Свежие записи из блогов Санди Зырянова
Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
Волчья сказка
пора, наверное, вводить тег для славянского фэнтези, потому как любимый жанр же )
Волчья сказка
дженофем, драма
Жили-были старик со старухой, и была у них дочка Настенька. Красавица была да умница, уж и добрая, и пригожая, и ласковая. Хлебы пекла всем на зависть, пряжу пряла – паук паутинку такую тонкую не выткет, а за работой песни пела соловьиным голосом. Но вот пришла в дом беда: умерла старуха. Старик погоревал-погоревал, да и другую старуху в дом привел.
А у старухи той тоже дочка была, Василиса. Старик ее и не разглядел толком – услыхал лишь, что Васька его Настеньке ровесница, ну, думает, подружка дочке будет. А у старухи дочка есть – стало быть, мать и хозяйка опытная. На том и порешил. Да, по правде, старик больше на приданое старухино смотрел.
скрытый текстСмотрел, да и самое главное просмотрел.
Васька-Василиса оказалась та еще девка. Ростом самого старика на целый вершок выше, в плечах шире, глазом как поведет – у всех вокруг душа в пятки уходит, матом как загнет – мужики краснеют, а кулаком как припечатает – медведя уложит. Непряха, неткаха, только и годится, что тесто месить да воду носить – это в доме и делала. Да это что: раз собрался старик на охоту идти – ан глядь, ружьишка-то и нету. Кто взял? – а Васька взяла, лося да трех косуль добыла…
Озлился старик. Ишь чего – сам-то он за одним зайчишкой мог целый день пробегать, а Васька за полдня сколько добычи принесла! Нешто годится девке так себя вести? Да еще и ружье взяла без спросу. Попытался старик поучить Ваську за косу – неделю потом с синяком под глазом ходил.
Не вышло у старика дружбы с падчерицей.
А пуще того дружбы с падчерицей не вышло у старухи. Старуха, вишь ты, свою Ваську-грубиянку любила, будто она ей солнышко в окошке. Сарафаны ей расписные шила, почелки золоченые, бусы на ярмарке покупала – да Васька их хоть бы носила, неблагодарная. А умницу да красавицу, работящую Настеньку сразу невзлюбила: говорит, из-за нее мою Василисушку никто сватать не будет… Уж как Настя ей ни угождала – все было напрасно. Взъелась злая старуха на Настеньку, со свету ее сжить решила.
Вот ударил мороз, сковал реки, лес замело да завьюжило. Старуха пошла в чулан, старика туда зазвала и говорит:
– Запасов у нас, старик, мало, не прокормимся мы. Бери свою Настьку да веди в лес, пусть она там замерзнет.
– Ты что, старуха! Чтобы я, да кровинушку свою?!
– Вот Василисушку позову, она тебе покажет кровинушку…
Припомнил старик, как Васька ему бока намяла, покряхтел и согласился. Еле уговорил старуху дать Насте тулупчик с валенками да рубаху сменную – авось Настю в лесу кто найдет да подберет.
Велел он дочери собираться, взял ее за руку да в лес и повел.
Ведет, ведет, потом соврал, будто ему отойти надо, ждать наказал – а сам ноги в руки, и домой.
Стоит Настя на лесной полянке, где отец ее оставил, продрогла вся, а тут и смеркаться начало. Где-то далеко уж и волк завыл. Страшно Насте стало. «Никак, с батюшкой что случилось?» – думает вслух.
– Случилось, бля. Мозги твой батюшка прожрал, чтоб ему, заразе, – говорят над ухом. Настя так и вскинулась:
– Кто здесь?
Будто кто другой мог такие слова молвить…
– У тебя, никак, тоже последний умишко вымерз, – отвечает Васька. Стоит подбоченясь, порты на ней мужские, отцово ружьишко за плечами, узелок и котомка. – Нешто еще не поняла? Завел тебя папаша и бросил. Мать моя так велела. Пошли, до темноты приют подыскать надо.
– А... ты что тут делаешь, Васенька? – спрашивает Настя, а у самой уж зуб на зуб не попадает.
– Вот дура! Ушла я из дому. Надоело. Мать знай себе зудит «замуж, замуж, женихи», отец твой дурак дураком, а теперь еще и кашеварить придется. Мать полдня мне объясняла, как щи варить. В общем, сварила я что-то, так это «что-то» свиньям и вылили. Пошли, вместе веселее.
Васька-то, когда на охоту ходила, небольшую избенку охотничью заприметила. Хорошим жильем ее никак не назвать было – тесная, темная, вся рассохлась, но все лучше, чем ничего. Настя из-под снега мха накопала да щели меж бревен законопатила, полы вымела да вымыла; Вася дров нарубила, печку растопила, воды из ближнего ручья наносила, глядь, уж и заячья похлебка в старом чугунке булькает.
И стали они вдвоем жить-поживать. Вася на охоту ходит, Настя хозяйство ведет. По воскресеньям на ярмарке дичь продают, овощи да муку покупают.
Раз как-то окружила их избенку стая волков. Голодные да свирепые. Воют, рычат.
Выходит Васька – и на них матом:
– Ах вы, такие-сякие, дряни серые! Я вам половину лося отдала? Отдала! Чего еще надо-то?
Вышла наперед волчица. Старая уж, седая. На лапу припадает, дышит тяжело.
– Чего тебе, старая? – Васька ей. – А, волчата… Лапа болит, охотиться не можешь? Трудные времена? Ну иди, погляжу, что у тебя там с лапой-то…
Взяла волчицу – да в избу. Настя испугалась, за печку забилась, а Васька кричит: «Похлебки налей!»
Лапа у волчицы и правда была покалечена, вся в крови заскорузлой. Чертыхалась Вася да лапу волчью промывала, заговоры какие-то шептала, песни странные, жуткие без слов над волчицей пела. Вот и луна взошла.
Полакала волчица похлебки, что ей Настя налила, а потом легла посередке избы, да и уснула. Погладила ее Вася по спине, Насте палец к губам приложила – т-с-с, не видишь, спит, – а сама к волкам из избы вышла. Да не с пустыми руками. Косулю, что до того на охоте добыла, взяла, часть мяса обрезала, а остальное вынесла. Говорит, царицу вашу я подлечу, а это детишкам отнесите…
Смекнула Настя, что не простая девка ее сводная сестра, но расспрашивать побоялась. Хотя давно поняла, что Вася вовсе не такая злая, какой ее в деревне считали: на охоте она никогда зря зверя не била, матку с детенышами не трогала, силки не ставила, а бывало, что и зверя из капканов выпускала. И о Насте заботилась пуще матери родной. Только уж больно сурова удалась.
Три дня и три ночи провела у них волчья царица, а потом вскочила на все четыре здоровые лапы – только и видели ее.
А тем временем наступили крещенские морозы. Речка до дна промерзла – об ухе пришлось забыть, зверье попряталось, припасы вышли. Отправилась Вася на охоту, Насте, как обычно, наказала сидеть в доме да никому не открывать. Настя, правда, и сама бы никому не открыла – побоялась бы…
Началась метель. Ветер воет, сучья по всему лесу ломает; темно стало, будто ночью. Сидит Настя, дрожит, Богу молится, чтобы Васю уберег. Пусть Вася в лесу – что другая девка у себя в горнице, каждое дерево ей друг, каждый зверь ей брат, а в такую метель и ей нелегко придется…
До утра Васи не было. Снегу намело по самый венец. Настя выглянула – мороз, какого и старики не припомнят, аж трещит. А нос-то высовывать придется, хотя бы хворосту насобирать. Да и Васю бы пойти поискать… но где же ее отыщешь? Все следы замело…
Одно добро – что хворосту полно, ветер много веток наломал. Собрала их Настя, печку затопила, а сама слезы утирает. Думает, может, Вася жива, да заблудилась – дым увидит, домой придет…
И верно, пришла. Добыла нескольких зайчишек.
– Вот черт, – говорит. – Экая сволочь пурга, все зверье мне распугала! Выменять крупы не на что будет!
Настя плачет, обнимает ее:
– Да ты радуйся, – отвечает, – что жива, я уж вся извелась, так о тебе волновалась!
Вася плюнула.
– Вот дура, – только и сказала.
И ошиблась. Не зря волновалась Настя, не зря. Перемерзла в ту ночь Вася, дорогой ценой ей обошлись добытые зайцы – слегла к вечеру. Вся жаром полыхает, в бреду, кашлем заходится.
Снова Настя плачет, снова молится. А как еще Васе помочь? – кабы лето было, или хоть травами лечебными запаслись… К утру Васе еще хуже стало. И надумала Настя идти в ближний город за тридцать верст – доктора звать. Навертела два платка, поверх Васину шапку надела, портянок три пары под валенки, собрала деньги, какие еще с последней ярмарки оставались, перекрестилась, дверь закрыла – и в путь. А Вася вдруг очнулась и ей вслед:
– Не ходи, Настя, замерзнешь, погубишь себя…
Настя ее и слушать не стала. Авось не погибну, думает, а Васеньку спасать надо!
Идет она через лес, идет. А идти тяжело – по сугробам-то, в мороз, льдистый воздух в груди так и ломается, ровно стекло, все нутро обжигает. Вдруг видит – серые тени вокруг. Волки!
Застыла Настя в страхе. Кабы рядом Вася была – ничего бы не боялась, да Васи-то нет. Что делать? На дерево бы залезть – но и это не выход, с волков станется вокруг сесть и ждать, пока Настя не упадет, обессилев. А волки-то дугой ее обходят и будто гонят куда-то.
Нет. Не куда-то.
Обратно – домой.
Так бы и пригнали, но Настя взмолилась.
– Волкушки, милые, – говорит. – Васенька там больная лежит, доктор ей нужен. Если я не приведу – никто не приведет, а без доктора Васенька помрет ведь!
А волки сели и слушают, ровно понимают.
И вдруг из-за большого дерева старик выходит. Седой весь, как лунь, сгорбленный, еле ноги тянет, и одетый не по-нынешнему, – рубаха на нем длинная и поверх нее волчья шуба, и посох чудной, с навершием в виде волчьей головы.
– Веди, – говорит Насте, – веди, красна девица, к внученьке.
Отчего-то Настя сразу ему и поверила. Так-то она Васиной родни, кроме мачехи, и не знала, да Вася их добрым словом и не поминала. А дед был такой старый, что Вася ему не то, что во внучки – в правнучки годилась. И то хорошо, если Вася, а не мать ее.
Пришел он за Настей в избенку. Из-под шубы туесок берестяной выудил, Васе грудь чем-то из туеска намазал, молитвы какие-то не нашенские, не христианские прочел… Смотрит Настя, а у него изо рта волчьи клыки выбежали! А у Васи-то – ровно в ответ, такие же блеснули…
Еле Настя на ногах устояла. Но честь по чести, печку затопив, в чугунке давешней зайчатины разогрела, давай старика потчевать: отведай, дедушка, угостись, чем Бог послал…
Усмехнулся старик. Отвечает:
– Мне-то ладно, а ты бы, красна девица, поделилась с внучатами моими да старухой…
– Так пусть заходят, гости дорогие, – отвечает Настя. – Что же ты, дедушка, их сюда не позвал? Холодно, чай, нынче…
Старик качнул головой:
– Ты, девка, вдругорядь смотри, кого в дом зовешь, а нам много не надо – что у тебя от зайцев осталось, кости да жилы, то нам и сгодится.
Подивилась Настя. Ан у старика очи желтые как сверкнули! – она спорить и побоялась. Собрала кости да жилы заячьи, старику в платочке подала.
Вышел старик. Хотела Настя глянуть, что ж за внучата у него такие непривередливые, высунулась за дверь – а там ни внучат, ни старика. Только волчья стая уходит, костями заячьими хрустя…
С того часа пошла Вася на поправку. А пока она на охоту ходить не могла, Настя что ни утро находила у двери то фазана, то зайца, то косулю. И волчьи следы.
Так они и перезимовали. Пришла весна-красна, и ходили девушки по лесу, всему радуясь: и первой проталине, и первому подснежнику, и первой зеленой почке, и сережке березовой. Настя огород у избенки посеяла – капусту, да горох, да репу с морковкой, да огурчиков, да петрушки с сельдереем, и растет все на лесной земле получше, чем на отцовской. Правда, нет-нет, да и взгрустнется ей по отцу с мачехой.
– Дура ты, как есть дура, – вздыхает Вася. – Отец тебя на мороз одну выгнал, в лесу диким зверям на поживу бросил, нешто так делается?
– Васенька, – раз как-то Настя спросила, – а кто твой отец?
– Егорий, Горшковых сын, – удивилась Вася. – Ты же и знавала его, жили ведь недалеко!
– А тому старичку, который тебя пользовал заместо доктора, он сын или мамка твоя дочка?
Нахмурилась Вася. Но поняла – далее врать негоже.
– Отец мой праправнуком ему приходится, – говорит. – Егорий мне приемный отец, не родной. А я, значит, последняя в роду, оттого Пастырь мне свой посох и передаст. А они мешали, не хотели…
Замолчала Настя.
Страшно ей стало дальше расспрашивать. Хотя и любопытство аж горело внутри: какой такой Пастырь, что за посох, отчего мешали?
И Васю жалко: родного отца, почитай, и не знала, один отчим умер, второй не полюбился, из всей родни только с дряхлым «пастырем» и дружба!
Пришло лето. Огород Настин весь поднялся, зацвел, так что душа радовалась. Мало-помалу начала и земляника появляться, и другие ягоды, и грибы, и дикие яблоки – Настя только успевала бочки на ярмарке покупать да солить и мочить припасы на зиму.
Раз как-то шум пошел по всему лесу – это барин приехал и вздумал поохотиться. Вася бранилась на чем свет стоит:
– Зверь только детеныша выводит, а эти гады спугнут, из нор выгонят!
И ведь как в воду глядела. Вернулась Настя с огорода – а в избенке девка сидит незнакомая. На кошку похожая, дикая, сарафан на ней рябой, глаза зеленые. Зло Настю взяло. До того в их избенке чужих девок не бывало, и обидно Насте показалось, что Вася с зеленоглазой возится. Руку ей перевязывает, травками отпаивает, молитвы свои басурманские поет…
Настя, однако ж, себя пересилила, девке поклонилась, а та только зыркнула. Обмерла Настя: глаза-то у девки не человечьи! Зрачки вертикальные… Да и уши не людские, все шерстью обросли и с кисточками, как у рыси.
Сжала Настя кулачки. Вышла из избенки. Стоит, а у самой внутри все заходится.
Тут и девка с чудными глазами выходит, а Вася ей вслед:
– Ты, Арыська, попервах лапу-то береги! И смотри, хоть раз в день в воду проточную окунай!
«Арыська», – думает Настя. Рысь-оборотень. И оттого еще ей горше: все в лесу особенные, Вася вон волчий язык понимает, Арыська в рысь превращается – или в человека?, дед Васин и вовсе какой-то Пастырь, и только она, Настенька, не пришей кобыле хвост…
Вышла Вася, в руках тряпицу чистую и нож держит. Необычный нож, каких Настя никогда и не видела – костяной, резной, на рукоятке голова волчья.
– Пора тебе, Настёха, – говорит, – в другую жизнь двери открывать. Дай-ка руку-то…
Настя руку и протянула. Кто ж знал, что Васька-негодница ей руку ножом своим распорет? Ахнула Настя, слезы так и брызнули. А кровь ее по ножу не стекла, а вся впиталась. Кость, видно, старая, пористая. Только нож почему-то даже не потемнел – какой был беловатый, такой и остался. Кивает Вася, вроде как довольна; бормочет что-то про себя, словно мыслями где-то вдалеке, а руки будто сами собой Настину рану тряпицей перевязывают. Наконец, протянула нож:
– Возьми да гляди, береги. Как понадобится тебе спасать жизнь свою – найди пень старый, как тот, что возле нашей избенки, воткни, разденься догола да перекинься. Но помни: это тебе не игрушки.
Вздрогнула Настя. День солнечный стоял, а ей тьма да гром с ясного неба померещились. Уж и молчала бы о том, что на сердце, да не смолчала.
– Ты, Васенька, пошто Арыську привечаешь? Нешто она тебе больше люба, чем я?
– Вот дура, – говорит Вася по привычке. – Лапу ей горе-охотнички, чтоб их подняло да перевернуло, подранили, я и залечила. А ты – «люба»… Ты одна мне люба, чего спрашиваешь-то?
– Что? – переспросила Настя.
Ведь мечтала с самой зимы эти слова услышать. А услышала – и ушам не поверила.
Вася и сама от себя тех слов не ожидала – сказала, и язык прикусила.
Кинулась Настя к ней на шею, закружила:
– Сестрица милая, любимая!
– Точно ли сестрица, ничего не путаешь? – хмуро ей Вася отвечает.
И верно – не сестрица. А как назвать то, что в сердечке девичьем бурлит-колотится, не ведает…
И чувствует, как во сне, Настенька, что Вася ее обнимает-целует в уста сахарные, грудь девичью гладит, а руки-то у Васи нежнее самой нежности…
– Суженая моя! – у Насти вырвалось. – Суженая, ненаглядная…
И быть бы им, как во сне счастливом, да прознали Настин старик-отец и Васина мать-старуха, что дочери их в зимнем лесу не замерзли, зверями дикими не загрызены – живут припеваючи, ягоду лесную да дичь тучную на торгу продают. Прознал о том и парень один из их деревни, который все на Настеньку заглядывался, Семен его звали. А еще одного мужика, молодого вдовца Матвея, Васина мать посулами хорошего приданого заманила.
Отправились они все вместе в лес – искать девушек. Долгонько плутали, но Матвей этот был из опытных охотников, про избенку лесную знал, вот и смекнул, что девки, видать, там приют нашли.
Вася в тот день как раз на охоту пошла, а Настя в огороде трудилась, капусту поливала да репку полола. Глянул Семен на Настеньку, зубами скрипнул: похорошела Настя, разрумянилась, глаза блестят, а над головой у ней бабочки лесные вьются. Сарафан у нее новый – Вася на ярмарке лучшей материи для Насти купила и тесьмы узорчатой; лента в косе шелковая синяя, бусы гранатовые в пять рядов на шее. А на ножках не лапти простые – добротные поршни, Вася их сама тачала. Семен, вишь ты, был из таковских, что бабу себе выбирают покрасивее да с хорошим приданым, но у себя в дому в черном теле держат, слова сказать не дают, вот и положил глаз на кроткую да работящую Настю-красавицу. А тут как увидел ее – так и понял, что не бусы и не ленты красят девушку, а красит ее счастье да любовь, какой от Семена ей не видать. Вот зло в душе и закипело.
Матвей же присмотрелся и к огороду, и к сарафану, и к поленнице, – и повеселел. Добрая девка Василиса, думает, хозяйственная, хоть и не красавица, а что ругаться да орать горазда – собака лает, ветер носит. Убрал он ружье за плечо, вышел наперед и говорит громко:
– Доброго дня, хозяюшка! Не дашь ли водицы испить?
Другая бы к ручью послала, но Настя отложила тяпку, побежала в дом за жбаном и вынесла родниковой воды: испей, добрый человек.
– Одна ли живешь? – продолжает Матвей, будто бы просто так расспрашивает.
– Нет, – отвечает Настя, – со мной Васенька живет. Вот-вот с охоты возвернется.
– А отца с матерью давно ли видела?
– Нет у меня ни отца, ни матери, – говорит Настя. Старик как услышал эти слова, да как закричит:
– Ах ты, дрянь девка, бедовая, правду мне жена говорила – одно горе от тебя в дому! Где Васька окаянная? Сейчас вас обеих – в дом, да вожжами!
Нахмурилась Настя.
– Вот как? – говорит. – Когда ты, батюшка, меня в зимний лес завел и бросил, тебе горя было мало? Не вернусь я к тебе, и Васеньку не пущу!
Матвей опешил слегка.
– Погодите, – говорит, – мы же их сватать пришли, может, вожжи потом?
Да кто его слушал! Тут и старуха крик подняла – кроет почем зря и Настю, и Васю. А Семен со стариком Настю за руки схватили и тащат. Настя ну кричать – так Семен ей рот платком заткнул.
Матвею и жалко девку, но рассудил, что не его это дело – отец в своем праве. Дай, думает, дождусь своей невесты, авось все обойдется без слез. И вдруг смотрит – выходит на поляну к избенке Вася, в портах, как привыкла, с ружьем в руках, с ягдташем полным, а за ней целая стая волков и рысь!
– Это что такое, – спрашивает, – ах вы, поганцы! – и еще с десяток слов…
Матвей прямо ахнул: в жизни не слыхал, чтобы девка так ругалась. А Вася – ружье наперевес, в Семена прицелилась и говорит:
– А ну, пусти ее, свинья этакая, коли жить не надоело!
Тут Матвей догадался, что надо бы дело миром решить с обеими. Говорить что-то начал, вроде, что родители соскучились, что бабе по мужику надо, чтобы хорошо прожить, и все такое… А волки в кружок сели и зубы скалят. Страшновато стало Матвею. Сколько он зверя ни бил, а такого еще не видал.
Старик со старухой разошлись тем временем. Бранятся. Старик кричит:
– Забирай свою оглоблю, и чтоб я вас обеих не видал!
А Вася их растолкала, Настю забрала – и в дом.
– Семен, что стоишь? Я за ней дом и много всякого добра дам, и коров, и коз, и свиней, – кричит старик. Семен рад стараться – ружье к плечу вскинул и в Васю стреляет.
Попасть-то он бы не попал. Стрелок из него был – как из самой Васи стряпуха. И зверью лесному то было ведомо, вот только даже из незаряженного ружья хоть раз в сто лет, а убить можно. Бросились рысь-Арыська и волки Васю защищать. А Семен в раж вошел – и еще раз выстрелил…
И упал самый старый, седой волк на траву, не зеленую – красную от крови.
– Дедушка! – закричала Василиса, бросаясь к нему.
Матвей ничего понять не успел, а на траве лежит не волк – человек. Седой, долгобородый, осанистый старик в белой длинной рубахе, с костяным ножом в ножнах на груди да с посохом резным. А грудь ружейным выстрелом навылет пробита. Плачет Василиса – никто отродясь не видел ее в слезах, а вот поди ж ты. На грудь окровавленную к седому Пастырю склонилась. А тот по голове ее погладил, точно благословил, посох свой ей в руку вложил – и испустил дух.
Выпрямилась Василиса. Глаза желтым блеснули.
Тут-то Матвей все и понял. Попятился – и бегом, без оглядки. О старике со старухой, тещей несостоявшейся, и думать забыл…
Семен же ружьем своим – щелк, щелк, а стрелять-то уже нечем, кончились заряды. Хотел было стариково схватить. Да старик от страха ополоумел, на четвереньки упал, в ружье вцепился и весь трясется. А старуха за дерево спряталась.
Ударила Василиса посохом оземь – кинулись волки к Семену. Взяли его в круг – не вырвешься. Кричит Семен, отпустить просит, ругается ругательски.
Прежняя Васька бы ему как ответила – мало не показалось. А нынешняя, с посохом, только стоит молча и смотрит. Покричал Семен еще, покричал, а потом начал воздух ртом хватать, хватать, на колени упал, обмяк – да и растянулся на земле…
Волки по очереди его обнюхали – и расступились. Умер Семен.
Старуха будто опомнилась – кинулась к Василисе, кричит «доченька, доченька!»
– Прости, матушка, – ответила ей Василиса. – Не могу я жить по-твоему, как ты велишь, не моя это судьба. И не хочу я жить с тобой, ты безвинную девушку одну на мороз выгнала. Уходи, пока отпускаю. Уходи и ты, старик! – обернулась к волкам и крикнула: – Проводите!
Сжал старик кулаки.
– Я, – говорит, – с облавой приду, перестреляем твоих волков, а самих силой в дом вернем!
Настя только головой покачала…
Волки зубы оскалили, зарычали – и пошли полукругом на старика со старухой. Пришлось им возвращаться восвояси. А только вернулись не все. К вечеру прибежал молодой волк и доложил все как есть: и что старуху домой довели, и что старик помер на окраине леса…
А Василиса ночи дождалась. Ночь летняя, светлая, теплая, – красота, а не ночь. Вот и луна полная на небо вышла, так, что каждый листик, каждая травинка мерцает…
И там, где была рослая девушка с посохом, теперь стоит молодой, но матерый волчище.
Перекрестилась Настя, диво это увидев. Но обратного пути ей уж нет, да она и не хотела его. Перевела дух. Сарафан сбросила, разложила аккуратно на сундуке. Поршни подле сундука поставила. Бусы-оберег в шкатулочку убрала.
А потом вышла из избенки, дверь закрыла, взяла заветный нож, воткнула в огромный пень, перекувырнулась через него…
И побежали в чащу леса двое. Молодой волчище – и маленькая, ладная волчица с синей лентой в бусой шерсти.
Волчья сказка
дженофем, драма
Жили-были старик со старухой, и была у них дочка Настенька. Красавица была да умница, уж и добрая, и пригожая, и ласковая. Хлебы пекла всем на зависть, пряжу пряла – паук паутинку такую тонкую не выткет, а за работой песни пела соловьиным голосом. Но вот пришла в дом беда: умерла старуха. Старик погоревал-погоревал, да и другую старуху в дом привел.
А у старухи той тоже дочка была, Василиса. Старик ее и не разглядел толком – услыхал лишь, что Васька его Настеньке ровесница, ну, думает, подружка дочке будет. А у старухи дочка есть – стало быть, мать и хозяйка опытная. На том и порешил. Да, по правде, старик больше на приданое старухино смотрел.
скрытый текстСмотрел, да и самое главное просмотрел.
Васька-Василиса оказалась та еще девка. Ростом самого старика на целый вершок выше, в плечах шире, глазом как поведет – у всех вокруг душа в пятки уходит, матом как загнет – мужики краснеют, а кулаком как припечатает – медведя уложит. Непряха, неткаха, только и годится, что тесто месить да воду носить – это в доме и делала. Да это что: раз собрался старик на охоту идти – ан глядь, ружьишка-то и нету. Кто взял? – а Васька взяла, лося да трех косуль добыла…
Озлился старик. Ишь чего – сам-то он за одним зайчишкой мог целый день пробегать, а Васька за полдня сколько добычи принесла! Нешто годится девке так себя вести? Да еще и ружье взяла без спросу. Попытался старик поучить Ваську за косу – неделю потом с синяком под глазом ходил.
Не вышло у старика дружбы с падчерицей.
А пуще того дружбы с падчерицей не вышло у старухи. Старуха, вишь ты, свою Ваську-грубиянку любила, будто она ей солнышко в окошке. Сарафаны ей расписные шила, почелки золоченые, бусы на ярмарке покупала – да Васька их хоть бы носила, неблагодарная. А умницу да красавицу, работящую Настеньку сразу невзлюбила: говорит, из-за нее мою Василисушку никто сватать не будет… Уж как Настя ей ни угождала – все было напрасно. Взъелась злая старуха на Настеньку, со свету ее сжить решила.
Вот ударил мороз, сковал реки, лес замело да завьюжило. Старуха пошла в чулан, старика туда зазвала и говорит:
– Запасов у нас, старик, мало, не прокормимся мы. Бери свою Настьку да веди в лес, пусть она там замерзнет.
– Ты что, старуха! Чтобы я, да кровинушку свою?!
– Вот Василисушку позову, она тебе покажет кровинушку…
Припомнил старик, как Васька ему бока намяла, покряхтел и согласился. Еле уговорил старуху дать Насте тулупчик с валенками да рубаху сменную – авось Настю в лесу кто найдет да подберет.
Велел он дочери собираться, взял ее за руку да в лес и повел.
Ведет, ведет, потом соврал, будто ему отойти надо, ждать наказал – а сам ноги в руки, и домой.
Стоит Настя на лесной полянке, где отец ее оставил, продрогла вся, а тут и смеркаться начало. Где-то далеко уж и волк завыл. Страшно Насте стало. «Никак, с батюшкой что случилось?» – думает вслух.
– Случилось, бля. Мозги твой батюшка прожрал, чтоб ему, заразе, – говорят над ухом. Настя так и вскинулась:
– Кто здесь?
Будто кто другой мог такие слова молвить…
– У тебя, никак, тоже последний умишко вымерз, – отвечает Васька. Стоит подбоченясь, порты на ней мужские, отцово ружьишко за плечами, узелок и котомка. – Нешто еще не поняла? Завел тебя папаша и бросил. Мать моя так велела. Пошли, до темноты приют подыскать надо.
– А... ты что тут делаешь, Васенька? – спрашивает Настя, а у самой уж зуб на зуб не попадает.
– Вот дура! Ушла я из дому. Надоело. Мать знай себе зудит «замуж, замуж, женихи», отец твой дурак дураком, а теперь еще и кашеварить придется. Мать полдня мне объясняла, как щи варить. В общем, сварила я что-то, так это «что-то» свиньям и вылили. Пошли, вместе веселее.
Васька-то, когда на охоту ходила, небольшую избенку охотничью заприметила. Хорошим жильем ее никак не назвать было – тесная, темная, вся рассохлась, но все лучше, чем ничего. Настя из-под снега мха накопала да щели меж бревен законопатила, полы вымела да вымыла; Вася дров нарубила, печку растопила, воды из ближнего ручья наносила, глядь, уж и заячья похлебка в старом чугунке булькает.
И стали они вдвоем жить-поживать. Вася на охоту ходит, Настя хозяйство ведет. По воскресеньям на ярмарке дичь продают, овощи да муку покупают.
Раз как-то окружила их избенку стая волков. Голодные да свирепые. Воют, рычат.
Выходит Васька – и на них матом:
– Ах вы, такие-сякие, дряни серые! Я вам половину лося отдала? Отдала! Чего еще надо-то?
Вышла наперед волчица. Старая уж, седая. На лапу припадает, дышит тяжело.
– Чего тебе, старая? – Васька ей. – А, волчата… Лапа болит, охотиться не можешь? Трудные времена? Ну иди, погляжу, что у тебя там с лапой-то…
Взяла волчицу – да в избу. Настя испугалась, за печку забилась, а Васька кричит: «Похлебки налей!»
Лапа у волчицы и правда была покалечена, вся в крови заскорузлой. Чертыхалась Вася да лапу волчью промывала, заговоры какие-то шептала, песни странные, жуткие без слов над волчицей пела. Вот и луна взошла.
Полакала волчица похлебки, что ей Настя налила, а потом легла посередке избы, да и уснула. Погладила ее Вася по спине, Насте палец к губам приложила – т-с-с, не видишь, спит, – а сама к волкам из избы вышла. Да не с пустыми руками. Косулю, что до того на охоте добыла, взяла, часть мяса обрезала, а остальное вынесла. Говорит, царицу вашу я подлечу, а это детишкам отнесите…
Смекнула Настя, что не простая девка ее сводная сестра, но расспрашивать побоялась. Хотя давно поняла, что Вася вовсе не такая злая, какой ее в деревне считали: на охоте она никогда зря зверя не била, матку с детенышами не трогала, силки не ставила, а бывало, что и зверя из капканов выпускала. И о Насте заботилась пуще матери родной. Только уж больно сурова удалась.
Три дня и три ночи провела у них волчья царица, а потом вскочила на все четыре здоровые лапы – только и видели ее.
А тем временем наступили крещенские морозы. Речка до дна промерзла – об ухе пришлось забыть, зверье попряталось, припасы вышли. Отправилась Вася на охоту, Насте, как обычно, наказала сидеть в доме да никому не открывать. Настя, правда, и сама бы никому не открыла – побоялась бы…
Началась метель. Ветер воет, сучья по всему лесу ломает; темно стало, будто ночью. Сидит Настя, дрожит, Богу молится, чтобы Васю уберег. Пусть Вася в лесу – что другая девка у себя в горнице, каждое дерево ей друг, каждый зверь ей брат, а в такую метель и ей нелегко придется…
До утра Васи не было. Снегу намело по самый венец. Настя выглянула – мороз, какого и старики не припомнят, аж трещит. А нос-то высовывать придется, хотя бы хворосту насобирать. Да и Васю бы пойти поискать… но где же ее отыщешь? Все следы замело…
Одно добро – что хворосту полно, ветер много веток наломал. Собрала их Настя, печку затопила, а сама слезы утирает. Думает, может, Вася жива, да заблудилась – дым увидит, домой придет…
И верно, пришла. Добыла нескольких зайчишек.
– Вот черт, – говорит. – Экая сволочь пурга, все зверье мне распугала! Выменять крупы не на что будет!
Настя плачет, обнимает ее:
– Да ты радуйся, – отвечает, – что жива, я уж вся извелась, так о тебе волновалась!
Вася плюнула.
– Вот дура, – только и сказала.
И ошиблась. Не зря волновалась Настя, не зря. Перемерзла в ту ночь Вася, дорогой ценой ей обошлись добытые зайцы – слегла к вечеру. Вся жаром полыхает, в бреду, кашлем заходится.
Снова Настя плачет, снова молится. А как еще Васе помочь? – кабы лето было, или хоть травами лечебными запаслись… К утру Васе еще хуже стало. И надумала Настя идти в ближний город за тридцать верст – доктора звать. Навертела два платка, поверх Васину шапку надела, портянок три пары под валенки, собрала деньги, какие еще с последней ярмарки оставались, перекрестилась, дверь закрыла – и в путь. А Вася вдруг очнулась и ей вслед:
– Не ходи, Настя, замерзнешь, погубишь себя…
Настя ее и слушать не стала. Авось не погибну, думает, а Васеньку спасать надо!
Идет она через лес, идет. А идти тяжело – по сугробам-то, в мороз, льдистый воздух в груди так и ломается, ровно стекло, все нутро обжигает. Вдруг видит – серые тени вокруг. Волки!
Застыла Настя в страхе. Кабы рядом Вася была – ничего бы не боялась, да Васи-то нет. Что делать? На дерево бы залезть – но и это не выход, с волков станется вокруг сесть и ждать, пока Настя не упадет, обессилев. А волки-то дугой ее обходят и будто гонят куда-то.
Нет. Не куда-то.
Обратно – домой.
Так бы и пригнали, но Настя взмолилась.
– Волкушки, милые, – говорит. – Васенька там больная лежит, доктор ей нужен. Если я не приведу – никто не приведет, а без доктора Васенька помрет ведь!
А волки сели и слушают, ровно понимают.
И вдруг из-за большого дерева старик выходит. Седой весь, как лунь, сгорбленный, еле ноги тянет, и одетый не по-нынешнему, – рубаха на нем длинная и поверх нее волчья шуба, и посох чудной, с навершием в виде волчьей головы.
– Веди, – говорит Насте, – веди, красна девица, к внученьке.
Отчего-то Настя сразу ему и поверила. Так-то она Васиной родни, кроме мачехи, и не знала, да Вася их добрым словом и не поминала. А дед был такой старый, что Вася ему не то, что во внучки – в правнучки годилась. И то хорошо, если Вася, а не мать ее.
Пришел он за Настей в избенку. Из-под шубы туесок берестяной выудил, Васе грудь чем-то из туеска намазал, молитвы какие-то не нашенские, не христианские прочел… Смотрит Настя, а у него изо рта волчьи клыки выбежали! А у Васи-то – ровно в ответ, такие же блеснули…
Еле Настя на ногах устояла. Но честь по чести, печку затопив, в чугунке давешней зайчатины разогрела, давай старика потчевать: отведай, дедушка, угостись, чем Бог послал…
Усмехнулся старик. Отвечает:
– Мне-то ладно, а ты бы, красна девица, поделилась с внучатами моими да старухой…
– Так пусть заходят, гости дорогие, – отвечает Настя. – Что же ты, дедушка, их сюда не позвал? Холодно, чай, нынче…
Старик качнул головой:
– Ты, девка, вдругорядь смотри, кого в дом зовешь, а нам много не надо – что у тебя от зайцев осталось, кости да жилы, то нам и сгодится.
Подивилась Настя. Ан у старика очи желтые как сверкнули! – она спорить и побоялась. Собрала кости да жилы заячьи, старику в платочке подала.
Вышел старик. Хотела Настя глянуть, что ж за внучата у него такие непривередливые, высунулась за дверь – а там ни внучат, ни старика. Только волчья стая уходит, костями заячьими хрустя…
С того часа пошла Вася на поправку. А пока она на охоту ходить не могла, Настя что ни утро находила у двери то фазана, то зайца, то косулю. И волчьи следы.
Так они и перезимовали. Пришла весна-красна, и ходили девушки по лесу, всему радуясь: и первой проталине, и первому подснежнику, и первой зеленой почке, и сережке березовой. Настя огород у избенки посеяла – капусту, да горох, да репу с морковкой, да огурчиков, да петрушки с сельдереем, и растет все на лесной земле получше, чем на отцовской. Правда, нет-нет, да и взгрустнется ей по отцу с мачехой.
– Дура ты, как есть дура, – вздыхает Вася. – Отец тебя на мороз одну выгнал, в лесу диким зверям на поживу бросил, нешто так делается?
– Васенька, – раз как-то Настя спросила, – а кто твой отец?
– Егорий, Горшковых сын, – удивилась Вася. – Ты же и знавала его, жили ведь недалеко!
– А тому старичку, который тебя пользовал заместо доктора, он сын или мамка твоя дочка?
Нахмурилась Вася. Но поняла – далее врать негоже.
– Отец мой праправнуком ему приходится, – говорит. – Егорий мне приемный отец, не родной. А я, значит, последняя в роду, оттого Пастырь мне свой посох и передаст. А они мешали, не хотели…
Замолчала Настя.
Страшно ей стало дальше расспрашивать. Хотя и любопытство аж горело внутри: какой такой Пастырь, что за посох, отчего мешали?
И Васю жалко: родного отца, почитай, и не знала, один отчим умер, второй не полюбился, из всей родни только с дряхлым «пастырем» и дружба!
Пришло лето. Огород Настин весь поднялся, зацвел, так что душа радовалась. Мало-помалу начала и земляника появляться, и другие ягоды, и грибы, и дикие яблоки – Настя только успевала бочки на ярмарке покупать да солить и мочить припасы на зиму.
Раз как-то шум пошел по всему лесу – это барин приехал и вздумал поохотиться. Вася бранилась на чем свет стоит:
– Зверь только детеныша выводит, а эти гады спугнут, из нор выгонят!
И ведь как в воду глядела. Вернулась Настя с огорода – а в избенке девка сидит незнакомая. На кошку похожая, дикая, сарафан на ней рябой, глаза зеленые. Зло Настю взяло. До того в их избенке чужих девок не бывало, и обидно Насте показалось, что Вася с зеленоглазой возится. Руку ей перевязывает, травками отпаивает, молитвы свои басурманские поет…
Настя, однако ж, себя пересилила, девке поклонилась, а та только зыркнула. Обмерла Настя: глаза-то у девки не человечьи! Зрачки вертикальные… Да и уши не людские, все шерстью обросли и с кисточками, как у рыси.
Сжала Настя кулачки. Вышла из избенки. Стоит, а у самой внутри все заходится.
Тут и девка с чудными глазами выходит, а Вася ей вслед:
– Ты, Арыська, попервах лапу-то береги! И смотри, хоть раз в день в воду проточную окунай!
«Арыська», – думает Настя. Рысь-оборотень. И оттого еще ей горше: все в лесу особенные, Вася вон волчий язык понимает, Арыська в рысь превращается – или в человека?, дед Васин и вовсе какой-то Пастырь, и только она, Настенька, не пришей кобыле хвост…
Вышла Вася, в руках тряпицу чистую и нож держит. Необычный нож, каких Настя никогда и не видела – костяной, резной, на рукоятке голова волчья.
– Пора тебе, Настёха, – говорит, – в другую жизнь двери открывать. Дай-ка руку-то…
Настя руку и протянула. Кто ж знал, что Васька-негодница ей руку ножом своим распорет? Ахнула Настя, слезы так и брызнули. А кровь ее по ножу не стекла, а вся впиталась. Кость, видно, старая, пористая. Только нож почему-то даже не потемнел – какой был беловатый, такой и остался. Кивает Вася, вроде как довольна; бормочет что-то про себя, словно мыслями где-то вдалеке, а руки будто сами собой Настину рану тряпицей перевязывают. Наконец, протянула нож:
– Возьми да гляди, береги. Как понадобится тебе спасать жизнь свою – найди пень старый, как тот, что возле нашей избенки, воткни, разденься догола да перекинься. Но помни: это тебе не игрушки.
Вздрогнула Настя. День солнечный стоял, а ей тьма да гром с ясного неба померещились. Уж и молчала бы о том, что на сердце, да не смолчала.
– Ты, Васенька, пошто Арыську привечаешь? Нешто она тебе больше люба, чем я?
– Вот дура, – говорит Вася по привычке. – Лапу ей горе-охотнички, чтоб их подняло да перевернуло, подранили, я и залечила. А ты – «люба»… Ты одна мне люба, чего спрашиваешь-то?
– Что? – переспросила Настя.
Ведь мечтала с самой зимы эти слова услышать. А услышала – и ушам не поверила.
Вася и сама от себя тех слов не ожидала – сказала, и язык прикусила.
Кинулась Настя к ней на шею, закружила:
– Сестрица милая, любимая!
– Точно ли сестрица, ничего не путаешь? – хмуро ей Вася отвечает.
И верно – не сестрица. А как назвать то, что в сердечке девичьем бурлит-колотится, не ведает…
И чувствует, как во сне, Настенька, что Вася ее обнимает-целует в уста сахарные, грудь девичью гладит, а руки-то у Васи нежнее самой нежности…
– Суженая моя! – у Насти вырвалось. – Суженая, ненаглядная…
И быть бы им, как во сне счастливом, да прознали Настин старик-отец и Васина мать-старуха, что дочери их в зимнем лесу не замерзли, зверями дикими не загрызены – живут припеваючи, ягоду лесную да дичь тучную на торгу продают. Прознал о том и парень один из их деревни, который все на Настеньку заглядывался, Семен его звали. А еще одного мужика, молодого вдовца Матвея, Васина мать посулами хорошего приданого заманила.
Отправились они все вместе в лес – искать девушек. Долгонько плутали, но Матвей этот был из опытных охотников, про избенку лесную знал, вот и смекнул, что девки, видать, там приют нашли.
Вася в тот день как раз на охоту пошла, а Настя в огороде трудилась, капусту поливала да репку полола. Глянул Семен на Настеньку, зубами скрипнул: похорошела Настя, разрумянилась, глаза блестят, а над головой у ней бабочки лесные вьются. Сарафан у нее новый – Вася на ярмарке лучшей материи для Насти купила и тесьмы узорчатой; лента в косе шелковая синяя, бусы гранатовые в пять рядов на шее. А на ножках не лапти простые – добротные поршни, Вася их сама тачала. Семен, вишь ты, был из таковских, что бабу себе выбирают покрасивее да с хорошим приданым, но у себя в дому в черном теле держат, слова сказать не дают, вот и положил глаз на кроткую да работящую Настю-красавицу. А тут как увидел ее – так и понял, что не бусы и не ленты красят девушку, а красит ее счастье да любовь, какой от Семена ей не видать. Вот зло в душе и закипело.
Матвей же присмотрелся и к огороду, и к сарафану, и к поленнице, – и повеселел. Добрая девка Василиса, думает, хозяйственная, хоть и не красавица, а что ругаться да орать горазда – собака лает, ветер носит. Убрал он ружье за плечо, вышел наперед и говорит громко:
– Доброго дня, хозяюшка! Не дашь ли водицы испить?
Другая бы к ручью послала, но Настя отложила тяпку, побежала в дом за жбаном и вынесла родниковой воды: испей, добрый человек.
– Одна ли живешь? – продолжает Матвей, будто бы просто так расспрашивает.
– Нет, – отвечает Настя, – со мной Васенька живет. Вот-вот с охоты возвернется.
– А отца с матерью давно ли видела?
– Нет у меня ни отца, ни матери, – говорит Настя. Старик как услышал эти слова, да как закричит:
– Ах ты, дрянь девка, бедовая, правду мне жена говорила – одно горе от тебя в дому! Где Васька окаянная? Сейчас вас обеих – в дом, да вожжами!
Нахмурилась Настя.
– Вот как? – говорит. – Когда ты, батюшка, меня в зимний лес завел и бросил, тебе горя было мало? Не вернусь я к тебе, и Васеньку не пущу!
Матвей опешил слегка.
– Погодите, – говорит, – мы же их сватать пришли, может, вожжи потом?
Да кто его слушал! Тут и старуха крик подняла – кроет почем зря и Настю, и Васю. А Семен со стариком Настю за руки схватили и тащат. Настя ну кричать – так Семен ей рот платком заткнул.
Матвею и жалко девку, но рассудил, что не его это дело – отец в своем праве. Дай, думает, дождусь своей невесты, авось все обойдется без слез. И вдруг смотрит – выходит на поляну к избенке Вася, в портах, как привыкла, с ружьем в руках, с ягдташем полным, а за ней целая стая волков и рысь!
– Это что такое, – спрашивает, – ах вы, поганцы! – и еще с десяток слов…
Матвей прямо ахнул: в жизни не слыхал, чтобы девка так ругалась. А Вася – ружье наперевес, в Семена прицелилась и говорит:
– А ну, пусти ее, свинья этакая, коли жить не надоело!
Тут Матвей догадался, что надо бы дело миром решить с обеими. Говорить что-то начал, вроде, что родители соскучились, что бабе по мужику надо, чтобы хорошо прожить, и все такое… А волки в кружок сели и зубы скалят. Страшновато стало Матвею. Сколько он зверя ни бил, а такого еще не видал.
Старик со старухой разошлись тем временем. Бранятся. Старик кричит:
– Забирай свою оглоблю, и чтоб я вас обеих не видал!
А Вася их растолкала, Настю забрала – и в дом.
– Семен, что стоишь? Я за ней дом и много всякого добра дам, и коров, и коз, и свиней, – кричит старик. Семен рад стараться – ружье к плечу вскинул и в Васю стреляет.
Попасть-то он бы не попал. Стрелок из него был – как из самой Васи стряпуха. И зверью лесному то было ведомо, вот только даже из незаряженного ружья хоть раз в сто лет, а убить можно. Бросились рысь-Арыська и волки Васю защищать. А Семен в раж вошел – и еще раз выстрелил…
И упал самый старый, седой волк на траву, не зеленую – красную от крови.
– Дедушка! – закричала Василиса, бросаясь к нему.
Матвей ничего понять не успел, а на траве лежит не волк – человек. Седой, долгобородый, осанистый старик в белой длинной рубахе, с костяным ножом в ножнах на груди да с посохом резным. А грудь ружейным выстрелом навылет пробита. Плачет Василиса – никто отродясь не видел ее в слезах, а вот поди ж ты. На грудь окровавленную к седому Пастырю склонилась. А тот по голове ее погладил, точно благословил, посох свой ей в руку вложил – и испустил дух.
Выпрямилась Василиса. Глаза желтым блеснули.
Тут-то Матвей все и понял. Попятился – и бегом, без оглядки. О старике со старухой, тещей несостоявшейся, и думать забыл…
Семен же ружьем своим – щелк, щелк, а стрелять-то уже нечем, кончились заряды. Хотел было стариково схватить. Да старик от страха ополоумел, на четвереньки упал, в ружье вцепился и весь трясется. А старуха за дерево спряталась.
Ударила Василиса посохом оземь – кинулись волки к Семену. Взяли его в круг – не вырвешься. Кричит Семен, отпустить просит, ругается ругательски.
Прежняя Васька бы ему как ответила – мало не показалось. А нынешняя, с посохом, только стоит молча и смотрит. Покричал Семен еще, покричал, а потом начал воздух ртом хватать, хватать, на колени упал, обмяк – да и растянулся на земле…
Волки по очереди его обнюхали – и расступились. Умер Семен.
Старуха будто опомнилась – кинулась к Василисе, кричит «доченька, доченька!»
– Прости, матушка, – ответила ей Василиса. – Не могу я жить по-твоему, как ты велишь, не моя это судьба. И не хочу я жить с тобой, ты безвинную девушку одну на мороз выгнала. Уходи, пока отпускаю. Уходи и ты, старик! – обернулась к волкам и крикнула: – Проводите!
Сжал старик кулаки.
– Я, – говорит, – с облавой приду, перестреляем твоих волков, а самих силой в дом вернем!
Настя только головой покачала…
Волки зубы оскалили, зарычали – и пошли полукругом на старика со старухой. Пришлось им возвращаться восвояси. А только вернулись не все. К вечеру прибежал молодой волк и доложил все как есть: и что старуху домой довели, и что старик помер на окраине леса…
А Василиса ночи дождалась. Ночь летняя, светлая, теплая, – красота, а не ночь. Вот и луна полная на небо вышла, так, что каждый листик, каждая травинка мерцает…
И там, где была рослая девушка с посохом, теперь стоит молодой, но матерый волчище.
Перекрестилась Настя, диво это увидев. Но обратного пути ей уж нет, да она и не хотела его. Перевела дух. Сарафан сбросила, разложила аккуратно на сундуке. Поршни подле сундука поставила. Бусы-оберег в шкатулочку убрала.
А потом вышла из избенки, дверь закрыла, взяла заветный нож, воткнула в огромный пень, перекувырнулась через него…
И побежали в чащу леса двое. Молодой волчище – и маленькая, ладная волчица с синей лентой в бусой шерсти.
Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
Мать-ехидна
Я, кто же еще.
Я разрешил своим детям читать Комиссара Каина и Рейвенора.
Каин был воспринят в ряду "ну как космоолух, только Каин", а вот Рейвенор вызвал невиданный всплеск энтузиазма, обозначаемый как "беготня по потолку". Чо, Абнетту все возрасты покорны.
Хотя я все-таки немного переживаю. 16+, не шутки. Чада у меня впечатлительные, а некоторые сцены производят жуткое впечатление даже на матерого крипотника в моем лице.
Сам-то я добрался до хроник Уриэля Вентриса и на этом основании отодвинул жизнь, работу и мировую классику. Дочитаю, напишу подробнее.
Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
Про фандомную жизнь
А начинается все так благопристойно.
С того, что ты внезапно различаешь тян, кун, сан и сама. И даже почти не употребимое нынче в Японии доно.
Или с поисков родства синдарина со староанглийским.
А потом у тебя остается только одна ассоциация со словом "сохатый" = Мародер.
И броманс между Холмсом и Ватсоном вдруг начинает цеплять больше, чем все их совместные расследования.
Еще немного, и ты откладываешь диссер на тему "Онтогенез крестоцветных в средней полосе России", чтобы написать вдохновенный анализ мотивации Капитана Америка.
А спустя еще некоторое время тебя уже нельзя пускать на кухню, потому что ты то ругаешь малину и вишню, то отстаиваешь преимущества борща перед сгущенкой, то вообще ищешь смурфиков в маринаде.
Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
Про рифмы
В творчестве (особенно любительском) вообще существует две крайности. скрытый текстПервая - перфекционистская: уж если выкладываешься не под белый список, то все должно быть идеально, безупречно и отмечено печатью истинного блистательного таланта, а иначе все, фикбук, расстрелять и на помойку. Вторая - коекакерская: а я для себя пишу, от души, от сердца, то, что я написал - это мои чувства, и вообще мы тут все не Пушкины, отстаньте от меня с вашей техникой.
То же самое с рифмами.
Иногда я слежу за обсуждениями на Инсайде, и всякий раз меня удивляет страсть людей к абсолютно точным рифмам. Не дай боХХ ассонанс или даже твердо-мягкая рифма - все, КГ/АМ, аффтара фтопку.
На самом деле существует достаточное количество "миражных" рифм, допустимых с точки зрения теории стихосложения. Аноны правы в том, что точная рифма лучше миражной, но неправы в том, что миражная недопустима. Ей просто не нужно злоупотреблять.
Собссна, полностью недопустимы, наверное, разве что однокоренные. Тавтологические - очень плохо, но есть т.н. эпифора - когда рифмовать одно и то же слово является художественным приемом. Правда, она применяется в основном в рубаи, но ведь применяется же. Глагольные, жупел новичков, тоже не блеск просто в силу их примитивности: чтобы срифмовать любишь-губишь, много фантазии не надо. Однако деепричастные-то еще хуже ) и иногда все это вполне уместно. Суффиксные тоже, в общем, ерунда. Но опять-таки - иногда они вполне нормально прокатывают, конечно, если это не ребенок-котенок или нежность-безбрежность и не вечность-бесконечность-беспечность: уж очень банально.
А так-то с миражными рифмами нужно просто уметь обращаться.
Есть среди них такая редкая штука, как разноклаузульные рифмы. С клаузулой игры чаще всего заканчиваются неудачей, но у Маяковского же получалось. Вроде облаками-тоска или ворона-гурон. Или чердачный-судачите. Сложность в том, чтобы рифмуемые слоги рифмовались точно, без натяжки.
"Натяжка", когда рифмуются слоги по гласной, а согласные могут быть разными, называется ассонанс. Это очень распространенный прием. Но согласные должны быть хоть как-то похожи. Любви-красоты - это очень грубый ассонанс, не надо так.
Диссонансные встречаются намного реже, потому что в них должны хорошо совпадать согласные, а гласные могут различаться. Попробуйте зарифмовать рек-рук - понятно, что красиво это будет выглядеть редко.
...А вот когда привык писать дольником с усеченными рифмами (или читать такое), забываешь, что одно время это все считалось невозможным. Пушкин усеченные рифмы немного, очень робко использовал - и то новатором прослыл. Спасибо серебряному веку, он легализовал рифмы вроде пора-тетрадь или ендова-кровать )
Мода на дактилическую клаузулу породила такую вещь, как предударная рифма. То есть в ударных слогах совпадают и гласные, и согласные, а слоги ПОСЛЕ ударных могут быть какими угодно. Частично похожими по звуку вроде плакали-лапами. Или вообще непохожими. Но, если честно, почти всегда автор или подбирает относительно близкие по звуку слова, или получается чепуха.
Твердо-мягкая рифма, по-моему, вообще не миражная. Какой-нибудь засол-буссоль или рад-тетрадь.
Меня саму больше напрягают банальные рифмы. И даже не потому, что срифмовать грезы-слезы или кровь-любовь много ума не надо - чо, взял 100500 раз использованное до тебя и не напрягаешься. Потому что каждое слово что-то значит, и банальное их сочетание означает банальное содержание, смысл, идею, образ. Я люблю стихи и вообще чтение, но натыкаться на банальщину (с учетом того, сколько я читаю, это случается нередко) надоедает, потому что вообще надоедает читать одно и то же в разных вариациях.
То же самое с рифмами.
Иногда я слежу за обсуждениями на Инсайде, и всякий раз меня удивляет страсть людей к абсолютно точным рифмам. Не дай боХХ ассонанс или даже твердо-мягкая рифма - все, КГ/АМ, аффтара фтопку.
На самом деле существует достаточное количество "миражных" рифм, допустимых с точки зрения теории стихосложения. Аноны правы в том, что точная рифма лучше миражной, но неправы в том, что миражная недопустима. Ей просто не нужно злоупотреблять.
Собссна, полностью недопустимы, наверное, разве что однокоренные. Тавтологические - очень плохо, но есть т.н. эпифора - когда рифмовать одно и то же слово является художественным приемом. Правда, она применяется в основном в рубаи, но ведь применяется же. Глагольные, жупел новичков, тоже не блеск просто в силу их примитивности: чтобы срифмовать любишь-губишь, много фантазии не надо. Однако деепричастные-то еще хуже ) и иногда все это вполне уместно. Суффиксные тоже, в общем, ерунда. Но опять-таки - иногда они вполне нормально прокатывают, конечно, если это не ребенок-котенок или нежность-безбрежность и не вечность-бесконечность-беспечность: уж очень банально.
А так-то с миражными рифмами нужно просто уметь обращаться.
Есть среди них такая редкая штука, как разноклаузульные рифмы. С клаузулой игры чаще всего заканчиваются неудачей, но у Маяковского же получалось. Вроде облаками-тоска или ворона-гурон. Или чердачный-судачите. Сложность в том, чтобы рифмуемые слоги рифмовались точно, без натяжки.
"Натяжка", когда рифмуются слоги по гласной, а согласные могут быть разными, называется ассонанс. Это очень распространенный прием. Но согласные должны быть хоть как-то похожи. Любви-красоты - это очень грубый ассонанс, не надо так.
Диссонансные встречаются намного реже, потому что в них должны хорошо совпадать согласные, а гласные могут различаться. Попробуйте зарифмовать рек-рук - понятно, что красиво это будет выглядеть редко.
...А вот когда привык писать дольником с усеченными рифмами (или читать такое), забываешь, что одно время это все считалось невозможным. Пушкин усеченные рифмы немного, очень робко использовал - и то новатором прослыл. Спасибо серебряному веку, он легализовал рифмы вроде пора-тетрадь или ендова-кровать )
Мода на дактилическую клаузулу породила такую вещь, как предударная рифма. То есть в ударных слогах совпадают и гласные, и согласные, а слоги ПОСЛЕ ударных могут быть какими угодно. Частично похожими по звуку вроде плакали-лапами. Или вообще непохожими. Но, если честно, почти всегда автор или подбирает относительно близкие по звуку слова, или получается чепуха.
Твердо-мягкая рифма, по-моему, вообще не миражная. Какой-нибудь засол-буссоль или рад-тетрадь.
Меня саму больше напрягают банальные рифмы. И даже не потому, что срифмовать грезы-слезы или кровь-любовь много ума не надо - чо, взял 100500 раз использованное до тебя и не напрягаешься. Потому что каждое слово что-то значит, и банальное их сочетание означает банальное содержание, смысл, идею, образ. Я люблю стихи и вообще чтение, но натыкаться на банальщину (с учетом того, сколько я читаю, это случается нередко) надоедает, потому что вообще надоедает читать одно и то же в разных вариациях.
Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
Драконий горестрочник
...ибо Хаос стучится в наши сердца ))
Некошерная планета
– Это вы – Пожиратели Миров? – бесновался Алдуин, оскорбленный в лучших чувствах. скрытый текстОн сравнительно спокойно воспринял, что другие драконы осмелились оспаривать мощь его ту’ума, но посягательство на личную уникальность совершенно вывело его из себя. – Это я – Пожиратель Миров! И по совместительству Бич Монархов, чтоб вы знали. А вы просто космическая гопота!
И с этими словами он выпустил длинную струю пламени.
Болтавшиеся в небе неподалеку Солокнир и Мирмулнир радостно ринулись за дармовым развлечением – поджарить новую добычу. Кхарн, увидев их, мысленно плюнул в шлем и рявкнул по вокс-связи:
– Флаг-капитан Саррин? Приготовьтесь к орбитальной бомбардировке!
– Таки шо мы здесь делаем? – донесся до него тяжкий вздох с низкой орбиты. – На кой хрен нам эта некошерная планета? У меня через вас уже готовность идти на абордаж!
– Сами вы некошерные! – припечатал негодующий Алдуин, отличавшийся тонким слухом. Но развить эту мысль ему не дали. Примарх Ангрон, в котором окончательно взыграли Гвозди, ринулся на дракона с цепными топорами. Тот парировал атаку ударом хвоста…
На помощь хозяевам неслись драугры, потрясая тем, что осталось от их древнего оружия.
В Скулдафне началась свалка.
…Спустя месяц непрекращающейся резни Кхарн, осторожно кашлянув, обратился к примарху:
– Повели… то есть сир… то есть тьфу! Товарищ Ангрон!
– Чего тебе?
– Надо что-то решать с этой планетой.
– Не «что-то», а экстерминатус. Эх, не всех еще убил...
Кхарн обвел глазами красивые горы, елки и развалины – вернее, то, что от них осталось.
– А давайте этого ксеноса примем в Легион?
– Ксеноса? Ты в своем уме?
– Ну а чо? Вон, Аргел Тал из Семнадцатого сам превращается в летучую собаку. А у нас настоящий дракон будет. Дракон же круче?
...Алдуин залез в боевую баржу, пыхтя и подбирая хвост, на который уже несколько раз наступили. Он даже обещал выучить на награкали «Кровь для Бога Крови!», соблазненный возможностью пожирать миры за мирами.
Довакин, ухватившись за шею Одавинга, обалдело наблюдал за происходящим.
– И… и что это было? – спросил он. – И как мне теперь закончить квест?
– А я почем знаю? – огрызнулся Одавинг. – Быстрее надо было собираться с полетом в Совнгард! Иди теперь в Темное Братство записывайся. Хотя нет, – тут глаза дракона сверкнули. – Полетели в Винтерхолд. Всегда хотел заполучить личного архимага!
Некошерная планета
– Это вы – Пожиратели Миров? – бесновался Алдуин, оскорбленный в лучших чувствах. скрытый текстОн сравнительно спокойно воспринял, что другие драконы осмелились оспаривать мощь его ту’ума, но посягательство на личную уникальность совершенно вывело его из себя. – Это я – Пожиратель Миров! И по совместительству Бич Монархов, чтоб вы знали. А вы просто космическая гопота!
И с этими словами он выпустил длинную струю пламени.
Болтавшиеся в небе неподалеку Солокнир и Мирмулнир радостно ринулись за дармовым развлечением – поджарить новую добычу. Кхарн, увидев их, мысленно плюнул в шлем и рявкнул по вокс-связи:
– Флаг-капитан Саррин? Приготовьтесь к орбитальной бомбардировке!
– Таки шо мы здесь делаем? – донесся до него тяжкий вздох с низкой орбиты. – На кой хрен нам эта некошерная планета? У меня через вас уже готовность идти на абордаж!
– Сами вы некошерные! – припечатал негодующий Алдуин, отличавшийся тонким слухом. Но развить эту мысль ему не дали. Примарх Ангрон, в котором окончательно взыграли Гвозди, ринулся на дракона с цепными топорами. Тот парировал атаку ударом хвоста…
На помощь хозяевам неслись драугры, потрясая тем, что осталось от их древнего оружия.
В Скулдафне началась свалка.
…Спустя месяц непрекращающейся резни Кхарн, осторожно кашлянув, обратился к примарху:
– Повели… то есть сир… то есть тьфу! Товарищ Ангрон!
– Чего тебе?
– Надо что-то решать с этой планетой.
– Не «что-то», а экстерминатус. Эх, не всех еще убил...
Кхарн обвел глазами красивые горы, елки и развалины – вернее, то, что от них осталось.
– А давайте этого ксеноса примем в Легион?
– Ксеноса? Ты в своем уме?
– Ну а чо? Вон, Аргел Тал из Семнадцатого сам превращается в летучую собаку. А у нас настоящий дракон будет. Дракон же круче?
...Алдуин залез в боевую баржу, пыхтя и подбирая хвост, на который уже несколько раз наступили. Он даже обещал выучить на награкали «Кровь для Бога Крови!», соблазненный возможностью пожирать миры за мирами.
Довакин, ухватившись за шею Одавинга, обалдело наблюдал за происходящим.
– И… и что это было? – спросил он. – И как мне теперь закончить квест?
– А я почем знаю? – огрызнулся Одавинг. – Быстрее надо было собираться с полетом в Совнгард! Иди теперь в Темное Братство записывайся. Хотя нет, – тут глаза дракона сверкнули. – Полетели в Винтерхолд. Всегда хотел заполучить личного архимага!
Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
Солдатская любовь
Солдатская любовь
Р, слэш
Вот вы, может, не верите во всякие страшные сказки, да? Оно и понятно. Кто же в них верит — сказки ведь для малых детей, а то для отдохновения. А вот мне что рассказали — то быль настоящая, видал я и того, про кого рассказывали, и кладбище тоже видал, и камень посреди перекрестка семи дорог. Ну, да начну-ка я с самого начала.
Жил да был на свете солдат Иван Прохоров. Был он крестьянский сын, парень разбитной да сметливый, на лицо приятственный и по характеру добряк, однако ж воевал храбро и медаль за то получил. Одна беда: вместе с медалью получил он тяжелое ранение. Отъяли у него руку выше локтя, ногу спасли, да остался наш Иван хромым, а после еще и ослеп на один глаз. Посмотрели в канцелярии, что солдат из Ивана теперь никакой, да и списали.
скрытый текстИван был человек веселый и даже без руки держался бодрячком.
— Не было бы счастья, да несчастье помогло, — сказал он и засвистел. Вишь ты, кабы не ранение да увечье, служить бы Ивану все двадцать пять лет — а он успел отслужить только три. Калеке-то и в деревне родной должно было прийтись нелегко, но Иван не унывал: крепко надеялся на свою мастеровитость — руки у него были золотые.
Вот он уцелевшей золотой своей рукой смастерил себе что-то вроде крючка на место культи, чтобы нести на нем походный мешок, и бодро зашагал к себе в деревню, продолжая насвистывать веселые песенки.
Думал он, что к ночи дойдет до села Большие Петухи, да там и на ночлег попросится. Но вот ведь как вышло: на здоровых ногах Иван мог бы идти и идти, а охромев, ковылял с трудом. Так и получилось, что застала его тьма в чистом поле. Солнце садилось за холмы, темные громады деревьев нависали над дорогой, а тут еще и запашком знакомым пахнуло — на военных полях Иван не раз этот запах чуял, сразу понял, что к чему. Подумал было, что поблизости лось подох или другой какой зверь, но нет: неподалеку от дороги на небольшом холме стояло одинокое дерево, а на нем висел удавленник.
— Ишь ты, эк его прикрутило, — посочувствовал Иван. — Руки-ноги целы, а вот ведь — не выдержал. Видать, крепко ему пришлось погоревать, раз руки на себя наложил. Ну, бедолага, хоть и не будет тебе царствия небесного, покойся же с миром! Жаль, не смогу тебя похоронить — с одной-то рукой.
Перекрестился Иван и дальше пошел.
Шел он, шел, нога болит, вторая тоже болит — ей-то за двоих приходится работать, вдруг слышит: кто-то его нагоняет. Пеший, а здоровый и резвый, идет быстро. Эх, думает Иван, вот бы попроситься в попутчики — так ведь не возьмет же.
И тут человек тот сам к нему подходит.
— Эй, — говорит, — служивый, пошли вместе. Скучно одному по темноте-то.
Обрадовался Иван.
Слово за слово — разговорились. Иван про войну новому знакомцу рассказывает, тот ему — про деревенское житье-бытье. Долго ли, коротко ли, спохватился Иван, что имени не спросил и своего не назвал.
— А меня, — говорит тот человек, — Матвеем звать, Федотовых я сын.
Голос у Матвея молодой; ну, думает Иван, парень-то небось моих лет, а еще и подружимся. Любил он это дело — дружить да новых приятелей заводить, а старых тоже не забывал. Тут и луна взошла. Смотрит Иван: точно, молодой парень, кудреватый, глаза большие, брови соболиные — хорош! Только лицо будто не двигается, и губы темные. В лунном свете все как серебряное, а Матвей и вовсе синий какой-то. Ну да мало ли что может быть с человеком — может, помыслил Иван, у него щека парализована, видал он такое с одним солдатиком.
— Смотри, — говорит Матвей, — огонек.
Глядит Иван: и верно, огонек. Пригляделся — а это оконце в дому чьем-то горит! Так Ивану светло стало и хорошо, что он даже шаг ускорил, хоть нога и болела. Очень он устал, а ночевать в поле, когда осень и холода, уже не в радость. Ну, а Матвею быстро идти в охотку, он все шаг к Ивану приноравливал.
Пришли они на какой-то хутор. Две избушки, сараюшки, курятники, корова во хлеву пыхтит — вздыхает во сне… Иван бы дышал не надышался этим воздухом! Соскучился он по деревне. Шагнул было в первый двор, а Матвей ему:
— Тут заперто.
— Да где же заперто, вона ворота настежь открыты, — заспорил было Иван.
— Заперто, заперто, я здешних знаю, они не пускают. А вон в том дому — открыто!
Глядит Иван и ничего понять не может. Ворота раскрыты и там, и там; собаки есть и там, и там, но ни одна не гавкнет, не лайнет. Разве что на первых воротах крест нарисован, а на вторых — лебедушки. Ну, решил Иван, Матвейка-то местных знает, зря баять не будет.
Вошли они в открытый двор, а там и изба открыта, и банька протоплена, в избе стол накрыт — каша, да хлеб, да сала кусок с огурцом соленым, и постелено, а хозяев дома нет. Иван диву дается, а Матвей:
— А тут завсегда так, не удивляйся.
Перекусили оба. На столе и водка нашлась. Иван стопку выпил — Матвей же не притронулся.
— Эх, хорошо! — говорит Иван. — А теперь в баньку бы да спать!
И пошли они с Матвеем париться.
Только вошли — плач раздался в бане. Иван оглядывается, а Матвей смеется.
— Эк они, — говорит, — банника свово шуганули!
Стали они париться, друг друга вениками хлестать. Иван раздухарился, все тело разгорелось, раскраснелось, щеки горят, — разомлел! А Матвей как был бледный, так и остался. Больной, видать, думает Иван.
И тут ему хмель водочный да кровь в голову и ударили.
Матвей, вишь ты, ладный парень был. Росту высокого, в плечах косая сажень. Лицо только будто бабье, хоть и красивое, — ни дать ни взять баба с бородкой. Глянул на него Иван и думает: а девкой был бы краше!
А Матвей тоже на него поглядывает и хитро так улыбается, косится, губы не разжимает. Улучил он миг, когда Иван к нему придвинулся поближе, да и руку ему на плечи закинул. Покраснел Иван, глянул вниз — точно, встал! А и сладко ему показалось, что Матвей рядом, и приятно, что обнял его так ласково.
Привлек его Матвей к себе — и ну обнимать-целовать! Губами то мочку уха трогает, то щеку, то кадык, то ключицы, руками то зад сожмет, то по спине погладит, а то, охальник этакий, между ног положит и давай яйца пошевеливать, так что у Ивана в паху как костер развели! Сам Иван тоже не промах был. Давай гладить Матвея, разные ласковые слова ему говорить, смеяться на ухо, уд срамной щекотать…
А то чудно показалось Ивану, что Матвей прохладный весь был. Казалось бы — баня, да ласки хмельные, сам Иван огнем полыхает. Откуда ж Матвею-то холодным быть? И ни разу Матвей в губы его не поцеловал, даже не улыбнулся открыто. Но мысль эта мелькнула — и сгинула, когда Матвей наклонился и ну языком да губами член иванов ласкать!
Такого с Иваном отродясь не бывало. Губы целовать — знал, руки целовать — знал, плечи, шею… Застонал он, охнул, прошептал что-то нежное, бесстыдное, повело его в сторону… а потом обмяк Иван, всхлипнул от удовольствия — и к ногам Матвеевым опустился, чтобы так же его обласкать.
Долго, почитай, до самого рассвета они друг другом натешиться не могли. Наконец, потащились из бани в избу, на льняных простынях растянулись в истоме да в блаженстве. Счастлив был Иван, доволен и рад. Эх, думает, вот оно где — счастье настоящее! А я-то боялся, что с одной рукой никому не нужен буду! Как бы так сделать, чтобы остался со мной Матвеюшко-то…
Лежат они, довольные, любовные байки друг другу поют: и миленок ты мой, и хороший ты мой, и как же с тобой сладехонько-то… Иван уж рот раскрыл, чтобы Матвея к себе позвать на житье. И тут в лунном свете Матвей, забывшись, улыбнулся во весь рот. Зубы-то у него как блеснут! Смотрит Иван — а зубы-то у него железные…
Ну да пугаться было чего, но не Ивану. Иван завсегда тем славился, что кураж не терял перед самой Смертью. Не подал он виду — погладил Матвея по лицу, вроде как лаская, а сам при этом тихохонько, одними губами, начал «Отче наш» шептать. А второй рукой взял да и перекрестился! А той рукой, что гладил Матвея, — Матвея и перекрестил.
Дернулся Матвей, будто его ударили. Но тоже виду не подал.
— Спи, — говорит, — милок, завтра вставать рано, идти далече.
Рукой перед Иваном провел — Иван и заснул.
Наутро проснулся Иван: где тот дом, где банька, где стол с кашей да водочкой! Лежал он весь голый аккурат на старом заброшенном кладбище, среди крестов покосившихся да бурьяна. Рука, та, что Матвей целовал ночью, вся искусана — сосал упырь из нее кровушку, хорошо, на шее крестик был, а то и до горла бы добрался. Одежа Иванова да мешок с вещичками рядом обнаружились. Выдохнул Иван, перекрестился…
Но и тут он не стал печалиться. Погоревал немного, правда, что такой славный полюбовник упырем оказался. Ан ведь добрый-то упырь был! Попался бы злой — и лежать бы Ивановым костям на старом кладбище до скончания века…
Присоединил Иван свой крюк обратно к культе — на ночь он его отстегивал. Доковылял до Больших Петухов. Там сразу в церковь пошел, помолился, а заодно и молебен заказал в память о Матвее, Федотовых сыне.
— Да что ты? — батюшка ажник перекрестился, руками замахал. — Он же самогубец! Сказывают, удавился оттого, что содомскому греху ему тут не дали предаться. До сих пор его даже похоронить некому — все боятся.
— Да знаю я, — говорит Иван. — А ты, батюшка, все одно помолись, богоугодное то дело, за всех молиться.
Осерчал батюшка, но подумал — и согласился.
Иван же заночевал в Больших Петухах и дальше пошел. До дому добрался благополучно, там себе занятие нашел — всякий-разный инвентарь чинить. Да только он так и не женился. Какая девка мимо ни проходила — Иван ни на какую не глядел, и слышать о женитьбе не хотел.
Видать, так своего Матвейку и не забыл, хоть и упыря.
Р, слэш
Вот вы, может, не верите во всякие страшные сказки, да? Оно и понятно. Кто же в них верит — сказки ведь для малых детей, а то для отдохновения. А вот мне что рассказали — то быль настоящая, видал я и того, про кого рассказывали, и кладбище тоже видал, и камень посреди перекрестка семи дорог. Ну, да начну-ка я с самого начала.
Жил да был на свете солдат Иван Прохоров. Был он крестьянский сын, парень разбитной да сметливый, на лицо приятственный и по характеру добряк, однако ж воевал храбро и медаль за то получил. Одна беда: вместе с медалью получил он тяжелое ранение. Отъяли у него руку выше локтя, ногу спасли, да остался наш Иван хромым, а после еще и ослеп на один глаз. Посмотрели в канцелярии, что солдат из Ивана теперь никакой, да и списали.
скрытый текстИван был человек веселый и даже без руки держался бодрячком.
— Не было бы счастья, да несчастье помогло, — сказал он и засвистел. Вишь ты, кабы не ранение да увечье, служить бы Ивану все двадцать пять лет — а он успел отслужить только три. Калеке-то и в деревне родной должно было прийтись нелегко, но Иван не унывал: крепко надеялся на свою мастеровитость — руки у него были золотые.
Вот он уцелевшей золотой своей рукой смастерил себе что-то вроде крючка на место культи, чтобы нести на нем походный мешок, и бодро зашагал к себе в деревню, продолжая насвистывать веселые песенки.
Думал он, что к ночи дойдет до села Большие Петухи, да там и на ночлег попросится. Но вот ведь как вышло: на здоровых ногах Иван мог бы идти и идти, а охромев, ковылял с трудом. Так и получилось, что застала его тьма в чистом поле. Солнце садилось за холмы, темные громады деревьев нависали над дорогой, а тут еще и запашком знакомым пахнуло — на военных полях Иван не раз этот запах чуял, сразу понял, что к чему. Подумал было, что поблизости лось подох или другой какой зверь, но нет: неподалеку от дороги на небольшом холме стояло одинокое дерево, а на нем висел удавленник.
— Ишь ты, эк его прикрутило, — посочувствовал Иван. — Руки-ноги целы, а вот ведь — не выдержал. Видать, крепко ему пришлось погоревать, раз руки на себя наложил. Ну, бедолага, хоть и не будет тебе царствия небесного, покойся же с миром! Жаль, не смогу тебя похоронить — с одной-то рукой.
Перекрестился Иван и дальше пошел.
Шел он, шел, нога болит, вторая тоже болит — ей-то за двоих приходится работать, вдруг слышит: кто-то его нагоняет. Пеший, а здоровый и резвый, идет быстро. Эх, думает Иван, вот бы попроситься в попутчики — так ведь не возьмет же.
И тут человек тот сам к нему подходит.
— Эй, — говорит, — служивый, пошли вместе. Скучно одному по темноте-то.
Обрадовался Иван.
Слово за слово — разговорились. Иван про войну новому знакомцу рассказывает, тот ему — про деревенское житье-бытье. Долго ли, коротко ли, спохватился Иван, что имени не спросил и своего не назвал.
— А меня, — говорит тот человек, — Матвеем звать, Федотовых я сын.
Голос у Матвея молодой; ну, думает Иван, парень-то небось моих лет, а еще и подружимся. Любил он это дело — дружить да новых приятелей заводить, а старых тоже не забывал. Тут и луна взошла. Смотрит Иван: точно, молодой парень, кудреватый, глаза большие, брови соболиные — хорош! Только лицо будто не двигается, и губы темные. В лунном свете все как серебряное, а Матвей и вовсе синий какой-то. Ну да мало ли что может быть с человеком — может, помыслил Иван, у него щека парализована, видал он такое с одним солдатиком.
— Смотри, — говорит Матвей, — огонек.
Глядит Иван: и верно, огонек. Пригляделся — а это оконце в дому чьем-то горит! Так Ивану светло стало и хорошо, что он даже шаг ускорил, хоть нога и болела. Очень он устал, а ночевать в поле, когда осень и холода, уже не в радость. Ну, а Матвею быстро идти в охотку, он все шаг к Ивану приноравливал.
Пришли они на какой-то хутор. Две избушки, сараюшки, курятники, корова во хлеву пыхтит — вздыхает во сне… Иван бы дышал не надышался этим воздухом! Соскучился он по деревне. Шагнул было в первый двор, а Матвей ему:
— Тут заперто.
— Да где же заперто, вона ворота настежь открыты, — заспорил было Иван.
— Заперто, заперто, я здешних знаю, они не пускают. А вон в том дому — открыто!
Глядит Иван и ничего понять не может. Ворота раскрыты и там, и там; собаки есть и там, и там, но ни одна не гавкнет, не лайнет. Разве что на первых воротах крест нарисован, а на вторых — лебедушки. Ну, решил Иван, Матвейка-то местных знает, зря баять не будет.
Вошли они в открытый двор, а там и изба открыта, и банька протоплена, в избе стол накрыт — каша, да хлеб, да сала кусок с огурцом соленым, и постелено, а хозяев дома нет. Иван диву дается, а Матвей:
— А тут завсегда так, не удивляйся.
Перекусили оба. На столе и водка нашлась. Иван стопку выпил — Матвей же не притронулся.
— Эх, хорошо! — говорит Иван. — А теперь в баньку бы да спать!
И пошли они с Матвеем париться.
Только вошли — плач раздался в бане. Иван оглядывается, а Матвей смеется.
— Эк они, — говорит, — банника свово шуганули!
Стали они париться, друг друга вениками хлестать. Иван раздухарился, все тело разгорелось, раскраснелось, щеки горят, — разомлел! А Матвей как был бледный, так и остался. Больной, видать, думает Иван.
И тут ему хмель водочный да кровь в голову и ударили.
Матвей, вишь ты, ладный парень был. Росту высокого, в плечах косая сажень. Лицо только будто бабье, хоть и красивое, — ни дать ни взять баба с бородкой. Глянул на него Иван и думает: а девкой был бы краше!
А Матвей тоже на него поглядывает и хитро так улыбается, косится, губы не разжимает. Улучил он миг, когда Иван к нему придвинулся поближе, да и руку ему на плечи закинул. Покраснел Иван, глянул вниз — точно, встал! А и сладко ему показалось, что Матвей рядом, и приятно, что обнял его так ласково.
Привлек его Матвей к себе — и ну обнимать-целовать! Губами то мочку уха трогает, то щеку, то кадык, то ключицы, руками то зад сожмет, то по спине погладит, а то, охальник этакий, между ног положит и давай яйца пошевеливать, так что у Ивана в паху как костер развели! Сам Иван тоже не промах был. Давай гладить Матвея, разные ласковые слова ему говорить, смеяться на ухо, уд срамной щекотать…
А то чудно показалось Ивану, что Матвей прохладный весь был. Казалось бы — баня, да ласки хмельные, сам Иван огнем полыхает. Откуда ж Матвею-то холодным быть? И ни разу Матвей в губы его не поцеловал, даже не улыбнулся открыто. Но мысль эта мелькнула — и сгинула, когда Матвей наклонился и ну языком да губами член иванов ласкать!
Такого с Иваном отродясь не бывало. Губы целовать — знал, руки целовать — знал, плечи, шею… Застонал он, охнул, прошептал что-то нежное, бесстыдное, повело его в сторону… а потом обмяк Иван, всхлипнул от удовольствия — и к ногам Матвеевым опустился, чтобы так же его обласкать.
Долго, почитай, до самого рассвета они друг другом натешиться не могли. Наконец, потащились из бани в избу, на льняных простынях растянулись в истоме да в блаженстве. Счастлив был Иван, доволен и рад. Эх, думает, вот оно где — счастье настоящее! А я-то боялся, что с одной рукой никому не нужен буду! Как бы так сделать, чтобы остался со мной Матвеюшко-то…
Лежат они, довольные, любовные байки друг другу поют: и миленок ты мой, и хороший ты мой, и как же с тобой сладехонько-то… Иван уж рот раскрыл, чтобы Матвея к себе позвать на житье. И тут в лунном свете Матвей, забывшись, улыбнулся во весь рот. Зубы-то у него как блеснут! Смотрит Иван — а зубы-то у него железные…
Ну да пугаться было чего, но не Ивану. Иван завсегда тем славился, что кураж не терял перед самой Смертью. Не подал он виду — погладил Матвея по лицу, вроде как лаская, а сам при этом тихохонько, одними губами, начал «Отче наш» шептать. А второй рукой взял да и перекрестился! А той рукой, что гладил Матвея, — Матвея и перекрестил.
Дернулся Матвей, будто его ударили. Но тоже виду не подал.
— Спи, — говорит, — милок, завтра вставать рано, идти далече.
Рукой перед Иваном провел — Иван и заснул.
Наутро проснулся Иван: где тот дом, где банька, где стол с кашей да водочкой! Лежал он весь голый аккурат на старом заброшенном кладбище, среди крестов покосившихся да бурьяна. Рука, та, что Матвей целовал ночью, вся искусана — сосал упырь из нее кровушку, хорошо, на шее крестик был, а то и до горла бы добрался. Одежа Иванова да мешок с вещичками рядом обнаружились. Выдохнул Иван, перекрестился…
Но и тут он не стал печалиться. Погоревал немного, правда, что такой славный полюбовник упырем оказался. Ан ведь добрый-то упырь был! Попался бы злой — и лежать бы Ивановым костям на старом кладбище до скончания века…
Присоединил Иван свой крюк обратно к культе — на ночь он его отстегивал. Доковылял до Больших Петухов. Там сразу в церковь пошел, помолился, а заодно и молебен заказал в память о Матвее, Федотовых сыне.
— Да что ты? — батюшка ажник перекрестился, руками замахал. — Он же самогубец! Сказывают, удавился оттого, что содомскому греху ему тут не дали предаться. До сих пор его даже похоронить некому — все боятся.
— Да знаю я, — говорит Иван. — А ты, батюшка, все одно помолись, богоугодное то дело, за всех молиться.
Осерчал батюшка, но подумал — и согласился.
Иван же заночевал в Больших Петухах и дальше пошел. До дому добрался благополучно, там себе занятие нашел — всякий-разный инвентарь чинить. Да только он так и не женился. Какая девка мимо ни проходила — Иван ни на какую не глядел, и слышать о женитьбе не хотел.
Видать, так своего Матвейку и не забыл, хоть и упыря.
Санди Зырянова, блог «Дупло козодоя»
Жеводан
Жеводан
Санди для fandom Oborotny 2017
Бета: |Chaos Theory|
Р, джен, экшен
Санди для fandom Oborotny 2017
Бета: |Chaos Theory|
Р, джен, экшен
Теплый ветер шевелил цветок венерина башмачка в траве.
Что может быть приятнее, чем ветерок, напоенный запахом трав и ближнего леса, в первый день лета! Коровы разбрелись между деревьев, пестря крутыми боками; солнце припекает, неподалеку виднеются крыши родного селения Лангонь, и синеют уютные округлые вершины Овернских гор…
Внезапно рев быка заставил молодую пастушку насторожиться. Что-то — или кто-то — огромное, рыжее выскочило из лесу. Чужой бык? Ну, сейчас ему зададут… Быки в стаде удались на славу — уж и сильны, и крутороги!
скрытый текстПастушка подозвала собаку: вдруг придется вмешаться. Чей же это бык, крутилось в голове. Да и на быка-то не похож! Скорее он похож на… на…
Медведя?
Кота?
Волка?
Разглядеть непонятное, но явно опасное животное не удавалось: оно слишком быстро двигалось. Пастушка все же заметила, что у твари не было рогов — только прижатые к голове маленькие уши. Значит, не бык. Мощные лапы и грудь пошире бычьей могли принадлежать только хищнику. Медведь, с ужасом подумала женщина. Но у него хвост! Длинный, похожий на бич хвост с кистью на конце! И грива!
Рев быков.
Рычание.
Визг.
Собака с лаем бросилась на лесное чудище, быки ожесточенно бодались и лягались — и оно отступило. Скрылось в лесу, откуда и вышло.
Пастушка опустилась на траву. Колени тряслись, горло болело, и только тогда она поняла, что визг был ее собственный.
В ее панические рассказы о медведе с длинным хвостом никто бы не поверил, однако страшные раны от клыков и когтей на телах быков — троих после этого пришлось забить — и клочья рыжеватой шерсти, оставшиеся на рогах, говорили сами за себя. Крестьяне забеспокоились. Подзуживаемые взволнованными женщинами, мужчины всей деревни собрались на охоту. Взялись за вилы и копья, прочесали лес. Однако чудовище как в воду кануло: то ли почувствовало опасность, то ли просто убралось в другие места, где добыча поспокойнее. Посудачив три недели кряду, крестьяне утешились тем, что это был медведь, а длинный хвост и грива на хребте твари пастушке просто примерещились от жары. Правда, и медведь представлял нешуточную опасность…
Однако за эти три недели в окрестностях Лангони медведи не появлялись. И потекла обычная размеренная крестьянская жизнь, от века привычная для Оверни. На склонах гор выпасали тучных коров и овец, более пологие склоны распахивали и выращивали пшеницу и виноград. И занятые повседневными хлопотами крестьяне в большинстве своем и думать забыли о медведях — разве что начали отправлять детей на пастбища со скотиной в сопровождении крепких пастушьих собак, которые превратились в самый ходовой товар на сельских ярмарках.
В тот день мать с утра собрала юной Жанне узелок — немного сыра, хлеба и луковицу — и, как обычно, посоветовала:
— Увидишь медведя или другое большое животное — ноги в руки и бегом! Да постарайся прежде коровок отогнать, без коров мы разоримся.
— Ну мама, — протянула Жанна, закатывая глаза. Как все подростки на свете, она считала, что сама прекрасно со всем справится. И медведя прогонит — тем более что ее собака, Ле Руж, в прошлом году победила не кого-нибудь, а волка. И коров защитит. Да и вообще, кто его видел, этого медведя? И видели-то, если видели, в Лангони, а это несколько лье от их деревни Юбак!
Месяц подряд выслушивать назидания — это же невозможно…
Поэтому Жанна, отогнав стадо подальше и потрепав Ле Руж по холке, разлеглась на траве и начала мечтать, как пойдет с отцом на ярмарку. Может быть, отец купит ей шелковую косынку… А может быть, удастся потанцевать. Тот музыкант, со светлыми волосами, был таким миленьким и так улыбался ей! После того, как выдадут замуж, уже не повеселишься вволю.
Внезапно Ле Руж насторожился. Залаял. А потом и зарычал. Жанна, забеспокоившись, поднялась на локте, вытянула шею…
Коровы с мычанием и топотом помчались прямо на нее; закричав, девочка вскочила на ноги, замахала руками, пытаясь остановить обезумевших животных, но они неслись как оглашенные. И только храбрый Ле Руж, рыча, пытался встать на пути чего-то, что надвигалось на стадо.
Рычал не только Ле Руж. Какое-то другое, очень низкое и тяжелое ворчание примешивалось к его рыку.
— Ле Руж! Ле Руж! — закричала Жанна.
За кустами, в которых сцепились животные, не было видно толком, что происходит. Ясно было одно: хищник, который сумел так перепугать коров, — не обычная лисица или даже волк. А тварь, с которой не может справиться крупный и сильный Ле Руж, должна быть очень большой и опасной. Жанна понимала, что утрата стада для их семьи — разорение и голодная смерть, но сейчас ей казалось куда более важным отозвать собаку. Ле Руж стал для нее больше чем пастушьей собакой — это был ее верный друг, которому она поверяла свои девчоночьи мечты и плакала, уткнувшись в рыжую холку, если ей было больно или страшно.
Теперь ей было страшно за Ле Ружа.
— Ле Руж! Назад!
Рычание Ле Ружа смолкло. Но рыжее существо все еще ворочалось в кустах. Жанна едва успела вздохнуть с облегчением — ее пес победил хищника! Или хотя бы отогнал!
Внезапно что-то рыжее, огромное и стремительное обрушилось на нее. Зубы впились девочке в лицо, обдирая мягкие ткани с черепа, а когти — в горло, и Жанна перестала чувствовать что-то, кроме боли.
А миг спустя перестала чувствовать и боль…
Люди из деревни Юбак нашли Жанну только на следующий день, когда коровы из стада семьи Буле — ее семьи — самостоятельно пришли в стойло, недоенные и напуганные, а девочки с собакой родители так и не дождались. От Ле Ружа остались только части скелета, обломки перемолотого чьими-то огромными зубами черепа и клочья шерсти, растащенные по кустам; земля была взрыта когтями, явно не собачьими. А потом обнаружилось и человеческое тело.
Тетушка Буле, увидев его, завизжала и упала на землю.
— Нет! Не Жанна! Это не моя девочка, видите, у нее нет лица? У нее оторвана голова! Это не Жанна, нет, не Жанна! — кричала она.
Папаша Буле опустился рядом с телом на колени.
Неподалеку нашлась лужа крови и следы — должно быть, хищник, убив Жанну, оттащил ее чуть подальше, где ему было удобнее пировать. Голова Жанны была смята, раздавлена и висела на тонкой полоске кожи, лицо сожрано, шея разодрана. Живот, грудь, внутренности — все было выедено, бедра обглоданы. Но по остаткам одежды папаша Буле все-таки понял: это его дочка. Его любимица, помощница, красавица Жанна.
Хоронили Жанну в закрытом гробу. Священник, отец Мерссье, тихонько выпевал слова заупокойной молитвы, и на лице его явственно читался страх. Именно отец Мерссье настоял на том, чтобы освятить всех коров и все дома — потому что жестокость, с которой расправились с Жанной и собакой, наводила на мысль не о хищном звере, а о дьяволе.
Но местный следопыт, Жан Ришар, не оспаривая необходимости молитв и святой воды, был практичнее. Он явился в дом Буле и прозаически сказал:
— Похоже, папаша Буле, это был не волк и не медведь. Я нашел клочья рыжей шерсти…
— Так это от Ле Ружа, — вздохнул папаша Буле. — Бедная псина! Защищал мою дочурку, пока мог…
— Уж собачью-то шерсть я знаю, — возразил Ришар, — а тут более длинная и такая, знаешь, от светлого к темно-коричневому. Я такой отродясь не видал.
— Так, значит, правда дьявол, — тихо произнесла тетушка Буле, утирая слезы. — Дьявол растерзал мою бедную девочку…
— Да я не о том, — сказал Ришар. — Это какой-то непонятный зверь. Откуда он мог взяться? Ты же сам ходишь на охоту, папаша Буле. А ну-ка, вспомни!
Но папаша Буле не мог припомнить ничего: ни тушек животных, объеденных слишком крупным хищником, ни незнакомых следов, ни странного рычания в чаще леса.
Деревня Юбак, как и Лангонь, оказалась охвачена ужасом. Однако вести из деревни в деревню доходят нескоро. Да и мало ли что треплют на ярмарках! Каждый из вилланов мог припомнить, как и сам выдумывал на ходу всякие страсти, лишь бы кто-нибудь налил ему стаканчик винца забесплатно…
И только через три месяца — и почти тридцать убитых и искалеченных людей — заволновался весь Жеводан.
***
— Ах, как бы я хотел жить в эпоху тамплиеров! — воскликнул пылкий Амори, сын графа де Монкана. Его изящный камзол был заткан золотыми васильками, а белокурые локоны элегантно спускались на плечи, и крупный аметист в рукояти шпаги был почти таким же темным, как большие синие глаза Амори.
— Побойтесь бога, ваша милость, — возразил второй молодой человек, постарше и попроще. Одет он был довольно строго, в темную удобную одежду, как зажиточный горожанин, а его волосы, почти такие же светлые, как у Амори, были не завиты и убраны под ворот. Амори посмотрел на него с восхищением. Быть сыном знаменитого охотника и охотником! Сам-то Амори тоже любил охоту, но когда ты сын графа и губернатора Лангедока, охота для тебя — безопасное развлечение. Даже крупных и суровых зверей, вроде волка или кабана, загонят егеря, и тебе останется лишь честь смертельного выстрела. А вот молодой господин Шастель — совсем другое дело: свои охотничьи трофеи он добывал сам. Лицо господина Шастеля-младшего было обветренным, у рта и на переносице уже залегли складки, придававшие оттенок какой-то беспощадности, а светлые глаза глядели холодно и жестко, даже жестоко. Амори восхищался этим: Шастель казался ему воплощением мужественности.
— Тамплиеры были еретиками, и их главари не зря казнены инквизицией, — с этими словами Антуан Шастель перекрестился.
— Ах, оставьте, — улыбнулся Амори. — Если их главари и погрязли в ереси, то остальные рыцари были просто смельчаками. Как бы я хотел стать одним из них! Честные, суровые люди, они совершали подвиги во имя Христа! Как бы я хотел вернуться в эпоху, когда сила и храбрость что-то значила!
Антуан мрачно посмотрел на экзальтированного юношу.
— Я бы тоже не прочь пожить в шкуре сюзеренов тех лет, — произнес он, и по лицу его проскользнула улыбка. — Знаете ли вы, ваша милость, что тогда вы имели бы право вспороть мне живот и греть там ноги, буде они замерзли на охоте?
— Это было бы чудесно, — Амори смешался и объяснил: — Я хочу сказать, так прекрасно знать, что ты волен казнить — но при этом только миловать! Я бы осыпал вас своими милостями, Шастель.
— А как насчет права первой ночи?
Амори слегка покраснел.
— Я бы предпочел, чтобы красотки желали этого сами, — сказал он.
Шастель расхохотался:
— Смею заверить, ваша милость, что они желают этого и сейчас!
Комплимент, однако, нисколько не обрадовал Амори, наоборот, он сник. Шастель знал, куда метил: вот уже три дня, как Амори был влюблен со всем пылом своих шестнадцати лет в некую девицу, имени которой не называл.
Граф де Монкан, который прекрасно слышал весь этот разговор, наконец вошел в комнату сына.
— Амори, — сказал он, — если ты и впрямь мечтаешь проявить себя, то вот тебе отличная возможность. Жеводан трепещет в страхе перед хищником-людоедом, который искалечил уже около двадцати вилланов и пятерых загрыз насмерть. Я снарядил отряд драгун. Командует им капитан Дюаваль, ты его знаешь. Если хочешь, присоединяйся, но будь осторожен.
— Если вашему сиятельству будет угодно, — небрежно проговорил Антуан Шастель, — я также присоединюсь к охоте. Но мы с отцом предпочитаем охотиться в паре.
— Пожалуйста, милейший. Устроим соревнование, кто первый отловит проклятую тварь — вы или мои драгуны.
Глаза у Амори заблестели, и он побежал переодеваться в охотничий костюм и снаряжать коня — вернее, приказывать, чтобы переодели и снарядили слуги. Капитаном Дюавалем он восхищался примерно так же, как и Шастелем.
Шастель же совершенно спокойно пожал плечами и испросил разрешения откланяться, чтобы предупредить отца и подготовиться к охоте, как если бы планировал нечто будничное. Этому-то и завидовал Амори, не догадываясь, что опасные будни становятся со временем так же привычны, как и бездельные.
Тот, кто судил об Амори по роскошным нарядам и восторженным речам, несколько ошибался. Среди драгун сын графа если и выделялся, то только дисциплинированностью и готовностью следовать всем приказаниям капитана Дюаваля — и еще неутомимостью в преследовании хищников. У жителей Жеводана и помимо чудовища было немало хлопот, и зачастую их доставляли чрезвычайно расплодившиеся волки. Медведей же в Оверни не видели уже пару столетий. Поэтому, посовещавшись, драгуны пришли к убеждению, что речь идет о стае свирепых волков, а воображение невежественных вилланов превратило их в страшилищ, подобных одновременно медведям и горгульям с крыш старинных соборов. Волков они и отстреливали — нещадно и немало при этом рискуя. Казалось, что после облавы вилланам уже никто не будет угрожать…
Но Амори не только не праздновал труса — он был еще и не глуп. И когда тварь, будто издеваясь, загрызла старушку Валли, на свою беду ковылявшую по безлюдной дороге через лес, графский сын понял: что-то не так. Он испросил разрешения у капитана Дюаваля, отправился по деревням и начал расспрашивать выживших.
— Оно огромное и рыжее, рыжее… Нет, это не волк, точно не волк, сударь, — говорил ему мальчик с обглоданными до костей руками.
— У него страшная длинная морда, — рассказывала девочка, обвязанная платком — зверь обгрыз ей голову.
— У него грива по хребту, как у осла, — уверяла искалеченная молодая женщина.
— У него хвост, я сама видела, — клялась крестьянка, чудом сумевшая убежать. — Такой, как у коровы, длинный и с кисточкой.
— Он выпрыгнул на меня, как кот на мышь, — заявила еще одна юная пастушка, лишившаяся глаза и кисти руки. — Выпрыгнул и вцепился в голову!
О том, что Зверь нападает, впиваясь людям в лица, Амори уже знал. Но когда он представил доклад капитану Дюавалю, тот лишь пожал плечами.
— Ваша милость, — сказал он, заметно сдерживаясь, — вы проделали огромную работу, и ваш батюшка будет вами очень доволен. Я отмечу вас в своем докладе. Но, — капитан взглянул на рисунок, который сделал Амори после всех рассказов, пострадавшие сочли его похожим, — вы же не думаете, что этот… Зверь существует? То есть, я хочу сказать, он есть на самом деле?
— Но ведь на свете существуют птички-мухи, гигантские морские чудовища, птицы, которые разговаривают, как люди, и… и… — Амори растерялся.
— На свете — да, но не в нашей старушке Франции! Нам и волков хватает, — вздохнул капитан Дюаваль.
В то же утро ему доложили: исчез молодой пастух, который погнал своих коров в лес. Стоял уже поздний октябрь, но корове в лесу еще было чем поживиться, а Зверя молодой дурак почему-то не боялся…
А после полудня отец и сын Шастели подстрелили громадного волка. Убить не убили, но шли по кровавым следам — и наконец нашли пропавшего пастуха мертвым, с обглоданным лицом.
Шастель-старший перекрестился.
Шастель-младший последовал его примеру, но презрительно усмехнулся:
— Вольно же ему было шляться по лесу! Отчего эти вилланы такие тупые, отец?
Шастель-старший пожал плечами. В отличие от Амори, он поглядывал на сына с беспокойством. «Очень уж он очерствел», — думал старый охотник. Однако его занятия не давали ему времени подумать еще.
***
Жак весело шагал во главе ватаги ребятишек. Один из мальчиков был его ровесником, но он был ниже ростом и не таким сильным и храбрым. А Жаку так нравилось воображать себя командиром целого отряда! В «отряде» были и девчонки, и они чуть ли не заглядывали Жаку в рот…
В тринадцать лет главное — чувствовать себя взрослым, и что за беда, если ты сын бедного крестьянина, штаны у тебя залатаны, а на обед только пустой суп.
В горах выпал снег. Издалека они казались необыкновенно красивыми; под ногами противно хлюпало, сырость и холод разгара зимы уже не одного крестьянина свалили с воспалением легких, но Жака и его друзей не волновало и это.
Как не волновали и сказки о Звере. Ведь его уже два или три месяца никто не встречал — значит, верно болтают, что он подох, подстреленный драгунами графа де Монкана! Поэтому ребята смело топали в соседнюю деревню — продать кое-что, а заодно повидаться с тамошними приятелями. На случай, если все же произойдет что-нибудь эдакое, неприятное, у Жака и старших мальчиков были с собой увесистые посохи.
Жак изображал командира, как умел, похоже: выпрямил спину, грозно озирал окрестности…
И когда из-за большого валуна внезапно вылетело громадное рыжее тело, он даже не успел испугаться. Заорал, затопал ногами, замахал посохом; посох противно вбился во что-то мягкое, отскочил, и Жак продолжал орать и размахивать, а другие ребята, заметив, что он не боится, тоже набросились на нападавшего…
Когда существо исчезло — так же быстро, как и напало, — Жак еще продолжал махать палкой. Не сразу до него дошло, что опасности больше нет. И вот тогда-то и накатил безумный ужас — и такое же безумное облегчение. С криком ребятишки припустили бегом, задыхаясь, и в деревне сразу повалились на землю, хватая ртами воздух и не в силах толком объяснить, что же произошло…
Их успокоили. Накормили. Выслушали. Сбивчивые рассказы ревущих и перепуганных детей поначалу вызвали недоверие. Какой зверь? Рыжий? Напал? Палки? Какие еще палки, какой еще зверь? И наконец-то до взрослых начало доходить: вернулся Зверь. Жди беды… И точно, вечером в доме де Гризов поднялся плач: маленький сынишка был обнаружен за околицей без лица и наполовину растерзанным.
— Так его можно прогнать! — бахвалились иные. — Вот я ему задам!
На сильных взрослых людей с оружием или хотя бы палкой в руке Зверь, однако, нападать не спешил. Ни один хищник не кинется на взрослого крепкого самца, если рядом есть слабый детеныш. И уже через месяц обнаружились растерзанные останки четверых детей — не помогло и приказание родителей держаться кучей…
***
— Ее зовут Мари-Жанна, — наконец обронил Антуан, когда Амори пристал к нему.
У замкнутого и язвительного Антуана Шастеля тоже была дама сердца. Амори, узнав об этом, почему-то расстроился и долго грустил, сочиняя трагические — увы, не имевшие никакой ценности с точки зрения поэзии — сонеты, но в конце концов повеселел, видимо, осознав, что никакая дама сердца не помешает его кумиру совершать охотничьи подвиги. К тому же Мари-Жанна по известной только ей причине отвергла ухаживания молодого Шастеля, предпочтя ему какого-то крестьянина.
— Брак со мной мог быть для нее выгодным, — возмущался Шастель. — Я выше по положению, между прочим! А она этого не оценила.
— Помилуйте, Шастель, — заметил Амори, — ведь сердцу не прикажешь. Вы такой мужественный и сильный, вы… да вы еще найдете себе невесту под стать!
Шастель скрипнул зубами.
— Но как она, простая крестьянка, посмела отвергнуть меня, дворянина? — с возмущением произнес он.
— Ах, стоит ли горевать о какой-то глупой девице, — беспечно утешил его Амори, не замечая, что Шастель от его слов становится еще мрачнее.
— Король тоже не оценил наших заслуг, — помолчав, сказал он. — Наградил тех ребятишек, которые сумели отбиться от Зверя. И послал двух титулованных дворян для его поимки. А ведь мы с отцом уже однажды ранили его!
— О, тот самый Д’Энневаль, который убил тысячу волков, и его сын, — Амори тоже погрустнел. — Да, это достойные люди… А капитан Дюаваль ведь тоже не оценил моих трудов! Ведь я выяснил своими силами, что Зверь — не волк! И как он нападает, тоже установил. Сам.
Он исподлобья покосился на Антуана Шастеля. На его жесткие светлые глаза, квадратную челюсть, суровое и неумолимое лицо с ранними складками у рта. На его твердые руки с увеличенными костяшками. Может быть, Мари-Жанна боится его? Девушки любят мягких и сентиментальных… Только мужчина может оценить настоящего мужчину по достоинству!
— Хотите, я поговорю с вашей пассией, Шастель? — спросил Амори в приступе великодушия, иногда свойственного безответно влюбленным. — Где она живет?
— В деревне Полак. Вы полагаете, ваша светлость, что она вас послушает?
— Я все-таки сын графа и губернатора, — надменно произнес Амори и тут же покраснел. «А ты, Антуан, не ценишь меня, хоть я и выше по положению, и…»
Стоял вечер, и краешек полной луны медленно поднимался из-за гор и крыш. Амори мечтательно вздохнул, любуясь твердым профилем Шастеля на фоне неба.
— Нет, — Шастель поднялся. — Сегодня у нас последнее свидание. Я поговорю с ней сам.
Амори помялся после его ухода. На сердце у него было неспокойно. Он желал Шастелю счастья, желал всей душой… Но что это за счастье — с девчонкой, которая его даже не ценит, не понимает, не любит?
Промаявшись около часа, Амори не стерпел. Схватил пистоль — из-за участившихся нападений Зверя никто не выходил из дому без оружия. Велел оседлать коня — и помчался в деревню Полак.
Отчаянные вопли он услышал задолго до того, как увидел, что случилось. Жуткая, черная в лунном свете, тварь напала на человека и повалила его. Но человек отбивался. Амори не мог отвести от него глаз, пришпоривая коня и на ощупь доставая пистоль. «Скорее! Я спасу этого несчастного!» — думал он, прицеливаясь. На миг мелькнула мысль — а вдруг это Антуан Шастель? Но, конечно, Шастель не стал бы кричать и звать на помощь, он бы просто убил чертову гадину…
Он недаром слыл отменным стрелком — сын графа должен быть лучшим во всем, так говорил граф де Монкан, так думал и сам Амори. Однако на несущемся вскачь коне прицелиться не так-то просто, к тому же в неверном сиянии луны легко можно было попасть не в хищника, а в его жертву. Амори понял это — и с трудом, но сдержался, чтобы не выстрелить, пока не подъедет поближе. Зато он выстрелил в воздух, надеясь напугать Зверя. В том, что это Зверь, он уже не сомневался…
И вдруг черная тень отделилась — и исчезла. Амори подскакал к человеку и спешился.
— О, Боже! Помогите кто-нибудь, — всхлипнул женский голос.
— Сударыня, вы целы? — спросил Амори, поддерживая женщину. В руке у той обнаружилось охотничье копьецо — оно-то и спасло ей жизнь, светлое платье было выпачкано чем-то черным, и Амори вздрогнул. Он знал, что кровь в лунном свете выглядит черной. Что, если несчастная серьезно ранена?
— Я… он меня… чуть не загрыз, — девушка заплакала. — Лицо! Он укусил меня в лицо!
На ее лице действительно виднелись ужасные раны — одна щека полностью разорвана, со лба сорван большой лоскут кожи. На шее кожа была вспорота, видимо, когтем. Платье разодрано, грудь вся в глубоких царапинах. Амори быстро осмотрел и ощупал девушку, но больше серьезных ран не нашел. Кровь на одежде пострадавшей, по-видимому, принадлежала самому Зверю.
— Вас надо перевязать, — сказал Амори. — Позвольте отвезти вас в деревню. Как вас зовут?
— Вале, — ответила она. — Мари-Жанна Вале.
Мари-Жанна!
— А… Шастель? — глупо спросил Амори.
— Антуан? — презрительно переспросила Мари-Жанна. — Да этот бахвал только обещал защитить меня! А как только я его отшила, сразу испарился. По мне, так никакой он не дворянин и не охотник, сударь, уж вы мне поверьте!
Амори прикусил язык и сцепил зубы. Но бросить девушку в беде не мог, поэтому все-таки отвез ее в деревню, мысленно кляня судьбу за то, что сердце Антуана — его Антуана! — по непонятной причине склонилось к этой никчемной деревенщине…
А на обратном пути он встретил Шастеля.
Тот стоял, прислонившись к придорожному столбу. Сквозь зубы вырывалось тяжелое, с присвистом, дыхание.
— Шастель! Друг мой! Вы ранены? Это Зверь вас…
— Да нет, — Шастель поднял на Амори глаза. Взгляд его показался Амори особенно злым, но это было и неудивительно. — Представьте себе, ваша милость, какой афронт: я упал с лошади, скатился в овраг и наткнулся животом на какую-то корягу! Испортил платье, распорол сорочку и кожу на животе… Вдобавок я не встретился с Мари-Жанной, и теперь она, само собой, вовсе не пожелает меня видеть…
— На нее напал Зверь, — просто сказал Амори. Он ожидал, что Шастель забеспокоится, начнет расспрашивать, заламывать руки и даже разрыдается от волнения за любимую, но нет: Шастель и не вздрогнул.
— Вот как, — только и проговорил он.
— Как? Друг мой, вы даже не спросите, жива ли ваша пассия?
— Боюсь, — ответил Шастель, — вы спасли ее, и теперь ее сердце всецело принадлежит вам.
— Ну что вы! Я, разумеется, помог ей… Но она винит всех мужчин в том, что они ее не защитили, — выкрутился Амори, не без облегчения понимая, что не так уж, видно, Шастель и влюблен. Похоже, что он вовсе не влюблен! — А вы, вы как себя чувствуете?
— Прекрасно, но, черт возьми, какая нелепица! Все у меня не складывается в последнее время… Сам бог послал вас, ваша милость! И надо же — рядом был Зверь, а я его не убил!
На обратном пути Шастель только и говорил, что о Звере и Д’Энневалях.
— Ничего им не светит, — уверенно заявлял он. — Это хитрая бестия, слишком хитрая. Вспомните, как ловко он обходил все ловушки, как умело обманывал охотников, как точно выбирал беззащитных жертв. Д’Энневаль — великий охотник на волков, но Зверь ему не по зубам, не говоря уж о его сыне!
— Вы восхищаетесь Зверем? — прямо спросил Амори.
— Черт побери, конечно! Схватиться с такой бестией — мечта любого настоящего охотника! А вы, ваша милость, — разве вы не восхищаетесь им?
— Я восхищаюсь вами, Шастель.
Это вырвалось у Амори помимо его воли; он смутился и про себя молил небо, чтобы оно затянуло луну облаками — вдруг Шастель заметит в лунном свете, как он покраснел.
— Я этого еще не заслуживаю, — заявил Шастель. — Вот убью Зверя — тогда и восхищайтесь, ваша милость!
***
Жеводан ликовал.
Вблизи аббатства Шаз все-таки свершилось то, о чем молились люди уже полтора года: гигантский волк-людоед был убит. В желудке его обнаружили полупереваренные останки человека и обрывки ткани — да упокоит Господь душу последней жертвы Зверя!
Как и предсказывал молодой Шастель, Д’Энневаль не справился. Вместо него король отправил на охоту, равной которой не знала Франция, Франсуа-Антуана де Ботерна, носителя королевской аркебузы. Он-то и сумел застрелить чудовище. Чучело людоеда возили по всей стране, во здравие де Ботерна служились мессы, детей называли Франсуа и Франсуазами в честь героя…
И только молодой Амори де Монкан с безотчетным волнением крестился всякий раз, когда слышал о де Ботерне и волке-людоеде. Проклятый волк заслужил пулю, но…
Существо, которое описывали ему искалеченные крестьянские подростки почти два года назад, не было волком.
— Сын, — обратился к нему отец.
— Да, папа?
— Ты помнишь ли ту охоту, в которой я предложил тебе участвовать вместе с драгунами?
— Разумеется. Разве такое забудешь!
— Похоже, сынок, ты сможешь дважды войти в одну реку… конечно, если у тебя не пропало желание совершать подвиги. — Амори насторожился. — В деревне Полак едва не загрызли одного юношу. Кажется, мне что-то докладывали насчет твоего знакомства с некоей вилланкой, девицей Вале. Я не спрашиваю, зачем тебе столь неподобающие знакомства…
— Папа, я всего лишь помог девице в беде! На нее напал Зверь, и она была ранена!
— Ты всегда был добрым мальчиком, сынок. Ну так вот, теперь пострадал ее жених.
Амори подумал.
— Совпадение, — сказал он неуверенно. — Ведь Зверь уже давно убит.
Граф де Монкан помолчал.
— Капитан Дюаваль представил мне доклад с твоими исследованиями, — пояснил он. — Ты ведь думаешь то же, что и я?
Амори, как всякий молодой человек в его возрасте, недооценивал проницательность отца и сейчас убедился в этом.
— И если это совпадение, то как объяснить гибель двоих ребятишек в той же деревне днем раньше? У них были съедены лица и выгрызены внутренности.
Амори тряхнул волосами.
— У меня к тебе просьба, папа, — сказал он. — Король не оценил умения господина Шастеля и его сына, направив на борьбу со Зверем других… господ. Дай им убить эту каналью! Господин Антуан Шастель только об этом и мечтает!
— Ты уж слишком под влиянием молодого Шастеля, — проворчал граф. — Все мысли о том, как бы стать похожим на него… Ты будущий граф, твое дело — управление государством, возможно, военная карьера! Ну ладно, дружба тоже хорошо. Я в твои годы тоже ставил друзей превыше всего…
Амори обнял отца.
***
Они охотились все лето — а Зверь, будто издеваясь, убивал снова и снова и уходил в никуда. Внезапно он исчез. Амори завел календарь и отмечал дни без нападений Зверя.
К его большому огорчению, отец и сын Шастели отбыли в Африку, заверяя, что раз Зверя нет уже более ста дней, то он, скорее всего, либо подох, либо убрался из Жеводана к черту на рога. И теперь Амори отмечал на календаре дни, когда Антуана не было рядом…
Тянулись унылые зимние дни. О, южная зима, когда кажется, что весь мир превратился в печальную слякоть! Каменные овернские дома кажутся обломками скелетов, прелая солома и жухлые травы — все, что осталось от весеннего великолепия, — напоминают тряпье на непогребенных мертвецах, и ничего, кроме отчаяния, не остается в душе.
И даже когда на календаре — первые дни весны, еще ничему не радуешься. Очень уж эта весна в своем начале похожа на зиму, только еще ветер срывается с гор — холодный неприятный и сырой ветер, который так и режет лицо.
И когда в деревне Понтажу снова служат заупокойную мессу, это кажется наиболее уместным и естественным. В такую погоду можно только умирать — в одиночку, на дороге, обглоданным дикими зверями…
Но вскоре умирают многие: за месяц погибло около десяти детей, и все они умерли в безлюдной местности, и все они были найдены с раздавленными в мощных челюстях головами, с содранными лицами и следами гигантских когтей на том, что осталось от их изгрызенных тел, — и становится ясно, что Зверь жив.
Амори забегал по всему замку. Теперь, когда Шастелей нет, нужно самому собрать драгун. Пусть уж капитан Дюаваль признает, что ошибался, и снова возглавит охотничий отряд… Этот грузный старый вояка — опытнейший охотник и смельчак, а известное недоверие к мальчишке можно и простить. Тем более что молодой сын графа уже не мальчишка — он возмужал, подрастерял детскую восторженность и умеет изъясняться так, что его нельзя не послушать. Известия о возвращении Зверя доходят и до короля, так что охотиться придется вместе с королевским ставленником — графом д’Апше. Но капитан Дюаваль не гонится за славой. Д’Апше так д’Апше, говорит он. С этой тварью никогда не знаешь, что случится, пусть будет и д’Апше…
И в один прекрасный день в замке графа де Монкана появляются гости.
— Шастель! — воскликнул Амори, услышав доклад дворецкого. — Друг мой! Как же я рад вас видеть!
— Я тоже соскучился по вам, ваша милость, — улыбнулся Антуан. — Думаю, мы с вами проведем немало приятных минут, когда я расскажу вам о наших с отцом похождениях в Африке…
— Конечно, я рад буду вас послушать, — подтвердил Амори, почувствовав привычный укол зависти. Конечно, у Шастелей — приключения в Африке, а у него… а у него — очередная охота на Зверя. «Вот я его сейчас удивлю», подумал он. — Давно ли вы вернулись?
— Первого марта, но у отца было много дел, а я должен был ему помочь, поэтому мы смогли навестить вас только сейчас.
— Так вы не знаете, что второго марта случилось очередное нападение Зверя? И что организуется новая охота?
— О, — сказал Шастель и уставился на Амори.
— Вы ведь присоединитесь? Я помню, вы желали убить эту бестию…
— Если это действительно Зверь, то присоединюсь, конечно, — раздумчиво проговорил Шастель. — Полагаю, и папа не откажется.
— Не сомневайтесь, это он. За последние месяцы он словно осатанел — отовсюду так и сыплются сведения о его нападениях.
Жан Шастель, потирая руки, вошел в залу, где беседовали Шастель-младший и Амори.
— Ваша милость, мы его одолеем, — заявил он без обиняков. — Я не сомневаюсь, что это нечистая сила! Мы все делали неправильно. Следовало хорошенько помолиться и зарядить ружья освященными пулями, вот в чем дело-то!
— Папа, ты все еще веришь в оборотней, — протянул Антуан.
— Да, да, и не спорь!
— От освященных пуль вреда не будет, — улыбнулся Амори.
«Все вернулось на круги своя, — думал он. — Антуан рядом. Такой же сильный, такой же мужественный и храбрый. С этим его ледяным взглядом и квадратным подбородком, с этой его уверенностью и твердостью. Я тоже вырос, но как бы я хотел стать достойным его! Чтобы он обнял этими сильными руками мои плечи и сказал…»
— Ваша милость, — прервал его мечты слуга, — господин граф д’Апше по согласованию с капитаном Дюавалем завтра намерены прочесывать горы.
— Да, — нетерпеливо отозвался Амори. — Подготовь мне охотничий костюм и пистоли!
***
Пьер Роше, драгун капитана Дюаваля, осмотрел поляну. Все согласно инструкции, все по приказу — как и велел капитан. Невольно улыбнулся: забавно, что сын графа снова с ними и ведет себя, притворяясь рядовым драгуном! А ведь из него вышел бы неплохой солдат… ишь, как старается.
Уже наступил вечер, и сквозь ветви деревьев виднелась полная луна. В густой тени мало что можно было бы разглядеть, но уж Зверя бы Пьер заметил. Но нет! Проклятая бестия как сквозь землю провалилась. На поляне ее не было и в помине. Что ж, так и доложим капита…
Рыжее тело выскользнуло из кустов — именно выскользнуло, слово выпущенная из аркебузы пуля. Так прыгают рыси или кошки, но тварь, притаившаяся в кустах, кошкой не была.
Как не была и волком, и медведем.
Пьер Роше вскинул пистоль и успел выстрелить — даже, кажется, попал, но зацепил едва. Сознание еще отмечало: вытянутая морда… рыжая шерсть… лапы, из которых на ходу выпускаются громадные когти… холодные светлые глаза…
Огромная пасть раскрылась и впилась острыми зубами в лицо Пьера, он еще успел закричать в эту пасть, и когти Зверя разодрали ему горло, и наступила тьма.
Амори выбежал на поляну, держа пистоли в обеих руках. Здесь стреляли — и кричали, значит, Зверь где-то здесь. Конечно, если это не кабан и не волк, опасного зверья в лесу хоть отбавляй, но в любом случае товарища надо выручать.
Он увидел — и замер, держа пистоли и раскрыв рот.
Обнаженный окровавленный человек сползал с тела драгуна, которое только что грыз, как зверь, — раздирая руками и зубами. От головы несчастного драгуна мало что осталось; обглоданное лицо в сумерках невозможно было узнать. Но Амори помнил, что сюда направляли Роше. Точно так же, как помнил, что за ним отправился Антуан Шастель.
— Роше… Шастель… друг мой… Шастель, как же это?
Изо рта Шастеля вырвалось утробное рычание.
— Шастель!
Тот застыл, не сводя глаз с пистолей в руках Амори.
— Как вы… посмели… я же любил вас… любил… и сейчас люблю… Шастель!
Шастель осторожно, крадучись, начал обходить Амори по дуге. Амори, вздрагивая и чуть не плача, следил за ним. Что-то подсказывало ему: это уже не Шастель, перед ним Зверь, и никакая любовь его не тронет, но выстрелить Амори почему-то не мог.
— Шастель, опомнитесь! Антуан!
И тут Шастель, видимо, принял решение. Тело его начало изменяться, лицо вытягивалось, оскаливаясь жуткой пастью, на руках вырастали когти. Он напружинился…
Амори выстрелил.
Он промахнулся, но Шастель шарахнулся — и потерянной им секунды хватило, чтобы на поляну выбежал Жан Шастель.
— Дайте, — тихо сказал Амори. — Дайте пистоль!
Охотник до того растерялся, что послушно протянул Амори оружие.
— Антуан! Во имя моей любви… я никому не скажу… Антуан!
Грянул выстрел.
— Вы его убили, ваша милость! Вот это да! — Жан Шастель обрадованно бросился к туше. — Ой, — он на ходу споткнулся о тело Пьера. — Вот ведь гадина, а? Сдохни, тварь, — обратился он к убитому Зверю. — Ваша милость, а где же мой Антуан? Он ведь за вами шел!
— Оно его… — Амори задохнулся и договорил: — Оно его съело.
— Что? — Жан так и сел. — Ваша милость! Антуан!
Амори сполз рядом с ним на землю и зарыдал на его груди.
***
Говорят, что чучело Жеводанского Зверя доставили королю, возили по всей Франции, а потом уничтожили из-за того, что оно облезло и было потрачено молью.
Говорят, что убийства совершала стая волков, а гигантская тварь, похожая одновременно на льва, гиену и волка, ни при чем.
Говорят, что старший сын графа де Монкана выбрал духовную карьеру неожиданно для всех, кто его знал. Сам епископ де Монкан мог бы многое порассказать о том времени, но он не любит о нем вспоминать. И только глухонемой служка в одном из овернских соборов знает, кто — или что — лежит в гробу, зарытом на маленьком деревенском кладбище. Но и он не расскажет, почему епископ так часто навещает эту бедную могилу и почему он так горько плачет над ней, когда думает, что его никто не видит.