Что почитать: свежие записи из разных блогов
Записи с тэгом #Англия из разных блогов
Средневековые сироты
Часть 1.
Исследователь-медиевист Барбара Ханауолт, автор книги "Детство в средневековом Лондоне", замечает: «Прочитав примерно две тысячи дел об опеке в лондонской Letter Book [сборнике городских ордонансов, официальных документов и т.д.], трудно без скепсиса воспринять слова Филиппа Арьеса о том, что в Средние века детей не любили и не ценили. Лондонский мэр, олдермены и казначей были занятыми людьми, с массой собственных дел и административных обязанностей, однако же они уделяли пристальное внимание благополучию городских сирот, находившихся на их попечении».
скрытый текстСледует оговориться: в первую очередь, конечно, имеются в виду дети полноправных горожан, в идеале членов гильдий. Не следует забывать о сословности закона; чем перспективнее был юный сирота, тем, разумеется, большее внимание уделяли ему городские власти, и сын преуспевающего купца был окружен большей заботой со стороны опекунов, нежели сын поденщицы. Определенное количество сирот, в первую очередь из беднейших слоев населения, с городского «дна», неизбежно ускользало от внимания попечителей и пополняло армию нищих, бродяг и воришек. Однако даже малолетние нищие, дети проституток и найденыши могли рассчитывать хотя бы на помещение в приют или монастырский «госпиталь».
Речь, впрочем, далее пойдет не о них, а о детях, которые редко становились объектами благотворительности – о детях из средних городских семей, зачастую «полусиротах» (с одним живым родителем, как правило матерью), иногда незаконнорожденных, но всегда или почти всегда обеспеченных наследством.
Вообще следует заметить, что в средневековой Англии, в отличие от Италии и Фландрии, не развилось так называемой патрилинейности, т.е. мощных вертикальных связей, в главе которых стояли бы pater familias – главы кланов (как Медичи во Флоренции и ван Артевельде в Генте). Лондонские связи были преимущественно горизонтальными, внутригильдейными, и законы, заботившиеся о благосостоянии сирот, еще укрепляли их. Сын вовсе не обязательно продолжал отцовское дело, преумножая семейную славу. Печатник Уильям Кекстон, вернувшись в Лондон после тридцатилетнего пребывания во Фландрии, с удивлением отмечал: «Отцы оставляют наследникам большое состояние, но из десяти редко процветают двое, и через сто лет род утрачивает свое имя». (Впрочем, справедливости ради следует отметить, что нередко лондонские семьи, разбогатев, попросту переставали быть купцами и ремесленниками, покидали город и, поселившись в провинции, переходили в класс джентри.)
В больших городах сиротство было весьма распространенным явлением; лондонские документы свидетельствуют, что многие дети в XIV-XV вв. росли в семье как минимум с одним неродным взрослым, а некоторые даже, лишившись обоих родителей, воспитывались в семье друзей, родственников или совершенно посторонних. Семьи, возглавляемые матерями-одиночками (вдовами), отнюдь не были редкостью, как и семьи с мачехами, отчимами, сводными братьями и сестрами. (В этом отношении, замечают исследователи, средневековые английские дети напоминают современных американских, с той разницей, что в нынешней ситуации причиной становится не высокая смертность, а большое количество разводов.) Лондонские законы обеспечивали защиту сирот и оговаривали условия их воспитания не менее детально, чем современные. Они определяли, кто должен растить детей, следили за их финансовым состоянием и требовали от опекунов непременного поручительства в том, что, по достижении совершеннолетия, подопечный получит свое состояние в полное распоряжение. Как и в других подобных случаях, поручители отвечали собственными деньгами за нарушение условий контракта. Также закон требовал расследования и кары в тех случаях, если с сиротами обращались нечестно или жестоко.
Сирота, по лондонским законам, - это ребенок, который лишился отца, являвшегося гражданином города (freeman). Стать гражданином города можно было родившись в Лондоне, купив права гражданства (т.н. redemption) или же пройдя обучение в гильдии и сдав экзамен на мастера. Большинство граждан как раз составляли те, кто, побыв учениками и подмастерьями, сделались мастерами, поэтому основная сохранившаяся информация по делам опеки как раз касается семей ремесленников и купцов – состоятельных, среднего достатка и небогатых. Дети родителей, не являвшихся гражданами города, будь они богаты или бедны, иностранцы или англичане, не подпадали под защиту лондонской администрации; им приходилось довольствоваться частной благотворительностью.
Согласно лондонским законам, имущество завещателя следовало разделить на три части. Одну треть полагалось употребить на спасение души, другую отдать детям или иным наследникам, третью жене, в пожизненное пользование в качестве вдовьей доли. Эта третья часть также отходила наследникам после смерти жены, даже если она вступала в новый брак. Если только завещатель не оговаривал особых условий, все дети, мальчики и девочки, получали равные доли в наследстве. Например, при установлении опеки над сиротами Саймона Годарта и его супруги, городскому казначею были переданы шелковое платье стоимостью в тридцать фунтов, а также десять фунтов наличными; из этой суммы одна дочь (замужняя) получила на руки четверть, другая (на возрасте) столько же, а половину отложили для двух несовершеннолетних мальчиков. Иными словами, закон беспокоился как о самих детях, оставшихся сиротами, так и о том, чтобы их наследство не пропало. Он требовал, чтобы мэр, олдермены и казначей защищали сирот – телесно, духовно и финансово. С особым тщанием следовало выбирать опекуна, внимательно расследуя его мотивы. Согласно лондонским законам, опекуном не мог стать человек, способный извлечь выгоду из смерти юного наследника. Если сироте предстояло получить наследство по отцу, опекуном, как правило, назначали близкого родственника с материнской стороны, и наоборот. В одном случае, когда мать и ее второй муж потребовали прав опеки над дочерью, суд заявил, что по городским законам «опеку над несовершеннолетними не вправе осуществлять родственник, могущий унаследовать имущество сироты». Поскольку девочке предстояло получить наследство от матери, а не от отца, права опеки были переданы ее тетке с отцовской стороны. (Впрочем, чаще наследство исходило от отца, и в большинстве случаев официальным опекуном ребенка становилась именно мать.)
Опекун, в свою очередь, должен был найти поручителей, в знак гарантии того, что он будет защищать интересы ребенка и вернет ему его имущество, когда тот достигнет совершеннолетия. В начале XV в. лондонский суд требовал, чтобы опекуны вносили залог. Помимо наблюдения за финансовым благополучием подопечных, городские власти отслеживали даже их помолвки и отдачу в обучение, чтобы сироту не заставили вступить в брак ради выгоды опекуна и не понизили его статус. Так, Джон Гилдфорд, ставший опекуном Элис, дочери Уильяма де Теля, обещал, что будет «содержать и наставлять Элис, как положено, чтобы она не потерпела никакого унижения, и не позволит ей вступить в брак без согласия мэра, олдерменов и родственников» [в том случае, если Элис решит выйти замуж, будучи еще несовершеннолетней]. Когда же девочка достигнет совершеннолетия, «ей будет возвращено ее достояние, с процентами из расчета два шиллинга на фунт», согласно обычаю (этот процент был своеобразной платой за то, что опекуну дозволялось пускать имущество подопечного в оборот). А чтобы убедиться, что дети живы и за ними осуществляют должный присмотр, их периодически демонстрировали лорд-мэру, так сказать, во плоти.
Конечно, все это наводит на мысль, что в руках мэра и городских чиновников была сосредоточена немалая власть. А что если они не были честны? Что если мэр уступал настояниям (или подаркам) и передавал весьма соблазнительную опеку над богатым наследникам неподходящим лицам? Несомненно, многих мошенников привлекала перспектива жениться на вдове и стать опекуном ее детей. Новый муж мог до конца жизни жены пользоваться ее вдовьей долей, а также долей детей в наследстве, пока они не достигали совершеннолетия. Закон должен был звучать максимально недвусмысленно, чтобы оградить сирот от посягательств.
https://tal-gilas.livejournal.com/238387.html
Часть 2.
скрытый текстХотя возраст детей, поступавших под опеку, далеко не всегда указан в документах, можно все же сделать некоторые выводы о том, в каком возрасте, в среднем, они обычно теряли одного из родителей, преимущественно отца. В XIV веке средний возраст сирот, которым подыскивали опекунов, составлял 7-10 лет; иными словами, им предстояло пробыть под опекой от одиннадцати до четырнадцати лет, прежде чем достигнуть совершеннолетия. Иными словами, опекуны могли пользоваться их имуществом в течение этого срока. Поскольку дети были малы, они, как правило, оставались жить дома еще в течение некоторого времени, прежде чем поступить в услужение или в ученики. Трудно сказать, как смерть отца отражалась на психологическом облике ребенка (учитывая то, насколько часто жены с детьми переживали мужей); с вероятностью, в этом возрасте дети больше общались с матерью, чем с отцом, и его смерть производила вовсе не такой эффект, какой произвела бы смерть матери. Торговцы, в любом случае, часто отлучались из дому в долгие поездки. Кроме того, как уже говорилось, с самого рождения ребенок был тесно связан с большим количеством людей, которые не приходились ему кровными родственниками. Под одной кровлей с ним жили слуги, ученики и подмастерья, в гости часто приходили соседи и крестные, так что ребенок, вероятно, не чувствовал себя совсем уж лишенным мужского общества. Если мать вступала в новый брак, отчим также мог быть знакомым ребенку, а вовсе не посторонним человеком. Возможно, это облегчало сироте переход на новый жизненный этап.
Как уже было сказано, обеспеченные сироты неизбежно представляли собой лакомые кусочки. Человек, получивший право опеки над богатым сиротой, мог пользоваться его имуществом в течение десяти-двенадцати лет. Следовательно, поскольку опекуном не мог стать человек, способный извлечь пользу из смерти сироты, в его личных интересах было заботиться о выживании ребенка. Если подопечный умирал, не достигнув совершеннолетия, его имущество переходило в казну, таким образом уплывая из рук опекуна (за исключением тех достаточно редких случаев, если опеку над ребенком осуществлял родной брат или сестра).
Судя по всему, граждане достаточно доверяли закону – и мэру как его главному исполнителю. В сохранившихся средневековых завещаниях из Гастингса лишь 50 процентов мужчин на смертном одре заранее назначили опекунов для своих детей. Остальные предпочли положиться на здравомыслие городских властей. В большинстве случаев мужья назначали опекуном жену, затем – близких друзей, родственников, священнослужителей и, наконец, даже доверенных слуг и подмастерьев. Мэр, как правило, следовал тому же принципу, когда выбирал опекуна для сироты. В большинстве случаев право опеки получала мать, одна или вместе с новым мужем. В общем и целом, мэр и олдермены стремились оставить ребенка с родственниками. Только во время эпидемий, что логично, эта тенденция прерывалась (если верить документам, лишь треть сирот в таких случаях оказывалась под опекой выживших родственников).
Вдовы с маленькими детьми, как правило, быстро вступали в новый брак, в некоторых случаях – еще нося ребенка от предыдущего, ныне покойного, мужа! Обычай не требовал определенного срока траура. В 1309-1458 гг. половина вдов, представших перед Сиротским судом по вопросу опеки над их детьми, уже была замужем. Преимущественно, новые мужья занимались тем же ремеслом, нередко и состояли в той же гильдии. Количество детей у вдовы не играло особой роли. Так, один лондонский бакалейщик женился на вдове с шестью детьми.
Горожане также в изрядной степени полагались на собратьев по ремеслу и на глав гильдии, когда речь заходила о том, на кого оставить сирот. В некоторых случаях опекунами становились мастера, у которых сироты находились в обучении, иногда завещателем двигали доверие и дружба, без всяких дополнительных факторов. Так, Уильям Льюис в своем завещании поручил опеку над своими сыновьями Эдмундом и Джоном, двенадцати и восьми лет, Томасу де Фровику, собрату по гильдии ювелиров. Еще два члена той же гильдии выступили в качестве поручителей. Иногда права опеки разделялись между несколькими лицами. Николас де Холфорд передал деньги, которые завещал трем сыновьям, своему брату, хотя растить детей предстояло жене. Также он дал брату и невестке десять марок, чтобы те приняли в обучение его дочерей, Маргарет и Матильду.
Если у сироты не было ни состояния, ни близких родственников, заботу о нем брал на себя городской казначей. Так, в 1320 году, когда зашла речь об «Уолтере, сыне повара Ричарда, бедном сироте», он сам предстал вместе с ним перед мэром. Имущество ребенка, каково бы оно ни было, а также заботы о пристройстве мальчика были поручены казначею. Он мог потребовать у города возмещения издержек, если сирота был совершенно нищ, но, во всяком случае, ребенок лондонского гражданина не мог остаться без крыши над головой.
К сожалению, ценное имущество, принадлежащее сироте, порой подталкивало опекуна к нарушению закона; а поскольку права опеки можно было купить, заботы о наилучшем содержании и воспитании сироты могли несколько померкнуть по сравнению с вопросом о наследстве. Поскольку сирота представлял собой, так сказать, ценный актив, его благополучие находилось «в зоне риска». Среди возможных нарушений были недолжное распоряжение имуществом сироты, растрата и невозможность вернуть наследство, когда сирота достигал совершеннолетия, устройство брака подопечного без согласия мэра или плохие условия содержания ребенка. Впрочем, документы из Letter Book дают понять, что в 1309-1428 гг. лишь в пяти процентах дел, связанных с вопросами опеки, речь шла о нарушениях условий договора. Притом большинство жалоб связаны с растратой денег, нежели с дурным обращением или насильственным браком.
Не стоит забывать, что не только официальные опекуны, но и прочие представители «горизонтальных связей», сложившихся вокруг ребенка с самого момента его рождения (ближние и дальние родственники, соседи, друзья семьи, крестные), следили за его благополучием – и нередко приходили с жалобой к мэру. Так, некто Ричард Одигэм подал жалобу касательно двух дочерей Джона Хейлздона, его собрата по гильдии, утверждая, что им недоплатили четыреста фунтов, когда те достигли совершеннолетия. В 1352 году близкий родственник пяти детей Уильяма Хенемпстеда обвинил Уильяма-младшего, сына и душеприказчика покойного, а также опекуна четырех младших детей, в присвоении двухсот сорока фунтов. Суд вынудил Уильяма выплатить недостающую сумму.
Иногда и сами сироты, достигнув совершеннолетия, обращались в суд, чтобы вернуть свое добро. В случае смерти опекуна необходимая сумма выплачивалась из его личных средств. Когда дочери Джона де Лонга подали, посредством своего дяди, жалобу на опекуна, который растратил их наследство, опекун сбежал, поскольку не мог выплатить требуемую сумму. Вместо него пришлось расплачиваться двум поручителям, а в качестве нового опекуна был назначен дядя сирот. Бывали и курьезные случаи. Так, в 1316 году Ричард Габб пожаловался мэру, что не смог вернуть себе свое имущество, когда достиг совершеннолетия. Опекун, родственник Ричарда, признал, что получил на сохранение 88 фунтов и 20 пенсов, однако истратил 45 фунтов на ремонт дома, который также унаследовал Ричард, и на содержание мальчика. Хотя он и признал, что остались еще сорок три фунта, но все-таки не смог их выплатить – и был отправлен в тюрьму… а Ричарду пришлось изыскивать иные средства, чтобы вернуть себе свои деньги.
В числе средств, к которым прибегали нечестные опекуны, чтобы нажиться на подопечных, были брачные махинации. Агнес, вдова Джона Лоренса, и ее новый муж Саймон де Берг были назначены опекунами восьмимесячной Агнес. Мать и отчим задумали выдать Агнес, унаследовавшую от отца имущество стоимостью в сорок марок, за одиннадцатилетнего Томаса, сына Саймона от первого брака. Уже были прочитаны оглашения и приобретено все необходимое (подвенечным платьем для Агнес должна была служить ее же крестильная сорочка, только разукрашенная), когда вмешались другие родственники, и мать Агнес лишили прав опеки. В другом аналогичном случае брак все-таки состоялся. Опекун, женившись на матери сироты, выдал затем малютку замуж по своему усмотрению, хотя и пообещал мэру, что не станет этого делать. Его посадили в тюрьму и оштрафовали на ту сумму, которую он рассчитывал получить в результате махинации – сорок четыре фунта. Брак был расторгнут, поскольку был заключен без согласия как минимум одной стороны, и вдобавок девочка еще далеко не достигла минимально необходимого возраста.
Наконец, опекуны могли скверно обращаться с ребенком и пренебрегать его воспитанием и обучением. Так, подросток по имени Джон, сын Уильяма Хэнингтона, неоднократно жаловался на своего опекуна, скорняка Лоренса Хэнингстона. Наконец вмешался мэр и потребовал, чтобы Лоренс каждый год выдавал своему подопечному «подбитый мехом плащ, куртку и блузу, четыре льняных нижних рубашки, удовлетворительную обувь, а также предоставлял ему приличную постель и каждую неделю тратил не меньше одного пенса (!) на стол и помещение для него». Дочь Роберта Конверса, годовалая Катерина, была отдана под опеку своей матери Роэзии – но та сначала вышла замуж за человека, растратившего наследство девочки, а затем вступила в третий брак и сбежала, бросив дочь.
В целом ряде инцидентов задействованы жители Лондона, не являющиеся его гражданами; в таких случаях мэр и олдермены были бессильны сделать что-нибудь. Так, сын Ричарда Холла унаследовал внушительное состояние в провинции, и в результате права опеки над ним перепродавались несколько раз – ребенок буквально переходил из рук в руки. Когда наконец мальчик привлек внимание городских властей, мэр и олдермены с сожалением признали, что не могут ничем помочь – отец мальчика не был гражданином города, и сам Ричард родился за пределами Лондона.
Что характерно, весьма немногие прецеденты отражают классическую фольклорную неприязнь между мачехами и приемными детьми. Надо сказать, эта неприязнь далеко не всегда бывала однонаправленной. Так. Элис, жена Роберта Портсмута, жила вместе с мужем и пасынком в комнате на втором этаже. Они с мужем поссорились, и пасынок ударил ее кулаком. Элис бросилась вон из комнаты, но муж, схватив палку, ударил ее в спину так, что она упала с лестницы. Пасынка к суду не привлекли, зато Роберту пришлось отвечать за население тяжких телесных повреждений. Иными словами, в этой ситуации мачеха была не обидчицей, а жертвой. Жалобы, в которых отражены отношения между мачехами/отчимами и приемными детьми, реже связаны с дурным обращением, а чаще с внутрисемейным соперничеством детей от разных браков. Хотя сводные братья и сестры не могли претендовать на наследство, принадлежавшее детям от первого брака, они, тем не менее, могли занять главенствующее место в сердце матери и в семейных планах на будущее.
Бывали случаи, когда многочисленных сирот из одной семьи разделяли, передавая разным опекунам. Впрочем, средневековый Лондон был невелик, и члены семьи оставались в тесном контакте. Так произошло с семьей Джона Стортфорда, умершего в 1298 году. Его старший сын, Джек, поселился в доме олдермена Джона Кентербери, а Гилберт, Адам, Сесилия, Марджери и Нарджери (прозвище девочки, которую тоже звали Марджери :)) – у дедушки с материнской стороны. Через два года дедушка скончался; тогда двенадцатилетнего Гилберта и четырехлетнюю Нарджери отдали рыбнику Джона Лукасу, а трехлетнего Адама и девятилетнюю Марджери – другому человеку. Гилберт умер в возрасте тридцати двух лет, завещав свое имущество сестрам Сесилии и Марджери, дяде и брату Джеку. Иными словами, хотя дети и росли в разных семьях, они, с вероятностью, поддерживали отношения между собой на протяжении всей жизни. В принципе случаи, когда детей из одной семьи разделяли, довольно редки, хотя и не исключительны. Из 495 дел об опеке, рассматриваемых в лондонском суде в 1309-1428 гг., такое случилось в 54 случаях. Чаще всего такое происходило, если один из детей уже был достаточно взрослым, чтобы поступить в обучение или услужение (как Джек Стортфорд). Дети восьми-девяти лет уже могли участвовать в работе по дому, а потому их могли отдать на воспитание друзьям, соседям и собратьям по гильдии, даже если мать была жива.
https://tal-gilas.livejournal.com/238698.html
Часть 3
скрытый текстЧто же происходило с оставшимися без родительского попечения детьми, которые не принадлежали к числу граждан и не могли пользоваться городскими привилегиями, ну или просто были слишком бедны, чтобы рассчитывать на усиленное внимание со стороны городских властей?
Позднее Средневековье – это период, когда с особой остротой встает вопрос попечения о «сирых и убогих» (нищих, неизлечимо больных, вдовах, сиротах, престарелых, калеках) и изыскиваются новые средства к тому. К началу XV века гражданские власти, приходы, странноприимные дома и госпитали, основанные светскими благотворителями, начинают на постоянной основе делать то, чем прежде по традиции занимались монастыри и церкви. В числе тех, кто нуждался в благотворительности, были, разумеется, и подкидыши, хотя по официальным источникам довольно трудно проследить их дальнейшую судьбу после того, как их помещали в соответствующее учреждение.
О подкидышах мы, по большей части, узнаем из случайных упоминаний. Большинство архивных свидетельств о брошенных детях – это косвенная, случайная информация. Однако можно сделать вывод, что найденышами юридически считались младенцы и маленькие дети, которых оставили на произвол судьбы или подкинули в надежде, что о них кто-нибудь позаботится в отсутствие биологических родителей. Так, в 1336 году некая женщина оставила трехлетнего ребенка на церковной паперти; когда она уходила, ребенок закричал, и привлек к себе внимание прохожих. Тем не менее, подкинуть младенца само по себе не считалось преступлением.
В средневековой литературе тема подкидышей разработана достаточно подробно. Так, в основе «Лэ о ясене» Марии Французской – судьба разделенных при рождении сестер, одну из которых, завернутую в константинопольский шелк и снабженную золотым кольцом в знак благородного происхождения, относят в большой город и оставляют в тени ясеня, растущего у ворот женского монастыря. Привратница находит девочку и отдает на прокормление своей дочери; впоследствии настоятельница монастыря принимает благородную малютку на воспитание и растит как свою племянницу. Некоторые эпизоды здесь вполне согласуются с исторической реальностью. Монастыри действительно принимали на воспитание подкидышей и даже официально давали разрешение оставлять младенцев у ворот (иногда в воротах даже делали специальную нишу, куда можно было положить ребенка). Во Флоренции одна женщина оставила у ворот монастыря Сан-Галло своего новорожденного ребенка, завернутого в лохмотья, с приложением записки: «Любящий Господь, будь милостив, чтобы я смогла найти своего ребенка». В целом ряде дошедших до нас записок родители препоручали своих детей Богу в надежде на воссоединение в будущем. Известны даже случаи, когда женщина, подкинувшая ребенка в монастырь, затем являлась и предлагала свои услуги в качестве кормилицы. В монастырях младенцев крестили, растили до определенного возраста, затем пристраивали в приемную семью, в услужение или в обучение. Также распространенным вариантом было отсылать найденышей на прокормление в крестьянские семьи. Случалось, что на попечении одной кормилицы оказывалось до шести младенцев. К сожалению, смертность приемышей в таких случаях была довольно высока.
Нижеприведенный инцидент хорошо иллюстрирует законы и традицию, установившуюся в отношении подкидышей. Некую молодую жительницу Лондона вызвали в суд, «ибо было хорошо известно, что она носила ребенка, и люди слышали, как она кричала в родовых муках, но никто с тех пор не знает, что случилось с младенцем». Женщина ответила, что ребенка сразу после рождения забрала ее мать. Бабушка объяснила суду, что «отдала ребенка молодому человеку, который был его отцом, и он пообещал поместить ребенка к хорошей надежной кормилице, с которой уже условился». Не исключено, что от нежеланного младенца избавились, попросту подкинув его предполагаемому отцу или кормилице. В данном случае внимание городских властей привлекли слухи и соседские пересуды; но гораздо чаще детей оставляли в общественных местах, где их непременно должны были заметить. Так, одну новорожденную девочку принесли прямо к зданию городского суда, а другую оставили на рыбном рынке.
В XIII веке в средневековой Европе на подкидышей наконец начинают обращать усиленное внимание. При этом, что характерно, каких-либо принципиально новых законов, направленных на то, чтобы сократить внебрачную рождаемость, не появляется, как и специальных постановлений касательно брошенных детей. Государство не вмешивалось в жизнь частных лиц до такой степени; но есть несомненные свидетельства того, что демография средневековых городов претерпевала серьезные изменения. Моралисты все чаще заговаривали о социальных пороках, практике благотворительности и реформе госпиталей. Пусть и косвенно, можно сделать вывод, что проблема подкидышей стала несколько более актуальной. В XIII-XIV вв. в Европе появляются первые госпитали (приюты), предназначенные для подкинутых детей. К XIV веку сеть приходских и частных учреждений заметно расширяется, ее работа становится систематической, вырабатываются внутренние механизмы действия применительно к актуальным нуждам общества.
Европа в XII-XIII вв. пережила небывалый демографический взлет. Крупные города особенно остро ощутили прирост населения. Для примера, население Парижа выросло со 160 000 тысяч в 1240 году до 210 000 в 1328 году – это практически беспрецедентный случай. В определенной степени демографический взрыв был связан не только с рождаемостью, но и с миграцией. В больших городах порой до половины жителей были мигрантами, зачастую пришедшими издалека. Среди них было немало женщин. Как правило, они были бедны, странствовали небольшими компаниями и селились в определенных районах. Нередко они находили работу в мастерских (прядильных, красильных, ткацких), поступали в услужение или в прачки. Те, к кому судьба была неблагосклонна, заболевали, впадали в крайнюю нищету или становились проститутками, чтобы заработать на хлеб. Хотя, несомненно, определенный процент этих женщин вступал в городе в брак и обзаводился семьей, многие так и оставались одни. Иными словами, появились все условия для того, чтобы выросло число брошенных детей, которых матери зачастую попросту не могли прокормить. В проповедях все чаще поднимается тема воздержания: женщин из низов уговаривают не производить на свет детей, о которых они не смогут позаботиться.
Пожертвования, милостыня, госпитали для найденышей и благотворительные приюты – все это были средства, предназначенные для попечения о самых слабых и беспомощных. В тринадцатом веке значительно выросло число госпиталей, не в последнюю очередь – трудами папы Иннокентия III, основавшего в Риме госпиталь Святого Духа (Санто-Спирито). В отличие от многих других средневековых приютов, в уставе Санто-Спирито были особо оговорены пункты, касавшиеся заботы о брошенных детях. Чтобы ограничить бесконтрольный приток детей, приютская администрация была вынуждена устанавливать рамки: так, в некоторые приюты и госпитали не принимали подкидышей, а только детей, чьи матери скончались в родах; в других наотрез отказывались принимать сирот, отдавая преимущество найденышам. Памятуя, что заботиться о сиротах должны городские и сельские приходы по месту жительства, некоторые госпитали со временем закрывали свои и для подкидышей, предоставляя приходам заботу и о них. Но, разумеется, несмотря на активное развитие горизонтальных связей в средневековой Европе, приходская, дружеская, родственная и соседская помощь простиралась лишь до определенных пределов. Мигрировавшие в поисках заработка женщины зачастую просто не имели в городе близких друзей, которых могли бы попросить о помощи… Кроме того, в госпиталях, не специализирующихся конкретно на подкидышах, маленькие дети находились бок о бок с неизлечимо больными, с умирающими стариками, с душевнобольными, нередко – с прокаженными. По сути, настоящие сиротские приюты, в современном смысле слова, появляются только в XVI веке, а до тех пор о подкидышах заботятся наряду с прочими «сирыми и убогими», не выделяя их в отдельную категорию.
К концу Средних веков богатые горожане начинают все чаще начинают исполнять роли светских покровителей для бедных и убогих, становясь основными источниками приходской благотворительности. Если в XIII веке в завещаниях определенная доля наследства предназначается для бедных, больных, дряхлых и прокаженных, то в некоторых завещаниях начала XIV века оговорена и доля для подкидышей. Гильдии начинают официально жертвовать деньги на кормилиц и нянек, заботившихся о подкидышах, которые, в отличие от сирот, содержались за счет доброхотных даяний прихожан. Появляются первые школы для сирот (куда, в том числе, принимают и просто детей неимущих родителей). Нередко воспитанники таких школ должны были окупать свое содержание, прося милостыню. Эти школы предназначались, в первую очередь, для мальчиков; для девочек, в свою очередь, открываются благотворительные заведения, где их обучают шитью, домоводству и прочим полезным навыкам.
Исследователь-медиевист Барбара Ханауолт, автор книги "Детство в средневековом Лондоне", замечает: «Прочитав примерно две тысячи дел об опеке в лондонской Letter Book [сборнике городских ордонансов, официальных документов и т.д.], трудно без скепсиса воспринять слова Филиппа Арьеса о том, что в Средние века детей не любили и не ценили. Лондонский мэр, олдермены и казначей были занятыми людьми, с массой собственных дел и административных обязанностей, однако же они уделяли пристальное внимание благополучию городских сирот, находившихся на их попечении».
скрытый текстСледует оговориться: в первую очередь, конечно, имеются в виду дети полноправных горожан, в идеале членов гильдий. Не следует забывать о сословности закона; чем перспективнее был юный сирота, тем, разумеется, большее внимание уделяли ему городские власти, и сын преуспевающего купца был окружен большей заботой со стороны опекунов, нежели сын поденщицы. Определенное количество сирот, в первую очередь из беднейших слоев населения, с городского «дна», неизбежно ускользало от внимания попечителей и пополняло армию нищих, бродяг и воришек. Однако даже малолетние нищие, дети проституток и найденыши могли рассчитывать хотя бы на помещение в приют или монастырский «госпиталь».
Речь, впрочем, далее пойдет не о них, а о детях, которые редко становились объектами благотворительности – о детях из средних городских семей, зачастую «полусиротах» (с одним живым родителем, как правило матерью), иногда незаконнорожденных, но всегда или почти всегда обеспеченных наследством.
Вообще следует заметить, что в средневековой Англии, в отличие от Италии и Фландрии, не развилось так называемой патрилинейности, т.е. мощных вертикальных связей, в главе которых стояли бы pater familias – главы кланов (как Медичи во Флоренции и ван Артевельде в Генте). Лондонские связи были преимущественно горизонтальными, внутригильдейными, и законы, заботившиеся о благосостоянии сирот, еще укрепляли их. Сын вовсе не обязательно продолжал отцовское дело, преумножая семейную славу. Печатник Уильям Кекстон, вернувшись в Лондон после тридцатилетнего пребывания во Фландрии, с удивлением отмечал: «Отцы оставляют наследникам большое состояние, но из десяти редко процветают двое, и через сто лет род утрачивает свое имя». (Впрочем, справедливости ради следует отметить, что нередко лондонские семьи, разбогатев, попросту переставали быть купцами и ремесленниками, покидали город и, поселившись в провинции, переходили в класс джентри.)
В больших городах сиротство было весьма распространенным явлением; лондонские документы свидетельствуют, что многие дети в XIV-XV вв. росли в семье как минимум с одним неродным взрослым, а некоторые даже, лишившись обоих родителей, воспитывались в семье друзей, родственников или совершенно посторонних. Семьи, возглавляемые матерями-одиночками (вдовами), отнюдь не были редкостью, как и семьи с мачехами, отчимами, сводными братьями и сестрами. (В этом отношении, замечают исследователи, средневековые английские дети напоминают современных американских, с той разницей, что в нынешней ситуации причиной становится не высокая смертность, а большое количество разводов.) Лондонские законы обеспечивали защиту сирот и оговаривали условия их воспитания не менее детально, чем современные. Они определяли, кто должен растить детей, следили за их финансовым состоянием и требовали от опекунов непременного поручительства в том, что, по достижении совершеннолетия, подопечный получит свое состояние в полное распоряжение. Как и в других подобных случаях, поручители отвечали собственными деньгами за нарушение условий контракта. Также закон требовал расследования и кары в тех случаях, если с сиротами обращались нечестно или жестоко.
Сирота, по лондонским законам, - это ребенок, который лишился отца, являвшегося гражданином города (freeman). Стать гражданином города можно было родившись в Лондоне, купив права гражданства (т.н. redemption) или же пройдя обучение в гильдии и сдав экзамен на мастера. Большинство граждан как раз составляли те, кто, побыв учениками и подмастерьями, сделались мастерами, поэтому основная сохранившаяся информация по делам опеки как раз касается семей ремесленников и купцов – состоятельных, среднего достатка и небогатых. Дети родителей, не являвшихся гражданами города, будь они богаты или бедны, иностранцы или англичане, не подпадали под защиту лондонской администрации; им приходилось довольствоваться частной благотворительностью.
Согласно лондонским законам, имущество завещателя следовало разделить на три части. Одну треть полагалось употребить на спасение души, другую отдать детям или иным наследникам, третью жене, в пожизненное пользование в качестве вдовьей доли. Эта третья часть также отходила наследникам после смерти жены, даже если она вступала в новый брак. Если только завещатель не оговаривал особых условий, все дети, мальчики и девочки, получали равные доли в наследстве. Например, при установлении опеки над сиротами Саймона Годарта и его супруги, городскому казначею были переданы шелковое платье стоимостью в тридцать фунтов, а также десять фунтов наличными; из этой суммы одна дочь (замужняя) получила на руки четверть, другая (на возрасте) столько же, а половину отложили для двух несовершеннолетних мальчиков. Иными словами, закон беспокоился как о самих детях, оставшихся сиротами, так и о том, чтобы их наследство не пропало. Он требовал, чтобы мэр, олдермены и казначей защищали сирот – телесно, духовно и финансово. С особым тщанием следовало выбирать опекуна, внимательно расследуя его мотивы. Согласно лондонским законам, опекуном не мог стать человек, способный извлечь выгоду из смерти юного наследника. Если сироте предстояло получить наследство по отцу, опекуном, как правило, назначали близкого родственника с материнской стороны, и наоборот. В одном случае, когда мать и ее второй муж потребовали прав опеки над дочерью, суд заявил, что по городским законам «опеку над несовершеннолетними не вправе осуществлять родственник, могущий унаследовать имущество сироты». Поскольку девочке предстояло получить наследство от матери, а не от отца, права опеки были переданы ее тетке с отцовской стороны. (Впрочем, чаще наследство исходило от отца, и в большинстве случаев официальным опекуном ребенка становилась именно мать.)
Опекун, в свою очередь, должен был найти поручителей, в знак гарантии того, что он будет защищать интересы ребенка и вернет ему его имущество, когда тот достигнет совершеннолетия. В начале XV в. лондонский суд требовал, чтобы опекуны вносили залог. Помимо наблюдения за финансовым благополучием подопечных, городские власти отслеживали даже их помолвки и отдачу в обучение, чтобы сироту не заставили вступить в брак ради выгоды опекуна и не понизили его статус. Так, Джон Гилдфорд, ставший опекуном Элис, дочери Уильяма де Теля, обещал, что будет «содержать и наставлять Элис, как положено, чтобы она не потерпела никакого унижения, и не позволит ей вступить в брак без согласия мэра, олдерменов и родственников» [в том случае, если Элис решит выйти замуж, будучи еще несовершеннолетней]. Когда же девочка достигнет совершеннолетия, «ей будет возвращено ее достояние, с процентами из расчета два шиллинга на фунт», согласно обычаю (этот процент был своеобразной платой за то, что опекуну дозволялось пускать имущество подопечного в оборот). А чтобы убедиться, что дети живы и за ними осуществляют должный присмотр, их периодически демонстрировали лорд-мэру, так сказать, во плоти.
Конечно, все это наводит на мысль, что в руках мэра и городских чиновников была сосредоточена немалая власть. А что если они не были честны? Что если мэр уступал настояниям (или подаркам) и передавал весьма соблазнительную опеку над богатым наследникам неподходящим лицам? Несомненно, многих мошенников привлекала перспектива жениться на вдове и стать опекуном ее детей. Новый муж мог до конца жизни жены пользоваться ее вдовьей долей, а также долей детей в наследстве, пока они не достигали совершеннолетия. Закон должен был звучать максимально недвусмысленно, чтобы оградить сирот от посягательств.
https://tal-gilas.livejournal.com/238387.html
Часть 2.
скрытый текстХотя возраст детей, поступавших под опеку, далеко не всегда указан в документах, можно все же сделать некоторые выводы о том, в каком возрасте, в среднем, они обычно теряли одного из родителей, преимущественно отца. В XIV веке средний возраст сирот, которым подыскивали опекунов, составлял 7-10 лет; иными словами, им предстояло пробыть под опекой от одиннадцати до четырнадцати лет, прежде чем достигнуть совершеннолетия. Иными словами, опекуны могли пользоваться их имуществом в течение этого срока. Поскольку дети были малы, они, как правило, оставались жить дома еще в течение некоторого времени, прежде чем поступить в услужение или в ученики. Трудно сказать, как смерть отца отражалась на психологическом облике ребенка (учитывая то, насколько часто жены с детьми переживали мужей); с вероятностью, в этом возрасте дети больше общались с матерью, чем с отцом, и его смерть производила вовсе не такой эффект, какой произвела бы смерть матери. Торговцы, в любом случае, часто отлучались из дому в долгие поездки. Кроме того, как уже говорилось, с самого рождения ребенок был тесно связан с большим количеством людей, которые не приходились ему кровными родственниками. Под одной кровлей с ним жили слуги, ученики и подмастерья, в гости часто приходили соседи и крестные, так что ребенок, вероятно, не чувствовал себя совсем уж лишенным мужского общества. Если мать вступала в новый брак, отчим также мог быть знакомым ребенку, а вовсе не посторонним человеком. Возможно, это облегчало сироте переход на новый жизненный этап.
Как уже было сказано, обеспеченные сироты неизбежно представляли собой лакомые кусочки. Человек, получивший право опеки над богатым сиротой, мог пользоваться его имуществом в течение десяти-двенадцати лет. Следовательно, поскольку опекуном не мог стать человек, способный извлечь пользу из смерти сироты, в его личных интересах было заботиться о выживании ребенка. Если подопечный умирал, не достигнув совершеннолетия, его имущество переходило в казну, таким образом уплывая из рук опекуна (за исключением тех достаточно редких случаев, если опеку над ребенком осуществлял родной брат или сестра).
Судя по всему, граждане достаточно доверяли закону – и мэру как его главному исполнителю. В сохранившихся средневековых завещаниях из Гастингса лишь 50 процентов мужчин на смертном одре заранее назначили опекунов для своих детей. Остальные предпочли положиться на здравомыслие городских властей. В большинстве случаев мужья назначали опекуном жену, затем – близких друзей, родственников, священнослужителей и, наконец, даже доверенных слуг и подмастерьев. Мэр, как правило, следовал тому же принципу, когда выбирал опекуна для сироты. В большинстве случаев право опеки получала мать, одна или вместе с новым мужем. В общем и целом, мэр и олдермены стремились оставить ребенка с родственниками. Только во время эпидемий, что логично, эта тенденция прерывалась (если верить документам, лишь треть сирот в таких случаях оказывалась под опекой выживших родственников).
Вдовы с маленькими детьми, как правило, быстро вступали в новый брак, в некоторых случаях – еще нося ребенка от предыдущего, ныне покойного, мужа! Обычай не требовал определенного срока траура. В 1309-1458 гг. половина вдов, представших перед Сиротским судом по вопросу опеки над их детьми, уже была замужем. Преимущественно, новые мужья занимались тем же ремеслом, нередко и состояли в той же гильдии. Количество детей у вдовы не играло особой роли. Так, один лондонский бакалейщик женился на вдове с шестью детьми.
Горожане также в изрядной степени полагались на собратьев по ремеслу и на глав гильдии, когда речь заходила о том, на кого оставить сирот. В некоторых случаях опекунами становились мастера, у которых сироты находились в обучении, иногда завещателем двигали доверие и дружба, без всяких дополнительных факторов. Так, Уильям Льюис в своем завещании поручил опеку над своими сыновьями Эдмундом и Джоном, двенадцати и восьми лет, Томасу де Фровику, собрату по гильдии ювелиров. Еще два члена той же гильдии выступили в качестве поручителей. Иногда права опеки разделялись между несколькими лицами. Николас де Холфорд передал деньги, которые завещал трем сыновьям, своему брату, хотя растить детей предстояло жене. Также он дал брату и невестке десять марок, чтобы те приняли в обучение его дочерей, Маргарет и Матильду.
Если у сироты не было ни состояния, ни близких родственников, заботу о нем брал на себя городской казначей. Так, в 1320 году, когда зашла речь об «Уолтере, сыне повара Ричарда, бедном сироте», он сам предстал вместе с ним перед мэром. Имущество ребенка, каково бы оно ни было, а также заботы о пристройстве мальчика были поручены казначею. Он мог потребовать у города возмещения издержек, если сирота был совершенно нищ, но, во всяком случае, ребенок лондонского гражданина не мог остаться без крыши над головой.
К сожалению, ценное имущество, принадлежащее сироте, порой подталкивало опекуна к нарушению закона; а поскольку права опеки можно было купить, заботы о наилучшем содержании и воспитании сироты могли несколько померкнуть по сравнению с вопросом о наследстве. Поскольку сирота представлял собой, так сказать, ценный актив, его благополучие находилось «в зоне риска». Среди возможных нарушений были недолжное распоряжение имуществом сироты, растрата и невозможность вернуть наследство, когда сирота достигал совершеннолетия, устройство брака подопечного без согласия мэра или плохие условия содержания ребенка. Впрочем, документы из Letter Book дают понять, что в 1309-1428 гг. лишь в пяти процентах дел, связанных с вопросами опеки, речь шла о нарушениях условий договора. Притом большинство жалоб связаны с растратой денег, нежели с дурным обращением или насильственным браком.
Не стоит забывать, что не только официальные опекуны, но и прочие представители «горизонтальных связей», сложившихся вокруг ребенка с самого момента его рождения (ближние и дальние родственники, соседи, друзья семьи, крестные), следили за его благополучием – и нередко приходили с жалобой к мэру. Так, некто Ричард Одигэм подал жалобу касательно двух дочерей Джона Хейлздона, его собрата по гильдии, утверждая, что им недоплатили четыреста фунтов, когда те достигли совершеннолетия. В 1352 году близкий родственник пяти детей Уильяма Хенемпстеда обвинил Уильяма-младшего, сына и душеприказчика покойного, а также опекуна четырех младших детей, в присвоении двухсот сорока фунтов. Суд вынудил Уильяма выплатить недостающую сумму.
Иногда и сами сироты, достигнув совершеннолетия, обращались в суд, чтобы вернуть свое добро. В случае смерти опекуна необходимая сумма выплачивалась из его личных средств. Когда дочери Джона де Лонга подали, посредством своего дяди, жалобу на опекуна, который растратил их наследство, опекун сбежал, поскольку не мог выплатить требуемую сумму. Вместо него пришлось расплачиваться двум поручителям, а в качестве нового опекуна был назначен дядя сирот. Бывали и курьезные случаи. Так, в 1316 году Ричард Габб пожаловался мэру, что не смог вернуть себе свое имущество, когда достиг совершеннолетия. Опекун, родственник Ричарда, признал, что получил на сохранение 88 фунтов и 20 пенсов, однако истратил 45 фунтов на ремонт дома, который также унаследовал Ричард, и на содержание мальчика. Хотя он и признал, что остались еще сорок три фунта, но все-таки не смог их выплатить – и был отправлен в тюрьму… а Ричарду пришлось изыскивать иные средства, чтобы вернуть себе свои деньги.
В числе средств, к которым прибегали нечестные опекуны, чтобы нажиться на подопечных, были брачные махинации. Агнес, вдова Джона Лоренса, и ее новый муж Саймон де Берг были назначены опекунами восьмимесячной Агнес. Мать и отчим задумали выдать Агнес, унаследовавшую от отца имущество стоимостью в сорок марок, за одиннадцатилетнего Томаса, сына Саймона от первого брака. Уже были прочитаны оглашения и приобретено все необходимое (подвенечным платьем для Агнес должна была служить ее же крестильная сорочка, только разукрашенная), когда вмешались другие родственники, и мать Агнес лишили прав опеки. В другом аналогичном случае брак все-таки состоялся. Опекун, женившись на матери сироты, выдал затем малютку замуж по своему усмотрению, хотя и пообещал мэру, что не станет этого делать. Его посадили в тюрьму и оштрафовали на ту сумму, которую он рассчитывал получить в результате махинации – сорок четыре фунта. Брак был расторгнут, поскольку был заключен без согласия как минимум одной стороны, и вдобавок девочка еще далеко не достигла минимально необходимого возраста.
Наконец, опекуны могли скверно обращаться с ребенком и пренебрегать его воспитанием и обучением. Так, подросток по имени Джон, сын Уильяма Хэнингтона, неоднократно жаловался на своего опекуна, скорняка Лоренса Хэнингстона. Наконец вмешался мэр и потребовал, чтобы Лоренс каждый год выдавал своему подопечному «подбитый мехом плащ, куртку и блузу, четыре льняных нижних рубашки, удовлетворительную обувь, а также предоставлял ему приличную постель и каждую неделю тратил не меньше одного пенса (!) на стол и помещение для него». Дочь Роберта Конверса, годовалая Катерина, была отдана под опеку своей матери Роэзии – но та сначала вышла замуж за человека, растратившего наследство девочки, а затем вступила в третий брак и сбежала, бросив дочь.
В целом ряде инцидентов задействованы жители Лондона, не являющиеся его гражданами; в таких случаях мэр и олдермены были бессильны сделать что-нибудь. Так, сын Ричарда Холла унаследовал внушительное состояние в провинции, и в результате права опеки над ним перепродавались несколько раз – ребенок буквально переходил из рук в руки. Когда наконец мальчик привлек внимание городских властей, мэр и олдермены с сожалением признали, что не могут ничем помочь – отец мальчика не был гражданином города, и сам Ричард родился за пределами Лондона.
Что характерно, весьма немногие прецеденты отражают классическую фольклорную неприязнь между мачехами и приемными детьми. Надо сказать, эта неприязнь далеко не всегда бывала однонаправленной. Так. Элис, жена Роберта Портсмута, жила вместе с мужем и пасынком в комнате на втором этаже. Они с мужем поссорились, и пасынок ударил ее кулаком. Элис бросилась вон из комнаты, но муж, схватив палку, ударил ее в спину так, что она упала с лестницы. Пасынка к суду не привлекли, зато Роберту пришлось отвечать за население тяжких телесных повреждений. Иными словами, в этой ситуации мачеха была не обидчицей, а жертвой. Жалобы, в которых отражены отношения между мачехами/отчимами и приемными детьми, реже связаны с дурным обращением, а чаще с внутрисемейным соперничеством детей от разных браков. Хотя сводные братья и сестры не могли претендовать на наследство, принадлежавшее детям от первого брака, они, тем не менее, могли занять главенствующее место в сердце матери и в семейных планах на будущее.
Бывали случаи, когда многочисленных сирот из одной семьи разделяли, передавая разным опекунам. Впрочем, средневековый Лондон был невелик, и члены семьи оставались в тесном контакте. Так произошло с семьей Джона Стортфорда, умершего в 1298 году. Его старший сын, Джек, поселился в доме олдермена Джона Кентербери, а Гилберт, Адам, Сесилия, Марджери и Нарджери (прозвище девочки, которую тоже звали Марджери :)) – у дедушки с материнской стороны. Через два года дедушка скончался; тогда двенадцатилетнего Гилберта и четырехлетнюю Нарджери отдали рыбнику Джона Лукасу, а трехлетнего Адама и девятилетнюю Марджери – другому человеку. Гилберт умер в возрасте тридцати двух лет, завещав свое имущество сестрам Сесилии и Марджери, дяде и брату Джеку. Иными словами, хотя дети и росли в разных семьях, они, с вероятностью, поддерживали отношения между собой на протяжении всей жизни. В принципе случаи, когда детей из одной семьи разделяли, довольно редки, хотя и не исключительны. Из 495 дел об опеке, рассматриваемых в лондонском суде в 1309-1428 гг., такое случилось в 54 случаях. Чаще всего такое происходило, если один из детей уже был достаточно взрослым, чтобы поступить в обучение или услужение (как Джек Стортфорд). Дети восьми-девяти лет уже могли участвовать в работе по дому, а потому их могли отдать на воспитание друзьям, соседям и собратьям по гильдии, даже если мать была жива.
https://tal-gilas.livejournal.com/238698.html
Часть 3
скрытый текстЧто же происходило с оставшимися без родительского попечения детьми, которые не принадлежали к числу граждан и не могли пользоваться городскими привилегиями, ну или просто были слишком бедны, чтобы рассчитывать на усиленное внимание со стороны городских властей?
Позднее Средневековье – это период, когда с особой остротой встает вопрос попечения о «сирых и убогих» (нищих, неизлечимо больных, вдовах, сиротах, престарелых, калеках) и изыскиваются новые средства к тому. К началу XV века гражданские власти, приходы, странноприимные дома и госпитали, основанные светскими благотворителями, начинают на постоянной основе делать то, чем прежде по традиции занимались монастыри и церкви. В числе тех, кто нуждался в благотворительности, были, разумеется, и подкидыши, хотя по официальным источникам довольно трудно проследить их дальнейшую судьбу после того, как их помещали в соответствующее учреждение.
О подкидышах мы, по большей части, узнаем из случайных упоминаний. Большинство архивных свидетельств о брошенных детях – это косвенная, случайная информация. Однако можно сделать вывод, что найденышами юридически считались младенцы и маленькие дети, которых оставили на произвол судьбы или подкинули в надежде, что о них кто-нибудь позаботится в отсутствие биологических родителей. Так, в 1336 году некая женщина оставила трехлетнего ребенка на церковной паперти; когда она уходила, ребенок закричал, и привлек к себе внимание прохожих. Тем не менее, подкинуть младенца само по себе не считалось преступлением.
В средневековой литературе тема подкидышей разработана достаточно подробно. Так, в основе «Лэ о ясене» Марии Французской – судьба разделенных при рождении сестер, одну из которых, завернутую в константинопольский шелк и снабженную золотым кольцом в знак благородного происхождения, относят в большой город и оставляют в тени ясеня, растущего у ворот женского монастыря. Привратница находит девочку и отдает на прокормление своей дочери; впоследствии настоятельница монастыря принимает благородную малютку на воспитание и растит как свою племянницу. Некоторые эпизоды здесь вполне согласуются с исторической реальностью. Монастыри действительно принимали на воспитание подкидышей и даже официально давали разрешение оставлять младенцев у ворот (иногда в воротах даже делали специальную нишу, куда можно было положить ребенка). Во Флоренции одна женщина оставила у ворот монастыря Сан-Галло своего новорожденного ребенка, завернутого в лохмотья, с приложением записки: «Любящий Господь, будь милостив, чтобы я смогла найти своего ребенка». В целом ряде дошедших до нас записок родители препоручали своих детей Богу в надежде на воссоединение в будущем. Известны даже случаи, когда женщина, подкинувшая ребенка в монастырь, затем являлась и предлагала свои услуги в качестве кормилицы. В монастырях младенцев крестили, растили до определенного возраста, затем пристраивали в приемную семью, в услужение или в обучение. Также распространенным вариантом было отсылать найденышей на прокормление в крестьянские семьи. Случалось, что на попечении одной кормилицы оказывалось до шести младенцев. К сожалению, смертность приемышей в таких случаях была довольно высока.
Нижеприведенный инцидент хорошо иллюстрирует законы и традицию, установившуюся в отношении подкидышей. Некую молодую жительницу Лондона вызвали в суд, «ибо было хорошо известно, что она носила ребенка, и люди слышали, как она кричала в родовых муках, но никто с тех пор не знает, что случилось с младенцем». Женщина ответила, что ребенка сразу после рождения забрала ее мать. Бабушка объяснила суду, что «отдала ребенка молодому человеку, который был его отцом, и он пообещал поместить ребенка к хорошей надежной кормилице, с которой уже условился». Не исключено, что от нежеланного младенца избавились, попросту подкинув его предполагаемому отцу или кормилице. В данном случае внимание городских властей привлекли слухи и соседские пересуды; но гораздо чаще детей оставляли в общественных местах, где их непременно должны были заметить. Так, одну новорожденную девочку принесли прямо к зданию городского суда, а другую оставили на рыбном рынке.
В XIII веке в средневековой Европе на подкидышей наконец начинают обращать усиленное внимание. При этом, что характерно, каких-либо принципиально новых законов, направленных на то, чтобы сократить внебрачную рождаемость, не появляется, как и специальных постановлений касательно брошенных детей. Государство не вмешивалось в жизнь частных лиц до такой степени; но есть несомненные свидетельства того, что демография средневековых городов претерпевала серьезные изменения. Моралисты все чаще заговаривали о социальных пороках, практике благотворительности и реформе госпиталей. Пусть и косвенно, можно сделать вывод, что проблема подкидышей стала несколько более актуальной. В XIII-XIV вв. в Европе появляются первые госпитали (приюты), предназначенные для подкинутых детей. К XIV веку сеть приходских и частных учреждений заметно расширяется, ее работа становится систематической, вырабатываются внутренние механизмы действия применительно к актуальным нуждам общества.
Европа в XII-XIII вв. пережила небывалый демографический взлет. Крупные города особенно остро ощутили прирост населения. Для примера, население Парижа выросло со 160 000 тысяч в 1240 году до 210 000 в 1328 году – это практически беспрецедентный случай. В определенной степени демографический взрыв был связан не только с рождаемостью, но и с миграцией. В больших городах порой до половины жителей были мигрантами, зачастую пришедшими издалека. Среди них было немало женщин. Как правило, они были бедны, странствовали небольшими компаниями и селились в определенных районах. Нередко они находили работу в мастерских (прядильных, красильных, ткацких), поступали в услужение или в прачки. Те, к кому судьба была неблагосклонна, заболевали, впадали в крайнюю нищету или становились проститутками, чтобы заработать на хлеб. Хотя, несомненно, определенный процент этих женщин вступал в городе в брак и обзаводился семьей, многие так и оставались одни. Иными словами, появились все условия для того, чтобы выросло число брошенных детей, которых матери зачастую попросту не могли прокормить. В проповедях все чаще поднимается тема воздержания: женщин из низов уговаривают не производить на свет детей, о которых они не смогут позаботиться.
Пожертвования, милостыня, госпитали для найденышей и благотворительные приюты – все это были средства, предназначенные для попечения о самых слабых и беспомощных. В тринадцатом веке значительно выросло число госпиталей, не в последнюю очередь – трудами папы Иннокентия III, основавшего в Риме госпиталь Святого Духа (Санто-Спирито). В отличие от многих других средневековых приютов, в уставе Санто-Спирито были особо оговорены пункты, касавшиеся заботы о брошенных детях. Чтобы ограничить бесконтрольный приток детей, приютская администрация была вынуждена устанавливать рамки: так, в некоторые приюты и госпитали не принимали подкидышей, а только детей, чьи матери скончались в родах; в других наотрез отказывались принимать сирот, отдавая преимущество найденышам. Памятуя, что заботиться о сиротах должны городские и сельские приходы по месту жительства, некоторые госпитали со временем закрывали свои и для подкидышей, предоставляя приходам заботу и о них. Но, разумеется, несмотря на активное развитие горизонтальных связей в средневековой Европе, приходская, дружеская, родственная и соседская помощь простиралась лишь до определенных пределов. Мигрировавшие в поисках заработка женщины зачастую просто не имели в городе близких друзей, которых могли бы попросить о помощи… Кроме того, в госпиталях, не специализирующихся конкретно на подкидышах, маленькие дети находились бок о бок с неизлечимо больными, с умирающими стариками, с душевнобольными, нередко – с прокаженными. По сути, настоящие сиротские приюты, в современном смысле слова, появляются только в XVI веке, а до тех пор о подкидышах заботятся наряду с прочими «сирыми и убогими», не выделяя их в отдельную категорию.
К концу Средних веков богатые горожане начинают все чаще начинают исполнять роли светских покровителей для бедных и убогих, становясь основными источниками приходской благотворительности. Если в XIII веке в завещаниях определенная доля наследства предназначается для бедных, больных, дряхлых и прокаженных, то в некоторых завещаниях начала XIV века оговорена и доля для подкидышей. Гильдии начинают официально жертвовать деньги на кормилиц и нянек, заботившихся о подкидышах, которые, в отличие от сирот, содержались за счет доброхотных даяний прихожан. Появляются первые школы для сирот (куда, в том числе, принимают и просто детей неимущих родителей). Нередко воспитанники таких школ должны были окупать свое содержание, прося милостыню. Эти школы предназначались, в первую очередь, для мальчиков; для девочек, в свою очередь, открываются благотворительные заведения, где их обучают шитью, домоводству и прочим полезным навыкам.
Закон и беспорядок - 4. Бродяги. Аутло и последствия
Английские бродяги
«И если в городе ночью появится какой-нибудь незнакомец и если кто-нибудь его заподозрит, должно его немедленно арестовать и отвести к шерифу, и держать под стражей, пока все не разъяснится. И если кто заподозрит другого в грабеже, убийстве или краже, будь то днем и ночью, то должен немедленно кликнуть стражу, чтобы этого человека арестовали. Если кто не подчинится аресту, следует объявить его в розыск, и стража должна искать его по городу и по близлежащим городам и деревням, пока наконец преступника не схватят и не предъявят шерифу».
ЛЕКАРИ, ШАРЛАТАНЫ, МЕНЕСТРЕЛИ, МУЗЫКАНТЫ, ШУТЫ
скрытый текстСамыми популярными среди бродяг, разумеется, были те, кто веселил народ, – и те, кто приносил пользу окружающим. В эту категорию входили лекари, которые предлагали людям универсальные лекарства от всех болезней, поистине бесчисленные в Средние века. Такие люди бродили по стране, буквально торгуя здоровьем. По воскресным и праздничным дням они ставили свой лоток на деревенском выгоне или на рыночной площади, раскладывали лекарства и начинали зазывать покупателей. Вдохновенные истории, рассказы о чудесах, похвальба «благородным происхождением», заверения в безграничной преданности общественному благу, показное бескорыстие… «Мои добрые друзья, - говорил один из таких бродячих целителей, - я не из тех бедных проповедников и лекарей, которые стоят на церковной паперти в убогих дырявых плащах, носят с собой мешки и сумки и раскладывают свое имущество на земле. Знайте, что я служу у знатной дамы, которая зовется мадам Трот из Салерно – уши у нее такие огромные, что служат ей платком, а седые брови спускаются до плеч. Знайте, что она – мудрейшая в мире. Она посылает слуг в чужие земли и страны и велит готовить целебные мази из внутренностей диких зверей, а затем лечить ими тех, кто хвор телом… Когда я уходил от нее, она заставила меня поклясться всеми святыми, что я дам вам неподдельное лекарство от глистов, если вам угодно будет меня выслушать. Снимите шапки, слушайте внимательно, смотрите на травы, которые прислала вам моя госпожа; поскольку она желает добра всем, и богатым и бедным, она наказала мне продавать их за пенни. Эти травы вы не ешьте; нет в вашей стране ни быка, ни коня настолько сильного, чтобы он не умер вмиг, попробовав хотя бы маленький кусочек, - такие они горькие и сильные. Но положите их на три дня в белое вино, а если нет белого – возьмите красного; если нет красного – то чистую воду, потому что у многих есть колодец перед дверью, даже если в погребе нет вина. Получившийся настой принимайте тринадцать дней, за завтраком. Если бы мои отец и мать были смертельно больны и попросили бы у меня лучшего снадобья, я бы дал им именно это. Вот как я продаю травы и лекарства; если вам что-нибудь нужно, подходите и покупайте, а если вам ничего не надо, ступайте мимо».
В Англии бродячие лекари пользовались той же репутацией, что и в Европе; популярные песенки и сатиры всегда изображали их завсегдатаями таверн и близкими друзьями городского «дна». Чтобы понять, что представляли собой их рецепты, нужно знать, какова в принципе была официальная медицина, защищаемая королевскими статутами. Так, Джон Гэдсден, придворный врач, лечил больных оспой, заворачивая их в красную ткань; таким образом он пользовал даже наследника престола. Но, как бы то ни было, закон четко разграничивал лицензированных медиков и дорожных шарлатанов. Официальный врач пользовался поддержкой сверху и имел прочную репутацию, а потому мог давать своим пациентам даже самые странные снадобья; такие врачи, как правило, обучались в университетах и обладали значительным авторитетом. Бродячие же лекари зачастую были известны с куда менее приятной стороны; им, в отличие от лицензированных врачей, зачастую недоставало авторитета, чтобы пациент добровольно согласился проглотить жука, натереться смесью из толченых тараканов и сверчков или принять в качестве лекарства голову летучей мыши.
В сельской местности врач-шарлатан, как и большинство бродяг, почти неизбежно должен был скрываться от властей; но настоящие неприятности подстерегали его, если он пытался публично рекламировать свои зелья в городе. Никто Роджер Клерк был обвинен в незаконном лечении, поскольку пытался исцелить женщину, прилепив ей на грудь кусочек «целебного» пергамента. Беднягу посадили в колодки, предварительно провезя через весь город, с оглашением, на лошади без седла, с пергаментами и ступкой на шее, в знак того, что он шарлатан.
Несомненно, красноречие, разговорчивость, дар убеждения, показная щедрость, убеждающий тон и веселость шарлатанов-лекарей привлекали толпу на ярмарках и праздниках. В Ноттингемшире самым притягательным местом, разумеется, была Гусиная ярмарка в Ноттингеме, куда самозваные эскулапы собирались в огромном количестве.
Впрочем, большей популярностью пользовались те бродяги, которые приходили не лечить, а развлекать зевак – если они и не могли предложить исцеление от недугов, то, по крайней мере, дарили временное забвение бед. Таковы были бродячие менестрели, фокусники, жонглеры и певцы. Менестрели и жонглеры, преимущественно, делали одно и тоже – пели песни под аккомпанемент различных инструментов. В те времена, когда книги были редки, а театра фактически не существовало, менестрели и глимены (gleeman) бродили по дорогам, и таким гостям были всюду рады. Они присутствовали на каждом пиру, на всех праздниках и увеселениях, пели и декламировали, на английском и французском языках. Глимены и менестрели, выступавшие в замках, рассказывали о военных подвигах (о Карле Великом, Роланде, Артуре, троянцах или саксонских героях), исполняли любовные и комические песенки; так или иначе, их охотно принимали. О своем прибытии они заявляли жизнерадостными возгласами, которые было слышно далеко; в замках им давали место в нижнем конце зала.
Меня послушайте, друзья,
Вам расскажу немало я –
Об Александре, всех сильней,
О Цезаре, царе царей,
О Трое после будет сказ,
Что пала из-за женских глаз,
О смелом Вильяме потом,
Что в Англию пришел с мечом,
И об Артуре-короле,
Что всех отважней на земле…
Это было нечто среднее между стихотворным романом, рассказом и песней; в таким виде, перелицованная на английский лад и подогнанная под английское стихосложение, бытовала французская эпическая поэзия. Других развлечений было немного – в отсутствие театра, благородные особы могли, вместе с простолюдинами, посмотреть на представление мистерий на церковной паперти, например историю Иисуса и Пилата. Подобные представления посещали даже коронованные особы…
Знатные особы нередко выказывали менестрелям знаки расположения – так, Эдуард III подарил присутствовавшим на свадьбе его дочери Изабеллы музыкантам сто фунтов. Когда епископ отправлялся объезжать свой диоцез, в городах его нередко встречали и приветствовали менестрели, тщательно отобранные среди местных музыкантов. Так, епископ Суинфилд, во время одного из своих путешествий, дал два пенса музыкантам, которые играли на виолах; в другой раз он раздал целых двенадцать пенсов. Когда путешествовали важные лица, они порой развлекались, слушая менестрелей в тавернах, и таким образом проводили долгие вечера. «И тогда, - пишет хронист, - перед лордом выступили трубачи, и свирельщики, и прочие музыканты, и начали громко играть, и лорд со свитой принялись весело танцевать, декламировать и распевать песни до самой полуночи». В богатых домах выступления музыкантов были неизменной «приправой» к угощению. При этом, несомненно, звуки виол и голоса певцов порой заглушались рычанием собак, которые грызли кости под столами, и пронзительными криками охотничьих птиц (многие знатные лица за обедом сажали любимых соколов на специальный насест рядом со своим креслом). Иногда музыканты официально находились на службе у благородных особ и постоянно были при них; а королевские менестрели при дворе Эдуарда III, согласно казначейским записям, получали жалование в семь с половиной пенсов в день. Даже бродячие, никому не служившие музыканты, редко уходили из замков, не получив подарков в виде плащей, подбитых мехом одежд, еды и денег, и средневековые моралисты зачастую сожалели о том, что подобная щедрость изливается не на «менестрелей Господа» - бедняков, которые побираются под окнами. «Священники и рыцари привечают королевских менестрелей и из любви к ним приглашают на пиры, хотя мне кажется, что более подобает богатым приглашать за стол бедняков…»
Излюбленными инструментами бродячих музыкантов конца XII – начал XIII вв. был вьель (нечто вроде скрипки), требовавший изрядного умения; вскоре он сменился тамбурином, на котором можно было научиться играть за короткий срок, и музыканты «старой школы» сетовали на современные вкусы. Также играли на арфах, лютнях, волынках, ротах (маленькая арфа) и т.д.
На этот момент официальной гильдии «королевских менестрелей» еще не существует, и всякий волен добывать себе пропитание при помощи своих музыкальных и певческих талантов, не опасаясь штрафа за «нелицензированные» выступления. Впрочем, у властей были и иные поводы присматривать за бродячими певцами и музыкантами; если они нередко попустительствовали менестрелям при знатных лицах, то, с другой стороны, опасались тех, кто, странствуя, распевал сомнительные песни. Зачастую под таким «прикрытием» провозглашались мятежные доктрины, вплоть до призывов к восстанию. Песни сатирического и политического содержания, хорошо известные простонародью, подстрекали недовольных возмутиться, и парламент, первоначально объединивший «дорожных» певцов с обыкновенными бродягами, в конце концов вынужден был признать, что менестрели бывают опаснее грабителей…
Кроме музыкантов, на ярмарках и в замках выступали шуты, чьи безыскусные грубые трюки потешали зрителей. Впрочем, какими бы малопристойными ни были эти шутки, они неизменно пользовались популярностью – там, где появлялись шуты и мимы, начиналось буйное веселье. Судя по всему, особые вольности они позволяли себе под Рождество, и благочестивые люди предостерегали современников от слушания праздничных песенок, намекая, что они оставляют в сознании такие образы и идеи, от которых трудно впоследствии отделаться. «Знал я одного человека, который на Рождество услышал одну из таких постыдных песенок. Так случилось, что непристойные вещи, о которых он услышал, произвели на него такое впечатление, что он никак не мог избавиться от этих воспоминаний либо изгнать их совершенно из ума. Потому он впал в глубокую меланхолию, которая в конце концов привела его к смерти».
Женщины, бывавшие в подобных бродячих труппах, нередко исполняли акробатический «танец Саломеи»; известно, что одна из таких танцовщиц, некая «Катерина из Венеции», получила за свое представление шесть фунтов тринадцать шиллингов и четыре пенса.
Неудивительно, что общественное мнение, в лице строгих моралистов, должно было заклеймить шутов, заодно с менестрелями: «Эти пьяные, вульгарные паразиты наводнили страну… они поют непристойные, мерзостные песни в тавернах, трактирах, на постоялых дворах и прочих местах публичных сборищ… Их жизнь подобна их песням. В каждом городе, городке и деревне полно таких менестрелей, которые играют и пляшут, прославляя дьявола; благочестивых среди них так мало, что и не сыскать».
ГОНЦЫ, БРОДЯЧИЕ ТОРГОВЦЫ И КОРОБЕЙНИКИ
Слухи и сплетни, наводнявшие страну, зачастую разносились гонцами и курьерами, которые представляли собой единственный эквивалент современной почты. Они находились на службе у аббатов, епископов, дворян, шерифов и самого короля. Разумеется, их услуги были доступны не каждому; беднякам приходилось ждать оказии, а богатым было достаточно позвать гонца и дать ему устное поручение или письмо (разумеется, написанное под диктовку специальным писцом на листе пергамента и запечатанное личной печатью). Так, королю служили двенадцать специальных гонцов, которые сопутствовали ему повсюду в ожидании приказа и получали жалование – три пенса в день, когда находились в дороге (плюс четыре шиллинга восемь пенсов в год на покупку обуви).
Курьеры и гонцы переносили множество самых странных посылок – подарки прекрасным дамам, всевозможные предметы роскоши… Так, Дью де Берри послал своего человека в Шотландию, а затем во Францию за борзыми, которые особенно понравились лорду. А король мог приказать верным гонцам разнести части тела казненного преступника по крупнейшим городам, для устрашения жителей.
Гонцы, разумеется, путешествовали быстрее всех, потому что такова была их работа – они отлично ездили верхом и ловко умели выпутываться из затруднений на дорогах и в трактирах. Горе тому, кто пытался их задержать; такого человека непременно привлекали к суду и крупно штрафовали – особенно если он был повинен в задержке королевского гонца. Так, гонец королевы, заключенный в тюрьму констеблем Роксбурского замка, не задумываясь потребовал выплаты десяти тысяч фунтов стерлингов в пользу своего лорда и двух тысяч самому себе – в качестве компенсации за совершенную несправедливость.
Впрочем, три пенса в день – относительно скудное вознаграждение; куда больше везло тем, кому удавалось доставить знатной особе весть о счастливых событиях.
Странниками, объединившими в себе неторопливость купцов и бесстрашие посланцев, были бродячие коробейники, наводнявшие в Средние века дороги Англии. По большей части, их преуспеяние зависело от умения красно говорить и завлекать покупателей – а как привлечь зевак, если не шутками и прибаутками? Неизменное веселье и добродушие придавали цену и интерес старым, полинялым, зачастую поломанным вещицам, помогали скрывать очевидные дефекты. Коробейники всегда были бойки и остры на язык; какова бы ни была их репутация, в средневековой Англии они неизменно избегали столкновений с законом. Весьма вероятно, что их по умолчанию считали бродягами, но, по крайней мере, коробейники могли с полным правом утверждать, что против них не издано ни одного парламентского эдикта – вплоть до эпохи Эдуарда VI.
А до тех пор они свободно бродили по дорогам, снабжая всякой мелочью, в первую очередь, деревенских жителей. Предметы домашнего обихода расходились по стране точно так же, как слухи, новости, песни и известия. В мешках бродячих коробейников лежали нижние рубашки, шапки, перчатки, дудки и свистульки, кошельки, пояса, столовые ножи, оловянная посуда – и так далее…
ИЗГНАННИКИ, БРОДЯЧИЕ ПОДЕНЩИКИ, БЕГЛЫЕ КРЕПОСТНЫЕ
Фигляры и музыканты собирали толпы зрителей на улицах и во дворах замков; бродячие коробейники промышляли на ярмарках и рынках. Что касается изгнанников, стоявших вне закона, то эти бедолаги предпочитали нехоженые тропы и лесные чащобы – тем более что Англия представляла собой практически один сплошной лес, почти такой же, что и во времена римского владычества, и этот лес тщательно охранялся во благо короля. Тем не менее, чаща давала приют разбойникам и тем, кто бежал от суда. Спасаясь от погони, человек неизбежно уходил в леса – там было проще спрятаться, и вдобавок он не утрачивал связи с родственниками. Жить в лесу было ничуть не хуже, чем бежать за границу. В лесной глуши находили себе приют грабители, мятежники, разбойники, браконьеры, впавшие в немилость рыцари, неудачливые воры, попавшиеся на краже имущества дороже чем на шиллинг (а потому подлежащие повешению)… Человек, испугавшийся суда, в лесу зачастую становился профессиональным грабителем.
Однако, помимо преступников, в лесах укрывались и разнообразные бродяги без статуса аутло – в первую очередь, беглые сервы. Виллан, покинувший свой манор без специального разрешения, мог вернуться к прежней жизни, лишь сдавшись на милость господина, либо – что было зачастую проще – проведя год и один день в «вольном городе». В таком случае он становился свободным человеком, и узы, связывавшие его с конкретной землей, считались расторгнутыми. Но если беглый предпочитал бродяжничать, его могли схватить, как только он показывался на своей земле. «Если виллан убежал и через несколько лет вернулся домой, где был схвачен, то арестовавший его бейлиф не нарушает закон. Виллан может бродяжничать шесть, семь лет или даже больше, но если в конце концов он возвращается к своему очагу, его должно схватить, поскольку он не перестал быть законной собственностью своего господина. По возвращении он оказывается в тех же условиях, что и до побега».
Многие, разумеется, бежали в надежде на лучшие заработки и пытались выдавать себя за свободных поденщиков. Впрочем, мало кому удавалось скрыть свое прошлое; боясь оказаться в колодках и попасть к прежнему господину, такие рабочие при малейшем подозрении немедленно бежали, переселялись в другое графство и окончательно делались бродягами. Другие, недовольные своим лордом, покидали родные деревни лишь затем, чтобы немедленно превратиться в опасных преступников, без крова и приюта. Третьи же, неспособные или просто нежелающие работать, делались нищими либо промышляли случайным воровством. «Огромное количество помянутых бродячих поденщиков становятся опасными грабителями, и их грабежи и злодейства умножаются с каждым днем. Нужно воспретить оказывать им какую-либо помощь; нужно сажать их в колодки или отправлять в ближайшую тюрьму, а затем отсылать на родину… эти бесстыдные нищие, с мешками на плечах, ходят и клянчат у дверей, хотя могли бы, при желании, заработать хлеба и пива трудом. Как правило, они знают ремесла, но предпочитают не работать».
«Судья Уильям ле Сэвидж схватил двух мужчин, пришедших неизвестно откуда, и одну женщину и заточил их в тюрьму и держал там, пока один из мужчин не умер, а другой не лишился ноги. Женщина тоже лишилась ступни из-за грязи и заражения. Затем они предстали перед судом и были допрошены; когда же выяснилось, что они не причастны ни к какому грабежу или иному злодеянию, им позволено было уйти восвояси».
Впрочем, ни колодки, ни тюрьмы не уменьшили количество беглых крестьян, которым надоело быть буквально прикованными к земле. Многие пользовались любым способом, чтобы покинуть родные края – иногда под предлогом паломничества. Они отправлялись в путь, с посохом пилигрима в руках… и более не возвращались, несмотря даже на то, что каждому серву надлежало иметь письменное разрешение, если он намеревался покинуть пределы своего манора (и уж тем более выйти за границы графства).
Власти старались сократить число нищих; иногда их вынуждали поселиться в том городе, где они были обнаружены, и жить там до конца жизни, или насильственно отсылали на родину, опять же с запретом покидать пределы родного округа. Бродячие школяры зачастую оказывались в той же категории – особенно учитывая их пристрастие к попрошайничеству и мелкому воровству. Зачастую местные власти равняли их с нищими и сажали в колодки, за неимением соответствующих писем от университетского начальства, дарующих школяру разрешение просить милостыню в период вакаций…https://sherwood-arrow.livejournal.com/44298.html
Аутло и последствия
скрытый текстНа заметку всем игрокам, имеющим родню/друзей/знакомых в числе аутло, а также обладающих добрым, чувствительным сердцем и склонностью помогать ближнему :). Очень прошу заметить, что может за этим последовать.
Родственников аутло не наказывают по самому факту родства, и это радует. Но: семья аутло может лишиться имущества (которое, несомненно, конфискуют в пользу короля).
С пособничеством все гораздо опаснее. Укрыватели и сообщники воров, грабителей и разбойников, согласно Кларендонской ассизе, точно так же подлежат и аресту и наказанию, как и сами преступники. Причем за укрывательство и пособничество наказывают аналогично, т.е. смертной казнью через повешение, поскольку помощь преступнику приравнивается к измене. Таким образом, попытка поддерживать связь с родственником или другом-аутло чревата большими проблемами – а в случае с сервами, может пострадать не только конкретный человек, замеченный в пособничестве, но и вся семья и даже вся община (с которой как минимум сдерут огромный штраф). Причем пособничество – это не только предупредить об облаве или поработать наводчиком. Поданный кусок хлеба, проданная незнакомцу рубашка, гостеприимство, оказанное «чужаку», а главное, недоносительство о подозрительной личности, появившейся в деревне или в городе, - все это могут счесть пособничеством, и виновнику придется доказывать, что он честно «не знал».
Лорд в данном случае не послужит своему арендатору защитой, поскольку пособничество аутло – это уголовное преступление, которое разбирается на суде графства. За попытку «прикрыть» пособника может поплатиться и лорд – как минимум неприятной необходимостью объясняться перед судом.
Кстати, укрывательство и пособничество – это преступление, за которое могут казнить, невзирая на возраст.
Мало того, что аутло нельзя помогать. Особые представители всех населенных пунктов (т.н. присяжные) – законопослушные и достойные доверия граждане – обязуются на выездных сессиях суда сообщать властям о совершившихся в округе/деревне/городе преступлениях, а также обо всех появившихся в последнее время сомнительных личностях.
И не должно быть никого в замке либо вокруг замка, кто отказался бы впустить шерифа к себе во двор или на свои земли, чтобы тот мог повидать общины и проверить, все ли дали присягу.
И пусть никто в городе или поселении не принимает в своем доме, на своей земле или под своей властью людей, которых не намерен представить суду, если их ищут; в противном же случае пусть за него отвечает община.
И пусть никто в городе или поселении, в замке или за его пределами, не отказывает шерифу в праве войти на его земли, с тем чтобы арестовать тех, кто известен или обвинен как грабитель, убийца, вор или их укрыватель, или объявленный вне закона, или браконьер; но должно, чтобы все помогали их арестовать.
Более того, в обязанности всякого законопослушного гражданина (помимо присяжных) также входит доносить властям о сомнительных/незнакомых лицах, появившихся в окрестностях.
И также король воспрещает, чтобы всякому бродяге, т.е. праздношатающемуся или неизвестному человеку, давали приют, иначе как в городе; но и там не надлежит принимать его дольше, чем на одну ночь, если только он не заболеет, находясь там, или не заболеет его лошадь – то есть, если он не будет иметь оправдания.
А если он останется дольше, чем на одну ночь, то должно его арестовать и держать в тюрьме, покуда его лорд не освободит его под свое ручательство или он сам не предложит поручителей, и тот, кто дал ему приют, тоже должен быть арестован.
Достаточно простого подозрения, чтобы законопослушный гражданин имел право поднять тревогу и потребовать ареста человека, который показался ему подозрительным…
И если в городе ночью появится какой-нибудь незнакомец и если кто-нибудь его заподозрит, должно его немедленно арестовать и отвести к шерифу, и держать под стражей, пока все не разъяснится. И если кто заподозрит другого в грабеже, убийстве или краже, будь то днем и ночью, то должен немедленно кликнуть стражу, чтобы этого человека арестовали. Если кто не подчинится аресту, следует объявить его в розыск, и стража должна искать его по городу и по близлежащим городам и деревням, пока наконец преступника не схватят и не предъявят шерифу.
Впрочем, если незнакомец не выглядит подозрительно, не ходит задворками, не прячется – иными словами, если это типичный ремесленник на отхожих промыслах, коробейник, бродячий музыкант или пилигрим – то зачем же на него доносить? ;)
Даже священникам официально запрещено давать пристанище людям, за добропорядочность которых они не могут поручиться.
Также король воспрещает монахам и каноникам и любой обители принимать людей иного звания, нежели монахи, каноники и члены орденов, до тех пор пока не вызнано будет о его репутации (если только человек не болен смертельно).
Имущество преступников конфискуется и отходит королю (даже если преступник жил не на земле, принадлежащей непосредственно его величеству). Т.е., шериф или другие представители местной власти являются на ту землю, где проживал аутло (а ныне, вероятно, живет его семья), чтобы распродать/забрать/описать имущество (возможно, даже разрушить дом и прочие постройки). Если земля принадлежит не напрямую королю, а лорду, король получает ее в свое распоряжение на год и один день (поскольку он по умолчанию является верховным сувереном) и может делать с ней, что хочет, после чего должен вернуть надел прежнему хозяину. И, разумеется, на этой земле должны впредь жить люди, за благонамеренность которых можно ручаться.
Если муж совершил уголовное преступление, его имущество будет конфисковано; таким образом, его вдова теряет все права на приданое. Жены преступников не получают ничего из имущества, принадлежащего супругу. Когда некая женщина, вторично выйдя замуж, попыталась по суду вернуть свое прежнее приданое, выяснилось, что она не может этого сделать, потому что ее первый муж был повешен за грабеж.
Человек, который оказал помощь аутло, не зная о том, что перед ним преступник, а не просто путник или бродяга, с вероятностью избежит виселицы (но не штрафа за то, что принял у себя сомнительную личность). Скорее всего, при наличии надежного поручителя (лучше всего – лорда), который подтвердит благонамеренность и законопослушность провинившегося, обойдется без смертной казни.
С другой стороны – кто же эти аутло, разбойники, лесные братья? В их среде были как профессиональные преступники, не знающие иного образа жизни, так и люди, загнанные в лес страхом смерти (браконьеры, беглые сервы, неудачливые воры). Одни из них также выходили грабить на большую дорогу, другие предпочитали бродяжничать и перебиваться мелким воровством по деревням…
Аутло терял связи с иными людьми, лишался званий и титулов, заключенные им сделки и договоры не имели никакой юридической силы, все клятвы и обещания автоматически считались расторгнутыми.
Аутло беззащитен. В некоторых графствах закон воспрещает его убивать – только если он противится поимке или убегает от погони; но поймать его – долг каждого законопослушного человека. Но, скажем, в Глостершире и Герфордшире обычай дозволяет убить аутло при любых обстоятельствах и совершенно безнаказанно – так же, как убили бы волка. Если, зная его положение, кто-то дает аутло приют, - это преступление, караемое смертной казнью. Аутло – человек вне закона и без друзей. Он лишен всех собственнических, имущественных, договорных прав; король обязан опустошить его землю, а лорд – конфисковать выморочный надел; все имущество отходит к королю; все договор, узы присяги и феодальной верности считаются расторгнутыми. Кровь преступника «загрязнена», и дети, рожденные после совершения преступления, не имеют права наследовать – не только отцу, но и кому бы то ни было вообще.
О том, что эти люди представляли реальную опасность, свидетельствуют многочисленные предупреждения современников; хотя, несомненно, они пользовались некоторым сочувствием простолюдинов, но, скорее всего, это сочувствие было изрядно окрашено страхом – разбойники, которым уже нечего было терять, вполне могли «убрать» доносчика (а то и "благодетеля") либо поджечь дом…
В 1213 г. двое подозреваемых в браконьерстве были арестованы и посажены в тюрьму вблизи Раффордского аббатства (в окрестностях Шервуда), но были незаконно освобождены ночью, бандой «неизвестных», которые напали на стражу. Это сошло совершенно безнаказанно, хотя и было назначено следствие, во которого стало известно, что обоих браконьеров знали по именам. На суде не согласился выступить ни один свидетель.
https://sherwood-arrow.livejournal.com/44716.html
Также:
Так, в конце XIII в. (1276 г., если быть точным) Джон де Ласель (John de Lascelles), главный лесничий Шервудского леса, в сопровождении двух рядовых лесничих, поймал и арестовал двух нарушителей лесного закона, которые были обезоружены и посажены под замок в деревне Блидуорт; в дальнейшем предполагалось передать их шерифу Ноттингемскому. Однако ночью появилась шайка вооруженных людей в количестве 20 чел., которая напала на часовых (впрочем, без применения оружия). Неизвестные взломали замок, освободили арестованных, после чего до утра держали в осаде дом, где ночевал главный лесничий. Хотя, как выяснилось, разбойников хорошо знали в округе, никаких санкций не последовало ...
«И если в городе ночью появится какой-нибудь незнакомец и если кто-нибудь его заподозрит, должно его немедленно арестовать и отвести к шерифу, и держать под стражей, пока все не разъяснится. И если кто заподозрит другого в грабеже, убийстве или краже, будь то днем и ночью, то должен немедленно кликнуть стражу, чтобы этого человека арестовали. Если кто не подчинится аресту, следует объявить его в розыск, и стража должна искать его по городу и по близлежащим городам и деревням, пока наконец преступника не схватят и не предъявят шерифу».
ЛЕКАРИ, ШАРЛАТАНЫ, МЕНЕСТРЕЛИ, МУЗЫКАНТЫ, ШУТЫ
скрытый текстСамыми популярными среди бродяг, разумеется, были те, кто веселил народ, – и те, кто приносил пользу окружающим. В эту категорию входили лекари, которые предлагали людям универсальные лекарства от всех болезней, поистине бесчисленные в Средние века. Такие люди бродили по стране, буквально торгуя здоровьем. По воскресным и праздничным дням они ставили свой лоток на деревенском выгоне или на рыночной площади, раскладывали лекарства и начинали зазывать покупателей. Вдохновенные истории, рассказы о чудесах, похвальба «благородным происхождением», заверения в безграничной преданности общественному благу, показное бескорыстие… «Мои добрые друзья, - говорил один из таких бродячих целителей, - я не из тех бедных проповедников и лекарей, которые стоят на церковной паперти в убогих дырявых плащах, носят с собой мешки и сумки и раскладывают свое имущество на земле. Знайте, что я служу у знатной дамы, которая зовется мадам Трот из Салерно – уши у нее такие огромные, что служат ей платком, а седые брови спускаются до плеч. Знайте, что она – мудрейшая в мире. Она посылает слуг в чужие земли и страны и велит готовить целебные мази из внутренностей диких зверей, а затем лечить ими тех, кто хвор телом… Когда я уходил от нее, она заставила меня поклясться всеми святыми, что я дам вам неподдельное лекарство от глистов, если вам угодно будет меня выслушать. Снимите шапки, слушайте внимательно, смотрите на травы, которые прислала вам моя госпожа; поскольку она желает добра всем, и богатым и бедным, она наказала мне продавать их за пенни. Эти травы вы не ешьте; нет в вашей стране ни быка, ни коня настолько сильного, чтобы он не умер вмиг, попробовав хотя бы маленький кусочек, - такие они горькие и сильные. Но положите их на три дня в белое вино, а если нет белого – возьмите красного; если нет красного – то чистую воду, потому что у многих есть колодец перед дверью, даже если в погребе нет вина. Получившийся настой принимайте тринадцать дней, за завтраком. Если бы мои отец и мать были смертельно больны и попросили бы у меня лучшего снадобья, я бы дал им именно это. Вот как я продаю травы и лекарства; если вам что-нибудь нужно, подходите и покупайте, а если вам ничего не надо, ступайте мимо».
В Англии бродячие лекари пользовались той же репутацией, что и в Европе; популярные песенки и сатиры всегда изображали их завсегдатаями таверн и близкими друзьями городского «дна». Чтобы понять, что представляли собой их рецепты, нужно знать, какова в принципе была официальная медицина, защищаемая королевскими статутами. Так, Джон Гэдсден, придворный врач, лечил больных оспой, заворачивая их в красную ткань; таким образом он пользовал даже наследника престола. Но, как бы то ни было, закон четко разграничивал лицензированных медиков и дорожных шарлатанов. Официальный врач пользовался поддержкой сверху и имел прочную репутацию, а потому мог давать своим пациентам даже самые странные снадобья; такие врачи, как правило, обучались в университетах и обладали значительным авторитетом. Бродячие же лекари зачастую были известны с куда менее приятной стороны; им, в отличие от лицензированных врачей, зачастую недоставало авторитета, чтобы пациент добровольно согласился проглотить жука, натереться смесью из толченых тараканов и сверчков или принять в качестве лекарства голову летучей мыши.
В сельской местности врач-шарлатан, как и большинство бродяг, почти неизбежно должен был скрываться от властей; но настоящие неприятности подстерегали его, если он пытался публично рекламировать свои зелья в городе. Никто Роджер Клерк был обвинен в незаконном лечении, поскольку пытался исцелить женщину, прилепив ей на грудь кусочек «целебного» пергамента. Беднягу посадили в колодки, предварительно провезя через весь город, с оглашением, на лошади без седла, с пергаментами и ступкой на шее, в знак того, что он шарлатан.
Несомненно, красноречие, разговорчивость, дар убеждения, показная щедрость, убеждающий тон и веселость шарлатанов-лекарей привлекали толпу на ярмарках и праздниках. В Ноттингемшире самым притягательным местом, разумеется, была Гусиная ярмарка в Ноттингеме, куда самозваные эскулапы собирались в огромном количестве.
Впрочем, большей популярностью пользовались те бродяги, которые приходили не лечить, а развлекать зевак – если они и не могли предложить исцеление от недугов, то, по крайней мере, дарили временное забвение бед. Таковы были бродячие менестрели, фокусники, жонглеры и певцы. Менестрели и жонглеры, преимущественно, делали одно и тоже – пели песни под аккомпанемент различных инструментов. В те времена, когда книги были редки, а театра фактически не существовало, менестрели и глимены (gleeman) бродили по дорогам, и таким гостям были всюду рады. Они присутствовали на каждом пиру, на всех праздниках и увеселениях, пели и декламировали, на английском и французском языках. Глимены и менестрели, выступавшие в замках, рассказывали о военных подвигах (о Карле Великом, Роланде, Артуре, троянцах или саксонских героях), исполняли любовные и комические песенки; так или иначе, их охотно принимали. О своем прибытии они заявляли жизнерадостными возгласами, которые было слышно далеко; в замках им давали место в нижнем конце зала.
Меня послушайте, друзья,
Вам расскажу немало я –
Об Александре, всех сильней,
О Цезаре, царе царей,
О Трое после будет сказ,
Что пала из-за женских глаз,
О смелом Вильяме потом,
Что в Англию пришел с мечом,
И об Артуре-короле,
Что всех отважней на земле…
Это было нечто среднее между стихотворным романом, рассказом и песней; в таким виде, перелицованная на английский лад и подогнанная под английское стихосложение, бытовала французская эпическая поэзия. Других развлечений было немного – в отсутствие театра, благородные особы могли, вместе с простолюдинами, посмотреть на представление мистерий на церковной паперти, например историю Иисуса и Пилата. Подобные представления посещали даже коронованные особы…
Знатные особы нередко выказывали менестрелям знаки расположения – так, Эдуард III подарил присутствовавшим на свадьбе его дочери Изабеллы музыкантам сто фунтов. Когда епископ отправлялся объезжать свой диоцез, в городах его нередко встречали и приветствовали менестрели, тщательно отобранные среди местных музыкантов. Так, епископ Суинфилд, во время одного из своих путешествий, дал два пенса музыкантам, которые играли на виолах; в другой раз он раздал целых двенадцать пенсов. Когда путешествовали важные лица, они порой развлекались, слушая менестрелей в тавернах, и таким образом проводили долгие вечера. «И тогда, - пишет хронист, - перед лордом выступили трубачи, и свирельщики, и прочие музыканты, и начали громко играть, и лорд со свитой принялись весело танцевать, декламировать и распевать песни до самой полуночи». В богатых домах выступления музыкантов были неизменной «приправой» к угощению. При этом, несомненно, звуки виол и голоса певцов порой заглушались рычанием собак, которые грызли кости под столами, и пронзительными криками охотничьих птиц (многие знатные лица за обедом сажали любимых соколов на специальный насест рядом со своим креслом). Иногда музыканты официально находились на службе у благородных особ и постоянно были при них; а королевские менестрели при дворе Эдуарда III, согласно казначейским записям, получали жалование в семь с половиной пенсов в день. Даже бродячие, никому не служившие музыканты, редко уходили из замков, не получив подарков в виде плащей, подбитых мехом одежд, еды и денег, и средневековые моралисты зачастую сожалели о том, что подобная щедрость изливается не на «менестрелей Господа» - бедняков, которые побираются под окнами. «Священники и рыцари привечают королевских менестрелей и из любви к ним приглашают на пиры, хотя мне кажется, что более подобает богатым приглашать за стол бедняков…»
Излюбленными инструментами бродячих музыкантов конца XII – начал XIII вв. был вьель (нечто вроде скрипки), требовавший изрядного умения; вскоре он сменился тамбурином, на котором можно было научиться играть за короткий срок, и музыканты «старой школы» сетовали на современные вкусы. Также играли на арфах, лютнях, волынках, ротах (маленькая арфа) и т.д.
На этот момент официальной гильдии «королевских менестрелей» еще не существует, и всякий волен добывать себе пропитание при помощи своих музыкальных и певческих талантов, не опасаясь штрафа за «нелицензированные» выступления. Впрочем, у властей были и иные поводы присматривать за бродячими певцами и музыкантами; если они нередко попустительствовали менестрелям при знатных лицах, то, с другой стороны, опасались тех, кто, странствуя, распевал сомнительные песни. Зачастую под таким «прикрытием» провозглашались мятежные доктрины, вплоть до призывов к восстанию. Песни сатирического и политического содержания, хорошо известные простонародью, подстрекали недовольных возмутиться, и парламент, первоначально объединивший «дорожных» певцов с обыкновенными бродягами, в конце концов вынужден был признать, что менестрели бывают опаснее грабителей…
Кроме музыкантов, на ярмарках и в замках выступали шуты, чьи безыскусные грубые трюки потешали зрителей. Впрочем, какими бы малопристойными ни были эти шутки, они неизменно пользовались популярностью – там, где появлялись шуты и мимы, начиналось буйное веселье. Судя по всему, особые вольности они позволяли себе под Рождество, и благочестивые люди предостерегали современников от слушания праздничных песенок, намекая, что они оставляют в сознании такие образы и идеи, от которых трудно впоследствии отделаться. «Знал я одного человека, который на Рождество услышал одну из таких постыдных песенок. Так случилось, что непристойные вещи, о которых он услышал, произвели на него такое впечатление, что он никак не мог избавиться от этих воспоминаний либо изгнать их совершенно из ума. Потому он впал в глубокую меланхолию, которая в конце концов привела его к смерти».
Женщины, бывавшие в подобных бродячих труппах, нередко исполняли акробатический «танец Саломеи»; известно, что одна из таких танцовщиц, некая «Катерина из Венеции», получила за свое представление шесть фунтов тринадцать шиллингов и четыре пенса.
Неудивительно, что общественное мнение, в лице строгих моралистов, должно было заклеймить шутов, заодно с менестрелями: «Эти пьяные, вульгарные паразиты наводнили страну… они поют непристойные, мерзостные песни в тавернах, трактирах, на постоялых дворах и прочих местах публичных сборищ… Их жизнь подобна их песням. В каждом городе, городке и деревне полно таких менестрелей, которые играют и пляшут, прославляя дьявола; благочестивых среди них так мало, что и не сыскать».
ГОНЦЫ, БРОДЯЧИЕ ТОРГОВЦЫ И КОРОБЕЙНИКИ
Слухи и сплетни, наводнявшие страну, зачастую разносились гонцами и курьерами, которые представляли собой единственный эквивалент современной почты. Они находились на службе у аббатов, епископов, дворян, шерифов и самого короля. Разумеется, их услуги были доступны не каждому; беднякам приходилось ждать оказии, а богатым было достаточно позвать гонца и дать ему устное поручение или письмо (разумеется, написанное под диктовку специальным писцом на листе пергамента и запечатанное личной печатью). Так, королю служили двенадцать специальных гонцов, которые сопутствовали ему повсюду в ожидании приказа и получали жалование – три пенса в день, когда находились в дороге (плюс четыре шиллинга восемь пенсов в год на покупку обуви).
Курьеры и гонцы переносили множество самых странных посылок – подарки прекрасным дамам, всевозможные предметы роскоши… Так, Дью де Берри послал своего человека в Шотландию, а затем во Францию за борзыми, которые особенно понравились лорду. А король мог приказать верным гонцам разнести части тела казненного преступника по крупнейшим городам, для устрашения жителей.
Гонцы, разумеется, путешествовали быстрее всех, потому что такова была их работа – они отлично ездили верхом и ловко умели выпутываться из затруднений на дорогах и в трактирах. Горе тому, кто пытался их задержать; такого человека непременно привлекали к суду и крупно штрафовали – особенно если он был повинен в задержке королевского гонца. Так, гонец королевы, заключенный в тюрьму констеблем Роксбурского замка, не задумываясь потребовал выплаты десяти тысяч фунтов стерлингов в пользу своего лорда и двух тысяч самому себе – в качестве компенсации за совершенную несправедливость.
Впрочем, три пенса в день – относительно скудное вознаграждение; куда больше везло тем, кому удавалось доставить знатной особе весть о счастливых событиях.
Странниками, объединившими в себе неторопливость купцов и бесстрашие посланцев, были бродячие коробейники, наводнявшие в Средние века дороги Англии. По большей части, их преуспеяние зависело от умения красно говорить и завлекать покупателей – а как привлечь зевак, если не шутками и прибаутками? Неизменное веселье и добродушие придавали цену и интерес старым, полинялым, зачастую поломанным вещицам, помогали скрывать очевидные дефекты. Коробейники всегда были бойки и остры на язык; какова бы ни была их репутация, в средневековой Англии они неизменно избегали столкновений с законом. Весьма вероятно, что их по умолчанию считали бродягами, но, по крайней мере, коробейники могли с полным правом утверждать, что против них не издано ни одного парламентского эдикта – вплоть до эпохи Эдуарда VI.
А до тех пор они свободно бродили по дорогам, снабжая всякой мелочью, в первую очередь, деревенских жителей. Предметы домашнего обихода расходились по стране точно так же, как слухи, новости, песни и известия. В мешках бродячих коробейников лежали нижние рубашки, шапки, перчатки, дудки и свистульки, кошельки, пояса, столовые ножи, оловянная посуда – и так далее…
ИЗГНАННИКИ, БРОДЯЧИЕ ПОДЕНЩИКИ, БЕГЛЫЕ КРЕПОСТНЫЕ
Фигляры и музыканты собирали толпы зрителей на улицах и во дворах замков; бродячие коробейники промышляли на ярмарках и рынках. Что касается изгнанников, стоявших вне закона, то эти бедолаги предпочитали нехоженые тропы и лесные чащобы – тем более что Англия представляла собой практически один сплошной лес, почти такой же, что и во времена римского владычества, и этот лес тщательно охранялся во благо короля. Тем не менее, чаща давала приют разбойникам и тем, кто бежал от суда. Спасаясь от погони, человек неизбежно уходил в леса – там было проще спрятаться, и вдобавок он не утрачивал связи с родственниками. Жить в лесу было ничуть не хуже, чем бежать за границу. В лесной глуши находили себе приют грабители, мятежники, разбойники, браконьеры, впавшие в немилость рыцари, неудачливые воры, попавшиеся на краже имущества дороже чем на шиллинг (а потому подлежащие повешению)… Человек, испугавшийся суда, в лесу зачастую становился профессиональным грабителем.
Однако, помимо преступников, в лесах укрывались и разнообразные бродяги без статуса аутло – в первую очередь, беглые сервы. Виллан, покинувший свой манор без специального разрешения, мог вернуться к прежней жизни, лишь сдавшись на милость господина, либо – что было зачастую проще – проведя год и один день в «вольном городе». В таком случае он становился свободным человеком, и узы, связывавшие его с конкретной землей, считались расторгнутыми. Но если беглый предпочитал бродяжничать, его могли схватить, как только он показывался на своей земле. «Если виллан убежал и через несколько лет вернулся домой, где был схвачен, то арестовавший его бейлиф не нарушает закон. Виллан может бродяжничать шесть, семь лет или даже больше, но если в конце концов он возвращается к своему очагу, его должно схватить, поскольку он не перестал быть законной собственностью своего господина. По возвращении он оказывается в тех же условиях, что и до побега».
Многие, разумеется, бежали в надежде на лучшие заработки и пытались выдавать себя за свободных поденщиков. Впрочем, мало кому удавалось скрыть свое прошлое; боясь оказаться в колодках и попасть к прежнему господину, такие рабочие при малейшем подозрении немедленно бежали, переселялись в другое графство и окончательно делались бродягами. Другие, недовольные своим лордом, покидали родные деревни лишь затем, чтобы немедленно превратиться в опасных преступников, без крова и приюта. Третьи же, неспособные или просто нежелающие работать, делались нищими либо промышляли случайным воровством. «Огромное количество помянутых бродячих поденщиков становятся опасными грабителями, и их грабежи и злодейства умножаются с каждым днем. Нужно воспретить оказывать им какую-либо помощь; нужно сажать их в колодки или отправлять в ближайшую тюрьму, а затем отсылать на родину… эти бесстыдные нищие, с мешками на плечах, ходят и клянчат у дверей, хотя могли бы, при желании, заработать хлеба и пива трудом. Как правило, они знают ремесла, но предпочитают не работать».
«Судья Уильям ле Сэвидж схватил двух мужчин, пришедших неизвестно откуда, и одну женщину и заточил их в тюрьму и держал там, пока один из мужчин не умер, а другой не лишился ноги. Женщина тоже лишилась ступни из-за грязи и заражения. Затем они предстали перед судом и были допрошены; когда же выяснилось, что они не причастны ни к какому грабежу или иному злодеянию, им позволено было уйти восвояси».
Впрочем, ни колодки, ни тюрьмы не уменьшили количество беглых крестьян, которым надоело быть буквально прикованными к земле. Многие пользовались любым способом, чтобы покинуть родные края – иногда под предлогом паломничества. Они отправлялись в путь, с посохом пилигрима в руках… и более не возвращались, несмотря даже на то, что каждому серву надлежало иметь письменное разрешение, если он намеревался покинуть пределы своего манора (и уж тем более выйти за границы графства).
Власти старались сократить число нищих; иногда их вынуждали поселиться в том городе, где они были обнаружены, и жить там до конца жизни, или насильственно отсылали на родину, опять же с запретом покидать пределы родного округа. Бродячие школяры зачастую оказывались в той же категории – особенно учитывая их пристрастие к попрошайничеству и мелкому воровству. Зачастую местные власти равняли их с нищими и сажали в колодки, за неимением соответствующих писем от университетского начальства, дарующих школяру разрешение просить милостыню в период вакаций…https://sherwood-arrow.livejournal.com/44298.html
Аутло и последствия
скрытый текстНа заметку всем игрокам, имеющим родню/друзей/знакомых в числе аутло, а также обладающих добрым, чувствительным сердцем и склонностью помогать ближнему :). Очень прошу заметить, что может за этим последовать.
Родственников аутло не наказывают по самому факту родства, и это радует. Но: семья аутло может лишиться имущества (которое, несомненно, конфискуют в пользу короля).
С пособничеством все гораздо опаснее. Укрыватели и сообщники воров, грабителей и разбойников, согласно Кларендонской ассизе, точно так же подлежат и аресту и наказанию, как и сами преступники. Причем за укрывательство и пособничество наказывают аналогично, т.е. смертной казнью через повешение, поскольку помощь преступнику приравнивается к измене. Таким образом, попытка поддерживать связь с родственником или другом-аутло чревата большими проблемами – а в случае с сервами, может пострадать не только конкретный человек, замеченный в пособничестве, но и вся семья и даже вся община (с которой как минимум сдерут огромный штраф). Причем пособничество – это не только предупредить об облаве или поработать наводчиком. Поданный кусок хлеба, проданная незнакомцу рубашка, гостеприимство, оказанное «чужаку», а главное, недоносительство о подозрительной личности, появившейся в деревне или в городе, - все это могут счесть пособничеством, и виновнику придется доказывать, что он честно «не знал».
Лорд в данном случае не послужит своему арендатору защитой, поскольку пособничество аутло – это уголовное преступление, которое разбирается на суде графства. За попытку «прикрыть» пособника может поплатиться и лорд – как минимум неприятной необходимостью объясняться перед судом.
Кстати, укрывательство и пособничество – это преступление, за которое могут казнить, невзирая на возраст.
Мало того, что аутло нельзя помогать. Особые представители всех населенных пунктов (т.н. присяжные) – законопослушные и достойные доверия граждане – обязуются на выездных сессиях суда сообщать властям о совершившихся в округе/деревне/городе преступлениях, а также обо всех появившихся в последнее время сомнительных личностях.
И не должно быть никого в замке либо вокруг замка, кто отказался бы впустить шерифа к себе во двор или на свои земли, чтобы тот мог повидать общины и проверить, все ли дали присягу.
И пусть никто в городе или поселении не принимает в своем доме, на своей земле или под своей властью людей, которых не намерен представить суду, если их ищут; в противном же случае пусть за него отвечает община.
И пусть никто в городе или поселении, в замке или за его пределами, не отказывает шерифу в праве войти на его земли, с тем чтобы арестовать тех, кто известен или обвинен как грабитель, убийца, вор или их укрыватель, или объявленный вне закона, или браконьер; но должно, чтобы все помогали их арестовать.
Более того, в обязанности всякого законопослушного гражданина (помимо присяжных) также входит доносить властям о сомнительных/незнакомых лицах, появившихся в окрестностях.
И также король воспрещает, чтобы всякому бродяге, т.е. праздношатающемуся или неизвестному человеку, давали приют, иначе как в городе; но и там не надлежит принимать его дольше, чем на одну ночь, если только он не заболеет, находясь там, или не заболеет его лошадь – то есть, если он не будет иметь оправдания.
А если он останется дольше, чем на одну ночь, то должно его арестовать и держать в тюрьме, покуда его лорд не освободит его под свое ручательство или он сам не предложит поручителей, и тот, кто дал ему приют, тоже должен быть арестован.
Достаточно простого подозрения, чтобы законопослушный гражданин имел право поднять тревогу и потребовать ареста человека, который показался ему подозрительным…
И если в городе ночью появится какой-нибудь незнакомец и если кто-нибудь его заподозрит, должно его немедленно арестовать и отвести к шерифу, и держать под стражей, пока все не разъяснится. И если кто заподозрит другого в грабеже, убийстве или краже, будь то днем и ночью, то должен немедленно кликнуть стражу, чтобы этого человека арестовали. Если кто не подчинится аресту, следует объявить его в розыск, и стража должна искать его по городу и по близлежащим городам и деревням, пока наконец преступника не схватят и не предъявят шерифу.
Впрочем, если незнакомец не выглядит подозрительно, не ходит задворками, не прячется – иными словами, если это типичный ремесленник на отхожих промыслах, коробейник, бродячий музыкант или пилигрим – то зачем же на него доносить? ;)
Даже священникам официально запрещено давать пристанище людям, за добропорядочность которых они не могут поручиться.
Также король воспрещает монахам и каноникам и любой обители принимать людей иного звания, нежели монахи, каноники и члены орденов, до тех пор пока не вызнано будет о его репутации (если только человек не болен смертельно).
Имущество преступников конфискуется и отходит королю (даже если преступник жил не на земле, принадлежащей непосредственно его величеству). Т.е., шериф или другие представители местной власти являются на ту землю, где проживал аутло (а ныне, вероятно, живет его семья), чтобы распродать/забрать/описать имущество (возможно, даже разрушить дом и прочие постройки). Если земля принадлежит не напрямую королю, а лорду, король получает ее в свое распоряжение на год и один день (поскольку он по умолчанию является верховным сувереном) и может делать с ней, что хочет, после чего должен вернуть надел прежнему хозяину. И, разумеется, на этой земле должны впредь жить люди, за благонамеренность которых можно ручаться.
Если муж совершил уголовное преступление, его имущество будет конфисковано; таким образом, его вдова теряет все права на приданое. Жены преступников не получают ничего из имущества, принадлежащего супругу. Когда некая женщина, вторично выйдя замуж, попыталась по суду вернуть свое прежнее приданое, выяснилось, что она не может этого сделать, потому что ее первый муж был повешен за грабеж.
Человек, который оказал помощь аутло, не зная о том, что перед ним преступник, а не просто путник или бродяга, с вероятностью избежит виселицы (но не штрафа за то, что принял у себя сомнительную личность). Скорее всего, при наличии надежного поручителя (лучше всего – лорда), который подтвердит благонамеренность и законопослушность провинившегося, обойдется без смертной казни.
С другой стороны – кто же эти аутло, разбойники, лесные братья? В их среде были как профессиональные преступники, не знающие иного образа жизни, так и люди, загнанные в лес страхом смерти (браконьеры, беглые сервы, неудачливые воры). Одни из них также выходили грабить на большую дорогу, другие предпочитали бродяжничать и перебиваться мелким воровством по деревням…
Аутло терял связи с иными людьми, лишался званий и титулов, заключенные им сделки и договоры не имели никакой юридической силы, все клятвы и обещания автоматически считались расторгнутыми.
Аутло беззащитен. В некоторых графствах закон воспрещает его убивать – только если он противится поимке или убегает от погони; но поймать его – долг каждого законопослушного человека. Но, скажем, в Глостершире и Герфордшире обычай дозволяет убить аутло при любых обстоятельствах и совершенно безнаказанно – так же, как убили бы волка. Если, зная его положение, кто-то дает аутло приют, - это преступление, караемое смертной казнью. Аутло – человек вне закона и без друзей. Он лишен всех собственнических, имущественных, договорных прав; король обязан опустошить его землю, а лорд – конфисковать выморочный надел; все имущество отходит к королю; все договор, узы присяги и феодальной верности считаются расторгнутыми. Кровь преступника «загрязнена», и дети, рожденные после совершения преступления, не имеют права наследовать – не только отцу, но и кому бы то ни было вообще.
О том, что эти люди представляли реальную опасность, свидетельствуют многочисленные предупреждения современников; хотя, несомненно, они пользовались некоторым сочувствием простолюдинов, но, скорее всего, это сочувствие было изрядно окрашено страхом – разбойники, которым уже нечего было терять, вполне могли «убрать» доносчика (а то и "благодетеля") либо поджечь дом…
В 1213 г. двое подозреваемых в браконьерстве были арестованы и посажены в тюрьму вблизи Раффордского аббатства (в окрестностях Шервуда), но были незаконно освобождены ночью, бандой «неизвестных», которые напали на стражу. Это сошло совершенно безнаказанно, хотя и было назначено следствие, во которого стало известно, что обоих браконьеров знали по именам. На суде не согласился выступить ни один свидетель.
https://sherwood-arrow.livejournal.com/44716.html
Также:
Так, в конце XIII в. (1276 г., если быть точным) Джон де Ласель (John de Lascelles), главный лесничий Шервудского леса, в сопровождении двух рядовых лесничих, поймал и арестовал двух нарушителей лесного закона, которые были обезоружены и посажены под замок в деревне Блидуорт; в дальнейшем предполагалось передать их шерифу Ноттингемскому. Однако ночью появилась шайка вооруженных людей в количестве 20 чел., которая напала на часовых (впрочем, без применения оружия). Неизвестные взломали замок, освободили арестованных, после чего до утра держали в осаде дом, где ночевал главный лесничий. Хотя, как выяснилось, разбойников хорошо знали в округе, никаких санкций не последовало ...
Закон и беспорядок - 3. Браконьерство и лесной закон
Согласно норманнскому лесному закону, всякий мог подать ходатайство о разрешении выпасать на территории королевского леса скот или рубить деревья, но подобное разрешение непременно предполагало уплату определенной суммы в казну. Если собирать хворост для растопки дозволялось бесплатно, то выносить из лесу упавшие стволы или рубить ветви «толщиной более чем в палец» крестьяне могли только при условии определенной ежегодной выплаты. По закону каралось убийство лесных животных и птиц (в понятие «дичи» входили «лесные звери, а именно олени, дикие кабаны, волки, косули, зайцы, лисы, куницы, бобры, выдры, барсуки, рыси, кролики, рыжие белки, а также фазаны, куропатки, голуби, вальдшнепы и бекасы»). Дикие лебеди, утки и гуси в этот перечень, как ни странно, не входили, зато лесной закон воспрещал ловить рыбу в лесных озерах, реках и ручьях.
Часть 1.
Вообще, понятие «леса» (forest) в Средние века довольно размыто, и законодательные нормы далеки от единообразия. В средневековой Англии понятие «forest land» вовсе не обязательно обозначало территорию, покрытую собственно лесом, но могло также относиться и к открытым пространствам, и к вересковым пустошам. Так, «Лесной закон» включает в это понятие как собственно «земли, покрытые лесом», так и вообще те места, где могут обитать дикие звери и птицы. Это к вопросу о том, считается ли браконьерством охота за кроликами на холмах. Да, считается. Ибо вся дичь принадлежит королю. Или лорду, которому король даровал право охоты в лесных угодьях.
скрытый текстНа момент игрового действия основной законодательный документ по данному вопросу – «Лесная ассиза» (понятие «королевского леса» установлено еще в 1086 г. Вильгельмом Завоевателем). Вкратце: лес принадлежит королю, дичь в нем и деревья – соответственно, охотиться и рубить можно лишь по специальному разрешению (выдается, самоочевидно, знати, светской или духовной). Для йоменов и сервов охота и порубка под строжайшим запретом, хотя для растопки и строительства позволительно собирать сушняк и утаскивать упавшие деревья. За разрешение на сбор хвороста и сушняка надлежит заплатить лорду, на земле которого проживает данный арендатор – свободный или крепостной. Отсутствие разрешения чревато штрафом и прочими неприятностями.
1. Далее, король приказал, чтобы никто не появлялся в лесу с луками, стрелами и собаками, если только у этого человека нет разрешения от короля или за него законным образом не может поручиться кто-нибудь другой.
2. Далее, он воспрещает дарить, продавать, рубить и сводить деревья из королевских лесов; но жители могут забирать из лесу упавшие деревья (т.е. не срубая их), если им необходимо, под присмотром королевского лесничего. («Лесная ассиза короля Генриха»).
И йоменам и сервам дозволяется иметь оружие (хотя отдельно взятый лорд может запретить это своим крепостным). Но любой человек, захваченный с оружием в лесу, получит множество проблем. Серв или йомен, убивший дикое животное, которое травит его посевы, также рискует подпасть под наказание.
Далее, король приказал, чтобы никто не смел гонять и пугать диких животных, в лесу или за его пределами, под страхом тюремного заключения сроком в один год и уплаты штрафа; и чтобы никто, под страхом того же наказания, не смел возводить никаких преград для диких животных, в промежутке между лесом и тем местом, где живет он сам. (Лесная ассиза»).
Под статью «браконьерство» подпадает не только сам факт охоты и убийства дикого животного. То есть, если тебя захватили над тушей убитого тобой оленя (лесничий видел, как ты его убил) – это явное браконьерство. Но также браконьерством считается: нести или разделывать тушу убитого животного (даже если ты не убил, а просто нашел – доказывать свою невиновность будешь долго); быть застигнутым над тушей убитого животного (см. выше в скобках); вести по лесу собаку на сворке или находиться с нею в лесу (заметим, что деревенским собакам с этой целью превентивно рубили когти или один-два пальца на лапе). «Подозрительное поведение в лесу» тоже может послужить поводом для задержания. Если лесничий видел, как ты целился (неважно, в оленя или в дальний дуб) или что готов был спустить собаку с поводка (неважно, за кроликом или за бабочкой погоняться), - готовься к неприятным объяснениям.
Поддержанием порядка в королевских лесах занимаются лесничие, старшие и младшие (младшие находятся в непосредственной зависимости от старших, зачастую именно им они приносят клятву соблюдать лесной закон; старшие лесничие дают клятву шерифу).
И если были вырублены деревья в королевском лесу или убит олень и лесничий не может дать тому никакого достойного оправдания, то король приказывает, чтобы по закону наказан был сам лесничий, и никто иной. («Лесная ассиза»).
За браконьерство в конце XII в. полагается смертная казнь через повешение (Ричард I ужесточил Лесной закон, вернув обычаи эпохи Вильгельма Руфуса и Генриха II, когда браконьеры в обязательном порядке платились with limb and life – т.е., подвергались смертной казни или увечью). Напомним: смертной казни подлежат начиная с 14 лет (для мужчин) или с 12 (для женщин). В виде особой милости (для старика или малолетнего) смертная казнь может быть заменена на отрубание руки /пальцев (как правило, указательного и среднего, чтобы впредь нельзя было натянуть тетиву) или лишение глаза. Сходным образом за преступление платится и собака браконьера – ее вешают или отрубают лапу. Лишь в 1217 г. смертную казнь за браконьерство вновь сменили на штраф, тюремное заключение сроком на год или пожизненное изгнание из страны.
Браконьерство относится к уголовным преступлениям – т.е., за это (как за убийство или грабеж) отвечают не перед судом сеньора (манориальным судом), а перед судом графства (судом шерифа). Местные представители власти или лорд, арестовавший браконьера на своей земле, обязаны задержать его до очередного заседания окружного суда (либо посадить в тюрьму, либо отпустить под залог и поручительство, что, впрочем, чревато побегом виновника). Огромное количество outlaw связано именно с делами о браконьерстве – десять беглых на одного повешенного.
Лесничие не имеют права повесить или изувечить захваченного браконьера на месте – они обязаны доставить его в тюрьму, где он будет дожидаться суда и следствия. В противном случае лесничих ждут неприятности за превышение полномочий. Впрочем, исключение может быть сделано для известного outlaw, которого, в случае опознания, могут вздернуть на ближайшем дереве.
https://sherwood-arrow.livejournal.com/44114.html
Часть 2.
«Лесной закон», действующий в пределах т.н. королевского леса (т.е., территории, принадлежащей лично королю), ввел в английское законодательство Вильгельм Завоеватель.
скрытый текстС другой стороны, 1066 по 1086 гг. он активно раздавал землю в покоренной им Англии крупнейшим норманнским фамилиям, которые поддерживали его в ходе завоевания; внедрение закона, в том числе, наложило ряд ограничений на новоявленных землевладельцев, успевших устроить себе «частные» охотничьи угодья. В период, когда растущее население осваивало новые пахотные земли, когда охота была главным развлечением для большинства и также основным средством добыть мясо для пропитания, когда дерево оставалось главным строительным материалом, подобные административные ограничения воспринимались без всякого энтузиазма.
Англосаксонские законы регулировали выпас скота и пахоту, охоту на диких животных и вырубки, но представляли собой, скорее, руководство к действию, чем общеобязательные королевские постановления, проводимые в жизнь силой. Норманны усилили, дополнили – и насильственно воплотили лесной закон в жизнь. Смертная казнь через повешение за нарушения лесного закона спустя некоторое время после Вильгельма была отменена, но кары по-прежнему оставались суровыми – за браконьерство взимали крупные штрафы, клеймили каленым железом, выкалывали глаза, отрубали руки. Смертную казнь за серьезные прегрешения против лесного закона вновь вернул Вильгельм II Руфус в 1087 году, сохранялась она и во время правления Генриха I. В очередной раз ввел ее в законодательство Ричард I.
Согласно норманнскому лесному закону, всякий мог подать ходатайство о разрешении выпасать на территории королевского леса скот или рубить деревья, но подобное разрешение непременно предполагало уплату определенной суммы в казну. Если собирать хворост для растопки дозволялось бесплатно, то выносить из лесу упавшие стволы или рубить ветви «толщиной более чем в палец» крестьяне могли только при условии определенной ежегодной выплаты. По закону каралось убийство лесных животных и птиц (в понятие «дичи» входили «лесные звери, а именно олени, дикие кабаны, волки, косули, зайцы, лисы, куницы, бобры, выдры, барсуки, рыси, кролики, рыжие белки, а также фазаны, куропатки, голуби, вальдшнепы и бекасы»). Дикие лебеди, утки и гуси в этот перечень, как ни странно, не входили, зато лесной закон воспрещал ловить рыбу в лесных озерах, реках и ручьях.
За соблюдение лесного закона, в первую очередь, отвечал шериф; все браконьеры и прочие нарушители оного закона доставлялись на суд шерифа, который вершился именем короля. Все землевладельцы в пределах графства – и их главные лесничие – также отвечали перед шерифом как перед представителем короны. Назначенный королем смотритель лесов (позже – королевский егерь) считался равным по статусу шерифу. Следить за «соблюдением границ королевского леса» также вменялось в обязанность определенному количеству именитых рыцарей графства, которые регулярно объезжали границы условленных земель, надзирая за тем, чтобы «незнание никому не служило оправданием». Все частные охотничьи угодья, примыкавшие к королевскому лесу, в обязательном порядке отделялись от королевских владений забором или канавой.
Главной силой осуществления лесного законы были лесничие; они приносили королю клятву, в которой обещались исполнять лесной закон, и в их обязанности входило патрулировать территорию, а также арестовывать нарушителей и подозреваемых. В свою очередь, они отвечали перед назначенными королем смотрителями леса, которые передавали сверху вниз новые указы и заблаговременно оповещали об имеющей быть королевской охоте. Лесничие официально имели право арестовать или убить нарушителя; для того, чтобы «обозначить» арест, лесничему достаточно было положить руку на плечо подозреваемого – но если тот отказывался повиноваться, лесничий мог применить силу. Если нарушитель убегал, лесничий имел право стрелять на поражение. Иногда людей вызывали в суд, даже если ареста произведено не было, но человека заподозрили в чем-то противозаконном и впоследствии лесничий смог его опознать.
Королевские лесничие обязаны были регулярно показываться в деревнях в пределах своих участков, чтобы местные жители хорошо знали их в лицо, а также носить «королевскую ливрею» (опять же, чтобы выглядеть узнаваемо). Эта униформа включала вышитый герб с изображением охотничьего рога (для лесничих) или топора (для тех, кто следил за вырубками). Лесничие получали дважды в год ткань на пошив униформы – четыре ярда серой шерстяной ткани зимой и столько же зеленой шерстяной ткани летом. Владельцы частных охотничьих угодий нанимали для их охраны «частных» лесничих, которые, вероятно, приносили клятву соблюдать королевский лесной закон в тех случаях, если порученные им территории примыкали к границам королевского леса или находились в непосредственной близости. При необходимости, от таких лесничих могли потребовать присутствия в суде, если какое-нибудь преступление против королевской собственности произошло поблизости от их участка.
Начиная с 1080 г. лесничие были вооружены луком, кинжалом и мечом; их основной функций было, скорее, ограничивать количество правонарушений, нежели предотвращать их. Все знали, что преступления совершались и будут совершаться – в том числе, самими лесничими, которым порой тоже приходилось голодать из-за недорода (и которые наверняка не все отличались безукоризненной честностью).
Собакам, обитающим в пределах леса, в обязательном порядке отрубали три пальца/удаляли три когтя на передней лапе (иногда на обеих), чтобы помешать им гоняться за дичью (в некоторых случаях, собакам выдергивали клыки). Эта процедура носила название lawing of dogs (т.е., буквально «узаконивание»). От нее освобождали только маленьких собачек, которые могли пролезть в железное кольцо шести дюймов в окружности; в одном из судов в окрестностях Шервуда вместо кольца использовали стремя. «Узаконивать» собак надлежало в суде, посредством щипцов или долота (т.е., достаточно негуманно).
«Питер Маули, Джон сын Малкина, Уильям сын Томаса сына Стивена, Уильям из Хэйвердейла и другие в субботу 14 апреля 1313 года убили двух оленей в Уидейл-Ригг при помощи гончих и луков со стрелами. Одного оленя съели собаки Питера, а другого отнесли к нему домой. Питер оштрафован, остальные сбежали и объявлены вне закона».
“Только маленькие собачки и мастиффы (sic!) с вырванными когтями могут находиться в лесу, но никакая иная собака не может там находиться, если на то нет серьезной причины, если это право не даровано королем или если она не принадлежит владельцу леса».
«Хотя закон гласит, что lawing надлежит проводить каждые три года, по обращению самих владельцев и непременно посредством верных и честных людей, лесничие ежегодно разъезжают по городам и деревням, дуют в рога и производят огромный шум, так что мастиффы начинают на них лаять. И тогда они штрафуют честных людей, у которых есть собаки, если у тех не отрублены три пальца и не срезана часть подушечки на правой передней лапе, хотя закон требует только отрубания пальцев».
Человек, который едет по лесу на лошади или имеет при себе лук со стрелами/охотничий нож/меч может быть остановлен и арестован «до выяснения» - как и всякий, кого в пределах королевского леса захватили «red-handed» (т.е., если на нем самом или на его одежде были обнаружены пятна крови); а также если человек нес или перевозил животное, живое или мертвое; или если кто-нибудь видел, как он подобрал палку «толщиной больше пальца» или срубил ветку. Разумеется, подобные постановления можно было трактовать очень широко, и, несомненно, они давали почву для взяток, подкупов и шантажа.
Кем были главные нарушители лесного закона и как с ними обходились?
«Томас Инкел, лесничий из Клиффа, обнаружил в Сибертонском лесу участок земли, мокрый от крови, и по кровавому следу на снегу дошел до дома Ральфа Реда из Сибертона. Там он послал за другими лесничими и за честными людьми (foresters and good men). Они обыскали дом Ральфа и обнаружили кусок оленины; тогда они арестовали Ральфа и отправили в тюрьму в Нортхэмптоне, где он и умер. Но незадолго до смерти, находясь в тюрьме, он назвал имени Роберта Стерди из Сибертона и Роджера Тока, объявив, что они совершили помянутое преступление в лесу вместе с ним. И лесничие обыскали дом помянутого Роберта и нашли оленьи кости. Они также арестовали его и отправили в тюрьму. В доме Роджера Тока они нашли уши и кости разных лесных животных. Роберт Стерди, представ перед судом, сказал, что дал в своем доме приют собакам Уолтера из Престона. Эти собаки ели оленину, отсюда и кости; Роберт клянется, что виноват в этом помянутый Уолтер, и пусть его завтра же вызовут. Уолтер подтвердил, что его собаки пятнадцать дней провели в доме Роберта, а сам он в это время охотился на косуль. Помянутый Роджер Ток, представ перед судом, все отрицал. А что касается найденных ушей и костей, то они принадлежат животным, которых загнали собаки Уолтера из Престона. А поскольку Роджер долго пробыл в тюрьме и был едва жив, было решено его выпустить, запретив селиться в пределах леса».
1251 г.: «Это произошло в среду после Михайлова дня, когда Джеймс из Терлбера, Томас Испанец и Роберт Уик, лесничие сэра Джеффри Логли, лесного судьи, и прочие с ними, поехали в Фарминг-вуд, в Бригстоке, после обеда, и обнаружили нескольких человек, числом двенадцать, вооруженных луками и стрелами и замышляющих недоброе. Они вели на сворке трех собак, из которых одна была черная, другая рыжая с торчащими ушами, а третья черно-белая. Тогда лесничие окликнули их, и обе стороны начали пускать друг в друга стрелы. И двое нарушителей отделились от шайки и схватили Роберта Уика, который стоял подле дерева; а когда лесничие не смогли более противостоять им из-за численного перевеса, преступники скрылись».
1248: «Уильям ле Рас и Джефри из Пилтона, пешие лесничие из Уэйбриджа, около полуночи шли к Уэйбриджу, обходя дозором свою территорию, и около Олконбери увидели рыжую гончую, которая вспугнула олениху. Тогда они подозвали помянутую гончую и поймали ее. Вслед за гончей появились двенадцать человек, причем один нес топор, другой длинную палку, а остальные десять имели луки и стрелы, и они вели на поводках еще трех собак, из которых одна была белая, другая в черно-белых пятнах, а какого цвета была третья, лесничие не упомнят. Лесничие сих людей окликнули, и те выпустили в лесничих шесть стрел, из коих три были зазубрены, а три со свинцовыми шариками на концах. И лесничие тоже стали стрелять, но, поскольку было темно, а лес густой, они не знают, что сталось с теми людьми».
Суды, которым надлежало разбираться с нарушениями лесного закона, учредил Вильгельм Завоеватель; верховный «лесной суд» назывался Forest Eyre («лесная сессия»). Он собирался раз в год, и председательствовал в нем сам король или его личный представитель в данном графстве. Этот суд разбирал, во-первых, правонарушения и преступления против лесного закона, совершенные представителями знати, которых судить могли только пэры и которых нельзя было допрашивать в «низшем» суде; во-вторых, правонарушения, совершенные «низшими», но повлекшие за собой ущерб на сумму свыше шиллинга; в-третьих, Forest Eyre переносились дела в том случае, если обвиняемый был пришлым, которого никто в округе не знал, или подозреваемым аутло (и если нахождение вне закона было доказано, обвиняемого отсылали к шерифу или местному лорду, который его вешал, уже без всякого дополнительного разбирательства). Если на суд вызывали местного жителя, известного в округе и никогда до тех пор не сидевшего в тюрьме, он сам (или его семья или община) мог внести залог, наличными или имуществом за дозволение не находиться под арестом до дня суда. Но, разумеется, бывали случаи, когда обвиняемого освобождали под залог, после чего он бежал и оказывался вне закона, поскольку не являлся на суд в должное время. В таком случае, все его имущество – деньги, животные, предметы обихода и т.д. – переходили в казну.
С мелкими преступлениями против лесного закона разбирались местные суды, которые собирались раз в сорок дней; в них председательствовал местный старший лесничий (назначаемый шерифом и официально представляющий короля). В таких судах разбирались дела о предполагаемых или доказанных нарушениях, повлекших ущерб на сумму не выше одного шиллинга (если ущерб был больше, слушание откладывалось до следующей сессии Forest Eyre).
(надгробие на могиле лесничего)
Единственным оружием, которое как будто ускользнуло от внимания королевских чиновников и которое простолюдин мог носить в лесу, не рискуя быть арестованным, была дубинка (staff) – разумеется, если она не была недавно вырублена. Пилигримы и путники пользовались такими палками в дороге как посохами, поэтому запретить их ношение было совершенно не возможно. Классическая длина английской дубинки, как правило, была на четверть больше длины раскинутых в стороны рук (отсюда название quarter-staff). Эта тяжелая палка могла послужить серьезным наступательным и оборонительным оружием в руках человека, который умел ею пользоваться.
Самым тревожным временем для тех, кого нужда гнала в лес, были октябрь (когда спаривались олени) и т.н. fence-month (две недели до и две недели после Иванова дня – время, когда рождались оленята). В этот период всем идущим и едущим через лес воспрещалось сходить с дороги, и любого человека, обнаруженного в зарослях, лесничие имели право задержать, а при сопротивлении или бегстве застрелить.
В пределах Шервуда находились пять деревень и два монастыря; в общей сложности там проживали не более двухсот пятидесяти человек. Хотя Шервудский лес в 1200 г. занимал площадь в двенадцать квадратных миль, «обслуживали» его изо дня в день всего пятеро лесничих. При таком раскладе, разумеется, нарушения были довольно регулярными. В Шервуде столь часто появлялись вооруженные луками браконьеры, что в 1138 г. архиепископ Йоркский решил направить их энергию во благо и лично обратился с призывом к «людям Шервуда», призывая их взять свои луки и выступить на помощи Англии, боровшейся против шотландского вторжения. И действительно, отряд шервудских лучников принял участие в битве при Нортоллертоне – они «так утыкали шотландцев стрелами, что те стали походить на ежей». Иными словами, «люди из Шервуда» уже на тот момент повсеместно славились своим искусством, а стало быть, у них была возможность практиковаться в стрельбе из лука – где-то в безопасном месте, где они не рисковали угодить в тюрьму по обвинению в браконьерстве. Тем не менее, когда в 1140 г. им предложили принять участие в вышеупомянутой гражданской войне, шервудские лучники не откликнулись на призыв.
Нередко в королевском лесу происходили настоящие баталии между силами закона и порядка и шайками браконьеров. Так, в конце XIII в. Джон де Ласель, главный лесничий Шервудского леса, в сопровождении двух рядовых лесничих, поймал и арестовал двух нарушителей лесного закона, которые были обезоружены и посажены под замок в деревне Блидуорт; в дальнейшем предполагалось передать их шерифу Ноттингемскому. Однако ночью появилась шайка вооруженных людей, которая напала на часовых (впрочем, без применения оружия); неизвестные взломали замок, освободили арестованных, после чего до утра держали в осаде дом, где ночевал главный лесничий. Хотя, как выяснилось, разбойников хорошо знали в округе, никаких санкций не последовало, даже несмотря на то, что в суд были вызваны несколько свидетелей. Незадолго до того помощник шерифа Реджинальд де Грей участвовал в двух лесных стычках с разбойниками. Предполагаемый главарь шайки, по имени Роджер Годберг, был в конце концов схвачен местными жителями, которых возглавил лично сын шерифа. Он был отправлен в тюрьму, сидя в которой изъявил желание поступить на королевскую службу, и более о нем ничего не известно. В 1313 г. двое подозреваемых в браконьерстве были арестованы и посажены под замок в деревне вблизи Раффордского аббатства; опять-таки, ночью их освободила явившаяся в деревню банда «неизвестных» - и вновь никаких юридических санкций не последовало. Хотя обоих браконьеров в округе «знали по имени», в суд не явился ни один свидетель.
Несколько лесных стычек в 1320-х гг. были связаны с именами печально знаменитых братьев Фолвиллов, которые со своей шайкой, проникая в Шервудский лес со стороны Дерби, терроризировали местные деревни и браконьерствовали. Лишь в 1341 г. шериф Ноттингемский, сэр Роберт де Колвиль, начал предпринимать против них решительные действия; ему удалось изловить и казнить вожака, но шайка, избрав другого предводителя, бесчинствовала еще три года. Попадались и разбойники и благородного сословия. Так, сэр Гослин Денвилл возглавил шайку из двухсот наемников и аутло, с которой совершил беспримерно дерзкий рейд по йоркширским и шервудским деревням и монастырям во время баронского восстания в 1322 г. под знаменем Ланкастера. Столкнувшись с силами шерифа Йоркширского, который привел в лес шестьсот вооруженных бойцов, сэр Гослин сдался после отчаянной битвы, в которой погибло двести человек. Тем не менее, разбойник-аристократ не понес никакого наказания, поскольку поспешно присягнул на верность Эдуарду II.
В конце 1190-х гг., пытаясь противостоять постоянным разбойничьим набегам, шериф выстроил второй Ноттингемский замок в долине реки Лин и поставил там гарнизон, состоящий из ирландских наемников, однако этот план провалился, поскольку замок стоял чересчур изолированно и весьма нерегулярно снабжался припасами (местные лорды отказались это делать). Пережив несколько набегов, замок в конце концов был заброшен (его фундамент сохранился и поныне).
Большинство аутло удавалось в конце концов арестовать, потому что их выдавали или предавали – или потому что шайку попросту окружал большой вооруженный отряд. Облава, несомненно, требовала больших расходов, а потому устраивалась лишь в исключительных случаях. В таких случаях лесничие, скорее всего, запрашивали военную помощь у коменданта Ноттингемского замка. В том числе, подобные облавы были редкими еще и потому, что они наносили серьезный долговременный ущерб деревьям и дичи, и на «восстановление» зачастую требовалось много лет. Иными словами, поощрять слишком частые рейды, при которых лес попросту вытаптывался, а животные распугивались на много миль, было отнюдь не в интересах короля.
Назначение крупных сумм за голову самых известных аутло, как ни странно, не пользовалось особой популярностью и было не слишком выгодно; в любом случае, охота за браконьерами представляла массу трудностей. Главная из них заключалась в том, что человека, который желал спрятаться в Шервудском лесу, занимавшем сто тысяч акров в 1200 году, было очень нелегко найти.
В Шервуде (в том числе в стоящих в лесу монастырях) всегда искало убежища множество беглых преступников – убийц и воров, а также просто сбежавших сервов. Известен, по крайней мере, один инцидент, когда преступник, бегущий от лесничих, попросил убежища в монастырской церкви.
Средневековый лес по традиции служил убежищем тем, кто находился в бегах и скрывался от закона или собственного лорда. Сотни людей искали приюта в Шервудском лесу в период англосаксонских восстаний 1075-76 гг., когда норманны в отместку опустошили всю область от Ноттингема до Йорка. Большая часть этих беглецов, к сожалению, умерла от голода и лишений – даже Шервудский лес вряд ли мог прокормить такое количество людей одновременно. Но часть все-таки выжила и навсегда связала свою жизнь с Шервудом: сначала беженцы селились в естественных пещерах в глубине леса, затем принимались строить жилища на опушках. В период гражданских войн и разнообразных потрясений в лесу искали прибежище приверженцы обеих сторон, особенно – притом в больших количествах – дезертиры (в 1135-55, 1215-16 и 1322-33 гг.). Во время междоусобной войны Стефана и Матильды (1135-55 гг.), во время которой Ноттингем дважды выгорал, Шервуд был буквально наводнен людьми, ищущими укрытия. Многие из беглецов, отчаявшись, делались грабителями, чтобы прокормиться – либо, разжившись деньгами, вернуться в общество.
Запись 1323 года гласит, что из-за обилия подобных шаек требовалось вооруженное сопровождение, чтобы безопасно пройти через Шервуд (после чего эскорт требовался опять, поскольку дальше путь по Северному тракту лежал через Барнсдейл, где, в частности, укрылись после битвы при Боробридже в 1322 году множество побежденных мятежников, занимающихся с тех пор браконьерством и грабежами). В беспокойные времена монархи порой издавали специальный указ, где говорилось, что деревья и подлесок по обе стороны королевского тракта должны быть вырублены на расстоянии «полета стрелы» (т.е., примерно 100 ярдов), чтобы предотвратить нападение из засады. Тем не менее, в пределах Шервуда подобной меры никогда не предпринималось.
https://tal-gilas.livejournal.com/185183.html
Часть 1.
Вообще, понятие «леса» (forest) в Средние века довольно размыто, и законодательные нормы далеки от единообразия. В средневековой Англии понятие «forest land» вовсе не обязательно обозначало территорию, покрытую собственно лесом, но могло также относиться и к открытым пространствам, и к вересковым пустошам. Так, «Лесной закон» включает в это понятие как собственно «земли, покрытые лесом», так и вообще те места, где могут обитать дикие звери и птицы. Это к вопросу о том, считается ли браконьерством охота за кроликами на холмах. Да, считается. Ибо вся дичь принадлежит королю. Или лорду, которому король даровал право охоты в лесных угодьях.
скрытый текстНа момент игрового действия основной законодательный документ по данному вопросу – «Лесная ассиза» (понятие «королевского леса» установлено еще в 1086 г. Вильгельмом Завоевателем). Вкратце: лес принадлежит королю, дичь в нем и деревья – соответственно, охотиться и рубить можно лишь по специальному разрешению (выдается, самоочевидно, знати, светской или духовной). Для йоменов и сервов охота и порубка под строжайшим запретом, хотя для растопки и строительства позволительно собирать сушняк и утаскивать упавшие деревья. За разрешение на сбор хвороста и сушняка надлежит заплатить лорду, на земле которого проживает данный арендатор – свободный или крепостной. Отсутствие разрешения чревато штрафом и прочими неприятностями.
1. Далее, король приказал, чтобы никто не появлялся в лесу с луками, стрелами и собаками, если только у этого человека нет разрешения от короля или за него законным образом не может поручиться кто-нибудь другой.
2. Далее, он воспрещает дарить, продавать, рубить и сводить деревья из королевских лесов; но жители могут забирать из лесу упавшие деревья (т.е. не срубая их), если им необходимо, под присмотром королевского лесничего. («Лесная ассиза короля Генриха»).
И йоменам и сервам дозволяется иметь оружие (хотя отдельно взятый лорд может запретить это своим крепостным). Но любой человек, захваченный с оружием в лесу, получит множество проблем. Серв или йомен, убивший дикое животное, которое травит его посевы, также рискует подпасть под наказание.
Далее, король приказал, чтобы никто не смел гонять и пугать диких животных, в лесу или за его пределами, под страхом тюремного заключения сроком в один год и уплаты штрафа; и чтобы никто, под страхом того же наказания, не смел возводить никаких преград для диких животных, в промежутке между лесом и тем местом, где живет он сам. (Лесная ассиза»).
Под статью «браконьерство» подпадает не только сам факт охоты и убийства дикого животного. То есть, если тебя захватили над тушей убитого тобой оленя (лесничий видел, как ты его убил) – это явное браконьерство. Но также браконьерством считается: нести или разделывать тушу убитого животного (даже если ты не убил, а просто нашел – доказывать свою невиновность будешь долго); быть застигнутым над тушей убитого животного (см. выше в скобках); вести по лесу собаку на сворке или находиться с нею в лесу (заметим, что деревенским собакам с этой целью превентивно рубили когти или один-два пальца на лапе). «Подозрительное поведение в лесу» тоже может послужить поводом для задержания. Если лесничий видел, как ты целился (неважно, в оленя или в дальний дуб) или что готов был спустить собаку с поводка (неважно, за кроликом или за бабочкой погоняться), - готовься к неприятным объяснениям.
Поддержанием порядка в королевских лесах занимаются лесничие, старшие и младшие (младшие находятся в непосредственной зависимости от старших, зачастую именно им они приносят клятву соблюдать лесной закон; старшие лесничие дают клятву шерифу).
И если были вырублены деревья в королевском лесу или убит олень и лесничий не может дать тому никакого достойного оправдания, то король приказывает, чтобы по закону наказан был сам лесничий, и никто иной. («Лесная ассиза»).
За браконьерство в конце XII в. полагается смертная казнь через повешение (Ричард I ужесточил Лесной закон, вернув обычаи эпохи Вильгельма Руфуса и Генриха II, когда браконьеры в обязательном порядке платились with limb and life – т.е., подвергались смертной казни или увечью). Напомним: смертной казни подлежат начиная с 14 лет (для мужчин) или с 12 (для женщин). В виде особой милости (для старика или малолетнего) смертная казнь может быть заменена на отрубание руки /пальцев (как правило, указательного и среднего, чтобы впредь нельзя было натянуть тетиву) или лишение глаза. Сходным образом за преступление платится и собака браконьера – ее вешают или отрубают лапу. Лишь в 1217 г. смертную казнь за браконьерство вновь сменили на штраф, тюремное заключение сроком на год или пожизненное изгнание из страны.
Браконьерство относится к уголовным преступлениям – т.е., за это (как за убийство или грабеж) отвечают не перед судом сеньора (манориальным судом), а перед судом графства (судом шерифа). Местные представители власти или лорд, арестовавший браконьера на своей земле, обязаны задержать его до очередного заседания окружного суда (либо посадить в тюрьму, либо отпустить под залог и поручительство, что, впрочем, чревато побегом виновника). Огромное количество outlaw связано именно с делами о браконьерстве – десять беглых на одного повешенного.
Лесничие не имеют права повесить или изувечить захваченного браконьера на месте – они обязаны доставить его в тюрьму, где он будет дожидаться суда и следствия. В противном случае лесничих ждут неприятности за превышение полномочий. Впрочем, исключение может быть сделано для известного outlaw, которого, в случае опознания, могут вздернуть на ближайшем дереве.
https://sherwood-arrow.livejournal.com/44114.html
Часть 2.
«Лесной закон», действующий в пределах т.н. королевского леса (т.е., территории, принадлежащей лично королю), ввел в английское законодательство Вильгельм Завоеватель.
скрытый текстС другой стороны, 1066 по 1086 гг. он активно раздавал землю в покоренной им Англии крупнейшим норманнским фамилиям, которые поддерживали его в ходе завоевания; внедрение закона, в том числе, наложило ряд ограничений на новоявленных землевладельцев, успевших устроить себе «частные» охотничьи угодья. В период, когда растущее население осваивало новые пахотные земли, когда охота была главным развлечением для большинства и также основным средством добыть мясо для пропитания, когда дерево оставалось главным строительным материалом, подобные административные ограничения воспринимались без всякого энтузиазма.
Англосаксонские законы регулировали выпас скота и пахоту, охоту на диких животных и вырубки, но представляли собой, скорее, руководство к действию, чем общеобязательные королевские постановления, проводимые в жизнь силой. Норманны усилили, дополнили – и насильственно воплотили лесной закон в жизнь. Смертная казнь через повешение за нарушения лесного закона спустя некоторое время после Вильгельма была отменена, но кары по-прежнему оставались суровыми – за браконьерство взимали крупные штрафы, клеймили каленым железом, выкалывали глаза, отрубали руки. Смертную казнь за серьезные прегрешения против лесного закона вновь вернул Вильгельм II Руфус в 1087 году, сохранялась она и во время правления Генриха I. В очередной раз ввел ее в законодательство Ричард I.
Согласно норманнскому лесному закону, всякий мог подать ходатайство о разрешении выпасать на территории королевского леса скот или рубить деревья, но подобное разрешение непременно предполагало уплату определенной суммы в казну. Если собирать хворост для растопки дозволялось бесплатно, то выносить из лесу упавшие стволы или рубить ветви «толщиной более чем в палец» крестьяне могли только при условии определенной ежегодной выплаты. По закону каралось убийство лесных животных и птиц (в понятие «дичи» входили «лесные звери, а именно олени, дикие кабаны, волки, косули, зайцы, лисы, куницы, бобры, выдры, барсуки, рыси, кролики, рыжие белки, а также фазаны, куропатки, голуби, вальдшнепы и бекасы»). Дикие лебеди, утки и гуси в этот перечень, как ни странно, не входили, зато лесной закон воспрещал ловить рыбу в лесных озерах, реках и ручьях.
За соблюдение лесного закона, в первую очередь, отвечал шериф; все браконьеры и прочие нарушители оного закона доставлялись на суд шерифа, который вершился именем короля. Все землевладельцы в пределах графства – и их главные лесничие – также отвечали перед шерифом как перед представителем короны. Назначенный королем смотритель лесов (позже – королевский егерь) считался равным по статусу шерифу. Следить за «соблюдением границ королевского леса» также вменялось в обязанность определенному количеству именитых рыцарей графства, которые регулярно объезжали границы условленных земель, надзирая за тем, чтобы «незнание никому не служило оправданием». Все частные охотничьи угодья, примыкавшие к королевскому лесу, в обязательном порядке отделялись от королевских владений забором или канавой.
Главной силой осуществления лесного законы были лесничие; они приносили королю клятву, в которой обещались исполнять лесной закон, и в их обязанности входило патрулировать территорию, а также арестовывать нарушителей и подозреваемых. В свою очередь, они отвечали перед назначенными королем смотрителями леса, которые передавали сверху вниз новые указы и заблаговременно оповещали об имеющей быть королевской охоте. Лесничие официально имели право арестовать или убить нарушителя; для того, чтобы «обозначить» арест, лесничему достаточно было положить руку на плечо подозреваемого – но если тот отказывался повиноваться, лесничий мог применить силу. Если нарушитель убегал, лесничий имел право стрелять на поражение. Иногда людей вызывали в суд, даже если ареста произведено не было, но человека заподозрили в чем-то противозаконном и впоследствии лесничий смог его опознать.
Королевские лесничие обязаны были регулярно показываться в деревнях в пределах своих участков, чтобы местные жители хорошо знали их в лицо, а также носить «королевскую ливрею» (опять же, чтобы выглядеть узнаваемо). Эта униформа включала вышитый герб с изображением охотничьего рога (для лесничих) или топора (для тех, кто следил за вырубками). Лесничие получали дважды в год ткань на пошив униформы – четыре ярда серой шерстяной ткани зимой и столько же зеленой шерстяной ткани летом. Владельцы частных охотничьих угодий нанимали для их охраны «частных» лесничих, которые, вероятно, приносили клятву соблюдать королевский лесной закон в тех случаях, если порученные им территории примыкали к границам королевского леса или находились в непосредственной близости. При необходимости, от таких лесничих могли потребовать присутствия в суде, если какое-нибудь преступление против королевской собственности произошло поблизости от их участка.
Начиная с 1080 г. лесничие были вооружены луком, кинжалом и мечом; их основной функций было, скорее, ограничивать количество правонарушений, нежели предотвращать их. Все знали, что преступления совершались и будут совершаться – в том числе, самими лесничими, которым порой тоже приходилось голодать из-за недорода (и которые наверняка не все отличались безукоризненной честностью).
Собакам, обитающим в пределах леса, в обязательном порядке отрубали три пальца/удаляли три когтя на передней лапе (иногда на обеих), чтобы помешать им гоняться за дичью (в некоторых случаях, собакам выдергивали клыки). Эта процедура носила название lawing of dogs (т.е., буквально «узаконивание»). От нее освобождали только маленьких собачек, которые могли пролезть в железное кольцо шести дюймов в окружности; в одном из судов в окрестностях Шервуда вместо кольца использовали стремя. «Узаконивать» собак надлежало в суде, посредством щипцов или долота (т.е., достаточно негуманно).
«Питер Маули, Джон сын Малкина, Уильям сын Томаса сына Стивена, Уильям из Хэйвердейла и другие в субботу 14 апреля 1313 года убили двух оленей в Уидейл-Ригг при помощи гончих и луков со стрелами. Одного оленя съели собаки Питера, а другого отнесли к нему домой. Питер оштрафован, остальные сбежали и объявлены вне закона».
“Только маленькие собачки и мастиффы (sic!) с вырванными когтями могут находиться в лесу, но никакая иная собака не может там находиться, если на то нет серьезной причины, если это право не даровано королем или если она не принадлежит владельцу леса».
«Хотя закон гласит, что lawing надлежит проводить каждые три года, по обращению самих владельцев и непременно посредством верных и честных людей, лесничие ежегодно разъезжают по городам и деревням, дуют в рога и производят огромный шум, так что мастиффы начинают на них лаять. И тогда они штрафуют честных людей, у которых есть собаки, если у тех не отрублены три пальца и не срезана часть подушечки на правой передней лапе, хотя закон требует только отрубания пальцев».
Человек, который едет по лесу на лошади или имеет при себе лук со стрелами/охотничий нож/меч может быть остановлен и арестован «до выяснения» - как и всякий, кого в пределах королевского леса захватили «red-handed» (т.е., если на нем самом или на его одежде были обнаружены пятна крови); а также если человек нес или перевозил животное, живое или мертвое; или если кто-нибудь видел, как он подобрал палку «толщиной больше пальца» или срубил ветку. Разумеется, подобные постановления можно было трактовать очень широко, и, несомненно, они давали почву для взяток, подкупов и шантажа.
Кем были главные нарушители лесного закона и как с ними обходились?
«Томас Инкел, лесничий из Клиффа, обнаружил в Сибертонском лесу участок земли, мокрый от крови, и по кровавому следу на снегу дошел до дома Ральфа Реда из Сибертона. Там он послал за другими лесничими и за честными людьми (foresters and good men). Они обыскали дом Ральфа и обнаружили кусок оленины; тогда они арестовали Ральфа и отправили в тюрьму в Нортхэмптоне, где он и умер. Но незадолго до смерти, находясь в тюрьме, он назвал имени Роберта Стерди из Сибертона и Роджера Тока, объявив, что они совершили помянутое преступление в лесу вместе с ним. И лесничие обыскали дом помянутого Роберта и нашли оленьи кости. Они также арестовали его и отправили в тюрьму. В доме Роджера Тока они нашли уши и кости разных лесных животных. Роберт Стерди, представ перед судом, сказал, что дал в своем доме приют собакам Уолтера из Престона. Эти собаки ели оленину, отсюда и кости; Роберт клянется, что виноват в этом помянутый Уолтер, и пусть его завтра же вызовут. Уолтер подтвердил, что его собаки пятнадцать дней провели в доме Роберта, а сам он в это время охотился на косуль. Помянутый Роджер Ток, представ перед судом, все отрицал. А что касается найденных ушей и костей, то они принадлежат животным, которых загнали собаки Уолтера из Престона. А поскольку Роджер долго пробыл в тюрьме и был едва жив, было решено его выпустить, запретив селиться в пределах леса».
1251 г.: «Это произошло в среду после Михайлова дня, когда Джеймс из Терлбера, Томас Испанец и Роберт Уик, лесничие сэра Джеффри Логли, лесного судьи, и прочие с ними, поехали в Фарминг-вуд, в Бригстоке, после обеда, и обнаружили нескольких человек, числом двенадцать, вооруженных луками и стрелами и замышляющих недоброе. Они вели на сворке трех собак, из которых одна была черная, другая рыжая с торчащими ушами, а третья черно-белая. Тогда лесничие окликнули их, и обе стороны начали пускать друг в друга стрелы. И двое нарушителей отделились от шайки и схватили Роберта Уика, который стоял подле дерева; а когда лесничие не смогли более противостоять им из-за численного перевеса, преступники скрылись».
1248: «Уильям ле Рас и Джефри из Пилтона, пешие лесничие из Уэйбриджа, около полуночи шли к Уэйбриджу, обходя дозором свою территорию, и около Олконбери увидели рыжую гончую, которая вспугнула олениху. Тогда они подозвали помянутую гончую и поймали ее. Вслед за гончей появились двенадцать человек, причем один нес топор, другой длинную палку, а остальные десять имели луки и стрелы, и они вели на поводках еще трех собак, из которых одна была белая, другая в черно-белых пятнах, а какого цвета была третья, лесничие не упомнят. Лесничие сих людей окликнули, и те выпустили в лесничих шесть стрел, из коих три были зазубрены, а три со свинцовыми шариками на концах. И лесничие тоже стали стрелять, но, поскольку было темно, а лес густой, они не знают, что сталось с теми людьми».
Суды, которым надлежало разбираться с нарушениями лесного закона, учредил Вильгельм Завоеватель; верховный «лесной суд» назывался Forest Eyre («лесная сессия»). Он собирался раз в год, и председательствовал в нем сам король или его личный представитель в данном графстве. Этот суд разбирал, во-первых, правонарушения и преступления против лесного закона, совершенные представителями знати, которых судить могли только пэры и которых нельзя было допрашивать в «низшем» суде; во-вторых, правонарушения, совершенные «низшими», но повлекшие за собой ущерб на сумму свыше шиллинга; в-третьих, Forest Eyre переносились дела в том случае, если обвиняемый был пришлым, которого никто в округе не знал, или подозреваемым аутло (и если нахождение вне закона было доказано, обвиняемого отсылали к шерифу или местному лорду, который его вешал, уже без всякого дополнительного разбирательства). Если на суд вызывали местного жителя, известного в округе и никогда до тех пор не сидевшего в тюрьме, он сам (или его семья или община) мог внести залог, наличными или имуществом за дозволение не находиться под арестом до дня суда. Но, разумеется, бывали случаи, когда обвиняемого освобождали под залог, после чего он бежал и оказывался вне закона, поскольку не являлся на суд в должное время. В таком случае, все его имущество – деньги, животные, предметы обихода и т.д. – переходили в казну.
С мелкими преступлениями против лесного закона разбирались местные суды, которые собирались раз в сорок дней; в них председательствовал местный старший лесничий (назначаемый шерифом и официально представляющий короля). В таких судах разбирались дела о предполагаемых или доказанных нарушениях, повлекших ущерб на сумму не выше одного шиллинга (если ущерб был больше, слушание откладывалось до следующей сессии Forest Eyre).
(надгробие на могиле лесничего)
Единственным оружием, которое как будто ускользнуло от внимания королевских чиновников и которое простолюдин мог носить в лесу, не рискуя быть арестованным, была дубинка (staff) – разумеется, если она не была недавно вырублена. Пилигримы и путники пользовались такими палками в дороге как посохами, поэтому запретить их ношение было совершенно не возможно. Классическая длина английской дубинки, как правило, была на четверть больше длины раскинутых в стороны рук (отсюда название quarter-staff). Эта тяжелая палка могла послужить серьезным наступательным и оборонительным оружием в руках человека, который умел ею пользоваться.
Самым тревожным временем для тех, кого нужда гнала в лес, были октябрь (когда спаривались олени) и т.н. fence-month (две недели до и две недели после Иванова дня – время, когда рождались оленята). В этот период всем идущим и едущим через лес воспрещалось сходить с дороги, и любого человека, обнаруженного в зарослях, лесничие имели право задержать, а при сопротивлении или бегстве застрелить.
В пределах Шервуда находились пять деревень и два монастыря; в общей сложности там проживали не более двухсот пятидесяти человек. Хотя Шервудский лес в 1200 г. занимал площадь в двенадцать квадратных миль, «обслуживали» его изо дня в день всего пятеро лесничих. При таком раскладе, разумеется, нарушения были довольно регулярными. В Шервуде столь часто появлялись вооруженные луками браконьеры, что в 1138 г. архиепископ Йоркский решил направить их энергию во благо и лично обратился с призывом к «людям Шервуда», призывая их взять свои луки и выступить на помощи Англии, боровшейся против шотландского вторжения. И действительно, отряд шервудских лучников принял участие в битве при Нортоллертоне – они «так утыкали шотландцев стрелами, что те стали походить на ежей». Иными словами, «люди из Шервуда» уже на тот момент повсеместно славились своим искусством, а стало быть, у них была возможность практиковаться в стрельбе из лука – где-то в безопасном месте, где они не рисковали угодить в тюрьму по обвинению в браконьерстве. Тем не менее, когда в 1140 г. им предложили принять участие в вышеупомянутой гражданской войне, шервудские лучники не откликнулись на призыв.
Нередко в королевском лесу происходили настоящие баталии между силами закона и порядка и шайками браконьеров. Так, в конце XIII в. Джон де Ласель, главный лесничий Шервудского леса, в сопровождении двух рядовых лесничих, поймал и арестовал двух нарушителей лесного закона, которые были обезоружены и посажены под замок в деревне Блидуорт; в дальнейшем предполагалось передать их шерифу Ноттингемскому. Однако ночью появилась шайка вооруженных людей, которая напала на часовых (впрочем, без применения оружия); неизвестные взломали замок, освободили арестованных, после чего до утра держали в осаде дом, где ночевал главный лесничий. Хотя, как выяснилось, разбойников хорошо знали в округе, никаких санкций не последовало, даже несмотря на то, что в суд были вызваны несколько свидетелей. Незадолго до того помощник шерифа Реджинальд де Грей участвовал в двух лесных стычках с разбойниками. Предполагаемый главарь шайки, по имени Роджер Годберг, был в конце концов схвачен местными жителями, которых возглавил лично сын шерифа. Он был отправлен в тюрьму, сидя в которой изъявил желание поступить на королевскую службу, и более о нем ничего не известно. В 1313 г. двое подозреваемых в браконьерстве были арестованы и посажены под замок в деревне вблизи Раффордского аббатства; опять-таки, ночью их освободила явившаяся в деревню банда «неизвестных» - и вновь никаких юридических санкций не последовало. Хотя обоих браконьеров в округе «знали по имени», в суд не явился ни один свидетель.
Несколько лесных стычек в 1320-х гг. были связаны с именами печально знаменитых братьев Фолвиллов, которые со своей шайкой, проникая в Шервудский лес со стороны Дерби, терроризировали местные деревни и браконьерствовали. Лишь в 1341 г. шериф Ноттингемский, сэр Роберт де Колвиль, начал предпринимать против них решительные действия; ему удалось изловить и казнить вожака, но шайка, избрав другого предводителя, бесчинствовала еще три года. Попадались и разбойники и благородного сословия. Так, сэр Гослин Денвилл возглавил шайку из двухсот наемников и аутло, с которой совершил беспримерно дерзкий рейд по йоркширским и шервудским деревням и монастырям во время баронского восстания в 1322 г. под знаменем Ланкастера. Столкнувшись с силами шерифа Йоркширского, который привел в лес шестьсот вооруженных бойцов, сэр Гослин сдался после отчаянной битвы, в которой погибло двести человек. Тем не менее, разбойник-аристократ не понес никакого наказания, поскольку поспешно присягнул на верность Эдуарду II.
В конце 1190-х гг., пытаясь противостоять постоянным разбойничьим набегам, шериф выстроил второй Ноттингемский замок в долине реки Лин и поставил там гарнизон, состоящий из ирландских наемников, однако этот план провалился, поскольку замок стоял чересчур изолированно и весьма нерегулярно снабжался припасами (местные лорды отказались это делать). Пережив несколько набегов, замок в конце концов был заброшен (его фундамент сохранился и поныне).
Большинство аутло удавалось в конце концов арестовать, потому что их выдавали или предавали – или потому что шайку попросту окружал большой вооруженный отряд. Облава, несомненно, требовала больших расходов, а потому устраивалась лишь в исключительных случаях. В таких случаях лесничие, скорее всего, запрашивали военную помощь у коменданта Ноттингемского замка. В том числе, подобные облавы были редкими еще и потому, что они наносили серьезный долговременный ущерб деревьям и дичи, и на «восстановление» зачастую требовалось много лет. Иными словами, поощрять слишком частые рейды, при которых лес попросту вытаптывался, а животные распугивались на много миль, было отнюдь не в интересах короля.
Назначение крупных сумм за голову самых известных аутло, как ни странно, не пользовалось особой популярностью и было не слишком выгодно; в любом случае, охота за браконьерами представляла массу трудностей. Главная из них заключалась в том, что человека, который желал спрятаться в Шервудском лесу, занимавшем сто тысяч акров в 1200 году, было очень нелегко найти.
В Шервуде (в том числе в стоящих в лесу монастырях) всегда искало убежища множество беглых преступников – убийц и воров, а также просто сбежавших сервов. Известен, по крайней мере, один инцидент, когда преступник, бегущий от лесничих, попросил убежища в монастырской церкви.
Средневековый лес по традиции служил убежищем тем, кто находился в бегах и скрывался от закона или собственного лорда. Сотни людей искали приюта в Шервудском лесу в период англосаксонских восстаний 1075-76 гг., когда норманны в отместку опустошили всю область от Ноттингема до Йорка. Большая часть этих беглецов, к сожалению, умерла от голода и лишений – даже Шервудский лес вряд ли мог прокормить такое количество людей одновременно. Но часть все-таки выжила и навсегда связала свою жизнь с Шервудом: сначала беженцы селились в естественных пещерах в глубине леса, затем принимались строить жилища на опушках. В период гражданских войн и разнообразных потрясений в лесу искали прибежище приверженцы обеих сторон, особенно – притом в больших количествах – дезертиры (в 1135-55, 1215-16 и 1322-33 гг.). Во время междоусобной войны Стефана и Матильды (1135-55 гг.), во время которой Ноттингем дважды выгорал, Шервуд был буквально наводнен людьми, ищущими укрытия. Многие из беглецов, отчаявшись, делались грабителями, чтобы прокормиться – либо, разжившись деньгами, вернуться в общество.
Запись 1323 года гласит, что из-за обилия подобных шаек требовалось вооруженное сопровождение, чтобы безопасно пройти через Шервуд (после чего эскорт требовался опять, поскольку дальше путь по Северному тракту лежал через Барнсдейл, где, в частности, укрылись после битвы при Боробридже в 1322 году множество побежденных мятежников, занимающихся с тех пор браконьерством и грабежами). В беспокойные времена монархи порой издавали специальный указ, где говорилось, что деревья и подлесок по обе стороны королевского тракта должны быть вырублены на расстоянии «полета стрелы» (т.е., примерно 100 ярдов), чтобы предотвратить нападение из засады. Тем не менее, в пределах Шервуда подобной меры никогда не предпринималось.
https://tal-gilas.livejournal.com/185183.html
Закон и беспорядок - 2. Судебная система. Коронер
Система светского правосудия в Англии на данный период представлена тремя ступенями: манориальный суд; суд графства (суд шерифа); королевский суд.
скрытый текст
1)Манориальный суд – это суд, проводимый лордом (держателем земли) в пределах своего поместья (манора), над людьми, к данному манору принадлежащими (сервами и йоменами). Манориальный суд не разбирает уголовные дела (так, человек, повинный в грабеже, крупном браконьерстве, убийстве и т.д. будет передан суду графства, а до тех пор, с вероятностью, будет содержаться в тюрьме или под поручительством); манориальному суду подсудны земельные тяжбы в пределах данного надела (например, дела о наследстве и получении лицензии на владение собственностью), скандалы и ссоры, нарушения общественного порядка, невыполнение арендаторами своих обязанностей, мелкие кражи, потравы и т.д. – т.е., все, что не является покушением на «королевский мир» и собственность короля . Для решения дела в подобном суде выбираются или назначаются присяжные (из числа законопослушных и благочестивых жителей манора), в чьи обязанности входит, дав присягу (отсюда и название), честно свидетельствовать о происходящем, а зачастую даже собирать информацию заблаговременно.
Таким образом, присяжные в описываемую эпоху – это отнюдь не лица, выносящие вердикт (как в более поздние времена), а, фактически, свидетели, в силу данной клятвы обязанные быть особенно беспристрастными. Основные наказания манориального суда, зафиксированные в хрониках, - это штрафы; но, несомненно, колодки и позорный столб также являлись непременной принадлежностью каждого манора. Записи о наложении подобных наказаний в манориальных хрониках практически не фиксировались за отсутствием экономической ценности :).
Манориальный суд имеет право приговаривать и к увечью, и к смертной казни (хотя, строго говоря, здесь сталкиваются королевское право и древний сеньориальный обычай, дозволяющий хозяину собственноручно повесить вора, взятого с поличным на своей земле). Также для освобождения обвиняемого из-под стражи и формального завершения суда требовалось поручительство законопослушного человека (иногда не одного, а двоих-троих), зачастую – с внесением денежного залога. В случае вторичного проступка перед судом могли предстать как провинившийся, так и незадачливый поручитель.
Женщина обычно не бывает поручителем в суде (исключение – если она выступает «адвокатом» для супруга); в число присяжных женщины допускаются также в исключительных случаях – например, если разбирается очередной матримониальный скандал или стоит вопрос о законнорожденности ребенка, то присяжные могут быть набраны из числа почтенных матрон.
Джон де Мигли против Джона, сына Роберта де Соурби, утверждает, что Джон назвал его ростовщиком, что ответчик отрицает. Ответчик доказал свою правоту и был оправдан, истец оштрафован на 12 пенсов.
Агнесс, дочь Джона дель Барна, платит 2 шиллинга за право владения пятью акрами земли, которые принадлежали ее отцу, [обязавшись исполнять повинности и кутюмы]. Поручители Адам и Джордан Нортойрэмы.
Джордан, сын Томаса Нортойрэма, жалуется на Джона, сына Роджера, говоря, что названный Джон убил принадлежавшую ему кобылу, а именно загнал ее до смерти. Джон, явившись в суд, это отрицает. Назначено расследование; опрошенные соседи под присягой показывают, что истец прав. Джону велено заплатить Джордану за кобылу, а также штраф; поручитель Адам де Ойрэм. Освобожден от уплаты по бедности.
Джордан де Шейклтонстол, Нелл де Уинтер, Джон Льювкин и Уильям, сын Элко Шейклтонстола, обвиняются в убийстве оленя. Остаются под поручительством сэра Ричарда де Торнхилла до следующего суда в Уэйкфилде.
Гилберт дель Боз и Джон ле Барн назначены лесничими в Гиперуме и Шайпдене; они поклялись верно и честно стеречь графские леса и дичь и выказывать свою преданность.
Джордан дель Дин платит полмарки за неявку в суд и за то, что разрушил графский загон, а также сбежал от судебного пристава. Найденные Джорданом поручители, Ричард и Генри де Копли, подтвердили, что ответчик по отношению к приставу и всем остальным был поведения доброго и мирного.
Элис, жена Бауглера, взломала замок на амбаре Роберта, сына Генри де Крайглистона, и украла четыре снопа пшеницы; Роберт погнался за ней, отнял зерно и отпустил. Оштрафована на 13 шиллингов 4 пенса, поручитель Ричард де Грейв.
Роберт Фокс против Гербо де Олвинтхорпа и Уильяма Фертинга; утверждает, что в воскресенье накануне дня св. Луки они забрали корову Уильяма Фуллерса, в обмен за кусок дуба (branch) ценой в 4 шиллинга, насильно и несправедливо, и отказались отдавать. Ответчики сказали, что забрали корову справедливо, за долг в 4 шиллинга, каковую сумму Роберт был им должен за помянутое дерево. Роберт, явившись в суд, говорит, что ничего им не должен. Разбирательство отложено до выяснения обстоятельств.
Приказано арестовать Джона, сына Элота де Гиперума, в ответ на жалобу Томаса, человека Ричарда де Бейтли, по обвинению в драке до крови.
Агнесс Лэмбот против Адама, сына Ричарда Олвинхорпа. Утверждает, что он избил ее; ответчик это отрицает. После того как опросили жителей Олвинхорпа, стало известно, что ответчик действительно избил ее, потому что она говорила оскорбительные слова его жене. Ответчик оштрафован на 12 пенсов и должен заплатить Агнесс за ущерб; истица оштрафована на такую же сумму в пользу жены Адама.
Изольда Сент-Освальд против Джека Ирландца, схваченного и арестованного за кражу. Говорит, что в воскресенье накануне Рождества, ночью, он украл у ней платье, отделанное черной овчиной, стоимостью в 8 шиллингов 6 пенсов, которое находилось у нее на хранении. Ответчик предстал перед судом и, в присутствии управляющего и коронера (?), сам признался в преступлении. Приговорен к повешению.
В каждом маноре, строго говоря, есть свои обычаи, которые могут быть весьма важны для сервов, а именно – какие права у них есть в отношении лорда (помимо права на жизнь и телесную сохранность). Такие права будут признаны обычаем и манориальным судом, но не общим правом и не шерифовым судом. Манориальные обычаи, впрочем, не настолько разнообразны, как можно ожидать. В пределах свободного города местные обычаи также могут бурно разрастаться, поскольку хартии, как правило, этому покровительствуют; обычай города становится законом города, иногда даже писаным. Менее богатый и влиятельный город часто соглашался принять в качестве особой привилегии обычаи другого, более знаменитого, города – например, Винчестера, Бристоля или Оксфорда – так что в особо трудном судебном лучае туда можно было послать за «консультацией».
2) Суды графства , как правило, проводятся под председательством шерифа. Подобный суд собирается определенное количество раз в год, как правило – четыре (приурочено к т.н. «квартальным срокам»), иногда даже чаще. Его представители (судьи из благородного сословия, назначенные королем на некоторый срок) разъезжают по графству, осуществляя правосудие. Одной из их функций была т.н. «очистка тюрем» (путём рассмотрения в суде дел заключённых, содержащихся в тюрьме в ожидании суда). В середине XII в. это нередко делалось и упрощенным образом – обычно тремя-четырьмя благороднорожденными представителями графства (таким образом, задолго до появления мировых судей, рыцари графства председательствовали в судах по уголовным делам).
Каждый год назначалось множество слушаний по поводу вступления в наследство (лишения наследства, смерти владельца и т.д.). Часто это также поручалось нескольким рыцарям графства; иногда для подобных дел назначался постоянный суд, которому, в свою очередь, позволялось выбирать помощников. Подобному «выездному» суду приходилось посещать немало городов и даже деревень в графстве, и это была тяжелая обязанность, поскольку обращения в суд случались очень часто (до двух тысяч дел в год).
Еще одной обязанностью было объезжать округ для отправления местного правосудия, что на тот момент представляло долгий и трудоемкий процесс. Судьи снабжались длинными списками вопросов, с которыми они должны были обращаться к местным представителям (на крупных выездных сессиях должны были присутствовать представители всех населенных пунктов графства). Каждый населенный пункт, в свою очередь, должен был отправить на судебную сессию своих присяжных (см. выше), которые клятвенно обязались оповестить судей о всех преступлениях, случившихся в округе, и о подозрительных личностях, проживающих в их городе/деревне. Таким образом, помянутые опросные листы содержали показания представителей (присяжных) и записи о том, что случилось в графстве с момента последней сессии суда (все преступления, нарушения королевских прав, пренебрежение административными обязанностями). Судьи могли неделями и даже месяцами заниматься этим утомительным делом, распределяя наказания и помилования. В состав такого суда, помимо благородных особ, назначенных на данный «сезон», обычно входили три-четыре постоянных судьи (помимо шерифа) – как правило, крупные местные землевладельцы. Епископы и аббаты, к неудовольствию многих церковников, также должны были осуществлять помощь на выездных сессиях. Возможно, подобное многолюдье служило для того, чтобы никто, представ перед лицом суда, не мог сказать, что его судят не равные.
Суд шерифа, проводимый не на выездной сессии, а в месте пребывания шерифа, как правило, собирается чаще - например, раз в месяц.
Примеры жалоб в суд графства (показания присяжных):
Говорят, что Ричард де Уордли покусился на королевскую дорогу (Сент-Мэри-Стрит), выстроив ступеньки восьми футов длиной и четырех футов шириной на входе в свой погреб, что нанесло городу и всем, кто ходил мимо, ущерб в 2 шиллинга в год. Сделал он это восемь лет назад.
Говорят, что Гилберт де Честертон загородил королевскую дорогу, выстроив три пролета ступенек у дверей трех своих погребов, напротив западного фронтона церкви Всех Святых в Стэмфорде, причинив городу и всем проходящим мимо ущерб в полмарки в год.
Настоятель св. Леонарда, что под Стэмфордом, владеет несколькими домами в приходе св. Марии у стэнфордского моста, которые приносят ему две марки в год. Он получил их 16 лет назад, в дар от Дэвида сына Уильяма, под чьим поручительством и за какие заслуги – неизвестно.
Говорят, что Уотер Дрэгон, сенешаль графа Уоррена, незаконно получил два шиллинга от Роберта Бронда за то, чтобы вывести его из-под суда.
Говорят, что Уолтер Дрэгон, сенешаль графа Уоррена, Эндрю Арктел и Александер Лукас, коронеры из Стэмфорда, а также Мэтью Истон, Люк Уэлдон, Эндрю Мор и Уолтер Клерк явились в дом Томаса Совиджа и вошли к нему в спальню. Там они взломали сундук и взяли серебряную чашу ценой в 30 шиллингов и деревянный кубок ценой в 10 шиллингов, оскорбив названного Томаса и облыжно обвинив его в укрывательстве воров. Взятые вещи они не возвращали, пока Томас не уплатил им четыре шиллинга.
Двое подозреваемых в браконьерстве были арестованы и посажены в тюрьму вблизи Раффордского аббатства, но были незаконно освобождены ночью, шайкой неизвестных людей, которые напали на стражу. Это сошло совершенно безнаказанно, хотя и было назначено следствие, во время которого стало известно, что обоих браконьеров знали по именам, но против них не соглашался свидетельствовать ни один человек…
3) Обычай королевского суда – один из английских обычаев, вошедший в общее (англо-саксонское) право. Что касается местных обычаев, то королевское правосудие, несомненно, выражает к ним уважение; во всяком случае, мы не встречаем никаких сознательных попыток истребить их. Тем не менее, королевский суд, приобретший верховенство над всеми другими судами, склонен считать свои правила единственно справедливыми. Тем, кто этому противоречит, придется доказывать не только то, что в их пользу – местная традиция, но и то, что эта традиция признана благотворной и одобрена решением местных судов.
Королевские суды быстро приобрели статус судов, имеющих верховную значимость. Количество просьб о помиловании или пересмотре дела росло год от года, и на каждой сессии в Вестминстере разбиралось огромное количество исков. Тяжущиеся, которые представали перед королевском судом, нередко были простолюдинами, спорившими из-за небольшого участка земли. Несомненно, что нация, в целом, доверяла этому могущественному центральному суду. Туда могли, при желании, обратиться богач и бедняк; по собственной воле свободный землевладелец мог миновать манориальный суд и суд графства и обратиться непосредственно к королю – и добиться успеха (тогда как в манориальном суде ему грозила бы опасность столкнуться с людьми, под присягой подтверждающими правдивость какого-нибудь устаревшего документа или обещания). Фактически, королевский суд стал средством анти-феодальной защиты; у него можно было попросить помощи против знати.
Судебная процедура и допрос с пристрастием
Ранняя английская история располагает кодексом законов англосаксонских королей. В них не идет речи о пытке как о наказании или способе установления вины, хотя наказания, несомненно, могли быть жестокими и предполагать увечье (например, отрезание носа или отрубание руки), и существовала, разумеется, смертная казнь. Король Ательстан (924-939) личным вмешательством поднял нижнюю границу возраста с 12 до 16 лет (для смертной казни). Заметим, что в XIX в., во время Диккенса, детей гораздо младше 16 лет в Британии вешали за кражу носового платка.
Вина или невиновность в наиболее серьезных случаях могла быть определена путем испытания (ордалии) – огнем, водой или судебным поединком. Ордалии неоднократно пытались запрещать или отменять (наконец, официально отменены Латеранским собором, кроме судебного поединка, в 1215 г.).
В континентальной Европе, где преобладало римское право, появилась новая система доказательства истины. Она требовала свидетельства двух очевидцев либо признания обвиняемого и дозволяла в особо серьезных случаях применения пытки, чтобы до суда получить необходимые показания.
Тем не менее, в Англии преобладало прецедентное право, не основанное на римской системе. Еще в донорманнские времена существовали суды присяжных; король Генрих II (1154-1189) расширил их использование и начал посылать судей в объезд по графствам для расследования серьезных дел. К середине 13 в. подобная система окончательно установилась в Англии – и пытки не были частью этой системы. Применять суровые меры (это не считалось собственно пыткой) официально дозволялось лишь в том случае, если обвиняемый в принципе отказывался говорить в суде – т.е., не признавал себя ни виновным, ни невиновным. В числе мер воздействия, например, на его грудь клали камни, все увеличивая тяжесть груза, – пока обвиняемый не соглашался выступать в суде (или не умирал). Также для тех, кто отказывался выступать перед судом, предполагалось особо суровое содержание в тюрьме – до тех пор, пока обвиняемый не умирал или не подчинялся. Впрочем, умерший в таком случае не считался приговоренным преступником, и его имущество не конфисковали.
Таким образом, в Англии, в отличие от континентальной Европы, пытка не считалась средством установления вины или невиновности . Несомненно, законодатели сами вполне сознавали потенциальную ненадежность признания, полученного под пыткой. Нередко обвиняемый, признавшийся под принуждением, впоследствии отказывался от своих слов, когда его просили повторить признание. Впрочем, толку от этого было немного: в таком случае, «принуждение» возобновляли, и обвиняемый быстро понимал, что только «добровольное признание» на последующем слушании спасет его от дальнейших мучений.
Система судебной пытки, характерная для римского права, в Англии так и не установилась официально, но, несомненно, существовала в слегка видоизмененном варианте. Вынудить человека сделать так, как угодно властям, - это была настолько распространенная практика, что трудно приписать ее исключительно требованиям судей. Преступник, осужденный за уголовное преступление, платился жизнью – но сначала представители власти нередко старались извлечь из «подопечного» максимум пользы, например, расспросить его о других, смежных, преступлениях и сообщниках.
Хотя систематическое использование пыток при расследовании преступлений никогда не было утверждено в средневековой английской криминальной процедуре официально , но, разумеется, они применялись против преступников или подозреваемых – не по мгновенному произволу судей, но будучи санкционированы «свыше» . Такое зачастую происходило, если суд имело дело с крупным преступлением: подстрекательство к мятежу, измена, заговорщицкая деятельность – но случалось и по более мелким поводам (убийство, грабеж, кража, конокрадство). В любом случае, на применение пытки требовался специальный ордер от вышестоящего представителя власти (например, от шерифа).
"Если муж совершил уголовное преступление, его имущество будет конфисковано; таким образом, жена теряет все права на приданое. Жены преступников не получают ничего из имущества, принадлежащего супругу. Когда некая женщина, вторично выйдя замуж, попыталась перед судом вернуть свое приданое, выяснилось, что она не может этого сделать, потому что ее первый муж был повешен за грабеж. Имущество преступников отходит в казну, а землю король получает в свое распоряжение на год и один день и может делать с ней, что хочет, после чего должен вернуть прежнему лорду."
https://sherwood-arrow.livejournal.com/40424.html
Отдельно следует сказать о Коронере.
Коронер - В 1194 году в Англии официально была введена должность, которая буквально означала – Представитель интересов короля или короны. В принципе эта должность была независима от шерифов, графов и др., она должна быть объективной и проводить расследование , когда было подозрение в насильственных действиях, связанных со смертью. Коронер собирает доказательства, улики, устанавливает причину смерти и убийства. Весь собранный материал по убийству он предоставляет коронерскому суду, который рассматривает дело и определяет и квалифицирует его характер и , если это имеет место убийство, то направляют дело дальше в высший суд.
скрытый текстКоронер может присутствовать на коронерском суде, отстаивать собранные им доказательства, убеждать присяжных в той или иной истине или развенчивать слухи и доклады свидетелей или других коронеров. Прежде чем предоставлять материалы в коронерский суд, коронер может сам выносить решения, на основании собранных доказательств и убедившись, что в деле нет криминального. Коронер должен знать законы и начальные знания в криминологии, психологии и врача. В принципе - это следователь и судмед эксперт средневековья по уголовному делу. Коронерский суд не принадлежал собственно к полиции или полицейским сыскным органам, но коль скоро он играет немаловажную роль во многих рассказах, представленных в антологии, уделим ему напоследок некоторое внимание. Время возникновения коронерского суда в Англии неизвестно, но по крайней мере к IX веку нашей эры он уже существовал. Первое известное упоминание о нем таково: «Король Альфред повесил судью, рассматривавшего коронерское дознание как определяющее».
Уже тогда коронерский суд не имел права решать вопрос о виновности или невинности подозреваемого, за игнорирование этого факта и поплатился попавший под королевскую руку судья. Таким образом, с самого своего основания институт коронеров обязан был решать одну главную задачу: в случае обнаружения мертвого тела определить, произошла ли смерть от естественных причин или это было убийство (или самоубийство). Однако была и другая задача, сформулированная одним из ближайших сторонников Ричарда Львиное Сердце Хьюбертом Уолтером после Третьего крестового похода и захвата короля герцогом Леопольдом Австрийским: поскольку королевские доходы (а в данном случае их можно было использовать для выкупа монарха из плена) в основном пополнялись за счет штрафов, накладываемых во время судебных процессов, было важно произвести запись свидетельских показаний — и это делал коронер, — чтобы судья, посетив город, где было совершено преступление, мог даже спустя продолжительное время вершить суд в пользу короны (имущество виновных в убийстве и самоубийц поступало в королевскую казну). Кстати, к Средневековью восходит и наличие жюри присяжных, выносивших вердикт, и открытость судебных заседаний, когда на дознание созывался весь город или деревня, где оно проводилось.
скрытый текст
1)Манориальный суд – это суд, проводимый лордом (держателем земли) в пределах своего поместья (манора), над людьми, к данному манору принадлежащими (сервами и йоменами). Манориальный суд не разбирает уголовные дела (так, человек, повинный в грабеже, крупном браконьерстве, убийстве и т.д. будет передан суду графства, а до тех пор, с вероятностью, будет содержаться в тюрьме или под поручительством); манориальному суду подсудны земельные тяжбы в пределах данного надела (например, дела о наследстве и получении лицензии на владение собственностью), скандалы и ссоры, нарушения общественного порядка, невыполнение арендаторами своих обязанностей, мелкие кражи, потравы и т.д. – т.е., все, что не является покушением на «королевский мир» и собственность короля . Для решения дела в подобном суде выбираются или назначаются присяжные (из числа законопослушных и благочестивых жителей манора), в чьи обязанности входит, дав присягу (отсюда и название), честно свидетельствовать о происходящем, а зачастую даже собирать информацию заблаговременно.
Таким образом, присяжные в описываемую эпоху – это отнюдь не лица, выносящие вердикт (как в более поздние времена), а, фактически, свидетели, в силу данной клятвы обязанные быть особенно беспристрастными. Основные наказания манориального суда, зафиксированные в хрониках, - это штрафы; но, несомненно, колодки и позорный столб также являлись непременной принадлежностью каждого манора. Записи о наложении подобных наказаний в манориальных хрониках практически не фиксировались за отсутствием экономической ценности :).
Манориальный суд имеет право приговаривать и к увечью, и к смертной казни (хотя, строго говоря, здесь сталкиваются королевское право и древний сеньориальный обычай, дозволяющий хозяину собственноручно повесить вора, взятого с поличным на своей земле). Также для освобождения обвиняемого из-под стражи и формального завершения суда требовалось поручительство законопослушного человека (иногда не одного, а двоих-троих), зачастую – с внесением денежного залога. В случае вторичного проступка перед судом могли предстать как провинившийся, так и незадачливый поручитель.
Женщина обычно не бывает поручителем в суде (исключение – если она выступает «адвокатом» для супруга); в число присяжных женщины допускаются также в исключительных случаях – например, если разбирается очередной матримониальный скандал или стоит вопрос о законнорожденности ребенка, то присяжные могут быть набраны из числа почтенных матрон.
Джон де Мигли против Джона, сына Роберта де Соурби, утверждает, что Джон назвал его ростовщиком, что ответчик отрицает. Ответчик доказал свою правоту и был оправдан, истец оштрафован на 12 пенсов.
Агнесс, дочь Джона дель Барна, платит 2 шиллинга за право владения пятью акрами земли, которые принадлежали ее отцу, [обязавшись исполнять повинности и кутюмы]. Поручители Адам и Джордан Нортойрэмы.
Джордан, сын Томаса Нортойрэма, жалуется на Джона, сына Роджера, говоря, что названный Джон убил принадлежавшую ему кобылу, а именно загнал ее до смерти. Джон, явившись в суд, это отрицает. Назначено расследование; опрошенные соседи под присягой показывают, что истец прав. Джону велено заплатить Джордану за кобылу, а также штраф; поручитель Адам де Ойрэм. Освобожден от уплаты по бедности.
Джордан де Шейклтонстол, Нелл де Уинтер, Джон Льювкин и Уильям, сын Элко Шейклтонстола, обвиняются в убийстве оленя. Остаются под поручительством сэра Ричарда де Торнхилла до следующего суда в Уэйкфилде.
Гилберт дель Боз и Джон ле Барн назначены лесничими в Гиперуме и Шайпдене; они поклялись верно и честно стеречь графские леса и дичь и выказывать свою преданность.
Джордан дель Дин платит полмарки за неявку в суд и за то, что разрушил графский загон, а также сбежал от судебного пристава. Найденные Джорданом поручители, Ричард и Генри де Копли, подтвердили, что ответчик по отношению к приставу и всем остальным был поведения доброго и мирного.
Элис, жена Бауглера, взломала замок на амбаре Роберта, сына Генри де Крайглистона, и украла четыре снопа пшеницы; Роберт погнался за ней, отнял зерно и отпустил. Оштрафована на 13 шиллингов 4 пенса, поручитель Ричард де Грейв.
Роберт Фокс против Гербо де Олвинтхорпа и Уильяма Фертинга; утверждает, что в воскресенье накануне дня св. Луки они забрали корову Уильяма Фуллерса, в обмен за кусок дуба (branch) ценой в 4 шиллинга, насильно и несправедливо, и отказались отдавать. Ответчики сказали, что забрали корову справедливо, за долг в 4 шиллинга, каковую сумму Роберт был им должен за помянутое дерево. Роберт, явившись в суд, говорит, что ничего им не должен. Разбирательство отложено до выяснения обстоятельств.
Приказано арестовать Джона, сына Элота де Гиперума, в ответ на жалобу Томаса, человека Ричарда де Бейтли, по обвинению в драке до крови.
Агнесс Лэмбот против Адама, сына Ричарда Олвинхорпа. Утверждает, что он избил ее; ответчик это отрицает. После того как опросили жителей Олвинхорпа, стало известно, что ответчик действительно избил ее, потому что она говорила оскорбительные слова его жене. Ответчик оштрафован на 12 пенсов и должен заплатить Агнесс за ущерб; истица оштрафована на такую же сумму в пользу жены Адама.
Изольда Сент-Освальд против Джека Ирландца, схваченного и арестованного за кражу. Говорит, что в воскресенье накануне Рождества, ночью, он украл у ней платье, отделанное черной овчиной, стоимостью в 8 шиллингов 6 пенсов, которое находилось у нее на хранении. Ответчик предстал перед судом и, в присутствии управляющего и коронера (?), сам признался в преступлении. Приговорен к повешению.
В каждом маноре, строго говоря, есть свои обычаи, которые могут быть весьма важны для сервов, а именно – какие права у них есть в отношении лорда (помимо права на жизнь и телесную сохранность). Такие права будут признаны обычаем и манориальным судом, но не общим правом и не шерифовым судом. Манориальные обычаи, впрочем, не настолько разнообразны, как можно ожидать. В пределах свободного города местные обычаи также могут бурно разрастаться, поскольку хартии, как правило, этому покровительствуют; обычай города становится законом города, иногда даже писаным. Менее богатый и влиятельный город часто соглашался принять в качестве особой привилегии обычаи другого, более знаменитого, города – например, Винчестера, Бристоля или Оксфорда – так что в особо трудном судебном лучае туда можно было послать за «консультацией».
2) Суды графства , как правило, проводятся под председательством шерифа. Подобный суд собирается определенное количество раз в год, как правило – четыре (приурочено к т.н. «квартальным срокам»), иногда даже чаще. Его представители (судьи из благородного сословия, назначенные королем на некоторый срок) разъезжают по графству, осуществляя правосудие. Одной из их функций была т.н. «очистка тюрем» (путём рассмотрения в суде дел заключённых, содержащихся в тюрьме в ожидании суда). В середине XII в. это нередко делалось и упрощенным образом – обычно тремя-четырьмя благороднорожденными представителями графства (таким образом, задолго до появления мировых судей, рыцари графства председательствовали в судах по уголовным делам).
Каждый год назначалось множество слушаний по поводу вступления в наследство (лишения наследства, смерти владельца и т.д.). Часто это также поручалось нескольким рыцарям графства; иногда для подобных дел назначался постоянный суд, которому, в свою очередь, позволялось выбирать помощников. Подобному «выездному» суду приходилось посещать немало городов и даже деревень в графстве, и это была тяжелая обязанность, поскольку обращения в суд случались очень часто (до двух тысяч дел в год).
Еще одной обязанностью было объезжать округ для отправления местного правосудия, что на тот момент представляло долгий и трудоемкий процесс. Судьи снабжались длинными списками вопросов, с которыми они должны были обращаться к местным представителям (на крупных выездных сессиях должны были присутствовать представители всех населенных пунктов графства). Каждый населенный пункт, в свою очередь, должен был отправить на судебную сессию своих присяжных (см. выше), которые клятвенно обязались оповестить судей о всех преступлениях, случившихся в округе, и о подозрительных личностях, проживающих в их городе/деревне. Таким образом, помянутые опросные листы содержали показания представителей (присяжных) и записи о том, что случилось в графстве с момента последней сессии суда (все преступления, нарушения королевских прав, пренебрежение административными обязанностями). Судьи могли неделями и даже месяцами заниматься этим утомительным делом, распределяя наказания и помилования. В состав такого суда, помимо благородных особ, назначенных на данный «сезон», обычно входили три-четыре постоянных судьи (помимо шерифа) – как правило, крупные местные землевладельцы. Епископы и аббаты, к неудовольствию многих церковников, также должны были осуществлять помощь на выездных сессиях. Возможно, подобное многолюдье служило для того, чтобы никто, представ перед лицом суда, не мог сказать, что его судят не равные.
Суд шерифа, проводимый не на выездной сессии, а в месте пребывания шерифа, как правило, собирается чаще - например, раз в месяц.
Примеры жалоб в суд графства (показания присяжных):
Говорят, что Ричард де Уордли покусился на королевскую дорогу (Сент-Мэри-Стрит), выстроив ступеньки восьми футов длиной и четырех футов шириной на входе в свой погреб, что нанесло городу и всем, кто ходил мимо, ущерб в 2 шиллинга в год. Сделал он это восемь лет назад.
Говорят, что Гилберт де Честертон загородил королевскую дорогу, выстроив три пролета ступенек у дверей трех своих погребов, напротив западного фронтона церкви Всех Святых в Стэмфорде, причинив городу и всем проходящим мимо ущерб в полмарки в год.
Настоятель св. Леонарда, что под Стэмфордом, владеет несколькими домами в приходе св. Марии у стэнфордского моста, которые приносят ему две марки в год. Он получил их 16 лет назад, в дар от Дэвида сына Уильяма, под чьим поручительством и за какие заслуги – неизвестно.
Говорят, что Уотер Дрэгон, сенешаль графа Уоррена, незаконно получил два шиллинга от Роберта Бронда за то, чтобы вывести его из-под суда.
Говорят, что Уолтер Дрэгон, сенешаль графа Уоррена, Эндрю Арктел и Александер Лукас, коронеры из Стэмфорда, а также Мэтью Истон, Люк Уэлдон, Эндрю Мор и Уолтер Клерк явились в дом Томаса Совиджа и вошли к нему в спальню. Там они взломали сундук и взяли серебряную чашу ценой в 30 шиллингов и деревянный кубок ценой в 10 шиллингов, оскорбив названного Томаса и облыжно обвинив его в укрывательстве воров. Взятые вещи они не возвращали, пока Томас не уплатил им четыре шиллинга.
Двое подозреваемых в браконьерстве были арестованы и посажены в тюрьму вблизи Раффордского аббатства, но были незаконно освобождены ночью, шайкой неизвестных людей, которые напали на стражу. Это сошло совершенно безнаказанно, хотя и было назначено следствие, во время которого стало известно, что обоих браконьеров знали по именам, но против них не соглашался свидетельствовать ни один человек…
3) Обычай королевского суда – один из английских обычаев, вошедший в общее (англо-саксонское) право. Что касается местных обычаев, то королевское правосудие, несомненно, выражает к ним уважение; во всяком случае, мы не встречаем никаких сознательных попыток истребить их. Тем не менее, королевский суд, приобретший верховенство над всеми другими судами, склонен считать свои правила единственно справедливыми. Тем, кто этому противоречит, придется доказывать не только то, что в их пользу – местная традиция, но и то, что эта традиция признана благотворной и одобрена решением местных судов.
Королевские суды быстро приобрели статус судов, имеющих верховную значимость. Количество просьб о помиловании или пересмотре дела росло год от года, и на каждой сессии в Вестминстере разбиралось огромное количество исков. Тяжущиеся, которые представали перед королевском судом, нередко были простолюдинами, спорившими из-за небольшого участка земли. Несомненно, что нация, в целом, доверяла этому могущественному центральному суду. Туда могли, при желании, обратиться богач и бедняк; по собственной воле свободный землевладелец мог миновать манориальный суд и суд графства и обратиться непосредственно к королю – и добиться успеха (тогда как в манориальном суде ему грозила бы опасность столкнуться с людьми, под присягой подтверждающими правдивость какого-нибудь устаревшего документа или обещания). Фактически, королевский суд стал средством анти-феодальной защиты; у него можно было попросить помощи против знати.
Судебная процедура и допрос с пристрастием
Ранняя английская история располагает кодексом законов англосаксонских королей. В них не идет речи о пытке как о наказании или способе установления вины, хотя наказания, несомненно, могли быть жестокими и предполагать увечье (например, отрезание носа или отрубание руки), и существовала, разумеется, смертная казнь. Король Ательстан (924-939) личным вмешательством поднял нижнюю границу возраста с 12 до 16 лет (для смертной казни). Заметим, что в XIX в., во время Диккенса, детей гораздо младше 16 лет в Британии вешали за кражу носового платка.
Вина или невиновность в наиболее серьезных случаях могла быть определена путем испытания (ордалии) – огнем, водой или судебным поединком. Ордалии неоднократно пытались запрещать или отменять (наконец, официально отменены Латеранским собором, кроме судебного поединка, в 1215 г.).
В континентальной Европе, где преобладало римское право, появилась новая система доказательства истины. Она требовала свидетельства двух очевидцев либо признания обвиняемого и дозволяла в особо серьезных случаях применения пытки, чтобы до суда получить необходимые показания.
Тем не менее, в Англии преобладало прецедентное право, не основанное на римской системе. Еще в донорманнские времена существовали суды присяжных; король Генрих II (1154-1189) расширил их использование и начал посылать судей в объезд по графствам для расследования серьезных дел. К середине 13 в. подобная система окончательно установилась в Англии – и пытки не были частью этой системы. Применять суровые меры (это не считалось собственно пыткой) официально дозволялось лишь в том случае, если обвиняемый в принципе отказывался говорить в суде – т.е., не признавал себя ни виновным, ни невиновным. В числе мер воздействия, например, на его грудь клали камни, все увеличивая тяжесть груза, – пока обвиняемый не соглашался выступать в суде (или не умирал). Также для тех, кто отказывался выступать перед судом, предполагалось особо суровое содержание в тюрьме – до тех пор, пока обвиняемый не умирал или не подчинялся. Впрочем, умерший в таком случае не считался приговоренным преступником, и его имущество не конфисковали.
Таким образом, в Англии, в отличие от континентальной Европы, пытка не считалась средством установления вины или невиновности . Несомненно, законодатели сами вполне сознавали потенциальную ненадежность признания, полученного под пыткой. Нередко обвиняемый, признавшийся под принуждением, впоследствии отказывался от своих слов, когда его просили повторить признание. Впрочем, толку от этого было немного: в таком случае, «принуждение» возобновляли, и обвиняемый быстро понимал, что только «добровольное признание» на последующем слушании спасет его от дальнейших мучений.
Система судебной пытки, характерная для римского права, в Англии так и не установилась официально, но, несомненно, существовала в слегка видоизмененном варианте. Вынудить человека сделать так, как угодно властям, - это была настолько распространенная практика, что трудно приписать ее исключительно требованиям судей. Преступник, осужденный за уголовное преступление, платился жизнью – но сначала представители власти нередко старались извлечь из «подопечного» максимум пользы, например, расспросить его о других, смежных, преступлениях и сообщниках.
Хотя систематическое использование пыток при расследовании преступлений никогда не было утверждено в средневековой английской криминальной процедуре официально , но, разумеется, они применялись против преступников или подозреваемых – не по мгновенному произволу судей, но будучи санкционированы «свыше» . Такое зачастую происходило, если суд имело дело с крупным преступлением: подстрекательство к мятежу, измена, заговорщицкая деятельность – но случалось и по более мелким поводам (убийство, грабеж, кража, конокрадство). В любом случае, на применение пытки требовался специальный ордер от вышестоящего представителя власти (например, от шерифа).
"Если муж совершил уголовное преступление, его имущество будет конфисковано; таким образом, жена теряет все права на приданое. Жены преступников не получают ничего из имущества, принадлежащего супругу. Когда некая женщина, вторично выйдя замуж, попыталась перед судом вернуть свое приданое, выяснилось, что она не может этого сделать, потому что ее первый муж был повешен за грабеж. Имущество преступников отходит в казну, а землю король получает в свое распоряжение на год и один день и может делать с ней, что хочет, после чего должен вернуть прежнему лорду."
https://sherwood-arrow.livejournal.com/40424.html
Отдельно следует сказать о Коронере.
Коронер - В 1194 году в Англии официально была введена должность, которая буквально означала – Представитель интересов короля или короны. В принципе эта должность была независима от шерифов, графов и др., она должна быть объективной и проводить расследование , когда было подозрение в насильственных действиях, связанных со смертью. Коронер собирает доказательства, улики, устанавливает причину смерти и убийства. Весь собранный материал по убийству он предоставляет коронерскому суду, который рассматривает дело и определяет и квалифицирует его характер и , если это имеет место убийство, то направляют дело дальше в высший суд.
скрытый текстКоронер может присутствовать на коронерском суде, отстаивать собранные им доказательства, убеждать присяжных в той или иной истине или развенчивать слухи и доклады свидетелей или других коронеров. Прежде чем предоставлять материалы в коронерский суд, коронер может сам выносить решения, на основании собранных доказательств и убедившись, что в деле нет криминального. Коронер должен знать законы и начальные знания в криминологии, психологии и врача. В принципе - это следователь и судмед эксперт средневековья по уголовному делу. Коронерский суд не принадлежал собственно к полиции или полицейским сыскным органам, но коль скоро он играет немаловажную роль во многих рассказах, представленных в антологии, уделим ему напоследок некоторое внимание. Время возникновения коронерского суда в Англии неизвестно, но по крайней мере к IX веку нашей эры он уже существовал. Первое известное упоминание о нем таково: «Король Альфред повесил судью, рассматривавшего коронерское дознание как определяющее».
Уже тогда коронерский суд не имел права решать вопрос о виновности или невинности подозреваемого, за игнорирование этого факта и поплатился попавший под королевскую руку судья. Таким образом, с самого своего основания институт коронеров обязан был решать одну главную задачу: в случае обнаружения мертвого тела определить, произошла ли смерть от естественных причин или это было убийство (или самоубийство). Однако была и другая задача, сформулированная одним из ближайших сторонников Ричарда Львиное Сердце Хьюбертом Уолтером после Третьего крестового похода и захвата короля герцогом Леопольдом Австрийским: поскольку королевские доходы (а в данном случае их можно было использовать для выкупа монарха из плена) в основном пополнялись за счет штрафов, накладываемых во время судебных процессов, было важно произвести запись свидетельских показаний — и это делал коронер, — чтобы судья, посетив город, где было совершено преступление, мог даже спустя продолжительное время вершить суд в пользу короны (имущество виновных в убийстве и самоубийц поступало в королевскую казну). Кстати, к Средневековью восходит и наличие жюри присяжных, выносивших вердикт, и открытость судебных заседаний, когда на дознание созывался весь город или деревня, где оно проводилось.
Закон и беспорядок -1. Жизнь вне закона
Здесь речь пойдет о людях, которые за свои преступления или неповиновение законы были лишены тех прав, которыми пользовались их законопослушные соседи. Это – аутло, осужденные преступники и отлученные от церкви.
Объявление вне закона – это орудие древнего права, притом наиболее часто используемое. Фактически, это смертный приговор, произнесенный обществом, в котором нет полиции и профессиональных палачей. Настичь изгнанника и убить, как дикого зверя, - это право и долг всякого законопослушного человека. «Отныне на нем волчья голова» - эта фраза используется и в 13 в. Но, по мере того как растет власть государства и увеличивается количество королевских прав, статус аутло перестает быть настолько уж мрачным; вместо того чтобы быть подлинным наказанием, он, скорее, становится уголовной процедурой, средством вынудить беглого обвиняемого предстать перед судом. Судьи и юристы середины XII в. говорят, что можно прибегнуть к подобной каре лишь при в обвинении в преступлении, которое влечет за собой наказание в виде смертной казни или увечья (например, за убийство или грабеж). Хотя в реальной практике преступник зачастую объявляется вне закона, даже если совершенное им преступление не относится к тяжким уголовным, а представляет собой проступок (т.е. в принципе нарушает «королевский мир»). Это важно – поскольку к таким проступкам относится и браконьерство.
скрытый текстС течением времени выделяются два типа аутло – можно, по аналогии с церковным отлучением, назвать их «большим» и «малым». Человек, объявленный вне закона за тяжкое уголовное преступление, заочно приговаривается к смертной казни и лишается прав состояния с конфискацией имущества; человек, объявленный вне закона за меньший проступок или гражданское правонарушение (с течением времени значительно возрастает количество аутло именно по этой «статье»), находится в куда менее затруднительном положении. У него еще есть шанс оправдаться или добиться смягчения своей участи.
Аутло фактически беззащитен. В некоторых графствах закон воспрещает его убивать – только если он противится поимке или убегает от погони; но поймать его – долг каждого законопослушного человека. Но, скажем, в Глостершире и Герфордшире обычай дозволяет убить аутло при любых обстоятельствах и совершенно безнаказанно – так же, как убили бы волка. Если, зная его положение, кто-то дает аутло приют, - это преступление, караемое смертной казнью. Аутло – человек вне закона и без друзей. Он лишен всех собственнических, имущественных, договорных прав; король обязан разорить (lay waste) его землю, а лорд – конфисковать выморочный надел; все имущество отходит к королю; все договор, узы присяги и феодальной верности считаются расторгнутыми. Если король милует аутло, тот возвращается к жизни «как новорожденное дитя» - он способен приобрести новые права, но отнюдь не вернуть те, которые принадлежали ему до изгнанничества (чтобы восстановить прежний статус, ему придется заново пройти все соответствующие процедуры). Снятие статуса аутло – отдельная операция; помилованный аутло – это не прежний человек, вернувшийся в мир законов, а совершенно новое лицо.
Конфискация земли и имущества в наказание за тяжкие преступления приобретает жестокую форму. По закону, человек становится аутло не с момента произнесения приговора, а с момента совершения преступления, поэтому все юридические действия, совершенные преступником в промежутке между преступлением и судом, также считаются аннулированными. Кровь преступника «загрязнена», и дети, рожденные после совершения преступления, не имеют права наследовать – не только отцу, но и кому бы то ни было вообще.
Фактически, единственная возможность добиться помилования в данном случае – апелляция в вышестоящую инстанцию (королевский суд). Разумеется, это возможно в том случае, если есть хоть какой-то повод решить дело в пользу обвиняемого.
Согласно традиции, женщина не может быть объявлена вне закона, потому что она изначально не включена в систему права. Нетрудно предположить, что у этого правила очень древние истоки. Впрочем, начиная с середины XII в. женщина может стать если не аутло, то «ничейной» (waif), что влечет за собой сходные последствия (конфискация имущества, лишение наследственных прав и т.д.).
Отлучение от церкви
Отлучение близко к объявлению вне закона; фактически, это объявление вне _церковного_ закона; некогда это было последнее и самое страшное орудие правосудия против упрямого правонарушителя, но впоследствии стало привычной процедурой и превратилось в средство вызвать обвиняемых на суд. Представители духовной власти не могут схватить правонарушителя-мирянина или лишить его земли и имущества, поэтому, если преступник отказывается предстать перед судом, церковь должна прибегнуть к последнему средству. Если преступник не просит о снятии отлучения в течение сорока дней (этот период установлен уже в 12 в.), епископ имеет право оповестить короля и требовать указа об аресте нарушителя, которого затем надлежит держать в тюрьме, пока он не покорится.
Отлучение – это «духовная проказа»; отлученный не может подавать в суд – но в суд могут подать на него; за него нельзя молиться, разговаривать с ним, есть за одним столом. Священники время от времени жалуются, что эти строгости не соблюдаются и что король неохотно санкционирует арест отлученных. По большей части, английские короли придерживались принципа Вильгельма Завоевателя, что все их подданные – во всяком случае, «верхушка» - не могут быть отлучены без королевской санкции. Так, Эдвард I вынудил архиепископа Пекхэма снять отлучение с тех священников, которые недобросовестно относились к обязанности арестовывать отлученных прихожан; а в 1293 г. архиепископ Йоркский был оштрафован на четыре тысячи марок за то, что отлучил епископа Дархэмского.
Долго время оставалось неясным, какой суд – церковный или светский – должен решать подобные дела; лишь во времена Генриха III было решено, что в данных случаях представители духовной и светской власти должны действовать бок о бок.
Отлучение и гражданские права.
Отлучение действительно сходно с объявлением вне закона; но последствия светского приговора были куда более суровы, нежели последствия церковного суда. Отлучение, в отличие от объявления вне закона, не лишало человека никаких светских прав. Человек становился неспособен реализовать их, но снятие отлучения всегда было лишь вопросом времени, и ответчик мог продолжать жить прежней жизнью, как только мирился с церковью. Отлученный, даже находясь под действием приговора, мог приобретать новые права и распоряжаться своим имуществом; впрочем, те, кто, зная о его положении, имел с ним дело, совершали правонарушение, за которое их мог, по своему усмотрению, наказать церковный суд.
Прокаженные
Прокаженный является отлученным в подлинном смысле слова – хоть и не по суду, а по стечению обстоятельств. Он изгнан за пределы человеческого сообщества, его место – в больнице или приюте. Он не только не имеет права подавать в суд, совершать дарение и заключать договоры, но даже и неспособен наследовать. Впрочем, он остается полноправным владельцем того, что принадлежало ему до болезни.
https://sherwood-arrow.livejournal.com/38177.html
Объявление вне закона – это орудие древнего права, притом наиболее часто используемое. Фактически, это смертный приговор, произнесенный обществом, в котором нет полиции и профессиональных палачей. Настичь изгнанника и убить, как дикого зверя, - это право и долг всякого законопослушного человека. «Отныне на нем волчья голова» - эта фраза используется и в 13 в. Но, по мере того как растет власть государства и увеличивается количество королевских прав, статус аутло перестает быть настолько уж мрачным; вместо того чтобы быть подлинным наказанием, он, скорее, становится уголовной процедурой, средством вынудить беглого обвиняемого предстать перед судом. Судьи и юристы середины XII в. говорят, что можно прибегнуть к подобной каре лишь при в обвинении в преступлении, которое влечет за собой наказание в виде смертной казни или увечья (например, за убийство или грабеж). Хотя в реальной практике преступник зачастую объявляется вне закона, даже если совершенное им преступление не относится к тяжким уголовным, а представляет собой проступок (т.е. в принципе нарушает «королевский мир»). Это важно – поскольку к таким проступкам относится и браконьерство.
скрытый текстС течением времени выделяются два типа аутло – можно, по аналогии с церковным отлучением, назвать их «большим» и «малым». Человек, объявленный вне закона за тяжкое уголовное преступление, заочно приговаривается к смертной казни и лишается прав состояния с конфискацией имущества; человек, объявленный вне закона за меньший проступок или гражданское правонарушение (с течением времени значительно возрастает количество аутло именно по этой «статье»), находится в куда менее затруднительном положении. У него еще есть шанс оправдаться или добиться смягчения своей участи.
Аутло фактически беззащитен. В некоторых графствах закон воспрещает его убивать – только если он противится поимке или убегает от погони; но поймать его – долг каждого законопослушного человека. Но, скажем, в Глостершире и Герфордшире обычай дозволяет убить аутло при любых обстоятельствах и совершенно безнаказанно – так же, как убили бы волка. Если, зная его положение, кто-то дает аутло приют, - это преступление, караемое смертной казнью. Аутло – человек вне закона и без друзей. Он лишен всех собственнических, имущественных, договорных прав; король обязан разорить (lay waste) его землю, а лорд – конфисковать выморочный надел; все имущество отходит к королю; все договор, узы присяги и феодальной верности считаются расторгнутыми. Если король милует аутло, тот возвращается к жизни «как новорожденное дитя» - он способен приобрести новые права, но отнюдь не вернуть те, которые принадлежали ему до изгнанничества (чтобы восстановить прежний статус, ему придется заново пройти все соответствующие процедуры). Снятие статуса аутло – отдельная операция; помилованный аутло – это не прежний человек, вернувшийся в мир законов, а совершенно новое лицо.
Конфискация земли и имущества в наказание за тяжкие преступления приобретает жестокую форму. По закону, человек становится аутло не с момента произнесения приговора, а с момента совершения преступления, поэтому все юридические действия, совершенные преступником в промежутке между преступлением и судом, также считаются аннулированными. Кровь преступника «загрязнена», и дети, рожденные после совершения преступления, не имеют права наследовать – не только отцу, но и кому бы то ни было вообще.
Фактически, единственная возможность добиться помилования в данном случае – апелляция в вышестоящую инстанцию (королевский суд). Разумеется, это возможно в том случае, если есть хоть какой-то повод решить дело в пользу обвиняемого.
Согласно традиции, женщина не может быть объявлена вне закона, потому что она изначально не включена в систему права. Нетрудно предположить, что у этого правила очень древние истоки. Впрочем, начиная с середины XII в. женщина может стать если не аутло, то «ничейной» (waif), что влечет за собой сходные последствия (конфискация имущества, лишение наследственных прав и т.д.).
Отлучение от церкви
Отлучение близко к объявлению вне закона; фактически, это объявление вне _церковного_ закона; некогда это было последнее и самое страшное орудие правосудия против упрямого правонарушителя, но впоследствии стало привычной процедурой и превратилось в средство вызвать обвиняемых на суд. Представители духовной власти не могут схватить правонарушителя-мирянина или лишить его земли и имущества, поэтому, если преступник отказывается предстать перед судом, церковь должна прибегнуть к последнему средству. Если преступник не просит о снятии отлучения в течение сорока дней (этот период установлен уже в 12 в.), епископ имеет право оповестить короля и требовать указа об аресте нарушителя, которого затем надлежит держать в тюрьме, пока он не покорится.
Отлучение – это «духовная проказа»; отлученный не может подавать в суд – но в суд могут подать на него; за него нельзя молиться, разговаривать с ним, есть за одним столом. Священники время от времени жалуются, что эти строгости не соблюдаются и что король неохотно санкционирует арест отлученных. По большей части, английские короли придерживались принципа Вильгельма Завоевателя, что все их подданные – во всяком случае, «верхушка» - не могут быть отлучены без королевской санкции. Так, Эдвард I вынудил архиепископа Пекхэма снять отлучение с тех священников, которые недобросовестно относились к обязанности арестовывать отлученных прихожан; а в 1293 г. архиепископ Йоркский был оштрафован на четыре тысячи марок за то, что отлучил епископа Дархэмского.
Долго время оставалось неясным, какой суд – церковный или светский – должен решать подобные дела; лишь во времена Генриха III было решено, что в данных случаях представители духовной и светской власти должны действовать бок о бок.
Отлучение и гражданские права.
Отлучение действительно сходно с объявлением вне закона; но последствия светского приговора были куда более суровы, нежели последствия церковного суда. Отлучение, в отличие от объявления вне закона, не лишало человека никаких светских прав. Человек становился неспособен реализовать их, но снятие отлучения всегда было лишь вопросом времени, и ответчик мог продолжать жить прежней жизнью, как только мирился с церковью. Отлученный, даже находясь под действием приговора, мог приобретать новые права и распоряжаться своим имуществом; впрочем, те, кто, зная о его положении, имел с ним дело, совершали правонарушение, за которое их мог, по своему усмотрению, наказать церковный суд.
Прокаженные
Прокаженный является отлученным в подлинном смысле слова – хоть и не по суду, а по стечению обстоятельств. Он изгнан за пределы человеческого сообщества, его место – в больнице или приюте. Он не только не имеет права подавать в суд, совершать дарение и заключать договоры, но даже и неспособен наследовать. Впрочем, он остается полноправным владельцем того, что принадлежало ему до болезни.
https://sherwood-arrow.livejournal.com/38177.html
Multicolored world
Когда мы думаем о средневековых простолюдинах, то зачастую представляем людей, одетых в грубую серую и коричневую холстину. Однако на самом деле в Средние века цветную одежду носили представители всех сословий. Посмотрите на иллюстрации манускриптов – это очень яркий, красочный мир.
Вопреки распространенному мнению, яркие цвета (в том числе пурпур) не были под запретом для всех, кроме знати (мы говорим о времени ДО введения законов на роскошь в Англии, т.е. в XII-XIII вв.). Конечно, классический "королевский пурпур", изготовлявшийся из особого вида моллюсков, был доступен далеко не всем, но даже крестьяне вполне могли сделать неплохой краситель из марены и вайды или некоторых лишайников, которые росли на камнях. Иными словами, для простых людей были доступны многие цвета – пускай не настолько яркие и стойкие, как цвета, полученные в результате обработки дорогими красителями, но тем не менее. У многих крестьянских семей были собственные делянки, на которой рос лен; многие также держали овец, которых стригли один или два раза в год, а шерсть пряли.
То, что сходило с ручного станка, по качеству вовсе не обязательно напоминало дерюгу; историческая практика показывает: как из шерсти, так и из льна можно было изготовить множество типов ткани, от толстой и плотной до нежной и тонкой. И, разумеется, ткань не обязательно должна была оставаться того же цвета, что и изначальное волокно. Из самых простых садовых и полевых растений крестьяне и горожане готовили разнообразные красители, окрашивавшие ткань в красный, синий, желтый, лиловый и даже зеленый цвета. Иногда полотно действительно оставляли некрашеным, но в большинстве случаев красили или хотя бы отбеливали.
скрытый текстПоскольку лен легко поддается воздействию солнечных лучей (а крашеный лен легко выгорает добела), его отбеливали, раскладывая полотно на солнце – и шили из льна, преимущественно, нижнюю одежду. Если льняная одежда желтела или пачкалась, достаточно было развесить ее на солнце, чтобы она вновь сделалась белой. Шерсть, напротив, хорошо удерживает краску. Верхнюю одежду преимущественно шили из шерстяной ткани и окрашивали в разные цвета, причем нежные пастельные оттенки, преобладающие в наши времена, в Средние века встречались гораздо реже. Окрашивали ткань, окуная ее в чаны, стоявшие на открытом огне (и, не могу не заметить, изрядное количество бытовых несчастных случаев связано именно с этими чанами, особенно если красильню устраивали на дому). Что характерно, получить коричневый и серый цвет – с которыми обычно ассоциируется наряд средневекового простолюдина – было сложнее, чем синий, красный или фиолетовый. Иными словами, одежда из необработанной (неокрашенной) ткани – достаточно четкий маркер либо низкого социального положения, либо крайнего смирения :). «Глуп тот, кто носит некрашеную одежду», - намекает один из участников йоркских мистерий – член гильдии красильщиков.
Символика цветов всегда представляла собой обширную область знания, причем, как и ныне, единогласия в ней не существовало. Так, в разных европейских странах красный цвет в эпоху Средних веков мог означать следующие вещи:
- высокий социальный статус, принадлежность к королевскому роду, к аристократии, к судейскому сословию (в Англии его носили судьи, пэры, члены городских магистратов, во Франции – королевские канцлеры, в Венеции и Флоренции – чиновники, занимавшие высокие правительственные посты)
- символ власти и силы
- в церковной традиции красный цвет означал огненные языки, явившиеся апостолам в день Пятидесятницы, кровь Христову, мученичество, распятие, христианское милосердие. С другой стороны, алый цвет символизировал и гордыню, и адское пламя.
- в университетах Падуи и Болоньи алый цвет ассоциировался с медициной
- «влюбленный носит алое, цвета крови»
- знак потусторонней силы, а также способ защиты от нее (алая нитка, которую повязывали, чтобы отпугнуть ведьм, алое коралловое ожерелье, защищающее от болезней и сглаза)
- символ доблести и военных успехов
- символ богатства
Оранжевый и желтый цвета
- «красный для бедных»: крестьяне и представители среднего сословия, подражавшие представителям высших классов, могли имитировать «благородный красный», окрашивая свои одежды более дешевыми красителями в оранжевый
- почти во всех итальянских городах в Средние века женщины легкого поведения обязаны были носить желтые платья; и во многих странах евреев обязывали нашивать на одежду желтый кружок или условное обозначение скрижали
- в Англии этот цвет символизировал баланс между алым цветом правосудия и белым цветом сострадания
Зеленый:
- молодость и весна (all in green наше-все)
- целомудрие
- любовь и радость
Синий:
- «цвет Богоматери» (особенно во Франции), вообще цвет, который подобает носить молодой девушке; цвет целомудрия, светлого начала
- в Англии синий считался традиционным цветом для прислуги; служители в гильдиях и административных учреждениях зачастую носили синие (или серые) ливреи
- «бирюзовый – цвет ревности»
- «влюбленный носит синий в знак верности»
Черный
- серьезность, сдержанность.
- траур (так, бургундский герцог Филипп Добрый носил черное платье после смерти своего отца в 1419 г. в знак скорби и памяти)
- цвет одежд знати и богачей, символизирующий утонченность и вкус
- черные ливреи носили королевские министры в знак своего подчинения воле короля
- символ униженности, смирения, поражения
- с XV в. черный цвет начинает символизировать мудрость, достоинство, величие; поскольку добиться при окраске чисто черного цвета можно было лишь при помощи недешевых красителей, этот цвет предполагал еще и высокий социальный статус. Этот цвет нередко носили торговцы
- черный был очень популярен в Венеции, где символизировал набожность и добродетель; черные одежды носили венецианские сенаторы, в Генуе – дож
- «черное носит влюбленный, изнемогающий от любви»
- в VIII в. приказом Карла Великого черный был «назначен» цветом крестьянской одежды
- папа Иннокентий III ок. 1200 г. объявил черный цветом скорби и покаяния; его уместно было носить во время Великого Поста.
Белый
- цвет чистоты и целомудрия
- «влюбленный носит белое в знак чистоты»
- по словам того же папы Иннокентия III, белый – это цвет непорочности, его уместно надевать во время праздников в честь Богоматери
- символ сострадания
- во Франции – цвет скорби и траура
В общем, символика цвета во многом напоминала нынешнюю – в том числе, в некоторой внутренней противоречивости. Так, в современной европейской культуре черный цвет обычно ассоциируется с трауром, но маленькое черное платье для коктейля – это символ утонченности и элегантности. Синий символизирует грусть – но первый приз на выставке, как правило, снабжен синей розеткой из лент. И так далее. Сходным образом, символическое значение цветов в Средние века менялось с течением времени, в зависимости от местной культуры и географических особенностей; у французов, англичан и испанцев «язык цвета» был закономерно разным. Единой системы символов не существовало, а разные системы нередко противоречили одна другой: так, королевский пурпур Христовых одежд был тем же самым, что и алый цвет греха. Некоторые общие заключения можно сделать лишь в зависимости от того, какие цвета – в силу экономических причин – считались более «статусными», а какие менее.
Рассказ о красителях – это очень обширная тема, которая заняла бы множество страниц. Приведу хотя бы несколько примеров (несомненно, люди, занимающиеся реконструкцией, способны составить гораздо более широкий список J ).
Красную краску получали из марены, которая была значительно дороже синего красителя, сделанного из вайды. Корни марены собирали только раз в год, тогда как листья вайды можно было обрывать несколько раз в году, а потому, разумеется, синий краситель был гораздо доступнее. Особенно щедрой землей в отношении природных красителей была Фландрия – Страна Ткачей. Там в изобилии росли растения, используемые для окраски тканей, и неудивительно, что первые сборники инструкций – именно фламандского происхождения.
Коричневого оттенка добивались при помощи ржавчины; черного – при помощи скорлупы незрелых орехов, которую толкли и оставляли гнить на протяжении семи дней, или же при помощи чернильных орешков, сваренных с квасцами и, пардон, мочой. В красный цвет ткань окрашивали также при помощи киновари, растертой на твердом камне и смешанной с квасцами; для получения темных оттенков красного киноварь смешивали с черной краской или с медянкой, после чего смесь кипятили в известковой воде или уксусе. Еще один оригинальный рецепт красного красителя заключался в том, что требовалось отварить крабов, истолочь их панцири и полученный порошок смешать с квасцами.
Желтый цвет можно было получить при помощи ягод барбариса, сваренного в воде с квасцами; зеленый – из яри-медянки или бузины, также в сочетании с известняковой водой и квасцами. Синий, помимо вайды, также получали из бузины – а также из пигмента ляпис-лазури (что было, разумеется, недешево). Вдобавок было отмечено, что, если производить окрашивание в медном чане, медь также придаст ткани синевато-зеленый цвет.
Список упоминаемых в срендевековых источниках разных (в том числе устаревших) названий разных цветов и оттенков:
abraham/abram - коричневый
aurnola - оранжевый
bowdy - пунцовый
brassel/ bristol - красный
brun - коричневый
brunetta - светло-коричневый
burel - темно-красный
carnation - ярко-красный
carsey - желтый
cendre - темно-серый
celestrine - светло-синий
ciclaton - золотистый
cramoisy - ярко-красный
cyclas - фиолетовый
falwe - желтый
gingerline - фиолетовый
goose-turd - желтовато-зеленый
graine - красный
grisart - светло-серый
gros de dos d'asne - серый (как ослиная шкура)
herbal - коричневато-зеленый
incarnate - красный
isabelle - желтый или светло-коричневый
lincoln - зеленый
lustie-gallant - ярко-алый
maidenhair - коричневый
mezereon - розовато-лиловый
milk-and-water - голубовато-белый
paonace - павлинья расцветка
pers - темно-синий
plombes - свинцово-серый
plunket - серовато-синий
popinjay - сине-зеленый
puce - фиолетовый
roy - желто-коричневый
sad - темный оттенок любого цвета
sanguin - кроваво-красный
stammel - красный
tenne - желто-коричневый
toley - ярко-красный
turkils - бирюзовый
verdulet - синевато-зеленый
vermel - ярко-красный
watchet - бледный зеленовато-синий
woad - синий
https://tal-gilas.livejournal.com/223298.html
Вопреки распространенному мнению, яркие цвета (в том числе пурпур) не были под запретом для всех, кроме знати (мы говорим о времени ДО введения законов на роскошь в Англии, т.е. в XII-XIII вв.). Конечно, классический "королевский пурпур", изготовлявшийся из особого вида моллюсков, был доступен далеко не всем, но даже крестьяне вполне могли сделать неплохой краситель из марены и вайды или некоторых лишайников, которые росли на камнях. Иными словами, для простых людей были доступны многие цвета – пускай не настолько яркие и стойкие, как цвета, полученные в результате обработки дорогими красителями, но тем не менее. У многих крестьянских семей были собственные делянки, на которой рос лен; многие также держали овец, которых стригли один или два раза в год, а шерсть пряли.
То, что сходило с ручного станка, по качеству вовсе не обязательно напоминало дерюгу; историческая практика показывает: как из шерсти, так и из льна можно было изготовить множество типов ткани, от толстой и плотной до нежной и тонкой. И, разумеется, ткань не обязательно должна была оставаться того же цвета, что и изначальное волокно. Из самых простых садовых и полевых растений крестьяне и горожане готовили разнообразные красители, окрашивавшие ткань в красный, синий, желтый, лиловый и даже зеленый цвета. Иногда полотно действительно оставляли некрашеным, но в большинстве случаев красили или хотя бы отбеливали.
скрытый текстПоскольку лен легко поддается воздействию солнечных лучей (а крашеный лен легко выгорает добела), его отбеливали, раскладывая полотно на солнце – и шили из льна, преимущественно, нижнюю одежду. Если льняная одежда желтела или пачкалась, достаточно было развесить ее на солнце, чтобы она вновь сделалась белой. Шерсть, напротив, хорошо удерживает краску. Верхнюю одежду преимущественно шили из шерстяной ткани и окрашивали в разные цвета, причем нежные пастельные оттенки, преобладающие в наши времена, в Средние века встречались гораздо реже. Окрашивали ткань, окуная ее в чаны, стоявшие на открытом огне (и, не могу не заметить, изрядное количество бытовых несчастных случаев связано именно с этими чанами, особенно если красильню устраивали на дому). Что характерно, получить коричневый и серый цвет – с которыми обычно ассоциируется наряд средневекового простолюдина – было сложнее, чем синий, красный или фиолетовый. Иными словами, одежда из необработанной (неокрашенной) ткани – достаточно четкий маркер либо низкого социального положения, либо крайнего смирения :). «Глуп тот, кто носит некрашеную одежду», - намекает один из участников йоркских мистерий – член гильдии красильщиков.
Символика цветов всегда представляла собой обширную область знания, причем, как и ныне, единогласия в ней не существовало. Так, в разных европейских странах красный цвет в эпоху Средних веков мог означать следующие вещи:
- высокий социальный статус, принадлежность к королевскому роду, к аристократии, к судейскому сословию (в Англии его носили судьи, пэры, члены городских магистратов, во Франции – королевские канцлеры, в Венеции и Флоренции – чиновники, занимавшие высокие правительственные посты)
- символ власти и силы
- в церковной традиции красный цвет означал огненные языки, явившиеся апостолам в день Пятидесятницы, кровь Христову, мученичество, распятие, христианское милосердие. С другой стороны, алый цвет символизировал и гордыню, и адское пламя.
- в университетах Падуи и Болоньи алый цвет ассоциировался с медициной
- «влюбленный носит алое, цвета крови»
- знак потусторонней силы, а также способ защиты от нее (алая нитка, которую повязывали, чтобы отпугнуть ведьм, алое коралловое ожерелье, защищающее от болезней и сглаза)
- символ доблести и военных успехов
- символ богатства
Оранжевый и желтый цвета
- «красный для бедных»: крестьяне и представители среднего сословия, подражавшие представителям высших классов, могли имитировать «благородный красный», окрашивая свои одежды более дешевыми красителями в оранжевый
- почти во всех итальянских городах в Средние века женщины легкого поведения обязаны были носить желтые платья; и во многих странах евреев обязывали нашивать на одежду желтый кружок или условное обозначение скрижали
- в Англии этот цвет символизировал баланс между алым цветом правосудия и белым цветом сострадания
Зеленый:
- молодость и весна (all in green наше-все)
- целомудрие
- любовь и радость
Синий:
- «цвет Богоматери» (особенно во Франции), вообще цвет, который подобает носить молодой девушке; цвет целомудрия, светлого начала
- в Англии синий считался традиционным цветом для прислуги; служители в гильдиях и административных учреждениях зачастую носили синие (или серые) ливреи
- «бирюзовый – цвет ревности»
- «влюбленный носит синий в знак верности»
Черный
- серьезность, сдержанность.
- траур (так, бургундский герцог Филипп Добрый носил черное платье после смерти своего отца в 1419 г. в знак скорби и памяти)
- цвет одежд знати и богачей, символизирующий утонченность и вкус
- черные ливреи носили королевские министры в знак своего подчинения воле короля
- символ униженности, смирения, поражения
- с XV в. черный цвет начинает символизировать мудрость, достоинство, величие; поскольку добиться при окраске чисто черного цвета можно было лишь при помощи недешевых красителей, этот цвет предполагал еще и высокий социальный статус. Этот цвет нередко носили торговцы
- черный был очень популярен в Венеции, где символизировал набожность и добродетель; черные одежды носили венецианские сенаторы, в Генуе – дож
- «черное носит влюбленный, изнемогающий от любви»
- в VIII в. приказом Карла Великого черный был «назначен» цветом крестьянской одежды
- папа Иннокентий III ок. 1200 г. объявил черный цветом скорби и покаяния; его уместно было носить во время Великого Поста.
Белый
- цвет чистоты и целомудрия
- «влюбленный носит белое в знак чистоты»
- по словам того же папы Иннокентия III, белый – это цвет непорочности, его уместно надевать во время праздников в честь Богоматери
- символ сострадания
- во Франции – цвет скорби и траура
В общем, символика цвета во многом напоминала нынешнюю – в том числе, в некоторой внутренней противоречивости. Так, в современной европейской культуре черный цвет обычно ассоциируется с трауром, но маленькое черное платье для коктейля – это символ утонченности и элегантности. Синий символизирует грусть – но первый приз на выставке, как правило, снабжен синей розеткой из лент. И так далее. Сходным образом, символическое значение цветов в Средние века менялось с течением времени, в зависимости от местной культуры и географических особенностей; у французов, англичан и испанцев «язык цвета» был закономерно разным. Единой системы символов не существовало, а разные системы нередко противоречили одна другой: так, королевский пурпур Христовых одежд был тем же самым, что и алый цвет греха. Некоторые общие заключения можно сделать лишь в зависимости от того, какие цвета – в силу экономических причин – считались более «статусными», а какие менее.
Рассказ о красителях – это очень обширная тема, которая заняла бы множество страниц. Приведу хотя бы несколько примеров (несомненно, люди, занимающиеся реконструкцией, способны составить гораздо более широкий список J ).
Красную краску получали из марены, которая была значительно дороже синего красителя, сделанного из вайды. Корни марены собирали только раз в год, тогда как листья вайды можно было обрывать несколько раз в году, а потому, разумеется, синий краситель был гораздо доступнее. Особенно щедрой землей в отношении природных красителей была Фландрия – Страна Ткачей. Там в изобилии росли растения, используемые для окраски тканей, и неудивительно, что первые сборники инструкций – именно фламандского происхождения.
Коричневого оттенка добивались при помощи ржавчины; черного – при помощи скорлупы незрелых орехов, которую толкли и оставляли гнить на протяжении семи дней, или же при помощи чернильных орешков, сваренных с квасцами и, пардон, мочой. В красный цвет ткань окрашивали также при помощи киновари, растертой на твердом камне и смешанной с квасцами; для получения темных оттенков красного киноварь смешивали с черной краской или с медянкой, после чего смесь кипятили в известковой воде или уксусе. Еще один оригинальный рецепт красного красителя заключался в том, что требовалось отварить крабов, истолочь их панцири и полученный порошок смешать с квасцами.
Желтый цвет можно было получить при помощи ягод барбариса, сваренного в воде с квасцами; зеленый – из яри-медянки или бузины, также в сочетании с известняковой водой и квасцами. Синий, помимо вайды, также получали из бузины – а также из пигмента ляпис-лазури (что было, разумеется, недешево). Вдобавок было отмечено, что, если производить окрашивание в медном чане, медь также придаст ткани синевато-зеленый цвет.
Список упоминаемых в срендевековых источниках разных (в том числе устаревших) названий разных цветов и оттенков:
abraham/abram - коричневый
aurnola - оранжевый
bowdy - пунцовый
brassel/ bristol - красный
brun - коричневый
brunetta - светло-коричневый
burel - темно-красный
carnation - ярко-красный
carsey - желтый
cendre - темно-серый
celestrine - светло-синий
ciclaton - золотистый
cramoisy - ярко-красный
cyclas - фиолетовый
falwe - желтый
gingerline - фиолетовый
goose-turd - желтовато-зеленый
graine - красный
grisart - светло-серый
gros de dos d'asne - серый (как ослиная шкура)
herbal - коричневато-зеленый
incarnate - красный
isabelle - желтый или светло-коричневый
lincoln - зеленый
lustie-gallant - ярко-алый
maidenhair - коричневый
mezereon - розовато-лиловый
milk-and-water - голубовато-белый
paonace - павлинья расцветка
pers - темно-синий
plombes - свинцово-серый
plunket - серовато-синий
popinjay - сине-зеленый
puce - фиолетовый
roy - желто-коричневый
sad - темный оттенок любого цвета
sanguin - кроваво-красный
stammel - красный
tenne - желто-коричневый
toley - ярко-красный
turkils - бирюзовый
verdulet - синевато-зеленый
vermel - ярко-красный
watchet - бледный зеленовато-синий
woad - синий
https://tal-gilas.livejournal.com/223298.html
Арабелла, блог «Старый замок»
Рождество в средневековье
Слово Christmas появляется в английском языке в XI веке и представляет собой слияние двух слов - Christes Maesse, то есть Христова служба (месса). Празднование его 25 декабря начинается с IV века, когда эта дата была официально установлена папой Юлием I. Что интересно, в раннем средневековье Рождество было не так популярно, как Богоявление (6 января) - праздник, совмещавший сразу три евангельских события (рождение Иисуса, поклонение волхвов, а также крещение Иисуса в Иордане). Рождество в ту эпоху не рассматривалось как время веселья и развлечений, а напротив, считалось днем, дающим дополнительную возможность для тихих молитв и размышлений. На Рождество служили три мессы - в полночь "мессу ангела", на рассвете "мессу пастухов" и днем "мессу Божьей вести".
скрытый текстОднако в пору Высокого средневековья (X-XIV вв.) Рождество становится одним из популярнейших праздников в Европе, положив начало т.н. Christmastide – Двенадцати дням Рождества.
Начиная с VI в. символическая «подготовка» начинается за сорок дней до самого Рождества – т.н. «Адвент» (adventus); также он носил название «сорок дней св. Мартина», поскольку начинался 11 ноября, в день св. Мартина Турского. Хотя обмен подарками в Средние века периодически подвергался осуждению и даже запрещению как языческий обычай, вскоре он вновь обрел популярность. От благотворителей бедняки обычно получали денежные подарки, причем деньги нередко вручались в глиняном горшочке с прорезью наверху – нужно было его разбить, чтобы извлечь денежный «сюрприз». К сожалению, Рождество было также и одним из «квартальных дней» (quarter days) – одной из четырех вех финансового года – когда приходилось уплачивать ренту, налоги и т.д.
Со временем рождественские праздники стали временем пиров, танцев и пения. Многие монархи выбирали этот праздник в качестве дня коронации, в том числе Вильгельм Завоеватель, короновавшийся на Рождество 1066 года. Это событие было отмечено такими бурными увеселениями, что, по легенде, солдаты, стоявшие на страже возле дворца, бросились внутрь на шум, решив, что на короля напали. Король Иоанн Безземельный в 1213 г. устроил поистине роскошное празднество; в документах упоминаются 24 больших (ок. 500 л.) бочек вина, 200 свиных голов, тысяча кур, 500 фунтов воску на свечи, 50 фунтов перца, 2 фунта шафрана, 100 фунтов миндаля; вдобавок шерифу Кентербери был послан заказ на десять тысяч соленых угрей. Ричард Суинфилд, епископ Херефордский, в 1289 году пригласил на рождественский пир 41 гостя. За три перемены блюд гости съели две с половиной говяжьих туши, двух телят, четырех оленей, четырех свиней, шестьдесят кур, восемь куропаток, двух гусей, не считая хлеба и сыра. Сколько было выпито пива, осталось неучтенным, зато красного вина пошло 40 галлонов. Даже бедняки старались отпраздновать, по мере сил: так, некий пастух из Сомерсета выставил на стол «мясное блюдо» и свежий хлеб. Краюху хлеба на Рождество получила и его собака. Еще трое крестьян из того же манора съели за праздничным столом две краюхи хлеба, «блюдо из говядины и копченой свинины с горчицей», цыпленка и сыр – и выпили немало пива.
Многие известные нам английские рождественские традиции берут свое начало в Средневековье, в том числе традиционная праздничная выпечка – т.н. mince pies. Изначально эти пирожки делали четырехугольной формы, что символизировало ясли, а в начинку добавляли гвоздику, корицу и мускатный орех, в качестве условного обозначения даров, которые принесли волхвы Младенцу Христу. Пирожки были небольшими; «на счастье» нужно было съедать по одному mince pie на каждый из двенадцати дней Рождества. Отказаться от предложенного mince pie значило накликать неудачу на весь год. Впрочем, только в викторианскую эпоху начинка в этих рождественских пирожках стала преимущественно сладкой; в Средние века, с вероятностью, исходя из этимологии названия, она была мясной, с добавлением специй и сушеных фруктов.
Еще одна традиция – исполнение carols, рождественских песнопений – достаточно поздняя. Значении «рождественская песня» это слово появляется в английском языке ок. 1500 г. До тех пор carol – «веселая песенка», а также «круговой танец» (также и «бранль-кароль»), от фр. carole, «круговой танец под аккомпанемент пения»; в этом значении слово употребляется с начала XIV в. Возможно, оно также родственно латинскому choraula – «танец под аккомпанемент флейты» (греч. Khoraules – «флейтист, аккомпанирующий танцу с хором», khoros – хор + aulein – играть на флейте).
Украшением рождественского стола, как правило, становился гусь, а зачастую и оленина, причем потроха и прочие «непрестижные» части туши, как правило, отдавались бедным; эти части носили название umbles или numbles. Нередко их смешивали с овощами и запекали в пирог, называвшийся, соответственно, umble pie. Возможно, именно так, из каламбура при смешении двух слов (umble и humble), возникло современное английское выражение humble pie, означающее вынужденную скромность, унижение.
А вот обычай ставить рождественские ясли с Младенцем Христом пришел в Англию из Италии, где возник в 1223 г.
С 28 декабря в некоторых местностях средневековой Англии была связана еще одна традиция, которая уж точно была не по нраву детям. В день поминовения вифлеемских младенцев детям устраивали трепку, иногда символическую, а иногда и нешуточную, в качестве напоминания о жестокости, совершенной царем Иродом. Впрочем, и без того этот день считался несчастливым; 28 декабря не вступали в брак и не начинали новых дел, в особенности строительства. Известно, что король Эдуард IV отказался короноваться в этот день.
С XII в. берет свое начало еще одна интересная традиция – избрание «мальчика-епископа». Происходило это 6 декабря (в день памяти Святителя Николая Чудотворца) на срок вплоть до дня Святых Младенцев Вифлеемских (28 декабря). «Мальчика-епископа» выбирали в приходской церкви, обычно из числа хористов, или в школе; его наряжали в епископские литургические одежды, и он должен был произнести проповедь, а затем возглавлял торжественную процессию, во время которой благословлял жителей. Даже английские короли участвовали в этом развлечении – так, один «маленький епископ» произносил проповедь перед королем Эдуардом I в 1299 г., а Эдуард II в 11316 г. наградил «мальчика-епископа» десятью шиллингами.
Каким еще образом развлекались люди, помимо сидения за праздничным столом, можно узнать из письма жительницы Норфолка, Маргарет Пастон (1459 г.), в котором она повествует о своей недавно овдовевшей соседке леди Морли: «На Рождество у нее не было ни переодеваний, ни игры на арфе или лютне, ни пения, никаких непристойных развлечений, только шахматы и карты. В это она разрешала играть своим домочадцам, но более ни во что».
https://tal-gilas.livejournal.com/235689.html
скрытый текстОднако в пору Высокого средневековья (X-XIV вв.) Рождество становится одним из популярнейших праздников в Европе, положив начало т.н. Christmastide – Двенадцати дням Рождества.
Начиная с VI в. символическая «подготовка» начинается за сорок дней до самого Рождества – т.н. «Адвент» (adventus); также он носил название «сорок дней св. Мартина», поскольку начинался 11 ноября, в день св. Мартина Турского. Хотя обмен подарками в Средние века периодически подвергался осуждению и даже запрещению как языческий обычай, вскоре он вновь обрел популярность. От благотворителей бедняки обычно получали денежные подарки, причем деньги нередко вручались в глиняном горшочке с прорезью наверху – нужно было его разбить, чтобы извлечь денежный «сюрприз». К сожалению, Рождество было также и одним из «квартальных дней» (quarter days) – одной из четырех вех финансового года – когда приходилось уплачивать ренту, налоги и т.д.
Со временем рождественские праздники стали временем пиров, танцев и пения. Многие монархи выбирали этот праздник в качестве дня коронации, в том числе Вильгельм Завоеватель, короновавшийся на Рождество 1066 года. Это событие было отмечено такими бурными увеселениями, что, по легенде, солдаты, стоявшие на страже возле дворца, бросились внутрь на шум, решив, что на короля напали. Король Иоанн Безземельный в 1213 г. устроил поистине роскошное празднество; в документах упоминаются 24 больших (ок. 500 л.) бочек вина, 200 свиных голов, тысяча кур, 500 фунтов воску на свечи, 50 фунтов перца, 2 фунта шафрана, 100 фунтов миндаля; вдобавок шерифу Кентербери был послан заказ на десять тысяч соленых угрей. Ричард Суинфилд, епископ Херефордский, в 1289 году пригласил на рождественский пир 41 гостя. За три перемены блюд гости съели две с половиной говяжьих туши, двух телят, четырех оленей, четырех свиней, шестьдесят кур, восемь куропаток, двух гусей, не считая хлеба и сыра. Сколько было выпито пива, осталось неучтенным, зато красного вина пошло 40 галлонов. Даже бедняки старались отпраздновать, по мере сил: так, некий пастух из Сомерсета выставил на стол «мясное блюдо» и свежий хлеб. Краюху хлеба на Рождество получила и его собака. Еще трое крестьян из того же манора съели за праздничным столом две краюхи хлеба, «блюдо из говядины и копченой свинины с горчицей», цыпленка и сыр – и выпили немало пива.
Многие известные нам английские рождественские традиции берут свое начало в Средневековье, в том числе традиционная праздничная выпечка – т.н. mince pies. Изначально эти пирожки делали четырехугольной формы, что символизировало ясли, а в начинку добавляли гвоздику, корицу и мускатный орех, в качестве условного обозначения даров, которые принесли волхвы Младенцу Христу. Пирожки были небольшими; «на счастье» нужно было съедать по одному mince pie на каждый из двенадцати дней Рождества. Отказаться от предложенного mince pie значило накликать неудачу на весь год. Впрочем, только в викторианскую эпоху начинка в этих рождественских пирожках стала преимущественно сладкой; в Средние века, с вероятностью, исходя из этимологии названия, она была мясной, с добавлением специй и сушеных фруктов.
Еще одна традиция – исполнение carols, рождественских песнопений – достаточно поздняя. Значении «рождественская песня» это слово появляется в английском языке ок. 1500 г. До тех пор carol – «веселая песенка», а также «круговой танец» (также и «бранль-кароль»), от фр. carole, «круговой танец под аккомпанемент пения»; в этом значении слово употребляется с начала XIV в. Возможно, оно также родственно латинскому choraula – «танец под аккомпанемент флейты» (греч. Khoraules – «флейтист, аккомпанирующий танцу с хором», khoros – хор + aulein – играть на флейте).
Украшением рождественского стола, как правило, становился гусь, а зачастую и оленина, причем потроха и прочие «непрестижные» части туши, как правило, отдавались бедным; эти части носили название umbles или numbles. Нередко их смешивали с овощами и запекали в пирог, называвшийся, соответственно, umble pie. Возможно, именно так, из каламбура при смешении двух слов (umble и humble), возникло современное английское выражение humble pie, означающее вынужденную скромность, унижение.
А вот обычай ставить рождественские ясли с Младенцем Христом пришел в Англию из Италии, где возник в 1223 г.
С 28 декабря в некоторых местностях средневековой Англии была связана еще одна традиция, которая уж точно была не по нраву детям. В день поминовения вифлеемских младенцев детям устраивали трепку, иногда символическую, а иногда и нешуточную, в качестве напоминания о жестокости, совершенной царем Иродом. Впрочем, и без того этот день считался несчастливым; 28 декабря не вступали в брак и не начинали новых дел, в особенности строительства. Известно, что король Эдуард IV отказался короноваться в этот день.
С XII в. берет свое начало еще одна интересная традиция – избрание «мальчика-епископа». Происходило это 6 декабря (в день памяти Святителя Николая Чудотворца) на срок вплоть до дня Святых Младенцев Вифлеемских (28 декабря). «Мальчика-епископа» выбирали в приходской церкви, обычно из числа хористов, или в школе; его наряжали в епископские литургические одежды, и он должен был произнести проповедь, а затем возглавлял торжественную процессию, во время которой благословлял жителей. Даже английские короли участвовали в этом развлечении – так, один «маленький епископ» произносил проповедь перед королем Эдуардом I в 1299 г., а Эдуард II в 11316 г. наградил «мальчика-епископа» десятью шиллингами.
Каким еще образом развлекались люди, помимо сидения за праздничным столом, можно узнать из письма жительницы Норфолка, Маргарет Пастон (1459 г.), в котором она повествует о своей недавно овдовевшей соседке леди Морли: «На Рождество у нее не было ни переодеваний, ни игры на арфе или лютне, ни пения, никаких непристойных развлечений, только шахматы и карты. В это она разрешала играть своим домочадцам, но более ни во что».
https://tal-gilas.livejournal.com/235689.html
Средневековая семья ч.2
Право мужа наставлять жену было юридически подкреплено – как и обязанность жены повиноваться. Так, в манориальном суде Челгрейва присяжные постановили, что «Марджери Химгейлс потравила чужую пшеницу, а потому пускай муж ее накажет». Закон поддерживал главенствующее положение мужа, и за убийство супруга – хозяина и повелителя – женщина подвергалась наказанию как за измену. Главенствующая позиция мужа, впрочем, несла с собой и ответственность. Он должен был достойно содержать семью и обращаться с женой ласково, а также защищать ее.
скрытый текстМоралисты зачастую заключали свои наставления мужчинам напоминанием, что нет большего утешения в земной юдоли, чем нежная и любящая жена. Насколько мы можем судить по официальным источникам, в XIII-XV вв. семейные разногласия случались значительно реже, чем в XVI веке и позднее – во всяком случае, разногласия, решаемые в суде. Разумеется, мы вправе предположить, что время от времени тот или другой из супругов получал дома трепку в воспитательных целях, а соседи не жаловались, пока ситуация не выходила из-под контроля. Однако то, что мужчине принадлежало доминирующее положение с точки зрения закона – он главенствовал не только над собственной женой, но и над женщинами в целом, являясь, в отличие от них, лицом юридически полноправным – не означало автоматически, что он был вправе использовать свою власть во вред и исключительно по собственному усмотрению. Хотя, разумеется, золотых свадеб было весьма немного, браки, продолжавшиеся двадцать лет, встречались сплошь и рядом, и людям, на много лет связанным друг с другом, просто не оставалось иного выбора, кроме как научиться ладить.
Как обычно в традиционных крестьянских сообществах, первоочередным ожиданием средневековых крестьян, вступающих в брак, было рождение детей, которые рано или поздно начали бы вносить свою лепту в семейный бюджет, а также, в идеале, смогли бы позаботиться о престарелых родителях. Средневековые крестьяне имели, по крайней мере, некоторые представления о процессе зачатия и, возможно, контрацепции; во всяком случае, в низовой литературе роль мужчины нередко описывается достаточно откровенно (в одной из баллад переодевшийся коробейником соблазнитель предлагает девушке «порошок, от которого у девиц пухнет живот»). Разумеется, эти представления в чем-то были мифологичны: так, народное поверье гласило, что близнецы рождаются, если женщина неверна своему мужу. Впрочем, после зачатия роль отца минимизировалась: рождение ребенка было исключительно женским ритуалом. Из комнаты, где происходили роды, мужчин изгоняли. Неудивительно, что в средневековых гинекологических трактатах, составленных мужчинами, нет описания нормальных родов. В лучшем случае, там приводились описания кесарева сечения.
Информация о деторождении содержится едва ли не исключительно в фольклоре. Фольклорные источники отражают запрет на присутствие мужчин у ложа роженицы и тревогу, которую испытывают оба пола при нарушении этого табу. В одной из баллад отец предлагает роженице свою помощь, обещая завязать себе глаза, но молодая мать, вынужденная рожать в лесу, отправляет его за водой и горько сожалеет об отсутствии повитухи. Разумеется, в менее экстремальной ситуации повитуха непременно была рядом с роженицей, как изображено на многочисленных иллюстрациях. Роды были сопряжены с ощутимым риском, особенно если мать была слаба здоровьем или ребенок лежал неправильно. Чем тяжелее проходили роды, тем больше родственниц собирались у одра роженицы. В ход шли не только медицинские, но и символические средства: роды «облегчали», открывая двери, окна, сундуки, комоды… Но, невзирая на все опасности, связанные с деторождением, большинство женщин все-таки выдерживали роды: количество мужских завещаний свидетельствует, что жены – первые жены – в большинстве случаев переживали мужей. В 1550-99 гг. среднее число рождений в семье составляло 6, но, к сожалению, трудно судить о том, насколько эта цифра характерна для более ранних веков.
Помимо рождения и воспитания детей, семейная жизнь, в основном, предполагала для женщины работу в доме, а для мужчины – в поле. Но, разумеется, было в их жизни место и веселью и развлечениям. Как мы уже видели, многие увеселения принадлежали определенному полу или возрасту. Состязания в стрельбе и борьбе и травля быков были развлечениями взрослых мужчин, а перетягиванием веревки или хождением по невысоко натянутому канату могли развлекаться даже и люди старшего возраста. Что характерно, в первую очередь мы располагаем сведениями о типично мужских развлечениях именно потому, что связанные с ними несчастные случаи попадали в официальные документы. Женские развлечения, несомненно, были безопаснее, а потому, к сожалению, оставались за рамками судебных хроник. Женщины танцевали, катались на льду на самодельных коньках и санках, играли в мяч, в шары, в кегли и в кости, зимой - в снежки, отправлялись на лодочные прогулки. Некоторые сельские мероприятия предполагали совместное участие мужчин и женщин – в первую очередь, гильдейные праздники и пиры, на которых присутствовали крестьяне, их жены и взрослые дети. Приходские праздники также позволяли семейным парам развлечься вместе. И, разумеется, соседи тоже задавали обеды, на которые приглашали дружественные семьи. Средневековые супруги вовсе не жили в суровом уединении, без общения с другими парами.
Анализируя крестьянские браки с точки зрения экономической взаимозависимости, юридических предписаний (церковных и светских), фольклорных представлений и реальной практики, мы видим, что современные представления о браке в традиционном обществе зачастую оказываются неверными. Большинство браков не вписываются в зловещую картину «мрачной старины», где жены были рабынями или, в лучшем случае, служанками мужей, а их вклад в семейную экономику считался несущественным. Судебные записи свидетельствуют, что муж и жена вместе сидят за обедом, и, хотя именно жена ставит еду на стол, она не ведет себя как служанка и не стоит за спиной у мужа, пока тот ест. Муж и жена рядом идут по дороге, обсуждая свои проблемы, как это делают Марджери Кемп и ее муж. Различные сферы работы и развлечений вовсе не лишают семейные пары возможности вместе предаваться отдыху. Семья в глазах общества – не просто экономическая единица, но также союз, объединенный общественными обязанностями и совместными удовольствиями. Невозможно измерить подлинный «градус» привязанности между супругами, исходя из средневековых свидетельств, но можно сделать вывод, что жестокость отнюдь не являлась нормой, и муж, как правило, стремился обеспечить жену и отстоять ее интересы. Завещания с обеих сторон отражают высокий уровень доверия и теплых чувств.
Классическая патриархальная модель семейных отношений не вполне применима к средневековым английским крестьянам. Разумеется, закон трактовал мужеубийство как измену, но подобные случаи были настолько редки, что этот закон надлежит рассматривать, скорее, как абстракцию, нежели как реальную практику. Раздельные сферы работы у мужчин и женщин отнюдь не принижали значимость женского вклада в семейную экономику сравнительно с мужским и не служили свидетельством того, что средневековые мужчины считали именно так. В народных сказках на тему «Как муж и жена поменялись местами» оба супруга в равной степени жалуются, что работают больше всех. Отец не доминировал в процессе воспитания детей и отнюдь не являлся полноправным владыкой своих отпрысков; в первую очередь, с воспитанием была связана мать, в лучших традициях культа Богоматери.
Мужчина и женщина вступали в брак не ради развлечения и смены обстановки, они не стремились строить идеальную семью, и, даже если их история заканчивалась словами «и они жили долго и счастливо», это, как правило, случалось без какой-либо целенаправленной сознательной работы. Но средневековые супруги, как и современные, не могли позволить себе идти отдельными путями в браке.
Наиболее адекватное слово, описывающее брак в средневековом английском крестьянском обществе – партнерство. Оно было как экономическим, так и эмоциональным. Брак начинался с договора, обрисовывавшего экономическое состояние будущих супругов; традиционное распределение работ гарантировало, что домашнее хозяйство будет эффективно поддерживаться на плаву; необходимость строить планы на будущее (брак детей, сбережения на старость) требовала взаимного участия сторон. Разумеется, не все «браки-партнерства» оказывались успешными. Иногда муж угнетал жену, иногда тот или иной из супругов не оправдывал возлагаемых на него надежд; но исключения были не так уж многочисленны, и идеал оставался неизменным: муж и жена должны дружно налегать на колесо, чтобы брак оказался успешным. Совсем необязательно рисовать мрачную картину средневековой семьи, чтобы доказать, что она стала иной в современный период. И, разумеется, большое количество разводов в наше время не дает оснований для того, чтобы считать современный брак более совершенным по сравнению со средневековым. Скорее, следует рассматривать институт брака как нечто очень подвижное, способное адаптироваться к экономическим и социальным требованиям времени.
Средневековая семья ч.1
Перевод главы из книги Барбары Ханауолт The Ties that Bound: Peasant Families in Medieval England
Отсюда
С заключением брака молодые люди вступали во взрослый мир – мир, где им предстояло растить потомство и совместно трудиться на благо семьи. Но, помимо практических аспектов семейной жизни, люди всех сословий обсуждали и анализировали хороший и дурной брак, перечисляя добродетели и пороки, которые бывают у мужей и жен. Ни одна стадия человеческой жизни не привлекала такого внимания со стороны моралистов, сатириков и просто любителей порассуждать. Детство и старость бледнеют в сравнении с брачными отношениями! Народная мудрость в отношении брака, со всеми его проблемами и теологическим подтекстом, блистательно подытожена Чосером в красочном прологе к рассказу Батской ткачихи. Из уст Алисон сыплются поговорки и изречения, отражающие мужскую точку зрению на женщин, с их слабость, дурным нравом и безграничным коварством…
скрытый текстМы слабы, правда, но господь взамен
Нам даровал коварство для измен,
Обман и слезы…
При исследовании подлинной жизни средневековых семей полезен как фольклор, так и изучение судебных документов. Большинство семейных пар, изо дня в день занятых выживанием, конечно, не располагало досугом для того, чтобы детально анализировать свою жизнь. Добыть хлеб насущный, вырастить достойных детей, избежать болезни и скопить немного денег на старость… большинство пар чувствовали себя совершенно счастливыми, если им удавалось достигнуть всего этого.
В церковной и народной литературе есть две традиции описания брачных отношений, дожившие до наших дней. Одна традиция – это постоянная война между полами, как описывается в прологе к рассказу Батской ткачихи. Женщины в этой войне устрашают мужей и манипулируют ими при помощи брани, слез и измен. Столкнувшись с пороками женщин, мужчина обычно вынужден прибегать к физическому насилию и колотить жену: «Укротить женщину невозможно словами, это можно сделать только палкой, и кто не бьет свою жену, когда она его оскорбляет, тот дурной глава семьи». Бывает, что роли меняются, и жена бьет мужа. Подобные стычки обычно обрисованы комически, с полным сознанием того, что они нежелательны – и не так уж часты. Изображения жен, бьющих своих мужей, разумеется, предназначены для развлечения, а не в качестве инструкции.
Впрочем, призывы к физическому и эмоциональному насилию в культуре изрядно уравновешены советами, выдержанными в русле второй традиции, которая рекомендует взаимное уважение и благонравие. В «Наставлении для приходского священника» (XIV в.) говорится, что священник на исповеди должен спрашивать у прихожан, помогают ли они свои женам в час нужды, и предостерегать их от ссор. Тот же совет повторяется и в назидательном стихотворении под названием «Как мудрый человек учил своего сына». Отец советует сыну не жениться из-за денег, но поначалу разузнать, достаточно ли девушка кротка, учтива и умна. «Если ты найдешь такую девицу, - говорит он, - лелей и не обременяй ее, потому что лучше есть хлеб в мире и покое, чем обед из сотни роскошных блюд, приправленных ссорой». Муж не должен сердить свою жену и называть ее дурными словами, но исправлять ее промахи мягко и справедливо. Он должен принимать сторону жены, если она жалуется, но прежде хорошенько вникнуть в суть дела, чтобы не пожалеть о своей поспешности. Парное стихотворение – «Как добрая женщина учила свою дочь» - словно в зеркале, отражает советы, данные молодому человеку. Девушке не следует с насмешкой отвергать женихов, но посоветоваться о браке с друзьями и близкими. Чтобы быть счастливой в браке, нужно уважать и любить мужа превыше всего на свете, на дурное настроение отвечать кроткими и ласковыми словами. Кроме того, женщине надлежит быть веселой, верной, неизменно выказывать почтение к мужу и твердой рукой управлять слугами. Короче говоря, добродетельная жена отрицает все рекомендации Батской ткачихи, кроме одной – мудро распоряжаться деньгами.
Литература, художественная и «справочная» (дидактическая), зачастую повествует о брачных ссорах и примирениях, но, если нас интересует истинное поведение людей в подобных ситуациях, следует обратиться к судебным записям. Разумеется, нужно относиться к ним с осторожностью, иначе наше внимание в первую очередь рискуют привлечь «яркие» случаи, связанные с прелюбодеянием и физической жестокостью, даже несмотря на то что их количество в процентном соотношении невелико. Вообще, большинство дел, разбираемых в поместных судах, так или иначе связаны с совместной деятельностью мужа и жены. Речь там идет о наследстве, о суммах (merchet), которую платили крестьяне своему лорду за право взять жену, о завещаниях, согласно которым жена оставалась душеприказчицей. Муж и жена работали в поле и дома как единое целое, и в судебных отчетах нередко фигурируют описания того, как супруги сообща занимались своими делами или вместе ужинали, когда случилась какая-то беда. Число брачных разногласий, завершавшихся трагедией, относительно невелико; так, в 1300-1381 гг. в уголовных судах лишь 0.7 процента всех тяжких преступлений – это преступления, совершенные одним членом семьи против другого. Если рассматривать отдельно убийства, лишь в 8 процентах случаев под подозрение подпадали домашние. Хотя во внутрисемейных междоусобицах, дошедших до уголовного суда, насилие действительно преобладает над прочими преступлениями, судебная статистика показывает, что братья чаще, нежели мужья, склонны были решать семейный спор силой или – в принципе – тащить родичей в суд.
Сообщества своими силами пытались ограничивать любителей ругаться и драться, потому что такие люди нарушали мирное существование деревни или прихода. Так, в Уэйкфилде в 1322 г. судья велел Ричарду Чайлду найти поручителей в знак того, что он «вернет жену домой и будет обращаться с ней достойно, честно и учтиво». В других случаях вмешивались родственники жены. Томас Эсхолф подал в суд на Джона де Скоулза, объявив, что они условились, что Джон будет обеспечивать Элен, дочь Томаса, едой и одеждой. Но Джон выгнал ее из дома и избил, так что она больше не могла там оставаться. Джон возражал, утверждая, что Элен ушла, забрав с собой все имущество. В другом случае избитая жена обратилась к брату, прося защиты от буяна-мужа. Брат ворвался в дом и навеки успокоил драчуна ударом топора.
Ревность и неверность также вносили разлад в семью и в сообщество. Моралисты убеждали мужчин и женщин не поддаваться ревности, потому что это верный способ рассориться с супругом. Но, разумеется, изменников наказывали. Так, Уэйкфилдский манориальный суд вызвал Джона Кенварда, который сошелся с Элис, дочерью Саймона из Гепворта, выгнав из дома свою жену. Сообщество сочло необходимым прибегнуть к серьезным санкциям: Джон заплатил крупный штраф – шесть шиллингов восемь пенсов – за неявку в суд. Другой мужчина, обвиненный в сожительстве с женщиной легкого поведения, заплатил сорок шиллингов штрафа. Впрочем, судебные записи свидетельствуют о том, что не только мужчины, но и женщины сбивались с пути истинного. Так, жена Томаса Лэнгсфилда изменила мужу и сбежала из деревни, прихватив с собой имущество супруга.
Супружеская неверность вполне могла послужить поводом для убийства. Джон Эдвин из Уэлда и Эмма, бывшая жена Уильяма Карпентера, а ныне сожительница Джона предстали перед судом в Хантингдоншире по обвинению в убийстве Уильяма. Впрочем, чаще бывало, что муж убивал жену и/или любовника. Так, Роберт Баузерман убил Джона Доти, который явился к нему домой ночью, когда Роберт спал, на свидание с его женой. Проснувшись, Роберт обнаружил, что жены рядом с ним нет; увидев ее в соседней комнате с Джоном, он убил незваного гостя. Давние претензии, усугубленные раздельным проживанием и воспитанием детей, также порой становились причинами преступлений. «Вечером 29 марта 1271 года Уолтер Бедель из Ренхолда пришел в дом своей жены Изабеллы, дочери Рейнольда, и попросил ее сходить с ним в Ренхольд и забрать бушель пшеницы, который он хотел дать ей для пропитания сыновей. Она пошла с ним. Когда они добрались до Долгого луга, Уолтер ударил ее ножом выше левого уха».
Брачные обеты, хотя они и ставились несколько ниже обета целомудрия, было нелегко расторгнуть. В английских церковных судах фигурируют несколько поводов для расторжения брака, но не все с одинаковой частотой. Слишком ранний брак и брак по принуждению достаточно редко появляются в прошениях о разводе – возможно, это свидетельствует о том, что подобные браки и заключались нечасто, поскольку общество, как и церковь, питало отвращение к таким союзам. Расторгнуть брак из-за родства было возможно, но не так просто. Зато двоеженство/двоемужество и наличие более раннего сговора – в ту пору, когда согласие сторон было достаточным условием для того, чтобы брак считался состоявшимся – вели к многочисленным спорным ситуациям и не раз становились поводами для развода.
Наличие предыдущего сговора было весьма распространенной причиной для расторжения брака – или, как минимум, расследования его законности. Церковный суд расследовал подобные дела тщательно и осторожно, потому что, к сожалению, они не раз становились полем для злоупотреблений и мошенничества. Одна из сторон могла заручиться поддержкой третьих лиц, готовых подтвердить наличие предыдущего сговора, и, таким образом, добиться расторжения брака. В одном случае, в Или, Уильям Чилтерн, два года назад обвенчавшийся с Амисией Нен, внезапно объявил, что уже был женат до того и потому его брак с Амисией надлежит считать незаконным, и что он «сделал это со зла». Некто Джоан Сквайр, условившись с Уильямом, подтвердила, что они были женаты на момент заключения брака с Амисией и что от этого союза были дети. Суд аннулировал брак Уильяма и Амисии. Однако вскорости Джоан сама вышла за другого и тем разоблачила свое мошенничество. Суд был вынужден признать свою ошибку и объявить союз Уильяма и Амисии действительным с самого начала.
В случае с внебрачным сожительством суды обычно старались сподвигнуть мужчину и женщину к официальному заключению брака, если только к тому не было препятствий. Зачастую при разборе таких дел в суде пара объявляла, что она уже жената, или же ей предписывалось сделать это как можно скорее. Но, однако ж, стороны могли и проявить упорство. Так, в 1376 году Томас Барбо и его возлюбленная Джоан Сестер предстали перед судом по обвинению в сожительстве. Джоан объявила, что они поженились в прошлом году в Стоурбридже, и попросила, чтобы Томаса официально объявили ее мужем. Но Томас оспорил слова подруги. Он сказал, что незадолго до праздника Крестовоздвижения объявил Джоан, что между ними все кончено. Однако, увидев, что она уходит, он впал в такое уныние, что чуть не покончил с собой. Явившись в слезах к Джоан, он сказал: «Если ты останешься со мной, я буду тебе верен». Джоан ответила, что не прочь остаться. Томас продолжал: «Джоан, я клянусь, что хочу жить с тобой», и Джоан ответила, что она согласна. После этого они стали жить как прежде. В суде Томас утверждал, что не намеревался вступать в брак, а только сожительствовать с Джоан. Суд добился компромисса, вынудив Томаса поклясться, что он откажется от «блудного сожительства» – или, в случае рецидива, возьмет Джоан в законные жены. Через два года Джоан стала женой Томаса. Видимо, он и впрямь не мог жить без нее :).
Вообще характерно, что священнослужители в подобных случаях играли, скорее, роль семейных консультантов, нежели строгих судей, хотя, разумеется, признавали, что некоторые пороки способны сделать узы брака непереносимыми. Показателен случай Роберта Хенденбая и его жены Маргарет, которая обратилась в йоркский суд в 1390 году, прося разрешения разъехаться с мужем из-за его жестокости. Суд посоветовал им попытаться «достичь примирения»: «если помянутый Роберт в будущем станет дурно обращаться с Маргарет и это докажут два надежных свидетеля, тогда помянутая Маргарет вправе получить развод». Суд зачастую требовал, чтобы муж в качестве гарантий примерного поведения в будущем нашел поручителей или внес залог деньгами или имуществом. Конечно, не все споры завершались примирением супругов. Так, Джон Колуэлл и его жена попросили о дозволении разойтись, потому что они «жили в ежедневном страхе за свою жизнь и предпочли бы жить в тюрьме, чем вместе». Им было разрешено жить отдельно, однако суд позаботился о том, чтобы детям Джона было выделено содержание. В плане соблюдения интересов детей характерен следующий случай: Гавиза, дочь Уильяма из Шеррингтона, вышла замуж и получила в приданое некую семейную недвижимость. Затем она оставила мужа и ушла жить к Томасу из Ширфорда. У них родился внебрачный сын, потом еще трое детей. Хотя церковные и светские власти порицали Гавизу (ее безуспешно увещевал даже знаменитый Роберт Гроссетест, канцлер Оксфордского университета и епископ Линкольнский), они не стали возражать, когда сын Гавизы предъявил свои права на материнское имущество в качестве законного наследника. Здесь, конечно, сыграло свою роль то, что у Гавизы не было детей в первом, официальном браке.
В плане достигнутого хотя бы временно компромисса интересен пример знаменитой визионерки Марджери Кемп: после четырнадцати родов она добилась от мужа, донимавшего ее требованием плотских утех, права хранить целомудрие при том условии, что они останутся жить в одном доме, будут есть за одним столом и она выплатит его долги. (Впрочем, в дальнейшем Кемпы все-таки разъехались и жили порознь, пока муж не состарился – тогда Марджери взяла его к себе и ухаживала за ним.)
Что характерно, разногласия свекровей и невесток, столь часто и драматически описываемые в фольклоре, в реальности возникали куда реже. Не в последнюю очередь это было связано с тем, что родители мужа редко жили с ним и его семьей – в большинстве случаев старики предпочитали жить отдельно от взрослого сына, пока у них хватало сил. Ссоры со старшим поколением редко возникают в судебных записях и почти никогда не становятся причиной преступлений. Марджери Кемп, при всех ее семейных сложностях, была доброй и любящей свекровью. Ее сын женился на немке и привез жену домой, чтобы познакомить с матерью, но спустя месяц после приезда скончался. Марджери лично отвезла вдову к ее родне в Германии, сочтя неприличным отпускать молодую женщину в путешествие одну.
Отсюда
С заключением брака молодые люди вступали во взрослый мир – мир, где им предстояло растить потомство и совместно трудиться на благо семьи. Но, помимо практических аспектов семейной жизни, люди всех сословий обсуждали и анализировали хороший и дурной брак, перечисляя добродетели и пороки, которые бывают у мужей и жен. Ни одна стадия человеческой жизни не привлекала такого внимания со стороны моралистов, сатириков и просто любителей порассуждать. Детство и старость бледнеют в сравнении с брачными отношениями! Народная мудрость в отношении брака, со всеми его проблемами и теологическим подтекстом, блистательно подытожена Чосером в красочном прологе к рассказу Батской ткачихи. Из уст Алисон сыплются поговорки и изречения, отражающие мужскую точку зрению на женщин, с их слабость, дурным нравом и безграничным коварством…
скрытый текстМы слабы, правда, но господь взамен
Нам даровал коварство для измен,
Обман и слезы…
При исследовании подлинной жизни средневековых семей полезен как фольклор, так и изучение судебных документов. Большинство семейных пар, изо дня в день занятых выживанием, конечно, не располагало досугом для того, чтобы детально анализировать свою жизнь. Добыть хлеб насущный, вырастить достойных детей, избежать болезни и скопить немного денег на старость… большинство пар чувствовали себя совершенно счастливыми, если им удавалось достигнуть всего этого.
В церковной и народной литературе есть две традиции описания брачных отношений, дожившие до наших дней. Одна традиция – это постоянная война между полами, как описывается в прологе к рассказу Батской ткачихи. Женщины в этой войне устрашают мужей и манипулируют ими при помощи брани, слез и измен. Столкнувшись с пороками женщин, мужчина обычно вынужден прибегать к физическому насилию и колотить жену: «Укротить женщину невозможно словами, это можно сделать только палкой, и кто не бьет свою жену, когда она его оскорбляет, тот дурной глава семьи». Бывает, что роли меняются, и жена бьет мужа. Подобные стычки обычно обрисованы комически, с полным сознанием того, что они нежелательны – и не так уж часты. Изображения жен, бьющих своих мужей, разумеется, предназначены для развлечения, а не в качестве инструкции.
Впрочем, призывы к физическому и эмоциональному насилию в культуре изрядно уравновешены советами, выдержанными в русле второй традиции, которая рекомендует взаимное уважение и благонравие. В «Наставлении для приходского священника» (XIV в.) говорится, что священник на исповеди должен спрашивать у прихожан, помогают ли они свои женам в час нужды, и предостерегать их от ссор. Тот же совет повторяется и в назидательном стихотворении под названием «Как мудрый человек учил своего сына». Отец советует сыну не жениться из-за денег, но поначалу разузнать, достаточно ли девушка кротка, учтива и умна. «Если ты найдешь такую девицу, - говорит он, - лелей и не обременяй ее, потому что лучше есть хлеб в мире и покое, чем обед из сотни роскошных блюд, приправленных ссорой». Муж не должен сердить свою жену и называть ее дурными словами, но исправлять ее промахи мягко и справедливо. Он должен принимать сторону жены, если она жалуется, но прежде хорошенько вникнуть в суть дела, чтобы не пожалеть о своей поспешности. Парное стихотворение – «Как добрая женщина учила свою дочь» - словно в зеркале, отражает советы, данные молодому человеку. Девушке не следует с насмешкой отвергать женихов, но посоветоваться о браке с друзьями и близкими. Чтобы быть счастливой в браке, нужно уважать и любить мужа превыше всего на свете, на дурное настроение отвечать кроткими и ласковыми словами. Кроме того, женщине надлежит быть веселой, верной, неизменно выказывать почтение к мужу и твердой рукой управлять слугами. Короче говоря, добродетельная жена отрицает все рекомендации Батской ткачихи, кроме одной – мудро распоряжаться деньгами.
Литература, художественная и «справочная» (дидактическая), зачастую повествует о брачных ссорах и примирениях, но, если нас интересует истинное поведение людей в подобных ситуациях, следует обратиться к судебным записям. Разумеется, нужно относиться к ним с осторожностью, иначе наше внимание в первую очередь рискуют привлечь «яркие» случаи, связанные с прелюбодеянием и физической жестокостью, даже несмотря на то что их количество в процентном соотношении невелико. Вообще, большинство дел, разбираемых в поместных судах, так или иначе связаны с совместной деятельностью мужа и жены. Речь там идет о наследстве, о суммах (merchet), которую платили крестьяне своему лорду за право взять жену, о завещаниях, согласно которым жена оставалась душеприказчицей. Муж и жена работали в поле и дома как единое целое, и в судебных отчетах нередко фигурируют описания того, как супруги сообща занимались своими делами или вместе ужинали, когда случилась какая-то беда. Число брачных разногласий, завершавшихся трагедией, относительно невелико; так, в 1300-1381 гг. в уголовных судах лишь 0.7 процента всех тяжких преступлений – это преступления, совершенные одним членом семьи против другого. Если рассматривать отдельно убийства, лишь в 8 процентах случаев под подозрение подпадали домашние. Хотя во внутрисемейных междоусобицах, дошедших до уголовного суда, насилие действительно преобладает над прочими преступлениями, судебная статистика показывает, что братья чаще, нежели мужья, склонны были решать семейный спор силой или – в принципе – тащить родичей в суд.
Сообщества своими силами пытались ограничивать любителей ругаться и драться, потому что такие люди нарушали мирное существование деревни или прихода. Так, в Уэйкфилде в 1322 г. судья велел Ричарду Чайлду найти поручителей в знак того, что он «вернет жену домой и будет обращаться с ней достойно, честно и учтиво». В других случаях вмешивались родственники жены. Томас Эсхолф подал в суд на Джона де Скоулза, объявив, что они условились, что Джон будет обеспечивать Элен, дочь Томаса, едой и одеждой. Но Джон выгнал ее из дома и избил, так что она больше не могла там оставаться. Джон возражал, утверждая, что Элен ушла, забрав с собой все имущество. В другом случае избитая жена обратилась к брату, прося защиты от буяна-мужа. Брат ворвался в дом и навеки успокоил драчуна ударом топора.
Ревность и неверность также вносили разлад в семью и в сообщество. Моралисты убеждали мужчин и женщин не поддаваться ревности, потому что это верный способ рассориться с супругом. Но, разумеется, изменников наказывали. Так, Уэйкфилдский манориальный суд вызвал Джона Кенварда, который сошелся с Элис, дочерью Саймона из Гепворта, выгнав из дома свою жену. Сообщество сочло необходимым прибегнуть к серьезным санкциям: Джон заплатил крупный штраф – шесть шиллингов восемь пенсов – за неявку в суд. Другой мужчина, обвиненный в сожительстве с женщиной легкого поведения, заплатил сорок шиллингов штрафа. Впрочем, судебные записи свидетельствуют о том, что не только мужчины, но и женщины сбивались с пути истинного. Так, жена Томаса Лэнгсфилда изменила мужу и сбежала из деревни, прихватив с собой имущество супруга.
Супружеская неверность вполне могла послужить поводом для убийства. Джон Эдвин из Уэлда и Эмма, бывшая жена Уильяма Карпентера, а ныне сожительница Джона предстали перед судом в Хантингдоншире по обвинению в убийстве Уильяма. Впрочем, чаще бывало, что муж убивал жену и/или любовника. Так, Роберт Баузерман убил Джона Доти, который явился к нему домой ночью, когда Роберт спал, на свидание с его женой. Проснувшись, Роберт обнаружил, что жены рядом с ним нет; увидев ее в соседней комнате с Джоном, он убил незваного гостя. Давние претензии, усугубленные раздельным проживанием и воспитанием детей, также порой становились причинами преступлений. «Вечером 29 марта 1271 года Уолтер Бедель из Ренхолда пришел в дом своей жены Изабеллы, дочери Рейнольда, и попросил ее сходить с ним в Ренхольд и забрать бушель пшеницы, который он хотел дать ей для пропитания сыновей. Она пошла с ним. Когда они добрались до Долгого луга, Уолтер ударил ее ножом выше левого уха».
Брачные обеты, хотя они и ставились несколько ниже обета целомудрия, было нелегко расторгнуть. В английских церковных судах фигурируют несколько поводов для расторжения брака, но не все с одинаковой частотой. Слишком ранний брак и брак по принуждению достаточно редко появляются в прошениях о разводе – возможно, это свидетельствует о том, что подобные браки и заключались нечасто, поскольку общество, как и церковь, питало отвращение к таким союзам. Расторгнуть брак из-за родства было возможно, но не так просто. Зато двоеженство/двоемужество и наличие более раннего сговора – в ту пору, когда согласие сторон было достаточным условием для того, чтобы брак считался состоявшимся – вели к многочисленным спорным ситуациям и не раз становились поводами для развода.
Наличие предыдущего сговора было весьма распространенной причиной для расторжения брака – или, как минимум, расследования его законности. Церковный суд расследовал подобные дела тщательно и осторожно, потому что, к сожалению, они не раз становились полем для злоупотреблений и мошенничества. Одна из сторон могла заручиться поддержкой третьих лиц, готовых подтвердить наличие предыдущего сговора, и, таким образом, добиться расторжения брака. В одном случае, в Или, Уильям Чилтерн, два года назад обвенчавшийся с Амисией Нен, внезапно объявил, что уже был женат до того и потому его брак с Амисией надлежит считать незаконным, и что он «сделал это со зла». Некто Джоан Сквайр, условившись с Уильямом, подтвердила, что они были женаты на момент заключения брака с Амисией и что от этого союза были дети. Суд аннулировал брак Уильяма и Амисии. Однако вскорости Джоан сама вышла за другого и тем разоблачила свое мошенничество. Суд был вынужден признать свою ошибку и объявить союз Уильяма и Амисии действительным с самого начала.
В случае с внебрачным сожительством суды обычно старались сподвигнуть мужчину и женщину к официальному заключению брака, если только к тому не было препятствий. Зачастую при разборе таких дел в суде пара объявляла, что она уже жената, или же ей предписывалось сделать это как можно скорее. Но, однако ж, стороны могли и проявить упорство. Так, в 1376 году Томас Барбо и его возлюбленная Джоан Сестер предстали перед судом по обвинению в сожительстве. Джоан объявила, что они поженились в прошлом году в Стоурбридже, и попросила, чтобы Томаса официально объявили ее мужем. Но Томас оспорил слова подруги. Он сказал, что незадолго до праздника Крестовоздвижения объявил Джоан, что между ними все кончено. Однако, увидев, что она уходит, он впал в такое уныние, что чуть не покончил с собой. Явившись в слезах к Джоан, он сказал: «Если ты останешься со мной, я буду тебе верен». Джоан ответила, что не прочь остаться. Томас продолжал: «Джоан, я клянусь, что хочу жить с тобой», и Джоан ответила, что она согласна. После этого они стали жить как прежде. В суде Томас утверждал, что не намеревался вступать в брак, а только сожительствовать с Джоан. Суд добился компромисса, вынудив Томаса поклясться, что он откажется от «блудного сожительства» – или, в случае рецидива, возьмет Джоан в законные жены. Через два года Джоан стала женой Томаса. Видимо, он и впрямь не мог жить без нее :).
Вообще характерно, что священнослужители в подобных случаях играли, скорее, роль семейных консультантов, нежели строгих судей, хотя, разумеется, признавали, что некоторые пороки способны сделать узы брака непереносимыми. Показателен случай Роберта Хенденбая и его жены Маргарет, которая обратилась в йоркский суд в 1390 году, прося разрешения разъехаться с мужем из-за его жестокости. Суд посоветовал им попытаться «достичь примирения»: «если помянутый Роберт в будущем станет дурно обращаться с Маргарет и это докажут два надежных свидетеля, тогда помянутая Маргарет вправе получить развод». Суд зачастую требовал, чтобы муж в качестве гарантий примерного поведения в будущем нашел поручителей или внес залог деньгами или имуществом. Конечно, не все споры завершались примирением супругов. Так, Джон Колуэлл и его жена попросили о дозволении разойтись, потому что они «жили в ежедневном страхе за свою жизнь и предпочли бы жить в тюрьме, чем вместе». Им было разрешено жить отдельно, однако суд позаботился о том, чтобы детям Джона было выделено содержание. В плане соблюдения интересов детей характерен следующий случай: Гавиза, дочь Уильяма из Шеррингтона, вышла замуж и получила в приданое некую семейную недвижимость. Затем она оставила мужа и ушла жить к Томасу из Ширфорда. У них родился внебрачный сын, потом еще трое детей. Хотя церковные и светские власти порицали Гавизу (ее безуспешно увещевал даже знаменитый Роберт Гроссетест, канцлер Оксфордского университета и епископ Линкольнский), они не стали возражать, когда сын Гавизы предъявил свои права на материнское имущество в качестве законного наследника. Здесь, конечно, сыграло свою роль то, что у Гавизы не было детей в первом, официальном браке.
В плане достигнутого хотя бы временно компромисса интересен пример знаменитой визионерки Марджери Кемп: после четырнадцати родов она добилась от мужа, донимавшего ее требованием плотских утех, права хранить целомудрие при том условии, что они останутся жить в одном доме, будут есть за одним столом и она выплатит его долги. (Впрочем, в дальнейшем Кемпы все-таки разъехались и жили порознь, пока муж не состарился – тогда Марджери взяла его к себе и ухаживала за ним.)
Что характерно, разногласия свекровей и невесток, столь часто и драматически описываемые в фольклоре, в реальности возникали куда реже. Не в последнюю очередь это было связано с тем, что родители мужа редко жили с ним и его семьей – в большинстве случаев старики предпочитали жить отдельно от взрослого сына, пока у них хватало сил. Ссоры со старшим поколением редко возникают в судебных записях и почти никогда не становятся причиной преступлений. Марджери Кемп, при всех ее семейных сложностях, была доброй и любящей свекровью. Ее сын женился на немке и привез жену домой, чтобы познакомить с матерью, но спустя месяц после приезда скончался. Марджери лично отвезла вдову к ее родне в Германии, сочтя неприличным отпускать молодую женщину в путешествие одну.
Шано, блог «Ономастикон»
* * *
На головы английских младенцев обрушился шквал имен из Ветхого Завета. Такие имена, как Гай, Майлс, Питер и Джон, уступили место Еноху, Амосу, Обадайе, Иову, Сету и Эли, а Мэри, Мод, Маргарет и Энн проиграли битву Саре, Ребекке, Деворе (совр. Деборе) и Эсфири (совр. Эстер). Есть записи о семействе Чонси в Хертфоршире, шестерых детей в котором крестили Исааком, Икаботом, Сарой, Барнабасом (Варравой), Натаниэлем и Израэлем20. Библию прочесывали от корки до корки, причем особое предпочтение как будто отдавалось самым малоизвестным или труднопроизносимым именам, вроде Зеррубабел или Хаббакук и даже Шадрак, Месхак и Абедего. Драматург Коули, насмехаясь над этой модой, вывел в одной своей пьесе персонажа по имени Куттер, который обращается в пуританство и заявляет: «Отныне нельзя, чтобы я звался Куттером…. Теперь мое имя Абеднего. Мне было видение, которое нашептало мне в замочную скважину: «Иди, назови себя Абеднего»21. В особо большом ходу были имена грешников или страдальцев, предположительно, как своего рода самонаказание. Девочек называли именем Тамар, которая была изнасилована собственным братом, Иаэлью, которая вбила кол от палатки в висок Сисаре, пока он спал в ее шатре, а мальчиков, к примеру, Иовом, на которого обрушилось столько страданий.
Такман. Библия и меч