Свежие записи из блогов leeseetzyn

Жил-был один отшельник, который ужасно хотел попасть в рай и всячески умерщвлял плоть: почти ничего не ел и не пил, спал на голом полу, тяжело работал и все время посвящал молитве. Отшельник лишил себя всякой привязанности к миру и к людям, и единственным его утешением была кошечка, которую он очень любил, часто сажал к себе на колени и гладил. И однажды он спросил у Бога — с кем из ныне живущих праведников сравнится его святость? — С Папой Григорием Великим, — ответил Бог. Отшельник совсем расстроился, потому что ну какая там святость у Папы с такой казной! — Как же, возразил Бог, Папа Григорий Великий презирает земные богатства, а у тебя вон есть кошечка, которая доставляет тебе куда больше радости, чем Папе всё его золото.

 

Отшельник вздохнул и с этих пор больше никогда не гладил кошечку, чтобы она не мешала ему попасть на небо :(

(с) мамкин медиевист

Эзра Паунд

 

На станции метро

Виденье этих лиц в толпе несметной —

Как россыпь лепестков на черной мокрой ветке.

 

a Station of the Metro

 

The apparition of these faces in the crowd;

Petals оn a wet, black bough.

"Нашему сознанию присущ коварный заскок, который, если за ним не уследить, способен довести до умопомешательства. Скажите, вам это знакомо? Вы тревожитесь из-за отношений с кем-то. Тревога снедает вас, и вы не понимаете, откуда она взялась. И тогда тревожитесь из-за того, что тревожитесь. Сил нет! Тревога удвоилась. Вы тревожитесь из-за тревоги, и это вызывает еще больше тревоги".

 

"Нельзя все в жизни свести к эмоциям. Если нечто повышает настроение, это еще не означает, что оно хорошо. А если нечто портит настроение, это еще не означает, что оно плохо. Эмоции – не заповеди, а только знаки и намеки, которые дает наша нейробиология. Доверять им следует не всегда. Более того, в них лучше почаще сомневаться".

 

"Со всех сторон мы слышим, и телереклама заботится, чтобы мы в это верили: жизнь наладится, если у нас будет более интересная работа, более крутая машина, более смазливая подруга – или надувной бассейн с подогревом для детей. Нам постоянно внушают, что путь к лучшей жизни лежит через «больше, больше, больше»: больше покупать, больше делать, больше".

Марк Мэнсон, "Тонкое искусство пофигизма"

В русской литературе самой длинной фразой, с наибольшим количеством предложений считается фраза Льва Толстого из "Двух гусаров":

 

"В 1800-х годах, в те времена, когда не было еще ни железных, ни шоссейных дорог, ни газового, ни стеаринового света, ни пружинных низких диванов, ни мебели без лаку, ни разочарованных юношей со стеклышками, ни либеральных философов-женщин, ни милых дам-камелий, которых так много развелось в наше время, - в те наивные времена, когда из Москвы, выезжая в Петербург в повозке или карете, брали с собой целую кухню домашнего приготовления, ехали восемь суток по мягкой, пыльной или грязной дороге и верили в пожарские котлеты, в валдайские колокольчики и бублики, - когда в длинные осенние вечера нагорали сальные свечи, освещая семейные кружки из двадцати и тридцати человек, на балах в канделябры вставлялись восковые и спермацетовые свечи, когда мебель ставили симметрично, когда наши отцы были еще молоды не одним отсутствием морщин и седых волос, а стрелялись за женщин и из другого угла комнаты бросались поднимать нечаянно и не нечаянно уроненные платочки, наши матери носили коротенькие талии и огромные рукава и решали семейные дела выниманием билетиков, когда прелестные дамы-камелии прятались от дневного света, - в наивные времена масонских лож, мартинистов, тугендбунда, во времена Милорадовичей, Давыдовых, Пушкиных, - в губернском городе К. был съезд помещиков, и кончались дворянские выборы".

 

 

Отвратительно, когда писатель говорит, пишет о том, что он не пережил. Но постойте, ведь убийца не самый подходящий человек, чтобы рассказывать о преступлении. (Однако не самый ли он подходящий человек, чтобы рассказывать о своем преступлении? Даже в этом уверенности нет.) Следует помнить, какое расстояние отделяет творчество от поступка. Настоящий художник находится на полпути между своими вымыслами и своими поступками. Он — человек, «способный на». Он мог бы быть тем, кого он описывает, пережить то, что он описывает. Только поступок ограничил бы его, и он стал бы тем, кто его совершил.

Камю Альбер. Записные книжки

Александр Анашевич

 

ТО, ЧТО У ЖАННЫ ПОД ПЛАТЬЕМ

ТО, ЧТО У ЖАННЫ ПОД КОЖЕЙ

 

***

Кто Иоанне откроет глаза, поднимет веки, чтобы она увидеть могла надписи, тени, блики и

без труда дотянуться могла до бутылки, не ласкала домашнюю утварь в поисках бритвы,

чтобы жизнь ее не была чернее копирки.

Кто сможет потом вернуть всё на место, вылепить для Иоанны маску из глины, из пресного теста,

за мгновенье до финала уйти с театральных подмостков, не доиграть пьесу и

опустить иоаннины веки, снять с нее бусы и перстни.

 

***

Кто изучал географию, все её странные знаки, глобусы с полушариями расписными,

знает, к чему приводят гадание на лопатке дикой твари,

общение с жеманными цыганами на грани Литвы, в разорванной Паланге;

тот знает себя, не бывает надменным, не поднимает выше головы планки.

А у Жанны все эти линованные карты просачиваются сквозь пальцы, по губам текут, в рот не попадают,

затопляя курящих китайцев, фарфоровых паяцев.

Она говорит: “Главное, чтобы в голове был фосфор, в костях кальций и

не надо было идти на урок, как в концентрационный лагерь, промёрзлый карцер”.

 

 

***

Трудно отличить ангела от птицы или стрельца, если смотреть сквозь решетку, в замочную скважину.

Иноверца можно признать в нем, старьевщика или даже родного отца.

Отпустите Жанну, не привязывайте ее, разбинтуйте ее руки, смените колье на копьё.

Корни и волосы ей отсеките, сорвите бельё.

Сорок воронов, сорок овец, сорок собак прикормит, соберет Жанна вокруг себя со всех сторон,

на голове венец, в руке плеть.

Будет сечь она спутников своих, без отдыха сутками гнать, покажет она, что делает с людьми власть.

Посмотри: Жанна идет, попробуй ее не узнать.

 

***

Что может царица, что может фрейлина, что может паж? Ничего не могут, сидят, плачут, ждут.

Фрейлине нитка жемчуга вросла в плечо, у нее легкомысленное платье из красной парчи.

Ее любят все царские воины и палачи, у нее столько болезней - тебе их и не унести.

Столько, сколько над царскими полями саранчи.

Только болезни растут вокруг ее белой кости.

Все может царица, все может фрейлина, все может паж. Только сидят, плачут, ждут.

Паж видит все королевские корабли, ноевы ковчеги, все пули, все царские плети,

всех королей, всех пленных. И

все это в окне, и все это на небе.

 

***

Куда ходила Жанна, кого искала, почему у нее глаза красные.

На обед опоздала, переступила порог и упала.

Жанна, где твоя одежда, где украшения, где деньги, куда утекли, укатились твои монетки.

“Догоняют меня деревянные куклы, живые марионетки.

Убить убить меня хотят, сволочи, ублюдки.”

Вот тебе лимон, вот вино, шерстяное платье: нет за дверью никого и неоткуда им взяться.

На сто километров вокруг нас пустыня.

Здесь не нужно ни пугала, ни ограды, ни сторожа охранять виноградник.

Мечтаешь, чтобы в стекло постучал праведник, либо грешник,

но скребутся в стекло только боярышник и орешник.

Но она говорит:

“Посмотри: синяки у меня на шее. Посмотри: ссадины на руках, какие большие.

Деревянные ведьмы лупили меня, бритвою крошили”.

 

***

По волнам браконьеры плывут, контрабандисты, пиратские судна легки, быстры.

Позади карстовые пещеры, подкупленные персы.

В каютах лежат товары, связанные актрисы, в трюме перешептываются крысы.

У Жанны платье голубое, золотые серьги, но на корабле для нее нет места.

Зато есть для нее уголок в капитанском сердце.

Поднялась Жанна и вошла к любовнику своему в предсердье,

легла меж тюками с китайским чаем, душистым перцем; и никто Жанну не тронул пальцем.

Проплывал их ковчег между Литвой и Польшей, на обе стороны летели снаряды, палили пушки.

Засыхала Жанна от голода, от жажды, затягивала пояс, перемещала пряжку.

Ждала она того, кто ее накормит, рядом ляжет.

Но капитан не мог войти в свое сердце, вылезти из кожи.

Он готовился к новому походу, грандиозной краже.

Молилась Жанна и знала, что Бог поможет.

Она отправила детей своих гулять по капитанским венам, голубое платье заменила белым.

Не горевала, на помощь не звала, жилище свое пальцами разорвала.

 

***

Горела Жанна, с людьми говорила: “Видите, я платье сняла, голову побрила.

Видите: я ничего не скрываю, кожу как второе платье срываю.

Трогайте мясо, перебирайте вены, на всё осталось мгновенье”. И

пошли все за ней, друг друга отталкивая и обгоняя, с повозками, сундуками, конями.

Огня всем досталось, всем хватило, надо было только лишь к Жанне прикоснуться.

Жанна за все заплатила.