Что почитать: свежие записи из разных блогов

Истории написаны для команды Доисторической жизни

В глубинах Р’Лайх мертвый Ктулху ждет и видит сны
Г. Ф. Лавкрафт

Моллюск медленно зарывался в придонный ил, смешанный песком.
Подводные скалы, похожие на циклопические дворцы, тяжело синели в толще воды. Море казалось тихим-тихим. Сквозь прозрачную воду просвечивал алеющий закат, и тени облаков скользили по поверхности. Сверху доносился рокот волн, мерно бивших в берег; движение воды слегка шевелило длинные ленты водорослей.
скрытый текстМоллюск закончил маскировку и приподнял глазки на стебельках, чтобы его не застигли врасплох.
Толстый трилобит прополз по дну, поднимая маленькие завихрения ила и песка.
Тушка другого трилобита, уже порядком подыстлевшего, вяло колыхалась неподалеку среди археоциатов. Их изящные воронки неустанно перекачивали морскую воду, отфильтровывая из нее мельчайшие водоросли и рачков.
Еще один моллюск, с удлиненной раковиной, шевеля щупальцами, проплыл мимо. Он передвигался будто замедленно и очень плавно, и глазки на стебельках проследили за ним.
Ничего не предвещает беды?
В море это ненадолго.
Если хоть на минуту отвлечься и расслабиться, от тебя останутся только несколько непереваренных присосок со щупальцев. Или, если ты имеешь панцирь или раковину, то ее обломки.
Вытянутое тело промелькнуло среди воронок археоциатов. Одна из первых бесчелюстных рыб приплыла поохотиться. Глазки на стебельках втянулись в песок.
Вытянутый моллюск-аммонит торопливо забил по воде щупальцами, но тягаться с рыбой в скорости он не мог. Правда, и ее пасть не была приспособлена к битвам с закованными в раковину аммонитами, так что рыбине пришлось удовлетвориться парой оторванных щупалец.
Внезапно в придонной воде скользнул еще кое-кто. Моллюск, зарывшийся в ил, затих и перестал шевелиться. Огромный ракоскорпион ринулся на рыбу. Она забилась, но жвала хищника уже схватили ее, и держали крепко. Через несколько мгновений все было кончено.
Плавник, недоеденный ракоскорпионом, кружась, осел на дно…
Хищник был слишком велик, чтобы насытиться одной рыбешкой. Он немного покружил, потрогал клешнями археоциатов – те показались ему несъедобными, наконец, нашел останки дохлого трилобита.
Аммонит, едва выживший после столкновения с рыбой, зря счел себя в безопасности. Он неуклюже плескался вокруг, пытаясь с помощью оставшихся щупалец уплыть, но потерял ориентиры. Из его ран струилась зеленоватая кровь, мутная в прозрачной воде. И когда ракоскорпион покончил с трилобитом, ему оставалось только приподнять клешни, чтобы поймать еще одну добычу.
Похоже, ракоскорпион не собирался никуда уходить отсюда.
Моллюск, спрятавшийся в донном иле между скал, замер. Он хорошо умел только две вещи – маскироваться и терпеть. Сейчас он сделал и то, и другое. Впал в анабиоз – не умер, умирать он тоже не умел, но и жить не продолжал. Застыть между жизнью и смертью было единственным его ответом на любые неблагоприятные условия.
Ракоскорпион вяло пошевелился. Он снова проголодался, но ни живой добычи, ни дохлятины вокруг не увидел, поэтому пожевал водоросли, а затем шевельнул лапами и пополз-поплыл у самого дна. Можно было оживать, но моллюск забыл – как.
Он уходил все глубже и глубже в спячку. Во сне ему виделись необычайно яркие водоросли, рыбы и морские лилии, и закаты, просвечивавшие с поверхности, и переливчатые обломки раковин. Так шли дни и годы. А потом моллюску начало сниться то, чего он никогда не видел.
Чудовищные рыбы.
Существа, названий которых он не знал.
Звуки, которых он никогда не слышал.
Практически мертвый, этот моллюск продолжал расти и расти, ожидая во сне, когда же он проголодается настолько, чтобы проснуться. Он больше ничего не умел, кроме как ждать. Но многому научился во сне от тех, кто ему снился…
И когда голод заставит старейшего из жителей моря проснуться, он будет знать, как заманить добычу в исчерна-синие, похожие на циклопические дворцы, скалы Р’Лайх.



Ветер рванул верхушки деревьев. Ажурная ветвь араукарии закачалась, и маленькое, серое, похожее на крысу существо – крузафонция – судорожно уцепилось за хвою, чтобы не упасть. Длинный хвост обвился вокруг ветки; теперь крузафонции можно было ничего не опасаться.
скрытый текстГде-то очень далеко внизу плескалось море, к которому крузафонция никогда не спускалась. Лес, в котором она жила, стоял на высоком обрыве, а карабкаться по камням крузафонция не умела. Ее лапки и гибкий мускулистый хвост были отлично приспособлены к лазанию по древесным стволам и ветвям, а не к прыжкам по прибрежным скалам – да и незачем было по ним прыгать, Серая питалась шишками и хвоей.
Вокруг скакали ее товарки. Рыжая соседка берегла брюшко: в ее сумке копошилось множество крошечных детенышей; выжить должны были только четверо или пятеро, но сейчас она оберегала всех. Корноухий самец лукаво поглядывал на Серую, но она еще не испытывала к нему влечения. У нее было несколько дней на размышления. К тому же, кроме Корноухого, неподалеку жил еще и Лысохвостый…
Огромная тень пала на животных. Серая юркнула в дупло, дрожа от страха.
Прошло немало времени, прежде чем она осмелилась выглянуть. В нос ударил запах крови. Корноухого не было нигде, но Серая знала – это пахнет его кровью. Что же случилось?
Очень осторожно она спустилась вниз по стволу. Запах сначала ослабел, но по мере приближения к земле становился все сильнее. На земле Серая нашла несколько капель крови, а затем – оторванную лапку.
Нет. Не оторванную.
Ее словно смахнули чьи-то очень острые, но лишенные зубов челюсти. Вокруг лапки растеклась уже подсыхавшая кровь, и мясо Корноухого краснело под шкуркой.
Пища от ужаса, Серая взлетела вверх и окликнула Рыжую:
– Тревога! Тревога!
У них еще не было разнообразных сигналов, позволяющих общаться, но крик страха и беды был четким, и каждая крузафонция запоминала его в первую очередь – после «Мама!»
Рыжая спряталась, но перед этим передала по цепочке:
– Тревога! Беда! Спасайтесь!
Серая услышала, как пищат, предупреждая остальных, ее соседи: старая Однозубка, Лысохвостый, маленькая Лапка, недавно покинувшая сумку матери, матерый Резец… Память Серой была не слишком долгой. И все-таки она почувствовала, что в перекличке ее товарищей чего-то не хватает.
Кого-то.
Кто-то уже погиб до того, как поймали Корноухого, поняла она.
Ночь Серая провела в глубине дупла, а на рассвете ее разбудил отчаянный визг. Серая приподняла голову. Тельце Однозубки, видимо, слишком старой, чтобы спрятаться вовремя, рухнуло на ветку неподалеку и ударилось об нее, но спастись Однозубке бы уже не удалось: ее живот был будто взрезан, окровавленные скользкие кишки выпали и висели наружу, наконец, одна из кишок-петель зацепилась за ветку. Серая оцепенела от ужаса, и вдруг темная тень пронеслась на бреющем полете, огромные вытянутые острые челюсти подхватили тело Однозубки и унесли.
Только к вечеру голод стал настолько невыносимым, что Серая решилась выбраться наружу. Страх сковывал ее лапки, страх заставлял челюсти вгрызаться в шишку араукарии с невероятной скоростью, Серую трясло, но умирать от голода было не менее страшно, чем быть сожранной неведомой темной тенью.
Лысохвостый подпрыгнул к ней. В глазах его поблескивала какая-то влажная поволока, пасть была приоткрыта – страсть, гнавшая самца к самочке, пересилила даже инстинкт самосохранения. В другое время Серая бы не возражала. Но сейчас ей страшно было остаться вне дупла даже ненадолго. Она жалобно пискнула и побежала к дуплу.
Приняв ее писк за согласие, Лысохвостый поспешил за ней. Он смотрел только на Серую, не замечая ничего вокруг. И даже когда Серая, скорее почувствовав, чем увидев приближение темной тени, завизжала «Тревога! Спасайся!», не обратил на это внимания – только прыгнул к ней.
Огромное кожистое существо обрушилось на ветки. Истошный визг Лысохвостого резанул по ушам, запах – специфический запах большой хищной рептилии, запах ветра, кожи и падали – ударил в нос. Серая забилась в дупло так глубоко, что сама себя не видела.
И все-таки она уловила еще один запах.
Рыбы.
Тварь, которая охотилась на ее соплеменников, обычно питалась рыбой. Но, по-видимому, обнаружив крузафонций, она сочла их более легкой добычей.
На следующий день Серая не рискнула высунуть из дупла даже нос.
Голод мало-помалу становился невыносимым, живот сводило, но едва Серая все-таки сделала шаг наружу, как отчаянный вопль еще одной жертвы загнал ее обратно. И Серая впала в тяжелый голодный сон.
Так прошел еще день. И еще одна ночь.
От голода Серая обессилела. Маленькому зверьку вроде нее нужно было питаться часто и помногу, тем более, что шишки и хвоя не были особо питательными. Можно было поискать насекомых и червяков, конечно, но для этого тоже надо было выбираться из дупла, а Серая боялась. До нее доносились запахи скорой гибели – крови и падали, и чуть заметный рыбы и чешуи, и она не смела пошевельнуться.
Очнувшись от забытья, больше похожего на обморок, чем на сон, она прислушалась. Обычно ее сородичи издавали писк, означавший «это мое дерево», или «здесь есть еда», или «мама, дай поесть». Сейчас она не услышала ничего.
Обычно, кроме ее сородичей, вокруг пищали и щебетали другие мелкие животные.
Сейчас Серая не услышала и этого.
Она мало-помалу начала понимать, что осталась одна. Боль от голода скрутила ей кишки, и Серая поползла к выходу из дупла. Обессиленные лапки вцепились в ствол.
Темная тень пала на нее, но у Серой уже не было сил испугаться.
Теперь она видела, что за существо собирается положить конец ее жизни. Широкие перепончатые крылья; острые задние лапы, небольшой хвост, поджарое и легкое мускулистое тело – и пасть. Огромная пасть с очень острыми режущими кромками челюстей впереди и мириадами конических зубов в глубине – пасть рыболова и хищника, смертельно опасного для созданий и побольше Серой.
Хищник сделал выпад головой. Серая упала в дупло и вжалась в стенки. Пасть-клюв просунулась в дупло, едва не задев Серую. Вышла. Снова врезалась в дупло, явно пытаясь достать Серую. И снова убралась несолоно хлебавши.
Серая знала, что пришла ее смерть – смерть с огромными перепончатыми крыльями и острой пастью. Даже если она сейчас не достанет Серую ударом клюва, то очень скоро Серую доконает голод. И все-таки Серая нашла в себе силы отползти к задней стенке дупла в последней надежде спастись.
Темная тень закрывала свет, и запах рыбы и падали от ее клюва становится невыносимым. И Серая сжалась в комочек и зажмурилась, смиряясь с неотвратимостью…



Динозавры…
Они были где-то рядом. Их тяжелые ножищи сотрясали пол, их глянцевые чешуйчатые бока раздвигали высокие стебли бамбука…
скрытый текст– «По современным данным, поздние динозавры были покрыты зачаточными перьями», – прочитала мама и повернула книгу. Бамбука в книге не было. На иллюстрации зеленели араукарии и древовидные папоротники, а еще – саговники, как в цветочном магазине, только очень большие.
На обоях был нарисован бамбук, и это оказалось неправильным. Все было неправильным. Обои следовало снять или представить, что их нет, а за нарисованным бамбуком растут настоящие древовидные папоротники и гигантские саговники с разноцветными шишками.
Тяжелая туша лениво переставляла ноги, окутанные зачаточными перьями. Вот она приподнялась… передние ноги уперлись в ствол, пошатнув его, маленькая голова с холодными, упорными глазами принюхалась, и раскидистые листья исчезли в пасти, усеянной мелкими зубами. Спина у динозавра была как ствол саговника – покрытая маслянисто блестящими наростами, как броня у танка; длинный мощный хвост заканчивался несколькими острыми рогами.
Откуда-то из глубин леса донеслось щелканье, посвистывание и трубное взревывание – голоса динозавров, которых не было видно.
– «Ученые считают… считают», – голос мамы прервался, послышался судорожный вздох, и стало ясно, что мама плачет. Это было непонятно: почему плакать? Что такого могли придумать ученые? – «Ученые считают, что динозавры мелового периода были теплокровными…»
Среди стволов поплыл липкий туман. Где-то неподалеку пузырилось болото, и запах сырости, болотных газов и гниющих растений становился все удушливее. Папоротники и гигантские хвощи достигали половины человеческого роста. Вот заросли папоротников расступились, и показалась трясина, затянутая буровато-зеленой тиной. Повеяло вонью протухшего мяса.
Крупный ящер, видимо, привлеченный мягкой и сочной зеленью, увяз в болоте. Его туша наполовину скрывалась под болотной жижей. Кожа у него уже полопалась, перья взмокли и свалялись, и в обнажившемся багровом мясе кишели червяки. Зрелище было тошнотворным, но почему-то оторвать от него взгляд казалось невозможным.
Внезапно еще кто-то раздвинул папоротники. Небольшой юркий теропод подкрался к туше. Блестящие мертвенно-равнодушные глаза бегали туда-сюда, узкая голова поворачивалась на тонкой шее: ящер сторожко прислушивался. Наконец, он счел, что конкурентов у накрытого стола не предвидится, и долбанул вытянутой башкой, похожей на страусиную, гниющую тушу. Кусок мяса остался в его пасти, с него закапало коричневой жидкостью, тошнотворный запах стал сильнее, а теропод проглотил кусок падали и снова долбанул мертвого гиганта.
– «Считается, что тираннозавр был хищником-оппортунистом», – продолжала мама, и слезы скатывались одна за другой, падая на одеяло. – «Он мог питаться как живой добычей, так и падалью…»
– Что ты читаешь ребенку? – раздался голос папы. – Лучше бы сказку или колыбельную…
– Ш-ш-ш, он, кажется, заснул, – мама перевела дух и всхлипнула.
– Нет, я хочу про динозавриков, – слова толкались в горле и не шли наружу.
– Температуру мерили? Сколько?
– Тридцать девять и семь… Где уже эта «скорая»?
– Я почем знаю? Говорил, надо было в платную звонить…
Встревоженные голоса папы и мамы отдалились. Захотелось им сказать, чтобы они не беспокоились и не ссорились, а мама не плакала. Тридцать девять – это не так уж и жарко, во времена динозавров по всей планете стояла майская теплынь. Даже в Антарктиде. Там жили загадочные утконосые динозавры.
Сейчас они покинули Антарктиду и шли сюда. Они были уже где-то рядом, совсем на подходе. А прямо за обоями медленно переваливались рогатые трицератопсы, такие ленивые, когда не нужно было ни от кого отбиваться или убегать…
– Володя! Володя, он, кажется, не дышит… Володя, что делать?
Обои исчезают, исчезает мебель, исчезает лицо мамы, и забытая книжка падает на пол. Над головой колышутся резные листья древовидных папоротников, и запах, ни с чем не сравнимый запах огромных теплокровных существ, покрытых зачаточными перьями, обдает с ног до головы. А потом их морды склоняются прямо к лицу, и бесстрастные глаза смотрят в глаза… Как жаль, что папа и мама этого не замечают: они все ждут свою «скорую».
Руки сами собой протягиваются к могучим ящерам, чтобы уехать на их спинах далеко-далеко – туда, где вечно бродят динозавры.

Итак, начинаем.
Каждый год на спецквест я приношу текст про рыжего кота Басю. Это кот моего сокомандника по команде Славянского фолка, есличо.


Название: Кошачья церковь
Автор: Санди для WTF Kotiki 2018
Размер: мини, 1740 слов
Пейринг/Персонажи: кот, девушка
Категория: джен
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: идя в зазеркалье за котом, будьте готовы ко всему

Вы спрашиваете, откуда он тут взялся? Кто его убил? Да никто, он был жив, когда мы вышли из… а, ладно, все равно не поверите. Я понятия не имею, кто это! Когда я его увидела, он был одет, как на картинках из «страдающего Средневековья»! Там еще была девочка, но куда она делась, я тоже не знаю. Ну не виновата я, не знаю я, откуда у меня в комнате скелет! Это все мой кот… А впрочем, ладно, вы и в это тоже не поверите…

скрытый текст***
– Бася! Басенька!
Молчание.
– Бася! Я твою любимую еду купила! Иди кушать, Басенька!
Молчание.
– Бася! Ну, куда опять делся этот кот, а? Бася!
Я забеспокоилась. Бася в принципе не из тех, кто выскакивает из форточки к соседской кошке или ищет приключений на мохнатую задницу, но… А вдруг он заболел? Забился, как делают многие коты, под ванну или под диван и молча страдает там?
В разгар поисков кто-то мяукнул за спиной. Я резко обернулась – ну, так и есть, стоит рыжее сокровище и пялится на меня с таким видом, будто хочет спросить «хозяйка, ты чего фигней страдаешь?»
И это не в первый раз…
Вообще-то коты славятся своей просачиваемостью и привычкой исчезать в самый неподходящий момент. Но Бася в последнее время начал меня этим напрягать. Последней каплей стал вечер, в который я вернулась со дня рождения подружкиной дочери. Он меня не встретил.
Такого не бывало уже несколько лет. Чтобы Бася, да не вышел меня встречать? Немыслимо! И когда он снова появился, я решила за ним проследить.
Не знаю, что меня подталкивало к подвигам, – то ли немного шампанского, выпитого у подруги, то ли беспокойство за питомца, то ли просто давно ничего особенного не случалось в моей жизни. Но я припомнила, что Бася всякий раз после исчезновения появлялся из спальни. В спальне у нас нет ничего, за чем можно было бы спрятаться. Кровать достает до пола, под нее даже мышь не залезет. В шкаф и комод я всегда заглядываю – там он точно не прячется. Тумбочка и книжная полка отпадают. В тумбочку толстяк Бася и не поместится. Остается трельяж, куда ему тоже не влезть, он забит всякими полезными и не очень вещицами…
Но, к моему удивлению, Бася направился именно к трельяжу.
Что меня всегда восхищает в котах, – их целеустремленность даже там, куда они идут без всякой цели, просто от нечего делать. Выглядят они при этом так, будто готовы смести со своего пути даже льва.
Бася запрыгнул на трельяж, чудом не потревожив мои духи и косметику.
А потом шагнул прямо в зеркало.
Это уж никуда не годилось! Вы понимает, что значит «кот шагнул в зеркало»? Это значит, что или мне вообще нельзя пить шампанское, или у меня сами по себе начались галлюцинации. Ни то, ни другое меня совершенно не устраивало. Поэтому я и решила идти за ним – нужно же понять, черт побери, что происходит!
В зеркале стояла непроглядная темнота. Собственно, как и в спальне. Фонарика или переносной лампы у меня нет, зато дочь подружки на прощание насовала мне кучу игрушечных не то жезлов, не то световых мечей – не меньше десятка. Они испускали слабое разноцветное сияние.
И я, захватив с собой этот пучок лайтсайберов, поспешила за Басей.
За спиной раздался грохот – мне оставалось только надеяться, что я ничего не сломала. А Бася обернулся, сверкнул на меня глазами и бодро пошуровал дальше.
Когда моя комната закончилась, мы очутились в длинном темном коридоре. Путь мне освещали только мои мерцающие жезлы. Ничего приятного я и не ожидала увидеть, но мне стало очень не по себе, когда мы с Басей наткнулись на книгу.
Обыкновенную книгу.
Я нагнулась и прочла надпись: «Туманность Андромеды». Видимо, кто-то читал Ефремова и случайно забросил томик в зазеркалье. Книга мне нравилась, я хотела забрать ее, но Бася внезапно очутился рядом со мной. На морде его читалась ярость – я никогда его таким не видела! Он злобно зашипел и ударил меня по руке лапой.
– Ну ладно, ладно, – растерянно пробормотала я, кладя книгу на место.
Коридор вел нас дальше. Он разветвлялся, и вдруг я увидела окно, а в окне – силуэт. Какой-то человек смутно виднелся в полутемном помещении. Я поднесла светящиеся жезлы к окну. Человек сразу же бросился ко мне.
Я видела его ладони, прижавшиеся к мутному стеклу, его лицо – рыбьи глаза, расплющенные о стекло нос, губы и подбородок, я почти слышала, что он мне говорит, но Бася опять подбежал ко мне. Он мяукал так жалобно, что я невольно присела и взяла его на руки. Но Бася вывернулся и побежал дальше, то и дело оборачиваясь.
– Погоди, – сказала я. – Его надо выпустить.
– Мяу! – протестующее взвыл Бася.
Чем дальше, тем страшнее мне становилось. Что, если я заблужусь в этих коридорах? Вроде бы путаться здесь негде, один и тот же коридор тянется и тянется… но что-то мне подсказывало, что без кота-проводника и в этом пустом коридоре можно остаться навсегда.
Бася тем временем уже дошел почти до конца – коридор уткнулся в тупик. Я поспешила за ним. В тупике обнаружилась дверь с кошачьей дверцей. Бася уверенно юркнул в дверцу, а я толкнула большую дверь.
В огромном помещении толпились кошки. Рыжие, серые, белые, породистые и беспородные, тощие и холеные, они бродили по помещению все с тем же кошачьим целеустремленным видом, и я задалась вопросом, а знают ли они, зачем сюда пришли?
Оказалось – знали.
После нас с Басей пришло еще несколько котов, и они все дружно улеглись, сложив лапки, и замурлыкали. В их мурлыкании слышалась четкая мелодия, слышался ритм, мне даже почудились какие-то слова, но разобрать их не удавалось. Я заметила, что они все лежат мордочкой к центру, образуя целый пушистый круг, но в центре этого круга оставалось свободное пространство.
Медленно-медленно в центре свободного пространства появилось что-то вроде изваяния. Образ огромной кошки, сидящей с поднятой лапкой, грубо высеченный из серого камня. Кошки замурлыкали громче и ритмичнее, поджимая лапки под себя. Я опустилась на одно колено – у меня создалось впечатление, что это какой-то религиозный ритуал. Затем посреди общего мурлыканья раздался кошачий вскрик.
Второй…
Третий…
Когда дошла очередь до Баси, он тоже крикнул низким рычащим голосом и умолк. А кошки все отзывались и отзывались по очереди.
А потом все кончилось. Изваяние кошки начало опускаться в центре комнаты. Живые кошки еще немного полежали со сложенными лапками, затем, как по команде, поднялись и начали расходиться, не глядя друг на друга.
В другое время мне стало бы смешно, но сейчас было не до смеха. Я чуть не потеряла из виду Басю, поэтому, как только увидела его, сразу бросилась за ним. Страх остаться одной в этом кошачьем зазеркалье становился уже невыносимым.
И вот на обратном-то пути мы наткнулись на него.
У него был парик. И камзол. Вообще-то он был даже ничего, если бы не парик, румяна и отороченные кружевами кюлоты, – молодой, ухоженный. Только попахивало от него странно: бомжатиной и одновременно какими-то благовониями вроде пачулей. Завидев нас с Басей, он очень обрадовался и буквально бросился к нам.
– Мяу, – нервно мяукнул Бася и поспешил по коридору. Но я решила не обращать внимания на его оглядывания. В конце концов, Бася – кот. А это – человек, и ему явно нужна помощь. Я даже хотела его окликнуть, но постеснялась. А человек сам попытался заговорить со мной. Но я не поняла ни слова! Похоже, это был французский. Понятно, что не современный: тот, кто говорит на современном французском, не станет щеголять в вышитом камзоле и завитом парике. Да вот по-французски я не говорю, поэтому молча поклонилась ему и поманила за собой. Бася взвыл, будто я его страшно разочаровала.
Француз в парике торопился за нами. Странное дело, мы с Басей шли размеренным шагом, а французу приходилось заметно ускорить шаг, чтобы не отставать. И тут нас снова окликнули.
Я резко обернулась – голос был детский. И действительно, в нашу сторону бежала девочка лет десяти. Выглядела она тоже довольно странно, в длинном платье и закрытом головном уборе. Один рукав у нее был синим, второй – красным. Девочка приподняла подол своего платьица, чтобы добежать. Я хотела остановиться, но Баська, негодник, не дал мне этого – развернулся, задрал хвост и потопал дальше. Пришлось идти за ним.
Девочке пришлось еще хуже, чем французу. Если француз просто спешил, то она неслась стремглав, лишь бы успеть за нами.
И тут проклятые жезлы в моей руке начали гаснуть один за другим.
Казалось бы, все уже случилось. Я попала в зазеркалье, я увидела странный ритуал кошачьей церкви, за мной идут какие-то странные люди, а единственная ниточка, связывающая меня с реальностью, мой кот. Но нет – от мысли, что мы сейчас окажемся в этих коридорах и в полной темноте, у меня затряслись поджилки!
Один из потухших жезлов выпал из моей руки – я попыталась их встряхнуть, может быть, от этого они снова начнут светиться ярче. Баська взвыл так, будто я его ем заживо! Я послушно опустилась на четвереньки и начала шарить по полу, но так ничего и не нашла. Бася ждал меня некоторое время, потом тронул лапой, и мы снова пошли вперед.
Француз снова попытался заговорить. Девочка – тоже, ее язык я так и не опознала. Я молчала, потому что, стоило мне раскрыть рот, как Бася начинал выть не своим голосом – будто предупреждал о чем-то. Ноги у меня были уже как ватные, голова кружилась, в горле встал мертвый ком…
И вдруг я увидела свет.
Мы вывалились из моего зеркала, из моего трельяжа в мою комнату! Сказать по правде, я никогда еще не была так рада очутиться в собственной спальне…
Девочки не было. Должно быть, она отстала по пути.
Француз же выпал за мной. Бася выжидающе смотрел на него, будто знал, что сейчас произойдет. Я ничего не понимала.
Внезапно француз схватился за сердце и скорчился. Я бросилась к телефону, чтобы вызвать ему «скорую», но было уже поздно. Он упал на пол, и лучше бы я не видела, что с ним происходило… Как будто разложение, которое происходит за несколько месяцев, с ним случилось за несколько минут. В воздухе повис тяжелый запах тления, наконец, последние лоскуты его щегольского камзола дотлели, и в моей комнате остался только скрючившийся скелет.
Нет никакого сомнения, что с девочкой произошло бы то же самое. Бася, по крайней мере, мяукнул мне что-то утверждающее.

***
Нет, я не сошла с ума. И шампанского выпила всего пару бокалов.
Нет, мне это не приснилось. Не верите? Пересчитайте игрушечные жезлы, которые меня спасли в зазеркалье. Их было десять. Ровно десятка жезлов. Ну, или световых мечей, если вам так нравится. Теперь их девять. Десятый я потеряла в зазеркалье.
Но вот уже не в первый раз я ловлю себя на том, что пытаюсь высмотреть во всех зеркалах потерянный жезл. Он хранит тепло моей руки, и кто знает, какие существа захотят его тоже почувствовать? Надо бы вернуться за ним… И если Бася согласится, я за ним вернусь. Лишь бы он согласился.
Ведь без него я останусь в зазеркалье навсегда и присоединюсь к той девочке. И неизвестно, сколько еще людей скитается в коридорах, окружающих кошачью церковь…

Канон: А. и Б. Стругацкие, "Волны гасят ветер"
Рейтинг: R
Примечание: скрытый текст«В Восточных морях видят катацумуридако пурпурного цвета с множеством длинных тонких рук, высовывается из круглой раковины размером в тридцать футов с остриями и гребнями, глаза как бы гнилые, весь оброс полипами. Когда всплывает, лежит на воде плоско наподобие острова, распространяя зловоние и испражняясь белым, чтобы приманить рыб и птиц. Когда они собираются, хватает их руками без разбора и питается ими. В лунные ночи лежит, колыхаясь на волнах, устремив глаза в поднебесье, и размышляет о пучине вод, откуда извергнут. Размышления эти столь мрачны, что ужасают людей, и они уподобляются тиграм»

Моторная лодка уютно гудела, вспенивая волну.
Тихий океан в эти дни действительно был «тихим», стояла чудесная погода – не штиль, и не жара, а просто ветра, солнца и нечастого дождя было ровно столько, сколько надо. Джейми помахал рукой пароходу, хотя они отплыли довольно далеко, и на палубе их уже не могли видеть. Макс тоже помахал рукой – берегу, хотя до берега тоже было довольно далеко, а видеть их там было некому.
Остров Матуку, похожий на драгоценный камень в белой коралловой оправе, был необитаем.
скрытый текстОт него веяло романтикой и свежей зеленью. Сюда иногда прибывали влюбленные, или юные шалопаи, которым охота было понырять без присмотра взрослых, или усталые Прогрессоры, тянувшиеся к уединению после треволнений Арканара или Саракша. Белоснежный коралловый песок впитал и любовь, и юность, и воспоминания о жизни, полной приключений. Сегодня Джейми, Макс и Ник собирались добавить в этот коктейль немного беззаботной студенческой дружбы.
– Куда править – в бухту или в залив? – спросил Ник, сидевший у руля.
– В залив, – подумав, сказал Макс.
– Бухта красивее, – не согласился Джейми.
– Я смотрел фото – она красивая, да, но грязная, – объяснил Макс. – Какая-то пена, мусора полно. Наверняка там еще и пованивает. А мы вроде как собираемся купаться?
– Да это, наверное, штормом нанесло всяких водорослей, – сказал Ник. – Ну ладно, айда пока в залив, там видно будет.
На берегу залива стояло старое, но прочное и удобное бунгало, где и расположились друзья. Хозяйственный Макс сразу же нашел веник и навел чистоту. Джейми, страстный рыболов, принялся готовить удочки: хорошая погода и ясные ночи обещали отличный клев. Ник же пошел осматривать остров.
– Фу, – доложил он, вернувшись. – В бухте и правда грязновато с одной стороны. А вот с другой – с другой там полно рыбы, вот что я вам скажу, ребята. Только…
Он запнулся.
– Вид у тебя какой-то бледный, – забеспокоился Джейми.
– Да голова что-то разболелась, – признался Ник.
– Джетлаг, – изрек Макс. – Тебе просто нужно отоспаться. И нам тоже.
Джейми отсыпаться не собирался, но и порыбачить ночью не смог: его, как и остальных, сморил сон. Поэтому через полчаса он собрал удочки и пополз в кровать.
Наутро все трое почувствовали себя лучше и отправились бродить по острову. Где-то здесь жило семейство голованов, Джейми очень хотелось посмотреть на них хотя бы издали, но Макс и Ник предложили сначала осмотреть бухту. Голованы отнюдь не стремились к общению с людьми, и Ник вообще не был уверен, стоит ли их беспокоить.
Джейми уже слышал от Макса, что бухта грязная, а от Ника – что она воняет, но никоим образом не был готов к тому, что увидит. И почувствует…
Округлая, небольшая, она была бы очень живописной, но берега ее покрывала густая коричневая пена, такая же пена клочьями затягивала и воду. Огромное количество морских птиц с криками носилось над головами, и камни, выступавшие из пены, были белыми от помета. Тяжелая и очень резкая вонь протухшей рыбы стояла в неподвижном воздухе, так что Джейми замутило.
– Святые космодесантники, – с чувством произнес Макс, зажимая нос. – Ник, дорогуша, кто тебе сказал, что здесь полно рыбы?
– Там, с той стороны, вода почище, я же видел, – объяснил Ник. – И почему, по-твоему, здесь столько птичья? Потому, что еда! Рыба приплывает, чтобы жрать вот эту вот всю гадость, а птицы – чтобы жрать рыбу.
Звучало логично, но Джейми про себя усомнился. Он никогда прежде не видел то, что Ник деликатно назвал «гадостью», и не представлял себе, чтобы рыба могла это есть. Впрочем, буквально через полчаса у всех троих разболелись головы, и немудрено: вонь была совершенно невыносимой.
Следующие три дня прошли вроде бы прекрасно. Друзья веселились, наслаждаясь красотой и тишиной, ловили рыбу в заливе и варили уху на чистейшей родниковой воде; они ныряли с аквалангом, любуясь подводными красотами, и бродили по густым джунглям…
Джейми не мог понять, почему ему настолько не по себе.
Заливчик начал раздражать своими малыми размерами, однообразием пойманной рыбы и даже чистотой и прозрачностью воды.
Погода – тем, что была однообразно хороша.
Друзья – тем, что их настроение было однообразно прекрасным.
Хотя нет, настроение у них испортилось почище, чем у самого Джейми. С утра Ник вдруг ни с того ни с сего начал орать на Макса за то, что он не так забросил удочку. Потом они поссорились из-за того, что Максу показалось, будто Ник недосолил какую-то еду, причем он не сам ее готовил, а лишь открыл консервную банку.
– Эй, эй, недосол на столе, чего вы кричите? – попытался их урезонить Джейми.
– Иди ты к черту со своей солонкой! – вспылил Ник. – Вы ничего не умеете сами: ни рыбачить, ни готовить, ни нырять, а когда я что-то делаю, вам все не так!
– Да я же тебе еще слова не сказал, – возразил Джейми, но Ник окончательно разобиделся и ушел на другую сторону острова – к бухте. – Какая муха вас укусила, ребята? – обратился Джейми к Максу. – Нашли из-за чего орать.
– На себя посмотри, – буркнул Макс.
Джейми ушел в бунгало и задремал, рассудив, что если молчать и никого не видеть, то злиться будешь меньше. Однако часа через полтора его разбудило раздраженное рычание Макса.
– Где этот чурбан Ник? – бесновался он. – Как удрал к своей любимой бухте, так и сидит там, нюхает эту вонь! Похоже на него – сидеть среди тухлятины!
Как раз на Ника это было совсем не похоже, как не было похоже на Макса – беситься и скандалить без особой причины. Макс и по серьезным-то поводам редко выходил из себя. Джейми начал беспокоиться всерьез.
Отдых следовало признать испорченным, и Джейми прикидывал, как бы помягче сказать об этом друзьям. Его уравновешенным, веселым друзьям, которых будто подменили на райском острове Матуку. Но заботила его не реакция Ника и Макса, хотя они уж точно рассердились и наорали бы на него из-за преждевременного отъезда, – Джейми боялся, что они оба свихнулись.
«А я сам? Ведь меня тоже все бесит, все утомляет и выводит из терпения. Что с нами происходит?»
– Макс, – так ничего и не придумав, Джейми решил просто собрать вещи и поставить друзей перед фактом. Раскричатся? – пусть кричат. Потом сами же ему спасибо скажут. Эх, надо было лететь на север, в Малую Пешу. Говорят, там одно из бунгало занимает знаменитая балерина Альбина Великая, можно было бы взять автограф… – Эй, Макс! Сходи за Ником, пусть топает сюда. Разговорчик есть.
– А чего это я за ним буду бегать? Я ему что – мальчик на побегушках? Сам удрал в свою вонючку…
– Сходи, говорю, – вспылил Джейми, одну за другой складывая удочки, пластиковые тарелки, шорты и гавайские рубашки и бросая их в сумки. «Кажется, это рубашка Ника, а я положил ее в сумку к Максу. Или наоборот? Ну, ничего, дома разберемся…»
Макс грубо выругался – тоже впервые на памяти Джейми – и куда-то ушел.
Его не было долго, так долго, что Джейми успел и сложить вещи, и перебрать их, чтобы не напутать, и заправить постели, и подмести, и помыть кухонные принадлежности – словом, все было готово к отъезду. Не хватало только Макса и Ника. Наконец, Джейми забеспокоился.
– Макс! – крикнул он, высунувшись из бунгало. Никто не отзывался. Тогда Джейми вышел и направился к бухте.
Силуэт Макса, неподвижно торчавшего у берега, он заметил сразу. Вот Ника не увидел.
– Ник! Ни-ик, ты где? Макс, ты чего там стоишь? Вы что, опять погрызлись? Где Ник, я тебя спрашиваю, Макс?!
Джейми подошел близко и уже орал, трясясь от необъяснимой ярости.
– Вот, – Макс глупо улыбнулся и показал вниз, в воду.
В зловонной, затянутой коричневым воде был Ник.
Размозженный череп его распался, и мозги вывалились, болтаясь вместе с мелкими прибрежными волнами, один глаз был открыт и пусто глядел в небо, и на ресницы налипла все та же вонючая коричневая пена. Второй глаз у Ника вытек, и на дне пустой глазницы краснела кровь. Ник был почти голым, в одних коротких шортах; окровавленная рубашка валялась у ног Макса, а сандалии были разбросаны по берегу.
– Макс? Ты… ты что? Кто это сделал?
К горлу у Джейми подступил ком. Он смотрел в коричневую воду – и видел, что там Ник, что Ника кто-то избивал, потому что все его тело покрывали кровоподтеки и ссадины, а на животе расплылась огромная гематома, и что вода шевелится.
Багрово-фиолетовые щупальцы тянулись к Нику. Медленно, лениво. Подтянулось сперва одно, потом второе… тронуло… перевернуло… залезло в черепную коробку, копошась в дряблых сероватых мозгах…
– Не трогай, – выговорил Джейми. – Макс, что это? Оно же… Макс?
– Да что ты заладил – Макс, Макс, – озлился Макс. – Сдох, туда ему и дорога!
– Ты с ума сошел?
Это было самым понятным объяснением. Макс сошел с ума при виде мертвого Ника. Но кто же убил его и почему?!
Макс дернул головой, и вдруг Джейми увидел, что его шея совершенно синяя, и кожа на ней буквально вспорота, изрыта глубокими царапинами. Ошеломленный, Джейми присмотрелся – и разглядел на горле друга следы зубов.
– На вас напали дикие звери? – беспомощно спросил он.
– На меня! На меня он напал! Это он – зверь! – визжа и брызжа слюной, Макс топнул ногой. – Он взбесился! У, дрянь! Зверюга!
Джейми и сам видел, что Макса кусали явно человеческие зубы, но поверить в то, что Ник пытался перегрызть Максу горло, не мог и не хотел. «Они сошли с ума. Оба. Я опоздал, вот что. Надо спасти хотя бы одного…»
– Макс, – тихо сказал он, – пойдем. Пошли, Макс, я помогу тебе.
– Поможешь? – Макс вытаращился на него и вдруг залился визгливым отвратительным смехом. – Поможешь? А-а!
Джейми стукнулся спиной об осклизлые, затянутые пеной скалы, и все никак не мог поверить, что это его Макс, его друг, почти брат, сейчас сбил его с ног и бьет затылком о камни, хрипло дыша своим искусанным горлом. Безумные белые глаза горели ненавистью.
В голове у Джейми помутилось, он нащупал первый попавшийся камень и с силой ударил Макса в висок. Тот застонал и обмяк, навалившись на Джейми.
– Макс, – Джейми приподнялся, потормошил Макса, но тот уже не шевелился. – Макс!
Пока не стемнело, он пытался привести Макса в чувство, но все было безнадежно. Тогда Джейми столкнул Макса в воду и сел на берегу.
Что-то очень большое и округлое выплывало из воды. Огромные глаза сквозь толщу мутных вод и коричневую пену уставились на Джейми и замигали, потом погасли. В сумерках Джейми видел, как багрово-фиолетовые щупальца равнодушно трогают тело Макса и то, что еще осталось от Ника, как отрывают куски одежды и мяса. Вот одно из щупалец обхватило руку Ника – и оторвало ее с такой силой, что всплеснуло воду…
– Почему? – тихо спросил Джейми у воды и щупалец. – Почему это случилось с нами? Почему они хотели убить друг друга и меня?
Холодные, мерзкие, словно гнилые, огромные глаза снова всплыли совсем рядом и замерцали прямо у ног Джейми.
«Сладкое мясо».
– Нет, – сказал Джейми, – я хочу знать, почему! Что мы сделали не так?
«Сладкое мясо. Вкусно. Но мало».
– Мы же были лучшими друзьями. Я никогда не слышал, чтобы Макс так орал. Ник… он же был добряк, он мухи за всю жизнь не обидел. Что случилось, почему он набросился на Макса? Почему Макс напал на меня?
«Мало. Иди сюда. Иди ко мне».
– В чем мы виноваты? Зачем это случилось, я не понимаю!
«Иди ко мне, сладкое мясо».
Джейми с трудом поднялся на ноги. Его трясло, по щекам катились слезы, но он не мог оторвать взгляд от этих глаз. Где-то в глубине разума он еще сопротивлялся, он еще понимал, что еще шаг – и спасения не будет, но сопротивление угасало с каждой секундой.
«Сладкое… мясо… будь моим…»
– Я иду, ребята, – крикнул Джейми, зажмурился и шагнул в воду.
Он еще чувствовал, как невыносимо холодные и осклизлые щупальца охватывают его лодыжки, как сдавливают, обжигая нестерпимой болью, как смыкается над головой зловонная мутная вода – а потом наступила тьма.

…Спустя несколько недель ослепительно белый пароход проходил мимо Матуку. На палубе готовились к высадке несколько человек.
– Здесь вроде бы уже живут трое студентов из Йеля, – сказал старший из них.
– Вот и хорошо, – заметил его сын-подросток. – Будет с кем поиграть в пляжный волейбол! Их команда против нашей, гип-гип-ура!

Бета: Somedy

— Бармен! Налей мне еще виски… Слушай, а как тебя зовут? Саша? Странное имя, должно быть, русское… Слушай, Саша, не подумай чего, мне просто нужен кто-нибудь, чтобы поговорить. Друг мой… Друг, понимаешь? Лучший друг! Он был мне как брат, и я ему был как брат. Эх… Саша, будешь виски? Давай, выпьем за дружбу…
скрытый текстДружка моего звали Шиффер. Он еще со школы был какой-то чудной — аутист, что ли, ну, неважно. Идет, весь такой сосредоточенный, как будто прислушивается к голосам в собственной голове, глазищи огромные, внутрь себя. Что он там, в себе, видел — Бог весть. Но видел.
Я, как пришел в эту школу, сразу наметил себе, кого первым отлупить, кого за ним. Я немножко боксом занимался, так что быстро пробил себе кулаками все, что хотел. А Шиффер этот не был в лидерах, правда, его и омежкой назвать было нельзя — так, ходит себе тень какая-то, никто его и не замечал. Да ему это и не надо было, он, наоборот, не выносил, когда его замечали. Но это-то меня и взбесило. В общем, подловил я его после уроков… Думал, ну я этой бледной немочи и задам!
Оказалось, его предки отвели на каратэ. Какой-то мозголом посоветовал — мол, займется единоборствами и научится социальному взаимодействию. Взаимодействию он, конечно, хрен научился, но я сколько ни пытался с ним драться, победить его мог только хитростью. Хитрить он совсем не умел.
А зато он умел рисовать. И меня к этому приохотил.
Ты, Саша, не подумай — он был не как другие аутисты. Другие ведь как? — копиисты они хорошие, а если сами чего красят, то у них картины получаются как фото. Вот здесь листочек — и на картине у них он будет здесь. Где волосок, где лепесток, — все у них как на оригинале. А этот… как будто свою душу, запертую и отъединенную от людей, он выпускал на бумагу, а потом на холст.
У меня тоже быстро начало получаться. Но я с самого начала любил изображать людей. Люди мне всегда были интересны, как вижу кого-нибудь — и начинаю придумывать: что он любит, чем живет, что думает, от чего ему весело, а от чего нюни распустит. А Шиффер любил красить животных и дома. Очень он их сердечно красил. Вот ворон, например. По-твоему, Саша, как ворона изображают? Кладбище, сумрак, каркнул ворон «Нэвермор»… А Шиффер написал развалины, ну, не совсем развалины, а старое заброшенное здание — не то трущобу, не то завод, короче, типовую обшарпанную многоэтажку. Ворон на асфальте, изрезанном трещинами, трава пожухлая, а на переднем плане — осенний одуванчик. И такие сразу мысли в голову лезут, как эту картину увидишь: и о том, что мы природу загадили, и о том, что природа сильнее нас, и еще — о том, что все искусственное в человеке рано или поздно ломается, а пробивается — вот оно, свое, настоящее, как одуванчик. И ворон — как связующее звено.
Так мы с ним и художественный колледж закончили. У меня к тому времени уже клиентура пошла — я годным портретистом прослыл, женщины особенно мои портреты ценили. Говорили, что если у других на портретах дамы получаются красивее, чем в жизни, то у меня — такими, каких можно любить. А все потому, что я успевал их полюбить, пока портреты красил.
Но что я о картинах? Шиффер был одиночка. У меня всегда была куча приятелей, компании. Ну, богема, Саш — трали-вали, все дела, травка, виски… Но так, чтобы вот сюда — видишь, Саша, вот под эти ребра? — кого-то допустить — нет, такого не было. Только Шиффера и допустил. Запал он мне в сердце. Бывало, заказов долго нет, или есть, но вижу — хрень получается, и так паршиво на душе. Если художник не идет вперед, он гнить начинает, это закон. А я, бывало, сяду и не знаю, куда идти. Но вот приходит Шиффер, пару слов обронит — он болтать не любил, говорил всегда по делу, но сочно — и сразу все в голове на место становится. Как будто я в тоннеле, где выход кирпичом заложен, а Шиффер пришел — и кирпичи сразу рассыпались, и вот он, свет!
И он меня к себе допустил. Если с кем и говорил — то только со мной. Если кому и доверял — то только мне. Говорю же, Саш, мы как братья были, даже ближе братьев.
А тут и Шиффера начала популярность догонять, хоть он ее и не замечал совершенно. Называли его перспективным анималистом. Чего, не знаешь, что это? Художник, который животных красит. И пейзажи его начали продаваться. Есть такой жанр — ведутта, архитектурный пейзаж. Дома у него были как люди, каждый с изюминкой, с личностью — понимаешь, о чем я? И сколько бы он ни красил домов и животных, животных и домов, я все видел, что это — о душе человеческой. Чище от его картин становилось как-то.
Ему говорили, что если бы они красил котиков да песиков, то еще лучше бы продавался. Но у него пунктик был — летучие мыши. Нет-нет, ничего готического, просто красота это была. Вот у него картина «Вечер» — река, за рекой темная громада города с рядами тусклых огней, много неба и пространства, а в нем так и видишь, как порхают летучие мыши. Дышишь этой картиной, прямо запахи чувствуешь. И он умел так глаза изображать, что они прямо на тебя смотрят.
А тут мне надо было ехать в Сан-Франциско. По семейным делам. Я стал было звать Шиффера с собой. Не хотел я с ним расставаться, все-таки единственный близкий друг. А он и говорит: нет, я еду в Россию.
В Россию! Каково? Вбил себе в голову, что только в Петербургской академии он может получить настоящее художественное образование! И ведь поехал…
Саша, я тебя не утомил? Короче, встретились мы с ним только через пять лет. Вернулся он из своего Сент-Питерсберга на корабле и прибыл в Сан-Франциско. А мне еще с корабля позвонил. Не родителям, не сестре — только мне одному. Ну, тут я его захомутал и уговорил во Фриско остаться.
Я-то думал, он из России привезет… ну, что оттуда привозят? Академическую манеру — да, там ставят так, что нам и не снилось. Церкви эти, леса-перелески, березки, славянские девушки… Ах, какие там девушки — знавал я одну из Одессы, Саша, не при тебе будь сказано! Но он привез только новый колорит.
Светлый и сумрачный. Не бывает такого, чтобы одновременно, да? А у него бывает. Он его подсмотрел у белых ночей — там, в России, белые ночи. Он это назвал «Северный свет». Будто дымка, и свет, и мгла, и прямо чувствуешь прохладу от картин — просветление! Эх, Саша, я не поэт, я художник. Я бы тебе это нарисовал, но такого колорита, как у Шиффера, не повторить. Этого и у русских художников я не видел, а видел многое — если хочешь идти вперед, надо классику хорошо знать, такие дела, Саша. Но это не классика, это он душу свою рисовал. Северным светом. Только я тогда ее до конца не понимал, душу-то его.
Ну, и наброски домов он тоже привез. Дома там, в Сент-Питерсберге, чудо, я бы тоже заболел ими, если бы повидал воочию… тут-то я Шиффера понимаю. И на фоне домов — летучие мыши. Ну, там разного было… зайцы, совы, ласточки, рысь, олень… Даже ребенка однажды изобразил. Это был первый человек, которого Шиффер красил за всю свою жизнь.
Сняли мы зал, устроили совместную выставку. Да ты, может быть, помнишь, — нас и по новостям показывали, и в газетах писали. Успех был большой, чего уж там. Я уже поверил, что жизнь — все, налаживается, а то ведь бывало, что сидел без куска хлеба и без пачки сигарет. Заказы мне повалили валом… А тут и Шифферу подфартило. Наняли его в одном издательстве — они антологию рукокрылых решили выпустить, и в другом — детском, они серию книг выпускали вроде «Рэдволла». Ты не знаешь «Рэдволл»? Ну-у, а я этими книжками зачитывался. А Шиффер, его же, как у этих русских говорят, заставь Богу молиться — и лоб расшибет. Лазил по пещерам, делал наброски, какую чертову уймищу бумаги на этих мышей перевел — там десять антологий этими эскизами можно было бы проиллюстрировать!
Он даже специально снял себе старый домик на окраине города, потому что там на чердаке жили летучие мыши, а в мансарде — сычи. И, знаешь, как-то они мирились. Дружненько жили: сычи, нетопыри, Шиффер и его кот. Хотя воробьев этот котяра ловил на раз.
Но про этот домик знал только я. И только меня он туда пускал. Я тебе, Саша, даже больше скажу: одного меня он допускал в свою мастерскую. А чертовы папарацци — они были бы, доложу я тебе, очень не прочь туда прошмыгнуть! Да кто ж их, крыс этаких, пустит? Только не Шиффер!
Хотя, скажу я тебе, у журналистов и без него забот хватало. Недели не проходило, чтобы какая-нибудь из газет не напечатала сообщение про гигантскую летучую мышь. Шумиху такую подняли: чупакабра, чупакабра! Но потом выступил по телеку какой-то яйцеголовый и объяснил, что это просто гигантский крылан с острова Бали, которого кто-то купил, чтобы держать дома, а он и улетел. Во Фриско тепло, крыланы питаются фруктами, так что и зверюге ничего, и людям от него никаких проблем. Тогда только успокоились. Но Шиффер об этом говорить не хотел, он хотел говорить о своих картинах да о «северном свете».
И еще Шиффер одному мне показывал те наброски, что он делал не по заказу, а для себя.
Для антологии он делал очень реалистичные зарисовки. У него как-то так получалось, что мышь эта прямо в душу тебе смотрит, и уши — будто слова твои ловят, и вообще чувство такое, что она вот-вот вспорхнет и мимо тебя — шасть! Шорох крыльев прямо слышишь! А в этом «северном свете» они становились разом и живыми, и волшебными, этакими летучими эльфами. Зато для детских тех книжек — наоборот, очень славные такие, гротескные, очеловеченные в доску фурри у него рождались. Я таких летучих мышей только на японских гравюрах видал, но у него они были очень современными и очень… как тебе, Саш, объяснить… ну видишь прямо, как они двигаются, слышишь, о чем говорят, даже чувствуешь, как они смеются или сердятся! Вот он какой был художник, мой друг Шиффер…
А для себя он делал другое. Тоже фурри, и тоже гротеск, но жутковатый и какой-то отчаянный. Таким одиночеством от его набросков веяло, и от «северного света» в них не то что не светлее — еще горше становилось. Всякий раз мне хотелось его взять и погладить, но кто ж так с друзьями делает? Это же не племянник. С малыми племянниками я бы так и поступил… И как-то я его зарисовки разложил и ахнул. Ну прямо такие они были живые и реальные! И разложил я их по порядку, и получилось у меня не просто много рисунков, а целый мультфильм под названием «Человек превращается в летучую мышь». Правда-правда! А лицо у человека — самого Шиффера. Типа, автопортреты.
У меня первая мысль была: вот он какой, Шиффер! А говорят, что он просто не умеет рисовать людей. Ха! Да он все мог. Богом он был поцелованный художник, честно тебе, Саш, говорю!
А вторая мысль — да с такими эскизами он мог бы на любую студию прийти. Мультфильмы для взрослых, аниме-ужастики или комиксы бы делал — и жил бы припеваючи.
Только третья мысль мне здорово не понравилась. Я говорил, что Шиффер аутист, да? И реальность от своих фантазий он не больно-то отличал. Забеспокоился я, что он с ума сходит. Начал так осторожненько ему намекать, что пора бы врачу показаться. А он вдруг как вспылил! Говорит, пока я жив, ни один мозголом ко мне не подойдет. И вообще ни один доктор, даже если у меня грипп будет или ангина! Это была первая наша размолвка за годы дружбы, понимаешь, Саша? Но он тут же извинился и обнял меня. Сам. Первый. Это Шиффер-то, который ни к кому ближе, чем на два метра подойти не мог!
Но странностей у него появлялось все больше. Кот у него был говорящий. Да ладно, Саш, не смотри так — коты, они говорят, только по-своему, и люди их не понимают. А Шиффер понимал. Беседы они вели.
А летучие мыши к нему подлетали и подвешивались на руку да на грудь.
Зато людей он сторонился все больше. Наконец, он со всеми, кроме меня, и здороваться перестал.
Аутисты — они люди твердых распорядков. Я у него мог сидеть максимум до девяти вечера, дальше он меня выпроваживал. Это я знал — потому сам выметался в девять, и всем было хорошо.
Но как-то шел дождь, была Страстная пятница, и до того мне не захотелось уходить. Думаю, ну что ему стоит меня приютить? Домик хоть и маленький, но комнаты свободные там есть, а мне большого комфорта и не надо. Он меня выслушал, вижу — колеблется. У него лицо было… ну, такое: тонкое, правильное, очень красивое и вроде нервное, однако без выражения. Фиг поймешь, что он там чувствует. Но я наловчился его чувства все-таки угадывать. А тут его лицо передернулось, наконец, он решился. Позволил мне остаться, но велел уйти в соседнюю с мастерской комнату и строго-настрого запретил выходить до рассвета.
Думаю, что за идиотство. А он настойчиво так меня в эту комнату пихает. И вдруг я вижу — что-то с ним не то. Дергается, вот-вот в обморок упадет.
За все виды аутизма не поручусь, но я как-то читал про аутистическую психопатию — она бывает связана с эпилептическими припадками. Вот я такой припадок и заподозрил. А одного его в таком состоянии бросать нельзя — он же может язык себе откусить. Хотел остаться, так он меня вытолкал!
Я тебе говорил, Саша, что я все понимал и со всем готов был смириться ради дружбы? Вот и тогда… понял. И сидел бы в комнате, если бы не услышал какой-то стук.
Ну все, — бьется мой Шиффер в конвульсиях. Как бы не зашибся, когда упал.
Нетушки, думаю, бро, не дам я тебе остаться один на один с припадком. Хоть ты и не хотел, чтобы я узнал, но я уже узнал! Да и чего стесняться, что ты эпилептик? Это ж не сифилис…
Бросился я — а мастерская заперта изнутри. И опять грохот. Я надавил посильнее — и дверь, хрясь, и выломал!
Смотрю — а Шиффер… изменился. Одежда его валяется на спинке стула, а сам он до половины уже шерстью оброс, крылья у него огромные, как у летучей мыши, лапы когтистые… и одной лапой, левой — он левша был — чирк-чирк карандашом по бумаге! И что ты думаешь: он рисовал автопортрет… все в том же «северном свете»...
Веришь, Саша? Да ни черта ты мне не веришь, это ежику понятно. Те наброски, что Шиффер делал для себя, — он их и рисовал с самого себя. По ночам он превращался в гигантскую летучую мышь! Понятно, Саш? А они — «крылан с острова Бали»... Вот кто это был!
И рисовал он, и рисовал, пока не превратился окончательно… а тут я вломился, как идиот.
Шиффер горько так уставился на меня, губы дрогнули. Знаешь, с каким упреком может смотреть огромная летучая мышь? И мне так стыдно стало. Я пытался объяснить, что боялся за него и хотел помочь. Но так было неловко, что я развернулся, пробормотал какие-то извинения и ушел.
На следующий день его не было. Нигде.
Пропал мой Шиффер. Вместе с его крыльями и его «северным светом».
Я его искал, но он, видно, заходил домой, когда меня не было — все картины забрал, хотя вещи оставил, где лежали.
Больше я его не видел.
Вот потому я и сижу, и пью, Саша — понимаешь? Ведь он был мне ближе родного брата! Неужели я бы не понял? Почему он не доверился мне? Я бы ему доверил любую тайну! А он…
Бармен! Еще виски! Два — для меня и для Саши…

Муми-мама положила еще один мазок на стену комнаты и полюбовалась результатом.
Сейчас из-под ее кисти вышел пион. В прошлый раз Муми-папа перепутал пион с розой, но уж сегодня такого не случится. Пион был совершенно как живой! Муми-мама даже не догадывалась, что умеет рисовать так красиво.
На стене уже возникли угол веранды, и клумбы, обложенные ракушками, и яблони. И жимолость. Вот с жимолостью было сложнее — она не любит холодный ветер и море, она выбирает уютные, хорошо прогретые места… и к тому же Муми-мама не была уверена, что правильно ее рисует.
— Можно, я нарисую ежа? — воскликнула Малышка Мю.
— Ну нет, я тоже хочу позабавиться, — строго возразила Муми-мама. — Будь умницей, и тогда я нарисую ежика для тебя.
скрытый текстМалышка Мю, маленькая и стремительная, как само движение, унеслась куда-то на остров. Маленький, как и она, неприветливый, как и она. Здесь дули могучие ветры, здесь суровое море билось в скалы. Остров был хозяином ветров, моря и скал, а розовым кустам Муми-мамы на нем места не находилось. Вздохнув, Муми-мама принялась за ежика.
Она нарисовала сову на дереве, и лисичку за кустом, и даже серый волчий хвост, высовывавшийся из-за веранды (серый цвет у нее получился, когда она хорошенько развела сажу водой — ведь на маяке нашлись только зеленая, голубая и коричневая краски, для черного цвета приходилось брать сажу). Ах, как ей не хватало красной краски, чтобы рисовать розы и яблоки!
Ветер налетел на маяк, ударился невидимым телом о стекло. Опять начинало штормить. «Мы здесь, как в окружении, — грустно подумала Муми-мама. — Окружены то штормом, то волнами, то одиночеством. Как же я хочу оказаться дома, в Муми-дален, а не на этом неприветливом острове!»
Она обняла нарисованную яблоню. Шум штормящих волн внезапно смолк, а кора стала теплой. Муми-мама стояла в своем садике, и под ногами ее возился и пофыркивал только что нарисованный ежик.
Вошли Муми-тролль и Муми-папа.
— А где это мама? — спросил Муми-тролль.
— Наверное, пилит дрова или холит свой садик, — рассеянно отозвался Муми-папа. — Или пошла на прогулку. О, смотри, что она успела нарисовать, пока нас не было! Новое дерево, и ежик, и лиса…
— И цветы, — сказал Муми-тролль.
Муми-мама, спрятавшись за кустом, смотрела, как они готовят чай, и втихомолку посмеивалась. Давно Муми-мама так не развлекалась! Главным было не выдать себя. Она очутилась там, где и должна была быть, — у себя дома в Муми-дален, и даже если что-то не удалось нарисовать как положено, все равно это был ее садик и ее веранда. И из-за реки доносился голосок далекой кукушки. Муми-мама прикорнула под яблоней и уснула.
Тем временем Муми-папа и Муми-тролль искали ее по всему острову. Но Муми-мама об этом не знала; проснувшись, она вернулась домой, зажгла свечи и принялась подрубать новое полотенце.
— Куда ты пропала? Разве можно так нас пугать? — выговорил ей потом Муми-папа. Когда-то давно они договорились, что никогда не будут беспокоиться друг о друге. Муми-мама и сейчас так поступала. Но Муми-папа был с ней не согласен. Ведь море, остров и жилище на маяке — это совсем не то, что их уютный домик и путешествия с хатифнаттами! Кто знает, что случится, если вдруг вот так взять и исчезнуть?
— Иногда хочется что-нибудь изменить в жизни, — заметила Муми-мама. — Все принимают очень многие вещи как должное, в том числе и самих себя… а это напрасно, разве нет, дорогой?
Она не убедила Муми-папу, но и не стремилась к этому. И пока Муми-папа был поглощен своими наблюдениями за морем, Муми-мама все больше и больше времени уделяла садику на стене. Она заметила, что кое-что надо бы перерисовать. А еще она нарисовала нескольких маленьких Муми-мам — чтобы, если ее заметят на стене, когда она опять уйдет в садик, все подумали, что это не настоящая Муми-мама, а нарисованная.
Садик становился все более реальным. Ежик разгуливал под ногами; однажды Муми-мама заметила на его иголках несколько сморщенных зеленых яблок, в другой раз он что-то жевал под корнями дерева. Лиса, осмелев, вылезла из-под куста, и как-то Муми-мама застала ее за пиршеством над пойманным зайцем. Зайца она нарисовала одним из первых и расстроилась; пришлось рисовать нового. Подумав, Муми-мама изобразила целое заячье семейство. А нарисованных мышек теперь ловила нарисованная сова, и ее протяжные крики порой будили Муми-маму, если ей случалось заночевать в садике. Никто этого не замечал — кроме самой Муми-мамы, только Малышка Мю ворчала: «Ты что, не могла и нас нарисовать?»
— Но вы же снаружи, на маяке, — возразила Муми-мама. И нарисовала еще одну веселенькую Муми-маму под кустом сирени.
Медленнее всех оживали эти нарисованные Муми-мамы. Они все еще были плоскими, хотя уже пробовали двигаться — но получалось у них плоховато.
Однажды Муми-мама споткнулась и так сильно ударилась лапой об острый сучок, некстати нарисованный ею на яблоне в погоне за идеальным сходством, что брызнула кровь. От этого Муми-мама окончательно потеряла равновесие и шмякнулась прямо на одну из своих маленьких копий.
— О-ой, больно-то как, — вздохнула она, встряхивая лапу и поднося ее к губам, и принялась, как в детстве, засасывать ранку, трогая языком содранную кожу. От этого боль уменьшилась.
А нарисованная Муми-мама — наоборот, увеличилась и перестала быть плоской. Она стояла перед настоящей Муми-мамой и смотрела на нее живыми, вопросительными глазами. Муми-мама вытащила лапу изо рта и приветливо поздоровалась. Но нарисованная Муми-мама молчала, только капли крови Муми-мамы-настоящей алели на ее мордочке.
Теперь Муми-маме особенно не терпелось оказаться в нарисованном садике. Ведь там была почти ожившая маленькая Муми-мама! Кто знает, может быть, ей удастся оживить и других нарисованных Муми-мам? И как только Муми-тролль, взяв штормовой фонарь, вышел на побережье, а Муми-папа удалился в верхнюю комнатку, чтобы вести записи, Муми-мама обхватила уже привычным жестом яблоню — и нырнула в садик…
Они сразу окружили ее. Плоские, маленькие, молчаливые, они стояли вокруг и неумолимо сжимали кольцо. И на их мордочках, уже совсем не похожих на мордочку настоящей Муми-мамы, читалась угроза.
— Что… что вам нужно? — вскрикнула Муми-мама. Наперед вышла одна из нарисованных — не плоская, выглядевшая почти живой.
— Мы хотим жить. Ты можешь дать нам это, — сказала она.
— Подождите! Вы и так здесь живете! Вы и так… я дам вам все…
Они бросились на нее, и ее крики захлебнулись, потому что плоские, острые лапки нарисованных Муми-мам с колкими и режущими пальчиками впились в нее со всех сторон. Ноготки раздирали ее шкурку на полосы, раскрытые рты приникали к ранам. Как ни сопротивлялась Муми-мама, нарисованных было слишком много. Самая первая — почти живая — содрала с Муми-мамы чудесный пояс с изумрудами, который подарил ей Муми-папа, и нацепила на собственную талию. Самая большая вгрызлась в горло Муми-мамы, причмокивая и всхрапывая. Остальные попадали на четвереньки и припали ртами к луже крови, натекшей из-под Муми-мамы…
А сверху на умирающую Муми-маму, которую уже невозможно было узнать — так растерзали ее нарисованные копии, — спикировала сова, которой показалось мало мышек, и утащила под куст оторванную лапу лиса, и волк вышел из-за веранды, рыкнул на прочих — те попятились, дали ему возможность насытиться, и снова взялись доедать то, что еще оставалось от Муми-мамы.
И все-таки ее одной было слишком мало. Самая первая выглядела, двигалась, думала совершенно как живая — почти как живая, но ее товарки все еще казались плоскими и безжизненными. И тогда самая первая, поправив пояс, шагнула вперед — за пределы нарисованного Муми-далена…

***
— Море унесло домик рыбака, — воскликнул Муми-папа. Даже если бы он сейчас и заметил, что Муми-мама — не та, что раньше, он не придал бы этому значения. Здесь, на острове, все было не таким, как раньше.
— Может быть, позаботимся о нем? — спросила Муми-мама и нерешительно покосилась на Муми-папу и Муми-тролля, стоявшего рядом. Она надеялась, что сказала то, что и настоящая Муми-мама сказала бы на ее месте.
— Пойду и посмотрю, нужна ли ему помощь, — заявил Муми-папа. Муми-тролль вызвался с ним. А Муми-мама, дождавшись, когда они уйдут, спросила у Малышки Мю:
— Хочешь, я нарисую и тебя на стене? Ведь мне одной там очень скучно.
— Хочу, хочу, — обрадовалась та.
— Я научу тебя, как попадать внутрь, — обещала Муми-мама. — Ты только будь умницей!
— А Муми-папу и Муми-тролля с его лошадками ты тоже нарисуешь?
По мордочке Муми-мамы пробежала торжествующая гримаса. Этих троих, пожалуй, как раз хватит на всех… а если еще и лошадки!
— Обязательно, — сказала она, широко улыбаясь. — И рыбака тоже!

Телефон звонил и звонил.
Надрывался.
Кому в наше время придет в голову звонить на стационарный телефон? Правильно. Только официальным лицам — или дальним родственникам, если случилось что-то очень нехорошее. скрытый текстУмерла двоюродная бабушка Ольга Петровна, например, или… Наталья отогнала от себя дурную мысль. Бабушку она не видела уже лет десять — Ольга Петровна жила во Владивостоке, из Москвы в гости ехать черт-те как долго и дорого, зато любила и регулярно с ней переписывалась, вот только не могла припомнить, давала ли ей номер мобильного…
— Алло, Наталья Сергеевна? Это Елена Михайловна, — резкий напряжённый голос классной хлестнул по нервам.
Слава Богу, никто не умер, с тоской подумала Наталья. Теперь главное — чтобы еще и никто не покалечился. А с Димкой ещё не того можно ожидать…
— Что случилось?
— Ничего не случилось, — с непонятным торжеством отозвалась Елена Михайловна, — физрук что-то забыл в спортзале и вернулся с полдороги! А то бы случилось! Ваш Димочка зажал Ингу Таранову, и неизвестно, что бы он с ней сделал, если бы не Олег Васильевич!
Олега Васильевича Наталья уважала. В отличие от Елены Михайловны и большинства преподавателей из Димкиной школы.
— Хорошо, я с ним поговорю, — устало сказала она.
— Нет, тут вы разговорами не отделаетесь, — злорадно возразила классная. — Родители Инги…
Наталья бросила трубку. К счастью, классная не стала перезванивать.
Можно было спокойно выпить валидол, корвалол, ещё что-то… и работать, пока Димка не вернется.
Работы у Натальи было не много, а очень много. Она работала по удалёнке, была на хорошем счету, так что заказы сыпались на неё как из дырявого мешка, однако муж её, Валерий, полагал, что «работа на дому» — это изящный эвфемизм безделья, при том, что зарабатывала Наталья неплохо. Настоящий мужик и глава семьи не прикасался ни к грязным тарелкам, ни к сумке для продуктов, ни к пылесосу, не говоря уж об унитазном ёршике, зато не упускал случая напомнить, что «в доме грязно», «нет уюта», «на хрена такая жена, если она даже подать борщ мужу не может». Иногда Наталья взрывалась и отвечала «а на черта нужен муж, от которого что ни день, то разит перегаром?», и тогда в доме полыхала ссора с воплями, криками, слезами и площадной бранью — хорошо хоть без рукоприкладства, Димка с неприкрытыми наслаждением прислушивался к ругани родителей, смакуя каждое оскорбительное слово, и заканчивалось это всё сердечным приступом. Наталья была сердечницей; муж отлично знал, что ей нельзя нервничать, однако то ли считал, что её болезнь — притворство и соплежуйство, то ли находил здоровье жены чем-то несущественным по сравнению со своим главенством в семье.
Будь они бездетны — давно бы развелись. Но у Натальи и Валерия был сын, и сын этот в последнее время причинял Наталье всё больше огорчений. Димка отчасти был под влиянием отца — потому что отец ничего не требовал, хотя частенько орал по поводу и без повода, — отчасти под влиянием улицы, обзорщиков, летсплейщиков, ю-тубовских блоггеров и всех, кто говорил, что учиться вредно, читать скучно, женщины суки, а секс и развлечения — главное в жизни. Мать он тихо ненавидел, так как Наталья резонно считала, что «ребенка надо готовить к взрослению», и заставляла его то пылесосить, то учить уроки, то ходить за хлебом, то меньше сидеть за планшетом. Иногда тихая ненависть превращалась в громкую, и Димка внаглую хамил матери, передразнивал ее, злобно кривляясь, оскорблял… В школе он тоже позволял себе грубость и хамские выходки.
А теперь он попытался изнасиловать одноклассницу.
Наталья, как всегда, искала свою вину в происходящем. В том, что муж пьёт и обращается с ней, как с прислугой, даже хуже. В том, что дом завален хламом, пустыми бутылками, грязью и пылью, а в туалете стоит вонь. В том, что она сама не занимает высоких должностей. В том, что не умеет себя поставить, внушить сыну авторитет, привить ему высокие моральные ценности. И единственное, что она могла придумать, — это ещё больше убирать, мыть, готовить, ещё упорнее молчать в ответ на обвинения и грубости, ещё усерднее работать, чтобы заработать побольше. Деньги уходили в песок, зато грязи и попрёков становилось всё больше и больше — а выхода Наталья не видела…
— Что я сделала не так? Ну, дрался, все мальчишки дерутся… Но девочку? — шептала она, вытирая слезы. — Как он мог? Почему? Наверное, он хотел и с ней подраться, ну не может быть, чтобы мой сын — и насильник! Дурак, грубиян — но не насильник же!
Хлопнула дверь.
Димка бросил сумку с книгами, чмокнул мать в щёку и сказал:
— Привет, ма! Как самочувствие? Я тут хлеба купил и молока по дороге.
Наталья ошеломлённо уставилась на него.
— Помощь нужна? — деловито спросил подросток, моя руки.
— Дима, — строго сказала Наталья, немного опомнившись от удивления, — надо поговорить.
— Чего? Мам, я не слышу, тут вода шумит!
— Ты ударил Ингу?
— Я? — Дима задумался. — Да я… — лицо его стало беспомощным, будто он не понимал, о чём говорит Наталья. — А! Я её подразнить хотел. Завтра извинюсь.
— Из-за твоих шуточек у нас неприятности, — губы у Натальи затряслись. Димка вышел из ванной, обнял мать и робко сказал:
— Ну, извини. Я вправду не хотел… Ну не сердись, мам! Давай я в комнате уберу — и за уроки, лады? А потом на стадион…
— Ты сегодня уже гулял, — Наталья всё-таки не удержалась и всхлипнула. — Небось, опять в Голосов овраг совались?
Они жили недалеко от Коломенского, и Голосов овраг был тем неприятным местом, куда все мамы микрорайона запрещали ходить своим отпрыскам. Отпрыски и сами не жаловали глубокий овраг, по дну которого бежал ручеёк, а примерно посередине прямо из земли торчало несколько высоких, похожих на клыки, валунов, — но всегда находились любители острых ощущений. Во-первых, склоны Голосова оврага были очень крутыми и заросшими колючим терновником. Во-вторых, уже на памяти Натальи и даже Димки там пропало несколько ребятишек. А в-третьих, поговаривали, что если бросить между валунов какую-нибудь вещь, она пропадёт. Через час, два, иногда несколько дней появится, но толку с неё уже не будет… Димка, конечно, мог бы сунуться туда просто из духа противоречия.
И он вёл себя как-то подозрительно. Поцеловать мать! Да такого уже несколько лет не бывало. Помощь предложил… За уроки сам сел… То ли внушение от Олега Васильевича на него так подействовало, то ли пытается овцой прикинуться, чтобы его не изобличили как хищного волка?
— Ма, — протянул Димка, — ну какой овраг, ты о чем? Посидели с пацанами, побаландерили…
— Покурили?
— Да я вообще уже бросил!
…А потом пришел Валерий, с порога выговорил Наталье, что она не так его встретила и не то приготовила на ужин, и ей стало не до странностей сына.
Очень хотелось верить, что эта перемена в нём — настоящая и продержится как можно дольше.
С утра Наталья сидела в большом напряжении, с трудом сосредотачиваясь на работе. Однако час шел за часом, а ни Елена Михайловна, ни родители Инги так и не позвонили. Наконец, прибежал Димка, сообщил весело: «А мы с Ингой помирились! Ма, ничего, если я её в кино приглашу?», и от сердца у Натальи немного отлегло.
Уроки он опять выполнил без напоминаний. И посуду за собой помыл.
А когда вернулся из кино, застал в разгаре скандал. Видит Бог, Наталья изо всех сил старалась его избежать. Приготовила клёцки, о которых вчера говорил Валерий. Выстирала его вещи. Как можно приветливее поздоровалась, когда Валерий, наконец, явился в безобразно пьяном виде. Вот только клёцок сегодня он уже не хотел, зато хотел надеть те самые треники, которые сушились на балконе…
— Да хватит уже! Я тебе что — прислуга? — возмутилась Наталья.
— Ты — жена! — ответил Валерий. — И если ты не знаешь, где твоё место…
Всё остальное было нецензурным и угрожающим. Но что-то случилось с Натальей, и ей уже не хотелось гасить конфликты, поддерживая зыбкий мир в семье, и сносить оскорбления — тоже.
— Я зарабатываю побольше твоего, — вскричала она, — и не смей на меня орать!
— Подавись своими бабками, — зарычал Валерий, — дура, ишь, научилась мозг выносить!
— Было бы что выносить! Сам только жрёшь и гадишь в доме!
Раньше Наталья ни за что бы не посмела сказать такого. Валерий изумленно отшатнулся…
А потом ударил её что есть силы по лицу.
Занес кулак во второй раз — и не успел. Димка ловко вывернул ему руку, поставил подножку, сбивая с ног.
— Это мой отец? — спросил у Натальи.
— Да, — растерянно отозвалась она, не понимая.
— Понятно, — отозвался Димка, деловито заламывая руку Валерию по всем правилам самбо и затаскивая в комнату.
Ночью, когда уже все успокоились, Наталья смогла приняться за работу, которую надо было сдать назавтра. Что-то бродило по самому дну её сознания, но что? Ей было не до того.
Но её сын никогда не изучал приёмы самбо. И никогда не сомневался в том, что он сын своего отца.
Валерий после полученной трёпки немного притих. Наталья раньше не решалась ему открыто перечить, — по его словам, «знала своё место», а сын… сын был под его влиянием. Как думал Валерий — всецело. Ведь настоящий мужик и глава семьи сам воспитывает сына, не подпуская к нему мамашу, – то есть по пьяни разглагольствует перед ребенком, что бабы шкуры, только и знают, что выносить мозг и тянуть с мужей деньги, и вообще, баба должна сидеть под шконкой… Но жесткий отпор со стороны семьи заставил Валерия затаиться. Он молча приходил, ел, зыркая из-под нависших бровей паучьими маленькими глазками то на жену, то на сына, и уходил в комнату, где часами смотрел по ноутбуку кино. И в доме воцарилась недобрая тишина.
У Натальи где-то в глубине души ещё мелькала слабая надежда, что муж одумается, прекратит заливать за воротник и терроризировать домашних. Но разум подсказывал ей, что это затишье перед бурей, что скандал почище прежнего неминуем, и лучше бы ей спасаться и бежать, пока не поздно. Но как оставить сына с «папашей»? А куда она пойдет вдвоём с ним? Сможет ли она прокормить Димку в одиночку?
И что в последние дни происходит с Димкой?
С одной стороны — радоваться бы. Димка исправил все двойки, помирился с физруком и с математичкой, с которой у него несколько лет тлела вражда, начал налаживать отношения с ребятами в классе, а по географии даже «отлично» схлопотал. Лицо его стало тоньше и нежнее, голос — мягче, или дело было в приветливой улыбке и доброжелательных интонациях, непривычных и совершенно не свойственных Димке-прежнему? Наталья вглядывалась в лицо сына, и ей казалось, что она видит какого-то незнакомца. Хорошего, симпатичного, но — не Димку.
У нового Димки глаза отдавали отчётливой зеленью. А ведь у её сына глаза были карие. И волосы русые, как и у этого Димки, но потемнее, с рыжиной.
У нового Димки на носу проступали чуть заметные веснушки — которых никогда не было у Димки прежнего.
Новый Димка однажды решительно забрал у неё сумки с продуктами и с тех пор ходил в магазин сам. Он освоил стиральную машинку и помогал готовить.
Новый Димка подкармливал бутербродами жившую во дворе бродячую собаку, которую прежний то и дело норовил пнуть, и троих дворовых котов.
Новый Димка по вечерам обязательно ходил с друзьями на стадион — там стояли тренажеры для воркаута — и действительно бросил курить.
Наталье уже казалось, что она сходит с ума. «Словно подменили», — твердила она себе, однако не осмеливалась даже произнести это вслух. Просто её сын наконец-то взялся за ум, зря, что ли, она его учила добру все пятнадцать лет его жизни… А изменившийся цвет глаз и веснушки — просто игра воображения.
И даже когда его позеленевшие глаза в сумерках однажды сверкнули, как у кота, и Наталья отчётливо увидела слегка расширенные вертикальные зрачки, — она по инерции пыталась убедить себя в том, что с Димкой ничего особенного не происходит.
Однако в ближайшее же воскресенье сходила в церковь и взяла там немного святой воды. Ни в какую святую воду она, конечно, не верила, как не верила в «чудь белоглазую» — славянских эльфов, живущих в полых горах, как не верила в подменышей. И варить кашу в яичной скорлупе, по рецепту скандинавских борцов с подменышами, не собиралась.
Просто дождалась ночи и нанесла несколько капель святой воды на лицо спящего сына.
Оно почти не изменилось, это слишком бледное, острое, тонкое лицо с прозрачной кожей, покрывшейся веснушками под неярким, но непривычным для подземного жителя осенним солнцем. Оно не стало красивым или уродливым.
Просто оно стало другим.
И острые уши под светло-русыми прядками отросших волос к нему ладились как нельзя лучше. Не то что округлые человеческие…
Наталья не сказала Димке утром ни о своем опыте, ни о своих подозрениях — это был обычный разговор, что-то про контрольную и про то, что после уроков Димка хочет угостить Ингу мороженым. Мороженое так мороженое, в полых холмах его наверняка не бывает… Наталья бродила по дому, как заведённая, не в состоянии ничего делать. Наконец, увидела в окно соседских подростков и вышла во двор.
— Привет, тётя Тата, — обратился к ней один из ребят, остальные тоже поздоровались.
— Привет, — сказала она, помолчала и решилась: — ребята, а вы с Димой моим в Голосов овраг не ходили? Я никому не скажу, мне знать надо…
— Ходили, — после паузы ответил паренек, поздоровавшийся первым. — И он, знаете, он… стебать нас начал. Мы и тупые, и трусливые, и лохи, и мамины сыночки. А он, типа, крутой. Упырь, блин… Вскочил между менгирами — и исчез. Мы удивиться не успели (это ты не успел, а мы все офонарели, возразил второй парень), а он — раз, и опять там стоит! Ржёт весь такой, типа, ну как я лихо прикололся?
— И сразу обзываться перестал, — добавила единственная девочка в компании. — Я с сумкой была, он мне её донести помог. Весёлый такой был, прямо подобрел. Он вообще стал очень весёлый и добрый после этого…
— Менгиры, значит? Спасибо, — глухо сказала Наталья и пошла дальше.
Она не знала, где и сколько она бродила по улицам. Очнулась только, когда уже смеркалось, и поспешила домой. Менгиры менгирами, а если Валерий придет и обнаружит, что ужин не готов, шаткому перемирию в семье конец.
Димка уже был дома.
— Ма, я котлет нажарил, — крикнул он из своей комнаты, не отрываясь от компьютера. — И макарон сварил. У нас сегодня тестирование по химии, уроков до фига!
— Дима, — Наталья перевела дух. — А это… это же не тест? – она указала на игрушку на экране компьютера.
Димка покраснел и потупился.
— Да я просто устал немного…
— Дима, — Наталья запнулась, — скажи честно… Дима… там… как он?
Димка испытующе посмотрел ей в глаза, и она снова отчетливо увидела его вертикальные зрачки.
— В полном порядке, даже лучше, чем тут. У нас хорошо, мам, ты не думай, — сказал он и улыбнулся.
— И кто ты? — сил у Натальи не оставалось уже ни на что. — Нольдор? Тэлери? Дроу?
— Фалмер, — засмеялся Димка. — Я еще полчасика побегаю тут по подземельям, а потом доделаю химию, лады?
— Как хочешь… сынок, — сказала Наталья.
Валерий, тем временем, пришел и возился в коридоре. Наталья вышла к нему, плотно прикрыв дверь в комнату сына.
— Что смотришь, сука? — зло прошипел Валерий.
«Опять пьян, — поняла Наталья. — Пьян и готов скандалить. Зря я надеялась. Придется-таки подавать на развод, это всё уже невыносимо… Но как подавать, как делить квартиру? Он в таком состоянии невменяем. До сих пор ничего страшного не случилось только потому, что я старалась ему угождать. Но не могу же я всё время угождать нелюбимому, пьющему и вообще плохому мужу. Да-да, милый, ты плохой муж и отец, я тебя давно разлюбила и вообще не желаю с тобой жить и даже слышать о тебе, а сын тебя так же ни в грош не ставил, как и меня, пока не вскочил в круг между менгирами», — мысленно говорила она Валерию — и с ужасом понимала, что произойдёт, если она скажет это вслух.
— Где мои тапочки? — процедил Валерий, и вдруг Наталью что-то подтолкнуло изнутри. — И где моя папка? С документами? Там были очень важные документы!
— К Диме приходили друзья и решили пошутить. Унесли в Голосов овраг и бросили между менгирами. Ну, теми камнями…
— Вот с-суки, — прошипел Валерий.
— Да не волнуйся, ничего с ними не случится, разве что вымокнут в росе, — подзуживала его Наталья.
— Сходи… с-слышь!
— Не пойду. Уже темнеет, я боюсь.
— Дура трусливая, — и Валерий выскочил из дому.
Из окна Наталья видела, как он бежит по направлению к Голосову оврагу. Димка вышел из комнаты, встал рядом, положил руку Наталье на плечо. Она чувствовала спиной его улыбку.
«Дима будет рад его встретить там, — про себя усмехнулась Наталья. — А уж я-то как рада!».
У неё будет семья, о которой она всегда мечтала.
Хороший, умный, добрый сын.
Хороший, непьющий, порядочный муж.
И она, наконец, наведёт чистоту и уют в доме — так, как мечтала всегда.