Свежие записи из блогов Psoj_i_Sysoj

Предыдущая глава

Двое мужчин сидели в тёмном кафе. Чэн Фэнтай заказал для Шан Сижуя шоколадное пирожное и блины с джемом, себе же — только чашку кофе. Шан Сижуй жадно зачерпывал крем — его аппетит воистину поражал воображение. Чэн Фэнтай наблюдал за ним, покуривая сигарету.

— Почему второй господин в тот день ушёл? — облизывая ложку, спросил Шан Сижуй — Я тебя искал. — Когда он поднял на Чэн Фэнтая взгляд, отточенный многолетней игрой на сцене, его глаза сверкнули в сумраке кафе, обретя неизведанное прежде очарование. — Покидая «Дворец вечной жизни», вы чувствовали удовлетворение?

читать дальшеРаз уж Шан Сижуй сам затронул «Дворец вечной жизни», Чэн Фэнтаю было что сказать на это — он наконец смог в полной мере излить все те чувства, что он сдерживал вот уже несколько дней, так что пустился в рассуждения о том, насколько волнующей и превосходной была пьеса. Его дар красноречия и полученное в Англии образование в сфере театрального искусства не прошли даром — он разливался соловьём необычайно долго. Шан Сижуй был приятно удивлён и необычайно тронут. Поаплодировав Чэн Фэнтаю, он со вздохом сказал:

— Мне тоже очень нравится эта часть… Да, только второй господин и обратил внимание на текст.

В сердце Шан Сижуя долгое время царило холодное запустение. Казалось, играя, он проживал многие тысячи лет, однако в действительности он был весьма поверхностным молодым человеком, который страстно жаждал восхищения толпы, славы и признания. От прочувствованного отзыва такого зрителя, как Чэн Фэнтай, каждое слово которого попадало прямо в сердце, у Шан Сижуя голова пошла кругом.

Он с улыбкой отхлебнул кофе — и язык тут же онемел от горечи. Тогда Шан Сижуй добавил два кусочка сахара, но даже размешав его, не осмеливался пригубить вновь. Он всей душой внимал словам Чэн Фэнтая. С виду тот казался обычным прожигателем жизни, однако, когда он был по-настоящему чем-то увлечён, то полностью преображался, превращаясь в красноречивого романтика. Он курил и хмурил брови, а в глубине его глаз плескалась неизъяснимая тоска — он казался бродячим певцом, загадочным и непостижимым.

Шан Сижуй никогда бы не подумал, что такой современный господин может дать его пьесе столь высокую оценку, да к тому же с подобной глубиной. Впрочем, это уже едва ли можно было счесть обычным изумлением — скорее уж подлинным чудом.

— Я всегда думал, что, как бы хорошо ни играли актёры, они и герои пьес — всё-таки не одно и то же. Лишь после того, как я встретил тебя, я понял, что человек может быть единым целым с героем пьесы.

— Это потому, что я играю всей душой, — ответил Шан Сижуй.

Чэн Фэнтай курил сигарету, смакуя его слова, и размышлял о том, как личность Шан Сижуя наслаивается на героев его пьес, переплетаясь с ними. Шан Сижуй говорил: «Я бы умер за свою шицзе!» — а потом Ян-гуйфэй повесилась на склоне Мавэй. Ян-гуйфэй была любима превыше всех [1] и жила в неописуемой роскоши — и всё же в конце концов её возлюбленный не смог спасти её и оставил одну, пожелав, чтобы она пожертвовала собой. Шан Сижуй обладал великолепным артистическим голосом, будучи настоящим светочем «грушевого сада», и жил, греясь в лучах славы — однако любимая отвергла его, бросив в горьком одиночестве [2] средь бурных вод суетного мира. Выходит, что Шан Сижуй и Ян-гуйфэй в самом деле были похожи.

При этой мысли Чэн Фэнтай ощутил, как его охватывает жар и дрожь — он уже не мог спокойно усидеть на месте. Его устремлённый на Шан Сижуя взгляд был исполнен пронзительной страсти — в точности как той ночью на горе Сяншань, но теперь в нём было больше нежности.

Перевалило за час ночи, за окном простиралась безбрежная пелена снега и тумана. В кафе оставались лишь эти двое да парочка влюблённых иностранцев, что шептались, склонясь друг к другу. Мальчик-слуга украдкой зевнул — его глаза так и слипались. Шан Сижуй погрузился в молчание вслед за Чэн Фэнтаем. Только что, расчувствовавшись, они столько друг другу наговорили, что теперь им нужно было время, чтобы переварить всё это. Однако происходящее уже не имело отношения к театру: Чэн Фэнтай принял решение, и Шан Сижуй, словно почувствовав это, пребывал в предвкушении. Один был готов к действию, другой ожидал его следующего шага. Под поверхностью этого безмолвия крылось пробуждающееся напряжение, под воздействием которого мирно текущее время ощущалось, будто «пустой звук» в начале проигрывающейся пластинки, исполненный предчувствием грядущей яркой ноты.

Наконец Чэн Фэнтай торжественно произнёс:

— Шан Сижуй…

— Да, второй господин? — тут же отозвался тот.

Однако Чэн Фэнтай не торопился с ответом. Он затушил сигарету, поставил локоть на стол и глубоким голосом сказал:

— Я останусь с тобой, сколько пожелаешь.

Шан Сижуй не был уверен, что правильно понял смысл его слов. Помедлив, он пробормотал:

— Второй господин… это…

— Я знаю, что ты не испытываешь недостатка в компании, — пояснил Чэн Фэнтай. — Однако я отличаюсь от них всех.

Сердце Шан Сижуя застучало как барабан.

— Второй господин и правда не такой, как все. Но почему… почему вы внезапно…

Нежный взгляд Чэн Фэнтая искрился соблазном:

— Если ты — Ян-гуйфэй, то у тебя должен быть свой Тан Мин-хуан; если ты — Юй Цзи, то рядом с тобой должен быть Чу-баван [3]! А сейчас ты одинок, из этого не выйдет пьесы.

Шан Сижуй устремил неподвижный взгляд на Чэн Фэнтая:

— Второй господин правда… хочет стать моей сценой?

— Да! — с улыбкой ответил Чэн Фэнтай. — Ты можешь выступать на моей ладони! — Едва он сказал это, как глаза Шан Сижуя наполнились слезами — так его тронули слова Чэн Фэнтая.

— Я боюсь, что тогда мне за всю жизнь не выскочить из ладони [4] второго господина.

Их чувства зародились из драмы, и этот будто бы любовный разговор тоже походил на текст пьесы. Поначалу Чэн Фэнтай беспокоился, не стало ли его признание слишком внезапным, но когда он увидел слёзы в глазах Шан Сижуя, то понял, что тот очень долго ждал человека, подобного ему.

Шан Сижуй склонил голову, и по его щекам скатилась пара слезинок. Чэн Фэнтай подошёл к нему, поднял с сидения, обнял и похлопал по спине.

Молодой человек шмыгнул носом и ответил:

— Второй господин, можно, я над этим подумаю? — Он в самом деле не знал, сможет ли полюбить кого-то от всего сердца после Цзян Мэнпин. Она так глубоко его ранила, что, казалось, вытянула все его душевные силы.

— Хорошо. Подумай над этим. Я подожду, — с тихим смехом ответил Чэн Фэнтай. — Дождусь, когда смогу следовать за Шан-лаобанем.

Когда Шан Сижуй уже готов был разрыдаться от переполняющих его чувств, Чэн Фэнтай отвёз его домой. Всю дорогу он держал его за руку, пока не шепнул, что они приехали. Шан Сижуй кивнул и неохотно вышел из машины. Чэн Фэнтай проследил за тем, как он зашёл в ворота, прежде чем велеть Лао Гэ двинуться с места. Видя, что эти двое вымотались в мгновение ока, Лао Гэ тотчас всё понял, и специально поехал медленно, чтобы Чэн Фэнтай мог вволю поностальгировать.


***

Когда Сяо Лай отперла ворота и увидела тень на заднем сидении машины, она невольно нахмурилась. А уж когда она заметила, что глаза Шан Сижуя влажны, кончик носа покраснел, а на губах блуждает что-то вроде пьяной улыбки, то и вовсе оторопела. Вот уже четыре года она не видела у него столь живого выражения лица. То, что случилось в Пинъяне, оказало на Шан Сижуя столь глубокое воздействие, что он, от природы живой и бойкий, сделался вялым и будто бы от всего уставшим; он даже говорил меньше обычного, стал безразличен к людям. Хоть порой на его губах появлялась улыбка, души она не достигала. Радость ли, гнев ли — всё оставалось лишь на поверхности, в сердце же царило неизменное ледяное спокойствие. Казалось, часть Шан Сижуя умерла в Пинъяне. Однако сегодня его лицо против всех ожиданий озаряла идущая от самого сердца, искренняя и светлая улыбка — и это ещё сильнее напугало Сяо Лай.

Но Шан Сижуй не обратил на это внимания: пройдя мимо Сяо Лай, он свернул налево, принявшись снимать шарф. Он уже размотал его наполовину, когда его пальцы внезапно замерли: он сообразил, что шарф на него только что надел второй господин, и ещё сильнее расплылся в улыбке. Перехватив шарф на манер струящегося рукава, он взмахнул им и, набрав воздуха в лёгкие, что было сил запел:

— Ах! Супруга! Подожди немного, твой император прогуляется с тобой!!!

Хоть Шан Сижуй и пел в амплуа дань, его голос, будто отлитый из золота и серебра, не уступал амплуа шэн.

Пронзив все тридцать три неба, он сотряс алхимическую печь, в которой Лао-цзы [5] готовил пилюлю бессмертия. Стояла глубокая ночь, и от звуков его пения «на востоке заплакали дети, на западе залаяли собаки», перебудив всех на два ли [6] в округе, а с крыш попадал снег. Даже те, что не были знатоками оперы, повскакивали с постелей среди ночи и через несколько дворов принялись превозносить Шан Сижуя:

— Ай да Шан-лаобань! Браво!!!

Шан Сижуй, подняв руки к небу, сложил их в знак благодарности своей публике.

Глядя на него, Сяо Лай подумала, что, видимо, он опять спятил.


***

Шан Сижуй был так счастлив, что ему недосуг было размышлять над этим; а вот Чэн Фэнтая, напротив, по дороге домой охватило беспокойство. Он ведь прекрасно знал, что на горе живёт тигр, и всё равно полез туда [7]; такой человек, как Шан Сижуй, который то и дело сходит с ума, может вцепиться в него мёртвой хваткой — и как только его угораздило с ним связаться?

В Бэйпине — и даже во всём Китае были сотни и тысячи актёров, которых он мог бы заполучить, но именно Шан Сижуя добиваться не следовало. Разумеется, можно было раскошелиться, чтобы сблизиться с ним, вот только ни в коем случае нельзя было поддаваться чувствам. В этом мире все состоятельные люди — будь то чиновники или крупные коммерсанты, актёры и знаменитые куртизанки, и даже добропорядочные замужние дамы и юные барышни на выданье — все они, прикрываясь богатством и властью, предавались безумствам; оставив нравственные устои простым людям, они почитали их за не стоящую упоминания нелепость. С виду они были образцами чести и достоинства, но если заглянуть под эту изящную оболочку, то глазам открылась бы сплошная грязь да гниль. Однако эта беспорядочная жизнь представляет собой способ не выходить за рамки стремления к богатству и власти, погони за чувственными наслаждениями и славой — этих четырёх основополагающих страстей. Пока ты держишься в этих рамках, можно считать, что ты не переступил черту — хаосу есть предел, и в нём даже можно усмотреть некоторую систему. Однако если выйти за рамки этих четырёх страстей, как в случае Чэн Фэнтая: по отношению к Шан Сижую он не вынашивал никаких намерений, связанных с деньгами, положением и вообще чем-либо материальным, лишь лелеял чувства глубоко в своём сердце, — то ваше будущее станет неопределённым, а удача и неудача — непредсказуемыми.

Чэн Фэнтай раздумывал о старшей сестре и её муже, о своей жене и младшем шурине, а также о двоюродном брате с невесткой, с которыми он недавно познакомился: похоже, всех его родных и близких связывали с Шан Сижуем запутанные отношения, исполненные как непримиримой вражды, так и привязанности [8]. Если в один прекрасный день всё тайное станет явным [9], то всех их ждут большие неприятности.

Чэн Фэнтай закинул ногу на ногу и закурил. От Северного переулка Логу до Южного машина добралась в мгновение ока, так что он не успел сделать и двух затяжек, когда Лао Гэ открыл перед ним дверь.

Второй господин вышел из машины и, бросив на землю недокуренную сигарету, раздавил её носком ботинка. Так или иначе, сейчас ему настолько нравился этот актёр, что он не находил себе места [10]. Он должен был непременно заполучить его, а уж после будь что будет.


Примечания переводчика:

[1] Любима превыше всех — в оригинале 三千宠爱在一身 (sānqiān chǒng'ài zài yīshēn) — в пер. с кит. «любовь к трём тысячам в одном теле» — образно о том, что из трёх тысяч красавиц гарема император любил и баловал лишь одну.

[2] Горькое одиночество — в оригинале чэнъюй 形影相吊 (xíngyǐng xiāngdiào) — в пер. с кит. «тело и тень жалеют друг друга», обр. в знач. «в полном одиночестве», «один как перст».

[3] Тан Мин-хуан 唐明皇 (Táng Míng-huáng) (685-762) — более известен под храмовым именем Тан Сюаньцзун, личное имя — Ли Лунцзи. Правил империей Тан с 712 по 756 гг. При нём столицу перенесли в Чанъань. Стремился к установлению спокойствия в стране, в связи с чем было проведено множество социальных реформ и заключены мирные договоры с соседями. Однако в конце его правления начались вторжения с запада и севера, и в конце концов Тан Мин-хуан был изгнан из столицы в результате мятежа Ань Лушаня, после чего власть перешла к его сыну.

Чу-баван 楚霸王 (Chǔ-bàwáng) — Сян Юй, правитель восточного Чу. Подробнее см. в примечании 21 к главе 1.

[4] Выскочить из ладони — в оригинале 跳出五指山了 (tiàochū Wǔzhshān le) — в пер. с кит. «выпрыгнуть из горы Учжишань», букв. «гора пяти пальцев». По всей видимости, отсылка к эпизоду из романа У Чэнъэня «Путешествие на Запад», где Сунь Укун поспорил с Буддой, что сумеет покинуть его ладонь; пролетев большое расстояние, он пометил скалу, до которой долетел, после чего вернулся, решив, что выиграл, однако Будда продемонстрировал ему, что та гора была лишь его пальцем.

[5] Лао-цзы — в оригинале 太上老君 (tàishàng lǎojūn) — Тайшань Лао-цзюнь, Верховный достопочтенный владыка Лао — образ Лао-цзы в даосском пантеоне.

[6] Два ли — около километра.

[7] Он ведь прекрасно знал, что на горе живёт тигр, и всё равно полез туда 明知山有虎，偏向虎山行 (míngzhī shān yǒu hǔ, piān xiàng hǔ shān xíng) — «знать что на горе тигр, но все равно идти в ту сторону», китайская поговорка, обр. в знач. «не бояться трудностей», «рискнуть».

[8] Запутанные отношения, исполненные как непримиримой вражды, так и расположения — в оригинале два чэнъюя:
千丝万缕 (qiānsī wànlǚ) — в пер. с кит. «тысячи шелковинок и десятки тысяч нитей», обр. в знач. «многочисленные незримые узы, тесная связь».
恩怨情仇 (ēnyuàn qíngchóu) — в пер. с кит. «милость и вражда», «любовь и ненависть», «симпатия и антипатия».

[9] Всё тайное станет явным — в оригинале чэнъюй 东窗事发 (dōng chuāng shì fā) — в пер. с кит. «дело, задуманное у восточного окна, обнаружилось», обр. в знач. «тайное злодейство стало явным, злое дело обнаружилось, история вышла наружу».

Происходит из сюжета произведения Лю Ицина «Дело Цяньтан. Дело, задуманное у восточного окна». Согласно сюжету, Цинь Гуй, сановник династии Тан, у восточного окна своего дома замыслил убийство национального героя Юэ Фэя (1103-1141), который возглавил оборону страны от вторжения чжурчжэней. Жена Цинь Гуя, госпожа Ван, укрепила его решимость словами: «Отпустить тигра просто, сложно снова его поймать». После этого, когда Цинь Гуй переплывал озеро Сиху, его лодка прохудилась, тогда он увидел человека с распущенными волосами, который сурово сказал ему: «Ты стал тем, кто нанёс ущерб своей родине и её народу, то я подал прошение небу, и император его утвердил», после чего Цинь Гуй погиб. Вскоре после этого казнили и его сына Си. Тогда госпожа Ван, задумавшись о смерти, приготовила вино и обратилась к алхимику, чтобы узнать о судьбе своего мужа в загробном мире. Увидев сына Цинь Гуя, заточённого в кандалы, алхимик спросил, где его отец. Тот ответил: «Батюшка в Фэнду (столица загробного мира)». Алхимик заметил, что Цинь Гуй, как и Моци Се, закован в железные колодки, и тогда тот воскликнул: «Могу я удручить вас просьбой передать моей жене, что дело, задуманное у восточного окна, раскрылось!»

[10] Не находил себе места 寝食难安 (qǐn shí nán ān) — в пер. с кит. «не спит и не ест от беспокойства», обр. в знач. также «охвачен тревогой».

Предыдущая глава


Музей города В славится многовековой историей, стоя на страже тысячелетних устоев культуры Китая. Он хранит в себе несметные сокровища. Однако война новой эпохи опустошила царские палаты, и лишь после основания Китайской Народной Республики, благодаря усилиям государственных институтов и многих коллекционеров-патриотов, к этому величественному дворцу вернулась часть жизненных сил, и теперь он спустя долгое время вновь принимает гостей.

— О, вы мастер Сяо, верно? Я давно подписан на вас в Вэйбо, знаю, что вы посвятили себя глубокому изучению традиционной культуры. — Скромно одетый человек средних лет в маленьких круглых очках поприветствовал Сяо Наньчжу с вежливой улыбкой. — В этом деле с фарфором Жу Яо благодаря вашим рекомендациям в последнее время ситуацию удалось взять под контроль. И сейчас мы пригласили вас как раз чтобы обсудить, как окончательно разобраться с этой проблемой.

читать дальше— Да, это я, это ведь вы со мной связывались? Очень рад, очень рад… — улыбнулся ему в ответ Сяо Наньчжу, и они пожали друг другу руки.

Хуачжао полностью преобразился: в простой одежде и очках он теперь выглядел как секретарь, скромно держащийся за спиной мастера календаря. К тому же, он беспрерывно кашлял, будто из-за болезни, и всё же одного взгляда на его измождённое лицо было достаточно, чтобы понять, насколько сильно он отличается от обычных людей.

Говорят, что прежде Хуачжао-цзюнь был весьма беззаботным и романтичным духом календаря. Поскольку в разных местах Хуачжао отмечают по-разному, как божество цветов он даровал людям благословение в зависимости от цветов, что растут в их местности. Он любил пионы Лояна, а также сливовый и персиковый цвет, соперничающие друг с другом по красоте в Сучжоу и Ханчжоу. На севере ему больше всего по душе пришлась заснеженная зимняя слива. Глядя на голые улицы и переулки столицы, Хуачжао чувствовал себя потерянным, и лишь когда Сяо Наньчжу упомянул, что в музее города В есть императорский сад, сникший было дух несколько приободрился.

— Как только покончим с работой, сможешь им полюбоваться, — предложил мастер календаря. — Говорят, что там собраны все цветы мира — во всяком случае, коллекция весьма богатая. Запретный город — древняя резиденция императоров, а потому цветы здесь один другого краше, такие в парке у дома не встретишь — там и земля не так хороша, куда ей до этих благословенных мест… Хоть ты — один из старейших духов календаря, из-за того, что у тебя всегда дел хватало, едва ли тебе часто доводилось бывать в императорском дворце. Потом мы обязательно найдём время, чтобы потратить сорок юаней на входной билет — но прежде нам нужно разобраться с теми драгоценными склянками… — тихо сказал Сяо Наньчжу Хуачжао, прежде чем войти в музей.

Бледный дух календаря лишь кивнул, но не смог скрыть надежды, озарившей его лицо. В конце концов, он уже давно не видел своих любимых цветов — сперва люди позабыли о том, что он любит цветы, а теперь не помнили и его самого. Скоро он, воспользовавшись возможностью деловой поездки, наконец сможет насладиться красотами, по которым так тосковал. Убедившись, что Хуачжао стало намного лучше, Сяо Наньчжу повернулся к встретившему их сотруднику музея.

Поскольку мастер календаря в спешке проделал столь долгий путь, выражение его лица было не слишком приветливым, поэтому сотруднику музея по имени Ло Цзя показалось, что с ним будет сложно поладить. Однако, обменявшись приветствиями, они быстро преодолели первоначальное отчуждение — в конце концов, они уже переписывались в личных сообщениях, и потому Сяо Наньчжу знал, что этот мужчина отвечает за ведение микроблога музея города В в Вэйбо. Туристов в этом сезоне было не слишком много, так что Ло Цзя смог спокойно ввести Сяо Наньчжу в курс дела.

— Мы закрываемся в четыре вечера. На входе можно приобрести аудиогид, его для нас озвучил известный актёр Ван Ган [1]. Когда доберёмся до места, я проведу вас по дворцу. Сейчас полтретьего, скоро можно будет идти во дворец Яньси…

Прежде Сяо Наньчжу никогда не бывал в этом знаменитом музее. Пока он на ходу слушал объяснения Ло Цзя, его взгляд беспрестанно скользил по окружавшим его старым зданиям. Не говоря уже о густой позолоте, притягивающей глаз, даже камни под ногами, казалось, были пропитаны духом времени. Заметив задумчивое выражение лица Сяо Наньчжу, говорящий на прекрасном пекинском диалекте Ло Цзя улыбнулся:

— В принципе, сотрудникам музея нельзя оставаться здесь на ночь, даже охранникам. Однако, раз уж вы, мастер, настоящий профессионал, скажу вам откровенно… Со времён основания государства в нашем музее никогда не было спокойно, нет такого дворца или иной достопримечательности, с которой не была бы связана какая-либо мрачная история. Но вам же известна политика нашей страны — глупо ожидать, что Министерство культуры будет придавать значение царящим здесь «феодальным предрассудкам», и поэтому нам только и остаётся, что в частном порядке обращаться к разного рода экспертам по таким вещам…

При этих словах Сяо Наньчжу не удержался от кривоватой улыбки. После того, как он миновал кассу у входа в музей, он уже успел увидеть множество странных вещей, а потому слова Ло Цзя его не удивили. Не говоря уже о толпах наваждений под воротами Умэнь [2], которые, источая миазмы смерти, пугали людей, в каждой из дворцовых палат скопилось столько неутолимой ненависти, боли и ужасов войны, что они поневоле вселяли трепет в сердце Сяо Наньчжу. Ло Цзя, напротив, сохранял полную невозмутимость. Ведя за собой мастера календаря, он знакомил его с легендами, связанными с каждой достопримечательностью — что это за группа оживших трупов [3] старших евнухов, которые ходят по коридору ворот Шэньумэнь [4], что за фотография женщины в белом у колодца Чжэнь-фэй [5], и что за загадочных существ многие посетители видели на стене — обо всём этом Ло Цзя рассказывал очень красочно и выразительно. После каждой истории он всегда вставлял забавный комментарий от себя, отчего Сяо Наньчжу поневоле хмыкал.

— Эй, дружище, вот уж не знал, что ты у нас из Ассоциации комиков [6], — заметил он. — Непросто вам работать там, где куролесит столько нечисти. Говоришь, вы уже связывались с экспертами по схожим вопросам — так почему же с этим делом о фарфоре Жу Яо во дворце Яньси ты обратился ко мне? — спрашивая это, Сяо Наньчжу попутно закурил сигарету. В начале весны в городе В ещё было так холодно, что на ветру немели уши.

От этого вопроса Ло Цзя на какое-то время погрузился в растерянное молчание, остановившись под ярко-красной стеной.

— Если бы это был призрак или что-то в этом роде, то мы обратились бы в буддийский храм Хунъе на горе Сяншань [7]. Но во дворце Яньси всегда было довольно спокойно — говорят, что прежняя государыня исповедовала буддизм, и благодаря ей это место осталось чистым — потому-то мы и решили разместить эту бесценную коллекцию фарфора Жу Яо именно там, ведь даже одна маленькая пиала, неотличимая от чашки для полоскания рта моего отца, стоит целых шестьдесят миллионов долларов! Вопреки желанию Британского музея, мы хотели бы выкупить коллекцию, но вскоре после начала экспонирования во дворце Яньси начали происходить загадочные вещи. Сперва появились странные звуки. Мы установили камеры, однако это ничего не дало — всё, что видно на записи, это как пиалы опрокидываются будто бы сами собой. Вызванный нами эксперт сказал, что не обнаружил признаков присутствия нечистой силы. И всё же мне хотелось бы узнать ваше мнение как мастера календаря. Теперь мы знаем о том, что нельзя выставлять хрупкие предметы по чётным числам, и что это может навлечь несчастье, но перенесение даты открытия ничего не даст, так что на настоящий момент мы понятия не имеем, что делать с этой чертовщиной, которая привязалась к нашему бесценному фарфору.

При этих словах Сяо Наньчжу приподнял брови. В глубине души он догадывался, что Ло Цзя говорит о том самом «На счастье!», но не спешил с ответом. В конце концов, мало просто сказать, что за наваждение в этом повинно. В первый месяц года у людей с языка не сходят благовещие слова, но сложность состоит в том, что эта сущность не различает добра и зла — сплошь и рядом бесчинствует, угрожая безопасности фарфора. Изловить эту мелкую дрянь необычайно тяжело, поскольку она изначально способна принимать человеческий облик. Но раз уж Сяо Наньчжу приехал, он непременно должен помочь сотрудникам музея — иначе как он сможет с чистым сердцем получить гонорар за труды?

Глядя на то, как Сяо Наньчжу задумчиво курит у входа во дворец Яньси, Ло Цзя отчего-то преисполнился надежды. Но, когда мастер повернулся, чтобы объяснить духу календаря, что им предстоит делать, он обнаружил, что стоявший за его спиной Хуачжао, присев на корточки у дворцовой стены, собирается делать селфи на фоне каких-то дикорастущих цветов.

— Хуачжао, чем это ты занят? — озадаченно нахмурился Сяо Наньчжу.

Вздрогнув от внезапного оклика, Хуачжао увидел, что Ло Цзя и мастер календаря уже стоят на крыльце и как-то странно на него смотрят. Этот тихий сверх меры мужчина поспешно убрал телефон, несколько раз смущённо кашлянув.

— Мне уже много лет не доводилось видеть диких цветов столь изумительного оттенка, и я не удержался от того, чтобы не сфотографироваться с этими красавцами… Дворец государыни воистину благословенное место, благословенное… o(*////▽////*)q”

У Сяо Наньчжу и Ло Цзя не нашлось слов.


Примечания переводчика:

[1] Ван Ган 王刚 (Wáng Gāng) — китайский актёр и телеведущий. Обрёл известность после того, как выступил ведущим новогоднего гала-концерта в 1986 году.

[2] Ворота Умэнь 午门 (wǔmén) — главные (южные) ворота Запретного города в Пекине, построены в 1420 г. при династии Мин. Там обычно оглашались императорские эдикты, отмечались праздники и передавали императору пленных после успешных военных кампаний. При династии Мин император также осуществлял перед ними 廷杖 (tíngzhàng) наказание сановников батогами. Есть известная народная поговорка 推出午门斩首 (Tuīchū wǔ mén zhǎnshǒu) — в пер. с кит. «вывести за ворота Умэнь и обезглавить», но на самом деле историческими фактами это не подтверждается. Ворота охраняли два стражника с красными палками, которыми они били тех, кто пытался проникнуть туда без официального разрешения.

[3] Ожившие трупы 僵尸 (jiāngshī) — цзянши — китайские зомби.

[4] Ворота Шэньумэнь 神武门 (shénwǔmén) — северные ворота Запретного города в Пекине, построены в 1420 г. Названы в честь чёрной черепахи — «воина севера», первоначально назывались Сюаньумэнь. Там размещались колокола и барабаны, с которых отбивали время; когда император жил в Запретном городе, колокола не звонили.

[5] Чжэнь-фэй 珍妃 (Zhēn-fēi) — любимая наложница предпоследнего императора Китая Гуансюя (Айсиньгьоро Цзайтянь), которая, по одной из версий её гибели, бросилась в колодец. Любила фотографироваться, благодаря чему осталось множество её фотографий.

[6] Ассоциация комиков — в оригинале Дэюнь шэ 德云社 (Déyún shè) — фольклорная ассоциация групп, исполняющих сяньшэн (жанр комического диалога на сцене).

[7] Сяншань 香山 (xiāngshān) — «Благоухающая гора»; парк у подножия гор Сишань на северо-западе Пекина.

Предыдущая глава

В тот момент Дуань Цзяцзэ и подумать не мог, что несколько месяцев спустя главный золотой приз на международном конкурсе фотографии будет присуждён снимку невозмутимого молодого даоса и яростно ревущего льва, которые смотрят друг на друга сквозь стекло. Эта фотография получила название «Тайцзи [1]».

Разумеется, её сделал не Дуань Цзяцзэ, и даже не один из множества посетителей, которые увлечённо снимали эту сцену, а весьма удачно заехавший в Дунхай для сбора местного фольклора фоторепортёр.

Юный даос ещё немного постоял напротив вольера и направился к следующему павильону. Как по одежде и манере держать себя, так и по поведению он резко выделялся среди остальных посетителей.

Не похоже было, что он явился сюда на экскурсию — казалось, он что-то искал.

читать дальшеПоследовав за ним из любопытства, Дуань Цзяцзэ обратил внимание, что даос по очереди осматривает все павильоны, один за другим, ненадолго задерживаясь напротив каждого животного.

Обычным посетителям тоже свойственно останавливаться при виде того, как животные делают что-то занятное, однако не похоже было, что молодого даоса интересует их поведение: едва приглядевшись, он тут же шёл дальше, больше не обращая на зверей никакого внимания, а потому Дуань Цзяцзэ заподозрил, что этот юноша тут вовсе не ради них.

Директор зоопарка и сам не понимал, зачем ходит за ним, но чем дольше он наблюдал за юношей, тем более странным казалось его поведение и всё больше сомнений закрадывалось в душу Дуань Цзяцзэ.

Обойдя почти весь зоопарк, молодой даос не спешил его покидать — вместо этого он поинтересовался у одного из сотрудников:

— Здравствуйте, не подскажете, как найти вашего директора?

Сотрудник, который на самом деле был однокурсником Дуань Цзяцзэ, сразу же заметил, что тот следует за юношей, держась от него на некотором расстоянии. Хорошие манеры молодого человека усыпили его бдительность, так что он не задумываясь брякнул:

— А разве это не он? Зачем он тебе?

Стоило юному даосу обернуться, как его взгляд тут же упал на молодого директора.

Пришлось Дуань Цзяцзэ, который всё это время следил за ним, в смущении сделать вид, что также недоумённо оглядывается — про себя же он на все корки крыл ненароком сдавшего его товарища.

Тем временем, юноша уже направлялся к нему.

Дуань Цзяцзэ не оставалось ничего другого, кроме как подпереть ближайшую стену, глазея по сторонам. Когда даос приблизился, Дуань Цзяцзэ со сдержанной улыбкой поинтересовался:

— Здравствуйте, юный даочжан [2]. Чем могу быть вам полезен?

— Здравствуйте, — серьёзно ответил молодой даос. — Меня зовут Ло Учжоу, я совершенствуюсь в храме Линьшуй. — Вытащив из-за пазухи маленькую книжку, он раскрыл её и протянул директору.

— Э?.. — растерялся Дуань Цзяцзэ.

Этот маленький даос по имени Ло Учжоу был изящно сложён и совсем юн, и при этом не по годам невозмутим. Однако его последующие слова звучали немного пугающе:

— Директор, в вашем зоопарке водится нечистая сила. Надеюсь, что вы сможете немедленно эвакуировать посетителей, и тогда я с ней…

Не успел Ло Учжоу закончить, как Дуань Цзяцзэ закричал:

— Староста! Старина Тан!

Находящиеся неподалёку одногруппники тут же подошли.

— Помогите-ка мне проводить этого школьника к выходу, — невозмутимо велел им Дуань Цзяцзэ. — Похоже, он пересмотрел сериалов.

Стоило старосте и старине Тану взглянуть на этого юношу, как у них на лицах отразилось: «С ним всё ясно — вырядился в даоса…» Самого Ло Учжоу слова Дуань Цзяцзэ порядком удивили:

— Но я правда даос! Можете справиться на официальном сайте Ассоциации даосизма [3], там значится номер моего удостоверения…

Во взглядах одногруппников Дуань Цзяцзэ мелькнуло любопытство.

Директор зоопарка нетерпеливо заявил:

— Не надо мне тут никакого изгнания демонов, никакого колдовства; я — материалист!

Двое свидетелей внезапно осознали, что в последние годы тлетворные ветра феодальных суеверий задули с новой силой: повсюду расплодились разнообразные ринпоче [4] и мастера, которые на деле являются не более чем шарлатанами и аферистами. Даже если удостоверение этого даоса настоящее… разве порядочный монах станет вламываться в чужой дом, чтобы без спроса охотиться на злых духов?

Старина Тан и староста подхватили юношу с двух сторон, однако тот неожиданно взбежал по стене, сделал сальто, вырвавшись из их рук, и преспокойно приземлился на ноги.

Оказавшиеся рядом посетители зоопарка дружно ахнули.

Потрясённые одногруппники Дуань Цзяцзэ больше не осмеливались его трогать — этот юноша уже не казался им простым лжецом.

Дуань Цзяцзэ невозмутимо достал телефон и набрал 110 [5].

«Мне в самом деле жаль, братишка, но…»


***

Вскоре Дуань Цзяцзэ наблюдал, как двое полицейских забирают юного даоса. Прежде чем сесть в машину, тот оглянулся на директора зоопарка.

Молодой человек поневоле почувствовал угрызения совести, и подслушанные разговоры посетителей их только усугубили:

— Так это настоящий даос?

— Должно быть, нет; раз уж полиция его забрала — стало быть, мошенник.

— Думаю, это беглый мальчуган с синдромом школоты [6]…

От пережитого напряжения у Дуань Цзяцзэ чуть не подкосились колени.

Тем временем Лу Я решил устроить себе небольшую передышку в зале у билетной кассы, где сейчас не было посетителей. Видя, что Дуань Цзяцзэ машет ему рукой, подзывая к себе, он лишь лениво бросил:

— В чём дело?

— А ты поди сюда, я тебе кое-что расскажу.

Лу Я нехотя кивнул:

— Подожди немного, сейчас встану и подойду.

Услышав это, Сяо Су пару раз хихикнула.

Не выдержав, Дуань Цзяцзэ попросту вошёл и выволок Лу Я наружу, попутно велев Сяо Су:

— Разрешаю тебе сделать перерыв.

Утащив безучастного Лу Я за угол, Дуань Цзяцзэ спросил:

— Ты видел только что даосского монаха?

— Ну, видел.

— Он сказал, что в нашем зоопарке водится нечисть!!!

Лу Я и Дуань Цзяцзэ обменялись взглядами.

— И тебя это вообще не волнует? — наконец потребовал Дуань Цзяцзэ.

— Но она и правда здесь есть, — как ни в чём не бывало ответил Лу Я.

— Я-то знаю, но теперь это знает и он! — взорвался Дуань Цзяцзэ. — А ещё он хотел, чтобы я помог ему изловить нечистую силу! Этот парень из храма Линьшуй, где собралось по меньшей мере сто восемьдесят даосов! О небеса, мне пришлось прикинуться дурачком и вызвать полицию, чтобы они его забрали!!!

По контрасту с психующим Дуань Цзяцзэ Лу Я был разве что несколько озадачен:

— И что с того?

Тут уж у Дуань Цзяцзэ не нашлось слов.

Ну ладно, предположим, это и впрямь не так уж важно. Похоже, для Лу Я этот даос в самом деле ничем не отличался от давнишних крестьян из деревни, которые создавали им неприятности. Под влиянием невозмутимости Лу Я Дуань Цзяцзэ и сам непостижимым образом успокоился.


***

В это самое время в отделение полиции Хайцзяо стремительным шагом вошёл мужчина средних лет в одеянии даоса.

— Здравствуйте, меня зовут Шао Усин, — сообщил он дежурному полицейскому.

Тот мигом вскочил на ноги:

— Шао-даочжан, прошу, следуйте за мной, ваш шиди [7] здесь.

Пройдя за ним, Шао Усин тут же увидел своего шиди — тот оцепенело сидел на стуле, рядом с ним стояла пустая коробка из-под еды и бутылка минеральной воды.

К нему поспешил начальник полицейского участка:

— Управляющий Шао пришёл! Мы позаботились о том, чтобы ваш шиди не испытывал никаких неудобств.

— Премного благодарю, что приглядели за моим шиди, — с благодарностью пожал ему руку Шао Усин.

Будучи заведующим канцелярией храма Линьшуй, Шао Усин отвечал за разнообразнейшие аспекты повседневной жизни монастыря, а потому в городе у него было множество деловых связей и имелся весьма широкий круг знакомств. Прознав о том, что Ло Учжоу угодил в полицейский участок, он тут же позвонил своим друзьям, а затем лично явился за своим шиди.

Начальник полицейского участка был сама любезность:

— Всё это сущие пустяки, я уже всё выяснил. Директор зоопарка нашего района решил, что ваш шиди — помешанный на сериалах школьник, сбежавший из дома, вот и вызвал полицию. Вы можете забрать его прямо сейчас, а с городской общественностью я сам всё улажу.

После этого обмена любезностями Шао Усин покинул участок вместе с Ло Учжоу.

Лишь тогда юный даос подал голос:

— Шисюн [8], я потерпел неудачу.

Полагая, что сможет одним махом справиться с нечистью, он сам угодил в переплёт [9].

— Ты ещё недостаточно знаешь мир, как мог учитель отпустить тебя на подобное задание? — покачал головой Шао Усин. — Ладно, давай прежде вернёмся, и ты расскажешь обо всём как следует.

Этот юноша был единственным учеником настоятеля Чжоу и обладал воистину непревзойдённым талантом в мире совершенствующихся — подобное дарование редко встретишь и раз в столетие. В свои четырнадцать он уже успел превзойти старших братьев по учёбе, а потому вполне мог в одиночку справиться со столь серьёзной задачей.

Вот только в том, что касалось общения с людьми, ситуация была прямо противоположна его успехам в совершенствовании. По счастью, насколько можно было судить, эта грозная нечистая сила никак не дала о себе знать.


***

— …Когда тот мелкий даос сказал, что у нас в зоопарке нечистая сила, я пришёл в полное замешательство! И ведь с этим не поспоришь! И откуда он только узнал об этом?! А потом он заявил, что я должен немедленно эвакуировать посетителей, чтобы он мог изловить всю нечисть!!!

Так Дуань Цзяцзэ с жаром пересказывал Ю Су события этого дня.

Та с жадностью ловила каждое слово, будто слушая увлекательную сказку.

— И всё? — с сожалением спросила она, когда он закончил, отпив воды, чтобы смочить горло. — И ты не узнал, что случилось с ним в полицейском участке?

— Наверно, его освободили — в конце концов, его удостоверение даоса подлинное. Я записал номер и потом проверил, — тихо ответил Дуань Цзяцзэ. — Выходит, я подставил добросердечного маленького даоса.

— Если бы ты мне ничего не сказал, то я бы и не догадалась, что сегодня среди посетителей затесался даос, прямо у меня под носом, — задумалась Ю Су. — Духовная сила людей настолько ослабла в эти дни, что даосы почти не отличаются от обычных людей.

После разделения трёх миров духовная сила в мире людей истощилась, так что для Ю Су все эти монахи не представляли ровным счётом никакого интереса. Что сильные, что слабые даосы были всё равно что муравьи перед лицом великого древнего демона.

Хоть Дуань Цзяцзэ не слишком разбирался во всём этом, он прекрасно знал, что Ю Су и Лу Я одинаково безжалостны, а потому предостерёг их:

— Как знать, в будущем он может прийти ещё раз, но вам ни в коем случае нельзя давать волю рукам! В наши времена убийство может привести к большим неприятностям, так что просто выпроводите его поделикатнее, и всё тут.

Обдумав его слова, Лу Я кивнул.

При виде этого Дуань Цзяцзэ не на шутку встревожился:

— Позвольте спросить, этот Чрезмерно почитаемый [10] понимает, что значит «поделикатнее»?

— То, что я не прибил тебя, когда ты назвал меня «Чрезмерно почитаемым», считается? — парировал Лу Я.

— …Вполне, вполне, Безмерно почитаемый, — испуганно заверил его Дуань Цзяцзэ.


Примечания автора:

Наряду с BL позвольте прорекламировать моё произведение в жанре BG (гет), оно называется «Вкусненькая я». Там в сюжете как раз наступил переломный момент, пожалуйста, почитайте, если интересно~


Примечания переводчика:

[1] Тайцзи 太极 (tàijí) — великий (изначальный) предел; единая энергия «ци», существовавшая до появления земли и неба, выделения сил инь и ян; безграничность вселенной.

[2] Даочжан 道长 (dàozhǎng) — обращение к служителю даосского храма, даосскому монаху.

[3] Всекитайская ассоциация даосизма 中国道教协会 (Zhōngguó dàojiào xiéhuì) — основана в 1957 году, духовное управление располагается в храме Белых облаков в Пекине. Выпускает журнал «Китайский даосизм».

[4] Ринпоче — в оригинале 仁波切 (rénqièbō) — почётное звание буддистов, в пер. с тибетского «драгоценный», призванный переродившимся, старший, уважаемый лама или учитель дхармы.

[5] 110 — номер вызова полиции в Китае.

[6] Синдром школоты — в оригинале 中二 (zhōngèr), от中二病 (zhōngèrbìng) сленговое «наивный, недалекий», или же «школота».

Описание синдрома школоты (странного поведения подростков в пору полового созревания) пришло из японской культуры (яп. Chūnibyō). Страдающие этим синдромом люди ведут себя, словно обладают сакральным знанием, свысока глядя на всех прочих, или даже верят, будто обладают сверхспособностями. Различают несколько стадий этого синдрома:

Тип DQN — от «dokyun», в пер. с яп. «гопота, быдло» — симулируют антисоциальное поведение, хотя на самом деле с их социальностью все в порядке, и рассказывают дикие истории о своей преступной деятельности;

Субкультурный тип — занимают нишу какой-либо субкультуры, имеют какую-либо «крутую» фишку;

Тип «Злой Глаз» — делают вид, будто обладают сверхспособностями, выдумывая себе псевдоним в соответствии с ними.

[7] Шиди 师弟 (shīdì) — «братец-наставник», или младший брат по учению — младший по возрасту соученик или младший сын коллеги или учителя.

[8] Шисюн 师兄 (shīxiōng) — «брат-наставник», или старший брат по учению — старший по возрасту соученик, старший подмастерье или старший сын коллеги или учителя.

[9] Угодил в переплёт — в оригинале чэнъюй 打草惊蛇 (dǎcǎo jīngshé) косил траву, спугнул змею; обр. вспугнуть, насторожить, неосторожным поступком навлекать на себя внимание противника; вспугнуть раньше времени

[10] Чрезмерно почитаемый — в оригинале 太君 (tàijūn) — тайцзюнь — в пер. с кит. «Ваша матушка» — вежливое обращение к матери большого чиновника.

Сам иероглиф 太 (tài) означает «чрезмерно, чересчур».

Лексема 太君 (tàijūn) также употребляется при обращении к японцам в качестве замены более оскорбительного 日本鬼子 (rìběn guǐzi) — в пер. с кит. «японский чёрт», возникшей в период японской оккупации.

Дуань Цзяцзэ оговорился, употребив это уничижительное прозвище вместо «Безмерно почитаемый» — в оригинале «небесный гений» 道君 (dàojūn) — даоцзюнь — букв. «государь дао», почтительное звание главных святых в иерархии даосских бессмертных.

***

Навигационная карта меха «Пекин» демонстрировала пустой экран. Маршрут, которым они сейчас следовали, не был нанесён на карту — эту «кротовую нору» проложили бесчисленные группы контрабандистов, снующие взад-вперёд по Восьмой галактике, а это значило, что ни о каких гарантиях безопасности здесь и речи не шло.

«Пекином» назывался маленький мех Линь Цзинхэна.

Строго говоря, обычно лишь тяжёлые мехи, вроде Чжаньлу, удостаивались собственного имени и порядкового номера; в то же время как таким мелким моделям, претендующим в лучшем случае на роль букашки в безбрежных просторах космоса, да к тому же не наделённым искусственным интеллектом, само собой, давать имя не было нужды, однако на этом настоял Лу Бисин — он будто хотел с помощью последнего, что он прихватил с Пекина-ß, увековечить память о планете, куда они никогда больше не смогут вернуться.

читать дальшеВстав на колени в уголке тренировочного зала, Хуан Цзиншу открыла в переборке окошко размером с ладонь и выглянула наружу. Там царил всё тот же непроглядный мрак, ни зги не видно: ни лучика света, ни других судов, ни хоть какой-то планетки — поскольку для подобного межзвёздного путешествия гравитация может стать фатальной, маршрут проходил вдали от крупных небесных тел.

Лишь время от времени мех влетал во что-то вроде облака космической пыли — мелкие частицы дрейфовали в воздухе, образуя завихрения, которые отражали свет далёких звёзд; на расстоянии они казались тонкой, будто крыло цикады, тюлевой завесой, источающей слабое сияние.

Они следовали по этому «подпольному маршруту» уже около месяца, и на его протяжении совершили несколько штатных скачков. Мало-помалу Хуан Цзиншу свыклась с ощущением, что все её внутренние органы [1] едва не выдавливает наружу.

Не считая этого, окружающее мех пространство оставалось неизменным — в нём не было ничего будоражащего или угрожающего — и это порождало смутное чувство, что такого рода беспредельное одиночество — нечто нормальное.

Грандиозная война Лиги с космическими пиратами, безумный принц Кэли, бесследно сгинувшая в огне Родина… сейчас всё это казалось не более чем причудливым сновидением.

Эти отсталые студенты с отсталой планеты, которые благодаря своему специфическому жизненному опыту так и не разжились особыми способностями, по-прежнему оставались ни на что не годной обузой.

В тренировочном зале имелся симулятор меха, оснащённый имитацией миниатюрной духовной сети. Хоть они тренировались в течение месяца как черти, до сих пор ни один из них так и не сумел успешно к ней подключиться.

Уайт был редкостным задохликом — как в отношении физических возможностей, так и способности переносить невесомость он уступал всем своим однокурсникам. На настоящее время он отрубался уже на моменте подключения к симулятору меха.

Такой дуболом, как Бойцовый Петух, напротив, обладал прекрасными физическими данными и отменным аппетитом, однако уровень его интеллекта оставлял желать лучшего. Изначально будучи полуграмотным, он испытывал острый недостаток минимального уровня образования. Не говоря уже об освоении высоких технологий, стоило немалого труда заставить его проштудировать инструкцию к применению мелкой бытовой техники — и это ещё без учёта его проблем с дефицитом внимания, склонности к агрессии и прочих отклонений в поведении.

Хоть у вышеупомянутой парочки и были проблемы, они всё же со временем поддавались разрешению, а вот ситуация с Мятой была куда сложнее.

Она в определённой степени страдала боязнью темноты. В прошлом ей никогда не приходилось оставаться одной по ночам — будь то в сиротском приюте или в женском общежитии — а потому эта фобия прежде не давала о себе знать. Но при подсоединении к духовной сети чувства человека сливаются с сенсорами меха; обычно люди уделяют всё своё внимание внешней среде, если только не ставят перед собой задачу отслеживать сердцебиение и дыхание, а потому человека, подключённого к духовной сети, захлёстывает чудовищная волна информации, поглощаемой мехом из внешней среды — и тут-то беспросветная тьма космоса наваливалась на Мяту неподъёмным грузом. Не проходило и пяти секунд соединения с духовной сетью, как она принималась истошно кричать и плакать навзрыд, всё её тело обливалось холодным потом, а пульс и частота дыхания сбивались до такой степени, что дело едва не доходило до медикаментозного вмешательства.

Что же до самой Хуан Цзиншу, то, что и говорить, пневмоцефалия неспроста зовётся «болезнью пустого мозга» — до сих пор уровень её сродства с духовной сетью не достигал и 30%, и никто не мог объяснить, почему.

Раздался слабый щелчок надавливания на металлическое ушко — кто-то сбоку от неё открыл банку пива, по воздуху тут же разлился характерный аромат.

— Главный Лу? — обернулась Хуан Цзиншу.

Лу Бисин вытащил бумажный стаканчик, налил до половины и отдал ей:

— Это из старых запасов Линя — наверно, кто-то из его подчинённых оставил тут, не зная, что он не такое не пьёт. Думаю, что его срок годности на исходе.

— Никто его не пьёт, срок годности почти вышел, — бесцветным голосом произнесла Хуан Цзиншу, — а вы по-прежнему жмётесь — нет чтобы дать мне целую банку?

— Тебе и половины вполне достаточно, деточка — не хватало ещё, чтобы я избаловал вас всех. — Протянув руку к стаканчику, Лу Бисин спросил: — Ты будешь пить или нет? Если нет, так отдай мне.

Хуан Цзиншу тут же отдёрнула руку.

Подождав, пока она почти допила, Лу Бисин вновь нарушил молчание:

— В твоей вчерашней домашней работе слишком много ошибок, она явно выполнена спустя рукава, а в эссе обнаружены следы плагиата. Прежде такого не бывало. Так в чём дело?

— Откуда вы узнали, что я списывала? — удивилась Хуан Цзиншу.

— Неужто ты думаешь, что я бы дал студентам книги для дополнительного чтения, которые прежде хотя бы не пробежал глазами? Такие невежды, как вы, ребята, уж точно не стали бы читать что-либо сверх списка по доброй воле. — Лу Бисин прислонился к стене тренировочного зала, приняв расслабленную позу, но даже при этом умудрялся выглядеть собранным. — Так что я знаю, с какой книги и с какого именно абзаца ты это списала — что тут удивительного?

Ничуть не пристыжённая этим [2] Хуан Цзиншу покаянно склонила голову:

— А, ну так вычтите у меня баллы.

Однако Лу Бисин не сводил с неё взгляда, с неизменным терпением ожидая продолжения.

Одним глотком допив оставшееся пиво, девушка вытерла губы, напустив на себя вид прожжённой хулиганки:

— Главный Лу, некоторых вещей упорным трудом не добиться. Люди изначально не равны друг другу — кто-то рождается без ног или без рук, кому-то отроду не суждено ничего добиться, и им только и остаётся, что выбыть из гонки. Я… да что там, все мы такие. Мы вышли с завода отбракованной продукцией. Уж простите, главный Лу, но научить нас управлению мехами ещё сложнее, чем хомячков — прыгать сквозь горящее кольцо.

— В прыжках хомячков сквозь горящее кольцо нет никакой эстетической ценности, — уклончиво ответил Лу Бисин.

— Но ведь после начала этой войны людям, которые не умеют управлять мехами, непросто будет выжить в космосе, так ведь? Мы не в силах предвидеть, что случится в дальнейшем, а потому не можем позволить себе всю жизнь быть отбросами, во всём зависящими от других, — спокойно рассудила Хуан Цзиншу. — Управление мехами требует немалой крепости как тела, так и психики. Оператор должен обладать развитым интеллектом, генетические дефекты для него немыслимы. Вам не кажется, что это своего рода естественный отбор, направленный на то, чтобы выбраковать ущербных и сохранить лишь полноценных?

— Гм. — Лу Бисин в лёгком удивлении приподнял брови. — Если можно так выразиться, твой учитель несколько удивлён слышать от тебя подобное.

— «Дело не в том, что вы недостаточно одарены от природы, а в том, что вкладываете недостаточно усилий — вам следует уделить больше внимания методикам обучения» — это вы хотели сказать? — презрительно скривила губы Хуан Цзиншу. — Главный Лу, вы, учителя, никогда не изменитесь — так и твердите одни и те же фразы, что и сотни тысяч лет назад?

— Нет, я лишь хотел сказать, что всегда думал, что лишь склонные к интроверсии молодые люди предаются размышлениям о смысле жизни человека и его роли в обществе. Не ожидал, что таким представителям юношества, чьим хобби являются бои пивными бутылками, также это свойственно. Выходит, что подобный духовный поиск является общим инстинктом для всех представителей человечества, входящих в пубертатный возраст. Но кто бы мог подумать, что ты окажешься поклонницей такого безыскусного и безнадёжно устаревшего учения, как «социальный дарвинизм» с его концепцией «выживания сильнейших»?

Хоть Хуан Цзиншу мало что поняла из слов ректора, у неё возникло смутное чувство, что речь идёт о чём-то не слишком хорошем.

— Эволюция человеческого общества в частности и видовая эволюция в целом — необычайно долгий и сложный процесс. Когда ты пытаешься судить о нём, опираясь на свой жизненный опыт немногим более десятка лет, то это всё равно что рассматривать леопарда через трубку, видя лишь одно пятно на его шкуре [3], — размеренно произнёс Лу Бисин. — В первый день вашего обучения я говорил, что мир меняется слишком быстро и, быть может, десяток лет спустя всё перевернётся до неузнаваемости — можешь ли ты в точности предугадать, какими будут следующие десять лет? А ведь тебе предстоит прожить их не одну сотню. При том, что ты ничего не можешь сказать с определённостью даже о ближайших годах, как ты можешь судить о том, кто ущербный, а кто — полноценный?

Хуан Цзиншу в одночасье утратила дар речи.

— Деточка, — неторопливо отхлебнув пива, продолжил Лу Бисин, — насколько мне известно, до сих пор не существует доказательств того, что пневмоцефалия делает ощущение духовной сети невозможным. Даже если у тебя недостаёт способностей, ты можешь сперва как следует разобраться в себе и в мехе, чтобы выбрать другое направление развития, вместо того, чтобы, едва начав отставать от других, тут же удариться в трусливое бегство. Можешь при случае расспросить командира Линя — даже в гарнизоне Серебряного форта далеко не все обладают таким же уровнем духовной силы, как он.

Едва отзвучали его слова, как по радиосвязи тут же раздался ответ:

— Разумеется, нет. За исключением бойцов передового фронта, Серебряный форт не предъявляет жёстких требований к духовной силе солдат.

Лу Бисин от неожиданности едва не подавился пивом: «Разве ты сам не говорил, что в этой “кротовой норе” опасности подстерегают со всех сторон? И при этом ты настолько легкомысленно относишься к своим обязанностям пилота, что находишь время подслушивать, как я поучаю эту девчонку?»

На какое-то мгновение у него возникло чувство, что туманно-серые глаза Линя глядят отовсюду, беспрестанно наблюдая за ним, а в пиво, в которое он только что пил, будто натолкали несколько цзиней [4] куриных перьев, такой зуд начался в его внезапно пересохшей глотке. С силой прочистив горло и переменив позу, он спросил:

— Ты же говорил, что мы подходим к станции снабжения этого подпольного маршрута?

— Согласно твоей карте, осталось день-два, — ответил Линь Цзинхэн.

«А ведь герметичность тренировочного зала… и впрямь выше всяких похвал! — подумалось Лу Бисину. — Когда вход задраен, здесь раздаётся лёгкое эхо, так что радио звучит так, словно тебе нашёптывают прямо на ухо».

Еле заметно вздрогнув, он толчком распахнул дверь и вышел из тренировочного зала.

Стоя на лестничной площадке, он мог видеть весь нижний этаж меха, который сейчас покрывала гигантская трёхмерная схема маршрута.

В отличие от наземной трассы, межзвёздный маршрут не мог пребывать в покое: карта постоянно вращалась и видоизменялась, от густой сети координат рябило в глазах, так что при одном взгляде на столь сложную схему Бойцовый петух разрыдался бы в голос.

Линь Цзинхэн стоял посреди этой карты, и вращающиеся огоньки то и дело проползали по его одежде, порой озаряя лицо — при взгляде издалека казалось, будто это сон или мираж. Лу Бисин обнаружил, что этот человек одет по-домашнему небрежно — но даже небрежность выдавала в нём солдатскую аккуратность и выправку, что лишь подчёркивало необычайную противоречивость его характера. Радужка его глаз отливала серым, а волосы также больше не казались чёрными: если приглядеться к ним как следует, можно было заметить, что они на оттенок светлее. Каждую черту его лица можно было долго смаковать по отдельности; но, сочетаясь вместе, они по какой-то необъяснимой причине отталкивали людей, так что те не осмеливались взглянуть ему в лицо, сохраняя в памяти лишь холодность его выражения.

Лу Бисин знал его пять с лишним лет — но впервые обнаружил, что так и не разглядел его как следует.

— Командир, — Лу Бисин оперся на перила, умело приняв дерзкую и раскованную позу, — Когда ты служил в Серебряном форте, сколько любовных писем ты получал ежегодно?

Линь Цзинхэн на миг замер, будто оторопев от изумления.

За него поспешил ответить Чжаньлу:

— В почтовом ящике командира всегда действовала функция фильтрации, отсеивающая послания из неизвестных источников. Тем не менее, на общий почтовый ящик Серебряного форта ежедневно приходило бесчисленное множество адресованных вам писем, в особенности после того, как вы публично отвергли мисс Евгению.

— А почему я об этом не знал? — тут же отреагировал Линь Цзинхэн.

— Поскольку никакой важной информации они не содержали, начальник охраны и секретарь разбирались с ними за вас, — методично поведал Чжаньлу тоном ведущего новостей [5]. — Согласно статистике, около половины корреспондентов обрушивались на вас с порицаниями за то, что вы оскорбили чувства богини, а другая половина страстно уверяла, что, невзирая на то, что вы — садистски настроенный импотент, или же асексуал-извращенец, они всё столь же горячо любят ваше прекрасное лицо.

У Линь Цзинхэна не нашлось слов.

— Некоторые из них были весьма невежливы, — рассудительно заметил Чжаньлу, — однако статистические данные показывают, что, имея дело с крупными общественными деятелями, люди нередко демонстрируют грубость и невоспитанность в письменных заявлениях, это вовсе не свидетельствует о падении общественных нравов.

— А ну смирно, молчать! — не выдержал Линь Цзинхэн.

Искусственный интеллект беспрекословно выполнил команду, застыв немым изваянием.

Поддавшись внезапному импульсу, Лу Бисин произнёс:

— Зачем же так свирепствовать? Разве это плохо, когда тебе говорят, что ты красивый?

На сей раз Линь Цзинхэн не выглядел столь сердитым и непреклонным — лишь отмахнулся от него, прикрикнув:

— Что за чушь! Тебе что, заняться нечем? Чем болтаться без дела, лучше ступай-ка проверь запасы оружия и амуниции.

Лу Бисин облизнул пересохшие губы, сплющил банку из-под пива и, закинув её в процессор отходов, послушно удалился. Его не оставляло чувство, что его последние слова в адрес Линь Цзинхэна прозвучали как неприкрытый флирт.

«Итак, он не разозлился», — тайком сделал мысленную пометку исполненный исследовательского духа Лу Бисин, будто только что завершил небольшое, но полное опасностей приключение, и, мысленно подпрыгивая от беспричинной радости, бросился выполнять задание.

Полчаса спустя мех «Пекин» внезапно поймал сигнал; кто-то находился поблизости, а значит, они коснулись края этого «подземного мира»!


Примечания переводчиков:

[1] Внутренние органы — в оригинале 五脏 (wǔzàng) — в букв. пер. с кит. «пять нечистых» или «пять внутренних органов»: сердце, печень, селезёнка, лёгкие и почки.

[2] Ничуть не пристыженная этим — в оригинале идиома 死猪不怕开水烫 (sǐzhū bùpà kāishuǐ tàng) — в пер. с кит. «мёртвая свинья ошпариться не боится», обр. в знач. «быть безразличным к чему-либо», «снявши голову по волосам не плачут», а также «наглый, бесстыжий».

[3] Рассматривать леопарда через трубку, [видя лишь одно пятно на его шкуре] 管中窥豹 (guǎn zhōng kuī bào) — чэнъюй, обр. в знач. «узкий взгляд, ограниченный кругозор», «судить по аналогии, обладая недостаточным материалом».

[4] Цзинь 斤 (jīn) — мера веса, полкилограмма.

[5] Ведущий новостей — в оригинале 新闻联播 (Xīnwén liánbō) — «Синьвэнь Ляньбо» — ежедневная новостная программа Центрального телевидения Китая.

Предыдущая глава

После представления, когда публика уже разошлась, Чэн Фэнтай всё сидел, не двигаясь с места, и никак не мог прийти в себя. Он размышлял о том, что такие классические трагедии, как «Ромео и Джульетта», которые ему доводилось видеть, в сравнении с пьесой Шан Сижуя были всё равно что «Маленькая вдова, посещающая могилу» [1] — вместо душевной боли одно лишь жеманство да попытка разжалобить публику всхлипывающими детьми. Хотя «Дворец вечной жизни» рассказывал всем известную историю любви между императором и наложницей, в интерпретации Шан Сижуя она сильно переменилась: теперь акцент в ней ставился не на романтических чувствах, а на превратностях жизненного пути. Величественный стиль пьесы не мог не тронуть сердце мужчины.

читать дальшеМножество людей в зрительном зале аплодировали Шан Сижую и восклицали «Браво!» — их привлекла громкая слава, слухи и царящее в театре оживление — но сколько из них по-настоящему понимали его искусство? Ведь если бы они в самом деле поняли, то сидели бы сейчас в забытьи, подобно Чэн Фэнтаю, не в силах даже пошевелиться, в ожидании, когда зачарованная душа вернётся из странствия по золотому веку танской династии.

Чэн Фэнтай вновь взял платок, перевернул его, вытер слёзы, высморкался и наконец вышел из театра. Он разревелся, как последний сукин сын, и теперь не мог появиться за кулисами из боязни осрамиться.

На улице шёл снег — это был первый снег этой зимой в Бэйпине. Чернильное небо противостояло девственно-чистой земле, будто весь мир разделился на инь и ян. Засунув руки в карманы, Чэн Фэнтай медленно двинулся по направлению к переулку Логу. Лао Гэ дважды просигналил ему, спрашивая, не желает ли второй господин сесть в машину, но тот не отозвался. Понятия не имея, что с ним приключилось, водитель почёл за нужное больше его не трогать, так что просто снизил скорость до предела и медленно покатил вслед за ним.

Тем временем Шан Сижуй за кулисами снимал грим, выслушивая славословия Шэн Цзыюня — тот непременно заходил после каждого выступления, чтобы петь ему восторженные [2] дифирамбы — казалось, сегодня он был преисполнен ещё большего возбуждения, чем исполнитель главной роли.

Шан Сижуй продолжал то и дело поглядывать на дверь — так и не дождавшись Чэн Фэнтая, он наконец не выдержал и прервал Шэн Цзыюня:

— А где же второй господин?

— Кажется, перед представлением он успел где-то напиться, и у него из-за света фонарей заслезились глаза. Наверно, он так и сидит на том же месте, приходит в себя.

Тут Шан Сижуй и сам припомнил, как, выходя на поклон, успел заметить следы слёз на лице Чэн Фэнтая. Странное выражение его лица встревожило Шан Сижуя — Чэн Фэнтай будто с трудом сдерживал сильнейшую боль. Это никак не походило на опьянение. Сняв остатки грима с помощью масла, Шан Сижуй тут же бросился обратно на сцену — но в ложе уже никого не было. Уйти не попрощавшись было совсем не похоже на второго господина, и это привело Шан Сижуя в ещё большее недоумение. Не обращая внимания на продолжающего звать его Шэн Цзыюня, он запалил фонарь «Летучая мышь» и поспешил в тёмный проулок за театром — лишь там он наконец заметил спину Чэн Фэнтая, который удалялся сквозь снег. Казалось, его терзали тысячи мучительных эмоций, и это порождало тревогу.

Шан Сижуй не стал догонять его — вместо этого он прибавил огня в фонаре и какое-то время молча наблюдал за ним. Он хотел задать второму господину множество вопросов — как он сегодня играл? Понял ли он его выступление? Понравилось ли ему? Однако что-то подсказывало Шан Сижую, что сейчас стоит повременить с вопросами. Снег валил всё сильнее, и вскоре силуэт Чэн Фэнтая растворился за его завесой, тогда Шан Сижуй вернулся в театр.

Было уже за полночь, а Чэн Фэнтай всё брёл сквозь снег, Лао Гэ напрасно следовал за ним всю дорогу до дома. Пальто Чэн Фэнтая промокло насквозь, а его волосы и плечи покрылись слоем тающего снега. Зайдя в ворота, он направился прямиком во внутренний двор, не проронив ни слова встретившимся по пути слугам. Поскольку вторая госпожа по-прежнему придерживалась порядков маньчжурской аристократии, когда она отправлялась спать, во дворе женской половины дома рядами дежурили привезённые ею в Бэйпин служанки, чтобы в любой момент можно было послать их с поручениями. При виде Чэн Фэнтая тётушка Линь, которая стояла на страже во флигеле, обрадовалась ему и, расплывшись в улыбке, принялась сметать снег с его плеч.

— Что за день такой сегодня? Второй господин, желая вернуться домой, не побоялся даже эдакого снегопада! Вторая госпожа нынче рано отошла ко сну, а четвёртая барышня за ужином переела йогурта, и теперь у неё немного болит живот, так что она приняла лекарство и тоже легла.

Повернувшись к тётушке Линь, Чэн Фэнтай пристально всмотрелся в её лицо, слегка сдвинув брови. Смущённая подобным вниманием служанка в недоумении вновь обратилась к нему, но Чэн Фэнтай всё продолжал на неё таращиться, и выражение лица у него было, будто он только что очнулся от кошмара. Схватив его за руку, тётушка Линь встряхнула его несколько раз — никакого отклика.

— Второй господин! — испуганно воскликнула она. — Второй господин, что с вами? Инхуа [3]! Инхуа, скорее позови вторую госпожу!

Вторая госпожа привыкла к тому, что муж нередко проводит ночи вне дома, в особенности когда его угощает Торговая палата — ведь после застолья никак не избежать оживлённого общения с его хозяевами — а потому она давно уже уснула, держа на руках младшего сынишку. И вот среди ночи переполошённые служанки — молодая и старая — ввалились к ней в спальню, таща за собой Чэн Фэнтая, у которого был абсолютно потерянный вид. Перепугавшись не на шутку, вторая госпожа с помощью служанок раздела мужа, вытерла его и напоила горячим молоком. Чэн Фэнтай бесстрастно позволял им вертеть себя, кормить и раздевать, но никак не реагировал на это — его дух будто покинул тело.

Вторая госпожа в ужасе переглянулась с тётушкой Линь.

— Близится Дунчжи [4], — понизив голос, сказала служанка. — Боюсь, как бы второй господин не подцепил по дороге что-то нечистое.

— Вам немало лет, вы многое повидали, — обеспокоенно отозвалась вторая госпожа. — Скорее избавьтесь от этой нечисти!

— Это несложно, — заверила её тётушка Линь, после чего принесла с туалетного столика горшочек с румянами, обмакнула в него кончик пальца и, что-то бормоча себе под нос, собралась было провести линию между бровей Чэн Фэнтая.

Но тот внезапно очнулся и, схватив служанку за запястье, отвёл её руку:

— Что это ты делаешь?

Вторая госпожа и тётушка Линь вздохнули с облегчением и, похлопывая себя по коленям, принялись посмеиваться:

— Вот и славно! Второй господин, вы только что были одержимы.

— Что за чепуха? — недовольно нахмурившись, отмахнулся от них Чэн Фэнтай. — Ступайте отсюда, я спать хочу. — Тут он заметил, что лежащий на кане младший сынишка проснулся из-за поднятой женщинами суматохи — однако вместо того, чтобы расплакаться, он бесшумно лежал под одеялом, распахнув большие смышлёные глаза.

— И его пусть заберут! — раздражённо велел Чэн Фэнтай, указывая подбородком на младенца.

— Сейчас, сейчас! — засуетилась вторая госпожа.

Когда служанки унесли третьего маленького господина, Чэн Фэнтай залез под одеяло и испустил долгий, необычайно горестный вздох.

В подобном упадке духа вторая госпожа не видела мужа с тех самых пор, когда ему было шестнадцать — тогда его семья разорилась и он потерял всё, а потому она не могла не встревожиться. Склонившись к уху Чэн Фэнтая, она прошептала:

— Что эти люди из Торговой палаты тебе сделали? Опять чинят тебе препятствия?

Чэн Фэнтай молча покачал головой.

— Тогда что с тобой приключилось?

— Ничего особенного, — ответил Чэн Фэнтай, прикрыв глаза. — Просто тоска взяла.

Обычно вторая госпожа делала вид, что не придаёт его переживаниям большого значения, однако в глубине души она любила его, как родное дитя. При этих словах она прониклась к нему такой жалостью, что не знала, что и делать.

— Отчего же ты тоскуешь? — нежно спросила она, поглаживая лицо Чэн Фэнтая тонкими пальцами.

— Ян-гуйфэй повесилась, а Тан Мин-хуан умер от скорби.

От подобного заявления брови второй госпожи изумлённо взлетели, и она царапнула его ногтём по подбородку:

— Ты что, спятил?

— Да, я спятил, — спокойно согласился Чэн Фэнтай.

На этом вторая госпожа погасила лампу и тоже легла в постель — у неё пропала всякая охота с ним разговаривать. Когда Чэн Фэнтай сходит с ума, лучше не обращать на это внимания.

Чэн Фэнтай ещё долго не мог отойти от дикого опьянения «Дворцом вечной жизни» Шан Сижуя, и потому молчал целыми днями напролёт, будто его дух покинул тело. Он больше не выходил ни развлекаться в компании с женщинами, ни играть в маджонг, ни на деловые переговоры. В одночасье утратив интерес ко всему, он затворился в доме и курил сигары, подводил счета и вздыхал, не выходя из состояния душевного оцепенения. Временами он просто обнимал свою сестрёнку Чачу-эр и сидел с ней день напролёт. Она читала, обвив шею брата руками, а Чэн Фэнтай будто бы грезил наяву, так что комнату оглашал лишь тихий шорох страниц. Когда вторая госпожа натыкалась на эту сцену, она не могла удержаться от упрёков:

— Твоя сестра уже взрослая барышня, как ты можешь вот так с ней обниматься? Хоть вы с ней брат и сестра, всё же между женщинами и мужчинами следует делать различие! Как ты это объяснишь, если кто-нибудь увидит?!

Однако Чэн Фэнтай вот так обнимался с Чачей-эр уже семь лет кряду и не видел в этом ничего неподобающего. Если его что-то тяготило, в объятиях младшей сестры ему всегда становилось легче. Когда в их дом пришла беда, Чача-эр была ещё совсем маленькой, будто живая куколка, и лишь постоянно обнимая её, Чэн Фэнтай находил в себе силы пережить тяжёлые времена. После стольких лет Чача-эр так привыкла нежиться в руках брата, что это нисколько не мешало ей заниматься своими делами: есть, читать, складывать оригами или попросту дремать.

Похоже, сегодня Чэн Фэнтай всё же услышал наставления жены краем уха.

— Так ты у нас взрослая барышня? — повторил он, похлопав Чачу-эр по попе.

— Угу, — отозвалась девочка.

— Значит, старшему братцу больше не следует обниматься с тобой. Слезай.

Поёрзав, Чача-эр так и не сдвинулась с места, и Чэн Фэнтай был этому только рад. Приподняв брови, он устремил беспомощный взгляд на жену, продолжая как ни в чём не бывало держать Чачу-эр в объятиях.

Вторая госпожа не знала, что и сказать на это. Однако, поразмыслив, она решила, что в последние дни Чэн Фэнтай и впрямь пребывает во власти какого-то безумия, так что, если ему так уж хочется обниматься с младшей сестрой — пусть себе пообнимается пару дней, уж лучше это, чем какие-то чудачества. Немного погодя она вызвала к себе водителя Лао Гэ, чтобы как следует его расспросить. Характер Чэн Фэнтая порядком отличался от нрава других богатых господ — он не держал при себе личного слуги, так что Лао Гэ был самым близким человеком из его окружения. Стоило водителю услышать, что его хочет видеть вторая госпожа, как у него затряслись ноги и застучали зубы от страха, и он тут же выболтал ей половину правды о «Малой резиденции», а именно, признал, что второй господин Фань прячет там танцовщицу. На самом деле Лао Гэ и сам не знал правды о помешательстве Чэн Фэнтая, а потому лишь мельком упомянул театр «Цинфэн» и Шан Сижуя. Услышав это, вторая госпожа тут же призвала к себе младшего брата и обрушилась на него с обвинениями:

— Скажи-ка мне, что ты сотворил со своим старшим зятем? Ты только взгляни, что с ним стало — ни ест, ни пьёт, совсем сник — и всё из-за тебя!

Фань Лянь, у которого Чэн Фэнтай в «Малой резиденции» отобрал женщину, был всё ещё на него зол, а потому ему было непросто найти слова для оправдания. Свесив голову, он молча принимал попрёки старшей сестры. Наконец, с силой сведя брови, он вздохнул:

— Эх, ну раз так, пожалуй, зайду к нему… Попрошу у этого почтенного господина прощения.

На сей раз Чэн Фэнтай не обнимался с Чачей-эр, потому что девочка ушла заниматься музыкой. Второй господин возился с граммофоном, который привёз из Шанхая. Его долгое время не запускали, и то ли на нём губительно сказалась царящая в традиционном китайском доме влажность, то ли попросту вышла из строя какая-то деталь — так или иначе, он не желал издавать ни звука. Когда Фань Лянь вошёл, Чэн Фэнтай поманил его к себе:

— А ты вовремя! Ты ведь учился на инженера? Помоги-ка разобраться, отчего он не играет!

Фань Лянь хотел было ответить, что он потратил столько времени на учёбу не ради прихотей того, кто ведёт себя с ним, будто с посторонним, и всё же он приблизился, раздражённо заметив:

— Братец, да ты же вилку в розетку не вставил — было бы странно, если бы он играл!

Когда электричество было подключено, из граммофона полился мягкий чарующий женский голос — он исполнял песенку, популярную на Шанхайской набережной пару лет назад. Едва заслышав нежные обволакивающие звуки южного выговора певицы, Фань Лянь почувствовал, как у него размякают кости [5]. Опустившись на стул, он отпил чаю, наслаждаясь переливами мелодии. Внезапно Чэн Фэнтай со скрежетом сменил пластинку. Эту пачку пластинок давно не доставали, так что конверты уже успели пожелтеть. Не дослушав и пары фраз, второй господин вновь сменил пластинку, и так же бегло [6] перебрал ещё несколько. Наконец в комнату вбежала служанка:

— Второй господин, третья барышня жалуется, что звук слишком громкий, вы ей мешаете.

— Ясно, — помахал рукой Чэн Фэнтай. Когда служанка вышла, он швырнул стопку пластинок на кан, затем забрался на него сам и, прислонившись к окну, закурил. — Отвратительно. Ни одна не способна усладить слух.

Фань Лянь присел рядом с ним, перевернул пластинки и аккуратно сложил их.

— Если уж это тебе не нравится, то кто же способен тебе угодить?

После продолжительного молчания Чэн Фэнтай медленно произнёс:

— Шан Сижуй.

Тут-то в уме Фань Ляня всё наконец сошлось. «Я уже давно смекнул, что между вами двумя какие-то грязные делишки, а ты ещё и отрицал!» — злорадно подумал он и с умыслом спросил:

— Как я посмотрю, второй господин начинает проникаться оперой?

Взглянув на него искоса, Чэн Фэнтай улыбнулся.

Тут-то Фань Лянь окончательно уверился в своих догадках. Он хлопнул Чэн Фэнтая по колену, а потом встряхнул его:

— Так дело в опере? Тогда это легко уладить: у меня есть все его пластинки, забирай на здоровье. Но если тебя интересует не только опера…

Фань Лянь покачал головой. Сперва он хотел дать Чэн Фэнтаю совет, но тут же решил, что это бесполезно. Другие люди легко проникались к Шан Сижую жалостью, потому что не знали, что он из себя представляет; однако что до Чэн Фэнтая, то он прежде слышал сплетни и не раз видел Шан Сижуя воочию — а на празднике в честь первого месяца сына ему довелось созерцать безумие этого человека во всей красе. Если Чэн Фэнтай угодил в сети этого актёра, то, должно быть, он и сам повредился рассудком — тогда никто уже не сумеет убедить его сойти с этой гибельной дорожки.

— На самом деле, мне и впрямь полюбилась не только опера, — попыхивая сигарой, ответил Чэн Фэнтай. — Но не воображай на этот счёт всякий вздор.

Фань Лянь весь обратился во слух [7]. Чэн Фэнтай поджал губы и долгое время подбирал слова, прежде чем смог сформулировать фразу:

— Я чувствую, что у Шан Сижуя есть что-то на сердце. Он не столь прост, как кажется на первый взгляд. Он воистину сошёл со страниц пьесы.

— Когда я впервые увидел его в Пинъяне, — с улыбкой поведал Фань Лянь, — то посвятил ему такие слова: «Тело — в мирской суете [8], душа — в пьесе». Разумеется, он непрост — я давно это понял. В противном случае я бы на него и не взглянул после того, как он так жестоко обошёлся с Чан Чжисинем. Талант, достойный восхищения, — со вздохом добавил он.

— Я говорю не о том, как хорошо он поёт, в этом я ничего не понимаю, — возразил Чэн Фэнтай. — Я имею в виду, что… его душа самого высшего свойства, его мысли и чувства отличаются тонкостью и богатством. Он не из тех актёров, что полагаются на один лишь голос, в сравнении с ним даже мы с тобой — не более чем бурдюки для вина и мешки для риса [9], ходячие мертвецы.

— Эй, говори за себя! — со смехом возразил Фань Лянь. — Нечего приплетать тут меня, нет никаких «нас».

Чэн Фэнтай улыбнулся ему, но против обыкновения не стал язвить в ответ. У Фань Ляня возникло чувство, что его старший зять внезапно сделался очень тихим, будто к нему вернулась юношеская застенчивость. На самом же деле раньше Чэн Фэнтай был именно таким, просто, занявшись торговлей, он привык иметь дело с людьми самого низкого пошиба. Претерпев всевозможные беды [10] бренного мира, он сам мало-помалу сделался изрядным мерзавцем и проходимцем [11], однако когда ему доводилось встретиться с чем-то, что по-настоящему трогало его сердце, то эта сторона его натуры вновь возвращалась к жизни.

— Прежде я не понимал, отчего эти школяры вместо того, чтобы хорошенько заниматься своей наукой, сближаются с актёрами, — продолжил Чэн Фэнтай. — Однако после встречи с Шан Сижуем мне это открылось. Младший шурин, не скрою от тебя, что я…

Но в этот самый момент Чача-эр, закончив занятие, распахнула дверь и вбежала в комнату. Хлопнувшись на руки Чэн Фэнтаю, она заявила, что устала и хочет спать, совершенно не обращая внимания на присутствие Фань Ляня. Тот поспешно вскочил на ноги — он хотел было предостеречь старшего зятя, но не мог сделать этого при девочке. Чэн Фэнтай зажал в зубах сигару, снял с Чачи-эр верхнюю одежду, укутал её в одеяло, взял на руки и обнял. Фань Лянь не раз наблюдал, как его старший зять обжимается с женщинами самого разного сорта, флиртуя с ними, и теперь, когда он увидел, как Чэн Фэнтай обнимает младшую сестру, ему стало не по себе, так что он поспешил попрощаться и вышел.

После разговора с Фань Лянем Чэн Фэнтай успокоился. Теперь он наконец прозрел и твёрдо знал, чего хочет. С наступлением ночи он протёр лицо горячим полотенцем, нанёс крем, принарядился — и вот такой расфранчённый, напомаженный [12] и благоухающий отправился на прогулку. Обычно вторая госпожа больше всего на свете ненавидела, когда он вот так уходил из дома и шатался не пойми где — по делу или без — будто ночной бродяга. Однако то, что муж несколько дней безвылазно просидел дома, не на шутку встревожило вторую госпожу, и потому, когда он вновь начал вести себя как обычно, это её только порадовало — пожелав ему развеяться как следует, она заверила его, что в доме всё спокойно и он может не торопиться обратно.

Этой ночью Чэн Фэнтай направился к Шан Сижую.

На сей раз он не пошёл за кулисы. Повсюду раскинулось белое полотно «малых снегов» [13], и Чэн Фэнтай, велев Лао Гэ припарковать машину у входа в проулок, просто молча сидел на заднем сидении и курил. Маленькие снежинки залетали в полуоткрытое окно и ложились ему на лицо, но Чэн Фэнтай будто этого не замечал. А вот Лао Гэ начал замерзать — он то и дело вжимал голову в плечи и потирал ладони. Оглянувшись на Чэн Фэнтая, он подумал, что хозяин в последнее время и впрямь не такой, как обычно. Вот, к примеру, ждёт здесь Шан Сижуя, который сейчас выступает — так не лучше ли было бы посидеть за кулисами, в тепле и уюте? Неужто, оставаясь под снегом у его дверей, он таким образом проявляет уважение к этому Шану [14] — иначе зачем бы ему так делать?

Когда представление закончилось, у ворот театра собрались заядлые театралы и долго не расходились в надежде хоть одним глазком взглянуть на Шан-лаобаня и воздать ему почести лично. Однако именно из-за того, что там столпилось множество возбуждённых людей, Шан Сижуй не решался показываться, дабы не послужить причиной беспорядков. Около получаса спустя запал поклонников наконец иссяк, и они постепенно разошлись — теперь в переулок лишь по двое-по трое выходили актёры, которые играли в пьесе. Актрисы, судя по их броским нарядам [15], спешили на ночные вечеринки, у входа в переулок их дожидались рикши. Наконец в противоположном конце переулка показались медленно идущие рука об руку Шан Сижуй и Сяо Лай — хозяин и служанка шли под одним зонтом. Поскольку Шан Сижуй был выше на голову, он держал зонт, а у Сяо Лай на сгибе локтя висел ротанговый короб — должно быть, там был чайный набор Шан Сижуя и закуски. Под снегом они жались друг к другу — эта картина казалась исполненной душевного тепла.

Едва завидев Шан Сижуя, Чэн Фэнтай внезапно потянулся к рулю и дважды нажал на клаксон — Лао Гэ аж подскочил от неожиданности. Шан Сижуй и Сяо Лай одновременно обернулись на сигнал; Шан Сижуй тут же узнал машину по маленькой блестящей женщине на бампере [16] и расплылся в радостной улыбке. Увидев выражение его лица, Сяо Лай и сама догадалась, чья это машина — ей уже давно не доводилось видеть, чтобы кто-то так поднимал настроение её хозяину одним своим появлением. Девушка вмиг переменилась в лице и замерла на месте, не желая идти дальше.

При взгляде на Чэн Фэнтая Сяо Лай вспомнился Пинъян. Тогда Чан Чжисинь тоже был известным покровителем труппы «Шуйюнь». Третий господин Чан казался приятным и культурным человеком с тонким вкусом, который к тому же был весьма щедр. Он даже уговорил брата и сестру Шан и Цзян поставить для него «Легенду о Белой змее». Однако Сяо Лай знала, что Шан Сижуй невзлюбил Чан Чжисиня с первого же взгляда — как-то он по секрету сказал ей: «Этот человек с самого начала был мне отвратителен — я сразу почувствовал, что он многое у меня отнимет, и я ничего не смогу с этим поделать. И сама видишь — всё так и случилось».

И сейчас Сяо Лай чувствовала то же самое по отношению к Чэн Фэнтаю.

Сунув зонтик из промасленной бумаги в руку девушки, Шан Сижуй торопливо велел ей: «Жди меня дома», а сам, не обращая внимания на сыплющий с неба снег, бросился к машине. Чэн Фэнтай уже распахнул ему дверь, схватил его за руку и втащил внутрь. Машина тут же тронулась с места, а Сяо Лай с зонтом бездумно пробежала несколько шагов следом — душа её была объята тревогой и унынием.

В машине Шан Сижуй потряс головой, стряхнул снег с одежды и лучезарно улыбнулся:

— Как долго второй господин ждал? Почему вы не прошли за кулисы?

Вместо ответа Чэн Фэнтай поглядел на него с лёгкой улыбкой, совсем не походящей на прежнюю — в ней больше не было насмешки, лишь сдержанная нежность, таящая в себе множество невысказанных слов и мыслей. Теперь он казался приличным и серьёзным человеком, лишь в глазах проглядывала еле различимая тень соблазна, говорящая о том, что он не в силах отказаться от своих намерений — всё-таки он по-прежнему оставался всё тем же повесой [17].

— Куда мы едем? — спросил Шан Сижуй.

— Позвольте пригласить Шан-лаобаня на лёгкий ужин, — растягивая слова, ответил Чэн Фэнтай. — Чего Шан-лаобань желает отведать?

— Хочу чего-нибудь сладкого, — не задумываясь, ответил Шан Сижуй.


Примечания переводчика:

[1] «Маленькая вдова, посещающая могилу» 小寡妇上坟似 (Xiǎo guǎfù shàngfén shì) — традиционная аньхойская опера, основанная на народных песнях, танцах и легендах. По сюжету молодая деревенская вдова с маленькими детьми приходит на кладбище на праздник Цинмин, чтобы прибраться на могиле мужа.

[2] Восторженные — в оригинале чэнъюй 眉飞色舞 (méi fēi sè wǔ) — в букв. пер. с кит. «брови взлетают, цвета прыгают», обр. в знач. «ликовать, восхищаться, прийти в восторг».

[3] Инхуа 樱花 (yīnghuā) — имя служанки означает «цветы вишни (или сакуры)».

[4] Дунчжи — здесь 东至 (dōngzhì), иное написание 22 сезона традиционного сельскохозяйственного календаря Дунчжи 冬至 (dōngzhì), или Зимнего солнцестояния. На Дунчжи приходится один из дней поминовения усопших, а потому он считается довольно опасным с той точки зрения, что к человеку может привязаться какая-то потусторонняя сущность.

[5] Размякли кости — в оригинале 骨头缝发痒 (gǔtou fèng fā yǎng) — в букв. пер. с кит. «зачесался до костей».

[6] Бегло — в оригинале чэнъюй 走马观花 (zǒumǎ guānhuā) — в пер. с кит. «любоваться цветами на скаку», обр. в знач. «мельком, поверхностно».

[7] Обратился во слух — в оригинале чэнъюй 洗耳恭听 (xǐ’ěrgōngtīng) — в пер. с кит. «промыть уши и почтительно внимать», обр. в знач. «внимательно слушать, отнестись с полным вниманием».

[8] Мирская суета — в оригинале 红尘 (hóngchén) — в пер. с кит. «багровая пыль», обр. также в знач. «столб пыли, мишура, показная роскошь».

[9] Бурдюки для вина и мешки для риса — в оригинале чэнъюй 酒囊饭袋 (jiǔnáng fàndài), обр. в значении «никчёмный человек, дармоед».

[10] Всевозможные беды — в оригинале 三千 (sānqiān) — в пер. с кит. «три тысячи», обр. в знач. «очень много» и «три тысячи кар», «всевозможные наказания».

[11] Проходимец — в оригинале чэнъюй 油嘴滑舌 (yóuzuǐ huáshé) — в пер. с кит. «масляные уста и скользкий язык», обр. в знач. «легкомысленный, болтун, шутник».

[12] Напомаженный — в оригинале 油头粉面 (yóutóufěnmiàn) — в пер. с кит. «жирная голова, напудренное лицо», обр. в знач. «густо накрашенный, размалёванный», а также «франт, щёголь» и «проститутка».

[13] Малые снега 小雪 (xiǎoxuě) — двадцатый сезон китайского сельскохозяйственного календаря, наступает 22-23 ноября, отнесён ко второй половине десятого лунного месяца.

[14] Оставаясь под снегом у его дверей, он таким образом проявляет уважение к этому Шану — возможно, в оригинале присутствует игра слов: 商门 (Shāng mén) — как букв. «ворота Шана», так и «школа Шана, последователи Шана», а следующее за ними 立雪 (lìxuě) — как букв. «оставаться под снегом», так и «проявлять уважение к учителю, стремиться к учёбе».

[15] Броские наряды — в оригинале чэнъюй 花枝招展 (huāzhī zhāozhǎn) — в пер. с кит. «цветущие ветки во всей красе», обр. о нарядной женщине.

[16] Маленькая блестящая женщина на бампере — украшающая капот автомобилей марки Роллс-Ройс фигурка «дух экстаза» — символическое изображение богини Ники. С 1923 года стала непременным атрибутом автомобилей этой марки, с 2003 года права на фигурку принадлежат фирме BMW.

Скульптор Чарльз Сайкс воплотил в ней «разумную скорость, грацию и красоту, дух, в котором нет ни капли вульгарности, фривольности и ража».

Моделью для статуэтки послужила Элеанора Веласко Торнтон — секретарь и возлюбленная Джона Дугласа-Скотта-Монтегю, второго барона Монтегю-Белью, друга Чарльза Стюарта Роллса и инженера Фредерика Генри Ройса — основателей компании Rolls-Royce.

[17] Повеса 小白脸 (xiǎobáiliǎn) — в букв. пер. с кит. «маленькое белое личико», обр. в знач. «женственный мужчина», «молодой любовник», «альфонс, содержанец».

Предыдущая глава

читать примечания Шитоу Ян (автора):Примечания Шитоу Ян (автора):

Вчера предыдущая глава была заблокирована, если хотите почитать её, идите в Вэйбо, там меня зовут Ме-е-е Шитоу [1], эта запись сверху. Сердечки, которые нападали мне за эти два дня, пропали. Значит, никому не нравится, как романтические отношения мужчин выставляют напоказ [2]? Выходит, я — жестокая и бесчеловечная, а они хорошие.


***

— В прошлый раз я спросил тебя, нравлюсь ли я тебе, и ты сказал, что не знаешь… В таком случае, позволь мне всё-таки сказать тебе, Чуси, что я тебе нравлюсь… хватит обманывать самого себя.

В ту ночь на Чуи все стеснения наконец были отброшены, и Сяо Наньчжу в своей прямой и честной манере повысил уровень их отношений от простых служебных — мастера календаря и духа — до тайной любовной связи. В конце концов, Сяо Наньчжу было почти тридцать, и если молодые люди лет двадцати ещё могут позволить себе колебаться и мучиться сомнениями, то у него попросту иссякло терпение.

читать дальшеКак и говорил Сыту Чжан, когда Сяо Наньчжу счастлив, это тут же отражается у него на лице. С тех пор, как его отношения с Чуси наконец обрели определённость, Сяо Наньчжу прямо-таки лучился энергией. Это касалось и работы: мастер календаря одаривал каждого клиента без исключения добрыми пожеланиями и удачей — прежде за вздорным, как осёл, Сяо Наньчжу никто не замечал подобной щедрости.

В Чуси ему нравилось решительно всё. Хоть великий мастер Сяо по некоторым причинам долго не мог решиться на последний шаг, за эти несколько дней он успел так пристраститься к Чуси, что больше не желал отпускать его в календарь ни на единую ночь.

— Завтра наступит Хуачжао. Хуачжао-цзюнь — мой старый друг. Он всегда был мягким и тактичным, не то что этот ребёнок Цинмин, так что мастеру не стоит слишком беспокоиться на его счёт.

Длинные до пояса влажные волосы Чуси падали ему на плечи. Он лежал рядом с Сяо Наньчжу в полуспущенных красных одеждах и вёл с ним неторопливую беседу. На его лице угадывалась усталость, но из-за вечной бледности это не слишком бросалось в глаза. Он провёл здесь уже несколько ночей. Обычно духи покидают календарь лишь на один день в году, когда выходят на службу, а остальное время проводят в своём мире, Чуси же приходил к Сяо Наньчжу каждый вечер и потом оставался на ночь. С одной стороны, этого хотел Сяо Наньчжу, а с другой — Чуси и сам был не прочь помиловаться с ним подольше.

Однако натура Чуси была такова, что сам он бы в жизни в этом не признался — ведь даже тогда, когда он согласился попробовать с Сяо Наньчжу, ответ пришлось чуть ли не вытягивать из него клещами. Впрочем, мастера календаря ничуть не беспокоил темперамент Чуси, потому что тот мигом смягчался при виде Сяо Наньчжу, так что он считал, что, с какой стороны ни посмотри, Чуси весьма милый, а потому обнимать и целовать его — самый что ни на есть приятный вид времяпровождения. Сейчас, когда Чуси заговорил, Сяо Наньчжу с ничего не выражающим лицом потянулся за книгой «Чжоу И» [3], как бы между делом заглянув в лицо любовника, при этом от него не укрылось, какой утомлённый у Чуси вид. Холодное суровое лицо вмиг залилось краской, и Сяо Наньчжу не удержался от улыбки:

— На самом деле, работа предстоит не очень хлопотная, нужно просто слетать в город B [4] и обратно. Если бы музей Запретного города не закидывал меня сообщениями в личку в вэйбо, я бы нипочём не поехал сам. Раз Хуачжао-цзюнь — важный традиционный праздник, то, если он отправится со мной, всё наверняка уладится очень быстро…

Говоря это, Сяо Наньчжу забросил старую книгу, которую он держал в руке, за изголовье кровати. При виде этого Чуси, решив, что мастер календаря собирается спать, бессознательно придвинулся к нему поближе. Когда Сяо Наньчжу заметил это, уголки его рта поползли вверх в игривой улыбке. Взяв на себя инициативу, он распахнул одежды Чуси, и его рука неспешно поползла по бледной коже, блуждая наугад.

— Ах, мне в самом деле не хочется расставаться… — сказал он, почти не разжимая губ и обвил руками холодное застывшее тело.

Различив еле заметную жалобу в его голосе, Чуси сперва обомлел, а затем, прикрыв глаза, ответил на поцелуй Сяо Наньчжу. В это мгновение у него был такой беспомощный вид — похоже, за это время дух календаря стал столь же зависим от своего мастера, как от него самого зависел его питомец А-Нянь.

— Я вернусь очень скоро, — неловко бросил Сяо Наньчжу внезапно севшим голосом.

— Насколько скоро?

При этих словах Сяо Наньчжу недовольно нахмурился, и Чуси тут же подумал, что ляпнул что-то не то. При виде того, как моментально напрягся Чуси, Сяо Наньчжу почувствовал, как его сердце переполняется нежностью. В конце концов, когда рядом с тобой столь желанный парень, то ты не можешь не чувствовать себя на седьмом небе от счастья. Думая об этом, Сяо Наньчжу успокаивающе поцеловал Чуси в уголок глаза и искренне прошептал:

— Когда я был маленьким, то мечтал, чтобы поскорее наступил Чуси, потому что бабуля в этот день готовила целую гору вкусностей, а ещё я получал красный конверт. На эти деньги я мог пригласить Сыту Чжана в зал игровых автоматов, а также накупить много всякой всячины… Тогда я ещё не знал, что канун Нового года зовётся Чуси, и что Чуси — это ты. Я просто думал, вот если бы каждый день был так же хорош, и сейчас… и сейчас думаю так же.

Когда обычно холодный и бесстрастный Сяо Наньчжу, который никогда прежде не открывался другим подобным образом, прошептал это чистосердечное признание в любви, то сам почувствовал, что получилось немного слащаво. Однако как только он увидел, как уголки уставленных на него глаз Чуси приподнялись, то мигом отбросил эти мысли — осталось лишь желание сделать этого строптивого духа календаря самым счастливым на свете. Подобное признание заставило Чуси замереть на мгновение, после чего он, плотно сжав губы, внезапно обхватил плечи Сяо Наньчжу и впился в него в глубоком поцелуе — он будто хотел проглотить мастера календаря целиком.

Сила Чуси была столь велика, что у Сяо Наньчжу при близости то и дело возникало чувство, что дух календаря хочет его убить. Это составляло столь яркий контраст с его покорностью, что Сяо Наньчжу не имел ничего против подобного неистовства — в конце концов, сочетание кроткого нрава с силой зверя его лишь заводило. До того, как они решились на первый опыт, Сяо Наньчжу не знал, что Чуси способен вот так отпускать себя, но, по счастью, ещё не поздно — у них впереди много времени, чтобы как следует узнать друг друга. Не переставая думать об этом, Сяо Наньчжу прижался губами к влажному от пота лбу Чуси, после чего он закрыл глаза и с головой погрузился в наслаждения ночи.


***

Хуачжао-цзюнь [5], или «Утро цветов» ведает одним из двадцати двух традиционных праздников, который в древности назывался «Дух цветов» или же «День рождения ста цветов». Обычно он выпадает на середину второго лунного месяца, в это время природа благоволит цветам, поскольку после Цзинчжэ — Пробуждения насекомых — на земле царит изобилие, все растения и деревья идут в рост. После двенадцатого числа второго лунного месяца устанавливается тёплая погода, и люди в компании едут за город для «любования цветами». Женщины в это время вырезают цветы из разноцветной бумаги и украшают ими ветви деревьев — это называется «любование красным».

Такого рода изысканные обычаи некогда были широко распространены в Цзяннани. Праздник под названием «День рождения ста цветов» имеет долгую историю. Первое упоминание в «Книге Тао Чжу-гуна [6]» датируется периодом Чуньцю — или Вёсен и осеней. В то время «День рождения всех цветов» по значению соответствовал празднику Чжунцю — Середины осени; если в первый полагалось любоваться цветами, то во второй — любоваться луной, — и он считался третьим по значению традиционным праздником, уступавшим лишь Чжунцю и Чуси. Однако после династии Сун популярность Хуачжао начала падать, и на протяжении нескольких династий он находился на грани исчезновения. В настоящее время он отмечается лишь некоторыми из национальных меньшинств как местный праздник, и этот некогда процветающий дух календаря по силе больше не мог тягаться даже с духами обычных дней.

Слушая рассказ Чуси, Сяо Наньчжу не удержался от тяжёлого вздоха — в конце концов, не возьмись он за профессию мастера календаря, он едва ли узнал бы о существовании Хуачжао. Подобная ситуация и впрямь весьма прискорбна для праздника, которому когда-то подносили бесчисленные дары, вознося моления о счастье. Что может быть печальнее для духа календаря, чем когда его постепенно забывают, пока он не исчезнет окончательно.

— Мастер, я — ваш покорный слуга Хуачжао, — с этими словами изнурённый дух календаря склонился перед Сяо Наньчжу.

Его тонкие черты были проникнуты прохладной прелестью цветов сливы, а выцветшая, словно опавшие лепестки, одежда, тем не менее, не казалась ветхой. Он принёс с собой еле уловимый цветочный аромат, и сам был словно дух цветов, в полном соответствии со своим именем — утончённый и возвышенный.

Поскольку Чуси и этого духа календаря связывало более тысячи лет дружбы, Сяо Наньчжу непроизвольно принял вежливый тон в обращении с ним. К тому же, он слышал от Чуси, что Хуачжао был одним из немногих духов календаря, который продолжал поддерживать с ним отношения даже после того, как характер Чуси сильно переменился, а потому в стремлении Сяо Наньчжу подружиться с Хуачжао крылась некая доля эгоистических соображений.

В настоящий момент мастер календаря, сидя в частном самолёте, который предоставил ему Чжан Чи, возился с телефоном, подробно растолковывая Хуачжао особенности предстоящего им дела в городе B:

— Несколько месяцев назад Британский музей предоставил музею города B ряд реликвий — вернее, это они говорят, что «предоставили», а на самом деле эти памятники культуры в прошлом у нас же и были похищены. В число этих экспонатов входит коллекция бледно-голубого фарфора Жу Яо [7] династии Сун, каждый предмет из которой бесценен [8]. Вот только перед открытием выставки сотрудники музея начали замечать, что там происходят странные вещи…

С этими словами Сяо Наньчжу поднял телефон, чтобы показать фотографию экспоната, стоящего во вдребезги разбитой витрине — однако сама реликвия, казалось, не пострадала. При виде озадаченного выражения лица Хуачжао Сяо Наньчжу с улыбкой пояснил:

— Эти витрины пуленепробиваемые и запираются на замок. Место, где хранятся ключи от них, также находится под постоянным наблюдением. За последнюю половину месяца витрины разбивались уже пять раз подряд, при том, что никто их и пальцем не трогал. Говорят, что по вечерам кураторы выставки фарфора слышали странные звуки во дворце Яньси [9]. Если эти культурные памятники продолжат детонировать, то директор музея попросту слетит с катушек…

— Как мастер полагает, что за злой дух в этом повинен? — нахмурился Хуачжао.

Он понимал, что, раз такой человек как Сяо Наньчжу решил поехать туда самолично, значит, у него уже были на этот счёт кое-какие соображения. Хотя сейчас силы Хуачжао были ограничены, он всё же оставался одним из традиционных китайских праздников, а потому ещё мог управиться с разного рода нечистью. Сяо Наньчжу, которого в самолёте донимало никотиновое голодание, не стал томить Хуачжао неведением — откашлявшись, он откинулся на спинку сидения и неторопливо продолжил:

— Я слышал, что раньше люди, когда боялись неудачи, прибегали к «благоприятным» словам, заменяя ими «запретные». В этом заключается некая хитрость: притягивая к себе таким образом счастье, человек одновременно отпускает злых духов. Недаром говорят: «Пока старое не уйдёт, новое не придёт [10]». Когда человек падает, ему говорят на удачу: «Достигни земли [11]», когда что-то бьётся, говорят: «На счастье! [12]» — вот это самое «На счастье!» и является благоприятными словами… Но ведь когда посуда бьётся «на счастье», что-то при этом отпускается, так ведь?


Примечания переводчика:

[1] Ме-е-е Шитоу — в оригинале 咩石头 (Miē Shítou), где Шитоу — каменный барашек, как в псевдониме автора, а Ме — иероглиф «Ян» 羊 (yáng), к которому добавили ключ «рот» 口 (kǒu), получилось Ме — «блеяние».

[2] Романтические отношения выставляют напоказ — в оригинале 虐狗 (nüègǒu) — в букв. пер. с кит. «мучить собаку», обр. в знач. «выставлять романтические отношения напоказ (перед одиночками и холостяками)». Далее используется игра слов — во фразе «я жестокая» употреблён тот же иероглиф 虐 (nüè).

[3] «Чжоу И» 周易 (Zhōuyì) — книга, включающая в себя «Ицзин» («Книгу перемен») и комментарии к нему.

[4] Город B — в оригинале B市 (B shì) — очевидно, имеется в виду Пекин (кит. Бэйцзин), учитывая, что дальше речь идёт о музее Запретного города (комплекс Императорского дворца в Пекине, он же музей Гугун 故宫博物馆 (Gùgōng bówùguǎn)).

[5] Хуачжао 花朝 (huāzhāo) — традиционный праздник, известен также как «День духа цветов», «День рождения духа цветов», «День рождения ста цветов» и «Праздник сбора дикорастущих овощей» (второй день второго лунного месяца), распространён в северном, северо-восточном, восточном, южно-центральном Китае и других регионах. Проводится 2, 12-15 или 25 числа второго лунного месяца.

В этот день принято выезжать на природу с компанией и любоваться цветами — это называется 踏青 (tàqīng) — букв. «ступать по зелени». Девушки клеят цветы из цветной бумаги — это называется 赏红 (shǎnghóng) — «любование красным». Также существует обычай пускать цветочные фонарики.

[6] Тао Чжу-гун 陶朱公 (Táo Zhū-gōng) — прозвание Фань Ли, знаменитого богача пятого века до нашей эры, стало нарицательным для богачей.

[7] Жу Яо 汝窑 (rǔyáo) (или жучжоуский фарфор) — в европейской традиции считается не фарфором, а керамикой.

В эпоху династии Сун (960-1127) появились гончарные школы, которые экспериментировали с технологиями обжига, самые известные из них называют «Пять великих печей династии Сун».

Фарфор Жу Яо производился непродолжительное время около 1100 г. исключительно для императорского двора и отличался рафинированностью предметов, которые при этом обладают очень простой формой и практически лишены украшений. Главной особенностью фарфора Жу Яо является глазурь голубого, зелёного или зелёно-голубого цвета (такой цвет достигается добавлением агата), иногда она обладает характерной структурой с мелкими трещинами. Оттенки фарфора Жу Яо сравнивают с «голубизной неба среди облаков после дождя».

Полагают, что глазурь наносилась в несколько слоёв. В отличие от керамики других школ изделия Жу Яо обжигались не перевёрнутыми, что позволяло избежать неровностей кромки, от подставки для обжига на донышках оставались овальные отметины, так называемые «кунжутные семечки». Производство фарфора остановилось незадолго до того, как районы расположения печей были захвачены противниками династии Сун.

[8] Бесценен 价值连城 (jiàzhí liánchéng) — в пер. с кит. «стоит цепочки смежных городов», обр. в знач. «дороже золота».

[9] Дворец Яньси (Yánxǐ gōng) — в пер. с кит. название дворца означает «благие пожелания, начертанные над воротами». Один из шести дворцов восточной части Запретного города, где помещались покои императрицы. Построен в 1420 г. Первоначально носил название «Дворец долголетия», в 1535 г. был переименован в «Дарящий счастье», современное название получил при династии Цин.

[10] Пока старое не уйдёт, новое не придёт 旧的不去新的不来 (jiù de bù qù xīn de bù lái) — обр. в знач. «не нужно цепляться за старые взгляды, привычки и т.п.», «невозможно развиваться, не отбросив старое».

По материалам Байкэ байду и Википедии.

[11] Достигни земли — в оригинале 及地 (jídì) — является омофоном выражения 及第 (jídì) — выдержать кэцзюй — государственный экзамен, существовавший до 1905 г., поэтому сюцаи (сдавшие экзамен первой ступени) велели своим слугам говорить им «достигни земли» на счастье.

[12] На счастье 岁岁平安 (suìsuì píng’ān) — в букв. пер. с кит. «мира и спокойствия из года в год», фраза является омофоном 碎碎平安 (suìsuì píng’ān) — букв. «бьётся на счастье».

Предыдущая глава

После того, как Оскар покинул паб, темы для беседы быстро иссякли. Жан-Пьер, которого, видимо, не прельщало надираться в обществе Мика, равно как и прилагающиеся к этому мероприятию неприятности, также распрощался и вышел. Засунув руки в карманы, он двигался расслабленной походкой, совершенно не отличаясь от прочих прохожих, вышедших прогуляться по оживлённому бульвару перед сном, но внезапно он остановился и нахмурился, будто что-то вспомнив. Вскинув лицо к небу, он на мгновение замер, после чего развернулся и быстрыми шагами двинулся в противоположном направлении. Если бы кто-то обратил внимание на эту сцену, то наверняка решил бы, что это очередной гуляка позабыл на вечеринке с друзьями ключи от дома, бумажник или что-то столь же важное.

читать дальшеОднако вместо того, чтобы вернуться в паб, Жан-Пьер вскоре покинул освещённый бульвар и нырнул в узкий проулок, ведущий в настоящий лабиринт из обшарпанных домов, где на тебя отовсюду таращатся разбитые или заколоченные окна, постоянно натыкаешься на заваленные мусором тупики и невесть откуда взявшиеся заборы — это место казалось неряшливой изнанкой нарядного туристического центра. Оттуда глядела такая пропитанная сыростью тьма, что, пожалуй, даже среди дня мало кто осмелился бы туда сунуться — а если бы и решился, то тут же поспешил бы обратно, на свет, гонимый страхом никогда не выбраться из этих дышащих безлюдьем угрюмых трущоб — и, надо сказать, эти опасения были не лишены основания. И всё же Жан-Пьер без малейших трудностей ориентировался в этом странном месте — его гибкая высокая фигура была отлично приспособлена для того, чтобы маневрировать в этих лазейках, более похожих на щели в стенах домов, чем на обычные проходы.

Казалось, в этом угрюмом месте и впрямь кроме него нет ни души — или же все его обитатели крепко спят — однако внезапно из какого-то бокового проулка выскользнула тень, преградив Жану-Пьеру путь. Тот отпрянул — в сумраке, рассеиваемом лишь отсветами фонарей с оставшегося далеко позади бульвара, блеснули широко распахнувшиеся глаза.

— Как ты посмел сюда явиться?

В ответ раздался немного ленивый голос:

— А как же обычные фразы: «Давно не виделись!», «Какими судьбами?», и тому подобное? Что ж, придётся мне взять их на себя: давно не виделись, Гёль [1]. Какими судьбами?

Оправившись от испуга, Жан-Пьер сделал шаг вперёд. Тот, что стоял перед ним, был субтильнее и ниже ростом, однако при этом не шелохнулся, глядя ему прямо в глаза — Жану-Пьеру показалось, что в темноте он различает в радужке противника стальной отлив.

— Неужто ты так долго скрывался от своей семьи, чтобы теперь заявиться сюда? — усмехнулся в ответ Жан-Пьер, который настолько овладел собой, что в его голосе появились угрожающие нотки.

— О, я давно уже не скрываюсь, просто наши пути за это время разошлись столь далеко, что у меня и впрямь не было причин приходить сюда... если бы ты не перешёл мне дорогу. — Едва отзвучали эти слова, как рука явившегося из тени мужчины взметнулась, перехватывая запястье Жана-Пьера, в пальцах которого льдисто сверкнуло лезвие охотничьего ножа. Ещё несколько движений, столь стремительных, что можно было подумать, что это ветер всколыхнул обрывок старой афиши на облупленной стене — и вот всё вновь замерло; двое мужчин почти не сдвинулись с места, но теперь подбородок Жана-Пьера смотрел вверх, а сам он, стоя на цыпочках, не смел и вздохнуть — на его горле сомкнулись длинные белые пальцы, пока ещё не слишком сильно надавливая на две смертельные точки.

Приблизившись вплотную, так что Жан-Пьер мог без труда расслышать самый тихий шёпот, обездвиживший его мужчина произнёс:

— Лучше тебе забыть о существовании Оскара Ле Мюэ, Гёль. В противном случае я предупреждением не ограничусь.

С этими словами он ослабил хватку, так что Жан-Пьер смог ответить:

— Что тебе до этого смертного, Блан [2], если ты даже своему сыну помочь не в состоянии?

— Мой сын — сам себе голова, — холодно отозвался тот, кого Жан-Пьер назвал Бланом, и разжал пальцы. — Во всяком случае, свой выбор он сделал сам — в отличие от Оскара.

— Некогда это не помешало тебе послать его на смерть, — ухмыльнулся Жан-Пьер, растирая шею.

— Выжив тогда, он раз и навсегда доказал, что достоин называться моим учеником, — невозмутимо ответил Блан.

— Чёрт с тобой, братец, — злобно ухмыльнулся Гёль. — Всё равно Оскар Ле Мюэ своё дело уже сделал.


***

Поднявшись затемно, Оскар долго возился на кухне с кофе: подобные осенние утра всегда делали его сонным и заторможенным, так что даже простейшее дело требовало уймы времени. Уже собравшись выходить, он машинально включил ноутбук, чтобы проверить почту: в первой половине дня на работе будет не до этого — и тут-то узрел это сообщение, необычайно длинное для Фейсбука, где послания нередко ограничивались междометиями и смайликами. Не особо заботясь о грамматике, Эсен настрочил ответ, который явно требовал слишком много времени от и без того опаздывавшего Оскара. Прикинув время отправки сей эпистолы, он усмехнулся про себя: Эсен, похоже, не испытывает проблем с времяпровождением на работе.

От турецкого врача мысли невольно перекинулись на Риддерхов: Амори, скорее всего, сегодня занят, а что делает его отец? В одиночестве сидит в полутёмном доме, одолеваемый неведомыми призраками? Оскар тряхнул головой, прогоняя эти мысли, и поправил сумку, висящую против обыкновения на левом плече — разве он уже недостаточно пострадал, вмешиваясь в дела этого «святого семейства»? Пусть уж как-нибудь сами разбираются.

На работе он прежде всего заверил помощницу, что её услуги ему больше не требуются. Девушка приуныла, и Оскар впервые задумался, не ведёт ли он себя подобно Риддерху-старшему — сам того не желая, наводняет чужие помыслы. Но Оскар был не властен над чувствами других к себе точно так же, как и Анейрин; оставалось надеяться, что из-за этого никто не пострадает.

Во время перерыва вместо того, чтобы идти на ланч, Оскар пристроился у компьютера с кружкой чая и залез на Фейсбук, чтобы наконец прочесть пространное послание Эсена. Он ещё утром недоумевал, о чём можно так разливаться в обычном ответе, и теперь понял: ни о чём в особенности.

«Не за что :))) мне и вправду доставило удовольствие поближе с тобой познакомиться. Мори что-то темнит :((( на самом деле он тебя откуда-то знает)) даже если тебе кажется что нет ;) при этом знает хорошо. Ну а мне понятное дело хотелось бы узнать его хорошего знакомого ;) Тебе наверно все это покажется абсурдным но я-то верю в реинкарнацию :)) так что для меня это не так уж и странно. Хотя кстати тебе стоило бы проверить свою родословную может ты им родня ;) Вообще-то Мори не порадует что я тебе это пишу :(( ну да так ему и надо. С этой семейкой всё как-то сикось-накось :(( так что тут лучше быть настороже такое моё мнение. Ну всё пока :))))».

Изысканное имя Amaury Эсен, не церемонясь, сократил до Mori, так что Оскар не сразу даже понял, о ком речь, а наконец осознав смысл написанного, задумался. То есть, выходит, с точки зрения Эсена, вполне вероятно, что в его роду были психи — стоит ли после этого удивляться, что он находит несуществующие замки? Впрочем, по этой части стоило беспокоиться, скорее, об ирландской наследственности, а не о немецкой.

От перерыва ещё оставалась пара минут, так что он второпях напечатал:

«Спасибо за быстрый ответ! А то Амори не отвечает, так что я уже начал волноваться. Как у них с отцом, всё в порядке? Реинкарнация — от меня не укрылось, что Вы пишете на хинди и тамильском — это как-то связано? С наилучшими пожеланиями, Оскар».

Отправив сообщение, он огляделся, впитывая покой пока что безлюдного помещения. Всё это — забитые книгами полки, освещённые тёплым светом узкие проходы, даже вездесущий запах книжной пыли — настолько срослось с ним, что стало трудно отделять себя самого от того, что он здесь делал. Оскар не представлял себя в другом месте, и потому растерянно отмалчивался на вопросы родителей о том, что он думает о своём будущем. Сказать по правде, он впервые не испытывал безотчетного стыда, рассказывая о своей профессии, когда говорил с Амори, да и то потому, что других поводов для волнений было предостаточно.

Вновь опустив глаза на экран, он хотел было закрыть Фейсбук, но тут обнаружил, что там уже высветился ответ:

«Чтоб я сам знал что там у них творится :((мне ж при тебе дали отставку по меньшей мере на неделю. Ну да я махровый язычник как все время твердит Мори :)) Впрочем ему фиолетово :((Бывай бро :)) напишу попозже надо бежать к пациенту».

На этом Оскар наконец закрыл браузер, решив, что отвечать не обязательно, и про себя мысленно посочувствовал тем, кому доводится читать врачебные записи Эсена — хотя, быть может, в медицинских картах он меньше налегает на смайлики и больше — на запятые. К своему удивлению, он ощутил тёплое чувство при мысли о том, что немецкий знакомый готов поддерживать с ним контакт — впрочем, похоже, Эсену тоже было одиноко, не обошлось и без досады. Быть может, он таким вот изощрённым образом мстит подвинувшему его Амори — упомянул ведь, что тому это не понравится.

Оскару даже подумалось, вполне ли это правильно с его стороны: переписываться с бойфрендом Амори за его спиной? Но, в конце концов, кто как не сам Риддерх-младший не отвечает на его сообщения, к тому же, речь ведь идёт о простой переписке, не более. И всё же при воспоминании о лёгких прикосновениях Эсена Оскару пришлось встряхнуть головой, чтобы вернуть себе рабочий настрой — у Амори воистину ледяной темперамент, раз он способен противостоять подобному мужчине. Хотя, опять же, что он может знать о чужих отношениях? Твёрдо решив выбросить из головы все посторонние мысли, Оскар вернулся к работе. Когда один из студентов сдал книги, среди которых попалась парочка про эпоху Высокого Средневековья, он отложил их в сторону, убеждая себя, что это для Мика. Он действительно нередко отбирал книги для друга, хоть в последнее время тот лишь фыркал, заявляя либо, что это не его тематика, либо что это дремучая популярщина. В конце рабочего дня Оскар сгрёб их в сумку, намереваясь вернуть после выходных. Он уже запирал двери, когда телефон внезапно залился Марсельезой.

— Привет, ты уже с работы свалил? — вопросил оживлённый голос Мика.

— Ну да, — ответил Оскар, придерживая телефон здоровым плечом и посвящая всё внимание тому, чтобы не уронить ни изрядно потяжелевшую сумку, ни ключи.

— А куда направляешься?

— Домой, вестимо.

— Брось ты, вечером пятницы — и домой! — возмутился Мик. — Пойдём-ка лучше…

— Не-а, я ещё от предыдущей твоей идеи не вполне оправился, — решительно заявил Оскар.

— И что будешь делать?

— Читать буду. — В подтверждение своих слов Оскар приподнял коленом сумку так, что она приоткрылась, прежде чем с запозданием сообразить, что его друг не способен увидеть этот жест.

В трубке повисло удручённое молчание, после чего Мик сообщил:

— Ну так я сам к тебе зайду.

— Ладно тебе, хотел идти в паб — так и иди. — Оскар подкинул ключи на ладони, направляясь вниз по лестнице. — Со мной всё будет в порядке.

— Не, я всё-таки зайду, — настаивал Мик. — Так что не шляйся там особо, сказал, что будешь дома — так и сиди. Я по пиву принесу.

— Как скажешь, — сдался Оскар, поражаясь внезапной заботливости Мика. Конечно, тот всегда становился особо внимательным, когда друг страдал по его вине, но чтобы сидеть вечером пятницы взаперти — до таких высот его альтруизм покамест не поднимался.

Оскар подумал было, что надо бы закупиться едой, но решил, что, раз уж дошёл до дома, то сегодня уже не выйдет и вместо этого скинул эсэмэску Мику — благо статус пострадавшего ради науки позволял. В конце концов, если тот ничего не купит — всегда можно заказать пиццу. С этой мыслью Оскар заварил чай и уселся в обнимку с книгами. Для него было не ново с головой нырять в незнакомую прежде тему, забывая о времени, пусть спустя пару дней, быть может, останутся лишь смутные воспоминания о прочитанном. Обычно, погружаясь в книгу, он представлял себя рядом с рассказчиком, который порой запутанно, порой вдохновенно повествует о предмете своих интересов. Но на этот раз перед его глазами словно разворачивался фильм: силуэты в старинных одеждах, звуки — звон, стук, шорох и голоса. Откуда-то возникло видение цветущего сада и гуляющих по нему людей — не иначе, из Декамерона: смеющиеся девушки с яблоками в руках, молодые люди подле них, в их числе — почему-то Анейрин и какой-то золотоволосый весёлый парень. От книги его оторвал звон ключей и щёлканье замка. Мельком удившись — у Мика ведь не было ключей — Оскар двинулся к двери, и из-за неё вывалился его друг, нагруженный пакетами и свёртками, подобно верблюду. За ним следовала Брюн — это и объясняло наличие ключей и провизии. Хоть Брюн и прежде регулярно снабжала его едой, Оскар не ожидал подобной щедрости от спутницы жизни, и потому неуклюже пошутил:

— Эм, Брюн, ты что, всю свою родню пригласила?

— Подумывала об этом, — как ни в чем не бывало отозвалась она. — Но решила, что втроём нам будет как-то уютнее. — Отвернувшись от раскладывающего пакеты по столу Мика, она прищурилась на Оскара: — А ты, видать, забыл, что у нас с тобой сегодня юбилей — пять лет, как-никак.

— А. Забыл, — виновато признал Оскар: за всеми этими перипетиями у него и впрямь вылетело из головы, что в Германии он собирался присмотреть подарок для Брюн.

— Узнаю своего благоверного. — Она запустила пальцы в его волосы, ласково ероша чёрные кудри. — Тебе не напоминай — ты и про свой день рождения не вспомнишь.

— А он тогда зачем? — Оскар кивнул на Мика. — Годовщина-то, вроде как, наша…

— Ну ты вообще охренел, — возмутился тот. — Мало того, что друзей ни во что не ставишь, так ещё и женщину хочешь заставить таскать тяжести!

— Это я его позвала — понадеялась, что ты будешь не против, — мягко улыбнулась Брюн. — Видишь ли… — Она закусила губу. — …Но давайте-ка собирать на стол! — бодро закончила она.

Оскар ничем не показал, что оговорка жены его встревожила — он улыбался как ни в чём не бывало, помогая сервировать праздничный ужин: разумеется, испанская кухня, что же ещё? К которой, впрочем, прилагалась пара бутылок обещанного «Гиннеса». Напряжение висело в воздухе невесомой вуалью до того самого момента, когда они сели за стол — как-то само собой получилось, что Оскар и Брюн расположились напротив, а между ними — Мик. Он и поднял первый бокал вина, торопясь, словно желал во что бы то ни стало высказаться первым:

— Знаете, что, ребята: я не открою Америку, если скажу, что я люблю вас обоих. Даже не знаю, кого сильнее — впрочем, Осси, не строй на этот счёт иллюзий. Хотя тебя я знаю гораздо дольше, так что тут всё не так однозначно. И я хочу… — он на мгновение задумался, опустив голову, — в общем, хочу, чтобы всё так и оставалось. Вернее, оставалось между нами. Ну, вы поняли. — С этими словами он чокнулся с Брюн и Оскаром. — Слайнте [3].

Его тост несколько разрядил атмосферу, но все ели в молчании, словно всерьёз обдумывая его слова. Спустя некоторое время подала голос Брюн:

— Давайте и я скажу, — начала она, теребя ножку бокала. — Мне повезло, что я вас узнала. Ни с кем другим мне не было бы и вполовину так весело.

— Ирландские парни рулят, — ухмыльнулся Мик.

— Я не жалею, что родилась в Испании, — продолжила Брюн, улыбаясь, — но если бы мне суждено было родиться в другом месте, то я бы хотела, чтобы это была Ирландия.

— Ещё чего, — заявил Мик, — чтобы ты была размером с бочку и била мужа сковородкой?

— Почему бы и нет, если он того заслуживает? — коварно усмехнулась Брюн. — Оскар просто не давал мне повода. — Она потянулась через стол, чтобы потрепать его по руке.

— Может, ещё и родишься, — невпопад заметил Оскар. — Я тут познакомился с одним индуистом… тоже в Германии, — смущённо закончил он, сообразив, что не горит желанием рассказывать о подробностях. — Он мне лечил руку, — добавил он.

— Да ты там вообще времени даром не терял, как я посмотрю, — с нарочитой обидой отозвался Мик. — Вместо того, чтобы искать мой замок…

— Между прочим, в этот переплёт я угодил именно из-за него, — отбрил его Оскар. — Так что лучше уж помалкивай.

Как будто в ответ на это требование, за столом и впрямь повисла тишина, но Оскар чувствовал, что все словно ожидают, что скажет он сам — как будто от этого зависело что-то важное. Наконец, собравшись с духом, он начал:

— Наверно, я плохой муж и не слишком хороший друг. Пожалуй, я и впрямь всегда думал только о себе, — невольно повторил он горькие слова жены, которые она обрушила на него во время той ссоры, после которой они были вместе лишь официально. — Брюн, погоди, — остановил он готовую возразить женщину. — Но на самом деле я просто боялся потерять вас. Ведь вы — мои единственные друзья. Знаю, это звучит жалко. Хочу, чтобы вы были счастливы, — быстро закончил он, чувствуя, как предательски сжимается горло.

Брюн бросила на Мика быстрый встревоженный взгляд и нарочито бодрым голосом объявила:

— А теперь — твой подарок, — и шутливо добавила: — Будешь должен.

Мик извлёк из-под стола подарочный пакет с принтом из ярко-зелёных листов клевера — и как он умудрился замаскировать его среди прочих? Судя по очертаниям, в нём была какая-то плоская коробка.

— Я говорил ей, что этого добра и в твоей богадельне предостаточно, — пробурчал Мик.

При этих словах Оскар с удвоенным энтузиазмом принялся разворачивать свёрток: он-то никогда не сомневался в том, что книга — лучший подарок. Мгновение спустя в его руках оказался здоровенный самоучитель немецкого, там же лежало несколько дисков. Несмотря на то, что книга так и просилась, чтобы её открыли, Оскар замялся, не зная, как озвучить вопрос: почему именно это?

— Когда ты теперь собираешься в Германию? — как бы между прочим поинтересовалась Брюн.

— Гм… вообще-то… никогда, — растерялся Оскар. За столом повисло молчание, в котором было ровно столько деликатности и тревоги, что он пожалел, что не соврал — на Рождество, на Пасху, да когда угодно. Не в силах выдержать эту неестественную тишину, он поднялся и прошёл в кабинет, где остановился перед портретом Анейрина.

— Похоже, я опять всё испортил, — сокрушённо шепнул он.

Сбоку раздались невесомые шаги — вошла Брюн. Проследив её взгляд на портрет, Оскар сказал:

— Ты всё неправильно поняла. — Он слышал горечь в своем голосе, и упрекал себя и за это: в чем виновата его любящая, внимательная, заботливая жена? Разве что в излишней догадливости. — Он сумасшедший. Шизофреник или вроде того — какие там ещё бывают психи.

— Это он вывихнул тебе руку и разбил лицо? — участливо спросила Брюн, кончиками пальцев пытаясь дотронуться до его синяка, но Оскар отвел её руку.

— Нет, что ты, он и бы пальцем меня не тронул, — вырвалось у него, прежде чем он сообразил, как это звучит. — Он добрый и… несчастный. Но рядом с ним я чувствую, словно и у меня отъезжает крыша. И боюсь, что в моём присутствии ему только хуже.

Он услышал тихий вздох Брюн.

— Я была неправа, — заговорила она после непродолжительной паузы. — Ты думаешь не только о себе. Пожалуй, с тобой было бы проще, будь ты беспросветным эгоистом. Но я всё равно тебя люблю. — В её голосе послышалась усталость. — Хоть порой мне кажется, что это какое-то кармическое наказание. Интересно, что по этому поводу сказал бы твой приятель-индуист?

— Сказал бы, что мы все в одной лодке. — Помолчав, он, не отводя взгляда от портрета, произнёс: — Я понимаю, что вы обрадовались тому, что нашёлся тот, кто готов со мной нянчиться — но уверяю тебя, что нянчиться со мной вовсе не нужно.

Брюн хотела было возразить, но прежде, чем она успела подобрать слова, Оскар опередил её:

— Прости, но, по-моему, сейчас вам лучше уйти.

При этом он сознавал, что какая-то его часть по-прежнему ждёт, что вместо этого Брюн останется, не преминув упрекнуть его за то, что своими выходками он чуть не испортил прекрасный вечер, а потом всё будет как прежде — однако он не двигался с места, прислушиваясь, как в соседней комнате Брюн что-то тихо говорит Мику — тот явно пытался возражать, но вскоре они так же бесшумно собрались и покинули квартиру.

Оскар не раз представлял себе этот судьбоносный разговор, но не мог и вообразить, что всё закончится вот так — именно об этом он думал, слыша стук закрывающейся двери. Лишь после этого он позволил себе опуститься на кушетку, спрятав лицо в ладонях, и весь горизонт сознания заслонила мысль: одна-единственная поездка, какая-то пара дней разрушили всё то, что он старательно выстраивал всю свою жизнь — да вот только, право, жизнь ли это? Или же он лишь подправлял, подмазывал, подставлял подпорки под то, чему с самого начала суждено было рухнуть, рассыпаться в туче пыли?


Примечания:

[1] Гёль – фр. Gueules – червлёно-красный, геральдический цвет.

[2] Блан – фр. Blanc – белый.

[3] Сланте (или Сланче) – ирл. Sláinte – в пер. букв. «здоровье», произносится, когда чокаются бокалами, в значении «Ваше здоровье».