Свежие записи из блогов Nicoletta Flamel

***

Добрым героям всё в сказке даётся проще:

вот на ступеньках фургона кровавый росчерк,

проблеск серебряных туфель на мёртвом теле…

Лает Тотошка. И путь начинает Элли.

 

Носятся птицы над башней в лучах заката.

Сипло смеётся над мальчиком рыцарь Като.

Но в сердце его — во имя добра и мира! —

входит клинок… И звонко хохочет Мио.

 

Слетаются сойки. Их клювы крепки и остры.

И как бы глаза не прятали злые сёстры,

злодейкам их выклюют у главных ворот усадьбы —

чтоб Золушке грех на душу не брать до свадьбы.

 

Зло многолико. Но кажется, в самом деле,

что все, кто убил однажды, уже — злодеи.

И Спящей красавице странно и страшно снится

кровавый подбой на плаще молодого принца.

***

Тонкая детская ручка на одеяле,

Упавшей звезды серебрист и прозрачен по небу путь.

— Не бойся, Сухарик! Встретимся в Нангияле!

Разлука не вечна, свидимся как-нибудь.

 

Белая-белая птица клювом стучится в раму,

Крыши домов затянуты серым плащом дождя.

— Юнатан, я не боюсь! Только жалко маму.

Вот бы записку оставить ей, уходя.

 

Несколько строк: «Не плачь! Это сказки моей начало.

Пусть на земле за годом проходит год,

Но где-то плывёт в белоснежном вишнёвом облаке Нангияла…»

…На детских могилах боярышник вновь цветёт.

 

Это оригинальное произведение. Строчку "Каноны", помнится, оформляли всей командой, чтоб подошло под тематику кроссоверов.

Название: Ещё один миф об Одиссее
Автор: Nicoletta Flamel
Бета: Тасара-бокка
Каноны: «Легенды и мифы Древней Греции», Рой Аксенов «Gods, Exiled», Ника Батхен «Баллада Эллады»
Размер: мини, 1 109 слов
Пейринг/Персонажи: Одиссей
Категория: джен
Жанр: повседневность, ориджинал
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Одиссей в Одессе провёл чуть больше времени, чем хотелось бы…
Примечание/Предупреждения: AU по отношению ко всем канонам; очередное произведение по мотивам долгого возвращения домой; цитата из "Одиссеи" Гомера в тексте; пасхалка к стихотворению Ники Батхен
Размещение: только после деанона, запрещено без разрешения автора



скрытый текст***
Этого помятого чернявого мужичка средних лет знали все постоянные обитатели летних пивных Одессы. На короткую тёплую зиму он куда-то неизменно пропадал, но стоило подуть первому муссону, как тут же появлялся — каждый раз в новой части города, но всегда — в резиновых шлёпанцах на босу ногу, вытянутых на коленях трениках и засаленной майке-алкоголичке. Хитро прищурив тёмные маленькие глазки, похожие на перезрелые маслины, он останавливался возле ближайшей компании выпивох, деликатно откашливался и начинал на удивление приятным баском:

— Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который, странствуя долго со дня, как святой Илион им разрушен, многих людей города посетил и обычаи видел…

— О, здорово, Одиссей! — говорил кто-нибудь из компании, протягивая мужичку свой пластиковый стакан с остатками пива на дне. — Выпьешь с нами?

— Благодарствуйте, из чужой посуды не пьём, — с достоинством отвечал Одиссей, но уходить не спешил.

Иногда, если компания была благодушно настроена по случаю недавней зарплаты, мужики скидывались в общую пригоршню мятыми гривнами и медной мелочью, и Одиссей, посверкивая позолоченной коронкой из-под усов, важно шествовал к стойке.

— А плесни-ка мне, рыбонька, холодненького поллитрика, — подпуская и в без того приятный голос томных бархатных нот, обращался он к какой-нибудь пышнотелой Розочке или Фруме, монументально возвышавшейся над пивными кранами.

— Ой, Дисечка! — расплывалась в улыбке «рыбонька», округлой белой рукой отводя с лица локон, благодаря химической промышленности Малой Арнаутской улицы окрашенный в непредусмотренный природой цвет. — Объявился-таки, родной!

И, щедро, в несколько этапов, доливая в моментально запотевающий стакан бочкового пива, ревниво интересовалась:

— Ко мне первой разговляться пришёл?

И когда Одиссей кивал — вспыхивала неподдельной радостью, совала в придачу к пиву связку пучеглазых выбеленных солью бычков, потные бутерброды с докторской колбасой, стыдливо завёрнутые в целлофан, а иногда — и парочку горячих чебуреков, истекающих амброзией и нектаром.

— Кушай на здоровьечко, золотой мой! — восклицала она. — Такую удачу мне на сезон сделал!

Умудрённые опытом «рыбоньки» обожали Одиссея за то, что после его появления можно было до конца осени спокойно, на голубом или карем томном глазу, разбавлять, недоливать, устраивать невинные манипуляции с мелочью на сдачу — и не быть пойманными за вороватую нежную ручку. Хорошая, стало быть, примета, для любой продавщицы курортного города.

— Ты главное, красавица, своих не обижай! — на прощанье подмигивал Одиссей, отчаливая с пивом и закуской к приютившему его столику. — А то всякое может случиться.

И ведь случалось. Это была обратная сторона везения: стоило только потерявшей осторожность «красавице» обсчитать хоть на копейку местного работягу, жди потом беды: санстанцию, налоговую, милицейский внеплановый рейд или даже внезапно проснувшуюся бдительность у хозяина точки. Поэтому продавщица радостно и часто кивала в спину «Дисечке» и оборачивалась к следующему в очереди человеку, моментально придавая своему лицу профессиональное выражение замученной жизнью горгоны Медузы.

Одиссей тем временем возвращался за столик и щедро делил дары между оживившимися мужиками, оставляя на свою долю всего лишь несколько бутербродов, которые засовывал в растянутый карман. Пиво он принципиально не закусывал.

— Везёт тебе на баб, Одиссей, — блаженно вгрызаясь в сочное нутро чебурека, обязательно изрекал кто-нибудь за столом. — Вон как они на тебя вешаются.

— Везёт, — соглашался он, делая первый, самый блаженный глоток.

— Небось, зимовал у одной такой под боком? — настойчиво продолжал собеседник.

— Зимовал.

— А это что? — тыкая в уродливую паутину шрамов, обвивающих левое предплечье, спрашивал ещё кто-то. — Воевал?

— Воевал.

До самого последнего глотка Одиссей был немногословен. Но потом оживлялся и, бойко жестикулируя, обращался к компании:

— Повторить бы?

Если мужики не соглашались, то он вежливо прощался, благодарил за компанию и уходил. А если начинали скидываться на вторую порцию пива, попутно вспоминая о более крепких напитках, и превращали безобидную будничную посиделку в настоящее застолье, — участвовал в нём на равных: травил байки, подхватывал с первой строчки любую песню (от «Батяни-комбата» до ранней лирики Цоя), вовсю сверкал золотой коронкой среди неожиданно белых зубов и стыдливо почёсывал редкую бороду, вспоминая очередной скабрезный анекдот, — короче, отрабатывал дармовую выпивку.

И вот тогда его можно было спрашивать обо всём.

Про баб Одиссей говорил, загадочно прищуриваясь, называл каждую из них «царевной», «нимфой», «волшебницей» или даже «богиней», и само собой выходило, что баб этих у него было много, хотя любил он всегда только одну — жену.

— Вот вернусь к н-н-ней, — закатывая слегка осоловевшие глаза в блёклое от зноя одесское небо говорил он, — и скажу… П-п-пенечка, царица моя…

— Получишь от своей царицы на орехи, — добродушно подсмеивались мужики. — Приголубит тебя сковородкой.

— Ни в жизнь! — отмахивался Одиссей. — Она м-м-меня ждёт. Она м-м-меня всегда ждёт. А я всегда возврщ… воврща… воз-вра-ща-юсь.

Если речь заходила о войне, он приподнимал майку и показывал ещё один шрам — рваный, бугристый, перепахавший впалый живот.

— Нас было двое в Т-т-трое, — Так обычно начинался его рассказ.

— Так двое или всё-таки трое? — Вставлял кто-нибудь.

— Не перебивай, — отмахивался Одиссей.

А дальше шло совершенно невероятное: про долгую осаду южного города, про вылазки в разведку и бои один на один, про гибель товарищей, про какого-то коня, которого, вроде, начинили взрывчаткой и погнали в сторону вражеских ворот. Собеседники восхищённо охали, временами недоверчиво перемигивались между собой, как бы говоря друг другу «вот ведь как складно брешет, собака!», и (навскидку определив возраст Одиссея) до хрипоты спорили после его ухода: Афган или Чечня? Потому как враньё враньём, но такие шрамы просто так не зарабатываются — ведь не ревнивая баба его ножичком пырнула.

Иногда Одиссей сбивался на странный говор — стихи не стихи, а уж больно похоже. Случайно затесавшийся в компанию выпивох профессор филологии опознал в обрывистых строчках точные цитаты из Гомера и долго тряс Одиссею руку, попутно пытаясь выяснить, настоящее у него имя или просто прилипло — прозвищем. Но ответа так и не добился.

Если речь заходила о везении, то получалось, что Одиссей и тут всех обскакал. Что спускался то ли в ад, то ли к чёрту на кулички, ранен был не единожды, попадал в разные переделки и всегда выходил сухим из воды.
Иногда уже изрядно набравшийся Одиссей начинал хвастаться своей силой и ловкостью, а это было чревато началом дружеской потасовки, закономерно перераставшей в пьяную драку. Ходили слухи, что Одиссея не раз пытались побить — за хвастовство ли, за неуёмное ли попрошайничество, за нежелание ли допивать и доедать за другими, или просто в результате неправильно понятого ответа на извечный вопрос «ты меня уважаешь?». Но как-то всегда получалось, что во время драки Одиссей легко уходил от ударов, а в самый разгар побоища, когда все участники смешивались в одну матерящуюся кучу малу, неизменно исчезал в неизвестном направлении.
И никто из мужиков, мучаясь с похмелья или отрабатывая пятнадцать законных суток, не мог вспомнить: куда он ушёл?

Правда, говорили, будто видели его вечерами на берегу моря в компании большого старого пса. Будто бы кормил его Одиссей бутербродом с докторской колбасой, чесал за ушами, а после — садился на гальку и долго смотрел на закат, бубня себе что-то под нос.

Мальчишка-рыбак божился, что однажды сумел незаметно подкрасться и разобрать слова.

— Я обязательно вернусь, слышишь, Аргус? — говорил Одиссей. — Пока меня ждут, я обязательно вернусь.

И старый пёс тяжело и блаженно вздыхал, уткнувшись облезлой мордой в его ладони.

Но ведь врал же, пострелёнок, придумал для красного словца.

А вы как думаете?

Хоть и фанфик, но всё-таки стих.

Название: Ахилл и Тортилла
Автор: Nicoletta Flamel
Размер: драббл, 382 слова
Пейринг/Персонажи: Ахилл, Тортилла
Категория: джен
Жанр: попытка юмора, стилизация под слог Гомера
Рейтинг: G
Краткое содержание: Ахилл слушает болтовню пожилой черепахи и, по условию апории Зенона об Ахиллесе и черепахе, не догоняет.




скрытый текстВстала из мрака младая с перстами пурпурными Эос,
берег пруда осветила молочным сияньем…

Долго Ахилл размышлял, в камышах коченея,
что за фигня среди ночи наверх поднималась,
пела романсы лягушкам и жирным пиявкам
ломким и бархатным голосом Рины Зелёной?
Нимфа пруда ли, наяда ль, заблудшая ли нереида?
Иль порожденье титанов, забытое Зевсом?

«Сам ты фигня! — отвечала Ахиллу Тортилла,
ключ золотой среди тины от века лелея. —
Голый, в кустах и в сандалях на босую ногу,
Ты не иначе какой-нибудь там извращенец,
что за купаньем невинных и юных селянок
ночью в глуши наблюдает с особенным пылом.
Сразу скажу: здесь никто не купается нынче.
Вот Дуремар рано утром придёт со своими сачками —
ты его голыми ляжками всласть и любуйся!»

«Я, между прочим, герой, полубог и воитель, —
гордо ответил Ахилл.
(Прозвучало — гнусаво:
утренний холод — коварная всё-таки штука,
был нос у героя презренными полон соплями) —
И если я здесь оказался, то значит — по делу!»

«Как мило, — хихикнув, Ахиллу сказала Тортилла. —
Лет двести подряд все к пруду приходили за разным.

Кто камни искал, Сильмариллами их называя,
такой же, как ты, был надменный и бряцал оружьем,
чернявый, худой, с негасимым презреньем во взоре,
меня называл порождением Тьмы и Моргота.
Нырять за камнями в пиявочий омут пытался,
воды нахлебался, испачкался в тине болотной,
камней не нашёл и далёко на севере сгинул.

А кто (посмотри, видишь груду булыжников в тине?)
из каждого меч, как из ножен, всё вынуть пытался.
Мой панцирь случайно приняв за такой же булыжник,
ручонками жадными весь — пядь за пядью — облапал.
Когда же, ища рукоять в неположенном скромнику месте,
внезапно мой глас изнутри возмущённый услышал…
о, как убегал он! с каким гомерическим визгом!
и как я потом безобразнику вслед хохотала!

Ещё был старик, приходил неустанно на берег
два раза на день и всё звал «государыню рыбку».
Старуха, печалился, плешь до печёнок проела
и хочет «матиз», лабутены и беличью шубу.
Я вышла к нему, говорю: «У меня завалялось корыто».
Он только вздохнул тяжело: «Нет, корыта не надо.
Моё у избушки стоит, года три не заводится вовсе»
И, плечи понурив, в деревню старик воротился».

Уж Эос младая, зевая, ушла с небосклона,
и Гелиос гнал колесницу златую к полудню.

И, нос утирая узорной полою хитона,
взмолился Ахилл:
«Замолчи хоть на миг, черепаха!
Я смысла речей твоих путанных не догоняю…»

1) Хаврошечка раз. Стихотворение начиналось для какого-то стихоконкурса в ЖЖ. Но закончилось только этой весной 2017.

Название: Хаврошечка
Канон: русская народная сказка
Автор: Nicoletta Flamel
Размер: драббл, 239 слов
Пейринг: Хаврошечка и её семья
Категория: джен
Жанр: даркфик, стихи
Рейтинг: PG-13
Примечание: дарк!Хаврошечка со всеми вытекающими, "вёска" - с белорусского "деревня" (употребляется как сленговое слово в том числе и в приграничных территориях России)

скрытый текст***
Посторонним и милой кажусь, и кроткою,
Дома сёстры клянут повадки мои драконьи.
Меня в вёске зовут Хаврошечкой и сироткою,
Мать в глаза величает выродком и Хавроньей.

Я не молвлю в ответ на обиду ни слова бранного:
Говорите, мол, что хотите, а всё не страшно мне.
Жаль, что матушку на покосе граблями ранило
И крутым кипятком обварило сестрицу старшую.

Не свезло и младшей — так оступилась, бедная,
Что три дня не вставала с лежанки, спиною мучилась.
А умнее всех оказалась сестрица средняя:
Стороною теперь обходит меня при случае.

День-деньской на лугу пропадаю вдвоём с коровою,
Полотна натку-набелю, рубахи сошью нарядные.
И сестёр, и матушку — всех одарю обновами.
Только батюшку я по-другому стараюсь радовать.

Нелегко ему нынче: утопла сестрица старшая,
От сердечной тоски, судачат, вот только правы ли?
Да и матушка всё сильнее ночами кашляет,
Уж какими я только её не поила травами.

Ездил батюшка мой к ведунье в село соседнее,
А вернулся, смурнее тучи, пьянее пьяного,
Обозвал меня сорным семенем, злобной ведьмою
И грозился с утра выгнать из дому, окаянную.

Я любила его — больше матушки, горше долюшки.
Я его берегла, как умела, от злой судьбинушки.
Заколол он мою коровушку в чистом полюшке,
Закопал её белые косточки под осинушкой.

Зорька третья взошла на небо вослед за месяцем,
Но куда от тоски мне было деваться, девице?
Бедный батюшка спьяну в хлеву на вожжах повесился…
На могилке коровьей взошло молодое деревце…

Зацвело, потянулось в рост, напиталось росами.
Знать, большой урожай соберу я грядущей осенью…


2) Хаврошечка два. На волне образов поняла, что очень хочу прозы. Поэтому Хаврошечка возвращается. За идею Хульдры спасибо одной моей одноименной ПЧ.

Название: Сестрица моя, Хаврошечка
Канон: русская народная сказка
Автор: Nicoletta Flamel
Бета: Gabrielle Delacour
Размер: мини, около 2280 слов
Персонажи: Хаврошечка, сёстры, матушка, батюшка
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: POV средней сестры (той самой Двуглазки), неграфичные смерти персонажей.
Краткое содержание: средняя сестра не любит Хаврошечку, а есть ли за что её любить?

скрытый текст***
— Спи, глазок, — поёт-мурлычет, — спи, другой.

Колдовства на полмизинца — весковая знахарка её легко заткнёт за тканый пояс. И спать совсем не хочется. Но я знаю, чувствую каждым вздыбившимся волоском на теле: не в Хавронье дело, не в песенке этой нескладной. А в корове, что на меня глазами-омутами уставилась.

Смотрит, молчит. Отмахивается от мух. «Спи, глазок» — хлесь хвостом по правом боку, «Спи, другой» — хлесь по левому. Солнце августовское так и жарит, а у меня по спине холодная струйка пота течёт.

Закрыла я оба глаза, дышу ровно. Сплю, значит.

Слышу: зашуршало что-то, замычала корова низким утробным стоном, ясный свет сквозь веки померк ненадолго, а потом снова стал прежним. Вздохнула я, будто бы сквозь сон, и ресницы чуточку разлепила.

Вижу: стоит Хавронья на полянке, скатывает в рулоны белёное полотно. А конец того полотна из уха коровьего тянется. И кровь из того же уха на траву падает — густая, чёрная, — словно не кровь, а комья вязкой могильной глины. Но полотно в руках Хавроньи сияет свежевыпавшим снегом.

Испугалась я. Всё вспомнила: и матушкину немочь неведомую, что год от года лишь крепнет; и ветку случайную, многажды клятую, что глаз старшей сестре выбила, — аккурат когда та замуж собралась за парня из соседней вёски (да только кто ж её с бельмом теперь возьмёт?). И сестрёнку младшенькую, любимую, вспомнила, которую матушка от Хавроньиного отца зачала, носила тяжело и несколько раз чуть не скинула до срока. Шестой годок девчонке пошёл, а до сих пор как выйдет со двора, так все окрестные ребятишки в неё грязью кидаются, уродиной дразнят. Глаз сестрёнкин вспомнила — тот самый, третий, что наростом между бровок белёсых бугрится. А ещё встала передо мной картинка живая, как Хавронья на матушку смотрела, когда та, живот придерживая, возле печи хлопотала. И сложилось у меня всё разом в одну правду страшную. Только от правды этой мне дышать тяжело, и на сердце камень лёг — ни сдвинуть, ни скинуть: не уберегу я ни матушку, ни сестёр, если болтать буду.

А Хавронья-змея склонилась надо мной, говорит ласково:

— Просыпайся, сестрица любимая, вижу, сморило тебя, да вечер уже, пора корову домой гнать.

Потянулась я, зевнула, посетовала на лень свою, подивилась Хавроньиному рукоделию. А у самой сердце в пятках болтается: вдруг учует она мою ложь?

Не учуяла. Лишь кинулась морду коровью передником обтирать — там, где последнее пятнышко чёрной крови на белой шкуре запеклось.

— Испачкалась ты, — воркует, — Бурёнушка моя.

***
Вечером я к старшей сестре пристала: скажи да скажи, что видела, когда прошлым летом с Хавроньей на пастбище ходила.

— Ничего не видела, приснула на солнышке, — отпирается и бельмо от меня за прядями волос прячет.

Я гляжу на неё и чувствую: врёт. И ещё знаю: боится. Не меня — Хавронью проклятущую, семя вздорное, сорное.

И такая злость меня взяла — словами не описать. «Погоди ужо, сестрица сводная, — думаю, — за всё сполна с тобой расплачусь».

Стала я сторонкой ходить да приглядываться.

А матушка тем временем нашу младшенькую с Хавроньей на выгон отправила.

И я тихонько следом увязалась. Спряталась за кустами, смотрю: опять колдует, проклятая, коровьи бока оглаживая.

Спит один глазок у сестры моей, спит другой. Только третий на лбу помаргивает, в небо таращится.

Хавронья коровью голову обняла, и тянет-тянет из левого уха бесконечный белый холст. Воздух тихонько потрескивает, плывёт жаркая дымка. Будто здесь мы все: и Хавронья с коровой, и сестра моя, и я, — а будто и не здесь вовсе.

Как солнце полуденный порог миновало, закончилось колдовство. Бабочки запорхали, стрекозы всякие, птичка тонко в ветвях ивы затинькала: «Пить! Пить!»

Будит Хавронья сестру мою, говорит ей, что нужно домой возвращаться. Я в кусты поглубже нырнула, будто и нет меня. А как ушли они, выбралась тихонько на полянку, прошлась по следам, собрала разного: там камешек, там веточку, там льняную ниточку, там шерстинку коровью, — туго-натуго в носовой платок увязала и бегом к старушке-ведунье, что на околице живёт.

— Помоги, — взмолилась, — бабушка! Хоть чем помоги!

Ведунья дунула-плюнула и начала колдовать по-своему: сожгла шерстинку в печи — полыхнул огонь языками лазурными, бросила камешек в миску с водой — упал он на дно каплей багряной, посыпала веточку щепоткой толчёных трав — выгнулась веточка в пальцах, изломалась, в труху рассыпалась. А ниточка и вовсе в воздухе льдинкой истаяла, будто и не было её никогда.

Стоит ведунья, руками разводит: «Колдовство есть, но какое — мне, внучка, неведомо».

Вернулась я домой, по пути охапку цветов полевых набрала, чтобы Хавронье глаза отвести. И как чуяла — встретила она меня у ворот.

— Где ходила, сестрица милая?

Я ей букетом в нос тычу: гуляла, мол.

А она:

— И где это такие цветы диковинные растут, уж не на краю ли поля, что за околицей у кромки леса раскинулось?

— Везде, — говорю, — растут. Главное — собирай.

А у самой поджилки трясутся, Хавронья-то чуть ли не пыль с моих босых ног обнюхивает и смотрит недобро, с прищуром. Хорошо, что матушка высунулась в окошко да в дом меня позвала. Наругалась, правда, за отлучку самовольную, велела в наказание навоз из свинарника выгребать. Так я бегом побежала, только бы от Хавроньи подальше.

***
Минуло лето, пришла осень, зарядили дожди — мелкие, тоскливые, холодные.

К старшей сестре вдовец из соседнего села посватался. Хотел ко мне, да матушка не позволила порядок ломать. «Не пущу, — сказала, — младших поперёк старшей». Ну, вдовцу с лица воду не пить, ему молодая сильная работница в дом нужна: от первой жены пятеро ртов осталось, — и приданое какое ни на есть. Короче, свезло сестрице моей, не останется вековухой срок доживать.

Только она счастья своего не понимала: сбледнела вся, осунулась, под глазницами тёмные круги залегли:

— Не пойду замуж, не люб он мне.

Сказала как отрезала.

Ну, матушка тоже молчать не стала, за косу её оттаскала по горнице и велела сватам в ножки кланяться: мол, не переломишься, гордячка. И вправду: поклонилась, сестра моя старшая, не переломилась. Отец на радостях кабанчика заколол.

Вот только накануне свадьбы нашли её в мельничном пруду, уже холодную — в нарядной нижней рубахе из Хавроньиного полотна. Любила, знать, жениха своего первого, хоть тот и отказался от неё, а забыть не смогла.

Поплакали да схоронили. Вдовец уже ко мне сватов заслал, пришлось трауром отговариваться: старый он, плешивый и изо рта воняет, как из ямы отхожей.

А Хавронья ходит павой, смотрит ласково:

— Зря ты, сестрица от счастья своего отказалась. Гляди, какую я фату подвенечную для тебя вышила.

Гляжу: красивая, тонкого льна локтей десять ушло, не меньше, по краю затейливый узор вьётся.

— Спасибо, — отвечаю, — за ласку. Только не по чину она мне, оставь себе на приданое. — А сама в кармане передника фигу кручу.

***
После Сретения матушка совсем расхворалась, начала чахнуть на глазах. Водили её по лекаркам-знахаркам, да всё без толку.

Тут Хавронья и предложила: «Давайте я её в баньку свожу, выпарю-вымою, водицей родниковой окачу, авось в себя придёт».

Я против была, только смолчала. Да и кто бы меня слушать стал?

Натопили баньку, отчим матушку на руках туда отнёс, на полок уложил. Начала и Хавронья готовиться: вскипятила в печи горшок с водой, стала туда какие-то диковинные травы бросать. По избе дух травяной пошёл, все чихают, глаза слезятся, только младшенькая сестрица у Хавроньи за левым плечом стоит, в три глаза смотрит — любопытно ей, даже на цыпочки встала, чтобы ничего не пропустить. Обмотала Хавронья горшок подолом понёвы, понесла в баню.

Увязалась я за ней следом, смотрю в окошко. Оно маленькое, чадное — и Хавронья, и матушка мне размытыми тенями мерещатся. Вот плеснул травяной настой на камни, поднялся пар, скрыло их обеих. Я губы кусаю, ногтями в бревенчатую стену впилась. Изведёт матушку, змея подколодная… как пить дать изведёт.

Хрустнула за моей спиной веточка, я аж вскинулась. А там младшенькая сестрица стоит, хихикает:

— Ты тоже хочешь на Хав’ошечкин хвостик посмот’еть, кото’ый под юбкой сп’ятан? К’асивенький, с кисточкой, как у Бу’ёнки. Только ты не так делаешь, дай покажу, как надо. — И плотно-плотно два глаза зажмуривает (даже ладошкой прикрыла, чтоб, значит, наверняка).

А третий глаз у неё ресницами трепещет, сияет нездешней синевой.

— Видала?

Показала мне язык и побежала в избу.

И вспомнилось мне, как матушка в этот дом замуж шла, а мы со старшей сестрицей, упокоится она с миром, за подол свадебного платья держались и ревели на два голоса. Родного батюшку-то никто из нас обеих не помнил, а отчим уж больно угрюм был с виду да грозен. Только потом оказалось, что сердце у него доброе. Приедет, бывало, с ярмарки, и давай подарки дарить: петушки сахарные, пряники печатные и по шёлковой ленте в косу. Каждую по голове погладит, ни свою не обидит, ни чужую. Только вздохнёт бывало над Хавроньей: «Найдёныш мой, сироточка!» Я по малолетству внимания не обращала, а сейчас от страшной догадки аж вскинулась. «Какую ж ты, отчимушка, нечисть на груди пригрел?» — думаю.

Тут скрипнула дверь бани, вышла Хавронья, отчима кличет. Взяли матушку — в две дохи завёрнутую, разморенную, распаренную, — и в дом понесли.

Стала я к Хавронье совсем по-другому присматриваться: нож железный под руку подложила, щепоть земли могильной на её след насыпала, красной шерстяной ниткой ухват обмотала. Взяла Хавронья нож за костяную рукоять, каравай нарезала и стала ухватом горшки из печи доставать, на стол накрывать. Ни разу не промедлила, от землицы не споткнулась, не застонала жалобно, по подземному миру тоскуючи. Не нежить, выходит, не мёртвый дух.

Да и не смогла бы навка долго с людьми под солнцем жить.

Пошла я опять к старушке-ведунье, в ноги кинулась: «Помоги, бабушка!» Посмотрела она на меня, покивала мыслям своим: «Есть одно средство, внученька, коли осмелишься». Пошепталась со мной, дала для матушки жира барсучьего, велела грудь и спину натирать. С тем и отправила.

А Хавронья меня на пороге встречает, говорит ласково:

— Уж не зла ли ты мне желаешь, сестрица милая?

— С чего ты взяла, Хавроньюшка? — отвечаю. — За лекарством я для матушки бегала. Вот, принесла.

Обнюхала она склянку с мазью:

— Вреда точно не будет.

И в покое меня оставила. А я стою, пояс наглаживаю, в котором ведуньин подарок запрятан. «Погоди, — думаю, — рассчитаюсь я с тобой за всё».

***
Помог барсучий жир матушке, поправилась она к лету. Стала опять по дому ходить, дела справлять. Присела как-то на завалинку горох лущить, тут-то я к ней и пристала: расскажи, мол, да расскажи, как ты с отчимом нашим познакомилась.

— Нечего тут рассказывать, — отмахивается матушка. — В лесу грибы-ягоды собирала, заплутала, испугалась, что не выпустит меня лесной батька к людям, не вернусь я к своим доченькам. Смотрю: девчоночка стоит, годков восемь от роду, Хаврошечка наша. Волосёнки светлые, как одуванчик. «Пойдём, — говорит, — тётя, я тебя домой отведу, здесь близко совсем». И корова с нею пёстрая — Бурёнка. Отвели меня в этот дом, с хозяином его познакомили. Приглянулись мы друг другу, а там и свадьбу сыграли. Дальше ты знаешь.

— А что с первой женой сталось?

— С какой женой? — удивляется матушка. — Бобылём ваш батюшка наречённый жил, пока со мной не встретился.

— Тогда откуда у него дочь? — спрашиваю.

Сыплются глухо горошины в глиняную миску. Шуршит шелуха в матушкином переднике.

— Из лесу, — отвечают мне Хавроньиным голосом. — Из лесу я взялась, сестрица милая. Нашёл меня наш батюшка дитём неразумным, приютил, воспитал, коровьим молоком вскормил.

Подхватилась я, как ужаленная: стоит Хавронья за моей спиной, косища белая из-под платка по груди толстенной змеёй вьётся — того и гляди в самом деле ужалит, — глаза недобрым огнём горят.

А матушка лицо прячет, будто кланяется:

— Спасибо тебе, Хаврошечка, за всё: и за то, что из чащи меня вывела; и за дочь мою третью, живой рождённую; и за спасение от хвори неведомой.

Я аж задохнулась от волнения:

— Матушка, ты кого благодаришь-то? Заманили нас всех сюда на погибель, слезами нашими и горем насытиться не могут. Сестрица младшая ходит по земле уродцем диковинным, старшую сгубили почём зря, тебя едва на тот свет не отправили!

— Молчи! — вскрикнула матушка. — Молчи, глупая!

Откинула Хавронья косу за спину, ко мне шагнула:

— Правду говоришь, сестрица, али так, языком попусту мелешь?

Достала я из пояса прутик тоненький, маленький, что мне ведунья дала, хлестнула крест-накрест воздух перед лицом Хавроньиным.

— Уходи, — приказала, — прочь, тварь лесная!

А у самой поджилки трясутся: вдруг не поможет волчьеягодник?

Зашипела Хавронья, оскалилась:

— Так вот какова благодарность людская? — И хвост коровий из-под понёвы так и хлещет по воздуху.

Упала миска, раскололась, горошины по земле катятся — матушка перенимать меня кинулась.

Но слаба она ещё была, успела я махнуть прутиком второй раз, успела — третий:

— Уходи!

Пятится Хавронья к калитке, я наступаю, а в хлеву Бурёнка мычит-надрывается. Загон рогами выломала, скачет галопом, я едва отскочить успела. Встала корова между мной и Хавроньей — не понять: кого от кого защитить пытается. А сзади матушка руку мою поднятую перехватила, повисла на ней:

— Что ж ты делаешь, доченька?

Повела Хавронья плечами, платок с головы стянула, поклонилась матушке низко, в пояс:

— Прощайте, — говорит. — Не поминайте лихом.

Шагнула за ворота вместе с коровой — и сгинула.

Только калитка на ветру скрипнула, да кончик хвоста в воздухе плеснул.

***
— Полюбила она меня, — плакала матушка. — И я к ней привыкла. Тварь лесная тоже ласку чувствует, по теплу скучает. Ревновала меня вначале, не без этого. Батюшку вашего наречённого она ведь за родного почитала, когда в лесу его деревом придавило — выходила. И он её родной дочерью называл. Душа в душу жили.

— А старшенькая моя, вроде тебя, дурочка была, но смелая, — не унималась матушка, — услышала где-то, что волос чуда лесного клады открывает — с гребня Хаврошечкиного целый пук сняла. «Хочу, — сказала мне, — хоть одним глазком посмотреть». Вот и посмотрела, бедняжка!

Взяла я с матушки слово, что ничего она отчиму не расскажет. Ушла и ушла Хавронья из дома, видно, время настало.

Стали мы как раньше жить. Да только хуже, чем раньше.

Молоко Бурёнкино жирное было, густое — и сыр, и масло с него делали, всю зиму кормились. И телята от неё велись — заглядение: любой на базаре покупал, не торгуясь. И полотно Хавроньино прибыток в дом несло, куда там моему, на кроснах тканому.

Отчим по Хавронье горевал, конечно, но держался. А когда младшенькая сестрица пропала — на человека перестал походить, запил, выносил из дома последнее. Оно и понятно: единокровная всё-таки дочь, не приблудная.

Искали мы её долго, всех окрестных весковичей опросили. «Видели, — говорили нам, — шла к опушке леса, а за соснами корова мычала, будто звала».

Матушка как услышала — опять расплакалась: «Не оставит Хаврошечка её своей добротой». Слаба совсем была, но к лесу из последних сил ходила, деревья гладила, говорила с ними о чём-то: видимо, за дочерей просила — родную и приёмную.

А ещё через год, аккурат на годовщину матушкиной смерти, ко мне опять тот вдовец посватался. «Кому ты без приданого нужна будешь», — сказал.

Я подумала — и пошла.

Тут для меня сказка закончилась.

Демотиваторы под "говорящим" названием. Но я не попугай, я молчать не умею
Демотиваторы с летней ФБ.



скрытый текст

***

Кажется, наше время сошло с ума:

хрен в нём заснёшь и постель не периной стелет.

Будто бы пьяный мельник ссыпал нас в закрома,

ушёл покурить - и забыл. И не мелет, подлец, не мелет.

 

...За осенью следом приходит опять зима...

 

Кажется, наше время легло на дно.

Меж жерновов песочною струйкой прошелестело.

Нам бы мукой, или прахом, иль порохом - всё одно.

Только бы знать, что однажды сгодимся в дело.

 

... Под снежной периной укрытое спит зерно...

 

Кажется, наше время вернулось вспять.

Но нам, как обычно, про это сказать забыли.

Мельнице без работы не вечность вот так стоять,

смелет других: до пороха, праха и белой пыли.

...Есть время расти и время, чтоб роста ждать...

Название: Девяносто девять с половиной центов в минуту
Автор: Nicoletta Flamel
Размер: мини, около 1670 слов
Пейринг/Персонажи: редкие пейринги, ОЖП, ОМП
Категория: гет и слэш (намёками), фандомная повседневность
Жанр: юмор
Рейтинг: R
Предупреждения: мат! сатира! самоирония! все совпадения – случайны, все персонажи – вымышлены
Краткое содержание: – Здравствуйте, вы дозвонились в службу секса по телефону «Редкие пейринги».
Размещение: запрещено без разрешения автора

скрытый текст– Здравствуйте, вы дозвонились в службу секса по телефону «Редкие пейринги». Если вас интересует гет, нажмите звёздочку, если слэш – решётку, если гет или слэш с несовершеннолетними – жмите на решётку и звёздочку одновременно и не отключайтесь: за вами уже выехали.

Дневная смена в «Редких пейрингах» начинается в шесть утра. Зевая и шаркая тапочками, подтягивается к аппаратам пенсионерка Маргарита Львовна – бывшая актриса-травести, за полвека службы в ТЮЗе окончательно посадившая голос курением «Беломорканала». Несмотря на неизжитые вредные привычки, Маргарита Львовна – самая высокооплачиваемая работница «Редких пейрингов»: у неё замечательно получается смодулировать интонации профессора зельеварения Снейпа – в русской озвучке и в рикман-оригинале. Несколько раз Маргариту Львовну пытались переманить к себе снарристы, снакисты, снейджеры и прочие снейполютики. Фанатские организации «Уползём Снейпа!» и «Снейп среди нас» предлагали ей президентские кресла (на выбор) и всеобщее обожание. Но у Маргариты Львовны четверо взрослых внуков, а также – артрит, начальная стадия катаракты и самовозникающие с печальной периодичностью камни в почках. В период обострения Маргарита Львовна ненавидит весь мир, что только добавляет шарма в её снейпо-монологи.

– Вы нажали звёздочку. Служба секса по телефону «Редкие пейринги» напоминает: если вы женщина и хотите выбрать мужского персонажа – нажмите единицу, если вы – женщина, но желаете позиционировать себя как мужчину – нажмите двойку и вернитесь в меню «слэш», а если вы – мужчина… хи-хи! (кокетливый смешок резко обрывается)… простите! А если вы – мужчина и вас интересует секс по телефону с персонажами из книг про Гарри Поттера, то первые десять минут разговора для вас бесплатно. Нажмите тройку и не забудьте оставить ваш контактный телефон для базы знакомств между клиентами нашей службы. Мы вам обязательно перезвоним.

В шесть пятнадцать по местному времени в аппаратную подтягивается Мила – пергидрольная деваха неопределённого возраста. С лёгкой руки Маргариты Львовны (и болтливого языка самой Милы) про неё ходят самые разнообразные слухи. Самый популярный из них – история о том, как Мила работала уличной проституткой и (в промежутке между торопливыми минетами и быстрым трахом на задних сиденьях иномарок) пристрастилась к чтению популярных книг. Однажды холодной зимой Мила забежала погреться в кафе и нашла на столике забытую кем-то книжку «Гарри Поттер и узник Азкабана» в переводе Спивак. Несмотря на общую безграмотность обеих (а может, благодаря ей?), великая сила искусства проникла в трепетную проституточью душу. Вечернюю выручку от шести минетов (два с глубоким проникновением, четыре – без) и трёх перепихонов Мила потратила на полное подарочное собрание Роулинг (уже в более-менее сносном переводе) и больше на панель не вернулась. Теперь она работает уборщицей на заводе, живёт в общежитии, пишет рейтинговые слэшные фанфики с вечным статусом «в процессе» и на ГП-фестивалях косплеит попеременно Люциуса Малфоя и Флёр Делакур. В «Редких пейрингах» Мила отрабатывает в основном ночные часы. Но в праздничные и выходные дни она всегда на подхвате.

– Алло, здравствуйте! – запинающийся женский голос прорывается через гудки, на заднем плане – шум стиральной машины. – Я… – торопливый шелест страниц. – Я – Минерва Макгонагалл, и я бы хотела заказать Северуса Снейпа.
Маргарита Львовна с тяжёлым вздохом нажимает кнопку на коммутаторе.
– Always, – вместо приветствия произносит она.
– О-о-о-о! Ещё!
– Минер-р-рва! Кур-р-рва!
В трубке слышатся ёрзанье и сдавленные стоны.
– Я достаю из-под мантии свой белый, длинный, сочащийся смазкой, упругий член, – Маргарита Львовна зажимает телефонную трубку между плечом и ухом и хлопает по карманам халата в поисках спичек.
– О да! Да! Ещё!
На другом конце линии слышится женский протяжный крик, обрывающийся короткими гудками.
Мила показывает Маргарите Львовне большой палец:
– Сильна, старушка! На рекорд идёшь! Двадцать секунд – и баба в оргазме!
Маргарита Львовна показывает палец средний.
– Заткнись, прошмандовка! Из-за этих быстрых поблядушек мне опять премию срежут, – ворчит она голосом Снейпа. – У нас в службе поминутный тариф.
Мила не обижается – это у них уже вошло в привычку, вроде утреннего обмена любезностями у нормальных людей.

– Здравствуйте! – чётко говорит в коммутаторе женский голос. – Меня зовут Невилл Лонгботтом и я хочу Беллатрису Лестрейндж.
– О! Извращенцы проснулись! – ревниво произносит Маргарита Львовна, закуривая. – Снейп ей уже не подходит, соплячке!
Мила откашливается и нажимает кнопку приёма.
– Круцио! – мурлыкает она.
– Сука! Ты убила моих родителей!
– Можешь трахнуть меня, или ты предпочтёшь вначале попытать?
«Невилл» отыгрывает и то, и другое. Мила мастерски тянет время. Через десять минут собеседницы выходят из образов и начинают обсуждать особенности перевода и тематические фанфики с пейрингом Невилл/Беллатриса. Через пять минут Мила спохватывается и диктует «Невиллу» электронные адреса сайтов со своим фантворчеством. «Невилл» оказывается зарегистрированным на трёх из пяти. Они прощаются, довольные друг другом. Правилами «Редких пейрингов» подобное общение не возбраняется, главное – не нарушать анонимность.

Маргарита Львовна в это время доводит до реального или мнимого оргазма двух Розмерт (постарше и помоложе), Лаванду Браун (с голосом сорокалетней матери-одиночки, громкий ор нескольких детских голосов в комплекте), Сибиллу Трелони (два раза подряд!), двух мисс Лавгуд (Луну и Полумну – каждую по разу) и – в виде исключения, по двойному тарифу, одновременно! – двух студенток, представившихся близнецами Уизли.

– Нахуй! – решительно говорит она. – Я ещё даже таблетки не пила! Милка, ставь запись!
Мила, не выходя из роли повзрослевшей Гермионы Грейнджер, беседует с очередным Симусом (Сириусом?) и одновременно нажимает на кнопку диктофона.
Пока Маргарита Львовна запивает порцию утренних таблеток крепким кофе без сахара, шипящая запись с её (Снейповым!) голосом доводит до экстаза ещё трёх клиенток.

– Здравствуйте, вы дозвонились в службу секса по телефону «Редкие пейринги».

– Позовите к телефону Снейпа, – голосом агента по продажам просит очередной клиент.
Маргарита Львовна вздыхает и берёт трубку.
– Снейп у аппарата!
– Скажите – всегда!
– Всегда!
– Нет, как вы говорите обычно.
– Always! – бурчит она.
– Великолепно! Замечательно! А в конце добавьте – теперь и в чёрном цвете!
– Какого хрена? – интересуется Маргарита Львовна.
Мила хихикает.
– Понимаете, мы рекламируем прокладки, – клиент просто-таки излучает очарование. – И хотим пригласить вас…
Маргарита Львовна нажимает на рычаг.
– Занеси номер в чёрный список! – командует она Миле. – Третий раз звонит, урод!

– Здравствуйте, вы дозвонились в службу секса по телефону «Редкие пейринги».

К девяти утра в студию добираются Инна и Димочка, которые заменяют Милу. Маргарита Львовна уходит в другую комнату – подремать на специально выделенной для этих целей кушетке. Обычно для неё вызывают такси и до девяти вечера обходятся старыми записями, но сейчас середина января – самое горячее время для снейпоманок. Пик пришёлся на девятое число, Маргарита Львовна не спала тогда почти двое суток, материлась похлеще сапожника и каждую реплику заканчивала непроизвольным «Авада Кедавра!», что привело к популяризации пейринга Северус Снейп/Альбус Дамблдор. Сейчас стало полегче, но грядёт тридцатое число – день рождения Лили Эванс, и Маргарита Львовна не намерена расслабляться, чтобы не потерять форму. Она уже заказала путёвку в санаторий на март и апрель включительно – вплоть до годовщины битвы за Хогвартс. А потом, после недельного аврала, снова отдых, только уже на даче: помидоры, огурцы, колорадские жуки, колючий крыжовник, мелкая картошка, комары, – короче, благодать. Про «блядских извращенцев» Маргарита Львовна вспомнит лишь первого сентября, когда, нагруженная банками с вареньем и солёными огурцами, появится в студии: жрите, мол, сотруднички-нахлебнички, пока я вам мастер-класс выдам.

– Здравствуйте, вы дозвонились в службу секса по телефону «Редкие пейринги»…

– Хуейринги! – врывается в коммутатор грубый мужской бас.
Инна – полноватая, но по-своему миловидная студентка-заочница филологического факультета – краснеет. Она работает полгода, но всё ещё не привыкла к мату. Слова «член» и «вагина» в её исполнении звучат как «нефритовый жезл» и «врата наслаждений», но чаще всего заменяются местоимениями или иностранными синонимами. Зато Нарциссу Малфой (и прочих гордячек-заучек-скромниц) Инна отыгрывает бесподобно. Маргарита Львовна на пару с ней озвучила пейринг Нарцисса/Северус (три первых места на фандомных конкурсах, лидер по скачиванию аудиофайлов на торрент-снейп-точка-ру), а Мила периодически просит Инну записать на бумажке французских фраз в русской транскрипции – для отыгрыша Флёр Делакур – и не оставляет надежды скосплеить с ней чету Малфоев. Однако Инна слишком стесняется своей полноты, чтобы изображать Нарциссу вживую.

– Если вас интересует гет, нажмите звёздочку, если слэш – решётку…

– Пидарасы сраные! – не унимается мужской голос. – Хуесосы! Какую тут, блять, кнопку жать, чтоб вам пизды вломить?
Димочка – латентный гей на работе (токарь второго разряда, график два через два, Мила подцепила его в курилке завода в свою первую трудовую неделю) и ярко выраженный гей по жизни (Мила клянётся, что проверяла лично!) – подмигивает Инне и радостно нажимает на кнопку коммутатора, пока мужчина не бросил трубку.
– Вы желаете гет или слэш? – воркует он в микрофон. – Рекомендую слэш – остальные работники пока вне зоны доступа.
– Это ты, пидарюга? Ну, вот мы и встретились! – констатирует клиент.
Димочка светится, словно начищенный до блеска галлеон.
– Желаете быть топом или боттомом? Рекомендую топом…
– Хуёпом! Медным тазом ты у меня сейчас накроешься! – мужчина на другом конце провода задумывается. – А вот голосёнок у тебя жидковат! Не может быть, чтобы моя баба с такого кончала.
Инна машет Димочке руками, сигнализируя об экстренном прерывании связи: с сумасшедшими в «Редких пейрингах» предпочитают не связываться.
– Ваша… эээ… кто? Хотите тройничок? Пожарче?
Реальная жизнь не балует Димочку однополыми отношениями. Ну, не может же токарь второго разряда в открытую подкатить к слесарю первого разряда. Вот и Димочка считает, что не может. Поэтому после работы он зависает на порносайтах и вовсю развлекается в «Редких пейрингах», изображая все мальчишеские роли оптом.
– Снейпа, блядь, позови! – В исполнении клиента это звучит почти как «взрослые дома есть?».
И Димочка сдаётся:
– Сейчас! Оставайтесь на линии.

Через пару минут в студию врывается разбуженная Маргарита Львовна.
– Always! – рычит она в трубку.
– Ты – Снейп?
Маргарита Львовна не собирается отрицать очевидного, умудряясь вставить между словами излюбленной «Авады Кедавры» порцию отборного мата.
Инна затыкает уши руками. Димочка восхищённо охает.
Клиент тоже поражён. С хамского тона он переходит на тон более вежливый и объясняет, что его «баба» по нескольку раз в день звонит по этому номеру и изменяет ему со Снейпом, «семья, бля, рушится» и всё такое.
– Сечёшь, братан, в чём фишка?
Маргарита Львовна «сечёт». Первый её зять до сих пор не вышел из тюрьмы за разбой, и, хотя старшая непутёвая дочка давно осчастливила маму зятем вторым и третьим, Маргарита Львовна по доброте душевной до сих пор шлёт ему скудные передачки (те же варенье и солёные огурцы с дачи), а тот пишет ей жалобные письма на лагерной фене.
Профессор зельеварения Северус Снейп никогда ещё не изъяснялся настолько витиевато. Разговор по понятиям затягивается на полчаса, Маргарита Львовна внутренне ликует – для «Редких пейрингов» это абсолютный рекорд. Клиент остаётся доволен. В инструкции «Как удовлетворить жену-снейпоманку» около двух десятков пунктов, включая снятие баллов с факультета жены, наложение заклятий и парочку упражнений по приподниманию бровей.
– Ну охуеть извращенцы! – восхищённо вздыхает мужик и отключается.
Инна и Димочка аплодируют стоя. Маргарита Львовна достаёт из кармана фляжку с коньяком и делает большой глоток. Ей – можно.

– Здравствуйте, вы дозвонились в службу секса по телефону «Редкие пейринги».

На часах – полдень по местному времени. Рабочий день в самом разгаре. В углу закипает чайник.