Что почитать: свежие записи из разных блогов
Записи с тэгом #Крипи из разных блогов
Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
Вергельд
Вергельд
Автор: Санди для WTF Horror 2018
Бета: Oriella
Канон: шотландские легенды
Примечание: Вергельд (сканд.) - вира, штраф за преступление, который преступник выплачивает жертве или ее семье. Тимьян помогает приманивать фейри, мак - попадать в их страну.
R, джен
Вереск звенит под полуденным небом, и вереском покрыты холмы, лиловые от цветов, зеленые от последней осенней травы…
Юный Хэмиш МакАльпин, ведя в поводу лучшего из своих пони, обходит вересковые холмы – свои угодья. Пусть англичане называют эти земли бесплодными, а овец Хэмиша худосочными – для невесты Хэмиша, прелестной Эффи, нет места щедрее. А для самой Эффи нет рыцаря лучше, чем Хэмиш МакАльпин.
Ясны серые очи Эффи, белы ее проворные руки, тонка нить, выпрядаемая Эффи, прочен тартан, который Эффи ткет с превеликим умением, и овечьи сыры, сваренные Эффи, хранятся в кладовке не плесневея. Хэмиш, однако, мало думает о кладовках и ткацком станке – он грезит о свежих щечках Эффи, ее кудрях и улыбке, алой, как цветок чертополоха. Отец Хэмиша, лорд МакАльпин, предостерегает: смотри, Хэмиш, такая жена – сокровище, но с сокровищем надо уметь обращаться. Она не даст задурить себе голову, запугать себя или обмануть. Разум ее так же ясен, как ее очи, а душа пряма, как тонко скрученная нить…
скрытый текстОттого-то, когда плоть Хэмиша не томится по прелестной Эффи, его самого одолевают сомнения. Прямота и ясность – хороши в рыцарских сказаниях, но сумеет ли Хэмиш ответить на чистоту Эффи такой же чистотой? Однако он снова видит Эффи, ее гибкий стан и чуть вздымающуюся под косынкой грудь – и сомнения исчезают…
Чтобы вернуться вновь.
***
Вереск звенит под вечерним небом в саду МакАльпинов.
Хэмиш глядит на нее – тонкую, в белом, так что почти неясно, есть ли она или просто пригрезилась, соткавшись из вечернего тумана. Кто пустил ее в сад? Откуда она взялась? Кто она? – Хэмиш не может припомнить ни одной девушки из окрестных деревень, похожей на нее.
Легкий порыв ветерка развеивает туман, отчего женская фигурка становится еще прозрачнее, и Хэмиш с содроганием видит, кто перед ним. За спиной трепещут тонкие крылья с острыми краями, точно из венецианского стекла; открытые прической ушки остры и удлинены, а огромные зеленые глаза – с вертикальными зрачками, как у кошки. Она улыбается, и в прекрасном, но слишком бледном ротике виднеются хищные клыки.
Гостья не делает ничего плохого, в ее лице и жестах нет угрозы. Она пришла сюда из любопытства – посмотреть, как живут эти забавные смертные, и от души потешается над испугом Хэмиша. Надо бы перекреститься и прочитать «Отче наш», думает он. Надо бы… но тогда я больше никогда ее не увижу?
Ветерок подхватывает белое платье гостьи, ее крылья разворачиваются – и оказываются огромными, и она взлетает, чтобы растаять в небесной мгле. К ногам Хэмиша падает ветка яблони, срезанная удивительно чисто – острым краем стеклистого крыла…
Наутро он должен навестить Эффи в ее доме. Уже готовы щедрые подарки, а Эффи, ее мать и младшие сестры наверняка распоряжаются прислугой, чтобы достойно принять жениха. Еще вчера сердце Хэмиша уже вырывалось бы из груди от предвкушения, но сейчас его воображением полностью завладел совсем другой образ.
Стыд колет юношу. Как я могу, думает он. Эффи так мила и приветлива, думает он. Она верна и щедра, она добра и честна, – какая девушка в Шотландии сравнится с ней? Какой рыцарь в Шотландии посмел бы отвергнуть ее? Разве не достойна она стать хозяйкой в замке? Разве не заслуживает она любви и почтения?
Эффи скучна, подсказывает ему смятенное сердце, она обычна, хозяйственна и безопасна, разве можно пылать любовью к той, которая не предаст и не отвернется? Ведь без боли нет любви…
А Эффи в своем доме печально говорит, накрывая стол:
– Что-то мне неспокойно, матушка. Буду ли я счастлива с рыцарем МакАльпином?
– Отчего же? – удивляется мать. – Ведь у вас все хорошо…
– Хорошо, матушка. Оттого и неспокойно. Ведь любви без боли не бывает. – И, в сердцах бухнув блюдо с жареным ягненком посреди стола, Эффи с жаром продолжает: – Лучше бы между нами не было любви, но и боли тоже не было! Разве любовь что-то решает в этой жизни? А боль – боль может прекратить и саму жизнь…
– Глупышка, – начинает мать и умолкает. Эффи ни к чему знать, какие раны она разбередила своими словами.
Но при встрече ни Эффи, ни Хэмиш не заговаривают о своих сомнениях, их улыбки освещают дом, как сотня свечей, и только сами жених и невеста, глядя друг другу в неулыбающиеся глаза, видят истину. Но молчат.
Вечером, не в силах унять томление в груди, Хэмиш, никому ничего не сказав, отправляется в холмы. Он бесцельно бродит, спотыкаясь о выступающие из вереска белые камни. Где-то далеко мерцают два зеленых огонька – лисица ли вышла на охоту? Или Гитраш возлежит на давно забытой безымянной могиле, и горе Хэмишу, если он потревожит призрачного пса? Но нет, огоньков больше, и они все ближе… «Не время для светлячков, – думает Хэмиш. – Эффи бы сказала, что это светлячки, но в это время их не бывает – уже слишком поздно».
Но вот ветер овевает лицо Хэмиша – и становится видно, что зеленые огоньки украшают белые платья. Сегодня их четыре – похожие друг на друга, как сестры, одинаково прекрасные и легкие, с одинаковыми полуразвернутыми крыльями и темными волосами. Они играют – бегают, смеясь, и пытаются догнать друг друга. Белые ножки почти не касаются вереска. Блестят зеленые глаза с вертикальными зрачками, улыбаются бледные-бледные, синеватые губы, приоткрывая хищные клыки, первые звезды отражаются в бледных лицах… Как бы похожи они ни были, Хэмиш узнает ту единственную – ту, что навещала его сад, и теперь его сердце бьется не от испуга, а от радости.
Он делает шаг, опускается на колено, открывает рот, чтобы произнести заученные слова из столько раз читанных куртуазных романов – но играющие в холмах застывают и вскрикивают, а потом вспархивают одна за другой, зеленые огоньки гаснут, и крылья разрезают воздух, а Хэмишу остается лишь глядеть в усеянное вечерними звездами небо.
…Дни бегут один за другим, приготовления к свадьбе уже вот-вот будут закончены, а Хэмиш тоскливо смотрит в окно. Ничто не радует рыцаря: ни молодецкие потехи с воинами из его дружины, ни песни менестреля, специально приглашенного лордом МакАльпином для сына и будущей снохи, ни добрый эль, сваренный леди МакАльпин вместе с сестрами Хэмиша. И участливое лицо Эффи, спрашивающей, что за печаль гнетет сердце жениха, не радует – скорее уж пробуждает неразумный гнев.
Ах, если бы та, другая, с острыми крыльями и зелеными светлячками на платье, пришла развеять его грусть!
– Мой господин, – шепчет юный Робин, – неужто прекрасная леди Эффи неверна вам?
– С чего ты взял? – резче, чем следовало бы, отвечает Хэмиш.
– Да ведь ты грустишь, как если бы твое сердце было воистину разбито, – Робин вдруг прямо взглядывает Хэмишу в лицо. – Мне больно смотреть на тебя, брат!
Хэмиш отворачивается.
И впрямь он полагал, что хорошо скрывает причину своих печалей от всех! Но от оруженосца и кузена, сына сестры леди МакАльпин, ничего не скроешь, он с детства читает в сердце Хэмиша, как и Хэмиш – в его собственном. Запоздало припоминает об этом Хэмиш. Робину можно довериться, и Хэмиш начинает:
– Мое сердце ранила другая… О, молчи, Робин! Она не христианская дева. Она из тех падших ангелов, что некогда не восстали против Господа, но и от дьявола не отреклись и за то обречены скитаться по земле… Крылья носят ее по воздуху, а лик прекраснее, чем…
– Господь храни тебя, брат, – прерывает Робин, – ведь это сильфида!
– Да хоть суккуба, – кулаки Хэмиша сжимаются. – Я люблю ее больше жизни! Все, что мне нужно, – это лишить ее крыльев, чтобы она не могла убежать от меня, как убежала уже дважды!
– Брат, а не проще ли жениться на Эффи, у которой крыльев отроду не было? Она-то уж точно не сбежит!
Хэмиш смотрит на Робина. Голос у него уже огрубевает, и над припухшей верхней губой уже чуть-чуть пробиваются усики. Отчего же его душа столь проста и расчетлива, думает Хэмиш.
– Я люблю сильфиду, – наконец говорит он.
– Так докажи ей свою любовь, – говорит Робин. – Разве не ты говорил мне, брат, что женщин след добиваться? Узнай лишь, каков тот подвиг, что затронет ее сердце.
Пылкий мальчишка, которому сам Хэмиш и пересказывал рыцарские баллады! Однако его слова вдруг кажутся Хэмишу разумными.
– Колдунья Мэдж постоянно водится с Дивным Народом, – припоминает Робин. – Она должна знать.
***
В доме колдуньи натоплено, и острый запах вереска витает вокруг. Полная, в теле, старуха – доброе лицо бабушки, пекущей яблочные пироги, маленькие яркие синие глаза, веселая улыбка – снует между разложенными на просушку травами и кореньями. Хэмиш озирается, но ни трупов младенцев, ни жира мертвецов не видит.
– Что же вам нужно, юный лорд? – лукаво интересуется Мэдж, поправляя платок, из-под которого выбиваются седые волосы. – Неужто тимьян? Давайте-ка промоем вам глаза настойкой клевера, чтобы добрые духи явились вам и помогли найти любовь…
– Мне не нужно искать любовь, старуха, – прерывает ее Хэмиш. – Я знаю свою любовь и готов идти за ней хоть на край света…
– Тогда мак, – решает Мэдж. – А может, все-таки тимьян? Я по глазам вижу – кто-то из Дивного Народа завладел твоим сердцем …
– А теперь я хочу завладеть ею! Так, чтобы она больше не улетела!
– Она будет тосковать, – Мэдж поджимает губы.
– Не будет! Моя любовь развлечет ее! Я буду приглашать гостей и менестрелей и дарить ей подарки, – Хэмиш настроен очень решительно.
– Я могла бы исцелить вас, юный лорд, от этой любви, – вздыхает Мэдж.
– С чего бы? – и Хэмиш загорается гневом: – Отчего все хотят встать на пути моего сердца? Сперва брат, теперь ты! Если ты не поможешь пленить ее, колдунья, я донесу на тебя церковникам, и тебя сожгут на костре!
– Такая любовь не принесет вам счастья…
– А это уж не твоя забота!..
…Длинный белый шарф в руках Хэмиша, шарф-сеть, шарф-душитель. Говорят, если один конец его душит жертву ловца, то второй – самого ловца. Говорят, взять в руки такой шарф означает согрешить против Творца. Еще много чего говорят, что пересказала Хэмишу старая Мэдж, но пристало ли рыцарю слушать бредни деревенской ведьмы?
Ведьмин круг, круг фей посреди холма. Плаун-колдунник вытеснил звенящий вереск, расползся зеленым кольцом у подножия тернового куста, и дуб и ясень растут у края кольца. Курится веточка тимьяна – чтобы влюбленному не довелось ждать любимую слишком долго.
Для того, кто держит в руках белый шарф, нет оберега. И если фэйри утащат его за собой – значит, так тому и быть. Но пристало ли рыцарю бояться фэйри?
И молитва, и крест теряют силу для того, кто держит в руках белый шарф. Но Хэмиш не боится стать грешником в глазах Господа – он боится потерять возлюбленную.
И вот они являются – зеленые светлячки в белых платьях, зеленые очи, и крылья трепещут на ветру, такие похожие – но Хэмиш узнает любимую с первого взгляда! Шуршит белый шелк, сотканный из паутинки утренних пауков и пропитанный запретными зельями. Первый взмах крыльев разрезает белую ткань, но второй виток шарфа спутывает крылья, спутывает тонкие руки и ноги, и дева вечернего тумана бьется, не в силах вырваться из мертвой хватки, а ее сестры рвут шарф – и отшатываются с искаженными болью лицами и обожженными руками…
Руки Хэмиша от шарфа не страдают. Он подхватывает тонкое, прозрачное тело и прижимает к груди, как драгоценнейший трофей. Слова, рожденные в глубинах самого сердца, срываются с губ, – это слова любви и радости, слова клятвы в верности… Но дева не слушает их, она надрывно, горестно плачет – как ребенок, потерявший мать. Я утешу тебя, думает Хэмиш.
В замке он становится перед ней на колени и повторяет еще и еще раз: «Я люблю, люблю, люблю!» Он укутывает плечи любимой расписной шалью, привезенной за большие деньги для Эффи, и надевает на маленькие ножки сафьяновые туфельки, сшитые лучшими мастерами замка для Эффи, и застегивает на тонкой шейке ожерелье, некогда принадлежавшее прабабке леди МакАльпин, – леди собиралась передать его Эффи. Он подносит серебряный чеканный кубок, полный бесценного вина, привезенного к свадьбе с Эффи из далекой Италии. Кубок остается нетронутым, как и пирог, испеченный леди МакАльпин, но Хэмиш не унывает – и зовет менестреля, приглашенного для Эффи… Этот болван с золотыми кудрями замирает, увидев острое ушко, открытое сбившейся прядью, и огромные зеленые глаза. Но Хэмиш кладет руку на гарду меча, и менестрель затягивает лучшую из своих баллад.
В балладе то и дело повторяется призыв к Богу, и Хэмиш горячо возносит молитву, забыв, что больше не имеет на это права.
Крылья рассыпаются на прозрачные, будто стеклянные, осколки, каждый из которых ранит горше клинка.
По бледному-бледному лицу, которое уже определенно кажется мертвым, катятся слезы – последнее, что еще роднит сильфиду с живыми.
Хэмиш вытирает их шелковым платком и с ужасом понимает, что стер часть лица сильфиды – обнажив кость черепа.
А потом она умирает, и плоть ее стремительно распадается, и менестрель, роняя арфу, визжит от ужаса, и Хэмиш, схватив меч, бьет его в грудь…
***
Первый снег падает, чтобы сразу же растаять, на вереск, который все никак не отцветет. Он уже не звенит, и листья под лиловыми цветами побурели, но цветы еще смотрят в разбухшие, как влажный войлок, небеса.
К Эффи нынче приехал свататься сын лорда МакИнтайра. Клан МакИнтайров – богаче, чем клан МакАльпинов, богаче и знатнее, и молодой МакИнтайр более взыскан ратной славой, а те, кто знает его, превозносят верность, разумность и неколебимую твердость сына лорда. Ликом он прекрасен, и может быть, Эффи с ним будет счастливее.
Что же, я погубил своими руками любимую, зато сделал счастливыми Эффи и этого МакИнтайра, думает Хэмиш.
Сегодня День поминовения умерших – древний Самхейн, но никто из родни и вассалов МакАльпинов не посмеет произнести вслух этого слова. Хэмиш не осмеливается войти в церковь, когда вся его семья молится. Он возвращается в замок, опускаясь на колени прямо посреди сада.
На том месте, где он впервые увидел сильфиду.
И когда белые платья мерцают зелеными огоньками среди голых деревьев, Хэмиш почти не удивлен.
– Наша сестра, – шепчет первая из пришедших.
– Где наша сестра? – вопрошает вторая.
– Что с ней случилось? – нажимает третья.
Хэмиш молчит. Он знает, что должен повиниться перед ними и заплатить им любой вергельд, который они назначат, – но не решается отверзнуть уста.
– Наша сестра мертва?
– Ты убил ее?
– Отчего ты молчишь, убийца?
Слова застывают на устах Хэмиша, и он хватает воздух ртом, не в силах подняться с колен.
– Убийца, – они смеются, и от их смеха Хэмиш не может пошевелиться. – Убийца! Убил нашу сестру! Как смешно, подумайте, сестры, он ее убил! И теперь нас трое, и мы больше не увидим нашу сестру! Он ее пленил, и она умерла! Как это смешно!
Острый край крыла впивается в шею, и острые коготки раздирают жилу, так что кровь толчками выплескивается на пурпуэн Хэмиша.
Лучший пурпуэн из голубого бархата. В этом пурпуэне он должен был идти под венец с Эффи.
Острый край крыла взрезывает голубой бархат, и острые коготки вцепляются в кожу, свежуя спину Хэмиша.
Нестерпимая боль обжигает тело, словно обмораживая нагую плоть, и Хэмиш на мгновение оживает – чтобы обезуметь.
Он кричит, кричит и кричит, он о чем-то умоляет и в чем-то клянется – но жизнь вытекает из его тела вместе с кровью, и голос слабеет от мига к мигу.
Острый край крыла вспарывает брюшину, и острые коготки подцепляют ребра, вскрывая грудину, и три тоненькие белые руки протягиваются к сердцу Хэмиша, чтобы взять его как вергельд за смерть четвертой сестры.
Хэмиш уже не может ни кричать, ни тем более сопротивляться. Он так и не встал с колен. Ему не хочется умирать, ему страшно, потому что он отрекся от Бога ради любви, и после смерти его не ждет ничего, кроме адского котла. Так думает Хэмиш.
Старая Мэдж, которая и привела в его сад трех сильфид, качает головой.
– Ты не сумел любить ни как Бог, ни как фэйри, ни как человек, – печально и нараспев говорит она. – Тебе нет места среди живых, даже среди живых душ грешников.
И когда острые хищные клыки сильфид впиваются в парное мясо, Хэмиш понимает, что они пожирают вместе с телом и его душу.
Мэдж берет сердце и заворачивает его в чистую тряпицу, пропитанную колдовским отваром. В ее корзине есть и вторая тряпица, и Мэдж знает, для чего она мстительным сильфидам. И все-таки это не так страшно, как костер.
То, что осталось от Хэмиша, – кости и требуха – быстро застывает на холодном ветру, и зловонный пар прибивает к земле. На краях полупрозрачных крыльев кровь, кровью покрыты тонкие белые пальцы и подбородки. Мэдж сбрасывает плащ.
Ее душу они не пожрут. Они обещали. Но и к Господу не отпустят.
Ведь им так нужна четвертая сестра.
Автор: Санди для WTF Horror 2018
Бета: Oriella
Канон: шотландские легенды
Примечание: Вергельд (сканд.) - вира, штраф за преступление, который преступник выплачивает жертве или ее семье. Тимьян помогает приманивать фейри, мак - попадать в их страну.
R, джен
Вереск звенит под полуденным небом, и вереском покрыты холмы, лиловые от цветов, зеленые от последней осенней травы…
Юный Хэмиш МакАльпин, ведя в поводу лучшего из своих пони, обходит вересковые холмы – свои угодья. Пусть англичане называют эти земли бесплодными, а овец Хэмиша худосочными – для невесты Хэмиша, прелестной Эффи, нет места щедрее. А для самой Эффи нет рыцаря лучше, чем Хэмиш МакАльпин.
Ясны серые очи Эффи, белы ее проворные руки, тонка нить, выпрядаемая Эффи, прочен тартан, который Эффи ткет с превеликим умением, и овечьи сыры, сваренные Эффи, хранятся в кладовке не плесневея. Хэмиш, однако, мало думает о кладовках и ткацком станке – он грезит о свежих щечках Эффи, ее кудрях и улыбке, алой, как цветок чертополоха. Отец Хэмиша, лорд МакАльпин, предостерегает: смотри, Хэмиш, такая жена – сокровище, но с сокровищем надо уметь обращаться. Она не даст задурить себе голову, запугать себя или обмануть. Разум ее так же ясен, как ее очи, а душа пряма, как тонко скрученная нить…
скрытый текстОттого-то, когда плоть Хэмиша не томится по прелестной Эффи, его самого одолевают сомнения. Прямота и ясность – хороши в рыцарских сказаниях, но сумеет ли Хэмиш ответить на чистоту Эффи такой же чистотой? Однако он снова видит Эффи, ее гибкий стан и чуть вздымающуюся под косынкой грудь – и сомнения исчезают…
Чтобы вернуться вновь.
***
Вереск звенит под вечерним небом в саду МакАльпинов.
Хэмиш глядит на нее – тонкую, в белом, так что почти неясно, есть ли она или просто пригрезилась, соткавшись из вечернего тумана. Кто пустил ее в сад? Откуда она взялась? Кто она? – Хэмиш не может припомнить ни одной девушки из окрестных деревень, похожей на нее.
Легкий порыв ветерка развеивает туман, отчего женская фигурка становится еще прозрачнее, и Хэмиш с содроганием видит, кто перед ним. За спиной трепещут тонкие крылья с острыми краями, точно из венецианского стекла; открытые прической ушки остры и удлинены, а огромные зеленые глаза – с вертикальными зрачками, как у кошки. Она улыбается, и в прекрасном, но слишком бледном ротике виднеются хищные клыки.
Гостья не делает ничего плохого, в ее лице и жестах нет угрозы. Она пришла сюда из любопытства – посмотреть, как живут эти забавные смертные, и от души потешается над испугом Хэмиша. Надо бы перекреститься и прочитать «Отче наш», думает он. Надо бы… но тогда я больше никогда ее не увижу?
Ветерок подхватывает белое платье гостьи, ее крылья разворачиваются – и оказываются огромными, и она взлетает, чтобы растаять в небесной мгле. К ногам Хэмиша падает ветка яблони, срезанная удивительно чисто – острым краем стеклистого крыла…
Наутро он должен навестить Эффи в ее доме. Уже готовы щедрые подарки, а Эффи, ее мать и младшие сестры наверняка распоряжаются прислугой, чтобы достойно принять жениха. Еще вчера сердце Хэмиша уже вырывалось бы из груди от предвкушения, но сейчас его воображением полностью завладел совсем другой образ.
Стыд колет юношу. Как я могу, думает он. Эффи так мила и приветлива, думает он. Она верна и щедра, она добра и честна, – какая девушка в Шотландии сравнится с ней? Какой рыцарь в Шотландии посмел бы отвергнуть ее? Разве не достойна она стать хозяйкой в замке? Разве не заслуживает она любви и почтения?
Эффи скучна, подсказывает ему смятенное сердце, она обычна, хозяйственна и безопасна, разве можно пылать любовью к той, которая не предаст и не отвернется? Ведь без боли нет любви…
А Эффи в своем доме печально говорит, накрывая стол:
– Что-то мне неспокойно, матушка. Буду ли я счастлива с рыцарем МакАльпином?
– Отчего же? – удивляется мать. – Ведь у вас все хорошо…
– Хорошо, матушка. Оттого и неспокойно. Ведь любви без боли не бывает. – И, в сердцах бухнув блюдо с жареным ягненком посреди стола, Эффи с жаром продолжает: – Лучше бы между нами не было любви, но и боли тоже не было! Разве любовь что-то решает в этой жизни? А боль – боль может прекратить и саму жизнь…
– Глупышка, – начинает мать и умолкает. Эффи ни к чему знать, какие раны она разбередила своими словами.
Но при встрече ни Эффи, ни Хэмиш не заговаривают о своих сомнениях, их улыбки освещают дом, как сотня свечей, и только сами жених и невеста, глядя друг другу в неулыбающиеся глаза, видят истину. Но молчат.
Вечером, не в силах унять томление в груди, Хэмиш, никому ничего не сказав, отправляется в холмы. Он бесцельно бродит, спотыкаясь о выступающие из вереска белые камни. Где-то далеко мерцают два зеленых огонька – лисица ли вышла на охоту? Или Гитраш возлежит на давно забытой безымянной могиле, и горе Хэмишу, если он потревожит призрачного пса? Но нет, огоньков больше, и они все ближе… «Не время для светлячков, – думает Хэмиш. – Эффи бы сказала, что это светлячки, но в это время их не бывает – уже слишком поздно».
Но вот ветер овевает лицо Хэмиша – и становится видно, что зеленые огоньки украшают белые платья. Сегодня их четыре – похожие друг на друга, как сестры, одинаково прекрасные и легкие, с одинаковыми полуразвернутыми крыльями и темными волосами. Они играют – бегают, смеясь, и пытаются догнать друг друга. Белые ножки почти не касаются вереска. Блестят зеленые глаза с вертикальными зрачками, улыбаются бледные-бледные, синеватые губы, приоткрывая хищные клыки, первые звезды отражаются в бледных лицах… Как бы похожи они ни были, Хэмиш узнает ту единственную – ту, что навещала его сад, и теперь его сердце бьется не от испуга, а от радости.
Он делает шаг, опускается на колено, открывает рот, чтобы произнести заученные слова из столько раз читанных куртуазных романов – но играющие в холмах застывают и вскрикивают, а потом вспархивают одна за другой, зеленые огоньки гаснут, и крылья разрезают воздух, а Хэмишу остается лишь глядеть в усеянное вечерними звездами небо.
…Дни бегут один за другим, приготовления к свадьбе уже вот-вот будут закончены, а Хэмиш тоскливо смотрит в окно. Ничто не радует рыцаря: ни молодецкие потехи с воинами из его дружины, ни песни менестреля, специально приглашенного лордом МакАльпином для сына и будущей снохи, ни добрый эль, сваренный леди МакАльпин вместе с сестрами Хэмиша. И участливое лицо Эффи, спрашивающей, что за печаль гнетет сердце жениха, не радует – скорее уж пробуждает неразумный гнев.
Ах, если бы та, другая, с острыми крыльями и зелеными светлячками на платье, пришла развеять его грусть!
– Мой господин, – шепчет юный Робин, – неужто прекрасная леди Эффи неверна вам?
– С чего ты взял? – резче, чем следовало бы, отвечает Хэмиш.
– Да ведь ты грустишь, как если бы твое сердце было воистину разбито, – Робин вдруг прямо взглядывает Хэмишу в лицо. – Мне больно смотреть на тебя, брат!
Хэмиш отворачивается.
И впрямь он полагал, что хорошо скрывает причину своих печалей от всех! Но от оруженосца и кузена, сына сестры леди МакАльпин, ничего не скроешь, он с детства читает в сердце Хэмиша, как и Хэмиш – в его собственном. Запоздало припоминает об этом Хэмиш. Робину можно довериться, и Хэмиш начинает:
– Мое сердце ранила другая… О, молчи, Робин! Она не христианская дева. Она из тех падших ангелов, что некогда не восстали против Господа, но и от дьявола не отреклись и за то обречены скитаться по земле… Крылья носят ее по воздуху, а лик прекраснее, чем…
– Господь храни тебя, брат, – прерывает Робин, – ведь это сильфида!
– Да хоть суккуба, – кулаки Хэмиша сжимаются. – Я люблю ее больше жизни! Все, что мне нужно, – это лишить ее крыльев, чтобы она не могла убежать от меня, как убежала уже дважды!
– Брат, а не проще ли жениться на Эффи, у которой крыльев отроду не было? Она-то уж точно не сбежит!
Хэмиш смотрит на Робина. Голос у него уже огрубевает, и над припухшей верхней губой уже чуть-чуть пробиваются усики. Отчего же его душа столь проста и расчетлива, думает Хэмиш.
– Я люблю сильфиду, – наконец говорит он.
– Так докажи ей свою любовь, – говорит Робин. – Разве не ты говорил мне, брат, что женщин след добиваться? Узнай лишь, каков тот подвиг, что затронет ее сердце.
Пылкий мальчишка, которому сам Хэмиш и пересказывал рыцарские баллады! Однако его слова вдруг кажутся Хэмишу разумными.
– Колдунья Мэдж постоянно водится с Дивным Народом, – припоминает Робин. – Она должна знать.
***
В доме колдуньи натоплено, и острый запах вереска витает вокруг. Полная, в теле, старуха – доброе лицо бабушки, пекущей яблочные пироги, маленькие яркие синие глаза, веселая улыбка – снует между разложенными на просушку травами и кореньями. Хэмиш озирается, но ни трупов младенцев, ни жира мертвецов не видит.
– Что же вам нужно, юный лорд? – лукаво интересуется Мэдж, поправляя платок, из-под которого выбиваются седые волосы. – Неужто тимьян? Давайте-ка промоем вам глаза настойкой клевера, чтобы добрые духи явились вам и помогли найти любовь…
– Мне не нужно искать любовь, старуха, – прерывает ее Хэмиш. – Я знаю свою любовь и готов идти за ней хоть на край света…
– Тогда мак, – решает Мэдж. – А может, все-таки тимьян? Я по глазам вижу – кто-то из Дивного Народа завладел твоим сердцем …
– А теперь я хочу завладеть ею! Так, чтобы она больше не улетела!
– Она будет тосковать, – Мэдж поджимает губы.
– Не будет! Моя любовь развлечет ее! Я буду приглашать гостей и менестрелей и дарить ей подарки, – Хэмиш настроен очень решительно.
– Я могла бы исцелить вас, юный лорд, от этой любви, – вздыхает Мэдж.
– С чего бы? – и Хэмиш загорается гневом: – Отчего все хотят встать на пути моего сердца? Сперва брат, теперь ты! Если ты не поможешь пленить ее, колдунья, я донесу на тебя церковникам, и тебя сожгут на костре!
– Такая любовь не принесет вам счастья…
– А это уж не твоя забота!..
…Длинный белый шарф в руках Хэмиша, шарф-сеть, шарф-душитель. Говорят, если один конец его душит жертву ловца, то второй – самого ловца. Говорят, взять в руки такой шарф означает согрешить против Творца. Еще много чего говорят, что пересказала Хэмишу старая Мэдж, но пристало ли рыцарю слушать бредни деревенской ведьмы?
Ведьмин круг, круг фей посреди холма. Плаун-колдунник вытеснил звенящий вереск, расползся зеленым кольцом у подножия тернового куста, и дуб и ясень растут у края кольца. Курится веточка тимьяна – чтобы влюбленному не довелось ждать любимую слишком долго.
Для того, кто держит в руках белый шарф, нет оберега. И если фэйри утащат его за собой – значит, так тому и быть. Но пристало ли рыцарю бояться фэйри?
И молитва, и крест теряют силу для того, кто держит в руках белый шарф. Но Хэмиш не боится стать грешником в глазах Господа – он боится потерять возлюбленную.
И вот они являются – зеленые светлячки в белых платьях, зеленые очи, и крылья трепещут на ветру, такие похожие – но Хэмиш узнает любимую с первого взгляда! Шуршит белый шелк, сотканный из паутинки утренних пауков и пропитанный запретными зельями. Первый взмах крыльев разрезает белую ткань, но второй виток шарфа спутывает крылья, спутывает тонкие руки и ноги, и дева вечернего тумана бьется, не в силах вырваться из мертвой хватки, а ее сестры рвут шарф – и отшатываются с искаженными болью лицами и обожженными руками…
Руки Хэмиша от шарфа не страдают. Он подхватывает тонкое, прозрачное тело и прижимает к груди, как драгоценнейший трофей. Слова, рожденные в глубинах самого сердца, срываются с губ, – это слова любви и радости, слова клятвы в верности… Но дева не слушает их, она надрывно, горестно плачет – как ребенок, потерявший мать. Я утешу тебя, думает Хэмиш.
В замке он становится перед ней на колени и повторяет еще и еще раз: «Я люблю, люблю, люблю!» Он укутывает плечи любимой расписной шалью, привезенной за большие деньги для Эффи, и надевает на маленькие ножки сафьяновые туфельки, сшитые лучшими мастерами замка для Эффи, и застегивает на тонкой шейке ожерелье, некогда принадлежавшее прабабке леди МакАльпин, – леди собиралась передать его Эффи. Он подносит серебряный чеканный кубок, полный бесценного вина, привезенного к свадьбе с Эффи из далекой Италии. Кубок остается нетронутым, как и пирог, испеченный леди МакАльпин, но Хэмиш не унывает – и зовет менестреля, приглашенного для Эффи… Этот болван с золотыми кудрями замирает, увидев острое ушко, открытое сбившейся прядью, и огромные зеленые глаза. Но Хэмиш кладет руку на гарду меча, и менестрель затягивает лучшую из своих баллад.
В балладе то и дело повторяется призыв к Богу, и Хэмиш горячо возносит молитву, забыв, что больше не имеет на это права.
Крылья рассыпаются на прозрачные, будто стеклянные, осколки, каждый из которых ранит горше клинка.
По бледному-бледному лицу, которое уже определенно кажется мертвым, катятся слезы – последнее, что еще роднит сильфиду с живыми.
Хэмиш вытирает их шелковым платком и с ужасом понимает, что стер часть лица сильфиды – обнажив кость черепа.
А потом она умирает, и плоть ее стремительно распадается, и менестрель, роняя арфу, визжит от ужаса, и Хэмиш, схватив меч, бьет его в грудь…
***
Первый снег падает, чтобы сразу же растаять, на вереск, который все никак не отцветет. Он уже не звенит, и листья под лиловыми цветами побурели, но цветы еще смотрят в разбухшие, как влажный войлок, небеса.
К Эффи нынче приехал свататься сын лорда МакИнтайра. Клан МакИнтайров – богаче, чем клан МакАльпинов, богаче и знатнее, и молодой МакИнтайр более взыскан ратной славой, а те, кто знает его, превозносят верность, разумность и неколебимую твердость сына лорда. Ликом он прекрасен, и может быть, Эффи с ним будет счастливее.
Что же, я погубил своими руками любимую, зато сделал счастливыми Эффи и этого МакИнтайра, думает Хэмиш.
Сегодня День поминовения умерших – древний Самхейн, но никто из родни и вассалов МакАльпинов не посмеет произнести вслух этого слова. Хэмиш не осмеливается войти в церковь, когда вся его семья молится. Он возвращается в замок, опускаясь на колени прямо посреди сада.
На том месте, где он впервые увидел сильфиду.
И когда белые платья мерцают зелеными огоньками среди голых деревьев, Хэмиш почти не удивлен.
– Наша сестра, – шепчет первая из пришедших.
– Где наша сестра? – вопрошает вторая.
– Что с ней случилось? – нажимает третья.
Хэмиш молчит. Он знает, что должен повиниться перед ними и заплатить им любой вергельд, который они назначат, – но не решается отверзнуть уста.
– Наша сестра мертва?
– Ты убил ее?
– Отчего ты молчишь, убийца?
Слова застывают на устах Хэмиша, и он хватает воздух ртом, не в силах подняться с колен.
– Убийца, – они смеются, и от их смеха Хэмиш не может пошевелиться. – Убийца! Убил нашу сестру! Как смешно, подумайте, сестры, он ее убил! И теперь нас трое, и мы больше не увидим нашу сестру! Он ее пленил, и она умерла! Как это смешно!
Острый край крыла впивается в шею, и острые коготки раздирают жилу, так что кровь толчками выплескивается на пурпуэн Хэмиша.
Лучший пурпуэн из голубого бархата. В этом пурпуэне он должен был идти под венец с Эффи.
Острый край крыла взрезывает голубой бархат, и острые коготки вцепляются в кожу, свежуя спину Хэмиша.
Нестерпимая боль обжигает тело, словно обмораживая нагую плоть, и Хэмиш на мгновение оживает – чтобы обезуметь.
Он кричит, кричит и кричит, он о чем-то умоляет и в чем-то клянется – но жизнь вытекает из его тела вместе с кровью, и голос слабеет от мига к мигу.
Острый край крыла вспарывает брюшину, и острые коготки подцепляют ребра, вскрывая грудину, и три тоненькие белые руки протягиваются к сердцу Хэмиша, чтобы взять его как вергельд за смерть четвертой сестры.
Хэмиш уже не может ни кричать, ни тем более сопротивляться. Он так и не встал с колен. Ему не хочется умирать, ему страшно, потому что он отрекся от Бога ради любви, и после смерти его не ждет ничего, кроме адского котла. Так думает Хэмиш.
Старая Мэдж, которая и привела в его сад трех сильфид, качает головой.
– Ты не сумел любить ни как Бог, ни как фэйри, ни как человек, – печально и нараспев говорит она. – Тебе нет места среди живых, даже среди живых душ грешников.
И когда острые хищные клыки сильфид впиваются в парное мясо, Хэмиш понимает, что они пожирают вместе с телом и его душу.
Мэдж берет сердце и заворачивает его в чистую тряпицу, пропитанную колдовским отваром. В ее корзине есть и вторая тряпица, и Мэдж знает, для чего она мстительным сильфидам. И все-таки это не так страшно, как костер.
То, что осталось от Хэмиша, – кости и требуха – быстро застывает на холодном ветру, и зловонный пар прибивает к земле. На краях полупрозрачных крыльев кровь, кровью покрыты тонкие белые пальцы и подбородки. Мэдж сбрасывает плащ.
Ее душу они не пожрут. Они обещали. Но и к Господу не отпустят.
Ведь им так нужна четвертая сестра.
Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
Бурлаково
Бурлаково
Бета |Chaos Theory|
Текст написан для команды Славянского фэнтези
Р, джен
Бета |Chaos Theory|
Текст написан для команды Славянского фэнтези
Р, джен
Кто же не знает, что мельница место нечистое, а сам мельник с нечистой силой знается?
Коли добрая душа у него да сердце сильное – вреда от того нет: уговорит мельник Водяного себе помочь, крутится-вертится водяное колесо, мука мелется тонко да ладно, кому от того плохо? А коли жаден мельник, то хуже: назовет к себе на мельницу чертей и ну заставлять их муку молоть. Черти-то работники удалы, мука у них на загляденье, ан без дела они сидеть не могут. Вот, чтобы они на самого мельника не кинулись, заставляет их мельник дым из печки в кудряшки завивать. Они и завивают. А как только погаснет огонь в печи – тут-то и пиши пропало.
скрытый текстВот был в одной деревне, Бурлаково она звалась, такой жадный мельник. Еремой звали, а за глаза – Жадобой.
Принес ему как-то раз Матвей, Федоров сын, зерно на мельницу. Много – целую подводу. Уж решил, что валандаться по многу раз в нечистое место? – сразу пусть смелет все, да и по тому. Матвей, вишь ты, не из бедных был. Как крепость-то отменили, отцу его хороший надел земли достался, а что семья работящая да оборотистая, сумели они добра нажить немало. А только сразу расплатиться с Жадобой не смог: половину заплатил, остальное, сказал, после того, как муку продаст.
Зло взяло Жадобу, что Матвей на муке своей копейку заработает. Мог бы и я ту муку взять да продать, думает. И надумал он часть муки продать, денежки в карман положить, а остальное Матвею отдать, авось не догадается.
Сказано – сделано. Вызвал он чертей, велел им муку на подводу грузить, одного черта за возницу посадил – и в уездный город на ярмарку. Продал, деньги в кубышку сложил и радуется.
Он-то, Жадоба, из таковских был, что деньги ему не на удовольствия надобны. Какое там! Купит, бывало, себе пряник – и ну жалеть, что потратился, рубахи до дыр занашивал, сапоги до самых заморозков не носил: берег. В деревне баяли, что у него целые сундуки денег. А толку с них? – да никакого.
Вот пришел Матвей за своей мукой, пересчитывает мешки и диву дается.
– Что это, – говорит, – Ерема Сергеич, муки так мало? Ты и половины зерна не смолол, али как? Уговор же был, что сегодня все смелешь!
– Что ты, побойся Бога! – Жадоба ему. – Все смолол, не изволь беспокоиться, в лучшем виде, смотри, мука до чего хороша!
– Дак мало ее! – и осерчал Матвей. За Жадобой разное водилось, вот он кулаком о стол и бахнул: – Вынь да положь мне всю мою муку, а не то найду управу!
– Ах, – говорит Жадоба, – чтоб тебя черти забрали! Чтоб тебе в первом же бочаге утопнуть, окаянный, муки ему мало!
Матвей за словом в карман не лез – сам послал Жадобу куда следует, пригрозил еще раз, да и пошел. Вернуться через день обещал.
А черти-то Жадобу услышали. И рады-радешеньки, обрыдло им печной дым завивать в кудряшки. Как переезжал Матвей через мост, налетели на него черти, один лошаденку его пужанул так, что понесла, остальные подводу его перевернули, Матвея в воду стащили и держат, пока не захлебнулся.
Матвея в деревне уважали. Горевали о нем сильно. Жадоба тоже печальным притворился, все рассказывал жене его, детям да отцу с матерью, как любил Матвеюшку что брата родного. Потом, правда, припомнила вдовица, что Жадоба и с братом-то расплевался из-за жадности своей, но то уже потом было…
А ночью раз – и стук в дверь Жадобину!
Не вышло у чертей душу Матвееву в ад занести, как Жадоба велел. Праведной жизни он мужик был: и верный, и добрый, и работящий, и набожный, и даже пить не пил – а то, может, был бы похуже. Но и в рай Матвеева душа не долетела. Осталось у ней на земле дельце одно, из тех, что вернуться мешают.
Высунул нос Жадоба – ан глядь, Матвей стоит. По телу вода стекает, рубаха мокрая прилипла, борода вся водой сочится. Стоит Матвей и руку протягивает. А рука-то вся белая, сморщенная, опухла уже, ногти отслоились…
– Где моя мука, Ерема Сергеич? Ты мне муки недодал!
Перекрестился Жадоба и дверь захлопнул. А в сенях – вонь стоит. Тиной речной пахнет да мертвечиной.
Стал Жадоба худеть да бледнеть. В церковь что ни день заходил, – а до церкви далеченько было, Бурлаково-то на отшибе стоит, до ближайшего села чуть не полдня езды, да Жадоба не ленился. Молебны заказывал, свечки ставил.
Тут-то вдова Матвеева и смекнула: нечисто дело. Не было такой уж дружбы у ее муженька с Жадобой, не о чем им и говорить было. Никак, думает, Жадоба в гибели Матвеюшкиной повинен.
А к Жадобе мертвец по ночам как повадился – так и не остановишь. Никакие молебны не помогали. Первый день пришел – белый да слегка опухший. Второй – уж и трупные пятна пошли. На третий день явился Матвей весь синий, раздутый, на лице кожа лопнула. Завонял всю избу так, что сидеть в ней нельзя было.
Крепился Жадоба, пока Матвей снова не пришел.
Видит Жадоба – страшный Матвей. Губы рыбами отгрызены, зубы длинные да желтые торчат. Щеку сом проел, лицо все треснуло, поползло, куски щеки до плеча висят. В волосне грязная тина запуталась, борода вся в иле речном. Рубашка порвана, и видно, как с одной стороны Матвей весь распух, синий, в складках тела кровь подтекла, и кожа прогнила на черных пятнах, а с другой Матвея черви едят-едят, торчат из него да шевелятся. Раскрывает Матвей рот свой – длиннозубый, зловонный – да и шипит, говорить-то ему без губ никак:
– У… ха…
– Далась тебе эта мука, проклятый! – кричит Жадоба. – Черт тебя не взял! Чтоб твоей женке черти ту муку на спинах отвезли, окаянный, чтоб они ей и деньги твои отнесли, подавись ими, чтоб мне провалиться, только тебя больше не видеть!
Тут-то его черти и услыхали заново.
Стыдно им было, что Матвея не смогли в ад отправить, так они с большим рвением за дело взялись. Похватали мешки с мукой, схватили сундук с деньгами – и бегом к Матвеевой вдове. Свалили все у ней под стеной избы. Собака лает, разрывается, – вышла вдова глянуть, что да как, думала, хорь или лисовин за курочкой пришел, ан глядь: мешки с мукой да сундук денег!
Поняла вдова это так, что Жадобу совесть замучила, вот он и решил хоть так ей за гибель мужа отплатить. Поплакала она. Да Матвея не вернешь, а пятеро детишек жрать просят, – вот и взяла и муку, и деньги, исправнику жаловаться не стала, а наутро же взяла старших сына с дочкой, поехала в город и устроила на те деньги в гимназию, как барчуков. А про Жадобу и не вспоминала больше.
Жадоба, вишь ты, весь день провел спокойно. Душу ему мысль ела, что те могильные червяки – мертвого Матвея: деньги-то отдал! И муку! А зато больше мертвяк к нему ходить не будет, глядишь, опять разбогатеет. Уж чего-чего, а надувать деревенских, да и городских Жадоба умел.
Да коль Жадоба надеялся, что искупил вину перед Матвеем, – так нет. Не пришел в тот вечер к нему Матвей: видать, отправился-таки в рай. Зато явились черти.
– Ты, хозяин, – говорят, – велел, чтобы ты провалился. Вот мы твою волю и выполняем.
Заорал Жадоба благим матом, замахал руками. Я, говорит, и в мыслях того не держал, по ошибке сказал. Да черти – они черти и есть. Им слово молвил – значит, все, не воробей оно, уже не поймаешь. Люди бы Жадобе поверили, а с чертями того нельзя.
Вырыли черти яму до самой преисподней у Жадобы под ногами. Отскочил Жадоба – а яма-то за ним передвинулась. Отскочил снова – яма опять за ним. Прыгал так Жадоба, бегал, запыхался весь, наконец, обессилел и упал оземь.
Тут-то под ним та яма и раскрылась полностью. Провалился Жадоба в самую черную глубину, где багровый огнь играл. Облизнуло пламя Жадобины ноги, опалило их, да и обуглило – только черные головешки торчат. Всплеснулась смола – окатила Жадобу по шею так, что сгорел он весь, только с черных ребер смоляные капли стекают. А затем обрушился на Жадобу лед – не холодный, не горячий, а жжет хуже огня и смолы, и перестал быть Жадоба и на земле, и под землей.
Черти же его в ад не вернулись. Плохой Жадоба был хозяин – забыл отпустить их перед смертью, а больше никто того не может сделать. Вот они и остались в деревне Бурлаково. Шибко там куролесили, люд пугали, болезни насылали, а то пожар устроили. И снялись деревенские, и разъехались из деревни незнамо куда.
Так что, коли заметите по-над Волгой-матушкой деревню разваленную да обугленную, нипочем туда не идите. А ежели увидите, как над старым-престарым пепелищем все еще вьется дым колечками, так и знайте: то Бурлаково, где одни черти до сих пор завивают дым, потому что больше некому им ничего приказать.
Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
Шепчущие вершины
Фик был выложен командой Хоррора, и у меня с ним связано смешное воспоминание. скрытый текстКакой-то нервный читатель еще с лета постоянно и громко возмущался на Инсайде, что Хорроры-де не приносят фанфики, а ориджи он не хочет читать. Если честно, попробуй написать фанфик в духе канона, если канон додает все и еще немного. Ну ОК, я прнс на спецквест это и "Инеевый маяк" - куда уж фанфичнее. Читатель тут же возмутился тем, что каноны - не хоррорные! Поэтому, когда мы обсуждали ачивки к деанону, единогласно решили сделать такие:
Самое смешное не это, а то, что мы, скорее всего, пойдем на лето. У меня в планах наконец-то заслужить ачивки "Писал резню бензопилой", "Писал славянскую резню бензопилой" и повторить успех "Бетил резню бензопилой", но думаю, что от Хоррора я стараниями нашего веселого читателя снова получу "Нанес ориджей и не тех канонов", теперьмалиновую с бензопилой.
Под ботинком что-то хрустнуло.
Это мог быть кусочек льда — в долине стояла весенняя теплынь, но здесь уже тянулась граница вечных снегов, и сильно подмораживало. Или слоистый местный камень, источенный выветриванием. Или обломок керамитового доспеха, оставшийся после сражений.
Но Лидия покосилась под ноги, всмотрелась, и ее передернуло. Она наступила на кость.
Спокойно, сказала она себе. Здесь живут какие-то животные, робкие и осторожные — их можно не бояться, но какая-то часть из них хищники, и эта кость — остаток их пиршества. Ну ладно, здесь шли бои. Но даже если это и человеческая кость, что с того? Мертвые не кусаются.
скрытый текст— Господин Торн, — сказала она, — пусть ваши лаборанты соберут первые пробы и сделают замеры уровня радиации.
— Я уже распорядился, — ответил Торн.
Это был невысокий, блеклый и флегматичный человек хрупкого и худощавого телосложения, с равнодушным взглядом светло-серых глаз. Лидия ни разу не видела его взволнованным или раздраженным — по совести, ее собственной раздражительности хватало на все управление. Частенько она сердилась на Торна, думая, что его хладнокровие — из-за того, что он не болеет за дело, не стремится к успеху, потом отходила, понимая, что несправедлива к нему. Просто таков был его характер. Лидия ценила Торна за то, что он был образцовым подчиненным: исполнительный, добросовестный, дотошный, очень аккуратный в заполнении документации.
Все ее подчиненные были образцовыми.
Вот только в строительстве электростанции и завода это никак не помогало. Лидия вспомнила недавнюю беседу со своей заместительницей, желчной женщиной по имени Мира. Редкий случай — когда не Лидию, а сама Лидия уговаривала кого-то успокоиться.
— Как тут успокоишься? — не унималась Мира. — Контракт с поставщиком рокритовых плит так и не заключен! Поставщик адамантия заломил такую цену, что на другой планете можно было бы три завода построить! Транспортные компании затягивают переговоры. Все рабочие, которых мы наняли, в течение недели отказались от контрактов! Эти местные, суеверные болваны, чтоб их!
— Давай бросим клич на Терре, — предложила Лидия. — Терранцы не побоятся.
— И во что это нам обойдется?
— А что делать?
Мира встала и нервно заходила по кабинету.
— Аэробус с бригадой инженеров сегодня упал в горах, — сказала она ничего не выражающим голосом. — Мы с таким трудом нашли специалистов, которые согласились работать, предложили им невероятно выгодные условия, и нá тебе — никто не выжил.
— Черный ящик уже расшифровали? — спросила Лидия.
По спине ее пополз нехороший холодок. Нет, не суеверного страха или предчувствия — рационального опасения. В горах могла быть какая-то геомагнитная аномалия, могли быть разломы, выделения опасных газов. Если так, то строительство действительно оказывалось под вопросом. А это означало большие неприятности для всего управления.
— Пилоты жаловались, что к ним взывает какой-то Самус, — Мира пожала плечами. — Якобы они обречены, их судьба умереть по его слову… И это пилоты! А ведь, по идее, их должны были проверять перед полетом на алкоголь в крови!
— Погоди, — остановила ее Лидия. Она помолчала, пытаясь сформулировать уже оформившееся решение. — Я сама разберусь. Позвони Торну в лабораторию и вызови его. На неделе я хочу провести исследования и понять, что происходит в этих горах… как их местные называли?
— Шепчущие Холмы, — поморщилась Мира. Подумала и поправилась: — Шепчущие Вершины.
…Сегодня Лидия, облачившись в полевые ботинки, штормовку с капюшоном и штаны с накладными карманами, шагала по Шепчущим Вершинам и думала, что их надо бы переименовать. Название-то красивое, но оно фиксирует не более чем суеверные страхи местной деревенщины, а значит, долой его.
Именно здесь сражался капитан Локен.
Когда Лидия впервые увидела Астартес, она не могла избавиться от опасливой оторопи. Они были слишком огромными и… устрашающими. Но с тех пор прошло немало времени, и за это время Лидия привыкла гордиться, что за Империум — а значит, и за нее — сражаются такие бравые храбрецы. А с капитаном Локеном Лидия однажды, уже после того боя, познакомилась и даже немного поговорила — минут пять, не больше. Это было всего несколько малозначащих фраз. Капитан тогда сказал что-то вроде «не бойтесь ничего, мы вас защитим» — так говорили все военные всем гражданским. Но Лидии было приятно перебирать в памяти его слова, его светлые волосы, растрепанные ветром планеты 63-19, выражение открытого лица, небрежную улыбку, с которой он выслушал ее взволнованные вопросы насчет безопасности контингента чиновников Администратума, символ Легиона на нагруднике — Лидия доставала капитану чуть выше пояса. Поддавшись какому-то глупому порыву, она купила открытку, на которой капитан Локен стоял, преклонив колено, в окружении товарищей-офицеров и, видимо, приносил какой-то торжественный обет. Сейчас эта открытка лежала в нагрудном кармане Лидии.
Втайне Лидия чувствовала: если она сейчас отступит, значит, старания капитана Локена и его роты были напрасны, и Шепчущие Вершины так и не начнут приносить пользу человечеству.
Двое молодых ученых из лаборатории, которой заведовал Торн, суетились, затыкая пробирки герметичными пробками. Торн стоял над ними с раскрытым ртом, будто собирался что-то сказать, но забыл, что именно.
— Как анализы? — обратилась к ним Лидия.
— Анализы… мы еще их не проводили, — как-то слишком быстро ответил Торн и смешался.
От Лидии не укрылось, что лаборанты переглянулись, и один из них подавил улыбку.
— Что случилось? — встревожилась она.
— Нет-нет, госпожа, ничего, — ответил весельчак, прикусив губу. — Сейчас проведем.
Лидия досадливо выдохнула. Лаборанты, заметив ее недовольство, взялись за работу с удвоенной энергией. Один из них указал Лидии на инфопланшет. Пока что анализы не показывали никаких различий. Разве что содержание кислорода и промышленных примесей в воздухе было несколько ниже, чем в долине. Но этот параметр отличался столь незначительно, а главное — полностью соответствовал обоснованным расчетам. Вот если бы содержание того же кислорода в атмосфере начало падать резко или, наоборот, оставалось на уровне низин, Лидия бы удивилась.
— Что за хрень у меня в воксе? — вдруг выпалил весельчак.
— Отключите его пока, — посоветовала Лидия, поджав губы. — Включите, когда мы разделимся.
Лаборанты последовали ее совету, но второй спросил:
— А кто такой Самус?
«Самус, — подумала Лидия. — Это имя я уже слышала. И в очень неприятном контексте — в связи с катастрофой аэробуса с инженерами».
— Какой-то местный узурпатор, — предположила она. — Идемте выше. Потом свяжемся с катером, чтобы нас подвезли вон туда, — задранный ее подбородок указал на соседнюю гору, намного выше и круче той, на которую они взобрались.
— Я тоже это слышал, — вдруг произнес Торн, придержав Лидию за локоть и заставив немного отстать от лаборантов.
— Что слышали?
— Самус. Это человек, который внутри тебя.
— Что? — Лидии показалось, что она ослышалась.
— Так он сказал. «Я человек внутри тебя, и я буду глодать твои кости. Такова твоя судьба».
Лидия разозлилась не на шутку.
— Что за чушь вы городите, Торн? С нами никто не говорит! Даже если какая-то местная дрянь вздумала нас пугать, она не знает готика! Вы слышали какие-то помехи в своем воксе и неверно их истолковали!
— Лидия, — Торн помялся и еще тише сказал: — Здесь опасно. Я сделаю все, чтобы вас защитить, но…
— Я не нуждаюсь в защите, — зарычала Лидия, сжав маленький пистолет в кармане. — Чем прислушиваться к дурацким помехам, лучше поспешите! Мы уже выбились из графика.
Торн послушно ускорил шаг, присоединяясь к лаборантам, которые уже проводили вторую часть анализов. Лидию же сердила не столько заминка, сколько непонятные попытки перенести чисто деловые отношения в личную плоскость. «Защитить, надо же», — подумала она. Да в случае неприятностей это она бы защищала хилого Торна, а не наоборот! И с чего ему пришло такое в голову? Мира как-то сказала «Торн, похоже, к вам неравнодушен», но тогда Лидия оборвала ее. Ей казалось, что такое в ее управлении просто невозможно. А выходило, что Мира не ошиблась, и вся лаборатория Торна в курсе — судя по тому, как переглядывались лаборанты.
«Меня уже защищает капитан Локен, — решила Лидия, погладив сквозь ткань штормовки заветную открытку. — Он-то думает, что мы тут работаем, а не ерундой занимаемся. И я его не подведу!»
Шепчущие Вершины были красивым местом — если вы любитель горных пейзажей, конечно. Заснеженные вершины, зеленоватый лед, отбрасывавший глянцевые блики с солнечной стороны, темные камни плато, с края которого сбегали изломанные расщелины… Какая-то лирическая струнка в душе Лидии даже выдавала хрустальное «жаль-жаль-жаль» — часть этих живописных отрогов неминуемо будет снесена при строительстве завода. Но завод был необходим, и не только планете 63-19, а лирические струнки Лидия умела обуздывать. В конце концов, в промышленных гигантах тоже есть своя красота. Мира, помнится, хвасталась, что наймет лучших архитекторов, чтобы создать гармоничный комплекс по всем правилам эргономики…
Правда, стоило лучшим архитекторам услышать слова «Шепчущие Вершины», как они сразу находили тысячу причин отказаться.
— Результаты в норме, — окликнул ее лаборант. Лидия удивленно подняла на него глаза: голос ученого прозвучал неприветливо, почти грубо. В отличие от смешливого приятеля, этот человек был скромнее и не склонен к разухабистым шуточкам даже в отсутствие начальства. Но и дуться ни с того ни с сего он тоже не был склонен, так что его взвинченность насторожила Лидию.
— Вызывайте воздушный катер, и летим к вершине С, — велела она, прислушиваясь.
В камнях свистел ветер. Он усиливался, и шум становился каким-то стонущим; на миг Лидии даже показалось, что она различает невнятное бормотание.
Лаборант резко выдернул вокс-бусину из уха.
— Опять Самус, — зло сказал он и топнул ногой. — Провались он!
— А, ты тоже его слышишь? — весельчак неожиданно нахмурился. — Я его и без вокса…
— Прекратите! — Лидия сжала кулаки.
— Но я его слышу!
— А я нет! И мы проведем исследования, слышите? — успокаиваясь, Лидия добавила: — Мы должны понять, что тут происходит. Это наверняка какие-то галлюциногенные вулканические газы или геомагнитные аномалии, понятно? И наша задача — уяснить их природу, чтобы нейтрализовать и наконец начать строительство!
— Ну да, да, — заворчали лаборанты, но Торн поддержал Лидию:
— Чем быстрее и качественнее мы все сделаем, тем быстрее прекратится чехарда с голосами и самусами… верно, госпожа Лидия?
Лидия кивнула, но без всякой радости. На лице Торна не отражалось никакой уверенности — только страх в невзрачных, невыразительных чертах. Лидия вспомнила, как Мира называла его «тихушником», и невольно улыбнулась.
— Вы тоже его слышите, да? — нерешительно начал Торн. — Потому и улыбаетесь?
— Нет, я улыбаюсь, когда думаю, что вы, взрослые, образованные люди, представители Империума на этой планете, боитесь каких-то выдуманных голосов и завывания ветра, — ответила Лидия. — О, вот и катер! Стоп, а…
Катер внезапно сделал крутой вираж, перевернулся и со свистом и шумом рухнул вниз. Все произошло так быстро, что четверо чиновников не успели опомниться — только что катер летел к ним, и вот уже грохот, вспышка, темный дым из ущелья…
— Вот это мы влипли, — с досадой сказал лаборант.
— Да уж, неприятность на неприятность взгромоздилась и неприятностью погоняет, — пробормотала Лидия. На глаза у нее навернулись слезы, и она не скрывала огорчения. — Какая жалость! Пилот была отличным специалистом… Ужасная трагедия. Но давайте подумаем о нас. Мы не сможем добраться до горы С пешком. Давайте спускаться, завтра вернемся с другим транспортом и исправным оборудованием.
— Тащиться теперь, ноги бить из-за того, что кому-то пилотское свидетельство выдали за красивые глаза, — пробухтел под нос лаборант, собирая свои причиндалы. Лидия мгновенно разозлилась на него за то, что он думал только о своих неудобствах, а не о погибшем пилоте, и про себя решила при первом удобном случае избавиться от такого сотрудника. Пусть они и не в Легионе и не в Имперской Гвардии, но они такие же служители Империума, как военные, и без истинного товарищества им не выстоять.
Молчавший все это время Торн внезапно проговорил:
— Мы не доберемся.
— Хорошо, как только помехи в воксе исчезнут, я вызову второй катер, — сказала Лидия.
— Мы не дойдем. Они не исчезнут. Это Самус. Он уже увидел нас. Он уже в наших головах.
Лидия размахнулась и врезала ему кулаком в челюсть; Торн пошатнулся и отшагнул от нее, пытаясь удержаться на ногах.
— Вы! — вспылила Лидия, окончательно растеряв остатки самообладания. — Троица трусов, мямли, размазни! Капитан Локен сражался тут за вас, верил в вас, а вы!
— Кто? — не понял бывший весельчак и на всякий случай тут же спрятался за спину второго лаборанта.
— Самус им мешает! — разорялась Лидия. — А ну, взяли аппаратуру и марш вниз!
— Лидия, — окликнул ее Торн, потирая челюсть. — Лидия? Давайте останемся.
Лидия осеклась и задумалась.
— Нет, — возразила она наконец. — Катер нас тут…
— Вы не поняли, — горячо продолжил Торн. — Давайте останемся тут, вместе. Вдвоем. Встретим Самуса…
— Отстаньте вы от меня со своим Самусом!
— Я хочу провести свои дни до самого их конца с вами, Лидия, — настаивал Торн.
— Отставить пораженческие настроения! Идемте вниз, я сказала! — Лидия сорвалась на крик.
Лаборанты уже ушли довольно далеко, и Лидия не сразу поняла, что делает один из них. Он, как ей показалось, обнял второго. В шутку потряс за шею? В шутку?
Весельчак был рослым и плотным, крепко сбитым молодым мужчиной, а его угрюмый товарищ — еще более щуплым, чем Торн, но сейчас именно он вцепился весельчаку в шею и буквально швырял сопротивляющегося несчастного от камня к камню. Лидия пару секунд ошеломленно наблюдала, как тонкие, хилые руки лаборанта с невероятной силой отрывают тело, подтаскивают к обрыву, как легко тщедушный угрюмый лаборант преодолевает с тяжелой ношей не меньше десятка метров, отделявших тропу от обрыва, как поднимает на добрый метр и швыряет вниз вместе с оборудованием, — и отчаянный крик жертвы резанул Лидию по ушам, пока она подбегала к взбесившемуся подчиненному, выхватывая на ходу пистолет.
— Что вы делаете? Немедленно остановитесь, — закричала она, силясь вспомнить фамилию лаборанта. — Прекратите! Именем Императора!
Угрюмый лаборант затравленно огляделся.
— Это Самус, — прошептал он, лицо его искривилось в безумной улыбке, и он продолжал: — Это Самус! Человек в твоей голове, разве вы еще не поняли? Самус уже здесь!
Лидия подняла пистолет и выстрелила, не целясь.
Она не собиралась его убивать — просто напугать, но добилась обратного эффекта: угрюмый лаборант залился визгливым смехом и сделал скачок к обрыву. Лидия не успела его остановить, как он бросился вниз.
Выдохнув сквозь зубы, Лидия произнесла несколько фраз, в которых фигурировали кишки Императора и прочие непечатности. Ноги у нее уже подкашивались от усталости и потрясения. Она отчетливо представила себе, как будет сообщать близким погибших подчиненных на Терру, как будет писать отчеты и объяснительные. И что скажет высокое начальство в лице Аэнид Ратбон? Что подумает Хорус наш Воитель? Первая наверняка раскричится, что таким работникам, как Лидия, не место в аппарате Империума, а второй, храни его Император, заявит, что канцелярские крысы мало того, что присвоили результаты его побед, так еще и не умеют ими распорядиться с толком… Лидия невольно содрогнулась, представив себе грозного примарха, который и в лучшие дни внушал окружающим трепет.
— Торн, — окликнула она, с трудом восстанавливая дыхание, — пойдемте.
— Смотри, — ответил ей голос, который она с трудом узнала. — Смотри. Вокруг.
Лидия пошатнулась, глядя во все глаза на то, что еще несколько минут назад было Торном. Из его рта густо капала слюна, ноги разбухли и вываливались из сапог, штормовка, такая же, как и у Лидии, лопнула по швам и расползалась на глазах. Оцепенев от ужаса, Лидия смотрела на тело, открытое разорвавшейся одеждой, — оно уже ничем не напоминало живую человеческую плоть, скорее принадлежало многодневному утопленнику, но Торн еще двигался. Он поднял разбухшие руки и протянул их к Лидии — страшные, синюшные руки с отслаивающимися кривыми когтями.
— Самус здесь! — прохрипели, лопаясь от каждого слова, синие гниющие губы. Щека у Торна тоже лопнула, и коричневатая трупная жидкость потекла с лица на шею. На шее вздулись наросты, похожие на чумные бубоны в учебнике медицины, и один из них вскрылся, выплеснувшись густым гноем. — Иди… ко… мне…
Лидия завизжала и выстрелила в него. Торн будто не заметил выстрела, разве что кожа по всему его телу лопнула и поползла, обнажая гниющее мясо. Лидия выстрелила еще и еще, содрогаясь от звука выстрелов и собственного визга. У Торна лопнула брюшина, кишки вывалились на землю, распространяя ужасающее зловоние, и протащились по камням. Шаг… другой… выстрел… еще…
Наконец Торн осел на землю.
— Иди… ко мне… — невнятно промямлил он. — До конца… моих дней…
— Торн, — Лидия зарыдала, сжимая в руке пистолет. — Торн! Трон Терры, Торн!
— Самус…
Лидия подняла пистолет и выпустила последний патрон Торну в голову.
Она отвернулась, чтобы не видеть развороченный выстрелом череп. Остатки морды не могли принадлежать Торну — мерзкой морды с оскаленной пастью, из которой торчали кривые клыки, но Лидия не могла думать об этом существе как о Самусе. Это был Торн, и точка. Что бы ни произошло, Торн был ее коллегой и товарищем, вместе с ним она собиралась отстраивать и развивать планету 63-19.
Может быть, когда-нибудь они стали бы настоящими друзьями, и она рассказала бы ему о своей мечте, дурацкой и несбыточной, как все заветные мечты. О парочке маленьких Локенов и игрушках с других планет, привезенных капитаном Локеном из экспедиций…
Сейчас об этом уже не имело смысла думать.
«Я Самус»…
Лидия резко подняла голову.
«Я в твоей голове».
— Пошел ты!
«Я пожру твою плоть и обглодаю кости…»
— Сказала, пошел ты! Сволочь! — Лидия вытащила открытку с капитаном Локеном и прижала ее к лицу. — Он сказал, что защитит нас! Тебе нас не одолеть, понял?
«Я Самус…»
— А я Лидия, — Лидия повернулась и на негнущихся ногах, по-прежнему прижимая открытку к щеке, заковыляла вниз. — И я тебе не поддамся! Не! Поддамся! Я! Не на ту! Напал! Я не верю в судьбу! Я вернусь и уничтожу тебя!
Она выкрикивала проклятия, злые слезы стекали по лицу, и открытка совсем промокла от них, но Лидия продолжала идти и идти, а вслед ей несся еле слышный мертвенный шепот:
«Я Самус…»
Самое смешное не это, а то, что мы, скорее всего, пойдем на лето. У меня в планах наконец-то заслужить ачивки "Писал резню бензопилой", "Писал славянскую резню бензопилой" и повторить успех "Бетил резню бензопилой", но думаю, что от Хоррора я стараниями нашего веселого читателя снова получу "Нанес ориджей и не тех канонов", теперь
Шепчущие вершины
Канон: Д. Абнетт "Возвышение Хоруса"
Бета: Oriella
джен, R
Канон: Д. Абнетт "Возвышение Хоруса"
Бета: Oriella
джен, R
Под ботинком что-то хрустнуло.
Это мог быть кусочек льда — в долине стояла весенняя теплынь, но здесь уже тянулась граница вечных снегов, и сильно подмораживало. Или слоистый местный камень, источенный выветриванием. Или обломок керамитового доспеха, оставшийся после сражений.
Но Лидия покосилась под ноги, всмотрелась, и ее передернуло. Она наступила на кость.
Спокойно, сказала она себе. Здесь живут какие-то животные, робкие и осторожные — их можно не бояться, но какая-то часть из них хищники, и эта кость — остаток их пиршества. Ну ладно, здесь шли бои. Но даже если это и человеческая кость, что с того? Мертвые не кусаются.
скрытый текст— Господин Торн, — сказала она, — пусть ваши лаборанты соберут первые пробы и сделают замеры уровня радиации.
— Я уже распорядился, — ответил Торн.
Это был невысокий, блеклый и флегматичный человек хрупкого и худощавого телосложения, с равнодушным взглядом светло-серых глаз. Лидия ни разу не видела его взволнованным или раздраженным — по совести, ее собственной раздражительности хватало на все управление. Частенько она сердилась на Торна, думая, что его хладнокровие — из-за того, что он не болеет за дело, не стремится к успеху, потом отходила, понимая, что несправедлива к нему. Просто таков был его характер. Лидия ценила Торна за то, что он был образцовым подчиненным: исполнительный, добросовестный, дотошный, очень аккуратный в заполнении документации.
Все ее подчиненные были образцовыми.
Вот только в строительстве электростанции и завода это никак не помогало. Лидия вспомнила недавнюю беседу со своей заместительницей, желчной женщиной по имени Мира. Редкий случай — когда не Лидию, а сама Лидия уговаривала кого-то успокоиться.
— Как тут успокоишься? — не унималась Мира. — Контракт с поставщиком рокритовых плит так и не заключен! Поставщик адамантия заломил такую цену, что на другой планете можно было бы три завода построить! Транспортные компании затягивают переговоры. Все рабочие, которых мы наняли, в течение недели отказались от контрактов! Эти местные, суеверные болваны, чтоб их!
— Давай бросим клич на Терре, — предложила Лидия. — Терранцы не побоятся.
— И во что это нам обойдется?
— А что делать?
Мира встала и нервно заходила по кабинету.
— Аэробус с бригадой инженеров сегодня упал в горах, — сказала она ничего не выражающим голосом. — Мы с таким трудом нашли специалистов, которые согласились работать, предложили им невероятно выгодные условия, и нá тебе — никто не выжил.
— Черный ящик уже расшифровали? — спросила Лидия.
По спине ее пополз нехороший холодок. Нет, не суеверного страха или предчувствия — рационального опасения. В горах могла быть какая-то геомагнитная аномалия, могли быть разломы, выделения опасных газов. Если так, то строительство действительно оказывалось под вопросом. А это означало большие неприятности для всего управления.
— Пилоты жаловались, что к ним взывает какой-то Самус, — Мира пожала плечами. — Якобы они обречены, их судьба умереть по его слову… И это пилоты! А ведь, по идее, их должны были проверять перед полетом на алкоголь в крови!
— Погоди, — остановила ее Лидия. Она помолчала, пытаясь сформулировать уже оформившееся решение. — Я сама разберусь. Позвони Торну в лабораторию и вызови его. На неделе я хочу провести исследования и понять, что происходит в этих горах… как их местные называли?
— Шепчущие Холмы, — поморщилась Мира. Подумала и поправилась: — Шепчущие Вершины.
…Сегодня Лидия, облачившись в полевые ботинки, штормовку с капюшоном и штаны с накладными карманами, шагала по Шепчущим Вершинам и думала, что их надо бы переименовать. Название-то красивое, но оно фиксирует не более чем суеверные страхи местной деревенщины, а значит, долой его.
Именно здесь сражался капитан Локен.
Когда Лидия впервые увидела Астартес, она не могла избавиться от опасливой оторопи. Они были слишком огромными и… устрашающими. Но с тех пор прошло немало времени, и за это время Лидия привыкла гордиться, что за Империум — а значит, и за нее — сражаются такие бравые храбрецы. А с капитаном Локеном Лидия однажды, уже после того боя, познакомилась и даже немного поговорила — минут пять, не больше. Это было всего несколько малозначащих фраз. Капитан тогда сказал что-то вроде «не бойтесь ничего, мы вас защитим» — так говорили все военные всем гражданским. Но Лидии было приятно перебирать в памяти его слова, его светлые волосы, растрепанные ветром планеты 63-19, выражение открытого лица, небрежную улыбку, с которой он выслушал ее взволнованные вопросы насчет безопасности контингента чиновников Администратума, символ Легиона на нагруднике — Лидия доставала капитану чуть выше пояса. Поддавшись какому-то глупому порыву, она купила открытку, на которой капитан Локен стоял, преклонив колено, в окружении товарищей-офицеров и, видимо, приносил какой-то торжественный обет. Сейчас эта открытка лежала в нагрудном кармане Лидии.
Втайне Лидия чувствовала: если она сейчас отступит, значит, старания капитана Локена и его роты были напрасны, и Шепчущие Вершины так и не начнут приносить пользу человечеству.
Двое молодых ученых из лаборатории, которой заведовал Торн, суетились, затыкая пробирки герметичными пробками. Торн стоял над ними с раскрытым ртом, будто собирался что-то сказать, но забыл, что именно.
— Как анализы? — обратилась к ним Лидия.
— Анализы… мы еще их не проводили, — как-то слишком быстро ответил Торн и смешался.
От Лидии не укрылось, что лаборанты переглянулись, и один из них подавил улыбку.
— Что случилось? — встревожилась она.
— Нет-нет, госпожа, ничего, — ответил весельчак, прикусив губу. — Сейчас проведем.
Лидия досадливо выдохнула. Лаборанты, заметив ее недовольство, взялись за работу с удвоенной энергией. Один из них указал Лидии на инфопланшет. Пока что анализы не показывали никаких различий. Разве что содержание кислорода и промышленных примесей в воздухе было несколько ниже, чем в долине. Но этот параметр отличался столь незначительно, а главное — полностью соответствовал обоснованным расчетам. Вот если бы содержание того же кислорода в атмосфере начало падать резко или, наоборот, оставалось на уровне низин, Лидия бы удивилась.
— Что за хрень у меня в воксе? — вдруг выпалил весельчак.
— Отключите его пока, — посоветовала Лидия, поджав губы. — Включите, когда мы разделимся.
Лаборанты последовали ее совету, но второй спросил:
— А кто такой Самус?
«Самус, — подумала Лидия. — Это имя я уже слышала. И в очень неприятном контексте — в связи с катастрофой аэробуса с инженерами».
— Какой-то местный узурпатор, — предположила она. — Идемте выше. Потом свяжемся с катером, чтобы нас подвезли вон туда, — задранный ее подбородок указал на соседнюю гору, намного выше и круче той, на которую они взобрались.
— Я тоже это слышал, — вдруг произнес Торн, придержав Лидию за локоть и заставив немного отстать от лаборантов.
— Что слышали?
— Самус. Это человек, который внутри тебя.
— Что? — Лидии показалось, что она ослышалась.
— Так он сказал. «Я человек внутри тебя, и я буду глодать твои кости. Такова твоя судьба».
Лидия разозлилась не на шутку.
— Что за чушь вы городите, Торн? С нами никто не говорит! Даже если какая-то местная дрянь вздумала нас пугать, она не знает готика! Вы слышали какие-то помехи в своем воксе и неверно их истолковали!
— Лидия, — Торн помялся и еще тише сказал: — Здесь опасно. Я сделаю все, чтобы вас защитить, но…
— Я не нуждаюсь в защите, — зарычала Лидия, сжав маленький пистолет в кармане. — Чем прислушиваться к дурацким помехам, лучше поспешите! Мы уже выбились из графика.
Торн послушно ускорил шаг, присоединяясь к лаборантам, которые уже проводили вторую часть анализов. Лидию же сердила не столько заминка, сколько непонятные попытки перенести чисто деловые отношения в личную плоскость. «Защитить, надо же», — подумала она. Да в случае неприятностей это она бы защищала хилого Торна, а не наоборот! И с чего ему пришло такое в голову? Мира как-то сказала «Торн, похоже, к вам неравнодушен», но тогда Лидия оборвала ее. Ей казалось, что такое в ее управлении просто невозможно. А выходило, что Мира не ошиблась, и вся лаборатория Торна в курсе — судя по тому, как переглядывались лаборанты.
«Меня уже защищает капитан Локен, — решила Лидия, погладив сквозь ткань штормовки заветную открытку. — Он-то думает, что мы тут работаем, а не ерундой занимаемся. И я его не подведу!»
Шепчущие Вершины были красивым местом — если вы любитель горных пейзажей, конечно. Заснеженные вершины, зеленоватый лед, отбрасывавший глянцевые блики с солнечной стороны, темные камни плато, с края которого сбегали изломанные расщелины… Какая-то лирическая струнка в душе Лидии даже выдавала хрустальное «жаль-жаль-жаль» — часть этих живописных отрогов неминуемо будет снесена при строительстве завода. Но завод был необходим, и не только планете 63-19, а лирические струнки Лидия умела обуздывать. В конце концов, в промышленных гигантах тоже есть своя красота. Мира, помнится, хвасталась, что наймет лучших архитекторов, чтобы создать гармоничный комплекс по всем правилам эргономики…
Правда, стоило лучшим архитекторам услышать слова «Шепчущие Вершины», как они сразу находили тысячу причин отказаться.
— Результаты в норме, — окликнул ее лаборант. Лидия удивленно подняла на него глаза: голос ученого прозвучал неприветливо, почти грубо. В отличие от смешливого приятеля, этот человек был скромнее и не склонен к разухабистым шуточкам даже в отсутствие начальства. Но и дуться ни с того ни с сего он тоже не был склонен, так что его взвинченность насторожила Лидию.
— Вызывайте воздушный катер, и летим к вершине С, — велела она, прислушиваясь.
В камнях свистел ветер. Он усиливался, и шум становился каким-то стонущим; на миг Лидии даже показалось, что она различает невнятное бормотание.
Лаборант резко выдернул вокс-бусину из уха.
— Опять Самус, — зло сказал он и топнул ногой. — Провались он!
— А, ты тоже его слышишь? — весельчак неожиданно нахмурился. — Я его и без вокса…
— Прекратите! — Лидия сжала кулаки.
— Но я его слышу!
— А я нет! И мы проведем исследования, слышите? — успокаиваясь, Лидия добавила: — Мы должны понять, что тут происходит. Это наверняка какие-то галлюциногенные вулканические газы или геомагнитные аномалии, понятно? И наша задача — уяснить их природу, чтобы нейтрализовать и наконец начать строительство!
— Ну да, да, — заворчали лаборанты, но Торн поддержал Лидию:
— Чем быстрее и качественнее мы все сделаем, тем быстрее прекратится чехарда с голосами и самусами… верно, госпожа Лидия?
Лидия кивнула, но без всякой радости. На лице Торна не отражалось никакой уверенности — только страх в невзрачных, невыразительных чертах. Лидия вспомнила, как Мира называла его «тихушником», и невольно улыбнулась.
— Вы тоже его слышите, да? — нерешительно начал Торн. — Потому и улыбаетесь?
— Нет, я улыбаюсь, когда думаю, что вы, взрослые, образованные люди, представители Империума на этой планете, боитесь каких-то выдуманных голосов и завывания ветра, — ответила Лидия. — О, вот и катер! Стоп, а…
Катер внезапно сделал крутой вираж, перевернулся и со свистом и шумом рухнул вниз. Все произошло так быстро, что четверо чиновников не успели опомниться — только что катер летел к ним, и вот уже грохот, вспышка, темный дым из ущелья…
— Вот это мы влипли, — с досадой сказал лаборант.
— Да уж, неприятность на неприятность взгромоздилась и неприятностью погоняет, — пробормотала Лидия. На глаза у нее навернулись слезы, и она не скрывала огорчения. — Какая жалость! Пилот была отличным специалистом… Ужасная трагедия. Но давайте подумаем о нас. Мы не сможем добраться до горы С пешком. Давайте спускаться, завтра вернемся с другим транспортом и исправным оборудованием.
— Тащиться теперь, ноги бить из-за того, что кому-то пилотское свидетельство выдали за красивые глаза, — пробухтел под нос лаборант, собирая свои причиндалы. Лидия мгновенно разозлилась на него за то, что он думал только о своих неудобствах, а не о погибшем пилоте, и про себя решила при первом удобном случае избавиться от такого сотрудника. Пусть они и не в Легионе и не в Имперской Гвардии, но они такие же служители Империума, как военные, и без истинного товарищества им не выстоять.
Молчавший все это время Торн внезапно проговорил:
— Мы не доберемся.
— Хорошо, как только помехи в воксе исчезнут, я вызову второй катер, — сказала Лидия.
— Мы не дойдем. Они не исчезнут. Это Самус. Он уже увидел нас. Он уже в наших головах.
Лидия размахнулась и врезала ему кулаком в челюсть; Торн пошатнулся и отшагнул от нее, пытаясь удержаться на ногах.
— Вы! — вспылила Лидия, окончательно растеряв остатки самообладания. — Троица трусов, мямли, размазни! Капитан Локен сражался тут за вас, верил в вас, а вы!
— Кто? — не понял бывший весельчак и на всякий случай тут же спрятался за спину второго лаборанта.
— Самус им мешает! — разорялась Лидия. — А ну, взяли аппаратуру и марш вниз!
— Лидия, — окликнул ее Торн, потирая челюсть. — Лидия? Давайте останемся.
Лидия осеклась и задумалась.
— Нет, — возразила она наконец. — Катер нас тут…
— Вы не поняли, — горячо продолжил Торн. — Давайте останемся тут, вместе. Вдвоем. Встретим Самуса…
— Отстаньте вы от меня со своим Самусом!
— Я хочу провести свои дни до самого их конца с вами, Лидия, — настаивал Торн.
— Отставить пораженческие настроения! Идемте вниз, я сказала! — Лидия сорвалась на крик.
Лаборанты уже ушли довольно далеко, и Лидия не сразу поняла, что делает один из них. Он, как ей показалось, обнял второго. В шутку потряс за шею? В шутку?
Весельчак был рослым и плотным, крепко сбитым молодым мужчиной, а его угрюмый товарищ — еще более щуплым, чем Торн, но сейчас именно он вцепился весельчаку в шею и буквально швырял сопротивляющегося несчастного от камня к камню. Лидия пару секунд ошеломленно наблюдала, как тонкие, хилые руки лаборанта с невероятной силой отрывают тело, подтаскивают к обрыву, как легко тщедушный угрюмый лаборант преодолевает с тяжелой ношей не меньше десятка метров, отделявших тропу от обрыва, как поднимает на добрый метр и швыряет вниз вместе с оборудованием, — и отчаянный крик жертвы резанул Лидию по ушам, пока она подбегала к взбесившемуся подчиненному, выхватывая на ходу пистолет.
— Что вы делаете? Немедленно остановитесь, — закричала она, силясь вспомнить фамилию лаборанта. — Прекратите! Именем Императора!
Угрюмый лаборант затравленно огляделся.
— Это Самус, — прошептал он, лицо его искривилось в безумной улыбке, и он продолжал: — Это Самус! Человек в твоей голове, разве вы еще не поняли? Самус уже здесь!
Лидия подняла пистолет и выстрелила, не целясь.
Она не собиралась его убивать — просто напугать, но добилась обратного эффекта: угрюмый лаборант залился визгливым смехом и сделал скачок к обрыву. Лидия не успела его остановить, как он бросился вниз.
Выдохнув сквозь зубы, Лидия произнесла несколько фраз, в которых фигурировали кишки Императора и прочие непечатности. Ноги у нее уже подкашивались от усталости и потрясения. Она отчетливо представила себе, как будет сообщать близким погибших подчиненных на Терру, как будет писать отчеты и объяснительные. И что скажет высокое начальство в лице Аэнид Ратбон? Что подумает Хорус наш Воитель? Первая наверняка раскричится, что таким работникам, как Лидия, не место в аппарате Империума, а второй, храни его Император, заявит, что канцелярские крысы мало того, что присвоили результаты его побед, так еще и не умеют ими распорядиться с толком… Лидия невольно содрогнулась, представив себе грозного примарха, который и в лучшие дни внушал окружающим трепет.
— Торн, — окликнула она, с трудом восстанавливая дыхание, — пойдемте.
— Смотри, — ответил ей голос, который она с трудом узнала. — Смотри. Вокруг.
Лидия пошатнулась, глядя во все глаза на то, что еще несколько минут назад было Торном. Из его рта густо капала слюна, ноги разбухли и вываливались из сапог, штормовка, такая же, как и у Лидии, лопнула по швам и расползалась на глазах. Оцепенев от ужаса, Лидия смотрела на тело, открытое разорвавшейся одеждой, — оно уже ничем не напоминало живую человеческую плоть, скорее принадлежало многодневному утопленнику, но Торн еще двигался. Он поднял разбухшие руки и протянул их к Лидии — страшные, синюшные руки с отслаивающимися кривыми когтями.
— Самус здесь! — прохрипели, лопаясь от каждого слова, синие гниющие губы. Щека у Торна тоже лопнула, и коричневатая трупная жидкость потекла с лица на шею. На шее вздулись наросты, похожие на чумные бубоны в учебнике медицины, и один из них вскрылся, выплеснувшись густым гноем. — Иди… ко… мне…
Лидия завизжала и выстрелила в него. Торн будто не заметил выстрела, разве что кожа по всему его телу лопнула и поползла, обнажая гниющее мясо. Лидия выстрелила еще и еще, содрогаясь от звука выстрелов и собственного визга. У Торна лопнула брюшина, кишки вывалились на землю, распространяя ужасающее зловоние, и протащились по камням. Шаг… другой… выстрел… еще…
Наконец Торн осел на землю.
— Иди… ко мне… — невнятно промямлил он. — До конца… моих дней…
— Торн, — Лидия зарыдала, сжимая в руке пистолет. — Торн! Трон Терры, Торн!
— Самус…
Лидия подняла пистолет и выпустила последний патрон Торну в голову.
Она отвернулась, чтобы не видеть развороченный выстрелом череп. Остатки морды не могли принадлежать Торну — мерзкой морды с оскаленной пастью, из которой торчали кривые клыки, но Лидия не могла думать об этом существе как о Самусе. Это был Торн, и точка. Что бы ни произошло, Торн был ее коллегой и товарищем, вместе с ним она собиралась отстраивать и развивать планету 63-19.
Может быть, когда-нибудь они стали бы настоящими друзьями, и она рассказала бы ему о своей мечте, дурацкой и несбыточной, как все заветные мечты. О парочке маленьких Локенов и игрушках с других планет, привезенных капитаном Локеном из экспедиций…
Сейчас об этом уже не имело смысла думать.
«Я Самус»…
Лидия резко подняла голову.
«Я в твоей голове».
— Пошел ты!
«Я пожру твою плоть и обглодаю кости…»
— Сказала, пошел ты! Сволочь! — Лидия вытащила открытку с капитаном Локеном и прижала ее к лицу. — Он сказал, что защитит нас! Тебе нас не одолеть, понял?
«Я Самус…»
— А я Лидия, — Лидия повернулась и на негнущихся ногах, по-прежнему прижимая открытку к щеке, заковыляла вниз. — И я тебе не поддамся! Не! Поддамся! Я! Не на ту! Напал! Я не верю в судьбу! Я вернусь и уничтожу тебя!
Она выкрикивала проклятия, злые слезы стекали по лицу, и открытка совсем промокла от них, но Лидия продолжала идти и идти, а вслед ей несся еле слышный мертвенный шепот:
«Я Самус…»
Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
* * *
Елочный шарик
джен, R
Написано к ДР кэпа Oriella
джен, R
Написано к ДР кэпа Oriella
Варнинг: крипи-ориджи можно тащить с указанием автора.
Новогоднее безумие подхватывало и вертело человеческие водовороты, заводя в отверстые омуты магазинов и вынося на стремнины уличной торговли. На каждом углу продавались облезлые сосны, аромат хвои и мандаринов витал над городом, тысячи ног месили полурастаявший снег. Анна Сергеевна уже купила все запланированное, но не удержалась и заглянула на маленький блошиный рынок. Сейчас там продавали подержанные гирлянды и искусственные елки, самодельные елочные игрушки и тому подобную дребедень. Покупать Анна Сергеевна ничего не собиралась, да и деньги у нее почти закончились, однако перед искушением прицениться к лебедю из бумаги или поблекшей мишуре не устояла.
– Женщина, – окликнул ее один из торговцев, разложивших товары прямо на земле, подстелив газету, – а хотите советские игрушки? Такие, как в нашем с вами детстве!
С точки зрения Анны Сергеевны, елочные игрушки времен ее детства проигрывали современным – не такие яркие, а главное, очень хрупкие. Помнится, у нее в первом классе был любимый шарик…
скрытый текстЭто был чудесный шарик, хотя на первый взгляд в нем не было ничего особенного. Бордового цвета, тускло-глянцевый, он на самом деле не был шариком, а состоял из множества многоугольников. И на каждой многоугольной грани была нарисована белая выпуклая спираль. К тому времени шарик был уже старым, и спираль немного пожелтела, как слоновая кость. Маленькая Аня всегда вешала этот шарик на елку посередине – ей нравился необычный цвет – и немедленно забывала о нем.
Но однажды она, держа Мишутку под мышкой, подошла к елке и всмотрелась в спирали на гранях.
Они вращались.
Это было так странно, так неожиданно, что Аня сняла шарик с елки и взяла в руки, озадаченно вглядываясь в бордовые тусклые грани. Голова у нее закружилась, и на минуту к горлу подступила тошнота, а потом…
Исчезло все. И большая, под потолок, пихта, которую наряжали в качестве елки, и два мандарина на столе, и сам стол, и югославская стенка, которой так гордилась мама, и стереосистема, которую только недавно раздобыл папа. И старая коробка из-под большой куклы, в которой хранились елочные шары. И красные мамины тапочки с самодельными помпонами.
Вокруг царил снег и холод, бесконечный нетронутый снег и лютый холод, а неподалеку виднелся заснеженный лес. Аня поежилась, но вдруг обнаружила на себе вместо халатика светлый комбинезон, а на ногах – настоящие унты, как на рисунке в ее новой книжке. Даже с вышивкой.
В руке, теперь одетой в варежку, оставался бордовый шарик. Откуда-то Аня знала, что, если шарик потеряется или разобьется, она не вернется никогда.
Мишутка тоже оставался под мышкой, такой маленький и темный среди мутной снежной белизны, – до этого Ане казалось, что ее любимая игрушка белая, белоснежная, разве что немного затертая от постоянного таскания в руке.
– Смотри, Мишутка, – сказала Аня, и блестящие черные глазки Мишутки вдруг моргнули, – там лес. Как думаешь, пойти?
– Конечно, – ответил Мишутка. – Там наверняка елка и друзья. И другие медведи.
– Ты… Мишутка, ты разговариваешь? Вот здорово! А почему раньше молчал?
– Потому что раньше нельзя было, – объяснил Мишутка, дрыгнул лапами и вывернулся из-под Аниной мышки. Аня взяла его за переднюю лапу, и они пошли в лес.
Как там было весело! Снег лежал на лапах гигантских елей, чистейшие сугробы громоздились там и тут, но пробираться между ними оказалось совсем не трудно. Огромные белые волки кружили вокруг Ани, но близко не подходили, только косили спокойными желтыми глазами, точно предупреждая о чем-то. Белые зайцы лихо отплясывали на поляне вокруг большого снеговика. Белая лиса, не обращая на Аню никакого внимания, сидела по-человечески на пеньке и кокетливо прихорашивалась перед зеркалом. Две белочки, тоже белые, развешивали на одной из елок блестящие шишки, обернутые фольгой – Аня еще ни разу не видела такой красивой фольги!
– Пойдем, пойдем, – торопил ее Мишутка, дергая за руку, – не надо останавливаться. Я хочу увидеть настоящих медведей!
– Но я хочу посмотреть на других зверей тоже. Медведи от тебя не убегут!
– Тебе не надо тут ни на кого заглядываться…
– Почему?
Мишутка не ответил, только сильнее потянул вперед.
– Дурачок, – проворчала Аня. – Плюшевая башка, а в башке опилки! Выдумал черт-те что…
Если бы папа или мама ее услышали, наверняка сделали бы замечание. Но родителей рядом не было, Аня впервые так далеко зашла в лес без старших. Ей не было ни страшно, ни неуютно – она словно бы попала домой, она любила всем сердцем этих удивительных зверей, эти огромные деревья, этот кристально чистый снег… и каждое дерево казалось ей знакомым. А Мишутка просто трусит, рассуждала Аня про себя.
Они выбежали на поляну, заметенную снегом так же, как и весь лес. От красоты у Ани снова захватило дух. Елки окружали ее, словно стены волшебного дворца. На самой поляне редко росли кусты – малина, такая же, как у бабушки в деревне, только более высокая, и калина, алая от подмерзших ягод, а за поляной тек ручей. Вода в нем была очень темной и очень быстрой, так что даже не замерзла, несмотря на мороз. Аня с сомнением посмотрела на перекинутый через ручей мостик. Вроде и надежный, но как-то боязно было на него ступить. А ну, как заблудится? Папа с мамой волноваться будут…
Внезапно большая белая тень вышла из-за дерева.
– Медведь, – благоговейно прошептал Мишутка.
– Здравствуй, маленький брат, – рыкнул медведь глубоким басом. Аня ахнула от восторга.
– Живая? – медведь присмотрелся к Ане, та попятилась, а медведь вытянул шею и принюхался. Аня пискнула; медведь оскалился и проревел: – Вон!
Мишутка упал в снег.
Медведь подхватил его зубами и вперевалочку зашагал к мостику, но внезапно притормозил и обернулся.
– В нем часть твоей души, – глаза медведя блеснули тяжелым золотом. – Когда-нибудь ты вернешься сюда, живая…
Аня ничего не понимала; ей очень жалко было Мишутку, а медведь напугал ее до слез. Все, что у нее оставалось из прежней жизни в доме с родителями, это шарик, и Аня снова взглянула на него, словно ища поддержки.
Спирали вращались.
Голова закружилась…
Аня лежала на полу, обеспокоенные родители наклонились над ней с градусником, стаканом воды и какими-то пилюлями. Рядом валялись осколки бордового шарика.
Новый год Аня провела в постели, сильно простудившись. Мишутка куда-то пропал, но Аня убедила себя, что ей просто приснилось это приключение, – с температурой во сне еще и не такое увидишь…
Воспоминания захлестнули, и Анна Сергеевна на минуту выпала из реальности. А когда очнулась, взяла из рук продавца бордовый граненый шарик с пожелтевшими, как слоновая кость, спиральками на тусклых гранях.
– У меня в детстве был точно такой же, – сказала она, и голос ее пресекся от непонятного волнения. – Сколько?
– Забирайте, – ответил продавец. – Забирайте даром!
– Спасибо, – и Анна Сергеевна заторопилась домой.
Вот бы еще такого плюшевого мишку найти, и вечер ностальгии можно считать удавшимся, – усмехнулась про себя Анна Сергеевна. Вернуть бы детство хоть на миг…
Юность и тем более зрелость ей возвращать не хотелось. Припомнить только ошибки, которые она натворила! В юности потеряла голову от любви настолько, что забыла обо всем, и об учебе в институте тоже. Вылетела. Любовь прошла, оставив только слезы и горькую обиду, а учиться пришлось в техникуме, чтобы иметь в руках хоть какую-то профессию. Профессия Анне совсем не нравилась, но уж какая была… И работа не нравилась, Анне казалось, что она заслуживает большего. А чего? Она и сама не знала. Потом замужество. Рождение детей, один из которых давно уехал и за десять лет ни разу не написал, второй пошел по кривой дорожке. Развод, долгая и неприглядная дележка имущества. Смерть бабушки, затем папы. Раздоры между родственниками из-за наследства… Анна Сергеевна вдруг осознала, что ей нечего вспомнить, кроме бордового шарика и родителей, когда они были еще молоды и счастливы. Ну… разве что недолгий курортный роман в доме отдыха? Роман был так себе, Анна Сергеевна даже не помнила, как звали ее «возлюбленного», зато как же она боялась, что муж все узнает! Да, это тоже вспоминать не стоило.
Она пришла домой, переоделась в халат и тапочки. Налила себе чаю. Включила телек – по всем каналам шли предпраздничные кулинарные шоу и реклама.
Вздохнув, Анна Сергеевна взяла в руки свой шарик. Конечно, спирали не двигались, в детстве это ей показалось под влиянием высокой температуры…
Они вращались.
Голова закружилась – как тогда, в детстве…
Анна Сергеевна обнаружила себя среди снегов. Бесконечные белые просторы, нетронутые и холодные. Только теперь под снегом тут и там виднелись какие-то холмики. «И живых, и мертвых – снег тихонько все украл», вспомнилось ей. Она решила не думать, что это за холмики.
Невдалеке по-прежнему виднелся знакомый лес, и Анна Сергеевна решительно зашагала туда, держа шарик в руке.
На ней снова были комбинезон, унты и варежки, но теперь под все это заползал лютый холод, бесконечный и жуткий – как будто кровь больше не гналась по жилам, и ноги отказывались слушаться. Громада заснеженного леса внушала невыносимый ужас, но откуда-то Анна Сергеевна знала, что должна пройти через нее и выйти к той поляне, а уж там-то пройти по мостику, и все станет хорошо.
Ей хотелось увидеть добрых белых зверей, которые так понравились ей в детстве. Но внезапно в глаза бросились алые пятна на белом. Снег был разбросан и взрыт, а в центре поляны что-то лежало. Что-то красное, с клочьями шерсти, и Анна Сергеевна не успела сообразить, что это, чтобы отвернуться. Перед ней валялись обглоданные останки зайца – с разодранным брюхом, одна лапа оторвана и заброшена в кусты, вторая вывернута под неестественным углом, горло разорвано, с освежеванной морды снята шкурка, и только одинокий золотистый глаз даже в смерти наблюдал за ней.
Анна Сергеевна выдохнула.
Внезапно она сообразила, что волки и медведи, да и лисы – это хищники. И если в прошлый раз они ее не тронули, то лишь потому, что случайно были сыты. И понятно, почему сыты. Ей просто повезло, что она не наткнулась на остатки их тогдашнего пиршества, а еще больше повезло, что сама не стала пищей.
Страх навалился на плечи, замедляя движения, но Анна Сергеевна знала: надо идти. Иначе замерзнет насмерть.
Под дальней елкой снова появилось красное пятно. Теперь Анна Сергеевна поспешила зажмуриться, но успела заметить маленькие беличьи ребрышки, торчавшие из окровавленного снега, и слипшийся от крови белый хвостик.
Белочку было жалко до слез.
Анна Сергеевна торопко пробиралась через сугробы. Странно, в тот раз между ними так легко было идти, подумала она.
И споткнулась обо что-то, занесенное снегом.
Это были останки лисы – так же обглоданной и выпотрошенной, как и заяц, и белка. Мясо с ребер было счищено, требуха из брюха – выедена, и торчали острые зубки из пасти, такой же окровавленной. Должно быть, лиса не сдалась без боя. А может, успела попировать той же белкой, прежде чем попасться в зубы волкам.
Анна Сергеевна, проваливаясь в сугробы и задыхаясь, бросилась бежать, но уже не понимала – куда она идет и зачем. Шарик в руке жалобно хрустнул.
И внезапно все закончилось. Она снова стояла на той же поляне, и там царило все то же торжественное безмолвие и красота. Все так же алели примороженные ягоды калины и торчали из-под снега высокие стволики малиновых зарослей, все так же быстро журчал незамерзающий ручей, и мостик все так же висел над темной водой. Только в этот раз он не пугал, а манил и звал.
Анна Сергеевна остановилась.
Шарик, хотя и треснул, еще держался в руке.
Но кто-то маленький выбежал на мостик.
– Мишутка! – Анна Сергеевна даже подпрыгнула от радости, как маленькая. – Мишутка! Это ты?
– Это я, – Мишутка, темный на белоснежном снегу, подбежал к ней. – Аня! А помнишь, как мы наряжали елку? И как ты сказала, что у меня в башке опилки? Я так скучал по тебе!
– И я по тебе скучала, – Анна Сергеевна присела и обняла его. – Ты был моим единственным настоящим другом, Мишутка. Все остальные забыли меня, а ты – нет.
– Ты останешься со мной?
– Конечно! А твои друзья, большие медведи, не скажут, чтобы я уходила?
– Нет, – улыбнулся Мишутка. – Теперь твое место здесь.
Он взял ее за руку и повел через мостик. Анна Сергеевна на миг замедлила шаг, обернулась.
Конечно, это не могло быть правдой. За спиной остался лес – но не дневной и заснеженный, со спящими под снегом елками, а сумрачный черный, безжизненный, затянутый грязью и поросший мертвенно светящимися грибами на гнилых стволах, между которыми тут и там валялись разлагающиеся тушки животных. В одной бесформенной массе, покрытой шевелящимися червями, Анна Сергеевна узнала белого волка…
«Показалось», – сказала она себе и отбросила елочный шарик в снег. – «Надо идти, а то я и так долго тянула с этим. Теперь мое место – здесь!»
Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
Инеевый маяк
Инеевый маяк
Р, джен
Канон: The Elder Scrolls: Skyrim
Бета: Oriella
Р, джен
Канон: The Elder Scrolls: Skyrim
Бета: Oriella
Далеко внизу плещут и плещут холодные волны. Тяжелая соленая вода перекатывается, чтобы отхлынуть обратно, и рыбацкие судна, завидев свет маяка, приспускают паруса: северное побережье Скайрима изобилует утесами и рифами, здесь надо быть очень осторожным.
Хабд — отец семейства, в прошлом бывалый моряк, — ежедневно зажигает огонь на маяке, а потом возвращается к домашним за накрытый стол. Здесь мы будем счастливы, думает он…
Винтерхолд сильно отличается от его родного Хаммерфелла, но море везде море. Такова судьба Хабда, или, как говорят местные жители-норды, вюрд — всю жизнь провести на море и умереть на море. А милая Рабати печет сладкий рулет, из тех, что любят по всему Скайриму, и Суди с Мани уже примериваются к нему с ножами. Как все в юношеском возрасте, сын и дочь Хабда любят сладкое. А волны далеко внизу все грохочут огромными ледяными глыбами, которые на севере почти не тают, и в этом грохоте даже Рабати научилась находить нечто успокаивающее.
скрытый текст— Да что ж такое! Опять пропало, — ворчит Рабати, не переставая месить тесто. Хабд любуется ее смуглыми редгарскими руками — смуглая кожа кажется ему верхом красоты, у нордов-то кожа белая. Рабати была в восторге от того, что они поселились на маяке и наконец-то обзавелись домом, но с тех пор, как они сюда прибыли, у них постоянно куда-то деваются вещи. В основном всякая чепуха, но и «чепуха» перестает быть таковой, когда она нужна, а другую такую же вещь взять неоткуда. До Винтерхолда от маяка далековато — по снежным заносам-то, к тому же город маленький, купцы в него заходят редко, зато всегда можно столкнуться с магами из Академии, которых Хабд побаивается.
Наверняка это крысы. Во всяком случае, продукты таскают точно они, да и Суди жаловалась на непонятные шорохи и стуки из подвала. Может, там живут злокрысы — они больше и прожорливее. Подвал ведет прямо в Инееву бездну — ледяные пещеры, огромные пустоты под Винтерхолдом и его окрестностями, поэтому дверь туда всегда заперта, и Хабд не заходит в подвал далеко — лишь настолько, чтобы составить бочки и ящики с овощами, солониной и вином. О пещерах Хабда предупредил один торговец в Винтерхолде, да Хабд и без него понимает, что в них лучше не соваться. Но крысам — или злокрысам — дверь, конечно, не помеха.
Хабд присматривается к детям. Они старательно делают беззаботные лица, но отца не обманешь. Мани, похоже, не нравится уединенная жизнь на маяке. Может быть, скоро он покинет маяк, следуя за собственным вюрдом, но к этому нужно быть готовым любому родителю. Что же до Суди, то она, возможно, и согласилась бы стать смотрительницей маяка после родителей, но не этого. Здесь ей не по душе. Она опасается злокрысов и все время ворчит, что там, за дверью в подвал, возится и шумит кто-то крупнее и куда как зловреднее. Но кто может там жить? Морозные пауки? Дверь прочна, она им не по зубам — вернее, не по жвалам… И Хабд с удовольствием причащается к своей порции рулета.
***
Суди тревожно вслушивается в шумы за дверью. Шорохи. Тяжелые шаги.
Таких крупных злокрысов не бывает. И она готова поручиться — за дверью раздаются голоса. Иногда Суди кажется, что она может различить отдельные слова, но ни одного знакомого. Она понятия не имеет, что это за язык.
— Мани, — говорит она.
— Сестренка, ты опять здесь? — Мани десятком ступенек выше посмеивается, свешиваясь с перил винтовой лестницы. Лохматая голова и блестящие глаза могли бы насмешить и Суди, но ей страшно. — Угу-у! Там сидит дракон! Он тебя похитит, а потом придет Довакин, и выручит тебя, и женится! — Мани делает ехидную паузу. — На драконе.
Суди вымученно улыбается. Сейчас не лучшее время для серьезного разговора, но другого повода может и не представиться.
— Послушай, Мани, — говорит она. — Я же видела, что ты собираешь рюкзак. И я нашла черновик твоего письма…
— Ну вроде того… — Мани серьезнеет. — Суди, сестренка, я же не могу прожить тут всю жизнь. Мы редгарды. Нам этот нордский «вюрд» не важен. Если отец считает, что его судьба — умереть у моря, то я хочу повидать мир. Мне нравятся горы. Горы, а не море.
Суди молчит. Потом добавляет:
— Я бы тоже хотела повидать мир. Ну ладно…
Они поднимаются вверх. Вчера Суди обнаружила, что Мани обзавелся собственным ключом в подвал и побывал там. Это и понятно — если он собирается уходить, то ему понадобится еда на первый случай, но Мани не запер дверь, а это уже непростительная растяпистость. В подвале живет кто-то ужасный, но даже если это просто злокрысы, они тоже могут быть опасными.
Подумав, Суди попросту стащила ключ у Мани из кармана и сунула в один из маминых горшков. Рабати обожала всякие вещицы, добавляющие уюта в довольно-таки аскетичную обстановку комнат на маяке, — горшочки, статуэтки, книжки, коврики, от нее веяло чем-то жилым и теплым, и любое помещение от одного ее присутствия казалось обжитым. Но в тот момент горшок на каминной полке неприятно напомнил Суди погребальную урну…
— Мани. — Говорит Суди, Мани оборачивается с улыбочкой и явно намерен снова пошутить, но при виде лица сестры хмурится. — Обещай, что оставишь подвал в покое.
— Сестренка, ты что-то чудишь, — Мани старательно ухмыляется, но ему явно не по себе. — В подвале нет ничего, кроме нашей жратвы и поганых злокрысов. С чего мне их бояться?
— Мани, если тебе нужно что-то из еды с собой, я сама тебе принесу, — взволнованно говорит Суди. — Клянусь. Только не ходи туда.
— Вот дурочка! Да что со мной случится? Прекрати глупить, сестренка. Ладно, если уж ты боишься, что меня сожрут злокрысы, будем ходить туда вместе, — предлагает Мани, и Суди облегченно вздыхает. Но Мани она не убедила.
Да и какой редгард — выходец из народа лучших бойцов Тамриэля, обученный сражаться с детства — станет бояться паршивых злокрысов?
Наступает вечер. Хабд зажигает маяк — будто в ответ ему на небе загораются чарующие полосы полярного сияния, и тяжелые волны грохочут в темноте, разбивая ледяные глыбы о скалы. Мани делает последнюю запись в дневнике — на маяке они все пристрастились к ведению дневников, не потому, что есть что записывать, а скорее от скуки, — оставляет записку Суди и спускается в подвал, чтобы захватить с собой солонину. Если он еще немного задержится на маяке, то обыденность одинокой жизни у моря действительно станет его судьбой. Вюрдом. А Мани совсем не хочется жить судьбой, которую он не выбирал.
Дверь подвала защелкивается за ним с жутковатым звуком.
Пламя в фонаре колеблется, отбрасывая тени на стены хранилища, и одна из теней уж слишком напоминает гигантское насекомое. Мани никогда не любил насекомых: даже красивых бабочек, обожаемых Суди, даже стрекоз, которыми любила украшать платья Рабати, даже переливчатых зеленых жужелиц, которые нравились Хабду. И единственное, что устраивало его на севере, — отсутствие проклятых шестиногих тварей…
Тень разворачивает полупрозрачные крылья. За ней еще одна. И еще… Шелестят, жестко и мертвяще, крылья, поскрипывают хищные жвала, алчно свисают лапы.
Мани видит, что этих тварей в подвале десятки.
Вюрд, понимает он. Я не зря ненавидел насекомых — моя ненависть была дыханием вюрда, в который я не верил… Отцовский меч на поясе, и Мани не боится противников, с которыми можно сражаться один на один, — он и сейчас не боится смерти, но его душит омерзение.
Подвал слишком далеко от жилых комнат, а дверь слишком надежна, и отголосок крика Мани едва слышит только Суди.
***
Суди шагает по ледяной пещере.
В одной руке ее фонарь, в другой — меч.
Она рассмотрела немногое: пятна крови, пятна ихора, не похожего на кровь существ, с которыми ей доводилось сталкиваться прежде, и обломки чего-то странного. Какие-то полупрозрачные пластины. Какие-то руки не руки, вещи не вещи, вроде конечностей насекомых — но насекомых такого размера не бывает.
Или бывает?
Кто-то утащил ее брата, по глупости спустившегося в подвал ночью. Наверное, бандиты. Но их же не может быть много? Откуда много бандитов в пещерах, где царит морозная стынь… А нескольких бандитов Суди не боится — она владеет оружием ничуть не хуже отца. Должно быть, они ранили Мани и утащили с собой, и Суди идет по кровавому следу, отыскивая взглядом красные кляксы на льду.
…Они здесь, понимает Суди. Она слышит поскрипывание и шорох. И странное зудение. И шипение. Бандиты таких звуков не издают. И в неверном, колышущемся отблеске фонаря она видит воплощенный кошмар — гигантских жуков, черных, крылатых, с огромными жвалами. Они размером почти с саму Суди и явно хищные. Многие забрызганы красным, и Суди отчаянно гонит мысль, что это кровь ее брата. А за ними появляются другие.
Люди?
Эльфы?
Судя по острым ушам — эльфы. Меры. Но таких меров Суди еще ни разу не приходилось встречать. Они полуголые, несмотря на холод, их истощенные тела едва прикрыты кусками меха. Слишком бледная кожа явно никогда не видела солнечного света. Сутулые плечи, некрасивые лица и — это почему-то пугает Суди больше всего — закрытые глаза, — все это совсем не напоминает ни рослых красавцев альтмеров, ни смуглых данмеров, ни лесных босмеров.
— Эй, вы! — кричит Суди. — Отдайте Мани! Отдайте моего брата!
Странные меры окружают ее, наставляя на нее копья. Суди успевает разглядеть их оружие — тоже не похожее ни на какое, виденное ею раньше, но ей сейчас не до этого. Она выхватывает меч и атакует ближайшего мера…
…Суди приходит в себя ненадолго. Ее принесли в какую-то хижину, и жуткое незрячее лицо наклоняется над ней. Зачем?
Освежевать?
Сожрать так, без всяких приготовлений?
Скормить гигантским насекомым, с которыми эти меры в сговоре?
Ну уж нет…
Вырваться у раненой Суди нет никакой возможности, но есть последнее право: оборвать свою нить так, как решит она сама. «Мы редгарды, — вспоминает она слова брата, — для нас вюрд не важен». С трудом вспоминая альдмерис — несколько слов, когда-то выученных по настоянию матери, — Суди просит бумагу и карандаш. Мер заметно удивлен, но дает ей и то, и другое. Отлично, вполне достаточно для предсмертной записки.
Когда Суди выхватывает из лифа кинжал, мер мгновенно берет лук на изготовку. Он ориентируется по слуху и не видит, куда направлено острие. А когда понимает, что хочет сделать Суди, она уже умирает, и попытки мера вынуть кинжал из раны и остановить кровотечение тщетны.
***
Рабати готовит обед, насвистывая. Сегодня один из редких зимних дней, когда проглядывает солнце, и ледяное крошево на далеких волнах внизу сверкает, как камни в украшениях, подаренных ей Хабдом.
Куда подевались эти двое шалопаев?
Мани наверняка тайком смылся. Вот паршивец, мог бы и попрощаться с матерью! Неужели он думал, что его приготовления можно не заметить? Да приведет его дорога к счастью и благополучию. Конечно, хотелось бы пожить вместе… Но таков закон жизни, что дети вылетают из родительского гнезда. Суди, конечно, пошла его проводить — вот от сестры у Мани не было секретов…
Рабати не особенно верит в вюрд. И в нити судьбы она тоже не верит. Она, как и положено редгардке, возносит моления Руптге, Морве и Зету Таве. Просто она приняла как должное, что их с Хабдом судьбы переплетены и закончатся у моря. А как сложатся судьбы ее детей — решать богам.
Внезапный шорох заставляет ее насторожиться.
Тварь, которая проникает в кухню, ей совершенно не знакома. Но она — насекомое. Огромное. Чудовищное. И она омерзительна, как может быть омерзительно хищное насекомое, выросшее до размеров в три четверти человека, так что Рабати жмурится, отворачивается и визжит… а рука ее хватает большой тяжелый нож отточенным движением. Ни один редгард не сдастся без боя.
Ее крик некому услышать, и Рабати придется сражаться в одиночку. И она сражается — яростно атакует мерзкую тварь. Атакует и убивает. И следующую атакует и убивает тоже. И еще одну…
А потом в дверях кухни появляется новая тварь — похожая на человека или мера, очень странно выглядящая, но Рабати не до ее странностей. Потому что тварь издает восклицание, и его, хотя и на незнакомом языке, трудно истолковать иначе, как «Мои жуки! Ты их убила!»
Рабати не успевает сказать, что жуки напали на нее первыми — стрела вонзается ей в грудь, и Рабати медленно оседает на пол. Она чувствует, как кровь течет по ее животу и по спине, потому что стрела пробила ее грудь навылет. И это последнее, что она чувствует…
Ее беспокоят только две вещи.
Хабд, чего доброго, затеет мстить за нее. Дорога мести может стать дорогой его гибели. Да, таков вюрд старого моряка — умереть на морских берегах, кто бы ни сразил его, но Рабати желает мужу долгой жизни, а не скорой смерти во имя мести.
И спаслись ли, во имя Сатакала, ее дети?
Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
Васенька
Васенька
Бета Хаджиме Мей
NC-17, джен
Бета Хаджиме Мей
NC-17, джен
Как родилась Дарёнка у Панкратовых, так и родилась.
Поначалу, правда, Федор Панкратов с бабой своей, Марфой, крепко задумались. Детишек у них уже четверо было. Так то – сыновья, отцу помощники, а то – девка! На кой черт она в хозяйстве, толку с нее, да еще и приданое собирать надо, чтоб замуж выдать… Марфа, может, сама по-другому думала – сын отцу помощник, а бабе-то дочка, – да голос супротив поднять не посмела. Свекор-то, вишь ты, вообще под образа предлагал девчонку-то положить.
Не положили. Пожалели.
скрытый текстПозже свекор со свекровью пожалели, что не положили. Кабы оно дитё как дитё, а то – Дарёнка! Все идут по грибы, дети как дети, под кусты заглядывают, траву шевелят, а эта станет, запоет что-то непонятное, да еще краюшку хлеба с солью, что из дому никогда захватить не забудет, на первый же пень положит. Ан возвращаются домой – у всех по пол-кузовка, не то еще меньше, а Дарёнка-то свой полный еле тащит. Все корову доят с опаской, а эта коровушке что-то пошепчет, ан глядь, уже у нее полное ведерко молока. Все играют с подруженьками, а эта – невесть с кем по дому бегает. Калачей мамка напечет – так и знай, что один в углу окажется. Оно и не вредно домового задобрить, да от Дарёнки что-то жуть берет.
И глаза у ней холодные, зеленые, а кожа белей молока, да румянцем не тронутая и солнцем не залитая. И волосы черные – ни в мать, ни в отца, да хоть бы в проезжего молодца! Ляжет, бывало, на полати рядом с братцами, косица растреплется за день. А поутру встает – пяток косиц на голове заплетен, да так ладно. Уж Марфа с Федором допрос сыновьям учиняли, кто балует. Да что мальчишки ответят? Они и плести-то косички не умеют, а кто плетет – не ведают: спали.
А уж что с посиделок домой приносила… Вроде и тонкопряха Дарёнка, и вязанье у ней ладное, и вышивать обучена сызмальства. Да странные то были вышивки, странные и кружева. А где подглядела – не допросишься. Да, по совести, не очень-то и спрашивали: Дарёнка вроде и добрая была, и улыбалась, но иной раз зелеными глазищами как глянет – душа в пятки.
Так Дарёнка и росла, будто изба на отшибе – и у людей, и одна. Марфа уж подступаться к ней стала с разговорами про монастырь. Уж лучше, думает, в монашки, чем чтобы в тебе ведьму заподозрили.
Может, и пошла бы Дарёнка, любила она Богу молиться. Бывало, станет и ну с иконами разговаривать, а по лицу то слезы катятся, то улыбка солнечным зайчиком. Да посватался к ней хромой Егорка.
Тот Егорка, вишь ты, жених не из завидных, хоть и непьющий, и работящий. В семье он седьмой сын был. Земли немного, скота – коровенка да лошаденка, да козочек с пяток, и все. На лицо обычный, разве что в веснухах, росточку среднего. Годами Дарёнки старше чуть не вдвое. А хуже всего, что воевал Егорка на Крымской войне, солдатиком храбрым слыл, да вернулся в родную деревню хромым да сухоруким. Много ли такой наработает, сколько ни старайся? Панкратовым и хотелось бы дочь с рук сбыть. Федор все твердил, что ежели кто возьмет, так отдавать не раздумывая, а вот увидел того Егорку – и призадумался.
Зато Дарёнка задумываться не стала. Вышла к Егорке, отвела его в сад, поговорила о чем-то, а после и говорит: пойду за него, тятенька, пойду, мамушка, отдавайте.
Справили скромную свадьбу, и стали Егорка с Дарёнкой жить-поживать.
Как все жили. В трудах да молитвах. Егорка, хоть и увечный, рук не покладает: то пашет, то дрова рубит, то избенку родительскую ладит, куда молодую жену привел, сарай для свиньи соорудил, как смог. А Дарёнка то на огороде трудится, то скотину обихаживает, курочек да гусей завела. И видят дед и баба Панкратовы, что у Дарёнки то кольцо на пальце блестит, то бусы, то ленты, то платок шелковый; горшки новые расписные на плетне сушатся, а за ягодами да грибами Дарёнка корзины ладные, узорные с собой берет. Ну, с корзинами понятно – Егорка, даром что сухорукий, их плетет, людям продает, да и себя не забывает. А шелка-то у бедняков откуда? На корзинах много не заработаешь. Родители да братья Панкратовы рады-радешеньки, что у Дарёнки все ладно. А дед никак не успокоится.
– Говорил я под образа эту стерву положить, когда она еще только родилась! Никак, воры они или того хуже – ведьма та Дарёнка, и муж у ней не лучше!
– Окстись, – жена ему, – ить внучка она тебе.
– Дак лучше бы такой внучки и не было!
Младший сын, Никон, с ними жил. Вот бабка и велела Никонову сынку Андрюше проследить, чем его двухродная сестрица занимается. Никон – тот бы не согласился: и брата любил, и к невестке ровно относился, обоих привечал, а мальцу какая ни есть, а все забава.
Притаился Андрюша за плетнем и смотрит. А Дарёнка вышла на двор, курочек покормила, котейке серому молочка налила. Знавал Андрюша ее котейку Кузеньку – любила его Дарёнка.
Стоит Дарёнка, и уж так хороша она, так светла. Кожа что жемчуг скатный, очи что листья зеленые, волосы что ночка ясная. Руками живот поддерживает – скоро, скоро у Андрюши племяш еще один появится. А всего прекраснее улыбка ее, добрая да счастливая. Андрюша и думать забыл, от чего дед его предостерегал: что и воровка его сестрица двухродная, и ведьма.
Ан глядь, котейка еще один бежит. Да большой какой, чуть ли не с рысь! Глазищи горят что уголь. Это когда же она такого завела? – подивился Андрюша. А Дарёнка-то его гладит, ласково так на него «Васенька, Васенька». И вдруг кот этот пасть раскрывает – а пасть у него такая, что и собака бы поместилась! – и из той пасти что-то вываливается. Подняла его Дарёнка, глядит – шкатулка это. Большая, дорогая, и тарахтит в ней что-то.
– Васенька! – говорит. – Это же чужое! Нельзя так делать, Васенька, сей же миг беги да неси обратно!
Васенька, ровно человек, повздыхал, башкой покрутил, уши прижал… а потом шкатулку ту снова заглотал и пропал, точно его и не было.
Перекрестился Андрюша. А деду с бабкой не рассказал ничего. Уж очень ему жалко было Дарёнку: никогда он от нее зла не видел, да и никто не видел. То ли дело дед – не розгой звезданет, так вожжами, когда за дело, а когда и ни за что.
В то лето бог хорошей погоды не дал. В маю и даже в июне пошли заморозки один за другим, когда рожь да пшеница начали расти да наливаться – суховеем повеяло, а в августе да сентябре, когда жалкий урожай убирать следовало, дожди один за другим зарядили. А Дарёнка тем временем родила. Придет, бывало, на поле; ей бы положить дитя, в рот ей куклу засунуть – жеваного хлеба в тряпице, да и жать то, что еще можно было, ан куда ты его положишь, в лужу? Примотала Дарёнка дочку к себе платком. Оно и удобно – дитё заплакало, а Дарёнка ему сразу и титьку в рот. А другие бабы смотрят, злятся. Вреда им от того никакого, да завидно, что сами не додумались. Все-то им завидно: что их мужья напьются да поколачивают почем зря, а хромой Егорка Дарёнку только что на руках не носит, все ей «любушка» да «ластушка»; что в дому у Дарёнки чистота да пирогами пахнет, что коровка у ней молока дает столько, сколько у других три, что в саду у ней малинник да крыжовник – не обобраться, что какое бы солнце ни жарило, а Дарёнка все белолица да не вспотевши.
А между тем осень пришла не в радость. Снова пошли заморозки один другого сильнее. Урожай вышел плохой, ничего не уродило – ни рожь, ни пшеница, ни огурец, ни капуста, ни морковка, ни яблоки, ни груши. Кто надеялся на грибы да ягоды – тоже зря надеялся: ни того, ни другого по осени в лесу не нашел, даже Дарёнка, хоть и умела с силами лесными разговаривать, многого у них не выпросила.
Стали люди думать, как быть. Егорка наделал свистулек резных, да ложек деревянных, да корзин, да солонок, словом, всякого в дому полезного, и на ярмарку повез. Только не вышло у него много с того взять. И не то чтобы продешевил – наоборот, это зерно да овощи на ярмарке втридорога продавали: мало их, всем припасы самим нужны. А придет зима – и вовсе цену такую заломят, что хоть ложись да помирай.
И вот она пришла. Да не просто пришла – ударила лютым морозом. Начали люди болеть да слабнуть, кто от холода, а кто и от голода.
Егорка умный был, сена вдвойне запас. Нелегко ему пришлось – трава-то повыгорела, но постарался. А коли корова да козочки не голодают, то и доятся хорошо. Так что молоко да творог в их дому хорошим подспорьем стали. Дарёнка еще и к старикам Панкратовым заходила не раз да молоком Андрюшу потчевала. Но много ли проживешь на одном молоке?
В пост выели все, что запасли, – и свеклу, и морковку, и капусту квашеную, и грибы, что были, очень уж мало всего уродилось в тот год. Пришло Рождество, стали люди разговляться, – а нечем. Хлеб кончаться стал. Мельник муку стал продавать даже не втридорога – на вес золота. Зарезали Егорка с Дарёнкой свинью свою, утешали себя, что в новую весну другую хавронью заведут. Потом козочку. Вторую…
Не только им – всей деревне трудно пришлось. А потом стало ясно, что Дарёнке с мужем и маленькой дочкой еще и не так трудно, как остальным. Другие-то по три дня голодные сидят – а у них всегда хоть пустые, но щи; другие едва наскребают по сусекам на ржаной хлеб – а Дарёнка хоть по субботам, да калачи печет.
И всегда у ней во дворе следы кошачьи. Да большие какие! У Кузеньки, кота ее серого, лапки вдвое меньше.
Кабы Андрюша рассказал, что у сестры летом видел, уж спалили бы Егорке с Дарёнкой избу. Оно известное дело: коли в деревне ведьма завелась, жди беды, а коли в деревне беда – знать, ведьма виновата, кто ж еще. Да Андрюшу уж несколько дней никто не видел.
И мать его, Алёну, тоже что-то не видать. И сестру его младшую, Машку.
То мало кого удивляло. После Крещения уже не было семьи, чтобы без покойника. Вон, у Дегтяревых вся семья вымерла, сына с женкой Дегтярев сам закопал, а его и не похоронить: некому, да и земля промерзла. А Петуховы – те бабку с дедом на салазках в овраг вывезли; по весне достанут да похоронят, коли будет кому, а пока молебен заказали, и дело с концом. Да и поп с попадьей меньшого сынка схоронили, и сами еле ходят – знать, и им голодно.
Берет Дарёнка то, что ей Васенька принес, а у самой слезы катятся. Почем ей знать, откуда та еда? Может, тот, у кого краюха черствая взята, без нее помрет? А те несколько картошек подмороженных – может, они кому-то спасением могли стать? Велеть бы Васеньке отнести обратно. Да как ты велишь? Васенька ежели еще что несъедобное, так помнит, где взял, а еду тащит где придется и не думает. Где ему думать-то… А отказаться от еды – так своя же родная дочка в колыбели лежит, и муженек хромой да сухорукий, их уберечь бы. Вон, Васенька мяса принес, да такое мягкое да нежное, – то-то хороши щи с остатками квашеной капусты выйдут, хоть и жидковаты!
Мясо то, видать, не особо хорошо было. Тухлятиной не разило, да щи сладковаты вышли. А может, капуста не то картошка подмороженная такой вкус дали. А Егорка-то ел да похваливал. Да и Дарёнка ела: где в голод-то харчами перебирать?
А только недолго они радовались.
Принес Дарёнке поутру Васенька не мясо, не сухарь и не картошку – ручку детскую. Маленькую, мерзлую. Обмерла Дарёнка: дитё было побольше ее дочки, да малое, и ручка не Васенькиными зубами отъедена – ножом аль топором отрублена.
Перекрестилась она и закопала ручку в снегу. Помолилась за упокой души бедного ребенка. И за души тех, у кого Васенька ручку нашел, тоже помолилась: поняла, как так вышло. А осудить не решилась: коль дитя все равно умерло, а похоронить не выйдет, пусть уж остальная семья хоть так, да выживает.
Пришел Егорка с хворостом – в лесу был, говорит:
– Женушка моя, а налей-ка, душенька, тех щиц, что вчера были.
– Сейчас, касатик мой, сейчас, – говорит ему Дарёнка, а сама все про бедное дитя чужое думает. Егорка ей в лицо заглядывает и спрашивает:
– Что кручинишься? Даст Бог, зиму переживем, полегче станет.
– У кого-то из соседей, – поясняет Дарёнка, – дитя умерло. Котик мой, Васенька, мне ручку детскую притащил.
Егорка перекрестился, молитву прошептал. И заупокойную, и благодарственную, что их-то дочка живехонька.
А с утра притащил Васенька еще мяса, и картофелину, и ухо. Не детское ухо. Женское, видать, потому что в нем сережка дешевенькая была, оловянная.
И припомнила Дарёнка, у кого она такую сережку видела. У тетки своей, Марьи – Никоновой женки.
– Пойдем, – говорит, – Егорушка, поглядим, как живут мои бабка с дедом да дядька с теткой, и дети их.
– Никак, и щей им отнесешь? – смеется Егорка. – Неси, родня есть родня, а только на кого мы дочку оставим?
– Дак недолго и сама в колыбели полежит. А пошли, мне одной боязно.
И пошли.
Видит Дарёнка – кошачьи следы из ее двора во двор к старшим Панкратовым ведут. Большие следы. Не Кузя то был – Васенька.
А во дворе-то тишина такая, что страшно. Снег давно никто не убирал. Собаки на цепи нет – съели, видать. Курочек тоже нет – съели. То все не диво, а Дарёнке все страшнее. Да и Егорка хмурится: в окне избы кто-то мелькает, вроде хозяева живы и даже на ногах, а снег не убрали.
Стучат в дверь – а никто не открывает.
– Как бы они с голодухи-то не ослабли настолько, чтобы и не встать, – говорит Егорка. – Дай-ка я дверь вышибу.
Рванули они дверь – она и открылась, да не сразу. Закрыли ее изнутри на засов, да он сломался, потому что трухлявый был. И видят Егорка с Дарёнкой в сенях то, чего видеть не хотели бы: лежат кости, поленницей сложенные. Ребра, голени, руки. Большие лежат и маленькие. А отдельно – черепа. Побольше, поменьше и вовсе малый, с кулачок. Обскобленные, ободранные.
Рядом кадка. Подумать бы – капуста квашеная, да капустой из нее не пахнет. Приподнял Егорка крышку, заглянул – а там мясо лежит. Ровно уложенное, только в двух местах вроде как нарушенное.
А из горницы крик слабый доносится.
– Стой тут, – говорит Егорка.
– Куда тебе! Я с тобой, слышишь? – и бежит за ним Дарёнка, и обгоняет, и вправду – куда хромому за ней угнаться.
Ан видит: лежит ее дядька на полу, весь в крови, изрезанный, тощий – кожа да кости, в одних штанах, хоть в дому и холодища, а бабка с дедом над ним: бабка с веревкой, а дед с ножом. Лужа красная под ним натекла – долго, видать, резали да кромсали. Бабка веревку сыну на шею накинула, а дед ему брюхо взрезать пытается. И глаза у обоих безумные, хуже, чем у волков оголодалых.
– Вы что ж это делаете, нехристи? – Егорка как закричит.
А дед Панкратов как вскочит – и к нему с ножом. Бабке ровно и не слыхать ничего: душит сына и душит, слабо веревку затягивает, да Никон-то ослаб, его нынче задушить что цыпленка.
Схватила Дарёнка первое, что под руку попалось, – обух, а он склизкий. Размахнулась – и ну деда лупить! Только дед-то ее, вишь ты, здоровенный мужик был, одной рукой погнавшую лошадь останавливал, а Дарёнка малая да худая. Не продержались бы они с Егоркой, кабы не Васенька. Влетел он черным комком в избу, деду на голову как вскочит! Когтями железными в глаза как вцепится!
Заорал дед Панкратов благим матом, завертелся по избе, об сыновы ноги спотыкнулся – да и грохнулся, и виском прямо на лавку на угол. Вошел угол ему в череп, хрустнул, да там и остался. А потом сполз дед, так что лужица крови с него натекла, ногами посучил малость – и остался недвижим на полу.
Оттолкнули бабку Дарёнка с Егоркой, да поздно было: помер Никон. Оглядели тогда они дом весь.
Смрадно в дому. Холодно. Вонько. Мертвечиной все пропитано.
На сундуке кое-как брошено тряпье – одежки. Малые детские чистые, а мальчишечья рубашонка и женские вещи – все в крови.
Черепа, те, что в сенях лежали, – меньший целый, а еще два проломлены. Обухом, видать, проломили, тем, что и Дарёнка сгоряча ухватила.
Поняли Дарёнка с Егоркой, что за мясо сладкое было, которое им Васенька принес, и где взял – в кадке, что Дарёнкиным тетке да братцу с сестрицей могилу заменила.
Выбрала Дарёнка одежки маленькой Машеньки – дочке сгодятся, когда подрастет. А остальное и трогать не стала. Хотел Егорка высечь огня да спалить проклятую избу – не решился: а ну как на соседние избы огонь перекинется? Так и вышли, в слезах да в дрожи, и пошли к дочке.
– Васенька, – зовет Дарёнка. – Васенька! Не бери отсюда больше ничего, слышишь?
Васенька только ухмыльнулся в усы.
Он уж в подполе побывал да нашел еще кое-что. Не только внуки да сноха в этой избе сгинули, и не только мясо дед и бабка Панкратовы с них взяли. Отец-домовой велел за хозяйкой приглядывать да радовать ее, – вот и порадует, как время придет…
Примечание: коловерша - домашний дух, подчиненный домовому, выглядит как черный кот
Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
Любая душа
Любая душа
Бета Oriella
джен, PG-13
Бета Oriella
джен, PG-13
Олег идет, помахивая сумкой с учебниками. После школы самое время повидаться с друзьями. Заглянуть по дороге во двор детской больницы — там ждет Марик, малыш лет пяти, которого привезли с гнойным аппендицитом. Скучает. Время от времени Олег ему приносит свои старые детские книжки, игрушки. Потом оставляет в больнице — пусть малышня развлекается, Олегу этот хлам уже давно не нужен, а ребятишкам пригодится. Из больницы Олег делает небольшой крюк, чтобы поздороваться с дядей Вовой. Дядя Вова обычно сидит на крыльце заколоченного дома. Сперва Олег его побаивался, потому что дядя Вова — настоящий бандит, но потом оказалось, что бояться нечего. Чаще всего дядя Вова ограничивается коротким «привет, малёк», но иногда, когда он в ударе, может порассказать много интересного про лихие девяностые. Как товар перевозили контрабандой через границу, как подделывали таможенные накладные. И как забивали стрелки, если получались какие-то непонятки…
скрытый текстА неподалеку от заколоченного дома дяди Вовы — небольшой сквер, где стоит старый памятник жертвам фашизма. Возле памятника гуляют бабушка Циля и мальчик Люся. С ними всегда клево поболтать, особенно с бабушкой: ее память хранит множество событий и стихов. Олегу очень нравится, как она разговаривает — певучий такой говорок, и он даже иногда вставляет в собственную речь все бабушкины «таки да» и «перестаньте сказать». Сегодня у Олега к бабушке Циле важное дело.
Он проходит мимо брошенной стройки. Это унылая заброшка, засыпанная мусором и кое-как огороженная сеткой-рабицей; в сетке полно дыр, через которые можно пролезть, если делать нечего. Олег уже вышел из того возраста, когда стройка-заброшка может вызывать жгучий интерес, хотя еще несколько лет назад с упоением лазил по шатким бетонным остовам этажей, но сегодня его внимание привлекает девушка. Девочка его возраста. Немного растрепанная девчонка — модные джинсы в обтяжку, которые называются «скинни», кеды, блестящие от бесцветной помады губы.
Раньше ее здесь не было.
— Привет, — поравнявшись с ней, говорит Олег. — Как дела? Тебя как зовут? Я Олег.
— Оля, — машинально отзывается девчонка и вдруг вспыхивает. — Да пошел ты! Ненавижу вас, пацанов! Падлы вы все!
— Эй, эй, полегче! Я никогда и никого… — начинает Олег, но Оля сплевывает под ноги, цедит сквозь зубы ругательство и уходит. — Вот дура!
Он приходит в сквер.
— Бабушка Циля, — начинает он. — И ты, Леха…
— Люся, — поправляет мальчик.
— Люся — это девчачье имя, — настаивает Олег.
— Перестань сказать, — не соглашается Люся. — Ты так думаешь потому, что ты гой!
— Люся, — строго одергивает его бабушка. — Шо это за слова? Ну-ка извинись и покажи Олегу, какой ты хороший мальчик!
— Помогите мне написать проект по истории, — просит Олег. — Мне нужно подготовить презентацию про евреев и Вторую мировую.
— Вторую мировую, — бабушка Циля поджимает губы. — Таки для нас, юноша, это Великая Отечественная!
Но сразу же старая коммунистка меняет гнев на милость и рассказывает.
Страшный у нее рассказ. Пальцы у Олега очень быстро начинают дрожать, но он справляется с собой и записывает.
— Таки нам сказали, шо нас будут интернировать, — журчит старческий голос. — Мы взяли с собой вещи и все, шо только нашли ценного для устроиться на новом месте, и еды. А потом все это отобрали и построили нас перед рвом…
Олег жмурится. Перед глазами у него мелькают перепуганные люди, не понимающие — не желающие понимать, — зачем этот ров и почему автоматы наперевес…
— Расстреливали полицаи, — вспоминает бабушка Циля. — Один, Андрюха, был наш сосед. Таки он точно знал, кто еврей, а кто нет, и это через него мы все с нашей улицы были там. Он выдернул сережки с ушей моей подружки Фани, а когда Фаня закричала, толкнул ее в ров, поймал руку и сдернул с руки колечко. А к Соне он сватался. Соня отказала. Мы все думали, шо он ее отпустит по старой любви, а он сам приставил ей к виску пистолет…
«Соня», — записывает Олег.
— Не всех расстреляли насмерть, — говорит бабушка Циля. — Некоторых засыпали заживо.
…Олег опять возвращается из школы.
Сегодня он принес маленькому Марику карандаши и раскраски, но тот не сумел управиться с карандашами. Олег ругает себя: надо же было не сообразить!
— Давай я тебе комиксы лучше почитаю, — говорит он.
— Давай, — радуется Марик. — Про челепашек?
— Про черепашек, — Олег перелистывает старые комиксы, которые сам читал в детстве, — и вот еще про человека-паука.
— Клуто, — тянет Марик и улыбается. — А у меня футболка с пауком!
Комиксы прочитаны.
Дядя Вова бросает свое «здорово, малёк» и отворачивается. Олег его понимает. Однажды дядя Вова рассказывал, что мечтал быть учителем математики. Но в 90-х не платили по полгода — не умирать же с голоду? Вот он и подался в контрабандисты. Теперь грустит.
Жалеет.
А показывать свою грусть посторонним не хочет.
Оля снова стоит возле заброшки. Олег улыбается и кивает ей головой.
— Олька, привет! Как дела?
— Да пошел ты! — зло шипит девчонка. — Ублюдки! Вот бы вас, членомразей, вообще не было! Я бы вас всех передушила!
— Ну не все же такие, — Олег запинается и уходит.
…Сегодня у Олега важное дело: закончить презентацию.
Ничего не забыть: ни про Соню, ни про Фаню, ни про полицая Андрюху.
Ему эту презентацию не задавали, он сам вызвался. Так-то история — не его конек. Олег давно решил идти в медицинский на детского хирурга, чтобы дети больше никогда не умирали от гнойного аппендицита. Родители вроде с пониманием… хотя, может, они просто смирились с тем, что их сын сам все для себя решает. Олегу с родителями повезло вообще-то.
Олегу хочется, чтобы людей больше никогда не засыпали землей заживо.
И чтобы школьные учителя не уходили в контрабандисты.
По телеку передают всякую муру про духовные скрепы, попсовые гастроли и ДТП. Родители смотрят это вполглаза — просто так, отдохнуть после работы. Олег вообще не смотрит, но вдруг что-то привлекает внимание.
Пропала девочка.
15 лет. Его ровесница. Оля Поляшова.
Олег никогда не встречал Олю Поляшову, но что-то знакомое есть и в фотографии этой девочки, и в описании одежды — джинсы-скинни, кеды, красная курточка. Только на фотографии ее волосы на макушке не слиплись от крови. И на шее нет синей полосы.
И тогда Олег вспоминает. Он сохраняет презентацию, встает и звонит в полицию.
А потом распечатывает и выходит из дому — надо же показать бабушке Циле, что получилось.
— Привет, Олька, — говорит он, пробегая мимо заброшки.
— Сволочь, — непримиримо отзывается Оля. — Вы все одинаковые. Притворяетесь друзьями, а сами только насилуете и убиваете, убиваете и насилуете!
Олег добегает до сквера. Уже вечереет, и бабушке Циле приходится напрягать глаза, чтобы прочитать его распечатки. Олег подсвечивает ей фонариком со смартфона.
— Здоровски, — замечает мальчик Люся. — Жаль, что когда мы были живы, такого не было.
— Что ты говоришь, Люся, перестань сказать, — возмущается бабушка Циля. — Ты хотел бы, шоб товарища Сталина валили памятники, и Союз больше не мог быть?
— Если бы мы выжили, — убежденно отвечает Люся, — этого бы не случилось.
Когда Олег возвращается, он останавливается возле дяди Вовы, и они вдвоем смотрят, как полицейские вытаскивают из заброшки черный пластиковый мешок. Большой. Как раз человек туда поместится.
Оля была его ровесницей.
И те, кто сделал это, тоже их ровесники. Олегу становится невыносимо неуютно от этой мысли.
— Мы с ней так и не подружились, — говорит он дяде Вове.
— На первых порах многие ерепенятся, — дядя Вова согласно кивает. Мировецкий он все-таки дядька, даром что контрабандист. И по математике помочь никогда не отказывается. А сейчас он понимает Олега по-настоящему, куда лучше, чем поняли бы его живые друзья. — Это потом уже рад любой душе, которая готова тебе открыться…
— Может, она вернется сюда, — говорит Олег.
— Если ее отпеть не догадаются — может, и вернется, — соглашается дядя Вова. — Тогда и подружитесь.
Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
Аука
Название: Аука
Автор: Санди для WTF Slavonic Folk and Fantasy 2018
Бета: Хаос
Размер: мини, 1320 слов
Пейринг/Персонажи: дети, Аука
Категория: джен
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: в лесу даже в наше время можно встретить разных существ...
– Дети, – мерно и почти убаюкивающе (если не знать, что будет, если и правда заснешь) вещала Анна Петровна, – раскрыли тетрадочки… Раскрыли все? Сегодняшнее число ставим. Сегодня седьмое сентября. Сочинение. Так и пишем «сочинение»… На следующей строчке: «Как я провел лето»…
***
Лето я провел у бабушки.
В это лето у меня еще был брат.
Оська был младше меня шестью годами – совсем малёк, и выбешивал изрядно своими приставаниями. Быстро бегать у него не получалось, ловить мяч – тоже, но он упорно хотел играть в той же компании, где и я. Общество ровесников его почему-то не прельщало.
Из-за этого все и случилось.
скрытый текстНет, не из-за этого, конечно, но если бы Оська не увязался за нами! Если бы я отшил его, как собирался! Однако ничего угрожающего вроде не ожидалось. Солнце светило сквозь плывущие облака – потом я узнал, что такие дни в Англии называют «веснушчатыми», поручений у бабки для меня не нашлось, собралась компания таких же, как я, мальчишек.
– Пацаны, – крикнул Костя, – пошли за грибами.
– Какие грибы, их нет еще, – возразил Мишка.
– Ну, просто по лесу прошвырнемся.
Курносый Мишка был из деревенских, он знал местную жизнь как свои пять пальцев. Костя-очкарик, как и я, приехал к бабушке на лето из города, и ему все было в новинку: лес, речка, удочки, кузовки, бабкина коза, тяпка, которой он полол огород… Володя уже заканчивал школу. Он ни разу не позволил себе пренебрежительного тона или обращения «мальки», но видно было, что он тяготится компанией заметно младших ребят, а ровесников Володи в деревне почему-то не находилось: или пацанва, или взрослые мужчины, ссутуленные от тяжелого труда и отупевшие от выпивки. Это был стройный, очень спокойный, мастеровитый юноша, собиравшийся поступать на инженера. Еще один мальчик, двумя годами младше нас, требовал, чтобы его называли «Жан», хотя его звали Женя, и вставлял в речь французские слова, потому что учился во французской школе… Забавная у нас была тусовка, верно? Должно быть, Оське тоже так казалось.
– А можно с вами? – пропищал он.
– Мы там будем заниматься взрослыми делами, – шикнул я на него. Володя невольно улыбнулся и кивнул, когда Оська взглянул на него.
– Ну пожалуйста! Ну Пе-етька! Маме все лассказу!
– Вот скажешь правильно «расскажу», тогда можно, – я начал сдаваться.
– Р-расскаж-жу!
– Теперь можно, – захохотали ребята, и Оська, довольный победой, засеменил рядом с нами.
Лесок, вернее, роща возле деревни, была совсем невелика. Заблудиться там было бы трудно при всем желании. Один край рощи упирался в небольшое озеро или, может быть, пруд, куда впадала деревенская речка, второй шел вдоль дороги, пылившей дальше на Валдай… Нам, понятное дело, лес казался очень таинственным и даже жутким. Ведь в нем высились старые, столетние елки, перемежавшиеся бледными березками, и под ними царил густой, пронизанный хвойным запахом сумрак.
Мишка начал рассказывать какую-то деревенскую побасенку.
– А один мальчик вошел в лес, – говорил он с подвыванием, тараща глаза, – и на пень хлеба с солью не положил. И тут его как закрутило, как заворожи-ило!
Оська испуганно прижался ко мне, но Володя не сдержал смешка, а Жан пробормотал «ке фоли», отчего нам стало еще смешнее. Костя решил подхватить эстафету.
– А одна экспедиция в лесу нашла настоящего снежного человека! Они его вычислили по второй тени, а потом он пришел к ним, затоптал костер и двух ученых съел!
Мы снова посмеялись, но уже не так откровенно. Мало ли. «Снежный человек» мог оказаться и медведем, но менее опасным оттого не стал.
– А я читал в одной книге, – поддержал нас Володя, – как археологи в тайге начали раскапывать захоронение чукотской шаманки, и им начали являться жуткие кошмары. Когда их нашла спасательная экспедиция, они все уже сошли с ума от ужаса.
Вот это было уже пострашнее. Мы повздыхали, а потом Костя сказал:
– Жека… то есть Жан! Жа-ан! Твоя очередь!
Мы завертели головами, но Жана рядом не было.
– Жан! Куда он делся? Жан! Жа-ан!
– А-га-а! – отозвались откуда-то справа.
Мишка, умевший, по его словам, различать следы, присмотрелся. Совсем недавно Жан шел среди нас. Следы его кед с причудливым рисунком мог бы различить и не следопыт. А вот он остановился и свернул… налево?
Мы выбежали на поляну. Жан растерянно озирался.
– Ты куда провалился? – напустились мы на него.
– Я устал, у меня нога болит, – раздраженно ответил он, – а тут еще вы со своими страшилками…
Мы подняли приятеля на смех, догадавшись, что ему стало страшно от наших рассказов. И только Володя пробормотал под нос «а кто это орал нам справа?»
– Ну давайте анекдоты рассказывать, – предложил я. – Слушайте: «Приходит Вовочка на урок…» – я запнулся, сообразив, что Володе это вряд ли понравится. Но Володя недаром был самым взрослым из нас. Он посмеялся, а потом в свою очередь рассказал анекдот про Василия Ивановича и Петьку. Я ржал громче всех, стараясь показать, что у меня есть чувство юмора. Жан и Мишка тоже не ударили лицом в грязь… Оська весело хихикал, хотя наверняка не понял ни одного анекдота.
– А у тебя что, Костян?
Молчание.
– Тьфу! Этот-то куда запропастился? Костя! Костян!
– тян-тян-тян…
– Костя! Ау!
– ау-у!
– ау-у-у-у…
Казалось, на наши вопли отзываются со всех сторон одновременно.
– Так, стоп, – сказал Володя. – Миха, ты видишь его следы?
У Кости были обычные сандалии, и найти его следы было не так-то просто.
– Может, разделимся? – предложил Жан.
Это предложение показалось мне не лишенным смысла, но Володя покачал головой.
– Какая-то фигня тут творится, – сказал он. – Лучше друг друга из виду не терять.
Оська вцепился в мою руку, и я покрепче стиснул его ручонку.
Костю мы нашли довольно далеко от тропы, в самой чаще. Он стоял на четвереньках, лицо у него покрывали свежие царапины, а сам он чуть не плакал.
– Блин, пацаны, – пожаловался он, – я очки потерял! Я без них не вижу ни фига…
Мы принялись искать очки, раздвигая резные листья орляка и переворачивая валежины, но безрезультатно. Тем временем начало смеркаться. Каждому из нас – кроме Володи, конечно – могло порядком влететь за то, что шлялся до вечера невесть где. Веселая прогулка обернулась неприятностями.
– Ладно, пацаны, – наконец предложил удрученный Костя. – Мы их уже, наверное, не найдем. Пошли по домам. Я как-нибудь перекантуюсь без них, а в школу мне мама все равно обещала новые купить…
– Ну пошли, – согласился Мишка. – Петька, Жан, Володя! Оська!
– Оська!
И тут я понял, что уже давно не ощущаю пожатия детской ручонки на своей руке.
– Оська-а!
– А-а…
Голос Оськи ответил нам справа, мы побежали, но не только не нашли Оську – в тех зарослях и заяц бы не проскакал. Потом голос Оськи отозвался с другой стороны… И спереди…
Оськи нигде не было. Остался только его голос, испуганный и одинокий.
– Так, пацаны, – сказал Володя. – Стоять. Мы сами ничего не сделаем. Пошли, позовем взрослых.
– Еще чего, сами разбе… – буркнул было Мишка, но Володя опустил руку на его плечо.
– Но нам же влетит, – пролепетал Жан. Я сжал кулаки.
– Оська! Оська-а!
– А-а-а, – отозвалось эхо. Костя молча взял меня за рукав и потянул.
– Я вам тогда рассказывал, а вы ржали, – проворчал Мишка. – Аука это. Дух лесной, хулиганистый. Зовет с разных сторон, людей к себе заманивает. Вот.
Мы промолчали. Ни в какого Ауку никто, конечно, не верил, но за Оську мы волновались. Хотя и не слишком – мы верили, что взрослые его найдут, куда, в самом деле, он мог деться в маленькой роще, и ничего с ним не случится, разве что синяков и шишек в темноте нахватает да испугается. Тогда мы еще в это верили.
Взрослые, конечно, ринулись на поиски, Володя тоже присоединился к ним. Бабушка добралась до телефона в сельсовете, и утром примчались папа с мамой, страшно обеспокоенные, – включились в поиски. И милиция.
Потом я узнал, что Мишка вскоре после моего отъезда отправился в лес – искать Оську, видимо, история не давала ему покоя. И тоже бесследно исчез.
***
Я так ничего и не написал в том сочинении. Анна Петровна, узнав от кого-то, как именно я провел лето, не стала ставить мне «двойку», – для нее случай исключительный. Но судьба моих брата и друга не дает покоя и мне. Ружье и охотничье снаряжение уже наготове – ждут ближайшего отпуска.
Нет, я не надеюсь их найти. Столько лет прошло…
И тела их наверняка давно растащены по норам лисицами и одичавшими собаками.
Но я хочу найти схрон, в котором сидит этот Аука. Ведь есть же у него где-то убежище, где он плетет свои тайные сети, заманивая людей. И вот тогда мы с ним поговорим по-свойски.
Автор: Санди для WTF Slavonic Folk and Fantasy 2018
Бета: Хаос
Размер: мини, 1320 слов
Пейринг/Персонажи: дети, Аука
Категория: джен
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: в лесу даже в наше время можно встретить разных существ...
– Дети, – мерно и почти убаюкивающе (если не знать, что будет, если и правда заснешь) вещала Анна Петровна, – раскрыли тетрадочки… Раскрыли все? Сегодняшнее число ставим. Сегодня седьмое сентября. Сочинение. Так и пишем «сочинение»… На следующей строчке: «Как я провел лето»…
***
Лето я провел у бабушки.
В это лето у меня еще был брат.
Оська был младше меня шестью годами – совсем малёк, и выбешивал изрядно своими приставаниями. Быстро бегать у него не получалось, ловить мяч – тоже, но он упорно хотел играть в той же компании, где и я. Общество ровесников его почему-то не прельщало.
Из-за этого все и случилось.
скрытый текстНет, не из-за этого, конечно, но если бы Оська не увязался за нами! Если бы я отшил его, как собирался! Однако ничего угрожающего вроде не ожидалось. Солнце светило сквозь плывущие облака – потом я узнал, что такие дни в Англии называют «веснушчатыми», поручений у бабки для меня не нашлось, собралась компания таких же, как я, мальчишек.
– Пацаны, – крикнул Костя, – пошли за грибами.
– Какие грибы, их нет еще, – возразил Мишка.
– Ну, просто по лесу прошвырнемся.
Курносый Мишка был из деревенских, он знал местную жизнь как свои пять пальцев. Костя-очкарик, как и я, приехал к бабушке на лето из города, и ему все было в новинку: лес, речка, удочки, кузовки, бабкина коза, тяпка, которой он полол огород… Володя уже заканчивал школу. Он ни разу не позволил себе пренебрежительного тона или обращения «мальки», но видно было, что он тяготится компанией заметно младших ребят, а ровесников Володи в деревне почему-то не находилось: или пацанва, или взрослые мужчины, ссутуленные от тяжелого труда и отупевшие от выпивки. Это был стройный, очень спокойный, мастеровитый юноша, собиравшийся поступать на инженера. Еще один мальчик, двумя годами младше нас, требовал, чтобы его называли «Жан», хотя его звали Женя, и вставлял в речь французские слова, потому что учился во французской школе… Забавная у нас была тусовка, верно? Должно быть, Оське тоже так казалось.
– А можно с вами? – пропищал он.
– Мы там будем заниматься взрослыми делами, – шикнул я на него. Володя невольно улыбнулся и кивнул, когда Оська взглянул на него.
– Ну пожалуйста! Ну Пе-етька! Маме все лассказу!
– Вот скажешь правильно «расскажу», тогда можно, – я начал сдаваться.
– Р-расскаж-жу!
– Теперь можно, – захохотали ребята, и Оська, довольный победой, засеменил рядом с нами.
Лесок, вернее, роща возле деревни, была совсем невелика. Заблудиться там было бы трудно при всем желании. Один край рощи упирался в небольшое озеро или, может быть, пруд, куда впадала деревенская речка, второй шел вдоль дороги, пылившей дальше на Валдай… Нам, понятное дело, лес казался очень таинственным и даже жутким. Ведь в нем высились старые, столетние елки, перемежавшиеся бледными березками, и под ними царил густой, пронизанный хвойным запахом сумрак.
Мишка начал рассказывать какую-то деревенскую побасенку.
– А один мальчик вошел в лес, – говорил он с подвыванием, тараща глаза, – и на пень хлеба с солью не положил. И тут его как закрутило, как заворожи-ило!
Оська испуганно прижался ко мне, но Володя не сдержал смешка, а Жан пробормотал «ке фоли», отчего нам стало еще смешнее. Костя решил подхватить эстафету.
– А одна экспедиция в лесу нашла настоящего снежного человека! Они его вычислили по второй тени, а потом он пришел к ним, затоптал костер и двух ученых съел!
Мы снова посмеялись, но уже не так откровенно. Мало ли. «Снежный человек» мог оказаться и медведем, но менее опасным оттого не стал.
– А я читал в одной книге, – поддержал нас Володя, – как археологи в тайге начали раскапывать захоронение чукотской шаманки, и им начали являться жуткие кошмары. Когда их нашла спасательная экспедиция, они все уже сошли с ума от ужаса.
Вот это было уже пострашнее. Мы повздыхали, а потом Костя сказал:
– Жека… то есть Жан! Жа-ан! Твоя очередь!
Мы завертели головами, но Жана рядом не было.
– Жан! Куда он делся? Жан! Жа-ан!
– А-га-а! – отозвались откуда-то справа.
Мишка, умевший, по его словам, различать следы, присмотрелся. Совсем недавно Жан шел среди нас. Следы его кед с причудливым рисунком мог бы различить и не следопыт. А вот он остановился и свернул… налево?
Мы выбежали на поляну. Жан растерянно озирался.
– Ты куда провалился? – напустились мы на него.
– Я устал, у меня нога болит, – раздраженно ответил он, – а тут еще вы со своими страшилками…
Мы подняли приятеля на смех, догадавшись, что ему стало страшно от наших рассказов. И только Володя пробормотал под нос «а кто это орал нам справа?»
– Ну давайте анекдоты рассказывать, – предложил я. – Слушайте: «Приходит Вовочка на урок…» – я запнулся, сообразив, что Володе это вряд ли понравится. Но Володя недаром был самым взрослым из нас. Он посмеялся, а потом в свою очередь рассказал анекдот про Василия Ивановича и Петьку. Я ржал громче всех, стараясь показать, что у меня есть чувство юмора. Жан и Мишка тоже не ударили лицом в грязь… Оська весело хихикал, хотя наверняка не понял ни одного анекдота.
– А у тебя что, Костян?
Молчание.
– Тьфу! Этот-то куда запропастился? Костя! Костян!
– тян-тян-тян…
– Костя! Ау!
– ау-у!
– ау-у-у-у…
Казалось, на наши вопли отзываются со всех сторон одновременно.
– Так, стоп, – сказал Володя. – Миха, ты видишь его следы?
У Кости были обычные сандалии, и найти его следы было не так-то просто.
– Может, разделимся? – предложил Жан.
Это предложение показалось мне не лишенным смысла, но Володя покачал головой.
– Какая-то фигня тут творится, – сказал он. – Лучше друг друга из виду не терять.
Оська вцепился в мою руку, и я покрепче стиснул его ручонку.
Костю мы нашли довольно далеко от тропы, в самой чаще. Он стоял на четвереньках, лицо у него покрывали свежие царапины, а сам он чуть не плакал.
– Блин, пацаны, – пожаловался он, – я очки потерял! Я без них не вижу ни фига…
Мы принялись искать очки, раздвигая резные листья орляка и переворачивая валежины, но безрезультатно. Тем временем начало смеркаться. Каждому из нас – кроме Володи, конечно – могло порядком влететь за то, что шлялся до вечера невесть где. Веселая прогулка обернулась неприятностями.
– Ладно, пацаны, – наконец предложил удрученный Костя. – Мы их уже, наверное, не найдем. Пошли по домам. Я как-нибудь перекантуюсь без них, а в школу мне мама все равно обещала новые купить…
– Ну пошли, – согласился Мишка. – Петька, Жан, Володя! Оська!
– Оська!
И тут я понял, что уже давно не ощущаю пожатия детской ручонки на своей руке.
– Оська-а!
– А-а…
Голос Оськи ответил нам справа, мы побежали, но не только не нашли Оську – в тех зарослях и заяц бы не проскакал. Потом голос Оськи отозвался с другой стороны… И спереди…
Оськи нигде не было. Остался только его голос, испуганный и одинокий.
– Так, пацаны, – сказал Володя. – Стоять. Мы сами ничего не сделаем. Пошли, позовем взрослых.
– Еще чего, сами разбе… – буркнул было Мишка, но Володя опустил руку на его плечо.
– Но нам же влетит, – пролепетал Жан. Я сжал кулаки.
– Оська! Оська-а!
– А-а-а, – отозвалось эхо. Костя молча взял меня за рукав и потянул.
– Я вам тогда рассказывал, а вы ржали, – проворчал Мишка. – Аука это. Дух лесной, хулиганистый. Зовет с разных сторон, людей к себе заманивает. Вот.
Мы промолчали. Ни в какого Ауку никто, конечно, не верил, но за Оську мы волновались. Хотя и не слишком – мы верили, что взрослые его найдут, куда, в самом деле, он мог деться в маленькой роще, и ничего с ним не случится, разве что синяков и шишек в темноте нахватает да испугается. Тогда мы еще в это верили.
Взрослые, конечно, ринулись на поиски, Володя тоже присоединился к ним. Бабушка добралась до телефона в сельсовете, и утром примчались папа с мамой, страшно обеспокоенные, – включились в поиски. И милиция.
Потом я узнал, что Мишка вскоре после моего отъезда отправился в лес – искать Оську, видимо, история не давала ему покоя. И тоже бесследно исчез.
***
Я так ничего и не написал в том сочинении. Анна Петровна, узнав от кого-то, как именно я провел лето, не стала ставить мне «двойку», – для нее случай исключительный. Но судьба моих брата и друга не дает покоя и мне. Ружье и охотничье снаряжение уже наготове – ждут ближайшего отпуска.
Нет, я не надеюсь их найти. Столько лет прошло…
И тела их наверняка давно растащены по норам лисицами и одичавшими собаками.
Но я хочу найти схрон, в котором сидит этот Аука. Ведь есть же у него где-то убежище, где он плетет свои тайные сети, заманивая людей. И вот тогда мы с ним поговорим по-свойски.
Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
Смотритель маяка
Смотритель Маяка
Бета: Масонская ложечка
Персонажи: Смотритель Маяка (Рыбак), юксаре, хомса, хатифнатты
Рейтинг: Р, джен, хоррор
Бета: Масонская ложечка
Персонажи: Смотритель Маяка (Рыбак), юксаре, хомса, хатифнатты
Рейтинг: Р, джен, хоррор
Холодные волны бились и бились о берег.
Смотритель Маяка любил этот шум. На острове было не так уж много звуков, но шум отличался богатством и яркостью. Иногда это был тихий и мерный шум штиля, иногда – холодного ветра, катившего тяжелые волны и с размаху бросавшего их на песок. Иногда – рокот шторма, смешанный с завываниями бури. А иногда – грохот ломающихся льдин. В лютые зимы шум волн замолкал: вода замерзала. Но сейчас, несмотря на зимний месяц, стояла погода, больше подходящая для осени: ненастная, но не морозная.
скрытый текстНа маяке работали трое: Смотритель Маяка и два матроса: юксаре и хомса. Смотритель частенько ворчал, что он один относится к работе добросовестно, но, по совести, работы и было-то немного. Проверять уровень топлива, раз в день отмечать погоду на шкале, записывать события в специальный журнал (записывать было почти нечего, кроме редких бурь и иногда проплывающих корабликов хатифнаттов), вечером зажигать свет, утром тушить. В бурю и туман включать ревун. С этими обязанностями справился бы и один Юксаре, при условии, конечно, что ему будет кто-то напоминать – для этого нужен был Хомса. В остальное время они то ловили рыбу, то что-то стряпали, болтали, дремали, читали, Юксаре курил трубку, Хомса играл на дудочке, а иногда в погожий день все вместе садились в лодку и плавали вокруг острова.
Где-то очень далеко на горизонте виднелся берег Муми-дален с огоньками зажигающихся окон по вечерам, а с другой стороны видна была только бесконечная синь моря.
…В тот день все было как обычно. Юксаре проспал полдня, потом взял трубочку, потом – книжку, и вдруг послышались его частые всхлипывания.
– Что такое? – Хомса подошел к нему. Но Юксаре сдавленно плакал и тряс головой, будто не мог произнести ни слова.
– Хатифнатты, – догадался Смотритель, заметив удаляющийся белый парус.
– Должно быть, они ударили его током! Они такие, они могут! – зачастил Хомса. Но Юксаре, вздрагивая в рыданиях, отрицательно помотал головой.
Остров Маяка был крохотным. На нем не умещалось ничего, кроме самого Маяка и маленького садика, здесь даже большие деревья не росли – только стелющаяся ива и береза. Но Смотритель и Хомса обошли весь остров и с другой стороны кое-что нашли: лощину, а в ней барометр. Большой барометр, укрепленный на высоком столбе. Судя по запаху озона, тут побывали хатифнатты, хотя никто не мог себе представить, какое отношение они имеют к барометру. Под барометром лежал гладкий камень, а под камнем Хомса обнаружил маленький сверточек бересты. Смотритель и Хомса удивленно переглянулись, положили бересту и камень обратно и возвратились на Маяк.
Они думали, что Юксаре давно утешился и взял другую книгу. Он был из тех, кто не умеет долго печалиться и вообще испытывать сильные чувства, разумеется, если речь не шла об отдыхе и безделье: бездельничал Юксаре со вкусом. Однако Юксаре встретил их по-прежнему в слезах, но не говоря ни слова. Трубка его совсем потухла, книга, мокрая от слез, валялась на берегу.
Смотрителя так удивило это небольшое происшествие, что он посвятил ему довольно обширную запись в журнале, прежде чем поднялся на Маяк и зажег огонь.
Утро следующего дня началось как обычно. Юксаре успокоился, но был молчалив и очень расстроен. Хомса же поднялся в комнатку на Маяке, чтобы заняться своим любимым делом – он обожал мастерить шкатулки. Материалом ему служил плавник, которого море выбрасывало даже больше, чем надо, и ракушки. На полке у круглого окна стояло уже штук пять шкатулок, затейливо украшенных ракушками. Хомса разрешал товарищам брать их и складывать туда все, что нужно трем одиноким холостякам: наперстки, иголки с нитками, запасную трубку, пуговицы, рыболовные крючки, поплавки, спички, гребешки, отвертки, гвозди разного размера и прочую мелочь.
Внезапно поднялся сильный ветер. Хомса забеспокоился. Погода стояла сырая и пасмурная, но в декабре случается все – уж не надвигается ли буран? И сквозь шум ветра, свистевшего по крыше Маяка, ему почудился отчаянный крик. Хомса прислушался: сомнения не было, кто-то снова и снова звал его. Разумеется, это был Смотритель – а может, и Юксаре тоже. Взволнованный Хомса сбежал вниз.
Огромное количество птиц посыпалось прямо на него. Они неслись, подхваченные ветром, беспомощно бились в вихрях, кричали и падали на землю и в прибрежные воды. Некоторым удавалось выбраться на берег, где они бессильно сникали, но многие уже не могли спастись. Вода кипела и бурлила, покрытая тысячами птичьих тел. Смотритель, Хомса и Юксаре взяли лодку и бросились помогать птицам, вылавливая их из воды большим рыболовным сачком. Но много ли они могли сделать?
…Когда ветер успокоился, Смотритель остановился и опустил голову, стоя над сотнями мертвых птичьих тел. Еще больше их плавало в море; волны прибивали их к берегу, шевелили безжизненные перья. Смотритель сходил на Маяк, принес лопату и принялся рыть птицам могилки. Сначала он каждой делал отдельную могилу и ставил над ней крест, но потом устал и вырыл целое братское захоронение. Хомса помогал ему.
А Юксаре стоял на коленях, раскачивался из стороны в сторону и снова беззвучно плакал, давясь слезами.
Барометр, который имелся на Маяке, никаких изменений погоды не показывал. Смотрителю это показалось странным, он заподозрил, что барометр сломан, и велел Хомсе сходить к барометру хатифнаттов – проверить, заодно узнать, какая на самом деле ожидается погода. Но очень скоро ожидание начало нервировать Смотрителя. Находиться на унылом острове рядом со свежими могилками птиц и плачущим Юксаре – да, от этого любому бы стало не по себе. И Смотритель пошел разыскивать Хомсу.
Тот стоял на коленях возле барометра и протягивал к нему руки.
– Хомса! – закричал Смотритель. Тот обернулся и посмотрел на него пустыми глазами.
– Это конец, – сказал он. – И зачем мы возимся с этим Маяком? Все равно это конец. Юксаре все понял раньше нас.
– Прекрати, – вспылил Смотритель. – Сейчас же иди на рабочее место!
– Мое место здесь, – возразил Хомса и снова обернулся к барометру.
Барометр показывал бурю.
В тот миг Смотритель испытал ничем не разбавленное отчаяние. Один из матросов пал духом окончательно, второй, похоже, не в своем уме, он один, надвигается буря, погибло множество пернатых, и то, что многие из них благодаря заботам команды Маяка смогли обсохнуть и улететь дальше, совершенно не утешало…
Небо заволоклось черными тучами. Поднялся ветер – густой, соленый, он нещадно хлестал камни и маленькие деревья острова. Смотритель зажег Маяк, включил ревун и спустился к Юксаре, умоляя его вернуться на Маяк.
Но Юксаре молчал и только беззвучно всхлипывал.
И вдруг отовсюду, со всех сторон, море покрылось тысячами белых парусов: это на свет Маяка выплыли лодочки хатифнаттов. Они потекли на остров. Смотритель догадался, что они прибыли переждать бурю – а что еще могло их сюда привести? – и начал звать их на Маяк, хотя и понимал, что все не поместятся. Но хатифнатты его будто не слышали. Впрочем, может быть, они и правда не воспринимали чужие голоса. Они шли к барометру.
Огромное количество хатифнаттов уже собралось в лощине, где стоял столб с барометром. У столба, вжавшись в него спиной, замер Хомса. «Эге, – подумал Смотритель, – плохо дело, надо его выручать».
Хатифнатты обступили Хомсу. И вдруг со всех сторон к нему потянулись их маленькие белые лапы. Хомса не сопротивлялся, когда эти лапы вцепились в него и начали его рвать: сначала куртку, а затем волосы, лапы, уши…
– Прекратите! – закричал Смотритель, но Хомса молчал, только иногда стонал, когда его дергали особенно сильно. Смотритель схватил первый попавшийся кусок плавника и ударил по хатифнаттам – раз, другой, и неожиданно сообразил, что же он держит. То была чья-то огромная кость. В ужасе Смотритель швырнул ее в хатифнаттов и попытался протолкаться к Хомсе.
Но хатифнатты не собирались его разрывать на куски, – нет, они упорно тащили его к берегу. Хомса безвольно обмяк и даже не пытался отбиваться.
Из глубин моря поднялось какое-то существо, о котором Смотритель никогда не слышал. Оно было огромным, как кит, но не кит, потому что прямо под поверхностью воды колыхались чудовищные щупальца. Вода отступила, хотя для отлива было не время, и из-под нее обнажились огромные черные скалы, до того странные и жуткие, что у Смотрителя ушла душа в пятки. «Как же я не знал, что с этой стороны такие опасные рифы?» – подумал он.
Щупальца протянулись к острову. И хотя до рифов было довольно далеко, щупальца без усилий выползли на берег. Именно к ним хатифнатты толкали несчастного Хомсу, по пути разрывая на нем куртку и царапая лицо и руки. С содроганием Смотритель понял, зачем.
Морские обитатели не всегда хорошо видят, зато отлично чуют кровь.
Хомса вдруг опомнился.
– Нет! – закричал он. – Не-ее-ет! Спасите! Помогите!
Он задергался и затопал ногами, и Смотритель снова попытался прорваться к нему, но не смог: хатифнатты встали сплошной стеной и много раз ударили его током, пока он не упал. И тут Юксаре, о котором все забыли, вытер слезы.
– Я здесь! – закричал он. – Я иду!
Он подбежал к щупальцам, спотыкаясь и ковыляя; одно из щупалец поднялось, тронуло его, а затем прижалось, и послышалось отвратительное чпоканье присосок. Юксаре затрепыхался, щупальце стиснуло его с невероятной силой, изо рта и глаз Юксаре полилась кровь. А потом и второе щупальце поднялось и обвило ноги Юксаре, потянуло – и тело Юксаре разорвалось на части.
Хатифнатты, искрясь и светясь, бросились под кровавые брызги. Их маленькие короткие ноги путались в вывалившихся на песок кишках Юксаре; некоторые из хатифнаттов бросились в ледяную воду, покрасневшую от крови. Но часть из них, казалось, не поддалась всеобщему безумию.
Первые щупальца затянули останки Юксаре под воду, которая сразу же забурлила и покраснела: морской хищник приступил к трапезе. Но еще два щупальца снова вытянулись на берег. И тогда хатифнатты, оставшиеся с Хомсой, подтолкнули Хомсу к кромке воды.
Смотритель Маяка видел, как они отрывают Хомсе сначала руку, потом сдавливают тело так, что оно с хрустом ломается и распухает, а потом отрывают и голову. Отбрасывают. Голова подкатилась к ногам Смотрителя Маяка, и наступила тьма.
Когда он пришел в себя, не было ничего: ни головы Хомсы, ни хатифнаттов, ни чудовища, и даже черные скалы скрылись под водой. Дрожа от ужаса, Смотритель добрался до Маяка – и понял, что больше не в силах ничего делать.
Это чудовище звало их, когда им казалось, что они зовут друг друга.
Это оно призвало несчастных птиц.
Оно погубило его товарищей.
Кто знает, что за странная дружба у него сложилась с хатифнаттами, и не решили ли они попросту откупиться от него, принеся в жертву других?
«Больше сюда не придет ни одного корабля», – решил Смотритель. – «Я построю хижину из плавника на другой оконечности острова. Разучусь говорить, забуду, как зажигать Маяк. Если чудовище сожрет меня – так тому и быть, но больше никаких жертв».
…Он так и поступил. И долгие годы коротал один-одинешенек на острове, пока однажды к нему не пристал корабль – большой по сравнению с лодочками хатифнаттов корабль с надписью на корме: «Приключение».
Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
Осторожно, я написал болтерпорно
Благодатная планета
канон - Д. Эннендейл "Проклятие Пифоса"
Рейтинг Р, джен
фик написан для команды Доисторической жизни
канон - Д. Эннендейл "Проклятие Пифоса"
Рейтинг Р, джен
фик написан для команды Доисторической жизни
Во влажном воздухе висели бледные радуги.
Жизнь на этой благодатной планете громоздилась форма на форме, теснясь и буйствуя, соперничая друг с другом за каждый миллиметр. Огромные деревья налезали друг на друга, сплетаясь мускулистыми корнями, бороды мха свисали с толстых стволов, журчали ручьи и реки, тоже полные жизни, и между растительными гигантами с трудом протискивались гиганты четвероногие.
скрытый текстОни шли стадом. Могучие ноги-столбы тяжело ступали на влажную почву, и стебли пружинили под ними. Спины, надежно защищенные панцирями с костными выростами, мерно колыхались, холодные глаза бесстрастно озирали местность из-под низких надбровных дуг, и длинные хвосты, снабженные костными молотами и рогами, вытянулись параллельно земле. Гигантские ящеры остановились на широком лугу.
Пасти, полные длинных и острых зубов, приоткрылись, как по команде. Листья и стебли захрустели на этих зубах. Один из ящеров отошел и остановился чуть поодаль: он нашел округлые камни, так хорошо подходившие для заглатывания и перетирания пищи в желудке. Что-то заставило его насторожиться. В небе, где до сих пор парили только мелкие птерозавры, появился пылающий шар. Ящер несколько секунд наблюдал за ним, затем опустил голову, должно быть, решил, что это новая еда, до которой их стадо доберется во что бы то ни стало – но попозже. Когда съест все на лугу.
Это было невозможно.
Сколько бы ни съедали ящеры, буйная растительность быстро отрастала заново. Ветви колыхались над головами, древовидные папоротники пускали новые побеги. И стадо могло оставаться на лугу сутками, утаптывая землю, пережевывая растения и останавливаясь лишь затем, чтобы вздремнуть. Большая часть травы и деревьев в пределах досягаемости ящеров была уже ободрана, но у стада все еще оставалось чем поживиться, поэтому уходить никто не собирался.
Внезапно один из ящеров схватил пастью ветку, на которую уже позарился его сородич – старый патриарх с желтыми зубами. Тот взбесился и яростно ударил челюстями по шее обидчика. Однако первый оказался моложе, крупнее и сильнее: его ответный укус вышел куда как сильнее, вырвав клок плотной морщинистой кожи с мясом из плеча, а удар хвостом заставил старика пошатнуться. Старик приподнялся на задних лапах и обрушился на молодого, но тот вывернулся и ударил его еще раз хвостом так, что кожа на ноге старого снова лопнула вместе с кровеносным сосудом. Обильно хлынула кровь, забрызгав траву и землю. Растения тотчас же алчно потянулись к натекающей лужице, чтобы урвать свою долю живой крови и плоти…
Но мясная пища интересовала не только плотоядные растения. От вида крови остальные ящеры моментально возбудились. Ближайшие из них немедленно набросились на старика, и их острые зубы впились в его тело сразу во многих местах. Старик еще сопротивлялся, еще кусался и бил хвостом, рыча и нанося сородичам страшные раны, но это их лишь раззадоривало, и многие из них затевали кровавые драки уже друг с другом. Поляна наполнилась запахом крови и грохотом костей о кости – то хвосты с костными молотами били по спинам, усеянным костными наростами, грозный рев огласил холмы, почти неразличимые под гигантскими деревьями…
Наконец старик и еще несколько ящеров упали замертво. Остальное стадо тут же сгрудилось над тушами, с жадностью выедая дымящуюся плоть из скорлупы спинных панцирей. Зубы вскрывали толстую кожу на брюхе и взламывали ребра; более сильные ящеры пировали, вырывая куски парного мяса из еще живых сородичей, более слабые, отбегая в сторонку, довольствовались потрохами, которые им удавалось вытащить из вскрытой брюшины. Кровь впитывалась в землю, и корни деревьев и трав с жадностью всасывали ее, захватывая тонкими корнями растоптанные куски мяса и кишок. На лугу, казалось, все успокоилось. За огромными телами ящеров со стороны не видно было, чем они питаются.
Никто из стада даже не насторожился, когда к лугу подошло несколько существ, которых еще никогда не видели в этом мире. Ящеры не отличались сообразительностью, достаточной, чтобы опасаться тех, кто был в несколько раз меньше их самих, хотя пришельцы прорубали себе путь в джунглях с пугающей целеустремленностью. Существа были закованы в черные и серо-стальные доспехи и вооружены болтерами и цепными мечами, но никто из ящеров никогда не видел и не знал, что этих вещей стоит бояться.
Пришельцам они тоже, по-видимому, сперва не внушали опасений.
Затрещал вокс-передатчик.
– Ауспик зафиксировал многочисленные контакты.
– А, вот они. Это же животные.
– Вроде гроксов, наверное. Смотрите, они пасутся.
– Интересно, что они едят? Тут земля уже утоптана, как рокрит…
– Они тут давно пасутся, наверное.
– А может быть, они хищные?
– Травоядные, – авторитетным тоном произнес один из космодесантников, одетый в черные доспехи. – Смотри, Гальба: форма голов, тел, ноги… У хищников таких не бывает.
Его товарищ остановился и принюхался.
Тела ящеров источали тяжелый животный запах, но после пиршества на поляне пахло кое-чем еще.
– Нет, Птеро, – сказал второй космодесантник. – Пахнет кровью.
Птеро ничего не успел ему ответить – стадо, как по команде, подняло головы. По их неподвижным мордам и холодным глазам ничего нельзя было понять.
А потом они оценили новую пищу. Сравнительно многочисленную пищу. И набросились на пришельцев.
– Но они же… – начал Птеро.
– Им нет дела до того, кем ты их считаешь, – Гальба вскинул болтер и выстрелил в первого ящера.
Часть стада тут же, обрадовавшись внезапному подарку, принялась рвать еще живого сородича. Ошеломленные космодесантники секунду или две, прежде чем опомниться, наблюдали, как взламываются костные щиты на его спине, как мелкие, типичные для растительноядных животных, зубы разрывают шкуру, и от павшего животного в считанные минуты остается только обглоданная туша, слабо подергивающая обрубками ног.
Но им было не до наблюдений: остальные ящеры, которым не досталось добычи, набросились на них. Резкая команда капитана Аттика «На фланги!» заставила воинов в считанные секунды перестроиться, загоняя стадо под выстрелы. Но остановить ящеров было не так-то просто. Они двигались стремительно, и даже прямые попадания не могли свалить их сразу. Вот уже хрустнул на зубах первого из ящеров керамитовый доспех, и воин закричал, когда огромные челюсти начали его пережевывать заживо. Клочья мяса и шкур, выбитые болтерными снарядами, полетели во все стороны, ящеры оскальзывались в кровавых ошметках, но продолжали лезть вперед, мотая головами…
***
Любопытный ящер, выживший после побоища, лениво пережевывал мясо своих сородичей. Мяса было много, куда больше, чем ему доставалось когда-либо до этого. Сейчас оно уже быстро разлагалось, распространяя ужасающий смрад, но ящера не пугали ни запах, ни жирные белые черви, кишевшие в раздувшихся гниющих тушах.
Сейчас они доедят мертвых и отправятся за живыми. Добыча оказалась зубастой, зато какое вкусное у нее мясо, если его удается добыть. И ее будет еще много.
Очень высоко в подернутых вечерней дымкой небесах висели новые космические корабли. Если бы ящер знал, что на планету прибыли безоружные колонисты, он бы ликовал. Впрочем, ликовать он не умел, единственные чувства, что были ему доступны, – это голод, сытость и страх. Сейчас он испытывал сытость, а страх перед болтерным огнем и цепными топорами уже забылся.
Да и чего бояться гигантскому ящеру на этой благодатной планете?