Свежие записи из блогов Санди Зырянова

Кто же не знает, что мельница место нечистое, а сам мельник с нечистой силой знается?
Коли добрая душа у него да сердце сильное – вреда от того нет: уговорит мельник Водяного себе помочь, крутится-вертится водяное колесо, мука мелется тонко да ладно, кому от того плохо? А коли жаден мельник, то хуже: назовет к себе на мельницу чертей и ну заставлять их муку молоть. Черти-то работники удалы, мука у них на загляденье, ан без дела они сидеть не могут. Вот, чтобы они на самого мельника не кинулись, заставляет их мельник дым из печки в кудряшки завивать. Они и завивают. А как только погаснет огонь в печи – тут-то и пиши пропало.
скрытый текстВот был в одной деревне, Бурлаково она звалась, такой жадный мельник. Еремой звали, а за глаза – Жадобой.
Принес ему как-то раз Матвей, Федоров сын, зерно на мельницу. Много – целую подводу. Уж решил, что валандаться по многу раз в нечистое место? – сразу пусть смелет все, да и по тому. Матвей, вишь ты, не из бедных был. Как крепость-то отменили, отцу его хороший надел земли достался, а что семья работящая да оборотистая, сумели они добра нажить немало. А только сразу расплатиться с Жадобой не смог: половину заплатил, остальное, сказал, после того, как муку продаст.
Зло взяло Жадобу, что Матвей на муке своей копейку заработает. Мог бы и я ту муку взять да продать, думает. И надумал он часть муки продать, денежки в карман положить, а остальное Матвею отдать, авось не догадается.
Сказано – сделано. Вызвал он чертей, велел им муку на подводу грузить, одного черта за возницу посадил – и в уездный город на ярмарку. Продал, деньги в кубышку сложил и радуется.
Он-то, Жадоба, из таковских был, что деньги ему не на удовольствия надобны. Какое там! Купит, бывало, себе пряник – и ну жалеть, что потратился, рубахи до дыр занашивал, сапоги до самых заморозков не носил: берег. В деревне баяли, что у него целые сундуки денег. А толку с них? – да никакого.
Вот пришел Матвей за своей мукой, пересчитывает мешки и диву дается.
– Что это, – говорит, – Ерема Сергеич, муки так мало? Ты и половины зерна не смолол, али как? Уговор же был, что сегодня все смелешь!
– Что ты, побойся Бога! – Жадоба ему. – Все смолол, не изволь беспокоиться, в лучшем виде, смотри, мука до чего хороша!
– Дак мало ее! – и осерчал Матвей. За Жадобой разное водилось, вот он кулаком о стол и бахнул: – Вынь да положь мне всю мою муку, а не то найду управу!
– Ах, – говорит Жадоба, – чтоб тебя черти забрали! Чтоб тебе в первом же бочаге утопнуть, окаянный, муки ему мало!
Матвей за словом в карман не лез – сам послал Жадобу куда следует, пригрозил еще раз, да и пошел. Вернуться через день обещал.
А черти-то Жадобу услышали. И рады-радешеньки, обрыдло им печной дым завивать в кудряшки. Как переезжал Матвей через мост, налетели на него черти, один лошаденку его пужанул так, что понесла, остальные подводу его перевернули, Матвея в воду стащили и держат, пока не захлебнулся.
Матвея в деревне уважали. Горевали о нем сильно. Жадоба тоже печальным притворился, все рассказывал жене его, детям да отцу с матерью, как любил Матвеюшку что брата родного. Потом, правда, припомнила вдовица, что Жадоба и с братом-то расплевался из-за жадности своей, но то уже потом было…
А ночью раз – и стук в дверь Жадобину!
Не вышло у чертей душу Матвееву в ад занести, как Жадоба велел. Праведной жизни он мужик был: и верный, и добрый, и работящий, и набожный, и даже пить не пил – а то, может, был бы похуже. Но и в рай Матвеева душа не долетела. Осталось у ней на земле дельце одно, из тех, что вернуться мешают.
Высунул нос Жадоба – ан глядь, Матвей стоит. По телу вода стекает, рубаха мокрая прилипла, борода вся водой сочится. Стоит Матвей и руку протягивает. А рука-то вся белая, сморщенная, опухла уже, ногти отслоились…
– Где моя мука, Ерема Сергеич? Ты мне муки недодал!
Перекрестился Жадоба и дверь захлопнул. А в сенях – вонь стоит. Тиной речной пахнет да мертвечиной.
Стал Жадоба худеть да бледнеть. В церковь что ни день заходил, – а до церкви далеченько было, Бурлаково-то на отшибе стоит, до ближайшего села чуть не полдня езды, да Жадоба не ленился. Молебны заказывал, свечки ставил.
Тут-то вдова Матвеева и смекнула: нечисто дело. Не было такой уж дружбы у ее муженька с Жадобой, не о чем им и говорить было. Никак, думает, Жадоба в гибели Матвеюшкиной повинен.
А к Жадобе мертвец по ночам как повадился – так и не остановишь. Никакие молебны не помогали. Первый день пришел – белый да слегка опухший. Второй – уж и трупные пятна пошли. На третий день явился Матвей весь синий, раздутый, на лице кожа лопнула. Завонял всю избу так, что сидеть в ней нельзя было.
Крепился Жадоба, пока Матвей снова не пришел.
Видит Жадоба – страшный Матвей. Губы рыбами отгрызены, зубы длинные да желтые торчат. Щеку сом проел, лицо все треснуло, поползло, куски щеки до плеча висят. В волосне грязная тина запуталась, борода вся в иле речном. Рубашка порвана, и видно, как с одной стороны Матвей весь распух, синий, в складках тела кровь подтекла, и кожа прогнила на черных пятнах, а с другой Матвея черви едят-едят, торчат из него да шевелятся. Раскрывает Матвей рот свой – длиннозубый, зловонный – да и шипит, говорить-то ему без губ никак:
– У… ха…
– Далась тебе эта мука, проклятый! – кричит Жадоба. – Черт тебя не взял! Чтоб твоей женке черти ту муку на спинах отвезли, окаянный, чтоб они ей и деньги твои отнесли, подавись ими, чтоб мне провалиться, только тебя больше не видеть!
Тут-то его черти и услыхали заново.
Стыдно им было, что Матвея не смогли в ад отправить, так они с большим рвением за дело взялись. Похватали мешки с мукой, схватили сундук с деньгами – и бегом к Матвеевой вдове. Свалили все у ней под стеной избы. Собака лает, разрывается, – вышла вдова глянуть, что да как, думала, хорь или лисовин за курочкой пришел, ан глядь: мешки с мукой да сундук денег!
Поняла вдова это так, что Жадобу совесть замучила, вот он и решил хоть так ей за гибель мужа отплатить. Поплакала она. Да Матвея не вернешь, а пятеро детишек жрать просят, – вот и взяла и муку, и деньги, исправнику жаловаться не стала, а наутро же взяла старших сына с дочкой, поехала в город и устроила на те деньги в гимназию, как барчуков. А про Жадобу и не вспоминала больше.
Жадоба, вишь ты, весь день провел спокойно. Душу ему мысль ела, что те могильные червяки – мертвого Матвея: деньги-то отдал! И муку! А зато больше мертвяк к нему ходить не будет, глядишь, опять разбогатеет. Уж чего-чего, а надувать деревенских, да и городских Жадоба умел.
Да коль Жадоба надеялся, что искупил вину перед Матвеем, – так нет. Не пришел в тот вечер к нему Матвей: видать, отправился-таки в рай. Зато явились черти.
– Ты, хозяин, – говорят, – велел, чтобы ты провалился. Вот мы твою волю и выполняем.
Заорал Жадоба благим матом, замахал руками. Я, говорит, и в мыслях того не держал, по ошибке сказал. Да черти – они черти и есть. Им слово молвил – значит, все, не воробей оно, уже не поймаешь. Люди бы Жадобе поверили, а с чертями того нельзя.
Вырыли черти яму до самой преисподней у Жадобы под ногами. Отскочил Жадоба – а яма-то за ним передвинулась. Отскочил снова – яма опять за ним. Прыгал так Жадоба, бегал, запыхался весь, наконец, обессилел и упал оземь.
Тут-то под ним та яма и раскрылась полностью. Провалился Жадоба в самую черную глубину, где багровый огнь играл. Облизнуло пламя Жадобины ноги, опалило их, да и обуглило – только черные головешки торчат. Всплеснулась смола – окатила Жадобу по шею так, что сгорел он весь, только с черных ребер смоляные капли стекают. А затем обрушился на Жадобу лед – не холодный, не горячий, а жжет хуже огня и смолы, и перестал быть Жадоба и на земле, и под землей.
Черти же его в ад не вернулись. Плохой Жадоба был хозяин – забыл отпустить их перед смертью, а больше никто того не может сделать. Вот они и остались в деревне Бурлаково. Шибко там куролесили, люд пугали, болезни насылали, а то пожар устроили. И снялись деревенские, и разъехались из деревни незнамо куда.
Так что, коли заметите по-над Волгой-матушкой деревню разваленную да обугленную, нипочем туда не идите. А ежели увидите, как над старым-престарым пепелищем все еще вьется дым колечками, так и знайте: то Бурлаково, где одни черти до сих пор завивают дым, потому что больше некому им ничего приказать.

Колеса телеги постукивали о булыжники. Тук-тук, тук-тук...

Вся жизнь М’Айли проходила под этот звук.

Под него умерла мать М’Айли. Точно так же, как и сейчас, они въехали в Скайрим, и отец — рослый каджит по имени Зара — проверил, опасливо озираясь, тайник с лунным сахаром под днищем телеги. Точно так же белел снег на горных вершинах, и ветер точно так же шуршал в вершинах огромных елей, и лошадка точно так же неутомимо шагала вперед.

скрытый текстТук-тук, тук-тук...

«Мы накопим денег на свою лавку, — вслух мечтала мать. — Бросим контрабанду и станем честными торговцами...»

Они так ничего и не накопили. Казалось, вот-вот, еще немного — и можно будет покончить с контрабандой, но всякий раз Зара пересчитывал септимы, и выяснялось, что их опять не хватает. Как будто их семья гналась за блуждающими огоньками, увязая все глубже.

Внезапно постукивание прекратилось. Дж’Сари по кличке Пушистик, сидевший на месте возницы, резко натянул вожжи.

Запах, коснувшийся ноздрей М’Айли, нельзя было перепутать ни с чем. Она уже не раз ощущала этот запах, и не раз видела то, что его издавало. То, что оставалось от когда-то живых людей и меров.

В этом месте дорога сворачивала за высокую скалу — то, что надо для разбойников! И они засели на скале, и напали на купцов, а может быть, паломников или путешественников, которые проехали по дороге перед Зарой и его товарищами, — хорошо вооруженных и умеющих сражаться путешественников, потому что в подмякшем снегу лежало несколько трупов: два или три — явно разбойничьих, одетых кое-как, в дорогие, но рваные и грязные тряпки, собранные с миру по нитке, еще пара — в опрятной и добротной одежде. Большинство мертвецов уже начало подгнивать, но данмерка, откатившаяся в сторону, была как живая — она показалась М’Айли совершенно не тронутой разложением. М’Айли отвернулась, но Зара соскочил с телеги и наклонился над данмеркой. Приподнял ее за плечи. Послышался слабый стон.

— Да она жива, — Пушистик и его приятель, Дж’Нарти, тоже соскочили с телеги, чтобы помочь Заре.

— Арфа... моя арфа, — прошептала данмерка и потеряла сознание.

— Вот дуреха, — проворчал Пушистик. — Какая еще арфа?

М’Айли спрыгнула и, зажимая нос, пробежалась среди трупов. Арфа действительно нашлась — валялась поодаль. Она подмокла и была основательно расстроена, но вряд ли это огорчило бы хозяйку прямо сейчас. Дж’Нарти, несмотря на молодость, поднаторевший в целительстве, уже достал какие-то зелья и бубнил лечебное заклинание.

В пользу заклинаний ни М’Айли, ни остальные особо не верили, но и вреда от них не видели, а если Дж’Нарти с заклинаниями легче лечить их — отчего ж нет? Молодой целитель любил порассказать о Коллегии Магов в Винтерхолде, об их невероятных умениях, о заклинаниях, способных вызвать пожар или поразить человека и даже дракона... Зара втихомолку посмеивался. «Откуда известно, что есть город Винтерхолд? — говаривал он. — Зара его никогда не видел, а ты?»

А М’Айли очень хотелось побывать в Винтерхолде. Весь Скайрим, который ей доводилось видеть, был словно заключен в притонах, где они сбывали лунный сахар. М’Айли знала, что в Скайриме есть горы и леса, которые она видела по дороге, и корабли с широкими парусами, и прекрасные города с деревянными и каменными домами. Рифтен. Маркарт. Виндхельм. Каджитам в них ходу не было, и побывать в этих городах М’Айли так ни разу и не довелось.

Пушистик снова тронул поводья и затянул веселую песенку. М’Айли радостно подхватила мотив — это была старая детская песенка, и мама любила ее петь, когда была жива.

Мама...

Чтобы въехать в окрестности Вайтрана, Зара прибегал к одной и той же хитрости, которая всегда оправдывала себя: на подходе к городу вынимал лунный сахар из тайника и распихивал по голенищам сапог. То же делали и Пушистик, и Дж’Нарти, а М’Айли продолжала ехать тихим ходом, как будто и ни при чем. Городская стража частенько обыскивала каджитские караваны, не без оснований полагая, что они ввозят контрабандой лунный сахар и скуму, но в случае Зары им не к чему было придраться. Взрослые прятали лунный сахар в надежном схроне и, получив разрешение встать лагерем у стен Вайтрана, возвращались за ним. Зара покосился на данмерку, но от нее вряд ли стоило ожидать помощи: она уже пришла в себя, но безвольно лежала на дне телеги.

Пушистик прошипел сквозь зубы:

— Как бы она не донесла на каджитов...

— Да ладно, — возразила М’Айли. — Каджиты спасли ей жизнь.

— Она темный эльф! Эти сволочи только и смотрят, как бы кому-то напакостить...

— Оставь ее, — резко произнес Зара. Пушистик молча повиновался.

М’Айли знала, что у него были свои счеты с данмерами. В жизни контрабандиста счетов накапливается немало, и платить по ним приходится втройне. Но чем данмеры так обидели Пушистика, он не распространялся, а расспрашивать М’Айли было неудобно.

Она склонилась над данмеркой, сперва кладя ей на лоб компресс из тряпочки, пропитанной обезболивающим отваром, а затем старательно меняя перевязку. Дж’Нарти многому ее научил — не всему, конечно, но приглядеть за раненой в отсутствие целителя М’Айли могла. Наконец старшие ушли, а М’Айли вскочила на передок телеги и схватила вожжи в лапы.

Вскоре ее остановила стража.

— А, это ты, малышка, — сказал один из стражников. М’Айли сморгнула: лицо стражника было ей знакомо, но как он запомнил ее? Или обознался? — Как ты выросла! Никак не пойму, что в голове у твоих родителей, если они отпускают тебя одну в такую дальнюю дорогу.

— Каджит ничего не боится, — возразила М’Айли . — Мама каджита умерла.

— Вот оно что! Бедняга, — вздохнул стражник. — Я и сам сирота... Ладно, проезжай. А что у тебя в телеге?

— Товары, — честно ответила М’Айли. — Каджит должен привезти их для одной лавки.

Стражник заглянул в телегу. В это время раненая данмерка застонала.

— Товары? Да это же... О Мара, да это же Брерама! Как это случилось? Что с ней?

Второй стражник тоже подошел; заволновались и другие каджиты, разбившие свои бивуаки неподалеку. М’Айли забеспокоилась: привлекать всеобщее внимание было ей не с руки.

— Каджит подобрал ее несколько миль назад, — объяснила она. — Она была ранена в схватке с разбойниками.

— Это известный бард, — сказал стражник. — Ее надо к целителю.

— Не надо, — тихо, но отчетливо произнесла данмерка. — Мне и здесь неплохо. Они... эта девочка хорошо за мной ухаживает.

— Ну, как знаете, — стражник нерешительно отступил. Но вокруг все перешептывались: «Брерама! Брерама ранена! Интересно, когда она сможет нам спеть? А кто ей эта каджитская девочка?»

М’Айли закусила губу. Она уже представляла себе, что скажет Пушистик, даже слышала его голос: «Надо было выбросить эту эльфийку на дорогу! Эльф каджиту не товарищ!» «Но она не выдала нас, — мысленно возражала ему М’Айли, — наоборот, она нас покрывает. А в самом деле, почему?»

Через день вернулись Зара и молодые каджиты. Дж’Нарти сразу же захлопотал над Брерамой, промывая ее раны, Пушистик попробовал стряпню М’Айли и заявил, что в следующий раз готовить будет он. Зара пребывал в приподнятом настроении — он договорился о выгодной сделке.

А еще через день Брерама начала настраивать арфу.

М’Айли села у ног женщины-барда, заглядывая ей в лицо. Брерама была некрасива, как все данмеры. Смуглая морщинистая кожа делала ее похожей на старуху, красные глаза отливали зловещим кровавым светом, но доброе выражение лица и приветливая улыбка скрадывали общее впечатление. Она перебрала струны, поморщилась, услышав фальшивую ноту, снова подтянула струну... М’Айли казалось, что вокруг нее происходит настоящее волшебство.

А потом Брерама запела.

Она пела тихонько, неуверенно, словно вспоминая, как петь, но даже сейчас в ее голосе звенело что-то чарующее. Мало-помалу Брерама распевалась, и арфа звучала все громче. Она начала с песенки про Рагнара Рыжего. А потом запела новую песню:

«Герой он бесстрашный, он непобедим,

Так слушайте, норды, о славе его.

Лишь кинешь ты клич — и придет Довакин,

Коль вера сильна, а честь прежде всего...»

В Довакина М’Айли верила не больше, чем в заклинания Дж’Нарти. И в веру, и в честь. Какая честь у контрабандиста и торговца лунным сахаром? Зара бы сказал — именно для нас честь прежде всего, потому что, если ты вздумаешь надувать заказчиков, никто не захочет иметь с тобой дела. В лучшем случае. А в худшем... в худшем обманщик больше не будет жить.

— Научи М’Айли играть, а?

— М’Айли — это так тебя зовут? — Брерама улыбнулась. — Я слышала, как ты поешь, М’Айли. У тебя чудесный голосок. Ты могла бы поступить в Коллегию Бардов.

— М’Айли торгует вместе с отцом, — вздохнула М’Айли.

— Лунным сахаром? И это, по-твоему, достойный выбор? Бардом быть куда интереснее, — снова улыбнулась Брерама. Она часто улыбалась, и улыбка делала ее некрасивое лицо нежным и светлым.

— Может быть, — упрямо возразила М’Айли. — Но М’Айли не может бросить отца. После смерти мамы у него нет никого, кроме М’Айли.

— Понятно, — Брерама посерьезнела. — Но если ты правда хочешь... Я хочу сказать, я бы поспособствовала... научила... Я не могу смотреть, как ребенок втягивается в это...

— М’Айли уже почти взрослая, — запротестовала М’Айли. — Но спасибо!

Вернулись Зара с парнями.

— Эй, ты! Отойди от нее! — крикнул Пушистик, сердито уставившись на Брераму.

— Я лишь спела ей несколько песен, — возразила та. — Я бард, я больше ничем, кроме песен, не могу отблагодарить за...

— Благодари кого-нибудь другого! Нам ты не нужна, — Пушистик оскалился.

— Погоди, — Дж’Нарти положил ему руку на плечо, — она еще не оправилась от раны. Пусть выздоровеет — и тогда убирается. Темные эльфы нам точно не нужны.

— Но она же... — М’Айли совсем растерялась. Она обернулась к отцу, но и Зара покачал головой.

— Мы как-то имели дело с темными эльфами, дочка. Прощелыги и предатели! Сдали каджитов страже. Это из-за них Зара сидел в тюрьме и потерял все деньги! Может быть, эта арфистка и не такая, но рисковать я не хочу.

Ночью М’Айли тихо плакала в сверток одежды, заменявший ей подушку. Ей хотелось научиться играть на арфе. И еще больше ей хотелось, чтобы Брерама осталась с ними.

Внезапно она расслышала голоса. Беседа шла вполголоса, но очень близко, у самой палатки, так что М’Айли все было слышно.

— Твоя дочь, Зара, — говорила Брерама. — У нее хороший голос. Разве твоя покойная жена хотела бы, чтобы она выросла контрабандисткой?

— Нет, — грустно отвечал Зара. — Она этого не хотела. Зара хочет насобирать денег и открыть лавку, как честный каджит. И тогда никакого лунного сахара, Зара клянется.

— Но когда ты их насобираешь? — настаивала Брерама. — А М’Айли уже почти взрослая. Отпусти ее со мной, Зара! Я обучу ее, и она станет бардом.

— Ты ведь идешь в Вайтран, а М’Айли туда все равно не пустят, — сказал Зара. — Давай Зара продаст весь лунный сахар, чтобы снабдить М’Айли деньгами, и мы встретимся поближе к границе...

— Хорошо. Я найду вас, Зара. Обещаю.

Утром Брерамы уже не было в их маленьком лагере. Молодые каджиты вздохнули с нескрываемым облегчением и настояли на том, чтобы как можно быстрее уехать из-под Вайтрана.

— Эта эльфийка наведет на нас стражу, — заявил Пушистик.

— К провидцу не ходить, — подтвердит Дж’Нарти.

— Вряд ли, но нам тут делать уже нечего, — заметил Зара и велел М’Айли сворачивать палатку. Свою палатку парни уже свернули и собрали вещи.

Они выехали по направлению к Рифту — именно там Зара намеревался сбыть самую большую партию лунного сахара. Ехать было далеко, и у М’Айли было достаточно времени, чтобы грустить и вспоминать.

Она вспоминала маму. Мама была веселой. И доброй. Она улыбалась так же часто, как Брерама, только улыбка у нее была другой — чуть насмешливой и понимающей. Брерама улыбалась откровенно, с присущим ей прямодушием. Брераму М’Айли тоже вспоминала, потому что это был единственный человек, кроме отца и Пушистика с Дж’Нарти, который выказал ей участие. И плевать, что другие данмеры когда-то предали ее товарищей и отца. Среди каджитов тоже всякие попадаются.

И еще М’Айли вспоминала песни, которые собиралась разучить...

Задумавшись, она проворонила темные фигуры, которые окружили их телегу в сумерках. Лошадь испуганно заржала.

Пушистик выхватил меч, а Дж’Нарти — лук со стрелами. Оба были непревзойденными бойцами, как и отец М’Айли.

— М’Айли, — отрывисто приказал Зара сквозь зубы, — прячься.

М’Айли тоже училась сражаться, но пока еще взрослые противники были ей не по зубам. Поэтому она могла сделать только одно: не мешать. Не путаться под ногами. Забиться под скамейку и пытаться что-то разглядеть сквозь щелку в телеге.

У каджитов был козырь — умение видеть в темноте. Не раз оно спасало им жизнь. Но бандитов, позарившихся на чужое добро, было много, а контрабандистов — всего трое. Свистели мечи, со звоном и лязгом сталкиваясь в сумраке, пела тетива, и посвистывали стрелы Дж’Нарти, и рычали от боли и злости мужские голоса, и грохотали подкованные сапоги...

— Дж’Нарти! Братишка!

Это закричал Пушистик, и он же взревел в ярости, атакуя.

М’Айли неслышно заплакала, запрещая себе верить в худшее. Конечно, Дж’Нарти ранен. Но это ничего на самом деле, вообще ничего страшного. Ведь он многому обучил ее. Теперь ее черед ухаживать за целителем. Он будет ей подсказывать, и вдвоем они поставят Дж’Нарти на ноги без всяких усилий. А что она плачет — так ей очень жалко друга, ему же больно!

И вдруг все стихло.

Держа в лапке кинжал, М’Айли выглянула из телеги. Трупы пятерых бандитов — людей, нордов, судя по их светлым волосам — валялись на дороге, но Зара и Пушистик не обращали на них внимания. Они склонились над Дж’Нарти.

М’Айли откопала в вещах целебные зелья и соскочила вниз.

— Давайте, я ему помогу, — сказала она деловито. Отец и Пушистик подняли к ней лица.

Дж’Нарти еще дышал.

— Каджит думал... соберу денег... стану целителем... хотел лечить... — прошептал он. М’Айли склонилась над ним, но помочь Дж’Нарти уже было нельзя.

До утра они складывали маленький каирн над телом Дж’Нарти.

А потом снова отправились в путь.

— Зара все думает, что же скажет его матери, — произнес Зара, сменяя Пушистика на передке. — Такой был хороший парень! Но что Зара скажет его матери, а?

— Так и скажи — хороший был парень, — угрюмо ответил Пушистик, вытирая слезы.

Остаток пути прошел в молчании. М’Айли старалась всхлипывать как можно тише. И только перед самой Красной Водой отец прижал ее к себе.

— М’Айли, — сказал он, — Зара обещал. Сейчас выручим денег, и ты отправишься в Коллегию Бардов. Зара поедет дальше, нас еще ждет с партией лунного сахара тот торгаш Альф в самом Рифтене, а ты — в Коллегию. Станешь бардом, как эта...

— Брерама, — шепотом подсказала М’Айли.

— Вот. Уж больно это опасная штука, контрабанда. Да и мама не хотела, чтобы ты этим занималась.

Они свернули в лес. М’Айли с удивлением заметила, что вокруг не видно ничего, даже отдаленно напоминающего трактир, да и от города далековато. Какая-то развалюха, которую и не вдруг заметишь, — не может же это быть тот самый притон?

— Приехали, — сказал Пушистик, вынимая из тайника большую часть лунного сахара.

М’Айли слезла с телеги, но отец сказал ей:

— Дочка, не ходи туда.

— Но М’Айли...

— А пусть пойдет, — хохотнул Пушистик. — Увидит, что с людьми скума делает. Это полезно, каджит разок увидел — и больше не захотелось!

— А то ты не пьешь скуму, Пушистик, — хмыкнул в усы Зара. — Ну, пошли.

Красноводненский притон оказался обширным подземным сооружением. М’Айли спускалась по лестнице, удивляясь, как кому-то хватило терпения и старания вырыть большой подвал посреди леса, обставить его, — и, главное, как люди узнают, что здесь притон? Из уст в уста? Рискованно с точки зрения коммерции, однако...

— Кто попробует нашу скуму, тот уже отсюда не уйдет, — хвастливо сказала женщина, разливавшая напитки.

М’Айли содрогнулась, озирая притон. Грязь на полу, грязь на стенах, грязь на лицах и одежде посетителей... Тяжелый гнойный свет, в котором все казалось еще омерзительнее. Тяжелый запах немытых тел и сырого камня, мешающийся со сладковатым ароматом скумы, вонью рвоты и тухлой жратвы и даэдра знает с чем еще. Каждый посетитель ютился в отдельной каморке с кроватью, и из каморок то и дело раздавался надрывный кашель — обычное действие скумы.

Зара тем временем спорил с хозяевами притона; М’Айли не видела их, но до нее доносились их голоса.

— Каджит может привозить отличную эльсвейрскую скуму, — говорил Зара. — Это встанет вам дороже, каджит не спорит, но вы сможете продавать ее дороже своим посетителям, и будет выгода. Отчего вы не соглашаетесь?

— Наша вода, которую мы используем, лучше вашей, — отвечала хозяйка.

М’Айли пошла искать источник, о котором говорила хозяйка. Никакого родника в притоне не было, или она его не нашла, и М’Айли решила выйти наружу. На лестнице она едва не столкнулась с каким-то... Азура, вампиром!

Он выглядел как обычный норд. Но красные светящиеся глаза и мелькнувшие во рту клыки не позволяли ошибиться. От ужаса М’Айли застыла.

— Эй, — сказал вампир, — я не ем маленьких каджиток! Разве что ты сама попросишь тебя обратить.

— Не надо, — испуганно пролепетала М’Айли.

— А то глотни, — вампир протянул ей кружку, которую нес. М’Айли опасливо заглянула, — в кружке была вода, — и уже хотела было отпить, потому что жажда мучила ее все сильнее, как вампир, хихикая, добавил: — Нашей, красноводненской, водички попьешь — и ты наша!

— Как ваша?

— А вот так, — и вампир, продолжая хихикать, отправился дальше.

— Папа! Пушистик! — закричала М’Айли.

Зара и Пушистик немедленно возникли рядом с ней.

— Ну, и чего было так орать? — спросил Пушистик, держа меч наготове. Зара молча перевел дух.

— Пошли отсюда, — сказала М’Айли, и, пока они дошли до телеги, пересказала им слова вампира. Пушистик фыркнул, пожал плечами, Зара нахмурился, но ничего не сказал.

Вечером, уже подъезжая к Рифтену, Зара сказал:

— М’Айли, скума в любом случае делает людей рабами. Каджитов — нет, для нас это просто ритуальная выпивка. А люди от нее сходят с ума. Если вампиры подмешивают в скуму еще и какую-то особую воду, им это мало что дает: раб скумы — плохой раб для всех остальных. Но теперь Зара понимает, почему они не хотят покупать нашу доброкачественную скуму и бодяжат свою дрянь!

— Зара, — напомнил Пушистик, — ты говорил, что М’Айли...

— Точно, — вздохнул Зара. — Завтра утром. Зара бы отпустил ее сейчас, но Заре хочется еще побыть с дочерью, понимаешь?

М’Айли тоже хотелось побыть с отцом подольше. Все это время они ехали, держась за руки, и М’Айли больно было думать о том, что завтра этого пожатия уже не будет.

Внезапно сзади послышался топот копыт. М’Айли резко обернулась.

Черные силуэты на черных конях... Это напомнило ей страшные сказки, которыми в детстве пугал ее дядя. Но дядя, отец Пушистика, давно погиб на контрабандных тропах. И второй дядя — отец Дж’Нарти — тоже...

— Вампиры, — выдохнула она.

— Прячься, живо, — скомандовал Зара.

Когда Зара командовал таким голосом, М’Айли не могла не подчиниться. Она юркнула под скамью и затаила дыхание.

— Что вам угодно? — раздраженно поинтересовался Пушистик.

— Ты знаешь, — ответили ему, — ты расскажешь!

— Мы никогда и никого не сдаем, — вступил в беседу Зара. — Мы не какие-нибудь паршивые данмеры. Каджиты не предатели!

— Мертвые каджиты — хорошие каджиты, — уточнил один из вампиров.

М’Айли, сжимая нож в руке, забилась в самый угол и боялась даже сделать вдох. Нож бы ей мало чем помог — девчонка против взрослых мужчин не боец. Теперь ее спутников осталось только двое. Сколько было вампиров? Она не рассмотрела. Она лишь слышала удары клинков друг о друга, резкий стон рассекаемого воздуха, хаканье, с которым рубили друг друга мужчины, вскрики раненых — и молилась, чтобы эти вскрики были не отца и не Пушистика...

Наконец она отважилась выглянуть в щелку.

Здоровенный вампир теснил Зару! Зара орудовал мечом с легкостью, доступной только каджиту, сызмальства обученному «дождю на песке», но вампир был больше и сильнее, а главное — его меч был на целую пядь длиннее. В ужасе М’Айли зажмурилась... а потом выскочила из-под скамьи, обрушившись на плечи вампиру, и всадила ему нож в основание черепа. Резко запахло кровью. Вампир осел и свалился на землю вместе с М’Айли, придавив ей ногу, она задергалась, Зара, подхватившись, начал вытаскивать ее — и рухнул в крови на труп вампира. Второй вампир стоял над ним с мечом. С бешеным ревом Пушистик набросился на убийцу Зары и разрубил ему грудь, но и сам он был уже на последнем издыхании.

М’Айли с трудом вылезла из-под трупа, озираясь.

Ее отец был мертв. Она звала его, умоляла открыть глаза, но Зара был безнадежно мертв. С этого дня М’Айли стала круглой сиротой.

Ее товарищ и родич Дж’Сари по прозвищу Пушистик истек кровью, и некому больше будет поддразнивать ее или ворчать по поводу и без повода, некому больше будет учить ее бою на мечах, некому будет... да просто быть рядом.

У нее, у М’Айли, не хватит силенок даже похоронить их — двух крупных мужчин — как подобает каджитам.

Отчаянный вой вырвался из горла М’Айли, слезы хлынули из глаз, она прижала к груди окровавленную голову отца и долго-долго сидела так, раскачиваясь и воя от невыносимого горя.

Но у нее осталось дело.

Отец должен был партию лунного сахара какому-то Альфу из Рифтена.

Нельзя, чтобы кто-то думал об отце как о нечестном торговце даже после его смерти.

М’Айли вытерла слезы, оттащила тела Зары и Пушистика на обочину и взобралась на передок телеги.

— Н-но! — крикнула она лошади. — Трогай! М’Айли довезет этому Альфу тот лунный сахар, чтоб его даэдра забрали! Мы, каджиты, — честные контрабандисты...

Фик был выложен командой Хоррора, и у меня с ним связано смешное воспоминание. скрытый текстКакой-то нервный читатель еще с лета постоянно и громко возмущался на Инсайде, что Хорроры-де не приносят фанфики, а ориджи он не хочет читать. Если честно, попробуй написать фанфик в духе канона, если канон додает все и еще немного. Ну ОК, я прнс на спецквест это и "Инеевый маяк" - куда уж фанфичнее. Читатель тут же возмутился тем, что каноны - не хоррорные! Поэтому, когда мы обсуждали ачивки к деанону, единогласно решили сделать такие:




Самое смешное не это, а то, что мы, скорее всего, пойдем на лето. У меня в планах наконец-то заслужить ачивки "Писал резню бензопилой", "Писал славянскую резню бензопилой" и повторить успех "Бетил резню бензопилой", но думаю, что от Хоррора я стараниями нашего веселого читателя снова получу "Нанес ориджей и не тех канонов", теперь малиновую с бензопилой.



Под ботинком что-то хрустнуло.
Это мог быть кусочек льда — в долине стояла весенняя теплынь, но здесь уже тянулась граница вечных снегов, и сильно подмораживало. Или слоистый местный камень, источенный выветриванием. Или обломок керамитового доспеха, оставшийся после сражений.
Но Лидия покосилась под ноги, всмотрелась, и ее передернуло. Она наступила на кость.
Спокойно, сказала она себе. Здесь живут какие-то животные, робкие и осторожные — их можно не бояться, но какая-то часть из них хищники, и эта кость — остаток их пиршества. Ну ладно, здесь шли бои. Но даже если это и человеческая кость, что с того? Мертвые не кусаются.
скрытый текст— Господин Торн, — сказала она, — пусть ваши лаборанты соберут первые пробы и сделают замеры уровня радиации.
— Я уже распорядился, — ответил Торн.
Это был невысокий, блеклый и флегматичный человек хрупкого и худощавого телосложения, с равнодушным взглядом светло-серых глаз. Лидия ни разу не видела его взволнованным или раздраженным — по совести, ее собственной раздражительности хватало на все управление. Частенько она сердилась на Торна, думая, что его хладнокровие — из-за того, что он не болеет за дело, не стремится к успеху, потом отходила, понимая, что несправедлива к нему. Просто таков был его характер. Лидия ценила Торна за то, что он был образцовым подчиненным: исполнительный, добросовестный, дотошный, очень аккуратный в заполнении документации.
Все ее подчиненные были образцовыми.
Вот только в строительстве электростанции и завода это никак не помогало. Лидия вспомнила недавнюю беседу со своей заместительницей, желчной женщиной по имени Мира. Редкий случай — когда не Лидию, а сама Лидия уговаривала кого-то успокоиться.
— Как тут успокоишься? — не унималась Мира. — Контракт с поставщиком рокритовых плит так и не заключен! Поставщик адамантия заломил такую цену, что на другой планете можно было бы три завода построить! Транспортные компании затягивают переговоры. Все рабочие, которых мы наняли, в течение недели отказались от контрактов! Эти местные, суеверные болваны, чтоб их!
— Давай бросим клич на Терре, — предложила Лидия. — Терранцы не побоятся.
— И во что это нам обойдется?
— А что делать?
Мира встала и нервно заходила по кабинету.
— Аэробус с бригадой инженеров сегодня упал в горах, — сказала она ничего не выражающим голосом. — Мы с таким трудом нашли специалистов, которые согласились работать, предложили им невероятно выгодные условия, и нá тебе — никто не выжил.
— Черный ящик уже расшифровали? — спросила Лидия.
По спине ее пополз нехороший холодок. Нет, не суеверного страха или предчувствия — рационального опасения. В горах могла быть какая-то геомагнитная аномалия, могли быть разломы, выделения опасных газов. Если так, то строительство действительно оказывалось под вопросом. А это означало большие неприятности для всего управления.
— Пилоты жаловались, что к ним взывает какой-то Самус, — Мира пожала плечами. — Якобы они обречены, их судьба умереть по его слову… И это пилоты! А ведь, по идее, их должны были проверять перед полетом на алкоголь в крови!
— Погоди, — остановила ее Лидия. Она помолчала, пытаясь сформулировать уже оформившееся решение. — Я сама разберусь. Позвони Торну в лабораторию и вызови его. На неделе я хочу провести исследования и понять, что происходит в этих горах… как их местные называли?
— Шепчущие Холмы, — поморщилась Мира. Подумала и поправилась: — Шепчущие Вершины.
…Сегодня Лидия, облачившись в полевые ботинки, штормовку с капюшоном и штаны с накладными карманами, шагала по Шепчущим Вершинам и думала, что их надо бы переименовать. Название-то красивое, но оно фиксирует не более чем суеверные страхи местной деревенщины, а значит, долой его.
Именно здесь сражался капитан Локен.
Когда Лидия впервые увидела Астартес, она не могла избавиться от опасливой оторопи. Они были слишком огромными и… устрашающими. Но с тех пор прошло немало времени, и за это время Лидия привыкла гордиться, что за Империум — а значит, и за нее — сражаются такие бравые храбрецы. А с капитаном Локеном Лидия однажды, уже после того боя, познакомилась и даже немного поговорила — минут пять, не больше. Это было всего несколько малозначащих фраз. Капитан тогда сказал что-то вроде «не бойтесь ничего, мы вас защитим» — так говорили все военные всем гражданским. Но Лидии было приятно перебирать в памяти его слова, его светлые волосы, растрепанные ветром планеты 63-19, выражение открытого лица, небрежную улыбку, с которой он выслушал ее взволнованные вопросы насчет безопасности контингента чиновников Администратума, символ Легиона на нагруднике — Лидия доставала капитану чуть выше пояса. Поддавшись какому-то глупому порыву, она купила открытку, на которой капитан Локен стоял, преклонив колено, в окружении товарищей-офицеров и, видимо, приносил какой-то торжественный обет. Сейчас эта открытка лежала в нагрудном кармане Лидии.
Втайне Лидия чувствовала: если она сейчас отступит, значит, старания капитана Локена и его роты были напрасны, и Шепчущие Вершины так и не начнут приносить пользу человечеству.
Двое молодых ученых из лаборатории, которой заведовал Торн, суетились, затыкая пробирки герметичными пробками. Торн стоял над ними с раскрытым ртом, будто собирался что-то сказать, но забыл, что именно.
— Как анализы? — обратилась к ним Лидия.
— Анализы… мы еще их не проводили, — как-то слишком быстро ответил Торн и смешался.
От Лидии не укрылось, что лаборанты переглянулись, и один из них подавил улыбку.
— Что случилось? — встревожилась она.
— Нет-нет, госпожа, ничего, — ответил весельчак, прикусив губу. — Сейчас проведем.
Лидия досадливо выдохнула. Лаборанты, заметив ее недовольство, взялись за работу с удвоенной энергией. Один из них указал Лидии на инфопланшет. Пока что анализы не показывали никаких различий. Разве что содержание кислорода и промышленных примесей в воздухе было несколько ниже, чем в долине. Но этот параметр отличался столь незначительно, а главное — полностью соответствовал обоснованным расчетам. Вот если бы содержание того же кислорода в атмосфере начало падать резко или, наоборот, оставалось на уровне низин, Лидия бы удивилась.
— Что за хрень у меня в воксе? — вдруг выпалил весельчак.
— Отключите его пока, — посоветовала Лидия, поджав губы. — Включите, когда мы разделимся.
Лаборанты последовали ее совету, но второй спросил:
— А кто такой Самус?
«Самус, — подумала Лидия. — Это имя я уже слышала. И в очень неприятном контексте — в связи с катастрофой аэробуса с инженерами».
— Какой-то местный узурпатор, — предположила она. — Идемте выше. Потом свяжемся с катером, чтобы нас подвезли вон туда, — задранный ее подбородок указал на соседнюю гору, намного выше и круче той, на которую они взобрались.
— Я тоже это слышал, — вдруг произнес Торн, придержав Лидию за локоть и заставив немного отстать от лаборантов.
— Что слышали?
— Самус. Это человек, который внутри тебя.
— Что? — Лидии показалось, что она ослышалась.
— Так он сказал. «Я человек внутри тебя, и я буду глодать твои кости. Такова твоя судьба».
Лидия разозлилась не на шутку.
— Что за чушь вы городите, Торн? С нами никто не говорит! Даже если какая-то местная дрянь вздумала нас пугать, она не знает готика! Вы слышали какие-то помехи в своем воксе и неверно их истолковали!
— Лидия, — Торн помялся и еще тише сказал: — Здесь опасно. Я сделаю все, чтобы вас защитить, но…
— Я не нуждаюсь в защите, — зарычала Лидия, сжав маленький пистолет в кармане. — Чем прислушиваться к дурацким помехам, лучше поспешите! Мы уже выбились из графика.
Торн послушно ускорил шаг, присоединяясь к лаборантам, которые уже проводили вторую часть анализов. Лидию же сердила не столько заминка, сколько непонятные попытки перенести чисто деловые отношения в личную плоскость. «Защитить, надо же», — подумала она. Да в случае неприятностей это она бы защищала хилого Торна, а не наоборот! И с чего ему пришло такое в голову? Мира как-то сказала «Торн, похоже, к вам неравнодушен», но тогда Лидия оборвала ее. Ей казалось, что такое в ее управлении просто невозможно. А выходило, что Мира не ошиблась, и вся лаборатория Торна в курсе — судя по тому, как переглядывались лаборанты.
«Меня уже защищает капитан Локен, — решила Лидия, погладив сквозь ткань штормовки заветную открытку. — Он-то думает, что мы тут работаем, а не ерундой занимаемся. И я его не подведу!»
Шепчущие Вершины были красивым местом — если вы любитель горных пейзажей, конечно. Заснеженные вершины, зеленоватый лед, отбрасывавший глянцевые блики с солнечной стороны, темные камни плато, с края которого сбегали изломанные расщелины… Какая-то лирическая струнка в душе Лидии даже выдавала хрустальное «жаль-жаль-жаль» — часть этих живописных отрогов неминуемо будет снесена при строительстве завода. Но завод был необходим, и не только планете 63-19, а лирические струнки Лидия умела обуздывать. В конце концов, в промышленных гигантах тоже есть своя красота. Мира, помнится, хвасталась, что наймет лучших архитекторов, чтобы создать гармоничный комплекс по всем правилам эргономики…
Правда, стоило лучшим архитекторам услышать слова «Шепчущие Вершины», как они сразу находили тысячу причин отказаться.
— Результаты в норме, — окликнул ее лаборант. Лидия удивленно подняла на него глаза: голос ученого прозвучал неприветливо, почти грубо. В отличие от смешливого приятеля, этот человек был скромнее и не склонен к разухабистым шуточкам даже в отсутствие начальства. Но и дуться ни с того ни с сего он тоже не был склонен, так что его взвинченность насторожила Лидию.
— Вызывайте воздушный катер, и летим к вершине С, — велела она, прислушиваясь.
В камнях свистел ветер. Он усиливался, и шум становился каким-то стонущим; на миг Лидии даже показалось, что она различает невнятное бормотание.
Лаборант резко выдернул вокс-бусину из уха.
— Опять Самус, — зло сказал он и топнул ногой. — Провались он!
— А, ты тоже его слышишь? — весельчак неожиданно нахмурился. — Я его и без вокса…
— Прекратите! — Лидия сжала кулаки.
— Но я его слышу!
— А я нет! И мы проведем исследования, слышите? — успокаиваясь, Лидия добавила: — Мы должны понять, что тут происходит. Это наверняка какие-то галлюциногенные вулканические газы или геомагнитные аномалии, понятно? И наша задача — уяснить их природу, чтобы нейтрализовать и наконец начать строительство!
— Ну да, да, — заворчали лаборанты, но Торн поддержал Лидию:
— Чем быстрее и качественнее мы все сделаем, тем быстрее прекратится чехарда с голосами и самусами… верно, госпожа Лидия?
Лидия кивнула, но без всякой радости. На лице Торна не отражалось никакой уверенности — только страх в невзрачных, невыразительных чертах. Лидия вспомнила, как Мира называла его «тихушником», и невольно улыбнулась.
— Вы тоже его слышите, да? — нерешительно начал Торн. — Потому и улыбаетесь?
— Нет, я улыбаюсь, когда думаю, что вы, взрослые, образованные люди, представители Империума на этой планете, боитесь каких-то выдуманных голосов и завывания ветра, — ответила Лидия. — О, вот и катер! Стоп, а…
Катер внезапно сделал крутой вираж, перевернулся и со свистом и шумом рухнул вниз. Все произошло так быстро, что четверо чиновников не успели опомниться — только что катер летел к ним, и вот уже грохот, вспышка, темный дым из ущелья…
— Вот это мы влипли, — с досадой сказал лаборант.
— Да уж, неприятность на неприятность взгромоздилась и неприятностью погоняет, — пробормотала Лидия. На глаза у нее навернулись слезы, и она не скрывала огорчения. — Какая жалость! Пилот была отличным специалистом… Ужасная трагедия. Но давайте подумаем о нас. Мы не сможем добраться до горы С пешком. Давайте спускаться, завтра вернемся с другим транспортом и исправным оборудованием.
— Тащиться теперь, ноги бить из-за того, что кому-то пилотское свидетельство выдали за красивые глаза, — пробухтел под нос лаборант, собирая свои причиндалы. Лидия мгновенно разозлилась на него за то, что он думал только о своих неудобствах, а не о погибшем пилоте, и про себя решила при первом удобном случае избавиться от такого сотрудника. Пусть они и не в Легионе и не в Имперской Гвардии, но они такие же служители Империума, как военные, и без истинного товарищества им не выстоять.
Молчавший все это время Торн внезапно проговорил:
— Мы не доберемся.
— Хорошо, как только помехи в воксе исчезнут, я вызову второй катер, — сказала Лидия.
— Мы не дойдем. Они не исчезнут. Это Самус. Он уже увидел нас. Он уже в наших головах.
Лидия размахнулась и врезала ему кулаком в челюсть; Торн пошатнулся и отшагнул от нее, пытаясь удержаться на ногах.
— Вы! — вспылила Лидия, окончательно растеряв остатки самообладания. — Троица трусов, мямли, размазни! Капитан Локен сражался тут за вас, верил в вас, а вы!
— Кто? — не понял бывший весельчак и на всякий случай тут же спрятался за спину второго лаборанта.
— Самус им мешает! — разорялась Лидия. — А ну, взяли аппаратуру и марш вниз!
— Лидия, — окликнул ее Торн, потирая челюсть. — Лидия? Давайте останемся.
Лидия осеклась и задумалась.
— Нет, — возразила она наконец. — Катер нас тут…
— Вы не поняли, — горячо продолжил Торн. — Давайте останемся тут, вместе. Вдвоем. Встретим Самуса…
— Отстаньте вы от меня со своим Самусом!
— Я хочу провести свои дни до самого их конца с вами, Лидия, — настаивал Торн.
— Отставить пораженческие настроения! Идемте вниз, я сказала! — Лидия сорвалась на крик.
Лаборанты уже ушли довольно далеко, и Лидия не сразу поняла, что делает один из них. Он, как ей показалось, обнял второго. В шутку потряс за шею? В шутку?
Весельчак был рослым и плотным, крепко сбитым молодым мужчиной, а его угрюмый товарищ — еще более щуплым, чем Торн, но сейчас именно он вцепился весельчаку в шею и буквально швырял сопротивляющегося несчастного от камня к камню. Лидия пару секунд ошеломленно наблюдала, как тонкие, хилые руки лаборанта с невероятной силой отрывают тело, подтаскивают к обрыву, как легко тщедушный угрюмый лаборант преодолевает с тяжелой ношей не меньше десятка метров, отделявших тропу от обрыва, как поднимает на добрый метр и швыряет вниз вместе с оборудованием, — и отчаянный крик жертвы резанул Лидию по ушам, пока она подбегала к взбесившемуся подчиненному, выхватывая на ходу пистолет.
— Что вы делаете? Немедленно остановитесь, — закричала она, силясь вспомнить фамилию лаборанта. — Прекратите! Именем Императора!
Угрюмый лаборант затравленно огляделся.
— Это Самус, — прошептал он, лицо его искривилось в безумной улыбке, и он продолжал: — Это Самус! Человек в твоей голове, разве вы еще не поняли? Самус уже здесь!
Лидия подняла пистолет и выстрелила, не целясь.
Она не собиралась его убивать — просто напугать, но добилась обратного эффекта: угрюмый лаборант залился визгливым смехом и сделал скачок к обрыву. Лидия не успела его остановить, как он бросился вниз.
Выдохнув сквозь зубы, Лидия произнесла несколько фраз, в которых фигурировали кишки Императора и прочие непечатности. Ноги у нее уже подкашивались от усталости и потрясения. Она отчетливо представила себе, как будет сообщать близким погибших подчиненных на Терру, как будет писать отчеты и объяснительные. И что скажет высокое начальство в лице Аэнид Ратбон? Что подумает Хорус наш Воитель? Первая наверняка раскричится, что таким работникам, как Лидия, не место в аппарате Империума, а второй, храни его Император, заявит, что канцелярские крысы мало того, что присвоили результаты его побед, так еще и не умеют ими распорядиться с толком… Лидия невольно содрогнулась, представив себе грозного примарха, который и в лучшие дни внушал окружающим трепет.
— Торн, — окликнула она, с трудом восстанавливая дыхание, — пойдемте.
— Смотри, — ответил ей голос, который она с трудом узнала. — Смотри. Вокруг.
Лидия пошатнулась, глядя во все глаза на то, что еще несколько минут назад было Торном. Из его рта густо капала слюна, ноги разбухли и вываливались из сапог, штормовка, такая же, как и у Лидии, лопнула по швам и расползалась на глазах. Оцепенев от ужаса, Лидия смотрела на тело, открытое разорвавшейся одеждой, — оно уже ничем не напоминало живую человеческую плоть, скорее принадлежало многодневному утопленнику, но Торн еще двигался. Он поднял разбухшие руки и протянул их к Лидии — страшные, синюшные руки с отслаивающимися кривыми когтями.
— Самус здесь! — прохрипели, лопаясь от каждого слова, синие гниющие губы. Щека у Торна тоже лопнула, и коричневатая трупная жидкость потекла с лица на шею. На шее вздулись наросты, похожие на чумные бубоны в учебнике медицины, и один из них вскрылся, выплеснувшись густым гноем. — Иди… ко… мне…
Лидия завизжала и выстрелила в него. Торн будто не заметил выстрела, разве что кожа по всему его телу лопнула и поползла, обнажая гниющее мясо. Лидия выстрелила еще и еще, содрогаясь от звука выстрелов и собственного визга. У Торна лопнула брюшина, кишки вывалились на землю, распространяя ужасающее зловоние, и протащились по камням. Шаг… другой… выстрел… еще…
Наконец Торн осел на землю.
— Иди… ко мне… — невнятно промямлил он. — До конца… моих дней…
— Торн, — Лидия зарыдала, сжимая в руке пистолет. — Торн! Трон Терры, Торн!
— Самус…
Лидия подняла пистолет и выпустила последний патрон Торну в голову.
Она отвернулась, чтобы не видеть развороченный выстрелом череп. Остатки морды не могли принадлежать Торну — мерзкой морды с оскаленной пастью, из которой торчали кривые клыки, но Лидия не могла думать об этом существе как о Самусе. Это был Торн, и точка. Что бы ни произошло, Торн был ее коллегой и товарищем, вместе с ним она собиралась отстраивать и развивать планету 63-19.
Может быть, когда-нибудь они стали бы настоящими друзьями, и она рассказала бы ему о своей мечте, дурацкой и несбыточной, как все заветные мечты. О парочке маленьких Локенов и игрушках с других планет, привезенных капитаном Локеном из экспедиций…
Сейчас об этом уже не имело смысла думать.
«Я Самус»…
Лидия резко подняла голову.
«Я в твоей голове».
— Пошел ты!
«Я пожру твою плоть и обглодаю кости…»
— Сказала, пошел ты! Сволочь! — Лидия вытащила открытку с капитаном Локеном и прижала ее к лицу. — Он сказал, что защитит нас! Тебе нас не одолеть, понял?
«Я Самус…»
— А я Лидия, — Лидия повернулась и на негнущихся ногах, по-прежнему прижимая открытку к щеке, заковыляла вниз. — И я тебе не поддамся! Не! Поддамся! Я! Не на ту! Напал! Я не верю в судьбу! Я вернусь и уничтожу тебя!
Она выкрикивала проклятия, злые слезы стекали по лицу, и открытка совсем промокла от них, но Лидия продолжала идти и идти, а вслед ей несся еле слышный мертвенный шепот:
«Я Самус…»

Обожи, динозавры это такой неиссякаемый источник вдохновения )) почти как котики.



Примечание: тероподы - общее название семейства, хищные двуногие динозавры. Сейсмозавры - травоядные динозавры, считаются одними из крупнейших, название переводится как "сотрясающие землю"

Над болотом поднимались тяжелые испарения. Пар струился между стволами, кутая древовидные хвощи и гинкго, и в его белесом саване время от времени проступали массивные тела. Их обладатели неспешно пережевывали податливые болотные травы или склонялись к воде, если находили чистую лужицу между островками сфагнового мха.
скрытый текстГде-то в небе парили мелкие твари с перепончатыми крыльями, но из лесу их не было видно – частью из-за испарений, частью из-за густых древесных крон. Влаголюбивые растения благоденствовали в мягкой сырости под солнцем, гревшим каждый день одинаково.
Небольшой хищный ящер приподнял и вытянул шею, высматривая добычу. Не то чтобы вокруг не было ничего съедобного, – было. Но это съедобное неизменно оказывалось или слишком хорошо защищенным, или слишком огромным. Ящер уловил какой-то запашок и осторожно двинулся вглубь болота.
С каждым его шагом запашок становился отчетливее. Плох тот хищник, который не умеет отличать смрад болотных испарений, тухлых газов и гниющей травы от запаха разлагающейся плоти. Чуткие ноздри втянули гнилой воздух еще раз… Так разить могло только от крупной туши. Что ж, если не влипнуть вслед за тем, кто издавал этот запах, можно неплохо поживиться.
Болото дарило и воду, и пищу всем: мелким травоядным, для которых тут было раздолье, и хищникам, которым порой везло – крупный ящер, сумевший продраться между влаголюбивых деревьев, мог увязнуть в трясине, и его туша не один день кормила всех жаждущих. Вот только всегда существовала опасность или увязнуть самому, или попасться на зуб кому-то покрупнее.
Ящер подобрался к неподвижной бесформенной туше. Она не так уж и разложилась, однако к ней уже причастился не один хищник: тот бок, который выступал из воды, оказался почти полностью обглоданным. Желтоватые окровавленные ребра, на которых еще сохранялись ошметки мяса и кожи, торчали из зеленоватой жижи, под которой просматривались полусъеденные потроха; так же обглоданная почти до костей, торчала задняя лапа, переднюю уже отгрыз кто-то из удачливых едоков. Будь ящер покрупнее, он бы вытащил тушу из воды и перевернул, но этому она была не по зубам. Поэтому ящер сунул голову в воду, сильно при этом рискуя, и зацепил зубами мягкие потроха.
Крохотные пузырьки легких лопались в его пасти, истекая остатками крови и водой.
Внезапно болотная вода всколыхнулась, и туша пошевелилась. По земле прошла тяжелая вибрация, будто от чего-то невозможно громадного. А потом голова – огромная змеиная голова на длинной-длинной шее – просунулась между стволами.
Холодные, ничего не выражающие глаза смотрели на ящера совершенно бесстрастно. Ящер застыл. Тварь была явно травоядной, но в любой момент могла пришибить любое более мелкое существо. Все в ящере кричало «беги, спасайся!», но он выбрал другую стратегию.
«Убегаешь – значит, надо напасть». Таково правило любого хищника, потому что убегают только более слабые, а значит, могущие послужить добычей.
Тварь сверкнула влажными желтоватыми зубами – мириадами мелких зубов, приспособленных для перетирания грубых веток и хвои. И отлично умеющих освежевать всякого, кто попадется между этих вытянутых челюстей.
А потом огромная голова метнулась и с размаху поддала ящеру, так, что он шмякнулся в воду, забарахтался, наконец, вылез на сравнительно твердую землю и пустился наутек.

***
Они шли уже который день.
Ящер шел за ними следом.
За стадом молодых особей присматривали вполглаза взрослые, но в самом стаде взрослых не было. Они держались поодаль, время от времени подходили к молодняку, будто убеждаясь в том, что им ничего не грозит, потом отходили. С каждым днем они подходили все реже.
Молодняк был разного возраста – от совсем мелких, которых ящер убил бы одним укусом, до довольно больших и уже готовых к размножению. Взрослые жили по отдельности. По-видимому, они оставляли двух-трех крупных самок для присмотра за детенышами; по мере того, как детеныши подрастали, самки одна за другой уходили, чтобы жить в одиночестве. А может быть, самки просто шли там же, где и молодняк, потому что на пути стада росло много травы и одиноких деревьев.
Ящер был несказанно рад тому, что взрослые уходили.
Они с годами становились так велики, что не могли даже войти в леса – их колоссальные туши не пролезали между деревьями. Уделом этих существ были растения с окраин леса – ровно настолько, насколько можно было вытянуть длинную шею, которую они обычно несли параллельно земле. Мощные ноги, каждая с огромным когтем на одном пальце, длинные и необычайно гибкие, как плети, хвосты, сильные челюсти и невероятные размеры – существа воплощали первобытную, непобедимую мощь. Нечего было и думать о том, чтобы атаковать одно из них. А вот детеныши…
Однажды ящер уже едва не поживился одним из них. Он выбрал самого мелкого, еще нескладного, большая голова на длинной шее то и дело перевешивала, заставляя беднягу клевать носом вперед. Длинная тонкая шея. Как раз подходящая для того, чтобы перекусить ее одним ударом пасти. Ящер выждал время, когда детеныш чуть отстанет от остальных, и молниеносно бросился на него, но просчитался: шея детеныша оказалась слишком гибкой и подвижной, она резко отклонилась, и перебить ее не удалось. Острые зубы хищника лишь вырвали кусок мяса. Ящер бы не остановился на этом, но более крупные детеныши внезапно набросились на него, и удары их сильных хвостов заставили его убраться. От особенно сильного удара кожа на боку лопнула; теперь рана загноилась, сочилась сукровицей и причиняла невыносимую боль, но ящер привык к боли. Гораздо больше его донимал голод.
Ящер кружил вокруг стада, небезосновательно полагая, что раненый детеныш рано или поздно начнет отставать, и можно будет довершить начатое.
И вдруг ему повезло.
Один из детенышей – покрупнее, с виду сильный и крепкий – вдруг начал спотыкаться и заваливаться. Раненый, наоборот, выздоравливал и резво трусил между старшими, а этот с каждым шагом явно слабел. Его шея уже падала на землю. Стадо остановилось, чтобы поесть, а когда снялось идти дальше, ослабевший уже не мог двигаться. Он остался на земле – сначала стоя, потом осел, вытянул шею и затих.
Теперь ящер вел себя осторожнее. Не хватало, чтобы другие детеныши снова набросились на него. Прошло немало времени, прежде чем он решился подобраться к умирающему.
Он еще дышал, но еле-еле. Ящер огляделся. Вот-вот детеныш подохнет и начнет издавать зловоние – на запах падали соберутся другие хищники и, чего доброго, отберут его добычу. Следовало торопиться. Ящер вцепился в горло детеныша. Его шея была уже слишком толстой, чтобы перекусить ее одним движением челюстей, но ящер сумел сразу пережать горло, детеныш слабо задергался, и скоро все было кончено.
Ящер хотел было отгрызть ему голову, но не довел дело до конца – детеныш и так мертв. Поэтому ящер вцепился в могучие ляжки, каждая из которых превышала его собственные размеры, и принялся отгрызать куски сочного мяса. Детеныш еще не успел стать жилистым и жестким; стоило пробить твердую, задубевшую чешуйчатую шкуру, и в зубах оказывалась мягкая, упоительная мякоть. И ящер блаженствовал. Как давно ему ничего не попадалось, кроме падали! Ящеру было не привыкать, но вонь гниющего мяса на зубах уже порядком приелась. То ли дело молодая, свежая, еще сочащаяся кровью плоть…
Он остался возле детеныша на ночь.
Ночью поел еще раз, ободрав шкуру и со второй ляжки.
А на рассвете появились другие.
Эти другие принадлежали к иному виду. Мелкие, юркие, но очень сильные для своих размеров, они шли стаей. И, увидев ящера с останками детеныша, начали обходить его полукругом. Они не тратили время на рев, рычание, отпугивающие атаки – нет, их целью были и детеныш, и сам ящер.
Ящер издал злобный визг, но уже знал, что проиграл, и если сейчас не ретироваться, то на кону будет стоять не только тушка, начавшая разлагаться. Поэтому он перескочил через тушу и понесся вдаль, даже не оглядываясь. Если новые враги погонятся за ним, он и так об этом узнает.
Бежать по дороге, которой прошло стадо детенышей, оказалось легко и удобно. Их огромные ножищи протаптывали целые колеи, пригибая к земле или ломая не только стебли, но и стволы небольших деревьев. Ящер бежал, пока не выбился из сил, и наконец снова увидел стадо.
Они спокойно стояли на месте и кормились. Им попалось несколько очень высоких деревьев, стоящих довольно далеко друг от друга, – раздолье! От нижних ветвей этих деревьев уже остались только обглоданные сучья. Старшие, почти взрослые детеныши обступили деревья сплошной стеной. Шеи, вздымавшиеся на почти двадцатиметровую высоту, возносили головы к молодым веткам на вершинах.
Один из детенышей поменьше показался ящеру слабее других.
Это следовало взять на заметку.
Последующие несколько дней ящер снова шел за стадом и «пас» больного малыша. Он не слабел так стремительно, как его неудачливый братишка, но тащился еле-еле. Оставалось только дождаться, пока он отстанет.
Но детеныш отнюдь не собирался покорно ложиться и умирать. Он ел не хуже других и упорно плелся и плелся вместе с остальным стадом. А на ночь вместе с другими малышами забивался в середину стада, куда хищникам ходу не было – по краям становились выросшие детеныши, каждый из которых мог легко растоптать и более крупных охотников, чем ящер.
Наконец удача улыбнулась ящеру.
Они зашли в лесистую и болотистую местность. Деревья здесь росли куда гуще, чем на болоте, где ящер впервые увидел взрослого, и войти в чащу могли только самые маленькие. Ящер оценивающе оглядел гигантские стволы, кроны, закрывающие небеса, липкие лужи между ними… Сырой туман витал между растениями, кутая их в сероватую пелену, запахи прелых растений, болотных газов и застоявшейся воды липли к коже детенышей и путались в зачаточном перьевом покрове ящера, пропитывая его волоски. Детеныши тем временем нашли поляну, где им ничего не мешало, расположились на кормление. Длинные шеи просовывались между стволами, чтобы отъесть ветку-другую или нащупать куст папоротника.
Слабый детеныш прошел туда, где старшие могли только просунуть шею. И ящер пошел за ним.
Детеныш начал ощипывать какой-то куст и вдруг насторожился – и бросился улепетывать обратно на открытую опушку. Ящер рванулся, чтобы настичь его, пока он не спрятался между тушами старших…
Земля внезапно содрогнулась. Еще. И еще раз. Ящер уже знал, что означают эти содрогания.
И все-таки он не был готов к тому, что гигантская туша, появившись в просвете стволов, закроет небо и поляну, и к тому, что узкая стреловидная голова на длинной сильной шее возникнет, как из воздуха, прямо перед ним.
Ящер успел испытать настоящий смертный ужас, потому что голова распространяла не только запах лесной травы и хвои, но и запашок падали, а зубы в пасти могли размалывать и измельчать отнюдь не только растительную пищу. Пасть распахнулась, впиваясь в горло ящеру.
Он не умер от первого же укуса, и не умирал еще долго. Он чувствовал нестерпимую режущую боль, но не мог визжать из-за перекушенного горла, а тысячи острых зубов обстоятельно и медлительно вырывали из его тела куски мяса. Пережевывали. Потом вырывали следующие…
Так же, как и сам ящер пожирал своих жертв.
И он был еще жив, когда гигант размером с целый холм отвернулся и пошел своей дорогой, по пути сыто отрыгнув и заглотав пару больших камней, а за ним потянулось стадо молодняка. В центре стада по-прежнему шел слабый детеныш.

Вообще-то у меня это не называется "прочитал", потому что нашел только частичный перевод от Str0chan. Впрочем, все равно спасибо переводчику ))
скрытый текстЕсли вкратце, то это мрачная история про хитрых Повелителей Ночи, немного слишком добросовестных Ультрамаринов (за то я их и люблю) и броманс Поллукса с Дантиохом, который внезапно оказался еще хитрее, чем все остальные. Впрочем, не так уж и внезапно, голова у него всегда хорошо работала.
И тут показано, как управляют Империей Секундус три братца-примарха. Вернее, Лев почти не показан. Он охраняет границы империума. Но так, что любящие братья хватаются за головы. Винить Льва на самом деле трудно - просто он вырос в одиночестве и привык всегда полагаться только на себя. Координация усилий ему никогда не давалась, вспомнить только совместные действия с Леманом в "Великом Волке". Сангвиний понравился мне меньше, чем в истории про Сигнус Прайм. Ну не его это стихия, управлять чем-то помимо легиона. Он страдает, злится на братьев, норовит удрать от них хотя бы ненадолго на белых крыльях, ищет в них недостатки, не может найти верный тон в общении с Жиллиманом... Классический поворот "хороший честный человек не на своем месте", однако. Упоминание, что у него болят ноги в сырую погоду после сражения с КаБандхой, как-то придает человечности. А вот с Керзом было... ну, круто. Ау, камрад, этот человек еще до Ереси пытался укокошить Дорна, прославился жестокостью, принял самое активное участие в истреблении трех легионов, зверски пытал Вулкана и уничтожил собственный мир. А еще убил твоих подчиненных и терзает Азкаэллона у тебя на глазах. То есть Хейли искал объяснения его поступкам, он хотел раскрыть персонажа, а в послесловии вообще говорит, что Керза надо понять и простить - с этим он справился. По крайней мере, мотивацию Керза действительно видно, ясно, почему он так видит мир и свое место в нем, что он чувствует... но трудно понять в этой ситуации поведение Сангвиния.
К Жиллиману почти ничего не добавилось. Как-то досадно, что даже Сангвиний считает его слишком методичным и лишенным воображения. Да не лишен он ничего. У него как раз очень много чисто человеческих чувств и мотивов. Просто его с самого детства так придавило ответственностью за Ультрамар, что он уже даже не чувствует груза.
Понравились юные скауты. Господи, какие они пафосные - только дети с сознанием своей очень важной миссии могут быть такими. Спросить бы у автора, он случайно советские книжки про пионеров-героев не читал? Один к одному же ))
8-й легион в целом я стал немного лучше понимать, хотя он тут дан довольно инфернальным. Зато тут есть Талос. А то до этой книги "имперцы вновь Девятого забыли" (с) Впрочем, у меня для лучшего понимания есть трилогия АДБ про ловца душ.

Варнинг: крипи-ориджи можно тащить с указанием автора.

Новогоднее безумие подхватывало и вертело человеческие водовороты, заводя в отверстые омуты магазинов и вынося на стремнины уличной торговли. На каждом углу продавались облезлые сосны, аромат хвои и мандаринов витал над городом, тысячи ног месили полурастаявший снег. Анна Сергеевна уже купила все запланированное, но не удержалась и заглянула на маленький блошиный рынок. Сейчас там продавали подержанные гирлянды и искусственные елки, самодельные елочные игрушки и тому подобную дребедень. Покупать Анна Сергеевна ничего не собиралась, да и деньги у нее почти закончились, однако перед искушением прицениться к лебедю из бумаги или поблекшей мишуре не устояла.
– Женщина, – окликнул ее один из торговцев, разложивших товары прямо на земле, подстелив газету, – а хотите советские игрушки? Такие, как в нашем с вами детстве!
С точки зрения Анны Сергеевны, елочные игрушки времен ее детства проигрывали современным – не такие яркие, а главное, очень хрупкие. Помнится, у нее в первом классе был любимый шарик…

скрытый текстЭто был чудесный шарик, хотя на первый взгляд в нем не было ничего особенного. Бордового цвета, тускло-глянцевый, он на самом деле не был шариком, а состоял из множества многоугольников. И на каждой многоугольной грани была нарисована белая выпуклая спираль. К тому времени шарик был уже старым, и спираль немного пожелтела, как слоновая кость. Маленькая Аня всегда вешала этот шарик на елку посередине – ей нравился необычный цвет – и немедленно забывала о нем.
Но однажды она, держа Мишутку под мышкой, подошла к елке и всмотрелась в спирали на гранях.
Они вращались.
Это было так странно, так неожиданно, что Аня сняла шарик с елки и взяла в руки, озадаченно вглядываясь в бордовые тусклые грани. Голова у нее закружилась, и на минуту к горлу подступила тошнота, а потом…
Исчезло все. И большая, под потолок, пихта, которую наряжали в качестве елки, и два мандарина на столе, и сам стол, и югославская стенка, которой так гордилась мама, и стереосистема, которую только недавно раздобыл папа. И старая коробка из-под большой куклы, в которой хранились елочные шары. И красные мамины тапочки с самодельными помпонами.
Вокруг царил снег и холод, бесконечный нетронутый снег и лютый холод, а неподалеку виднелся заснеженный лес. Аня поежилась, но вдруг обнаружила на себе вместо халатика светлый комбинезон, а на ногах – настоящие унты, как на рисунке в ее новой книжке. Даже с вышивкой.
В руке, теперь одетой в варежку, оставался бордовый шарик. Откуда-то Аня знала, что, если шарик потеряется или разобьется, она не вернется никогда.
Мишутка тоже оставался под мышкой, такой маленький и темный среди мутной снежной белизны, – до этого Ане казалось, что ее любимая игрушка белая, белоснежная, разве что немного затертая от постоянного таскания в руке.
– Смотри, Мишутка, – сказала Аня, и блестящие черные глазки Мишутки вдруг моргнули, – там лес. Как думаешь, пойти?
– Конечно, – ответил Мишутка. – Там наверняка елка и друзья. И другие медведи.
– Ты… Мишутка, ты разговариваешь? Вот здорово! А почему раньше молчал?
– Потому что раньше нельзя было, – объяснил Мишутка, дрыгнул лапами и вывернулся из-под Аниной мышки. Аня взяла его за переднюю лапу, и они пошли в лес.
Как там было весело! Снег лежал на лапах гигантских елей, чистейшие сугробы громоздились там и тут, но пробираться между ними оказалось совсем не трудно. Огромные белые волки кружили вокруг Ани, но близко не подходили, только косили спокойными желтыми глазами, точно предупреждая о чем-то. Белые зайцы лихо отплясывали на поляне вокруг большого снеговика. Белая лиса, не обращая на Аню никакого внимания, сидела по-человечески на пеньке и кокетливо прихорашивалась перед зеркалом. Две белочки, тоже белые, развешивали на одной из елок блестящие шишки, обернутые фольгой – Аня еще ни разу не видела такой красивой фольги!
– Пойдем, пойдем, – торопил ее Мишутка, дергая за руку, – не надо останавливаться. Я хочу увидеть настоящих медведей!
– Но я хочу посмотреть на других зверей тоже. Медведи от тебя не убегут!
– Тебе не надо тут ни на кого заглядываться…
– Почему?
Мишутка не ответил, только сильнее потянул вперед.
– Дурачок, – проворчала Аня. – Плюшевая башка, а в башке опилки! Выдумал черт-те что…
Если бы папа или мама ее услышали, наверняка сделали бы замечание. Но родителей рядом не было, Аня впервые так далеко зашла в лес без старших. Ей не было ни страшно, ни неуютно – она словно бы попала домой, она любила всем сердцем этих удивительных зверей, эти огромные деревья, этот кристально чистый снег… и каждое дерево казалось ей знакомым. А Мишутка просто трусит, рассуждала Аня про себя.
Они выбежали на поляну, заметенную снегом так же, как и весь лес. От красоты у Ани снова захватило дух. Елки окружали ее, словно стены волшебного дворца. На самой поляне редко росли кусты – малина, такая же, как у бабушки в деревне, только более высокая, и калина, алая от подмерзших ягод, а за поляной тек ручей. Вода в нем была очень темной и очень быстрой, так что даже не замерзла, несмотря на мороз. Аня с сомнением посмотрела на перекинутый через ручей мостик. Вроде и надежный, но как-то боязно было на него ступить. А ну, как заблудится? Папа с мамой волноваться будут…
Внезапно большая белая тень вышла из-за дерева.
– Медведь, – благоговейно прошептал Мишутка.
– Здравствуй, маленький брат, – рыкнул медведь глубоким басом. Аня ахнула от восторга.
– Живая? – медведь присмотрелся к Ане, та попятилась, а медведь вытянул шею и принюхался. Аня пискнула; медведь оскалился и проревел: – Вон!
Мишутка упал в снег.
Медведь подхватил его зубами и вперевалочку зашагал к мостику, но внезапно притормозил и обернулся.
– В нем часть твоей души, – глаза медведя блеснули тяжелым золотом. – Когда-нибудь ты вернешься сюда, живая…
Аня ничего не понимала; ей очень жалко было Мишутку, а медведь напугал ее до слез. Все, что у нее оставалось из прежней жизни в доме с родителями, это шарик, и Аня снова взглянула на него, словно ища поддержки.
Спирали вращались.
Голова закружилась…
Аня лежала на полу, обеспокоенные родители наклонились над ней с градусником, стаканом воды и какими-то пилюлями. Рядом валялись осколки бордового шарика.
Новый год Аня провела в постели, сильно простудившись. Мишутка куда-то пропал, но Аня убедила себя, что ей просто приснилось это приключение, – с температурой во сне еще и не такое увидишь…

Воспоминания захлестнули, и Анна Сергеевна на минуту выпала из реальности. А когда очнулась, взяла из рук продавца бордовый граненый шарик с пожелтевшими, как слоновая кость, спиральками на тусклых гранях.
– У меня в детстве был точно такой же, – сказала она, и голос ее пресекся от непонятного волнения. – Сколько?
– Забирайте, – ответил продавец. – Забирайте даром!
– Спасибо, – и Анна Сергеевна заторопилась домой.
Вот бы еще такого плюшевого мишку найти, и вечер ностальгии можно считать удавшимся, – усмехнулась про себя Анна Сергеевна. Вернуть бы детство хоть на миг…
Юность и тем более зрелость ей возвращать не хотелось. Припомнить только ошибки, которые она натворила! В юности потеряла голову от любви настолько, что забыла обо всем, и об учебе в институте тоже. Вылетела. Любовь прошла, оставив только слезы и горькую обиду, а учиться пришлось в техникуме, чтобы иметь в руках хоть какую-то профессию. Профессия Анне совсем не нравилась, но уж какая была… И работа не нравилась, Анне казалось, что она заслуживает большего. А чего? Она и сама не знала. Потом замужество. Рождение детей, один из которых давно уехал и за десять лет ни разу не написал, второй пошел по кривой дорожке. Развод, долгая и неприглядная дележка имущества. Смерть бабушки, затем папы. Раздоры между родственниками из-за наследства… Анна Сергеевна вдруг осознала, что ей нечего вспомнить, кроме бордового шарика и родителей, когда они были еще молоды и счастливы. Ну… разве что недолгий курортный роман в доме отдыха? Роман был так себе, Анна Сергеевна даже не помнила, как звали ее «возлюбленного», зато как же она боялась, что муж все узнает! Да, это тоже вспоминать не стоило.
Она пришла домой, переоделась в халат и тапочки. Налила себе чаю. Включила телек – по всем каналам шли предпраздничные кулинарные шоу и реклама.
Вздохнув, Анна Сергеевна взяла в руки свой шарик. Конечно, спирали не двигались, в детстве это ей показалось под влиянием высокой температуры…
Они вращались.
Голова закружилась – как тогда, в детстве…
Анна Сергеевна обнаружила себя среди снегов. Бесконечные белые просторы, нетронутые и холодные. Только теперь под снегом тут и там виднелись какие-то холмики. «И живых, и мертвых – снег тихонько все украл», вспомнилось ей. Она решила не думать, что это за холмики.
Невдалеке по-прежнему виднелся знакомый лес, и Анна Сергеевна решительно зашагала туда, держа шарик в руке.
На ней снова были комбинезон, унты и варежки, но теперь под все это заползал лютый холод, бесконечный и жуткий – как будто кровь больше не гналась по жилам, и ноги отказывались слушаться. Громада заснеженного леса внушала невыносимый ужас, но откуда-то Анна Сергеевна знала, что должна пройти через нее и выйти к той поляне, а уж там-то пройти по мостику, и все станет хорошо.
Ей хотелось увидеть добрых белых зверей, которые так понравились ей в детстве. Но внезапно в глаза бросились алые пятна на белом. Снег был разбросан и взрыт, а в центре поляны что-то лежало. Что-то красное, с клочьями шерсти, и Анна Сергеевна не успела сообразить, что это, чтобы отвернуться. Перед ней валялись обглоданные останки зайца – с разодранным брюхом, одна лапа оторвана и заброшена в кусты, вторая вывернута под неестественным углом, горло разорвано, с освежеванной морды снята шкурка, и только одинокий золотистый глаз даже в смерти наблюдал за ней.
Анна Сергеевна выдохнула.
Внезапно она сообразила, что волки и медведи, да и лисы – это хищники. И если в прошлый раз они ее не тронули, то лишь потому, что случайно были сыты. И понятно, почему сыты. Ей просто повезло, что она не наткнулась на остатки их тогдашнего пиршества, а еще больше повезло, что сама не стала пищей.
Страх навалился на плечи, замедляя движения, но Анна Сергеевна знала: надо идти. Иначе замерзнет насмерть.
Под дальней елкой снова появилось красное пятно. Теперь Анна Сергеевна поспешила зажмуриться, но успела заметить маленькие беличьи ребрышки, торчавшие из окровавленного снега, и слипшийся от крови белый хвостик.
Белочку было жалко до слез.
Анна Сергеевна торопко пробиралась через сугробы. Странно, в тот раз между ними так легко было идти, подумала она.
И споткнулась обо что-то, занесенное снегом.
Это были останки лисы – так же обглоданной и выпотрошенной, как и заяц, и белка. Мясо с ребер было счищено, требуха из брюха – выедена, и торчали острые зубки из пасти, такой же окровавленной. Должно быть, лиса не сдалась без боя. А может, успела попировать той же белкой, прежде чем попасться в зубы волкам.
Анна Сергеевна, проваливаясь в сугробы и задыхаясь, бросилась бежать, но уже не понимала – куда она идет и зачем. Шарик в руке жалобно хрустнул.
И внезапно все закончилось. Она снова стояла на той же поляне, и там царило все то же торжественное безмолвие и красота. Все так же алели примороженные ягоды калины и торчали из-под снега высокие стволики малиновых зарослей, все так же быстро журчал незамерзающий ручей, и мостик все так же висел над темной водой. Только в этот раз он не пугал, а манил и звал.
Анна Сергеевна остановилась.
Шарик, хотя и треснул, еще держался в руке.
Но кто-то маленький выбежал на мостик.
– Мишутка! – Анна Сергеевна даже подпрыгнула от радости, как маленькая. – Мишутка! Это ты?
– Это я, – Мишутка, темный на белоснежном снегу, подбежал к ней. – Аня! А помнишь, как мы наряжали елку? И как ты сказала, что у меня в башке опилки? Я так скучал по тебе!
– И я по тебе скучала, – Анна Сергеевна присела и обняла его. – Ты был моим единственным настоящим другом, Мишутка. Все остальные забыли меня, а ты – нет.
– Ты останешься со мной?
– Конечно! А твои друзья, большие медведи, не скажут, чтобы я уходила?
– Нет, – улыбнулся Мишутка. – Теперь твое место здесь.
Он взял ее за руку и повел через мостик. Анна Сергеевна на миг замедлила шаг, обернулась.
Конечно, это не могло быть правдой. За спиной остался лес – но не дневной и заснеженный, со спящими под снегом елками, а сумрачный черный, безжизненный, затянутый грязью и поросший мертвенно светящимися грибами на гнилых стволах, между которыми тут и там валялись разлагающиеся тушки животных. В одной бесформенной массе, покрытой шевелящимися червями, Анна Сергеевна узнала белого волка…
«Показалось», – сказала она себе и отбросила елочный шарик в снег. – «Надо идти, а то я и так долго тянула с этим. Теперь мое место – здесь!»

Рысья душа
ПГ, прегет
Бета: Хаджиме Мей
Примечание: Арысь-поле - рысь-оборотень; варея - кухарка; сова - иносказательное обозначение разгульной особы

В некоторых царствах, в некоторых государствах живут-поживают царевичи да королевичи. А в Новгородской земле ни царя, ни короля, ни князя не было. Зато жил да поживал себе думный боярин Милован, а с ним – жена его и сыновья. Двое старших, как водится, женились на боярышнях, а младшему, Ивану, невесту еще только присматривали.
скрытый текстМолод был Иван, легок на подъем, охоту да гульбу любил, а о женитьбе не задумывался. Так-то девки на него заглядывались: кудри русые, борода шелкова, в плечах косая сажень – зело хорош парень! Сказывали, что в бою был еще лучше: ливонцев да тевтонцев бил, что святой Егорий змия, ну да чего сам не видал, за то не поручусь. А всего славнее Иван был на охоте. Ни волка, ни кабана, ни тура не боялся, на медведя с ножом ходил, а уж зайцев да оленей добыл без счета.
И вот как-то задумал Иван добыть матери рысью шкуру – под ноги в горнице положить, чтобы в зиму ноги материнские не мерзли. Долго он выслеживал рысь, наконец, загнал ее, прицелился из лука, а рысь-то возьми да и молви человечьим голосом:
– Не бей меня, Иван – боярский сын, я тебе пригожусь. Хочешь, дочку мою старшую возьми за себя?
Никакой дочки Иван за себя не хотел, но уж так дивно ему показалось рысье слово, что поневоле призадумался. А потом припомнил набеленных да нарумяненных боярских девиц, что ему сватать пытались, и усмехнулся:
– А и хочу! Веди свою дочку!
– Обожди, – молвит рысь – и шасть в кусты! Ну, думает Иван, одурачила меня животина. Ан глядь, обратно идет. А за ней – вторая рысь, помоложе. На шее нож в ножнах висит. Взяла молодая рысь пастью тот нож, воткнула в пень, что неподалеку виднелся, перекувырнулась через него – и стала рысь девка.
Смотрит на нее Иван, щеки пылают: на девке той ни поневы, ни рубахи, голая как есть стоит и ухмыляется насмешливо. И было бы на что взглянуть! Ни кожи, ни рожи. Тощая, ребра торчат. Лицо бледное, да еще и веснухами покрытое. Косица не русая, не белесая – цветом точно как рысья шерсть. Очи зеленые, тоже рысьи. Шагнула девка к Ивану, – нет бы выступить павой, как боярышни, ан шаги у нее, как у хищницы на охоте.
И почуял Иван в ней силу, какой ни у боярышень, ни у него самого не было.
– Кто ты, – спрашивает, – красёнушка? Как звать-величать тебя?
– Нешто не знаешь? – смеется. – Арысь-поле я. Арыська.
Выдернула нож свой из пенька, да и зашагала рядом с Иваном.
Страшно было Ивану к батюшке с матушкой возвращаться. Ну, как откажутся невесту такую принять? Ни приданого за ней, ни девичьего сундука, ни даже рубахи… Сейчас-то Иван ей свою отдал. А еще страшнее от свадьбы отказываться: негоже нечисть лесную бесить.
Упал Иван в ноги родителям по возвращении, повинился. Арыська же смотрит вокруг, на лице любопытство одно.
– Пошто, – спрашивает, – на твоем батюшке шуба бобровая? Лето небось, жарынь!
– Это, – отвечает Иван, – оттого, что батюшка мой думный боярин, ему таково положено, чтобы от холопов отличать.
– А пошто на твоей матушке заместо шубы столько всего на голове?
– Волосник это, а к нему назатыльник да сорока, – снова отвечает Иван. – Таково боярыне полагается, чтобы за девку не приняли.
– Ишь ты! Это и мне таково придется? – Арыська подумала-подумала, да и молвит: – Вот не думала, не гадала, что доведется человека любить, да не как с рысовином, а как лисе или волчице – на всю жизнь! Эдак, чего доброго, у меня и дети людские родятся?
– А как же иначе? – дивится Иван.
– Дак любовь, она лишь по весне, – отзывается Арыська, – а коли весь век вместе коротать, не скучно ли?
– На наш век любви хватит, – говорит Иван, а у самого и правда в груди все горит. Смотрел бы да смотрел на эти зеленые рысьи очи, да на лицо в веснухах, да на стан этот худой, угловатый, голос с хрипотцей бы слушал. И не по себе Ивану от того, что ни разу он не знал такого, не чувствовал, и будто прозревает – навсегда это. Ровно порог какой переступил.
Погоревали, конечно, родители Ивановы. У матери уж виды были на одну девицу, раскрасавицу да с хорошим приданым, да и отец хотел сына женить повыгоднее. Но куда уж теперь-то выгоду искать? Тут саму Арысь-поле бы не прогневать, как бы зверье лесное всю семью пожрать не пришло… Так что погоревали они, а затем давай готовиться: честным пирком да за свадебку.
Вот и день свадьбы пришел. Поют бабы, да так жалобно, самой Арыське шепчут: «Реви! Вой!», а она в толк не возьмет: почто выть-то? Еще и на Ивана сердита, что с мальчишника пьяный пришел. В церкви на попа глазеет, посмеивается, а всего стыдней Ивану, что она и креститься-то не умеет – левой рукой у груди машет! Больше всего боялся Иван, что, когда поп их святой водой окропит, Арыська в рысь перекинется. Да нет, какова была, такова и осталась, только недовольна очень: почто, бает, меня всю обрызгали? Ан тут брачная ночь приходит.
– Чего это нам тут набросали? – кривится Арыська, поднимая сноп да хомут.
– Это обереги, чтобы детишек у нас побольше было, – поясняет Иван.
– Эк его… У нас в каждом помете новая Арыська рождается. Но то от рысовина, а каково с тобой будет, не ведаю. Ну, как все такие будут?
Тут-то Иван и понял: влип. Да назад-то дороги нет. А кабы и была…
Перекрестился Иван. Думает: в Полоцке князь волком оборачивался, и ничего – добрый христианин, соборы строил, а у нас бояре – рысями. И не такое видали! Перекрестился, Арыську на руки поднял – и на перину…
А как выпустил ее из объятий, матушка с Любавой, сестрой меньшою, тут как тут. Простыню из-под молодых выдергивать.
– Что такое? – кричит. – Где кровь-то? Мало того, что вместо богатой да красивой эту злыдню лесную за мово сынка просватали, меня не спросясь, так она еще и не честная! Ишь, сова лупоглазая! А ну-ка, тащите хомут, на шею ейную наденем!
Ощерилась Арыська – того и гляди обернется. За нож схватилась. Пальцы скрючились, когти блеснули, глаза зеленью сверкают…
– Так тебе, отродье человечье, – шипит, – крови хочется?
– Стойте, стойте, – в испуге молвит Иван. – Матушка, побойся Бога, ить вдовица она! Был ее муженек рысий боярин, да подстрелили его на охоте. Арыська, ну-тко притихни!
Насилу утихомирил обеих.
Потекла у них жизнь, и радоваться бы Ивану, ан не выходит. Ему-то, как меньшому сыну, с родителями жить, боронить их, коли нужда придет. Матушка его уж больно сноху невзлюбила. Правду молвить, Арыське и впрямь человечье житье-бытье в новинку. Щей варить не умеет, сыров – тем паче, хлебов не печет, прясть едва пробует, а уж ткать… Дак ведь ни от какой работы не отказывается, на чернавок не сваливает, постановила себе: научусь – и учится. Матушке бы и похвалить ее за это. Да какое там, – взялась срамословить и за то, в чем Арыська вовсе не повинна. Что ни день кричит, попрекает.
Арыська, вишь ты, еще в первую ночь обещала Ивану, что матушку его не обидит. И слово держала: как бы свекровь лютая ее ни бранила, Арыська ей в ответ ни слова. Но и за то ее мать Иванова тоже костерила. И за то, что глаз не поднимает – скрывает что-то, видать. И за то, что слушается – притворяется, хитрюга. И за то, что в церковь вместе со всеми ходит – Бог-то все видит, еще и нас накажет за нее! А когда щи да хлебы Арыське удаваться начали, да получше, чем свекрови, ей и вовсе житья не стало.
Горевал оттого Иван. А сказать ничего не моги: такая судьба у младшей снохи – терпеть да слушаться, авось и сама когда-то свекровью станет.
Боярин Милован поначалу сноху теплее принял. Да потом казаться ему стало, что неравный это брак, и толку с него чуть. Вот кабы я Ивана на Крутовой дочке оженил, думается Миловану. Что земель, а что холопов за ней! А золота-серебра! А вот кабы его с Желановной сосватать – небось еще побогаче Крутовны. А ежели бы со Ждановной, так Ждан хоть и не из самых богатеев, зато с Рюриковичами в родстве… А что Арысь-поле? – у себя в лесу не из первейших, а в городе и подавно!
Стал он Арыську и сам попрекать чем ни попадя, а что она молчала, так и поколачивать взялся. Думает, обидится – сама уйдет, и никто ей виноват в том не будет, и тогда уж я живо Ивана с Крутовной аль Ждановной окручу…
Дак Арыська-то ему как врежет в ответ! Удар, от которого любая баба бы на полу распласталась, ее только шатнуться заставил, и то она больше уклонилась. Зато сам Милован, хоть и был зело могутен да силен, от ее ответного тумака вдвое согнулся. А Арыська-то, вишь ты, как раздухарилась – в челюсть ему, так что едва борода не отскочила, и под дых, и в скулу кулаками! Эх, бает, окаянная ферязь эта – до чего в ней драться неудобно, а то и ногой бы поддала!
Вытолкала она свекра любимого из горницы взашей, да еще и словами напоследок приласкала – где только наслушалась таких? Сидит Милован, от злости да обиды внутри все кипит, скула ноет, челюсть болит, на животе огромный синяк разлился… Чертова баба!
Думал Милован, что Иван жену-то поучит. Ан нет, стал он ей объяснять, как дитяти малому. Нельзя-де свекра бить, он старше, уважать его надоть, а то это не семья будет, а черт-те что… Слушает его Арыська. Соглашается. А потом и спрашивает:
– Хорошо, Иванушка, больше я на твово батюшку руки не подыму, хоть что он делай. Да только какое ж это житье в семье, когда старший младшего ни за что бить волен? Кабы я твово батюшку ослушалась али обидела чем, пусть бы и побил, – так ведь угождаю как могу, за что же?
Отцу Иван, конечно, ничего сказать не посмел, да Милован чувствует – обиделся за женку свою. За чертовку конопатую.
В другой раз собрался Иван на охоту. Глядит Арыська, как он с другими витязями на жеребце гарцует, и вдруг как ляпнет:
– Так вона чего! У вас кто может охотиться, тот охотится, а остальные им на стол подают да угождают. Так я тоже охотиться могу. Не желаю мужу сапоги с ног сымать да щи подавать, вместе с ним зверя бить пойду!
Как бросится в дом! И выходит оттуда – вид срамной донельзя, порты мужские висят на ней, ровно на палке… А в руках лук, с каким и сам Милован не вдруг управится, и копье мужское, тяжелое. Как ни уговаривали ее Иван, Любава и сам Милован, ничего и слушать не хочет. Иван и отступился: говорит, привычная она, по лесу тоскует, пусть развеется…
Еще больше зло Милована взяло. Что бы Арыська ни затеяла, Иван ей вечно потакает! А что с их семьи уж все бояре смеются, да хорошо бы одни бояре – даже чернавки, и те посмеиваются, – ему и горя мало, лишь бы Арыська довольна была.
Вернулись они с охоты – у Арыськи больше всех добычи. Да сама Арыська сердита.
– Пошто разрешил холопу своему важенку бить? – выговаривает Ивану. – А оленята ее теперь как, с голоду подыхай?
– Дак не видел я, в кого он стрелу выпустил, – оправдывается Иван. – А то бы не дал!
Сменила Арыська гнев на милость. Держит Ивана у всех на виду за руку, будто так и надо.
Сестра Иванова, Любава, за них радуется. Малая она еще, несмышленая, думает – любовь! Благо-то какое! Миловану и это не по душе: испортит его дочку окаянная злыдня, как есть испортит… Уж и мать с ней говорила – нет, никого не слушает Любава, смотрит она, как ее брат и невестка друг другу улыбаются, и у самой лицо светлеет.
Подумал Милован, что пора с женой посоветоваться. Хоть баба и дура, а ну как что придумать сумеет? И верно: подговорила она его, что надо бы тот нож Арыськин в печку бросить.
– Авось без него она сдохнет, – говорит. – В том ноже душа ейная рысья спрятана.
– А ну как не сдохнет?
– А не сдохнет, так оборачиваться бросит. Я вот чего хочу. Ты же всего не знаешь! Она в горнице-то оборачивается и об ноги ему трется, а он ее гладит! Нешто это по-христиански?
Миловану бы лучше, чтобы совсем от Арыськи избавиться. Да видит – жене его важнее, чтобы Арыська жила по ее указке. «Дура, что с бабы возьмешь, – рассудил. – Ну, ежели не сдохнет без ножа, так поганками ее накормим, злыдню проклятую!»
Подучил Любаву нож тот взять. Наплел, будто хочет снохе к Пасхе подарок сделать – новый нож, лучше прежнего, чтобы замириться. Любава-то по малолетству всему верит, рада-радешенька, что батюшка с Арыськой замириться решил, – вот ножик-то и стащила.
Приказала боярыня развести огонь пожарче, да как бросит нож в печку!
Сгорел тот нож – ручка костяная дотла, а лезвие обгорело да почернело. И стали Милован с женой ждать, что дальше.
А не происходит ничего. Как жила Арыська, так и живет. Не бледнеет, не худеет, улыбается не меньше прежнего. Ну, думает Милован, зря бабу послушал. Кликнул жену и велит ей:
– Пошли чернавку за грибами!
– Дак у нас грибов-то полно, – отвечает, – и грузди соленые, и волнушки моченые, и боровички сушеные…
– Дура! Поганок пусть наберет!
– Да почто ж поганки-то? Аль тебе, отец мой, ноги растереть, так на то мухомо…
– Молчи, дурища! Сказал – поганки, пусть наберет поганки, а не то всыплю обеим!
Сготовила варея те поганки. Припугнул ее Милован, чтобы молчала, да и кто холопке поверит? Поставила на стол. Ждет Милован, что Арыська их съест, – а Арыська-то за стол и не идет. Спрашивает Милован у Ивана:
– Где женка твоя? Что не идет?
– Голова у ней болит, – замялся Иван.
– А ну, приведи! Что это еще – голова болит, скажите, царица какая! Приведи, скажи, отец велел!
Поплелся Иван, а на самом лица нет. Проходит время – возвращается.
– Батюшка, – бает, – матушка, не видали ли вы ножика, который у жены моей был в приданом? Любавушка его брала, чтобы вы по образцу новый сделать велели, а вернуть не вернула…
– То не моя вина, – шепчет Любава. – Я дала, а батюшка с матушкой не отдали.
– Матушка, – просит Иван, – дай-кось ножик тот…
– Погоди, дай доесть, – отвечает боярыня и ну грибы в сметане наворачивать!
Как увидел Милован, что за грибы она ест, сразу у него дух занялся.
– Брось! – кричит. – Не смей их жрать, дурища! Не смей!
– Чегой-то? – обиделась боярыня. – Ну ладно…
Арыська в тот день так и не вышла из горницы. И через день тоже. Да не до нее всем было: шибко боярыня заболела, едва Богу душу не отдала. А у Милована в душе такой страх поселился, что обо всех на свете ножах забыл. Тут боярыня сына зовет.
– Сынок, – бает, – небось помру, так повиниться хочу. Взяла я тот нож у жены твоей да в печку кинула. Думала, что она от того помрет, не то хоть оборачиваться бросит.
– Эх, матушка, – поник головой Иван. – Обернуться-то она обернулась, обратно человеком теперь стать не может. Что ж ты наделала-то, а?
– Дак отец твой еще хуже наделал, – говорит боярыня. – Я у вареи вызнала – поганок велел сготовить, не иначе, нарочно для Арыськи твоей.
– Экие вы! – воскликнул Иван. Но сдержался. Кулаки сжал и от матери вышел, боле ни слова не сказал.
Боярыня поправилась, да дело уже сделано было – узнал Иван про все, узнал и Арыське рассказал. И в день, когда боярыня с постели встала и детей пожелала видеть, Ивана тоже дозваться не смогли.
Боле Ивана никто не видел. Правда, Любава в тот же день видела, как из сада их выбегали две рыси. Ну, да что с нее взять – дите несмышленое!

Мых не хочет тащить сюда свои пореаловые обстоятельства. По крайней мере, у них есть одно достоинство, хотя и небольшое: можно предаваться читательскому сладострастию до 5 утра.
Что Мых и сделал.

Кобо Абэ, "Женщина в песках"
Японцев в некотором роде интересно читать потому, что их ценности, мировосприятие, быт - все отличается, все непохоже. Причем взять вот Мураками - он часто перечисляет фирмы, артистов, популярные мелодии, даже назвал роман в честь битловской песни, то есть специфически японских реалий не так уж много, однако само мировосприятие накладывает очень заметный отпечаток. Кобо Абэ в этом смысле еще дальше от нас, хотя бы потому, что в "Женщине в песках" он описывает более ранние времена. Хотя... начало ХХ века, причем даже не раннее - 1 половина.
скрытый текст"Женщина..." чем-то напомнила мне французских экзистенциалистов: "Тошноту" и особенно "Приговоренного". Ее легко воспринимать как одну большую развернутую метафору, состоящую из целой цепи частных. Деревня, застрявшая в песках, люди, застрявшие во времени, мужчина, похищенный и насильно удерживаемый в деревне. Песок. Невозможность вырваться. Ловушка для ворон, в которую не попадают вороны, зато обнаруживается вода. Рассуждения о природе песка - сыпучего и непостоянного, вечная неопределенность, ничего незыблемого...
А потом переключаешься и понимаешь, что это вполне реалистичная вещь. Что в те времена в Японии все еще были касты, официально отмененные, и люди из низших каст могли рассчитывать только на бедленды и неквалифицированный труд. Что существовали деревни, из которых невозможно уехать - нет денег, остается только отупляющее, бесконечное отгребание песка от домов и несбыточные мечты о приемнике и зеркале. Сюрреалистичное восприятие ГГ - он даже не спросил, как зовут похитившую его женщину, себя тоже воспринимает просто как безымянного мужчину, - влияет на читателя, но автор-то дает много бытовых подробностей. Мы узнаем, что в деревне есть артель, школа, что артель продает из-под полы этот самый песок - за полцены, незаконно, потому что он не годится для строительства, что женщина зарабатывает, изготавливая какую-то кустарную бижутерию. Но все это - как песок, оно поглощает волю к жизни, личность, дух, разум, не давая собраться с мыслями и что-то изменить. В этом смысле деревня в песках действительно символ.
Сам ГГ тоже символ. Это типичный маленький человек. Я раньше думала, что такие герои - ответ на капитализм, превращающий человека в винтика. Не, ни разу, такие люди существуют во множестве. У него есть работа, но он по ней не скучает, почти не думает. У него есть друг, но вспоминает ГГ о нем редко и безэмоционально. Есть жена, с которой, похоже, вообще нет никакой душевной связи. Есть хобби - энтомология, но и оно ему не дорого, просто использовалось в качестве "отдушины" (вот не люблю эту формулировку, она подразумевает, что остальная жизнь душная, как подвал, без кислорода и драйва). С женщиной в песках у ГГ интимные отношения, но на любовь это явно не похоже, хотя она в итоге беременеет. Способен ли он вообще что-то чувствовать? Он все время думает, но это не работа мысли, это пережевывание одной и той же безнадежности.
В одном эпизоде он говорит сам себе: есть люди, для которых смысл жизни - найти как можно подробнее число "пи". Но ты отверг такой смысл. Поэтому ты попал сюда, в деревню.
А есть ли у ГГ собственный смысл жизни? В итоге он так и остается в деревне, потому что его существование там не более бессмысленно, чем жизнь в городе.
Кажется, только японцы могли придумать концепцию "борэй" - неприкаянного духа мертвеца, потерявшей "кокоро", то есть "душу", и рыщущего в поисках других душ, чтобы пожрать их и хотя бы на время заполнить невыносимую пустоту. У европейца всегда был какой-то духовный костыль. Но ХХ век изменил все, и теперь "борэй" мог бы стать одним из краеугольных понятий человеческой экзистенции. Не стал. Но мог бы.

И нет, до 5 утра я читал "Фарос", но про него позже.