Свежие записи из блогов Санди Зырянова

Горестрочник. В смысле, один из горе-однострочников, бессмысленных и беспощадных, которые пишутся шутки ради. В этот раз он писался ко дню рождения замечательного крафтера Кэссэн.


– На Фенрисе нет волков.
Так сказал Каспару Хаузеру Медведь, так сказал ярл Амлоди Скарссен Скарссенссон. И даже сам примарх Леман Русс, откинув златокудрую голову, однажды сказал ему: «На Фенрисе нет волков».
скрытый текстОни и себя-то волками не называли, едва заметно морщась, когда Каспар употреблял прозвище «Космические Волки». Но Каспар, как и положено скальду, быстро учился и вскоре начал называть их «Влка Фенрика». А потом… потом стал говорить «Мы, Влка Фенрика». И больше уже никто не смеялся над чудаком, который прибыл встретиться со своим страхом перед волками на планету, где нет волков.
Как-то раз он все-таки решился спросить, а что же за звери в таком случае сопровождают примарха. На что услышал, что малефик выел ему последние мозги.
Сейчас ему было не до прикладной зоологии. Их звездолет брал на абордаж корабль Несущих Слово.
С ревом и воем космодесантники ворвались в отсеки, круша и убивая все на своем пути. Впереди неслись огромные белые звери, а за ними рвался их хозяин – Леман Русс, и при виде разгневанного примарха смертные сервы в панике прятались по углам. Каспар и сам его побаивался, особенно в такие минуты. Стихия битвы захлестнула все.
Каспар отстреливался из лазгана, то и дело оскальзываясь на лужах теплой крови, и успевал запоминать, что увидел. После битвы Влка Фенрика захочет послушать сагу, потому что истории лучше камня. И сага должна быть правдивой.
О том, как Амлоди Скарссен снес головы цепным мечом сразу трем противникам.
О том, как Богобой голыми руками одолел Несущего Слово, вооруженного до зубов.
О том, как белый зверь впился в горло еще одному Несущему Слово, а тот завопил «Мамочка!»
Надо же, отрешенно думал Каспар. Я-то думал, что у всех Астартес один настоящий отец – Император. А у них еще и мама была…

***
Пустотный бой закончился полной победой Влка Фенрика.
Сейчас они сидели в кружок, и Каспар готовился рассказывать свою сагу. Ждали примарха.
Леман Русс наконец вошел и уселся на почетном месте. Обратился к Каспару:
– Теперь-то ты понял, как называются мои звери?
– Конечно, – ответил Каспар. – Я видел их в деле. Ваши звери – это… полный Песец!

Автор - Эдуард Багрицкий

По рыбам, по звездам
Проносит шаланду:
Три грека в Одессу
Везут контрабанду.
скрытый текстНа правом борту,
Что над пропастью вырос:
Янаки, Ставраки,
Папа Сатырос.
А ветер как гикнет,
Как мимо просвищет,
Как двинет барашком
Под звонкое днище,
Чтоб гвозди звенели,
Чтоб мачта гудела:
"Доброе дело! Хорошее дело!"
Чтоб звезды обрызгали
Груду наживы:
Коньяк, чулки
И презервативы...

Ай, греческий парус!
Ай, Черное море!
Ай, Черное море!..
Вор на воре!

. . . . . . . . . . . . .

Двенадцатый час -
Осторожное время.
Три пограничника,
Ветер и темень.
Три пограничника,
Шестеро глаз -
Шестеро глаз
Да моторный баркас...
Три пограничника!
Вор на дозоре!
Бросьте баркас
В басурманское море,
Чтобы вода
Под кормой загудела:
"Доброе дело!
Хорошее дело!"
Чтобы по трубам,
В ребра и винт,
Виттовой пляской
Двинул бензин.

Ай, звездная полночь!
Ай, Черное море!
Ай, Черное море!..
Вор на воре!

. . . . . . . . . . . . .

Вот так бы и мне
В налетающей тьме
Усы раздувать,
Развалясь на корме,
Да видеть звезду
Над бугшпритом склоненным,
Да голос ломать
Черноморским жаргоном,
Да слушать сквозь ветер,
Холодный и горький,
Мотора дозорного
Скороговорки!
Иль правильней, может,
Сжимая наган,
За вором следить,
Уходящим в туман...
Да ветер почуять,
Скользящий по жилам,
Вослед парусам,
Что летят по светилам...
И вдруг неожиданно
Встретить во тьме
Усатого грека
На черной корме...

Так бей же по жилам,
Кидайся в края,
Бездомная молодость,
Ярость моя!
Чтоб звездами сыпалась
Кровь человечья,
Чтоб выстрелом рваться
Вселенной навстречу,
Чтоб волн запевал
Оголтелый народ,
Чтоб злобная песня
Коверкала рот,-
И петь, задыхаясь,
На страшном просторе:

"Ай, Черное море,
Хорошее море..!"

Бета: SilverDrein

Примечание: скрытый текстситхи, по Г.Биру, сначала были расой полулюдей-полускорпионов с планеты Коррибан, поклонявшейся Темной стороне Силы и привечавшей Темных джедаев; после вымирания ситхов так стали называть существ любой расы, обладающих Силой, но Темных.

Найси не любил присматривать за корусами: ему постоянно казалось, что они перешептываются между собой и что-то замышляют. То, что у насекомых недостаточно разума для этого, Найси не интересовало. Его не трогало, что из хитиновых панцирей этих тварей умельцы клана мастерили приятные на ощупь доспехи; его не смущало, что корусы защищали клан от пришельцев с Поверхности. Он их просто не любил. скрытый текст«У тебя фобия», — дразнился Кет. Будь Найси постарше и повзрослее, он бы нашел что ответить брату, но когда ты подросток и вечно хочешь кому-то что-то доказать... Словом, Найси уступил Кету свою очередь рыбачить ради того, чтобы пасти вместо него ненавистных корусов.

Сегодня Найси вывернул в кормушку ведро объедков — кости, хрящи и шкурки злокрысов — и принюхался. Пахло мертвечиной. Все, что корусам давали хозяева, моментально съедалось; значит, корусы сами нашли добычу и съели ее не полностью. Найси пошарил длинной тростью, которую носил с собой.

Трость наткнулась на что-то мягкое; ощупав его, Найси понял, что это обгрызенное тело мера или человека.

Тому, что хищники охотились на все, что движется, не стоило удивляться. Просто у Найси вызывали отвращение и корусы, и их способ охоты — плевки ядом и разрывание ослабленной добычи заживо. И это их шуршание... Может быть, шуршание было просто звуком хитиновых панцирей при движении, но Найси упорно казалось, что корусы так разговаривают. Внезапно он уловил еще кое-что. Обрывок чьей-то мысли, темной, невнятной и отвратительной, как запах гниющего мяса. И еще один...

Найси попятился и вдруг услышал, как шуршание смыкается перед ним и с боков. Корусы окружали его. Мальчик шагнул назад. Раз... другой... Корусы загоняли его.

— Этак они и меня съедят, гады! — воскликнул он и взмахнул тростью.
Трость нельзя было назвать сколько-нибудь серьезным оружием, она вообще не была оружием и сломалась бы от первого же сильного удара. Не говоря уж о том, что плевок ядом Найси ничем не смог бы парировать.

— Пошли вон! — заорал Найси, ударив тростью ближайшего коруса. — Какого даэдра вам от меня надо, вы, гады? Ненавижу! Пусть вас Кет кормит, больше я к вам ни ногой!
Ему показалось, что корусы заколебались. Вряд ли они что-то поняли — любой взрослый в клане сказал бы, что у Найси просто разыгралось воображение. Но они остановились, и Найси, задыхаясь от вони и ужаса, выскочил из загона.

— В Глотку Мира таких домашних животных, — зло процедил Найси. Злился он не столько на корусов, — в конце концов, знал же, что это подлые членистоногие гады, — сколько на себя. И за страх перед корусами, и за беспечность... надо же было пойти в загон безоружным!
В хижине Найси уселся на кровать и постарался притвориться, будто ничего не произошло, но его старшая сестра Аррах оказалась проницательнее, чем он надеялся, и обрушила на Найси множество вопросов. Пришлось кое-что рассказать.

— Корусы? — переспросила она. — Напали на тебя? Точно? Вообще-то это опасные твари. Я уже давно предлагаю отказаться от их разведения и ковать доспехи из металла, но добыча руды уж слишком трудоемка... Постарайся вспомнить, чем ты их разозлил. Может, ты сделал что-то необычное...
— Да все было как всегда, — Найси заколебался и вдруг выпалил: — Они думают! Я слышал их мысли! Какие гадкие, — его передернуло.
Он все-таки сказал это.

— Мысли? У корусов? Э-э, братец, ты уверен? — Аррах села рядом и взяла его за руку. — Слушай, может, это был кто-то другой?
— У меня со слухом и с обонянием еще все в порядке, — обиделся Найси. — Кто-то другой там был в основательно съеденном виде и думать не мог, а живых — только я и корусы. Это были их гадские мысли! Я сказал, пусть их Кет кормит, я готов отдать уши, чтобы с ними больше не связываться!
— Хорошо, — после краткого раздумья сказала Аррах. — Пойдем.
— Куда это?
— К корусам. Я женщина, — прикрикнула она, — я почувствую и услышу лучше, чем ты. И вообще я старше и опытнее.
С этим Найси не спорил: Аррах была взрослее и порой вела себя как вторая мама. В такие моменты на ее пальцах повисали смертоносные сгустки маны, и даже близким становилась страшновато. Поэтому он взял лук и щит с копьем и послушно поплелся за сестрой, хотя ему даже думать о корусах не хотелось.

Аррах остановилась у входа в загон.

— И что это было? — резко спросила она в пространство. Ее уверенный вопрос разнесся под сводами пещеры, отразился эхом, и в этом эхе Найси отчетливо расслышал... нет, не голос. Мысль.
— Он знает, — один из корусов вышел наперед. Его конечности противно поскрипывали в сочленениях.
— Все знают, — раздраженно отозвалась Аррах, — и что? Надо нападать?
Корус напрягся. Найси выскочил перед Аррах и закрыл ее, мечтая только об одном — чтобы яд не прожег плотный хитин щита. Но корус выбросил не яд, а боевое заклинание!

— Вот как? — хищно прошипела Аррах, отшвырнула брата ногой и обрушила на коруса заклинание обморожения. В магии корус, да еще самец, не мог с ней тягаться — ее силу признавали даже старшие женщины племени. Спустя несколько минут поверженный корус осел на пол.
— Ты сильнее, — признал он. Скрипучие конечности подергивались. Остальные твари попятились, когда Аррах наступила на глотку их предводителю и зарычала:
— Если ты еще раз посмеешь напасть на мера...
— Мы жрем их всякий раз, когда они оказываются здесь, — возразил корус. — И вас мы признаем хозяевами лишь потому, что вы сильнее. Пока сильнее. Но когда-нибудь мы пожрем этого сопляка и тебя...
— Этого не будет, — резко сказала Аррах и выпрямилась. Корус умирал. Найси это чувствовал, как чувствовал и его нежелание сдаваться.
— Когда-нибудь мои потомки пожрут и вас... — прошипел корус. — А потом выйдут и подчинят себе этот мир, и ваша магия уступит нашей. Вы, меры, заигрались с магией, вы думаете, будто ее можно использовать, чтобы что-то создавать, но магия существует, чтобы властвовать и убивать. И наша раса будет делать и то, и другое...
— Мечтатель, — хмыкнула Аррах. — Найси, пристрели-ка парочку этих мечтателей, пусть знают свое место. Двемеры вон тоже считали, что могут нас безнаказанно убивать. Великая раса корусов, ха!
Найси прицелился на слух и убил одного из корусов — тот тяжело рухнул на пол. Остальные отшатнулись.

— Не корусов... у нас другое... имя...
— Какое?
Вопрос Аррах повис под пропахшими мертвечиной сводами. Корус был уже почти мертв, и все-таки выдохнул последний ответ.

— Ситхи.

Канон: А. и Б. Стругацкие, "Волны гасят ветер"
Рейтинг: R
Примечание: скрытый текст«В Восточных морях видят катацумуридако пурпурного цвета с множеством длинных тонких рук, высовывается из круглой раковины размером в тридцать футов с остриями и гребнями, глаза как бы гнилые, весь оброс полипами. Когда всплывает, лежит на воде плоско наподобие острова, распространяя зловоние и испражняясь белым, чтобы приманить рыб и птиц. Когда они собираются, хватает их руками без разбора и питается ими. В лунные ночи лежит, колыхаясь на волнах, устремив глаза в поднебесье, и размышляет о пучине вод, откуда извергнут. Размышления эти столь мрачны, что ужасают людей, и они уподобляются тиграм»

Моторная лодка уютно гудела, вспенивая волну.
Тихий океан в эти дни действительно был «тихим», стояла чудесная погода – не штиль, и не жара, а просто ветра, солнца и нечастого дождя было ровно столько, сколько надо. Джейми помахал рукой пароходу, хотя они отплыли довольно далеко, и на палубе их уже не могли видеть. Макс тоже помахал рукой – берегу, хотя до берега тоже было довольно далеко, а видеть их там было некому.
Остров Матуку, похожий на драгоценный камень в белой коралловой оправе, был необитаем.
скрытый текстОт него веяло романтикой и свежей зеленью. Сюда иногда прибывали влюбленные, или юные шалопаи, которым охота было понырять без присмотра взрослых, или усталые Прогрессоры, тянувшиеся к уединению после треволнений Арканара или Саракша. Белоснежный коралловый песок впитал и любовь, и юность, и воспоминания о жизни, полной приключений. Сегодня Джейми, Макс и Ник собирались добавить в этот коктейль немного беззаботной студенческой дружбы.
– Куда править – в бухту или в залив? – спросил Ник, сидевший у руля.
– В залив, – подумав, сказал Макс.
– Бухта красивее, – не согласился Джейми.
– Я смотрел фото – она красивая, да, но грязная, – объяснил Макс. – Какая-то пена, мусора полно. Наверняка там еще и пованивает. А мы вроде как собираемся купаться?
– Да это, наверное, штормом нанесло всяких водорослей, – сказал Ник. – Ну ладно, айда пока в залив, там видно будет.
На берегу залива стояло старое, но прочное и удобное бунгало, где и расположились друзья. Хозяйственный Макс сразу же нашел веник и навел чистоту. Джейми, страстный рыболов, принялся готовить удочки: хорошая погода и ясные ночи обещали отличный клев. Ник же пошел осматривать остров.
– Фу, – доложил он, вернувшись. – В бухте и правда грязновато с одной стороны. А вот с другой – с другой там полно рыбы, вот что я вам скажу, ребята. Только…
Он запнулся.
– Вид у тебя какой-то бледный, – забеспокоился Джейми.
– Да голова что-то разболелась, – признался Ник.
– Джетлаг, – изрек Макс. – Тебе просто нужно отоспаться. И нам тоже.
Джейми отсыпаться не собирался, но и порыбачить ночью не смог: его, как и остальных, сморил сон. Поэтому через полчаса он собрал удочки и пополз в кровать.
Наутро все трое почувствовали себя лучше и отправились бродить по острову. Где-то здесь жило семейство голованов, Джейми очень хотелось посмотреть на них хотя бы издали, но Макс и Ник предложили сначала осмотреть бухту. Голованы отнюдь не стремились к общению с людьми, и Ник вообще не был уверен, стоит ли их беспокоить.
Джейми уже слышал от Макса, что бухта грязная, а от Ника – что она воняет, но никоим образом не был готов к тому, что увидит. И почувствует…
Округлая, небольшая, она была бы очень живописной, но берега ее покрывала густая коричневая пена, такая же пена клочьями затягивала и воду. Огромное количество морских птиц с криками носилось над головами, и камни, выступавшие из пены, были белыми от помета. Тяжелая и очень резкая вонь протухшей рыбы стояла в неподвижном воздухе, так что Джейми замутило.
– Святые космодесантники, – с чувством произнес Макс, зажимая нос. – Ник, дорогуша, кто тебе сказал, что здесь полно рыбы?
– Там, с той стороны, вода почище, я же видел, – объяснил Ник. – И почему, по-твоему, здесь столько птичья? Потому, что еда! Рыба приплывает, чтобы жрать вот эту вот всю гадость, а птицы – чтобы жрать рыбу.
Звучало логично, но Джейми про себя усомнился. Он никогда прежде не видел то, что Ник деликатно назвал «гадостью», и не представлял себе, чтобы рыба могла это есть. Впрочем, буквально через полчаса у всех троих разболелись головы, и немудрено: вонь была совершенно невыносимой.
Следующие три дня прошли вроде бы прекрасно. Друзья веселились, наслаждаясь красотой и тишиной, ловили рыбу в заливе и варили уху на чистейшей родниковой воде; они ныряли с аквалангом, любуясь подводными красотами, и бродили по густым джунглям…
Джейми не мог понять, почему ему настолько не по себе.
Заливчик начал раздражать своими малыми размерами, однообразием пойманной рыбы и даже чистотой и прозрачностью воды.
Погода – тем, что была однообразно хороша.
Друзья – тем, что их настроение было однообразно прекрасным.
Хотя нет, настроение у них испортилось почище, чем у самого Джейми. С утра Ник вдруг ни с того ни с сего начал орать на Макса за то, что он не так забросил удочку. Потом они поссорились из-за того, что Максу показалось, будто Ник недосолил какую-то еду, причем он не сам ее готовил, а лишь открыл консервную банку.
– Эй, эй, недосол на столе, чего вы кричите? – попытался их урезонить Джейми.
– Иди ты к черту со своей солонкой! – вспылил Ник. – Вы ничего не умеете сами: ни рыбачить, ни готовить, ни нырять, а когда я что-то делаю, вам все не так!
– Да я же тебе еще слова не сказал, – возразил Джейми, но Ник окончательно разобиделся и ушел на другую сторону острова – к бухте. – Какая муха вас укусила, ребята? – обратился Джейми к Максу. – Нашли из-за чего орать.
– На себя посмотри, – буркнул Макс.
Джейми ушел в бунгало и задремал, рассудив, что если молчать и никого не видеть, то злиться будешь меньше. Однако часа через полтора его разбудило раздраженное рычание Макса.
– Где этот чурбан Ник? – бесновался он. – Как удрал к своей любимой бухте, так и сидит там, нюхает эту вонь! Похоже на него – сидеть среди тухлятины!
Как раз на Ника это было совсем не похоже, как не было похоже на Макса – беситься и скандалить без особой причины. Макс и по серьезным-то поводам редко выходил из себя. Джейми начал беспокоиться всерьез.
Отдых следовало признать испорченным, и Джейми прикидывал, как бы помягче сказать об этом друзьям. Его уравновешенным, веселым друзьям, которых будто подменили на райском острове Матуку. Но заботила его не реакция Ника и Макса, хотя они уж точно рассердились и наорали бы на него из-за преждевременного отъезда, – Джейми боялся, что они оба свихнулись.
«А я сам? Ведь меня тоже все бесит, все утомляет и выводит из терпения. Что с нами происходит?»
– Макс, – так ничего и не придумав, Джейми решил просто собрать вещи и поставить друзей перед фактом. Раскричатся? – пусть кричат. Потом сами же ему спасибо скажут. Эх, надо было лететь на север, в Малую Пешу. Говорят, там одно из бунгало занимает знаменитая балерина Альбина Великая, можно было бы взять автограф… – Эй, Макс! Сходи за Ником, пусть топает сюда. Разговорчик есть.
– А чего это я за ним буду бегать? Я ему что – мальчик на побегушках? Сам удрал в свою вонючку…
– Сходи, говорю, – вспылил Джейми, одну за другой складывая удочки, пластиковые тарелки, шорты и гавайские рубашки и бросая их в сумки. «Кажется, это рубашка Ника, а я положил ее в сумку к Максу. Или наоборот? Ну, ничего, дома разберемся…»
Макс грубо выругался – тоже впервые на памяти Джейми – и куда-то ушел.
Его не было долго, так долго, что Джейми успел и сложить вещи, и перебрать их, чтобы не напутать, и заправить постели, и подмести, и помыть кухонные принадлежности – словом, все было готово к отъезду. Не хватало только Макса и Ника. Наконец, Джейми забеспокоился.
– Макс! – крикнул он, высунувшись из бунгало. Никто не отзывался. Тогда Джейми вышел и направился к бухте.
Силуэт Макса, неподвижно торчавшего у берега, он заметил сразу. Вот Ника не увидел.
– Ник! Ни-ик, ты где? Макс, ты чего там стоишь? Вы что, опять погрызлись? Где Ник, я тебя спрашиваю, Макс?!
Джейми подошел близко и уже орал, трясясь от необъяснимой ярости.
– Вот, – Макс глупо улыбнулся и показал вниз, в воду.
В зловонной, затянутой коричневым воде был Ник.
Размозженный череп его распался, и мозги вывалились, болтаясь вместе с мелкими прибрежными волнами, один глаз был открыт и пусто глядел в небо, и на ресницы налипла все та же вонючая коричневая пена. Второй глаз у Ника вытек, и на дне пустой глазницы краснела кровь. Ник был почти голым, в одних коротких шортах; окровавленная рубашка валялась у ног Макса, а сандалии были разбросаны по берегу.
– Макс? Ты… ты что? Кто это сделал?
К горлу у Джейми подступил ком. Он смотрел в коричневую воду – и видел, что там Ник, что Ника кто-то избивал, потому что все его тело покрывали кровоподтеки и ссадины, а на животе расплылась огромная гематома, и что вода шевелится.
Багрово-фиолетовые щупальцы тянулись к Нику. Медленно, лениво. Подтянулось сперва одно, потом второе… тронуло… перевернуло… залезло в черепную коробку, копошась в дряблых сероватых мозгах…
– Не трогай, – выговорил Джейми. – Макс, что это? Оно же… Макс?
– Да что ты заладил – Макс, Макс, – озлился Макс. – Сдох, туда ему и дорога!
– Ты с ума сошел?
Это было самым понятным объяснением. Макс сошел с ума при виде мертвого Ника. Но кто же убил его и почему?!
Макс дернул головой, и вдруг Джейми увидел, что его шея совершенно синяя, и кожа на ней буквально вспорота, изрыта глубокими царапинами. Ошеломленный, Джейми присмотрелся – и разглядел на горле друга следы зубов.
– На вас напали дикие звери? – беспомощно спросил он.
– На меня! На меня он напал! Это он – зверь! – визжа и брызжа слюной, Макс топнул ногой. – Он взбесился! У, дрянь! Зверюга!
Джейми и сам видел, что Макса кусали явно человеческие зубы, но поверить в то, что Ник пытался перегрызть Максу горло, не мог и не хотел. «Они сошли с ума. Оба. Я опоздал, вот что. Надо спасти хотя бы одного…»
– Макс, – тихо сказал он, – пойдем. Пошли, Макс, я помогу тебе.
– Поможешь? – Макс вытаращился на него и вдруг залился визгливым отвратительным смехом. – Поможешь? А-а!
Джейми стукнулся спиной об осклизлые, затянутые пеной скалы, и все никак не мог поверить, что это его Макс, его друг, почти брат, сейчас сбил его с ног и бьет затылком о камни, хрипло дыша своим искусанным горлом. Безумные белые глаза горели ненавистью.
В голове у Джейми помутилось, он нащупал первый попавшийся камень и с силой ударил Макса в висок. Тот застонал и обмяк, навалившись на Джейми.
– Макс, – Джейми приподнялся, потормошил Макса, но тот уже не шевелился. – Макс!
Пока не стемнело, он пытался привести Макса в чувство, но все было безнадежно. Тогда Джейми столкнул Макса в воду и сел на берегу.
Что-то очень большое и округлое выплывало из воды. Огромные глаза сквозь толщу мутных вод и коричневую пену уставились на Джейми и замигали, потом погасли. В сумерках Джейми видел, как багрово-фиолетовые щупальца равнодушно трогают тело Макса и то, что еще осталось от Ника, как отрывают куски одежды и мяса. Вот одно из щупалец обхватило руку Ника – и оторвало ее с такой силой, что всплеснуло воду…
– Почему? – тихо спросил Джейми у воды и щупалец. – Почему это случилось с нами? Почему они хотели убить друг друга и меня?
Холодные, мерзкие, словно гнилые, огромные глаза снова всплыли совсем рядом и замерцали прямо у ног Джейми.
«Сладкое мясо».
– Нет, – сказал Джейми, – я хочу знать, почему! Что мы сделали не так?
«Сладкое мясо. Вкусно. Но мало».
– Мы же были лучшими друзьями. Я никогда не слышал, чтобы Макс так орал. Ник… он же был добряк, он мухи за всю жизнь не обидел. Что случилось, почему он набросился на Макса? Почему Макс напал на меня?
«Мало. Иди сюда. Иди ко мне».
– В чем мы виноваты? Зачем это случилось, я не понимаю!
«Иди ко мне, сладкое мясо».
Джейми с трудом поднялся на ноги. Его трясло, по щекам катились слезы, но он не мог оторвать взгляд от этих глаз. Где-то в глубине разума он еще сопротивлялся, он еще понимал, что еще шаг – и спасения не будет, но сопротивление угасало с каждой секундой.
«Сладкое… мясо… будь моим…»
– Я иду, ребята, – крикнул Джейми, зажмурился и шагнул в воду.
Он еще чувствовал, как невыносимо холодные и осклизлые щупальца охватывают его лодыжки, как сдавливают, обжигая нестерпимой болью, как смыкается над головой зловонная мутная вода – а потом наступила тьма.

…Спустя несколько недель ослепительно белый пароход проходил мимо Матуку. На палубе готовились к высадке несколько человек.
– Здесь вроде бы уже живут трое студентов из Йеля, – сказал старший из них.
– Вот и хорошо, – заметил его сын-подросток. – Будет с кем поиграть в пляжный волейбол! Их команда против нашей, гип-гип-ура!

Бета: Somedy

— Бармен! Налей мне еще виски… Слушай, а как тебя зовут? Саша? Странное имя, должно быть, русское… Слушай, Саша, не подумай чего, мне просто нужен кто-нибудь, чтобы поговорить. Друг мой… Друг, понимаешь? Лучший друг! Он был мне как брат, и я ему был как брат. Эх… Саша, будешь виски? Давай, выпьем за дружбу…
скрытый текстДружка моего звали Шиффер. Он еще со школы был какой-то чудной — аутист, что ли, ну, неважно. Идет, весь такой сосредоточенный, как будто прислушивается к голосам в собственной голове, глазищи огромные, внутрь себя. Что он там, в себе, видел — Бог весть. Но видел.
Я, как пришел в эту школу, сразу наметил себе, кого первым отлупить, кого за ним. Я немножко боксом занимался, так что быстро пробил себе кулаками все, что хотел. А Шиффер этот не был в лидерах, правда, его и омежкой назвать было нельзя — так, ходит себе тень какая-то, никто его и не замечал. Да ему это и не надо было, он, наоборот, не выносил, когда его замечали. Но это-то меня и взбесило. В общем, подловил я его после уроков… Думал, ну я этой бледной немочи и задам!
Оказалось, его предки отвели на каратэ. Какой-то мозголом посоветовал — мол, займется единоборствами и научится социальному взаимодействию. Взаимодействию он, конечно, хрен научился, но я сколько ни пытался с ним драться, победить его мог только хитростью. Хитрить он совсем не умел.
А зато он умел рисовать. И меня к этому приохотил.
Ты, Саша, не подумай — он был не как другие аутисты. Другие ведь как? — копиисты они хорошие, а если сами чего красят, то у них картины получаются как фото. Вот здесь листочек — и на картине у них он будет здесь. Где волосок, где лепесток, — все у них как на оригинале. А этот… как будто свою душу, запертую и отъединенную от людей, он выпускал на бумагу, а потом на холст.
У меня тоже быстро начало получаться. Но я с самого начала любил изображать людей. Люди мне всегда были интересны, как вижу кого-нибудь — и начинаю придумывать: что он любит, чем живет, что думает, от чего ему весело, а от чего нюни распустит. А Шиффер любил красить животных и дома. Очень он их сердечно красил. Вот ворон, например. По-твоему, Саша, как ворона изображают? Кладбище, сумрак, каркнул ворон «Нэвермор»… А Шиффер написал развалины, ну, не совсем развалины, а старое заброшенное здание — не то трущобу, не то завод, короче, типовую обшарпанную многоэтажку. Ворон на асфальте, изрезанном трещинами, трава пожухлая, а на переднем плане — осенний одуванчик. И такие сразу мысли в голову лезут, как эту картину увидишь: и о том, что мы природу загадили, и о том, что природа сильнее нас, и еще — о том, что все искусственное в человеке рано или поздно ломается, а пробивается — вот оно, свое, настоящее, как одуванчик. И ворон — как связующее звено.
Так мы с ним и художественный колледж закончили. У меня к тому времени уже клиентура пошла — я годным портретистом прослыл, женщины особенно мои портреты ценили. Говорили, что если у других на портретах дамы получаются красивее, чем в жизни, то у меня — такими, каких можно любить. А все потому, что я успевал их полюбить, пока портреты красил.
Но что я о картинах? Шиффер был одиночка. У меня всегда была куча приятелей, компании. Ну, богема, Саш — трали-вали, все дела, травка, виски… Но так, чтобы вот сюда — видишь, Саша, вот под эти ребра? — кого-то допустить — нет, такого не было. Только Шиффера и допустил. Запал он мне в сердце. Бывало, заказов долго нет, или есть, но вижу — хрень получается, и так паршиво на душе. Если художник не идет вперед, он гнить начинает, это закон. А я, бывало, сяду и не знаю, куда идти. Но вот приходит Шиффер, пару слов обронит — он болтать не любил, говорил всегда по делу, но сочно — и сразу все в голове на место становится. Как будто я в тоннеле, где выход кирпичом заложен, а Шиффер пришел — и кирпичи сразу рассыпались, и вот он, свет!
И он меня к себе допустил. Если с кем и говорил — то только со мной. Если кому и доверял — то только мне. Говорю же, Саш, мы как братья были, даже ближе братьев.
А тут и Шиффера начала популярность догонять, хоть он ее и не замечал совершенно. Называли его перспективным анималистом. Чего, не знаешь, что это? Художник, который животных красит. И пейзажи его начали продаваться. Есть такой жанр — ведутта, архитектурный пейзаж. Дома у него были как люди, каждый с изюминкой, с личностью — понимаешь, о чем я? И сколько бы он ни красил домов и животных, животных и домов, я все видел, что это — о душе человеческой. Чище от его картин становилось как-то.
Ему говорили, что если бы они красил котиков да песиков, то еще лучше бы продавался. Но у него пунктик был — летучие мыши. Нет-нет, ничего готического, просто красота это была. Вот у него картина «Вечер» — река, за рекой темная громада города с рядами тусклых огней, много неба и пространства, а в нем так и видишь, как порхают летучие мыши. Дышишь этой картиной, прямо запахи чувствуешь. И он умел так глаза изображать, что они прямо на тебя смотрят.
А тут мне надо было ехать в Сан-Франциско. По семейным делам. Я стал было звать Шиффера с собой. Не хотел я с ним расставаться, все-таки единственный близкий друг. А он и говорит: нет, я еду в Россию.
В Россию! Каково? Вбил себе в голову, что только в Петербургской академии он может получить настоящее художественное образование! И ведь поехал…
Саша, я тебя не утомил? Короче, встретились мы с ним только через пять лет. Вернулся он из своего Сент-Питерсберга на корабле и прибыл в Сан-Франциско. А мне еще с корабля позвонил. Не родителям, не сестре — только мне одному. Ну, тут я его захомутал и уговорил во Фриско остаться.
Я-то думал, он из России привезет… ну, что оттуда привозят? Академическую манеру — да, там ставят так, что нам и не снилось. Церкви эти, леса-перелески, березки, славянские девушки… Ах, какие там девушки — знавал я одну из Одессы, Саша, не при тебе будь сказано! Но он привез только новый колорит.
Светлый и сумрачный. Не бывает такого, чтобы одновременно, да? А у него бывает. Он его подсмотрел у белых ночей — там, в России, белые ночи. Он это назвал «Северный свет». Будто дымка, и свет, и мгла, и прямо чувствуешь прохладу от картин — просветление! Эх, Саша, я не поэт, я художник. Я бы тебе это нарисовал, но такого колорита, как у Шиффера, не повторить. Этого и у русских художников я не видел, а видел многое — если хочешь идти вперед, надо классику хорошо знать, такие дела, Саша. Но это не классика, это он душу свою рисовал. Северным светом. Только я тогда ее до конца не понимал, душу-то его.
Ну, и наброски домов он тоже привез. Дома там, в Сент-Питерсберге, чудо, я бы тоже заболел ими, если бы повидал воочию… тут-то я Шиффера понимаю. И на фоне домов — летучие мыши. Ну, там разного было… зайцы, совы, ласточки, рысь, олень… Даже ребенка однажды изобразил. Это был первый человек, которого Шиффер красил за всю свою жизнь.
Сняли мы зал, устроили совместную выставку. Да ты, может быть, помнишь, — нас и по новостям показывали, и в газетах писали. Успех был большой, чего уж там. Я уже поверил, что жизнь — все, налаживается, а то ведь бывало, что сидел без куска хлеба и без пачки сигарет. Заказы мне повалили валом… А тут и Шифферу подфартило. Наняли его в одном издательстве — они антологию рукокрылых решили выпустить, и в другом — детском, они серию книг выпускали вроде «Рэдволла». Ты не знаешь «Рэдволл»? Ну-у, а я этими книжками зачитывался. А Шиффер, его же, как у этих русских говорят, заставь Богу молиться — и лоб расшибет. Лазил по пещерам, делал наброски, какую чертову уймищу бумаги на этих мышей перевел — там десять антологий этими эскизами можно было бы проиллюстрировать!
Он даже специально снял себе старый домик на окраине города, потому что там на чердаке жили летучие мыши, а в мансарде — сычи. И, знаешь, как-то они мирились. Дружненько жили: сычи, нетопыри, Шиффер и его кот. Хотя воробьев этот котяра ловил на раз.
Но про этот домик знал только я. И только меня он туда пускал. Я тебе, Саша, даже больше скажу: одного меня он допускал в свою мастерскую. А чертовы папарацци — они были бы, доложу я тебе, очень не прочь туда прошмыгнуть! Да кто ж их, крыс этаких, пустит? Только не Шиффер!
Хотя, скажу я тебе, у журналистов и без него забот хватало. Недели не проходило, чтобы какая-нибудь из газет не напечатала сообщение про гигантскую летучую мышь. Шумиху такую подняли: чупакабра, чупакабра! Но потом выступил по телеку какой-то яйцеголовый и объяснил, что это просто гигантский крылан с острова Бали, которого кто-то купил, чтобы держать дома, а он и улетел. Во Фриско тепло, крыланы питаются фруктами, так что и зверюге ничего, и людям от него никаких проблем. Тогда только успокоились. Но Шиффер об этом говорить не хотел, он хотел говорить о своих картинах да о «северном свете».
И еще Шиффер одному мне показывал те наброски, что он делал не по заказу, а для себя.
Для антологии он делал очень реалистичные зарисовки. У него как-то так получалось, что мышь эта прямо в душу тебе смотрит, и уши — будто слова твои ловят, и вообще чувство такое, что она вот-вот вспорхнет и мимо тебя — шасть! Шорох крыльев прямо слышишь! А в этом «северном свете» они становились разом и живыми, и волшебными, этакими летучими эльфами. Зато для детских тех книжек — наоборот, очень славные такие, гротескные, очеловеченные в доску фурри у него рождались. Я таких летучих мышей только на японских гравюрах видал, но у него они были очень современными и очень… как тебе, Саш, объяснить… ну видишь прямо, как они двигаются, слышишь, о чем говорят, даже чувствуешь, как они смеются или сердятся! Вот он какой был художник, мой друг Шиффер…
А для себя он делал другое. Тоже фурри, и тоже гротеск, но жутковатый и какой-то отчаянный. Таким одиночеством от его набросков веяло, и от «северного света» в них не то что не светлее — еще горше становилось. Всякий раз мне хотелось его взять и погладить, но кто ж так с друзьями делает? Это же не племянник. С малыми племянниками я бы так и поступил… И как-то я его зарисовки разложил и ахнул. Ну прямо такие они были живые и реальные! И разложил я их по порядку, и получилось у меня не просто много рисунков, а целый мультфильм под названием «Человек превращается в летучую мышь». Правда-правда! А лицо у человека — самого Шиффера. Типа, автопортреты.
У меня первая мысль была: вот он какой, Шиффер! А говорят, что он просто не умеет рисовать людей. Ха! Да он все мог. Богом он был поцелованный художник, честно тебе, Саш, говорю!
А вторая мысль — да с такими эскизами он мог бы на любую студию прийти. Мультфильмы для взрослых, аниме-ужастики или комиксы бы делал — и жил бы припеваючи.
Только третья мысль мне здорово не понравилась. Я говорил, что Шиффер аутист, да? И реальность от своих фантазий он не больно-то отличал. Забеспокоился я, что он с ума сходит. Начал так осторожненько ему намекать, что пора бы врачу показаться. А он вдруг как вспылил! Говорит, пока я жив, ни один мозголом ко мне не подойдет. И вообще ни один доктор, даже если у меня грипп будет или ангина! Это была первая наша размолвка за годы дружбы, понимаешь, Саша? Но он тут же извинился и обнял меня. Сам. Первый. Это Шиффер-то, который ни к кому ближе, чем на два метра подойти не мог!
Но странностей у него появлялось все больше. Кот у него был говорящий. Да ладно, Саш, не смотри так — коты, они говорят, только по-своему, и люди их не понимают. А Шиффер понимал. Беседы они вели.
А летучие мыши к нему подлетали и подвешивались на руку да на грудь.
Зато людей он сторонился все больше. Наконец, он со всеми, кроме меня, и здороваться перестал.
Аутисты — они люди твердых распорядков. Я у него мог сидеть максимум до девяти вечера, дальше он меня выпроваживал. Это я знал — потому сам выметался в девять, и всем было хорошо.
Но как-то шел дождь, была Страстная пятница, и до того мне не захотелось уходить. Думаю, ну что ему стоит меня приютить? Домик хоть и маленький, но комнаты свободные там есть, а мне большого комфорта и не надо. Он меня выслушал, вижу — колеблется. У него лицо было… ну, такое: тонкое, правильное, очень красивое и вроде нервное, однако без выражения. Фиг поймешь, что он там чувствует. Но я наловчился его чувства все-таки угадывать. А тут его лицо передернулось, наконец, он решился. Позволил мне остаться, но велел уйти в соседнюю с мастерской комнату и строго-настрого запретил выходить до рассвета.
Думаю, что за идиотство. А он настойчиво так меня в эту комнату пихает. И вдруг я вижу — что-то с ним не то. Дергается, вот-вот в обморок упадет.
За все виды аутизма не поручусь, но я как-то читал про аутистическую психопатию — она бывает связана с эпилептическими припадками. Вот я такой припадок и заподозрил. А одного его в таком состоянии бросать нельзя — он же может язык себе откусить. Хотел остаться, так он меня вытолкал!
Я тебе говорил, Саша, что я все понимал и со всем готов был смириться ради дружбы? Вот и тогда… понял. И сидел бы в комнате, если бы не услышал какой-то стук.
Ну все, — бьется мой Шиффер в конвульсиях. Как бы не зашибся, когда упал.
Нетушки, думаю, бро, не дам я тебе остаться один на один с припадком. Хоть ты и не хотел, чтобы я узнал, но я уже узнал! Да и чего стесняться, что ты эпилептик? Это ж не сифилис…
Бросился я — а мастерская заперта изнутри. И опять грохот. Я надавил посильнее — и дверь, хрясь, и выломал!
Смотрю — а Шиффер… изменился. Одежда его валяется на спинке стула, а сам он до половины уже шерстью оброс, крылья у него огромные, как у летучей мыши, лапы когтистые… и одной лапой, левой — он левша был — чирк-чирк карандашом по бумаге! И что ты думаешь: он рисовал автопортрет… все в том же «северном свете»...
Веришь, Саша? Да ни черта ты мне не веришь, это ежику понятно. Те наброски, что Шиффер делал для себя, — он их и рисовал с самого себя. По ночам он превращался в гигантскую летучую мышь! Понятно, Саш? А они — «крылан с острова Бали»... Вот кто это был!
И рисовал он, и рисовал, пока не превратился окончательно… а тут я вломился, как идиот.
Шиффер горько так уставился на меня, губы дрогнули. Знаешь, с каким упреком может смотреть огромная летучая мышь? И мне так стыдно стало. Я пытался объяснить, что боялся за него и хотел помочь. Но так было неловко, что я развернулся, пробормотал какие-то извинения и ушел.
На следующий день его не было. Нигде.
Пропал мой Шиффер. Вместе с его крыльями и его «северным светом».
Я его искал, но он, видно, заходил домой, когда меня не было — все картины забрал, хотя вещи оставил, где лежали.
Больше я его не видел.
Вот потому я и сижу, и пью, Саша — понимаешь? Ведь он был мне ближе родного брата! Неужели я бы не понял? Почему он не доверился мне? Я бы ему доверил любую тайну! А он…
Бармен! Еще виски! Два — для меня и для Саши…

Автор: Саша Кладбище

Край одеяла в потеющей сжат ладони,
Скрип половиц и паркета рождает страх…
Мальчик один, он в огромном и темном доме,
Мама и папа уехали до утра.

Читать дальшеМежду сердечка ударами, в промежутке,
Слышно, как ходят по дому, скребутся Те…

Мама и папа не знают, насколько жутко
Быть одному в ужасающей темноте!

Он уже видит – стоит вурдалак на входе
В детскую комнату – точно сейчас зайдет!
- Где же ты, Кот! – шепчет мальчик.

И он приходит –
Кот полосатый, смешной полосатый кот.

Кто-то завыл! И сова за окном, заухав,
Крыльями машет…
Не страшно! Совсем, притом:
Кот не боится ни монстров, ни злобных духов,
И потому не страшно вдвоем с котом!

Нету надежнее сторожа сновидений:
Вот он, мурлычет ласково и урчит –
Кот от вампиров, от ведьм и привидений
Установил невидимый мощный щит.

Пусть далеко где-то в городе мама с папой.
Пусть под кроватью чудовище – мы с котом
Всякого монстра прогоним когтистой лапой,
Выметем всех привидений долой хвостом!

* * *
Дети растут, и кошмары уже не снятся,
И не пугает кромешная темнота.
Но по привычке – чтоб, знаете, не бояться,
Вы, засыпая, берите в кровать кота:

Пусть будет тьма ночная чернее сажи,
Пусть привидения воют из пустоты...
Сон мой всегда охраняют бесстрашно стражи –
Самые храбрые в мире
мои коты.

© Kladbische 27/06/12

Люблю стихи.

Исключительно для себя я кое-что сохраняю. Правда, увидеть это кое-что могу только я.

Что, если я буду приносить сюда ссылки на зашедшее? Будет ли это кому-то интересно?

Муми-мама положила еще один мазок на стену комнаты и полюбовалась результатом.
Сейчас из-под ее кисти вышел пион. В прошлый раз Муми-папа перепутал пион с розой, но уж сегодня такого не случится. Пион был совершенно как живой! Муми-мама даже не догадывалась, что умеет рисовать так красиво.
На стене уже возникли угол веранды, и клумбы, обложенные ракушками, и яблони. И жимолость. Вот с жимолостью было сложнее — она не любит холодный ветер и море, она выбирает уютные, хорошо прогретые места… и к тому же Муми-мама не была уверена, что правильно ее рисует.
— Можно, я нарисую ежа? — воскликнула Малышка Мю.
— Ну нет, я тоже хочу позабавиться, — строго возразила Муми-мама. — Будь умницей, и тогда я нарисую ежика для тебя.
скрытый текстМалышка Мю, маленькая и стремительная, как само движение, унеслась куда-то на остров. Маленький, как и она, неприветливый, как и она. Здесь дули могучие ветры, здесь суровое море билось в скалы. Остров был хозяином ветров, моря и скал, а розовым кустам Муми-мамы на нем места не находилось. Вздохнув, Муми-мама принялась за ежика.
Она нарисовала сову на дереве, и лисичку за кустом, и даже серый волчий хвост, высовывавшийся из-за веранды (серый цвет у нее получился, когда она хорошенько развела сажу водой — ведь на маяке нашлись только зеленая, голубая и коричневая краски, для черного цвета приходилось брать сажу). Ах, как ей не хватало красной краски, чтобы рисовать розы и яблоки!
Ветер налетел на маяк, ударился невидимым телом о стекло. Опять начинало штормить. «Мы здесь, как в окружении, — грустно подумала Муми-мама. — Окружены то штормом, то волнами, то одиночеством. Как же я хочу оказаться дома, в Муми-дален, а не на этом неприветливом острове!»
Она обняла нарисованную яблоню. Шум штормящих волн внезапно смолк, а кора стала теплой. Муми-мама стояла в своем садике, и под ногами ее возился и пофыркивал только что нарисованный ежик.
Вошли Муми-тролль и Муми-папа.
— А где это мама? — спросил Муми-тролль.
— Наверное, пилит дрова или холит свой садик, — рассеянно отозвался Муми-папа. — Или пошла на прогулку. О, смотри, что она успела нарисовать, пока нас не было! Новое дерево, и ежик, и лиса…
— И цветы, — сказал Муми-тролль.
Муми-мама, спрятавшись за кустом, смотрела, как они готовят чай, и втихомолку посмеивалась. Давно Муми-мама так не развлекалась! Главным было не выдать себя. Она очутилась там, где и должна была быть, — у себя дома в Муми-дален, и даже если что-то не удалось нарисовать как положено, все равно это был ее садик и ее веранда. И из-за реки доносился голосок далекой кукушки. Муми-мама прикорнула под яблоней и уснула.
Тем временем Муми-папа и Муми-тролль искали ее по всему острову. Но Муми-мама об этом не знала; проснувшись, она вернулась домой, зажгла свечи и принялась подрубать новое полотенце.
— Куда ты пропала? Разве можно так нас пугать? — выговорил ей потом Муми-папа. Когда-то давно они договорились, что никогда не будут беспокоиться друг о друге. Муми-мама и сейчас так поступала. Но Муми-папа был с ней не согласен. Ведь море, остров и жилище на маяке — это совсем не то, что их уютный домик и путешествия с хатифнаттами! Кто знает, что случится, если вдруг вот так взять и исчезнуть?
— Иногда хочется что-нибудь изменить в жизни, — заметила Муми-мама. — Все принимают очень многие вещи как должное, в том числе и самих себя… а это напрасно, разве нет, дорогой?
Она не убедила Муми-папу, но и не стремилась к этому. И пока Муми-папа был поглощен своими наблюдениями за морем, Муми-мама все больше и больше времени уделяла садику на стене. Она заметила, что кое-что надо бы перерисовать. А еще она нарисовала нескольких маленьких Муми-мам — чтобы, если ее заметят на стене, когда она опять уйдет в садик, все подумали, что это не настоящая Муми-мама, а нарисованная.
Садик становился все более реальным. Ежик разгуливал под ногами; однажды Муми-мама заметила на его иголках несколько сморщенных зеленых яблок, в другой раз он что-то жевал под корнями дерева. Лиса, осмелев, вылезла из-под куста, и как-то Муми-мама застала ее за пиршеством над пойманным зайцем. Зайца она нарисовала одним из первых и расстроилась; пришлось рисовать нового. Подумав, Муми-мама изобразила целое заячье семейство. А нарисованных мышек теперь ловила нарисованная сова, и ее протяжные крики порой будили Муми-маму, если ей случалось заночевать в садике. Никто этого не замечал — кроме самой Муми-мамы, только Малышка Мю ворчала: «Ты что, не могла и нас нарисовать?»
— Но вы же снаружи, на маяке, — возразила Муми-мама. И нарисовала еще одну веселенькую Муми-маму под кустом сирени.
Медленнее всех оживали эти нарисованные Муми-мамы. Они все еще были плоскими, хотя уже пробовали двигаться — но получалось у них плоховато.
Однажды Муми-мама споткнулась и так сильно ударилась лапой об острый сучок, некстати нарисованный ею на яблоне в погоне за идеальным сходством, что брызнула кровь. От этого Муми-мама окончательно потеряла равновесие и шмякнулась прямо на одну из своих маленьких копий.
— О-ой, больно-то как, — вздохнула она, встряхивая лапу и поднося ее к губам, и принялась, как в детстве, засасывать ранку, трогая языком содранную кожу. От этого боль уменьшилась.
А нарисованная Муми-мама — наоборот, увеличилась и перестала быть плоской. Она стояла перед настоящей Муми-мамой и смотрела на нее живыми, вопросительными глазами. Муми-мама вытащила лапу изо рта и приветливо поздоровалась. Но нарисованная Муми-мама молчала, только капли крови Муми-мамы-настоящей алели на ее мордочке.
Теперь Муми-маме особенно не терпелось оказаться в нарисованном садике. Ведь там была почти ожившая маленькая Муми-мама! Кто знает, может быть, ей удастся оживить и других нарисованных Муми-мам? И как только Муми-тролль, взяв штормовой фонарь, вышел на побережье, а Муми-папа удалился в верхнюю комнатку, чтобы вести записи, Муми-мама обхватила уже привычным жестом яблоню — и нырнула в садик…
Они сразу окружили ее. Плоские, маленькие, молчаливые, они стояли вокруг и неумолимо сжимали кольцо. И на их мордочках, уже совсем не похожих на мордочку настоящей Муми-мамы, читалась угроза.
— Что… что вам нужно? — вскрикнула Муми-мама. Наперед вышла одна из нарисованных — не плоская, выглядевшая почти живой.
— Мы хотим жить. Ты можешь дать нам это, — сказала она.
— Подождите! Вы и так здесь живете! Вы и так… я дам вам все…
Они бросились на нее, и ее крики захлебнулись, потому что плоские, острые лапки нарисованных Муми-мам с колкими и режущими пальчиками впились в нее со всех сторон. Ноготки раздирали ее шкурку на полосы, раскрытые рты приникали к ранам. Как ни сопротивлялась Муми-мама, нарисованных было слишком много. Самая первая — почти живая — содрала с Муми-мамы чудесный пояс с изумрудами, который подарил ей Муми-папа, и нацепила на собственную талию. Самая большая вгрызлась в горло Муми-мамы, причмокивая и всхрапывая. Остальные попадали на четвереньки и припали ртами к луже крови, натекшей из-под Муми-мамы…
А сверху на умирающую Муми-маму, которую уже невозможно было узнать — так растерзали ее нарисованные копии, — спикировала сова, которой показалось мало мышек, и утащила под куст оторванную лапу лиса, и волк вышел из-за веранды, рыкнул на прочих — те попятились, дали ему возможность насытиться, и снова взялись доедать то, что еще оставалось от Муми-мамы.
И все-таки ее одной было слишком мало. Самая первая выглядела, двигалась, думала совершенно как живая — почти как живая, но ее товарки все еще казались плоскими и безжизненными. И тогда самая первая, поправив пояс, шагнула вперед — за пределы нарисованного Муми-далена…

***
— Море унесло домик рыбака, — воскликнул Муми-папа. Даже если бы он сейчас и заметил, что Муми-мама — не та, что раньше, он не придал бы этому значения. Здесь, на острове, все было не таким, как раньше.
— Может быть, позаботимся о нем? — спросила Муми-мама и нерешительно покосилась на Муми-папу и Муми-тролля, стоявшего рядом. Она надеялась, что сказала то, что и настоящая Муми-мама сказала бы на ее месте.
— Пойду и посмотрю, нужна ли ему помощь, — заявил Муми-папа. Муми-тролль вызвался с ним. А Муми-мама, дождавшись, когда они уйдут, спросила у Малышки Мю:
— Хочешь, я нарисую и тебя на стене? Ведь мне одной там очень скучно.
— Хочу, хочу, — обрадовалась та.
— Я научу тебя, как попадать внутрь, — обещала Муми-мама. — Ты только будь умницей!
— А Муми-папу и Муми-тролля с его лошадками ты тоже нарисуешь?
По мордочке Муми-мамы пробежала торжествующая гримаса. Этих троих, пожалуй, как раз хватит на всех… а если еще и лошадки!
— Обязательно, — сказала она, широко улыбаясь. — И рыбака тоже!