Что почитать: свежие записи из разных блогов

Прекрасное из Facebook к годовщине смерти Ленина.

Леонид Соловьев (будущий автор книг про Ходжу Насреддина) дебютировал в центральной печати сборником «Ленин в творчестве народов Востока» (Московский рабочий, 1930) – собранием якобы фольклорных текстов, якобы услышанных составителем-энтузиастом из уст народных сказителей на просторах Средней Азии и записанных по свежим следам. В действительности сборник представлял собою наглую мистификацию – плод оригинального творчества Соловьева. По преданию, вскоре после выхода книжки по следам Соловьева была направлена из Ташкента фольклорная экспедиция (автор с понятным трепетом ожидал результатов), которая (автор с облегчением выдохнул) «нашла» узбекские и таджикские оригиналы всех – за исключением одной (!) – песен, «записанных и переведенных» Соловьевым...

Сведения об этом издании и его неординарной судьбе подробно изложены в остроумной статье Михаила Гронаса «Лосев, Бродский, Уолкотт, Хини, Элиот, Оден, Йейтс, Вертов, Ленин и Ходжа Насреддин».

(статья и правда остроумная — как «Бродский оплакал Элиота вслед за Оденом, который оплакал Йейтса вслед за безвестными узбекскими или туркменскими сказителями, которые оплакали Ленина в фильме Вертова»)

Ниже вниманию читателей предлагается только один (потому что один из самых коротких) «народно-поэтический отклик» на кончину Ленина, якобы записанный в Старом Коканде восемнадцатилетним фольклористом-собирателем.

Общеизвестное бла-бла-бла про женщин и переводы, исходно звучавшее как "Красивая жена и, вместе с тем, верная — такая же редкость, как удачный перевод поэтического произведения. Такой перевод обыкновенно некрасив, если он верен, и неверен, если он красив", свидетельствует о том, что герр Мориц-Готлиб Сафир, автор этого высказывания, больше знал о переводах, нежели о женщинах.

Тем не менее, когда речь идёт о переводах японских стихотворений на русский язык, даже такая метафора чересчур оптимистична: в силу кардинальных отличий языковых систем и традиционных поэтических канонов сколько-нибудь убедительно перенести японские "цветок и плод" — форму и содержание — на балто-славянскую языковую ветвь, ну, невозможно.

Лучшее, что в силах переводчика, это добиться соответствия общего впечатления от оригинала и перевода; или хотя бы просто сделать красиво.

Как легко — благодаря упоминанию бухты Акаси — догадаться, это переводы одного и того же стихотворения.

Самый драматичный и благозвучный перевод принадлежит Анне Евгеньевне Глускиной, и у него же самая интересная судьба.

На слова "Бухты Акаси" (со слегка подрихтованным текстом), а также ещё четырёх переводов А. Е. Глускиной, Михаил Михайлович Ипполитов-Иванов написал цикл из пяти романсов для сопрано и фортепиано — "Пять японских стихотворений", и это красивый пример как сочетания двух культур, так и того, сколь мало японского осталось в японских стихах, если из них вышли такие очень русские романсы.

Бухта Акаси, наверное, одна и осталась.

Вот еще нашлось в закромах. Владимир Емельянов. «Религия и философия в шумерских пословицах».

Превыше всего на свете шумеры ценили жизнь как таковую. Они соглашались терпеть все ее многочисленные неприятности, но держались за бытие до конца, не уповая на иной мир.

Недобрым дням нет счета, (но) жизнь лучше смерти (нормальная такая психотерапия, по-моему).

Удовольствие в пиве. Зло в странствии.

Судьба может быть несчастной и даже оскорбительной для носителя судьбы и для того, кому он о ней рассказывает.

Я посмотрел на воду. Моя судьба (= удача) плыла мимо.

Из статьи также можно узнать, какому богу не нравилось, когда пиво разливалось немытыми руками :)

Пока книга «Биробиджан — земля обетованная» ждёт своего часа, я между делом разглядываю альбом «Век русского книжного искусства».