Что почитать: свежие записи из разных блогов

 

Художник Адриан Борда

 

кто автор, не знаю (с)

Woraya Chotikul – Creepy cats

– Джим, – окликнула мужа Мэгги, – скажи парням, что ужин уже на столе.
– О’кей, – согласился Джеймс Смит, флегматичный рослый человек лет сорока, с веснушчатым лицом, заросшим рыжей бородой. Он неспешно поднялся и перед тем, как выйти из хижины, бросил полный любви взгляд на Мэгги – пухленькую и юркую, жизнерадостную женщину, вот уже семнадцать лет скрашивавшую его жизнь и родившую ему четверых сыновей.
Завтра он планировал отправиться на охоту ради оленины. Склад с припасами отстоял от хижины Смитов миль на двадцать пять по прямой, и тащиться в такую даль Джеймсу было лениво. То ли дело отмахать вдвое, а то и втрое больше через заснеженный лес, преследуя карибу! Боб и Чарли, конечно, пойдут вместе с ним, они уже заслужили право называться охотниками. Может быть, и Адам увяжется. Адаму только тринадцать, но он тоже неплохо управляется с ружьем… Взять его, что ли?
скрытый текстДжеймс Смит родился в семье охотников, всю жизнь промышлял пушного зверя в лесах Альберты и не представлял себе иной судьбы. Мэгги, конечно, другое дело, она из городских; Джеймс не раз ломал голову над тем, что она в нем нашла, и приходил к единственно возможному выводу: Мэгги родилась, чтобы стать женой охотника и матерью будущих охотников, настоящих Смитов. А он, Джеймс, родился, чтобы стать мужем такой шикарной цыпочки, как его милая Мэгги.
– Эй, парни, – крикнул Джеймс, – Боб! Том! Адам! Чарли!
Разнобой мальчишеских голосов – от совсем детских и до ломающихся юношеских басков – ответил ему одно и то же «иду, папа». Джеймс прислушался.
– Чарли, – повторил он. – Иди к ужину, не заставляй мать ждать! Чарли!
– Чарли увидел зайца, – сказал Том, самый младший из Смитов. – Схватил ружье – и за ним…
– Зайца, – хмыкнул в бороду Джеймс. – О’кей, тогда его можно не ждать. Придет с зайцем – разогреем ему ужин.
– А если без зайца? – уточнил Том.
– Дадим нагоняй и разогреем ужин, – включилась в беседу Мэгги.
Джеймс обстоятельно, как и все, что он делал, произнес молитву, не забыв попросить Бога, чтобы Чарли успешно поохотился и поскорее вернулся, и вся семья приступила к ужину. Готовила Мэгги просто замечательно.
К концу ужина у Джеймса что-то заскребло на душе. Он присматривался к Мэгги и понимал, что она волнуется. А его жена, привычная к лесным будням, зря волноваться не станет.
Пошел снег. Он шел и шел, рассыпая сумерки в хлопья, и густел на глазах.
Чарли, весьма неглупый, рассудительный и довольно опытный юноша, должен был вернуться. Он был подвержен охотничьему азарту, как и любой мужчина, которому в руки попалось ружье, а перед глазами очутился заяц или иная дичь. Но не настолько, чтобы забыть обо всем и разгуливать по лесу в снегопад на ночь глядя! Да и заяц, если он не бешеный, уже давно забился под куст на ночлег…
Джеймс ощутил, как под ложечку закрадывается холодок беспокойства.
– Выйду, поищу его, – бросил он, надевая видавшую виды меховую парку. Боб и Адам вскочили:
– Мы с тобой!
– Останься, Боб, и охраняй мать с Томом, – велел Джеймс. Боб – старший из его сыновей – недавно ушиб ногу на охоте. Да и ему, Джеймсу, будет спокойнее, если Боб присмотрит за Мэгги с Томом…
Хижина была сложена из прочных дубовых бревен, а Мэгги отменно управлялась с ружьем и славилась как меткий стрелок среди охотников, но Джеймс все равно не любил оставлять жену без защиты. Мэгги была слишком дорога ему. И Том. И остальные дети тоже.
Адам поднял над головой мощный галогеновый фонарь. Второй такой же фонарь светил в руках Джеймса. Яркие оранжевые снопы света пролегли через лес, вспугнув какую-то пичугу. Снежинки в этих снопах казались горящими.
Джеймс знал, что Адам обожает включать фонарь в снегопад и любоваться «горящими» снежинками, но сейчас им обоим было не до того. Чарли отправился в лес без всякого фонаря.
– Чарли! Чарли! – звали они.
Чарли не отзывался.
Джеймс вскинул ружье и выстрелил в воздух. На выстрел Чарли должен был обратить внимание.
Ему показалось, что между деревьев мелькает чей-то силуэт. Джеймс обрадованно обернулся, крикнул еще раз «Чарли», но никого не увидел.
– Адам, – отрывисто произнес он, – держись рядом со мной.
– Ага, па, – отозвался мальчик.
То и дело в чаще леса кто-то мелькал, но кто – рассмотреть не удавалось. Уж конечно, не Чарли: Чарли был не такой большой, и двигался не так быстро. Медведь, холодея, подумал Джеймс. Еще не хватало нарваться на огромного хищника среди ночи! Голодный шатун… такая встреча не сулила Чарли ничего хорошего, да и им с Адамом тоже.
Но Чарли был вооружен, и к тому же умел и отважен. А они не слышали ни криков, ни выстрелов – только потрескивание веток под чьими-то лапами и то ли шелест ветра, то ли свист.
– Чааааарлииии! – заорал, надсаживая легкие, Адам.
Молчание.
– Ча-арли-и! – зыкнул Джеймс.
Молчание. Только далекий свист. Видать, ветер задувал в какой-то сучок или расщелину дерева, отчего получался такой странный звук.
– Чарли! – заорали оба хором. Джеймс опять выстрелил.
И снова мелькнул чей-то силуэт вдалеке – удивительно быстро. Джеймсу показалось, что медведь, если это был медведь, шел на задних лапах.
Джеймс не боялся ничего и никого. Он привык выходить победителем из очень непростых положений, недаром же он охотился с младых ногтей. Но тут ему стало очень не по себе; он боялся не столько за себя, сколько за Чарли, да и об Адаме начинал тревожиться.
Прямо по курсу полыхнули красноватые огоньки глаз. Волк? Нет, у волка золотистые. Рысь? Пума? Пумы редко забредали так далеко на север…
– Чарли! – снова позвал Адам.
Джеймсу показалось, что откуда-то повеяло мертвечиной. Это было как-то странно, чтобы дохлятиной воняло в такой мороз. Да и снег шел не первый и не десятый раз за зиму – мертвого зверя давно бы присыпало.
Они кружили уже не первый час по лесу, сорвали голоса, расстреляли пол-обоймы, но Чарли не отзывался. Батареи в фонарях начинали садиться. Джеймс не зря пользовался репутацией превосходного следопыта, но нигде ни разу не заметил ничего даже отдаленно напоминающего человеческие следы.
– Пошли домой, сын, – сказал он. – Чарли, может, уже и вернулся, пока нас не было.
Адам промолчал.
Джеймс брел по лесу. Вот и его гостеприимная хижина – Мэгги, умница, не потушила ни одной лампы, чтобы Джеймс с Адамом могли увидеть свет издалека. Настоящий лесной маяк!
Шаги Адама за спиной подхлестывали Джеймса. Не оборачиваясь, он произнес назидательно:
– Видишь, как важно не увлекаться и не бежать за первой попавшейся дичью? В лесу легко заблудиться. Особенно на ночь глядя!
Кто-то протяжно просвистел прямо над ухом, и запах мертвечины усилился.
«Да что это со мной? Вонь какая-то чудится, – подумал Джеймс. – Не иначе, геморрой… не, гайморит! При гайморите такое. Но насморка вроде же нет…»
– Джеймс! – закричала Мэгги, высунувшись из дверей. – Скорей домой!
Джеймс припустил бегом, на ходу бросив сыну «Адам, живее!», влетел в двери, едва не сбив с ног Мэгги, и двери захлопнулись.
– Чарли дома? – спросил он.
– А где Адам? – спросила одновременно с ним Мэгги.
Они уставились друг на друга.
Том давно спал, а Боб вышел из спальни и хмуро взглянул на родителей.
– Па, за тобой кто-то шел, но это был не Адам, – сказал он. – Высокий, тощий, вроде как лысый.
– Лысый? Без шапки? В такую пого… – начал говорить Джеймс, наконец, вдумался в услышанное. – Боб, ты точно его видел? Тебе не показалось?
Боб задумался.
– Показалось, – сказал он неуверенно. – Он если и был, то очень быстро исчез.
Мэгги заплакала.
Утром Джеймс собрался, взял ружье, запасные патроны и на лыжах помчался по лесу.
Чарли и Адам были тепло одеты. Они не могли замерзнуть насмерть, думал он.
На Адама он наткнулся почти сразу. Меховая курка Адама была разорвана в клочья – кто-то с яростью, не поддающейся пониманию, растерзал куртку так, что клочья меха висели на всех окрестных кустах. А ближе к телу Адама на кустах висело что-то другое. Какие-то синевато-розовые – или красновато-синие – скользкие змеи или веревки, от которых шел запах свежемороженого мяса, перебивавшийся вонью застарелой мертвечины. Джеймс не мог, не хотел верить в увиденное, он не желал понимать, что это за веревки и почему его сын лежит на снегу, отвернувшись, и не шевелится. Он просто упал. Ушибся. Надо ему помочь. Сейчас, сынок, сейчас…
Он повернул необыкновенно легкое – пустое – тело и хрипло застонал.
Тело мальчика было полностью выпотрошено, грудина взломана, и изнутри кто-то выгреб и сердце, и легкие взмахом когтистой лапы. Мясо с бедра, плеча, предплечий – объедено, обглодано, и тонкие юношеские кости оказались переломаны под могучими зубами. Джеймс повернул лицо Адама к себе, в какой-то жалкой надежде, что может быть, это не Адам…
Сохранившаяся половина лица принадлежала Адаму. Его чистая щека с двумя коричневыми бархатными родинками, его слабые веснушки на остатках носа, его серый глаз, одинокий, пустой и безумный. Его чуть вьющиеся волосы, слипшиеся от крови.
А вторую половину снесло начисто – укусом огромной пасти.
Медведь бы такое не сделал, отрешенно думал Джеймс. Медведи так не убивают. Я видел людей, которых заломал медведь, они выглядели совсем не так. И если бы это был медведь, Адам бы сопротивлялся, была бы медвежья шерсть, кровь…
Ружье Адама валялось поодаль, переломанное. Кто-то нарочно взял его и переломал об колено. По-человечески поступил. Вот только никакой человек не смог бы так растерзать рослого и крепкого подростка…
Внутри все закаменело. Медленно, точно в дурном сне, Джеймс начал собирать с кустов и сугробов кишки сына и складывать обратно ему в живот, приговаривая «спи, сынок, больше не будет холодно, больше не будет больно, спи, спи…»
Сзади послышались шаги. Джеймс обернулся, готовый встретиться лицом к лицу с убийцей, но это был Боб. Он подошел ближе, часто задышал, охнул, пробормотал «нельзя, чтобы это видели мама и Том», но Джеймс покачал головой. Том – ладно, а от Мэгги скрыть, как умер ее сын, не удастся.
Джеймс не подумал о том, что сразу пришло в голову Бобу.
– Боже, па, эта тварь, которая сожрала Адама, – она же шла за тобой!
Джеймс вспомнил, как разговаривал с Адамом – думал, что с Адамом, а на самом деле с чудовищем, и его затошнило…
В следующие несколько дней Джеймс и Боб прочесывали весь лес. На то, что Чарли найдется живым и здоровым, надежды не было уже ни у кого. Разве что маленький Том то и дело спрашивал, когда же вернется братик Чарли, а Мэгги, враз постаревшая и серая, будто присыпанная пеплом, глухо отвечала «скоро, милый, погоди еще немного, Чарли на охоте».
Джеймс благодарил Бога за то, что у них родилось сразу трое сыновей-погодков – а спустя восемь лет и Том. Только забота о нем сейчас удерживала Мэгги от полного безумия. Джеймс не мог забыть, какой он увидел Мэгги в первые часы после того, как он принес домой Адама: ее остановившийся взгляд, ее непослушные губы, и то, как она целовала лоб и уцелевшую щеку Адама, шепча ему что-то нежное, как в далеком детстве…
– Папа! – крикнул Боб.
В небольшом распадке снег оказался утоптанным; кто-то натащил сюда веток и еловых лап. Это явно было чье-то логово. Сугробы вокруг логова выглядели разрытыми, рыхлыми, и из одного сугроба проступало что-то очень похожее на кости.
Джеймс приблизился к распадку и поморщился. Смрад стоял невыносимый – тяжелый, липкий, сладковатый, так пахнет застарелая мертвечина. Вокруг тела Адама стоял тот же запах – труп Адама не мог так пахнуть, он был свежим.
Так пахла тварь, убившая Адама и Чарли.
Вдвоем они с Бобом выкопали скелет из снега. Сомневаться, что это Чарли, уже не приходилось. Скелет не был обглодан полностью: тварь методично пожирала Чарли, начиная с руки и ноги, но часть трупа оставила, будто впрок. Это не удивило Джеймса: он знал, что многие хищники заготавливают впрок добытые туши, прикапывая их в земле или в снегу. Удивил, как и раньше, с Адамом, способ убийства.
Вскрыть грудину.
Взломать ребра.
Вырвать внутренности.
Внутренности тварь почти не жрала. Кишки выбрасывала, кровеносные сосуды – тоже. Обыскав снег, Джеймс и Боб выкопали желчный пузырь, разорванный желудок… А вот легкие, сердце, почки, видимо, считались у твари деликатесом.
И снова – пол-лица… У Чарли тварь прогрызла череп и выела мозг.
На обглоданной шее остался серебряный крестик. Мэгги подарила его Чарли на прошлое Рождество.
– Поторопимся, – сказал Джеймс. – Эта сволочь может вернуться в любой момент.
– Я его убью, – свирепо произнес Боб.
– Оставь. Я сказал, пошли! – рыкнул Джеймс на сына.
Он собирался убить тварь сам.
Мэгги, увидев то, что осталось от Чарли, забилась, зарыдала, заколотилась головой об пол… Джеймс подхватил ее на руки, прижал к себе, но не успокаивал. Понимал: она должна выплакаться, выкричать горе.
Джеймс вместе с Бобом навертели из еловых лап и красной шелковой тесьмы венков, положили на могилы. Две могилки сразу… Теперь Боб по требованию отца постоянно оставался вместе с Мэгги и Томом. А Джеймс что ни день выходил с ружьем, чтобы отыскать проклятого хищника.
Джеймсу Смиту не раз и не два приходилось видеть людей, сожранных хищниками. Его старого друга Дилана заели волки. А молодой Джипси – Джеймс так и не узнал, имя это было или прозвище – не пережил свидание с рысью. Но никогда Джеймс не испытывал к животным ненависти. Звери есть звери, они нападают, когда голодны, когда защищают детенышей или когда вынуждены обороняться. Охота есть охота, тут – кто кого.
Но это…
Свист. Запах мертвечины. Крадущиеся за спиной шаги. И вырванные внутренности…
Внезапно откуда-то издалека раздались выстрелы. Джеймсу не пришлось напрягать слух – он и так знал, что стреляют возле его хижины. Кто-то напал на Мэгги и детей.
Резко развернувшись, Джеймс заскользил по слежавшемуся снегу.
Он несся и несся, не останавливаясь, не замечая, что мимо мелькает чей-то силуэт, – ветер свистел в ушах, и Джеймс не сразу понял, что слышит уже знакомый свист.
Возле хижины уже ничего не было. Только кровь – брызги свежей, еще не успевшей замерзнуть крови, запах мертвечины и маленькая варежка.
Том.
Боб и Мэгги Джеймс обнаружил в хижине. Мэгги все еще рыдала и время от времени начинала вырываться, но сын держал ее крепко.
Спрашивать, что случилось, Джеймс не стал.
Они с Бобом потом, когда сумели как-то успокоить Мэгги и хорошенько накачать ее виски, сели обсуждать, как быть дальше.
– Нельзя всю жизнь прятаться, – говорил Боб. – Мы должны убить его. Он уже сожрал троих из нас. Па, не спорь, я все продумал. Будем ловить на живца. Я подежурю возле дома, а ты спрячься, и, когда оно появится, стреляй.
Джеймс спорил, не соглашался, наконец, стукнул кулаком по столу:
– Дежурить будем по очереди, понял?
И наутро вышел первым на дежурство.
Он топтался вокруг хижины, собирал хворост, рубил дрова, подправлял плетень, смазывал петли на ставнях, прогуливался, молился на коленях у могил сыновей. Двух могил, к которым должна была скоро добавиться третья. Джеймс знал, в каком виде найдет Тома, если найдет, и это было особенно больно.
Потом его сменил Боб.
Потом – опять Джеймс.
Уже смеркалось, и Джеймс увидел вдалеке два красноватых глаза, которые мигнули и потухли. «Ну же, мразь, давай», зло подумал он.
– Па, моя очередь, – заявил Боб, показавшись в дверях.
– Сиди дома, – рявкнул Джеймс на него.
– Нет, ты уже отдежурил свое, – настаивал Боб.
Внезапно красные глаза очутились рядом, совсем рядом… Джеймс едва не потерял сознание от трупной вони. Тварь двигалась с необычайной стремительностью, и все же Джеймсу удалось заметить, что она высокая, но очень тощая: брюхо запало, ребра торчали сквозь свалявшуюся шерсть, и передвигается на задних лапах, как человек. Но рожа! Джеймс не успел отвернуться и понял, что эта рожа будет всю жизнь преследовать его в ночных кошмарах: пергаментное, ссохшееся лицо, похожее на человеческое, только мертвое, серое, с желтыми клыками, выбегавшими из оскаленного черного безгубого рта, – длинного, как у лягушки.
Руки сами собой вскинули ружье к плечу, палец нажал на курок…
Выстрел! В упор! Еще! Разрывными пулями, – раньше Джеймс бил такими пулями медведей…
Свистнув прямо в лицо Джеймсу и обдав его зловонием, тварь ухватила Боба поперек туловища и мгновенно исчезла в сумерках.
Джеймс схватил лыжи, наскоро пристегнул их и помчался за ними.
Скорость чудовища было невероятной – Джеймс не мог угнаться за ним даже на лыжах. Боб орал и колотил тварь, но та будто не чувствовала этого, зато Джеймс мог идти на крик.
Но не стрелять: он боялся попасть в Боба.
Боб как почувствовал это и крикнул:
– Стреляй, па! Стреляй! Убей его!
– Сейчас, сынок, сейчас, – Джеймс взвел курок и прицелился.
Все-таки он опасался ранить сына…
– Убей меня! Не хочу, чтобы он меня жрал, – крикнул Боб снова.
Промешкав несколько секунд, Джеймс потерял их из виду – не надолго, но этих минут хватило, чтобы оказалось поздно спасать Боба. Отчаянный крик «Па-а-а-апа!» разнесся над лесом.
И тогда Джеймс выстрелил.
Он стрелял ожесточенно, почти не целясь и отлично зная, что его пули находят цель. Джеймс не мог бежать так быстро, как тварь, но стрелял он быстрее, чем тварь двигалась, всаживая пулю за пулей в скелетообразную, мерзкую тушу…
Наконец, долговязая фигура за деревьями осела на снег. Джеймс видел черные дыры в груди, черные струйки – днем они были бы красными, но подходить не стал. Он спешил к Бобу.
Боб еще дышал, но с первого взгляда Джеймс понял, что ему не помочь. Когти твари располосовали ему горло так, что видна была трубка, по которой в грудь проходил воздух. С окровавленных губ сорвался какой-то хрип.
– Ничего, ничего, сынок, я сейчас, я тебе помогу, – зашептал Джеймс, баюкая Боба. Больше ничего он сделать не мог – только прижимал сына к груди, целуя влажный от испарины лоб. И вдруг из-за спины снова пахнуло мертвечиной.
Джеймс, не помня себя, выхватил тяжелый охотничий нож, развернулся и всадил клинок до самой рукояти во впалый живот твари, провернул там, потом дернул нож вниз, вспарывая живот до самого паха…
Рядом в последний раз вздохнул Боб.
Джеймс выпрямился. Они были рядом с тем распадком, где неделю назад нашли останки Чарли. И вдруг что-то заставило Джеймса присмотреться. Что-то на кусте… или рядом с кустом…
Тельце Тома, окоченевшее, но почти целое, было насажено на тонкий стволик дерева, специально сломанного и грубо обкусанного, чтобы получилось нечто вроде кола. По стволику сбежала и запеклась кровь – Том был еще жив, когда тварь сделала с ним это.
Впервые за все время из глаз Джеймса покатились слезы. Они обжигали обветрившееся лицо, терялись в бороде, бежали по носу, и Джеймс не мог успокоиться. Он потерял всех своих сыновей, – всю свою жизнь, свое счастье, свою надежду, весь смысл своего существования.
Мэгги, вспомнил он. У меня осталась только Мэгги. Как же быть с Мэгги-то?
Джеймс перевел дух.
Согласится ли она родить еще одного ребенка после всего?
Должна, решил Джеймс. Это единственный способ для нее – пережить смерть наших детей. Наших старших детей. Кто знает, вдруг родится дочка. Доченька. Мэгги так хотела дочку.
– Твою сестричку, Том, – втолковывал он мертвому сыну, держа его на руках.
Наломал еловых лап, – резать их тем самым ножом, которым рубил тушу твари, он уже не мог, связал их ремнем, уложил оба тела и поволок, на ходу приговаривая:
– Мамаша наша, – пускай она родит вам сестренку. Наконец-то у меня будет дочь. Я уж ей расскажу, какими вы были, пусть знает, какие у нее были братцы…
Джеймс не заметил, что тварь, казалось бы, надежно убитая им, снова приподнимается и пристально смотрит ему вслед, и на сером, уродливо-человеческом лице тлеет улыбка.
Вернувшись домой, он замешкался. Он не знал, как сказать Мэгги, что и Боба больше нет, но понимал, что скрывать это от нее нельзя, поэтому неловко топтался у двери.
В памяти всплыло странное словцо «вендиго». Хищник, когда-то бывший человеком, но отведавший однажды человечины – и превратившийся в чудовище. Вечно голодное, одержимое злобой.
Говорят, тот, кто убьет вендиго, сам станет вендиго. Вот уж глупости, подумал Джеймс. Как это я могу стать вендиго? Я – человек! Христианин. Я люблю Мэгги. Моя Мэгги! Она такая славная…
Такая пухленькая…
Такая аппетитная…
Вот она идет – я слышу ее шаги, вкусный запах просачивается сквозь дверь. Я слышу биение жилки на ее шее, чувствую, как вздымается ее грудь. Хрупкая грудь, ее ребра взломать будет не в пример легче, чем у мальчишек. Сейчас я возьму ее… А этих мальчиков оставлю на потом, все равно они уже закоченели…
Джеймс ужаснулся, пытаясь отогнать невесть откуда взявшиеся страшные мысли, но они возвращались и возвращались, и Джеймс не мог двинуться с места.
– Мэгги, – прохрипел он, увидев, как жена открывает дверь и шагает навстречу, – беги!
Мэгги широко распахнула глаза, увидела тянущуюся к ней когтистую лапу – и закричала.

Друг, я расскажу тебе. Ты только не перебивай и не говори, что так не бывает, о’кей?
Мне было лет восемь. А жили мы с родаками и бабулей в обкомовском доме. Так-то дом был обыкновенный. Просто туда заселили товарищей из кабинетов вместе с семьями. Шло время, товарищи уходили на пенсию, а потом и умирали один за другим; оставались их бодрые вдовушки. Распался Союз, потом грянули лихие 90-е, дефолт, Чечня… А вдовушки, седенькие и все такие же бодрые, восседали на своих лавочках и мыли, мыли, мыли косточки новым соседям.
скрытый текстНовых соседей было мало, и детей у них тоже было – раз-два, и обчелся. У нас в подъезде жила еще одна девочка и мелкий – ему вообще было годика три. И еще одна девчонка из второго подъезда, она иногда гуляла с «нашей». В соседних домах – «хрущевках», битком набитых пролетариями – обитало несколько пацанов, но с ними мне и самому дружить не хотелось. Не надо думать, что все пацаны только и мечтают, что материться, таскать бродячих котов за хвост и кидаться камнями, а в отрыве от этой полезной деятельности зависать над приставкой. Мне это было скучно. Так что я по большей части сидел дома или в секции, куда меня записала мама, играл на компе, читал, смотрел «Энимал Планет» – мы как раз «тарелку» поставили – и томился от одиночества.
В конце концов я дождался, пока родаки уйдут и не возьмут с собой ключи, и удрал.
Мне тогда категорически запрещалось выходить на улицу, если родаков не было дома. А хотелось! И тут – такой подарок судьбы, елы-палы.
Я прошел мимо соседней «хрущобы», и еще мимо одной, и пробрался в конец двора. Детей не было, только на спортплощадке гоняли мяч какие-то пацаны постарше, уже лет по восемнадцать, и я хотел было повернуть домой. Как гляну – дом. Тихий, из выщербленного такого, копченого от времени кирпича, красноватый, низенький. Окна стрельчатые, то-се. В окна я заглянул – а они занавешены плотнее некуда. Дверь закрыта на висячий замок. Везде запустение, пыль, на крыльце полно старой опавшей листвы, В общем, обычный старый дом под снос, но красивый. Я погулял вокруг него, пофантазировал, кто там раньше жил и почему уехал, целую сказочку выдумал. А тут смеркаться стало. Я спохватился, что пора домой бежать, пока предки меня не застукали в самоволке, вдруг смотрю – бац! В окнах свет!
Это сейчас я бы подумал, что туда бомжи влезли. А тогда... В общем, интересно мне стало. Подошел я, стал перед крыльцом, смотрю – дверь приоткрывается, полоска света ложится мне под ноги. Тут я шагнул вперед и говорю: «Здрасте, а можно к вам в гости?»
А в дверях стоит тетка. Приятная вроде, пока я ей в лицо не заглянул. Глаза у нее не двигались, не блестели и не смотрели – неживые. Юбка длинная, кофта с оборками... Стоит и улыбается. А за ее спиной – еще какие-то люди.
Я помню, что тогда я совсем не боялся. Любопытно было, весело, будто в какое-то супер-пупер-прикольное приключение попал.
– В гости? Малыш, тебе еще рано ходить к нам в гости. Приходи, когда почувствуешь, что пора, – сказала эта тетка с мертвыми глазами и отступила. Дверь закрылась, свет в окнах погас, но перед этим…
Перед этим, дружище, я увидел рожи тех, кто был у тетки за спиной. Как их всех перекосило! Один, тот, что за левым плечом, превратился в настоящий череп, второй – с какой-то собачьей харей, третий вообще со свиным рылом, и злобные такие… Не знаю я, что это было, не спрашивай. Я тогда заорал и кинулся бежать сломя голову.
Родаки мои как раз в подъезд заходили. Я с ревом подлетел к ним, что-то нес, какую-то пургу, уж не помню, что именно… В общем, больше меня одного не выпускали из дому лет до четырнадцати, и постоянно шептались о моей тонкой душевной организации.
Фигня, да, дружище? Ну, какая у меня душевная организация? Да еще тонкая? Глянь – я здоровый мужик, работаю за троих, жру за пятерых, и если Валька на меня покрикивает, так она же жена, где это видано, чтобы жена – и мужа не попилила хоть изредка. Мне даже ничего не снилось после этого. Ни кошмаров, ничего. Я про тот дом и забыл.
А почему я тебе про это рассказываю? Потому что ты мой лучший друг. Ты не станешь стебаться и все поймешь правильно.
Когда я немного вырвался из-под родительского недреманного ока, я пошел поискать тот дом. Ну… да, не забыл. Но решил, что мне все показалось. В общем, не было такого дома нигде, хотя я очень хорошо запомнил, где он стоял. На его месте торчала какая-то древняя общага, рядом росли деревья в три обхвата – то есть это не то, что старый дом снесли и новый выстроили, того дома там просто никогда не было. Вот так-то.
Не-ет, погоди. Да не перебивай, я, может, в последний раз с тобой разговариваю!
Нынче вечером я возвращался с работы и вспомнил, что Валька просила зайти за хлебом. Ну, и зашел. Ближайший магазин – как раз мимо той общаги. В общем, иду я с хлебом, вдруг смотрю – дом. Тот самый. Все такой же запустелый, с прошлогодней листвой на крыльце и занавешенными окнами. И как только я поравнялся с ним, в окнах зажегся свет и дверь приоткрылась. Я так и застыл.
На крыльце показалась тетка с мертвыми глазами. Она по-прежнему улыбалась, и кружева на кофте, и все такое… и рыла у нее за спиной…
Я развернулся и полетел от них, как сумасшедший. Но одно слово я успел расслышать – то, которое она сказала.
Она произнесла: «Пора».

Редкость для меня - полностью реалистичная вещь.
Но тоже крипотная.


Мое окно выходит на Обводный канал. По совести, смотреть особо не на что. Промышленная зона, облезлые стены и заборы, мосты, которые далеко не так красивы, как Аничков или Египетский, — да к ним туристов и не водят. Мутные нечистые воды, из которых каким-то непостижимым образом высовываются блеклые кубышки. Как только выросли-то?

Глаза у моих сопалатниц похожи на воду в Обводнике. Такие же мутные и мертвые, и то, что в них пробивается от былой жизни, блеклое и безрадостное. Безжизненные, безысходные глаза.

У моих сопалатниц — бесцветные лица, давно не знавшие ни солнца, ни ветра, ни вечного питерского дождя.

Моих сопалатниц ежедневно выводят на прогулку. Они сидят под навесом во дворе, курят дешевые сигареты, о чем-то разговаривают. О том же, о чем и в палате.

скрытый текстМеня иногда отпускают погулять с мамой. Но за час прогулки далеко не уйдешь, и мы гуляем по набережной все того же осточертевшего Обводника, а потом мама заводит меня в какую-нибудь подворотню. Раньше я ненавидела питерские подворотни с их сырым зловонным сквозняком и похабными надписями на стенах, но теперь мне в качестве куска жизни годится и это. Если повезет, подворотня приведет во внутренний дворик, где стоят обшарпанные лавочки, и тогда мама достанет термос и баночку с едой и даст мне. Я буду поспешно заглатывать то, что она привезла, а мама будет досказывать мне начатое — про папу, про Ленку и ее учебу, про то, что звонила Лина…

Лина. Зеленые глаза, россыпь веснушек, привычка рисовать все подряд и где попало.

Я смирилась с тем, что мы с Линой даже не подруги.

И, как всегда, мы опоздаем, и последствия будут зависеть от того, кто нынче дежурная санитарка. Если Петровна — будет вздыхать с пониманием, а если Аня — закатит истерику, тщетно пытаясь подбавить в голос начальственного пафоса. Я не Вика, для меня Аня — не начальство, и заискивать перед ней я не собираюсь.

А потом я возвращаюсь в свою палату напротив сестринской. Не понимаю, на кой черт держать нас здесь, если мои припадки все равно проходят незамеченными. Они тихие. Вот Юлины — да, эти трудно не заметить, где бы она ни лежала. Юлю мне очень жалко. Она кроткая, милая, добрая, если бы не эпилептическое слабоумие во все поля, была бы чудесная женщина. А у Вики и припадков-то не было за все время. Она и поступила сюда не с припадками, а после неудачного суицида. Муженек довел. Вика — тоже слабоумная, только в другом ключе: нестерпимо болтливая, сексуально озабоченная, готовая жить хоть с уголовником, хоть с шизофреником. Кто-то из них бил ее так, что она не выдержала и перерезала себе вены.

А у меня нет слабоумия, хотя тоже вторая группа. У меня — болевой синдром чудовищной интенсивности. Сегодня меня как раз накрыло, и я с утра лежала, не двигаясь, под аккомпанемент беспрерывного Викиного трепа. Никто и не заметил… Только Петровна зашла спросить, с чего это я не вышла на обед. На обед, Карл…

Анальгетиков тут, сколько ни проси, не дадут. «Доктор не велел» — и хоть ты тресни. Мама передает мне тайком темпалгин и цитрамон, но десять таблеток с утра — это, по-моему, перебор, а легче не становится.

Но после обеда в больничной скуке наметилось некоторое оживление. Унылое жужжание больных прервалось отчаянными криками.

Я сползла с кровати и пошла посмотреть, кто это орет.

Санитарки с видимым усилием тащили девушку лет восемнадцати-девятнадцати. Она вырывалась и кричала, кричала, кричала... Еще одна санитарка, самая заморенная, тащилась сзади и что-то истерично втолковывала новенькой, размахивая перед ее лицом игрушками. Тигренок и обезьянка, что ли. Плюшевые. Наконец, девушка обессилела и обмякла, ее втащили в палату. Я тихонько, держась за стенку, прошла к ней.

Ее уже привязывали, а заморенная старуха баба Валя надевала на нее памперс.

— Не хочу! — ныла девушка. — Буду мокренькая!

— Не надо быть мокренькой, — увещевала ее баба Валя. — Смотри, вот твоя обезьянка… вот твой тигренок…

— Дайте, — взвизгнула девушка. Ей в руки вложили игрушки, тогда девушка мгновенно успокоилась, прижала к лицу игрушки и задремала.

У нее было замечательное лицо. Тонкое, изысканно вырезанное, с аристократичным носиком и чудесно очерченным ртом. Длинные-предлинные ресницы лежали на щеках, отбрасывая густую тень. Прядка темных волос прилипла к высокому лбу. И руки, которыми она судорожно сжимала игрушки, тоже были замечательными — в хиромантии такие называются «психическими», узкие, необычайно изящные руки.

Я смотрела на нее не отрываясь.

— Галя, а ты что здесь делаешь? Ну-ка, быстро в свою палату! — шикнула на меня Петровна.

— Галина Сергеевна, — сквозь зубы поправила я, но ушла.

С ними спорить — себе дороже.

— А сестра у меня дура, б-дь, — тараторила тем временем Вика, обращаясь не то к сонной и бледной Юле — видимо, ей тоже с утра нездоровилось, не то сама к себе, — дура, б-дь, моя сестра, такая дура, что ужас какая дура, б-дь! Она вообще, б-дь, дура конченная!

— Сколько можно? — раздраженно перебила я. — Здесь нет б-дей, кроме тебя! Ты что, без этого слова не можешь разговаривать?

Вика опешила. Но ненадолго.

— Привычка, — как ни в чем не бывало заявила она и продолжала: — Моя сестра конченная дура. Ее и отец солдатским ремнем лупил, дуру такую, и мама, а она все равно дура. По сравнению со мной — вообще дура, б-дь!

Я прикусила язык. Вика не виновата, что она такая. Она классический эпилептик, что поделать.

По признанию Вики, она занималась проституцией. Однако свою сестру и одну из больных — здесь, в этом отделении, все друг друга знают — называет «проститутищей» и осуждает за то, что трахается со всеми подряд. А вот своей подружкой, тоже из числа больных, восхищается. За то, что «находит себе на каждом углу».

Вика не виновата…

Если б еще как-то ее заткнуть!

Я легла на свою койку — черт бы ее побрал, Рахметову бы ее подсунуть вкупе с драным гнилым матрацем и почерневшими рваными простынями! — прикрыла глаза и предалась мечтам. Как обниму эту девушку с игрушками и потискаю. А если повезет, то и поцелую. Она такая славная. Может быть, ей тут помогут, и она сможет назвать свое имя и даже рассказать, что с ней происходит… А может быть, она чувствует себя ребенком, и мы с ней поиграем ее игрушками. Чего не может быть — полной безнадежности этой девушки. У нее живые ясные глаза, чистое прекрасное лицо, полное жизни гибкое тело. Она может улыбаться, я не сомневалась в этом.

Надо будет сказать маме, чтобы притащила пару-тройку моих старых плюшиков.

Из сестринской донесся аромат курительных палочек. Это медсестра Ольга Ивановна не выдерживает здешнего запаха. А чего она ожидала? Дверей на туалетах нет, и амбре оттуда сами знаете какое. Да и от больных запашок еще тот. Раз в неделю — помывка, плюс есть душевая, в которую нас водят под присмотром, и многие санитарки разрешают только подмыться. Но половина аборигенок вообще ни черта не соображают, а кто-то хочет, чтобы они мылись.

Я-то моюсь каждый день, а то и дважды в день. Мне становится легче от душа.

Мне еще становится легче от кофе, но кофе тут нельзя. Мама проносит его мне контрабандой, но личное свидание — раз в два дня. Катастрофически мало…

— Вот Копченый был такой хороший, — пробилось сквозь мои мысли бухтение Вики. — Мы с ним жили, он такой хороший был. Мама говорила, он сидел, значит, плохой, а он такой хороший!

— Чего ж расстались? — вяло полюбопытствовала я.

— А он «белку» поймал, — охотно сообщила Вика. — После того, как отсидел, бухал сильно.

— А за что сидел?

— За изнасилование, — легко ответила Вика. — Ну, ему там еще убийство шили, но он на дурку закосил. И молодец! Он очень хороший был.

«Такой хороший парень, всего два взыскания: одно за убийство, второе за изнасилование…»

— А чо такова? — удивилась Вика. Удивилась искренне. — Меня и группой насиловали. Ну и что? Я их потом на бабки развела, а потом мы с одним подружились… Я ж говорю, я проституировала, а потом меня группой насиловали, — вернулась она к своим рассказам.

— А потом ты связалась с шизофреником, — напомнила я.

— Ага. Он меня бил, уж так бил. И я его. Я чего, думаешь, такая худая? Это все от нервов, это он виноват, с-сучара!

Материлась Вика однообразно и скучно, зато долго. Я спаслась бегством.

Бежать тут некуда. Можно поглазеть в окно. Киносеанс «Обводник» начинается. Можно посидеть в холле и посмотреть древний телек. Смотреть нам разрешают только кулинарные шоу и какую-то передачу со сплетнями из жизни «звезд». Можно погулять по коридору, что я и сделала.

Из палаты девушки с игрушками донесся ее голос.

— Не хочу, не хочу, не хочу, — жалобно повторяла она. Санитарка что-то рычала в ответ. Я расслышала, как она называла имя — Алина.

Значит, эту девушку зовут Алина.

Мимо меня пробежала Ирка. Толстая, обрюзглая, она знавала лучшие времена. Узкие щиколотки, красивые руки, да и очертания капризных губ и тонкого носа намекали на это… Ирка с силой хлопнула по стене.

— Я тебе покажу, сволочь! — крикнула она стене, повернулась и побежала дальше.

Сперва я ее боялась и шарахалась, потом привыкла. С внешним миром Ирка вообще не связывается, кроме как в столовой. Там она ходит и пристает: «Не угостишь сочком? Не угостишь булочкой?» Кормят в больнице из рук вон плохо: мерзкое месиво под названием «ячневая каша» или «горох», «вегетарианский борщ», похожий на помои, выблеванные свиньями, и чай, по вкусу сравнимый с мочой молодого поросенка. Я не ем тут ничего. Но многие больные жрут по четыре-пять порций. Больница — единственное место, где женщины хотят поправиться, потому что многие из них попали сюда с энной степенью дистрофии.

Здесь принято клянчить еду, да и не только еду. Я не могу злиться на Ирку, потому что она сошла с ума после группового изнасилования: не все такие, как Вика. Но на остальных — прямо-таки взрываюсь.

Оля берет меня под руку.

— Как самочувствие? — спрашиваю я.

— Лучше, — Оля несмело улыбается. Когда ее сюда привезли, она только спала или плакала. Муж ее не навещает: у него панические атаки. Сама Оля по его настоянию решила не работать, а вести хозяйство, и в результате превратилась в законченного хикки. Страх перед людьми, перед улицей, перед жизнью превратил ее в трясущееся, как кисель, существо. Сейчас это у нее мало-помалу проходит, но до выздоровления еще далеко.

Нас догоняет Наташка.

— Мне плохо, — жалуется она. — У меня палец болит. А я от этого не умру?

Вот кто уж бесит так бесит!

Слава Богу, хоть Таню выписали. Таня уверяла, что у нее «украли душу». Ох, и заколебала…

Думаю, у всех них была причина, чтобы свихнуться. Наташка — из очень религиозной семьи, с кучей предрассудков, и тут ее парень затащил в постель, а потом бросил… Таня же элементарно не справлялась с уходом за своим новорожденным сыном. Но, елки, при чем тут мы? Эта парочка же изводит все отделение своими причитаниями!

Перед сном я все-таки захожу к Алине.

Она дремлет. Лицо ее бледно, но не обычной для больницы жабьей, мертвой, а красивой бледностью — как у героини готического романа. Игрушки лежат рядом с Алиной, такие уютные и трогательные, и вся она такая милая, такая одухотворенная…

— Спокойной ночи, — шепчу я, хотя Алина меня не слышит.

Утром снова переполох: возвращается Инна. Ее только позавчера выписали. Врач ей советовал еще побыть в больнице, но кто же согласится по доброй воле тут сидеть еще неделю? Но зря она не послушалась. С ней случился сильный нервный припадок, она рыдает. Мы сбежались к ней и утешаем ее. Она благодарит — видно, что не ожидала от нас участия и очень тронута. Инна нормальна в том смысле, что разумно и последовательно мыслит, здраво себя ведет, а сюда попала из-за повторяющихся нервных припадков. По-моему, она просто боится своего отца.

К обеду возвращается Алёна.

Ей за сорок, но она потрясающе красивая, жгучая, влекущая брюнетка. Хорошая, добрая женщина, вот только приступы непонятной агрессии мешают ей жить. Из-за диагноза она не смогла работать воспитательницей, как хотела. Нашла другую работу по душе — почтальоном — оказалось, и там ей нельзя работать… Ее выписали со «стойкой ремиссией», в тот же вечер отец напился и закатил ей скандал. Алёна даже не расстроена, что вернулась в больницу.

Она подсаживается ко мне в холле.

— Ты в курсе, что Катьку Рыбакову утопили? — без обиняков спрашивает.

— Утопили? Это точно не несчастный случай? — зачем-то переспрашиваю я.

— А хрен ее знает... Это ж Катька. Она могла так оскорбить, обидеть… вот и утопили, — с грустью констатирует Алёна.

— Жалко…

Мужчин как раз вывели на прогулку, и толстушка Оля, высовываясь из приоткрытой фрамуги, кричит им: «Тестостерончики! Ау!» Сейчас мне не хочется смеяться над ее выходками.

Мне правда жалко Катьку. И другую Катьку тоже жалко — она только что поступила и сейчас буровит где-то в конце коридора. Потоки мата и оскорблений прерываются булькающими звуками, и кто-то из санитарок летит, как на крыльях, за сменой постельного белья — свое Катька заблевала.

— Идиотка, — возмущаются санитарки. — Ей же нельзя пить! Это все ее мама виновата, почему допустила?

Я знаю назубок, что будет дальше.

Живая Катька со всеми перескандалит, всех обматерит. Потом начнет ломать цветы в холле, или опрокидывать телевизор, или швыряться тапками в окно. У нас-то решетки, но они снаружи. И все силы санитарок окажутся брошенными на Катьку. Ее привяжут к постели, вкатят лошадиную дозу успокоительного — нам никогда не говорят, какие препараты нам дают…

А я тем временем навещу Алину.

И вот живая Катька начинает безобразничать — выбегает полуголая из палаты, тряся обвисшими грудями, хватает стул, бросает в диван, хорошо, что на диване никто не сидит… Ее ловят. Раньше я радовалась своей проницательности, теперь надоело.

Я прохожу к Алине.

Она лежит, по-прежнему привязанная к кровати, глаза ее лихорадочно блестят, на щеках играет нездоровый румянец. Губы слишком красные — она их кусала, вон, видно, что прокусила до крови.

— Привет, — говорю я. — Как дела? Какие у тебя классные игрушки. Ты каких зверьков больше любишь? Чебурашки тебе нравятся? А мишки?

— Чебурашка, — Алина успокаивается от моего ласкового тона и вздыхает. — Чебурашечка.

— Галя, что вы тут делаете? Ей нужен покой, — Петровна выпроваживает меня за локоть. Я выхожу из палаты, но все-таки спрашиваю:

— А что с ней такое?

— Изнасиловали в детстве, — опасливо оглянувшись, шепчет Петровна. — Вот она и такая… Так, все, вперед в свою палату!

Потом в палату ко мне приходят Мила и Кира. Мои, можно сказать, подружки, хотя цена этой дружбе — ноль. Но здесь, в больнице, мы не прочь вместе погулять по коридору или поболтать.

Кира уже немного поправилась. Когда она поступила в больницу, ее ребра прощупывались сквозь толстую больничную пижаму. Она постоянно дрожала и все бормотала, что ее бывший муж подбросил ей радиоактивный излучатель в квартиру. К счастью, сейчас она уже почти в норме, через пару недель ее должны выписать. А Миле еще долго лежать. Ее диагноз — родовая травма. Мать-крановщица упала с трехметровой высоты, будучи беременной. Папаша, услышав, что ребенок родился инвалидом, тут же подал на развод…

Я начинаю подумывать о том, что человеку проще жить одному. Почти все мои товарки по несчастью оказались здесь, в этой больнице, или по вине своих «родных и любимых», или при их прямом содействии, или в силу того, что бедняг, уже больных, оставили без помощи и поддержки.

Мне хочется с кем-нибудь поговорить об Алине.

Но что-то мешает, словно в этом будет что-то нецеломудренное. Мои чувства к Алине должны быть только моими.

И все-таки я передаю маме записку с просьбой принести моего старого Чебурашку.

По ночам в соседней палате кто-то разговаривает. Дверей на палатах нет, так что все прекрасно слышно. Большинство больных — под снотворными препаратами, и им эта болтовня нисколько не мешает. Им, но не мне. Признаться, я думала, что это такие же полуночники переговариваются между собой. А потом санитарка зашла и — «С кем ты разговариваешь?» — «С сыном!» Сын этой старухи давно умер…

И вдруг пронзительный вопль разрывает вязкую тишину. Разрубает узел тяжелых сновидений, вспарывает мертвый зловонный воздух, взламывает навеянный лекарствами сон. Я вскочила и поспешила в коридор. Санитарки и дежурная медсестра уже неслись в палату, туда же спешил и дежурный врач — добродушный старичок, мы все его любим. Откуда-то я знала, что это кричит Алина.

— А-а-а-а-а! — кричала она. Крик у нее тоже необычный: живой, настоящий, отчаянный. Другие больные кричат на одной ноте, и в их тоскливом вое нет ничего человеческого, а Алина кричала, как испуганный ребенок. Я подошла к ней.

— Галя! Ты что тут делаешь? А ну-ка, марш в палату! — шикнула на меня Аня.

— Галина Сергеевна, — громко и резко осадила ее я. — Любопытствую.

— Идите спать, Галочка, — попросила меня баба Валя. — Видите, ей плохо…

Алина извивалась и кричала, пока ей делали укол и меняли памперс. Смотреть на нее было нехорошо, но я все же бросила последний взгляд.

У нее была такая тонкая талия. И плоский живот. Ее развернули на живот — на пояснице у нее были трогательные ямочки.

Алина, девушка с игрушками…

Утром у Вики случился припадок. Первый за все время пребывания в больнице.

— У-тю-тю, — визжала она, выгибаясь и деревенея. — Ой, дядька! Дядька! У-тю-тю-тю-тю!

Она сучила ногами, колотилась, руки ее мучительно сжимали и рвали край пододеяльника. Мы с Юлей хотели ей помочь, но Вика вырвалась и упала на пол.

Вбежали санитары, подняли ее, удерживали на кровати, пока подошла медсестра и сделала ей какой-то укол, потом пришел наш эпилептолог, — в общем, переполох… Улучив минутку, я спросила у бабы Вали:

— Как там Алина?

— Спит, — так же шепотом ответила та.

Наконец все успокоилось, санитарки вернулись на свой «пост» у телевизора. Считается, что они пашут до кровавых мозолей. На самом деле полы моют больные — за сигареты, а дежурят санитарки вполглаза, когда они нужны, их вечно звать приходится. Но мне сейчас это было на руку: я прокралась к Алине в палату.

Кроме нее, там были еще две женщины. Одна из них разгадывала простенький кроссворд, вторая похрапывала: тут многие спят целыми сутками. Я подошла к кровати Алины.

Она лежала тихо-тихо, совсем неподвижно, и руки безвольно вытянулись вдоль тела. Одна из игрушек упала на пол. Лицо Алины было очень белым, а губы — синеватыми. Прядка каштановых волос лежала рядом с точеным носиком и не шевелилась. Я наклонилась к ней — и не уловила дыхания.

Аня вломилась в палату — как всегда, агрессивная, вечно всем недовольная.

— Галина… Сергевна, блин, — рявкнула она. — Что вам тут, медом намазано? Идите к себе!

— Тихо, — сказала я. — Т-с-с-с! Разве вы не видите? Она спит. Вы довольно ее беспокоили, не тревожьте ее хоть сейчас.