Свежие записи из блогов Санди Зырянова

Последние птицы пролетели мимо маяка, и сверху донесся их прощальный крик. Где-то там, далеко, в Муми-дален, семейство Муми-троллей устраивалось на долгий отдых, а в их купальне обживалась Туу-Тикки. Хемули, не боявшиеся морозов, доставали лыжи, смазывая их и проверяя крепления, Филифьонки законопачивали окна…
У Смотрительницы маяка были другие заботы.
скрытый текстОна проверяла запасы керосина и дров, закрепляла рамы и стекла – чтобы не выпадали. Когда случайный кораблик плывет в полярной ночи, только маяк укажет ему, как не заблудиться – ведь звезд зачастую не видно за тяжелыми обложными облаками. А когда небо проясняется, и в нем повисает, мерцая, северное сияние, звезды словно гаснут и прячутся – поди отыщи их, даже Полярную.
Море угомонилось, и тихие-тихие волны укладывались на берег, ломаясь по краям, уже подмерзшим.
Наступила зима.
Никто-никто в целом мире даже не знал, что на маленьком острове живет Смотрительница маяка. Маяк по ночам исправно загорался, и летом легкие лодочки хатифнаттов скользили к берегу – узкий мыс на краю острова словно притягивал грозы. Но, собираясь толпами на мысу, хатифнатты не знали, что за ними наблюдают. Иногда кто-нибудь из Муми-дален, влекомый страстью к приключениям, высаживался на берег и устраивал там пикник, распевая песни. Но эти веселые компании даже не подозревали, что их песни есть кому слушать. Только Туу-Тикки могла бы многое порассказать – но она молчала, про себя насвистывая песню о Туу-Тикки и о снежном фонаре, который они вместе со Смотрительницей маяка когда-нибудь сложат из снежков.
Но Смотрительница маяка не скучала. Она наблюдала, как Солнце в последний раз мигнуло и закатилось за седой горизонт. И как мерцала сквозь бледные фестоны северного сияния Полярная звезда. Смотрительница маяка слышала ее протяжный зов – иногда на этот зов кто-нибудь уходил и больше никогда не возвращался, даже следы его терялись в полярной ночи. Может быть, Смотрительница маяка тоже пошла бы на этот зов: надо же, в конце концов, понять, куда уходят все остальные! Однако бросить маяк она не могла, поэтому включала ревун – в ответ.
Когда ничего не случалось, Смотрительница маяка рисовала. На стенах ее маленькой комнатки возникали кусты, деревья, река с мостиком, купальня Муми-троллей и Туу-Тикки в полосатой куртке. В Муми-дален Смотрительница маяка никогда не была и знала ее лишь по рассказам, так что, может быть, получалось вовсе не похоже, но какая разница? Главное – там была Туу-Тикки.
Однажды море взволновалось, и хрупкий лед у берега раскрошился в холодное месиво. А из волн внезапно выскочили морские лошадки. Они играли и резвились, догоняя друг друга; иногда мордочки их соприкасались, и это так напоминало поцелуй. А потом они успокоились, положили головы друг другу на спины и застыли в объятии на берегу.
Может быть, они просто так согревались.
Может быть…
Море волновалось все сильнее, и вот особенно большая волна вырвалась на берег, обдав весь остров хлопьями пены, брызгами и ледяной крошкой – а когда схлынула, морских лошадок уже не было. Смотрительница маяка завернулась в шарф и спустилась вниз.
Волны быстро смыли последние отпечатки лошадиных копыт, но среди камней Смотрительница маяка нашла маленькую блестящую подковку.
В другой раз большая стая морских птиц направилась к берегу. Смотрительница маяка заметила их тени, набежавшие на звезды, и подбросила побольше дров – чтобы птицам светило ярче. Но неожиданно налетел шторм, ледяной ветер обрушил густые снежные вихри на остров, море будто вскипело; тоскливый зов ревуна еле прорывался сквозь стон бури. Стая приблизилась – и птичьи тельца заколотились о маяк…
Когда шторм утих, Смотрительнице маяка было страшно спускаться. Но она все же спустилась. Весь берег был усеян, будто снежками, погибшими птицами. Каждую птицу Смотрительница маяка похоронила, и когда она закончила работу, руки ее совсем окоченели.
Если море успокаивалось, она всегда выходила на берег, чтобы поискать выброшенные волнами раковины. Почему-то именно зимой море дарило ей самые красивые раковины – летом они куда-то исчезали. Но, как ни перебирала их Смотрительница маяка, ей ни разу не удалось найти даже маленькую жемчужину – на что она втайне надеялась.
А потом ударил самый большой мороз, и угрюмая темная тень, всегда маячившая на горизонте, двинулась к острову. «Морра», – поняла Смотрительница маяка. Наверное, в Муми-дален не осталось ни костерка, ни даже свечки – семья Муми-троллей крепко спала, а Туу-Тикки была достаточно осторожна, чтобы не приманивать Морру. Вот Морра и явилась к единственному огоньку, оставшемуся в мире, – к маяку.
Смотрительница маяка перебрала свой скарб. У нее накопилось изрядно хлама, который ей жалко было выбрасывать – и вот настало время освободиться от ненужных и сломанных вещей. Их было не так-то легко все вытащить с маяка на берег по узкой крутой винтовой лестнице, а потом вернуться и снести вниз канистру с керосином, но Смотрительница маяка справилась. Чиркнула спичкой… Костер ярко запылал, будто споря и с маяком, и с Полярной звездой.
Тень Морры надвинулась на костер, но Смотрительница маяка уже вернулась в комнату. Ей было очень любопытно: догадывалась ли Морра, что этот костер был разожжен именно для нее?
А на следующий день горизонт вдруг зарозовел, и тоненький краешек Солнца выглянул из моря.
Смотрительница маяка посмотрела на него из окна, потом взяла краски и над головой нарисованной Туу-Тикки пририсовала алую дугу – первое солнце этой весны.
Время снова стало измеряться сутками – днями и ночами, рассветами и закатами. И вот на зов маяка явился первый корабль.
Это было всего лишь крохотное белое суденышко, ведомое экипажем из троицы хатифнаттов. Они были еще вялыми после зимней спячки, их блеклые глаза отражали нерастаявший снег. Кораблик пристал к берегу, и Смотрительница маяка сбежала вниз. Волнение томило и колотилось в горле – что, если они привезли что-то для нее, только для нее?
Никто и никогда ничего не привозил для нее. Тем более хатифнатты, которые и для себя-то ничего не брали на борт. Но сегодня Смотрительницу маяка охватило предчувствие.
И действительно, один из хатифнаттов порылся в юте и вытащил небольшой прямоугольник.
Письмо.
Смотрительница маяка буквально выхватила конверт из маленьких рук хатифнатта и первым делом взглянула на подпись.
– Туу-Тикки, – прочла она. – С любовью, твоя Туу-Тикки.

Полная драмы история Ультрадесантников и лисы

Название: Охота на лис
Автор: Санди у кого еще может быть такое нездоровое воображение?
Персонажи: Ультрадесантники
Посвящение: myowlet, с любовью
Примечание: среди многочисленных планет Империума Человечества нашелся и Шоар, так что лисаканон, я настаиваю


– Заходи с флангов! – скомандовал брат Моисей, держа лазвинтовку наперевес. – Брат Киприан, слева! Брат Афанасий, иди на перехват!
– Ее тут нет, брат Моисей, – доложил Киприан, высовываясь из кустов.
– Ну так поищи, она не могла далеко уйти!
Синий силуэт растворился в зелени Макрагга.
– О! – послышался возглас. – Вижу!
скрытый текстБрат Афанасий пронесся, как молния, успев на бегу перескочить через тихого брата Рафаэля. Он был самым молодым из них и только недавно пережил Вознесение, а сейчас усердно изучал Кодекс Астартес на свежем воздухе. Со вздохом брат Рафаэль смахнул с книги упавшую травинку и снова углубился в чтение.
– Ах, да это ты, брат Киприан, – разочарованно проговорил брат Афанасий где-то неподалеку.
– Стой! Вон она бежит!
– Давайте ей наперерез!
Когда через твою голову перепрыгивают сразу двое… старших товарищей, это уже слегка нервирует. А когда брат Киприан снова перескочил через брата Рафаэля, опрокинув того на бок, – даже не слегка. Голубые глазки Рафаэля наполнились слезами.
– Да чтоб вас, коз… то есть уважаемые братья, не могли бы вы осторожнее обращаться с книгой? Она библиотечная, – жалобно произнес он.
– Да погоди ты, – отмахнулся Киприан, – то есть, я имел в виду, прошу прощения, брат Рафаэ-э-эль! Она там!
– Это я, – ответил брат Моисей. – Ну, и кто это предложил режим «Убег»? Я же говорил, давайте включим «Кружение», тогда ее перемещения можно было бы предсказать! А теперь пойди найди ее…
– У нас есть пульт, – напомнил брат Афанасий. – И он у тебя, брат Моисей.
– Толку с него… Ладно, попробую… Рассредоточились!
Они снова разбежались, брат Рафаэль смахнул слезы и попытался сконцентрироваться на очередном тактическом ухищрении, но внезапно из кустов раздался невыразимо печальный и ужасающе громкий, леденящий душу крик, который могла издавать только чем-то сильно огорченная самка. Что-то ярко-фиолетовое выскочило брату Рафаэлю прямо на колени. Тот поднял голову – и подскочил на месте.
На него смотрело пять равнодушных сияющих глаз.
– Ксенос! – завопил брат Рафаэль, прижав книгу к груди. Тварь взвилась, угнездилась у него на голове и снова издала свой душераздирающий вой. Острые когти впились в волосы, а грохот лазвинтовки и двух болтеров едва не оглушил беднягу. Во все стороны брызнули детали и фиолетовый мех, и брат Рафаэль перестал что-либо понимать. Но ксенос с его головы явно куда-то исчез.
– Не волнуйся, брат, – ласково сказал брат Моисей, залихватски дунув в дуло лазвинтовки и потрепав Рафаэля по кудряшкам, – мы тебя всегда спасем!
– А кто теперь нас спасет? – вздохнул брат Киприан, шедший следом. – Смотри, во что наша лиса превратилась…
– Кто бы мог подумать, что она так орет? – фыркнул брат Афанасий.
– Ну там же написано: «режим “Печальный самка крик”», – напомнил брат Моисей. – Зато теперь мы знаем, что имелось в виду!

***
Технодесантник Донателло аккуратно приладил очередную деталь и обернулся к троице молодых Ультрадесантников. Те стояли, виновато понурив головы.
– Лиса – ценное наглядное пособие, – назидательно произнес Донателло. – А вы что делаете? В который раз вы ее уже ломаете? У вас же есть инструкция, а в ней написано «Познай ее всю». Для кого?
– Так, брат Донателло, – робко подал голос брат Моисей, – она же… там же ничего не понятно! Кроме предлогов «в» и «на».
– Еще пробелов, – буркнул брат Афанасий.
– А знаки препинания? – удивился Донателло.
– Их там только три, и все стоят неправильно, – наябедничал Киприан. – Еще бы, ее, наверное, составлял тот контрабандист, Ануэрт, у которого мы ее и купили!
Донателло заглянул в спецификацию.
– На Шоаре ее составляли. Там, где и произвели, – сказал он. – И в ней есть предостережение: «Любить ваша лиса, и он будет любить вас». А если вы еще раз обидите брата Рафаэля, я заберу у вас эту лису и активирую режим «Кусь»! Без «Лживый»!

…Ну что ты, Петровна, все хвалишься да хвалишься своими внуками: и то они тебе из города привезли, и с тем помогли? Ишь, велика важность — раз в полгода подкатили с подарками да мужиков наняли крышу починить! Кабы они кажду неделю, как у Квасовых, приезжали… Думаешь, младшие Квасовы-то ездят, потому что дом-то у них самый богатый в деревне?
А вот я знаю про них такое, чего тебе и во сне не приснится, Петровна. Сядь да послушай, откуда у них богатство-то такое, и какие такие грехи их внуки замаливают. Ты-то не из нашенских, из зареченских, тебе этого знать и не положено. Кабы ты не хвасталась, я бы и промолчала, так нет же!
скрытый текстМоя бабка еще застала время, когда у Квасовых этих вместо огроменной избы стояла гнилая развалюха да курочек с десяток. Самая нищая семья была во всей округе! Тогда как раз война только закончилась. Другие бабы по всей нашей деревне выли — к кому две похоронки пришло заместо мужа да сына, к кому три, а Паша Квасова помалкивала да молилась втихаря, чтобы о ней поменьше вспоминали. Муж у ней в полицаи было подался, так его партизаны прибили. Сын, чтобы на фронт не идти, в подвале спрятался. Три месяца этак она его прятала, а после мертвым нашла. Темная история, никто и не знает, что тогда случилось, — то ли простыл он от подвальной сырости, то ли сам удавился, ну да бог ему судья. Сноха еще в начале войны померла. А про дочку ее разное болтают. То ли она с фрицем спуталась, то ли ее снасильничали, то ли свои же… ей тогда и пятнадцати не было, а вот поди ж ты.
Ну вот и остались они после войны втроем — Паша, внук ее от сына и дочка. Дочку почти и не видать было, все в избе да в избе, а внучок справный вырос. Володечка. Тимуровец, комсомолец, активист… Кто ни попросит — всем поможет, и на огороде подсобит, и по хозяйству. Паша на него нахвалиться не могла.
Вот и сглазила. А я тебе что говорю, Петровна? — неча внуками хвалиться, не к добру это! Утоп Володечка. На рыбалку до рассвета пошел, днем Паша его хватилась, да какое там! Месяц прошел, пока Володечку ниже по течению в речке выловили. Уж что от него осталось, не мне рассказывать. Паша тогда едва умом не тронулась. Не мой это внучок, говорит, не Володечка. Мой-то Володечка — кровь с молоком! А это что? Рожа опухла, белесая, что рыбье брюхо, черви в ней дыры проели, пузо вздулось, с рук-то кожа слезает… И не объяснишь дуре-бабе, что мы с тобой месяц в воде пробудем, так тоже не красавицами выйдем. Так и не признала.
Жалели мы ее. Кто позлее был да муженька-полицая ей не простил, те смеялись — но таких мало было. А особо жалели, что теперь она без помощи осталась. Дочка-то ее блаженненькая была, умом тронулась, видно, нелегко ей пришлось.
Тут лето на излет пошло, пора урожай убирать. Не до Паши нам стало. Как тут кто-то из деревенских идет, смотрит — во дворе у Паши мужик! Пригляделся — не мужик это, мальчишка. Думает: никак, Паша заместо Володечки сиротку какого подобрала? Ан еще пригляделся: да ведь это Володечка и есть! Стало быть, права была, что не признала…
Начали соседи ходить мимо ее двора, заглядывать, вроде как по делу, смотреть, что там да как. И верно, Володечка. Правда, не то, что раньше, румянца того уж не было. Бледный стал, вялый, бывало, станет и смотрит куда-то вперед себя. Однако же по хозяйству трудился, на огороде работал. Разве что за скотиной больше не смотрел — да у Паши и скотины-то было две козочки, но раньше Володечка с ними все возился, а теперь никто не видел, чтобы хоть раз подошел.
В то лето всем тяжко пришлось, а Паше так хуже всех. Дом разваливаться стал. Курочки одна за другой передохли. Собачка у нее была — оторвалась да убежала, кошечка — тоже делась куда-то. А Паше и горя было мало, главное, внучок с ней.
И тут вдруг у нее, что называется, масть пошла. Курочки, что остались, вдруг как понеслись! Козы доиться стали так, что не всякая корова столько молока принесет. А Володечка из лесу какой-то не то ларец, не то сундук принес. Клад, говорит, нашел. Ну, Паша была баба честная, клад этот государству сдала, а ей от него четверть полагалась, значит. На те деньги они с Володечкой и дом отстроили. Коровок купили, свиней. Зажили так, что люди только диву давались. Одна беда — Паша от горестей да печалей сильно сдавать начала. Еще и не старая, а зубы все выпали, волосенки поседели, кожа да кости… А ведь была баба-ягодка, дебелая, щекастая, румяная, руса коса ниже пояса. Но этому-то как раз никто не дивился: ведь сколько перенести ей пришлось! Сохла Паша и сохла, уже еле ноги передвигала. А Володечка ее, наоборот, стал что яблочко наливное. Кровь с молоком, в плечах косая сажень. Шестнадцать годков ему уж стукнуть должно было, все девки на него заглядывались.
И все бы ничего, да как-то раз полоумная Пашина дочка из дому выбралась. Вся в слезах до моей бабки добралась. Другие-то ее сторонились, кто знает, что у полоумной на уме, а бабка привечала. Вот и в тот раз она пришла, поплакала и говорит: племянник-то мой упырь, мамку всю высосал, за меня принялся, да и пусть бы, но боюсь я, что он до сыночка моего доберется. Ну, мало ли что полоумные болтают? А она опять: помру, так сыночка спаси от упыря! И шею показывает. А на шее-то сзади — раны гнилые, духовитые, одна поверх другой: вроде как грыз ей шею кто. Да только ни собака, ни волк, ни куница, ни рысь так не искусают, бабка моя знала толк в таких ранах: всю жизнь деда пользовала, тот охотник был.
Бабка повздыхала, примочки травяные полоумной сделала, перевязала, промыла и заговору научила. А после того еще пук полыни дала и с собой носить велела, и в люльку ребенку положить.
А дед мой бабку любил, баловал, потакал ей всячески. Но над ее заговорами и травками смеялся. Вот и в тот раз посмеялся: какой-такой, говорит, ребенок? Опомнись, старая, совсем уж одурела со своими травками! Осерчала тогда на него бабка и так сказала: коли ты в мою силу и силу травок не веришь — молчи и не верь молча, а коли молчать не желаешь — так пойдем, я тебе покажу, что да как… И позвал дед с собой двух приятелей, крепких мужиков; один, правда, с войны без руки вернулся, а другой — хромым, ну так и сам дед всю жизнь с осколками в теле промаялся. Но разумом все они были здоровы. Непьющие, справные мужики-то, побольше б таких. Пришли к бабке — давай, говорят, веди, покажешь нам упыря живого.
А бабка пуще прежнего сердится. Какой он живой, он упырь, дураки, — ругается. Но повела их задами да околицами к Пашиному двору.
Хорош был тот двор. Выметен чисто, ухожен, цветочки в саду растут, хоть и чудные: вороний глаз, дурман да колдунник. Изба новехонькая, просторная, сарай, коровник, подальше банька — да все с выдумкой, наличники резные, крыша тесовая. Странно только показалось деду, что нет у избы ни конька, ни охлупня. Ну так время какое было — дедовские заветы не то что забыты были, а искоренялись.
Тут и сама Паша из избы выходит. Еле ноги волочит. Пригляделись дед с приятелями — и в груди у всех троих захолонуло: лицо у нее синее, как у трехдневного мертвеца, зуб последний изо рта выбежал, руки болтаются, будто кто-то труп поднял да идти заставил. А Паша прошла к сараю, что-то там поделала, потом — глядь — возвращается. Идет вроде как прямо на деда, а будто не видит. Пустые у Паши глаза, тусклые, неживые. Пригляделся дед: один-то глаз тусклый, а второго нет — вытек.
Приоткрывает Паша дверь в избу, а оттуда детский плач слышится. Да уж такой тоненький, слабый… и еще голос, будто рычит кто. Собака? — дак у Паши собаки уж давно не водилось. И женский визг — это полоумная встрепенулась. Визг и шаги!
— Смотри, — шепчет бабка деду. — Сейчас увидишь, что будет!
Выскакивает из избы полоумная, Пашу чуть с ног не сбивает, а на руках у ней и правда ребенок. Годик, не больше. Орет! Заходится! Шея и у полоумной, и у ребенка вся травой обмотана — полынь да боярышник, какие бабка дала. Споткнулась полоумная, упала на колени, а дитя не выпустила. И тут за ней Володечка выбегает.
Экая оглобля вымахала, думает дед. Иной и в тридцать лет не такой рослый, могутный да румяный, как этот в шестнадцать, губы красные, глаза блестят: зол! Кулаки сжал! Наклонился над теткой и ну шипеть, а не трогает. Мужики так и ахнули: бесноватый! Дед подумал, что надо бы вмешаться, что ж девку да дитя беззащитное на расправу бешеному отдавать, как полоумная, собравшись с силами, перекрестилась, метнула в Володечку что-то из щепоти и заговорила быстро-быстро: «Режу и солю, портить не даю. Ни своему, ни чужому, ни глупому, ни жадному, ни завистливому не дам портить ни по глупости, ни по жадности, ни из зависти, ни из корысти, а тем паче нави. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь».
Охнул Володечка. Румянец весь с лица у него сбежал, и стало видно: лицо это — бледное с прозеленью, что твое рыбье брюхо, опухло все. Черви в нем дыры проели, высовываются из гнилого мяса да шевелятся. Одежка на нем, что Паша с такой любовью шила, мокрая да гнилая, драная и черная; в дыры видать, как по всему белесому, распухшему телу синие пятна пошли. Живот раздулся, как пивное пузо, заколыхался — да как лопнет! Хлопнуло, как из пушки! Вонь пошла такая, что дед отшатнулся, а одного его приятеля и вовсе стошнило, и вывалились из живота гнилые зеленые кишки, да водоросли с тухлой рыбешкой, да сам черт не знает, какая еще дрянь. Зашатался Володечка, осел на землю — полоумная с ребенком едва успела от него отползти, чтобы ее гнилым мясом не завалило.
Бабка моя опомнилась, к полоумной подскочила, отвела ее к себе — чаем с травками отпаивать. А наутро деда с дружками заставила, водки глотнув, сходить на кладбище да осиновый кол в Володечкину могилку вогнать. На всякий случай.
Пашу в тот же день мертвой нашли. Дочка ее полоумная тоже недолго после того прожила. Милиция приезжала, да все без толку: списали на несчастный случай с участием сумасшедшей, во как. А маленького Лешку Квасова председатель колхоза к себе забрал и вырастил.
Так с тех пор и повелось, что у Квасовых дом полной чашей, зато душа у каждого в их роду не на месте. Боятся они. Уж и святили этот дом и все, что во дворе, и благотворительностью занимаются, и в Ерусалим поклониться благодатному огню ездили, и по фэн-шуй там чего-то отчитывали — а все одно страх в этой семье прижился и никуда не уходит.
Кто-то же нашего председателя колхоза через двадцать лет пришиб. Всю спину ему изгрыз — только что-то кровищи вылилось куда меньше, чем должно бы, там крупный сосуд в шее был поврежден, а лужица малая. И тоже милиция все на несчастный случай списала — медведь его заломал-де на охоте. Какие в наших местах медведи?
Алексей Квасов помер лет пять назад, сама знаешь, Петровна. А того не знаешь, что в могилу его осиновый кол жена да сын воткнули — сам он так просил. И внуки к бабке ездят не ради ее избы и хозяйства, по нынешним временам куда этой избе до коттеджей с бассейнами во дворе?
Проверять они ездят, Петровна.

Макс сохранил написанную программу, выключил компьютер, запер офис и зашагал по набережной, то и дело поглядывая на часы: метро скоро закрывалось, а ехать домой на такси не хотелось.
Время белых ночей уже заканчивалось, и к полуночи на город нисходили глубокие белесые сумерки; Макс любил эти сумерки, особенно после работы, на которой он засиживался почти до полуночи, и с бутылочкой пива в руке.
От Обводного канала поднимались густые испарения. Макс героически преодолел искушение запустить в канал пустую бутылку, отправив ее в урну, но все равно хотелось чего-то ухарского – он поднял камушек с тротуара и швырнул его в мутную воду.
скрытый текстКамень булькнул и ушел на дно, словно его и не было; к удивлению Макса, приготовившегося любоваться кругами на воде, кругов не пошло, зато испарения от воды стали гуще и как-то живее. Туман начал собираться так быстро, что уже через четверть часа Макс не мог разглядеть ничего в двух метрах от себя и на ходу едва не наткнулся на столб. «Этак я, чего доброго, мимо метро пройду», – досадливо подумал Макс.
По спине потянуло холодком, но он не обратил на это внимания.
Гораздо больше Макса заботило то, что он перестал узнавать местность. Где Американский мост, гремящий поездами круглые сутки? Где поворот на Лиговский проспект? Все потонуло в плотном и тяжелом, липком тумане. Растерявшись, Макс завертел головой. Кажется, ограда канала была слева. Так… шаг налево… еще… хоть бы не навернуться через парапет в грязный Обводник! Но нет, никакой ограды нащупать не удалось. Вместо этого рука нашла толстенный замшелый ствол дерева.
Это было неожиданно и странно. Никаких деревьев такой толщины, да еще покрытых мхом и лишайником, Макс никогда здесь не видел. «Я что, прошел метро?» – панически подумал он.
Следовало поворачивать обратно.
И Макс повернул.
Теперь слева от него должны были выситься здания, но сколько Макс ни забирал влево, зданий ни разу не нашел. Только новые и новые деревья, огромные, замшелые, и под ногами вместо асфальта виднелась утрамбованная сырая земля.
«Куда же я, черт возьми, зашел? Сейчас стемнеет, а я, как дурак, в лесу среди ночи… Стоп, откуда лес в центре Питера?» – соображал Макс, отмечая про себя, что небо не темнеет, а наоборот, светлеет, и туман начинает жемчужно просвечивать, будто на заре. Однако то, что удавалось разглядеть в тумане, совсем не радовало!
Вокруг высился огромный редкий лес. Колоссальные стволы в несколько обхватов, дуплистые, искривленные, обвешанные патлами лишайника, с сучьями, будто сведенными судорогой… Макс не мог представить себе, что это за деревья и почему вообще они очутились на набережной Обводного канала. Он глянул на часы – часы шли и показывали без двадцати двенадцать.
И вот тогда Макс испугался по-настоящему. Без двадцати двенадцать он вышел с работы.
Но он еще сохранял присутствие духа. Часы, конечно, на какое-то время остановились, а за это время он, Макс, заблудился в тумане и прошел поворот на Лиговский проспект к станции метро. О’кей, остается решить: идти ли вперед на «авось» или присесть под деревом и перекантоваться до утра. Макс даже представил себе, как назавтра будет рассказывать об этом приключении в курилке, и повеселел. Кстати, смекнул он, я же давно не курил! Сейчас покурю – и соображу, как быть дальше…
Сигарета зажглась тревожным огоньком, и Макс отчетливо рассмотрел впереди силуэт лошади. «Ежик и белая лошадь в тумане», – дополнил он воображаемый шутливый рассказ в курилке, поспешив вперед. Лошадей Макс любил. Правда, это была, скорее всего, статуя, потому что стояла и не двигалась…
Не статуя.
Белая лошадь умерла, наверное, несколько лет назад. Желтые ребра торчали, прорвав облезлую пергаментную кожу; глаза вытекли, и засохшая жидкость из них чернела на том, что осталось от морды. Живот прогнил, из него на землю вывалились и когда-то размякли, а теперь засохли внутренности, превратившись в непонятную черную массу. Губы истлели, и пасть ухмылялась в оскале, который показался Максу хищным. Внезапно туман шевельнулся, и Макса обдало тошнотворным запахом.
Макс шарахнулся и побежал.
Запах, казалось, тянулся вслед за ним – осмысленно и неумолимо.
Наконец, Макс выбился из сил, оперся на первое попавшееся дерево, пытаясь отдышаться, и тут его скрутил кашель.
«Почему она стояла и не падала?» – билось в голове, как будто это было важнее всего.
Ноги дрожали, но стоять на месте Макс не мог. Первый же шаг – и он едва не споткнулся о кота.
Кот был еще старше лошади. На нем почти не осталось шкуры, а на шкуре – несколько клочков когда-то рыжей шерсти; от головы сохранилась только верхняя часть черепа, а челюсть лежала на земле, но кот не падал – он продолжал идти, идти, идти куда-то, точно пытаясь выйти из тумана…
Макс откашливался, отхаркивал туман на ходу – и шел. Как лошадь. Как кот.
Впереди замаячила скамейка с силуэтами людей. На секунду плеснулось облегчение – люди! Наконец-то! Сейчас они подскажут, куда идти… Но уже в следующую секунду Макс понял, что эти люди сами пытались выйти – и выбились из сил навсегда.
Джинсы на мужчине потеряли цвет, но были целыми: расклешенные, по моде 70-х годов ХХ века, и на вылинявшей, когда-то черной, майке еще можно было прочитать надпись «Led Zeppelin». У женщины, привалившейся к приятелю – а может быть, она упала на него уже после смерти – были отвратительные, неправдоподобно яркие цветы на блузке и совершенно пустая мини. Кости ног выпали из юбки и валялись под скамьей. И они скалились, скалились в страшных застывших улыбках, глядя на Макса черными дырами глазниц – на лицах еще налипла клочьями почерневшая съежившаяся кожа.
И вдруг между деревьями зашагали силуэты, от одного вида которых Макс застыл на месте. Они походили на людей в балахонах, но были слишком тонкими и вытянутыми, и шагали стремительно, держа длиннопалые руки на отлете. С ужасом Макс заметил, что их глазницы полны едкого света, и у каждого существа в теле есть щель, из которой пробивается все тот же едкий свет, – у одного на затылке, у другого на спине, у третьего…
Одно из существ, со светоносной щелью на спине, прошло мимо, и Макс заметил, что в снопе его света туман рассеивается. Тогда Макс, отчаявшись, заспешил за существом, держась в освещенном пространстве.
Существа шагали и шагали, и там, где они проходили, туман исчезал.
Макс ускорял шаг, наконец, побежал, чтобы не отстать от Светоносного, но тот был быстрее. И вдруг Макс споткнулся и упал.
Существо обернулось и уставилось на него своими глазами, полными холодного сияния.
Дальнейшее Макс помнил плохо. Кажется, он все-таки встал. Встал – и обнаружил себя на набережной, у самого парапета, продрогшим и с ожогом на руке от выпавшей сигареты…
…Никому об этом случае Макс ни в курилке, ни где-либо еще не рассказывал. Для него эта ночь закончилась здесь же, на Обводном – в 4-й психиатрической, откуда он спустя несколько месяцев вышел седым и внешне спокойным.
Но спокойствие это – не результат усилий врачей и санитаров. Макс знает, что Светоносный запомнил его. Тогда его свет спас Макса в тумане. Но скоро, очень скоро Светоносный вернется за ним, чтобы увести в туман навсегда.
Потому что он знает Макса в лицо.

2-я нерабочая - это состояние души и тела, которое делится на две градации: "могу только читать" и "не могу даже читать". И пока я был в первом агрегатном состоянии, я нашел Макнилловские "Хроники Уриэля Вентриса", после чего отчаянно пытался не соскользнуть в состояние №2. Ладно, это была просто жалоба на здоровье.

Первое, что заметил и что понравилось: даны взаимоотношения Ультрадесанта с обычными людьми. скрытый текстВ принципе, и раньше к этом шло - что люди воспринимают Ультрадесант без "трансчеловеческого ужаса", скорее как защитников и помощников, Жиллиман этого долго и усердно добивался. Правда, он рассчитывал, что его парни найдут себя в мирной жизни. Не вышло, однако товарищами и старшими братьями человечеству они таки стали.
Второе: ололо, ксеносы! Всякий раз ксеносы вызывают у меня воодушевление. Иногда мерзкие, иногда умные и отважные, иногда коварные до безобразия. Тираниды - это вау, насколько их сумели изобразить нечеловеческими до мозга костей. Круты - готовые персонажи для ядреного ужастика. Но ужастики Грэму Макниллу, по-моему, не удаются, хотя он и старается. Получается обычный приключенческий триллер и не более. Саспенсу нагонять надо побольше, вот что, если напугать хочешь...
Третье. Тоже понравилось, хотя было очень неожиданно. Кто не помнит СССР и советские времена, тот не испытает прилива ностальгии... я помню, я испытал. У Макнилла получился какой-то Союз Ультрамарских Социалистических Республик, причем со всеми лозунгами эпохи Хрущева и Брежнева вроде "Труд на благо общества - дело чести", копнуть бы поглубже - они случайно соцсоревнования не устраивали? Партсобрания в Ультрадесанте устраивали точно. И дедушка Ленин, то есть, простите, святой Жиллиман вишенкой на торте.
А вот Жиллимана мне стало даже жалко.
Кагбе понятно, что Жиллимана должны были почитать как святого. Но это ж, на минуточку, тот Жиллиман, который крыл матом Лоргара через всю Галактику. Который впечатал Льва в стенку. Бросился с распростертыми объятиями навстречу друганам с Калта (которые оказались замаскированными альфариями) и едва не погиб из-за этого. Назвал Бладдбродера занозой в заднице и пьянствовал с ним и его Волками, а наутро страдал от похмелья. Регулярно получал выволочки от приемной мамы, ворчал на нее и любил больше всего на свете. С радостью включил в помянутый Кодекс все "практики" Тиеля...
Интересно, как у него складывались отношения с остальными сразу после возвращения?
Кроагеру обрадовался как родному )) жаль, что Пертурабо так и не появился в действии.
Еще понравилось, что сама парадигма Ультрадесанта дана в развитии. В самом начале малейшее отступление от КА вызывает у них трансцедентальный ужас; сам Уриэль совершенно спокойно и с максимумом понимания относится к тому, что Леарх его в прямом смысле подставил, безропотно отправляется искупать вину... ох. Ближе к финалу с маленькой помощью Хонсю до всех доходит, что веками использовать одни и те же тактические решения, отлично известные противнику, по меньшей мере неправильно. Примечательно, что никто не выразил даже сожаления по поводу того, что Уриэль с Павсанием пережили в Глазу из-за закоснелого догматизма своего же руководства.
Теперь тихонько мечтаю сделать какой-нибудь настоящий крипи-хоррор про Адский поезд, чо.

Персонаж: молодой Пикман
драббл написан в сеттинге миров Г.Ф. Лавкрафта, но можно читать какоридж, тут ничего понимать из канона не надо

Золотисто-розовый туман окутывал прибрежные утесы, и тонкие ветви деревьев на фоне рассветного неба казались кружевом. Дорога взбежала на холм, и путник – юноша с саквояжем и мольбертом – не мог не остановиться, чтобы полюбоваться открывшимся видом. Кингспорт лежал в низине у берега – там, где кольцо утесов и холмов разрывалось, и разноцветные крыши и шпили уже золотились под первыми лучами солнца, по морю пролегла сверкающая дорожка. Вблизи Кингспорта виднелось несколько загородных вилл местных богачей. Особенно привлекала взгляд одна, в старинном стиле, выстроенная на вершине самого высокого утеса.
Наверняка ее хозяин – большой оригинал и влюблен в море, подумал молодой художник. Из окон должен открываться потрясающий вид на море, особенно по утрам… но как же трудно, наверное, добираться на такую верхотуру. Да, хозяин, должно быть, анахорет. А может быть, он поэт или художник, как и я. Вот здорово было бы встретить родственную душу! Пылкое воображение мигом нарисовало художнику еще и симпатичную хозяйскую дочку – несомненно, любящую живопись…
скрытый текстПока он дошел до города, дочка в его грезах примеряла фату, а в гостиничном номере художник уже представлял себе, как устроит вместе с супругой персональную выставку.
Фамилия художника была Пикман и ровно ничего еще не говорила ни одному знатоку – до сих пор ему удалось выставить только одну картину, и то на совсем заштатной выставке, только для своих. Друзья считали, что Пикман когда-нибудь прославится на весь мир; и верно, таланта ему было не занимать. Загвоздка была в том, что картины юной надежды новоанглийского искусства отличались мрачным и фантасмагорическим содержанием и были популярны лишь в узких кругах эксцентричных ценителей – примерных девиц они попросту пугали. Но ведь дочь человека, выстроившего себе виллу под облаками, должна мыслить несколько шире?
Однако расспросы в гостинице разочаровали Пикмана. Хозяина виллы на Туманном утесе никто не знал. Она всегда была там, но никто ни разу не видел, чтобы туда поднимались люди. Правда, горничная, оглянувшись, шепотом поведала Пикману, что иногда в окнах виллы загорается свет, а порой на рассвете утес окутывают туманы, и в них мерцают какие-то огоньки…
Бедой Пикмана, как многих творческих людей, было воображение паче рассудка. Придуманная художником невеста была для него куда реальнее, чем старая чистенькая гостиница и розовощекая горничная, и рассказы последней только придали происходящему столь обожаемый Пикманом романтически-мистический оттенок. Он в тот же день выбрался на пленэр: вышел на окраину Кингспорта поближе к Туманному утесу, натянул на мольберт холст, загрунтовал его хорошенько, наконец, впервые тронул кистью… Пикман любил этот момент нарушения девственности холста, когда будто из ничего начинали проявляться черты и светотени.
Как начинающего, его частенько постигали неудачи. В этот раз Пикману никак не удавалось уловить колорит: то, что возникло на холсте, казалось красивым, но обыденным. Вскоре художник был близок к отчаянию: очарование, которое охватило его утром, упорно не желало переноситься на холст. Тем временем день уже заканчивался. Сгущались вечерние туманы. Вот-вот они поглотили бы вершину утеса и виллу…
– О! – заорал Пикман, приплясывая, и лихорадочно заработал кистями.
Вытянувшиеся тени, окутавшие город и море; последние отсветы вечернего солнца, позолотившие Туманный утес, призрачный силуэт старинной виллы, тревожные облака – свинцовые сверху и золотистые снизу… Это был один из тех редких пейзажей, в которые Пикману не захотелось вписывать домовых и призраков: он был таинственным и нереальным сам по себе. Пикман работал, пока совсем не стемнело, и с сожалением оторвался от картины лишь тогда, когда не смог видеть холст. Бросив последний взгляд на виллу, он с изумлением заметил, что в ней тускло загорелись окна. Видимо, в этом старом доме не было электричества, и кто-то зажег свечу.
Утро для Пикмана началось в том же месте, где он закончил работу; едва перекусив что-то на завтрак, художник взялся за работу. Хотя освещение и настроение сегодня были совсем другим, но Пикман легко вызвал в памяти увиденное: и этот волшебный вечерний свет, и смутный силуэт домика, и темные громады утесов…
Обед ему принесла горничная Мэри, а ужин дожидался художника в номере, совершенно остывший.
Влюбленный в воображаемую хозяйку виллы, Пикман и не заметил, что Мэри прониклась к нему симпатией. «Впервые вижу, чтобы кто-то приехал сюда на эти их и-итюды, а не пьянствовать и приставать», – говорила она подругам. Да, соглашались девушки, вот это видно, что художник: рисует и рисует себе свои картинки, и даже поесть забывает, не то, что мистер Дженкинс, который напился и утопил мольберт в море! И не то, что мистер Аллан, который приставал к Кэтрин, пока ее жених не начистил ему рыло и не вымазал на голову все его краски! И рисует похоже и красивенько, не мазню какую…
Спустя неделю Мэри забеспокоилась и решила с ним поговорить.
– Вы бы, мистер Пикман, того… отдыхали побольше, – сказала она. – Вон, похудели даже. Сходили бы, развеялись, у нас тут клуб есть и можно потанцевать…
Неопытный юноша, Пикман не догадался, что его пытаются обаять.
– Я хочу сперва закончить работу, – воскликнул он. – О мисс, это будет моя лучшая картина! А хотите, я потом напишу ваш портрет?
Он был искренне благодарен Мэри за ее заботу: ведь она давала ему возможность писать больше и больше… Но Мэри вздохнула. С ее точки зрения, такая одержимость была не лучше пьянства.
В тот вечер солнце опять пробилось сквозь туманы так же, как и когда Пикман только приступил к работе. Волшебный свет, который горел в его памяти, повторился наяву, и на холст легли последние мазки. Пикман поднял голову: в окнах виллы горел свет, и кисть Пикмана отобразила этот чарующий тусклый отблеск на холсте. А потом туман начал изменяться, и Пикман поспешно зарисовывал его причудливые клубы…
Утром Мэри нашла его спящим в траве у готовой картины. Поставив корзинку с завтраком, она присмотрелась. Испуг наполнил простое сердце девушки: пейзаж на картине выглядел зловещим и неотмирным, дом на Туманном утесе – мертвым, а свет словно проникал из преисподней, но самым жутким были туманные сущности, окружившие дом. В этом доме не было места никаким поэтам и никаким невестам – только мрак и черные воспоминания жили там.
Пикман проснулся и гордо кивнул побледневшей Мэри.
– Вот, – сказал он, вытряхивая травинки из волос. – Вот так я всегда хотел писать! Это будет новое слово в живописи – моя лучшая картина!

«Чудовищные существа с удлиненными черепами и гротескно клыкастыми пастями прыгали по скалам, цепляясь когтями и присосками на мускулистых конечностях, к строю Ультрадесантников.»

Грэм Макнилл "Долг Ордену"

Собственно, я о чем...

Чужие против Дарта Вейдера - это кроссовер.

А вот Чужие против Ультрадесанта - это явно канон ))

Оля остановилась над плитой, держа в руках кастрюлю, и задумалась.
Что же она собиралась сварить-то?
В последнее время у Оли бывали странные провалы в памяти. Она могла ни с того ни с сего вспомнить, как подружки на дне рождения вопили «Хотим погулять у тебя на свадьбе!» или как бабушка внушала ей «Муж пришел — ты его сразу накорми, что же, он ждать должен?», а вот был ли он, этот муж, и когда была свадьба — не помнила.
Наверное, когда-то была, раз муж приходил домой.
скрытый текстКуда он уходил и откуда приходил, Оля тоже не всегда могла вспомнить. Вот и сейчас она наморщила лоб, вспоминая, что любит ее муж на обед.
— Обед — это днем или вечером? — спросила Оля сама себя. За спиной послышался негромкий смешок, Оля обернулась, но никого не увидела.
Обычная кухня. Голубой кафель, яркая клеенка на столе, линолеум «под паркет». В углу так и остались капли крови — должно быть, Оля забыла их затереть.
…Он вошел в кухню — не вошел, а ворвался, хлопая грязными подошвами ботинок: на улице шел дождь.
— Что ты стоишь? — раздраженно спросил. — Ты что, еще ничего не готовила?
— Я забыла, — виновато ответила Оля. — Что ты хотел поесть, напомни?
— Я еще должен ждать, что ли? — возмутился он. — Что ты вообще делала весь день, позволь спросить?
Оля сморгнула. Надо было срочно что-то ответить. Что-то… уважительное.
— Я была с детьми, — проговорила она.
— Какими еще детьми? — он замер, рука, занесенная над головой Оли, застыла на полпути.
— С нашими, дорогой, — Оля почувствовала себя увереннее.
— Идиотка, ты надо мной издеваешься? — вспылил он. — Забыла, как в прошлый раз довыеживалась?
Оля действительно забыла и теперь беспомощно смотрела на него, соображая, что же ему ответить. Похоже, ему совсем не нравятся мои провалы в памяти, думала она. Бабушка любила повторять: брат любит сестру богатую, а муж жену здоровую.
— Так я тебе напомню!
— Игорь, — воскликнула Оля, — ну забыла, что ж такого? Я была занята!
— Кто? Какой Игорь? Это что, твой любовник?
Оля упала на пол и закричала…
Когда она пришла в себя, все тело саднило. Рука не слушалась. Оля попыталась ей пошевелить — и зашипела от резкой боли. То, что было слева… это была не ее рука. Какая бывает рука, Оля еще помнила. А это — это было мясо, голое окровавленное мясо, прорванное, будто изжеванное, и из этого мяса торчали осколки кости.
— Что это? — прошептала Оля. — Где моя рука?
— Что ты там бормочешь, дура? Опять грязь развела, — закричал он. Теперь Оля помнила, что его зовут не Игорь, но имя ускользало из памяти. Как же его зовут? Миша? Алеша? Володя? Она отчаянно пыталась вспомнить, почему-то имя было очень важным.
— Убери, и чтобы тут через пять минут было чисто! — закричал он.
Если я вспомню его имя, он перестанет так сердиться и скажет, куда делась моя рука, решила Оля. Вернет ее мне, а то я даже не знаю, что делать с этим ужасом…
Она с трудом поднялась. Спина, колени, голова — все отдалось резкой болью, будто тысячи тупых игл впились в ее тело.
…она лежала на полу, и он топтал ее ногами…
Нет. Ей почудилось. Люди не могут топтать друг друга ногами.
…он был под кроватью, и Оля старалась заснуть, потому что знала: он ее съест. Мама говорила, что только заберет, но Оле-то лучше было знать!..
Так. Это было уже ближе к теме.
Оля старательно елозила тряпкой по полу, вытирая неправдоподобно яркие, уже начинающие подсыхать разводы. Он стоял над ней, угрюмо наблюдая за каждым ее движением, потом резко развернулся и ушел.
Оля вздохнула. Ей было невыносимо больно, подташнивало, запах крови забивал ноздри. Ощущение какой-то неправильности происходящего нахлынуло с особенной остротой.
Кухня. Теперь Оля вспомнила.
Вот что было неправильно!
С трудом поднявшись, согнувшись, она заковыляла в спальню.
— Тебе кто разрешил сюда идти? — окликнул он ее. Оля молча прошла в угол к шкафу. Раньше в этой комнате стояла ее кровать; сейчас в углу между шкафом и стеной зависла, клубясь, густая темнота. Вот в этой темноте он и живет, подумала Оля, когда не уходит на работу. Имя… Имя! Мне нужно его имя, чтобы вызывать его всегда, когда я опять что-то забуду.
Имя и кровь…
Он с силой толкнул ее — Оля отлетела к шкафу, наткнулась виском на острый угол, рассекла кожу и застонала, не в состоянии кричать, и от резкой боли вспомнила.
— Бука! — крикнула она. — Бука! Иди сюда, Бука! Иди сюда! — Оля сползла на пол, он шел к ней, а она повторила: — Иди сюда!
И тогда из клубящейся окровавленной тьмы за ее плечами, из-за шкафа вышел Бука.
Оторопев, Оля смотрела, как Бука разевает пасть, как на брюках ее мужа расплывается мокрое пятно, как он беспомощно — совсем как она несколько минут назад — поднимает руки к груди и визжит, захлебываясь, как катится пот по его серому лбу…
Острые зубы Буки впились в лицо, сдирая кожу, и на несколько секунд Оля увидела своего мужа без лица: красные лоскутки мяса на желтоватых костях и белые шарики глаз. По ушам резанул дикий вой. Тогда Бука вгрызся зубами в горло, вырывая кадык, и с аппетитом зачавкал…
…Оля попыталась подняться. Белая постель, тускло-розовые стены. Она не помнила, что это за место.
Высокий человек в сером разговаривал с женщиной в белом. «Вся кровь принадлежит ей, — говорили они, — кто убил мужчину, непонятно… систематические побои… следы насилия… вагина разорвана… о ее тело тушили сигареты…»
— Что такое сигареты? — спросила Оля, но голос ее, видимо, прозвучал слишком тихо: двое ничего ей не ответили, только обернулись к ней. — А где Бука? Ну, Бука! Мой муж! Я хочу видеть своего мужа Буку!