена, однажды оброненные им в разговоре с одним из обманутых клиентов.
Чтобы ваша супруга стала такой, как раньше, вы должны поить ее свежей кровью, сказал он тогда. Три месяца нужна кровь.
Что, если проклятый шарлатан не лгал?
Попробовав свежей человечины – совсем немного, рука легкомысленного парня ему на один укус – спинозавр сразу стал быстрее и проворнее…
Вард выбежал из лаборатории в фойе и заорал какие-то ругательства, привлекая внимание спинозавра. Теперь главное – выманить его из помещения, а на улице он долго не продержится, думал Вард. У Карвена его жмурики рассыпались через пару дней. Лишь бы он не добыл себе крови за эту пару дней!
Тварь вылетела за ним и врезалась в стену ближайшего дома. Вард бежал, петляя в проулках, слышал тяжелое уханье шагов за спиной и молился только об одном: чтобы его не сожрали. Потому что если спинозавр, получив кровь, станет таким, как раньше…
Уханье отдалялось, потом послышался грохот – видимо, спинозавр не вписался в поворот и раздавил своей тушей какую-нибудь будку или киоск. Наконец, шаги совсем смолкли, и Вард осмелился обернуться.
***
Все-таки их показали в новостях.
Полиция, пожарные, скорая – все они съехались, вызванные немногочисленными очевидцами. Их журналисты допрашивали в первую очередь – разумеется, тех, кто мог ответить, потому что молодого ученого с кафедры млекопитающих, Китса, Пита и Энни с травмами отвезли в больницу. Легенда о секретных исследованиях, в результате которых, возможно, удастся возродить некоторые виды динозавров, в итоге пошла гулять по Америке, а потом и по миру, отчасти благодаря чему финансирование кафедре палеонтологии не урезали, а наоборот – увеличили.
Файлы Карвена Вард уничтожил.
Он еще долго просыпался в холодном поту, и в ушах его звучали слова «три месяца нужна кровь». Но никаких сообщений о чудовищах, динозаврах и других подобных существах не было, а сообщения о нападениях аллигаторов оказывались на поверку сообщениями об аллигаторах. Таких родных, привычных и знакомых, хотя и агрессивных. И мало-помалу Вард успокоился, отбыл с обоими ассистентами в новую экспедицию, из которой собирался привезти новую научную сенсацию…
И сообщения в прессе и интернете о том, что на прогулочные катера, купальщиков и рыбаков повадилось нападать какое-то невероятно огромное животное со спинными гребнем вроде паруса, Вард благополучно не увидел.
Легенда о спинозавре
– Эй, Пит! Смотри!
В руках у доктора Джеймса Варда очутилось нечто, подозрительно напоминающее огромный позвонок. Впрочем, непосвященному это «нечто» скорее напомнило бы обычный камень, но Пит, студент из Колорадского университета, не был непосвященным.
– Спинозавр? – азартно спросил он.
– Нет, – Вард чуть усмехнулся уголками губ. Он был высок и сухопар, с ранними залысинами и веселыми серыми глазами, близоруко моргавшими за стеклами очков. Рядом с кругленьким и суетливым Питом он выглядел как дон Кихот возле Санчо Пансы. – Нет, – повторил Вард. – У спинозавра были бы костные отростки. Это, скорее всего, позвонок крокодила.
скрытый текст– Ну, этого добра здесь всегда было навалом, – Пит разочарованно вздохнул. Крокодилы, даже доисторические, казались ему чем-то прозаичным.
Вард повертел позвонок, разглядывая.
– В некоторых районах Сахары крокодилы сохранились до сих пор, – сказал он. – Но сам понимаешь, Пит, это не те крокодилы. Другие. Я предполагаю, что это останки свинокрока, а эти парни лопали динозавров на завтрак, как мы с тобой – тосты с арахисовым маслом. Впрочем, потом приходил спинозавр и лопал самих свинокроков… О’кей, давай отложим изучение этой свинки Пеппы на потом. У нас еще полно всего запланировано на сегодня.
Сахарская жара, казалось, выжгла все краски из местности, и без того безжизненной. Пот заливал глаза, пропитывая банданы, но следовало работать. Варду не хотелось отвлекаться на болтовню, зато Пит трепался без умолку.
– Свинокрок – это же крупнейший из местных крокодилов, так, док? – спрашивал он. – Страшно подумать, каким был спинозавр! А вот интересно, кого они ели?
– Друг друга, – сказал Вард.
– Ну я же не просто так! Мы тут уже сколько нашли, и все хищники…
– Они не конкурировали друг с другом, – Вард выпрямился и серьезно посмотрел на студента. Рабочие из местных, понимавшие по-английски, тоже прислушались к разговору. – У каждого из них была своя пищевая цепь. Спинозавр в основном питался рыбой. Когда-то здесь были сплошные болота и озера, Пит, и спинозавр чувствовал себя в этой воде не хуже, чем рыба. А свинокрок ел мелких динозавров, да. Но ты и сам ведь это знаешь?
– Я просто балдею от мысли, что тут могло быть мокро, док!
– Еще несколько тысяч лет назад, Пит, так и было...
До Варда наконец дошло, что Пит его подкалывает, заставляя пережевывать давно всем известное, он снисходительно усмехнулся и продолжил аккуратно очищать очередную окаменелость.
На следующий день Пит опять принялся за старое.
– Док, а вот почему нельзя сделать, как в «Юрском парке»? – лукаво спросил он. – Что, в этих позвонках не сохранилось достаточно генного материала? Вот ваш учитель, профессор…
– Давай не будем о нем, – миролюбиво предложил Вард, твердо решив не поддаваться. – Даже выдающиеся умы могут заблуждаться. Его изыскания были… преждевременны.
– Так вы можете их оживить? – забеспокоился один из рабочих. – Не надо, мастер, не надо. У нас и так нелегкая жизнь, а они нас съедят…
– Вот эти – скорее затопчут, – Вард показал рабочему обнаруженный с утра фрагмент берцовой кости спинозавра. – А крокодилы, пожалуй… Так, Пит, не отвлекайся!
***
Вард выдвигал ящики с кодом.
В Сахаре он нашел достаточно, чтобы собрать полный скелет спинозавра. Ну о’кей, не полный, но дающий представление об этом животном. По крайней мере, публика могла бы получить это представление… Сам Вард предпочел бы заняться другими делами, но за эту работу ему обещали неплохо заплатить.
Профессор Карвен, о котором он запрещал Питу даже упоминать, в свое время разработал какой-то странный способ «оживления» из «солей» – пепла, полученного из особым образом обожженных костей покойников. В это самое время Карвен ухитрился даже срубить свои несколько десятков тысяч баксов, представляя людям их «оживших» родственников. Способ он описал весьма подробно, но держал в запароленных файлах, к которым ни у кого, кроме самого Карвена, не было доступа.
Вард своими глазами видел этих «оживленных». Они и в самом деле могли шевелиться, ходить – медленно и механически, так же медленно и механически разговаривать. Выглядели они почти как обычные свежие мертвецы, если не присматриваться. Вард присматривался. Кожа «оживленных» выглядела как рыхлая дерюга, мясо – как мокрый песок, тусклые пересохшие глаза с трудом поворачивались в глазницах и слепо пялились куда-то в пространство. Самым жутким Варду всегда казались ногти «оживленных» – мертвые и желтые, они продолжали расти, расслаиваясь, и за день-два становились очень длинными.
Когда очередной «оживленный» рассыпался в липкий прах, все – даже убитые горем родственники покойного – испытывали глубокое облегчение. Но только не Карвен!
Он собирал этот прах, высушивал и держал в особых сосудах. Чтобы при желании можно было оживить покойника заново…
Правда, до сих пор ни у одной семьи не возникло желания повторить опыт. А потом кто-то пожаловался на шарлатана в полицию, и разгорелся нешуточный и безобразный скандал, стоивший Карвену места на кафедре и финансирования его прожектов.
Вард ни минуты не сомневался в том, что его первый наставник когда-то был действительно выдающимся ученым. Но то ли опьянение собственными открытиями в области палеонтологии и антропологии, то ли банальная страсть к обогащению толкнули его на дорожку мошенничества, и особенно гадко было, что Карвен облапошивал родню умерших, наживаясь на чужом горе. Иногда у Варда все-таки мелькало желание узнать, как Карвену удавалось создать эти мерзкие фантомы. Теоретически, компьютеры Карвена сейчас стояли в его лаборатории – умирая, он завещал их «своему лучшему студенту», можно было их взломать и воспроизвести опыты. Но отвращение и к фантомам, и к Карвену, и к его наследию неизменно перевешивало.
Пит совершенно зря напомнил Варду о Карвене.
Конечно, зря.
И вообще надо было брать с собой в Сахару не его, а Энни Дрез – серьезную и ответственную студентку, с недавних пор ассистентку. Варда остановило ее слабое здоровье, которое в Сахаре должно было подвергнуться опасному испытанию. Зато уж она не стала бы подбрасывать ему дурацкие мысли…
Стукнула дверь лаборатории.
– Док? – Энни вошла и внесла чашки с кофе. Мимо кофемашины в холле она не могла пройти спокойно, несмотря на строжайший медицинский запрет. – Вам со сливками?
– Да, пожалуйста, – Вард взял чашку. – То есть спасибо…
– Док, я тут подумала, – Энни, волнуясь, сжала полу лабораторного халата. – У нас сокращают финансирование, а столько еще надо сделать. Что, если мы придумаем какой-нибудь аттракцион, чтобы публика валом повалила смотреть, и показали в новостях, и в интернете поднялся хайп, ну, чтобы от наших исследований уже нельзя было просто так отмахнуться?
– Да-да, и ваш любимый канал «Дискавери»…
– И они бы сняли о нас передачу, – радостно поддержала его Энни.
Пит, который тоже теперь работал у Варда, тоже подошел.
– А мне кофе? – дурачась, спросил он. – Энни, ты коварная! Ты всегда забываешь о бедном мне! Я знаю, когда мы с доком сделаем огромного голографического спинозавра, который будет разгуливать в фойе, ты всю славу заграбастаешь себе!
Они уже все решили, подумал Вард.
А ведь они правы. Если финансирование сократят… Запланированная нами повторная экспедиция сорвется, и вообще все накроется медным тазом…
Карвен как-то обходился своими силами во время своих шарлатанских фокусов. Значит, «оживление» не было ни очень сложным, ни особо дорогостоящим.
А то, что они шарлатанские… Так речь в данном случае идет именно о фокусах, о шоу для привлечения публики, для пропаганды палеонтологических открытий. Это примерно то же самое, что выставка динозавров из резины – их ведь никто не принимает за настоящих, только интереснее.
– Мне нужен хороший программист, – сказал Вард. – Хакер.
***
Вард стоял в фойе и взволнованно следил за происходящим. Рядом с ним стоял молодой мужчина по имени мистер Китс – университетский охранник; некоторое время мистер Китс притворялся, будто ему не интересно, в конце концов бросил это бесперспективное занятие и теперь с удовольствием пялился на автоклав, облизываясь от любопытства. Со второго этажа в фойе с не меньшим любопытством выглядывали профессор Морна Джип и четверо ее товарищей с кафедры млекопитающих.
Приготовления, шедшие в течение двух недель, завершились, и теперь оставалось только ждать.
Они вынесли автоклав, динамо-машину и прочие приспособления в фойе, так как существо, подобное спинозавру, не уместилось бы в тесной лаборатории. Дождались, когда все покинут университет. Ну… почти все. Хотя медлительные, слепые и неуклюжие «оживленные» вряд ли могли кому-то повредить, но когда речь идет о таких больших существах, лучше перестраховаться. У Варда мелькнула мысль, что надо было вызвать специалистов из Службы спасения – мало ли… Но, если верить записям Карвена, «оживленные» распадаются от электрических разрядов, а мощный электрошокер у команды Варда был. Пит держал его наизготовку, ворча насчет бессмысленной траты сил.
Судя по тому, что он забыл свои вечные шуточки, Пит волновался еще больше, чем Вард.
Крышка автоклава щелкнула.
Что-то очень большое и неуклюжее медленно выбиралось из-под нее. Вард затаил дыхание.
Толстенная лапа просунулась под крышку. Нет. Не лапа. Один палец, увенчанный когтем – загнутым, как раз для ловли рыбы, пользуясь им как гарпуном.
Крышка приподнялась. С одной стороны из-под нее вылезло нечто похожее на удава-анаконду, с другой – крокодилья морда с чудовищными зубами. Лапа продолжала высовываться, и теперь видно было, что она трехпалая, с небольшими перепонками. И наконец крышка рывком отлетела в сторону.
Гигантское животное, мокрое и рыхлое, неспешно выбиралось из автоклава. Спинной гребень мало-помалу разворачивался, являя густо-красную кайму на самом верху; остальная часть гребня и туловище были болотного цвета с разводами. Могучему колоссу не было никакого смысла маскироваться от жителей суши, но рыба, которой в основном питался спинозавр, не должна была заметить приближающуюся гибель. Вард в восторге притих. Это был грандиозный, невероятный, ошеломляющий успех! Морна Джип наверху тихо ахнула.
Спинозавр поднял голову и уставился на нее.
Вард знал, что «оживленные» слепы, однако, по-видимому, хищник привык ориентироваться в теплой мутной воде не столько на зрение, сколько на слух. Сухие мертвые глаза с вертикальным зрачком смотрели прямо на Морну, и она попятилась вместе с молодыми коллегами. Одна из женщин взвизгнула от испуга.
Пит активировал электрошокер, а Энни застыла на месте: ей вовсе не улыбалось привлечь внимание этакой махины.
Спинозавр зашагал к Морне.
Он, конечно, не видел, что Морна стоит этажом выше, но от его целеустремленного шага кому угодно могло стать не по себе. Удар хвоста снес маленькую будку охранника, огромный бок теранул по декоративному бассейну и сбил в него вазон с цветами. Спинозавр остановился, подумал – и влез в бассейн.
Для него это была небольшая лужица, но спинозавр с удовольствием несколько раз присел на жилистых ногах, обмакивая в воду брюхо, – а затем поднялся на задние лапы.
Его башка очутилась как раз на уровне второго этажа.
Женщина, которая взвизгнула, панически бросилась назад, Морна и еще двое ученых отступили более спокойно, но самый молодой из них решил, должно быть, продемонстрировать свою храбрость и щелкнуть динозавра по носу. У Варда внутри все перевернулось…
Дикий рев раскатился по фойе, и молодой ученый упал, корчась и зажимая руку.
– Он его укусил, – прошептал мистер Китс. – Святые адские суслики, он его укусил! Док, вы же говорили, что это безопасно!
Он говорил все громче и сорвался на визгливый крик.
– Откуда я знал, что этот идиот вздумает его трогать! – огрызнулся Вард. – Морна, вызовите врача!
– Уже, – всхлипнули сверху, – и врача, и полицию…
– А что мы им скажем? – пролепетала Энни – и шарахнулась назад. Спинозавр некоторое время пытался достать ученых на втором этаже, но услышал голоса у себя за спиной и резко развернулся.
– Сволочь! – заорал мистер Китс, выхватывая пистолет.
– Пит!
– Знаю!
Пит, держа электрошокер наперевес, шагнул было – и остановился. Быстрые движения спинозавра и то, как хорошо он ориентировался на слух, делали попытки дотянуться до него очень опасными. Вард задумался, как бы его отвлечь. Наконец, он бросился в лабораторию, вспомнив, что в холодильнике лежали суши. На запах рыбы спинозавр должен был отреагировать как положено рыбоядному хищнику…
Огромная башка с вытянутыми челюстями понеслась вслед за ним.
Вард вскочил в лабораторию, задыхаясь, захлопнул за собой дверь и согнулся, пытаясь отдышаться. Но времени у него не было: за дверями бесновалась вызванная ими из небытия тварь, и каждая минута промедления могла стоить жизни кому-то из коллег Варда. «Черт побери, почему он такой быстрый? У Карвена его жмурики еле двигались», – панически подумал Вард, выгребая из холодильника все подряд.
Приоткрыл дверь.
Высыпал снедь перед мордой.
Огромная пасть буквально смела все, что вывалил на пол Вард, и вдруг спинозавр дернулся и заревел. От запаха его дыхания – не живой вони, а странного, похожего на миазмы химических реактивов – у Варда закружилась голова и потемнело в глазах, а когда он пришел в себя, спинозавр уже носился по фойе.
Китс кричал и отстреливался, визжала Энни, звал на помощь Пит – судя по всему, он был серьезно травмирован. Вард осмелился выглянуть.
Его затея с отвлечением явно провалилась. В боку спинозавра зияла дыра, сквозь которую видно было, как болтаются внутренности, но рассыпаться в прах хищник явно не собирался. Перед ним была еда – непривычная, но много.
И тут Вард вспомнил слова Карвена, однажды оброненные им в разговоре с одним из обманутых клиентов.
Чтобы ваша супруга стала такой, как раньше, вы должны поить ее свежей кровью, сказал он тогда. Три месяца нужна кровь.
Что, если проклятый шарлатан не лгал?
Попробовав свежей человечины – совсем немного, рука легкомысленного парня ему на один укус – спинозавр сразу стал быстрее и проворнее…
Вард выбежал из лаборатории в фойе и заорал какие-то ругательства, привлекая внимание спинозавра. Теперь главное – выманить его из помещения, а на улице он долго не продержится, думал Вард. У Карвена его жмурики рассыпались через пару дней. Лишь бы он не добыл себе крови за эту пару дней!
Тварь вылетела за ним и врезалась в стену ближайшего дома. Вард бежал, петляя в проулках, слышал тяжелое уханье шагов за спиной и молился только об одном: чтобы его не сожрали. Потому что если спинозавр, получив кровь, станет таким, как раньше…
Уханье отдалялось, потом послышался грохот – видимо, спинозавр не вписался в поворот и раздавил своей тушей какую-нибудь будку или киоск. Наконец, шаги совсем смолкли, и Вард осмелился обернуться.
***
Все-таки их показали в новостях.
Полиция, пожарные, скорая – все они съехались, вызванные немногочисленными очевидцами. Их журналисты допрашивали в первую очередь – разумеется, тех, кто мог ответить, потому что молодого ученого с кафедры млекопитающих, Китса, Пита и Энни с травмами отвезли в больницу. Легенда о секретных исследованиях, в результате которых, возможно, удастся возродить некоторые виды динозавров, в итоге пошла гулять по Америке, а потом и по миру, отчасти благодаря чему финансирование кафедре палеонтологии не урезали, а наоборот – увеличили.
Файлы Карвена Вард уничтожил.
Он еще долго просыпался в холодном поту, и в ушах его звучали слова «три месяца нужна кровь». Но никаких сообщений о чудовищах, динозаврах и других подобных существах не было, а сообщения о нападениях аллигаторов оказывались на поверку сообщениями об аллигаторах. Таких родных, привычных и знакомых, хотя и агрессивных. И мало-помалу Вард успокоился, отбыл с обоими ассистентами в новую экспедицию, из которой собирался привезти новую научную сенсацию…
И сообщения в прессе и интернете о том, что на прогулочные катера, купальщиков и рыбаков повадилось нападать какое-то невероятно огромное животное со спинными гребнем вроде паруса, Вард благополучно не увидел.
Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
Три истории
Истории написаны для команды Доисторической жизни
Моллюск медленно зарывался в придонный ил, смешанный песком.
Подводные скалы, похожие на циклопические дворцы, тяжело синели в толще воды. Море казалось тихим-тихим. Сквозь прозрачную воду просвечивал алеющий закат, и тени облаков скользили по поверхности. Сверху доносился рокот волн, мерно бивших в берег; движение воды слегка шевелило длинные ленты водорослей.
скрытый текстМоллюск закончил маскировку и приподнял глазки на стебельках, чтобы его не застигли врасплох.
Толстый трилобит прополз по дну, поднимая маленькие завихрения ила и песка.
Тушка другого трилобита, уже порядком подыстлевшего, вяло колыхалась неподалеку среди археоциатов. Их изящные воронки неустанно перекачивали морскую воду, отфильтровывая из нее мельчайшие водоросли и рачков.
Еще один моллюск, с удлиненной раковиной, шевеля щупальцами, проплыл мимо. Он передвигался будто замедленно и очень плавно, и глазки на стебельках проследили за ним.
Ничего не предвещает беды?
В море это ненадолго.
Если хоть на минуту отвлечься и расслабиться, от тебя останутся только несколько непереваренных присосок со щупальцев. Или, если ты имеешь панцирь или раковину, то ее обломки.
Вытянутое тело промелькнуло среди воронок археоциатов. Одна из первых бесчелюстных рыб приплыла поохотиться. Глазки на стебельках втянулись в песок.
Вытянутый моллюск-аммонит торопливо забил по воде щупальцами, но тягаться с рыбой в скорости он не мог. Правда, и ее пасть не была приспособлена к битвам с закованными в раковину аммонитами, так что рыбине пришлось удовлетвориться парой оторванных щупалец.
Внезапно в придонной воде скользнул еще кое-кто. Моллюск, зарывшийся в ил, затих и перестал шевелиться. Огромный ракоскорпион ринулся на рыбу. Она забилась, но жвала хищника уже схватили ее, и держали крепко. Через несколько мгновений все было кончено.
Плавник, недоеденный ракоскорпионом, кружась, осел на дно…
Хищник был слишком велик, чтобы насытиться одной рыбешкой. Он немного покружил, потрогал клешнями археоциатов – те показались ему несъедобными, наконец, нашел останки дохлого трилобита.
Аммонит, едва выживший после столкновения с рыбой, зря счел себя в безопасности. Он неуклюже плескался вокруг, пытаясь с помощью оставшихся щупалец уплыть, но потерял ориентиры. Из его ран струилась зеленоватая кровь, мутная в прозрачной воде. И когда ракоскорпион покончил с трилобитом, ему оставалось только приподнять клешни, чтобы поймать еще одну добычу.
Похоже, ракоскорпион не собирался никуда уходить отсюда.
Моллюск, спрятавшийся в донном иле между скал, замер. Он хорошо умел только две вещи – маскироваться и терпеть. Сейчас он сделал и то, и другое. Впал в анабиоз – не умер, умирать он тоже не умел, но и жить не продолжал. Застыть между жизнью и смертью было единственным его ответом на любые неблагоприятные условия.
Ракоскорпион вяло пошевелился. Он снова проголодался, но ни живой добычи, ни дохлятины вокруг не увидел, поэтому пожевал водоросли, а затем шевельнул лапами и пополз-поплыл у самого дна. Можно было оживать, но моллюск забыл – как.
Он уходил все глубже и глубже в спячку. Во сне ему виделись необычайно яркие водоросли, рыбы и морские лилии, и закаты, просвечивавшие с поверхности, и переливчатые обломки раковин. Так шли дни и годы. А потом моллюску начало сниться то, чего он никогда не видел.
Чудовищные рыбы.
Существа, названий которых он не знал.
Звуки, которых он никогда не слышал.
Практически мертвый, этот моллюск продолжал расти и расти, ожидая во сне, когда же он проголодается настолько, чтобы проснуться. Он больше ничего не умел, кроме как ждать. Но многому научился во сне от тех, кто ему снился…
И когда голод заставит старейшего из жителей моря проснуться, он будет знать, как заманить добычу в исчерна-синие, похожие на циклопические дворцы, скалы Р’Лайх.
Ветер рванул верхушки деревьев. Ажурная ветвь араукарии закачалась, и маленькое, серое, похожее на крысу существо – крузафонция – судорожно уцепилось за хвою, чтобы не упасть. Длинный хвост обвился вокруг ветки; теперь крузафонции можно было ничего не опасаться.
скрытый текстГде-то очень далеко внизу плескалось море, к которому крузафонция никогда не спускалась. Лес, в котором она жила, стоял на высоком обрыве, а карабкаться по камням крузафонция не умела. Ее лапки и гибкий мускулистый хвост были отлично приспособлены к лазанию по древесным стволам и ветвям, а не к прыжкам по прибрежным скалам – да и незачем было по ним прыгать, Серая питалась шишками и хвоей.
Вокруг скакали ее товарки. Рыжая соседка берегла брюшко: в ее сумке копошилось множество крошечных детенышей; выжить должны были только четверо или пятеро, но сейчас она оберегала всех. Корноухий самец лукаво поглядывал на Серую, но она еще не испытывала к нему влечения. У нее было несколько дней на размышления. К тому же, кроме Корноухого, неподалеку жил еще и Лысохвостый…
Огромная тень пала на животных. Серая юркнула в дупло, дрожа от страха.
Прошло немало времени, прежде чем она осмелилась выглянуть. В нос ударил запах крови. Корноухого не было нигде, но Серая знала – это пахнет его кровью. Что же случилось?
Очень осторожно она спустилась вниз по стволу. Запах сначала ослабел, но по мере приближения к земле становился все сильнее. На земле Серая нашла несколько капель крови, а затем – оторванную лапку.
Нет. Не оторванную.
Ее словно смахнули чьи-то очень острые, но лишенные зубов челюсти. Вокруг лапки растеклась уже подсыхавшая кровь, и мясо Корноухого краснело под шкуркой.
Пища от ужаса, Серая взлетела вверх и окликнула Рыжую:
– Тревога! Тревога!
У них еще не было разнообразных сигналов, позволяющих общаться, но крик страха и беды был четким, и каждая крузафонция запоминала его в первую очередь – после «Мама!»
Рыжая спряталась, но перед этим передала по цепочке:
– Тревога! Беда! Спасайтесь!
Серая услышала, как пищат, предупреждая остальных, ее соседи: старая Однозубка, Лысохвостый, маленькая Лапка, недавно покинувшая сумку матери, матерый Резец… Память Серой была не слишком долгой. И все-таки она почувствовала, что в перекличке ее товарищей чего-то не хватает.
Кого-то.
Кто-то уже погиб до того, как поймали Корноухого, поняла она.
Ночь Серая провела в глубине дупла, а на рассвете ее разбудил отчаянный визг. Серая приподняла голову. Тельце Однозубки, видимо, слишком старой, чтобы спрятаться вовремя, рухнуло на ветку неподалеку и ударилось об нее, но спастись Однозубке бы уже не удалось: ее живот был будто взрезан, окровавленные скользкие кишки выпали и висели наружу, наконец, одна из кишок-петель зацепилась за ветку. Серая оцепенела от ужаса, и вдруг темная тень пронеслась на бреющем полете, огромные вытянутые острые челюсти подхватили тело Однозубки и унесли.
Только к вечеру голод стал настолько невыносимым, что Серая решилась выбраться наружу. Страх сковывал ее лапки, страх заставлял челюсти вгрызаться в шишку араукарии с невероятной скоростью, Серую трясло, но умирать от голода было не менее страшно, чем быть сожранной неведомой темной тенью.
Лысохвостый подпрыгнул к ней. В глазах его поблескивала какая-то влажная поволока, пасть была приоткрыта – страсть, гнавшая самца к самочке, пересилила даже инстинкт самосохранения. В другое время Серая бы не возражала. Но сейчас ей страшно было остаться вне дупла даже ненадолго. Она жалобно пискнула и побежала к дуплу.
Приняв ее писк за согласие, Лысохвостый поспешил за ней. Он смотрел только на Серую, не замечая ничего вокруг. И даже когда Серая, скорее почувствовав, чем увидев приближение темной тени, завизжала «Тревога! Спасайся!», не обратил на это внимания – только прыгнул к ней.
Огромное кожистое существо обрушилось на ветки. Истошный визг Лысохвостого резанул по ушам, запах – специфический запах большой хищной рептилии, запах ветра, кожи и падали – ударил в нос. Серая забилась в дупло так глубоко, что сама себя не видела.
И все-таки она уловила еще один запах.
Рыбы.
Тварь, которая охотилась на ее соплеменников, обычно питалась рыбой. Но, по-видимому, обнаружив крузафонций, она сочла их более легкой добычей.
На следующий день Серая не рискнула высунуть из дупла даже нос.
Голод мало-помалу становился невыносимым, живот сводило, но едва Серая все-таки сделала шаг наружу, как отчаянный вопль еще одной жертвы загнал ее обратно. И Серая впала в тяжелый голодный сон.
Так прошел еще день. И еще одна ночь.
От голода Серая обессилела. Маленькому зверьку вроде нее нужно было питаться часто и помногу, тем более, что шишки и хвоя не были особо питательными. Можно было поискать насекомых и червяков, конечно, но для этого тоже надо было выбираться из дупла, а Серая боялась. До нее доносились запахи скорой гибели – крови и падали, и чуть заметный рыбы и чешуи, и она не смела пошевельнуться.
Очнувшись от забытья, больше похожего на обморок, чем на сон, она прислушалась. Обычно ее сородичи издавали писк, означавший «это мое дерево», или «здесь есть еда», или «мама, дай поесть». Сейчас она не услышала ничего.
Обычно, кроме ее сородичей, вокруг пищали и щебетали другие мелкие животные.
Сейчас Серая не услышала и этого.
Она мало-помалу начала понимать, что осталась одна. Боль от голода скрутила ей кишки, и Серая поползла к выходу из дупла. Обессиленные лапки вцепились в ствол.
Темная тень пала на нее, но у Серой уже не было сил испугаться.
Теперь она видела, что за существо собирается положить конец ее жизни. Широкие перепончатые крылья; острые задние лапы, небольшой хвост, поджарое и легкое мускулистое тело – и пасть. Огромная пасть с очень острыми режущими кромками челюстей впереди и мириадами конических зубов в глубине – пасть рыболова и хищника, смертельно опасного для созданий и побольше Серой.
Хищник сделал выпад головой. Серая упала в дупло и вжалась в стенки. Пасть-клюв просунулась в дупло, едва не задев Серую. Вышла. Снова врезалась в дупло, явно пытаясь достать Серую. И снова убралась несолоно хлебавши.
Серая знала, что пришла ее смерть – смерть с огромными перепончатыми крыльями и острой пастью. Даже если она сейчас не достанет Серую ударом клюва, то очень скоро Серую доконает голод. И все-таки Серая нашла в себе силы отползти к задней стенке дупла в последней надежде спастись.
Темная тень закрывала свет, и запах рыбы и падали от ее клюва становится невыносимым. И Серая сжалась в комочек и зажмурилась, смиряясь с неотвратимостью…
Динозавры…
Они были где-то рядом. Их тяжелые ножищи сотрясали пол, их глянцевые чешуйчатые бока раздвигали высокие стебли бамбука…
скрытый текст– «По современным данным, поздние динозавры были покрыты зачаточными перьями», – прочитала мама и повернула книгу. Бамбука в книге не было. На иллюстрации зеленели араукарии и древовидные папоротники, а еще – саговники, как в цветочном магазине, только очень большие.
На обоях был нарисован бамбук, и это оказалось неправильным. Все было неправильным. Обои следовало снять или представить, что их нет, а за нарисованным бамбуком растут настоящие древовидные папоротники и гигантские саговники с разноцветными шишками.
Тяжелая туша лениво переставляла ноги, окутанные зачаточными перьями. Вот она приподнялась… передние ноги уперлись в ствол, пошатнув его, маленькая голова с холодными, упорными глазами принюхалась, и раскидистые листья исчезли в пасти, усеянной мелкими зубами. Спина у динозавра была как ствол саговника – покрытая маслянисто блестящими наростами, как броня у танка; длинный мощный хвост заканчивался несколькими острыми рогами.
Откуда-то из глубин леса донеслось щелканье, посвистывание и трубное взревывание – голоса динозавров, которых не было видно.
– «Ученые считают… считают», – голос мамы прервался, послышался судорожный вздох, и стало ясно, что мама плачет. Это было непонятно: почему плакать? Что такого могли придумать ученые? – «Ученые считают, что динозавры мелового периода были теплокровными…»
Среди стволов поплыл липкий туман. Где-то неподалеку пузырилось болото, и запах сырости, болотных газов и гниющих растений становился все удушливее. Папоротники и гигантские хвощи достигали половины человеческого роста. Вот заросли папоротников расступились, и показалась трясина, затянутая буровато-зеленой тиной. Повеяло вонью протухшего мяса.
Крупный ящер, видимо, привлеченный мягкой и сочной зеленью, увяз в болоте. Его туша наполовину скрывалась под болотной жижей. Кожа у него уже полопалась, перья взмокли и свалялись, и в обнажившемся багровом мясе кишели червяки. Зрелище было тошнотворным, но почему-то оторвать от него взгляд казалось невозможным.
Внезапно еще кто-то раздвинул папоротники. Небольшой юркий теропод подкрался к туше. Блестящие мертвенно-равнодушные глаза бегали туда-сюда, узкая голова поворачивалась на тонкой шее: ящер сторожко прислушивался. Наконец, он счел, что конкурентов у накрытого стола не предвидится, и долбанул вытянутой башкой, похожей на страусиную, гниющую тушу. Кусок мяса остался в его пасти, с него закапало коричневой жидкостью, тошнотворный запах стал сильнее, а теропод проглотил кусок падали и снова долбанул мертвого гиганта.
– «Считается, что тираннозавр был хищником-оппортунистом», – продолжала мама, и слезы скатывались одна за другой, падая на одеяло. – «Он мог питаться как живой добычей, так и падалью…»
– Что ты читаешь ребенку? – раздался голос папы. – Лучше бы сказку или колыбельную…
– Ш-ш-ш, он, кажется, заснул, – мама перевела дух и всхлипнула.
– Нет, я хочу про динозавриков, – слова толкались в горле и не шли наружу.
– Температуру мерили? Сколько?
– Тридцать девять и семь… Где уже эта «скорая»?
– Я почем знаю? Говорил, надо было в платную звонить…
Встревоженные голоса папы и мамы отдалились. Захотелось им сказать, чтобы они не беспокоились и не ссорились, а мама не плакала. Тридцать девять – это не так уж и жарко, во времена динозавров по всей планете стояла майская теплынь. Даже в Антарктиде. Там жили загадочные утконосые динозавры.
Сейчас они покинули Антарктиду и шли сюда. Они были уже где-то рядом, совсем на подходе. А прямо за обоями медленно переваливались рогатые трицератопсы, такие ленивые, когда не нужно было ни от кого отбиваться или убегать…
– Володя! Володя, он, кажется, не дышит… Володя, что делать?
Обои исчезают, исчезает мебель, исчезает лицо мамы, и забытая книжка падает на пол. Над головой колышутся резные листья древовидных папоротников, и запах, ни с чем не сравнимый запах огромных теплокровных существ, покрытых зачаточными перьями, обдает с ног до головы. А потом их морды склоняются прямо к лицу, и бесстрастные глаза смотрят в глаза… Как жаль, что папа и мама этого не замечают: они все ждут свою «скорую».
Руки сами собой протягиваются к могучим ящерам, чтобы уехать на их спинах далеко-далеко – туда, где вечно бродят динозавры.
Ожидающий во сне
В глубинах Р’Лайх мертвый Ктулху ждет и видит сны
Г. Ф. Лавкрафт
Г. Ф. Лавкрафт
Моллюск медленно зарывался в придонный ил, смешанный песком.
Подводные скалы, похожие на циклопические дворцы, тяжело синели в толще воды. Море казалось тихим-тихим. Сквозь прозрачную воду просвечивал алеющий закат, и тени облаков скользили по поверхности. Сверху доносился рокот волн, мерно бивших в берег; движение воды слегка шевелило длинные ленты водорослей.
скрытый текстМоллюск закончил маскировку и приподнял глазки на стебельках, чтобы его не застигли врасплох.
Толстый трилобит прополз по дну, поднимая маленькие завихрения ила и песка.
Тушка другого трилобита, уже порядком подыстлевшего, вяло колыхалась неподалеку среди археоциатов. Их изящные воронки неустанно перекачивали морскую воду, отфильтровывая из нее мельчайшие водоросли и рачков.
Еще один моллюск, с удлиненной раковиной, шевеля щупальцами, проплыл мимо. Он передвигался будто замедленно и очень плавно, и глазки на стебельках проследили за ним.
Ничего не предвещает беды?
В море это ненадолго.
Если хоть на минуту отвлечься и расслабиться, от тебя останутся только несколько непереваренных присосок со щупальцев. Или, если ты имеешь панцирь или раковину, то ее обломки.
Вытянутое тело промелькнуло среди воронок археоциатов. Одна из первых бесчелюстных рыб приплыла поохотиться. Глазки на стебельках втянулись в песок.
Вытянутый моллюск-аммонит торопливо забил по воде щупальцами, но тягаться с рыбой в скорости он не мог. Правда, и ее пасть не была приспособлена к битвам с закованными в раковину аммонитами, так что рыбине пришлось удовлетвориться парой оторванных щупалец.
Внезапно в придонной воде скользнул еще кое-кто. Моллюск, зарывшийся в ил, затих и перестал шевелиться. Огромный ракоскорпион ринулся на рыбу. Она забилась, но жвала хищника уже схватили ее, и держали крепко. Через несколько мгновений все было кончено.
Плавник, недоеденный ракоскорпионом, кружась, осел на дно…
Хищник был слишком велик, чтобы насытиться одной рыбешкой. Он немного покружил, потрогал клешнями археоциатов – те показались ему несъедобными, наконец, нашел останки дохлого трилобита.
Аммонит, едва выживший после столкновения с рыбой, зря счел себя в безопасности. Он неуклюже плескался вокруг, пытаясь с помощью оставшихся щупалец уплыть, но потерял ориентиры. Из его ран струилась зеленоватая кровь, мутная в прозрачной воде. И когда ракоскорпион покончил с трилобитом, ему оставалось только приподнять клешни, чтобы поймать еще одну добычу.
Похоже, ракоскорпион не собирался никуда уходить отсюда.
Моллюск, спрятавшийся в донном иле между скал, замер. Он хорошо умел только две вещи – маскироваться и терпеть. Сейчас он сделал и то, и другое. Впал в анабиоз – не умер, умирать он тоже не умел, но и жить не продолжал. Застыть между жизнью и смертью было единственным его ответом на любые неблагоприятные условия.
Ракоскорпион вяло пошевелился. Он снова проголодался, но ни живой добычи, ни дохлятины вокруг не увидел, поэтому пожевал водоросли, а затем шевельнул лапами и пополз-поплыл у самого дна. Можно было оживать, но моллюск забыл – как.
Он уходил все глубже и глубже в спячку. Во сне ему виделись необычайно яркие водоросли, рыбы и морские лилии, и закаты, просвечивавшие с поверхности, и переливчатые обломки раковин. Так шли дни и годы. А потом моллюску начало сниться то, чего он никогда не видел.
Чудовищные рыбы.
Существа, названий которых он не знал.
Звуки, которых он никогда не слышал.
Практически мертвый, этот моллюск продолжал расти и расти, ожидая во сне, когда же он проголодается настолько, чтобы проснуться. Он больше ничего не умел, кроме как ждать. Но многому научился во сне от тех, кто ему снился…
И когда голод заставит старейшего из жителей моря проснуться, он будет знать, как заманить добычу в исчерна-синие, похожие на циклопические дворцы, скалы Р’Лайх.
Неотвратимость
Ветер рванул верхушки деревьев. Ажурная ветвь араукарии закачалась, и маленькое, серое, похожее на крысу существо – крузафонция – судорожно уцепилось за хвою, чтобы не упасть. Длинный хвост обвился вокруг ветки; теперь крузафонции можно было ничего не опасаться.
скрытый текстГде-то очень далеко внизу плескалось море, к которому крузафонция никогда не спускалась. Лес, в котором она жила, стоял на высоком обрыве, а карабкаться по камням крузафонция не умела. Ее лапки и гибкий мускулистый хвост были отлично приспособлены к лазанию по древесным стволам и ветвям, а не к прыжкам по прибрежным скалам – да и незачем было по ним прыгать, Серая питалась шишками и хвоей.
Вокруг скакали ее товарки. Рыжая соседка берегла брюшко: в ее сумке копошилось множество крошечных детенышей; выжить должны были только четверо или пятеро, но сейчас она оберегала всех. Корноухий самец лукаво поглядывал на Серую, но она еще не испытывала к нему влечения. У нее было несколько дней на размышления. К тому же, кроме Корноухого, неподалеку жил еще и Лысохвостый…
Огромная тень пала на животных. Серая юркнула в дупло, дрожа от страха.
Прошло немало времени, прежде чем она осмелилась выглянуть. В нос ударил запах крови. Корноухого не было нигде, но Серая знала – это пахнет его кровью. Что же случилось?
Очень осторожно она спустилась вниз по стволу. Запах сначала ослабел, но по мере приближения к земле становился все сильнее. На земле Серая нашла несколько капель крови, а затем – оторванную лапку.
Нет. Не оторванную.
Ее словно смахнули чьи-то очень острые, но лишенные зубов челюсти. Вокруг лапки растеклась уже подсыхавшая кровь, и мясо Корноухого краснело под шкуркой.
Пища от ужаса, Серая взлетела вверх и окликнула Рыжую:
– Тревога! Тревога!
У них еще не было разнообразных сигналов, позволяющих общаться, но крик страха и беды был четким, и каждая крузафонция запоминала его в первую очередь – после «Мама!»
Рыжая спряталась, но перед этим передала по цепочке:
– Тревога! Беда! Спасайтесь!
Серая услышала, как пищат, предупреждая остальных, ее соседи: старая Однозубка, Лысохвостый, маленькая Лапка, недавно покинувшая сумку матери, матерый Резец… Память Серой была не слишком долгой. И все-таки она почувствовала, что в перекличке ее товарищей чего-то не хватает.
Кого-то.
Кто-то уже погиб до того, как поймали Корноухого, поняла она.
Ночь Серая провела в глубине дупла, а на рассвете ее разбудил отчаянный визг. Серая приподняла голову. Тельце Однозубки, видимо, слишком старой, чтобы спрятаться вовремя, рухнуло на ветку неподалеку и ударилось об нее, но спастись Однозубке бы уже не удалось: ее живот был будто взрезан, окровавленные скользкие кишки выпали и висели наружу, наконец, одна из кишок-петель зацепилась за ветку. Серая оцепенела от ужаса, и вдруг темная тень пронеслась на бреющем полете, огромные вытянутые острые челюсти подхватили тело Однозубки и унесли.
Только к вечеру голод стал настолько невыносимым, что Серая решилась выбраться наружу. Страх сковывал ее лапки, страх заставлял челюсти вгрызаться в шишку араукарии с невероятной скоростью, Серую трясло, но умирать от голода было не менее страшно, чем быть сожранной неведомой темной тенью.
Лысохвостый подпрыгнул к ней. В глазах его поблескивала какая-то влажная поволока, пасть была приоткрыта – страсть, гнавшая самца к самочке, пересилила даже инстинкт самосохранения. В другое время Серая бы не возражала. Но сейчас ей страшно было остаться вне дупла даже ненадолго. Она жалобно пискнула и побежала к дуплу.
Приняв ее писк за согласие, Лысохвостый поспешил за ней. Он смотрел только на Серую, не замечая ничего вокруг. И даже когда Серая, скорее почувствовав, чем увидев приближение темной тени, завизжала «Тревога! Спасайся!», не обратил на это внимания – только прыгнул к ней.
Огромное кожистое существо обрушилось на ветки. Истошный визг Лысохвостого резанул по ушам, запах – специфический запах большой хищной рептилии, запах ветра, кожи и падали – ударил в нос. Серая забилась в дупло так глубоко, что сама себя не видела.
И все-таки она уловила еще один запах.
Рыбы.
Тварь, которая охотилась на ее соплеменников, обычно питалась рыбой. Но, по-видимому, обнаружив крузафонций, она сочла их более легкой добычей.
На следующий день Серая не рискнула высунуть из дупла даже нос.
Голод мало-помалу становился невыносимым, живот сводило, но едва Серая все-таки сделала шаг наружу, как отчаянный вопль еще одной жертвы загнал ее обратно. И Серая впала в тяжелый голодный сон.
Так прошел еще день. И еще одна ночь.
От голода Серая обессилела. Маленькому зверьку вроде нее нужно было питаться часто и помногу, тем более, что шишки и хвоя не были особо питательными. Можно было поискать насекомых и червяков, конечно, но для этого тоже надо было выбираться из дупла, а Серая боялась. До нее доносились запахи скорой гибели – крови и падали, и чуть заметный рыбы и чешуи, и она не смела пошевельнуться.
Очнувшись от забытья, больше похожего на обморок, чем на сон, она прислушалась. Обычно ее сородичи издавали писк, означавший «это мое дерево», или «здесь есть еда», или «мама, дай поесть». Сейчас она не услышала ничего.
Обычно, кроме ее сородичей, вокруг пищали и щебетали другие мелкие животные.
Сейчас Серая не услышала и этого.
Она мало-помалу начала понимать, что осталась одна. Боль от голода скрутила ей кишки, и Серая поползла к выходу из дупла. Обессиленные лапки вцепились в ствол.
Темная тень пала на нее, но у Серой уже не было сил испугаться.
Теперь она видела, что за существо собирается положить конец ее жизни. Широкие перепончатые крылья; острые задние лапы, небольшой хвост, поджарое и легкое мускулистое тело – и пасть. Огромная пасть с очень острыми режущими кромками челюстей впереди и мириадами конических зубов в глубине – пасть рыболова и хищника, смертельно опасного для созданий и побольше Серой.
Хищник сделал выпад головой. Серая упала в дупло и вжалась в стенки. Пасть-клюв просунулась в дупло, едва не задев Серую. Вышла. Снова врезалась в дупло, явно пытаясь достать Серую. И снова убралась несолоно хлебавши.
Серая знала, что пришла ее смерть – смерть с огромными перепончатыми крыльями и острой пастью. Даже если она сейчас не достанет Серую ударом клюва, то очень скоро Серую доконает голод. И все-таки Серая нашла в себе силы отползти к задней стенке дупла в последней надежде спастись.
Темная тень закрывала свет, и запах рыбы и падали от ее клюва становится невыносимым. И Серая сжалась в комочек и зажмурилась, смиряясь с неотвратимостью…
Динозавры
Динозавры…
Они были где-то рядом. Их тяжелые ножищи сотрясали пол, их глянцевые чешуйчатые бока раздвигали высокие стебли бамбука…
скрытый текст– «По современным данным, поздние динозавры были покрыты зачаточными перьями», – прочитала мама и повернула книгу. Бамбука в книге не было. На иллюстрации зеленели араукарии и древовидные папоротники, а еще – саговники, как в цветочном магазине, только очень большие.
На обоях был нарисован бамбук, и это оказалось неправильным. Все было неправильным. Обои следовало снять или представить, что их нет, а за нарисованным бамбуком растут настоящие древовидные папоротники и гигантские саговники с разноцветными шишками.
Тяжелая туша лениво переставляла ноги, окутанные зачаточными перьями. Вот она приподнялась… передние ноги уперлись в ствол, пошатнув его, маленькая голова с холодными, упорными глазами принюхалась, и раскидистые листья исчезли в пасти, усеянной мелкими зубами. Спина у динозавра была как ствол саговника – покрытая маслянисто блестящими наростами, как броня у танка; длинный мощный хвост заканчивался несколькими острыми рогами.
Откуда-то из глубин леса донеслось щелканье, посвистывание и трубное взревывание – голоса динозавров, которых не было видно.
– «Ученые считают… считают», – голос мамы прервался, послышался судорожный вздох, и стало ясно, что мама плачет. Это было непонятно: почему плакать? Что такого могли придумать ученые? – «Ученые считают, что динозавры мелового периода были теплокровными…»
Среди стволов поплыл липкий туман. Где-то неподалеку пузырилось болото, и запах сырости, болотных газов и гниющих растений становился все удушливее. Папоротники и гигантские хвощи достигали половины человеческого роста. Вот заросли папоротников расступились, и показалась трясина, затянутая буровато-зеленой тиной. Повеяло вонью протухшего мяса.
Крупный ящер, видимо, привлеченный мягкой и сочной зеленью, увяз в болоте. Его туша наполовину скрывалась под болотной жижей. Кожа у него уже полопалась, перья взмокли и свалялись, и в обнажившемся багровом мясе кишели червяки. Зрелище было тошнотворным, но почему-то оторвать от него взгляд казалось невозможным.
Внезапно еще кто-то раздвинул папоротники. Небольшой юркий теропод подкрался к туше. Блестящие мертвенно-равнодушные глаза бегали туда-сюда, узкая голова поворачивалась на тонкой шее: ящер сторожко прислушивался. Наконец, он счел, что конкурентов у накрытого стола не предвидится, и долбанул вытянутой башкой, похожей на страусиную, гниющую тушу. Кусок мяса остался в его пасти, с него закапало коричневой жидкостью, тошнотворный запах стал сильнее, а теропод проглотил кусок падали и снова долбанул мертвого гиганта.
– «Считается, что тираннозавр был хищником-оппортунистом», – продолжала мама, и слезы скатывались одна за другой, падая на одеяло. – «Он мог питаться как живой добычей, так и падалью…»
– Что ты читаешь ребенку? – раздался голос папы. – Лучше бы сказку или колыбельную…
– Ш-ш-ш, он, кажется, заснул, – мама перевела дух и всхлипнула.
– Нет, я хочу про динозавриков, – слова толкались в горле и не шли наружу.
– Температуру мерили? Сколько?
– Тридцать девять и семь… Где уже эта «скорая»?
– Я почем знаю? Говорил, надо было в платную звонить…
Встревоженные голоса папы и мамы отдалились. Захотелось им сказать, чтобы они не беспокоились и не ссорились, а мама не плакала. Тридцать девять – это не так уж и жарко, во времена динозавров по всей планете стояла майская теплынь. Даже в Антарктиде. Там жили загадочные утконосые динозавры.
Сейчас они покинули Антарктиду и шли сюда. Они были уже где-то рядом, совсем на подходе. А прямо за обоями медленно переваливались рогатые трицератопсы, такие ленивые, когда не нужно было ни от кого отбиваться или убегать…
– Володя! Володя, он, кажется, не дышит… Володя, что делать?
Обои исчезают, исчезает мебель, исчезает лицо мамы, и забытая книжка падает на пол. Над головой колышутся резные листья древовидных папоротников, и запах, ни с чем не сравнимый запах огромных теплокровных существ, покрытых зачаточными перьями, обдает с ног до головы. А потом их морды склоняются прямо к лицу, и бесстрастные глаза смотрят в глаза… Как жаль, что папа и мама этого не замечают: они все ждут свою «скорую».
Руки сами собой протягиваются к могучим ящерам, чтобы уехать на их спинах далеко-далеко – туда, где вечно бродят динозавры.
Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
Кошачья церковь
Итак, начинаем.
Каждый год на спецквест я приношу текст про рыжего кота Басю. Это кот моего сокомандника по команде Славянского фолка, есличо.
Название: Кошачья церковь
Автор: Санди для WTF Kotiki 2018
Размер: мини, 1740 слов
Пейринг/Персонажи: кот, девушка
Категория: джен
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: идя в зазеркалье за котом, будьте готовы ко всему
Вы спрашиваете, откуда он тут взялся? Кто его убил? Да никто, он был жив, когда мы вышли из… а, ладно, все равно не поверите. Я понятия не имею, кто это! Когда я его увидела, он был одет, как на картинках из «страдающего Средневековья»! Там еще была девочка, но куда она делась, я тоже не знаю. Ну не виновата я, не знаю я, откуда у меня в комнате скелет! Это все мой кот… А впрочем, ладно, вы и в это тоже не поверите…
скрытый текст***
– Бася! Басенька!
Молчание.
– Бася! Я твою любимую еду купила! Иди кушать, Басенька!
Молчание.
– Бася! Ну, куда опять делся этот кот, а? Бася!
Я забеспокоилась. Бася в принципе не из тех, кто выскакивает из форточки к соседской кошке или ищет приключений на мохнатую задницу, но… А вдруг он заболел? Забился, как делают многие коты, под ванну или под диван и молча страдает там?
В разгар поисков кто-то мяукнул за спиной. Я резко обернулась – ну, так и есть, стоит рыжее сокровище и пялится на меня с таким видом, будто хочет спросить «хозяйка, ты чего фигней страдаешь?»
И это не в первый раз…
Вообще-то коты славятся своей просачиваемостью и привычкой исчезать в самый неподходящий момент. Но Бася в последнее время начал меня этим напрягать. Последней каплей стал вечер, в который я вернулась со дня рождения подружкиной дочери. Он меня не встретил.
Такого не бывало уже несколько лет. Чтобы Бася, да не вышел меня встречать? Немыслимо! И когда он снова появился, я решила за ним проследить.
Не знаю, что меня подталкивало к подвигам, – то ли немного шампанского, выпитого у подруги, то ли беспокойство за питомца, то ли просто давно ничего особенного не случалось в моей жизни. Но я припомнила, что Бася всякий раз после исчезновения появлялся из спальни. В спальне у нас нет ничего, за чем можно было бы спрятаться. Кровать достает до пола, под нее даже мышь не залезет. В шкаф и комод я всегда заглядываю – там он точно не прячется. Тумбочка и книжная полка отпадают. В тумбочку толстяк Бася и не поместится. Остается трельяж, куда ему тоже не влезть, он забит всякими полезными и не очень вещицами…
Но, к моему удивлению, Бася направился именно к трельяжу.
Что меня всегда восхищает в котах, – их целеустремленность даже там, куда они идут без всякой цели, просто от нечего делать. Выглядят они при этом так, будто готовы смести со своего пути даже льва.
Бася запрыгнул на трельяж, чудом не потревожив мои духи и косметику.
А потом шагнул прямо в зеркало.
Это уж никуда не годилось! Вы понимает, что значит «кот шагнул в зеркало»? Это значит, что или мне вообще нельзя пить шампанское, или у меня сами по себе начались галлюцинации. Ни то, ни другое меня совершенно не устраивало. Поэтому я и решила идти за ним – нужно же понять, черт побери, что происходит!
В зеркале стояла непроглядная темнота. Собственно, как и в спальне. Фонарика или переносной лампы у меня нет, зато дочь подружки на прощание насовала мне кучу игрушечных не то жезлов, не то световых мечей – не меньше десятка. Они испускали слабое разноцветное сияние.
И я, захватив с собой этот пучок лайтсайберов, поспешила за Басей.
За спиной раздался грохот – мне оставалось только надеяться, что я ничего не сломала. А Бася обернулся, сверкнул на меня глазами и бодро пошуровал дальше.
Когда моя комната закончилась, мы очутились в длинном темном коридоре. Путь мне освещали только мои мерцающие жезлы. Ничего приятного я и не ожидала увидеть, но мне стало очень не по себе, когда мы с Басей наткнулись на книгу.
Обыкновенную книгу.
Я нагнулась и прочла надпись: «Туманность Андромеды». Видимо, кто-то читал Ефремова и случайно забросил томик в зазеркалье. Книга мне нравилась, я хотела забрать ее, но Бася внезапно очутился рядом со мной. На морде его читалась ярость – я никогда его таким не видела! Он злобно зашипел и ударил меня по руке лапой.
– Ну ладно, ладно, – растерянно пробормотала я, кладя книгу на место.
Коридор вел нас дальше. Он разветвлялся, и вдруг я увидела окно, а в окне – силуэт. Какой-то человек смутно виднелся в полутемном помещении. Я поднесла светящиеся жезлы к окну. Человек сразу же бросился ко мне.
Я видела его ладони, прижавшиеся к мутному стеклу, его лицо – рыбьи глаза, расплющенные о стекло нос, губы и подбородок, я почти слышала, что он мне говорит, но Бася опять подбежал ко мне. Он мяукал так жалобно, что я невольно присела и взяла его на руки. Но Бася вывернулся и побежал дальше, то и дело оборачиваясь.
– Погоди, – сказала я. – Его надо выпустить.
– Мяу! – протестующее взвыл Бася.
Чем дальше, тем страшнее мне становилось. Что, если я заблужусь в этих коридорах? Вроде бы путаться здесь негде, один и тот же коридор тянется и тянется… но что-то мне подсказывало, что без кота-проводника и в этом пустом коридоре можно остаться навсегда.
Бася тем временем уже дошел почти до конца – коридор уткнулся в тупик. Я поспешила за ним. В тупике обнаружилась дверь с кошачьей дверцей. Бася уверенно юркнул в дверцу, а я толкнула большую дверь.
В огромном помещении толпились кошки. Рыжие, серые, белые, породистые и беспородные, тощие и холеные, они бродили по помещению все с тем же кошачьим целеустремленным видом, и я задалась вопросом, а знают ли они, зачем сюда пришли?
Оказалось – знали.
После нас с Басей пришло еще несколько котов, и они все дружно улеглись, сложив лапки, и замурлыкали. В их мурлыкании слышалась четкая мелодия, слышался ритм, мне даже почудились какие-то слова, но разобрать их не удавалось. Я заметила, что они все лежат мордочкой к центру, образуя целый пушистый круг, но в центре этого круга оставалось свободное пространство.
Медленно-медленно в центре свободного пространства появилось что-то вроде изваяния. Образ огромной кошки, сидящей с поднятой лапкой, грубо высеченный из серого камня. Кошки замурлыкали громче и ритмичнее, поджимая лапки под себя. Я опустилась на одно колено – у меня создалось впечатление, что это какой-то религиозный ритуал. Затем посреди общего мурлыканья раздался кошачий вскрик.
Второй…
Третий…
Когда дошла очередь до Баси, он тоже крикнул низким рычащим голосом и умолк. А кошки все отзывались и отзывались по очереди.
А потом все кончилось. Изваяние кошки начало опускаться в центре комнаты. Живые кошки еще немного полежали со сложенными лапками, затем, как по команде, поднялись и начали расходиться, не глядя друг на друга.
В другое время мне стало бы смешно, но сейчас было не до смеха. Я чуть не потеряла из виду Басю, поэтому, как только увидела его, сразу бросилась за ним. Страх остаться одной в этом кошачьем зазеркалье становился уже невыносимым.
И вот на обратном-то пути мы наткнулись на него.
У него был парик. И камзол. Вообще-то он был даже ничего, если бы не парик, румяна и отороченные кружевами кюлоты, – молодой, ухоженный. Только попахивало от него странно: бомжатиной и одновременно какими-то благовониями вроде пачулей. Завидев нас с Басей, он очень обрадовался и буквально бросился к нам.
– Мяу, – нервно мяукнул Бася и поспешил по коридору. Но я решила не обращать внимания на его оглядывания. В конце концов, Бася – кот. А это – человек, и ему явно нужна помощь. Я даже хотела его окликнуть, но постеснялась. А человек сам попытался заговорить со мной. Но я не поняла ни слова! Похоже, это был французский. Понятно, что не современный: тот, кто говорит на современном французском, не станет щеголять в вышитом камзоле и завитом парике. Да вот по-французски я не говорю, поэтому молча поклонилась ему и поманила за собой. Бася взвыл, будто я его страшно разочаровала.
Француз в парике торопился за нами. Странное дело, мы с Басей шли размеренным шагом, а французу приходилось заметно ускорить шаг, чтобы не отставать. И тут нас снова окликнули.
Я резко обернулась – голос был детский. И действительно, в нашу сторону бежала девочка лет десяти. Выглядела она тоже довольно странно, в длинном платье и закрытом головном уборе. Один рукав у нее был синим, второй – красным. Девочка приподняла подол своего платьица, чтобы добежать. Я хотела остановиться, но Баська, негодник, не дал мне этого – развернулся, задрал хвост и потопал дальше. Пришлось идти за ним.
Девочке пришлось еще хуже, чем французу. Если француз просто спешил, то она неслась стремглав, лишь бы успеть за нами.
И тут проклятые жезлы в моей руке начали гаснуть один за другим.
Казалось бы, все уже случилось. Я попала в зазеркалье, я увидела странный ритуал кошачьей церкви, за мной идут какие-то странные люди, а единственная ниточка, связывающая меня с реальностью, мой кот. Но нет – от мысли, что мы сейчас окажемся в этих коридорах и в полной темноте, у меня затряслись поджилки!
Один из потухших жезлов выпал из моей руки – я попыталась их встряхнуть, может быть, от этого они снова начнут светиться ярче. Баська взвыл так, будто я его ем заживо! Я послушно опустилась на четвереньки и начала шарить по полу, но так ничего и не нашла. Бася ждал меня некоторое время, потом тронул лапой, и мы снова пошли вперед.
Француз снова попытался заговорить. Девочка – тоже, ее язык я так и не опознала. Я молчала, потому что, стоило мне раскрыть рот, как Бася начинал выть не своим голосом – будто предупреждал о чем-то. Ноги у меня были уже как ватные, голова кружилась, в горле встал мертвый ком…
И вдруг я увидела свет.
Мы вывалились из моего зеркала, из моего трельяжа в мою комнату! Сказать по правде, я никогда еще не была так рада очутиться в собственной спальне…
Девочки не было. Должно быть, она отстала по пути.
Француз же выпал за мной. Бася выжидающе смотрел на него, будто знал, что сейчас произойдет. Я ничего не понимала.
Внезапно француз схватился за сердце и скорчился. Я бросилась к телефону, чтобы вызвать ему «скорую», но было уже поздно. Он упал на пол, и лучше бы я не видела, что с ним происходило… Как будто разложение, которое происходит за несколько месяцев, с ним случилось за несколько минут. В воздухе повис тяжелый запах тления, наконец, последние лоскуты его щегольского камзола дотлели, и в моей комнате остался только скрючившийся скелет.
Нет никакого сомнения, что с девочкой произошло бы то же самое. Бася, по крайней мере, мяукнул мне что-то утверждающее.
***
Нет, я не сошла с ума. И шампанского выпила всего пару бокалов.
Нет, мне это не приснилось. Не верите? Пересчитайте игрушечные жезлы, которые меня спасли в зазеркалье. Их было десять. Ровно десятка жезлов. Ну, или световых мечей, если вам так нравится. Теперь их девять. Десятый я потеряла в зазеркалье.
Но вот уже не в первый раз я ловлю себя на том, что пытаюсь высмотреть во всех зеркалах потерянный жезл. Он хранит тепло моей руки, и кто знает, какие существа захотят его тоже почувствовать? Надо бы вернуться за ним… И если Бася согласится, я за ним вернусь. Лишь бы он согласился.
Ведь без него я останусь в зазеркалье навсегда и присоединюсь к той девочке. И неизвестно, сколько еще людей скитается в коридорах, окружающих кошачью церковь…
Каждый год на спецквест я приношу текст про рыжего кота Басю. Это кот моего сокомандника по команде Славянского фолка, есличо.
Название: Кошачья церковь
Автор: Санди для WTF Kotiki 2018
Размер: мини, 1740 слов
Пейринг/Персонажи: кот, девушка
Категория: джен
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: идя в зазеркалье за котом, будьте готовы ко всему
Вы спрашиваете, откуда он тут взялся? Кто его убил? Да никто, он был жив, когда мы вышли из… а, ладно, все равно не поверите. Я понятия не имею, кто это! Когда я его увидела, он был одет, как на картинках из «страдающего Средневековья»! Там еще была девочка, но куда она делась, я тоже не знаю. Ну не виновата я, не знаю я, откуда у меня в комнате скелет! Это все мой кот… А впрочем, ладно, вы и в это тоже не поверите…
скрытый текст***
– Бася! Басенька!
Молчание.
– Бася! Я твою любимую еду купила! Иди кушать, Басенька!
Молчание.
– Бася! Ну, куда опять делся этот кот, а? Бася!
Я забеспокоилась. Бася в принципе не из тех, кто выскакивает из форточки к соседской кошке или ищет приключений на мохнатую задницу, но… А вдруг он заболел? Забился, как делают многие коты, под ванну или под диван и молча страдает там?
В разгар поисков кто-то мяукнул за спиной. Я резко обернулась – ну, так и есть, стоит рыжее сокровище и пялится на меня с таким видом, будто хочет спросить «хозяйка, ты чего фигней страдаешь?»
И это не в первый раз…
Вообще-то коты славятся своей просачиваемостью и привычкой исчезать в самый неподходящий момент. Но Бася в последнее время начал меня этим напрягать. Последней каплей стал вечер, в который я вернулась со дня рождения подружкиной дочери. Он меня не встретил.
Такого не бывало уже несколько лет. Чтобы Бася, да не вышел меня встречать? Немыслимо! И когда он снова появился, я решила за ним проследить.
Не знаю, что меня подталкивало к подвигам, – то ли немного шампанского, выпитого у подруги, то ли беспокойство за питомца, то ли просто давно ничего особенного не случалось в моей жизни. Но я припомнила, что Бася всякий раз после исчезновения появлялся из спальни. В спальне у нас нет ничего, за чем можно было бы спрятаться. Кровать достает до пола, под нее даже мышь не залезет. В шкаф и комод я всегда заглядываю – там он точно не прячется. Тумбочка и книжная полка отпадают. В тумбочку толстяк Бася и не поместится. Остается трельяж, куда ему тоже не влезть, он забит всякими полезными и не очень вещицами…
Но, к моему удивлению, Бася направился именно к трельяжу.
Что меня всегда восхищает в котах, – их целеустремленность даже там, куда они идут без всякой цели, просто от нечего делать. Выглядят они при этом так, будто готовы смести со своего пути даже льва.
Бася запрыгнул на трельяж, чудом не потревожив мои духи и косметику.
А потом шагнул прямо в зеркало.
Это уж никуда не годилось! Вы понимает, что значит «кот шагнул в зеркало»? Это значит, что или мне вообще нельзя пить шампанское, или у меня сами по себе начались галлюцинации. Ни то, ни другое меня совершенно не устраивало. Поэтому я и решила идти за ним – нужно же понять, черт побери, что происходит!
В зеркале стояла непроглядная темнота. Собственно, как и в спальне. Фонарика или переносной лампы у меня нет, зато дочь подружки на прощание насовала мне кучу игрушечных не то жезлов, не то световых мечей – не меньше десятка. Они испускали слабое разноцветное сияние.
И я, захватив с собой этот пучок лайтсайберов, поспешила за Басей.
За спиной раздался грохот – мне оставалось только надеяться, что я ничего не сломала. А Бася обернулся, сверкнул на меня глазами и бодро пошуровал дальше.
Когда моя комната закончилась, мы очутились в длинном темном коридоре. Путь мне освещали только мои мерцающие жезлы. Ничего приятного я и не ожидала увидеть, но мне стало очень не по себе, когда мы с Басей наткнулись на книгу.
Обыкновенную книгу.
Я нагнулась и прочла надпись: «Туманность Андромеды». Видимо, кто-то читал Ефремова и случайно забросил томик в зазеркалье. Книга мне нравилась, я хотела забрать ее, но Бася внезапно очутился рядом со мной. На морде его читалась ярость – я никогда его таким не видела! Он злобно зашипел и ударил меня по руке лапой.
– Ну ладно, ладно, – растерянно пробормотала я, кладя книгу на место.
Коридор вел нас дальше. Он разветвлялся, и вдруг я увидела окно, а в окне – силуэт. Какой-то человек смутно виднелся в полутемном помещении. Я поднесла светящиеся жезлы к окну. Человек сразу же бросился ко мне.
Я видела его ладони, прижавшиеся к мутному стеклу, его лицо – рыбьи глаза, расплющенные о стекло нос, губы и подбородок, я почти слышала, что он мне говорит, но Бася опять подбежал ко мне. Он мяукал так жалобно, что я невольно присела и взяла его на руки. Но Бася вывернулся и побежал дальше, то и дело оборачиваясь.
– Погоди, – сказала я. – Его надо выпустить.
– Мяу! – протестующее взвыл Бася.
Чем дальше, тем страшнее мне становилось. Что, если я заблужусь в этих коридорах? Вроде бы путаться здесь негде, один и тот же коридор тянется и тянется… но что-то мне подсказывало, что без кота-проводника и в этом пустом коридоре можно остаться навсегда.
Бася тем временем уже дошел почти до конца – коридор уткнулся в тупик. Я поспешила за ним. В тупике обнаружилась дверь с кошачьей дверцей. Бася уверенно юркнул в дверцу, а я толкнула большую дверь.
В огромном помещении толпились кошки. Рыжие, серые, белые, породистые и беспородные, тощие и холеные, они бродили по помещению все с тем же кошачьим целеустремленным видом, и я задалась вопросом, а знают ли они, зачем сюда пришли?
Оказалось – знали.
После нас с Басей пришло еще несколько котов, и они все дружно улеглись, сложив лапки, и замурлыкали. В их мурлыкании слышалась четкая мелодия, слышался ритм, мне даже почудились какие-то слова, но разобрать их не удавалось. Я заметила, что они все лежат мордочкой к центру, образуя целый пушистый круг, но в центре этого круга оставалось свободное пространство.
Медленно-медленно в центре свободного пространства появилось что-то вроде изваяния. Образ огромной кошки, сидящей с поднятой лапкой, грубо высеченный из серого камня. Кошки замурлыкали громче и ритмичнее, поджимая лапки под себя. Я опустилась на одно колено – у меня создалось впечатление, что это какой-то религиозный ритуал. Затем посреди общего мурлыканья раздался кошачий вскрик.
Второй…
Третий…
Когда дошла очередь до Баси, он тоже крикнул низким рычащим голосом и умолк. А кошки все отзывались и отзывались по очереди.
А потом все кончилось. Изваяние кошки начало опускаться в центре комнаты. Живые кошки еще немного полежали со сложенными лапками, затем, как по команде, поднялись и начали расходиться, не глядя друг на друга.
В другое время мне стало бы смешно, но сейчас было не до смеха. Я чуть не потеряла из виду Басю, поэтому, как только увидела его, сразу бросилась за ним. Страх остаться одной в этом кошачьем зазеркалье становился уже невыносимым.
И вот на обратном-то пути мы наткнулись на него.
У него был парик. И камзол. Вообще-то он был даже ничего, если бы не парик, румяна и отороченные кружевами кюлоты, – молодой, ухоженный. Только попахивало от него странно: бомжатиной и одновременно какими-то благовониями вроде пачулей. Завидев нас с Басей, он очень обрадовался и буквально бросился к нам.
– Мяу, – нервно мяукнул Бася и поспешил по коридору. Но я решила не обращать внимания на его оглядывания. В конце концов, Бася – кот. А это – человек, и ему явно нужна помощь. Я даже хотела его окликнуть, но постеснялась. А человек сам попытался заговорить со мной. Но я не поняла ни слова! Похоже, это был французский. Понятно, что не современный: тот, кто говорит на современном французском, не станет щеголять в вышитом камзоле и завитом парике. Да вот по-французски я не говорю, поэтому молча поклонилась ему и поманила за собой. Бася взвыл, будто я его страшно разочаровала.
Француз в парике торопился за нами. Странное дело, мы с Басей шли размеренным шагом, а французу приходилось заметно ускорить шаг, чтобы не отставать. И тут нас снова окликнули.
Я резко обернулась – голос был детский. И действительно, в нашу сторону бежала девочка лет десяти. Выглядела она тоже довольно странно, в длинном платье и закрытом головном уборе. Один рукав у нее был синим, второй – красным. Девочка приподняла подол своего платьица, чтобы добежать. Я хотела остановиться, но Баська, негодник, не дал мне этого – развернулся, задрал хвост и потопал дальше. Пришлось идти за ним.
Девочке пришлось еще хуже, чем французу. Если француз просто спешил, то она неслась стремглав, лишь бы успеть за нами.
И тут проклятые жезлы в моей руке начали гаснуть один за другим.
Казалось бы, все уже случилось. Я попала в зазеркалье, я увидела странный ритуал кошачьей церкви, за мной идут какие-то странные люди, а единственная ниточка, связывающая меня с реальностью, мой кот. Но нет – от мысли, что мы сейчас окажемся в этих коридорах и в полной темноте, у меня затряслись поджилки!
Один из потухших жезлов выпал из моей руки – я попыталась их встряхнуть, может быть, от этого они снова начнут светиться ярче. Баська взвыл так, будто я его ем заживо! Я послушно опустилась на четвереньки и начала шарить по полу, но так ничего и не нашла. Бася ждал меня некоторое время, потом тронул лапой, и мы снова пошли вперед.
Француз снова попытался заговорить. Девочка – тоже, ее язык я так и не опознала. Я молчала, потому что, стоило мне раскрыть рот, как Бася начинал выть не своим голосом – будто предупреждал о чем-то. Ноги у меня были уже как ватные, голова кружилась, в горле встал мертвый ком…
И вдруг я увидела свет.
Мы вывалились из моего зеркала, из моего трельяжа в мою комнату! Сказать по правде, я никогда еще не была так рада очутиться в собственной спальне…
Девочки не было. Должно быть, она отстала по пути.
Француз же выпал за мной. Бася выжидающе смотрел на него, будто знал, что сейчас произойдет. Я ничего не понимала.
Внезапно француз схватился за сердце и скорчился. Я бросилась к телефону, чтобы вызвать ему «скорую», но было уже поздно. Он упал на пол, и лучше бы я не видела, что с ним происходило… Как будто разложение, которое происходит за несколько месяцев, с ним случилось за несколько минут. В воздухе повис тяжелый запах тления, наконец, последние лоскуты его щегольского камзола дотлели, и в моей комнате остался только скрючившийся скелет.
Нет никакого сомнения, что с девочкой произошло бы то же самое. Бася, по крайней мере, мяукнул мне что-то утверждающее.
***
Нет, я не сошла с ума. И шампанского выпила всего пару бокалов.
Нет, мне это не приснилось. Не верите? Пересчитайте игрушечные жезлы, которые меня спасли в зазеркалье. Их было десять. Ровно десятка жезлов. Ну, или световых мечей, если вам так нравится. Теперь их девять. Десятый я потеряла в зазеркалье.
Но вот уже не в первый раз я ловлю себя на том, что пытаюсь высмотреть во всех зеркалах потерянный жезл. Он хранит тепло моей руки, и кто знает, какие существа захотят его тоже почувствовать? Надо бы вернуться за ним… И если Бася согласится, я за ним вернусь. Лишь бы он согласился.
Ведь без него я останусь в зазеркалье навсегда и присоединюсь к той девочке. И неизвестно, сколько еще людей скитается в коридорах, окружающих кошачью церковь…
Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
Я смог ужа!
— Ма бене! — послышался сердитый голос. — Бамбино, я велел тебе не опаздывать!
— Но я же вовремя, — пискнул тоненький голос Жени Сереньких и осекся. — Простите, мессир Джиакомо. Готов понести любое наказание!
Мессир Джиакомо — очень высокий, ссохшийся старик с длинным и острым, как вороний клюв, носом и живыми черными глазами — повернулся к Жене.
— Разотрешь вон те ингредиенти, — приказал он, указывая на столик, заставленный колбами, ретортами и тиглями. Ингредиенты, которые следовало растирать, помещались в ступках с пестиками, и одного взгляда Жене хватило, чтобы приуныть. Как много! А они же наверняка еще и твердые, как сердце Валентины Степановны, директора Жениной школы… — А потом, — тут воронья физиономия мессира Джиакомо приняла хитрое выражение, — ми начнем практикальное занятие!
скрытый текстПрактические занятия! Сердце Жени забилось. Это и понятно, если учесть, теорию чего они с мессиром штудировали последние два месяца, — превращения предметов и существ. Предмет был необыкновенно сложный, и мессир Джиакомо то и дело повторял: «Будь внимательнее, бамбино мио! Если не освоишь эту часть обучения, останешься, как синьорина — придется всю жизнь составлять приворотные зелья!» Почему-то мессир Джиакомо был уверен, что девчонки ни на что большее не способны. А составлять приворотные зелья Жене совсем не хотелось. «Вот скучища-то!» — и с этой мыслью Жене пришлось приступить к растиранию…
Как наказание это вполне годилось, но мессир Джиакомо использовал порошки аметиста и изумруда, и щечки щитомордника, и лепестки азалии, и ягоды вороньего глаза, и черт знает еще какие субстанции для вполне практических целей. Все зелья, которые он из них сотворял, помогали исцелять и превращать. К счастью для Жени, в пятом классе никто еще не читает Лавкрафта, поэтому мысль о порошке из костей покойников не приходила Жене в голову. Покойники внушали Жене непреходящий ужас.
Мессир Джиакомо следил за стараниями Жени, поджимая губы. Может, он считал, что пятикласснику еще рано быть учеником настоящего колдуна. А может, был уверен, что пятиклассник из Петербурга вообще не годится в колдуны… или, наоборот, годится, но не в такие, каким был он сам.
— У вас есть свои традиционе, — разлепил он поджатые губы, и до Жени дошло, что вторая мысль была правильной. — Шамани, жрици, варьяги, карели, Том оф Финланд…
— Мессир Джиакомо, у нас же не Финляндия, а Россия!
— Молчать, бамбино мио! Ты очень усердиешься… стараешься, но делаешь это без уважения!
Жене хотелось, чтобы он продолжил про традиции. Мессир Джиакомо рассказывал много очень интересного про свою прежнюю жизнь. Например, о том, как он ассистировал самому Джордано Бруно и после трагической гибели Бруно попытался продолжить его дело, но не справился с Тем, Кого вызвал, и вынужден был бежать как можно дальше — в Сибирь. С сибирскими шаманами маг и волшебник, однако, не ужился и перебрался сперва в Москву, а потом и в Петербург, строившийся на его глазах… Жене — как всякому очень продвинутому пятикласснику — было известно, что Джордано Бруно открыл природу звезд и выдвинул идею внеземного разума, но мессир Джиакомо называл его величайшим магом того времени, а спорить с учителем было не с руки. Еще выгонит… Однако мессир Джиакомо оборвал свою речь и поставил перед Женей фаянсовую тарелку с розочками.
— Ну, бамбино! — нетерпеливо прикрикнул он.
Отложить пестик.
Сосредоточиться.
Медленно — так, как учил мессир Джиакомо, — с теми же интонациями, вкладывая на иктах максимум магической энергии, — произнести заклинание…
Раздалось шипение, яркая вспышка сверкнула. Вместо тарелки на столе стояла миска с ежиками.
— Хорошо, но слабо, — проговорил мессир Джиакомо.
Повторить все еще раз…
Вспышка.
Хлопок.
Вместо миски на столе очутился плюшевый ежик.
— Хорошо, бамбино! А теперь измени конфигурацию!
Следующее превращение подарило Жене футболку с ежиком.
— Почему этот колюч… как его… все время? — сварливо поинтересовался мессир Джиакомо.
— Люблю ежиков…
— Как синьорина! — припечатал мессир. — Бамбино должен любить доспехи, мечи и кинжалы!
Жене пришлось издать тяжкий вздох и превратить следующую тарелку в кинжал. Но на рукояти все равно был выгравирован ежик. К ежикам у Жени была неизбывная любовь.
«Надо изменить имидж, — подумалось Жене. — Ну что это: джинсы, футболка, веснушки… Попрошу маму сшить черный плащ. О, теперь же можно его создать!» — И строгий пиджак, надеваемый Женей в школу, после заклинания с хлопком и вспышкой превратился в длинный плащ с капюшоном, как у настоящего волшебника.
С ежиками по низу.
— Неисправим! — заключил мессир Джиакомо.
***
Последующие несколько дней мессир Джиакомо обучал Женю превращать живых существ. Например, мерзкого комара — в божью коровку.
— А они наследуют инстинкты изначального существа или приобретают инстинкты того, в кого превращаются?
Такого вопроса мессир не ожидал.
— Ну, если божья коровка будет вести себя, как комар, она же сдохнет…
— Нашел, о чем думать, бамбино мио! Маги — высшие существа, их не должно волновать сдохание божьей коровки! Готовься, завтра у тебя зачет. Не сдашь — будешь всегда как синьорина. А сдашь… — мессир, как никогда более похожий на ворона, сделал драматическую паузу, — я научу тебя тайным вещам.
— Некромантии? — с восторгом выдохнули Женины губы.
— Болван! Этого я и сам не знаю, — вздохнул маг. — Превращать себя!
…Любой пятиклассник боится экзамена больше, чем уколов и директора, хотя директор в Жениной школе была еще та вредная тетка. Поэтому описать волнение Жени невозможно: веснушки ярко выступили на побелевшем лице, побелели костяшки пальцев, а искусанные губы, наоборот, стали алыми, как у вампира. В голове у бедняги крутились заклинания — превращения и обратного превращения, — как заведенные. Но мессира Джиакомо это не волновало. Он принес в клетках зайца, волчонка, лисицу и ужа.
— Фаччамо! — скомандовал маг.
Заклинание — нараспев, с ударениями на иктах.
Хлопок.
Вспышка.
Вместо зайца сидел длинноухий ежик!
Заклинание.
Хлопок.
Вспышка.
Серый еж сурового вида оскалил зубы.
Заклинание.
Хлопок.
Вспышка.
Ярко-рыжий ежик с длинным хвостом…
— Погодите, — голос Жени зазвучал умоляюще, — я их сейчас расколдую, а? Вы же сами говорили, что они могут утратить свою сущность, если будут слишком долго заколдованными!
— Глупый бамбино! Сентиментале комо синьорина! Ну давай!
Заяц, волчонок и лиса разбежались в разные стороны. Остался уж. А уж — это не так-то просто, ведь остальные животные были млекопитающими, а уж — нет. Он требовал более серьезного изменения сущности. Для Жени и это было, в общем, несложно, но мандраж давал себя знать.
Заклинание.
И — ничего…
Опять заклинание.
И опять ничего.
Заклинание усиления! Мощный выброс силы! Еще раз!
Мессир Джиакомо раздраженно поднялся и вышел, бросив напоследок: «Бамбино, если ты не сумеешь превратить животное одного образа в другое, ты — глупая синьорина!» От такой угрозы, естественно, у Жени совершенно разбежались все мысли в голове… Но что делать? Сдавать-то надо!
Заклинание.
Опять ничего.
И с горя у Жени вдруг возникла идея — а не начать ли с заклинания обратного превращения? Предварительно усилив и увеличив Предельно Мощным выбросом силы…
Соседям мессира Джиакомо в некотором роде повезло. Будучи человеком старых правил, он не пожелал обустроить жилище и алхимическую лабораторию в квартире и выкупил одноэтажный домик — по-видимому, он планировался как подсобное помещение, но мессиру там было удобно, хоть он и ворчал, что настоящему магу и волшебнику полагается дворец. И сейчас этот несостоявшийся дворец распался, как карточный домик. Стены развалились в разные стороны с грохотом и шумом, тучи пыли взметнулись к небу, а крыша… крыша унеслась ввысь на спине того, во что превратился уж, и соскользнула, сброшенная огромными распростертыми крыльями.
— Смотрите! — голос у Жени сорвался. — Это же дракон!
Два мухомора возле ужа тоже… превратились. В двух людей, одетых в рыцарские латы. Один из них немедленно упер меч в Женино горло.
— А ты кто?
— Я Женя Сереньких… маг и волшебник… сдаю зачет по превращениям, — еле вырвалось у Жени.
Мессир Джиакомо, панически вопя и размахивая руками, подскочил к Жене.
— Миа каса! Миа лабораториа! — стенал он. — Но, бамбино мио, это же формидабиле! Ты смог ужа! Так не можно быть! Ужа!
— Он… сам…
Мессир Джиакомо мог бы сказать, что само по себе ничего не делается, но ему этого не дали.
— А что нам делать с чужаком? — поинтересовался один из рыцарей, приставляя меч уже к горлу мессира.
— Тащи его на плаху, — посоветовал его товарищ, угрожая мечом Жене.
— Прекратите, — приказал дракон. Голос у него был необычайно низкий и гулкий, как из бочки, но в целом добродушный. — Господин маг, я бы на вашем месте принял зачет у юной леди, а потом оставил нас в покое. Мы с этими двумя… господами превратились в мелких существ, чтобы переждать годы и века неверия в драконов и рыцарей. Но раз вы помешали нам жить превращенными, значит, время пришло!
— Извините, — пролепетала донельзя удрученная Женя. — Я не знала, что вы хотите…
— …Сохранить инкогнито, — напыщенно подхватил мессир Джиакомо. — Но почему леди?
— Ну… вы же все время говорили, что у девочек с магией ничего не получится, вот я и сказала, что я мальчик, — Женя совсем расстроилась.
Рыцари вздохнули и пригорюнились
— А хотите, я вам помогу? — спросила Женя. — Я вас превращу…
— В ежиков, — буркнул мессир Джиакомо.
— В ежиков не получится, — призналась Женя. — Я пока умею только те превращения, которые с равными по весу. А давайте в слона? Ну, и… в тигров, — предложила она рыцарям. — Хотите стать тиграми?
Дракон сел на хвост.
— Надо подумать, — заявил он и шумно вздохнул, сдув простыню с чужого балкона. — Что такое слон?
— Думайте поскорее, а то уже пожарные едут, — Женя расслышала завывание сирены. — И, наверное, полиция.
Дракон вздохнул и проговорил несколько слов. Ослепительная вспышка на миг заставила Женю и мессира Джиакомо зажмуриться, а когда они открыли глаза, на месте рыцарей сидели два сокола, а на месте дракона — орел.
— Я всегда знал, что от синьорины можно ожидать большего, чем от мужчин, но это уж слишком. Надеюсь, бам… то есть кара миа, ты не будешь повторять то заклинание с Предельно Мощным выбросом силы? — вкрадчиво произнес мессир Джиакомо, обозревая разруху во дворе и обломки крыши.
— Ну, я еще заклинание усиления добави… — начала было объяснять Женя, но мессир Джиакомо не дослушал.
— Я очень прошу тебя его не повторять. Особенно в моем присутствии. Превращаться в ворона интересно, когда ты родился кем-то другим, но мне, знаешь ли, нравится быть человеком.
— Но я же вовремя, — пискнул тоненький голос Жени Сереньких и осекся. — Простите, мессир Джиакомо. Готов понести любое наказание!
Мессир Джиакомо — очень высокий, ссохшийся старик с длинным и острым, как вороний клюв, носом и живыми черными глазами — повернулся к Жене.
— Разотрешь вон те ингредиенти, — приказал он, указывая на столик, заставленный колбами, ретортами и тиглями. Ингредиенты, которые следовало растирать, помещались в ступках с пестиками, и одного взгляда Жене хватило, чтобы приуныть. Как много! А они же наверняка еще и твердые, как сердце Валентины Степановны, директора Жениной школы… — А потом, — тут воронья физиономия мессира Джиакомо приняла хитрое выражение, — ми начнем практикальное занятие!
скрытый текстПрактические занятия! Сердце Жени забилось. Это и понятно, если учесть, теорию чего они с мессиром штудировали последние два месяца, — превращения предметов и существ. Предмет был необыкновенно сложный, и мессир Джиакомо то и дело повторял: «Будь внимательнее, бамбино мио! Если не освоишь эту часть обучения, останешься, как синьорина — придется всю жизнь составлять приворотные зелья!» Почему-то мессир Джиакомо был уверен, что девчонки ни на что большее не способны. А составлять приворотные зелья Жене совсем не хотелось. «Вот скучища-то!» — и с этой мыслью Жене пришлось приступить к растиранию…
Как наказание это вполне годилось, но мессир Джиакомо использовал порошки аметиста и изумруда, и щечки щитомордника, и лепестки азалии, и ягоды вороньего глаза, и черт знает еще какие субстанции для вполне практических целей. Все зелья, которые он из них сотворял, помогали исцелять и превращать. К счастью для Жени, в пятом классе никто еще не читает Лавкрафта, поэтому мысль о порошке из костей покойников не приходила Жене в голову. Покойники внушали Жене непреходящий ужас.
Мессир Джиакомо следил за стараниями Жени, поджимая губы. Может, он считал, что пятикласснику еще рано быть учеником настоящего колдуна. А может, был уверен, что пятиклассник из Петербурга вообще не годится в колдуны… или, наоборот, годится, но не в такие, каким был он сам.
— У вас есть свои традиционе, — разлепил он поджатые губы, и до Жени дошло, что вторая мысль была правильной. — Шамани, жрици, варьяги, карели, Том оф Финланд…
— Мессир Джиакомо, у нас же не Финляндия, а Россия!
— Молчать, бамбино мио! Ты очень усердиешься… стараешься, но делаешь это без уважения!
Жене хотелось, чтобы он продолжил про традиции. Мессир Джиакомо рассказывал много очень интересного про свою прежнюю жизнь. Например, о том, как он ассистировал самому Джордано Бруно и после трагической гибели Бруно попытался продолжить его дело, но не справился с Тем, Кого вызвал, и вынужден был бежать как можно дальше — в Сибирь. С сибирскими шаманами маг и волшебник, однако, не ужился и перебрался сперва в Москву, а потом и в Петербург, строившийся на его глазах… Жене — как всякому очень продвинутому пятикласснику — было известно, что Джордано Бруно открыл природу звезд и выдвинул идею внеземного разума, но мессир Джиакомо называл его величайшим магом того времени, а спорить с учителем было не с руки. Еще выгонит… Однако мессир Джиакомо оборвал свою речь и поставил перед Женей фаянсовую тарелку с розочками.
— Ну, бамбино! — нетерпеливо прикрикнул он.
Отложить пестик.
Сосредоточиться.
Медленно — так, как учил мессир Джиакомо, — с теми же интонациями, вкладывая на иктах максимум магической энергии, — произнести заклинание…
Раздалось шипение, яркая вспышка сверкнула. Вместо тарелки на столе стояла миска с ежиками.
— Хорошо, но слабо, — проговорил мессир Джиакомо.
Повторить все еще раз…
Вспышка.
Хлопок.
Вместо миски на столе очутился плюшевый ежик.
— Хорошо, бамбино! А теперь измени конфигурацию!
Следующее превращение подарило Жене футболку с ежиком.
— Почему этот колюч… как его… все время? — сварливо поинтересовался мессир Джиакомо.
— Люблю ежиков…
— Как синьорина! — припечатал мессир. — Бамбино должен любить доспехи, мечи и кинжалы!
Жене пришлось издать тяжкий вздох и превратить следующую тарелку в кинжал. Но на рукояти все равно был выгравирован ежик. К ежикам у Жени была неизбывная любовь.
«Надо изменить имидж, — подумалось Жене. — Ну что это: джинсы, футболка, веснушки… Попрошу маму сшить черный плащ. О, теперь же можно его создать!» — И строгий пиджак, надеваемый Женей в школу, после заклинания с хлопком и вспышкой превратился в длинный плащ с капюшоном, как у настоящего волшебника.
С ежиками по низу.
— Неисправим! — заключил мессир Джиакомо.
***
Последующие несколько дней мессир Джиакомо обучал Женю превращать живых существ. Например, мерзкого комара — в божью коровку.
— А они наследуют инстинкты изначального существа или приобретают инстинкты того, в кого превращаются?
Такого вопроса мессир не ожидал.
— Ну, если божья коровка будет вести себя, как комар, она же сдохнет…
— Нашел, о чем думать, бамбино мио! Маги — высшие существа, их не должно волновать сдохание божьей коровки! Готовься, завтра у тебя зачет. Не сдашь — будешь всегда как синьорина. А сдашь… — мессир, как никогда более похожий на ворона, сделал драматическую паузу, — я научу тебя тайным вещам.
— Некромантии? — с восторгом выдохнули Женины губы.
— Болван! Этого я и сам не знаю, — вздохнул маг. — Превращать себя!
…Любой пятиклассник боится экзамена больше, чем уколов и директора, хотя директор в Жениной школе была еще та вредная тетка. Поэтому описать волнение Жени невозможно: веснушки ярко выступили на побелевшем лице, побелели костяшки пальцев, а искусанные губы, наоборот, стали алыми, как у вампира. В голове у бедняги крутились заклинания — превращения и обратного превращения, — как заведенные. Но мессира Джиакомо это не волновало. Он принес в клетках зайца, волчонка, лисицу и ужа.
— Фаччамо! — скомандовал маг.
Заклинание — нараспев, с ударениями на иктах.
Хлопок.
Вспышка.
Вместо зайца сидел длинноухий ежик!
Заклинание.
Хлопок.
Вспышка.
Серый еж сурового вида оскалил зубы.
Заклинание.
Хлопок.
Вспышка.
Ярко-рыжий ежик с длинным хвостом…
— Погодите, — голос Жени зазвучал умоляюще, — я их сейчас расколдую, а? Вы же сами говорили, что они могут утратить свою сущность, если будут слишком долго заколдованными!
— Глупый бамбино! Сентиментале комо синьорина! Ну давай!
Заяц, волчонок и лиса разбежались в разные стороны. Остался уж. А уж — это не так-то просто, ведь остальные животные были млекопитающими, а уж — нет. Он требовал более серьезного изменения сущности. Для Жени и это было, в общем, несложно, но мандраж давал себя знать.
Заклинание.
И — ничего…
Опять заклинание.
И опять ничего.
Заклинание усиления! Мощный выброс силы! Еще раз!
Мессир Джиакомо раздраженно поднялся и вышел, бросив напоследок: «Бамбино, если ты не сумеешь превратить животное одного образа в другое, ты — глупая синьорина!» От такой угрозы, естественно, у Жени совершенно разбежались все мысли в голове… Но что делать? Сдавать-то надо!
Заклинание.
Опять ничего.
И с горя у Жени вдруг возникла идея — а не начать ли с заклинания обратного превращения? Предварительно усилив и увеличив Предельно Мощным выбросом силы…
Соседям мессира Джиакомо в некотором роде повезло. Будучи человеком старых правил, он не пожелал обустроить жилище и алхимическую лабораторию в квартире и выкупил одноэтажный домик — по-видимому, он планировался как подсобное помещение, но мессиру там было удобно, хоть он и ворчал, что настоящему магу и волшебнику полагается дворец. И сейчас этот несостоявшийся дворец распался, как карточный домик. Стены развалились в разные стороны с грохотом и шумом, тучи пыли взметнулись к небу, а крыша… крыша унеслась ввысь на спине того, во что превратился уж, и соскользнула, сброшенная огромными распростертыми крыльями.
— Смотрите! — голос у Жени сорвался. — Это же дракон!
Два мухомора возле ужа тоже… превратились. В двух людей, одетых в рыцарские латы. Один из них немедленно упер меч в Женино горло.
— А ты кто?
— Я Женя Сереньких… маг и волшебник… сдаю зачет по превращениям, — еле вырвалось у Жени.
Мессир Джиакомо, панически вопя и размахивая руками, подскочил к Жене.
— Миа каса! Миа лабораториа! — стенал он. — Но, бамбино мио, это же формидабиле! Ты смог ужа! Так не можно быть! Ужа!
— Он… сам…
Мессир Джиакомо мог бы сказать, что само по себе ничего не делается, но ему этого не дали.
— А что нам делать с чужаком? — поинтересовался один из рыцарей, приставляя меч уже к горлу мессира.
— Тащи его на плаху, — посоветовал его товарищ, угрожая мечом Жене.
— Прекратите, — приказал дракон. Голос у него был необычайно низкий и гулкий, как из бочки, но в целом добродушный. — Господин маг, я бы на вашем месте принял зачет у юной леди, а потом оставил нас в покое. Мы с этими двумя… господами превратились в мелких существ, чтобы переждать годы и века неверия в драконов и рыцарей. Но раз вы помешали нам жить превращенными, значит, время пришло!
— Извините, — пролепетала донельзя удрученная Женя. — Я не знала, что вы хотите…
— …Сохранить инкогнито, — напыщенно подхватил мессир Джиакомо. — Но почему леди?
— Ну… вы же все время говорили, что у девочек с магией ничего не получится, вот я и сказала, что я мальчик, — Женя совсем расстроилась.
Рыцари вздохнули и пригорюнились
— А хотите, я вам помогу? — спросила Женя. — Я вас превращу…
— В ежиков, — буркнул мессир Джиакомо.
— В ежиков не получится, — призналась Женя. — Я пока умею только те превращения, которые с равными по весу. А давайте в слона? Ну, и… в тигров, — предложила она рыцарям. — Хотите стать тиграми?
Дракон сел на хвост.
— Надо подумать, — заявил он и шумно вздохнул, сдув простыню с чужого балкона. — Что такое слон?
— Думайте поскорее, а то уже пожарные едут, — Женя расслышала завывание сирены. — И, наверное, полиция.
Дракон вздохнул и проговорил несколько слов. Ослепительная вспышка на миг заставила Женю и мессира Джиакомо зажмуриться, а когда они открыли глаза, на месте рыцарей сидели два сокола, а на месте дракона — орел.
— Я всегда знал, что от синьорины можно ожидать большего, чем от мужчин, но это уж слишком. Надеюсь, бам… то есть кара миа, ты не будешь повторять то заклинание с Предельно Мощным выбросом силы? — вкрадчиво произнес мессир Джиакомо, обозревая разруху во дворе и обломки крыши.
— Ну, я еще заклинание усиления добави… — начала было объяснять Женя, но мессир Джиакомо не дослушал.
— Я очень прошу тебя его не повторять. Особенно в моем присутствии. Превращаться в ворона интересно, когда ты родился кем-то другим, но мне, знаешь ли, нравится быть человеком.
Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
Любовное яйцо
– Эй, Кощей, нежить чугунная! А ну, выходи на смертный бой! Отведай силушки богатырской, – Иван-богатырь умолк, переводя дух, и полюбовался нетронутой красотой заповедного леса.
…А и велики дубы да сосны в том лесу, и красна-сладка земляника, и грибы – с бутылку, и цветы лесные – краше не бывает. И широка да велика была поляна, на которую Иван вышел, дабы сразить злого Кощея-чародея.
скрытый текстПро то, что этот Кощей творил, Иван слышал так – урывками. Вроде бы ничего не творил; сидел себе в чугунном дворце за каменными горами, книжки заморские про любовь содомскую почитывал и песни скоморошьи по вечерам слушал, а коли сплетням верить – так и сам певал. Да люд простой, досужий да нетрезвый, имя Кощеево на каждом углу трепал. Даже специальную завалинку нашли, куда сходились нарочно для того, чтобы Кощея побранить, ревматизм его нарочитый обсудить да новую каверзу, им якобы замысленную, присочинить.
Умный богатырь бы шикнул на бездельников и дальше пошел, да вот беда – Иванушка, хоть и богатырь, дурачком удался. Взял он свой меч (батюшка его дедушки когда-то баял, что это и есть тот самый Кладенец), оседлал Жучку – коня богатырского, который кобылой оказался, и пошел воевать Кощеев замок…
– Чего орешь, дурак? – крикнули сверху. – Нешто не знаешь, где Кощей? И ежели хочешь, чтобы он чего-то там отведал, так у лукоморья дуб, на дубу том сундук, в сундуке заяц, в зайце утка…
– Да знаю я, чего прицепилась? – буркнул Иван, но сверху добили:
– А в утке яйцо!
– Пошел за яйцом, – резюмировал Иван.
Долго ли, коротко ли… Нашел. Дуб тот, хоть и толстый, низеньким оказался. Сундук с него сам на Ивана свалился – палец придавил. Заяц утку прямо в руки выплюнул, а утка яйцо обронила – и ну лететь, ровно сапсан какой. А яичко-то не простое – тепленькое, розовенькое… ну не яйцо, а конфекта заграничная!
Позабыл Иван о своем богатырском намерении Кощея ухлопать. Сидит, яйцом тем, как цацкой детской, балуется. То погладит его, то покатает, то лизнет. А лизать Ивану особо любо показалось: яйцо на ощупь гладкое, прямо шелковое, а на вкус – сладкое, как молоко с медом!
Кощей сидел и беседы со Змеем Горынычем беседовал. Умные беседы вел, не то, что фандом его деревенский. И про то, как Жар-птицу от Бурариби заморской отличить, и про то, как Боровика умаслить, чтобы грибов побольше давал, и про то, как колтка – духа бузинного – приручить. И вдруг…
Ровно чья рука теплая в пах легла. Запнулся Кощей, с речи сбился, но сразу успокоился и продолжил. А рука-то пошевелила! Яйца нежно так, ласково взяла, перекатывает, волоски шелковы перебирает пальцами теплыми, играет ими… Кощею аж жарко стало. Щеки бледные зарумянились, кожа тонка загорелась.
Змей Горыныч, чего уж там, давно к нему приглядывался. Не тощим да хирным – стройным да изящным ему Кощей казался. И пальцы его с черными ногтями – не паучьими да узловатыми, а хрупкими да артис-ти-чес-кими. И лицо бледное Кощеево Змей утонченным находил. И все переживал: как же я ему признаюсь-то в чувствах своих? Он – Царь Подгорный! А я кто? Змей хвостатый…
А Кощея тем временем прямо выгнуло на троне. Да и как не выгнуться? Рука неведома да невидима у него в штанах нашаривает, ласками наяривает! То в промежности пошалит, пощекочет, простату через кожу нащупает – и давай трогать-дразнить так, что у Кощея и дыхание перехватывает, и слезы на глазах выступают. То опять яйца тронет, нежит их, покатывает, подергивает – Кощей аж сам дергается, рвано воздух хватает, губы кусает, чтобы только не застонать при Змее. Ерзает, бедолажный, горит весь, на лбу жемчужинками испарина поблескивает.
Засмущался Змей Горыныч, но сообразил: вот оно! Коли сейчас к Кощеюшке лапы любящие не протянешь – так никогда уж не решишься.
Подвинулся он ближе и Кощея за ручку взял. Оно хоть и могуча да сильна была та воинска рука – а в Змеевой лапе и впрямь ручкой малой кажется. Застеснялся Кощей, да руки не отнял.
– Извини, Змеюшко, – говорит, – опять какой-то чертов богатырь мое яйцо любовное в сундуке нашел, да как же некстати!
– Да отчего же некстати, Кощеюшко, Царь ты мой Подгорный, свет мой ясный? – отвечает ему Змей Горыныч, а у самого уж и промеж задних лап, и в груди все горит-полыхает. – Али не люб я тебе, али потешиться не хочется?
– Ну, – зарделся Кощей, – ежели ты, Змеюшко – мил дружок сердечный мой, не против…
И как кинется ему на шею, котора со средней головой!
А рука богатырева, невидимая, тем временем у него до члена дотянулась. Капельку смазки, что уж выступила, по всей головке размазала, да ласково как! Оттянула тонкую кожицу, влажными пальцами головку трогает, так, что Кощей только ахает. Потом за стебель ухватила – а стебель тот знатный, твердый да крепкий – и давай туда-сюда двигаться!
– Гони ты его, Кощеюшко, – шепчет Змей Горыныч. – Я тебе лучше сделаю, в три языка вылижу, так, что ты мне в три горла кончишь…
– Да и я сам тебе то же самое сейчас сделаю, Змеюшко мой милый, – отвечает Кощей, – только не знаю я, как того богатыря окаянного отвадить. Они же что делают, подлые: поиграется яичком – и бросит, а мне самому себе телебонькать приходится!
– Теперь уж не придется, – отвечает Змей, – теперь я у тебя для того буду.
И была у них страсть великая, сообразная любви горячей, какая только у Горынычей да Царей Подгорных в сердце горит.
А когда натешились они друг другом, Кощей на ложе резное прилег да задремал, а Змей Горыныч тихонько, на коготках-цыпочках, из горницы выбрался…
Иван-дурак, богатырь недомысленный, все сидел у лукоморья да с яйцом игрался, когда на него крылатая тень пала.
– Ну, богатырь, пиши завещание, – шепнула одна голова и хихикнула.
– Точно! И не только он, и смерды поганые, которые сидят да Кощеюшке кости моют, – предложила вторая.
– И яйцо это спалим, – решила третья. – Теперь у Кощеюшки заместо одного любовного яйца – два моих!
…А и велики дубы да сосны в том лесу, и красна-сладка земляника, и грибы – с бутылку, и цветы лесные – краше не бывает. И широка да велика была поляна, на которую Иван вышел, дабы сразить злого Кощея-чародея.
скрытый текстПро то, что этот Кощей творил, Иван слышал так – урывками. Вроде бы ничего не творил; сидел себе в чугунном дворце за каменными горами, книжки заморские про любовь содомскую почитывал и песни скоморошьи по вечерам слушал, а коли сплетням верить – так и сам певал. Да люд простой, досужий да нетрезвый, имя Кощеево на каждом углу трепал. Даже специальную завалинку нашли, куда сходились нарочно для того, чтобы Кощея побранить, ревматизм его нарочитый обсудить да новую каверзу, им якобы замысленную, присочинить.
Умный богатырь бы шикнул на бездельников и дальше пошел, да вот беда – Иванушка, хоть и богатырь, дурачком удался. Взял он свой меч (батюшка его дедушки когда-то баял, что это и есть тот самый Кладенец), оседлал Жучку – коня богатырского, который кобылой оказался, и пошел воевать Кощеев замок…
– Чего орешь, дурак? – крикнули сверху. – Нешто не знаешь, где Кощей? И ежели хочешь, чтобы он чего-то там отведал, так у лукоморья дуб, на дубу том сундук, в сундуке заяц, в зайце утка…
– Да знаю я, чего прицепилась? – буркнул Иван, но сверху добили:
– А в утке яйцо!
– Пошел за яйцом, – резюмировал Иван.
Долго ли, коротко ли… Нашел. Дуб тот, хоть и толстый, низеньким оказался. Сундук с него сам на Ивана свалился – палец придавил. Заяц утку прямо в руки выплюнул, а утка яйцо обронила – и ну лететь, ровно сапсан какой. А яичко-то не простое – тепленькое, розовенькое… ну не яйцо, а конфекта заграничная!
Позабыл Иван о своем богатырском намерении Кощея ухлопать. Сидит, яйцом тем, как цацкой детской, балуется. То погладит его, то покатает, то лизнет. А лизать Ивану особо любо показалось: яйцо на ощупь гладкое, прямо шелковое, а на вкус – сладкое, как молоко с медом!
Кощей сидел и беседы со Змеем Горынычем беседовал. Умные беседы вел, не то, что фандом его деревенский. И про то, как Жар-птицу от Бурариби заморской отличить, и про то, как Боровика умаслить, чтобы грибов побольше давал, и про то, как колтка – духа бузинного – приручить. И вдруг…
Ровно чья рука теплая в пах легла. Запнулся Кощей, с речи сбился, но сразу успокоился и продолжил. А рука-то пошевелила! Яйца нежно так, ласково взяла, перекатывает, волоски шелковы перебирает пальцами теплыми, играет ими… Кощею аж жарко стало. Щеки бледные зарумянились, кожа тонка загорелась.
Змей Горыныч, чего уж там, давно к нему приглядывался. Не тощим да хирным – стройным да изящным ему Кощей казался. И пальцы его с черными ногтями – не паучьими да узловатыми, а хрупкими да артис-ти-чес-кими. И лицо бледное Кощеево Змей утонченным находил. И все переживал: как же я ему признаюсь-то в чувствах своих? Он – Царь Подгорный! А я кто? Змей хвостатый…
А Кощея тем временем прямо выгнуло на троне. Да и как не выгнуться? Рука неведома да невидима у него в штанах нашаривает, ласками наяривает! То в промежности пошалит, пощекочет, простату через кожу нащупает – и давай трогать-дразнить так, что у Кощея и дыхание перехватывает, и слезы на глазах выступают. То опять яйца тронет, нежит их, покатывает, подергивает – Кощей аж сам дергается, рвано воздух хватает, губы кусает, чтобы только не застонать при Змее. Ерзает, бедолажный, горит весь, на лбу жемчужинками испарина поблескивает.
Засмущался Змей Горыныч, но сообразил: вот оно! Коли сейчас к Кощеюшке лапы любящие не протянешь – так никогда уж не решишься.
Подвинулся он ближе и Кощея за ручку взял. Оно хоть и могуча да сильна была та воинска рука – а в Змеевой лапе и впрямь ручкой малой кажется. Застеснялся Кощей, да руки не отнял.
– Извини, Змеюшко, – говорит, – опять какой-то чертов богатырь мое яйцо любовное в сундуке нашел, да как же некстати!
– Да отчего же некстати, Кощеюшко, Царь ты мой Подгорный, свет мой ясный? – отвечает ему Змей Горыныч, а у самого уж и промеж задних лап, и в груди все горит-полыхает. – Али не люб я тебе, али потешиться не хочется?
– Ну, – зарделся Кощей, – ежели ты, Змеюшко – мил дружок сердечный мой, не против…
И как кинется ему на шею, котора со средней головой!
А рука богатырева, невидимая, тем временем у него до члена дотянулась. Капельку смазки, что уж выступила, по всей головке размазала, да ласково как! Оттянула тонкую кожицу, влажными пальцами головку трогает, так, что Кощей только ахает. Потом за стебель ухватила – а стебель тот знатный, твердый да крепкий – и давай туда-сюда двигаться!
– Гони ты его, Кощеюшко, – шепчет Змей Горыныч. – Я тебе лучше сделаю, в три языка вылижу, так, что ты мне в три горла кончишь…
– Да и я сам тебе то же самое сейчас сделаю, Змеюшко мой милый, – отвечает Кощей, – только не знаю я, как того богатыря окаянного отвадить. Они же что делают, подлые: поиграется яичком – и бросит, а мне самому себе телебонькать приходится!
– Теперь уж не придется, – отвечает Змей, – теперь я у тебя для того буду.
И была у них страсть великая, сообразная любви горячей, какая только у Горынычей да Царей Подгорных в сердце горит.
А когда натешились они друг другом, Кощей на ложе резное прилег да задремал, а Змей Горыныч тихонько, на коготках-цыпочках, из горницы выбрался…
Иван-дурак, богатырь недомысленный, все сидел у лукоморья да с яйцом игрался, когда на него крылатая тень пала.
– Ну, богатырь, пиши завещание, – шепнула одна голова и хихикнула.
– Точно! И не только он, и смерды поганые, которые сидят да Кощеюшке кости моют, – предложила вторая.
– И яйцо это спалим, – решила третья. – Теперь у Кощеюшки заместо одного любовного яйца – два моих!
Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
Северный свет
Бета: Somedy
— Бармен! Налей мне еще виски… Слушай, а как тебя зовут? Саша? Странное имя, должно быть, русское… Слушай, Саша, не подумай чего, мне просто нужен кто-нибудь, чтобы поговорить. Друг мой… Друг, понимаешь? Лучший друг! Он был мне как брат, и я ему был как брат. Эх… Саша, будешь виски? Давай, выпьем за дружбу…
скрытый текстДружка моего звали Шиффер. Он еще со школы был какой-то чудной — аутист, что ли, ну, неважно. Идет, весь такой сосредоточенный, как будто прислушивается к голосам в собственной голове, глазищи огромные, внутрь себя. Что он там, в себе, видел — Бог весть. Но видел.
Я, как пришел в эту школу, сразу наметил себе, кого первым отлупить, кого за ним. Я немножко боксом занимался, так что быстро пробил себе кулаками все, что хотел. А Шиффер этот не был в лидерах, правда, его и омежкой назвать было нельзя — так, ходит себе тень какая-то, никто его и не замечал. Да ему это и не надо было, он, наоборот, не выносил, когда его замечали. Но это-то меня и взбесило. В общем, подловил я его после уроков… Думал, ну я этой бледной немочи и задам!
Оказалось, его предки отвели на каратэ. Какой-то мозголом посоветовал — мол, займется единоборствами и научится социальному взаимодействию. Взаимодействию он, конечно, хрен научился, но я сколько ни пытался с ним драться, победить его мог только хитростью. Хитрить он совсем не умел.
А зато он умел рисовать. И меня к этому приохотил.
Ты, Саша, не подумай — он был не как другие аутисты. Другие ведь как? — копиисты они хорошие, а если сами чего красят, то у них картины получаются как фото. Вот здесь листочек — и на картине у них он будет здесь. Где волосок, где лепесток, — все у них как на оригинале. А этот… как будто свою душу, запертую и отъединенную от людей, он выпускал на бумагу, а потом на холст.
У меня тоже быстро начало получаться. Но я с самого начала любил изображать людей. Люди мне всегда были интересны, как вижу кого-нибудь — и начинаю придумывать: что он любит, чем живет, что думает, от чего ему весело, а от чего нюни распустит. А Шиффер любил красить животных и дома. Очень он их сердечно красил. Вот ворон, например. По-твоему, Саша, как ворона изображают? Кладбище, сумрак, каркнул ворон «Нэвермор»… А Шиффер написал развалины, ну, не совсем развалины, а старое заброшенное здание — не то трущобу, не то завод, короче, типовую обшарпанную многоэтажку. Ворон на асфальте, изрезанном трещинами, трава пожухлая, а на переднем плане — осенний одуванчик. И такие сразу мысли в голову лезут, как эту картину увидишь: и о том, что мы природу загадили, и о том, что природа сильнее нас, и еще — о том, что все искусственное в человеке рано или поздно ломается, а пробивается — вот оно, свое, настоящее, как одуванчик. И ворон — как связующее звено.
Так мы с ним и художественный колледж закончили. У меня к тому времени уже клиентура пошла — я годным портретистом прослыл, женщины особенно мои портреты ценили. Говорили, что если у других на портретах дамы получаются красивее, чем в жизни, то у меня — такими, каких можно любить. А все потому, что я успевал их полюбить, пока портреты красил.
Но что я о картинах? Шиффер был одиночка. У меня всегда была куча приятелей, компании. Ну, богема, Саш — трали-вали, все дела, травка, виски… Но так, чтобы вот сюда — видишь, Саша, вот под эти ребра? — кого-то допустить — нет, такого не было. Только Шиффера и допустил. Запал он мне в сердце. Бывало, заказов долго нет, или есть, но вижу — хрень получается, и так паршиво на душе. Если художник не идет вперед, он гнить начинает, это закон. А я, бывало, сяду и не знаю, куда идти. Но вот приходит Шиффер, пару слов обронит — он болтать не любил, говорил всегда по делу, но сочно — и сразу все в голове на место становится. Как будто я в тоннеле, где выход кирпичом заложен, а Шиффер пришел — и кирпичи сразу рассыпались, и вот он, свет!
И он меня к себе допустил. Если с кем и говорил — то только со мной. Если кому и доверял — то только мне. Говорю же, Саш, мы как братья были, даже ближе братьев.
А тут и Шиффера начала популярность догонять, хоть он ее и не замечал совершенно. Называли его перспективным анималистом. Чего, не знаешь, что это? Художник, который животных красит. И пейзажи его начали продаваться. Есть такой жанр — ведутта, архитектурный пейзаж. Дома у него были как люди, каждый с изюминкой, с личностью — понимаешь, о чем я? И сколько бы он ни красил домов и животных, животных и домов, я все видел, что это — о душе человеческой. Чище от его картин становилось как-то.
Ему говорили, что если бы они красил котиков да песиков, то еще лучше бы продавался. Но у него пунктик был — летучие мыши. Нет-нет, ничего готического, просто красота это была. Вот у него картина «Вечер» — река, за рекой темная громада города с рядами тусклых огней, много неба и пространства, а в нем так и видишь, как порхают летучие мыши. Дышишь этой картиной, прямо запахи чувствуешь. И он умел так глаза изображать, что они прямо на тебя смотрят.
А тут мне надо было ехать в Сан-Франциско. По семейным делам. Я стал было звать Шиффера с собой. Не хотел я с ним расставаться, все-таки единственный близкий друг. А он и говорит: нет, я еду в Россию.
В Россию! Каково? Вбил себе в голову, что только в Петербургской академии он может получить настоящее художественное образование! И ведь поехал…
Саша, я тебя не утомил? Короче, встретились мы с ним только через пять лет. Вернулся он из своего Сент-Питерсберга на корабле и прибыл в Сан-Франциско. А мне еще с корабля позвонил. Не родителям, не сестре — только мне одному. Ну, тут я его захомутал и уговорил во Фриско остаться.
Я-то думал, он из России привезет… ну, что оттуда привозят? Академическую манеру — да, там ставят так, что нам и не снилось. Церкви эти, леса-перелески, березки, славянские девушки… Ах, какие там девушки — знавал я одну из Одессы, Саша, не при тебе будь сказано! Но он привез только новый колорит.
Светлый и сумрачный. Не бывает такого, чтобы одновременно, да? А у него бывает. Он его подсмотрел у белых ночей — там, в России, белые ночи. Он это назвал «Северный свет». Будто дымка, и свет, и мгла, и прямо чувствуешь прохладу от картин — просветление! Эх, Саша, я не поэт, я художник. Я бы тебе это нарисовал, но такого колорита, как у Шиффера, не повторить. Этого и у русских художников я не видел, а видел многое — если хочешь идти вперед, надо классику хорошо знать, такие дела, Саша. Но это не классика, это он душу свою рисовал. Северным светом. Только я тогда ее до конца не понимал, душу-то его.
Ну, и наброски домов он тоже привез. Дома там, в Сент-Питерсберге, чудо, я бы тоже заболел ими, если бы повидал воочию… тут-то я Шиффера понимаю. И на фоне домов — летучие мыши. Ну, там разного было… зайцы, совы, ласточки, рысь, олень… Даже ребенка однажды изобразил. Это был первый человек, которого Шиффер красил за всю свою жизнь.
Сняли мы зал, устроили совместную выставку. Да ты, может быть, помнишь, — нас и по новостям показывали, и в газетах писали. Успех был большой, чего уж там. Я уже поверил, что жизнь — все, налаживается, а то ведь бывало, что сидел без куска хлеба и без пачки сигарет. Заказы мне повалили валом… А тут и Шифферу подфартило. Наняли его в одном издательстве — они антологию рукокрылых решили выпустить, и в другом — детском, они серию книг выпускали вроде «Рэдволла». Ты не знаешь «Рэдволл»? Ну-у, а я этими книжками зачитывался. А Шиффер, его же, как у этих русских говорят, заставь Богу молиться — и лоб расшибет. Лазил по пещерам, делал наброски, какую чертову уймищу бумаги на этих мышей перевел — там десять антологий этими эскизами можно было бы проиллюстрировать!
Он даже специально снял себе старый домик на окраине города, потому что там на чердаке жили летучие мыши, а в мансарде — сычи. И, знаешь, как-то они мирились. Дружненько жили: сычи, нетопыри, Шиффер и его кот. Хотя воробьев этот котяра ловил на раз.
Но про этот домик знал только я. И только меня он туда пускал. Я тебе, Саша, даже больше скажу: одного меня он допускал в свою мастерскую. А чертовы папарацци — они были бы, доложу я тебе, очень не прочь туда прошмыгнуть! Да кто ж их, крыс этаких, пустит? Только не Шиффер!
Хотя, скажу я тебе, у журналистов и без него забот хватало. Недели не проходило, чтобы какая-нибудь из газет не напечатала сообщение про гигантскую летучую мышь. Шумиху такую подняли: чупакабра, чупакабра! Но потом выступил по телеку какой-то яйцеголовый и объяснил, что это просто гигантский крылан с острова Бали, которого кто-то купил, чтобы держать дома, а он и улетел. Во Фриско тепло, крыланы питаются фруктами, так что и зверюге ничего, и людям от него никаких проблем. Тогда только успокоились. Но Шиффер об этом говорить не хотел, он хотел говорить о своих картинах да о «северном свете».
И еще Шиффер одному мне показывал те наброски, что он делал не по заказу, а для себя.
Для антологии он делал очень реалистичные зарисовки. У него как-то так получалось, что мышь эта прямо в душу тебе смотрит, и уши — будто слова твои ловят, и вообще чувство такое, что она вот-вот вспорхнет и мимо тебя — шасть! Шорох крыльев прямо слышишь! А в этом «северном свете» они становились разом и живыми, и волшебными, этакими летучими эльфами. Зато для детских тех книжек — наоборот, очень славные такие, гротескные, очеловеченные в доску фурри у него рождались. Я таких летучих мышей только на японских гравюрах видал, но у него они были очень современными и очень… как тебе, Саш, объяснить… ну видишь прямо, как они двигаются, слышишь, о чем говорят, даже чувствуешь, как они смеются или сердятся! Вот он какой был художник, мой друг Шиффер…
А для себя он делал другое. Тоже фурри, и тоже гротеск, но жутковатый и какой-то отчаянный. Таким одиночеством от его набросков веяло, и от «северного света» в них не то что не светлее — еще горше становилось. Всякий раз мне хотелось его взять и погладить, но кто ж так с друзьями делает? Это же не племянник. С малыми племянниками я бы так и поступил… И как-то я его зарисовки разложил и ахнул. Ну прямо такие они были живые и реальные! И разложил я их по порядку, и получилось у меня не просто много рисунков, а целый мультфильм под названием «Человек превращается в летучую мышь». Правда-правда! А лицо у человека — самого Шиффера. Типа, автопортреты.
У меня первая мысль была: вот он какой, Шиффер! А говорят, что он просто не умеет рисовать людей. Ха! Да он все мог. Богом он был поцелованный художник, честно тебе, Саш, говорю!
А вторая мысль — да с такими эскизами он мог бы на любую студию прийти. Мультфильмы для взрослых, аниме-ужастики или комиксы бы делал — и жил бы припеваючи.
Только третья мысль мне здорово не понравилась. Я говорил, что Шиффер аутист, да? И реальность от своих фантазий он не больно-то отличал. Забеспокоился я, что он с ума сходит. Начал так осторожненько ему намекать, что пора бы врачу показаться. А он вдруг как вспылил! Говорит, пока я жив, ни один мозголом ко мне не подойдет. И вообще ни один доктор, даже если у меня грипп будет или ангина! Это была первая наша размолвка за годы дружбы, понимаешь, Саша? Но он тут же извинился и обнял меня. Сам. Первый. Это Шиффер-то, который ни к кому ближе, чем на два метра подойти не мог!
Но странностей у него появлялось все больше. Кот у него был говорящий. Да ладно, Саш, не смотри так — коты, они говорят, только по-своему, и люди их не понимают. А Шиффер понимал. Беседы они вели.
А летучие мыши к нему подлетали и подвешивались на руку да на грудь.
Зато людей он сторонился все больше. Наконец, он со всеми, кроме меня, и здороваться перестал.
Аутисты — они люди твердых распорядков. Я у него мог сидеть максимум до девяти вечера, дальше он меня выпроваживал. Это я знал — потому сам выметался в девять, и всем было хорошо.
Но как-то шел дождь, была Страстная пятница, и до того мне не захотелось уходить. Думаю, ну что ему стоит меня приютить? Домик хоть и маленький, но комнаты свободные там есть, а мне большого комфорта и не надо. Он меня выслушал, вижу — колеблется. У него лицо было… ну, такое: тонкое, правильное, очень красивое и вроде нервное, однако без выражения. Фиг поймешь, что он там чувствует. Но я наловчился его чувства все-таки угадывать. А тут его лицо передернулось, наконец, он решился. Позволил мне остаться, но велел уйти в соседнюю с мастерской комнату и строго-настрого запретил выходить до рассвета.
Думаю, что за идиотство. А он настойчиво так меня в эту комнату пихает. И вдруг я вижу — что-то с ним не то. Дергается, вот-вот в обморок упадет.
За все виды аутизма не поручусь, но я как-то читал про аутистическую психопатию — она бывает связана с эпилептическими припадками. Вот я такой припадок и заподозрил. А одного его в таком состоянии бросать нельзя — он же может язык себе откусить. Хотел остаться, так он меня вытолкал!
Я тебе говорил, Саша, что я все понимал и со всем готов был смириться ради дружбы? Вот и тогда… понял. И сидел бы в комнате, если бы не услышал какой-то стук.
Ну все, — бьется мой Шиффер в конвульсиях. Как бы не зашибся, когда упал.
Нетушки, думаю, бро, не дам я тебе остаться один на один с припадком. Хоть ты и не хотел, чтобы я узнал, но я уже узнал! Да и чего стесняться, что ты эпилептик? Это ж не сифилис…
Бросился я — а мастерская заперта изнутри. И опять грохот. Я надавил посильнее — и дверь, хрясь, и выломал!
Смотрю — а Шиффер… изменился. Одежда его валяется на спинке стула, а сам он до половины уже шерстью оброс, крылья у него огромные, как у летучей мыши, лапы когтистые… и одной лапой, левой — он левша был — чирк-чирк карандашом по бумаге! И что ты думаешь: он рисовал автопортрет… все в том же «северном свете»...
Веришь, Саша? Да ни черта ты мне не веришь, это ежику понятно. Те наброски, что Шиффер делал для себя, — он их и рисовал с самого себя. По ночам он превращался в гигантскую летучую мышь! Понятно, Саш? А они — «крылан с острова Бали»... Вот кто это был!
И рисовал он, и рисовал, пока не превратился окончательно… а тут я вломился, как идиот.
Шиффер горько так уставился на меня, губы дрогнули. Знаешь, с каким упреком может смотреть огромная летучая мышь? И мне так стыдно стало. Я пытался объяснить, что боялся за него и хотел помочь. Но так было неловко, что я развернулся, пробормотал какие-то извинения и ушел.
На следующий день его не было. Нигде.
Пропал мой Шиффер. Вместе с его крыльями и его «северным светом».
Я его искал, но он, видно, заходил домой, когда меня не было — все картины забрал, хотя вещи оставил, где лежали.
Больше я его не видел.
Вот потому я и сижу, и пью, Саша — понимаешь? Ведь он был мне ближе родного брата! Неужели я бы не понял? Почему он не доверился мне? Я бы ему доверил любую тайну! А он…
Бармен! Еще виски! Два — для меня и для Саши…
— Бармен! Налей мне еще виски… Слушай, а как тебя зовут? Саша? Странное имя, должно быть, русское… Слушай, Саша, не подумай чего, мне просто нужен кто-нибудь, чтобы поговорить. Друг мой… Друг, понимаешь? Лучший друг! Он был мне как брат, и я ему был как брат. Эх… Саша, будешь виски? Давай, выпьем за дружбу…
скрытый текстДружка моего звали Шиффер. Он еще со школы был какой-то чудной — аутист, что ли, ну, неважно. Идет, весь такой сосредоточенный, как будто прислушивается к голосам в собственной голове, глазищи огромные, внутрь себя. Что он там, в себе, видел — Бог весть. Но видел.
Я, как пришел в эту школу, сразу наметил себе, кого первым отлупить, кого за ним. Я немножко боксом занимался, так что быстро пробил себе кулаками все, что хотел. А Шиффер этот не был в лидерах, правда, его и омежкой назвать было нельзя — так, ходит себе тень какая-то, никто его и не замечал. Да ему это и не надо было, он, наоборот, не выносил, когда его замечали. Но это-то меня и взбесило. В общем, подловил я его после уроков… Думал, ну я этой бледной немочи и задам!
Оказалось, его предки отвели на каратэ. Какой-то мозголом посоветовал — мол, займется единоборствами и научится социальному взаимодействию. Взаимодействию он, конечно, хрен научился, но я сколько ни пытался с ним драться, победить его мог только хитростью. Хитрить он совсем не умел.
А зато он умел рисовать. И меня к этому приохотил.
Ты, Саша, не подумай — он был не как другие аутисты. Другие ведь как? — копиисты они хорошие, а если сами чего красят, то у них картины получаются как фото. Вот здесь листочек — и на картине у них он будет здесь. Где волосок, где лепесток, — все у них как на оригинале. А этот… как будто свою душу, запертую и отъединенную от людей, он выпускал на бумагу, а потом на холст.
У меня тоже быстро начало получаться. Но я с самого начала любил изображать людей. Люди мне всегда были интересны, как вижу кого-нибудь — и начинаю придумывать: что он любит, чем живет, что думает, от чего ему весело, а от чего нюни распустит. А Шиффер любил красить животных и дома. Очень он их сердечно красил. Вот ворон, например. По-твоему, Саша, как ворона изображают? Кладбище, сумрак, каркнул ворон «Нэвермор»… А Шиффер написал развалины, ну, не совсем развалины, а старое заброшенное здание — не то трущобу, не то завод, короче, типовую обшарпанную многоэтажку. Ворон на асфальте, изрезанном трещинами, трава пожухлая, а на переднем плане — осенний одуванчик. И такие сразу мысли в голову лезут, как эту картину увидишь: и о том, что мы природу загадили, и о том, что природа сильнее нас, и еще — о том, что все искусственное в человеке рано или поздно ломается, а пробивается — вот оно, свое, настоящее, как одуванчик. И ворон — как связующее звено.
Так мы с ним и художественный колледж закончили. У меня к тому времени уже клиентура пошла — я годным портретистом прослыл, женщины особенно мои портреты ценили. Говорили, что если у других на портретах дамы получаются красивее, чем в жизни, то у меня — такими, каких можно любить. А все потому, что я успевал их полюбить, пока портреты красил.
Но что я о картинах? Шиффер был одиночка. У меня всегда была куча приятелей, компании. Ну, богема, Саш — трали-вали, все дела, травка, виски… Но так, чтобы вот сюда — видишь, Саша, вот под эти ребра? — кого-то допустить — нет, такого не было. Только Шиффера и допустил. Запал он мне в сердце. Бывало, заказов долго нет, или есть, но вижу — хрень получается, и так паршиво на душе. Если художник не идет вперед, он гнить начинает, это закон. А я, бывало, сяду и не знаю, куда идти. Но вот приходит Шиффер, пару слов обронит — он болтать не любил, говорил всегда по делу, но сочно — и сразу все в голове на место становится. Как будто я в тоннеле, где выход кирпичом заложен, а Шиффер пришел — и кирпичи сразу рассыпались, и вот он, свет!
И он меня к себе допустил. Если с кем и говорил — то только со мной. Если кому и доверял — то только мне. Говорю же, Саш, мы как братья были, даже ближе братьев.
А тут и Шиффера начала популярность догонять, хоть он ее и не замечал совершенно. Называли его перспективным анималистом. Чего, не знаешь, что это? Художник, который животных красит. И пейзажи его начали продаваться. Есть такой жанр — ведутта, архитектурный пейзаж. Дома у него были как люди, каждый с изюминкой, с личностью — понимаешь, о чем я? И сколько бы он ни красил домов и животных, животных и домов, я все видел, что это — о душе человеческой. Чище от его картин становилось как-то.
Ему говорили, что если бы они красил котиков да песиков, то еще лучше бы продавался. Но у него пунктик был — летучие мыши. Нет-нет, ничего готического, просто красота это была. Вот у него картина «Вечер» — река, за рекой темная громада города с рядами тусклых огней, много неба и пространства, а в нем так и видишь, как порхают летучие мыши. Дышишь этой картиной, прямо запахи чувствуешь. И он умел так глаза изображать, что они прямо на тебя смотрят.
А тут мне надо было ехать в Сан-Франциско. По семейным делам. Я стал было звать Шиффера с собой. Не хотел я с ним расставаться, все-таки единственный близкий друг. А он и говорит: нет, я еду в Россию.
В Россию! Каково? Вбил себе в голову, что только в Петербургской академии он может получить настоящее художественное образование! И ведь поехал…
Саша, я тебя не утомил? Короче, встретились мы с ним только через пять лет. Вернулся он из своего Сент-Питерсберга на корабле и прибыл в Сан-Франциско. А мне еще с корабля позвонил. Не родителям, не сестре — только мне одному. Ну, тут я его захомутал и уговорил во Фриско остаться.
Я-то думал, он из России привезет… ну, что оттуда привозят? Академическую манеру — да, там ставят так, что нам и не снилось. Церкви эти, леса-перелески, березки, славянские девушки… Ах, какие там девушки — знавал я одну из Одессы, Саша, не при тебе будь сказано! Но он привез только новый колорит.
Светлый и сумрачный. Не бывает такого, чтобы одновременно, да? А у него бывает. Он его подсмотрел у белых ночей — там, в России, белые ночи. Он это назвал «Северный свет». Будто дымка, и свет, и мгла, и прямо чувствуешь прохладу от картин — просветление! Эх, Саша, я не поэт, я художник. Я бы тебе это нарисовал, но такого колорита, как у Шиффера, не повторить. Этого и у русских художников я не видел, а видел многое — если хочешь идти вперед, надо классику хорошо знать, такие дела, Саша. Но это не классика, это он душу свою рисовал. Северным светом. Только я тогда ее до конца не понимал, душу-то его.
Ну, и наброски домов он тоже привез. Дома там, в Сент-Питерсберге, чудо, я бы тоже заболел ими, если бы повидал воочию… тут-то я Шиффера понимаю. И на фоне домов — летучие мыши. Ну, там разного было… зайцы, совы, ласточки, рысь, олень… Даже ребенка однажды изобразил. Это был первый человек, которого Шиффер красил за всю свою жизнь.
Сняли мы зал, устроили совместную выставку. Да ты, может быть, помнишь, — нас и по новостям показывали, и в газетах писали. Успех был большой, чего уж там. Я уже поверил, что жизнь — все, налаживается, а то ведь бывало, что сидел без куска хлеба и без пачки сигарет. Заказы мне повалили валом… А тут и Шифферу подфартило. Наняли его в одном издательстве — они антологию рукокрылых решили выпустить, и в другом — детском, они серию книг выпускали вроде «Рэдволла». Ты не знаешь «Рэдволл»? Ну-у, а я этими книжками зачитывался. А Шиффер, его же, как у этих русских говорят, заставь Богу молиться — и лоб расшибет. Лазил по пещерам, делал наброски, какую чертову уймищу бумаги на этих мышей перевел — там десять антологий этими эскизами можно было бы проиллюстрировать!
Он даже специально снял себе старый домик на окраине города, потому что там на чердаке жили летучие мыши, а в мансарде — сычи. И, знаешь, как-то они мирились. Дружненько жили: сычи, нетопыри, Шиффер и его кот. Хотя воробьев этот котяра ловил на раз.
Но про этот домик знал только я. И только меня он туда пускал. Я тебе, Саша, даже больше скажу: одного меня он допускал в свою мастерскую. А чертовы папарацци — они были бы, доложу я тебе, очень не прочь туда прошмыгнуть! Да кто ж их, крыс этаких, пустит? Только не Шиффер!
Хотя, скажу я тебе, у журналистов и без него забот хватало. Недели не проходило, чтобы какая-нибудь из газет не напечатала сообщение про гигантскую летучую мышь. Шумиху такую подняли: чупакабра, чупакабра! Но потом выступил по телеку какой-то яйцеголовый и объяснил, что это просто гигантский крылан с острова Бали, которого кто-то купил, чтобы держать дома, а он и улетел. Во Фриско тепло, крыланы питаются фруктами, так что и зверюге ничего, и людям от него никаких проблем. Тогда только успокоились. Но Шиффер об этом говорить не хотел, он хотел говорить о своих картинах да о «северном свете».
И еще Шиффер одному мне показывал те наброски, что он делал не по заказу, а для себя.
Для антологии он делал очень реалистичные зарисовки. У него как-то так получалось, что мышь эта прямо в душу тебе смотрит, и уши — будто слова твои ловят, и вообще чувство такое, что она вот-вот вспорхнет и мимо тебя — шасть! Шорох крыльев прямо слышишь! А в этом «северном свете» они становились разом и живыми, и волшебными, этакими летучими эльфами. Зато для детских тех книжек — наоборот, очень славные такие, гротескные, очеловеченные в доску фурри у него рождались. Я таких летучих мышей только на японских гравюрах видал, но у него они были очень современными и очень… как тебе, Саш, объяснить… ну видишь прямо, как они двигаются, слышишь, о чем говорят, даже чувствуешь, как они смеются или сердятся! Вот он какой был художник, мой друг Шиффер…
А для себя он делал другое. Тоже фурри, и тоже гротеск, но жутковатый и какой-то отчаянный. Таким одиночеством от его набросков веяло, и от «северного света» в них не то что не светлее — еще горше становилось. Всякий раз мне хотелось его взять и погладить, но кто ж так с друзьями делает? Это же не племянник. С малыми племянниками я бы так и поступил… И как-то я его зарисовки разложил и ахнул. Ну прямо такие они были живые и реальные! И разложил я их по порядку, и получилось у меня не просто много рисунков, а целый мультфильм под названием «Человек превращается в летучую мышь». Правда-правда! А лицо у человека — самого Шиффера. Типа, автопортреты.
У меня первая мысль была: вот он какой, Шиффер! А говорят, что он просто не умеет рисовать людей. Ха! Да он все мог. Богом он был поцелованный художник, честно тебе, Саш, говорю!
А вторая мысль — да с такими эскизами он мог бы на любую студию прийти. Мультфильмы для взрослых, аниме-ужастики или комиксы бы делал — и жил бы припеваючи.
Только третья мысль мне здорово не понравилась. Я говорил, что Шиффер аутист, да? И реальность от своих фантазий он не больно-то отличал. Забеспокоился я, что он с ума сходит. Начал так осторожненько ему намекать, что пора бы врачу показаться. А он вдруг как вспылил! Говорит, пока я жив, ни один мозголом ко мне не подойдет. И вообще ни один доктор, даже если у меня грипп будет или ангина! Это была первая наша размолвка за годы дружбы, понимаешь, Саша? Но он тут же извинился и обнял меня. Сам. Первый. Это Шиффер-то, который ни к кому ближе, чем на два метра подойти не мог!
Но странностей у него появлялось все больше. Кот у него был говорящий. Да ладно, Саш, не смотри так — коты, они говорят, только по-своему, и люди их не понимают. А Шиффер понимал. Беседы они вели.
А летучие мыши к нему подлетали и подвешивались на руку да на грудь.
Зато людей он сторонился все больше. Наконец, он со всеми, кроме меня, и здороваться перестал.
Аутисты — они люди твердых распорядков. Я у него мог сидеть максимум до девяти вечера, дальше он меня выпроваживал. Это я знал — потому сам выметался в девять, и всем было хорошо.
Но как-то шел дождь, была Страстная пятница, и до того мне не захотелось уходить. Думаю, ну что ему стоит меня приютить? Домик хоть и маленький, но комнаты свободные там есть, а мне большого комфорта и не надо. Он меня выслушал, вижу — колеблется. У него лицо было… ну, такое: тонкое, правильное, очень красивое и вроде нервное, однако без выражения. Фиг поймешь, что он там чувствует. Но я наловчился его чувства все-таки угадывать. А тут его лицо передернулось, наконец, он решился. Позволил мне остаться, но велел уйти в соседнюю с мастерской комнату и строго-настрого запретил выходить до рассвета.
Думаю, что за идиотство. А он настойчиво так меня в эту комнату пихает. И вдруг я вижу — что-то с ним не то. Дергается, вот-вот в обморок упадет.
За все виды аутизма не поручусь, но я как-то читал про аутистическую психопатию — она бывает связана с эпилептическими припадками. Вот я такой припадок и заподозрил. А одного его в таком состоянии бросать нельзя — он же может язык себе откусить. Хотел остаться, так он меня вытолкал!
Я тебе говорил, Саша, что я все понимал и со всем готов был смириться ради дружбы? Вот и тогда… понял. И сидел бы в комнате, если бы не услышал какой-то стук.
Ну все, — бьется мой Шиффер в конвульсиях. Как бы не зашибся, когда упал.
Нетушки, думаю, бро, не дам я тебе остаться один на один с припадком. Хоть ты и не хотел, чтобы я узнал, но я уже узнал! Да и чего стесняться, что ты эпилептик? Это ж не сифилис…
Бросился я — а мастерская заперта изнутри. И опять грохот. Я надавил посильнее — и дверь, хрясь, и выломал!
Смотрю — а Шиффер… изменился. Одежда его валяется на спинке стула, а сам он до половины уже шерстью оброс, крылья у него огромные, как у летучей мыши, лапы когтистые… и одной лапой, левой — он левша был — чирк-чирк карандашом по бумаге! И что ты думаешь: он рисовал автопортрет… все в том же «северном свете»...
Веришь, Саша? Да ни черта ты мне не веришь, это ежику понятно. Те наброски, что Шиффер делал для себя, — он их и рисовал с самого себя. По ночам он превращался в гигантскую летучую мышь! Понятно, Саш? А они — «крылан с острова Бали»... Вот кто это был!
И рисовал он, и рисовал, пока не превратился окончательно… а тут я вломился, как идиот.
Шиффер горько так уставился на меня, губы дрогнули. Знаешь, с каким упреком может смотреть огромная летучая мышь? И мне так стыдно стало. Я пытался объяснить, что боялся за него и хотел помочь. Но так было неловко, что я развернулся, пробормотал какие-то извинения и ушел.
На следующий день его не было. Нигде.
Пропал мой Шиффер. Вместе с его крыльями и его «северным светом».
Я его искал, но он, видно, заходил домой, когда меня не было — все картины забрал, хотя вещи оставил, где лежали.
Больше я его не видел.
Вот потому я и сижу, и пью, Саша — понимаешь? Ведь он был мне ближе родного брата! Неужели я бы не понял? Почему он не доверился мне? Я бы ему доверил любую тайну! А он…
Бармен! Еще виски! Два — для меня и для Саши…
Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
Подменыш
Телефон звонил и звонил.
Надрывался.
Кому в наше время придет в голову звонить на стационарный телефон? Правильно. Только официальным лицам — или дальним родственникам, если случилось что-то очень нехорошее. скрытый текстУмерла двоюродная бабушка Ольга Петровна, например, или… Наталья отогнала от себя дурную мысль. Бабушку она не видела уже лет десять — Ольга Петровна жила во Владивостоке, из Москвы в гости ехать черт-те как долго и дорого, зато любила и регулярно с ней переписывалась, вот только не могла припомнить, давала ли ей номер мобильного…
— Алло, Наталья Сергеевна? Это Елена Михайловна, — резкий напряжённый голос классной хлестнул по нервам.
Слава Богу, никто не умер, с тоской подумала Наталья. Теперь главное — чтобы еще и никто не покалечился. А с Димкой ещё не того можно ожидать…
— Что случилось?
— Ничего не случилось, — с непонятным торжеством отозвалась Елена Михайловна, — физрук что-то забыл в спортзале и вернулся с полдороги! А то бы случилось! Ваш Димочка зажал Ингу Таранову, и неизвестно, что бы он с ней сделал, если бы не Олег Васильевич!
Олега Васильевича Наталья уважала. В отличие от Елены Михайловны и большинства преподавателей из Димкиной школы.
— Хорошо, я с ним поговорю, — устало сказала она.
— Нет, тут вы разговорами не отделаетесь, — злорадно возразила классная. — Родители Инги…
Наталья бросила трубку. К счастью, классная не стала перезванивать.
Можно было спокойно выпить валидол, корвалол, ещё что-то… и работать, пока Димка не вернется.
Работы у Натальи было не много, а очень много. Она работала по удалёнке, была на хорошем счету, так что заказы сыпались на неё как из дырявого мешка, однако муж её, Валерий, полагал, что «работа на дому» — это изящный эвфемизм безделья, при том, что зарабатывала Наталья неплохо. Настоящий мужик и глава семьи не прикасался ни к грязным тарелкам, ни к сумке для продуктов, ни к пылесосу, не говоря уж об унитазном ёршике, зато не упускал случая напомнить, что «в доме грязно», «нет уюта», «на хрена такая жена, если она даже подать борщ мужу не может». Иногда Наталья взрывалась и отвечала «а на черта нужен муж, от которого что ни день, то разит перегаром?», и тогда в доме полыхала ссора с воплями, криками, слезами и площадной бранью — хорошо хоть без рукоприкладства, Димка с неприкрытыми наслаждением прислушивался к ругани родителей, смакуя каждое оскорбительное слово, и заканчивалось это всё сердечным приступом. Наталья была сердечницей; муж отлично знал, что ей нельзя нервничать, однако то ли считал, что её болезнь — притворство и соплежуйство, то ли находил здоровье жены чем-то несущественным по сравнению со своим главенством в семье.
Будь они бездетны — давно бы развелись. Но у Натальи и Валерия был сын, и сын этот в последнее время причинял Наталье всё больше огорчений. Димка отчасти был под влиянием отца — потому что отец ничего не требовал, хотя частенько орал по поводу и без повода, — отчасти под влиянием улицы, обзорщиков, летсплейщиков, ю-тубовских блоггеров и всех, кто говорил, что учиться вредно, читать скучно, женщины суки, а секс и развлечения — главное в жизни. Мать он тихо ненавидел, так как Наталья резонно считала, что «ребенка надо готовить к взрослению», и заставляла его то пылесосить, то учить уроки, то ходить за хлебом, то меньше сидеть за планшетом. Иногда тихая ненависть превращалась в громкую, и Димка внаглую хамил матери, передразнивал ее, злобно кривляясь, оскорблял… В школе он тоже позволял себе грубость и хамские выходки.
А теперь он попытался изнасиловать одноклассницу.
Наталья, как всегда, искала свою вину в происходящем. В том, что муж пьёт и обращается с ней, как с прислугой, даже хуже. В том, что дом завален хламом, пустыми бутылками, грязью и пылью, а в туалете стоит вонь. В том, что она сама не занимает высоких должностей. В том, что не умеет себя поставить, внушить сыну авторитет, привить ему высокие моральные ценности. И единственное, что она могла придумать, — это ещё больше убирать, мыть, готовить, ещё упорнее молчать в ответ на обвинения и грубости, ещё усерднее работать, чтобы заработать побольше. Деньги уходили в песок, зато грязи и попрёков становилось всё больше и больше — а выхода Наталья не видела…
— Что я сделала не так? Ну, дрался, все мальчишки дерутся… Но девочку? — шептала она, вытирая слезы. — Как он мог? Почему? Наверное, он хотел и с ней подраться, ну не может быть, чтобы мой сын — и насильник! Дурак, грубиян — но не насильник же!
Хлопнула дверь.
Димка бросил сумку с книгами, чмокнул мать в щёку и сказал:
— Привет, ма! Как самочувствие? Я тут хлеба купил и молока по дороге.
Наталья ошеломлённо уставилась на него.
— Помощь нужна? — деловито спросил подросток, моя руки.
— Дима, — строго сказала Наталья, немного опомнившись от удивления, — надо поговорить.
— Чего? Мам, я не слышу, тут вода шумит!
— Ты ударил Ингу?
— Я? — Дима задумался. — Да я… — лицо его стало беспомощным, будто он не понимал, о чём говорит Наталья. — А! Я её подразнить хотел. Завтра извинюсь.
— Из-за твоих шуточек у нас неприятности, — губы у Натальи затряслись. Димка вышел из ванной, обнял мать и робко сказал:
— Ну, извини. Я вправду не хотел… Ну не сердись, мам! Давай я в комнате уберу — и за уроки, лады? А потом на стадион…
— Ты сегодня уже гулял, — Наталья всё-таки не удержалась и всхлипнула. — Небось, опять в Голосов овраг совались?
Они жили недалеко от Коломенского, и Голосов овраг был тем неприятным местом, куда все мамы микрорайона запрещали ходить своим отпрыскам. Отпрыски и сами не жаловали глубокий овраг, по дну которого бежал ручеёк, а примерно посередине прямо из земли торчало несколько высоких, похожих на клыки, валунов, — но всегда находились любители острых ощущений. Во-первых, склоны Голосова оврага были очень крутыми и заросшими колючим терновником. Во-вторых, уже на памяти Натальи и даже Димки там пропало несколько ребятишек. А в-третьих, поговаривали, что если бросить между валунов какую-нибудь вещь, она пропадёт. Через час, два, иногда несколько дней появится, но толку с неё уже не будет… Димка, конечно, мог бы сунуться туда просто из духа противоречия.
И он вёл себя как-то подозрительно. Поцеловать мать! Да такого уже несколько лет не бывало. Помощь предложил… За уроки сам сел… То ли внушение от Олега Васильевича на него так подействовало, то ли пытается овцой прикинуться, чтобы его не изобличили как хищного волка?
— Ма, — протянул Димка, — ну какой овраг, ты о чем? Посидели с пацанами, побаландерили…
— Покурили?
— Да я вообще уже бросил!
…А потом пришел Валерий, с порога выговорил Наталье, что она не так его встретила и не то приготовила на ужин, и ей стало не до странностей сына.
Очень хотелось верить, что эта перемена в нём — настоящая и продержится как можно дольше.
С утра Наталья сидела в большом напряжении, с трудом сосредотачиваясь на работе. Однако час шел за часом, а ни Елена Михайловна, ни родители Инги так и не позвонили. Наконец, прибежал Димка, сообщил весело: «А мы с Ингой помирились! Ма, ничего, если я её в кино приглашу?», и от сердца у Натальи немного отлегло.
Уроки он опять выполнил без напоминаний. И посуду за собой помыл.
А когда вернулся из кино, застал в разгаре скандал. Видит Бог, Наталья изо всех сил старалась его избежать. Приготовила клёцки, о которых вчера говорил Валерий. Выстирала его вещи. Как можно приветливее поздоровалась, когда Валерий, наконец, явился в безобразно пьяном виде. Вот только клёцок сегодня он уже не хотел, зато хотел надеть те самые треники, которые сушились на балконе…
— Да хватит уже! Я тебе что — прислуга? — возмутилась Наталья.
— Ты — жена! — ответил Валерий. — И если ты не знаешь, где твоё место…
Всё остальное было нецензурным и угрожающим. Но что-то случилось с Натальей, и ей уже не хотелось гасить конфликты, поддерживая зыбкий мир в семье, и сносить оскорбления — тоже.
— Я зарабатываю побольше твоего, — вскричала она, — и не смей на меня орать!
— Подавись своими бабками, — зарычал Валерий, — дура, ишь, научилась мозг выносить!
— Было бы что выносить! Сам только жрёшь и гадишь в доме!
Раньше Наталья ни за что бы не посмела сказать такого. Валерий изумленно отшатнулся…
А потом ударил её что есть силы по лицу.
Занес кулак во второй раз — и не успел. Димка ловко вывернул ему руку, поставил подножку, сбивая с ног.
— Это мой отец? — спросил у Натальи.
— Да, — растерянно отозвалась она, не понимая.
— Понятно, — отозвался Димка, деловито заламывая руку Валерию по всем правилам самбо и затаскивая в комнату.
Ночью, когда уже все успокоились, Наталья смогла приняться за работу, которую надо было сдать назавтра. Что-то бродило по самому дну её сознания, но что? Ей было не до того.
Но её сын никогда не изучал приёмы самбо. И никогда не сомневался в том, что он сын своего отца.
Валерий после полученной трёпки немного притих. Наталья раньше не решалась ему открыто перечить, — по его словам, «знала своё место», а сын… сын был под его влиянием. Как думал Валерий — всецело. Ведь настоящий мужик и глава семьи сам воспитывает сына, не подпуская к нему мамашу, – то есть по пьяни разглагольствует перед ребенком, что бабы шкуры, только и знают, что выносить мозг и тянуть с мужей деньги, и вообще, баба должна сидеть под шконкой… Но жесткий отпор со стороны семьи заставил Валерия затаиться. Он молча приходил, ел, зыркая из-под нависших бровей паучьими маленькими глазками то на жену, то на сына, и уходил в комнату, где часами смотрел по ноутбуку кино. И в доме воцарилась недобрая тишина.
У Натальи где-то в глубине души ещё мелькала слабая надежда, что муж одумается, прекратит заливать за воротник и терроризировать домашних. Но разум подсказывал ей, что это затишье перед бурей, что скандал почище прежнего неминуем, и лучше бы ей спасаться и бежать, пока не поздно. Но как оставить сына с «папашей»? А куда она пойдет вдвоём с ним? Сможет ли она прокормить Димку в одиночку?
И что в последние дни происходит с Димкой?
С одной стороны — радоваться бы. Димка исправил все двойки, помирился с физруком и с математичкой, с которой у него несколько лет тлела вражда, начал налаживать отношения с ребятами в классе, а по географии даже «отлично» схлопотал. Лицо его стало тоньше и нежнее, голос — мягче, или дело было в приветливой улыбке и доброжелательных интонациях, непривычных и совершенно не свойственных Димке-прежнему? Наталья вглядывалась в лицо сына, и ей казалось, что она видит какого-то незнакомца. Хорошего, симпатичного, но — не Димку.
У нового Димки глаза отдавали отчётливой зеленью. А ведь у её сына глаза были карие. И волосы русые, как и у этого Димки, но потемнее, с рыжиной.
У нового Димки на носу проступали чуть заметные веснушки — которых никогда не было у Димки прежнего.
Новый Димка однажды решительно забрал у неё сумки с продуктами и с тех пор ходил в магазин сам. Он освоил стиральную машинку и помогал готовить.
Новый Димка подкармливал бутербродами жившую во дворе бродячую собаку, которую прежний то и дело норовил пнуть, и троих дворовых котов.
Новый Димка по вечерам обязательно ходил с друзьями на стадион — там стояли тренажеры для воркаута — и действительно бросил курить.
Наталье уже казалось, что она сходит с ума. «Словно подменили», — твердила она себе, однако не осмеливалась даже произнести это вслух. Просто её сын наконец-то взялся за ум, зря, что ли, она его учила добру все пятнадцать лет его жизни… А изменившийся цвет глаз и веснушки — просто игра воображения.
И даже когда его позеленевшие глаза в сумерках однажды сверкнули, как у кота, и Наталья отчётливо увидела слегка расширенные вертикальные зрачки, — она по инерции пыталась убедить себя в том, что с Димкой ничего особенного не происходит.
Однако в ближайшее же воскресенье сходила в церковь и взяла там немного святой воды. Ни в какую святую воду она, конечно, не верила, как не верила в «чудь белоглазую» — славянских эльфов, живущих в полых горах, как не верила в подменышей. И варить кашу в яичной скорлупе, по рецепту скандинавских борцов с подменышами, не собиралась.
Просто дождалась ночи и нанесла несколько капель святой воды на лицо спящего сына.
Оно почти не изменилось, это слишком бледное, острое, тонкое лицо с прозрачной кожей, покрывшейся веснушками под неярким, но непривычным для подземного жителя осенним солнцем. Оно не стало красивым или уродливым.
Просто оно стало другим.
И острые уши под светло-русыми прядками отросших волос к нему ладились как нельзя лучше. Не то что округлые человеческие…
Наталья не сказала Димке утром ни о своем опыте, ни о своих подозрениях — это был обычный разговор, что-то про контрольную и про то, что после уроков Димка хочет угостить Ингу мороженым. Мороженое так мороженое, в полых холмах его наверняка не бывает… Наталья бродила по дому, как заведённая, не в состоянии ничего делать. Наконец, увидела в окно соседских подростков и вышла во двор.
— Привет, тётя Тата, — обратился к ней один из ребят, остальные тоже поздоровались.
— Привет, — сказала она, помолчала и решилась: — ребята, а вы с Димой моим в Голосов овраг не ходили? Я никому не скажу, мне знать надо…
— Ходили, — после паузы ответил паренек, поздоровавшийся первым. — И он, знаете, он… стебать нас начал. Мы и тупые, и трусливые, и лохи, и мамины сыночки. А он, типа, крутой. Упырь, блин… Вскочил между менгирами — и исчез. Мы удивиться не успели (это ты не успел, а мы все офонарели, возразил второй парень), а он — раз, и опять там стоит! Ржёт весь такой, типа, ну как я лихо прикололся?
— И сразу обзываться перестал, — добавила единственная девочка в компании. — Я с сумкой была, он мне её донести помог. Весёлый такой был, прямо подобрел. Он вообще стал очень весёлый и добрый после этого…
— Менгиры, значит? Спасибо, — глухо сказала Наталья и пошла дальше.
Она не знала, где и сколько она бродила по улицам. Очнулась только, когда уже смеркалось, и поспешила домой. Менгиры менгирами, а если Валерий придет и обнаружит, что ужин не готов, шаткому перемирию в семье конец.
Димка уже был дома.
— Ма, я котлет нажарил, — крикнул он из своей комнаты, не отрываясь от компьютера. — И макарон сварил. У нас сегодня тестирование по химии, уроков до фига!
— Дима, — Наталья перевела дух. — А это… это же не тест? – она указала на игрушку на экране компьютера.
Димка покраснел и потупился.
— Да я просто устал немного…
— Дима, — Наталья запнулась, — скажи честно… Дима… там… как он?
Димка испытующе посмотрел ей в глаза, и она снова отчетливо увидела его вертикальные зрачки.
— В полном порядке, даже лучше, чем тут. У нас хорошо, мам, ты не думай, — сказал он и улыбнулся.
— И кто ты? — сил у Натальи не оставалось уже ни на что. — Нольдор? Тэлери? Дроу?
— Фалмер, — засмеялся Димка. — Я еще полчасика побегаю тут по подземельям, а потом доделаю химию, лады?
— Как хочешь… сынок, — сказала Наталья.
Валерий, тем временем, пришел и возился в коридоре. Наталья вышла к нему, плотно прикрыв дверь в комнату сына.
— Что смотришь, сука? — зло прошипел Валерий.
«Опять пьян, — поняла Наталья. — Пьян и готов скандалить. Зря я надеялась. Придется-таки подавать на развод, это всё уже невыносимо… Но как подавать, как делить квартиру? Он в таком состоянии невменяем. До сих пор ничего страшного не случилось только потому, что я старалась ему угождать. Но не могу же я всё время угождать нелюбимому, пьющему и вообще плохому мужу. Да-да, милый, ты плохой муж и отец, я тебя давно разлюбила и вообще не желаю с тобой жить и даже слышать о тебе, а сын тебя так же ни в грош не ставил, как и меня, пока не вскочил в круг между менгирами», — мысленно говорила она Валерию — и с ужасом понимала, что произойдёт, если она скажет это вслух.
— Где мои тапочки? — процедил Валерий, и вдруг Наталью что-то подтолкнуло изнутри. — И где моя папка? С документами? Там были очень важные документы!
— К Диме приходили друзья и решили пошутить. Унесли в Голосов овраг и бросили между менгирами. Ну, теми камнями…
— Вот с-суки, — прошипел Валерий.
— Да не волнуйся, ничего с ними не случится, разве что вымокнут в росе, — подзуживала его Наталья.
— Сходи… с-слышь!
— Не пойду. Уже темнеет, я боюсь.
— Дура трусливая, — и Валерий выскочил из дому.
Из окна Наталья видела, как он бежит по направлению к Голосову оврагу. Димка вышел из комнаты, встал рядом, положил руку Наталье на плечо. Она чувствовала спиной его улыбку.
«Дима будет рад его встретить там, — про себя усмехнулась Наталья. — А уж я-то как рада!».
У неё будет семья, о которой она всегда мечтала.
Хороший, умный, добрый сын.
Хороший, непьющий, порядочный муж.
И она, наконец, наведёт чистоту и уют в доме — так, как мечтала всегда.
Надрывался.
Кому в наше время придет в голову звонить на стационарный телефон? Правильно. Только официальным лицам — или дальним родственникам, если случилось что-то очень нехорошее. скрытый текстУмерла двоюродная бабушка Ольга Петровна, например, или… Наталья отогнала от себя дурную мысль. Бабушку она не видела уже лет десять — Ольга Петровна жила во Владивостоке, из Москвы в гости ехать черт-те как долго и дорого, зато любила и регулярно с ней переписывалась, вот только не могла припомнить, давала ли ей номер мобильного…
— Алло, Наталья Сергеевна? Это Елена Михайловна, — резкий напряжённый голос классной хлестнул по нервам.
Слава Богу, никто не умер, с тоской подумала Наталья. Теперь главное — чтобы еще и никто не покалечился. А с Димкой ещё не того можно ожидать…
— Что случилось?
— Ничего не случилось, — с непонятным торжеством отозвалась Елена Михайловна, — физрук что-то забыл в спортзале и вернулся с полдороги! А то бы случилось! Ваш Димочка зажал Ингу Таранову, и неизвестно, что бы он с ней сделал, если бы не Олег Васильевич!
Олега Васильевича Наталья уважала. В отличие от Елены Михайловны и большинства преподавателей из Димкиной школы.
— Хорошо, я с ним поговорю, — устало сказала она.
— Нет, тут вы разговорами не отделаетесь, — злорадно возразила классная. — Родители Инги…
Наталья бросила трубку. К счастью, классная не стала перезванивать.
Можно было спокойно выпить валидол, корвалол, ещё что-то… и работать, пока Димка не вернется.
Работы у Натальи было не много, а очень много. Она работала по удалёнке, была на хорошем счету, так что заказы сыпались на неё как из дырявого мешка, однако муж её, Валерий, полагал, что «работа на дому» — это изящный эвфемизм безделья, при том, что зарабатывала Наталья неплохо. Настоящий мужик и глава семьи не прикасался ни к грязным тарелкам, ни к сумке для продуктов, ни к пылесосу, не говоря уж об унитазном ёршике, зато не упускал случая напомнить, что «в доме грязно», «нет уюта», «на хрена такая жена, если она даже подать борщ мужу не может». Иногда Наталья взрывалась и отвечала «а на черта нужен муж, от которого что ни день, то разит перегаром?», и тогда в доме полыхала ссора с воплями, криками, слезами и площадной бранью — хорошо хоть без рукоприкладства, Димка с неприкрытыми наслаждением прислушивался к ругани родителей, смакуя каждое оскорбительное слово, и заканчивалось это всё сердечным приступом. Наталья была сердечницей; муж отлично знал, что ей нельзя нервничать, однако то ли считал, что её болезнь — притворство и соплежуйство, то ли находил здоровье жены чем-то несущественным по сравнению со своим главенством в семье.
Будь они бездетны — давно бы развелись. Но у Натальи и Валерия был сын, и сын этот в последнее время причинял Наталье всё больше огорчений. Димка отчасти был под влиянием отца — потому что отец ничего не требовал, хотя частенько орал по поводу и без повода, — отчасти под влиянием улицы, обзорщиков, летсплейщиков, ю-тубовских блоггеров и всех, кто говорил, что учиться вредно, читать скучно, женщины суки, а секс и развлечения — главное в жизни. Мать он тихо ненавидел, так как Наталья резонно считала, что «ребенка надо готовить к взрослению», и заставляла его то пылесосить, то учить уроки, то ходить за хлебом, то меньше сидеть за планшетом. Иногда тихая ненависть превращалась в громкую, и Димка внаглую хамил матери, передразнивал ее, злобно кривляясь, оскорблял… В школе он тоже позволял себе грубость и хамские выходки.
А теперь он попытался изнасиловать одноклассницу.
Наталья, как всегда, искала свою вину в происходящем. В том, что муж пьёт и обращается с ней, как с прислугой, даже хуже. В том, что дом завален хламом, пустыми бутылками, грязью и пылью, а в туалете стоит вонь. В том, что она сама не занимает высоких должностей. В том, что не умеет себя поставить, внушить сыну авторитет, привить ему высокие моральные ценности. И единственное, что она могла придумать, — это ещё больше убирать, мыть, готовить, ещё упорнее молчать в ответ на обвинения и грубости, ещё усерднее работать, чтобы заработать побольше. Деньги уходили в песок, зато грязи и попрёков становилось всё больше и больше — а выхода Наталья не видела…
— Что я сделала не так? Ну, дрался, все мальчишки дерутся… Но девочку? — шептала она, вытирая слезы. — Как он мог? Почему? Наверное, он хотел и с ней подраться, ну не может быть, чтобы мой сын — и насильник! Дурак, грубиян — но не насильник же!
Хлопнула дверь.
Димка бросил сумку с книгами, чмокнул мать в щёку и сказал:
— Привет, ма! Как самочувствие? Я тут хлеба купил и молока по дороге.
Наталья ошеломлённо уставилась на него.
— Помощь нужна? — деловито спросил подросток, моя руки.
— Дима, — строго сказала Наталья, немного опомнившись от удивления, — надо поговорить.
— Чего? Мам, я не слышу, тут вода шумит!
— Ты ударил Ингу?
— Я? — Дима задумался. — Да я… — лицо его стало беспомощным, будто он не понимал, о чём говорит Наталья. — А! Я её подразнить хотел. Завтра извинюсь.
— Из-за твоих шуточек у нас неприятности, — губы у Натальи затряслись. Димка вышел из ванной, обнял мать и робко сказал:
— Ну, извини. Я вправду не хотел… Ну не сердись, мам! Давай я в комнате уберу — и за уроки, лады? А потом на стадион…
— Ты сегодня уже гулял, — Наталья всё-таки не удержалась и всхлипнула. — Небось, опять в Голосов овраг совались?
Они жили недалеко от Коломенского, и Голосов овраг был тем неприятным местом, куда все мамы микрорайона запрещали ходить своим отпрыскам. Отпрыски и сами не жаловали глубокий овраг, по дну которого бежал ручеёк, а примерно посередине прямо из земли торчало несколько высоких, похожих на клыки, валунов, — но всегда находились любители острых ощущений. Во-первых, склоны Голосова оврага были очень крутыми и заросшими колючим терновником. Во-вторых, уже на памяти Натальи и даже Димки там пропало несколько ребятишек. А в-третьих, поговаривали, что если бросить между валунов какую-нибудь вещь, она пропадёт. Через час, два, иногда несколько дней появится, но толку с неё уже не будет… Димка, конечно, мог бы сунуться туда просто из духа противоречия.
И он вёл себя как-то подозрительно. Поцеловать мать! Да такого уже несколько лет не бывало. Помощь предложил… За уроки сам сел… То ли внушение от Олега Васильевича на него так подействовало, то ли пытается овцой прикинуться, чтобы его не изобличили как хищного волка?
— Ма, — протянул Димка, — ну какой овраг, ты о чем? Посидели с пацанами, побаландерили…
— Покурили?
— Да я вообще уже бросил!
…А потом пришел Валерий, с порога выговорил Наталье, что она не так его встретила и не то приготовила на ужин, и ей стало не до странностей сына.
Очень хотелось верить, что эта перемена в нём — настоящая и продержится как можно дольше.
С утра Наталья сидела в большом напряжении, с трудом сосредотачиваясь на работе. Однако час шел за часом, а ни Елена Михайловна, ни родители Инги так и не позвонили. Наконец, прибежал Димка, сообщил весело: «А мы с Ингой помирились! Ма, ничего, если я её в кино приглашу?», и от сердца у Натальи немного отлегло.
Уроки он опять выполнил без напоминаний. И посуду за собой помыл.
А когда вернулся из кино, застал в разгаре скандал. Видит Бог, Наталья изо всех сил старалась его избежать. Приготовила клёцки, о которых вчера говорил Валерий. Выстирала его вещи. Как можно приветливее поздоровалась, когда Валерий, наконец, явился в безобразно пьяном виде. Вот только клёцок сегодня он уже не хотел, зато хотел надеть те самые треники, которые сушились на балконе…
— Да хватит уже! Я тебе что — прислуга? — возмутилась Наталья.
— Ты — жена! — ответил Валерий. — И если ты не знаешь, где твоё место…
Всё остальное было нецензурным и угрожающим. Но что-то случилось с Натальей, и ей уже не хотелось гасить конфликты, поддерживая зыбкий мир в семье, и сносить оскорбления — тоже.
— Я зарабатываю побольше твоего, — вскричала она, — и не смей на меня орать!
— Подавись своими бабками, — зарычал Валерий, — дура, ишь, научилась мозг выносить!
— Было бы что выносить! Сам только жрёшь и гадишь в доме!
Раньше Наталья ни за что бы не посмела сказать такого. Валерий изумленно отшатнулся…
А потом ударил её что есть силы по лицу.
Занес кулак во второй раз — и не успел. Димка ловко вывернул ему руку, поставил подножку, сбивая с ног.
— Это мой отец? — спросил у Натальи.
— Да, — растерянно отозвалась она, не понимая.
— Понятно, — отозвался Димка, деловито заламывая руку Валерию по всем правилам самбо и затаскивая в комнату.
Ночью, когда уже все успокоились, Наталья смогла приняться за работу, которую надо было сдать назавтра. Что-то бродило по самому дну её сознания, но что? Ей было не до того.
Но её сын никогда не изучал приёмы самбо. И никогда не сомневался в том, что он сын своего отца.
Валерий после полученной трёпки немного притих. Наталья раньше не решалась ему открыто перечить, — по его словам, «знала своё место», а сын… сын был под его влиянием. Как думал Валерий — всецело. Ведь настоящий мужик и глава семьи сам воспитывает сына, не подпуская к нему мамашу, – то есть по пьяни разглагольствует перед ребенком, что бабы шкуры, только и знают, что выносить мозг и тянуть с мужей деньги, и вообще, баба должна сидеть под шконкой… Но жесткий отпор со стороны семьи заставил Валерия затаиться. Он молча приходил, ел, зыркая из-под нависших бровей паучьими маленькими глазками то на жену, то на сына, и уходил в комнату, где часами смотрел по ноутбуку кино. И в доме воцарилась недобрая тишина.
У Натальи где-то в глубине души ещё мелькала слабая надежда, что муж одумается, прекратит заливать за воротник и терроризировать домашних. Но разум подсказывал ей, что это затишье перед бурей, что скандал почище прежнего неминуем, и лучше бы ей спасаться и бежать, пока не поздно. Но как оставить сына с «папашей»? А куда она пойдет вдвоём с ним? Сможет ли она прокормить Димку в одиночку?
И что в последние дни происходит с Димкой?
С одной стороны — радоваться бы. Димка исправил все двойки, помирился с физруком и с математичкой, с которой у него несколько лет тлела вражда, начал налаживать отношения с ребятами в классе, а по географии даже «отлично» схлопотал. Лицо его стало тоньше и нежнее, голос — мягче, или дело было в приветливой улыбке и доброжелательных интонациях, непривычных и совершенно не свойственных Димке-прежнему? Наталья вглядывалась в лицо сына, и ей казалось, что она видит какого-то незнакомца. Хорошего, симпатичного, но — не Димку.
У нового Димки глаза отдавали отчётливой зеленью. А ведь у её сына глаза были карие. И волосы русые, как и у этого Димки, но потемнее, с рыжиной.
У нового Димки на носу проступали чуть заметные веснушки — которых никогда не было у Димки прежнего.
Новый Димка однажды решительно забрал у неё сумки с продуктами и с тех пор ходил в магазин сам. Он освоил стиральную машинку и помогал готовить.
Новый Димка подкармливал бутербродами жившую во дворе бродячую собаку, которую прежний то и дело норовил пнуть, и троих дворовых котов.
Новый Димка по вечерам обязательно ходил с друзьями на стадион — там стояли тренажеры для воркаута — и действительно бросил курить.
Наталье уже казалось, что она сходит с ума. «Словно подменили», — твердила она себе, однако не осмеливалась даже произнести это вслух. Просто её сын наконец-то взялся за ум, зря, что ли, она его учила добру все пятнадцать лет его жизни… А изменившийся цвет глаз и веснушки — просто игра воображения.
И даже когда его позеленевшие глаза в сумерках однажды сверкнули, как у кота, и Наталья отчётливо увидела слегка расширенные вертикальные зрачки, — она по инерции пыталась убедить себя в том, что с Димкой ничего особенного не происходит.
Однако в ближайшее же воскресенье сходила в церковь и взяла там немного святой воды. Ни в какую святую воду она, конечно, не верила, как не верила в «чудь белоглазую» — славянских эльфов, живущих в полых горах, как не верила в подменышей. И варить кашу в яичной скорлупе, по рецепту скандинавских борцов с подменышами, не собиралась.
Просто дождалась ночи и нанесла несколько капель святой воды на лицо спящего сына.
Оно почти не изменилось, это слишком бледное, острое, тонкое лицо с прозрачной кожей, покрывшейся веснушками под неярким, но непривычным для подземного жителя осенним солнцем. Оно не стало красивым или уродливым.
Просто оно стало другим.
И острые уши под светло-русыми прядками отросших волос к нему ладились как нельзя лучше. Не то что округлые человеческие…
Наталья не сказала Димке утром ни о своем опыте, ни о своих подозрениях — это был обычный разговор, что-то про контрольную и про то, что после уроков Димка хочет угостить Ингу мороженым. Мороженое так мороженое, в полых холмах его наверняка не бывает… Наталья бродила по дому, как заведённая, не в состоянии ничего делать. Наконец, увидела в окно соседских подростков и вышла во двор.
— Привет, тётя Тата, — обратился к ней один из ребят, остальные тоже поздоровались.
— Привет, — сказала она, помолчала и решилась: — ребята, а вы с Димой моим в Голосов овраг не ходили? Я никому не скажу, мне знать надо…
— Ходили, — после паузы ответил паренек, поздоровавшийся первым. — И он, знаете, он… стебать нас начал. Мы и тупые, и трусливые, и лохи, и мамины сыночки. А он, типа, крутой. Упырь, блин… Вскочил между менгирами — и исчез. Мы удивиться не успели (это ты не успел, а мы все офонарели, возразил второй парень), а он — раз, и опять там стоит! Ржёт весь такой, типа, ну как я лихо прикололся?
— И сразу обзываться перестал, — добавила единственная девочка в компании. — Я с сумкой была, он мне её донести помог. Весёлый такой был, прямо подобрел. Он вообще стал очень весёлый и добрый после этого…
— Менгиры, значит? Спасибо, — глухо сказала Наталья и пошла дальше.
Она не знала, где и сколько она бродила по улицам. Очнулась только, когда уже смеркалось, и поспешила домой. Менгиры менгирами, а если Валерий придет и обнаружит, что ужин не готов, шаткому перемирию в семье конец.
Димка уже был дома.
— Ма, я котлет нажарил, — крикнул он из своей комнаты, не отрываясь от компьютера. — И макарон сварил. У нас сегодня тестирование по химии, уроков до фига!
— Дима, — Наталья перевела дух. — А это… это же не тест? – она указала на игрушку на экране компьютера.
Димка покраснел и потупился.
— Да я просто устал немного…
— Дима, — Наталья запнулась, — скажи честно… Дима… там… как он?
Димка испытующе посмотрел ей в глаза, и она снова отчетливо увидела его вертикальные зрачки.
— В полном порядке, даже лучше, чем тут. У нас хорошо, мам, ты не думай, — сказал он и улыбнулся.
— И кто ты? — сил у Натальи не оставалось уже ни на что. — Нольдор? Тэлери? Дроу?
— Фалмер, — засмеялся Димка. — Я еще полчасика побегаю тут по подземельям, а потом доделаю химию, лады?
— Как хочешь… сынок, — сказала Наталья.
Валерий, тем временем, пришел и возился в коридоре. Наталья вышла к нему, плотно прикрыв дверь в комнату сына.
— Что смотришь, сука? — зло прошипел Валерий.
«Опять пьян, — поняла Наталья. — Пьян и готов скандалить. Зря я надеялась. Придется-таки подавать на развод, это всё уже невыносимо… Но как подавать, как делить квартиру? Он в таком состоянии невменяем. До сих пор ничего страшного не случилось только потому, что я старалась ему угождать. Но не могу же я всё время угождать нелюбимому, пьющему и вообще плохому мужу. Да-да, милый, ты плохой муж и отец, я тебя давно разлюбила и вообще не желаю с тобой жить и даже слышать о тебе, а сын тебя так же ни в грош не ставил, как и меня, пока не вскочил в круг между менгирами», — мысленно говорила она Валерию — и с ужасом понимала, что произойдёт, если она скажет это вслух.
— Где мои тапочки? — процедил Валерий, и вдруг Наталью что-то подтолкнуло изнутри. — И где моя папка? С документами? Там были очень важные документы!
— К Диме приходили друзья и решили пошутить. Унесли в Голосов овраг и бросили между менгирами. Ну, теми камнями…
— Вот с-суки, — прошипел Валерий.
— Да не волнуйся, ничего с ними не случится, разве что вымокнут в росе, — подзуживала его Наталья.
— Сходи… с-слышь!
— Не пойду. Уже темнеет, я боюсь.
— Дура трусливая, — и Валерий выскочил из дому.
Из окна Наталья видела, как он бежит по направлению к Голосову оврагу. Димка вышел из комнаты, встал рядом, положил руку Наталье на плечо. Она чувствовала спиной его улыбку.
«Дима будет рад его встретить там, — про себя усмехнулась Наталья. — А уж я-то как рада!».
У неё будет семья, о которой она всегда мечтала.
Хороший, умный, добрый сын.
Хороший, непьющий, порядочный муж.
И она, наконец, наведёт чистоту и уют в доме — так, как мечтала всегда.
Jeanny Told, блог «Мы не психопаты...»
Море волнуется раз...
— Вы куда по морю пешком?! Утонете!
— Хорошее эльфийское посольство — мертвое эльфийское посольство! — на два голоса отчеканили каждый слог слегка подвыпившие эльфы и, миновав драккар, устремились в дальние кусты.
Дракарщик недоуменно почесал затылок и пожал плечами: «Ну, а че с ними делать?»
— Да хранят вас ваши боги... — священник перекрестил мореходцев и ушел в таверну смотреть диковинную бронтозябру.
Море волновалось сильно. Оно заволновалось раз, когда бесстрашные эльфы ступили в его воды. Оно заволновалось два, когда эльфы затянули эльфийскую кабачную. На третий раз море не выдержало и пропустило эльфийское посольство к пляжу, сделав себе заметку, утром таки поглотить эти тленные тушки, если их не поглотит желто-зеленое болотце, окружавшее полигон.
***
«Зато теперь нас кормят и любят... И за ушком гладят!»
«В следующий раз напомни мне, в следующий раз напомнить тебе не забывать пакет с продуктами у выхода из квартиры»
«Ме-ме...»
«Идиотина. Эх... Две идиотины!»
***
На следующее утро в таверне «У лисицы» было уже три диковинных бронтозябры.