Что почитать: свежие записи из разных блогов

Категория: проза и поэзия

Предыдущая глава

Наиболее опасным в иллюзии Мэнмо было то, что демон обладал непревзойденной способностью воздействовать на самые примитивные человеческие чувства, как то: страх, гнев и боль, вдребезги разнося любые уровни психологической защиты. Случись это после того, как Ло Бинхэ откроет в себе способность к читерству, то и десять тысяч таких демонов снов страшили бы его не больше мышиной возни, однако нынче демоническая кровь главного героя ещё не пробудилась, так что он намертво застрял в Царстве снов, по уши поглощённый мрачными воспоминаниями. Всё, что представало его глазам, лишь свидетельствовало о его полном бессилии.

Внезапно переулок, в котором Шэнь Цинцю находился вместе с Ло Бинхэ, искривился, явив их взорам совершенно иную сцену.

Мужчина взмолился про себя: «О нет!» — он был явно не готов к двум подобным искажениям подряд.

читать дальшеНа сей раз они очутились в ветхой хижине, всю обстановку которой составляла одна кровать, скамеечка и покосившийся столик — на нём стояла тускло горящая лампа.

Лежащая на кровати измождённая пожилая женщина тщетно пыталась сесть. В этот момент в дверь влетела маленькая фигурка всего десяти с небольшим лет от роду с лицом, исполненным детской нежности. На тонкой шее мальчика висела та самая нефритовая подвеска. Маленький Ло Бинхэ поддержал женщину, помогая ей сесть, и принялся встревоженно увещевать её:

— Матушка [1], вы что, опять пытаетесь встать? Разве вы сами не уверяли меня, что вам сразу станет лучше, если вы отдохнёте?

— Что за польза в этом лежании, а?.. — кашляя, ответила женщина. — Уж лучше я встану и постираю.

— Я уже закончил со стиркой, — заверил её Ло Бинхэ. — Так что пусть матушка полежит, а я приготовлю ей хорошее лекарство. Вот увидите, вам тут же полегчает — тогда и возьмётесь за работу.

Лицо женщины приняло землистый оттенок, что свидетельствовало о том, что болезнь уже проникла в самое нутро — смерть явно стояла на пороге. Однако она нашла в себе силы улыбнуться, коснувшись макушки Ло Бинхэ:

— Бинхэ, ты такой послушный.

Заслышав похвалу, мальчик поднял лицо, усилием воли улыбнувшись:

— Чем матушка желает подкрепиться?

— Сейчас мне всё меньше и меньше хочется есть. — Помедлив в нерешительности, она добавила: — В прошлый раз молодой господин налил нам с тобой той жиденькой белой каши — пожалуй, я бы не прочь её отведать, да вот не знаю, осталось ли что-нибудь на кухне.

— Я пойду и попрошу для матушки! — энергично закивал маленький Ло Бинхэ.

— Попроси, а если не осталось, сойдёт и что-нибудь другое пресное да пожиже, лишь бы наполнить желудок, — наказала ему женщина. — Ни в коем случае не докучай главному повару!

Пообещав, что так и сделает, мальчик со скоростью ветра унёсся прочь. Женщина некоторое время полежала спокойно, а затем потянулась к подушке, нащупав иглу с ниткой, и принялась за рукоделие.

Свет в комнате померк. Захваченный потоком смутных мыслей Ло Бинхэ протянул руку, словно пытаясь за что-то ухватиться, но Шэнь Цинцю удержал его, сурово бросив:

— Ло Бинхэ! Ты же понимаешь, что это — не твоя мать! И ты больше не беззащитное дитя, которое можно безнаказанно унижать и оскорблять!

Самое разрушительное свойство подобного кошмара заключалось в том, что, чем сильнее распаляются эмоции в сердце человека, тем более страшные раны получает его сознание. Сейчас Ло Бинхэ пребывал в крайне нестабильном состоянии, так что его разум воистину подвергался огромной опасности. К тому же, непременно нужно помнить о том, что ни в коем случае нельзя атаковать появляющихся в Царстве снов «действующих лиц».

Поскольку все эти «люди» порождены разумом самого сновидца, нападая на них, он фактически наносит ущерб собственному мозгу. Многие из угодивших в эту ловушку, будучи не в силах совладать с эмоциями, принимались крушить своих обидчиков направо и налево, не ведая, что уничтожают собственное сознание, после чего неизбежно погружались в вечный сон. А ведь если эта участь постигнет Ло Бинхэ, то и Шэнь Цинцю окажется навеки запертым в его сновидении на пару с учеником.

Сцена вновь неожиданно переменилась. Похоже, этот кошмарный сон собрал в себе все невзгоды и раны, полученные Ло Бинхэ за его десять с небольшим лет жизни. Теперь маленький Ло Бинхэ просил повара пожаловать миску каши для его приёмной матери, но младший господин семьи лишь поднял его на смех; затем они как по мановению руки оказались на пике Цинцзин, среди шисюнов Ло Бинхэ, всячески притесняющих младшего товарища и придирающихся к нему. Вот тщедушная фигурка силится совладать со ржавым топором, а вот она из последних сил тащит тяжелые ведра вверх по ступеням; не обошлось и без сцены, когда у него отобрали подвеску, которой он так дорожил — ищи да свищи…

Эпизоды беспорядочно громоздились один на другой бесконечной вереницей. Ло Бинхэ уже утратил способность воспринимать что-либо, кроме этих раздробленных кадров из его воспоминаний, исполненных негодования, отчаяния, боли и беспомощности; пламенная ярость раздирала грудь, беспрерывно клокоча в сознании, подобно потокам лавы!

Единственным способом выбраться из пут кошмара было снять с сердца гнетущий его камень — тогда оковы спадут сами собой. Ло Бинхэ с такой силой стиснул кулаки, что захрустели суставы, дыхание юноши сделалось прерывистым, глаза налились кровью. Еле различимый поток духовной энергии с головы до ног объял тело Ло Бинхэ, так что казалось, что его агрессия непрерывно возрастает. Шэнь Цинцю почувствовал, что в этот момент находиться рядом с учеником стало смертельно опасно!

— Не вступай с ними в бой! — окоротил он ученика. — Ударишь их — нанесёшь рану себе самому!

Но Ло Бинхэ уже не слышал его. Он вскинул правую руку, и из центра ладони вылетел мощный поток энергии, посланный прямиком в группу хохочущих иллюзий!

Шэнь Цинцю мысленно возопил, кляня свою судьбу. Уже предвидя, чего это будет ему стоить, он заслонил толпу наваждений, принимая атаку на себя — критический удар который пришёлся прямиком в низ живота.

Шэнь Цинцю показалось, что ему зарядил ногой слон, в глазах потемнело. Не пребывай он в Царстве снов, из его рта при этом хлынул бы безостановочный поток крови…

Достойный главного героя удар!

Из глаз сами собой хлынули слёзы. Откуда, скажите на милость, взяться столь мощному удару у этого зелёного мальчишки? Похоже, с тех пор, как была снята функция ООС, он не только не добился великих достижений, но ещё и раз за разом получает люлей вместо кого-то другого: прямо-таки образец самоотверженного [2] «живого щита»!

Похоже, удар Ло Бинхэ наконец положил конец иллюзии: призраки людей и декорации пошли трещинами и рассыпались, будто стеклянные. Царство снов обратилось в дремучий лес под пологом тёмно-синего небосвода, озарённого золотистым сиянием висящей высоко над головой луны.

Разум Ло Бинхэ мигом прояснился. Прежде всего его взгляд упал на учителя, который, не устояв на ногах, безмолвно опустился на одно колено, затем он опустил глаза на собственную ладонь, на которой виднелись тянущиеся от кончиков пальцев нитевидные струйки духовной энергии, и в голове забрезжили смутные догадки относительно того, что он только что натворил. По лицу юноши мигом разлилась мертвенная бледность.

Он тотчас бросился к Шэнь Цинцю, чтобы поддержать его.

— Учитель! Вы… почему же вы не ударили в ответ?

При том уровне духовной энергии, которого достиг Шэнь Цинцю, ему и впрямь не составило бы труда послать навстречу свой заряд духовной энергии, не только блокировав атаку, но и дав ученику сдачи.

— Дурачок, — от всей души бросил Шэнь Цинцю, а затем слабым голосом добавил: — ...Я ведь сделал это, чтобы ты не пострадал — сам посуди, был бы в этом смысл, если бы я сам ударил тебя в ответ?

Заслышав обессилевший голос наставника, Ло Бинхэ с такой силой хлопнул себя по груди, что этот удар едва не стал смертельным.

— Как мог этот ученик причинить боль учителю!

Три поединка с демонами состоялись не так уж давно — и вот наставник вновь пострадал по его вине, причём на сей раз от его собственной руки!

При виде того, как юное лицо ученика омрачилось невыносимым чувством вины, Шэнь Цинцю не выдержал:

— Можно ли сравнивать мой уровень самосовершенствования с твоим? Для твоего учителя какая-то пара ударов — сущие пустяки.

Сказать по правде, Ло Бинхэ предпочёл бы, чтобы учитель, как и в прежние времена, гневно выбранил его, срывая на нём злость, или даже принялся изводить холодным равнодушием и язвительными насмешками, однако от этих слов у него на сердце немного потеплело — и всё же ласковые речи Шэнь Цинцю погрузили его в оцепенение, лишая способности говорить, так что юноша не знал, что и поделать.

— Это всё моя вина… — после долгой паузы севшим голосом бросил он.

В юном возрасте Ло Бинхэ в самом деле был чахлым росточком, следующим путём нежного белого цветка — боясь, что он вновь завязнет в ловушке чувства вины, свойственного всем добросердечным людям [3], Шэнь Цинцю поспешил вразумить его, чтобы вытащить из пучины рефлексии:

— Ты тут совершенно ни при чём. Представители рода демонов действуют по велению порыва, избирая весьма странные пути, а потому их поступки невозможно предугадать. И если ты впредь не желаешь попасть в подобную переделку, то тебе следует стать сильнее.

Смысл этих прочувствованных слов заключался в элементарном «законе джунглей» [4], который действовал и в мире бессмертных, и в мире демонов. Стать сильным — единственный способ не плыть по воле волн этого мира, чтобы не кончить как сюжетное пушечное мясо!

Безмолвный Ло Бинхэ всем сердцем впитывал каждое его слово. Внезапно вскинув голову, он устремил пристальный взгляд прямо в глаза Шэнь Цинцю.

Сердце мужчины мигом ухнуло в пятки.

Хоть глаза Ло Бинхэ были черны, как обсидиан [5], они сверкали ярче луны и звёзд — и в их глубине Шэнь Цинцю видел отражение всего окружающего мира.

Это же… тот самый взгляд!

Исполненный «крепкой веры» и «пламенного боевого духа» взгляд главного героя!

«Неужто… меня уже угораздило сделаться путеводной звездой [6] главного героя на его жизненном пути?!» — возопил про себя мужчина.

Опустившись на колени рядом с Шэнь Цинцю, Ло Бинхэ звонко воскликнул:

— Я понял.

«Эй, погоди, что ты там понял?! — тут же запаниковал Шэнь Цинцю. — Хорош уже недоговаривать, выкладывай всё до конца!»

Поглощенный этими переживаниями, он не обратил внимания на то, что Ло Бинхэ в кои-то веки назвал себя «я», а не «этот ученик». Крепко сжав кулаки, юноша заговорил вновь, чётко выговаривая каждое слово:

— Впредь я… никогда не допущу, чтобы подобное повторилось.

Защищая своего слабого и бесполезного ученика, учитель был ранен из-за него… нет, такое ни в коем случае никогда не должно повториться!

Шэнь Цинцю не знал, что сказать на это, ограничившись нейтральным:

— Гм.

«...Что вообще тут творится? — негодовал он про себя. — Почему у меня внезапно возникло то самое чувство “попадания в сферу покровительства главного героя” — это что еще за новости?! ”Покровительства”, говорите? Что за хрень собачья! Да этот самый главный герой в будущем в два счёта обстругает тебя, сотворив из тебя человека-палку, очнись уже, в самом деле!»

При этой мысли Шэнь Цинцю испытал целую бурю противоречивых чувств [7]:

«Вашу ж мать! А ведь это убеждение, что ему надлежит “стать сильнее, дабы защитить дорогих для него людей” должно было появиться у Ло Бинхэ после того, как он своими глазами увидит, как нежная и хрупкая дева с благоуханным дыханием и очаровательными чертами пострадает ради него… и что же, теперь мне ещё и роль девушки главного героя отрабатывать?!»

Примечания:

[1] Матушка — Ло Бинхэ обращается к приёмной матери 娘亲 (niángqǐn) — нянцинь — или сокращённо 娘 (niáng) — нян.

[2] Самоотверженный — в оригинале чэнъюй 舍己为人 (shě jǐ wèi rén) — в пер. с кит. «отказываться от своего во имя интересов других; поступаться личным ради общественного».

[3] Добросердечные люди — в оригинале 滥好人 (lànhǎorén) — в пер. с кит. «человек, желающий быть милым для всех; бесхребетный добряк».

[4] «Закон джунглей» — в оригинале чэнъюй 弱肉强食 (ruò ròu qiáng shí) — в пер. с кит. «мясо слабого — пища сильного», то бишь, «сильный поедает слабого».

[5] Обсидиан 黑曜石 (hēiyàoshí) — в букв. пер. с кит. обсидиан — «камень чёрного солнечного света».

[6] Путеводная звезда — в оригинале 启明星 (qǐmíngxīng) — в пер. с кит. «предрассветная звезда» или «утренняя звезда».

[7] Противоречивые чувства — в оригинале 五味 (wǔwèi) — в пер. с кит. «пять приправ» (уксус, вино, мёд, имбирь, соль) или «пять вкусов» (сладкое, кислое, горькое, острое, солёное).

Следующая глава

Psoj_i_Sysoj, блог «Генерал для матроса»

Генерал для матроса. Глава 17. Секреты, что открываются в конце марша

5 мая 2020 (14:24:47) 655

Предыдущая глава

К одиннадцатому дню время притупляет острые углы моего горя, так что я больше не вижу горящие корабли всякий раз, как закрываю глаза. Но время ровным счётом ничего не может поделать с мутными водами, в которые превратились мои чувства к генералу. Странные мысли то и дело проносятся в голове, словно стайки юрких рыбок [1]. Этого достаточно, чтобы внушить бедолаге-матросу вину ещё и за то, что это творится именно сейчас: разве же это дело, чтобы единый взгляд при верном освещении затмил собой гибель моих людей? Вот вам и отношения!

Я надеюсь – да что там, молюсь – что эти нездоровые мысли порождены исключительно действием бъезфрецзинга. Я попросту попался на крючок магии связи. Вновь и вновь возвращаясь к тому моменту на реке, я неустанно твержу себе: «Стоило его таланту раскрыться – и вот, получите – как там говорил тот маг? – ...необъяснимое притяжение и внезапное влечение. Это всё магия».

Но.

читать дальшеНо это притяжение уже не кажется мне необъяснимым. С самого момента нашей встречи Азотеги проявил себя по отношению ко мне куда добрее, внимательнее, терпеливее и предупредительнее, чем вёл бы себя я сам, свались на меня в разгар войны невежественный моряк, навязанный мне непонятной магией. Чёрт, да будь он женщиной, я, возможно, женился бы на нём в тот самый день, когда он отдал приказ о постройке кораблей.

Итак, с симпатией всё ясно, но может ли магия порождать также необъяснимое влечение?

Что ж, это похоже на правду, но всё же дело, похоже, не в этом.

Осторожно, словно рыбак, заносящий острогу, я пробегаюсь взглядом вдоль марширующей колонны. Сплошь мужчины; хотя нет: за мной – офицер Сира, которая что-то обсуждает с юным помощником Джезак, сияя, словно кристаллы кварца среди песчаника. По правде, парень далеко не урод, да и сложением ничего, но довольно-таки невзрачный, словно бредущие следом лошади. Чёрт, единственный мужчина, про которого можно с уверенностью сказать, что он красив – эта сволочь королевской крови Алим, да и то исключительно из-за его женоподобия.

Если святые воистину вознамерились свести меня с ума, то они, безусловно, избрали самый верный способ.

Генерал возится с упряжью своих скакунов подле меня. Я время от времени бросаю на него взгляд, всякий раз надеясь, что результат будет иным. На сей раз он мимолётно встречается со мной глазами, в сдержанной улыбке и наклоне головы застыл вопрос. И с той же предсказуемостью, как восход солнца на востоке, моё сердце разгоняется до ста ударов в секунду, воздух словно бы теплеет, а сам я никак не могу выкинуть из головы мысль, как дивно при этом сияют его зелёные глаза.

Объяснимое или нет, это чувство порядком выводит из себя. Мне всего-то навсего надо научиться игнорировать его, пока оно наконец не сгинет восвояси.

– Ну и как они? – спрашиваю я, кивая в сторону лошадей.

– Как и следовало ожидать. – Он поворачивается ко мне, похлопывая серого по боку. – Боевые кони не предназначены для подобных переходов. Нам повезло, что удалось приобрести зерно для них и провиант для солдат, но боюсь, что этого не хватит.

Ну да – мы же всё ещё на войне. Порой мне кажется, что мы топаем к крепости Рзалез от начала времен.

Позднее, когда Азотеги откланивается, чтобы попрепираться с генералом Джезимен, ко мне подходит Джара. Я не видел её с того дня, как мы выступили, и её теплая улыбка делает всё немного менее запутанным.

– Ты как, держишься? – спрашивает она.

– Как и следовало ожидать, – отзываюсь я. Это вновь наводит на мысли о реке, так что я спешно натягиваю улыбку: – Наверно, я буду скучать по этим лесам, когда мы дойдём. Я тут как раз подумывал, не стать ли мне отшельником, чтобы затаиться здесь на какое-то время.

– Допусти я хоть на мгновение, что ты не шутишь, вздула бы тебя как следует, чтобы отвадить от подобных мыслей.

Вот на это я отвечаю совершенно искренней улыбкой.

– Спасибо, почему-то я тебе верю. К слову, мы обсудили наши… ну, ты знаешь, о чём я. И я подумал, что тебе тоже нужно знать о результате.

Джара приподнимает бровь, озадаченно уставясь на меня, а затем её лицо светлеет в счастливой догадке:

– Ох! Так вы наконец объявите?..

– Не уверен…

– О чём объявите? – встревает подобравшийся сзади Ларис, закидывая руку мне на плечи. – Так ты всё-таки примешь моё предложение? Без тебя моя постель холодна как лёд!

Я лишь закатываю глаза, вдоволь наслушавшись этой чуши за истекшие дни. Однако Джара, которая не имела счастья быть с ним знакомой, мгновенно ощетинивается, словно разъярённая кошка.

– Не знаю, кто ты такой, – рычит она, – но Кэлентина не интересуют подобные предложения.

Жаль, что я раньше не догадался воспользоваться подобной защитой.

– Ох, – осекается он, но вскоре на его лице вновь расцветает нахальная улыбка: – Эй, тебе-то откуда знать? Ты ведь только что сказала, что меня не знаешь. Кстати, я – Ларис.

– Мне плевать, – огрызается она. – И я в курсе, что он… он заслуживает кого-то получше тебя!

– А, так вот ты о чём, – солдат разражается хохотом, невольно сотрясая мои плечи. – Знаешь, он ведь лишь делит палатку с генералом. Но это ничего не значит, ведь, видишь ли, для меня дело чести – доказать ему, кто тут Верховный.

Лицо Джары багровеет, но прежде чем она успевает в самом деле зарубить злополучного дзалина, вокруг его головы обвивается рука, затыкая ему рот ладонью, и ловко оттаскивает его от меня.

– Приношу за него извинения, миледи, матрос, – со всей серьёзностью произносит Маджерерн, в то время как Ларис отбивается, кидая на неё гневные взгляды. – Он очень сожалеет как о своих дурных манерах, так и об ужасном чувстве юмора, не правда ли?

Ветреный солдат поднимает на меня умоляющий взгляд, присовокупив пару жалостных стонов для пущего эффекта, но я попросту отворачиваюсь и принимаюсь насвистывать. В конце концов он, со вздохом сникнув, бурчит сквозь ладонь Маджерерн:

– Оч звиняюсь.

– Хороший солдат. – Признаёт она, вытирая руку о его же спину. – Моё имя – Маджерерн, а это – солдат Цзазесор. Рада знакомству.

Отчасти впечатлённая этим, моя подруга отвечает с улыбкой:

– Зовите меня Джара. – Ларис болезненно морщится при звуке её имени, явно понимая, в какой переплёт его завело это бахвальство, но нездешняя Маджерерн лишь кивает.

– Давно вы в армии генерала? – интересуется она у Джары.

– Всю жизнь – или что-то вроде этого…

***

Этим вечером я наблюдаю, как Азотеги в золотых лучах светильника завязывает последнюю стропу над нашими головами. Даже мне не придраться к этому узлу. Верховный во всем, – с невольной усмешкой думаю я.

– В чём дело? – с улыбкой спрашивает он, глядя на меня сверху вниз.

– Поверь, ты не хочешь этого знать. – Я вытягиваюсь на постели, пока он задувает светильник, и изо всех сил стараюсь не замечать, как счастливое выражение тут же испаряется с его лица, стоит ему отвернуться. – Однако я хотел бы спросить у тебя кое-что, – добавляю я, прислушиваясь к тому, как он устраивается на собственной постели. В сумраке его силуэт едва виден, но, когда глаза привыкают к темноте, палатка озаряется холодным серебристым светом взошедшей луны.

Так что я вижу, как при моих словах он застывает в напряжении.

– Я всё думал, когда же ты спросишь, – тихо отзывается он.

Я выгибаю бровь – что в таких потёмках совершенно бессмысленно.

– Когда я спрошу, сколько дней нам осталось топать до крепости?

– О. Прошу прощения. Два дня. Так это всё?..

– Потчуешь меня ячменным отваром [2] – и всерьёз думаешь, что я этим удовлетворюсь? И что же, по-твоему, я хотел у тебя спросить?

– Я бы лучше не… – До меня доносится вздох, а затем тихий удар, когда он хлопается на одеяла. – Я полагал, что это связано с нашим разговором на реке. Я… боялся, что эта история обеспокоила тебя, а когда ты ничего не сказал, это лишь укрепило мои страхи – что есть что-то, о чём ты не решаешься спросить.

– Правда? – в искреннем недоумении отзываюсь я. – Так… почему же ты не спросил об этом?

– Я же говорил, что мне трудно даются такого рода беседы, – звучит приглушённый ответ. – Обычно мне не терпится их закончить, но уж никак не начать.

– Ха. Такое мне знакомо. – Почёсывая подбородок, я припоминаю: – На «Пеламиде» мы заставляли новобранцев высказывать без малого все, что у них на уме, чтобы не считали, что всем и так понятно. Увидел зазубрину на весле – скажи ближайшему матросу. Увидел канат не на месте – скажи капитану. На других кораблях тебя вполне могут швырнуть за борт за невежество, но на «Пеламиде» это непременное требование, поскольку тот, кто, увидев непорядок, считает, будто всем об этом и так известно, подвергает опасности весь экипаж. Умный бы догадался: «Если бы кто-то знал о неполадках, то давно исправил бы их».

– Хороший принцип, хотя лично мне было бы трудновато придерживаться его, не чувствуя себя лицемером. – Я тихо усмехаюсь, и в его голосе мне тоже мерещится улыбка, когда он добавляет: – Ну а не считая моря, по чему ты больше всего скучаешь?

– По нашим байкам, – не задумываясь, отвечаю я. – И по музыке. Мы пели при любой возможности, а когда удавалось заполучить иноземца на борт, то это было сущим праздником – ведь им знакомы иные напевы и иные слова к нашим песням.

– Помню-помню. «Из грязи в князи», верно?

– И эта, и тысячи других. А что ты пел мне той ночью, когда я... перед тем, как ты отвёл меня к реке?

– «Забелазджи». Не самый лучший выбор, но я знаю не так много песен, которые можно исполнять в одиночку… Может, ты не слышал об этом, но при дворе королевы в мирное время принято рассказывать истории. Видишь ли, на нашей Родине есть огромные библиотеки, но мои люди – те, что пересекли горы – не записывают свои истории и легенды, потому что этого не делают боги. У нас неделями длятся празднества, на которые съезжаются мастера со всего королевства, чтобы состязаться в сказительстве… правда, я годами на них не бывал, но, может, мы посетим их, когда война закончится.

Ещё более странно думать о том, что война может однажды закончиться.

– Я бы не прочь, – отвечаю я, ничуть не покривив душой.

***

На другой день, когда Азотеги отлучается в лес, я принимаюсь неистово вертеться, на ходу хрустя позвоночником. Всего два дня осталось! От этой мысли на лице невольно появляется улыбка, и я принимаюсь оглядывать ряды в поисках своих друзей: здорово приносить хорошие вести.

И тут мой желудок сжимается безо всякой причины, когда кто-то парой рядов дальше так же, как и я, бросает взгляд вдоль колонны, словно желая убедиться, что его никто не заметит, а затем удаляется в лес в том же направлении, что и Азотеги. Его рыжая шевелюра с завидным проворством исчезает за деревьями.

Наверно, это простое совпадение, – твержу я себе, – а если и нет, то это попросту не моего ума дело. Но я не в силах выкинуть из головы мысль, что ничто с участием Алима добром не заканчивается. Идти за ними – это в лучшем случае глупо, а в худшем – заставит Азотеги думать, будто я ему не доверяю, и всё же – уж лучше я буду идиотом, чем тени под его глазами сгустятся ещё сильнее. Приняв решение, я снимаюсь со своего места в колонне, чтобы проскользнуть меж тёмными деревьями.

Я мгновенно нахожу их по повышенным голосам – они бредут меж древних, кряжистых деревьев: плечи генерала напряжённо застыли, походка Алима – лёгкая, будто ход угря. Я беспокоюсь, как бы меня не обнаружили, но отдаленный топот армии успешно заглушает мои шаги; к тому же, им не до того.

– Итак, ты не сказал ему, – заявляет Алим, бледными пальцами откидывая огненные пряди, – что считаешь его карой богов за Шьярди?

– Так ты решил снова заговорить со мной только ради этого? – раздается раскатистый ответ. – Как же глупо с моей стороны было думать, будто ты хочешь сказать что-то важное.

– Но ведь это важно, ты… – шипит доктор, затем вскидывает руки со вздохом. – Ладно, забудь. Ступай обратно к своему скулящему матросскому щенку. Мне больше нечего сказать.

По мере того, как Азотеги поворачивается, раздражение на его лице сменяется тревогой, а голос смягчается:

– Прости. Нет, я ему не говорил.

Я едва удерживаюсь от того, чтобы не заорать: ты что, не видишь, что Алим гнёт тебя, будто лук? Чёрт, зная генерала, даже если я скажу ему это в лицо, он наверняка возразит, что согласно законам чести каждый имеет право высказаться.

– Я так и думал, – также смягчается доктор, делая шаг к Азотеги. – А он всё так же безразличен к тебе?

– Он относится ко мне добрее, чем я когда-либо был по отношению к ней.

Они, что, обо мне?.. Эта мысль словно окатывает меня ушатом холодной воды. За каким чёртом Алим затащил Азотеги в лес, чтобы говорить обо мне?

– И она зачахла от твоего безразличия, – отзывается Алим. – Сейчас ты, вроде как, не бродишь с затравленным видом – пока; но я всё же хотел бы знать: признайся, ты счастлив?

– Счастлив... – медленно повторяет генерал. – Я… нет.

Нет?! Я тянусь рукой к шее, однако в последний момент соображаю, что её хруст может выдать меня, и усилием воли опускаю руку.

– Но это моя ноша, а не его, – добавляет он угрожающе вибрирующим голосом. – Я не стану взваливать на него собственные невзгоды, Ферракс. Он об этом не узнает.

Несчастлив, и это моих рук дело?

Он не мог бы ударить меня больнее, даже если бы врезал мне со всей силы. Я же – ну, я ведь старался как мог, разве нет? Может, если задуматься, то в перспективе я не столь уж идеальный партнёр, но ведь я мог бы срывать на нем злость, или держаться от него настолько далеко, насколько позволяет связь, или бросать ему в лицо ужасные вещи, как сейчас Алим. Чёрт меня дери, ну почему он не сказал мне, что несчастлив?

Я-то думал, мы друзья; думал, что стараюсь на пределе возможностей, но, выходит, всё это время себя обманывал. Я что, правда столь же жуткий партнёр, каким он был по отношению к какой-то там Шьярди?

– У меня не это было на уме, брат по охоте. – Длинные пальцы Алима прошлись по плечу Азотеги, и моя голова начинает раскалываться от горьких слов, которые так и вертятся на языке. – Она не могла дать тебе то, в чем ты нуждался после смерти первой жены; это едва ли твоя вина, что ты не смог её полюбить. Ну а теперь ты оказался в том же положении – влюблен в того, кто не платит тебе взаимностью. Но почему ты даже не пытаешься? То, чего он хочет – можешь ли ты дать это ему?

То, как сникают его широкие плечи, бьёт меня в самое сердце.

– Нет, – еле слышно шепчет он. – Он жаждет жену, корабль и семью. А я не могу дать ничего из этого.

В общем-то, это так, но… Я совсем запутался во тьме противоречивых эмоций: я зол на себя за то, что у меня не выходит, и на Азотеги за то, что моя дружба для него недостаточно хороша. Мне ужасно жаль, что ему так худо, но не меньше жаль себя за то, что я застрял тут из-за него. Меня снедает вина за то, что я хочу того, чего он не может мне дать – и в то же время я не уверен, что воспользуюсь обретённой свободой и сбегу, представься мне такой шанс.

Гребаное тупое заклятье; тупой генерал; тупой я. От магии, над которой не властно время, добра не жди.

– И тот, кто теперь оказался в твоей прежней роли… он тоже ничего тебе не даст. Я понимаю это не хуже тебя, что бы ты обо мне ни думал.

– Это не имеет значения. – От его тихого голоса у меня сжимается горло.

Доктор со вздохом делает ещё один шаг к нему, не отнимая руки.

– У тебя исключительный талант делать себя несчастным, не так ли? – Его голос в кои-то веки звучит совершенно искренне. – Веришь или нет, я за тебя волнуюсь.

– Спасибо. – Азотеги кладёт ладонь поверх Алимовой, и при этом моё сердце сжимается, словно рука генерала сдавила его, а не пальцы доктора. Он что, правда собирается довериться Алиму лишь потому, что тот в кои-то веки сказал хоть что-то душевное? – Я ценю это куда больше, чем ты думаешь. И, прошу, не надо больше говорить, что я тебе не верю. Я знаю, что ты, по крайней мере, никогда не будешь скрывать от меня правду, сколь бы болезненной она ни была.

Ах так, вот, выходит, что делает Алим? Запустив пятерню в свои лохмы, я дёргаю изо всех сил, чтобы не зарычать вслух.

– Ха. – Насколько я могу разглядеть лицо доктора, он и вправду улыбается, взгляд из-под полуприкрытых век смягчается. Таким тоном, словно повторяет приевшуюся шутку, он наклоняется ближе:

– Ты меня ещё любишь?

Азотеги тихо смеется – в жизни не слышал столь пораженческого звука.

– Ты же знаешь, что никогда не полюблю.

Хоть этот обмен репликами носит шуточный характер, на мгновение лицо Алима перекашивается от яростного отчаяния – впрочем, оно тут же разглаживается, и он вновь улыбается как ни в чем не бывало. Коснувшись щеки Азотеги, он проводит по шраму, шепча:

– Но ведь ты по мне скучаешь.

Неожиданно Азотеги вздрагивает, и его тело вновь застывает в напряжении.

– Нет.

– Но ведь ты твёрдый, Фараз. – В его холодном голосе звучит триумф. – А я всего лишь коснулся твоей щеки. Как же долго ты мучился в своей одинокой постели? Жаждая его объятий… или чьих-то ещё?

– Разговор окончен.

Азотеги пытается отстраниться, но Алим хватается за его руку, подтягивая ещё ближе.

– Приходи ко мне ночью. Я о тебе позабочусь.

Стряхнув его руку, генерал топает прочь сквозь лес, причём каждый его шаг прямо-таки вибрирует яростью.

Убитый наповал, я пробираюсь назад так тихо, как могу, пока не скрываюсь, будучи незамеченным. Последнее, что я вижу – недвижный словно изваяние доктор, прикрывающий глаза рукой. Уж лучше бы я за ними не ходил.

Я замечаю Джару и Маджерерн, но прячусь в кустах, пока они не проходят мимо, и лишь тогда занимаю пустующее место в строю. Я ни с кем не хочу разговаривать. Чёрт, я даже с самим собой не хочу разговаривать. Это было глупо, так глупо. Я не должен был всего этого слышать. Частички моей души, вопиющие, что это важно – ведь такие вещи следует знать о том, с кем ты хочешь быть – могут тоже идти к чёрту.

«Я ведь не просил об отношениях ни с кем», – хочется прорычать во всеуслышание. Меня к этому принудили. Не я должен отвечать за счастье Азотеги. И уж точно не моё дело – обеспечить, чтобы он был, ну, физически удовлетворён. Если Алим жаждет позаботиться об этом – что ж, его счастье! Мне одной проблемой меньше.

Вот только что-то в моём сознании продолжает вопить: эта змея сожрёт его с потрохами!

И как его друг – а ведь я действительно его друг, устраивает его это или нет – я не могу отпустить его обратно к Алиму. Азотеги мог бы, ну, найти себе кого-нибудь другого, если эти потребности и впрямь отшибают у него способность соображать. Где там был Дерек? Можно затащить его в палатку, спрятать в постели генерала и подольше ходить до ветру.

И что же, чёрт побери, такого случилось с этой Шьярди? И почему генерал даже не упомянул её в том разговоре на реке?

И почему же он несчастлив – продолжает горевать какая-то крохотная частица моей души, пока я её не прихлопываю. Мне казалось иначе. Он ведь всё ещё улыбается при виде меня, разве нет? И эти улыбки больше не кажутся фальшивыми, так ведь?

А может, я просто привык к обману.

***

Эта ночь выдалась самой неприятной на моей памяти, а ведь я бывал на корабле, поражённом дизентерией. Азотеги вернулся в строй на закате – туника и меч сплошь в ошмётках листьев и щепках, а лицо мрачнее тучи. Вылитый ледяной генерал, которого я когда-то повстречал в монашеской обители – и не думает оттаивать, даже когда я на него смотрю.

Мы в молчании ставим палатку, затем укладываемся с противоположных сторон. Я оставляю тюки как есть, наваленными кучей между нами. В воздухе роятся тысячи слов, но этот барьер надёжно их сдерживает. Ты в порядке? – не спрошу я. Хочешь поговорить об этом?

Не скажу и этого: Итак, ты рассказал мне лишь о двух своих партнерах. Как насчёт остальных жен?

И этого: Что же я делаю не так?

И уж точно не это: …так ты сегодня пойдёшь в лес?

Эта ночь морознее предыдущих, так что я скрючиваюсь под одеялом, неустанно вертясь в попытках удержать последние крохи тепла. Озноб овладевает и моими мыслями, охватывая меня все сильнее и сильнее; наконец, не в силах больше терпеть, я спрашиваю:

– У нас не найдется лишнего одеяла?

Одно из них тут же летит в меня с противоположного конца. Судя по слабому запаху, это одно из его собственных, и я мимоходом задумываюсь: когда это я успел его запомнить?

– Спасибо, конечно, – неуверенно отзываюсь я, набрасывая его на ноги, – но тебе самому не холодно?

Ответом мне было лишь невнятное бурчание.

«Ну что ж, отлично, – ворчу я про себя. – Пусть сам разбирается со своими проблемами. Я ему друг, а не нянька. Он и сам в состоянии о себе позаботиться».

Ведь до сих пор он так замечательно справлялся.

Поздней ночью, когда букашки наконец завязали со своим оголтелым стрекотом, я слышу тихий хлопок тента.

Холодное дуновение – и ничего больше. Ну что ж, – думаю я, – флаг в руки. Одной проблемой меньше. Наверно, так будет лучше для всех.

Видимо, этого ответа и жаждало моё тело – любого ответа – ибо я засыпаю, стоит мне смежить веки. Мне снится, как под ветром колышется трава. Его дуновение качает травинки из стороны в сторону, снова и снова, безо всякого смысла. Это никак меня не касается – и потому я блаженствую.

Опустив взгляд, я вижу доверчивое лицо Рафеля, который смотрит на меня в упор, и просыпаюсь с воплем, сотрясаясь на своей постели, и некому меня обнять.

– Азотеги, – всхлипываю я – разумеется, никакого ответа. Я складываюсь пополам, утыкаясь лицом в колени, и вдыхаю его запах, задержавшийся в волокнах одеяла. Так я и сижу, пока дрожь не проходит.

Клянусь дланями и очами святых, он мне нужен. Нужна его спокойная улыбка, твёрдая рука, слова, которые всегда звучат так разумно. Не могу сказать, что чувствую какую-то небывалую любовь, и уж точно то, что я нуждаюсь в чьих-то красивых глазах, не значит, что я хочу заполучить его в свою постель. Но я определённо хочу его назад в мою палатку.

И поскольку я, как-никак, его друг – даже если я намерен остаться только им – спасение этого простофили от его явной слабости, по сути, моя прямая обязанность. Не дожидаясь, пока моя решимость ослабеет, я поднимаюсь на ноги и, набросив одеяло на плечи, шлёпаю босыми ногами по голой земле.

Сны – коварные твари, так что понятия не имею, отключился я на мгновение или же часы – в любом случае, Азотеги всё ещё где-то ходит. Один вопрос – где?

Ох. Изо всех сил сосредоточившись на том, что я всего лишь беспокоюсь за этого дьявольски упрямого солдафона, я шагаю в темноту в наиболее вероятном направлении. С каждым шагом нарастает уверенность, что я иду правильно, а затем я на полном ходу вписываюсь лбом в дерево и понимаю, что немного осмотрительности не помешает. Теперь я двигаюсь помедленнее, удаляясь от линии безмолвных палаток, силясь разобрать дорогу в неверном свете луны.

Под ногами хлюпает влажная почва, грязь продавливается между пальцами ног, чтобы мгновением позже стереться о мокрую траву. В прогалине между деревьев, которые отстоят достаточно далеко, чтобы между ними проникал лунный свет, я наконец нахожу Азотеги. Он сидит на корнях могучей сосны, скрестив руки на груди и упираясь затылком в грубую кору. Непонятно, ожидает ли он свидания или отдыхает после него. Сглотнув, я шагаю вперед.

Под моей ногой хрустит ветка, и его глаза тут же распахиваются, захватывая отблески лунного света. На мгновение его лицо искажается дикой яростью, словно у загнанной раненой кошки, которая застыла перед тем, как вонзить когти в медведя.

– Кэлентин? – шепчет он, хлопая глазами.

– Гм, ну да, это я, – отзываюсь я, внезапно ощутив всю запредельную нелепость ситуации. Я слышал, как ты улизнул, чтобы переспать с бывшим любовником, и подумал – наверно, мне тоже стоит зайти на огонёк, чтобы сунуть нос, куда не следует? – Я, хм… замерз, и… – неся тому подобную околесицу, я заставляю себя приблизиться, хотя здоровенная стая бабочек в желудке внезапно вознамерилась развернуть меня обратно. – Я тут подумал, что ведь на улице холодно и… может, тебе понадобится одеяло?

Его уставленный на мою протянутую руку взгляд столь же бессмысленный, как и мои невнятные речи.

– Одеяло, – повторяет Азотеги. Словно во сне, он берётся за конец, постепенно вытягивая одеяло из моей хватки. Странно, что прогалина ещё не озарилась красным сиянием от моего пылающего лица. Я отступаю, как только одеяло выскальзывает из моих пальцев, подумывая о том, что настал идеальный момент для отступления.

Азотеги прижимает одеяло к груди какими-то деревянными замедленными движениями, и я хотел бы, чтобы луна светила поярче – тогда я смог бы разглядеть его лицо. Наконец он бормочет странно приглушённым голосом:

– Спасибо.

– А, пожалуйста, – бормочу я в ответ. – Ну я, наверно… пойду. Ведь ты, наверно, хочешь задержаться… – Какого чёрта! Пусть меня выводит из себя единая мысль о том, что Алим приблизится к нему, он ведь взрослый человек имеет право решать за себя сам. Ну а я потом прослежу, чтобы всё было в порядке, если понадобится. – Одевайся потеплее. – С этим донельзя воодушевляющим напутствием я неуклюже киваю и разворачиваюсь, чтобы потопать назад тем же путем.

– Кэлентин.

За моим плечом он отлепляется от дерева и пересекает прогалину, подходя к тому месту, где застыл я. Завернувшись в одеяло, будто в плащ, он затем неловким, неуверенным движением протягивает один конец мне.

– Оно достаточно широкое для двоих, раз уж тебя беспокоит холод.

Что же, меня едва ли можно смутить ещё сильнее, так что я с неожиданной лёгкостью ныряю под его руку, позволяя обернуть одеяло вокруг моих плеч. Я хватаюсь за него, чувствуя, как ускользают его пальцы, и вцепляюсь изо всех сил со своей стороны, когда он делает шаг вперёд. Двигаться в подобной связке дьявольски трудно – с каждым шагом мы норовим повалиться друг на друга – но мы не жалуемся. Его плечо тёплое там, где соприкасается с моим.

Мне непривычно находиться так близко к другому человеку: не то чтобы это вызывало похоть, но какое-то шевеление под кожей, словно поднимающиеся из глубины пузырьки, предполагает, что при иных обстоятельствах она могла бы возникнуть, – но это и не ощущается простым ребячеством, каким, наверно, кажется со стороны. Скорее, прижимаясь к нему таким манером, идя с ним нога в ногу, я ощущаю, будто заполучил назад руку, которую даже не заметил, как утратил.

Следуя сквозь лес по неведомой тропе – мне остаётся лишь полностью довериться его чувству направления – я наконец вспоминаю о своем долге.

– Тебе не обязательно идти назад, – прочистив горло, бросаю я, – если ты предпочел бы остаться здесь.

– Не предпочёл бы, – тихо отвечает он.

– На самом деле, в этом нет ничего такого, – начинаю я, силясь придумать какой-нибудь способ сказать ему, что я знаю, не давая понять, что я знаю.

– У меня больше нет никаких причин задерживаться там ни на мгновение.

Я чувствую, как по его руке пробегает лёгкая дрожь, но ее могло породить что угодно: озноб, волнение, чёрт, да та же похоть, хотя ради моего многострадального рассудка я надеюсь, что это не так. Кажется неправильным, что его походка столь тверда, а прямой взгляд прозревает ночь так, что мы можем ступать без опаски – и при этом у него ещё есть какие-то слабости. Решив не обращать внимания на голос, твердящий, что я поступаю неправильно, я обхватываю его руку под тонкой тканью рубашки. Так выходит ещё неудобнее, чем раньше, поскольку теперь мне приходится отводить руку назад вместе с ним, но постепенно мы приспосабливаемся к общему темпу.

Мы достигаем тропы слишком быстро – или, может, мне из-за страха за него дорога сюда показалась более долгой. Перед нами уже раскидывается неровная линия одинаковых палаток. Я готов поклясться, что он принюхался, прежде чем свернуть налево, следуя вдоль рядов, чтобы остановиться перед нашей палаткой.

И тут он поднимает глаза на меня. Он так близко, что на какое-то сумасшедшее мгновение мне кажется, что он собирается меня поцеловать, а затем меня посещает ещё более сумасбродная мысль – отпряну ли я тогда, или… предпочту посмотреть, что случится дальше.

– Не могу сказать... – шепчет он, затем испускает вздох, переходящий в тихий смех. – Правда не могу. Спасибо. За одеяло.

– Не стоит благодарности. – Я вновь натягиваю свой край на плечи, затем неловко оборачиваюсь, чтобы откинуть полог. Он кивает мне столь церемонно, словно перед ним сама королева.

Я на мгновение задерживаюсь у входа, наблюдая, как он сбрасывает ботинки и вновь расстилает одеяло. Кто-то сказал бы, что я должен радоваться тому, что он вернулся со мной. Иной рассудил бы, что я должен был уважать его выбор и оставить его в покое. Будь я героем песни, для меня нашлась бы ясная роль: верный друг, стоящий горой за любое его решение; ревнивый любовник, жаждущий знать, ждал ли он свидания в лесу или же отдыхал после него; моральный компас, заставляющий его поступать правильно, к чему бы это ни привело.

А вместо этого я чувствую себя лишь мужчиной, который полночи прошлялся по лесу. Зевая, я делаю шаг внутрь, позволяя пологу опуститься за моей спиной.

– Тебе ещё нужно одеяло для тепла? – тихо спрашивает он.

Я с трудом припоминаю, о чём это он.

– Оставь себе, – отвечаю я, когда мне это удаётся.

Сон уносит меня тут же, стоит мне коснуться земли – и вот я в океане, погружаюсь всё ниже и ниже в спокойные глубины, где на меня снисходит блаженное одиночество – и всё же он по-прежнему рядом.

На следующее утро я просыпаюсь, завёрнутый в два одеяла, словно в кокон, и с маленьким, но совершенным апельсином у изголовья – не видал их с того дня, как мы покинули столицу. Этот день благословлён ещё одним радостным событием: мы наконец достигаем крепости Рзалез.

Примечания переводчиков:

[1] Рыбки – в оригинале greengill – это вид рыбы из игры «Легенда Зельды: принцесса сумерек», её название можно перевести как «рыба с зелёными жабрами».

[2] Ячменный отвар – в оригинале barley water – отвар из ячменя, которым детей кормят при диарее.

Следующая глава

шкуровёрт, блог «Книги мои книги»

* * *

2 мая 2020 (17:16:20) 243

редко музыка так сильно ассоциируется с конкретными книгами.

Слушайте <a href='<a href="https://music.yandex.ru/album/5265187/track/40499530&#39" target="_blank">https://music.yandex.ru/album/5265187/track/40499530'</a>>Hourglass</a> — <a href='<a href="https://music.yandex.ru/artist/107953&#39" target="_blank">https://music.yandex.ru/artist/107953'</a>>A Perfect Circle</a> на Яндекс.Музыке

#Мьевиль

Psoj_i_Sysoj, блог «Ad Dracones»

Ad Dracones. Глава 42. Козни дьявола – Ördög ármánya (Эрдёг арманьо)

1 мая 2020 (18:47:18) 725

Предыдущая глава

Левенте

Я ожидал корху с самого раннего утра, едва сдерживая нетерпение, ведь я как никогда ясно понимал, что самый решительный момент настанет именно сегодня: показаний лекаря будет достаточно, чтобы, прибив одну чашу этих весов к самой земле, вознести другую к небесам. Однако, вопреки вчерашней гневной решимости, нынче у Кешё был какой-то растерянный и даже виноватый вид. Поддавшись дурному предчувствию, я поторопил его:

— Что там с Иллё? Почему ты его не привёл?

— Светлейший кенде, лекарь нынче же ночью уехал в Татру, повидать больного родича.

Теперь-то мне стала ясна причина его нерешительности. Еле скрывая досаду я подумал о том, что это вновь усложняет дело — похоже, всему, что касается Онда и Кешё, суждена подобная участь.

читать дальше— Всему виной непредусмотрительность и нерасторопность вашего покорного слуги, — продолжил Кешё. — Если бы я послал за лекарем вечером — но я не стал тревожить его на ночь глядя…

Поджав губы, я смерил пристальным взглядом его открытое смуглое лицо и впервые задумался: правда ли он так простодушен и прямолинеен, каким кажется мне лишь потому, что он на пару лет меня младше? А если я всё это время ошибался в нём?

— Разумеется, я уже послал людей вслед за Иллё, — добавил Кешё. — Если им улыбнётся удача, то вскорости они привезут лекаря в замок…

— И почему с вашим делом всегда так, — процедил я, еле удерживаясь от того, чтобы от души треснуть кулаком по подлокотнику трона. — То один уезжает невесть куда, то непогода не даёт явиться другому — будто сами боги не желают, чтобы оно разрешилось! Остаётся надеяться, что ишпан Коппань не отправится навестить родичей куда-нибудь в Булгарию! — Кешё покаянно молчал, и я отпустил его, напоследок добавив: — Впредь надеюсь на большую расторопность со стороны корхи.

Едва он вышел, как ко мне подошёл мой личный помощник, дожидавшийся за дверями зала.

— Птица вылетела из гнезда на восход, — понизив голос, поведал мне он.

При этих словах я тотчас испытал прилив воодушевления.

— Что же, посмотрим, что она принесёт нам на хвосте, — задумчиво бросил я, утверждаясь в мысли, что Кешё извещает меня отнюдь не обо всех своих соображениях по этому делу.

Леле

Пусть здешняя камера, в противоположность прошлой, достаточно просторна, чтобы стоять во весь рост и расхаживать взад-вперёд – от угла до угла добрая дюжина шагов – в заточении пропадает желание что-либо делать, даже шевелиться. Я сижу, сгорбившись, на койке и гляжу в окно, в котором быстро гаснет свет зимнего дня – и чем тусклее становятся краски, тем ярче встают перед глазами воспоминания.

Даже те, что я почитал давно утерянными, погребёнными под спудом страданий, вновь являются мне, и не бледными тенями, а настолько ясными и живыми образами, что порой я едва не принимаю их за реальность.

Это когда-то объяснял мне наставник Мануил:

– Причина кроется в том, что твоё представление о прошлом, которое ты зовёшь воспоминаниями, основывается на эйдосах [1], Леле – а они, существуя в идеальном мире, никогда не стареют, не выцветают.

– Отчего же люди забывают? – спрашивал я, силясь представить себе эти самые эйдосы, что парят где-то в эфире, словно снежинки в ледяном зимнем воздухе или льдинки в замерзающей воде. Это безжизненное царство составляло столь яркий контраст с задувающим в окно весенним воздухом, что я никак не мог сосредоточиться. – Быть может, эйдосы попросту вылетают из головы, так что потребно усилие, чтобы удержать их?

– Люди теряют не эйдосы, – наставительно возразил наставник, – а путь к ним. Идеи хранятся в разуме вечно, но неорганизованный разум подобен сундуку, набитому всякой всячиной так, что самому владельцу неведомо, что в нём содержится…

Должно быть, у моего учителя были все причины выбранить меня за то, что я, поддавшись обстоятельствам, позволил тьме отчаяния и безумия затопить свой разум – я полагал, что их мутный поток стёр всё, что предшествовало заточению, однако теперь, в тишине и покое, воспоминания понемногу возвращались.

– Вот тебе подарок на прощание.

Хоть я давно знал, что мой учитель не поедет с нами в Эрдей – почтенный возраст не располагал к подобного рода странствиям – я не мог совладать с грустью, когда настала пора прощаться; но даже горечь расставания на мгновение померкла, уступив место любопытству – что же достанется мне от учителя, счастливого обладателя стольких ценных и диковинных вещиц?

Мануил протянул мне камышовое перо – собственноручно изготовленное, ведь никто не умел делать их столь чисто, что на вид они казались сделанными из слоновой кости – и свиток. Развернув его, я с удивлением увидел, что его белая гладкая поверхность пуста.

– Он девственно чист, как и твоя судьба, – с улыбкой поведал учитель. – Так что тебе решать, чем его заполнить: битвами, великими свершениями или тихими радостями мирной жизни.

Само собой, так думал и я сам, искренне веря, что грядущее зависит лишь от меня самого, а значит, мне суждена не менее громкая слава, чем та, коей было покрыто имя отца.

…Когда мы отправились в путь, моё сердце полнилось радужными надеждами. Этому способствовала и погода – на редкость тёплая и солнечная для середины осени. Мне было трудно степенно следовать подле крытой повозки матушки – я то и дело уносился вперёд, радуясь бьющему в лицо ветру, от которого туго заплетённые косы так и хлестали по плечам.

Мне казалось, что золото, усыпавшее склоны гор, принадлежит мне одному – и я с гиканьем пришпоривал своего верного Репюлеша [2], представляя, как веду свой отряд в бой.

Разумеется, я не мог не восхищаться сопровождавшим нас ишпаном Коппанем – бывалым воином, который участвовал в стольких походах на далёкие страны, сколько мне и годов не было. Испытывая перед ним опасливое почтение, я наконец решился обратиться к рослому воину, которому моя макушка едва доставала до плеча.

– А правду ли сказывают, что ты бывал в земле франков?

– Правду, – улыбнулся он в рыжеватые усы.

– Много ли привезли добычи?

– Да уж немало, – приосанился он. – Одной серебряной да золотой утвари – комнату набить, а работа такая, что впору одному кенде – лучшее я ему и преподнёс.

– А вот я умею по-германски говорить, – расхрабрился я. – И по-ромейски складно говорю и пишу – чай, пригожусь в следующем походе?

– Это-то там без надобности, – ухмыльнулся он. – Вот этого языка хватает. – С этими словами он похлопал по рукояти тяжёлой сабли, висевшей у его бока.

Смутившись, я не решился поддерживать беседу, вернувшись к повозке матери, но продолжал не без зависти поглядывать, как Коппань пересмеивается с воинами, пускает по кругу чарку на привале, властно отдаёт распоряжения – и про себя думал: уж я-то точно своего не упущу, будет поход – уйду в первый же, что бы там ни думала моя матушка.

Она и впрямь едва ли одобрила бы подобную прыть: казалось, ей в последнее время всё было не по сердцу. Сперва я думал, что это всколыхнулось горе по смерти батюшки, и пытался утешить её посулами:

– Мы же новые места увидим, новых людей – и позабудешь ты свои слёзы!

– Мне старые были милее, – вздыхала она. – Моя бы воля, никуда бы мы и не уехали.

– Так что ж, сидели бы там одни? – поддразнил её я. – Ты да я, за прядением да шитьём, пока не превратимся в двух старушек? Рать отца вся разъехалась, слуги разошлись – пришлось бы мне самому за соху встать!

– Уж в родных местах родные души… – ещё больше кручинилась матушка.

– Зато в новых местах раздолье, – обещал я. – Буду каждый день тебе по кунице приносить да по соболю! Зверья там – что пескарей в озере!

– То-то и оно, что места там дикие, незнакомые… – хмурилась она.

– Так и что с того, что дикие, коли есть у тебя защитник? – приосанивался я под стать Коппаню, бросая гордый взгляд по сторонам. – Не только от зверя, но и от человека, и от злого духа оборонит!

– Эх, лелкем [3], что правда, то правда – один ты у меня остался, душенька… – шептала мать, и я, уверенный в том, что причин для тревог и впрямь нет, вновь мчал вперёд, не обращая внимания на собирающиеся над горами тучи.

…Помню, как хлестал проливной дождь, когда мы пересекали старый римский мост через Шебеш-Кёрёш [4] – остановившись, я засмотрелся на плывущие по течению листья, не обращая внимания на бьющие по капюшону струи ливня. Кружение красных кленовых листьев так заворожило меня, что я никак не мог отвести от них взгляд, и лишь нетерпеливый окрик замыкающего вывел меня из этого транса.

Я неторопливо покинул мост, вслушиваясь в шум разбивающейся об опоры воды и шелест опадающих листьев под дождём.

Когда я подъехал к повозке матушки, то застал там ишпана Коппаня – склонившись к ней, он спрашивал, не сыро ли, не холодно ли госпоже. При виде меня мать принялась зазывать меня в повозку, под навес. В обычное время я бы отказался – что ж я, ребёнок, чтобы ехать в повозке с женщинами и скарбом? – однако на сей раз в голосе матери мне послышалась такая мольба, что я решил уважить её.

– Дожди будут лить ещё долго, – ухмыльнувшись в густые усы, продолжал Коппань, щурясь на будто прокопчённый небосвод. – Пока не пересечём Бихор, а там, авось, распогодится… Думаю, этой осенью ещё будут погожие деньки, как считает госпожа Илдико [5]?

– Да, да, – тихо отозвалась мать, туго кутаясь в шаль, и её голос подрагивал от озноба.

– Пожалуй, надо бы распорядиться о привале, – забеспокоился я, видя, как озябла мать.

– Нет-нет, ни к чему, посиди лучше со мной, – принялась возражать она.

Капли колотили в плотный промасленный тент, и внезапно меня обуяло тёплое, уютное чувство – как в юрте, когда мать с отцом оба сидели у очага, жалуясь на то, что дождь никак не прекратится и войлок совсем отсырел…

Устремив на неё пристальный взгляд тёмных глаз, Коппань бросил ещё пару фраз, на которые получил столь же краткие ответы, наконец убедившись, что госпожа замёрзла, утомилась и потому не расположена к беседе – он пообещал, что поскорее подыщет хорошее место для отдыха, с чем нас и оставил, а я так и продолжал сидеть бок о бок с матушкой, в кои-то веки не стыдясь того, что как ребёнок радуюсь её близости…

***

Как ни странно, я очень смутно помню тот день, когда умерла мать, а меня заточили – эти два события долгое время никак не могли связаться у меня в сознании, нависая надо мной двумя зловещими пиками, между которыми покоился провал моей жизни.

Всё, что я помню – как стражники просто схватили меня в моих покоях и поволокли в одну из башен – вечно пустующую, так что прежде я там ни разу не бывал – заперли там и удалились восвояси, так и не ответив ни на один из моих вопросов. Поначалу я думал, что попросту чем-то прогневил хозяина, вот он и решил преподать мне урок, но дни шли за днями, и до меня начала доходить страшная правда: меня и впрямь заперли здесь на веки вечные без какой-либо причины, а значит, и вызволения мне не видать.

Я уже успел потерять счёт дням, когда меня вытащили из камеры, представив пред очи Коппаня.

– Почему меня заперли? И где моя мать? – тут же бросил я ему в лицо, поскольку, разумеется, беспокоился о ней с того самого мгновения, как меня заточили.

– Если бы она проявила благоразумие, то ты не оказался бы в подобном положении, – угрюмо бросил Коппань. – Увы, похоже, она не дорожила ни своей жизнью, ни твоей.

– Что ты имеешь в виду? – выкрикнул я, обуреваемый дурными предчувствиями.

– Твоя мать удавилась, – бросил он, тотчас велев стражникам: – Уведите его.

Тут на меня нашёл приступ безудержного гнева, смешанного с отчаянием – я принялся вырываться из державших меня рук с силой, которой и сам в себе не подозревал – к сожалению, этого оказалось недостаточно, ведь на подмогу к тем стражникам пришли другие.

– Твоя мать сама виновата в случившемся! – это было последнее, что я услышал от Коппаня в тот день.

***

Несмотря на то, что моя камера была выгорожена на самом верху башни, в ней было всего одно окно под потолком, да и то узкое, будто бойница. Хоть оно было на уровне глаз, из-за толстой – в руку – стены из него, как ни пытайся, ничего невозможно было разглядеть: лишь крохотный кусочек неба, да изредка – силуэт парящей в нём птицы. К тому же, окно забрали решёткой, так что я был не в силах даже высунуть ладонь наружу, чтобы узнать, идёт ли дождь, и поймать солнечные лучи хотя бы кончиками пальцев.

Потолок же был такой низкий, что я даже в начале своего заточения не мог выпрямиться в полный рост, не задевая о него затылком, а в дальнейшем мне приходилось наклоняться всё ниже и ниже, так что я по большей части сидел прямо на деревянном полу или на высокой лежанке, на которой тоже приходилось сгибаться – или сидеть полулёжа, а когда расхаживал по камере, то не поднимал взгляда от пола.

Сказать по правде, я вообще не могу судить, для чего изначально предназначалось это крохотное – от силы четыре нормальных шага в длину – помещение на самом верху башни: если для дозорных – так как ни старайся, отсюда ничего не разглядишь; жилья – уж больно тесное, даже если убрать гнетущий меня потолок; как ни посмотри, оно годилось разве что для хранения каких-то припасов, но зачем тогда понадобилось разгораживать эту плоскую, словно блин, клетушку стеной из обтесанных брёвен с окованной железом дверью – это уж выше моего понимания.

Против всякого разумения, порой этот вопрос настолько меня занимает, что я, пожалуй, спросил бы об этом Коппаня – да вот только едва ли мне представится такая возможность, ведь нам с ним не по дороге даже в загробном мире.

***

Конечно же, за годы заточения мне не раз приходила в голову мысль покончить с этим тягостным, бессмысленным существованием – ведь если поначалу я ещё надеялся, что правда, быть может, всплывёт наружу, меня выпустят, а Коппань получит справедливое наказание, то позже я перестал на это уповать. В какой-то миг меня осенила мысль, страшная в своей простоте: никому, кроме меня самого, до моего существования и дела нет, так что, раз я сам помочь себе не в силах, то неоткуда и взяться подмоге.

Я отчётливо помню это мгновение: перед этим я мерил своё узилище шагами – но тут сел прямо на пол, у стены, и притих, притянув колени к груди. Что если я так и состарюсь, и умру в этой самой камере – удостоюсь ли я хотя бы приличного погребения, или мои останки просто выкинут во двор, чтобы их обглодали собаки, и моя душа-лел [6] так и будет бродить по этой угрюмой темнице, пока не разрушатся её стены? Стоит ли покоряться столь тягостной участи, подобной тлеющей головёшке сырой промозглой ночью?

Подняв руки, я уставился на них: бледные, бессильные, иссохшие – неужто я и сам превращусь в такую вот тень, развеявший которую, пожалуй, совершит благодеяние? Глядя в пробитое под потолком окошко, рассеянного света от которого едва хватало, чтобы разглядеть стены – но без него я бы, пожалуй, ещё и ослеп – я стал всерьёз думать о том, как погасить упрямую искру жизни, что теплилась у меня внутри.

Это крохотное пятнышко света начало незаметно шириться, распадаясь подобно просвету в облаках, сквозь который парящая в небесах птица видит весь мир – и он открылся передо мной со всеми его горами, реками, долами и морями – и многими тысячами людей, которые живут, торгуют, воюют, женятся и умирают. Умру я, и что же – разве что-нибудь изменится в этом мире? Смахни пылинку – останется след, а по мне и того не будет… Будто не жил в этом мире ни я, ни моя мать, ни мой отец… Как пергамент, который выскабливают начисто, чтобы написать на нём что-то иное – какую-то другую историю человека, живущего на освобождённом мною месте.

Продолжая созерцать внутренним взором кипение жизни, более мне недоступной, я понял, что пока не в силах так вот одним махом стереть историю моего рода – во всяком случае, сейчас.

Элек

Зима всегда была тихим временем, когда можно всласть предаться отдыху, безделью и скуке – последнюю развеивала лишь охота, на которую я мог сорваться в любое время: ведь никаких гостей в такое время ждать не приходится, и уж тем паче, ожидать, что кто-то объявится со стороны Бихора, стражем коего я был поставлен. Однако для доброй охоты требуется, чтобы лёг снег, на котором хорошо отпечатаются следы, а пока он истаивал на второй же день, так что пришлось бы забираться далеко в горы, и я предпочитал выждать до холодов. Тут-то ко мне и пожаловал староста ближней деревни – талтош Дару.

Сказать по правде, он изрядно удивил меня своим появлением: хоть он и прежде не раз являлся нежданным в неурочное время, когда в замке кто-то захворает – при этом столь быстро, что я только диву давался, когда это успели за ним послать – однако сейчас, насколько я знал, все были здоровы, ни одна женщина не готовилась к разрешению от бремени.

– Неужто пришёл порадовать зимней добычей? – бросил я вместо приветствия, улыбаясь в усы. – Или с вестью от духов?

Вопреки обыкновению, староста не сразу решился заговорить, поглядывая то в забранное решеткой окно, то на очаг, где тлели поленья.

– О добыче духов пришёл поведать, – наконец ответил он.

– Что стряслось? – насторожился я. – Неужто в деревне поветрие? Или пожар? – хотя случись последнее, дым донесло бы и до замка – так близко находилось селение.

– Дай-ка я расскажу всё сначала, варнодь [7], – неохотно начал Дару.

– Уж изволь. – Я кивнул на лавку напротив меня, с другой стороны стола, предвидя, что рассказ будет не из коротких, а также кликнул отрока, чтобы принёс пива и лепёшек.

– Какое-то время назад появились в наших краях лихие люди, – повёл речь талтош.

– Разбойники? – тотчас распалился я. – Как давно они появились? Что ж ты меня сразу не известил, старый ты дурень?

– Не очень-то они походили на обычных разбойников, – уклончиво ответил староста.

– Кто ж тогда? – Я так и замер, сдвинув брови. – Куны? Но уж эти-то точно не прошли бы незамеченными…

– Неведомо мне, кто эти люди, но трогать они нашу деревню не стали, а вместо этого засели в лесу. Те, кто к нам заходили, расспросить и за едой, были нашего племени.

– Может, то были простые охотники? – предположил я, чувствуя, как закипает раздражение.

– Вот и мы поначалу так же подумали. – При этих словах Дару вновь устремил взгляд в окно. – Всё выспрашивали про охотничьи тропы…

– Так с чего ж ты взял, будто это лихие люди? – не выдержав, перебил его я.

Будто не замечая моих слов, Дару продолжил:

– …А потом однажды на рассвете один из моих односельчан, услышав шум боя, прибежал ко мне – поспешил я туда, да не поспел – все уж мёртвые лежали.

– Что? – воскликнул я.

– Все порубленные лежали. Мы, ясное дело, похоронили их.

– Что же, хочешь сказать, сами они друг друга перебили?

– Эрдёг их забрал, – невозмутимо заявил талтош.

– И когда ж это было?

– Месяц тому.

– Иштэнэм [8]! – бросил я, не в силах прийти в себя от изумления. – Ты бы ещё позже пришёл, пень ты эдакий! Или духи не велели?

– Страшное может выйти, если им перечить, – кивнул талтош.

– Чертовщина какая-то, – выругался я. – Месяц назад по моей земле шатались какие-то люди, рубились не пойми с кем, а вы их под тихую просто закопали? Видать, духов ты боишься, а суда – нет?

– Есть на свете вещи пострашнее человеческого суда, – ответил Дару.

– Это кто же, эрдёг? – выругался я, хотя обычно старался не поминать злого духа вслух. – Что ж, пусть духи за тебя перед кенде и заступаются, – выплюнул я. – Веди меня туда, где это всё случилось. – И сколько же их было – этих лихих людей?

– Несколько, – уклончиво отозвался Дару.

Чувствуя, что меня так и распирает гнев, я лишь подозвал своего подручного, велев ему собирать людей.

***

Я-то думал, что речь идёт о паре-тройке каких-то незнакомцев, как можно было понять со слов Дару – но когда моим глазам предстал длинный ряд засыпанных могил, то я поначалу потерял дар речи: не говоря о том, что эдакому отряду ничего не стоило бы стереть с лица земли деревню Керитешфалу, да что там, чтобы учинить набег на все окрестные земли!

– Как-как ты сказал, несколько? – еле сдерживаясь, обратился я к Дару.

– Больше двух, – пожал плечами тот, давая понять, что дальше он считать затрудняется.

Пары моих подручных было явно недостаточно, так что пришлось нагнать стражников из крепости, чтобы копаться в мёрзлой земле. Как назло, повалил мокрый снег, переходящий в дождь, и вид у моих людей был такой, что я уж думал, что придётся гнать их кнутом. О том, чтобы привлечь крестьян, нечего было и думать – талтош умудрился так запугать их, что они скорее согласились бы лечь под мою саблю, чем подойти к этому проклятому месту хотя бы на сотню шагов. Мало того, что толку от таких работничков было бы чуть, так они и на моих людей нагнали бы такой жути, что те, чего доброго, начали бы бояться собственной тени.

Разумеется, Дару я не отпустил – отчасти надеясь вытянуть из него хоть что-нибудь под воздействием страха. Однако сам талтош не выказывал ни малейший признаков боязни. К немалому моему удивлению, он сам вызвался показать места, где стояли палатки, где были старательно засыпанные землёй костровища – само собой, толку от этого было немного.

– Уж лучше бы духи сказали тебе, на какое такое зверьё они здесь охотились, – досадливо бросил я, не особенно надеясь на ответ.

– На такое, на которое человеку поднимать руку не след, – только ответил Дару.

– Что же, ты скажешь, то были духи или демоны? – не удержался я от ехидного вопроса, наблюдая за неохотно тычущими лопатами в землю людьми. – Или, может, это был тот самый олень, который вёл Хунора и Магора [9]?

– Олень – попутный ветер в рогах, – задумчиво отозвался Дару. – И заведёт он наш народ ещё далее, чем бывало прежде…

Я плюнул себе под ноги и отошёл – пусть я ничего не понял в словах талтоша, от них меня почему-то пробрала жуть, как бывало, когда я забирался на вершину скалы над рекой и переводил взор с невиданных далей вниз.

Сперва бывший помехой дождь вскоре стал подмогой – земля немного размякла, так что работа пошла спорее. Вскоре мои люди начали натыкаться на не так уж глубоко закопанные тела, выволакивая их наружу.

Я подошёл и, стараясь не морщиться, принялся разглядывать почерневшие тела. Несомненно было одно: это отнюдь не простые грабители. Да и на чужестранцев, которых едва ли кто хватится, они тоже не походили – судя по оружию и броне, это, несомненно, были мои соотечественники, причём не последнего звания.

Мучимый дурным предчувствием, я перешёл к очередному откопанному – моё внимание сразу привлекла его броня и некогда яркие ткани одежды. Присев на корточки, я принялся разглядывать его пояс – и мой взгляд упал на таршой [10], серебряная пластина которого была украшена не затейливым растительным орнаментом, как у большинства, а узором, в котором без труда можно было признать раскинувшего крылья орла.

– Ми о фэне [11]! – воскликнул я, подскочив.

Такой узор на таршое я прежде видел лишь у одного человека – этой осенью он останавливался у меня, сперва – по пути в Гран, затем – оттуда в Эрдей, и всякий раз в большой спешке.

Снова склонившись над трупом, я внимательнее присмотрелся к отливающим рыжиной усам, более тёмным косам, окружающим бритую макушку, к искажённым смертью чертам лица.

Оглянувшись, я сурово вопросил у Дару:

– И ты по-прежнему будешь уверять меня, будто не знаешь, кто это такой?

– Вашей милости виднее, – покорно отозвался талтош, отводя взгляд, и звучащее в его голосе безразличие к собственной участи ещё пуще распалило мой гнев.

Ухватив старосту за ворот тулупа, я подтащил его к телу, швырнув на колени перед разрытой могилой:

– Это – ишпан Коппань, племянник самого мелека. Так я тебя в последний раз спрашиваю – кто его убил?

– Никто из нашей деревни к этому непричастен, – столь же невозмутимо отозвался Дару. – Будете искать виноватых – лишь покараете невинных.

– И что, по-твоему, я должен сказать мелеку, когда он пожелает казнить виновного? – рыкнул я. – Прикажешь и свою голову сложить в довесок к твоей деревне?

– А если не пожелает? – ответил Дару. Когда я воззрился на него в удивлении, он добавил: – Господин говорит – где найти виновника? А что если его уже и в живых-то нет?

При этих словах мы не сговариваясь опустили взгляд на перемазанное в грязи тело в роскошных одеяниях.

Наконец я поднял глаза, сердито бросив:

– Я сыт по горло твоими отговорками. Лучше бы тебе придумать что-нибудь потолковее, прежде чем сюда заявятся люди мелека.

Снедаемый тревогой, на обратном пути я ломал голову: стоит ли немедленно послать к кенде гонца с вестью о случившемся или же разумнее обождать до завтрашнего утра, чтобы как следует всё обдумать?

Мог ли я знать, что, вернувшись в замок, найду там двух гостей – причём не кого иного, как людей верховного судьи…

Примечания:

[1] Эйдос – др.-греч. εἶδος — в пер. означает «вид, облик, образ», в античной философии получило значение «конкретная явленность абстрактного», «вещественная данность в мышлении». Позволяет вещи существовать (восприниматься как образ). В древнегреческой философии практически эквивалентно понятию «идеи».

У Платона – главная суть явления или вещи, её уникальность, формирующий нематериальный мир идей. В результате общения (койнойи) между эйдосом объекта и душой субъекта на душе появляется отпечаток эйдоса – ноэма.

В традиции неоплатоников эйдос интерпретируется как архетипическая основа вещей – их прообраз в мышлении Божьем.

В раннем Средневековье были сильно распространены идеи неоплатонизма, основанные на понятии эйдоса.

[2] Репюлеш – венг. Repülés – в пер. означает «полёт».

[3] Лелкем – венг. Lelkem – в пер. «моя душа».

[4] Шебеш-Кёрёш – венг. Sebes-Körös, рум. Crișul Repede (Кришул-Репеде), нем. Schnelle Kreisch – в пер. означает «Быстрый Кёрёш/Криш» – та самая река, через которую никак не могли переправиться наши путешественники.

[5] Илдико – венг. Ildikó – так звали последнюю жену Аттилы.

[6] Душа-лел – согласно традиционным представлениям хантов и манси, у человека есть две составляющих духа: душа-тень – илт – которая уходит в загробный мир, и душа-лел, которая отлетает в момент смерти с макушки – воины снимали скальпы с врагов, чтобы не дать ей улететь, а чтобы облегчить ей путь, родственники подвешивали тело в люльке на дереве (берёзе).

Заслуживает внимания сходство венгерского слова lélek – душа – со словом «лел» и élet – жить – со словом «илт».

[7] Варнодь – венг. Várnagy – «управляющий замком».

[8] Иштэнэм! – венг. Istenem – эмоциональное восклицание «О мой Иштен» – как вы помните, верховное божество венгерского пантеона, сейчас переводится как «О господи!»

[9] Хунор (венг. Hunor) и Магор (венг. Magor) – братья или сыновья библейского Менрота (венг. Ménrót) (Нимрода), построившего Вавилонскую башню. Охотясь в степи, они увидели чудесного оленя и, погнавшись за ним, вышли к плодородной равнине, на которую переселились со своими людьми. В дальнейшем Гунор и Магор стали прародителями гуннов и венгров соответственно.

[10] Таршой – венг. társoly – плоская кожаная сумочка, часто украшенная серебряной пластиной с узором, в которой лежало огниво и другие мелкие предметы. Являлся знаком высокого положения владельца.

Позднее с распространением гусарства этот элемент снаряжения также распространился по Европе, в частности, в России, под названием «ташка» (от венг. táska – сумка); в частности, от этого слова происходит «ягдташ» – охотничья сумка.

[11] Ми о фэне – венг. Mi a fene – в букв. пер. с венг. «Что за фэне?», то бишь «Какого чёрта?»
Fene – дух, насылающий болезни, а также «пекло» (см. комментарий к предыдущей главе).

Следующая глава

#Ad Dracones

Psoj_i_Sysoj, блог «Кроваво-красный на висках — не бегонии цвет»

Кроваво-красный на висках — не бегонии цвет. Глава 2

30 апреля 2020 (19:58:28) 1250

Предыдущая глава

На самом деле вторая госпожа Чэн знала о Шан Сижуе не понаслышке. Во время непринуждённой супружеской беседы наедине с Чэн Фэнтаем она поведала ему одну известную ей историю, несколько версий которой получили широкое распространение — каждая из них, как водится, имела незначительные отличия от изначальной.

Поговаривали, что, когда Шан Сижуй жил в Пинъяне, ему полюбилась шицзе [1] из его труппы по имени Цзян Мэнпин [2]. В те годы она также пользовалась известностью, в особенности за свои роли в амплуа цинъи. Выступая вместе с Шан Сижуем и его труппой «Шуйюнь», они завоевали внимание артистических кругов Пинъяна. Но затем у Цзян Мэнпин, вопреки воле Шан Сижуя, появился возлюбленный — то был третий господин семьи Чан из Пинъяна, Чан Чжисинь [3], который приходился старшим двоюродным братом второй госпоже Чэн.

читать дальшеТрадиции обширного семейства Чан были столь же всеобъемлющи: в ней не утихало скрытое противостояние братьев в борьбе за имущество — а порой их скандалы доходили до рукоприкладства [4]. Хотя Чан Чжисинь не был сыном первой жены главы семьи [5], при разделе ему должна была достаться порядочная часть имущества. Ему оставалось лишь дождаться, чтобы старый глава семьи слёг — тогда третий господин мог бы прихватить золото и Цзян Мэнпин — и поминай как звали [6]. Кто бы мог подумать, что, когда старый господин Чан окажется при смерти, собратья Цзян Мэнпин по труппе со злым умыслом откроют её любовную связь Шан Сижую.

Тот, прознав об этом, тут же пришёл в ярость и захлопнул перед Чан Чжисинем ворота театра, крича на него во всю глотку так, что его вопли были слышны всем и каждому. Братцы из семьи Чан, воспользовались этим, принялись подстрекать старших родичей, а те и рады были целыми днями перемывать косточки Чан Чжисиню перед главой семьи. Мало того, они обратились в редакцию газеты, заказав статью, в которой говорилось, что третий молодой господин Чан полюбил актрису, всем сердцем желая аккомпанировать ей на цине, а также сообщались ещё кое-какие пикантные подробности, от которых еле живой старик прямо-таки взбеленился. Когда он скончался, братья Чан Чжисиня, обвинив его в том, что он опозорил семью, выставили его из дома, не дав ни гроша. Разумеется, в тот момент Чан Чжисинь мог отречься от Цзян Мэнпин, однако вместо этого он без колебаний покинул семью, взяв с собой лишь то, что было на нём, да кое-что из личных вещей.

Попутно с этим Шан Сижуй, видя, что Цзян Мэнпин приняла твёрдое решение остаться с Чан Чжисинем, не на шутку разбушевался. Прибегнув ко всевозможным уловкам, он выжил её из труппы «Шуйюнь», так что она очутилась на улицах Пинъяна, где ей было совсем не на кого опереться. Вскоре Чан Чжисинь и Цзян Мэнпин поженились и покинули Пинъян, а Шан Сижуй со злости спутался с начальником уезда, генерал-губернатором Чжаном, который в Пинъяне по влиянию был равен государыне-императрице. Однако не прошло и года, как генерал-губернатор Чжан не поладил с мужем госпожи Чэн Мэйсинь, главнокомандующим Цао, и, потерпев поражение в этом противостоянии, скончался. Тогда-то Шан Сижуя приняла постель главнокомандующего Цао, после чего его семейство вместе с труппой «Шуйюнь» перебралось из Пинъяна в Бэйпин.

В изложении второй госпожи эта история была предельно лаконичной, ведь, будучи человеком глубоко порядочным, она не добавляла в неё ничего от себя: боясь даже в малейшем погрешить против истины, она придерживалась объективных фактов.

— Всякий желает вступить в брак по любви, — заключила она свой рассказ. — Этот её шиди [7] заслуживает, чтобы его хорошенько поколотили за то, что он вот так избавился от своей шицзе, да ещё и встал на пути у честного человека. Поднял шум, учинил скандал…

Во время учёбы в Шанхае Чэн Фэнтай слышал немало историй о побеге возлюбленных и сам до костей пропитался романтическими фантазиями подобного рода, а потому история Чана и Цзян восхитила его. В ней Шан Сижуй драматизма ради предстаёт отрицательным персонажем, пытающимся разлучить возлюбленных [8]. Однако по законам жанра история Чана и Цзян закончилась хорошо, так что и злодей не выглядел столь уж отвратительным.

— Вот так человек этот Чан Чжисинь, — бросил Чэн Фэнтай. — Умеет приспособиться к обстоятельствам, не изменяя чувству, а также обладает изрядной твёрдостью духа — надо бы познакомиться с ним при случае… А эта Цзян Мэнпин, стало быть, красавица?

— А то как же, — с потаённой злостью бросила вторая госпожа. — Несравненная красавица. Какая жалось, что у неё уже есть супруг.

Откинувшись на подушки, Чэн Фэнтай зацокал языком:

— Ах, какая жалость, какая жалость.

Сидящая подле него вторая госпожа собралась было ударить его трубкой, но готовый к этому Чэн Фэнтай со смехом перехватил чубук и повалил жену на кан. Исходящий от второго господина запах табака смешался с французским одеколоном, породив сложный холодный аромат. Вдохнув его, вторая госпожа, которую обнимали его поджарые руки, тотчас разомлела в истоме.

Проводя губами по её щекам, Чэн Фэнтай со смехом бросил:

— Как жаль, что у второго господина тоже есть его вторая госпожа.

Та при этих словах снова напустила на себя строгий вид:

— Я тебе не верю: в сравнении со мной Цзян Мэнпин — невиданная красавица [9], я же — варёная свинина без приправ. Может, во мне и таится что-то хорошее, но по внешности этого никак не скажешь.

Вторая госпожа пристально вгляделась в оказавшееся прямо перед глазами худое длинное лицо мужа: безупречные густые брови, молочно-белая кожа и даже излишне густые ресницы — в его облике было что-то женственное. В взгляде Чэн Фэнтая таилась улыбка и немалая доля лукавства — прямо-таки испорченный до мозга костей плут, заставляющий женщин краснеть, а их сердца — учащённо биться. Они не один год состояли в браке, и всё же вторая госпожа не могла устоять перед этим мимолётным взглядом, что жёг её будто огнём.

То был её мужчина — ещё не вполне зрелый, но невероятно талантливый и современный, типичный представитель золотой молодёжи, привыкший плести сладкие речи. По счастью, он был неплохим человеком, умел зарабатывать деньги, вёл активную светскую жизнь, заботился о семье, был добродетельным мужем. Однако рядом с ним второй госпоже всегда было слегка не по себе, потому что она никак не могла понять его характер и уловить переменчивое настроение [10], которое он не сдерживал. Когда Чэн Фэнтаю всё было по нраву, он был сама покладистость — готов безропотно взять на руки даже описавшегося ребёнка. Однако когда его бранили, тотчас поднимал голову его крутой норов, и тогда, казалось, он мог убить старушку-мать — иными словами, был способен на что угодно — но что самое страшное, и в этом тоже крылась доля его обаяния.

Вторая госпожа Чэн как сейчас помнила события тех лет. Она с детства знала, что её сосватали за молодого господина из Шанхая, однако Чэн Фэнтаю тогда было всего семнадцать, ей же — двадцать два, и когда она всей душой мечтала выйти замуж, молодой господин Чэн не желал брать её в жены. Подумать только, семья Чэн разорвала помолвку! В северные земли не проникали современные заморские идеи, поэтому для старшей дочери семьи Фань это стало настоящей трагедией. Не ведая об изменениях внешнего мира, она продолжала придерживаться исконных правил: не выходить замуж дважды, не следовать за вторым хозяином. Семья хотела заключить другую помолвку, но она связала себя клятвой никогда не выходить замуж за другого, убедив себя, что лучше останется старой девой.

Минул год, и в один прекрасный день от семьи Чэн пришло письмо, в котором её настоятельно приглашали приехать. Однако в тот момент старшая дочь семьи Фань окончательно пала духом, и, уже не надеясь поладить со вторым господином Чэном, отправилась в Шанхай лишь ради того, чтобы взглянуть в лицо виновнику всех своих бед.

В тот день, когда она в сопровождении слуг, измотанная тяготами путешествия, добралась до дома семьи Чэн, шёл сильный снег. Её взору предстал европейского вида особняк, окружённый обустроенным на иностранный манер садом, у ворот которого располагался пруд с фонтаном. Старшая дочь семьи Фань чувствовала себя совершенно чужой в этом незнакомом мире. Остановившись рядом с фонтаном, она бросила взгляд на статую нагого мальчика. Внезапно дверь европейского дома распахнулась, и оттуда выбежал прекрасный белокожий юноша, одетый лишь в тонкий шерстяной свитер. Подбежав босиком, он устремил на неё горящий взгляд, полный мольбы и надежды.

Чэн Фэнтай долго не сводил с гостьи глаз средь этого снега, хлопья которого оседали на его ресницах, словно он только что плакал и не успел смахнуть слёзы. Белоснежная кожа и белые ресницы делали его самого походим на статую.

Вдруг его лицо озарила лёгкая мимолётная улыбка.

— Жена, — позвал он гостью.

Одно это слово заставило старшую дочь семьи Фань мигом позабыть все обиды — чтобы с радостью стать второй госпожой Чэн, отдать половину земель семьи Фань Чэн Фэнтаю, рожать и воспитывать его детей, вести его хозяйство.

Чэн Фэнтай стал для второй госпожи долгом, который она жаждала нести всю жизнь.

Второй господин расстегнул пуговицу на рубашке, отчего его жена поневоле затрепетала.

— Добрая старшая сестричка, давай-ка мы с тобой сотворим красавицу, ради которой мужчины будут завоёвывать страны и покорять города?

Залившись густым румянцем, вторая госпожа шёпотом выругалась:

— Сукин ты сын!

Примечания переводчика:

[1] Шицзе 师姐 (shījiě) — старшая подруга-ученица или сестрица-наставница (о старшей соученице или старшей по возрасту дочери учителя).

[2] Мэнпин 蒋梦萍 (Jiǎng Mèngpíng) — в пер. с кит. фамилия означает «награждать, поощрять», а имя — «зыбкое сновидение».

[3] Чжисинь 常之新 (Сháng Zhīxīn) — в пер. с кит. фамилия означает «постоянный, неизменный, обыкновенный», а имя — «из современных».

[4] Рукоприкладство — в оригинале чэнъюй 头破血流 (tóu pò xuè liú) — в пер. с кит. «разбита голова и течёт кровь», обр. в знач. «быть избитым до крови; потерпеть жестокое поражение, истекать кровью»

[5] Первая жена главы семьи — 头老婆 (tóulǎopo) — в пер. с кит. «главная жена».

[6] И поминай как звали — в оригинале 远走高飞 (yuǎnzǒu gāofēi) — в пер. с кит. «уехать далеко, улететь высоко», обр. в знач. «бежать [от бедствий] в далёкие края».

[7] Шиди 师弟 (shīdì) — младший соученик или младший сын учителя.

[8] Разлучить возлюбленных — в оригинале 棒打鸳鸯 (bàng dǎ yuān yāng) — в пер. с кит. «палкой разогнать селезня с уткой-мандаринкой».

[9] Невиданная красавица — в оригинале 倾国倾城 (qīngguó qīngchéng) — в пер. с кит. «завоевывать страны и покорять города», обр. в знач. «несравненная красота».

[10] Переменчивое настроение — в оригинале 时风时雨 — в пер. с кит. «два часа ветер, два часа дождь»; 2 часа 时 (shí) — единица измерения времени, 1/12 суток, каждый из временных промежутков имеет названия в соответствии с двенадцатеричным циклом (час крысы, час быка и т.д.).

Следующая глава

любитель сладкой ваты, блог «quotes»

Какая боль мне по душе?

30 апреля 2020 (08:20:56) 180

Если я спрошу вас, чего вы хотите от жизни, а вы ответите, что хотите «быть счастливым, иметь хорошую семью и работу по душе», ваш ответ будет настолько не оригинален и предсказуем, что и особого смысла в нем не будет.

Всем нравится, когда все хорошо. Все хотят вести беззаботную, счастливую и вольготную жизнь, влюбляться, вволю заниматься сексом, иметь хороших друзей, идеально выглядеть, отлично зарабатывать, быть популярными, уважаемыми, любимыми и крутыми настолько, что люди будут расступаться перед ними, словно Красное море перед Моисеем.

Все этого хотят. Этого хотеть легко.

Но есть вопрос поинтереснее, о котором большинство людей не задумывались: «Какой боли вы бы хотели в жизни? Ради чего хотели бы биться?» Ибо это в большей степени определяет характер нашей жизни.

К примеру, большинство людей хотят иметь солидный кабинет и грести деньги лопатой. Но далеко не все хотят вкалывать по десять часов в сутки, подолгу добираться на работу и обратно, возиться с документами и терпеть произвол начальства, чтобы когда-нибудь вырваться на иной уровень жизни.

Большинство хотят страстного секса и глубоких отношений. Но далеко не все хотят во имя этого проходить через тяжелые разговоры и неловкие молчания, задетые чувства и эмоциональные психодрамы. Вот люди и сидят сложа руки. Сидят и мечтают: «А вот бы…» И так уходят годы. В итоге появляется мысль: «А не попробовать ли чего-то другого?» Дело заканчивается адвокатами и чеком на алименты в почтовом ящике. И какие тут уж перспективы. А все могло быть иначе, если бы двадцать лет назад не опустили планку стандартов и ожиданий.

Ибо счастье требует борьбы. Оно вырастает из проблем. Оно не появляется вдруг из земли подобно маргариткам и радугам. Подлинные, серьезные и долгосрочные самореализация и смысл обретаются через постоянный выбор в пользу борьбы. От чего бы вы ни страдали – тревоги, одиночества, обсессивно-компульсивного синдрома или козла начальника, который отравляет всю жизнь на работе, – решение состоит в признании трудностей и активном поиске решения. А закрывать глаза на проблемы и бежать от них – ничего хорошего не сулит.

Люди хотят иметь хорошую фигуру. Но им ее не видать, если они не научатся рассчитывать калории и урезать себя в еде, ценить боль и физическое напряжение, часами выкладываясь в спортивном зале.

Люди хотят начать собственный бизнес. Но им не стать успешными предпринимателями, если они не научатся ценить риск, неопределенность, повторные неудачи и трату бесчисленных часов на затеи, которые могут не дать абсолютно ничего.

Люди хотят найти партнера, супруга/супругу. Но им не обрести надежной пары, если они не будут готовы к эмоциональным встряскам из-за серьезных обломов и накопившегося сексуального напряжения и к тому, что они будут сидеть и тупо смотреть на телефон, который все не звонит. Это входит в игру любви. А кто не играет, тот и не выигрывает.

Иными словами, если хотите успеха, перестаньте спрашивать себя: «Чем я хочу насладиться?» Задайте другой вопрос: «Какая боль мне по душе?» Дорога к счастью усеяна постыдными провалами и кучами дерьма.

Надо выбирать. Жизни без страданий не бывает. Она не состоит из роз и единорогов. С удовольствиями-то все понятно: большинство из нас хотят одного и того же.

Более интересный вопрос – страдание. На какое страдание вы готовы пойти? Именно этот трудный вопрос имеет значение. И именно он способен куда-то привести, изменить точку зрения, да и всю жизнь. Он делает меня мной, а вас – вами. Он определяет нас и разделяет нас – а в конечном счете сплачивает.

#Тонкое искусство пофигизма

любитель сладкой ваты, блог «quotes»

28~

26 апреля 2020 (20:41:45) 158

Зарабатывать деньги гораздо прикольнее, чем получать.© Дудь

Переводы EliSan, блог «Легенда о Рыцаре Солнца»

Четвёртое общее правило Двенадцати Священных Рыцарей: В теории, не стоит гладит Рыцаря Солнца против шести. На практике лучше всё же погладить Рыцаря Солнца против шерсти, нежели Рыцаря Кары

Том 5: Козни бессмертного лича

Пролог: Запечатанное Солнце

Кознь №1: Запугивать детей, лишая их сна по ночам

Кознь №2: Посылать надоедливых подчинённых, дабы нарушить покой в городе

Кознь №3: Уничтожать чужое имущество

Кознь №4: Создавать различные загадки

Кознь №5: Совершать всевозможные злодеяния, вынуждая других расхлёбывать последствия

Кознь №6: Убивать невинных

Кознь №7: Утягивать других за собой на дно

Кознь №8: Увеличивать ущерб от уже содеянных злодеяний

Кознь №9: Сеять панику

Кознь №10: Нежить не должна вмешиваться в дела живых

Пятое общее правило Двенадцати Священных Рыцарей: В отставке или же нет, Рыцарь Солнца остаётся Рыцарем Солнца; уважай его всем сердцем... или же прячься от него

Том 6: Предшествующие уничтожению лича недели

Пролог: Защитник

Неделя №1: Время разгрести рутинную работу, коей успело накопиться выше крыши

Неделя №2: Тренируй своё тело

Неделя №3: Следуй указаниям своего учителя

Неделя №4: Птицы с одним оперением собираются вместе

Неделя №5: Ни одному герою не дано ускользнуть от чар красавицы

Неделя №6: Герой спасает красавицу

Неделя №7: Когда король встречает Короля-демона

Неделя №8: Печально известный

Неделя №9: Неправильный выбор

Неделя №10: Король-демон

Шестое общее правило Двенадцати Священных Рыцарей: Мы не можем потерять Рыцаря Солнца!!!

Том 7: Король-демон

Пролог: Безумие

(Продолжение следует)

Дополнительные главы

Доп. глава №1: Ради вас всех

Доп. глава №2: Скрытая истина

Доп. глава №3: Смотря во тьму

Доп. глава №4: Ты можешь использовать в бою лишь меч, пока не скроешься от посторонних глаз

Доп. глава №5: Право на ошибку

Доп. глава №6: Сладкая улыбка

Доп. глава №7: В честной манере

Доп. глава №8. Долг платежом красен

Доп. глава №9: Любимая кукла вуду (на очереди)

Доп. глава №10: Вышибая правду (на очереди)

Доп. глава №11: Сделать небольшое одолжение

Доп. глава №12: Когда учитель ещё не был учителем, часть 1

Доп. глава №13: Когда учитель ещё не был учителем, часть 2

Доп. глава №14: Когда учитель ещё не был учителем, часть 3

Переводы EliSan, блог «Легенда о Рыцаре Солнца»

Дополнительная глава №14: Когда учитель ещё не был учителем, часть 3

25 апреля 2020 (16:33:36) 309

– Докладываю Капитану Каре. Мне удалось узнать лишь то, что Рыцарь Солнца был здесь незадолго до своего исчезновения. Какой-либо более подробной информации разыскать так и не удалось.

Собрав волю в кулак, Кленли предоставил этот неполноценный отчёт, гадая в душе, как скоро его отволокут в комнату для пыток.

Чейзел же, что стоял подле него, нахмурив брови, уставился в небольшой переулок, вход в который лежал прямо перед ним. Они уже были довольно далеко от главных дорог города Свежего Листа, да и до Церкви Бога Света отсюда путь был неблизкий. Однако новость о том, что Нео был замечен здесь, Чейзеля ничуть не удивила. Их Рыцарь Солнца всегда отличался особым кретинизмом, когда дело касалось ориентирования на местности, так что не было причин для удивления, где бы в итоге ни отыскались следы его пребывания.

полный текст

Переводы EliSan, блог «Легенда о Рыцаре Солнца»

Дополнительная глава №13: Когда учитель ещё не был учителем, часть 2

25 апреля 2020 (16:32:10) 318

Чем дольше Чейзел глядел на собравшихся перед ним членов отряда Рыцаря Солнца, тем мрачнее становилось его выражение лица. Прежде чем стать частью одного из отрядов Двенадцати Священных Рыцарей каждый священный рыцарь непременно проходил через жестокий отбор. А уж отряд Рыцаря Солнца так и вовсе состоял лишь из элитных и подающих наибольшие надежды рыцарей. Если священный рыцарь не обладал исключительными боевыми навыками или же каким-то другим особенным талантом, то он просто не мог стать членом отряда лидера всего Священного Храма.

Но, тогда… Что за ленивые придурки стоят передо мной прямо сейчас? Взгляд Чейзела ещё раз пробежался по лицам членов этого отряда. Некоторые из них были ему знакомы.

полный текст

Страницы: ← предыдущая 1 … 80 81 82 83 84 … 100 следующая →

Материалы сайта предназначены для лиц старше 16 лет (16+)

Что почитать: свежие записи из разных блогов

Категория: проза и поэзия

Система «Спаси-Себя-Сам» для главного злодея. Глава 17. Сюжет пошел налево. Часть 2

Генерал для матроса. Глава 17. Секреты, что открываются в конце марша

* * *

Ad Dracones. Глава 42. Козни дьявола – Ördög ármánya (Эрдёг арманьо)

Кроваво-красный на висках — не бегонии цвет. Глава 2

Какая боль мне по душе?

28~

Оглавление

Дополнительная глава №14: Когда учитель ещё не был учителем, часть 3

Дополнительная глава №13: Когда учитель ещё не был учителем, часть 2