Что почитать: свежие записи из разных блогов

Когда Рик уходил надолго я понимал, что мне предстояла бессонная ночь. Как-то это произошло само собой, без договоров, извещений и каких либо слов вообще - он выкладывался,тратя свои силы и то немногое что у нас было, а я, неспособный ассистировать и вообще как-то помочь, просто ждал это. Это ведь важно, когда ждут. Первое время я еще придумывал причины,почему еще не сплю или почему нахожусь дома в тот момент когда должен быть на кухне, а потом перестал - он никогда не спрашивал и выходило, что я оправдываюсь без причины.

В этот раз его позвали на роды. Рик, и без того мрачный и собранный, мазнул по мне взглядом цвета драконьей зелени и ушел. Я остался и долго сидел на постели с закрытыми глазами, представляя жесткую линию его крепко сомкнутых губ, биение жилки на виске,капли пота, блестящие в электрическом свете импровизированной операционной. В этом месте своей безусловной власти Рик был богом. Там даже я не стал бы оспаривать его превосходство и он знал это. А еще знал, что у него есть личное кладбище, которое стало существенно больше с приходом конца света. И каждый новый человек там, на столе - потенциальная могила на этом кладбище. А значит Рик проведет с ним столько времени, сколько нужно, а я буду ждать его.

Мне не нравится чувствовать его отсутствие. Это даже не холод - просто нехватка рядом руки, которую можно обнять, плеча, на котором можно пристроиться. Дыхания. Ударов сердца. Я не хотел ничем украшать его комнату потому что она уже была идеальной, когда в ней был он. И кровать была идеальной - уютной и безопасной, как детский шалаш. Нам только фонарика не хватало чтобы окунуться с головой в это ощущение иного, более безопасного, мира, когда мы лежали рядом, взявшись за руки. Я знаю, что даже если усну, почувствую когда он вернется - комната станет меньше, звуков станет больше,хотя он будет молчать. Он включит душ,хотя в это время вода там просто ледяная, а потом придет ко мне. И обнимет, как обнимал,когда болел. И все равно я бодрствую потому что хочу заглянуть ему в глаза, прочесть получилось ли у него.

Не вышло. В этот раз он не спас человека. Я еще не знаю кого - мать,дитя или всех вместе, - я не хочу спрашивать. Я просто встал и вышел к нему навстречу,когда он вернулся, пахнущий человеческой кровью, этим неуловимым для обычного носа едва различимым медным запахом, для него самого надежно скрытым запахом спирта. Его движения были скупы, словно он экономил силы, но я понимал - единственное его желание это отключиться,отрезав этот день от следующего, полного борьбы за выживание. Он встретил мой взгляд, позволил мне узнать все, что он мог сообщить, выдохнул и двинулся дальше, словно преодолев последнюю преграду на своем пути. И я сделал то, чего не делал никогда прежде - я шагнул ему навстречу, преградив дорогу, и крепко стиснул его плечи, до боли впившись пальцами в черную кожу его куртки.

— Я люблю тебя. Надеюсь это сделает твой день хоть чуточку лучше, — я шептал это в самые его губы, сжатые все так же плотно, словно мысленно он еще не покинул операционную, застряв в бесконечном круге повторения своих действий в надежде на другой результат. В момент признания в нем что-то изменилось,он сбился с мысленного шага, замер, его губы разомкнулись и я поцеловал его не задумываясь о том, что он мог - и имел полное право, - меня оттолкнуть. Каким же застывшим, неподатливым он был в самый первый миг, как медленно он откликнулся, нехотя вернувшись в свой, закрытый от случайных взглядов, мирок, в котором были только мы двое. В тот момент, когда он обнял меня, стиснув до боли в ребрах, я понял, что Рик вернулся домой.

— Коул! Старик! Чай будете? Не замерзли?

Они только вернулись, мокрые с головы до ног, даже дождевики не спасают. Старик говорит что заглянет к папе, а Коул идет прямо ко мне, ступая босыми ногами по полу. За ним остаются мокрые следы и мне самому становится как-то сыро. Я наливаю чай не дожидаясь пока он попросит его. По-корейски, всегда по-корейски, словно он боится что я забуду язык папы и Хана.

— Держи.

—Комауойо.

— Коул! — я смеюсь, пока он шумно прихлебывает и обнимает меня за шею. Этот его способ сказать " ты стал совсем взрослым" такой дурацкий, что я не могу ощутить себя тем, кем он меня видит - тем самостоятельным парнем, повидавшим некоторое дерьмо. Мне часто хочется сказать ему сказать им всем " да бросьте, он и в самом деле держал свое обещание. Меня ранил только я сам и Гвен", но они всегда менялись,когда речь заходила о Рике. Неуловимая, незаметная глазу перемена в Старике и брате всегда пугала меня, с папой было проще - он был искренним как ребенок. Сперва сердился и кричал, а потом надел на меня браслет и пообещал, чтоб я его не терял. И не отключал телефон. Всегда был в пределах взора Большого Брата и тогда он сможет... Мы никогда не слышали чтоб он говорил слово "убить", но какое бы слово не вставало на его место, мы всегда понимали смысл сказанного папой. Он избил Криса за то, что я плакал. За то, что кто-то мог довести меня до самоубийства, папа бы убил. Этого никто не хотел и папа в первую очередь. Он просто хотел чтоб все мы - самый большой его проект, - были здоровыми и в безопасности.

Коул не говорил никто и ничего, поэтому я смотрел на его руку с разбитыми костяшками, скосив голову на собственное плечо. Подрался со стариком? Это не было новостью,они часто и помногу не сходились во мнениях, иногда до криков и ссоры, но настолько... Впрочем, они ведь сорвались так внезапно. И ведь до этого были неразговорчивы, словно я пропустил момент, когда между ними пробежала черная кошка.

— Старик ведь не плохой,ты же знаешь? — я взглянул на Коула, испытав это странное чувство, преследующее меня после возвращение. Словно я был призраком и видел живого себя - те же черты, тот же разрез глаз и изгиб губ, но в уголке губы трещина, как от удара, да и фигура крепче, ладони шире, шаг уверенней. Он всегда встречал мой взгляд, словно ему нечего было скрывать. Вот и сейчас он сглотнул душистый кипяток, выдохнул и пожал плечами.

— Ну да, наш Старик мировой мужик, когда не смолит за домом.

— Ты сам туда бегаешь покурить. И... это значит что ты не в обиде на него?

— Конечно.

— Вы уже помирились.

— Да о чем ты? Мы и не ссорились.

— Где же вы были?

Вот тут произошло то, что происходило очень редко за мою жизнь - Коул отвел глаза. Сказал что отвозили что-то куда-то, не важно, мол, чего я беспокоюсь. Я не знал почему, но после Рика незнание - любое,- было для меня болезненным, словно меня снова запирали в той темной комнате и использовали как пешку в своей игре, манипулируя недосказанностью.

я бросился к гаражу, на ходу рванув дверь отцовской спальни. Родаков трахающимися я видел не раз, но то что на широкой спине и поджарых боках Хана не было следов от удара я видео точно.

— Юджин, ты куда?

—Юджин, стой!

— Юджин!

Мое имя неслось мне вслед как предостережение. Я захлопнул боковую дверь гаража и подпер ее стулом. Мне нужна минута другая, не больше. В багажнике гаечный ключ. Мокрый. То, что могло быть дождевой водой оказалось кровью. Я забился в машину как в последнее доступное убежище, чувствуя как вместе с утратой доверия сердце стучит все быстрее, вытесняя мысли и чувства одной бесконечной паникой, белым шумом. Снова кровь. Снова кто-то умер. Из-за меня? Я должен был убедиться, что я не виноват!

Дверь начинала сдавать под напором с другой стороны, когда я включил навигатор и задал последний маршрут. Дверь гаража, повинуясь нажатию упругой кнопке, поползла вверх и, вдруг замерев, начала снова опускаться. Папа. Я едва успел прочесть адрес на крошечном экране навигатора, как он мигнул и погас. Дверь распахнулась и я втопил педаль газа до упора,боясь что кто-то бросится мне наперерез и я его пораню.

Коул, как был босиком,так и выбежал вслед за мной. Я мельком видел голый торс Хана в стремительно облепившей тело мокрой рубашке, но плена дождя вскоре скрыла их от меня. Я гнал так, словно забыл об ограничении скорости и полицейских и мне повезло, что мой путь лежал в старые гетто города, в заброшенные склады,где наркодилеров встретить прозе, чем представителей закона.

Конечная точка моего путешествия была в порту. К тому времени мой телефон уже разрывался звонками и сигналами о сообщениях где--то на заднем сидении, пока я выискивал в сплошной стене дождя то, что они устроили здесь. В дождливых сумерках ничего нельзя было разглядеть и я все же решил выбраться из машины, совершенно не подумав ни о том,что сделаю когда найду ответ, ни о том, что мне делать если не найду ничего. Меня гнало вперед желание поставить точку,убедиться что отец и брат не такие как Рик, что я не меняю одну красивую тюрьму на другую,точно такую же. Я ведь не елочная игрушка, я не могу провести в коробке всю жизнь!

Одежда промокла вся и сразу. Я очень нуждался в свете, но возвращаться за телефоном уже не решался - если я окажусь в тепле, я больше не смогу выйти в это мокрое,темное ничто и просижу так, пока папа меня не найдет. Я должен был идти дальше. Я несколько раз крикнул, но сгущающаяся тьма мне не ответила. А потом я увидел его. Как раз в тот момент когда я хотел вернуться, мой взгляд зацепился за что-то темное,темнее чем дождь, окружающий меня. Он не двигался, не издавал никаких звуков,его можно было принять за какое-нибудь сбитое животное, но какой-то частью сознания я знал кто это еще даже не приблизившись к нему.

 

— Рик?

Он не ответил, но вздрогнул от моего касания. В лужах под его телом скопилась натекшая кровь, куртка была распахнута и тонкий свитер прилип к телу, побурев в тех местах, где были открытые раны. Лицу тоже досталось, но не так сильно как груди... и рукам. "Он же хирург!" - сознание билось в агонии от бессильного гнева и обиды при взгляде на сломанные пальцы правой руки. Он инстинктивно придержал из, медленно развернувшись на мой голос. А потом приподнялся - совсем немного, но мне хватило, чтобы придержать его голову и оглянуться в поисках хоть чего-то, что помогло бы мне как-то поставить его на ноги, чтоб отвезти в больницу.

— Ты только держись,ладно?

Я мог бесконечно бояться его такого, каким я видел его в доме. Рика - хозяина положения, кукольника и тирана, но сейчас, бессильно уткнувшись лицом в мои ладони,он больше напоминал побитого пса,который приполз к хозяину, чтоб издохнуть у него на руках. Ужасное сравнение! Ужасная глупость думать о смерти в такой момент!

— Я помогу тебе,Рик. Но сейчас мне нужно, чтобы ты постарался еще немного.

Я наклонился к его лицу и, почти касаясь губами, как прежде у него дома, прошептал: — Надо подняться,рик.

 

— Ты скажи, когда будешь готов, ладно?

Мне хотелось сказать, что я не могу быть готов в принципе,но пришлось улыбнуться Коулу, чтоб он наконец вышел и оставил меня одного. Последнее слушание было самым трудным - я уже столько раз давал показания, что относился почти равнодушно к своим словам. Но вот возможность увидеть его - совсем другое дело. Накануне мы говорили об этом с мисс Лэнгтон и потом еще с папой. Он сказал мне, что если я не готов - то и не надо. Его и так посадят, после стольких-то жертв. Просто обязаны были посадить. Я жалел что папа остался дома, но понимал, что в зале ему могло стать плохо: волнение за меня, невозможность правильно выразить обуревающий его гнев, страх толпы - все это могло вызвать состояние кататонии.

И все равно я ужасно сожалел, что не смогу сжать его руку в тот момент, когда выйду в зал, потому что видеть Рика... нет, не выше моих сил, но почти на грани. Я чувствовал себя маленьким мальчиком,безуспешно пытающимся оградить себя от ужасного монстра из снов. Я даже репортажи с ним не смотрел. Пришлось объяснять мисс Лэнгтон что мне кажется, будто один взгляд способен перечеркнуть все, чего я добился за время лечения. Мое заново обретенное чувство личного пространства, избавление от созависимости и стокгольмского синдрома, возврат утраченного доверия миру - все будет утрачено и я вновь провалюсь в эту кроличью нору,где моя семья, весь мой мир отходит на второй план и я завишу от него одного. Что только он будет важен и нужен. Тогда я не знаю кому будет больнее,когда его накажут.

Мисс Ленгтон научила меня задавать себе правильные вопросы. Научила выстраивать ментальную защиту.Научила вспоминать смерть моего парня, когда воспоминания о том дне, когда я надел Рику кольцо на палец, настойчиво лезли в голову. "Он лишил тебя гораздо большего, чем дал взамен, " - говорила она и я кивал, пытаясь вспомнить каково это - злиться на Рика. Ужасаться его поступкам. Презирать его. Бояться. Хотеть избавиться от него любой ценой. Но как же сейчас все, чему она учила меня, оказалось бессильно!

Негативные чувства были слабыми, едва различимыми. Зато чувство вины было почти всеобъемлющим. Я был жив, когда другие были мертвы. Зарыты в его саду под такими красивыми цветами. Каждый из тех, кто придет сегодня в зал, ожидал, что именно его любимый вернется из того подвала, но выжил я один. И когда я сидел там, когда утешал его, когда спал с ним - меня не волновала их судьба. Я был ничуть не лучше его. Хотел выжить, и только. А он хотел кого-то рядом.

Пальцы сами-собой нащупали канцелярский нож. Упругие толчки в подушечку большого пальца сигнализировали о том что лезвие больше не скрыто в пластиковых "ножнах". Я не раздумывал, не оценивал свой поступок - просто боль возвращала меня к реальности. Чем дольше длилось чувство, с которым лезвие погружается в плоть, тем яснее проступали очертания окружающего меня мира, а воспоминания, - подвал, цветы, крепкие руки Рика, его голос, полный любви и боли, - все это отступало на второй план. Я чувствовал как гулко ухает мое сердце, колотясь о грудную клетку почти до боли, как прилипла к спине белая рубашка, как галстук мешает дышать. Осознавал комнату вокруг меня - одним единственным зарешеченным окном и минимумом мебели она напоминала мне ту самую комнату,где меня запер Рик. Но самое главное было не тут, не внутри, где я, сделав несколько быстрых разрезов на предплечье, размазал по коже выступившую кровь и полез в карман за пластырями. . Основное действие разворачивалось дальше, в зале, из которого до меня долетал только неразборчивый шум голосов, который вдруг прервался, а после зазвучал снова, угрожающе и гневно.

"Привели, " - понял я.

Рик был в в зале суда. С минуты на минуту откроется дверь и меня позовут давать показания в последний раз. Я одернул рукав и сделал глубокий вдох, уже ощущая слова клятвы на языке. Я скажу чистую правду,глядя ему в глаза и пусть он сгниет в тюрьме! В груди тяжело,болезненно шевельнулась позабытая было злоба. Пальцы сами собой скользнули на старые шрамы, тянущиеся вдоль предплечий. Я столько раз был на пороге смерти из-за него. Я лишился дорогого мне человека, я едва не стоил жизни женщине, которая меня защищала. Он обратил мою жизнь в Ад. Теперь моя очередь запереть его в четырех стенах.

Я слышал как он вздыхает за дверью ванны. Рик думал, что я не просыпаюсь,когда он встает затемно, чтоб совершить все необходимые утренние процедуры. Мне не хотелось его разубеждать - он так сильно боялся лишний раз обременить меня собой, что я предпочитал сползать на его сторону кровати, и, свернувшись среди быстро уходящего тепла его тела, прислушиваться к едва слышному скрипу колес по паркеты. К шуму воды и той чудовищной тишине между ними, когда Рик перетаскивал свое тело, ставшее обузой, из коляски в ванну.

Я думал о том сколько раз ему хотелось отпустить железный поручень и холодный бортик ванны, чтоб теплая вода накрыла его с головой в последний раз. Думал и почти не дышал, прислушиваясь к каждому плеску воды, надеясь уловить тот, который возвестит о том, что Рик все же решился. Я втайне от него прошел курсы оказания первой помощи, надеясь что мне никогда не придется возвращать его с того света.

В этот раз меня насторожила тишина. В голову сами собой лезли мысли о бритве, о таблетках, о том, что можно повеситься даже на чертовой дверной ручке, но вместе со всем этим ожившим кошмаром я поверил - до боли, до нелогичного отчаянья, - в желание Рика жить. Каждый день он вел войну в которой выходил победителем. Он прошел сквозь ад, мы все прошли, мы научились не сдаваться. Он нас этому научил и он не мог,просто не мог изменить себе сейчас.

Я еще боялся увидеть его безжизненное тело, запрокинутую вверх, к электрическому свету, голову с едва отросшими волосами, но то что я мне открылось,едва дверь поддалась было... больнее, наверное. Я не знал, как описать то чувство, охватившее меня при виде плачущего Рика. Что-то невероятно жалкое было в том, как подрагивали широкие плечи, как он спрятал лицо в ладонях, не в силах взглянуть в зеркало, как блестят на белом полу его бритвенные принадлежности - точно стерильные хирургические инструменты,оброненные ассистентом. Простое действие - поднять, помыть и высушить, - теперь для Рика было практически недоступно. Он мог потерять равновесие, наклоняясь, и тогда пришлось бы звать меня, чтоб я помог ему вернуться в кресло. Я уже один раз застал его на полу и хорошо помнил его взгляд в тот момент когда я его обнял - невероятное сочетание боли, сострадания и стыда. Мое здоровье ранило его не меньше, чем его инвалидность, словно каким-то образом я стал лучше него, сильнее и всякий раз вынужден был снисходить к несчастному калеке.

Я до боли стиснул ручку двери, гася желание рвануться к нему,обнять, утешить, переубедить. Он заслужил право на слабость, на то чтоб я не был свидетелем его унижения.

Я "встану" через пять минут, - убеждал я себя, - нарочно разобью чашку и включу музыку перед тем как приду сюда. И ни в коем случае не замечу, что у него глаза покраснели.

Он это заслужил - мою избирательную слепоту, мою беззаботность и смех. А слезы, злость и тревогу я мог демонстрировать наедине с собой, чтоб его существование не становилось еще ужаснее. Он заслужил покой.

Я опустился на пол перед дверью ванны, чутко ловя каждый судорожный вздох в надежде, что пять минут пролетят очень быстро.

- Во! Вон тот, гляди, - грязный палец моей приятеля тычет в сторону толпы. - Разиня, точно тебе говорю. Как нехрен делать, чик — и все.

 

Я киваю. Нехрен делать, это точно. Чик — и все.

 

- Щас, щас… Погоди. Поглядим, в какой карман сунет кошелек, тогда уж можно.

 

Клаус хмыкает и внимательно следит за долговязым парнем, склонившимся над прилавком с рыбой. Потерять его трудно — он рыжий, как черт. На какое-то мгновение я отвлекаюсь на это сравнение. Интересно, а черти — рыжие? Фрау Шульц все время пугает меня чертями, а какие они — не рассказывает. Как же их бояться, если не понятно, какие они? Если рыжие, то не страшно. Мне нравится. Красивый цве…

- Че застыл, мелкий? Дуй давай. В правом кармане.

 

Он подталкивает меня вперед, и я легко проскальзываю в толпу. Сегодня моя очередь.

 

Ненавижу рыночную площадь. Тут всегда так пахнет, что у меня сводит живот и охота блевать. Во рту столько слюны, что я не успеваю ее сплевывать. Сглатывать без толку. Но что делать, если тут стащить кошель проще, чем где бы то ни было?

А все-таки, черти — рыжие? У них вообще-то волосы есть? Фрау Шульц говорит, они тычат вилам в зады грешников. Она всегда так потешно сопит, когда говорит про зады, что я начинаю так же сопеть, чтобы не засмеяться, а ей кажется, что я дразнюсь.

Представив, что черти все, как один, похожи на фрау Шульц с задом в рыжих волосах, я чувствую, что лопну от хохота прямо сейчас. Лишь через мгновение я вспоминаю, зачем я вообще приперся на базар.

Рыжий!

На секунду мне кажется, что я потерял его. Веселость мигом сменяется напряжением, похожим на тошноту. Я оглядываюсь и уже не думаю о том, как бы не привлекать к себе внимания. Его и так-то было не избежать — мальчишки вроде меня всегда вызывают в людях подозрения. Ну, надо сказать, справедливо вызывают-то… Но сейчас мне все равно. Если я не найду рыжего, мне не поздоровится. Если Клаус поймет, что я снова считал ворон, вместо того, чтобы обеспечить нам ужин…

 

В панике я едва не влетел в него. Точнее, влетел. Уж как удалось сообразить, что это — именно тот рыжий? Ну, рыжих тут вообще не много так что… Я живо сунул руку в правый карман чужого пиджака, пользуясь секундной заминкой. Кошель!

 

А теперь ходу, ходу, ходу!

 

Я слышал его голос за спиной — возмущенный, требовательный. Он кричал мне вслед, а я протискивался между чужими задницами (задницы, хыхы!), стараясь как можно скорее покинуть площадь. Если он не достанет меня в толпе, в проулках ему меня и подавно не догнать.

 

- Вор! Держи его! Вон, мальчишка! - заголосила вездесущая тетка необъятных размеров, в которую я врезался по чистой случайности. Она уронила корзину с яйцами и мгновенно заголосила.

Проклятье!

 

Теперь отовсюду ко мне тянулись руки — мужские и женские, толстые и тонкие, чистые и с грязью под ногтями. За спиной слышался топот и крик того, кого я только что обокрал. Где-то совсем рядом Клаус — он все видит и слышит. Если сейчас у меня отберут кошелек, то лучше мне остаться тут. Хотя бы помру быстро.

 

Как я оказался за площадью, я так и не понял. Но я оказался цел, чего нельзя было сказать о моей рубахе. И кепка куда-то делась… Ох и влетит мне! Но кошель с деньгами все еще в моей руке, а взбучку гораздо легче переживать с полным желудком.

Новый окрик действует на меня, как команда «Марш!». На всех парусах, а моя рубаха теперь больше похожа на парус, и воображать себя парусником теперь вдвойне легче — я мчу в ближайший проулок, на ходу вспоминая куда он ведет. Теперь я легко от него уйду. Я тут каждую норку знаю. Надо просто оторваться и схорониться в какой-нибудь куче хлама в одной из подворотен, да дождаться, пока рыжий проскочит мимо.

 

Надо сказать, я его недооценил. Он не местный, это точно — столько раз проскакивать повороты! Но бегун он отменный. Он быстрее меня, если догонит, отмутузит, как пить дать!

Я уже начал подумывать бросить кошель. Уж с Клаусом как-нибудь разберемся, а этот со злости из меня и дух вышибить может. Для меня погоня заканчивается неожиданно.

Я вдруг перестаю слышать частые шаги за спиной. Неужто отстал?!

 

Ошеломленный от страха, бега и того, как внезапно все закончилось, я остановился и оглянулся. Словно потерял приятеля, с которым только что играл в догонялки.

Проулок был пуст. Лишь откуда-то эхом доносился странный кашель — какой-то… неправильный. Как будто дырявые мехи сипят. Я слышал похожий кашель и знаю, что от такого люди умирают. Но рыжий не выглядел умирающим! Да и не бегают они так, умирающие эти.

Любопытство и смутная тревога заставляют меня на цыпочках вернуться туда, откуда я смогу осторожно подглядеть, что происходит с этим парнем.

Да, с ним точно что-то не так. Я вижу его ссутулившуюся фигуру, он опирается рукой о стену дома и дышит с каким-то жутким присвистом. Он наклонился так низко, что мне не видно его лица.

Если он тут окочурится, это повесят на меня! Меня видели. И его видели. И… и… тогда мне точно конец! Смесь любопытства и сомнения заставляют меня стоять и смотреть на человека, который, без сомнения, прям щас и откинется. Страх не позволяет мне высунуться из своего укрытия и попытаться помочь. А что я могу? «Вот, господин, ваш кошелек. Простите, пожалуйста, я так больше не буду»? Это что ли мне сказать ему?! А если бы Клаус был тут, что бы он мне велел?

«Делай ноги, дубина!», вот что. И я бы, наверное, послушался бы. Но Клауса здесь нет…

 

Внезапно сип стихает. Отвлекаясь от своих мыслей о Клаусе и кошельке в руках, я с опаской вновь смотрю туда, где только что, сгорбившись, стоял рыжий. Я ожидаю увидеть труп, тем больше мое изумление: он стоит! И даже выпрямляется, отряхивает пиджак, убирает волосы с лица. Со своего места мне видно, что все его лицо в веснушках. Смешной.

Он бледен, но похоже вполне себе жив. Как это странно.

Он глядит в мою сторону, я пригибаюсь ниже, чтобы он вдруг не заметил меня. Через мгновение раздаются шаги, и я понимаю, что он уходит. Теперь можно перевести дух и сваливать.

Я несколько раз глубоко вдыхаю, но ожидаемого облегчения не наступает. Все-таки странный он какой-то. Задыхался, а не помер. Может это фокус такой, чтобы меня выманить? Да нет, больно уж натурально он тут помирал. Я чувствую зуд в заднице. Ну, так Клаус называет мое любопытство. Говорит, что у меня в жопе зудит, вот я и лезу, куда не надо. Вот прям как сейчас.

 

Отыскать его не составляет труда. А уж тащиться за ним, припрятав кошель в карман и того проще. Он идет медленно, словно очень уставший человек. От скуки я иногда даже умудряюсь его обогнать — все равно он только под ноги себе и смотрит.

Впервые в моей голове появляются мысли о том, что могут значить те деньги, что я украл. Пальцы крепко стискивают кошелек в кармане, и мне приходится напоминать себе нашу вечную молитовку: мне нужнее всех, мне нужнее тебя. Этот кошель — мое обещание лечь спать сытым. Один, а то и два вечера. Можно объестся хлеба, а можно шикануть и купить сосиски. От мыслей о еде становится только хуже. Теперь мне не только не по себе, но и есть хочется. Впрочем, как всегда.

 

Впервые я думаю о том, что этот человек — и не только он — на эти деньги тоже собирался купить еду. О том, что я не знаю, есть ли у него еще деньги или какая-то другая еда дома. Может быть, я его ужин украл?

Нет, ну подумайте! Я сам одергиваю себя. А мне что, есть не надо? Он вон, чистенький. И вшей наверное у него нет. И спит, наверное, на двух подушках. У него-то ребра поди не торчат! Смутная обида на незнакомого парня на некоторое время возвращает мне меня. До тех пор, пока мы не доходим до его дома.

 

Его встречают, и на секунду я перестаю мучиться угрызениями совести. У него дом! Семья. Подумаешь, кошель. Вон, мать встречает… Мне снова делается тошно. Встречает, ага. С ребенком на руках встречает. Ребенок у них, видите ли! А я, может, тоже ребенок! Мне может, тоже надо!..

Я ругаюсь с ними про себя, молчком. Доказываю им и себе, что мне — нужнее. И чем сильнее во мне кипит обида на них, на людей, у которых есть то, о чем каждый в Доме мечтает, тем отчетливей

понимаю, что наша гадкая, убогая молитовка больше не действует.

 

***

 

Я слоняюсь по округе до вечера. Клаус меня, наверное, потерял. Скоро в Доме будет ужин. Баланда какая-нибудь.

Я пинаю камешек у края дороги и сажусь прямо на тротуар. Кошель все еще в моей кармане. В другом — яблоко, которое я спер у лоточника неподалеку. Просто от нечего делать. Я его съем. Наверное. Пока что-то не хочется…

 

Я очень хочу, но не могу уйти. Что за чепуха? Чего мне тут сидеть, пялиться на их дом? Подумаешь, кошель. Тоже мне, большая потеря! И все же — сижу. И припоминая, как виновато этот рыжий пожимал плечами, с неудовольствием понимаю — большая.

 

Я подошел к их порогу, когда начало смеркаться, и из окон полился теплый, уютный свет. Мне всегда казалось, что в этом свете можно купаться, но мне редко удавалось оказаться на улицах в это время, а сейчас и вовсе хотелось укрыться от него в привычном влажном сумраке подворотен. Там, где мне место. А то тут… тут так видно, что у меня одежка грязная. И руки.

Утираю нос рукавом и неловко запихиваю рваную рубаху за пояс. И для верности еще раз возякаю рукавом под носом. Ну, приличней я все равно не стану.

 

Никогда еще ни к кому не стучался.

 

В открывшуюся дверь потоком выливается свет. На мгновение мне становится очень тепло, но вот передо мной возникает фигура. Рыжий. Секунду он глядит на меня, на кошелек, который я держу на вытянутой руке, крепко сжав пальцы.

Неприятное чувство теснится в груди, заполняет всего меня. Это чувство заставляет поджимать губы и хмуриться. И еще очень не хочется глядеть ему в глаза. Не хочется, но надо, а то можно схлопотать и не заметить. А так хоть увижу, когда драпать.

На его лице я легко узнаю знакомое и понятное выражение: так же на нас смотрят экономки и воспитатели. Его рука резко дергается, и я дергаюсь вместе с ней, выпуская из рук кошелек. Вот! Я же знал, что нельзя глаза опускать.

Я бы и драпанул, но из дома раздался женский голос. Мягкий такой, как одеяло. И теплый. Как одеяло. Нет! Как печка! Печка теплая, и голос теплый. И свет тоже.

Она выглядывает из-за плеча рыжего. Обалдеть! Тоже рыжая! Только веснушек поменьше.

 

Ну, раз уж я не драпаю… Я наклоняюсь и подбираю с земли кошелек.

- Вот.

Для верности я еще раз вытираю нос. Мало ли что. Тут общество, а у меня вдруг раз — и сопля.

 

It's hard to think of you and I

As total strangers

I've lived this last goodbye

A million times or more in my mind

My mind, my mind

 

 

Это место можно было назвать чем угодно, но только не домом. И дело было не в прохудившейся крыше или сорванных ставнях, даже не в сквозняке,от которого невозможно было скрыться. Дело было в самом Рике. Всегда спокойный и уверенный, теперь он напоминал загнанного в угол зверя — отчаявшегося и от того безумного. Нужно было сидеть совсем тихо, не смотря на пробирающий до костей холод и свинцовую усталость, которая, казалось, въелась в плоть и никакой сон ее не прогонит. Только тогда Рик не дергался, не срывался, не повышал голос. Его настроение менялось непредсказуемо и проще было соглашаться, чувствуя как замирает сердце и на спине выступает противный холодный пот, чем спорить и упираться. Все что угодно было лучше чем разом напороться на его темный от гнева взгляд и еще улыбающиеся губы, чтобы в следующее мгновение узнать что рука у него такая же тяжелая как прежде. Раньше он может и жалел - или бил вполсилы или прекращал быстро, - но теперь он срывался за все разом. И за погоню, и за эту глушь и за неясные перспективы, что ожидали впереди.

В этот раз он не просто схватил, а повалил на стол, смахнув на пол консервы и пластиковую посуду. Его пальцы впивались в плоть так крепко, что даже теплая куртка не могла уберечь от боли в предплечье и горле, сдавленном так крепко, что едва удавалось дышать и на глаза сами собой наворачивались слезы. что будет дальше уже известно - серия коротких, болезненных ударов и Рик или отстанет и угомонится или продолжит срываться, уже обходясь без рукоприкладства. Крик, упреки, вторжение в личное пространство - все это уже было настолько знакомо что вызывало не истерику и дрожь, а какую-то равнодушно -обреченную мысль "поскорей бы". Быстрее начнет - быстрее закончит. Нельзя было привыкнуть только к ударам. Еще бы, врач все-таки.

— Не надо! — одновременно с поднятым кулаком сердце тревожно замерло, ухнув куда-то вниз, но Рик не отреагировал на вскрик на обычно.

Не стал завершать удар,просто наклонился так низко что можно было рассмотреть часто-часто бьющуюся на виске жилку, и предложил: — Заткнись или проваливай!

— К-куда?

— В лес, — в его голосе не было усталости или отвращения.В нем слышался азарт гончего пса, решившего непременно загнать добычу прежде чем потрепать ее, — А я досчитаю до десяти.

В наступившей тишине слово "десять" прозвучало как приговор.

 

продолжение следует…