Что почитать: свежие записи из разных блогов
Категория: проза и поэзия
Psoj_i_Sysoj, блог «Логово Псоя и Сысоя»
Система «Спаси-Себя-Сам» для главного злодея. Глава 18. Ручной старейшина
Предыдущая глава
«Значит, коверкать сюжет как попало мы можем, а хотя бы послать мне коробку с едой не судьба, а, Система?»
А то отыгрывай тут эти отвратные диалоги с главным героем, снова и снова изображая какого-то статиста [1], за такую-то отдачу! Это же чистой воды эксплуатация!
Снедаемый жалостью к себе, Шэнь Цинцю всё же нашёл в себе силы поднять руку и коснуться макушки Ло Бинхэ. Горящий несгибаемой решимостью взгляд ученика тотчас смягчился, будто на рдеющие угли его ярости плеснули чистой родниковой воды.
— Не стоит придавать этому такое значение, — поразмыслив, сказал ему Шэнь Цинцю. — Даже если ты не сможешь стать сильнее, я всегда буду рядом, чтобы защитить тебя.
читать дальшеПо правде говоря, лично он предпочёл бы, чтобы его подопечный так навсегда и остался скромным белоснежным цветочком, гнущимся под любым порывом ветра, вместо того, чтобы превращаться в тёмного психопатического тирана, который уничтожит мир по собственной прихоти. В таком случае Шэнь Цинцю был бы вовсе не против опекать его хоть всю оставшуюся жизнь.
Однако, похоже, его ясные как день слова обретали в чужих ушах какой-то иной смысл, ведь это незамысловатое утешение погрузило Ло Бинхэ в ступор.
Никто прежде не давал ему столь чистосердечных и серьёзных обещаний.
Как бы ни был велик мир, сколько в нём найдется людей, готовых заверить: «Тебе не обязательно быть сильным, конечно же, я буду рядом и защищу тебя от любых невзгод!»
При том это явно были не пустые слова — если уж учитель сказал так, значит, он сделает это, ведь он неоднократно доказал на деле, что скорее пострадает сам, чем позволит причинить хоть малейший вред ученику.
Накал нежности, содержащейся в этих немудрёных заверениях, оказался слишком велик — как только вызванное ими тёплое чувство малость ослабло, Ло Бинхэ ощутил, как по телу поднимается волна жара, заливая лицо.
Шэнь Цинцю пару раз кашлянул, с сожалением обнаружив, что во сне даже как следует харкнуть кровью не получится. Протянув ученику руку, он предложил:
— Хорошо, прежде всего, помоги мне подняться.
После того, как Шэнь Цинцю отнял руку, по запястью Ло Бинхэ разлилось необычное чувство сродни лёгкому онемению, не лишённому приятности; осознав, о чём думает, юноша тотчас от души выбранил себя за подобные помыслы, оскорбительные по отношению к его учителю, и честно попытался привести мысли в порядок, как учил его наставник.
Внезапно тишину нарушил старческий голос, в котором звучало неподдельное любопытство:
— Хе-хе, а ведь мальчишка и впрямь способен разрушить заклятье этого старика [2], это не так-то просто!
Странный звук разносился эхом, окружая их со всех сторон, из-за чего невозможно было определить, откуда он исходит.
Итак, БОСС наконец пожаловал!
Шэнь Цинцю не успел толком подняться на ноги, когда глаза Ло Бинхэ настороженно вспыхнули: появление Мэнмо в тот самый момент, когда наставника ранили, не сулило ничего хорошего. Юноша решил про себя: если демон вздумает напасть, то, пусть его навыки пока слабы, он будет бороться до последнего вздоха, чтобы защитить учителя.
Стоило ему подумать об этом, как голос зазвучал вновь:
— Эй ты, поди-ка сюда, дай этому старику взглянуть, что за юный герой наделён подобными талантами.
Однако Ло Бинхэ не сводил глаз с учителя, не решаясь заговорить, пока не выскажется наставник. Это было неожиданно приятно для Шэнь Цинцю, и он даже позволил себе поддразнить подопечного:
— Старейшина спрашивает тебя, молодой герой, какой же ты дашь ответ?
Щёки Ло Бинхэ заалели.
— Я не заслужил подобной чести, разрушение заклятья — всецело заслуга моего учителя, —обернувшись, ответил он бесплотному голосу.
Ответом ему было презрительное фырканье.
Шэнь Цинцю отлично понимал причину подобной реакции: пусть он и блокировал удар ученика, это было Царство снов Ло Бинхэ, так что в разрушении кошмара тот мог полагаться исключительно на собственную силу духа, однако ему было лень вновь пускаться в объяснения очевидных вещей.
— Этот старик зовёт паренька, но не этого простофилю с Цанцюн, — распорядился голос. — Чтобы он не услышал, о чём мы поведём речь, пусть он сперва уснёт.
Как и следовало ожидать, всё вышло так же, как и с Нин Инъин в оригинальном романе — всех, кроме Ло Бинхэ, Мэнмо бесцеремонно выставлял за порог. Внезапно ощутив сильную головную боль, Шэнь Цинцю рухнул наземь.
Это мало сказать что шокировало Ло Бинхэ — подхватив мужчину, он окликнул его:
— Учитель?
— Не стоит беспокоиться, — заверил его Мэнмо. — Этот старик просто отправил его в сон внутри сна, так что он мирно почивает. А ты поспеши сюда! — На сей раз Ло Бинхэ удалось определить, что голос исходит из тёмной пещеры к западу от него.
Убедившись, что Шэнь Цинцю не просыпается, как его ни тормоши, Ло Бинхэ бережно уложил его на землю, а затем развернулся к источнику голоса:
— Мой учитель называет вас старейшиной, так что я буду оказывать вам уважение. Надеюсь, что вы не станете вредить моему учителю.
— Мальчишка, я же видел твои воспоминания, — со смехом отозвался Мэнмо. — Этот твой учитель дурно с тобой обращается. Почему бы тебе просто от него не избавиться, пользуясь удобным случаем? Ведь я хочу помочь тебе.
Понятное дело, большая часть этих воспоминаний была связана со старым добрым оригинальным Шэнь Цинцю — они и впрямь преобладали…
— Учитель на самом деле не такой, каким кажется старейшине, — покачал головой Ло Бинхэ. — К тому же, учитель есть учитель: он имеет полное право обращаться со мной как ему заблагорассудится, а моя обязанность как ученика — воздавать ему за это почтением.
— Узнаю старых добрых зануд! — вновь фыркнул Мэнмо. — Те, кто следует Праведным путём Царства людей, всегда были проклятыми лицемерами. Кому какое дело, уважаешь ты этого старого прохвоста или нет? Если меня кто-то оскорбляет, я воздаю мерзавцу смертью! Он ведь наверняка знал, что ты не соперник Тяньчую, и тем не менее стравил тебя с ним, какая низость. Неужто ты этого не понимаешь?
— Я и сам не думал, что способен одолеть его, — ответил на это Ло Бинхэ. — Однако учитель не только поверил в меня, дав мне шанс, но и воодушевил меня на пути к сражению — в результате я и вправду одержал победу! — Высказав все это вслух, про себя он тихо добавил: «А ещё принял на себя два удара, чтобы спасти меня — как после этого я могу сомневаться в искренности его доброты?»
Поскольку Мэнмо, по сути, видел лишь несколько разрозненных отрывков, он совсем не понимал, что за странный человек этот Шэнь Цинцю, и не горел желанием в этом разбираться — однако подобное отношение Ло Бинхэ ему импонировало, а потому он благожелательно бросил:
— Как я посмотрю, мальчишка придаёт большое значение справедливости и чувству долга.
— Я недостоин даже малой доли доброго отношения моего учителя.
Обладай Мэнмо материальным ртом, тот уже начал бы подёргиваться; немудрено, что он поспешил сменить тему.
— Этот старик чует, что в твоём теле что-то запечатано, но не может разобрать, что это за странная штука, — немного поразмыслив, заявил он. — Пожалуй, это что-то исключительное.
— Что же это может быть, если даже вы не в силах это распознать? — с лёгким удивлением переспросил Ло Бинхэ.
— Могущество моего рода передаётся от поколения к поколению, — хохотнул Мэнмо. — Однако на свете есть и более могущественные демоны, чем этот старик — вполне может быть, что один из них запечатал в тебе эту сущность.
Будучи демоном нескольких сотен лет от роду, Мэнмо едва ли стал бы намеренно принижать себя, чтобы ввести в заблуждение нищего невежественного [3] подростка. И всё же Ло Бинхэ не мог поверить услышанному:
— Старейшина имеет в виду, что в моём теле… есть что-то, связанное с демонами?
— И что, ты не рад этому? — не удержался от смеха Мэнмо. — Жаждешь отмежеваться от демонов?
Однако шок Ло Бинхэ продлился недолго. Мысли в его голове завертелись с невероятной скоростью.
— Злодеяниям демонов несть числа, — решительно заявил он. — Они не раз причиняли зло моему учителю. Само собой, я не могу иметь к ним никакого отношения.
— Малец, ты можешь произнести хотя бы три слова, не помянув при этом своего учителя? — угрюмо буркнул Мэнмо. — Этот старик догадывается, что твоим следующим вопросом будет: «Есть ли способ вытащить его отсюда?»
— А если я спрошу, старейшина ответит мне? — горько улыбнулся Ло Бинхэ.
— Не то чтобы я не хотел сказать, — от души расхохотался Мэнмо, — беда в том, что здесь этот старик бессилен. Если я не в состоянии разобраться в том, что внутри тебя, как я могу помочь тебе вырваться из сна? Не будь в тебе этого, я бы уже давно покончил с вами обоими, и не пришлось бы возиться с вами добрых полдня. Ты что, всерьёз полагаешь, что этому старику нечем заняться?
Ло Бинхэ предпочёл промолчать, про себя же он подумал: «У тебя даже материального тела нет, и по сути своей ты — всего лишь тень, паразитирующая на чужих снах, так чем тебе ещё заниматься?»
Не зная, что за мысли рождаются в голове юноши, демон вновь подал голос:
— Хоть я и сказал, что не в силах этого сделать, это не значит, что выхода не существует.
— Так старейшина всё-таки поведает мне, что это за выход? — испытующе спросил Ло Бинхэ.
— Этот старик может не только поведать тебе об этом способе, но и наставить во многом другом, — со значением сказал ему Мэнмо.
Намёк был яснее некуда — само собой, Ло Бинхэ тотчас понял, куда он клонит.
— Ты собираешься наставить меня на путь демона? — с упавшим сердцем спросил он.
— А что с ним не так? — распознав холод в его голосе, провокационно бросил Мэнмо. — Пойдя по этому пути, ты мог бы развить заложенные в твоём теле возможности, а это принесло бы тебе неслыханную пользу, позволив продвигаться семимильными шагами, вознестись надо всеми людьми [4], и это не просто слова! Не подлежит сомнению, что тебе по силам покорить три сферы, перевернуть небо и землю [5], сметая все преграды на своём пути!
Последняя фраза всё же затронула какую-то струну в сердце Ло Бинхэ.
Продвигаясь семимильными шагами, вознестись надо всеми, покорить три сферы, сметая все препятствия на своём пути. Стать сильным, невероятно сильным!
И всё же он тотчас отмёл эту идею.
Больше всего на свете учитель ненавидит демонов; если, склонив слух к посулам Мэнмо, он ступит на этот тёмный путь, как он после этого сможет смотреть в глаза учителю? Разобьёт ли это сердце наставника или вызовет бурю его гнева [6], Ло Бинхэ не желал видеть воочию ни одной из этих перспектив.
— Не выйдет, — безыскусно заявил он.
— Если ты не согласишься у меня учиться, — сухо усмехнулся Мэнмо, — то, боюсь, в конце концов ты утратишь способность подавлять демоническую энергию в своём теле. Сейчас она надёжно сокрыта, так что её невозможно обнаружить, да вот только этот старик чувствует, что печать слабеет, и в один прекрасный день вовсе сломается и твоя тёмная ци выйдет наружу. И какими глазами тогда посмотрит на тебя твой добрый наставник, который столь ревностно ненавидит [7] демонов, что считает своим первейшим долгом уничтожать их?
Услышав из уст старого демона то, чего он в глубине души больше всего боялся сам, Ло Бинхэ скрипнул зубами:
— Этот юнец — всего лишь скромный адепт, а любой путь совершенствования усеян неисчислимыми опасностями и трудностями. Почему ты так настаиваешь, чтобы я непременно пошёл по пути демона?
Тем самым он поднял один из основополагающих вопросов: ровным счетом никто, кроме автора, не может разобраться в том, с какой радости все выдающиеся герои этого мира со слезами на глазах умоляют, чтобы главный герой немедленно сделался их учеником/последователем/зятем.
Хотя, справедливости ради, подавляющее большинство авторов также не знает ответа на этот извечный вопрос.
— Этот малец совсем не ценит доброго отношения к нему! Этот старик, углядев в тебе особые таланты, не желает, чтобы его бесценные знания развеялись как дым вслед за материальным телом! Ты бездумно отказываешься от того, о чём тщетно молят другие!
На лице Ло Бинхэ не отразилось ни единой эмоции. Не дождавшись реакции на свой цветистый монолог, Мэнмо преисполнился дурных предчувствий.
Доброе честное лицо юноши озарила лучезарная улыбка:
— Едва ли старейшина так стремится срочно обучить меня, — медленно произнёс он, — лишь потому, что жаждет передать свои бесценные знания преемнику.
Мэнмо в отчаянии возопил про себя.
Примечания:
[1] Статист — в оригинале 龙套(lóng tào) — театральный костюм с изображением дракона для ролей императорских слуг или императорских сценических конвоев, также «драконий» костюм означает персонажа заднего плана.
[2] Этот старик — старейшина Мэнмо именует себя 老夫 (lǎofū) — лаофу — так в разговоре говорят о себе пожилые люди, или же старшие при обращении к младшим.
[3] Нищий — в оригинале 两袖清风 (liǎngxiùqīngfēng) — в пер. с кит. «в обоих рукавах свежий ветер», в обр. знач. «бедный, но честный; бескорыстный, неподкупный».
Невежественный — в оригинале 一穷二白 (yīqióngèrbái) — в пер. с кит. «бедный и культурно отсталый (о стране)», обр. в знач. «нищета и безграмотность; экономическая бедность и культурная отсталость».
[4] Продвигаться семимильными шагами — в оригинале 一日千里 (yī rì qiān lǐ) — в пер. с кит. «тысяча ли в день», обр. в знач. «чрезвычайно быстро».
Надо всеми людьми — в оригинале 万人 (wànrén) — в букв. пер. с кит. «десять тысяч человек», образно в значении «всё человечество».
[5] Три сферы — в оригинале 三界 (sānjiè) — три сферы мироздания (небо, земля, люди).
В буддизме — три категории развития сознательных существ:
Юйцзе 欲界(yùjiè) —мир желаний (страстей) — существа мира страстей (от животных до голодных демонов).
Сэцзе 色界 (sèjiè) — в букв. пер. с кит. «мир цвета», мир форм — обладающие способностью к восприятию внешнего мира.
Усэцзе 无色界 (wúsèjiè) —нематериальный мир, мир отсутствия восприятия форм.
Понятие трёх сфер в буддизме связано со сном и пробуждением сознания, что, как нам кажется, тематически связано с этой главой.
«Три сферы — это пристанище длинной ночи. Сознание видит глубокий сон. Всё то, что оно видит во сне, кажется реальным. Затем происходит пробуждение, длинная ночь сменяется рассветом. Заблуждения сознания исчезают, все три сферы оказываются пустотой» (Цзи Цзан; цит. по ст. М.В. Орбодоевой, 2014 «Трансформация буддизма в Китае в период эпох Вэй и Цзинь»).
Перевернуть небо и землю 翻天覆地 (fāntiān fùdì) — обр. в знач. «грандиозное, потрясающее деяние».
[6] Буря гнева — 雷霆 (léitíng) — в букв. пер. с кит. «раскаты грома», обр. в знач. «сильный гнев».
[7] Cтоль ревностно ненавидит — в оригинале 嫉恶如仇 (jí è rú chóu) — в пер. с кит. «ненавидеть порочного человека как врага», обр. в знач. «бороться со злом; ненавидеть плохих людей и плохие дела, как своего собственного врага».
Следующая глава
«Значит, коверкать сюжет как попало мы можем, а хотя бы послать мне коробку с едой не судьба, а, Система?»
А то отыгрывай тут эти отвратные диалоги с главным героем, снова и снова изображая какого-то статиста [1], за такую-то отдачу! Это же чистой воды эксплуатация!
Снедаемый жалостью к себе, Шэнь Цинцю всё же нашёл в себе силы поднять руку и коснуться макушки Ло Бинхэ. Горящий несгибаемой решимостью взгляд ученика тотчас смягчился, будто на рдеющие угли его ярости плеснули чистой родниковой воды.
— Не стоит придавать этому такое значение, — поразмыслив, сказал ему Шэнь Цинцю. — Даже если ты не сможешь стать сильнее, я всегда буду рядом, чтобы защитить тебя.
читать дальшеПо правде говоря, лично он предпочёл бы, чтобы его подопечный так навсегда и остался скромным белоснежным цветочком, гнущимся под любым порывом ветра, вместо того, чтобы превращаться в тёмного психопатического тирана, который уничтожит мир по собственной прихоти. В таком случае Шэнь Цинцю был бы вовсе не против опекать его хоть всю оставшуюся жизнь.
Однако, похоже, его ясные как день слова обретали в чужих ушах какой-то иной смысл, ведь это незамысловатое утешение погрузило Ло Бинхэ в ступор.
Никто прежде не давал ему столь чистосердечных и серьёзных обещаний.
Как бы ни был велик мир, сколько в нём найдется людей, готовых заверить: «Тебе не обязательно быть сильным, конечно же, я буду рядом и защищу тебя от любых невзгод!»
При том это явно были не пустые слова — если уж учитель сказал так, значит, он сделает это, ведь он неоднократно доказал на деле, что скорее пострадает сам, чем позволит причинить хоть малейший вред ученику.
Накал нежности, содержащейся в этих немудрёных заверениях, оказался слишком велик — как только вызванное ими тёплое чувство малость ослабло, Ло Бинхэ ощутил, как по телу поднимается волна жара, заливая лицо.
Шэнь Цинцю пару раз кашлянул, с сожалением обнаружив, что во сне даже как следует харкнуть кровью не получится. Протянув ученику руку, он предложил:
— Хорошо, прежде всего, помоги мне подняться.
После того, как Шэнь Цинцю отнял руку, по запястью Ло Бинхэ разлилось необычное чувство сродни лёгкому онемению, не лишённому приятности; осознав, о чём думает, юноша тотчас от души выбранил себя за подобные помыслы, оскорбительные по отношению к его учителю, и честно попытался привести мысли в порядок, как учил его наставник.
Внезапно тишину нарушил старческий голос, в котором звучало неподдельное любопытство:
— Хе-хе, а ведь мальчишка и впрямь способен разрушить заклятье этого старика [2], это не так-то просто!
Странный звук разносился эхом, окружая их со всех сторон, из-за чего невозможно было определить, откуда он исходит.
Итак, БОСС наконец пожаловал!
Шэнь Цинцю не успел толком подняться на ноги, когда глаза Ло Бинхэ настороженно вспыхнули: появление Мэнмо в тот самый момент, когда наставника ранили, не сулило ничего хорошего. Юноша решил про себя: если демон вздумает напасть, то, пусть его навыки пока слабы, он будет бороться до последнего вздоха, чтобы защитить учителя.
Стоило ему подумать об этом, как голос зазвучал вновь:
— Эй ты, поди-ка сюда, дай этому старику взглянуть, что за юный герой наделён подобными талантами.
Однако Ло Бинхэ не сводил глаз с учителя, не решаясь заговорить, пока не выскажется наставник. Это было неожиданно приятно для Шэнь Цинцю, и он даже позволил себе поддразнить подопечного:
— Старейшина спрашивает тебя, молодой герой, какой же ты дашь ответ?
Щёки Ло Бинхэ заалели.
— Я не заслужил подобной чести, разрушение заклятья — всецело заслуга моего учителя, —обернувшись, ответил он бесплотному голосу.
Ответом ему было презрительное фырканье.
Шэнь Цинцю отлично понимал причину подобной реакции: пусть он и блокировал удар ученика, это было Царство снов Ло Бинхэ, так что в разрушении кошмара тот мог полагаться исключительно на собственную силу духа, однако ему было лень вновь пускаться в объяснения очевидных вещей.
— Этот старик зовёт паренька, но не этого простофилю с Цанцюн, — распорядился голос. — Чтобы он не услышал, о чём мы поведём речь, пусть он сперва уснёт.
Как и следовало ожидать, всё вышло так же, как и с Нин Инъин в оригинальном романе — всех, кроме Ло Бинхэ, Мэнмо бесцеремонно выставлял за порог. Внезапно ощутив сильную головную боль, Шэнь Цинцю рухнул наземь.
Это мало сказать что шокировало Ло Бинхэ — подхватив мужчину, он окликнул его:
— Учитель?
— Не стоит беспокоиться, — заверил его Мэнмо. — Этот старик просто отправил его в сон внутри сна, так что он мирно почивает. А ты поспеши сюда! — На сей раз Ло Бинхэ удалось определить, что голос исходит из тёмной пещеры к западу от него.
Убедившись, что Шэнь Цинцю не просыпается, как его ни тормоши, Ло Бинхэ бережно уложил его на землю, а затем развернулся к источнику голоса:
— Мой учитель называет вас старейшиной, так что я буду оказывать вам уважение. Надеюсь, что вы не станете вредить моему учителю.
— Мальчишка, я же видел твои воспоминания, — со смехом отозвался Мэнмо. — Этот твой учитель дурно с тобой обращается. Почему бы тебе просто от него не избавиться, пользуясь удобным случаем? Ведь я хочу помочь тебе.
Понятное дело, большая часть этих воспоминаний была связана со старым добрым оригинальным Шэнь Цинцю — они и впрямь преобладали…
— Учитель на самом деле не такой, каким кажется старейшине, — покачал головой Ло Бинхэ. — К тому же, учитель есть учитель: он имеет полное право обращаться со мной как ему заблагорассудится, а моя обязанность как ученика — воздавать ему за это почтением.
— Узнаю старых добрых зануд! — вновь фыркнул Мэнмо. — Те, кто следует Праведным путём Царства людей, всегда были проклятыми лицемерами. Кому какое дело, уважаешь ты этого старого прохвоста или нет? Если меня кто-то оскорбляет, я воздаю мерзавцу смертью! Он ведь наверняка знал, что ты не соперник Тяньчую, и тем не менее стравил тебя с ним, какая низость. Неужто ты этого не понимаешь?
— Я и сам не думал, что способен одолеть его, — ответил на это Ло Бинхэ. — Однако учитель не только поверил в меня, дав мне шанс, но и воодушевил меня на пути к сражению — в результате я и вправду одержал победу! — Высказав все это вслух, про себя он тихо добавил: «А ещё принял на себя два удара, чтобы спасти меня — как после этого я могу сомневаться в искренности его доброты?»
Поскольку Мэнмо, по сути, видел лишь несколько разрозненных отрывков, он совсем не понимал, что за странный человек этот Шэнь Цинцю, и не горел желанием в этом разбираться — однако подобное отношение Ло Бинхэ ему импонировало, а потому он благожелательно бросил:
— Как я посмотрю, мальчишка придаёт большое значение справедливости и чувству долга.
— Я недостоин даже малой доли доброго отношения моего учителя.
Обладай Мэнмо материальным ртом, тот уже начал бы подёргиваться; немудрено, что он поспешил сменить тему.
— Этот старик чует, что в твоём теле что-то запечатано, но не может разобрать, что это за странная штука, — немного поразмыслив, заявил он. — Пожалуй, это что-то исключительное.
— Что же это может быть, если даже вы не в силах это распознать? — с лёгким удивлением переспросил Ло Бинхэ.
— Могущество моего рода передаётся от поколения к поколению, — хохотнул Мэнмо. — Однако на свете есть и более могущественные демоны, чем этот старик — вполне может быть, что один из них запечатал в тебе эту сущность.
Будучи демоном нескольких сотен лет от роду, Мэнмо едва ли стал бы намеренно принижать себя, чтобы ввести в заблуждение нищего невежественного [3] подростка. И всё же Ло Бинхэ не мог поверить услышанному:
— Старейшина имеет в виду, что в моём теле… есть что-то, связанное с демонами?
— И что, ты не рад этому? — не удержался от смеха Мэнмо. — Жаждешь отмежеваться от демонов?
Однако шок Ло Бинхэ продлился недолго. Мысли в его голове завертелись с невероятной скоростью.
— Злодеяниям демонов несть числа, — решительно заявил он. — Они не раз причиняли зло моему учителю. Само собой, я не могу иметь к ним никакого отношения.
— Малец, ты можешь произнести хотя бы три слова, не помянув при этом своего учителя? — угрюмо буркнул Мэнмо. — Этот старик догадывается, что твоим следующим вопросом будет: «Есть ли способ вытащить его отсюда?»
— А если я спрошу, старейшина ответит мне? — горько улыбнулся Ло Бинхэ.
— Не то чтобы я не хотел сказать, — от души расхохотался Мэнмо, — беда в том, что здесь этот старик бессилен. Если я не в состоянии разобраться в том, что внутри тебя, как я могу помочь тебе вырваться из сна? Не будь в тебе этого, я бы уже давно покончил с вами обоими, и не пришлось бы возиться с вами добрых полдня. Ты что, всерьёз полагаешь, что этому старику нечем заняться?
Ло Бинхэ предпочёл промолчать, про себя же он подумал: «У тебя даже материального тела нет, и по сути своей ты — всего лишь тень, паразитирующая на чужих снах, так чем тебе ещё заниматься?»
Не зная, что за мысли рождаются в голове юноши, демон вновь подал голос:
— Хоть я и сказал, что не в силах этого сделать, это не значит, что выхода не существует.
— Так старейшина всё-таки поведает мне, что это за выход? — испытующе спросил Ло Бинхэ.
— Этот старик может не только поведать тебе об этом способе, но и наставить во многом другом, — со значением сказал ему Мэнмо.
Намёк был яснее некуда — само собой, Ло Бинхэ тотчас понял, куда он клонит.
— Ты собираешься наставить меня на путь демона? — с упавшим сердцем спросил он.
— А что с ним не так? — распознав холод в его голосе, провокационно бросил Мэнмо. — Пойдя по этому пути, ты мог бы развить заложенные в твоём теле возможности, а это принесло бы тебе неслыханную пользу, позволив продвигаться семимильными шагами, вознестись надо всеми людьми [4], и это не просто слова! Не подлежит сомнению, что тебе по силам покорить три сферы, перевернуть небо и землю [5], сметая все преграды на своём пути!
Последняя фраза всё же затронула какую-то струну в сердце Ло Бинхэ.
Продвигаясь семимильными шагами, вознестись надо всеми, покорить три сферы, сметая все препятствия на своём пути. Стать сильным, невероятно сильным!
И всё же он тотчас отмёл эту идею.
Больше всего на свете учитель ненавидит демонов; если, склонив слух к посулам Мэнмо, он ступит на этот тёмный путь, как он после этого сможет смотреть в глаза учителю? Разобьёт ли это сердце наставника или вызовет бурю его гнева [6], Ло Бинхэ не желал видеть воочию ни одной из этих перспектив.
— Не выйдет, — безыскусно заявил он.
— Если ты не согласишься у меня учиться, — сухо усмехнулся Мэнмо, — то, боюсь, в конце концов ты утратишь способность подавлять демоническую энергию в своём теле. Сейчас она надёжно сокрыта, так что её невозможно обнаружить, да вот только этот старик чувствует, что печать слабеет, и в один прекрасный день вовсе сломается и твоя тёмная ци выйдет наружу. И какими глазами тогда посмотрит на тебя твой добрый наставник, который столь ревностно ненавидит [7] демонов, что считает своим первейшим долгом уничтожать их?
Услышав из уст старого демона то, чего он в глубине души больше всего боялся сам, Ло Бинхэ скрипнул зубами:
— Этот юнец — всего лишь скромный адепт, а любой путь совершенствования усеян неисчислимыми опасностями и трудностями. Почему ты так настаиваешь, чтобы я непременно пошёл по пути демона?
Тем самым он поднял один из основополагающих вопросов: ровным счетом никто, кроме автора, не может разобраться в том, с какой радости все выдающиеся герои этого мира со слезами на глазах умоляют, чтобы главный герой немедленно сделался их учеником/последователем/зятем.
Хотя, справедливости ради, подавляющее большинство авторов также не знает ответа на этот извечный вопрос.
— Этот малец совсем не ценит доброго отношения к нему! Этот старик, углядев в тебе особые таланты, не желает, чтобы его бесценные знания развеялись как дым вслед за материальным телом! Ты бездумно отказываешься от того, о чём тщетно молят другие!
На лице Ло Бинхэ не отразилось ни единой эмоции. Не дождавшись реакции на свой цветистый монолог, Мэнмо преисполнился дурных предчувствий.
Доброе честное лицо юноши озарила лучезарная улыбка:
— Едва ли старейшина так стремится срочно обучить меня, — медленно произнёс он, — лишь потому, что жаждет передать свои бесценные знания преемнику.
Мэнмо в отчаянии возопил про себя.
Примечания:
[1] Статист — в оригинале 龙套(lóng tào) — театральный костюм с изображением дракона для ролей императорских слуг или императорских сценических конвоев, также «драконий» костюм означает персонажа заднего плана.
[2] Этот старик — старейшина Мэнмо именует себя 老夫 (lǎofū) — лаофу — так в разговоре говорят о себе пожилые люди, или же старшие при обращении к младшим.
[3] Нищий — в оригинале 两袖清风 (liǎngxiùqīngfēng) — в пер. с кит. «в обоих рукавах свежий ветер», в обр. знач. «бедный, но честный; бескорыстный, неподкупный».
Невежественный — в оригинале 一穷二白 (yīqióngèrbái) — в пер. с кит. «бедный и культурно отсталый (о стране)», обр. в знач. «нищета и безграмотность; экономическая бедность и культурная отсталость».
[4] Продвигаться семимильными шагами — в оригинале 一日千里 (yī rì qiān lǐ) — в пер. с кит. «тысяча ли в день», обр. в знач. «чрезвычайно быстро».
Надо всеми людьми — в оригинале 万人 (wànrén) — в букв. пер. с кит. «десять тысяч человек», образно в значении «всё человечество».
[5] Три сферы — в оригинале 三界 (sānjiè) — три сферы мироздания (небо, земля, люди).
В буддизме — три категории развития сознательных существ:
Юйцзе 欲界(yùjiè) —мир желаний (страстей) — существа мира страстей (от животных до голодных демонов).
Сэцзе 色界 (sèjiè) — в букв. пер. с кит. «мир цвета», мир форм — обладающие способностью к восприятию внешнего мира.
Усэцзе 无色界 (wúsèjiè) —нематериальный мир, мир отсутствия восприятия форм.
Понятие трёх сфер в буддизме связано со сном и пробуждением сознания, что, как нам кажется, тематически связано с этой главой.
«Три сферы — это пристанище длинной ночи. Сознание видит глубокий сон. Всё то, что оно видит во сне, кажется реальным. Затем происходит пробуждение, длинная ночь сменяется рассветом. Заблуждения сознания исчезают, все три сферы оказываются пустотой» (Цзи Цзан; цит. по ст. М.В. Орбодоевой, 2014 «Трансформация буддизма в Китае в период эпох Вэй и Цзинь»).
Перевернуть небо и землю 翻天覆地 (fāntiān fùdì) — обр. в знач. «грандиозное, потрясающее деяние».
[6] Буря гнева — 雷霆 (léitíng) — в букв. пер. с кит. «раскаты грома», обр. в знач. «сильный гнев».
[7] Cтоль ревностно ненавидит — в оригинале 嫉恶如仇 (jí è rú chóu) — в пер. с кит. «ненавидеть порочного человека как врага», обр. в знач. «бороться со злом; ненавидеть плохих людей и плохие дела, как своего собственного врага».
Следующая глава
leipephilene., блог «still life painting.»
|
Ричард давно заметил, что неприятности трусливы - они никогда не ходят поодиночке, а собираются в стаи и атакуют все разом.
Нил Гейман, "Никогде"
leipephilene., блог «still life painting.»
|
Теперь всё яснее. Всё шло не так, как нужно. Я про время. Я всегда думала, что время похоже на линию, что каждый момент стоит как домино, что падают друг за другом и так далее. Я думала, что дни падают одни за другим в длинные линии между началом и концом. Но я ошибалась, всё совсем не так. Каждый момент капает как дождик или снег. Или конфетти. или снег. Или конфетти.
"Призраки дома на холме"
leipephilene., блог «still life painting.»
|
... когда мы умираем, мы становимся историей. И каждый раз, когда кто-то рассказывает эту историю, мы как будто рядом. С ними. В итоге мы все становимся историями.
"Призраки дома на холме"
Psoj_i_Sysoj, блог «Ad Dracones»
Ad Dracones. Глава 41. Как песок сквозь пальцы – Mint a homok az ujjain (Минт о хомок оз уййоин)
Предыдущая глава
Левенте
Даже спустя пять лет тень той битвы, в которой погибли отец и братья, до сих пор нависает надо мной. Хоть меня тогда не было с ними, я то и дело вижу сон, что всё это происходит со мной — засада, отступление, бойня, из которой лишь немногим удалось спастись бегством, воды реки, окрасившиеся то ли закатом, то ли кровью. В ушах до сих пор звучат слова будто постаревшего на десятки лет дюлы Шоша [1]: «Второго такого поражения наш народ не переживёт».
читать дальшеЯ не хочу верить в то, что он прав — в жизни нашего народа бывали и более страшные поражения, после которых мы вновь поднимались, будто трава на пепелище; но я отлично сознаю, какой лакомый кусок являет собой наша земля для алчных соседей. Она была дарована нам богами — неужто нам суждено потерять её, вновь став бесприютными скитальцами, которым негде пустить корни, которых, будто перекати-поле, отовсюду сдувают злые ветра?
Тем, кто ропщет на то, что прервались странствия в чужие земли за несметной добычей, неведомо о том, какое тяжкое предчувствие терзает меня неустанно, мучая при пробуждении и при отходе ко сну. Наша страна представляется мне зажатой между железным молотом саксов и огнём кочевников, выжигающим всё и вся. Возможно, те, кто распускает толки о том, что их король слаб и труслив, не так уж и неправы — в моём сердце и впрямь поселился страх, с того самого судьбоносного дня на реке Лех [2].
Однако вместо того, чтобы сплотиться в жажде выжить, сохранить эту выстраданную землю, мои подданные продолжают враждовать друг с другом за славу, власть, богатство — но сейчас мне не по силам вразумить их, ведь мало кто ко мне прислушается. Они подобны псам, которые, сцепившись из-за куска мяса, не замечают приближения волчьей стаи.
Быть может, мне удастся постепенно добиться воплощения моей воли, тем более, что дюла отнюдь не противится соображениям о судьбе страны, которые я при нём высказываю – как многоопытный человек, немало повидавший на своём веку, он, в отличие от многих людей своего поколения, признаёт, что нам придётся так или иначе приспосабливаться к окружающему нас новому миру, даже если это означает, что нам и самим придётся перемениться до неузнаваемости.
Но, увы, большинство влиятельных людей моего королевства противится любым переменам, считая, что, поступившись обычаями предков, они тем самым откажутся от родовой гордости. Возможно, мне удалось бы заручиться поддержкой многих из них, не возглавляй их самый влиятельный из людей королевства после дюлы – да, обладающий куда большей силой, чем я сам – мой наместник, мелек Онд.
Не сказать, чтобы он когда-либо противился моим решениям – Онд был мне не менее верным подданным, чем моему отцу, и всё же, не возражая, он и не поддерживал их, тем самым подавая пример остальным. Он возвышался на моём пути, будто скала на горной тропе, которую не сдвинешь с места, не обойдёшь, не перелезешь. Мне оставалось лишь довольствоваться ролью ключа, который, сочась в щели, пытается найти в монолите слабое место, чтобы расколоть эту скалу.
Когда умер старый корха Тетине, который служил ещё моему деду, то дюла, почитая за долг наставлять своего малоопытного воспитанника, сразу стал убеждать меня, что место верховного судьи непременно должен занять мудрый и опытный человек, осторожный в делах и суждениях, и предложил мне на эту должность нескольких достойных людей. Хоть я и привык во многом полагаться на его мнение, я не мог не понимать, что этих несомненно почтенных и сведущих господ объединяло одно: все они привыкли действовать с оглядкой на могущественного мелека.
Я понимал, что, если и дальше продолжу окружать себя людьми, которых советует мне дюла, то ни на шаг не продвинусь в воплощении своих чаяний, оставив своим сыновьям страну такой же, какой она перешла мне – если к тому времени будет что оставлять. Увы, я со всей ясностью сознавал, что не могу позволить себе дожидаться, пока старое поколение уйдёт само собой – ведь чужеземные враги уж точно ждать не станут.
Потому-то я начал искать замену Тетине в своём окружении. Назначая Кешё на пост корхи, я тем самым воспротивился желанию дюлы. Помнится, предостерегая меня от этого решения он говорил: «Конечно, Кешё — человек молодой, разумный и полный сил, но уж больно порывист в связи с юными летами и, что ещё хуже, хоть он в родстве с мелеком Ондом, у них там не всё гладко — нужны ли тебе два петуха в одном курятнике?»
Разумеется, я понимал, о чём толкует дюла: хоть Кешё и Онд были связаны через Дёзё, кровного родства между ними не было, поскольку Онд был братом первой жены Илта, отца Дёзё, в то время как Кешё – сыном второй жены. Между двумя ветвями этой семьи существовало негласное соперничество, в котором, впрочем, явную победу одерживала родня со стороны первой жены – разумеется, за счёт авторитета мелека.
Когда погиб Дёзё, все ожидали, что бывшие под его управлением обширные земли перейдут под власть его младшего брата, однако мелек, сославшись на юные годы Кешё, без труда убедил старого кенде в том, что куда лучше управится с этим до совершеннолетия сына ишпана, которому после передаст управление. Несмотря на то, что семейство Кешё было возмущено этим решением, они тогда не осмелились выступить против могущественного родича, тем более, что самому несостоявшемуся наследнику, казалось, не было до этого никакого дела.
Таким образом, когда я назначил Кешё корхой, между ним и Ондом не было открытой вражды, а о тяжбе с землями покойного ишпана ещё и речи не шло – и всё-таки дюла Шош будто предчувствовал этот назревающий нарыв. Я же, бросив это семя в расщелину скалы, выжидал: вдруг проклюнувшемуся из него ростку удастся разбить камень, как не раз уже бывало?
Когда Кешё взялся за это дело со всем свойственным ему рвением, Шош вновь твердил мне: «Я же тебя предостерегал — видишь теперь, как всё повернулось…» Тогда я отвечал ему: «Разве Кешё не вправе добиваться справедливости и для себя? Можешь ты мне сказать положа руку на сердце, что он неправ в своих притязаниях?» Дюла лишь хмурился, отвечая, что семейная вражда — что спутанная кудель: никаких концов не отыщешь.
Время рассудило, что он был прозорливее меня: поначалу казавшееся простым дело безнадёжно завязло, будто кто-то нарочно чинил препятствия: молодой господин Леле не мог приехать в столицу из-за слабости здоровья и тяжести предстоящей дороги, а у корхи всегда находились дела, не позволяющие ему отлучиться от двора. Само собой, оба участника тяжбы напропалую обвиняли друг друга в любой проволочке; я же начал осознавать, что, поступив вопреки желанию дюлы, и впрямь не добился ничего, кроме распрей при дворе, которые ставили под угрозу все мои замыслы.
И в такое-то время явился этот человек – он стал камнем, который со всей силы швырнули в тихий лесной пруд: только что всё было спокойно, и тут по поверхности воды побежали волны, всплыли цепочки зловонных пузырей, прыснули во все стороны рыбы и гады. Сознавая, столько бед может принести поднятый им шум, сколько волнений и затруднений, в глубине моей души звучал иной голос: возможно, этому незнакомцу суждено стать тем самым клином, который при неблагоприятном стечении обстоятельств может обрушить всю гору на голову незадачливому путнику, пытающемуся с его помощью убрать с дороги камень…
Является ли он самозванцем, на чём настаивает мелек Онд, или в самом деле неправедно обиженным сыном ишпана? По правде говоря, тем вечером после закрытия королевского суда меня куда сильнее занимало другое: как отнесётся к этому мелек? И, надо сказать, мои ожидания оправдались – был ли он повинен в том, что возлагал на него тот горбун, или в чём-то ином, на миг я заметил в его лице панику попавшего в силки зверя.
При взгляде на Кешё у меня в памяти невольно всплыло старинное предание, где два могучих витязя встретились на узкой тропе – каждому из них остаётся лишь расправиться с врагом или, промахнувшись, пасть от его руки. Обратного пути для них уже нет, ведь после подобного обвинения Онд больше не станет мириться с близостью противника, который приставил меч к его горлу.
Оставалось выяснить одно – кто выковал этот меч?
***
Когда я после этого утомительного дня отдыхал в обществе моей жены, наслаждаясь её беспечным стрекотом с лёгким чужеземным оттенком, и весёлым звоном подвесок, когда она подливала мне вино, слуга доложил, что пожаловал начальник стражи.
Видя лёгкую досаду на моём лице, Шаролт [3] и сама сдвинула брови:
— Отошли его прочь, кенде. Он берёт слишком много воли, заявляясь к тебе в час отдыха.
Я с улыбкой провёл большим пальцем по её переносице, разглаживая морщинку:
— Я сам за ним послал. Не убирай со стола, хочу ещё посидеть с тобой перед сном.
С этими словами я тяжело поднялся на ноги с подушек, опираясь на низкий стол.
— Что изволит приказать светлейший кенде? — согнувшись в поклоне, спросил начальник стражи Тевел.
— В какую камеру поместили узника? — отозвался я, устраиваясь на резном деревянном троне.
— Как приказал кенде, в самую надёжную, куда не сможет проникнуть даже искусный лазутчик, страже у дверей велено не смыкать глаз, во дворе, куда выходит окно, также круглосуточный дозор.
— Вот и славно, — кивнул я. — И прикажите стражникам, чтобы к нему никого не пускали без сопровождения — ни мелека, ни корху.
— Даже самого корху? — опешил Тевел.
— Это необычный узник, так что допустивший просчёт разделит его участь. — Кивком я дал понять, что аудиенция закончена, но начальник стражи медлил.
— У тебя есть что сказать? — поторопил его я.
— Светлейший кенде, дозволено ли применять к узнику допрос с пристрастием, дабы получить признание?
— В этом нет нужды, — нахмурился я. — Пока мне не будет представлено доказательств его вины, твоя задача — чтобы он пребывал в добром здравии, так что вели, чтобы не скупились на еду и питьё, — добавил я, припомнив, каким истощённым и изнурённым болезнью выглядел этот человек.
Вернувшись, я застал жену с нашим младшим сыном на руках, которому недавно сравнялось два года — она играла с ним, напевая какую-то песенку на родном языке и подкидывая его на коленях, отчего тот смеялся, крича: «Хэй! Хэй!»
Завидя меня, Шаролт хотела отдать мальчика служанке, чтобы тот не мешал мне отдыхать, но я велел оставить его — сейчас эта бесхитростная возня как нельзя лучше помогала мне отрешиться от обуревавших меня забот.
Леле
Меня самого порой поражает, как мало я помню из своего детства — казалось бы, мне было уже немало лет, и я не забыл ничего из того, чему успел научиться, но вот события, лица, места — все стёрлось, расплылось, словно в помутневшем зеркале. Я вовсе не помню лица отца, и совсем смутно — матери; когда я пытаюсь его воскресить, перед глазами вместо этого встает её силуэт у входа в летнюю юрту в платье с широкими рукавами, а за ней виднеется бескрайнее зелёное поле, залитое солнцем. Я не могу поручиться, что это — моя мать; даже в том, что это не плод моей фантазии, я не уверен. За годы сидения в застенках всё так причудливо перемешалось в моей голове, что порой я начинал всерьёз сомневаться, кто же я такой — быть может, вовсе не сын ишпана Дёзё, а какой-нибудь полоумный тать, который вбил себе в голову, будто за всю свою жизнь не сделал ничего, достойного наказания. Возможно, со временем я окончательно утвердился бы в этой мысли, если бы не тихий голос, окликающий меня из темноты раз в столетие — или в месяц — а может, и по нескольку раз в день — как я мог судить?
— Господин Леле, — вещал он. — Господин Леле!
Я цеплялся за этот голос, поспешно засыпая его вопросами, словно проплывающий мимо пустынного берега странник в лодке без весел и кормила:
— Кто ты? Который сейчас год? Кто сейчас правит? За что меня здесь держат?
Я не очень-то рассчитывал на ответы — а их поначалу и не было — для меня куда важнее было слышать звук собственного голоса, осознавая, что я ещё не потерял способность изъясняться человеческим языком — а порой мне так и казалось, когда, открывая рот, я не мог извлечь из него ни звука, лишь тонкий хрип, подобный зову летучей мыши. Порой я обращался к нему на других языках — ромейском или саксонском — не знаю уж, что он думал на этот счет, возможно, считал, что я, окончательно рехнувшись, перехожу на бессвязный лепет. То, что пищу мне тогда приносил один и тот же тюремщик, я знал по тому, что никто другой не обратился бы ко мне так — «господин Леле». Коппань так и вовсе именовал меня не церемонясь: «пёсье семя». Выгоняя меня на свет, он потешался:
— Не иначе, твоя мать спуталась с бесом — а то откуда бы взяться столь уродливому потомству? — За волосы подтаскивая меня к бронзовому зеркалу, он тыкал меня в него лицом, повторяя: — Полюбуйся на себя — с такой статью ты был бы первым парнем у карликов в пещерах! А быть может, они к тебе и наведываются, чтобы повеселиться — то-то у тебя такой усталый вид!
Я старался сносить всё молча, потому как знал: стоит мне издать хоть звук, хоть на мгновение перемениться в лице, и издевательства затянутся надолго. А так ему быстро наскучивало моё общество — разочарованно бросив:
— Уберите, не желаю больше видеть эту образину, — он, казалось, забывал о моём существовании на месяцы, если не на годы. Так всё это и тянулось — яркий свет, боль от побоев, а затем — темнота и сырость, да время от времени зов: «Господин Леле!»
Еда была скудной, но отнюдь не столь ужасной, каковая обычно достается узникам — заплесневелый хлеб я видел крайне редко, да и вода всегда была свежей, а порой, по праздникам, перепадала горячая лепёшка с мясом — только так я и мог судить о ходе времени. Однако чаще всего это была обыкновенная мясная похлебка или каша с лепёшками — я проглатывал всё, не успевая даже распробовать пищу. По крайней мере, это освобождало меня от необходимости охотиться на крыс, которые шуршали и пищали по углам, словно возмущаясь моей скупостью.
Отчего-то именно после еды, когда, казалось бы, человек должен испытывать довольство, на меня накатывали приступы беспричинного отчаяния — стискивая миску в одной руке и ложку — в другой, я принимался сперва поскуливать, а затем выть в голос, то прижимаясь лбом к коленям, то запрокидывая голову к потолку. Давясь гневом и болью, я бесчисленное количество раз повторял: «Матушка, матушка…» или «отец, отец…», сам не зная, что вкладываю в эти слова — жалобы на судьбу, призыв вступиться за меня там, в загробном мире, или же это был просто зов, подобный плачу грудного младенца — чтобы хоть кто-нибудь, небезразличный к моей судьбе, явился и избавил меня от этой тягостной доли.
Как-то раз, когда я вновь предавался этим бессмысленным причитаниям, из темноты донеслось повторное: «Господин Леле!» Я тотчас притих, прислушиваясь, и почти уверился, что чувства меня обманывают, когда к этому прибавилось: «Не кручиньтесь так!»
— Кто ты? — принялся я за свои обычные расспросы, кинувшись к двери, но в ответ услышал лишь:
— Ишпан Коппань не велел, — и шаги, на сей раз окончательно затихающие в глубине подземелья.
Я прижался к двери, против всех разумных соображений ожидая, что он, быть может, вернется — но время шло, и до меня не доносилось ничего, кроме приглушённых звуков, которые только мой обострившийся слух и мог разобрать: где-то хлопали двери, слышался топот ног по каменному полу, еле слышное ржание, кто-то причитал; казалось бы, люди жили совсем рядом — только руку протяни, но на поверку я мог кричать хоть до хрипоты — никто так ни разу и не отозвался, чтобы хотя бы велеть мне заткнуться. И всё же, несмотря на то, что моё одиночество ничуть не умалилось, отчего-то сдавливавшие горло тиски отчаяния ослабли, чёрная тоска словно бы впиталась в каменный пол, и без неё дышать стало куда легче.
В следующий раз, когда тюремщик окликнул меня, я вместо обычных вопросов, однообразных, словно осенний дождь, бросил:
— Обо мне справлялся кто-нибудь из родни? Хоть кто-то вспоминает обо мне?
— Да вы ж сам знаете, нет у вас никого на свете, — с явной неохотой отвечал тюремщик. — Живёте на иждивении ишпана Коппаня — радуйтесь и этому.
Я знал, что это не может быть правдой — оставался дядя отца Онд, по милости которого мы с матерью были сосланы сюда, и дядя Кешё — младший брат отца, которого я помнил лишь по тому, как когда-то безмерно давно он подсаживал меня на лошадь — мои ноги тогда ещё не то что не доставали до стремян, но еле могли обхватить её бока. Были и более отдалённые родственники, но сейчас суть была отнюдь не в этом, и потому я вместо того, чтобы взять миску с похлёбкой, ударил кулаком по двери:
— Зачем ты лжёшь! Они ведь думают, что я мёртв, так ведь?
— Как знаете, — равнодушно отозвался он, удаляясь, а я ещё долго колотил по стенам, повторяя: «Неправда! Неправда!», пока не вымотался вконец — руки саднило не на шутку, но на душе, как ни странно, вновь полегчало.
Так и пошло, что помимо «господина Леле» мне всякий раз удавалось вырвать у стражника хотя бы несколько слов — пусть даже это было бесстрастное «как знаете»; порой, вопреки запрету, он даже обменивался со мной парой фраз, вроде: «Может, весна, а может, и лето; вам-то какая разница?», и тогда я чувствовал ничем не обоснованную гордость, словно рыбак, вытащивший из воды особенно крупную рыбину. Против воли я начал дожидаться этих кратких, будто вспышка молнии, бесед, словно цветы — первых лучей солнца; едва ли когда-нибудь влюблённый ждал свою избранницу с тем же нетерпением, с которым я — этого еле слышного: «Господин Леле!», способного вырвать меня из самого глубокого сна.
***
На следующий день я проснулся от скрежета засова на двери. Не соображая со сна, что происходит, я поднялся с лежанки, осоловело глядя на двух вошедших в камеру мужчин. Один из них, с факелом, приблизился вплотную ко мне, так что я вынужден был заслонить глаза, по которым резанул свет; второй же застыл посреди камеры, оставаясь тёмным силуэтом. Поскольку они безмолвствовали, я тоже молчал, хоть сердце невольно сжималось от мысли, что стало целью этого визита: меня сейчас будут допрашивать, пытать, а быть может, и вовсе прикончат, избавляясь тем самым от докучливой проблемы? Наконец тот, что остановился поодаль, заговорил, и по голосу я узнал корху Кешё:
— Как ты оказался здесь?
— Крепость Ших разрушили соседи ишпана Коппаня, — ответил я, решив, что рано или поздно это всё равно станет известно. — И мне при этом удалось бежать.
— Как ты добирался сюда из Эрдея? — уточнил он, отходя к светящемуся дымным слюдяным светом окошку.
— Через Бихор, мимо Варода [4]. Мне удалось преодолеть перевал Подкова до холодов.
— Кто тебя сопровождал?
— Я присоединился к группе странников, направлявшихся в Гран.
Какое-то время Кешё молчал, затем приблизился ко мне, забрав факел у сопровождающего — тот отступил на пару шагов, застыв безмолвной тенью.
Отсветы огня легли на смуглое лицо с тёмными усами и тяжёлыми веками, обрамлённое выбившимися из кос кудрявыми прядями.
— Как я могу тебе верить, если ты утаиваешь от меня правду? — тихо спросил он.
— А я могу вам верить? — переспросил я, выдержав его взгляд.
Установив факел в кольцо на стене, он сделал несколько кругов по камере, после чего спросил:
— Почему по прибытии в Гран ты сразу не отправился ко мне? Тем самым ты избавил бы и себя, и меня от многих затруднений.
— Так вы всё-таки верите мне? — невозмутимо переспросил я.
Вместо ответа он бросил:
— Сколько бы я ни размышлял, я так и не нашёл ни единой причины, по которой подобный тебе самозванец мог бы попытаться выдать себя за сына Дёзё — ведь очевидно, что ему никто не поверит. Окажись на твоём месте кто-то здоровый и хотя бы отдалённо похожий на Леле — вот тут у меня были бы причины для подозрений.
Я молчал, понимая, что тем самым он бросил мне в лицо, что в пользу моей правоты свидетельствует лишь вопиющее безумие моей затеи.
— Во всяком случае, тебе стоило позаботиться о доказательствах, прежде чем заявляться на королевский суд, — с немалой долей раздражения добавил Кешё. — Теперь же мне не остаётся ничего другого, как ждать, что по приезде дюлы Онд спляшет на твоих костях мне назло. Ты ведь не мог не понимать, что навлёк на свою голову недовольство кенде тем, что заявился прилюдно, даровав всем отличный повод для пересудов?
— Мы с матушкой прежде доверились милости одного родича, — начал я, отлично сознавая, что он может воспринять это как оскорбление. — Однако оказалось, что родственные узы — не чета личной выгоде. Можно ли винить меня в том, что я не слишком доверяю им нынче?
— Ты прав, не мне тебя судить, — после продолжительной паузы заключил Кешё, тряхнув кудрями. — В конце концов, ставка в этой игре — твоя жизнь, а не моя. — Направившись к двери, он остановился: — И всё же, если ты решишь, что готов что-то мне поведать — немедля дай мне знать, будь это полдень или полночь.
Иллё
Разумеется, до меня тотчас дошли слухи о том, что случилось на королевском суде: сплетников меж нашими во все времена хватало, а тех, кто желает под это дело пожаловаться на свои недуги, надеясь, что я сотворю чудо, посоветовав какое-нибудь чудодейственное средство — и того пуще. Вот и сейчас — едва стемнело, прибежал ко мне вприпрыжку мой сосед, почтенный Хуба, даром что жалуется на ноющие колени, и принялся взахлёб вещать с таким видом, что я уж было подумал, что он сам подавал прошение на суде. Однако едва заслышав, о чём там шла речь, я пропустил мимо ушей всё остальное, под конец бездумно велев ему делать припарки и пить молоко кобылицы как укрепляющее.
Хуба давно ушёл, а я всё продолжал раздумывать над его рассказом. По правде, мне давненько не приходила на ум та моя поездка, слишком много с тех пор случилось куда более значительных и грозных событий.
Как сейчас помню: в тот день я порядком утомился в пути, ведь уже тогда года давали о себе знать, а с поручением самого кенде медлить нельзя, так что до того я почти сутки не слезал с седла. По счастью, меня ждал тёплый приём: ишпан Коппань, будто только меня и поджидал, тотчас устроил знатный пир, на котором не было недостатка ни в угощениях, ни в выпивке, что было весьма кстати для моих озябших костей.
По правде, мне хотелось поскорее покончить с этим делом, поэтому я опасался, что ишпан станет тянуть, уговаривая меня остаться хотя бы на неделю — мне ли не знать этих обосновавшихся в диких местах господ, которые на всё готовы, лишь бы залучить к себе гостя, тем паче лекаря — однако же тот, услышав, что я тороплюсь, предложил мне немедля осмотреть хворого молодого господина, чтобы вскорости я мог пуститься в обратный путь, и, немного отяжелев от угощения, я последовал за ним.
Ишпан Коппань предложил мне пока оставаться за резной ширмой, предупредив, что на молодого господина порой находят приступы буйства. Однако, когда я увидел его воочию, он показался мне апатичным и отупевшим — стоял, свесив голову, будто не понимая, где находится. Но больше всего меня поразило, как изъела его болезнь: совсем молодой парень — тогда ему едва сравнялось семнадцать — выглядел дряхлым стариком. Ссутулив спину, он едва держался на немощных ногах и, казалось, у него нет сил даже поднять голову. Из-за царивших в зале сумерек я не сразу понял, что его подстриженные волосы полностью седы. Хоть одежда на нём была чистая и опрятная, меня не оставляло ощущение, будто нищего нарядили в обновки по случаю праздника — а ведь передо мной был один из знатнейших молодых господ нашей страны.
Ишпан Коппань тихо обратился к нему с каким-то вопросом — как мне показалось, он и не надеялся услышать ответ, делая это скорее для меня. Вместо того, чтобы ответить, молодой господин внезапно вскинулся, уставив на него сверкнувшие дикой злобой глаза, и заорал:
— Чтоб твои кости обглодали демоны нижнего мира! Чтоб твоё потомство изъела чума, а душа твоя не нашла покоя, блудливый пёс! — при этом, если бы его не удержали воины ишпана, он наверняка бросился бы на родственника. Коппань кинул в мою сторону мимолётный извиняющийся взгляд: мол, насчёт этого я вас и предостерегал — и громко велел стражникам:
— Вы же видите — молодой господин утомился, уведите его в палаты.
И впрямь более похожий на какое-то исчадье дьявола, чем на человека, Леле вырывался, изрыгая проклятия как на нашем языке, так и на латыни и вовсе непонятном наречии — видимо, то, что нашёптывали ему злые духи.
Иных подтверждений мне не требовалось, да и подходить ближе я не видел нужды: когда в человека вселяется злой дух, лишая его рассудка, тут надобен не лекарь, а талтош. К нему я и посоветовал обратиться молодому ишпану, однако, судя по тому, как он скривил губы в ответ на мои слова, он едва ли последовал моему совету.
Вернувшись, я уведомил мелека Онда и кенде, что молодой господин Леле и впрямь сошёл с ума.
И вот теперь, как охотно поведал мне сосед, объявился какой-то проходимец, который выдаёт себя за Леле — страшный, будто бубуш [5], и горбатый в придачу — куда уж ему сойти за молодого красавца, коим должен быть сын славного ишпана Дёзё! Пусть я не прерывал его, в голове билось одно: видел бы ты своими глазами этого ясна сокола, как я пару лет назад! Горбатый и седой… Тогда я не слишком распространялся об увиденном, не желая отягощать слух молодого кенде — всю правду о горестном состоянии, в коем пребывает его племянник, я рассказал лишь мелеку. Выходит, что тот, кто выдаёт себя за него, должен обладать сведениями, которые возможно добыть лишь от окружения ишпана Коппаня — в противном случае, безусловно, очам кенде предстал бы складный парень в полном расцвете сил с прямой как молодой ясень спиной и смоляными волосами. Вот только мог ли это быть сам Леле? У меня не было ответа — ведь мне доводилось слышать о случаях, когда одержимые и безумцы внезапно исцелялись — порой такое происходило при обращении к христианским святыням, порой им помогали шаманы и волхвы, а иной раз это случалось само собой — злой дух попросту выходил из их тела, будто в поисках иного убежища.
Качая головой, я встал, чтобы затеплить свечу, когда в дверь постучали. Досадуя на то, что, похоже, мне вновь предстоит бессонная ночь — право, в моём возрасте пора бы переложить эту ношу на сына, когда тот закончит обучение — я двинулся к двери, бормоча под нос: «Кого там ещё эрдёг принёс?»
— Да, сударь! — с благостной улыбкой, бросил я, открывая дверь, однако стоявший за ней слуга, вместо того, чтобы тотчас тащить меня к своему господину или госпоже, лишь с поклоном протянул мне свёрнутую льняную тряпицу, после чего удалился, не дожидаясь ответа — будто немой, право слово.
Недоумевая, что могло быть внутри, я развернул тряпицу — и обнаружил, что она испещрена палочками и полукружиями. Хмыкнув, я зажёг свечу и расстелил её на столе — давненько мне не доводилось получать написанное секейскими рунами [6], которые более подходят для того, чтобы тесать их на камне или вырезать на дереве, чем для таких вот посланий.
«Брат мой Иллё, твоя невестка совсем плоха. Приезжай в Кэйкфалу, на тебя одна надежда».
Вот и всё — всего-то несколько слов, будто разбросанные по тряпице паучьи лапки. В Кэйкфалу, в Татре [7], проживал с семьёй мой младший брат Боньха, но, сказать по правде, я так давно не получал от него вестей, что уж и не знал, жив ли он. Я немало удивился тому, что он решил обратиться ко мне — видать, дело и впрямь серьёзное.
Охая и кряхтя, я двинулся в соседнюю комнату, чтобы разбудить жену: будучи куда моложе, она в отличие от меня могла похвастаться отменно крепким сном.
— Семейные дела требуют моего отъезда, — поведал я ей.
— Какие семейные дела? С сыном что? — спросила она, испуганно хлопая со сна глазами. Я лишь махнул рукой: — Да брат мой, Боньха — пишет, что жена занемогла, совсем плоха. Если не помогу — так хоть поддержу в трудную минуту.
— Какой ещё брат? — ещё не до конца проснувшись, тотчас возмутилась жена. — Я его в глаза-то не видала — а ты когда его видел в последний раз?
— Ладно тебе, — примирительно бросил я, махая на неё рукой, — всё ж родная кровь… Как знать, может, в последний раз его увижу…
— А то что я, быть может, тоже в последний раз тебя вижу — это ничего? — усевшись на постели, жена сердито упёрла руки в боки. — Чего удумал — в ночь к чёрту на рога! Да по льду! Если уж себя не жалко, пожалей хотя бы меня!
Не слушая её причитаний, я пошёл будить слугу — однако жена не отстала и тут: одеваясь на ходу, продолжала честить то меня, то моего несчастного брата, то Могоша [8] — который, проснувшись среди ночи, был и сам изрядно сбит этим с толку, так что пользы от него было немного. По счастью, жена за бранью весьма сноровисто собрала всё потребное в дороге — ничего не забыла, тут я мог быть уверен.
— Кто спросит — скажи, что вернусь через неделю, — велел я ей напоследок. — А задержусь — пришлю весточку.
Прихватив с собой, помимо целебных снадобий, кошель с деньгами — не приедешь же к брату, которого пару десятков лет не видел, совсем без гостинцев — я вместе со слугой выехал за ворота в ночь, как не раз делал за годы службы при королевском дворе.
Мы быстро достигли реки, лёд которой в это время был достаточно крепок, чтобы ехать по нему без опаски, и всё же мы со слугой спешились: не стоит недооценивать коварства речных духов. Мы успели миновать стремнину, когда слева, из-за изгиба реки, послышался приглушённый зов:
— Помогите! Помогите!
Вглядываясь во тьму, я бросил:
— Слышишь, кто-то кричит?
— Небось кто-то под лёд провалился, — опасливо предположил Могош. — Течение там у излучины коварное, слыхал, не так давно целую повозку под лёд затянуло…
— Так пойдём подсобим? — предложил я, влекомый привычкой спасать людей.
— Нет, не ходите, господин! — заартачился слуга. — Быть может, это водяной балуется — склави сказывают, они зимой скучают, вот и заманивают путников раков кормить…
Однако я лишь отмахнулся от его причитаний, медленно двинувшись на зов.
— Или, может, то грабители — заманят нас да и кошель долой, а то и голову… — нехотя тащась за мной, твердил Могош.
Казалось, с каждым шагом стылая тьма сгущается всё сильнее, а в ушах стоял отчаянный зов:
— Помогите, помогите!
Кешё
Разговор с пленником заставил меня призадуматься не на шутку: после этого я поднялся на замковую стену, да так и ходил туда-сюда, пока не поднялось над дальними горами солнце, осветив и город, и скованную льдом Дуну [9] — увы, в отличие от озарённого утренними лучами мира, в моём сознании царил всё тот же беспросветный мрак, мысль металась от сомнения к неверию. Наконец, вспомнив про королевский указ, я поспешил к своим подручным, которым ещё с вечера велел на рассвете привести лекаря в замок.
— Нет его, — развёл руками Енё, старший из них.
— Как нет? — нахмурился я. Поначалу это ничуть меня не встревожило, так что я как ни в чём не бывало спросил: — Вызвал кто по лекарскому делу? Так что ж вы не отправились туда, куда он пошёл, и не дождались его там?
— Так он к брату уехал, — неуверенно пожал плечами Енё — будто поёжился.
— К какому такому брату? — в сознании шевельнулся холодный язычок беспокойства, но пока я не придал этому значения. — Вы расспросили, куда, зачем?
— В Татру. — При этих словах Енё покосился на побелевшую реку, которую, несмотря на ранний час, испещряла не одна цепочка следов. — Жена говорит, весточку получил — и умчал на неделю.
— А. — У меня малость отлегло от сердца, но я тут же вспомнил: король требовал лекаря пред свои очи немедля — мне ли не знать, что он скажет, когда я попрошу его обождать с недельку? — Скачите за ним! — велел я подручным. — Без роздыху, и уповайте на богов, что догоните! Да не мешкайте! — поторопил я, видя, что они не спешат выполнять мой приказ. — Стойте, когда лекарь уехал? — бросил я им в спину.
— Так сегодня, затемно ещё, — робко отозвался Силард — тот, что помоложе, который прежде не проронил ни единого слова.
— О фенэйбе [к чёрту] [10]!!! — выругался я, едва они скрылись из вида. — Фенэйбе, фенэйбе! — с каждым выкриком я бил по заснеженным камням замка, не заботясь о том, что на руке останутся ссадины. Мой гнев был направлен отнюдь не на удалившихся подручных: я отлично понимал, что случившееся — целиком и полностью мой просчёт: разве я мог позволить себе коротать драгоценное время в праздных размышлениях, когда иные медлить не станут?
Я оставался на стене до тех пор, пока на льду не показались двое моих помощников — из предосторожности они спешились. Поглядев, как они медленно переходят реку, я развернулся и сам отправился в дом лекаря, что должен был по уму сделать ещё вчера.
От его супруги и впрямь было мало толку: я не узнал от неё почти ничего кроме того, как невысоко она ставит мужнину родню. Мол, да, получил письмо среди ночи, а кто, как доставил, где само письмо — откуда ж, мол, ей знать? Так что мне оставалось надеяться лишь на расторопность моих подручных, которые, дай-то боги, застигнут лекаря раньше, чем он доберётся до предгорий.
На обратной дороге в голове у меня стучало одно: нельзя медлить, пока последние надежды доискаться до правды не истают, словно восставший в горячем воздухе степи мираж.
Вернувшись в замок, я первым делом отыскал Акоша [11] — самого опытного из моих помощников, который служил прежнему корхе — в отличие от своих бывших сотоварищей, он остался при мне, хоть нередко поглядывал на меня с неодобрением, а то и выказывал его открыто, давая понять, что я не чета его прежнему начальнику.
Как ни противно моей воле было признаваться этому бывалому воину, в прищуре которого мне всегда чудилась насмешка, в том, что я оплошал, зря потеряв драгоценное время, я, стиснув зубы, поведал ему про Иллё — равно как и про то, что уже выслал за ним.
— Если всё пойдёт как намечено, то к вечеру они вернутся с лекарем, — закончил я.
— Если, конечно, он в самом деле направился к брату, а не сбежал, — бросил Акош, устремив проницательный взгляд вдаль.
— Я понимаю, что такая возможность есть, — ответил я, едва скрывая раздражение.
Акош еле заметно пожал плечами: мол, раз господин такой умный, к чему тогда его помощь?
— В любом случае, кенде требует его к себе немедленно, — продолжил я, — так что нам необходимо срочно его найти, хоть из-под земли достать.
— Поиски могут занять немало времени, — бросил Акош, возводя очи горе, что было красноречивее невысказанных слов: мол, если бы вы с самого начала поручили это дело мне, такого бы не случилось. — Пусть я и не могу обещать, что они увенчаются успехом, я сделаю всё, что от меня…
— Этим займутся другие, — не в силах сдержаться, оборвал его я. — А от тебя я хочу иного: возьми Цинеге [12] и езжай с ним в Варод.
Акош молча воззрился на меня в ожидании разъяснений.
— И по дороге туда порасспрашивайте, не видел ли кто горбуна, похожего на нашего самозванца. Он уверяет, что явился с Бихора — по мне, так это следует проверить.
Мой помощник медленно кивнул, при этом я словно воочию видел, о чём он думает: уж не желаю ли я попросту спровадить его куда подальше, чтобы не маячил перед глазами?
— Ишпан Элек, господин Варода, — произнёс он, вперив в меня взгляд, — мой давний знакомец.
— Вот и славно, — с облегчением бросил я: по правде, потаённое желание хоть ненадолго избавиться от этого ходячего укора тоже имело место.
Примечания:
[1] Шош — венг. Sas — в пер. с венг. «орёл».
[2] Река Лех (венг. и нем. Lech) — альпийская река на территории Германии и Австрии. Название реки связывают с кельтским племенем ликатов, от которых происходит её латинское название Ликиос (Likios или Likias). Это название также связывают с валлийским llech (каменная плита) и бретонским lec’h — «могильный камень».
Описываемые здесь события — отсылка к сражению на реке Лех в 955 году, в котором войско венгров потерпело сокрушительное поражение от саксов.
[3] Шаролт — вент. Sarolt — это старое венгерское имя предположительно происходит от тюркского «ласка» или «горностай».
[4] Бихор — венг. Bihar — часть Западно-Румынских гор на границе Трансильвании.
Варод — венг. Várad — соврем. Орадя (рум. Oradea) — город на границе Румынии и Венгрии. Впервые Орадя упоминается под латинским названием Варадинум (латин. Varadinum) в 1113 году. Крепость Оради, руины которой сохранились по сей день, впервые упоминалась в 1241 году в связи с приготовлениями к обороне от монголо-татар.
[5] Бубуш — венг. bubus — пещерный дух, маленькое создание, живущее в пещере.
[6] Секейские (или венгерские) руны — венг. rovás írás — в букв. пер. «руническое (резьблённое) письмо – руническая письменность, которой пользовались венгры до начала XI в., до введения латиницы, происходят от древне-тюркской письменности (возможно, от аварских рун). Написанное ими читается справа налево. Интересно, что в Венгрии эти руны используются и в настоящее время: в частности, ими часто дублируются дорожные указатели.
[7] Кэйкфалу — венг. Kékfalu — название переводится как «синяя деревня».
Татра — венг. Tátra (Татро) — венгерское название Татр.
[8] Могош — венг. Magas — в пер. означает «высокий».
[9] Дуна — венг. Duna — р. Дунай.
[10] О фенэйбе — венг. a fenébe — в совр. венг. языке fene означает «чёрт», а также «ад». Это слово восходит к финно-угорскому корню, согласно венгерскому народному лексикону fene – демон, вызывающий болезни, так называли язвенные и сыпные раны, которые «пожирают тело».
[11] Акош — венг. Ákos — возможно, имя тюркского происхождения, означает «белый сокол».
[12] Цинеге — венг. Cinege — в пер. означает «синица» (также Cinke - Цинке).
Следующая глава
Левенте
Даже спустя пять лет тень той битвы, в которой погибли отец и братья, до сих пор нависает надо мной. Хоть меня тогда не было с ними, я то и дело вижу сон, что всё это происходит со мной — засада, отступление, бойня, из которой лишь немногим удалось спастись бегством, воды реки, окрасившиеся то ли закатом, то ли кровью. В ушах до сих пор звучат слова будто постаревшего на десятки лет дюлы Шоша [1]: «Второго такого поражения наш народ не переживёт».
читать дальшеЯ не хочу верить в то, что он прав — в жизни нашего народа бывали и более страшные поражения, после которых мы вновь поднимались, будто трава на пепелище; но я отлично сознаю, какой лакомый кусок являет собой наша земля для алчных соседей. Она была дарована нам богами — неужто нам суждено потерять её, вновь став бесприютными скитальцами, которым негде пустить корни, которых, будто перекати-поле, отовсюду сдувают злые ветра?
Тем, кто ропщет на то, что прервались странствия в чужие земли за несметной добычей, неведомо о том, какое тяжкое предчувствие терзает меня неустанно, мучая при пробуждении и при отходе ко сну. Наша страна представляется мне зажатой между железным молотом саксов и огнём кочевников, выжигающим всё и вся. Возможно, те, кто распускает толки о том, что их король слаб и труслив, не так уж и неправы — в моём сердце и впрямь поселился страх, с того самого судьбоносного дня на реке Лех [2].
Однако вместо того, чтобы сплотиться в жажде выжить, сохранить эту выстраданную землю, мои подданные продолжают враждовать друг с другом за славу, власть, богатство — но сейчас мне не по силам вразумить их, ведь мало кто ко мне прислушается. Они подобны псам, которые, сцепившись из-за куска мяса, не замечают приближения волчьей стаи.
Быть может, мне удастся постепенно добиться воплощения моей воли, тем более, что дюла отнюдь не противится соображениям о судьбе страны, которые я при нём высказываю – как многоопытный человек, немало повидавший на своём веку, он, в отличие от многих людей своего поколения, признаёт, что нам придётся так или иначе приспосабливаться к окружающему нас новому миру, даже если это означает, что нам и самим придётся перемениться до неузнаваемости.
Но, увы, большинство влиятельных людей моего королевства противится любым переменам, считая, что, поступившись обычаями предков, они тем самым откажутся от родовой гордости. Возможно, мне удалось бы заручиться поддержкой многих из них, не возглавляй их самый влиятельный из людей королевства после дюлы – да, обладающий куда большей силой, чем я сам – мой наместник, мелек Онд.
Не сказать, чтобы он когда-либо противился моим решениям – Онд был мне не менее верным подданным, чем моему отцу, и всё же, не возражая, он и не поддерживал их, тем самым подавая пример остальным. Он возвышался на моём пути, будто скала на горной тропе, которую не сдвинешь с места, не обойдёшь, не перелезешь. Мне оставалось лишь довольствоваться ролью ключа, который, сочась в щели, пытается найти в монолите слабое место, чтобы расколоть эту скалу.
Когда умер старый корха Тетине, который служил ещё моему деду, то дюла, почитая за долг наставлять своего малоопытного воспитанника, сразу стал убеждать меня, что место верховного судьи непременно должен занять мудрый и опытный человек, осторожный в делах и суждениях, и предложил мне на эту должность нескольких достойных людей. Хоть я и привык во многом полагаться на его мнение, я не мог не понимать, что этих несомненно почтенных и сведущих господ объединяло одно: все они привыкли действовать с оглядкой на могущественного мелека.
Я понимал, что, если и дальше продолжу окружать себя людьми, которых советует мне дюла, то ни на шаг не продвинусь в воплощении своих чаяний, оставив своим сыновьям страну такой же, какой она перешла мне – если к тому времени будет что оставлять. Увы, я со всей ясностью сознавал, что не могу позволить себе дожидаться, пока старое поколение уйдёт само собой – ведь чужеземные враги уж точно ждать не станут.
Потому-то я начал искать замену Тетине в своём окружении. Назначая Кешё на пост корхи, я тем самым воспротивился желанию дюлы. Помнится, предостерегая меня от этого решения он говорил: «Конечно, Кешё — человек молодой, разумный и полный сил, но уж больно порывист в связи с юными летами и, что ещё хуже, хоть он в родстве с мелеком Ондом, у них там не всё гладко — нужны ли тебе два петуха в одном курятнике?»
Разумеется, я понимал, о чём толкует дюла: хоть Кешё и Онд были связаны через Дёзё, кровного родства между ними не было, поскольку Онд был братом первой жены Илта, отца Дёзё, в то время как Кешё – сыном второй жены. Между двумя ветвями этой семьи существовало негласное соперничество, в котором, впрочем, явную победу одерживала родня со стороны первой жены – разумеется, за счёт авторитета мелека.
Когда погиб Дёзё, все ожидали, что бывшие под его управлением обширные земли перейдут под власть его младшего брата, однако мелек, сославшись на юные годы Кешё, без труда убедил старого кенде в том, что куда лучше управится с этим до совершеннолетия сына ишпана, которому после передаст управление. Несмотря на то, что семейство Кешё было возмущено этим решением, они тогда не осмелились выступить против могущественного родича, тем более, что самому несостоявшемуся наследнику, казалось, не было до этого никакого дела.
Таким образом, когда я назначил Кешё корхой, между ним и Ондом не было открытой вражды, а о тяжбе с землями покойного ишпана ещё и речи не шло – и всё-таки дюла Шош будто предчувствовал этот назревающий нарыв. Я же, бросив это семя в расщелину скалы, выжидал: вдруг проклюнувшемуся из него ростку удастся разбить камень, как не раз уже бывало?
Когда Кешё взялся за это дело со всем свойственным ему рвением, Шош вновь твердил мне: «Я же тебя предостерегал — видишь теперь, как всё повернулось…» Тогда я отвечал ему: «Разве Кешё не вправе добиваться справедливости и для себя? Можешь ты мне сказать положа руку на сердце, что он неправ в своих притязаниях?» Дюла лишь хмурился, отвечая, что семейная вражда — что спутанная кудель: никаких концов не отыщешь.
Время рассудило, что он был прозорливее меня: поначалу казавшееся простым дело безнадёжно завязло, будто кто-то нарочно чинил препятствия: молодой господин Леле не мог приехать в столицу из-за слабости здоровья и тяжести предстоящей дороги, а у корхи всегда находились дела, не позволяющие ему отлучиться от двора. Само собой, оба участника тяжбы напропалую обвиняли друг друга в любой проволочке; я же начал осознавать, что, поступив вопреки желанию дюлы, и впрямь не добился ничего, кроме распрей при дворе, которые ставили под угрозу все мои замыслы.
И в такое-то время явился этот человек – он стал камнем, который со всей силы швырнули в тихий лесной пруд: только что всё было спокойно, и тут по поверхности воды побежали волны, всплыли цепочки зловонных пузырей, прыснули во все стороны рыбы и гады. Сознавая, столько бед может принести поднятый им шум, сколько волнений и затруднений, в глубине моей души звучал иной голос: возможно, этому незнакомцу суждено стать тем самым клином, который при неблагоприятном стечении обстоятельств может обрушить всю гору на голову незадачливому путнику, пытающемуся с его помощью убрать с дороги камень…
Является ли он самозванцем, на чём настаивает мелек Онд, или в самом деле неправедно обиженным сыном ишпана? По правде говоря, тем вечером после закрытия королевского суда меня куда сильнее занимало другое: как отнесётся к этому мелек? И, надо сказать, мои ожидания оправдались – был ли он повинен в том, что возлагал на него тот горбун, или в чём-то ином, на миг я заметил в его лице панику попавшего в силки зверя.
При взгляде на Кешё у меня в памяти невольно всплыло старинное предание, где два могучих витязя встретились на узкой тропе – каждому из них остаётся лишь расправиться с врагом или, промахнувшись, пасть от его руки. Обратного пути для них уже нет, ведь после подобного обвинения Онд больше не станет мириться с близостью противника, который приставил меч к его горлу.
Оставалось выяснить одно – кто выковал этот меч?
***
Когда я после этого утомительного дня отдыхал в обществе моей жены, наслаждаясь её беспечным стрекотом с лёгким чужеземным оттенком, и весёлым звоном подвесок, когда она подливала мне вино, слуга доложил, что пожаловал начальник стражи.
Видя лёгкую досаду на моём лице, Шаролт [3] и сама сдвинула брови:
— Отошли его прочь, кенде. Он берёт слишком много воли, заявляясь к тебе в час отдыха.
Я с улыбкой провёл большим пальцем по её переносице, разглаживая морщинку:
— Я сам за ним послал. Не убирай со стола, хочу ещё посидеть с тобой перед сном.
С этими словами я тяжело поднялся на ноги с подушек, опираясь на низкий стол.
— Что изволит приказать светлейший кенде? — согнувшись в поклоне, спросил начальник стражи Тевел.
— В какую камеру поместили узника? — отозвался я, устраиваясь на резном деревянном троне.
— Как приказал кенде, в самую надёжную, куда не сможет проникнуть даже искусный лазутчик, страже у дверей велено не смыкать глаз, во дворе, куда выходит окно, также круглосуточный дозор.
— Вот и славно, — кивнул я. — И прикажите стражникам, чтобы к нему никого не пускали без сопровождения — ни мелека, ни корху.
— Даже самого корху? — опешил Тевел.
— Это необычный узник, так что допустивший просчёт разделит его участь. — Кивком я дал понять, что аудиенция закончена, но начальник стражи медлил.
— У тебя есть что сказать? — поторопил его я.
— Светлейший кенде, дозволено ли применять к узнику допрос с пристрастием, дабы получить признание?
— В этом нет нужды, — нахмурился я. — Пока мне не будет представлено доказательств его вины, твоя задача — чтобы он пребывал в добром здравии, так что вели, чтобы не скупились на еду и питьё, — добавил я, припомнив, каким истощённым и изнурённым болезнью выглядел этот человек.
Вернувшись, я застал жену с нашим младшим сыном на руках, которому недавно сравнялось два года — она играла с ним, напевая какую-то песенку на родном языке и подкидывая его на коленях, отчего тот смеялся, крича: «Хэй! Хэй!»
Завидя меня, Шаролт хотела отдать мальчика служанке, чтобы тот не мешал мне отдыхать, но я велел оставить его — сейчас эта бесхитростная возня как нельзя лучше помогала мне отрешиться от обуревавших меня забот.
Леле
Меня самого порой поражает, как мало я помню из своего детства — казалось бы, мне было уже немало лет, и я не забыл ничего из того, чему успел научиться, но вот события, лица, места — все стёрлось, расплылось, словно в помутневшем зеркале. Я вовсе не помню лица отца, и совсем смутно — матери; когда я пытаюсь его воскресить, перед глазами вместо этого встает её силуэт у входа в летнюю юрту в платье с широкими рукавами, а за ней виднеется бескрайнее зелёное поле, залитое солнцем. Я не могу поручиться, что это — моя мать; даже в том, что это не плод моей фантазии, я не уверен. За годы сидения в застенках всё так причудливо перемешалось в моей голове, что порой я начинал всерьёз сомневаться, кто же я такой — быть может, вовсе не сын ишпана Дёзё, а какой-нибудь полоумный тать, который вбил себе в голову, будто за всю свою жизнь не сделал ничего, достойного наказания. Возможно, со временем я окончательно утвердился бы в этой мысли, если бы не тихий голос, окликающий меня из темноты раз в столетие — или в месяц — а может, и по нескольку раз в день — как я мог судить?
— Господин Леле, — вещал он. — Господин Леле!
Я цеплялся за этот голос, поспешно засыпая его вопросами, словно проплывающий мимо пустынного берега странник в лодке без весел и кормила:
— Кто ты? Который сейчас год? Кто сейчас правит? За что меня здесь держат?
Я не очень-то рассчитывал на ответы — а их поначалу и не было — для меня куда важнее было слышать звук собственного голоса, осознавая, что я ещё не потерял способность изъясняться человеческим языком — а порой мне так и казалось, когда, открывая рот, я не мог извлечь из него ни звука, лишь тонкий хрип, подобный зову летучей мыши. Порой я обращался к нему на других языках — ромейском или саксонском — не знаю уж, что он думал на этот счет, возможно, считал, что я, окончательно рехнувшись, перехожу на бессвязный лепет. То, что пищу мне тогда приносил один и тот же тюремщик, я знал по тому, что никто другой не обратился бы ко мне так — «господин Леле». Коппань так и вовсе именовал меня не церемонясь: «пёсье семя». Выгоняя меня на свет, он потешался:
— Не иначе, твоя мать спуталась с бесом — а то откуда бы взяться столь уродливому потомству? — За волосы подтаскивая меня к бронзовому зеркалу, он тыкал меня в него лицом, повторяя: — Полюбуйся на себя — с такой статью ты был бы первым парнем у карликов в пещерах! А быть может, они к тебе и наведываются, чтобы повеселиться — то-то у тебя такой усталый вид!
Я старался сносить всё молча, потому как знал: стоит мне издать хоть звук, хоть на мгновение перемениться в лице, и издевательства затянутся надолго. А так ему быстро наскучивало моё общество — разочарованно бросив:
— Уберите, не желаю больше видеть эту образину, — он, казалось, забывал о моём существовании на месяцы, если не на годы. Так всё это и тянулось — яркий свет, боль от побоев, а затем — темнота и сырость, да время от времени зов: «Господин Леле!»
Еда была скудной, но отнюдь не столь ужасной, каковая обычно достается узникам — заплесневелый хлеб я видел крайне редко, да и вода всегда была свежей, а порой, по праздникам, перепадала горячая лепёшка с мясом — только так я и мог судить о ходе времени. Однако чаще всего это была обыкновенная мясная похлебка или каша с лепёшками — я проглатывал всё, не успевая даже распробовать пищу. По крайней мере, это освобождало меня от необходимости охотиться на крыс, которые шуршали и пищали по углам, словно возмущаясь моей скупостью.
Отчего-то именно после еды, когда, казалось бы, человек должен испытывать довольство, на меня накатывали приступы беспричинного отчаяния — стискивая миску в одной руке и ложку — в другой, я принимался сперва поскуливать, а затем выть в голос, то прижимаясь лбом к коленям, то запрокидывая голову к потолку. Давясь гневом и болью, я бесчисленное количество раз повторял: «Матушка, матушка…» или «отец, отец…», сам не зная, что вкладываю в эти слова — жалобы на судьбу, призыв вступиться за меня там, в загробном мире, или же это был просто зов, подобный плачу грудного младенца — чтобы хоть кто-нибудь, небезразличный к моей судьбе, явился и избавил меня от этой тягостной доли.
Как-то раз, когда я вновь предавался этим бессмысленным причитаниям, из темноты донеслось повторное: «Господин Леле!» Я тотчас притих, прислушиваясь, и почти уверился, что чувства меня обманывают, когда к этому прибавилось: «Не кручиньтесь так!»
— Кто ты? — принялся я за свои обычные расспросы, кинувшись к двери, но в ответ услышал лишь:
— Ишпан Коппань не велел, — и шаги, на сей раз окончательно затихающие в глубине подземелья.
Я прижался к двери, против всех разумных соображений ожидая, что он, быть может, вернется — но время шло, и до меня не доносилось ничего, кроме приглушённых звуков, которые только мой обострившийся слух и мог разобрать: где-то хлопали двери, слышался топот ног по каменному полу, еле слышное ржание, кто-то причитал; казалось бы, люди жили совсем рядом — только руку протяни, но на поверку я мог кричать хоть до хрипоты — никто так ни разу и не отозвался, чтобы хотя бы велеть мне заткнуться. И всё же, несмотря на то, что моё одиночество ничуть не умалилось, отчего-то сдавливавшие горло тиски отчаяния ослабли, чёрная тоска словно бы впиталась в каменный пол, и без неё дышать стало куда легче.
В следующий раз, когда тюремщик окликнул меня, я вместо обычных вопросов, однообразных, словно осенний дождь, бросил:
— Обо мне справлялся кто-нибудь из родни? Хоть кто-то вспоминает обо мне?
— Да вы ж сам знаете, нет у вас никого на свете, — с явной неохотой отвечал тюремщик. — Живёте на иждивении ишпана Коппаня — радуйтесь и этому.
Я знал, что это не может быть правдой — оставался дядя отца Онд, по милости которого мы с матерью были сосланы сюда, и дядя Кешё — младший брат отца, которого я помнил лишь по тому, как когда-то безмерно давно он подсаживал меня на лошадь — мои ноги тогда ещё не то что не доставали до стремян, но еле могли обхватить её бока. Были и более отдалённые родственники, но сейчас суть была отнюдь не в этом, и потому я вместо того, чтобы взять миску с похлёбкой, ударил кулаком по двери:
— Зачем ты лжёшь! Они ведь думают, что я мёртв, так ведь?
— Как знаете, — равнодушно отозвался он, удаляясь, а я ещё долго колотил по стенам, повторяя: «Неправда! Неправда!», пока не вымотался вконец — руки саднило не на шутку, но на душе, как ни странно, вновь полегчало.
Так и пошло, что помимо «господина Леле» мне всякий раз удавалось вырвать у стражника хотя бы несколько слов — пусть даже это было бесстрастное «как знаете»; порой, вопреки запрету, он даже обменивался со мной парой фраз, вроде: «Может, весна, а может, и лето; вам-то какая разница?», и тогда я чувствовал ничем не обоснованную гордость, словно рыбак, вытащивший из воды особенно крупную рыбину. Против воли я начал дожидаться этих кратких, будто вспышка молнии, бесед, словно цветы — первых лучей солнца; едва ли когда-нибудь влюблённый ждал свою избранницу с тем же нетерпением, с которым я — этого еле слышного: «Господин Леле!», способного вырвать меня из самого глубокого сна.
***
На следующий день я проснулся от скрежета засова на двери. Не соображая со сна, что происходит, я поднялся с лежанки, осоловело глядя на двух вошедших в камеру мужчин. Один из них, с факелом, приблизился вплотную ко мне, так что я вынужден был заслонить глаза, по которым резанул свет; второй же застыл посреди камеры, оставаясь тёмным силуэтом. Поскольку они безмолвствовали, я тоже молчал, хоть сердце невольно сжималось от мысли, что стало целью этого визита: меня сейчас будут допрашивать, пытать, а быть может, и вовсе прикончат, избавляясь тем самым от докучливой проблемы? Наконец тот, что остановился поодаль, заговорил, и по голосу я узнал корху Кешё:
— Как ты оказался здесь?
— Крепость Ших разрушили соседи ишпана Коппаня, — ответил я, решив, что рано или поздно это всё равно станет известно. — И мне при этом удалось бежать.
— Как ты добирался сюда из Эрдея? — уточнил он, отходя к светящемуся дымным слюдяным светом окошку.
— Через Бихор, мимо Варода [4]. Мне удалось преодолеть перевал Подкова до холодов.
— Кто тебя сопровождал?
— Я присоединился к группе странников, направлявшихся в Гран.
Какое-то время Кешё молчал, затем приблизился ко мне, забрав факел у сопровождающего — тот отступил на пару шагов, застыв безмолвной тенью.
Отсветы огня легли на смуглое лицо с тёмными усами и тяжёлыми веками, обрамлённое выбившимися из кос кудрявыми прядями.
— Как я могу тебе верить, если ты утаиваешь от меня правду? — тихо спросил он.
— А я могу вам верить? — переспросил я, выдержав его взгляд.
Установив факел в кольцо на стене, он сделал несколько кругов по камере, после чего спросил:
— Почему по прибытии в Гран ты сразу не отправился ко мне? Тем самым ты избавил бы и себя, и меня от многих затруднений.
— Так вы всё-таки верите мне? — невозмутимо переспросил я.
Вместо ответа он бросил:
— Сколько бы я ни размышлял, я так и не нашёл ни единой причины, по которой подобный тебе самозванец мог бы попытаться выдать себя за сына Дёзё — ведь очевидно, что ему никто не поверит. Окажись на твоём месте кто-то здоровый и хотя бы отдалённо похожий на Леле — вот тут у меня были бы причины для подозрений.
Я молчал, понимая, что тем самым он бросил мне в лицо, что в пользу моей правоты свидетельствует лишь вопиющее безумие моей затеи.
— Во всяком случае, тебе стоило позаботиться о доказательствах, прежде чем заявляться на королевский суд, — с немалой долей раздражения добавил Кешё. — Теперь же мне не остаётся ничего другого, как ждать, что по приезде дюлы Онд спляшет на твоих костях мне назло. Ты ведь не мог не понимать, что навлёк на свою голову недовольство кенде тем, что заявился прилюдно, даровав всем отличный повод для пересудов?
— Мы с матушкой прежде доверились милости одного родича, — начал я, отлично сознавая, что он может воспринять это как оскорбление. — Однако оказалось, что родственные узы — не чета личной выгоде. Можно ли винить меня в том, что я не слишком доверяю им нынче?
— Ты прав, не мне тебя судить, — после продолжительной паузы заключил Кешё, тряхнув кудрями. — В конце концов, ставка в этой игре — твоя жизнь, а не моя. — Направившись к двери, он остановился: — И всё же, если ты решишь, что готов что-то мне поведать — немедля дай мне знать, будь это полдень или полночь.
Иллё
Разумеется, до меня тотчас дошли слухи о том, что случилось на королевском суде: сплетников меж нашими во все времена хватало, а тех, кто желает под это дело пожаловаться на свои недуги, надеясь, что я сотворю чудо, посоветовав какое-нибудь чудодейственное средство — и того пуще. Вот и сейчас — едва стемнело, прибежал ко мне вприпрыжку мой сосед, почтенный Хуба, даром что жалуется на ноющие колени, и принялся взахлёб вещать с таким видом, что я уж было подумал, что он сам подавал прошение на суде. Однако едва заслышав, о чём там шла речь, я пропустил мимо ушей всё остальное, под конец бездумно велев ему делать припарки и пить молоко кобылицы как укрепляющее.
Хуба давно ушёл, а я всё продолжал раздумывать над его рассказом. По правде, мне давненько не приходила на ум та моя поездка, слишком много с тех пор случилось куда более значительных и грозных событий.
Как сейчас помню: в тот день я порядком утомился в пути, ведь уже тогда года давали о себе знать, а с поручением самого кенде медлить нельзя, так что до того я почти сутки не слезал с седла. По счастью, меня ждал тёплый приём: ишпан Коппань, будто только меня и поджидал, тотчас устроил знатный пир, на котором не было недостатка ни в угощениях, ни в выпивке, что было весьма кстати для моих озябших костей.
По правде, мне хотелось поскорее покончить с этим делом, поэтому я опасался, что ишпан станет тянуть, уговаривая меня остаться хотя бы на неделю — мне ли не знать этих обосновавшихся в диких местах господ, которые на всё готовы, лишь бы залучить к себе гостя, тем паче лекаря — однако же тот, услышав, что я тороплюсь, предложил мне немедля осмотреть хворого молодого господина, чтобы вскорости я мог пуститься в обратный путь, и, немного отяжелев от угощения, я последовал за ним.
Ишпан Коппань предложил мне пока оставаться за резной ширмой, предупредив, что на молодого господина порой находят приступы буйства. Однако, когда я увидел его воочию, он показался мне апатичным и отупевшим — стоял, свесив голову, будто не понимая, где находится. Но больше всего меня поразило, как изъела его болезнь: совсем молодой парень — тогда ему едва сравнялось семнадцать — выглядел дряхлым стариком. Ссутулив спину, он едва держался на немощных ногах и, казалось, у него нет сил даже поднять голову. Из-за царивших в зале сумерек я не сразу понял, что его подстриженные волосы полностью седы. Хоть одежда на нём была чистая и опрятная, меня не оставляло ощущение, будто нищего нарядили в обновки по случаю праздника — а ведь передо мной был один из знатнейших молодых господ нашей страны.
Ишпан Коппань тихо обратился к нему с каким-то вопросом — как мне показалось, он и не надеялся услышать ответ, делая это скорее для меня. Вместо того, чтобы ответить, молодой господин внезапно вскинулся, уставив на него сверкнувшие дикой злобой глаза, и заорал:
— Чтоб твои кости обглодали демоны нижнего мира! Чтоб твоё потомство изъела чума, а душа твоя не нашла покоя, блудливый пёс! — при этом, если бы его не удержали воины ишпана, он наверняка бросился бы на родственника. Коппань кинул в мою сторону мимолётный извиняющийся взгляд: мол, насчёт этого я вас и предостерегал — и громко велел стражникам:
— Вы же видите — молодой господин утомился, уведите его в палаты.
И впрямь более похожий на какое-то исчадье дьявола, чем на человека, Леле вырывался, изрыгая проклятия как на нашем языке, так и на латыни и вовсе непонятном наречии — видимо, то, что нашёптывали ему злые духи.
Иных подтверждений мне не требовалось, да и подходить ближе я не видел нужды: когда в человека вселяется злой дух, лишая его рассудка, тут надобен не лекарь, а талтош. К нему я и посоветовал обратиться молодому ишпану, однако, судя по тому, как он скривил губы в ответ на мои слова, он едва ли последовал моему совету.
Вернувшись, я уведомил мелека Онда и кенде, что молодой господин Леле и впрямь сошёл с ума.
И вот теперь, как охотно поведал мне сосед, объявился какой-то проходимец, который выдаёт себя за Леле — страшный, будто бубуш [5], и горбатый в придачу — куда уж ему сойти за молодого красавца, коим должен быть сын славного ишпана Дёзё! Пусть я не прерывал его, в голове билось одно: видел бы ты своими глазами этого ясна сокола, как я пару лет назад! Горбатый и седой… Тогда я не слишком распространялся об увиденном, не желая отягощать слух молодого кенде — всю правду о горестном состоянии, в коем пребывает его племянник, я рассказал лишь мелеку. Выходит, что тот, кто выдаёт себя за него, должен обладать сведениями, которые возможно добыть лишь от окружения ишпана Коппаня — в противном случае, безусловно, очам кенде предстал бы складный парень в полном расцвете сил с прямой как молодой ясень спиной и смоляными волосами. Вот только мог ли это быть сам Леле? У меня не было ответа — ведь мне доводилось слышать о случаях, когда одержимые и безумцы внезапно исцелялись — порой такое происходило при обращении к христианским святыням, порой им помогали шаманы и волхвы, а иной раз это случалось само собой — злой дух попросту выходил из их тела, будто в поисках иного убежища.
Качая головой, я встал, чтобы затеплить свечу, когда в дверь постучали. Досадуя на то, что, похоже, мне вновь предстоит бессонная ночь — право, в моём возрасте пора бы переложить эту ношу на сына, когда тот закончит обучение — я двинулся к двери, бормоча под нос: «Кого там ещё эрдёг принёс?»
— Да, сударь! — с благостной улыбкой, бросил я, открывая дверь, однако стоявший за ней слуга, вместо того, чтобы тотчас тащить меня к своему господину или госпоже, лишь с поклоном протянул мне свёрнутую льняную тряпицу, после чего удалился, не дожидаясь ответа — будто немой, право слово.
Недоумевая, что могло быть внутри, я развернул тряпицу — и обнаружил, что она испещрена палочками и полукружиями. Хмыкнув, я зажёг свечу и расстелил её на столе — давненько мне не доводилось получать написанное секейскими рунами [6], которые более подходят для того, чтобы тесать их на камне или вырезать на дереве, чем для таких вот посланий.
«Брат мой Иллё, твоя невестка совсем плоха. Приезжай в Кэйкфалу, на тебя одна надежда».
Вот и всё — всего-то несколько слов, будто разбросанные по тряпице паучьи лапки. В Кэйкфалу, в Татре [7], проживал с семьёй мой младший брат Боньха, но, сказать по правде, я так давно не получал от него вестей, что уж и не знал, жив ли он. Я немало удивился тому, что он решил обратиться ко мне — видать, дело и впрямь серьёзное.
Охая и кряхтя, я двинулся в соседнюю комнату, чтобы разбудить жену: будучи куда моложе, она в отличие от меня могла похвастаться отменно крепким сном.
— Семейные дела требуют моего отъезда, — поведал я ей.
— Какие семейные дела? С сыном что? — спросила она, испуганно хлопая со сна глазами. Я лишь махнул рукой: — Да брат мой, Боньха — пишет, что жена занемогла, совсем плоха. Если не помогу — так хоть поддержу в трудную минуту.
— Какой ещё брат? — ещё не до конца проснувшись, тотчас возмутилась жена. — Я его в глаза-то не видала — а ты когда его видел в последний раз?
— Ладно тебе, — примирительно бросил я, махая на неё рукой, — всё ж родная кровь… Как знать, может, в последний раз его увижу…
— А то что я, быть может, тоже в последний раз тебя вижу — это ничего? — усевшись на постели, жена сердито упёрла руки в боки. — Чего удумал — в ночь к чёрту на рога! Да по льду! Если уж себя не жалко, пожалей хотя бы меня!
Не слушая её причитаний, я пошёл будить слугу — однако жена не отстала и тут: одеваясь на ходу, продолжала честить то меня, то моего несчастного брата, то Могоша [8] — который, проснувшись среди ночи, был и сам изрядно сбит этим с толку, так что пользы от него было немного. По счастью, жена за бранью весьма сноровисто собрала всё потребное в дороге — ничего не забыла, тут я мог быть уверен.
— Кто спросит — скажи, что вернусь через неделю, — велел я ей напоследок. — А задержусь — пришлю весточку.
Прихватив с собой, помимо целебных снадобий, кошель с деньгами — не приедешь же к брату, которого пару десятков лет не видел, совсем без гостинцев — я вместе со слугой выехал за ворота в ночь, как не раз делал за годы службы при королевском дворе.
Мы быстро достигли реки, лёд которой в это время был достаточно крепок, чтобы ехать по нему без опаски, и всё же мы со слугой спешились: не стоит недооценивать коварства речных духов. Мы успели миновать стремнину, когда слева, из-за изгиба реки, послышался приглушённый зов:
— Помогите! Помогите!
Вглядываясь во тьму, я бросил:
— Слышишь, кто-то кричит?
— Небось кто-то под лёд провалился, — опасливо предположил Могош. — Течение там у излучины коварное, слыхал, не так давно целую повозку под лёд затянуло…
— Так пойдём подсобим? — предложил я, влекомый привычкой спасать людей.
— Нет, не ходите, господин! — заартачился слуга. — Быть может, это водяной балуется — склави сказывают, они зимой скучают, вот и заманивают путников раков кормить…
Однако я лишь отмахнулся от его причитаний, медленно двинувшись на зов.
— Или, может, то грабители — заманят нас да и кошель долой, а то и голову… — нехотя тащась за мной, твердил Могош.
Казалось, с каждым шагом стылая тьма сгущается всё сильнее, а в ушах стоял отчаянный зов:
— Помогите, помогите!
Кешё
Разговор с пленником заставил меня призадуматься не на шутку: после этого я поднялся на замковую стену, да так и ходил туда-сюда, пока не поднялось над дальними горами солнце, осветив и город, и скованную льдом Дуну [9] — увы, в отличие от озарённого утренними лучами мира, в моём сознании царил всё тот же беспросветный мрак, мысль металась от сомнения к неверию. Наконец, вспомнив про королевский указ, я поспешил к своим подручным, которым ещё с вечера велел на рассвете привести лекаря в замок.
— Нет его, — развёл руками Енё, старший из них.
— Как нет? — нахмурился я. Поначалу это ничуть меня не встревожило, так что я как ни в чём не бывало спросил: — Вызвал кто по лекарскому делу? Так что ж вы не отправились туда, куда он пошёл, и не дождались его там?
— Так он к брату уехал, — неуверенно пожал плечами Енё — будто поёжился.
— К какому такому брату? — в сознании шевельнулся холодный язычок беспокойства, но пока я не придал этому значения. — Вы расспросили, куда, зачем?
— В Татру. — При этих словах Енё покосился на побелевшую реку, которую, несмотря на ранний час, испещряла не одна цепочка следов. — Жена говорит, весточку получил — и умчал на неделю.
— А. — У меня малость отлегло от сердца, но я тут же вспомнил: король требовал лекаря пред свои очи немедля — мне ли не знать, что он скажет, когда я попрошу его обождать с недельку? — Скачите за ним! — велел я подручным. — Без роздыху, и уповайте на богов, что догоните! Да не мешкайте! — поторопил я, видя, что они не спешат выполнять мой приказ. — Стойте, когда лекарь уехал? — бросил я им в спину.
— Так сегодня, затемно ещё, — робко отозвался Силард — тот, что помоложе, который прежде не проронил ни единого слова.
— О фенэйбе [к чёрту] [10]!!! — выругался я, едва они скрылись из вида. — Фенэйбе, фенэйбе! — с каждым выкриком я бил по заснеженным камням замка, не заботясь о том, что на руке останутся ссадины. Мой гнев был направлен отнюдь не на удалившихся подручных: я отлично понимал, что случившееся — целиком и полностью мой просчёт: разве я мог позволить себе коротать драгоценное время в праздных размышлениях, когда иные медлить не станут?
Я оставался на стене до тех пор, пока на льду не показались двое моих помощников — из предосторожности они спешились. Поглядев, как они медленно переходят реку, я развернулся и сам отправился в дом лекаря, что должен был по уму сделать ещё вчера.
От его супруги и впрямь было мало толку: я не узнал от неё почти ничего кроме того, как невысоко она ставит мужнину родню. Мол, да, получил письмо среди ночи, а кто, как доставил, где само письмо — откуда ж, мол, ей знать? Так что мне оставалось надеяться лишь на расторопность моих подручных, которые, дай-то боги, застигнут лекаря раньше, чем он доберётся до предгорий.
На обратной дороге в голове у меня стучало одно: нельзя медлить, пока последние надежды доискаться до правды не истают, словно восставший в горячем воздухе степи мираж.
Вернувшись в замок, я первым делом отыскал Акоша [11] — самого опытного из моих помощников, который служил прежнему корхе — в отличие от своих бывших сотоварищей, он остался при мне, хоть нередко поглядывал на меня с неодобрением, а то и выказывал его открыто, давая понять, что я не чета его прежнему начальнику.
Как ни противно моей воле было признаваться этому бывалому воину, в прищуре которого мне всегда чудилась насмешка, в том, что я оплошал, зря потеряв драгоценное время, я, стиснув зубы, поведал ему про Иллё — равно как и про то, что уже выслал за ним.
— Если всё пойдёт как намечено, то к вечеру они вернутся с лекарем, — закончил я.
— Если, конечно, он в самом деле направился к брату, а не сбежал, — бросил Акош, устремив проницательный взгляд вдаль.
— Я понимаю, что такая возможность есть, — ответил я, едва скрывая раздражение.
Акош еле заметно пожал плечами: мол, раз господин такой умный, к чему тогда его помощь?
— В любом случае, кенде требует его к себе немедленно, — продолжил я, — так что нам необходимо срочно его найти, хоть из-под земли достать.
— Поиски могут занять немало времени, — бросил Акош, возводя очи горе, что было красноречивее невысказанных слов: мол, если бы вы с самого начала поручили это дело мне, такого бы не случилось. — Пусть я и не могу обещать, что они увенчаются успехом, я сделаю всё, что от меня…
— Этим займутся другие, — не в силах сдержаться, оборвал его я. — А от тебя я хочу иного: возьми Цинеге [12] и езжай с ним в Варод.
Акош молча воззрился на меня в ожидании разъяснений.
— И по дороге туда порасспрашивайте, не видел ли кто горбуна, похожего на нашего самозванца. Он уверяет, что явился с Бихора — по мне, так это следует проверить.
Мой помощник медленно кивнул, при этом я словно воочию видел, о чём он думает: уж не желаю ли я попросту спровадить его куда подальше, чтобы не маячил перед глазами?
— Ишпан Элек, господин Варода, — произнёс он, вперив в меня взгляд, — мой давний знакомец.
— Вот и славно, — с облегчением бросил я: по правде, потаённое желание хоть ненадолго избавиться от этого ходячего укора тоже имело место.
Примечания:
[1] Шош — венг. Sas — в пер. с венг. «орёл».
[2] Река Лех (венг. и нем. Lech) — альпийская река на территории Германии и Австрии. Название реки связывают с кельтским племенем ликатов, от которых происходит её латинское название Ликиос (Likios или Likias). Это название также связывают с валлийским llech (каменная плита) и бретонским lec’h — «могильный камень».
Описываемые здесь события — отсылка к сражению на реке Лех в 955 году, в котором войско венгров потерпело сокрушительное поражение от саксов.
[3] Шаролт — вент. Sarolt — это старое венгерское имя предположительно происходит от тюркского «ласка» или «горностай».
[4] Бихор — венг. Bihar — часть Западно-Румынских гор на границе Трансильвании.
Варод — венг. Várad — соврем. Орадя (рум. Oradea) — город на границе Румынии и Венгрии. Впервые Орадя упоминается под латинским названием Варадинум (латин. Varadinum) в 1113 году. Крепость Оради, руины которой сохранились по сей день, впервые упоминалась в 1241 году в связи с приготовлениями к обороне от монголо-татар.
[5] Бубуш — венг. bubus — пещерный дух, маленькое создание, живущее в пещере.
[6] Секейские (или венгерские) руны — венг. rovás írás — в букв. пер. «руническое (резьблённое) письмо – руническая письменность, которой пользовались венгры до начала XI в., до введения латиницы, происходят от древне-тюркской письменности (возможно, от аварских рун). Написанное ими читается справа налево. Интересно, что в Венгрии эти руны используются и в настоящее время: в частности, ими часто дублируются дорожные указатели.
[7] Кэйкфалу — венг. Kékfalu — название переводится как «синяя деревня».
Татра — венг. Tátra (Татро) — венгерское название Татр.
[8] Могош — венг. Magas — в пер. означает «высокий».
[9] Дуна — венг. Duna — р. Дунай.
[10] О фенэйбе — венг. a fenébe — в совр. венг. языке fene означает «чёрт», а также «ад». Это слово восходит к финно-угорскому корню, согласно венгерскому народному лексикону fene – демон, вызывающий болезни, так называли язвенные и сыпные раны, которые «пожирают тело».
[11] Акош — венг. Ákos — возможно, имя тюркского происхождения, означает «белый сокол».
[12] Цинеге — венг. Cinege — в пер. означает «синица» (также Cinke - Цинке).
Следующая глава
Виэль Эзис, блог «Океан иномирья»
Догонялки
Что-то мне самой смешно от того, что в сюжете происходит. Знаете, обычно либо добрые ребята догоняют злых, либо злые добрых. А у меня со злыми что-то не выходит 
небольшой гипотетический спойлерСитуация примерно такая:
Преследуемые: "Стоять! А то мы вас сейчас сбросим!"
Преследователи: "Хорошо-хорошо, вы только сумку с продуктами возьмите, которую оставили!"
Сумку передали и побежали дальше.
И это как-бы-раннее-средневековье. Очень такое альтернативное в плане менталитета.
небольшой гипотетический спойлерСитуация примерно такая:
Преследуемые: "Стоять! А то мы вас сейчас сбросим!"
Преследователи: "Хорошо-хорошо, вы только сумку с продуктами возьмите, которую оставили!"
Сумку передали и побежали дальше.
И это как-бы-раннее-средневековье. Очень такое альтернативное в плане менталитета.
Виэль Эзис, блог «Океан иномирья»
Сапожник без сапог
А кто всё ещё не читал собственную книжку - тот я. Не читала как читатель, от начала до конца, и не в ворде, в приложении-читалке, где нельзя вносить правки. Любопытно, получится ли посмотреть со стороны и какие будут впечатления.
Пока выжидаю - чем больше времени пройдёт, тем лучше. Но если допишу сюжет второй книги, то прежде, чем что-то по нему делать, нужно всё-таки первую прочесть, чтобы понять, что мне не нравится и что я могу поправить во второй.
Сюжет второй, к слову сказать, куда-то уехал. Хочется спросить персонажей: "Ребята, мы помним про идею?" Но каждый решает свои проблемы, и на идею им пофиг. Похоже, прогнуться в итоге придётся идее Ну то есть я её потом постфактум определю и скажу, что так и было. Точнее, я вообще ничего не скажу
Psoj_i_Sysoj, блог «Колодец и яблоня»
Чёрный вепрь. Глава 4. Семейные обстоятельства ап Риддерха
Предыдущая глава
На парковке их ожидал тёмно-синий форд. Амори открыл для отца заднюю дверь, Оскар сел на сидение рядом с водителем. Анейрин выглядел задумчивее обычного – всю дорогу он всматривался в пейзаж за окном, не проронив ни единого слова. Амори, напротив, то и дело обращался к Оскару с очередным вопросом; тот отметил, что французский Риддерха-младшего практически не отличается от того, на котором говорит он сам. Молодого человека интересовало решительно всё: где и когда родился Оскар, где учился, чем он занимается и интересуется. Несмотря на всю симпатию, коей Оскар проникся к заботливому сыну Риддерха, он отвечал односложно: он никогда особенно не любил распространяться о своей жизни – по большей части потому, что считал её весьма тусклой и однообразной на фоне чужих приключений: уж Амори его небогатая история могла заинтересовать разве что с точки зрения натуралиста социологического толка, что занят поисками «типичного обывателя». Младшего Риддерха, однако, краткость его ответов не отвращала: он продолжал расспрашивать его, пока, проехав километров пять по лесной дороге, машина не свернула к небольшому деревянному домику.
читать дальшеПоначалу Оскар подумал, что это что-то вроде дома привратника – настолько это на вид уютное, но скромное и непритязательное жилище не отвечало образу Амори, что успел сложиться в его представлении. Над потемневшими от времени сосновыми бревнами нависает черепичная крыша с кирпичной трубой; крыльцо выходит на террасу, опоясывающую дом с двух сторон; сбоку притулилась пристройка, откуда доносилось… всхрапывание? В общем, дом производил впечатление давно обжитого, длящего года в приближении благородной старости.
При виде выражения лица Оскара, Амори расплылся в хитроватой улыбке:
– Называя нашу обитель скромной, я ничуть не лукавил.
Риддерх уверенно поднялся на крыльцо, но, оказавшись в доме, принялся оглядываться по сторонам, словно не узнавая обстановку. Впрочем, было чему подивиться и Оскару: внутри дом оказался куда просторнее, чем представлялся снаружи, и впечатлял куда сильнее: всё, от большого камина до кожаных диванов, массивного обеденного стола, на котором стоял работающий ноутбук, шкафов с книгами и современной стереосистемы – говорило о вольготной жизни любящего порядок и комфорт холостяка. Предоставив отцу осматривать гостиную, Амори поманил гостя за собой:
– Оскар, – где-то на середине поездки он незаметно перешел на это обращение, – не поможете мне на кухне?
– Разумеется, – неуверенно отозвался Оскар. – А ваш отец… – он бросил обеспокоенный взгляд на Риддерха, который в тот момент подталкивал пальцем мышь, напряженно следя за передвижением курсора на экране, – не заскучает?
– Не беспокойтесь. – Амори тихо усмехнулся, увлекая Оскара за плечо в сторону кухни. – Хоть мой отец и валлиец, он не станет вести себя подобно Ивейну в легенде о фонтане [1]… вам ведь она знакома?
Хотя Оскар покачал головой, вместо того, чтобы поведать эту историю, Амори плотно закрыл за собой дверь – и его беспечное веселье, казалось, осталось за ней.
– Оскар, – произнес он с печальной серьёзностью, вновь кладя руку ему на плечо, – вы ведь понимаете, что мой отец болен.
Тот в смущении принялся заверять его:
– Вам вовсе не обязательно что-либо мне объяснять… – Он уже чувствовал себя виноватым в том, что невольно вмешался в жизнь этой семьи.
– Я буду с вами откровенен, – упрямо продолжил Амори, – но вы же понимаете, если эти сведения попадут не в те уши, это отнюдь не пойдет ему на пользу.
– Разумеется, я не пророню ни слова, – пообещал Оскар, а сам в ужасе сообразил, что уже наплёл невесть чего Мику – а тот никогда не отличался сдержанностью.
Амори, тем временем, похоже, окончательно позабыл о цели, с которой завлёк Оскара на кухню: вытащив два бокала, он наполнил их красным вином и уселся за кухонный стол. Сочтя это за приглашение, Оскар занял место напротив и начал слушать:
– Это началось со смерти моей матери – Дианы Риддерх, быть может, отец о ней упоминал?
– Вашей матери – так вы… – Оскар наморщил лоб, силясь сопоставить это со словами самого Анейрина.
Словно догадавшись о его сомнениях, Амори добавил, внимательно следя за реакцией собеседника:
– Анейрин мне, на самом деле, вроде как, отчим. Наша семейная история не лишена… перипетий. – Однако на эту тему он, похоже, распространяться не стремился, а Оскар не стал затрагивать столь щекотливый вопрос. Отпивая из бокала, Амори продолжил: – Видите ли, мой отец, хоть по роду занятий и не учёный, с детства увлекался медиевистикой, в частности, фехтованием.
– Реконструкцией? – участливо подсказал Оскар.
– Верно, – кивнул Амори. – Он нередко принимал участие в турнирах и фестивалях, обзавелся неплохим снаряжением, кое-что мастерил сам. Нам всегда казалось, что это превосходное увлечение – позволяет внести в жизнь разнообразие, расширяет кругозор, укрепляет семейные узы…
– Вы ведь тоже увлекались реконструкцией?
– Да, и я… – В голосе Амори послышалось сожаление. – После потери матери отец предался своему хобби с пущей страстью, совсем забросил работу… и поначалу мне казалось, что это к лучшему, раз позволяет хоть на время смягчить боль потери. Ну а потом… – Амори замолчал, затем, одним глотком допив бокал, продолжил: – …он начал меняться. Сперва я думал, что он, вроде как, дурачится – порой он любил нас разыгрывать – и даже, признаться, подыгрывал ему… пока не понял, что это на самом деле значит. Тогда я обратился за консультацией к психиатру, и он сказал, что, возможно, болезнь уже слишком запущена… что надо поместить отца в клинику. – Амори склонил голову – тёмные пряди волос упали на лицо, скрывая его от собеседника. – Возможно, вы меня осудите, – продолжил он более бодрым голосом, откидывая волосы назад, – но я решил, что, раз твёрдых гарантий выздоровления нет, уж лучше ему остаться в привычной обстановке, а я сам обеспечу ему должный уход. – Он вновь наполнил свой бокал и подлил Оскару. – Но, как вы имели несчастье убедиться, я не всегда справляюсь со взятыми на себя обязательствами. Можете себе представить, что я сам чуть с ума не сошел, когда позавчера он исчез неведомо куда – и как счастлив был получить ваше сообщение. Ведь я должен был заявить в полицию…
– Да, я понимаю, понимаю, – поспешил заверить его Оскар.
– Ну вот, теперь вы всё знаете, – подытожил Амори и поднялся из-за стола. – Так что можно приступить к готовке.
У Оскара, напротив, осталось ещё немало вопросов, но он решил, что хозяин дома и без того был с ним излишне откровенен, потому без слов принялся нарезать хлеб и овощи и расставлять тарелки на большом столе в гостиной. Каждый раз, проходя мимо уютно расположившегося на диване напротив камина Анейрина, Оскар поневоле бросал на него взгляд, и при этом чувствовал, как губы сами собой раздвигаются в улыбке; от него не укрылось, что мужчина всякий раз провожал его взглядом, и хоть трудно было прочесть выражаемые им чувства, одно было несомненно – на дне его глаз плескалась тоска.
Тем временем, подоспело основное блюдо – бараний бок, к которому Оскар сам не знал, как и подступиться. Амори, как ни в чём не бывало, погрузил мясо на блюдо и также отнёс в гостиную – глядя на него со стороны, Оскар отметил, что на самом деле молодой человек куда сильнее, чем кажется на первый взгляд. Когда Оскар принёс вино, он уже успел разрезать мясо, и на тарелке гостя громоздился кусок на кости, с которым он в жизни бы не справился бы, не проголодайся он всерьёз.
В сервировке стола присутствовала одна странность: в то время как себя и гостя Амори снабдил всеми положенными приборами, своего отца он обделил вилкой. У Оскара возникла было мысль, что дело в том, что сын боится давать ему острые предметы – однако нож-то присутствовал! Как бы то ни было, самого Анейрина, похоже, нисколько не заботило подобное имущественное неравенство: он был вполне доволен пресловутым ножом и прилагавшейся к нему ложкой.
Как ни странно, именно Риддерх, обладавший наиболее капитальным сложением из них троих, проявлял меньше всего интереса к еде: Амори успел умять свою порцию ещё прежде Оскара и потянулся за добавкой – и как в него столько влезает? Анейрин же, съев от силы половину мяса и не притронувшись к овощам, отодвинул тарелку, зато воздал должное вину, осушив бутылку почти что в одиночку. Оскару подумалось, что, похоже, его семья не придает особого значения здоровому образу жизни: вспомнить хоть, с какой лёгкостью глушил вино Амори.
Когда трапеза была окончена, Риддерх поднялся из-за стола и кивнул в сторону кухни, обращаясь к Амори:
– На пару слов.
Тот извинился перед Оскаром:
– Прошу, подождите нас, я – мигом; всё, что вы видите – в вашем распоряжении.
А Оскару только этого и надо было: он тут же подошёл к книжным шкафам, которые тянулись вдоль стены гостиной. Пожалуй, совместное увлечение отца и сына гнездилось и впрямь глубоко: тут были как те книги, которыми напропалую хвастался Мик, так и те, на которые он мечтательно пускал слюнки, а несколько фолиантов выглядели по-настоящему древними.
***
Оставшись наедине с сыном, Анейрин привалился спиной к двери и спросил:
– Что скажешь о моём спасителе? – Он качнул головой в сторону гостиной. – Ты узнал его?
– Понимаю, о чём вы, – медленно произнес Амори. – Сходство и впрямь бросается в глаза… но всё же оно обманчиво.
– Я знаю, – коротко кивнул Анейрин. Помолчав с полминуты, он всё же спросил:
– Что сталось… с ним?
– Он прожил хорошую жизнь и упокоился с миром. – В голосе Амори послышалось сожаление. – Его, как и меня, питало надеждой осознание того, что ваша жизнь вне опасности.
– Что с того, если нам не суждено больше свидеться? – С горечью выпалил Анейрин. Переведя дух, он спросил: – Где его могила?
– Я надеялся, что не с того начнутся дни вашей новой жизни, – покачал головой Амори. – Но я покажу её вам. Когда пожелаете, но не сегодня. Сейчас мне нужно отвезти месье Ле Мюэ обратно.
***
Оскар с головой погрузился в изучение одной из книг – она не выглядела особенно старой, однако была рукописной, словно кто-то совсем недавно взял на себя труд скопировать фолиант – когда его слуха достигли повышенные голоса. Слов он не разбирал – далеко, к тому же говорили на немецком, но по интонации было ясно, что обитатели дома не поладили. Оскар с тревогой вслушивался, недоумевая, что же ему самому делать в такой ситуации: вмешиваться в чужую ссору не хотелось, но, быть может, одному из них понадобится помощь… Однако долго мучиться неопределённостью ему не дали: вскоре в гостиную влетели оба, причём вид у них был такой, словно лишь присутствие постороннего предотвращает возобновление конфликта.
– Позвольте, я поговорю с ним, – бросил Амори и вновь потащил Оскара в сторону кухни.
– Я жду, – лаконично отозвался Анейрин, складывая руки на груди.
– Не знаю, что на него нашло, – начал Амори, потирая лоб. – Одним словом: он хочет, чтобы вы остались здесь.
– Но ведь мои вещи… – растерялся Оскар. – Да и какой смысл, мне уже, собственно, послезавтра уезжать… это создаст вам ненужное беспокойство, да и у меня остались кое-какие незавершённые дела…
– Всё это я ему сказал, – устало выдохнул Амори. – В смысле, что у вас наверняка свои планы, и не стоит обременять вас подобного рода просьбами.
– А он?..
Амори вновь вздохнул вместо ответа.
– Но… почему? – осторожно спросил Оскар.
Молодой человек лишь развел руками:
– Думаете, я могу объяснить вам его логику? Увы, мне он растолковать не удосужился.
– Тогда, может, я сам с ним поговорю? – предложил Оскар.
Лицо Риддерха-младшего заметно просветлело:
– По правде, именно это я и собирался вам предложить. Вы уж простите, что мы создаём вам лишнее беспокойство, вдобавок к тому, что вам уже довелось испытать.
Оскар не без опаски предвкушал предстоящее объяснение: кому не знать, что навязчивые состояния нередко чреваты приступами агрессии? Однако Риддерх-старший казался абсолютно невозмутимым: он по-прежнему подпирал стену гостиной, скрестив руки.
– Герр Риддерх, – смущённо начал Оскар: его всегда пугали подобные объяснения, – ваш сын передал мне ваше любезное приглашение, однако же я вынужден отказаться…
Вместо ожидаемой резко-повелительной отповеди он услышал тихий голос, пусть твёрдый и уверенный, но не лишенный умоляющих интонаций:
– Я знаю, что не вправе требовать от тебя новых жертв, и всё же прошу остаться.
– Но ваш сын, кажется, не в восторге от этой идеи… – смешался Оскар.
– Это мой дом – он ведь так сказал?! – Анейрин возвысил голос, словно желая, чтобы находящийся невесть где Амори также его услышал. После этого он, напротив, сделал шаг к Оскару, понизив голос до шёпота: – Я не доверяю ему.
– Мне кажется, он хочет вам лишь добра, – как можно более убедительно произнес Оскар, опасаясь, что на одержимого параноидальными идеями такой аргумент едва ли произведёт впечатление – что и случилось.
– У меня есть к тому причины. Я лишь хочу, чтобы рядом был хоть один человек, которому я могу верить.
– Но ведь вы меня вовсе не знаете, – вконец растерялся Оскар.
– Достаточно, чтобы доверять тебе, – ответил Анейрин. – Жаль, что того же нельзя сказать в отношении тебя. – Он отвернулся, едва заметно пожав плечами: – В конце всего человек сам решает, кому он верит и насколько. Что он тебе обо мне наплёл?
– Откуда вы… – вырвалось у Оскара.
– Один мой друг, Гилем-гасконец, говорил, что душу человека можно прочесть по его глазам. Ты смотришь на меня иначе с тех пор, как сговорился с ним.
Оскар понял, что оказался в по-настоящему трудном положении и, как назло, Амори не было рядом, чтобы подсказать ему правильный образ действий. Никого не было рядом – в конечном итоге, как верно заметил Анейрин, сложные решения всегда приходится принимать самому – ни опыт, ни советы, ни весь багаж знаний тут не помогут.
– Герр Риддерх, – наконец произнес он, – я лишь хочу помочь вам – вам обоим. Но, боюсь, я мало на что способен… у меня время на исходе, и понимаю я во всем этом куда меньше вашего…
Неожиданно Риддерх обнял его, заключив в мимолётное, но крепкое объятие:
– Одного желания довольно, если оно искреннее.
***
Оскар прошёл на кухню, чтобы позвать Амори. Риддерх-младший предсказуемо обнаружился за кухонным столом, изничтожая – неужто уже третью за день! – бутылку вина. Однако ни на его походку, ни на речь обильные возлияния не оказали решительно никакого действия – разве что на восковых прежде щеках проступила краска.
– Наверно, я помешаю… Но я подумал, что, может, вы… – Оскар почувствовал, что и сам краснеет – он против всякой логики ощущал мучительную неловкость, словно в детстве, в разгар родительской ссоры, когда каждый из них старался перетянуть мальчика на свою сторону, а он тщетно пытался сохранить нейтралитет, не обидев ни одного из них. – Вообще-то, я мог бы задержаться на пару дней…
Во взгляде, которым смерил его Амори, Оскару почудился упрёк – словно, вместо того, чтобы выбранить непослушное дитя, он дал ему конфет и пообещал сводить в кино. Однако вслух молодой человек произнес лишь:
– Это крайне великодушно с вашей стороны. Надеюсь, что вы не позволите излишней любезности исковеркать ваши жизненные планы.
Хоть это прозвучало суховато, Оскар не мог винить в этом Амори: кому бы понравилось, что родственник без предупреждения притаскивает в дом незнакомца, заявляя: «А теперь он будет жить с нами»?
Вернувшись в гостиную, Амори вновь хлопнулся на одно колено – словно на аудиенции у короля, ей-богу – и натянутым голосом произнёс:
– Прошу простить меня, отец – я признаю дерзость своих слов, но непочтительности у меня на уме не было.
– Поднимись, сын мой, ты прощён, – столь же скованно отозвался Анейрин.
Ставший невольным свидетелем этого обмена любезностями Оскар только диву давался: выходит, сын на аудиенцию к славному сэру ап Риддерху должен подползать на коленях, а какому-то незнакомцу незнатного положения можно обращаться к нему запросто! Где здесь смысл, и есть ли он вообще?
Тем временем, Амори, сделав широкий жест в сторону Оскара, церемонно сообщил:
– Месье Ле Мюэ согласился составить нам компанию на пару дней. Кстати, Оскар, я так и не успел спросить – вы женаты? – при этом он устремил на отца взгляд, в котором немого укора было куда больше, чем почтительности. Оскар инстинктивно схватился за палец, на котором по-прежнему красовался тонкий золотой ободок – то ли в силу привычки, то ли в знак затаённой надежды – он и сам толком не знал.
– В общем-то, да… – пробормотал он, смешавшись: он не привык обсуждать столь личные вопросы даже с друзьями. – Но мы, вроде как, решили немного пожить раздельно… ради развития отношений, понимаете…
Его сбивчивые объяснения, похоже, никто не слушал: стоило ему на мгновение умолкнуть, как тут же вмешался Риддерх-старший:
– Изволь решать за себя, дражайший сын – за других ты уже решил довольно. – К облегчению Оскара, в его голосе звучало лишь лёгкое раздражение.
Амори удалось выразить своё недовольство, почти не переменившись в лице – лишь линия губ самую малость выпрямилась:
– В таком разе, месье Ле Мюэ сам даст мне знать, когда мне заехать за его вещами.
– Я могу сделать это сам, – внёс инициативу Оскар. – Я очень осторожно вожу машину…
Амори прервал его усталым взмахом руки – мол, делайте с ней, что душе угодно – и признал:
– Это было бы весьма кстати. А я пока приготовлю вам комнату.
– Не стоит беспокоиться, я могу лечь где угодно! – заверил его Оскар, на что получил загадочный взгляд искоса:
– Что ж, это также весьма кстати.
***
Однако прежде чем ехать, Оскар вспомнил про телефон: на сей раз – двадцать три неотвеченных вызова, даже больше обычного.
– Задолбал уже звук отключать! – вместо приветствия проорал в трубку Мик. – Я тебе специальный телефон подарю, с сиреной вместо звонка, и чтоб никаких вибровызовов! Ты куда пропал на полдня? Может, всё-таки нашел мой замок?
– Так и знал, что без замка я тебе неинтересен, – не удержался от колкости Оскар.
– Ладно тебе, но ты ж не напился с горя? Не в твоём это духе…
– Отчего же, раз уж вообразил себя археологом, то, как водится, надо соответствовать… – Усмехнувшись на обиженную отповедь Мика, он пояснил: – Меня тут в гости пригласили – помнишь того мужчину из гробницы?
– А то как же!
– Так вот, нашёлся его сын, забрал его – и меня заодно. У него дом посреди леса, я тут поживу пару дней…
– Ну вот, как всегда, – в голосе Мика появились брюзгливые нотки, которые давали о себе знать, когда, ставя кому-то пиво, не догадывались угостить его, Мишеля Ригана. – Кому – крушение мечты, а кому – новые знакомства…
– Ну у меня же отпуск, в конце-то концов, – рассудил Оскар.
– Так что, когда ты назад-то, каким рейсом? – не он удивиться, с чего бы Мика это интересует, как тот добавил: – Брюн спрашивала.
– Во вторник вечером, в семь двадцать, – заметно приободрился Оскар. – У неё как раз, вроде, выходной.
– Ну тогда и я тебя встречу, – без особого энтузиазма предложил Мик, и на сей раз было вполне очевидно, что отсутствие замка существенно снизило градус восторга по поводу возвращения друга.
– Уж пожалуйста, а то я тут ради тебя все холмы обегал – и всё без толку…
Солнце уже скрывалось за кружевной линией леса – как-никак, ноябрь, близится самое тёмное время года. Оскар тщательно запоминал повороты, чтобы не заплутать на обратной дороге: хоть Амори снабдил его картой, в сумерках в ней поди разберись, GPS-навигатору он после случая с замком не особо доверял, да и спросить тут особо не у кого.
По прибытии он первым делом зашёл к хозяину – надежды на то, что ему скостят счёт за два непрожитых дня, он не питал, но всё равно ведь надо поставить в известность о своем выбытии и рассчитаться. Однако на предложение банковской карты герр Адлер ответил:
– Герр Риддерх уже всё оплатил. Если пожелаете, можете оставить вещи в номере – он останется за вами до конца забронированного срока.
Оскар поблагодарил хозяина, но предложением не воспользовался: он рассчитывал отправиться в аэропорт прямиком из лесной обители, чтобы не нарезать изрядный крюк с утра пораньше. Где-то посреди извилистой лесной дороги ему вдруг подумалось, что, быть может всё это – и дом, и Амори, и его отец внезапно исчезнут, словно давнишний замок, и он попетляет с часок по тёмному лесу, да и вернется в гостиницу, где за ним столь предупредительно сохранили номер… Стоп, а машина? И кто же тогда оплатил его счёт? Одно Оскар знал наверняка: замки, быть может, и пропадают, но вот счёт за номер уж точно сам собой не исчезнет.
Дом приветливо светил фонарём с террасы, ещё один озарял двор между домом и пристройкой; окна призывно теплились янтарным светом, словно на подсвечнике в форме домика из детства Оскара – всякий раз при взгляде на его крохотные окошки он, бывало, с тоской думал, что таких на самом деле вовсе не бывает. Дверь, разумеется, не заперта – что за нежеланные гости могут быть в подобной глуши? – но Оскар против всякой логики проникся уверенностью, что в этом сказочно затерянном доме его ждут – наконец-то ждут.
***
Хотя он не был уверен, чего ожидать после эксцентричных выходок Риддерха-старшего: быть может, час спустя он решит, что не желает видеть случайного гостя, а то и вовсе не вспомнит, кто он такой – не на этот ли случай его сын заплатил за номер вперёд? – его встретила на удивление мирная сцена. В гостиной жарко пылал камин, перед ним в резном деревянном кресле восседал Риддерх-отец, а сын примостился у его ног, что-то рассказывая вполголоса. Оскар заметил, что Анейрин наконец сменил яркую тунику и кольчугу на одежду более спокойных тонов, но того же стиля – видимо, у них дома в запасе имелся целый гардероб. При появлении гостя он тут же поднялся на ноги.
– Пожалуй, время к ночи – можно вернуться на то место. – При этом обращался он исключительно к Оскару, а его сын, похоже, не был посвящен в планы отца, но тут же принял живейшее в них участие:
– Куда бы вы не направлялись, отец, позвольте вас сопроводить.
– Это лишнее, – отмахнулся Риддерх. – Ле Мюэ знает путь.
Хотя Оскар искренне сочувствовал молодому человеку, у которого на лице отразилась неподдельная обида, подобное развитие событий его вполне устраивало: он всё ещё не продумал, каким именно образом изложить Амори, что его отец был найден, некоторым образом, в призрачном замке. Как утрамбовать это в собственную картину мира, Оскар пока что не имел ни малейшего представления, однако же вполне мог сосуществовать с необъяснимым явлением, пока не приходится растолковывать его другим людям. К его облегчению, Амори не стал настаивать: лишь покачал головой да попросил не задерживаться позже полуночи.
– У меня теперь есть лошадь, и я неплохо представляю себе дороги в этой местности, – бодро заявил Риддерх. – Может, она и двоих снесёт…
– Это вряд ли, – вмешался доселе безропотный Амори. – Вообще-то, она привыкла носить одного только меня…
Представив себе контраст между невесомой с виду фигурой Амори и их совместным весом – не менее полутора центнеров – Оскар мысленно ужаснулся подобному издевательству над ни в чём не повинным животным и поспешил добавить:
– К тому же, я не то чтобы хороший наездник… особенно в темноте…
– Тогда я мог бы ехать верхом, а ты… – на мгновение Риддерх задумался, потом всё же смирился: – Впрочем, будь по-вашему – иначе до утра точно не обернёмся.
Когда огни дома остались позади, Риддерх, к немногословности которого Оскар уже успел привыкнуть, неожиданно спросил:
– У тебя есть дети, Ле Мюэ?
Оскар порадовался, что в тот момент следовал по ровному участку дороги – а то от подобного вопроса немудрено и в кювет свернуться.
– Нет, – ответил он, не зная, что добавить: обычно в таких ситуациях говорят: «Может, через пару лет», или «Дети – это такое счастье», или же «У нас ещё пять кредитов не выплачено»… Пока он размышлял над этим, Анейрин сам подыскал фразу:
– Ты ещё молод. Успеешь завести новую семью.
– Вы – тоже, – вырвалось у Оскара, прежде чем он успел осознать всю бестактность подобного замечания.
– Тот, кто не в ладу с миром, не обретет в нём надлежащего места, – покачал головой Риддерх.
Он задумчиво смотрел в окно – Оскар снизил скорость до минимума, чувствуя, что пассажиру так комфортнее. В такие мгновения ему казалось, что Риддерх куда более нормален, чем он сам – со своими метаниями и сомнениями.
– Остановись, – внезапно скомандовал Анейрин.
– Но нам ещё далеко ехать, – возразил Оскар, но всё же выполнил требование – мало ли что? – и вопросительно воззрился на спутника – открыть ли ему дверь? Однако тот сидел неподвижно, глядя в открытое окно, куда задувал прохладный ночной ветер.
– Нет смысла следовать дальше, – пояснил Риддерх, не поворачиваясь. – Зáмка там нет.
– Но отчего вы так уверены?
– Знаю, – отрезал он. Помедлив, он всё-таки добавил: – От Амори.
– Так ему известно про замок? – Оскар и сам не знал, что ощутил при этих словах – проблеск надежды или же досаду: ну вот, опять всё по новой…
– Нет. В этом всё и дело, – скупо поделился Анейрин.
– Что же с этим замком, по-вашему? – продолжал недоумевать Оскар, постукивая пальцами по рулю. – Он ведь был там, как же иначе?
– Проведай я, как оказался там, я бы узнал, что случилось с замком.
«Ну да. Верно, – заключил про себя Оскар. – Стоило ли спрашивать об этом у того, кто считает, будто родился в двенадцатом веке…» Он хотел было поинтересоваться: зачем же мы тогда сюда приехали? – но ответ и так был очевиден: разве ему самому не приходилось из упрямства поступать всем наперекор, пусть и зная заранее, что ни к чему хорошему это не приведёт? Потому вместо этого он спросил:
– Не желаете пройтись?
Риддерх смерил его странным взглядом, словно видел в этой простой фразе некий подтекст, затем кивнул:
– Отопри мне.
Они двинулись по тёмной дороге, звук шагов мешался с шорохом ветвей. Глядя на проступающие на фоне звёздного неба силуэты деревьев, Анейрин изрёк:
– Невзирая на все людские свершения и беды, мир не меняется; как этот лес – он стоит здесь многие столетия, и ему дела нет до того, что творится близ него. Порой это дарит отраду, а порой – делает одиноким в горе.
Оскар припомнил, как и сам не раз хмурился на сияющее солнце, когда несоответствие между погожим деньком и тем, что творится на душе, было очень уж сильным. И в самом деле, пожалуй, суть тут именно в одиночестве: порой так хочется разделить свое несчастье, хотя бы с бездумной стихией!
– Ваша жена… – тихо начал он, но Риддерх тут же прервал Оскара, сжав его ладонь:
– Не надо, моя жена давно умерла.
«Не слишком-то он похож на безутешного супруга», – подумалось Оскару, но он тут же устыдился подобной мысли: ему ли не знать, что самые сокровенные чаяния прячутся в глубине тёмного лабиринта, не находя выхода наружу.
– Быть может, вам стало бы легче, если бы вы об этом поговорили? – предположил он, а про себя подивился взятой на себя роли – ни дать ни взять: «Вы хотите поговорить об этом», кушетка прилагается. Предложение было достаточно глупым, чтобы не ожидать на него ответа, однако Риддерх произнёс после непродолжительного молчания:
– Ты спрашивал про Оскара Штумма – когда я его встретил, я не ведал, кто он, но его речи мне полюбились; от наших бесед мне и впрямь становилось легче.
«Вот только у меня язык не тем концом подвешен», – мрачно заключил про себя Оскар.
– Мне и о тебе ничего не известно, – продолжал Анейрин, – хоть я и не вправе допытываться, быть может, ты сам поведаешь, кто ты и чем живёшь, на что уповаешь и что тебя огорчает – ведь в твоих глазах я вижу печаль.
Оскар только диву давался: что такого в его взгляде мог увидеть едва знакомый человек – такого, на что все прочие, включая его самого, никогда не обращали внимания? Зябко поёжившись – сказывалась ночная прохлада – он как можно более беспечно ответил:
– Так ведь мне почитайте что нечего рассказывать о себе. Моя жизнь всегда была довольно… пустой. – Произнеся это, он сам поразился своему признанию, и тут же оборвал себя – ну что за юношеское нытьё? – Впрочем, что за пустяки я говорю – в сравнении с тем, что довелось испытать вам… – с извиняющейся улыбкой добавил он.
– Мне довелось пережить всякое, – согласился Риддерх. – Но теперь я сомневаюсь, есть ли мука хуже той, когда не понимаешь, где оказался и зачем – так что я не сочту твои слова пустяком.
От болезненного осознания собственной беспомощности у Оскара сжалось сердце – вот уж чего он точно не хотел, так это бередить раны некогда нежеланного знакомца, к которому успел проникнуться необъяснимой симпатией. Однако при этом его не оставляло чувство, что Анейрин поделился с ним чем-то насколько сокровенным, что подобное доверие само по себе можно было счесть драгоценным даром.
– Наверно, у каждого должно быть что-то, на что он может опереться. – Это прозвучало не как утверждение, но как пожелание: Оскару оставалось лишь догадываться, каково это – крутиться в пучине безумия, лишь изредка выплывая на поверхность.
– У меня всегда был один человек, на которого я мог опереться – и только он один, – отрывисто отозвался Анейрин.
– О столь преданном сыне и впрямь можно только мечтать, – согласился Оскар, и, припомнив недавние слова Риддерха, добавил: – Я уверен, что, несмотря на все разногласия, он радеет лишь о вашем благополучии.
– Порой это приводит к беде – когда твоё благополучие ставят выше тех, кого ты любишь, – отозвался Анейрин. – Небеса покарают меня за неблагодарность, но цена его преданности слишком высока.
Заметив, что Оскар глядит на него с недоумением, Риддерх тряхнул головой, возвращаясь к действительности, и предложил:
– Давай-ка отправимся назад.
Действительно, теперь их возвращение не будет выглядеть странным: времени прошло вполне достаточно, чтобы они и впрямь успели съездить к обманчиво пустынному холму. Вот только, что сказать Амори на этот счёт, Оскар придумать не успел, и потому вопрос застал его врасплох.
– Ну… мы… не нашли ничего, по сути. – Он покаянно улыбнулся. Неожиданно ему на помощь пришёл Анейрин:
– Видать, заплутали в темноте. Но я подумал, что это не столь уж важно – едва ли моя добрая броня пригодится мне здесь. Этот день несколько утомил меня, пожалуй, пора отойти ко сну.
– Я рад, что вы рано возвратились, – отозвался Амори. – Наш дом не очень большой, в нём всего две спальни…
– Я могу лечь в гостиной! – вставил Оскар, заранее облюбовав здешний диван.
– Я уже постелил вам у себя, – возразил Риддерх-младший. – И не вздумайте возражать, потому что гостеприимство…
– …требует, чтобы хозяин дома сам делил ложе с тем, кого привечает [2], – вмешался Анейрин – мало сказать, что ошарашив этим самого пресловутого гостя. – А хозяин дома – я, насколько мне известно.
На Амори это заявление произвело не менее сильное действие: его лицо вытянулось, однако мгновение спустя он уже овладел собой и спросил у Оскара, будто речь шла о чём-то обыденном:
– Что вы на это скажете?
– Я, кхм… всё же охотнее лег бы в гостиной, чтобы не доставлять беспокойства… – поймав взгляд Анейрина, он поспешно добавил: – Но если ваши принципы и правда того требуют…
– Что ж, спасибо вам за подобное внимание к нашим… принципам, – пожал плечами Амори.
Оскар и сам себе диву давался: какую-нибудь пару дней назад подобное предложение он счёл бы немыслимым, ну а теперь согласился, практически не задумываясь. Впрочем, заключил он, прошлой ночью ничего с ним не случилось – и нет оснований полагать, что сегодняшняя пройдёт иначе. И всё же он ощутил облегчение, увидев, что кровать в комнате Риддерха-старшего втрое шире гостиничной: не придется соображать, как уместиться на тесном пространстве. Амори принёс ему пижаму и полотенца. Оскар принял душ – хотя здесь имелась и ванная, ему не терпелось поскорее лечь в постель – день выдался долгим, да к тому же следовало помнить о других обитателях дома. Амори, хоть выглядел не менее замученным, тем не менее заверил его, что сам позаботится об отце.
В спальне перед Оскаром встала новая дилемма: он не знал, на какой стороне кровати привык спать Анейрин. А может, посередине – разве это не логично для обладателя необъятной кровати? Однако его так клонило в сон, что он решил не дожидаться хозяина – примостился справа, закутавшись в одеяло, и тут же задремал. Сквозь сон до него донесся приглушённый голос Анейрина:
– Мирных снов, Ле Мюэ, – и прикосновение к затылку – а может, это ему привиделось.
Примечания:
[1] Легенда о фонтане – имеется в виду «Страна фонтана» из Артуровского цикла преданий Уэльса.
[2] …требует, чтобы хозяин дома сам делил ложе с тем, кого привечает – в XII-XIII вв. кровати были рассчитаны на нескольких человек, и «благородный рыцарь, хозяин дома, побуждаемый братскими чувствами, вполне мог пригласить гостя разделить с ним ложе, а его собственная жена ложилась по другую сторону от негo» (Фараль, Э. Повседневная жизнь в эпоху Людовика Святого. СПб., 2014).
Следующая глава
На парковке их ожидал тёмно-синий форд. Амори открыл для отца заднюю дверь, Оскар сел на сидение рядом с водителем. Анейрин выглядел задумчивее обычного – всю дорогу он всматривался в пейзаж за окном, не проронив ни единого слова. Амори, напротив, то и дело обращался к Оскару с очередным вопросом; тот отметил, что французский Риддерха-младшего практически не отличается от того, на котором говорит он сам. Молодого человека интересовало решительно всё: где и когда родился Оскар, где учился, чем он занимается и интересуется. Несмотря на всю симпатию, коей Оскар проникся к заботливому сыну Риддерха, он отвечал односложно: он никогда особенно не любил распространяться о своей жизни – по большей части потому, что считал её весьма тусклой и однообразной на фоне чужих приключений: уж Амори его небогатая история могла заинтересовать разве что с точки зрения натуралиста социологического толка, что занят поисками «типичного обывателя». Младшего Риддерха, однако, краткость его ответов не отвращала: он продолжал расспрашивать его, пока, проехав километров пять по лесной дороге, машина не свернула к небольшому деревянному домику.
читать дальшеПоначалу Оскар подумал, что это что-то вроде дома привратника – настолько это на вид уютное, но скромное и непритязательное жилище не отвечало образу Амори, что успел сложиться в его представлении. Над потемневшими от времени сосновыми бревнами нависает черепичная крыша с кирпичной трубой; крыльцо выходит на террасу, опоясывающую дом с двух сторон; сбоку притулилась пристройка, откуда доносилось… всхрапывание? В общем, дом производил впечатление давно обжитого, длящего года в приближении благородной старости.
При виде выражения лица Оскара, Амори расплылся в хитроватой улыбке:
– Называя нашу обитель скромной, я ничуть не лукавил.
Риддерх уверенно поднялся на крыльцо, но, оказавшись в доме, принялся оглядываться по сторонам, словно не узнавая обстановку. Впрочем, было чему подивиться и Оскару: внутри дом оказался куда просторнее, чем представлялся снаружи, и впечатлял куда сильнее: всё, от большого камина до кожаных диванов, массивного обеденного стола, на котором стоял работающий ноутбук, шкафов с книгами и современной стереосистемы – говорило о вольготной жизни любящего порядок и комфорт холостяка. Предоставив отцу осматривать гостиную, Амори поманил гостя за собой:
– Оскар, – где-то на середине поездки он незаметно перешел на это обращение, – не поможете мне на кухне?
– Разумеется, – неуверенно отозвался Оскар. – А ваш отец… – он бросил обеспокоенный взгляд на Риддерха, который в тот момент подталкивал пальцем мышь, напряженно следя за передвижением курсора на экране, – не заскучает?
– Не беспокойтесь. – Амори тихо усмехнулся, увлекая Оскара за плечо в сторону кухни. – Хоть мой отец и валлиец, он не станет вести себя подобно Ивейну в легенде о фонтане [1]… вам ведь она знакома?
Хотя Оскар покачал головой, вместо того, чтобы поведать эту историю, Амори плотно закрыл за собой дверь – и его беспечное веселье, казалось, осталось за ней.
– Оскар, – произнес он с печальной серьёзностью, вновь кладя руку ему на плечо, – вы ведь понимаете, что мой отец болен.
Тот в смущении принялся заверять его:
– Вам вовсе не обязательно что-либо мне объяснять… – Он уже чувствовал себя виноватым в том, что невольно вмешался в жизнь этой семьи.
– Я буду с вами откровенен, – упрямо продолжил Амори, – но вы же понимаете, если эти сведения попадут не в те уши, это отнюдь не пойдет ему на пользу.
– Разумеется, я не пророню ни слова, – пообещал Оскар, а сам в ужасе сообразил, что уже наплёл невесть чего Мику – а тот никогда не отличался сдержанностью.
Амори, тем временем, похоже, окончательно позабыл о цели, с которой завлёк Оскара на кухню: вытащив два бокала, он наполнил их красным вином и уселся за кухонный стол. Сочтя это за приглашение, Оскар занял место напротив и начал слушать:
– Это началось со смерти моей матери – Дианы Риддерх, быть может, отец о ней упоминал?
– Вашей матери – так вы… – Оскар наморщил лоб, силясь сопоставить это со словами самого Анейрина.
Словно догадавшись о его сомнениях, Амори добавил, внимательно следя за реакцией собеседника:
– Анейрин мне, на самом деле, вроде как, отчим. Наша семейная история не лишена… перипетий. – Однако на эту тему он, похоже, распространяться не стремился, а Оскар не стал затрагивать столь щекотливый вопрос. Отпивая из бокала, Амори продолжил: – Видите ли, мой отец, хоть по роду занятий и не учёный, с детства увлекался медиевистикой, в частности, фехтованием.
– Реконструкцией? – участливо подсказал Оскар.
– Верно, – кивнул Амори. – Он нередко принимал участие в турнирах и фестивалях, обзавелся неплохим снаряжением, кое-что мастерил сам. Нам всегда казалось, что это превосходное увлечение – позволяет внести в жизнь разнообразие, расширяет кругозор, укрепляет семейные узы…
– Вы ведь тоже увлекались реконструкцией?
– Да, и я… – В голосе Амори послышалось сожаление. – После потери матери отец предался своему хобби с пущей страстью, совсем забросил работу… и поначалу мне казалось, что это к лучшему, раз позволяет хоть на время смягчить боль потери. Ну а потом… – Амори замолчал, затем, одним глотком допив бокал, продолжил: – …он начал меняться. Сперва я думал, что он, вроде как, дурачится – порой он любил нас разыгрывать – и даже, признаться, подыгрывал ему… пока не понял, что это на самом деле значит. Тогда я обратился за консультацией к психиатру, и он сказал, что, возможно, болезнь уже слишком запущена… что надо поместить отца в клинику. – Амори склонил голову – тёмные пряди волос упали на лицо, скрывая его от собеседника. – Возможно, вы меня осудите, – продолжил он более бодрым голосом, откидывая волосы назад, – но я решил, что, раз твёрдых гарантий выздоровления нет, уж лучше ему остаться в привычной обстановке, а я сам обеспечу ему должный уход. – Он вновь наполнил свой бокал и подлил Оскару. – Но, как вы имели несчастье убедиться, я не всегда справляюсь со взятыми на себя обязательствами. Можете себе представить, что я сам чуть с ума не сошел, когда позавчера он исчез неведомо куда – и как счастлив был получить ваше сообщение. Ведь я должен был заявить в полицию…
– Да, я понимаю, понимаю, – поспешил заверить его Оскар.
– Ну вот, теперь вы всё знаете, – подытожил Амори и поднялся из-за стола. – Так что можно приступить к готовке.
У Оскара, напротив, осталось ещё немало вопросов, но он решил, что хозяин дома и без того был с ним излишне откровенен, потому без слов принялся нарезать хлеб и овощи и расставлять тарелки на большом столе в гостиной. Каждый раз, проходя мимо уютно расположившегося на диване напротив камина Анейрина, Оскар поневоле бросал на него взгляд, и при этом чувствовал, как губы сами собой раздвигаются в улыбке; от него не укрылось, что мужчина всякий раз провожал его взглядом, и хоть трудно было прочесть выражаемые им чувства, одно было несомненно – на дне его глаз плескалась тоска.
Тем временем, подоспело основное блюдо – бараний бок, к которому Оскар сам не знал, как и подступиться. Амори, как ни в чём не бывало, погрузил мясо на блюдо и также отнёс в гостиную – глядя на него со стороны, Оскар отметил, что на самом деле молодой человек куда сильнее, чем кажется на первый взгляд. Когда Оскар принёс вино, он уже успел разрезать мясо, и на тарелке гостя громоздился кусок на кости, с которым он в жизни бы не справился бы, не проголодайся он всерьёз.
В сервировке стола присутствовала одна странность: в то время как себя и гостя Амори снабдил всеми положенными приборами, своего отца он обделил вилкой. У Оскара возникла было мысль, что дело в том, что сын боится давать ему острые предметы – однако нож-то присутствовал! Как бы то ни было, самого Анейрина, похоже, нисколько не заботило подобное имущественное неравенство: он был вполне доволен пресловутым ножом и прилагавшейся к нему ложкой.
Как ни странно, именно Риддерх, обладавший наиболее капитальным сложением из них троих, проявлял меньше всего интереса к еде: Амори успел умять свою порцию ещё прежде Оскара и потянулся за добавкой – и как в него столько влезает? Анейрин же, съев от силы половину мяса и не притронувшись к овощам, отодвинул тарелку, зато воздал должное вину, осушив бутылку почти что в одиночку. Оскару подумалось, что, похоже, его семья не придает особого значения здоровому образу жизни: вспомнить хоть, с какой лёгкостью глушил вино Амори.
Когда трапеза была окончена, Риддерх поднялся из-за стола и кивнул в сторону кухни, обращаясь к Амори:
– На пару слов.
Тот извинился перед Оскаром:
– Прошу, подождите нас, я – мигом; всё, что вы видите – в вашем распоряжении.
А Оскару только этого и надо было: он тут же подошёл к книжным шкафам, которые тянулись вдоль стены гостиной. Пожалуй, совместное увлечение отца и сына гнездилось и впрямь глубоко: тут были как те книги, которыми напропалую хвастался Мик, так и те, на которые он мечтательно пускал слюнки, а несколько фолиантов выглядели по-настоящему древними.
***
Оставшись наедине с сыном, Анейрин привалился спиной к двери и спросил:
– Что скажешь о моём спасителе? – Он качнул головой в сторону гостиной. – Ты узнал его?
– Понимаю, о чём вы, – медленно произнес Амори. – Сходство и впрямь бросается в глаза… но всё же оно обманчиво.
– Я знаю, – коротко кивнул Анейрин. Помолчав с полминуты, он всё же спросил:
– Что сталось… с ним?
– Он прожил хорошую жизнь и упокоился с миром. – В голосе Амори послышалось сожаление. – Его, как и меня, питало надеждой осознание того, что ваша жизнь вне опасности.
– Что с того, если нам не суждено больше свидеться? – С горечью выпалил Анейрин. Переведя дух, он спросил: – Где его могила?
– Я надеялся, что не с того начнутся дни вашей новой жизни, – покачал головой Амори. – Но я покажу её вам. Когда пожелаете, но не сегодня. Сейчас мне нужно отвезти месье Ле Мюэ обратно.
***
Оскар с головой погрузился в изучение одной из книг – она не выглядела особенно старой, однако была рукописной, словно кто-то совсем недавно взял на себя труд скопировать фолиант – когда его слуха достигли повышенные голоса. Слов он не разбирал – далеко, к тому же говорили на немецком, но по интонации было ясно, что обитатели дома не поладили. Оскар с тревогой вслушивался, недоумевая, что же ему самому делать в такой ситуации: вмешиваться в чужую ссору не хотелось, но, быть может, одному из них понадобится помощь… Однако долго мучиться неопределённостью ему не дали: вскоре в гостиную влетели оба, причём вид у них был такой, словно лишь присутствие постороннего предотвращает возобновление конфликта.
– Позвольте, я поговорю с ним, – бросил Амори и вновь потащил Оскара в сторону кухни.
– Я жду, – лаконично отозвался Анейрин, складывая руки на груди.
– Не знаю, что на него нашло, – начал Амори, потирая лоб. – Одним словом: он хочет, чтобы вы остались здесь.
– Но ведь мои вещи… – растерялся Оскар. – Да и какой смысл, мне уже, собственно, послезавтра уезжать… это создаст вам ненужное беспокойство, да и у меня остались кое-какие незавершённые дела…
– Всё это я ему сказал, – устало выдохнул Амори. – В смысле, что у вас наверняка свои планы, и не стоит обременять вас подобного рода просьбами.
– А он?..
Амори вновь вздохнул вместо ответа.
– Но… почему? – осторожно спросил Оскар.
Молодой человек лишь развел руками:
– Думаете, я могу объяснить вам его логику? Увы, мне он растолковать не удосужился.
– Тогда, может, я сам с ним поговорю? – предложил Оскар.
Лицо Риддерха-младшего заметно просветлело:
– По правде, именно это я и собирался вам предложить. Вы уж простите, что мы создаём вам лишнее беспокойство, вдобавок к тому, что вам уже довелось испытать.
Оскар не без опаски предвкушал предстоящее объяснение: кому не знать, что навязчивые состояния нередко чреваты приступами агрессии? Однако Риддерх-старший казался абсолютно невозмутимым: он по-прежнему подпирал стену гостиной, скрестив руки.
– Герр Риддерх, – смущённо начал Оскар: его всегда пугали подобные объяснения, – ваш сын передал мне ваше любезное приглашение, однако же я вынужден отказаться…
Вместо ожидаемой резко-повелительной отповеди он услышал тихий голос, пусть твёрдый и уверенный, но не лишенный умоляющих интонаций:
– Я знаю, что не вправе требовать от тебя новых жертв, и всё же прошу остаться.
– Но ваш сын, кажется, не в восторге от этой идеи… – смешался Оскар.
– Это мой дом – он ведь так сказал?! – Анейрин возвысил голос, словно желая, чтобы находящийся невесть где Амори также его услышал. После этого он, напротив, сделал шаг к Оскару, понизив голос до шёпота: – Я не доверяю ему.
– Мне кажется, он хочет вам лишь добра, – как можно более убедительно произнес Оскар, опасаясь, что на одержимого параноидальными идеями такой аргумент едва ли произведёт впечатление – что и случилось.
– У меня есть к тому причины. Я лишь хочу, чтобы рядом был хоть один человек, которому я могу верить.
– Но ведь вы меня вовсе не знаете, – вконец растерялся Оскар.
– Достаточно, чтобы доверять тебе, – ответил Анейрин. – Жаль, что того же нельзя сказать в отношении тебя. – Он отвернулся, едва заметно пожав плечами: – В конце всего человек сам решает, кому он верит и насколько. Что он тебе обо мне наплёл?
– Откуда вы… – вырвалось у Оскара.
– Один мой друг, Гилем-гасконец, говорил, что душу человека можно прочесть по его глазам. Ты смотришь на меня иначе с тех пор, как сговорился с ним.
Оскар понял, что оказался в по-настоящему трудном положении и, как назло, Амори не было рядом, чтобы подсказать ему правильный образ действий. Никого не было рядом – в конечном итоге, как верно заметил Анейрин, сложные решения всегда приходится принимать самому – ни опыт, ни советы, ни весь багаж знаний тут не помогут.
– Герр Риддерх, – наконец произнес он, – я лишь хочу помочь вам – вам обоим. Но, боюсь, я мало на что способен… у меня время на исходе, и понимаю я во всем этом куда меньше вашего…
Неожиданно Риддерх обнял его, заключив в мимолётное, но крепкое объятие:
– Одного желания довольно, если оно искреннее.
***
Оскар прошёл на кухню, чтобы позвать Амори. Риддерх-младший предсказуемо обнаружился за кухонным столом, изничтожая – неужто уже третью за день! – бутылку вина. Однако ни на его походку, ни на речь обильные возлияния не оказали решительно никакого действия – разве что на восковых прежде щеках проступила краска.
– Наверно, я помешаю… Но я подумал, что, может, вы… – Оскар почувствовал, что и сам краснеет – он против всякой логики ощущал мучительную неловкость, словно в детстве, в разгар родительской ссоры, когда каждый из них старался перетянуть мальчика на свою сторону, а он тщетно пытался сохранить нейтралитет, не обидев ни одного из них. – Вообще-то, я мог бы задержаться на пару дней…
Во взгляде, которым смерил его Амори, Оскару почудился упрёк – словно, вместо того, чтобы выбранить непослушное дитя, он дал ему конфет и пообещал сводить в кино. Однако вслух молодой человек произнес лишь:
– Это крайне великодушно с вашей стороны. Надеюсь, что вы не позволите излишней любезности исковеркать ваши жизненные планы.
Хоть это прозвучало суховато, Оскар не мог винить в этом Амори: кому бы понравилось, что родственник без предупреждения притаскивает в дом незнакомца, заявляя: «А теперь он будет жить с нами»?
Вернувшись в гостиную, Амори вновь хлопнулся на одно колено – словно на аудиенции у короля, ей-богу – и натянутым голосом произнёс:
– Прошу простить меня, отец – я признаю дерзость своих слов, но непочтительности у меня на уме не было.
– Поднимись, сын мой, ты прощён, – столь же скованно отозвался Анейрин.
Ставший невольным свидетелем этого обмена любезностями Оскар только диву давался: выходит, сын на аудиенцию к славному сэру ап Риддерху должен подползать на коленях, а какому-то незнакомцу незнатного положения можно обращаться к нему запросто! Где здесь смысл, и есть ли он вообще?
Тем временем, Амори, сделав широкий жест в сторону Оскара, церемонно сообщил:
– Месье Ле Мюэ согласился составить нам компанию на пару дней. Кстати, Оскар, я так и не успел спросить – вы женаты? – при этом он устремил на отца взгляд, в котором немого укора было куда больше, чем почтительности. Оскар инстинктивно схватился за палец, на котором по-прежнему красовался тонкий золотой ободок – то ли в силу привычки, то ли в знак затаённой надежды – он и сам толком не знал.
– В общем-то, да… – пробормотал он, смешавшись: он не привык обсуждать столь личные вопросы даже с друзьями. – Но мы, вроде как, решили немного пожить раздельно… ради развития отношений, понимаете…
Его сбивчивые объяснения, похоже, никто не слушал: стоило ему на мгновение умолкнуть, как тут же вмешался Риддерх-старший:
– Изволь решать за себя, дражайший сын – за других ты уже решил довольно. – К облегчению Оскара, в его голосе звучало лишь лёгкое раздражение.
Амори удалось выразить своё недовольство, почти не переменившись в лице – лишь линия губ самую малость выпрямилась:
– В таком разе, месье Ле Мюэ сам даст мне знать, когда мне заехать за его вещами.
– Я могу сделать это сам, – внёс инициативу Оскар. – Я очень осторожно вожу машину…
Амори прервал его усталым взмахом руки – мол, делайте с ней, что душе угодно – и признал:
– Это было бы весьма кстати. А я пока приготовлю вам комнату.
– Не стоит беспокоиться, я могу лечь где угодно! – заверил его Оскар, на что получил загадочный взгляд искоса:
– Что ж, это также весьма кстати.
***
Однако прежде чем ехать, Оскар вспомнил про телефон: на сей раз – двадцать три неотвеченных вызова, даже больше обычного.
– Задолбал уже звук отключать! – вместо приветствия проорал в трубку Мик. – Я тебе специальный телефон подарю, с сиреной вместо звонка, и чтоб никаких вибровызовов! Ты куда пропал на полдня? Может, всё-таки нашел мой замок?
– Так и знал, что без замка я тебе неинтересен, – не удержался от колкости Оскар.
– Ладно тебе, но ты ж не напился с горя? Не в твоём это духе…
– Отчего же, раз уж вообразил себя археологом, то, как водится, надо соответствовать… – Усмехнувшись на обиженную отповедь Мика, он пояснил: – Меня тут в гости пригласили – помнишь того мужчину из гробницы?
– А то как же!
– Так вот, нашёлся его сын, забрал его – и меня заодно. У него дом посреди леса, я тут поживу пару дней…
– Ну вот, как всегда, – в голосе Мика появились брюзгливые нотки, которые давали о себе знать, когда, ставя кому-то пиво, не догадывались угостить его, Мишеля Ригана. – Кому – крушение мечты, а кому – новые знакомства…
– Ну у меня же отпуск, в конце-то концов, – рассудил Оскар.
– Так что, когда ты назад-то, каким рейсом? – не он удивиться, с чего бы Мика это интересует, как тот добавил: – Брюн спрашивала.
– Во вторник вечером, в семь двадцать, – заметно приободрился Оскар. – У неё как раз, вроде, выходной.
– Ну тогда и я тебя встречу, – без особого энтузиазма предложил Мик, и на сей раз было вполне очевидно, что отсутствие замка существенно снизило градус восторга по поводу возвращения друга.
– Уж пожалуйста, а то я тут ради тебя все холмы обегал – и всё без толку…
Солнце уже скрывалось за кружевной линией леса – как-никак, ноябрь, близится самое тёмное время года. Оскар тщательно запоминал повороты, чтобы не заплутать на обратной дороге: хоть Амори снабдил его картой, в сумерках в ней поди разберись, GPS-навигатору он после случая с замком не особо доверял, да и спросить тут особо не у кого.
По прибытии он первым делом зашёл к хозяину – надежды на то, что ему скостят счёт за два непрожитых дня, он не питал, но всё равно ведь надо поставить в известность о своем выбытии и рассчитаться. Однако на предложение банковской карты герр Адлер ответил:
– Герр Риддерх уже всё оплатил. Если пожелаете, можете оставить вещи в номере – он останется за вами до конца забронированного срока.
Оскар поблагодарил хозяина, но предложением не воспользовался: он рассчитывал отправиться в аэропорт прямиком из лесной обители, чтобы не нарезать изрядный крюк с утра пораньше. Где-то посреди извилистой лесной дороги ему вдруг подумалось, что, быть может всё это – и дом, и Амори, и его отец внезапно исчезнут, словно давнишний замок, и он попетляет с часок по тёмному лесу, да и вернется в гостиницу, где за ним столь предупредительно сохранили номер… Стоп, а машина? И кто же тогда оплатил его счёт? Одно Оскар знал наверняка: замки, быть может, и пропадают, но вот счёт за номер уж точно сам собой не исчезнет.
Дом приветливо светил фонарём с террасы, ещё один озарял двор между домом и пристройкой; окна призывно теплились янтарным светом, словно на подсвечнике в форме домика из детства Оскара – всякий раз при взгляде на его крохотные окошки он, бывало, с тоской думал, что таких на самом деле вовсе не бывает. Дверь, разумеется, не заперта – что за нежеланные гости могут быть в подобной глуши? – но Оскар против всякой логики проникся уверенностью, что в этом сказочно затерянном доме его ждут – наконец-то ждут.
***
Хотя он не был уверен, чего ожидать после эксцентричных выходок Риддерха-старшего: быть может, час спустя он решит, что не желает видеть случайного гостя, а то и вовсе не вспомнит, кто он такой – не на этот ли случай его сын заплатил за номер вперёд? – его встретила на удивление мирная сцена. В гостиной жарко пылал камин, перед ним в резном деревянном кресле восседал Риддерх-отец, а сын примостился у его ног, что-то рассказывая вполголоса. Оскар заметил, что Анейрин наконец сменил яркую тунику и кольчугу на одежду более спокойных тонов, но того же стиля – видимо, у них дома в запасе имелся целый гардероб. При появлении гостя он тут же поднялся на ноги.
– Пожалуй, время к ночи – можно вернуться на то место. – При этом обращался он исключительно к Оскару, а его сын, похоже, не был посвящен в планы отца, но тут же принял живейшее в них участие:
– Куда бы вы не направлялись, отец, позвольте вас сопроводить.
– Это лишнее, – отмахнулся Риддерх. – Ле Мюэ знает путь.
Хотя Оскар искренне сочувствовал молодому человеку, у которого на лице отразилась неподдельная обида, подобное развитие событий его вполне устраивало: он всё ещё не продумал, каким именно образом изложить Амори, что его отец был найден, некоторым образом, в призрачном замке. Как утрамбовать это в собственную картину мира, Оскар пока что не имел ни малейшего представления, однако же вполне мог сосуществовать с необъяснимым явлением, пока не приходится растолковывать его другим людям. К его облегчению, Амори не стал настаивать: лишь покачал головой да попросил не задерживаться позже полуночи.
– У меня теперь есть лошадь, и я неплохо представляю себе дороги в этой местности, – бодро заявил Риддерх. – Может, она и двоих снесёт…
– Это вряд ли, – вмешался доселе безропотный Амори. – Вообще-то, она привыкла носить одного только меня…
Представив себе контраст между невесомой с виду фигурой Амори и их совместным весом – не менее полутора центнеров – Оскар мысленно ужаснулся подобному издевательству над ни в чём не повинным животным и поспешил добавить:
– К тому же, я не то чтобы хороший наездник… особенно в темноте…
– Тогда я мог бы ехать верхом, а ты… – на мгновение Риддерх задумался, потом всё же смирился: – Впрочем, будь по-вашему – иначе до утра точно не обернёмся.
Когда огни дома остались позади, Риддерх, к немногословности которого Оскар уже успел привыкнуть, неожиданно спросил:
– У тебя есть дети, Ле Мюэ?
Оскар порадовался, что в тот момент следовал по ровному участку дороги – а то от подобного вопроса немудрено и в кювет свернуться.
– Нет, – ответил он, не зная, что добавить: обычно в таких ситуациях говорят: «Может, через пару лет», или «Дети – это такое счастье», или же «У нас ещё пять кредитов не выплачено»… Пока он размышлял над этим, Анейрин сам подыскал фразу:
– Ты ещё молод. Успеешь завести новую семью.
– Вы – тоже, – вырвалось у Оскара, прежде чем он успел осознать всю бестактность подобного замечания.
– Тот, кто не в ладу с миром, не обретет в нём надлежащего места, – покачал головой Риддерх.
Он задумчиво смотрел в окно – Оскар снизил скорость до минимума, чувствуя, что пассажиру так комфортнее. В такие мгновения ему казалось, что Риддерх куда более нормален, чем он сам – со своими метаниями и сомнениями.
– Остановись, – внезапно скомандовал Анейрин.
– Но нам ещё далеко ехать, – возразил Оскар, но всё же выполнил требование – мало ли что? – и вопросительно воззрился на спутника – открыть ли ему дверь? Однако тот сидел неподвижно, глядя в открытое окно, куда задувал прохладный ночной ветер.
– Нет смысла следовать дальше, – пояснил Риддерх, не поворачиваясь. – Зáмка там нет.
– Но отчего вы так уверены?
– Знаю, – отрезал он. Помедлив, он всё-таки добавил: – От Амори.
– Так ему известно про замок? – Оскар и сам не знал, что ощутил при этих словах – проблеск надежды или же досаду: ну вот, опять всё по новой…
– Нет. В этом всё и дело, – скупо поделился Анейрин.
– Что же с этим замком, по-вашему? – продолжал недоумевать Оскар, постукивая пальцами по рулю. – Он ведь был там, как же иначе?
– Проведай я, как оказался там, я бы узнал, что случилось с замком.
«Ну да. Верно, – заключил про себя Оскар. – Стоило ли спрашивать об этом у того, кто считает, будто родился в двенадцатом веке…» Он хотел было поинтересоваться: зачем же мы тогда сюда приехали? – но ответ и так был очевиден: разве ему самому не приходилось из упрямства поступать всем наперекор, пусть и зная заранее, что ни к чему хорошему это не приведёт? Потому вместо этого он спросил:
– Не желаете пройтись?
Риддерх смерил его странным взглядом, словно видел в этой простой фразе некий подтекст, затем кивнул:
– Отопри мне.
Они двинулись по тёмной дороге, звук шагов мешался с шорохом ветвей. Глядя на проступающие на фоне звёздного неба силуэты деревьев, Анейрин изрёк:
– Невзирая на все людские свершения и беды, мир не меняется; как этот лес – он стоит здесь многие столетия, и ему дела нет до того, что творится близ него. Порой это дарит отраду, а порой – делает одиноким в горе.
Оскар припомнил, как и сам не раз хмурился на сияющее солнце, когда несоответствие между погожим деньком и тем, что творится на душе, было очень уж сильным. И в самом деле, пожалуй, суть тут именно в одиночестве: порой так хочется разделить свое несчастье, хотя бы с бездумной стихией!
– Ваша жена… – тихо начал он, но Риддерх тут же прервал Оскара, сжав его ладонь:
– Не надо, моя жена давно умерла.
«Не слишком-то он похож на безутешного супруга», – подумалось Оскару, но он тут же устыдился подобной мысли: ему ли не знать, что самые сокровенные чаяния прячутся в глубине тёмного лабиринта, не находя выхода наружу.
– Быть может, вам стало бы легче, если бы вы об этом поговорили? – предположил он, а про себя подивился взятой на себя роли – ни дать ни взять: «Вы хотите поговорить об этом», кушетка прилагается. Предложение было достаточно глупым, чтобы не ожидать на него ответа, однако Риддерх произнёс после непродолжительного молчания:
– Ты спрашивал про Оскара Штумма – когда я его встретил, я не ведал, кто он, но его речи мне полюбились; от наших бесед мне и впрямь становилось легче.
«Вот только у меня язык не тем концом подвешен», – мрачно заключил про себя Оскар.
– Мне и о тебе ничего не известно, – продолжал Анейрин, – хоть я и не вправе допытываться, быть может, ты сам поведаешь, кто ты и чем живёшь, на что уповаешь и что тебя огорчает – ведь в твоих глазах я вижу печаль.
Оскар только диву давался: что такого в его взгляде мог увидеть едва знакомый человек – такого, на что все прочие, включая его самого, никогда не обращали внимания? Зябко поёжившись – сказывалась ночная прохлада – он как можно более беспечно ответил:
– Так ведь мне почитайте что нечего рассказывать о себе. Моя жизнь всегда была довольно… пустой. – Произнеся это, он сам поразился своему признанию, и тут же оборвал себя – ну что за юношеское нытьё? – Впрочем, что за пустяки я говорю – в сравнении с тем, что довелось испытать вам… – с извиняющейся улыбкой добавил он.
– Мне довелось пережить всякое, – согласился Риддерх. – Но теперь я сомневаюсь, есть ли мука хуже той, когда не понимаешь, где оказался и зачем – так что я не сочту твои слова пустяком.
От болезненного осознания собственной беспомощности у Оскара сжалось сердце – вот уж чего он точно не хотел, так это бередить раны некогда нежеланного знакомца, к которому успел проникнуться необъяснимой симпатией. Однако при этом его не оставляло чувство, что Анейрин поделился с ним чем-то насколько сокровенным, что подобное доверие само по себе можно было счесть драгоценным даром.
– Наверно, у каждого должно быть что-то, на что он может опереться. – Это прозвучало не как утверждение, но как пожелание: Оскару оставалось лишь догадываться, каково это – крутиться в пучине безумия, лишь изредка выплывая на поверхность.
– У меня всегда был один человек, на которого я мог опереться – и только он один, – отрывисто отозвался Анейрин.
– О столь преданном сыне и впрямь можно только мечтать, – согласился Оскар, и, припомнив недавние слова Риддерха, добавил: – Я уверен, что, несмотря на все разногласия, он радеет лишь о вашем благополучии.
– Порой это приводит к беде – когда твоё благополучие ставят выше тех, кого ты любишь, – отозвался Анейрин. – Небеса покарают меня за неблагодарность, но цена его преданности слишком высока.
Заметив, что Оскар глядит на него с недоумением, Риддерх тряхнул головой, возвращаясь к действительности, и предложил:
– Давай-ка отправимся назад.
Действительно, теперь их возвращение не будет выглядеть странным: времени прошло вполне достаточно, чтобы они и впрямь успели съездить к обманчиво пустынному холму. Вот только, что сказать Амори на этот счёт, Оскар придумать не успел, и потому вопрос застал его врасплох.
– Ну… мы… не нашли ничего, по сути. – Он покаянно улыбнулся. Неожиданно ему на помощь пришёл Анейрин:
– Видать, заплутали в темноте. Но я подумал, что это не столь уж важно – едва ли моя добрая броня пригодится мне здесь. Этот день несколько утомил меня, пожалуй, пора отойти ко сну.
– Я рад, что вы рано возвратились, – отозвался Амори. – Наш дом не очень большой, в нём всего две спальни…
– Я могу лечь в гостиной! – вставил Оскар, заранее облюбовав здешний диван.
– Я уже постелил вам у себя, – возразил Риддерх-младший. – И не вздумайте возражать, потому что гостеприимство…
– …требует, чтобы хозяин дома сам делил ложе с тем, кого привечает [2], – вмешался Анейрин – мало сказать, что ошарашив этим самого пресловутого гостя. – А хозяин дома – я, насколько мне известно.
На Амори это заявление произвело не менее сильное действие: его лицо вытянулось, однако мгновение спустя он уже овладел собой и спросил у Оскара, будто речь шла о чём-то обыденном:
– Что вы на это скажете?
– Я, кхм… всё же охотнее лег бы в гостиной, чтобы не доставлять беспокойства… – поймав взгляд Анейрина, он поспешно добавил: – Но если ваши принципы и правда того требуют…
– Что ж, спасибо вам за подобное внимание к нашим… принципам, – пожал плечами Амори.
Оскар и сам себе диву давался: какую-нибудь пару дней назад подобное предложение он счёл бы немыслимым, ну а теперь согласился, практически не задумываясь. Впрочем, заключил он, прошлой ночью ничего с ним не случилось – и нет оснований полагать, что сегодняшняя пройдёт иначе. И всё же он ощутил облегчение, увидев, что кровать в комнате Риддерха-старшего втрое шире гостиничной: не придется соображать, как уместиться на тесном пространстве. Амори принёс ему пижаму и полотенца. Оскар принял душ – хотя здесь имелась и ванная, ему не терпелось поскорее лечь в постель – день выдался долгим, да к тому же следовало помнить о других обитателях дома. Амори, хоть выглядел не менее замученным, тем не менее заверил его, что сам позаботится об отце.
В спальне перед Оскаром встала новая дилемма: он не знал, на какой стороне кровати привык спать Анейрин. А может, посередине – разве это не логично для обладателя необъятной кровати? Однако его так клонило в сон, что он решил не дожидаться хозяина – примостился справа, закутавшись в одеяло, и тут же задремал. Сквозь сон до него донесся приглушённый голос Анейрина:
– Мирных снов, Ле Мюэ, – и прикосновение к затылку – а может, это ему привиделось.
Примечания:
[1] Легенда о фонтане – имеется в виду «Страна фонтана» из Артуровского цикла преданий Уэльса.
[2] …требует, чтобы хозяин дома сам делил ложе с тем, кого привечает – в XII-XIII вв. кровати были рассчитаны на нескольких человек, и «благородный рыцарь, хозяин дома, побуждаемый братскими чувствами, вполне мог пригласить гостя разделить с ним ложе, а его собственная жена ложилась по другую сторону от негo» (Фараль, Э. Повседневная жизнь в эпоху Людовика Святого. СПб., 2014).
Следующая глава
leipephilene., блог «still life painting.»
|
Справедливости нет. Есть только я.
Терри Пратчетт, "Мор, ученик Смерти"
leipephilene., блог «still life painting.»
|
— В таком случае я покажу Плоскому миру, как способна умирать королева, — произнесла Кели, при этом вид у неё был такой гордый, какой только может быть, когда на вас надета розовая пижама.
Мор присел на край кровати, упершись локтями в колени и обхватив голову руками.
— Я знаю, как способна умирать королева, — пробормотал он. — Королевы умирают так же, как и все остальные. И некоторые из нас предпочли бы, чтобы этого не случилось.
...
— Я встречу свою участь гордо, — продолжала твердить Кели, но сейчас в её голосе слышалась легчайшая, едва уловимая тень неуверенности.
— Нет, не встретишь. Я знаю, о чем говорю. В этом нет ничего гордого. Ты просто умрешь.
Терри Пратчетт, "Мор, ученик Смерти"